ЎЎЎ Еўга Гвор. Матрос параплаву "Лена" Яша Масалкаў у Якутыі. Койданава. "Кальвіна". 2018.

    Якаў Зьміцеравіч Масалкаў, - нар. 23 кастрычніка 1882 г. у вёсцы Чыгляі (Чачанёва) Коханаўскай воласьці Аршанскага павету Магілёўскай губэрні Расійскай імпэрыі, у сялянскай сям’і.

    Ад 1902 г. пражывае ў Воршы, рабочы цьвікарні, у 1904 г. пакліканы на вайсковую службу, на Балтыйскі флёт. За удзел у 1905 г. у Кранштацкім мяцяжы быў асуджаны на 12 гадоў катаргі, якую адбываў у 1906 г. у Аляксандраўскім цэнтрале пад Іркуцкам, у 1907 г. на будаўніцтве Амурскай колавай дарогі, адкуль зрабіў няўдалую спробу ўцёкаў. У 1909-1914 гг. знаходзіўся на Нерчынскай катарзе - у Зерэнтуі ды Алгачах.

    У 1914 г. адпраўлены на пасяленьне ў Якуцкую вобласьць. Пражываў ў Намскім улусе, затым у Якуцку, дзе працаваў мулерам на пабудове будынку Акруговага суду ды матросам на параплаве “Лена”. Ад 1916 года пражываў у Алёкмінску ды працаваў на пабудове маста праз Чарапаніху.

    Ад 1918 г. у РСЧА, асабіст. Пасьля Грамадзянскай вайны супрацоўнік Адэскай НК ды губкаму камуністычнай партыі.

    Памёр 6 чэрвеня 1931 г. і пахаваны ў Адэсе.

    Літаратура:

*    Соболь А.  Записки каторжанина. (Воспоминания о царской каторге.) Москва-Ленинград. 1925. С. 69.

    Участники революционного движения эпохи борьбы с царизмом. Москва. 1927. С. 153.

*    Масалков Яков Дмитриевич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 338.

    Памяти Я. Д. Масалкова // Чорноморська коммуна. Одеса. 9 червня 1931.

*    Л. С.  Яков Дмитриевич Масалков (1882-1931). // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 83. № 10. Москва. 1931. С. 190-192.

*    Масалков Яков Дмитриевич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 803.

*    Карніловіч Э.  Прага жыцця. // Маладосць. Штомесячны літаратурна-мастацкі і грамадска-палітычны ілюстраваны часопіс. Орган Цэнтральнага Камітэта ЛКСМБ і Саюза пісьменнікаў Беларусі. № 6. Мінск. 1987. 134-137.

*    Карніловіч Э. А.  Матрос з Кранштата. // Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Талачынскага раёна. Мінск. 1988. С. 86-88.

*    Карніловіч Э.  Масалкоў Якаў Дзмітрыевіч. // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. У 6 тамах. Т. 5. Мінск. 1999. С. 85.

*    Масалков Яков Дмитриевич. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 96-97.

*    Масалков Яков Дмитриевич. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 96-97.

    Еўга Гвор,

    Койданава

                                                              ПО КАТОРЖНОЙ СТРАДЕ

                                                                                    I

    С семи лет я стал самостоятельно зарабатывать свой хлеб. Мать моя служила у помещика за 10 руб. в год, а я, должно быть, как премия к этим 10 руб., пас помещичьих гусей и свиней бесплатно. Девятилетним мальчуганом меня отдали в деревню к зажиточному крестьянину за 5 руб. в год. Помню, что у него я проработал 3 года, а потом перешел к другому крестьянину, но уже за 10 руб. в год. После этого я попал на гвоздильный завод «Барань», около г. Орши, Могилевской губернии. На этом заводе мне уже платили 5 руб. в месяц и на готовых харчах. Вот тут-то я и познакомился с еврейскими ребятами революционного направления — с партией «Бунда». В революционную работу я втянулся легко, и скоро мне поручили распространять литературу. Проводил я эту работу с успехом, только заголовки листовок и прокламаций «Всеобщий Еврейский Союз Бунд» приходилось зачеркивать, потому что в это время для русских рабочих и крестьян казалось подозрительным такое название: у них возникала мысль, что «жиды не хочут нашего царя, а хочут посадить своего».

    Над этим делом я проработал 2 года. Потом подошел призыв, и я, как говорится, был забрит и попал во флот в Кронштадт. В первое время было тяжело, не было с кем поделиться, поговорить о всех несправедливостях, какие царили в то время не только в войсках, а и вообще.

    Счастливый случай, давший мне товарища, была бомба Каляева. Товарищ этот был Калмыков, впоследствии, в 1907 году, повешенный в Екатеринбурге. Сближение наше состоялось таким образом. Мы получили газету, и там было сказано так: «Трагическая кончина великого князя Сергия Александровича», а я на это и бухнул: «одной собакой меньше». Калмыков мне указал, что это особа из царской семьи и за такие слова можно отвечать. Я ответил, что готов и отвечать, так как это правда. На эту тему мы с ним много говорили, и в конце концов он признал, что мы с ним одних убеждений. Решили мы начать работать рука об руку, но как начать? Нет ни знакомых, ни литературы, а в город не отпускали, потому что еще не приняли присяги.

    Счастливый случай свел нас с одним питерским рабочим с завода «Паля», который нас связал с Питером и доставил нам литературу. Посредством литературы мы приобрели много знакомых среди матросов и армейских.

    Однажды мы затеяли устроить большую сходку исключительно из матросов и солдат. Устроили мы ее в лесу в окрестностях Ораниенбаума. Было не то в мае, не то в июне 1905 года. Выступать должны были товарищи из Питера. О самой же сходке должен был известить некий Суходольский. Я сообщил всем о сходке, и товарищи потянулись незаметно на пароход, отходящий в Ораниенбаум. Я с товарищем Суходольским находились на пристани. Мы должны были пропустить всех и сесть последними. В это время я заметил каких-то подозрительных личностей, одетых в серые пальто, в котелки и с тросточками в руках. Они ходили бесцельно по парку, сбивая листья с деревьев. Я поделился своими подозрениями с Суходольским, но он меня успокоил, сказав, что если это и шпики, то мы их проведем: сядем на пароход, а они останутся. Но не тут-то было. Наши товарищи матросы и солдаты стали проходить по парку на пароход, а в это время я услышал бой барабана; это означало, что куда-то вызвана боевая дежурная рота. Бой барабана приближался. Я увидел несколько человек жандармов, которые двигались цепью, направляясь к нам, и тут я понял, что мы засыпались.

    Ко мне подошли два жандарма, взяли меня за руки. Приказав сесть на извозчика, они отвезли меня в жандармское управление. Тут уж известно: начались допросы, спросы, расспросы, а затем тюрьма. Меж тем, в роте были перерыты все мои вещи, в которых хотя ничего не нашли, но все же я просидел. 2½ месяца.

    После освобождения я застал свой экипаж уже совершенно революционно настроенным.

    Стали мы действовать смелей. Команда уйдет в столовую, а мы прокламации под подушку на каждую постель кладем. С появлением манифеста 17 октября 1905 г. приходилось сдерживать команду, так как из Питера диктовали, что начинать еще рано, но удерживать было трудно. И вот, 26 октября прорвалось. Началось с нашего экипажа. Получилось во время поверки известие, что около артиллерийских казарм на крепостной железной дороге арестовали несколько человек. При аресте был убит матрос. И вот, наш экипаж решил идти своим на выручку. Прекратили поверку, было скомандовано разобрать оружие. Винтовок и патронов для всех не хватало, взломали цейхгауз и вооружились. Отправились, прежде всего, на Павловскую улицу, где были расположены остальные экипажи. Цель была такова: присоединить остальных матросов, но получилось совсем другое. 10 экипаж, расформированные либавцы, которые восставали летом этого же года, желая смыть с себя «позорное пятно», открыли по нас огонь с Павловской улицы, а крепостная пехота из своих казарм, так что нас взяли в перекрестный огонь. Произошло замешательство. В наших рядах стали падать раненые и убитые. Помню, рядом со мной стоял тов. Потемкин, его ранили в грудь, я пытался спасти его, но он на руках у меня и умер. На другой день мы хотели занять крепость, но уже было поздно. На косе высадился десант под командой генерала Адлерберга; там были драгуны, казаки, артиллерия, кавалерия, черт его знает, что еще было. И вот, 28 октября я и еще многие товарищи были арестованы. Нас, арестованных, отправили на судно «Верный», где объявили, что предадут военно-полевому суду. Но суд не состоялся, так как 2 ноября Советом рабочих депутатов была объявлена всеобщая забастовка в знак протеста против предания кронштадтских матросов военно-полевому суду. Нас поэтому предали обыкновенному военно-морскому суду. Суд тянулся 41 день. Мне вынесли 12 лет каторги. Приговор вошел в силу 17 марта 1906 года, а до 6 мая мы сидели в своем экипаже, из которого сделали арестный дом. 6 мая нас перевели в гражданскую тюрьму и заковали, затем перевели в Питер, в пересыльную тюрьму на Обводном канале. Там мы сидели, насколько мне помнится, до июля месяца 1906 г. И вот, в одну прекрасную среду нас хотели отправить на этап, но для проводов нас собралась изрядная толпа народа, и из боязни, чтобы нас по дороге не отбили, нас оставили на этапе, а потом отправили во внеочередной день в Москву в Бутырскую тюрьму.

    На «Бутырках» в виду того, что они уже достаточно описаны, я останавливаться не стану. Не стану по этой же причине останавливаться и на других пунктах нашего этапного шествия. Разве только на красноярской пересыльной, потому что здесь для меня открылся страшный мир. В этой пересылке сидела вся «шпана», которая уже по несколько раз побывала на каторге. Творилось тут что-то невероятное. Здесь свободно и безнаказанно могли обдирать, насиловать, убивать. Мне хорошо помнится такой случай. Ссылались два семейства грузин, и вот шпана вздумала завладеть их женщинами. Мужья встали на защиту своих жен. Начался отчаянный бой, пошли в ход ножи, кирпичи и, в конце концов, один из грузин оказался убитым, а другому изуродовали всю голову. Кто знает, что было бы дальше, если бы мы, политические, не вмешались в это дело. Нас было 12 человек. Конечно, они справились бы с нами, только больше было бы жертв, но так как мы шли в Александровск, а там большинство составляли политические, то они сдались, ввиду того, что там, в Александровске, могли пострадать ихние. Странным еще показалось мне в этой тюрьме то, что людей освобождали, а они не хотели идти на свободу. Был такой случай: надзиратель ходит со списком и вызывает тех, кто подлежит освобождению, но никто не отзывается. Это те громилы, которые в тюрьме решали все дела и которые мне казались такими страшными преступниками, а в конце концов, когда пришлось столкнуться с ними поближе, то я увидел, что это вечный тюремный житель, он на воле жить не мог или не умел.

    Когда мы, наконец, прибыли в Александровский централ, нас посадили в одиночки. Мы объявили голодовку, требуя перевода в общие камеры. И вот, из-за этого пустяка мы проголодали 4 дня, но все-таки добились своего. Нужно правду сказать, что тюрьма была совершенно открыта с утра до вечера, но что там творилось! Карты, грабежи, насилия, пьянство.

    Ко всем этим безобразиям надо добавить самое гнусное: одно из помещений централки было превращено в публичное заведение, где содержались «девочки». Для этого была отведена внизу камера, и туда были отобраны молодые ребята, которые случайно попали на каторгу.

    С этим злом нам пришлось повести упорную борьбу. И вот, раз на общем собрании, на котором большинство оказалось на нашей стороне, мы устроили перевыборы тюремного старосты, затем назначали своих поваров, хлебопеков и восстановили нормальный паек.

