ЗЯЛЁНКА
Курсістка Зялёнка з кожным днём нікне. Пецярбургскі клімат, шчыры валакіта, дабівае слабагрудых. Зялёнка кашляе, гарыць уся, на твары выпечаны румянец. Часам гэтак мімаходам зазірне да люстэрка: «А мамачкі мае, да каго я падобна?» — задзівіцца, ды далей за работу. На свае лекцыі бегае, у школе з дзецьмі гадзіны з чатыры працуе, а вечарамі і сама яшчэ вучыцца, чытае...
З боку гледзячы, жыцьцё ідзе, роўна вада плыве. Лішэнь перад доктарам мусіла прызнацца, што ўся радня вымерла ад сухоты. А на пытаньне, ці сама хварэла ў малалетку на якія хваробы, адказала, што добра не ведае, бо гадавалася ў вёсцы, а прастацтва ў дзяцей прызнае толькі такія хваробы, як падвей, перапалох, урокі і лечыць іх хатнімі толькі спосабамі: замовамі ды падкурваньнямі. Праўда, солі, помніць, драбінкі давалі глытаць, нейкія вузялкі на нясуканай нітцы насіла гэтак гадоў пяці-шасьці. А посьле, як помніць, то ўжо была здарова, як рыба, і толькі апошнімі часамі нейка слабасьць аблягла. — “Гм”, адбуркнуў, нічога не сказаўшы, дохтар і крэпка задумаўся.
Аднак, слухі хадзілі аж запрошлую зіму, што Зялёнка труцілася, што выбягала, спацеўшы, у адной сарочцы на мароз, усё, каб набавіцца якой ліхой хваробы. І што цяпер толькі супакоілася, калі мэта стала ясьней...
Зялёнка — вельмі скрытная дзяўчына. “Якая ты цяпер высокая стала за апошні год!” дзівуюцца таваркі. “А бывае, што ў апошні год жыцьця людзі падрастаюць, толькі мо’ не ў рост”, — горка дакончыць таварышак гутараньне Зялёнка і чуць-чуць усьміхнецца куткамі спаленых губ. Чорныя косы далікатна абвіваюць дробны тварычак... У пасінеўшых кругах вочы блішчаць двума распаленымі вуглямі. “Наша Зялёнка быццам не з гэтага ўжо сьвету”, — перапалохаўся Мацюк-мэдык, спаткаўшы Зялёнку ў сталовай. “Зялёначка мілая, я прыйду цябе паслухаю”. — Прысьці прыдзі, калега, але я не сьпявачка, каб вы мяне слухалі”.
— “Ну-ну, Зялёначка, перцу сёньня за-шмат зьелі”. — І дахтарчук адышоў, як змыты.
Зялёнка блізка што заўсёды задуманая, часта не адразу адкажа, калі яе спытаеш. “Зялёнка, дзе ты?” часам смутне зажартуюць курсісткі. “Тут, пры вас”, ціханька адкажа, прачнуўшыся ад задумкі. “Ой, Зялёначка, Зялёначка! ты зусім вышла з каляіны нашага будняга жыцьця. Усё недзе блукаеш за сьветамі”.
“Ды што з вамі? працую, як усе вы, ем і шчэ больш ад вас, сплю, сьмяюся... А што цяпер задумалася, так аж сорамна прызнацца да такой глуздзячыны; глянула праз акно на асеньні дзень ды гадаю, ці ўжо ў нашай старонцы лісьце з дзэраў асыпалася, ці яшчэ не, бо ў нас восень пазьнейшая”.
“Вось-це на, куды Зялёначка паехала! Грачыха цьвіце, што аж у лябараторыі пахне, а яна: ці лісьце ўжо апала. Яшчэ прыйдзе пара на холад... Рыхтуй толькі футра”. Нібы сьмяюцца курсісткі з Зялёнчыных думак, але добра разумеюць, што гэта значыць: “ці лісьце апала”, бо, як пыталі дохтара, то сказаў дабітне, што пэўне восені не ператрывае.
Паўтары нядзелі Зялёнка не паказвалася на лекцыях. Закраталася маладзёж, што станцыя ў Зялёнкі сырая і цёмная, што не кожны дзень Зялёнка абедае.
У суботу ў Зялёнкі бітком набіта. Зялёнка сьпярша ляжала, а пасьля не вытрымала і ўстала. Усе такія ласкавыя, вясёлыя, блізкія, што аж міла глядзець — радня раднёй? Зялёнка крыху сланяецца, але ходзіць, загаварвае з кожным. П’юць гарбату, сьмяюцца. Але сьмех нейкі недасьмеяны; гоман недагамонены. Цень скрытага смутку то тут, то там мільгне праз вочы гасьцям. Усе могуцца на вясёласьць. Гутарка чапляецца сяго-таго.
Украінец Хведарчук на’т бандуру прывалок. Рыжаватая чупрына аж па струнах вехаціць, а ён выкідвае рамёнам, запяваючы: “Ах, мамка, мамка, на шчо мене народыла?”... Так галосе шчыра, што быццам сапраўды сірата ўбіваецца на памінках роднай мацеры. “І я шкадую, калега, што цябе мамка нарадзіла”, пагладзіў па чупрыне Вішняк-Мінчук: “але маеш, пі гарачую гарбату і цешся з жыцьця, покі час. “Ха-ха-ха! верна сказана, паддакнула Зялёнка: “покі час — ха-ха... каху-каху!”... і зайшлася сухім кашлем.
Вясёлая кампанія прыбледла, сьціхла. “Пейце, налівайце”... пасьпяшае вінаватым голасам загаварыць Зялёнка. “Ішчэ не ўміраю!” — “Не пляціце небыліцу!” нехта буркнуў. “А ведаеце — Сабаноўскага з хіміі асеклі”, прыдумвае Вішняк на скорую руку, каб пачаць гутарку. “О-о-о! на апошнім экзаманце?”