                                                                                    II

    Весной 1907 г., в апреле, по тюрьме разнесся слух, что из Александровского централа готовят партию на Амурскую колесную дорогу. Наши товарищи-матросы и вообще политические стали просить тюремное начальство, чтобы и их зачислить в эту партию, надеясь, что по пути на Амур, пожалуй, подвернется случай бежать. А, если и не с дороги, то с места можно будет уйти, так как работа предстояла не за высокими палями тюрьмы, а, так сказать, на вольном воздухе.

    И вот, 10 апреля 1907 г. мы тронулись в путь. Из тюрьмы вышли в хорошем настроении, но не успели отойти и пяти верст, как настроение упало, многие стали жаловаться на кандалы, стали появляться мозоли, и все от того, что некому было указать, как приготовить в дорогу кандалы, коты и всю остальную рухлядь. Стали выбиваться из сил. Конвойные на все наши мольбы и протесты были немы, да и подвод не было, кроме тех, которые везли наши котомки, и одна лошадь для офицера. При таких условиях пришлось в первый день пройти 45 верст до ночевки. Я не мог сделать ни одного шага, чтобы не испытывать адских мук, а последние 5 верст я буквально полз на четвереньках. Наконец, и ползти: не смог, и меня оставили на дороге одного. Была, оказывается, возможность бежать, была свобода, о которой я так мечтал, но я совершенно не в состоянии был двигаться и я остался лежать среди дороги, а когда стал приходить в себя, то за мной пришел конвоир. Таким образом, первый призрак воли остался только призраком, и вот я в этапке. Было несказанно хорошо, когда я, наконец, оказался в состоянии лечь и расправить свое усталое тело. А в это время в этапке творилось что-то невероятное. Конвойный офицер, будучи сам пьян, разрешил арестантам ведро водки, и можете себе представить, что творилось, если вы хоть сколько-нибудь знакомы с миром уголовных. Выделывались все мерзости, которые только может придумать извращенный до мозга костей тип уголовного преступника. Всю молодежь из уголовных валили подряд и в очередь. Наконец, и это мерзостное увеселение кончилось, начались споры, ссоры, дошло дело до кулачной расправы, тут уж вмешался конвой, пустив в ход приклады, и дело уладилось, а на завтра дорога довела до Иркутска. Этот станок я шел хорошо и легко...

    В Иркутске нас поместили не в самой тюрьме, а в маленькой вонючей тюремной бане. Партия наша состояла из 200 человек, а баня могла вместить, ну, человек 50. Судите сами, какая получилась прелесть. На этапе хотя можно было отдохнуть — лежать на нарах, и во дворе была уборная, а здесь ничего этого не было. Дали два ушата и делай, что хочешь, а делать надо было, ну и делали, кто куда мог.

    И в этой клоаке мы пробыли двое суток. От Иркутска до Сретенска было покойно, можно сказать, что только за это время мы отдыхали. Когда стали приближаться к Сретенску, стали поговаривать о каком-то конвойном начальнике Лебедеве. Поезд заходит в тупик. Стоим и ждем прибытия Лебедева. Вдруг команда: «шапки долой, выбрасывай табак вон!»

    Наконец, вывели из вагонов и начали обыскивать. Обыск сопровождался мордобоем и прикладами. И вот, у одного уголовного оказался недокуренный бычок. Доложили Лебедеву, который сам пришел к месту преступления. Он, прежде всего, осмотрел зубы провинившегося, и потом приказал его выпороть; тут унтер-офицер сказал, что забыл взять с собой розги, и арестант отделался десятками двумя прикладов, а унтер-офицера сейчас же арестовали и послали в карцер на 10 суток за неисполнение приказания. Расправа длилась целый день. К вечеру нас посадили на арестантскую баржу. Мы надеялись, что теперь, на барже, уже конец всем этим безобразиям, но оказалось, что тут было начало самого отвратительного. Вот является какой-то в конец пьяный офицер. Полез в трюм и выскакивает оттуда с криком: «конвой, в ружье, арестанты бунтуют». Конвой уже приготовился исполнить приказ, но в это время офицер, не удержавшись на ногах, упал в воду. Вышло замешательство, конвой стал спасать начальника. Когда его вытащили из воды, начальник нашего конвоя, унтер-офицер, увидел, что он пьян в доску, и тогда скомандовал отставить, т. е. отменил распоряжение офицера, а этот офицер, оказывается, был комендантом Сретенского гарнизона.

    От Сретенска до Пашкова плыли спокойно. Здесь, у самой «Колесухи» наша баржа причалила к берегу. Старый конвой нас сдал новому. Стоим, выстроившись в ряды, котомки лежат у наших ног, и вдруг ни с того, ни с сего врываются в нашу толпу несколько конвоиров и начинают лупить прикладами в спину, в грудь, в лицо. Оказывается, это была проба, как партия выдерживает побои.

    После такого «приветствия» нас отвели в лагерь.

                                                                                    III

    Лагерь представлял следующую картину. Все арестантские палатки стояли в ряд, а против них в таком же порядке стояли палатки конвойных; между палатками — в виду улицы — была площадка, саженей 10-15 ширины. Кругом наших палаток были поставлены фонари, и у каждого фонаря стоял часовой. На ночь среди площадки ставилась параша, а для дня в конце палаток была канава. Если нужно было пойти туда, то для этого требовалось разрешение часового, но все равно, не битый не пройдешь. Прежде всего нужно было спросить, а как спросить, неизвестно.

    Скажешь: «господин часовой» — молчит, «дядька» — молчит, «дяденька» — молчит. Стоишь и думаешь, как еще его назвать и, наконец, слышишь ответ: «станцуй, тогда пущу». И вот, выбирай: танцуй и иди, и все равно будешь бит, или же вернись в палатку и сделай под нары, опять будешь бит за ослушание. Или иногда сидишь в палатке и нечаянно дотронешься до полотна, получится выпуклость, конвоир преспокойно подходит и бьет по этому месту палатки; ему нет дела, по чему он бьет, а остальные хохочут и довольны такой охотой. Но все это еще ничего, настоящее начиналось с 4 часов утра, когда мы выходили на раскомандировку, — когда нас посылали на работу.

    Тут, во-первых, ожидал непосильный урок, во-вторых, до места работы нужно было бежать со всем инструментом и сырым обедом, в-третьих, на каждом шагу приклады в спину и, в-четвертых, за малейшую оплошность можно ожидать пулю в спину. Чтобы избавиться от этого ада, стали рубить себе пальцы, впускать керосин или скипидар под кожу, от которых ноги распухали и превращались в сплошной гнойник и от которых или умирали или оставались на всю жизнь калеками; умышленно отмораживали себе конечности, симулировали, кто и как умел, и все только для того, чтобы попасть обратно в тюрьму, которая теперь казалась блаженством.

    Нас, политических, была изрядная компания; мы стали поговаривать о массовом побеге: это могло удастся. Мы готовили нападение на конвой. Ведь в наших руках были топоры, лопаты, кирки. Нужно было умело повести дело, а его можно было выполнить блестяще, можно было все захватить в свои руки, тогда воля обеспечена. Надо было организоваться. Мы рассчитывали ночью, по команде, с инструментом в руках напасть на палатки конвоя. Но нашему плану не суждено было осуществиться; как раз во время нашей подготовки приехал в Благовещенск вице-губернатор Мурашов, — он же строитель Амурской дороги. В день его приезда на работу не послали; оказывается, он был осведомлен о наших затеях. Нас выстроили среди дня на площадке и начали перетасовывать, разбили на три команды, перемешав политических с уголовными, и сейчас же две группы были отправлены в другие лагери. Когда все было закончено, вице-губернатор, стоя на площадке, со словами: «слава тебе, господи, буря миновала», снял шапку и перекрестился. Мы, конечно, догадались, что среди нас есть легавые, т. е. мерзавцы, которые продали нас.

    И действительно, вскоре из наших же матросов и солдат вышли в вольную команду двадцатилетники и бессрочники: Захаров, Касасимов и еще кое-кто. Впоследствии эти же ребята записались в союз истиннорусских людей. О массовом побеге теперь нечего было уже и думать, нужно было искать выхода по паре, по одному; это удавалось хотя и редко и с большим риском. К этому времени конвой стал еще хуже; убить или искалечить человека у конвойного считалось сверхгеройством. Помню, один старикашка попросился к параше; долго бедняга просился, все титулы перечислил, наконец, часовой разрешил, но не успел он подойти к параше, как навстречу ему идет часовой, он, конечно, догадался, в чем- дело, и пустился бежать обратно в палатку, часовой за ним, но догнать и избить не мог, тогда запустил в него винтовку штыком вперед и как стрелой пронзил ему ухо, если б немножко глубже — пронзил бы ему череп.

    При этих условиях надо было спасаться, ведь не хотелось зря умирать, и вот я с тов. Тверазавским Иваном решили бежать, но так, чтобы живыми в руки не даться.

    7 июня 1907 г. мы работали на расстоянии от лагеря саженях в 250. Место чистое; наша задача состояла в том, чтоб «взять» часового, т. е. его винтовку с патронами. В нашем же десятке, кроме нас, работали также сарты, персы, поляки, так что при малейшем с нашей стороны промедлении, они же нас могли задержать. Все же, как не было рискованно, мы ухитрились схватить часового и, после минутной борьбы, овладели его винтовкой и 30 патронами. В это время остальные из десятка бросились на выручку конвоира, но было поздно, винтовка была уже у меня, и я держал ее наперевес. Заставив таким образом замолчать конвоира и весь десяток, мы забрали кой-какой пищевой запас. Когда все было готово, мы разрешили конвоиру с остальными арестантами бежать в лагерь, а сами подались в сопки, которые виднелись верстах в пяти. Не успели мы отбежать и версту, как послышалась стрельба — это место побега брали в окружение.

    Нам нужно было во что бы то ни стало добраться до сопок, пока не отрезали нам путь. В это время мой товарищ стал выбиваться из сил. Делать нечего — пришлось бросить часть провизии. Пробежали еще немного, товарищ совсем обессилел. Он предложил мне спасаться одному. А стрельба, слышно, стягивается в кольцо — надо торопиться. Тогда я взял руку товарища через свое плечо и повел его дальше. На счастье подвернулся ключ с холодной водой. Не долго думая, положил я его в воду, дал кусочек сахару, который случайно оказался у меня в кармане. Он его проглотил, ожил и мы стали двигаться дальше. Меж тем солдаты уже стали отрезывать сопки. Тогда мы открыли огонь; на наше счастье пули ложились близко около солдат, и, сидя в кустах, мы видели, как солдаты удирали от сопок.

    Использовав это обстоятельство, мы пробрались в тайгу. Без тропы и без дороги, не имея ни крошки хлеба и табаку, только с одной коробкой спичек и чайником, рискуя умереть с голоду, мы зашагали дальше. Путь предстоял не легкий: непроходимая тайга, болота, реки, ни дороги, ни тропы; дорогой служит только Амур, и по его берегу вьется проселочная дорожка, но на нее выйти — значит не нужно было и бежать, потому что там селение казаков, которые сейчас же арестуют, а поэтому нужно было идти только тайгой, как говорится, на ура. Мы решили, сколько бы нам не пришлось мучиться в пути — держаться только на Хабаровск. Шли мы легко и бодро, но вот настала ночь, надо делать привал, т. е. ночевку. Решили огня не раскладывать, так как огонь могут заметить. Хотели лечь поближе друг к другу, чтобы было теплее, но из-за комаров и мошек это оказалось неудобным. Кто знает Амур, тот знает и амурскую мошку; носится она тучами и заедает до смерти не только людей, но лошадей и волов, если не принять мер предосторожности. А мера единственная: разложить огонь и набросать на него побольше чего-нибудь сырого — травы или елок, чтобы было больше дыму. Пришлось и нам прибегнуть к этому способу. Выбрав укромное местечко под скалой, мы всю ночь задыхались от дыму. На утро глаза наши отказывались смотреть, но не беда — мы на воле и приклад конвоира или зуботычина надзирателя нам не угрожают. Начал чувствоваться голод. Мы надеялись по пути поохотиться, у нас ведь винтовка и 30 патронов, но за весь день мы не видали не только козули или какого-нибудь зверя, но даже птицы, а поэтому к вечеру начали искать какого-нибудь съедобного растения. Пробовали обдирать березы. У берез под корой бывает много мездры, которую можно есть — она мягка и сладка, но был июнь и мездры еще не было. На третий день мы добрались до какой-то реки; впоследствии оказалось, что это был Фингал. Он впадает в Амур у станицы Пашково. К великому нашему прискорбию, мы за три дня отошли всего верст 13-15, и поэтому-то нам не везло в охоте, так как от частой стрельбы в командах, где работают арестанты, зверь ушел далеко в тайгу.

    Предстояла переправа через Фигнал. Переправа трудная, сил нет, а в этом месте река разлилась широко. Делать нечего, надо придумать, как бы переправиться, и придумали. Насобирали сухих прутьев, связали пучки под мышки. Получилось что-то вроде спасательных кругов. Переправились легко и безопасно. Решили двигаться, пока можно ноги переставлять, а там, как откажутся ноги служить, будем помирать.

    Не успели отойти и сотни шагов, как перед нами открылась какая-то тропа. К вечеру мы наткнулись на лагерь разведчиков Амурской железной дороги. Тут-то нам и повезло. Оказалось, что рабочие еще на работах, лагерь, значит, пустой, и мы стали подползать к первой палатке. Заглянули — нет никого, а на перекладине висит окорок и пол головы дикого кабана, в углу что-то в кадке. Заглянул, показалось, что это каша гречневая с молоком. Забрали и это, ну, а хлеба искать не стали, потому что долго хозяйничать в чужом помещении да еще в тайге немножко рискованно. Так мы и отправились дальше. С полверсты отошли от палаток и задумали подкрепиться, — и так уже три дня постились. Решили подзакусить кашей, а мясо варить, когда для этого окажется подходящее место, где была бы вода. Я налил себе каши в чайник, а товарищу просто в казанок. Когда я с жадностью хватил этой каши, горло схватила, спазма, чуть не задохся, товарищ последовал моему примеру и с ним тоже самое. Когда мы разглядели, то это была не каша, а дрожжи из хмеля. Пришлось освободить котелок для варки мяса. Немного пройдя, нашли горный ручей. Мы около него и расположились, стали варить мясо. Наелись и отдыхаем. Вдруг смотрим, по тропе едут трое верховых — один инженер и двое рабочих. Как видно, они немного испугались — у нас была винтовка, а у них только один дробовик. Когда они проехали, то и мы отправились по той же тропе. Не прошли мы и двух верст, как нас нагнали еще двое верховых, оба молодые ребята. Один, видно, казачек, а другой вроде городского. Когда они с нами поравнялись, мы поздоровались. Эти ребята основательно испугались. Известно, что встреча с бродягами в тайге не шутка. Заметя их испуг, мы поспешили их успокоить, что мы не намерены воспользоваться своими правами, и предложили быть друзьями и рассказать нам, где мы находимся и на каком расстоянии от Пашкова. Оказалось, что мы от Пашкова находились не более 25 верст на линии разведки железной дороги. Потом городской парень осведомился, не хотим ли мы кушать, поделился с нами папиросами. При разговоре оказалось, что он учитель, парень передовой, даже состоял в партии эс-эсров. Рассказал нам все новости; в то время газеты уделяли много внимания событиям, происходившим в связи с арестом Озоля. Парень первый обратил наше внимание на наши костюмы. Надо было подумать, как переменить «шкуру». Он предложил пойти с ним, обещая что-нибудь сообразить. Не доходя до лагеря с полверсты, он велел нам подождать. Но, ведь, мы не могли довериться человеку, не зная его, и мы сговорились с товарищем, что я удалюсь с винтовкой в сторону от тропы на таком расстоянии, что в случае засады или просто ловушки, я мог бы стрелять просто в толпу. Наши опасения не оправдались. Человек сдержал свое слово и вместе с солдатом Хабаровского полка, который нес охрану на Колесухе, принес нам целый багаж. Этот солдат был сознательным человеком. Они вдвоем очистили кухню рабочих, принесли нам около пуда солонины, сахару, хлеба, картошки, ложек, нож, табак, два костюма, пять рубах, пару ботинок и пару сапог — ну, все, что называется. Указали нам, как обойти лагерь и где можно разложить огонь, переодеться и сварить себе пищу.

    По их указанию мы должны были добраться до приисков, где работают старатели «хищники» из двух артелей, одной русской, а другой китайской. По указанной дороге мы набрели на китайцев, у которых ничего не добились. Это приисковый закон не выдавать своих. Тогда мы решили поискать указанных нам людей и скоро их нашли. Как всегда, я с винтовкой остался на посту, а товарищ пошел на переговоры. На этот раз товарищ набрел на одних женщин, которые находились в зимовье, т. е. в избушке, сложенной на скорую руку. Я услышал, что женщины подняли крик, думая, что товарищ вступил с ними в бой, но оказалось, что это они сзывали своих мужей. Стоя в кустах, я видел, как торопились мужья на зов и после нескольких минут, я увидел своего товарища в сопровождении нескольких человек, вооруженных винтовками системы «Маузер» и «Винчестер». Конечно, я подумал плохое, но у товарища в руках был белый хлеб и еще что-то, завёрнутое в бумагу, оказалось, чай и сахар. Поравнявшись с тем местом, где он меня оставил, товарищ окликнул меня, выходи, мол, здесь люди свои. Мы познакомились. После некоторых объяснений, они нам предложили остаться на приисках, уверяя, что мы сможем подработать, а осенью вместе с ними выехать в жилое место. Они уедут в Россию, а мы, куда угодно, потому что они обещали достать нам паспорта. Позже пришлось пожалеть, что не послушали их совета. Та переправа, которая нам предстояла, нас и погубила.

    Надо сказать, что недалеко от стоянки этих приискателей протекала небольшая горная речонка, не более 10 сажен в ширину. В это время, правда, вследствие дождей, она разлилась довольно широко и была очень быстра. Называлась эта речонка «Сутара». Она протекала через один из участков, где стояла команда под начальством известного палача Лапина. Что только не делалось в лапинской команде! Чтобы избавиться от Лапина и от Колесухи, арестанты раздробляли себе кости рук и ног, не говоря о тех приемах, которые были в моде на Колесухе. Лапин за малейший проступок порол, но этого мало, он приказывал раздевать арестанта до нага и привязывал к дереву на комаров, оводов и мошек и продерживал в таком положении по 2 часа. Лапинская команда была грозой Колесухи. Тут был предел истязаний, которые мог выдумать человек-зверь. В его команде были и такие случаи: когда из десятка бежал один арестант, то остальных девять сажали на одну пулю и за эго получали три рубля наградных. Один конвоир, некто Жуков, был убит матросом Петровым в Благовещенске за такое убийство 9 человек. Привожу этот факт, как очевидец героя-мстителя.

    Для переправы через Сутару приискатели помогли нам сделать что-то вроде плота, но когда мы его спустили на воду, его разнесло по частям, благодаря быстрому и бурному течению. Тогда мы решили переправиться так же, как и через Фингал, т. е. вплавь. Мой товарищ, Ваня Тверазовский, пошел бесстрашно вперед, как и всегда, но только он переплыл самое русло реки и выплыл на мель, тут случилось нечто страшное. Моего Ваню, как видно, схватили судороги, и течение потянуло его обратно в русло. Стало ясно, что Ваня тонет, так как руками он не работал, а держал их наравне с грудью. Я прыгнул в воду, чтобы его спасти, но не мог справиться с быстрым течением, едва ухватился за прибрежные кусты и этим спасся. Так на этой проклятой Сутаре я лишился моего дорогого друга, с которым мы рисковали жизнью во время побега. Что мне оставалось делать? Я хотел пустить себя пулю, но приискатели меня до этого не допустили, отняли у меня винтовку и увели к себе домой. Начали опять настаивать, чтобы я остался, у них до осени. Я должен был идти, но идти было не с чем, так как у товарища была наша касса, а главное, явки; кроме явок, товарищ унес с собой и деньги. Нужно было что-нибудь предпринять. Я отдал приискателям винтовку за два золотника золота, потому что без копейки денег в городе долго не походишь: на тебя скоро обратят внимание.

                                                                                    IV

    На четвертый день я вышел из полосы тайги. Передо мной расстилалась прибрежная амурская степь. Идти в степи днем не было никакой возможности, потому что стояла невыносимая жара и заедал овод. Нужно было какое-нибудь убежище, чтобы развести дымокур и выждать, когда спадет жара, а с ними и овод. И вот вдали я увидел небольшую группу кустиков. Я направился к ним, так как не было никаких признаков грозящей опасности, но эти кустики были моим несчастьем. Как раз у этих кустиков проходила Колесуха, а так как это были старые участки, то все признаки успели стереться и зарасти травой, и я, ничего не подозревая, шел на эти кустики. Пройдя сажен 20, я увидел, как из-за кустиков навстречу мне показались три человека, два солдата и надзиратель. Надзиратель случайно шел в соседний лагерь. Считаю нужным пояснить, что как раз тогда в округе появились хунхузы, которые стали нападать на прибрежные станции деревни. Генерал-губернатор издал приказ разослать патрули или обходы по всему побережью Амура, от Благовещенска до Хабаровска, задерживать всех бездокументных и, вообще, подозрительных, а также всякие лодки и плоты. На такой обход я и налез. Меня пригласили в лагерь к начальству. Пришли в лагерь к начальству, а начальство — один старший надзиратель Овчаренко, который славился своим зверством по всей Колесухе, но на меня произвел впечатление хорошего человека.

    Стал расспрашивать, откуда и как попал я в эти края. Я, понятно, вру я, мол, приехал из Тамбовской губ. на Амурскую жел. дорогу, но работы нет; документы у меня забрал какой-то подрядчик, я его не нашел, потом мне встретились какие-то-приискатели, которые меня пригласили к себе в тайгу работать, я с ними работал, а теперь хочу добраться до Хабаровска и уехать на родину. Мне поварили, велели дать покушать да отпустить восвояси. Отказаться от угощения, значит навлечь на себя подозрения, а поэтому я решил выпить чаю, но на мое несчастье в это время приехал начальник всех Амурских команд Госьков. Конечно, ему доложили, что задержали какого-то прохожего без документов. Он позвал меня к себе, стал расспрашивать. Я начал ему врать так же, как и Овчаренко. Он мне тоже поверил, но, ввиду того, что эта дорога строилась исключительно каторжными, побеги которых стали очень частыми, он решил меня провезти по всем командам, и если меня нигде не опознают, то передать станичному атаману для направления на родину. И вот на следующий день мне дали двух конвоиров и повели обратно к тому месту, откуда я бежал; это было на 18-й день после побега. Иду, стало быть, по той проклятой Колесухе, от которой так недавно, с такими большими жертвами и риском ушел, а теперь иду на убой, как скотина, и все же надеюсь — авось сорвусь как-нибудь. Через несколько дней дошли до Лапинского лагеря на той самой реке, где я потерял своего товарища Тверазовского, но ввиду того, что со мной следовал пакет, что я бездокументный, то я Лапинскую миновал. Наконец, подошли к какому-то лагерю, как видно, свежему. Не успел я приблизиться, как послышались окрики: «А, Масалков»! У меня, что называется, душа в пятки, но не подаю виду, а ребята сейчас же смекнули, в чем дело, скорее всего старые бродяги предупредили молодежь, и они умолкли. Эти ребята были из Александровского централа, большинство из них кронштадтские минеры и саперы, с которыми я сидел в централе, они прибыли на Колесуху во второй партии и были назначены на старый участок недалеко от станции Рада.