— “Чаго-о? У-а! вялікая штука, байкі”.
— “А ля байкі сядзі зноў дні і ночы. Е-е! у кудлага галава ўёміста: за тыдзень, другі ўсю хімію перагрызе на рэпу”...
— “Ага, багабоце, чуць не забыла”, перапыніла Берабейка. — “Го-го! чуць «багабоце» не забыла, а калі тое было сьвятое ніколі, калі Берабейка помніла? Вам па галаве толькі снуюцца ноты і ноты ды біры-бам-бам-бом партэпіяна...
— Я-я, багабоце, маханік такую дзіч пляце, аж вушы, багабоце, пухнуць. Берабейка падстаўляе далонь к роту тэхноляга. “Ледач маханіка — ні-ні... тс! А то за “багабоце” вочы выдзеру. — Дык не кажыце сваёй пагаворкі, бо гэтага мала. Але калісь выйду на Неўскі і ва ўвесь голас закрычу: «Багабоце! Багабоце!» і не проста закрычу, а ў кулак затрублю, аж покі вас не адвучу. Берабейка чырванее па вушы ад праклятай прывычкі, бо што слова, то яна ўплятае “бога бойцеся”, і так скора, так гладка рве, што з боку слухаючы, адно і разьбярэш з яе гутаркі “багабоце”, “багабоце”... Затое маханіка сёньня лішэнь азлавала Берабейка, зараз пачаў дапякаць. — “Даруй на гэты раз, пракляты чалавеча, просіць Берабейка; “больш не буду, бо справа важная. Пасуляніс піша, “багабоцеся” (гы-гы), з Якуцка, што нашы, “багабоцеся”, галадуюць, зіма ідзе, багабоце, а іх адзеньне хоць —па ветры пускай”. — Ну што ж, трэба падаткам нам сябе аблажыць і зараз выслаць хаця крыху”, параіў Мінчук. Хто пры сабе меў грошы, зараз палез да кішэні. Зялёнка то-ж рубля выбрала з століка. “А скажыце, ці хто кніжкі ў перасыльную занёс? бо я ўзялася гэта сама зрабіць, але захварэла...”
“Любви все возрасты покорны!” — загрымеў густы бас за дзьвярыма. “У-у! Кульгач-сірата, пасьпяшай, а то Нойка самавар, як бач, у канцах забярэ! Студэнт, грубы, у выпаланеўшай куртцы, сьветларусы, як канапляны куль, уваліўся ў цесную станцыйку. — “Зялёначка, Шаляпін прыяжджае” крыкнуў адным духам. “Цыт, басіста! заўтра іду дзяжурыць на Дэмана”. — 2Любви все возрасты покорны”, сьпяваючы, акруціўся на пяце і кінуў шапку ў кут, аж са два разы перакулілася. — “Ты што стральбу адкрываеш?” Кульгач, ні на што не зважаючы, рукі пацірае ні то з холаду, ні то з радасьці. Здароўем і моладасьцяй ад яго б'е. — “I так за тыдзень буду сядзець, як верабейка, высока, высока і дэману (Шаляпіну) біць браво-браво-во-во!..” — “Кульгачыку калега, і я заўтра з вамі пайду дзяжурыць, зайдзіце токі па мяне”, умаўляецца Зялёнка. — “Згода! - рэхт! толькі а пятай будзьце гатовы, трэба додніка прыйсьці, а то тысяч пяць заўтра будзе дзяжурыць”. — “Публіка!” — бразнуў бандурай Хведарчук. “Хто посміе таварышку Зэленку вывесты заўтра в горыд, тай того оштрафуем!”... — “Аш-тра-фуем!” засьвістала тоненькім галаском маладзенька бястужаўка Маня. — “Тай Бога бойся, нэ пышчы, дытыно!”... “Публіка, слухайце!” Маня стала на крэсле: “Пры мне дохтар прыказаў Зялёнцы хоць паўтара тыдня не выходзіць з хаты”. — “А калі так, то аштрафуем”, годзяцца ўсе з тонкагалосай Маняй. “Аштрафуем”, — рыкнуў спозьнена Валадзімер з прозьвішчам Сібіра. — “Гэй, Сібіра, ты што сьпіш?” “Хра-хра, — прыкідваецца Сібіра сьпячым, доўгія ногі выцягнуў упоперак усёй станцыйкі. Адзін са студэнтаў, убачыўшы, што Сібіра прымкнуў вочы, схапіў за ножкі крэсла. Сібіра паляцеў бы, каб у пару не заступілася Зялёнка. — “Сібіры дайце спакой, Сібіра часу не марнуе, глядзеце, як печ нагрэў”, [хухнула ў паветра — пары ані знаку, а толькі ногі, ногі выцягнуў ад сьцяны да сьцяны]. “Сібіра, мы скакаць будзем — месца!”... засьмяялася. Шусьц — і скурчыў доўгія цыбы Сібіра. Брр-брр! пасыпаліся яблыкі з кішэні. — Гэта для вас, я і забыў”, засаромеўся, як дзіця, Сібіра і пачаў падбіраць. “Мне до! во, два ўжо трымаю. Бярыце, Берабейка, Маня, Хведар”... Сібіра здараваны, выпраставаўся, згарнуўшы густыя валасы з чала, паходзіў на зубра, замашысты мужчына, з дзіцячым немаль ‘шчэ ліцом, дабрадушны, запусьціў зубы ў яблык і пачаў кратацца каля самавара. Сібіра з Зялёнкай жывуць у вялікай зажыласьці. Усе смуткі і радасьці Сібіра павярае Зялёнцы. Зялёнка на’т часта дапісваецца на пісульках да Олі, дзяўчука Сібіры: “Сястра і друг вашага Валадзімера цалуе вас крэпка, крэпка». Нейкі нястрыманы язык пусьціў пагалоску, быццам сакрэтне чытаў драму, супольне напісану Зялёнкай і Валадзімерам, што галаўная асоба ў тэй драме — гэта Сібіры дзед, калісь у Акатуй высланы з таго сяла, адкуль Зялёнка, недзе з-пад Наровы ці якога іншага месца, адным словам, каля Белавескай пушчы разьвіваецца дзея.