    Старший надзиратель велел отправить меня к арестантам, чтобы они меня накормили, но я, зная, что могу засыпаться, стал проситься, говоря, что боюсь каторжников, что они меня убьют. Он на эту мою наивность посмеялся и, смеясь, велел посадить возле часового, а арестантам сказал, чтобы меня накормили. И ребята стали усердствовать. Стали подносить, кто что мог, не показывая, что знают меня. Так я просидел в этом лагере часа два, пока сменился конвой, а потом я двинулся до станции Рада. Здесь был пункт, вернее, канцелярия самого заведующего всеми командами Колесухи — Госькова, который меня направил на улику по командам. Тут ко мне отнеслись с недоверием, сразу же посадили в карцер и часового поставили. Скоро для меня выяснилось, что часовой по своему усмотрению может выпускать меня на прогулку. Не оставляя мысль о побеге, я, чтобы завоевать доверие часового, попросил его продать два моих золотника золота, которые выручил за винтовку, и на них купить мне хлеба, табаку и спичек, а остальные деньги поделить поровну с другим часовым. К сожалению, взяв золото, он ушел и только я его и видел. А на следующее утро меня угнали в станицу Пашково, где была та команда, из которой я бежал.

    К счастью, в Пашкове меня не узнали, а оставили ночевать в палатке, раскинутой за станцией.

    Утром отправили на Путную, откуда бежал. Не доходя верст пять до лагеря, повстречал старшего надзирателя Гвоздя. Остановившись, он осмотрел меня, но, к великому моему счастью, не узнав меня, велел вести в лагерь, так как там как раз начальник.

    Меня повели. И вот я стою на площадке между палаток и вижу того конвоира, у которого отнял винтовку (фамилия его Бошарин). Все смотрят на меня, но никто не узнает. Те же конвоиры, которые меня доставили, уверяют, что я «какой-то приискатель, у которого в Благовещенске украли документы». Мой пакет передали в канцелярию, где находились начальник Кнохт и начальник конвоя. В пакете я значился под фамилией Калмыков, фамилией того самого матроса, с которым мы познакомились в Кронштадте при чтении газеты об убийстве вел. кн. Сергея Александровича. Впоследствии он бежал со службы и в 1907 году был повешен в Екатеринбурге за революционную работу под кличкою Жидин. Распечатав пакет, Кнохт вызвал меня и приказал отвести сначала в палатку, а завтра отправить в Инокентьевку к сельским властям.

    Почему-то меня в палатку не отправили, а опять позвали к начальнику, который сейчас, когда я пред ним предстал, держал в руках мой статейный список с моей фотографической карточкой. (При команде имеется походная канцелярия и в ней все статейные списки данной команды). Кнохт, перелистывая списки, узнал меня.

    — Как, — говорит, — твоя фамилия?

    — Калмыков.

    — А это кто? — показывает мою карточку.

    — Это Масалков.

    — А почему ты знаешь, что это Масалков?

    Мне нечего было говорить и я только сказал: «Можешь меня сожрать». — «И сожру». Он тут же велел меня выпороть и заковать в кандалы. Мне дали 20 розог, тут же при Кнохте, а когда повели заковывать, подхватили на приклады: бил конвой, били надзиратели, били всем, кто чем мог: прикладами, револьверами, ногами и поленьями.

    До кузницы я еще кое-что помнил, но, когда заковывали, я уже не помню и также не помню, как я очутился в палатке, где пришел в сознание лишь только на следующий день под сильными ударами револьверов. Когда я открыл глаза, я увидел над собой двух надзирателей, которые меня «приводили в чувство».

    — Вставай на работу!

    — Не могу.

    — Вели позвать конвоиров, чтобы «поднять этого барина».

    Конвоиры сейчас же явились и «на прикладах» меня вынесли из палатки и прикладами же поволокли на работу. На работе тоже били.

    Эта история ежедневно повторялась. В таком состоянии меня гоняли на работу и с работы все «на прикладах». Загоняли на самую скверную работу в воду, где я, закованный, в кандалах, путался и падал, и так продолжалось около полутора месяца.

    Однажды я гнал вагонетку с глиной для засыпки пятиверстной пади, т. е. долины, залитой водой. В эту воду были, проведены рельсы, но они были страшно неустойчивы и вода их подымала, а потому вагонетки часто опрокидывались. И вот, на довольно глубоком месте моя вагонетка стала опрокидываться, я хотел ее поддержать, но не смог, ибо в ней было около ста пудов земли. Всей своей тяжестью она упала мне на ноги выше колен. Я стал взывать о помощи, так как, во-первых, вагонетка меня давила до страшной боли, во-вторых, вот, вот упаду и, в-третьих, вся глина, которая была в вагонетке, угрожала засыпать меня. Конвоиры не обращали внимания на мои крики, — пусть пропадает душа. Тогда арестанты бросились меня спасать, и когда меня вытащили из-под вагонетки, то я уже не мог стоять на ногах. Меня положили в вагонетку и вывезли в забой, а оттуда на подводу и в лагерь. После этого случая Кнохт велел меня расковать. В этот же вечер среди конвоиров было постановлено пристрелить меня. Был повод: я без кандалов и, мол, могу бежать. Но среди этих зверей оказались и люди.

    Был среди конвойных некий Викторов, который мне сказал, что куда бы меня не посылали во время работы, чтобы я не шел, так как только переступлю канаву, то меня пристрелят, и даже если понадобится «до ветру», то лучше сделать что надо в забое. И вот, когда, оправившись, я пошел на работу, конвоир Кравченко предложил мне пойти приготовить чай, я отказался. В другое время, если бы вздумал отказаться от приказа конвойного, прикладов было бы целый воз, а теперь ничего, молчит, — значит, не хочет наводить подозрения.

    Так продолжалось несколько дней подряд. Эту миссию взяли на себя самые злые конвоиры. Помню их фамилии: Вагонов, Коршунов, Кравченко, Бошарин, Тузиков, Боша, Леньков. Все эти мерзавцы поочередно перебывали в моем десятке и каждый ловил меня на мушку. После того, как Кравченко послал меня приготовить чай и я не пошел, он, не вытерпев, сказал: «Врешь, все равно попадешь! — не на пулю, так на штык!» Я был настороже целый год. Я не выходил ночью к параше, все ухитрялся обойтись без этой «дамы». Зато усилили гонение на меня. Гонят на работу бьют, с работы тоже бьют. Но побои-то побоями, а, ведь, что еще скажет суд, а Амурская область была в 1907 г. на военном положении.

                                                                                    V

    Меня ведут на суд в станицу Рада. Это верстах в ста от нашего лагеря. Нас, арестованных, человек семь. Мне это, конечно, на руку, потому что если бы вели одного, то наверно нашли бы случай пристрелить. Первый станок до лагеря Грозная шли хорошо. Там заночевали в околодке. Но вот пришел фельдшер околодка Козак. Он удивился, как это меня не пристрелили.

    — Ведь до Рады можно его прикладами убить.

    Его агитация подействовала, и на следующий день, когда отошли от лагеря первую версту, меня стали бить. Дали два раза прикладами и еще два раза и тут же объявили, что так как до Рады 8-10 верст, то на каждой версте я получу по одному прикладу. Подходим к верстовому столбу, я готовлюсь, втягиваю голову в плечи, сжимаю лопатки. Только поравнялись со столбом, бац меня. Ну, думаю, чепуха, с такими промежутками терпеть можно, ведь я сразу получал по целой сотне, а это чепуха. Прошли мы так верст 7-8. Мне порядком надоела такая игра. Решил, как ударят, сейчас же падаю на землю, пусть поднимают. Так и сделал. Начинается обыкновенная история. Поднимают, усиленно работая прикладами. Я заявил, что дальше не иду, пусть убивают. Покрутились, делать нечего, надо что-нибудь предпринять. Хотели выделить одного конвоира и вести обратно, но я отказался, зная, что это пахнет не хорошо, «Пойдут все, и я пойду, а один не пойду, если хотите, пристрелите здесь». Моя взяла. Дали слово, что больше трогать не станут. Действительно, слово сдержали, до станции Рада меня больше не трогали. На суд явился Кнохт и конвоир Бошарин, у которого мы отняли винтовку. На суде Кнохт стал меня почему-то выгораживать. Он доказывал, что беглецов нельзя строго обвинять, и суд, приняв в соображение тон показания Кнохта, дал мне только четыре с половиной года, но при этом лишил всех скидок. И я должен был начинать снова мой срок. Он кончался в двадцать первом году, но я уже не собирался его кончать на Колесухе. К моему счастью, я заболел; меня превратили в развалину, я буквально ничего не мог делать. Меня назначили в Горный Зерентуй. 12 мая 1909 года я оставил колесную Амурскую дорогу.

    Где вы, мерзавцы, кровопийцы, упомянутые мною конвоиры и начальство? Может быть, вы присосались к нам, налепили ярлыки партийцев, стали незаможниками? О, если бы я с вами встретился, ничто вам, мерзавцы, не помогло бы. Я еще жив, хотя и инвалид по вашей вине, но для вас, мерзавцы, силы найдутся...

    Снова этапы, снова дорога. Придя в Сретенск, мы сразу встретились со старым знакомым Лебедевым. Не надо говорить, что происходило. После двух дней пребывания в когтях Лебедева, мы направились в Горный Зерентуй. Нам предстояло пройти 300 верст. При тех условиях, при каких мы шли — это сверх человеческих сил. Большая половина нас были совершенно калеки, которых необходимо было везти на подводах, но подводы были только для кое-какого барахла. Люди должны были подыхать, но идти пешком, несмотря на то, что это были калеки. В нашей партии шла Фиалка, привлекавшаяся в 1905 г. по делу динамитной мастерской в Одессе. Фиалка шла в заднем ряду, и от всей партии отставала, и только около нее я нашел свое спасение, потому что она убедила конвой быть людьми, и я кое-как дошел до станции Шалопутиной. В Шалопутиной менялся конвой и была дневка. На этой дневке умерли два человека, не выдержав перегона. Как никак, а на двадцатый день ходьбы от Сретенска мы добрались до Горного Зерентуя. После Колесухи это было истинное блаженство.

    Тут нас почему-то посадили в четвертую камеру вместе с уголовными, хотя существовал коллектив политических. Начальник тюрьмы от нас потребовал полного подчинения, как от уголовных, но мы, хотя и были в меньшинстве, все же не подчинились. В этой камере так мы и остались. Положение оказалось тяжелым, надо было дежурить. Дежурство заключалось в том, что когда товарищи спали, то одному из нас необходимо было караулить, чтобы не задушили кого-нибудь. Дело в том, что за разгром в Александровском централе «Иванов» уголовные угрожали нам местью и выжидали удобного случая. При таких условиях пришлось просидеть целых восемь месяцев, — ежечасно быть настороже. Затем нас перевели в Алгачи. Опять дорога, опять издевательства.

    В Алгачах начальник Гарин и старший надзиратель Божанов, славившиеся своими жестокостями, приняли нас соответствующим образом. Мы хотя и кончали кандальный срок, но сидели в кандалах. Гарин добивался от нас подчинения и хождения в церковь, но мы не подчинились. Я попал в карцер, а из карцера в одиночку. Так я просидел в Алгачах восемь месяцев. В это время что-то произошло и нас в срочном порядке вернули в Горный Зерентуй. По дороге мы узнали, что в Горном Зер.ентуе новый начальник, знаменитый Высоцкий, который всех без исключения, как политических, так и уголовных, подвергает самой жестокой порке. Как известно, тогда отравился Сазонов, и начальство предприняло «переброску» из одной тюрьмы в другую, т. е. из Горного перебрасывают по тюрьмам Нерчинской каторги, а из тех в Горный, и для ослабления борьбы политических, их перемешали с уголовными. В Горный Зерентуй мы пришли вечером, а на утро к нам явился Высоцкий для выявления нашего отношения к его особе. С первой же встречи у нас с ним завязалась борьба. Он потребовал отвечать на его приветствие: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие», снимать шапки за десять саженей, если это на дворе, петь молитву утром и вечером, надзирателей называть «господин надзиратель» и т. д. Мы, несколько человек, отказались исполнить эти требования. И за это нас первым долгом посадили на карцерное положение в подвале. Сидеть было трудно. Зима, подвальное помещение, которое не отапливалось, пол цементный, холод. Каждую неделю ко мне заходил Высоцкий. — «Ну, как?» — «Ничего, сидим». — «И будешь сидеть». На этом наш разговор кончался. Он уходил, а я оставался сидеть. В таком положении я просидел сто одни сутки. На 102-ые сутки меня освободили, но стали изнурять работой. Я показывал вид, что работой доволен. Потом меня включили в артель каменщиков. И так мы мучились до 1912 года, когда в Высоцкого стреляли. Он притворился сумасшедшим. Начались придирки по поводу малейшего пустяка. Наконец, Высоцкого убрали, а на место его назначили какого-то Макарова, а потом известного палача Ковалева, а начальником конвоя был Козин. Эти два палача творили что-то невероятное: со стороны Козина приклады на каждом шагу, а со стороны Ковалева розги. У Высоцкого была норма двадцать пять, а у Ковалева, если давали двадцать пять, то пороли в две руки и левая не считалась.

    По закону начальник имел право дать девяносто девять ударов, и Ковалев придерживался девяносто девяти, но левая не считалась, это выходило сто девяносто восемь. И жертвы были. Раз на ломке камня убили двух конвоиров, остальных перевязали, забрали оружие и ушли, но недалеко. На второй или на третий день беглецов переловили; из беглецов в живых остался один Курильский. Остальные были замучены, частью по дороге, частью в ограде тюрьмы. Так, Рапчинский был пронзен штыком как раз в тот момент, когда он шагнул через калитку во двор тюрьмы; после удара штыком его добивали, кто чем попало. Было жутко слушать его стоны.

    Наконец, я ухожу на поселение в Якутскую область. Мне помогло отделаться от этих мерзавцев трехсотлетие дома Романовых. Политические получили одну треть срока скидки.

    И вот, после девяти поистине кошмарных лет — воля. Как-то странно казалось ходить одному, без присмотра конвойного: нет, нет да и оглянешься назад, как бы конвоир не заехал прикладом. Было это в Намском улусе, в 150 верстах от города. На следующий день попробовал искать работу, но таковой не оказалось. Двинулся обратно в Якутск искать работы, а может быть и уехать, но уехать не пришлось, а работа нашлась: спасибо Высоцкому — научил меня быть каменщиком. В это время в Якутске строилось здание для окружного суда, каменщики были нужны, и полицеймейстер Рубцов не очень возражал против пребывания политических в городе. Подзаработал, приоделся, как будто бы хорошо — дело было летом, а что будет зимой? За 2½ месяца трудно запастись на весь год, и поэтому нужно было искать хозяина, который взял бы работать хоть за кусок хлеба. Нашелся такой хозяин, мало что кусок хлеба, — дал еще 8 руб. в месяц. Зиму проработал, голодный не был, а летом поступил на пароход «Лена». Вторая зима была для меня сравнительно легкой. Так я дожил в Якутске до 16 марта 1916 г., а в этот день оставил Якутск и отправился на прииски. Задумал пробраться в Бодайбо. Шел полуголодный, денег нет, а просить — не дают, сами голодны. Всеми правдами и неправдами я пробрался в тайгу. Удалось проработать до осени, а осенью меня арестовали горные стражники, потому что политическим ссыльным запрещалось работать в тайге. Меня выслали в г. Олекму. Тут опять-таки мое ремесло мне помогло — строился мост через речонку Черепаниху, тут я проработал до самой Февральской Революции. Как я ее встретил и что было со мною дальше, об этом в следующий раз.

    Я. Д. Масалков.

    /Кандальный Звон. Историко-революционный сборник. № 6. Одесса. 1927. С. 64-85./

                                                                                  Х.

    Работали мы все не в одном месте: для предупреждения беспорядков создавали отдельные участки, а нас разбивали на десятки.

    И делали это умело: по одному политическому на девять уголовных, на случай побега обязав всех круговой порукой — и девять уголовных следили за десятым, политическим, не хуже конвоира.

    Куда и как убежишь?

    По прямой дороге нельзя: позади другие команды, казаки из станиц. По сопкам пробираться — обратно к старому месту вернешься: обманчивы сопки, кружишь, кружишь по ним, будто все дальше и дальше уходишь от проклятого места, а на деле никуда не ушел, все на одном месте топчешься.

    Кинуться в тайгу — пропадешь: заведет тайга в такие места, откуда ни пути, ни дороги.

    И побеги редки.

    Сопки, тайга и — девять уголовных настороже: глаз не спускают с тебя, знают, что в случае побега им придется расплачиваться; убежит один — все равно, все остальные лягут под розги — и друг за другом следят, один другому не доверяет. И все помнят прошлые побеги, и всем памятен поротый десяток, когда один смельчак нашелся и, все презрев, кинулся в тайгу.

    В июне бежал матрос Масалков — политический; поймали его тут же, дали 25 розг и заковали; недель пять работал в кандалах, стоя по колено в воде; били его каждодневно, за малейшую провинность; весь он был в кровоподтеках и ранах. А до него бежал один уголовный, десять дней кружился по сопкам, а на одиннадцатый увидал, как что-то белеет вдали, обрадовался, решил, что на деревню набрел, побежал, радуясь,— уперся в палатки.

    Два смельчака — Парахин и Гришин — на глазах конвойных бросились в лес; загремели выстрелы, на помощь прибежали остальные конвоиры. Тут же Парахина и Гришина поймали. Конвоиры выстроились двумя рядами — беглецов провели сквозь строй: Гришин на месте умер, а Парахин вскоре, в околотке.

    В конце осени пытался бежать Федя Дрожжин, максималист, но не удалось: поймали и били смертным боем.

    Счастливо бежал лишь покойный Алексей Бессель-Виноградов: долго бродил по тайге, не раз бывал на волоске от гибели, но в конце концов на волю выбрался. (Его перу принадлежит книжка «Через „колесуху" на волю», вышедшая отдельным изданием в Париже, в 1912 г.)

    Из одного десятка бежал уголовный — Грузинский; остальных выпороли; два раза наказывали, каждый раз по 40 розог.

    Так знали мы все: не убежать. Но каждый сумасшедшим взглядом не отрывался от тайги — ведь, вот она воля, тут, рядом.

    И потому еще страшнее казалась нам «колесуха»...

    /Андрей Соболь А.  Записки каторжанина. (Воспоминания о царской каторге.) Москва-Ленинград. 1925. С. 68-69./

    Л. С.

                                                  ЯКОВ ДМИТРИЕВИЧ  МАСАЛКОВ

                                                                          (1882-1931)

    Ушел один из ярких участников первого кронштадтского восстания. Среди прекраснейших фигур матросов-революционеров т. Масалков по праву занимает не последнее место. Масалковы идут всегда в первых рядах в борьбе за прекрасное будущее пролетариата. Их можно убить, но согнуть, победить невозможно.

    Биография Масалкова пронизана революционностью, уверенностью рабочего класса в своей мощи и твердой решимостью взять власть в свои руки. Эта уверенность Масалковых в матросской форменке, в солдатской шинели, в рабочей куртке дала торжество Октября.

    Сын батрачки, которая за десять рублей в год работала на кулаков и помещиков, Яков Масалков с 7 до 16 лет пас скот на родине в Могилевской губ. и получал за свой труд от 3 до 5 рублей в год. В пастушонке зародился протест против беспросветности своего положения. Пошел искать счастья в город. В г. Орше поступил на гвоздильный завод, работал по 12-14 час. в сутки, а получал 5 руб. в месяц. Стал кузнецом. Кругом мрак, темнота, безграмотность, ужасающая эксплуатация. Пытливая мысль молодого кузнеца искала выхода и объяснения неравенству классов. На заводе было много рабочих-евреев; через них Масалков нашел в 1902 г. связь с бундовской организацией. Стали вместе читать бундовскую литературу. Масалков вошел в организацию. В 1904 г. попала в руки «Искра», Масалков нашел искровцев, вошел в их кружок, читал, работал над собой, потом сам стал вести работу от искровской организации.

    На военную службу он попал подкованным политически и во флоте сошелся с другими рабочими в матросских формах. Служил в 7-м флотском экипаже в Кронштадте, вел революционную пропаганду среди матросов и солдат.

    В конце 1905 г. вспыхнуло в Кронштадте восстание. Вспыхнуло стихийно. Масалков принял в нем активнейшее участие и 29 октября был арестован с винтовкой в руках. Посадили на учебное судно «Верный». 30 суток просидели матросы в тюрьме в тягчайших условиях, избитые, голодные, под угрозой расстрела. Судно стояло на рейде; оторванные от берега, матросы не знали, что делается в Кронштадте.

    Не расстреляли их только потому, что Петербургский Совет Рабочих Депутатов объявил забастовку протеста против казни кронштадтских матросов.

    Матросов предали военно-морскому суду. Много их было. Судили с января по март 1906 г. Масалкова присудили к 12 годам каторжных работ.

    Закованных в ручные и ножные кандалы матросов развезли по централам. Масалков попал в Александровский централ, но недолго там просидел. В апреле 1907 г. его из централа отправили на «Колесуху», на «мясорубку» (как называли «Колесуху»). Но и «мясорубка» не перемолола Масалкова; он остался по-прежнему протестантом.

    Непосильные «уроки» земляной работы, голодная жизнь, издевательства, смертный бой, которым подвергались заключенные, — все это заставляло людей искать способа бежать из этого проклятого места. Масалков бежал вместе с осужденным за восстание Ростовского гренадерского полка в Москве солдатом Твераговским. 7 июля 1907 г. они отняли винтовку у часового и бежали через тайгу на Хабаровск. При переправе через реку утонул Твераговский, Масалков остался один в тайге и продолжал пробираться дальше. Через 18 дней Масалкова поймали, избили до потери сознания, притащили в лагерь «Колесухи», выпороли и отдали под суд. Били прикладами каждый день и на суд в 1908 г. притащили еле живым. За побег дали дополнительно 3½ г. каторги.

    После суда Масалкова отправили в Горный Зерентуй, оттуда в Алгачи. На Нерчинской каторге эти годы были тяжкими. Политические каторжане протестовали против режима, их пороли, они отвечали самоубийствами. Масалков не подчиняется режиму. Его держат в карцере 101 сутки. Он тяжко болен, но не сдается.

    В 1915 г. Масалков вышел на поселение в Якутку, где его застала революция 1917 г. По освобождении Масалков был помещен в санаторий.

    Но Масалковым отдыхать некогда, впереди борьба, нужны люди, и Масалков бросает леченье.

    В октябре 1917 г. он идет работать на Черемховские копи. Белогвардейцы наступают. Масалков идет добровольцем на фронт против Колчака. 18 июля 1918 г. колчаковцы арестовали его в Иркутске, дали 50 шомполов и засадили в иркутскую тюрьму. В январе 1920 г. Красная армия освободила Масалкова из колчаковской тюрьмы; он вступает в ВКП(б).