Ці праўда гэта, ці няпраўда — трудна верыць на слова. Але Зялёнка і Валадзімер любяць тэатар абое, у Марыінку чорнымі-сьветлымі ходамі прабіраюцца.
Найпазьней прыйшоў Шмулька. — “Як маецеся?” Шмулькі струкавата галава, як лахмата вольха, матляхаецца ў паклонах ва ўсе староны: — “Ці жывы, ці здаровы?” — “Што ж так позна?” азываецца прыязьліва рознагалосае пытаньне. “ Не меў часу!” — “Шмулечка, я хвора, я ўміраю, а ты вачэй не пакажаш”, прыміліваецца Зялёнка да Шмулькі. — “Выбіраўся, ды ўсё работа стрымлівае, і сёньня пільную кінуў, каб вам білет прынесьці. У панядзелак пойдзем у дваранскую”. — “Шмулька, на гэты канцэрт? Маніш, грэшніку... Я ўжо два тыдні таму назад была ў касе; пашла толькі так, для пацехі, што нібы на такі важны канцэрт магу пайсьці я — Зялёнка-курсістка. Ведама, аказалася такая цана білетам, што нам вучашчымся на’т грэшна туды свой нос ткнуць”. — “Во-во! гэта вам, але не мне”. ІІІмулька важна ўлажыў рукі ў кішэні і прайшоўся па станцыі, надуты, як індык. — “Што вы то не я! Я, Шмулька, толькі за пачотным білетам згадзіўся пайсьці паслухаць”. “Тгы”, рагатнулі. А Шмулька, няздатны далей круціць, махлюе, каб Зялёнка не дагадалася, што для пацяшэньня яе, хворай, Шмулька эканоміў доўга, покі сабраў, каб купіць білеты на гэты канцэрт! — “Не пытайце! не дуррыце галавы!” — “За што вам пачотны?” — прыстае Зялёнка. — А хоць бы за тое, што я Шмулька, што мой бацька Меер, а бацькі бацька Ёсель”...
Трэба ведаць, што Шмулькі манія — гэта прапаганда музыкай, літаратурай, тэатрам народным паміж яўрэяў. Шмулька сьвята верыць, што яўрэі хутка зразумеюць сваю ганьбу, каторая няволіць іх запірацца ўсяго свайго роднага і падшывацца пад апраткі чужых, сільнейшых культур. “Прыйдзе час”, Шмулька немаль прысягае сваім натхнёным голасам: што яўрэі зьвернуць з дарогі асыміляцыі!!” Сам Шмулька, так сказаць, стаіць яшчэ толькі-толькі ў дзьвярах храміны кампазыцыі, а ўжо задзівіў прафэсараў арыгінальным узяцьцем біблейнага тла для сваіх твораў.
* * *
Нездаровіцца Зялёнцы. Так баліць у правым баку, што не падняць рукі, каб закруціць валасы. Запляла і пусьціла двума пляцёнкамі па плячах. Ідзе праз салю, у вачах ад слабасьці ўсё круціцца. “Косы, косы!” дзівуюцца мужчыны. Публіка мітусіцца; скрыпяць крэслы. “Малады ці стары?” пытае нехта з публікі. Шмулька прысланіўся да сьцяны, рукі залажыў і глядзіць некудысь у сваю думку. “Сібілія Шмульцы сьніцца”, падумала Зялёнка і села на сваё месца. Задрымдзеў званок...
Выйшаў артыст, не пакланіўся, ані глянуў, каму будзе іграць. Стаіць ‘шчэ дзіця-хлопчык, ліцо натхнёна. Паволі скрыпку падносіць на рамяно. Смычок чуць-чуць даткнуўся, азваліся струны... Ціхая мэлёдыя, як першы ўздых дзіцяці, палілася; ідзе, вядзе некуды ў засьветныя разлогі чыстага лірызму. Маладая душа верыць у шчасьлівыя далі, узьнімаецца, рвецца да іх сьмелым лётам. Мераць у яе адзін за другім громы абману, зла... Змагаецца з цёмнымі сіламі прозы, б’е скрыдламі ў нябесныя скляпеньні паэзіі. Бой даходзіць фазы сьмерці і жыцьця. Белая шата паволі пакрываецца крывавай расою. Скрыдлы апускаюцца. І ўжо смяртэльна раненая моладасьць плача, стуліўшыся ля варот шчыльна зачыненага раю шчасьця...
“Вялікая трагедыя схоплена тонамі” — шэпча Зялёнка, тулячыся губамі да поруча крэсла. Пля-пля-пля! латашыць далонямі публіка. “Шалёная тэхніка, тэмпэрамэнт”... галдзяць.
Артыст стаіць з апушчаным смычком, прыціскаючы да грудзей скрыпку, бо яшчэ апошнія тоны толькі адыходзяць ад струн. Пля-пля-пля! — пахамску дабіваець рэха тхненьня слова божага. Зялёнка закрывае вочы, каб дагнаць скрываўленага лебедзя — песню... Плачуць у вачах Зялёнкі сьвежыя росы на пракосах, папараць-кветка расьцьвітае... Зялёнка бяжыць успамінам да сваіх дзіцячых днёў, як кароўкі пасьвіла на пожні, а маці-сухотніца калыхала малога брата-сухотніка пад снапамі зжатага жыта.
“З-з-з-з” — ізноў пачаў: “з-з-з-з” — ляцяць з-пад смычка галоўкі чырвоных сьцятых руж, а артыст усьпінаецца ўсё вышай, вышай: па скалах, каменьнях узводзіць у пустыню спаленую сонцам, засыпаную пяском. Пустоша дзікай гразой дыша. Зьверы мруць. Птушкі нежывыя падаюць. Толькі артыст сам самютанькі адзін упаў каленамі на распаленыя каменьні, заве нахіліцца за сваім натхненьнем. Жджэ аб’яўленьня і дрыжыць ад страху, ці хваце яму сілы, каб увекавечыць высьняны ідэал красы ў скончанай форме, во! во! здаецца, дасца, прымкнуў векі, стрымаў дыханьне. Шугнула хімэрна мана скрыдламі і зьнікла... Ііійоййй! уздыхнуў страшлівым болем. А-а-а-а! спачуваючы, адказвае і змаўкае скрыпка.
Божа, якая ты страшная, творчасьць! роўна вогненна мора падыходзіць з усіх старон да апутанага табою чалавека! Бясьсмертная слава такому плачу, што не згіне ў тваіх тонах! Усё гэта думае Зялёнка і сіліцца ўстаць з крэсла. Пля-пля-пля!.. Падносяць букеты, вянок срэбны з надпісам. Шмулька стаіць, як крэйда, зьбялелы, упіўшыся вачыма ў артыста.
Зялёнка хустачкай абцірае губы, у вачах ёй муціцца: здаецца Зялёнцы, што адплывае з саляй кудысь углыб, а чырвоныя кветкі сыплюцца ёй пад ногі (кроў з рота бухае). Зялёнка нагінаецца адну з іх падняць. “Кроў, кроў, паддзяржыце, упадзе!” крычыць нейкая пані, бегучы да Зялёнкі. Публіка цісьнецца: “дохтара!.. вады!”... Зялёнка ўзмахівае рукамі і падае. “Душна, душна!” азіраецца шырока блуднымі вачыма і заціхае.
“Разьбілася жывая ліра2, шэпчуцца нейкія тайныя цені, зьбегшыяся на салю.
/Творы Цёткі (Алоізы Пашкевіч). Пад рэдакцыяй І. І. Замоціна і Ал. Кучара. Менск. 1934. С. 59-64./
ЗЕЛЕНКА
Курсистка Зеленка чахнет с каждым днем. Петербургский климат, настоящий мучитель, приканчивает слабогрудых. Зеленка кашляет, вся горит, на ее лице пылает румянец. Иногда этак мимоходом взглянет в зеркало: «Ой, мамочка моя, на кого я похожа?» — поглядит и опять за работу. На лекции бегает, в школе с детьми часа четыре занимается, а вечерами и сама еще учится, читает...
Посмотришь со стороны, жизнь идет, словно вода течет. Только доктору пришлось признаться, что вся родня вымерла от чахотки. А на вопрос, болела ли сама в детстве чем-нибудь, ответила, что хорошо этого не знает, потому что воспитывалась в деревне, а простонародье признает у детей только такие болезни, как простуда, испуг, сглаз, и лечит их лишь домашними способами: заговорами да обкуриваниями. Правда, помнится, крупинки соли давали глотать, да еще в пяти-шестилетнем возрасте носила какую-то несученую нитку с узелками. А позже, помнится, была здорова, как рыба, и только в последней время какая-то слабость стала донимать.
— Гм!..— буркнул доктор, ничего не сказал и крепко задумался.
Однако слухи ходили еще позапрошлой зимой, что Зеленка травилась, что выбегала, нарочно, в одной сорочке па мороз, все для того, чтобы заполучить какую-нибудь злую болезнь. И вот теперь только успокоилась, когда цель стала ясней...
Зеленка очень скрытная девушка.
— Как ты вытянулась за последний год, — удивляются подруги.
— Бывает так, что в последний год жизни люди подрастают, только это не впрок, — горько заключит высказывания подружек Зеленка и чуть-чуть усмехнется уголками пересохших губ. Черные косы благородно обрамляют маленькое личико... В синих кругах глаза блестят двумя раскаленными углями.
— Наша Зеленка словно уже не этого мира жилица, — переполошился Матюк-медик, встретив Зеленку в столовой.
— Зеленочка, милая, я приду тебя послушаю.
— Прийти — приходите, коллега, только я не певица, чтоб вы меня слушали.
— Ну-ну, Зеленочка, какая ты нынче колючая.
И молодой доктор исчез, словно его смыло. Зеленка из-за всегдашней задумчивости часто не сразу ответит, когда ее спрашиваешь.
— Зеленка, где ты? — иногда печально пошутят курсистки.
— Тут, с вами,— тихонько ответит, очнувшись от дум.
— Ой, Зеленочка, Зеленочка! Вовсе ты выбилась из колеи нашей будничной жизни. Все где-то витаешь в нездешнем мире.
— Да что с вами? Тружусь, как все вы, ем еще больше вас, сплю, смеюсь... А что теперь задумалась, так даже совестно признаться в таком вздоре: глянула в окно на осенний день и думаю, осыпалась ли в нашей сторонке листва с деревьев или еще нет, потому что у нас осень приходит позднее.
— Вот тебе на, куда Зеленочка хватила! Гречиха цветет, даже в лаборатории пахнет, а она все свое: листва уже осыпалась ли? Еще придут холода... Готовь только шубу!