    Из тюрьмы он вышел больным, но снова пошел на фронт против каппелевцев, а в сентябре 1920 г. — добровольцем на Врангелевский фронт. Работал в Особом отделе, затем в ЧК. Работал на ответственной и опасной работе против Врангеля, был ранен в голову.

    Фронты ликвидированы. Масалков идет учиться в партийную школу: нужно подковаться для дальнейшей работы.

    Истрепанный, больной, Масалков не оставляет работы, трудится, не покладая рук, там, куда пошлет его партия. В 1926 г. силы его настолько подорвались, что Одесское отделение О-ва политкаторжан просило назначить ему пенсию. Но и на пенсии тов. Масалков не бросает работу: и по партийной и общественной линиям исполняет все порученное ему.

    Годы каторги, колчаковская тюрьма, побои, ранения износили матроса-революционера, и 6 июня этого года он умер от миодегенерации сердца в Одессе.

    Прекрасная жизнь оборвалась. Не стало еще одного члена нашего О-ва.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 83. № 10. Москва. 1931. С. 190-192./

    Масалков, Яков Дмитриевич; русский, сын батрачки, рабочий в гвоздильн. зав.; род. в 1882 г. в Могил. губ.; образов. домашнее. С 1902-04 г. работал в организ. Бунда в г. Орше; в 1904 г. взят на военную службу, работал в Кронштадте в организ. СД, распространяя литерат. среди солдат и матросов и ведя агитацию; в 1905 г. участв. в восстании в Кронштадте; арест, в окт. 1905 г., до суда находится в судовых тюрьмах; в марте 1906 г. В.-М.С. в Кронштадте пригов. к 12 г. каторги за вооруж. восстание в Кронштадте. Каторгу отб. в Александровск. централе, Горном Зерентуе, Алгачах и на постройке Амурск. колесной дороги; в 1914 г. выслан на поселение в с. Олекму, Якутск. обл., где и находился до 1917 г. Член ВКП(б); Пенсионер. Чл. бил. О-ва № 1671.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 338./

    Масалков, Яков Дмитриевич — русский, сын батрачки, рабочий гвоздильн. з-да; род. 23 окт. 1882 г. в Могилевск. губ.; самоучка. В 1902-04 гг. работ, в организ. Бунда в Орше; в 1904 г. взят на военн. службу в Балт. флот, работ. в Кронштадте в организ. РСДРП, распростр. литерат. среди солдат и матросов и вел агит.; в 1905 г. участв. в восст. в Кронштадте. Арест. в окт. 1905 г., до суда находился в судовых тюрьмах, 18 марта 1906 г. В.-М.С. в Кронштадте осужд. на 12 л. кат., за участие в вооруж. восст. в Кронштадте. Наказ. отб. в Александровск. централе в 1906-07 гг., в 1907 г . — на Амурск, кол. дор.; пытался бежать, через 18 дн. арест., наказан розгами и получил продление срока на 3½ г. В 1909-14 гг. сидел в Зерентуе и Алгачах. Срок сокращен по манифесту 1913 г. На посел. водвор. в 1914 г. в Хатын-Орынск. вол., Якутск, обл. Жил в Олекме и работ. на пароходе по р. Лене. Чл. ВКП(б). Умер 6 июня 1931 г. Арх. № 2585.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 803./

                                                                ПРАГА ЖЫЦЬЦЯ

    Усяго толькі адзін год праслужыў Масалкоў у кранштацкім экіпажы, але столькі зазнаў гора, што і на дзесяцярых хапіла б. Ён бачыў, як па кроплі зьбіраўся народны гнеў. Матросам абрыдлі дэспатычны рэжым, бяспраўе, грубае абыходжаньне афіцэраў. Цярпець далей не было моцы. Рэвалюцыйнае хваляваньне яшчэ больш узмацнілася, калі ўвесну ў казармы зачасьцілі бальшавіцкія агітатары. У флёцкіх экіпажах былі сотні незадаволеных, якія адкрыта выказвалі свой пратэст. Як потым паведамяць у сакрэтных данясеньнях, “свабодная агітацыя на вуліцах і плошчах... на працягу некалькіх месяцаў рабіла сваю пераўтваральную справу ў порце і крэпасьці».

    Забойства матроса прывяло ўсіх у ярасьць і зьявілася той апошняй кропляй, якая перапоўніла чашу цярпеньня. З вокнаў казармаў пачуліся крыкі, якіх раней тут ніколі не чулі:

    — Далоў самаўладзьдзе! Хопіць трываць!

    — Ура, свабода!

    Якаў Масалкоў з разьбітага цэйхгаўза схапіў вінтоўку і разам з іншымі матросамі выбег на вуліцу. А там усё бурліла і клекатала. 26 кастрычніка 1905 года ў марской крэпасьці Кранштат, побач з расійскай сталіцай, стыхійна ўспыхнула ўзброенае паўстаньне матросаў і салдат. З казармаў хлынула магутная сіла, здольная ўсё зьмесьці на сваім шляху. Матросы захапілі некалькі фортаў, парушылі тэлеграфную сувязь з Пецярбургам. У сакрэтным данясеньні гаварылася: «Частка каманды 7-га экіпажа з ружжамі і патронамі выйшла на вуліцу і адкрыла страляніну... Горад знаходзіцца ў небясьпечным становішчы... Патрабуецца дапамога...»

    Кранштацкае паўстаньне было жорстка падаўлена. Сотні арыштаваных чакалі ваеннага суда, многім пагражала пакараньне сьмерцю. 29 кастрычніка з вінтоўкай у руках быў арыштаваны і матрос Якаў Масалкоў, актыўнейшы ўдзельнік паўстаньня. Зьбітага, скрываўленага, яго кінулі на вучэбнае судна «Верны», якое стаяла на рэйдзе. Так пачаўся яго шлях у рэвалюцыю. Трыццаць сутак прасядзеў «дзяржаўны злачынец» у суднавай турме — галодны, у маркотнай адзіноце, адарваны ад берага, чакаючы расстрэлу. Усё перадумалася за гэтыя пакутлівыя дні, але аб сваіх учынках ён не шкадаваў. Колькі разоў 23-гадовы рэвалюцыянэр перабіраў у памяці сваё кароткае, поўнае цяжкасьцей і трывог жыцьцё...

    Якаў Дзьмітрыевіч Масалкоў нарадзіўся 23 кастрычніка 1882 года ў вёсцы Чачанёва Коханаўскай воласьці Аршанскага павета (зараз Талачынскага раёна) у беднай сялянскай сям’і. Сын батрачкі, ён і сам у сем гадоў стаў пастушком, працаваў на кулакоў і паноў. Вучыўся ад людзей, любіў назіраць за зьявамі прыроды. Атрымаць адукацыю ў школе — аб гэтым нельга было нават марыць. Дома па складах вучыўся чытаць і так-сяк выводзіць літары. У службовых дакумэнтах так і пісаў: самавучка. Найвялікшую ролю ў яго жыцьці мелі не кнігі, якіх амаль не было ў вёсцы, а поле, лес, балота. Любіў ён роснай раніцай зьбіраць маліны і грыбы — гэта было не толькі задавальненьне, але і прыносіла маленькую прыбаўку да стала. Заўсёды дапамагаў маці дагледзець і выкапаць бульбу. З маленства праца была яго першым настаўнікам і крыніцай пазнаньня.

    Калі Якаву Масалкову споўнілася 16 гадоў, ён паступіў на цьвіковы завод у Оршы. Працаваў па чатырнаццаць гадзін у суткі, а зарабляў пяць рублёў у месяц. Авалодаў прафэсіяй каваля і добра-ткі зьведаў горкую долю паднявольнага рабочага. У вёсцы ён пасьвіў жывёлу. Тут жа, у брудным бараку з тухлым паветрам, у гнятлівай псыхалягічнай атмасфэры праца здавалася яму нясьцерпна цяжкай. Тонкая, уражлівая натура Якава на кожным кроку адчувала жудасную несправядлівасьць, клясавую няроўнасьць, зьнявагу. Яго дапытлівы розум шукаў адказу на многія пытаньні, якія немагчыма было асэнсаваць і зразумець аднаму.

    І малады каваль усёй душой пацягнуўся да аршанскіх рабочых. Праз іх Масалкоў упершыню пазнаёміўся з падпольнай літаратурай, пачуў пра іскраўцаў, усур’ёз узяўся за самаадукацыю. А хутка пачаў наведваць рабочы гурток, дзе чыталі газэту “Искра”, вывучалі ленінскія артыкулы. Тут, у Оршы, ён даведаўся аб партыі бальшавікоў, зрабіў першыя крокі ў палітычнай агітацыі.

    У 1904 годзе Якаў Масалкоў быў прызваны на вайсковую службу. Яго накіравалі ў марскую крэпасьць Кранштат, у сёмы флёцкі экіпаж. Служыў ён спраўна, лёгка авалодваў баявой справай, і неўзабаве яму было прысвоена воінскае званьне матрос другой стацьці.

    На Балтыйскі флёт Масалкоў трапіў з пэўным палітычным багажом. Гэта заўважылі члены падпольнай ваеннай сацыял-дэмакратычнай арганізацыі і даручылі яму распаўсюджваць нелегальную літаратуру, весьці рэвалюцыйную прапаганду сярод кранштацкіх матросаў і салдат. Невыпадкова ён быў адным з тых, каго называлі душой узброенага паўстаньня...

    Якава Масалкова не расстралялі. Яго і іншых зняволеных выратавалі пецярбурскія рабочыя, якія абвясьцілі забастоўку пратэсту супраць сьмяротнага пакараньня кранштацкіх матросаў. 18 сакавіка 1906 года Ваенна-марскі суд прыгаварыў Масалкова да дванаццаці гадоў катаржных работ. У кранштацкай турме яго закавалі ў кайданы і адправілі ў далёкую Сыбір. Амаль усё лета доўжыўся па этапах цяжкі шлях да месца прызначэньня — да Аляксандраўскага цэнтрала.

    Масалкоў убачыў двухпавярховы цагляны будынак з двух карпусоў. Памяшканьні былі абнесены цаглянай агароджай, па вуглах якой узьнімаліся вышкі для вартавых. Катаржная турма знаходзілася ў 70 вёрстах ад Іркуцка. У пачатку стагодзьдзя ў ёй знаходзіўся Ф. Э. Дзяржынскі, які потым быў перапраўлены ў Вілюйск. А вось Якаву Масалкову давялося тут затрымацца амаль на два гады. Спачатку ўвесь рэжым станавіўся ўсё больш жорсткім. У «цэнтралку» вялікімі партыямі прыгналі ўдзельнікаў першай рускай рэвалюцыі.

    У красавіку 1907 года Масалкова адправілі на будаўніцтва Амурскай чыгункі, якую паліткатаржане называлі «калясуха» або «мясарубка». Тое, што яму давялося тут зьведаць, — жалеза б не вытрымала. Земляная катаржная работа так зьнясільвала, што раніцай не мог падняцца з дашчаных нар. Апроч таго даводзілася цярпець голад, холад, зьдзекі і пабоі, якім падвяргаліся зьняволеныя. Але Масалкоў трымаўся, на сваім уласным вопыце пераконваючыся, на якое чалавек здольны цярпеньне. Якаў цьвёрда верыў у неабходнасьць рэвалюцыі, правату бальшавікоў, сацыяльную справядлівасьць і па-ранейшаму заставаўся зацятым ворагам самаўладзьдзя. Ён усё часьцей задумваўся аб уцёках, прыглядаўся да катаржан, з кім на гэта можна было б адважыцца. Рызыку ён лічыў высакароднай справай, без якой змагарам не абысьціся.