Как будто посмеиваются курсистки над мыслями Зеленки, но хорошо понимают, что это значит: «листва осыпалась ли». Потому что когда спрашивали доктора, то он сказал убежденно, что, вероятно, до осени не протянет...
Полторы недели Зеленка не показывалась на лекциях. Забеспокоилась молодежь, что комната у Зеленки сырая и темная, что не каждый день Зеленка обедает.
В субботу у Зеленки народу битком набито. Зеленка сначала лежала, а потом не вытерпела и встала. Все такие ласковые, веселые, близкие, даже приятно на них смотреть — словно родные. Зеленка слегка покачивается от слабости, но ходит, заговаривает с каждым. Пьют чай, смеются. Но смех какой-то невеселый, шум негромкий. Скрытая печаль то и дело мелькает в глазах гостей. Все силятся веселиться. Разговор касается всякой всячины.
Украинец Федорчук даже бандуру приволок. Рыжеватый чуб по струнам треплется, а он выделывает плечами, запевая: «Ах, мама, мама, зачем ты меня родила?» Такой голос душевный, будто и впрямь сирота убивается по родной матери.
— И я жалею, коллега, что тебя мама родила, — пригладил чуб Вишняк-Минчук,— а сейчас пей горячий чай и наслаждайся жизнью, пока есть время.
— Ха-ха-ха! Верно сказано, — поддакнула Зеленка,— пока есть время... ха-ха... кха-кха!..— и зашлась сухим кашлем.
Веселая компания поблекла, стихла.
— Пейте, наливайте, — торопливо, виноватым тоном говорит Зеленка,— еще не умираю.
— Не плетите небылицы, — пробормотал кто-то.
— А знаете, Сабановского по химии срезали, — придумывает Вишняк на скорую руку, чтобы как-нибудь начать разговор.
— О-о! На последнем экзамене?
— Да что вы? Это просто шутка, выдумка...
— Как же выдумка, сиди теперь снова дни и ночи... Ну да у кудлатого голова вместительная: за неделю-другую всю химию проглотит, как репу...
— Да, ей-бо, чуть не забыла, — прервала Берабейка.
— Ого-го! Чуть свое «ей-бо» не забыла, а разве было что-нибудь святое, чтобы Берабейка помнила? У вас в голове мелькают лишь ноты и ноты да тарам-там-там фортепианные!
— Я... Я... ей-бо, механик такую дичь плетет, что уши вянут. — Берабейка подставляет ладонь ко рту технолога. — Дрянь механик — ни-ни... тс! А не то за «ей-бо» глаза выцарапаю.
— Так не говорите своего словечка, а не то, если этого мало, я как-нибудь выйду на Невский и во весь голос закричу: «Ей-бо! Ей-бо!» И не просто закричу, а в кулак затрублю, пока вас не отучу!
Берабейка краснеет до ушей из-за своей несуразной привычки к любому слову приплетать «ей-богу», да так быстро, так слитно, что, со стороны слушая, только и разберешь из ее речи—«ейбо», «ейбо»... Механик за это сегодня так обозлился на Берабейку, что тотчас принялся распекать ее.
— Прости на этот раз, окаянный человече, — просит его Берабейка, — больше не буду. Дело серьезное. Пасулянис пишет, ей-бо (ха-ха!), из Якутска, что наши, ей-бо, голодают, зима идет, ей-бо, а у них одежда ветром подбита.
— Ну что ж, треба податью себя обложить и зараз выслать хотя бы самую малость, — отозвался Минчук.
У кого с собой были деньги, тотчас полезли в карманы. Зеленка тоже вынула целковый из столика.
— А скажите, книжки в пересыльную кто-нибудь отнес? Ведь я взялась это сама сделать, но заболела...
— «Любви все возрасты покорны!» — загремел густой бас за дверьми.
— У-у, Кульгач-сирота, торопись, а то Нойка самовар, как видно, в конце концов уберет!
Студент, плотный, в вылинявшей куртке, светло-русый, словно куль из пеньки, ввалился в тесную комнатку.
— Зеленочка, Шаляпин приезжает! — крикнул одним духом.
— Ладно, басистый! Завтра иду дежурить на «Демона».
— «Любви все возрасты покорны», — напевая, завертелся он на пятке и бросил шапку в угол, так что она дважды перевернулась.
— Ты чего стрельбу открываешь? Кульгач, ни на что не обращая внимания, руки потирает не то от холода, не то от радости. Здоровьем и молодостью от него веет.
— Итак, через неделю буду сидеть, как воробышек, высоко, высоко и демону Шаляпину хлопать — браво, браво во-во!
— Кульгачик, коллега, и я завтра с вами пойду дежурить, зайдите за мной, — уславливается Зеленка.
— Ладно, идет! Только в пять будьте готовы, нужно до света прийти, — а то тысяч пять завтра будет дежурить.
— Публика! — погрозил бандурой Федорчук. — Кто посмеет товарища Зеленку вывести завтра в город, того оштрафуем!
— Ош-тра-фуем! — запищала тоненьким голоском молоденькая бестужевка Маня.
— Да побойся бога, не пищи, детка!
— Публика, слушайте! — Маня стала на кресло.— При мне доктор приказал Зеленке хотя бы полторы недели не выходить из дома.
— А если так, то оштрафуем, — соглашаются все с тонкоголосой Маней.
— Оштрафуем! — закричал вдруг Владимир, по фамилии Сибира.
— Эй, Сибира, ты что спишь?
— Хрр-хрр,— прикидывается Сибира спящим, вытянув длинные ноги поперек всей комнатушки.
Один из студентов, увидев, что Сибира закрыл глаза, схватил за ножки кресло. Сибира полетел бы, не заступись вовремя Зеленка.
— Оставьте Сибиру в покое, Сибира времени не теряет зря, глядите, как печь нагрел! (Дохнула перед собой, но пара и признака не было.)
Длинные ноги Сибиры протянулись от стены до степы.
— Сибира, мы прыгать будем, дорогу! — засмеялась Зеленка.
— Вот! — подогнул длинные голени Сибира.
«Трр-трр!» — посыпались яблоки из кармана.
— Это для вас, я и забыл, — застыдился, как ребенок, Сибира и принялся подбирать.
— Мне хватит, вот — два уже есть. Берите, Берабейка, Маня, Федор.
Сибира, довольный тем, что выпутался, откинув густые волосы со лба, походил на зубра — кряжистый, с почти детским еще лицом, добродушный. Запустил зубы в яблоко и стал вертеться около самовара.
Сибира с Зеленкой живут в большом согласии. Все печали и радости Сибира поверяет Зеленке.
Зеленка даже часто дописывает на записочках к Оле, симпатии Сибиры: «Сестра и друг вашего Владимира целует вас крепко». Какой-то невоздержанны язык пустил сплетню, будто тайно читал драму, совместно написанную Зеленкой и Владимиром, будто главное действующее лицо в этой драме дед Сибиры, когда-то высланный в Акатуй из того села, откуда родом и Зеленка, — кажется, из-под Нарева или какого-то другого места; одним словом, около Беловежской пущи развивается действие.
Верно это или неверно — трудно проверить. Но Зеленка и Владимир любят театр оба, в Мариинку правдами и неправдами пробираются.
Позднее всех пришел Шмулька.
— Как живете?
У Шмульки стручком голова, лохматая, как ольха, пригибается в поклонах на все стороны:
— Живы ли, здоровы ли?
— Что так поздно? — раздается дружеская разноголосица вопросов.
— Не было времени!
— Шмулечка, я больная, я умираю, а ты глаз не кажешь, — ластится Зеленка к Шмульке.
— Собирался, да все работа держит, и сегодня срочную бросил, чтобы вам билет принести. В понедельник пойдем в дворянское.
— Шмулька, на этот концерт? Обманываешь, грешник... Я уже две недели тому назад была в кассе; пошла просто так, для потехи, чтобы казалось, что на любой такой концерт могу пойти и я — Зеленка-курсистка. Известно, билеты были в такую цену, что нам, учащимся, даже грешно туда свой нос совать.
— Во-во! Это для вас, а не для меня. — Шмулька важно вложил руки в карманы и прошелся по комнате, надувшись, как индюк. — То вы, а то я! Я — Шмулька, только с пригласительным билетом соглашусь сходить послушать этот концерт.
— Ха-ха! — прыснули все.
А Шмулька неловко продолжает финтить, плутует, чтоб Зеленка не догадалась, что для удовольствия ее, больной, он, Шмулька, долго экономил, пока накопил, чтоб купить билеты на этот концерт!
— Не спрашивайте, не забивайте голову!
— За что вам пригласительный? — пристает Зеленка.
— А хоть бы за то, что я — Шмулька, что мой отец — Меер, а отец отца — Ёсель...
...Нездоровится Зеленке. Так болит в правом боку, что не поднять руки, чтобы закрутить па затылке волосы. Заплела и пустила двумя жгутами по плечам. Идет по залу, а в глазах от слабости все вертится.
— Косы, косы,— удивляются мужчины. Публика суетится; скрипят кресла.
— Молодой или старый? — спрашивает кто-то из публики.
Шмулька прислонился к стене, руки заложил в карманы и углубился в свои мысли.
«Сивилла Шмульке снится», — подумала Зеленка и села на свое место.
Задребезжал звонок.
Вышел артист, не поклонился и не взглянул на тех, для кого будет играть. Стоит, мальчик еще, дитя, лицо вдохновенное. Незаметно скрипку поднимает к плечу. Смычок чуть-чуть коснулся струн — они сразу отозвались. Тихая мелодия, как первый вздох ребенка, полилась; идет, ведет куда-то в беспредельные просторы истинного лиризма. Молодая душа верит в счастливые грядущие времена, взвивается, мчится в смелом полете. Стихают в ней один за другим громы обмана, зла... Борется она с темными силами прозы, бьет крыльями о небесные своды поэзии. Бой идет не на жизнь, а на смерть. Белая риза постепенно покрывается кровавой росой. Крылья опускаются. И вот уже смертельно раненная молодость плачет, припав к вратам накрепко запертого рая счастья...
— Какая трагедия заключена в звуках, — шепчет Зеленка, прижимаясь губами к ручке кресла.
Хлоп-хлоп-хлоп! — хлопает в ладоши публика.
— Безумная техника, темперамент! — восклицают слушатели.
Артист стоит с опущенным смычком, прижимая к груди скрипку. Кажется, что последние звуки еще слетают со струн.
Хлоп-хлоп-хлоп! — грубо заглушает эхо звуки божественного вдохновения.
Зеленка закрывает глаза, чтоб догнать окровавленную лебедь-песню... Видит Зеленка, как плачут свежие росы на прокосах, папоротник-цветок расцветает... Зеленка устремляется воспоминаниями к своим детским дням, когда она коров пасла на пожне, а чахоточная мать качала маленького брата Зеленки, тоже чахоточного, у снопов сжатой ржи.