    Масалкоў змовіўся з паліткатаржанінам — маскоўскім салдатам Іванам Цьверагоўскім, асуджаным за паўстаньне Растоўскага грэнадзёрскага палка. Уцёкі абодвум уяўляліся як адзіны сродак змаганьня. Выбраўшы момант, яны 7 ліпеня 1907 года выхапілі вінтоўку ў вартавога і накіраваліся праз тайгу на Хабараўск. Яны ўцякалі з усяе моцы, радаваліся, як дзеці. Але радасьць іх была нядоўгай. Пры пераправе праз раку Цьверагоўскі патануў. Гэта здарылася так нечакана, што Масалкоў не пасьпеў нават крыкнуць. Застаўшыся адзін на адзін з зялёным морам тайгі, ён на імгненьне разгубіўся, не ведаючы, што рабіць.

    — Ціха, без панікі, — сказаў ён сам сабе. — Трэба ратавацца.

    На другім баку ракі ў Якава нібы адкрыліся новыя сілы. Ён адзін працягваў шлях, праяўляючы заўзятую прагу жыцьця. Па некалькі дзён ён нічога не еў, прысядаў толькі на некалькі хвілін, калі трапляліся пад нагамі чарніцы ці іншыя ягады. Але нядоўга працягваўся гэты паядынак з нябачным ворагам: праз 18 дзён Масалкова злавілі. Зьбітага, яго даставілі ў лягер «калясухі». Катаваньні непаслухмянага матроса паўтараліся штодзённа. Нават цяжка сабе ўявіць, як ён усё гэта вытрымаў. Білі прыкладамі, секлі розгамі, на суд прыцягнулі ледзьве жывым. За дзёрзкі пабег Якаў Масалкоў атрымаў «давесак»: яшчэ тры з паловай гады катаргі. Пад узмоцненым канвоем яго адправілі ў катаржную турму Горнага Зерантуя, адтуль перавялі ў Алгачы. Гэта былі турмы нерчынскай катаргі, вядомыя сваімі невыноснымі ўмовамі. Тут пакутавалі тысячы зьняволеных, сярод якіх знайшліся і землякі Якава.

    У Горным Зерантуі Масалкоў сустрэў члена РСДРП з 1903 года Цімафея Паўлавіча Алфера, які нарадзіўся ў вёсцы Копцевічы (зараз Чашніцкага раёна). ён быў удзельнікам рэвалюцыйнага руху ў Пецярбурзе, ва Уладзівастоку, асуджаны за распаўсюджаньне праклямацый Чыцінскага сацыял-дэмакратычнага камітэта і публічнае зьняважаньне цара на 8 год катаргі. Там жа Якаў пазнаёміўся і з магіляўчанінам бальшавіком Іванам Сцяпанавічам Ясенкам, асуджаным за ўдзел ва ўзброеным паўстаньні ў Аляксандраўску (зараз Запарожжа) да сьмяротнага пакараньня, замененага бестэрміновай катаргай. Сустрэліся ў выгнаньні, а ўсё ж на сэрцы крыху адлягло.

    Разам з землякамі і іншымі паліткатаржанамі Масалкоў пратэставаў супроць увядзеньня ў турмах нерчынскай катаргі ваенных правілаў абыходжаньня са зьняволенымі: супраць жорсткага рэжыму, пабояў, масавых катаваньняў. Ён удзельнічаў у 15-дзённай галадоўцы, адмаўляўся выконваць распараджэньні турэмнага начальства. За непакорлівасьць і пратэсты яго на сто сутак кідалі ў халодны карцэр. Але ён выжыў.

    Вытрымлівала жалезная воля рэвалюцыянера. А арганізм здаўся — Масалкоў моцна захварэў і зьлёг. У такім становішчы быў не толькі ён — сотні зьняволеных мужных барацьбітоў за свабоду. Гэта пра іх у лістападзе 1912 года Ў. I. Ленін пісаў: «Увесь цывілізаваны сьвет са страшэнным абурэньнем дазнаўся аб катаваньнях і пакутах палітычных асуджаных у Кутамары, Алгачах і іншых турмах, дзе катуюць лепшых людзей нашай краіны». У той час наш зямляк не ведаў высокай ленінскай ацэнкі алгачскіх вязьняў, але ў любых умовах барацьбы ён трымаўся як цьвёрды бальшавік.

    Нарэшце вырваўся з Алгачаў. У 1914 годзе Якава Масалкова адправілі на пасяленьне — пачаў жыць у пасёлку Алякмінску Якуцкай воласці. Былы марак уладкаваўся на невялічкім параходзе, які курсіраваў па рацэ Лена. Вельмі спатрэбіліся веды, атрыманыя ў кранштацкім флёцкім экіпажы. На гэтай службе і застала яго Лютаўская рэвалюцыя 1917 года, якая шырока адчыніла дзьверы на волю ўсім палітзьняволеным і пасяленцам. Зусім хворы, з вялікімі цяжкасьцямі дабраўся ён да Іркуцка і лёг у бальніцу. Але ні лячыцца, ні адпачываць не было часу. Клясавая барацьба нарастала з кожным днём. Рэвалюцыі, як паветра, патрэбны былі надзейныя і спрактыкаваныя людзі — і ён кідае лячэньне.

    — Не губіце сябе, — упрошвала мэдсястра,— і рэвалюцыі патрэбны фізычна здаровыя людзі. Паглядзіце, на каго вы падобны?

    Не дапамагло. Масалкоў ідзе на Чарамхоўскія копі і разам з шахцёрамі актыўна ўдзельнічае ва ўстанаўленьні Савецкай улады ў рабочым пасёлку. Разам з усімі ён радуецца надыходу свабоднага жыцьця, лічачы, што з кашмарамі мінулага скончана назаўсёды.

    Аднак да поўнай перамогі было яшчэ далёка. На Чарамхова рушылі белагвардзейцы і чэхаславацкія войскі. Якаў Масалкоў ідзе абараняць рэвалюцыю, запісваецца добраахвотнікам чырвонага апалчэньня. Ён змагаецца на Ўсходнім фронце супраць банд Калчака. І ў гэты пэрыяд барацьбы яму не вельмі шанцавала. Летам 1919 года, знаходзячыся на падпольнай рабоце ў Іркуцку, ён быў арыштаваны калчакаўцамі. І зноў (ужо ў каторы раз!) яго бязьлітасна, да паўсьмерці зьбілі шампаламі і кінулі ў гарадзкую турму. Зноў даводзілася думаць, як выжыць і як вырвацца з-за турэмных кратаў. У тыя дні, калі вырашаўся лёс рэвалюцыі, яму было асабліва цяжка пераносіць ізаляцыю. Але дух аптымізму не пакідаў яго, ён верыў у перамогу рэвалюцыйнага народа.

    У студзені 1920 года Чырвоная Армія разграміла калчакаўцаў, вызваліла Іркуцк. Якаў Дзьмітрыевіч зноў на свабодзе. І хаця здароўе было моцна падарвана, пра адпачынак ён нават не думаў. Масалкоў актыўна бярэцца за справу. Ён уступае ў ленінскую партыю бальшавікоў (інакш кажучы, аднаўляе сваю прыналежнасьць да партыі, з якой згубіў сувязь за доўгія гады катаргі). Гэтая вялікая падзея, нібы эліксір жыцьця, надае яму сілы. І ён — на пярэдняй лініі агню: удзельнічае ў разгроме контррэвалюцыйных сіл генэрала Капеля, а ў верасьні 1920 года едзе добраахвотнікам на Паўднёвы фронт, дабіваць барона Ўрангеля. Яму даручаюць адказную справу — працаваць у армейскім Асобым аддзеле, потым — у губЧК. І тут ён не шкадаваў сябе, у адной з буйных ваенных апэрацый супраць урангелеўцаў быў цяжка паранены ў галаву. Калі Масалкоў вылечыўся, вайна ўжо скончылася. Якаў Дзьмітрыевіч стаў працаваць у Адэскім губкаме партыі, потым — у палітаддзеле 51-й стралковай дывізіі, якой камандаваў В. Блюхер.

    Бурлівы час не дазваляў хадзіць цішэй. Спатрэбілася — Масалкоў паляцеў у вельмі далёкую дарогу, у знаёмыя яму Чарамхоўскія капальні. Праводзіў там палітычна-выхаваўчую работу, выступаў з палымянымі прамовамі. А хутка і сам засеў за веды — стаў вучыцца ў Іркуцкай партыйнай школе. Ён лічыў, што без глыбокіх ведаў марксізму-ленінізму не можа з поўным посьпехам узьдзейнічаць на сьвядомасьць людзей, на вынікі іх працы. Закончыўшы вучобу, Масалкоў вярнуўся ў сонечную Адэсу, дзе ён, на колькі дазваляла здароўе, займаўся гаспадарчай і грамадзкай работай. У 1926 годзе па хадайніцтву Адэскага аддзяленьня таварыства паліткатаржан яму была назначана пэрсанальная пэнсія.

    Стаўшы пэнсіянэрам у 44 гады, вэтэран рэвалюцыі не адступіў ад барацьбы за новае жыцьцё. ён працягваў займацца грамадзкімі справамі, выхаваньнем маладога пакаленьня. Тысячы рабочых, юнакоў і дзяўчат слухалі яго ўспаміны аб жахах царскай катаргі, аб самаадданай барацьбе людзей розных нацыянальнасьцей супраць капіталізму.

    Матрос-бальшавік Якаў Дзьмітрыевіч Масалкоў да апошняга дыханьня цьвёрда стаяў сваю вахту, ведаючы, што ўсё вялікае і высакароднае дасягаецца цаной неверагодных намаганьняў і непазьбежных ахвяр. 5 чэрвеня 1931 года міядэгенэрацыя сэрца зьвяла яго ў магілу. Адэсіты з усімі ўшанаваньнямі праводзілі яго ў апошні шлях. Я. Д. Масалкоў пайшоў з жыцьця, а яго палымянасьць у барацьбе, рэвалюцыйныя аптымізм і акрыленасьць засталіся нашай моладзі ў спадчыну.

    Эдуард Карніловіч, кандыдат гістарычных навук

    Мал. С. Філіпава

    /Маладосць. № 6. Мінск. 1987. 134-137./

 

                                                        МАТРОС З КРАНШТАТА

    ...Усяго толькі год праслужыў Якаў Масалкоў у кранштацкім экіпажы, але столькі зазнаў гора, што і на дзесяць хапіла б. Ён бачыў, як нарастаў народны гнеў. Матросам абрыдлі дэспатычны рэжым, бяспраўе, грубае абыходжанне афіцэраў. Цярпець далей не было сіл. Рэвалюцыйныя хваляванні ўзмацніліся, калі ў казармы зачасцілі бальшавіцкія агітатары. У флоцкіх экіпажах былі сотні незадаволеных, якія адкрыта выказвалі свой пратэст.

    Раніцай 26 кастрычніка 1905 г. салдаты 2-га крапаснога пяхотнага батальёна прад’явілі афіцэрам свае патрабаванні, а потым арганізавалі дэманстрацыю. К вечару 52 салдаты былі арыштаваны. Пехацінцы разам з матросамі паспрабавалі вызваліць іх. У сутычцы з канвоем адзін з матросаў быў забіты, некалькі паранена. Вестка аб гэтым абляцела ўвесь гарнізон. З вокнаў казарм пачуліся воклічы:

    — Далоў самадзяржаўе! Хопіць цярпець! Ура, свабода!

    У марской крэпасці Кранштат побач з расійскай сталіцай стыхійна ўспыхнула ўзброенае паўстанне матросаў і салдат. Якаў Масалкоў схапіў з разбітага цэйхгаўза вінтоўку і разам з іншымі матросамі выбег на вуліцу. А там усё бурліла і клекатала. Паўстанцы захапілі некалькі фортаў, парушылі тэлеграфную сувязь з Пецярбургам, напалі на афіцэраў. У спешным сакрэтным данясенні камандавання паведамлялася: “Частка каманды 7-га экіпажа з вінтоўкамі і патронамі выйшла на вуліцу і адкрыла стральбу... Горад знаходзіцца ў небяспечным становішчы... Патрабуецца дапамога...”