«З-з-з-з! — снова начал скрипач. — З-з-з-з!» — летят из-под смычка головки красных срезанных роз, а музыкант поднимается все выше, выше: по скалам, по камням уводит в пустыню, сожженную солнцем, засыпанную песком. Пустое пространство страшной грозой дышит. Звери гибнут. Птицы безжизненно падают. Только музыкант один-одинешенек упал на колени, стоит па раскаленных камнях, призывает последовать за своим вдохновением. Ждет наития и трепещет от страха, хватит ли у него сил, чтобы увековечить высокий идеал красоты в законченной форме. Вот-вот, кажется, он уже смежил веки, затаил дыхание. Вскинуло призрачное видение крылья и исчезло... «О-ой-й!» — вздохнуло со страшной болью. «А-а-а-а!»— сочувственно отвечает и замолкает скрипка.
«Господи, как же ты страшно, искусство! Словно огненное море наступает со всех сторон на охваченного тобою человека. Бессмертная слава такому плачу, которого не заглушат твои звуки!» Все это думает Зеленка и силится встать с кресла. Хлоп-хлоп-хлоп! Подносят букеты, серебряный венок с надписью. Шмулька стоит, побелевший как мел, впивается глазами в скрипача.
Зеленка платочком вытирает губы, в глазах у нее темнеет: кажется Зеленке, что уплывает она вместе с залом куда-то в глубину, а красные цветы сыплются ей под ноги, изо рта бьет кровь. Зеленка наклоняется, желая поднять один из них.
— Кровь, кровь! Поддержите, упадет! — кричит какая-то дама, подбегая к Зеленке
Публика теснится:
— Доктора!.. Воды!..
Зеленка взмахивает руками и падает.
— Душно, душно! — озирается она широко блуждающими глазами и затихает.
— Разбилась живая лира, — перешептываются какие-то таинственные тени, сбежавшиеся в зал.
1010-1912
Пер. В. Щепотева.
/Тётка. Избранное. Москва. 1976. С. 125-140./
Віктар Аляксандравіч Шчэпацеў – нар. 26 сакавіка (8 красавіка) 1908 г. у губэрнскім месьце Кацярынаслаў Расійскай імпэрыі. Неўзабаве ягоныя бацькі вярнуліся ў сваю Арлоўскую губэрню. У 1925 г. Віктор пераехаў у Маскву ды паступіў на Вышэйшыя Дзяржаўныя літаратурныя курсы. Стала пачаў займацца перакладамі твораў народаў СССР. У 1950-х гг. ягоная праца была адзначаная “Ганаровай граматай Вярхоўнага Савету Якуцкай АССР” у сувязі з пасьпяховым завяршэньнем вечароў якуцкай літаратуры і мастацтва ў Маскве. Дарэчы, ён пераклаў на рускую мову верш якуцкага паэта Інакенція Эрцюкова “Вена” (1945). Памёр Віктар Аляксандравіч у 1985 г. ды пахаваны ў Маскве.
Лібрэнціна Кацька,
Койданава
Опубликовано: 25 октября 2018
Источник: СБ Беларусь сегодня
В рассказе «Зеленка» Тетка выплеснула боль от безответной любви
Смерть в партере.
«Курсiстка Зялёнка з кожным днём нiкне. Пецярбургскi клiмат, шчыры валакiта, дабiвае слабагрудых. Зялёнка кашляе, гарыць уся, на твары выпечаны румянец. Часам гэтак мiмаходам зазiрне да люстэрка: «А мамачкi мае, да каго я падобна?» — здзiвiцца, ды далей за работу. На свае лекцыi бегае, у школе з дзецьмi гадзiны з чатыры працуе, а вечарамi i сама яшчэ вучыцца, чытае».
В школе у нас складывается монументальный и не очень выразительный образ поэтессы Тетки — пламенной революционерки: «Мы не з гiпсу, мы — з камення, мы — з жалеза, мы — са сталi». Но если бы кто–то начал знакомство с рассказа «Зялёнка», получил бы совершенно иное представление.
Курсистка Зеленка, прозванная так за нездоровый вид, смертельно больна. Друзья собираются у нее и повеселиться, и попрощаться. Один из них, Шмулька, дарит девушке дорогой билет в театр. Курсистка идет и на пике впечатлений («Божа, якая страшная ты, творчасць! Роўна вогненна мора падыходзiць з усiх старон да апутанага табою чалавека») умирает.
Насколько рассказ автобиографичен?
Алоиза училась в Петербурге на курсах Лесгафта, там же приобщилась к революционной борьбе. Описание тусовки из рассказа — это описание революционного кружка. Украинец Хведарчук, который приходит в комнату Зеленки с бандурой, еврей Шмулька, накопивший денег на билет для больной подруги... Колоритный Сибира, вместе с Зеленкой тайно написавший пьесу про своего деда, сосланного в Сибирь участника восстания 1863 года. Упоминается литовец Пасулянис, которого сослали в Якутск... Каждый герой страстно мечтает о свободе для своего народа. Яркие словечки, живые диалоги.
Истинная драма героини подается намеками. Товарищи время от времени говорят задумавшейся Зеленке: «Зусiм вышла за каляiны нашага будняга жыцця. Усё недзе блукаеш за светамi».
«Аднак слухi хадзiлi аж запрошлую зiму, што Зялёнка труцiлася, што выбягала, спацеўшы, у адной сарочцы на мароз, усё, каб набавiцца якой лiхой хваробы. I што цяпер толькi супакоiлася, калi мэта стала ясней...»
Это как понять? Наверное, ответ в рассказе «Лiшняя», написанном Теткой в то же время: героиня топится из–за того, что любимый женился на другой. И Зеленка, слушая скрипку в последние минуты жизни, думает: «Смяртэльна раненая моладасць плача, стулiўшыся ля варот шчыльна зачыненага раю шчасця...». Валентина Ковтун в романе о Тетке уверяла, что поэтесса действительно пережила безответную любовь и предательство.
Степан Кейрис.
Как и Зеленка, Тетка болела чахоткой. Жена Янки Купалы Владислава вспоминала, что та «была... з нейкiм хваравiтым румянцам жаўтаватага адцення на твары».
«Паўтары нядзелi Зялёнка не паказвалася на лекцыях. Закраталася маладзёж, што станцыя ў Зялёнкi сырая i цёмная, што не кожны дзень Зялёнка абедае».
Это тоже личное... Когда Пашкевич училась в Виленской гимназии, потеряла сознание. Доктор сказал — от голода. Но от помощи одноклассников Алоиза гордо отказывалась. Тогда одна из них, Юльяна Менке, стала каждый день оставлять ей в парте булочку.
Тетка ненавидела застолья. Вот и гости Зеленки пьют исключительно чай.
Под рассказом стоит дата «1910 — 1912». Автор очень медленно писала. По воспоминаниям ее мужа Степана Кейриса, переписывала черновики годами. Кстати, как раз в 1911 году Алоиза Пашкевич в одном из виленских костелов обвенчалась с упомянутым Кейрисом — но большинство исследователей считает это фиктивным браком.
Рассказ «Зялёнка» был опубликован в журнале «Маладая Беларусь» в 1913 году. В советское время осуждался за «матывы суму i адзiноцтва».
Мы никогда не узнаем точно, кто ранил сердце автора. Но это произведение, очень личное, живое, интересно и сегодня.
cultura@sb.by
Полная перепечатка текста и фотографий запрещена. Частичное цитирование разрешено при наличии гиперссылки.
Людмила Рублевская
Аляіза Сьцяпанаўна Пашкевіч - нар. 3 (15) ліпеня 1876 г. на фальварку Пясьчына (Пешчын, Пешчына) Лідзкага павету Віленскай губэрні Расейскай імпэрыі, у шляхецкай каталіцкай сям’і.
У 1894 г. паступіла ў 4-й кляс прыватнай гімназіі Прозаравай у Вільні і, пасьля заканчэньня 6 клясу, атрымаўшы пасьведчаньне хатняй настаўніцы, у 1901 г. пачала настаўнічаць у вёсцы.
У 1902 г. паехала ў Санкт-Пецярбург, дзе здала іспыты за поўны курс Аляксандраўскай жаночай гімназіі і паступіла на Вышэйшыя курсы П. Лесгафта, якія не скончыла. У Санкт-Пецярбургу Пашкевіч удзельнічала ў дзейнасьці гуртка беларускіх студэнтаў “Круг беларускай народнай прасьветы і культуры”, пачала публікавацца ў нелегальных беларускіх выданьнях.
У 1904 г. Пашкевіч вярнулася ў Вільню і пачала працаваць фэльчаркай у псыхіятрычнай лякарні ў Нова-Вілейцы пад Вільняй, адначасова займаючыся прапагандысцкай працай, удзельнічала ў дзейнасьці Беларускага сацыялістычнага Грамады, у скляпеньнях лякарні ўтрымоўвала шапірограф. У траўні 1905 г. была дэлегаткай ад віленскіх працаўніц на зьезьдзе жанчын у Маскве.
У канцы 1905 г. з-за пагрозы арышту выехала ў Галіцыю (Аўстра-Вугоршчына). Жыла ў Львове, дзе была вольным слухачом філязофскага аддзяленьня Львоўскага ўнівэрсытэту.
У 1908-1909 гг. жыла ў Кракаве, дзе вучылася на гуманітарным аддзяленьні Ягелонскага ўнівэрсытэту. Некаторы час жыла ў Закапанэ, выяжджала ў Нямеччыну ды Італію.
У 1911 г. выйшла замуж за інжынэра-тэхноляга Сьцяпанаса Кайрыса. Зьмена прозьвішча дала ёй магчымасьць вярнуцца ў Вільню.
Была акторкай тэатра Ігната Буйніцкага, у 1912 г. арганізавала некалькі беларускіх школаў, рэдагавала часопіс для моладзі “Лучынка”.
У 1914 г. наведала Фінляндыю, езьдзіла на лячэньне ў Швэцыю.
У 1915 г. Аляіза працавала сястрой міласэрнасьці ў тыфозным салдацкім бараку Віленскага ваеннага шпіталя.
Напачатку студзеня 1916 г. атрымала вестку, што цяжка захварэў бацька. Яна адразу ж прыехала ў Ліду, але бацькі жывым не засьпела. Пасьля яго пахаваньняў засталася ў фальварку Стары двор, які набыў яе бацька, каб аказаць дапамогу землякам, што паміралі ад эпідэміі тыфу.
Памерла 5 (17) лютага 1916 г. ад тыфу ў Старым Дварэ Лідзкага павету Віленскай губэрні Расейскай імпэрыі.
Асноўныя матывы яе паэзіі - каханьне да Радзімы, роднай прыроды, служэньне народа. За верш Аляізы Пашкевіч “Суседзям у няволі” расійскай цэнзурай быў забаронены яе зборнік “Хрэст на свабоду”, які друкаваўся ва ўніяцкай друкарні пад патранажам Андрэя Шэптыцкага. Песьня ансамбля “Песьняры” “Кася” напісаная на верш Пашкевіч “Лета”. У 1991 г. на кінастудыі “Беларусьфільм” быў зьняты чатырохсэрыйны мастацкі фільм “Крест милосердия”, прысьвечаны жыцьцёваму і творчаму шляху Аляізы Пашкевіч.
У сваім апавяданьні “Zialonka”, упершыню надрукаваным у альманасе “Маладая Беларусь” (Seryja I. Sšytak III. Пецярбург. 1913. С. 121-129.) Аляіза Пашкевіч, пад псэўданімам “Ciotka”, згадала Якуцк.
Лямбэрта Дзядзька,
Койданава