    Кранштацкае паўстанне было жорстка задушана. Сотні арыштаваных чакалі ваеннага суда, многім пагражала пакаранне смерцю.

    29 кастрычніка арыштаваны і матрос Якаў Масалкоў. Збітага, скрываўленага, яго кінулі на вучэбнае судна “Верны”, якое стаяла на рэйдзе. Так пачаўся яго шлях у рэвалюцыю.

    30 сутак прасядзеў “дзяржаўны злачынец” у суднавай турме, галодны, чакаючы расстрэлу. Усё перадумалася за гэтыя пакутлівыя дні, але аб сваіх учынках ён не шкадаваў. Колькі разоў перабраў у памяці сваё кароткае, поўнае цяжкасцей і трывог жыццё...

    Якаў Дзмітрыевіч Масалкоў нарадзіўся 23 кастрычніка 1882 г. ў в. Чачанева Коханаўскай воласці Аршанскага павета (зараз в. Чачанева Аболецкага сельсавета Талачынскага раёна) у беднай сялянскай сям’і. Сын батрачкі, ён у сем гадоў стаў пастушком, працаваў на кулакоў і паноў. Пра адукацыю ў школе не прыходзілася нават марыць. Дома па складах навучыўся чытаць і так-сяк выводзіць літары. У службовых дакументах так і пісаў: “самавучка”. З маленства праца была яго першым настаўнікам і крыніцай ведаў. У 16 гадоў паступіў на цвіковы завод у Оршы. Авалодаў прафесіяй каваля і зведаў горкую долю паднявольнага рабочага. Працаваў па чатырнаццаць гадзін у суткі, а зарабляў пяць рублёў у месяц. Уражлівая натура Якава на кожным кроку адчувала класавую няроўнасць і знявагу. Дапытлівы розум яго шукаў тлумачэння і адказу на пытанні, якія цяжка было асэнсаваць і зразумець аднаму. І малады каваль усёй душой пацягнуўся да рабочых, такіх жа незадаволеных існуючымі парадкамі. Праз іх Масалкоў пазнаёміўся з падпольнай літаратурай, пачуў пра іскраўцаў, усур’ёз заняўся самаадукацыяй. Ён стаў наведваць рабочы гурток, дзе чыталі газету “Искра”, вывучалі ленінскія артыкулы. Тут, у Оршы, ён даведаўся пра партыю бальшавікоў, зрабіў першыя крокі ў рэвалюцыю.

    У 1904 г. Масалкова прызвалі на ваенную службу і накіравалі ў марскую крэпасць Кранштат, у сёмы флоцкі экіпаж. Служыў ён спраўна, хутка авалодваў баявой справай, і неўзабаве яму было прысвоена воінскае званне матрос другой стацці.

    На Балтыйскі флот Масалкоў трапіў з пэўным палітычным багажом. Гэта заўважылі члены падпольнай ваеннай сацыял-дэмакратычнай арганізацыі і даручылі яму распаўсюджваць нелегальную літаратуру, весці рэвалюцыйную прапаганду сярод кранштацкіх матросаў і салдат. Не выпадкова ён быў адным з актыўных удзельнікаў паўстання.

    Масалкова не расстралялі. Як і іншых зняволеных, яго выратавалі пецярбургскія рабочыя, якія аб’явілі забастоўку пратэсту супраць пакарання смерцю кранштацкіх матросаў. Суд прыгаварыў Я. Д. Масалкова да дванаццаці гадоў катаржных работ. У кранштацкай турме яго закавалі ў кайданы і адправілі па этапах у далёкую Сібір, да месца прызначэння — у Аляксандраўскі цэнтрал.

    Катаржная турма знаходзілася за 70 вёрст ад Іркуцка. У пачатку стагоддзя ў ёй сядзеў Ф. Э. Дзяржынскі, які потым быў перапраўлены ў Вілюйск. Спачатку Масалкоў увесь дзень праводзіў у турэмным двары, хадзіў нават без кайданоў. Але потым турэмны рэжым стаў больш жорсткім: у “цэнтралку” вялікімі партыямі хлынулі ўдзельнікі першай расійскай рэвалюцыі.

    У красавіку 1907 г. Масалкова адправілі на будаўніцтва Амурскай чыгункі, якую паліткатаржане называлі “калясуха” або “мясарубка”. Земляныя катаржныя работы так знясільвалі, што раніцай ён не мог падняцца з дашчаных нар. Апрача таго, даводзілася цярпець голад, холад, здзекі і пабоі. Але нішто не магло пахіснуць яго волі і палітычных поглядаў. Якаў усё часцей думаў пра ўцёкі, прыглядаўся да катаржан, з кім на гэта можна было б адважыцца. Згаварыліся з маскоўскім салдатам Іванам Цверагоўскім, засуджаным за ўдзел у паўстанні Растоўскага грэнадзёрскага палка. Выбраўшы момант, яны 7 ліпеня 1907 г. абяззброілі вартавога і накіраваліся праз тайгу на Хабараўск. Вырваўшыся на волю, яны смяяліся, як дзеці. Але радасць іх была нядоўгай. Пры пераправе цераз раку Цверагоўскі патануў. Гэта адбылося так хутка, што Масалкоў не паспеў нават крыкнуць. Застаўшыся адзін на адзін з неабсяжнай тайгой, ён разгубіўся, не ведаючы, што рабіць, але хутка авалодаў сабой і ўжо на другім баку ракі ў Якава як бы ўліліся новыя сілы. Па некалькі дзён нічога не еў, прысядаў на хвіліну-другую, калі трапляліся пад нагамі чарніцы ці іншыя ягады. I зноў бег, ішоў, поўз. Але праз 18 дзён быў схоплены. Збітага да страты прытомнасці, яго даставілі ў лагер “калясухі”. Катаванні паўтараліся штодзённа, Білі прыкладамі, секлі розгамі, на суд прыцягнулі ледзве жывым. За дзёрзкі ўцёк Якаў Масалкоў атрымаў “даважку”: яшчэ тры з паловай гады катаргі. Пад узмоцненым канвоем яго адправілі ў катаржную турму Горнага Зерантуя, адтуль перавялі ў Алгачы. Гэта былі турмы Нерчанскай катаргі, вядомыя невыноснымі ўмовамі. Тут пакутавалі тысячы зняволеных, сярод якіх былі і землякі Якава.

    У Горным Зерантуі ён сустрэў члена РСДРП з 1903 г. Цімафея Паўлавіча Алфера, які нарадзіўся ў в. Копцевічы (зараз у Чашніцкім раёне). Ён быў удзельнікам рэвалюцыйнага руху ў Пецярбургу, ва Уладзівастоку, засуджаны на 8 гадоў катаргі за распаўсюджванне пракламацый Чыцінскага камітэта РСДРП і завочнае зневажанне цара. Там Якаў пазнаёміўся і з магіляўчанінам бальшавіком Іванам Сцяпанавічам Ясенкам, засуджаным за ўдзел ва ўзброеным паўстанні ў Аляксандраўску (зараз Запарожжа) да пакарання смерцю, замененага бестэрміновай катаргай. Сустрэліся ў выгнанні, а ўсё ж ад сэрца крыху адлягло: прачынаюцца людзі з роднай зямлі.

    Разам з землякамі і іншымі паліткатаржанамі Масалкоў пратэставаў супраць увядзення ў турмах Нерчынскай катаргі ваенных правіл абыходжання са зняволенымі: супраць жорсткага рэжыму, пабояў, масавых катаванняў. Ён удзельнічаў у 15-дзённай галадоўцы, адмаўляўся выконваць распараджэнні турэмнага начальства. За непакорлівасць і пратэсты яго на сто сутак кінулі ў халодны карцэр. I нейкім цудам ён выжыў.

    Вытрымала жалезная воля рэвалюцыянера, а арганізм здаўся — Масалкоў моцна захварэў і злёг. У такім становішчы аказаліся сотні зняволеных. Гэта пра іх у лістападзе 1912 г. У. I. Ленін пісаў: “Увесь цывілізаваны свет са страшэнным абурэннем даведваецца аб катаваннях і пакутах палітычных асуджаных у Кутомары, Алгачах і інш. турмах, дзе мучаюць лепшых людзей нашай краіны” [Ленін У. I. Творы. Т. 18. С. 393 (Полн. собр. соч. Т. 22. С. 203-204)]. У той час наш зямляк не ведаў высокай ленінскай ацэнкі алгачскіх вязняў, але на гонар яму, у любых умовах барацьбы ён трымаўся дастойна, як бальшавік.

    Нарэшце, ён вырваўся з Алгачаў і ў 1914 г. выпушчаны на пасяленне — жыў у пасёлку Алёкмінску Якуцкай вобласці. Былы марак уладкаваўся на невялічкім параходзе, які курсіраваў па рацэ Лена. На гэтай службе і застала яго Лютаўская рэвалюцыя 1917 г., якая адчыніла дзверы ўсім палітзняволеным і пасяленцам. Зусім хворы, з вялікімі цяжкасцямі дабраўся Якаў Масалкоў да Іркуцка і лёг у бальніцу. Але лячыцца не было часу. Класавая барацьба нарастала з кожным днём, рэвалюцыі патрэбны былі надзейныя і спрактыкаваныя людзі. Масалкоў кінуў лячэнне і паехаў на Чарамхоўскія капальні, разам з шахцёрамі актыўна ўдзельнічаў ва ўстанаўленні Савецкай улады ў рабочым пасёлку. Аднак да поўнай перамогі было яшчэ далёка. На Чарамхова рушылі белагвардзейцы і чэхаславацкія войскі. Масалкоў запісаўся добраахвотнікам чырвонага апалчэння. Ён змагаўся на Усходнім фронце супраць бандаў Калчака. Летам 1919 г., знаходзячыся на падпольнай рабоце ў Іркуцку, ён быў арыштаваны калчакоўцамі. I зноў (ужо ў каторы раз!) яго бязлітасна, да паўсмерці збілі шомпаламі і кінулі ў гарадскую турму. У тыя дні, калі вырашаўся лёс рэвалюцыі, яму было асабліва цяжка цярпець ізаляцыю.

    У студзені 1920 г. пасля разгрому калчакоўцаў, Якаў Дзмітрыевіч зноў на свабодзе. І хоць здароўе было моцна падарвана, пра адпачынак ён не думаў. Масалкоў актыўна ўзяўся за справу. Ён уступіў у ленінскую партыю бальшавікоў (правільней кажучы, аднавіў сваю прыналежнасць да партыі, з якой страціў сувязь за доўгія гады катаргі). І ён зноў на пярэдняй лініі агню: удзельнічаў у разгроме контррэвалюцыйных сіл генерала Капеля, а ў верасні 1920 г. добраахвотнікам пайшоў на Паўднёвы фронт дабіваць барона Урангеля. Яму даручылі адказную справу — працаваць у армейскім Асобым аддзеле, потым у Адэскай губернскай ЧК. І тут ён не шкадаваў сябе, у адной з буйных ваенных аперацый супраць урангелеўцаў быў цяжка паранены ў галаву. Калі Масалкоў вылечыўся, Грамадзянская вайна ўжо скончылася. Якаў Дзмітрыевіч стаў працаваць у Адэскім губкоме партыі, потым у палітаддзеле 51-й стралковай дывізіі. Потым яго накіроўваюць на палітычную работу ў знаёмыя яму Чарамхоўскія капальні. Працуючы, ён і сам вучыцца ў Іркуцкай партыйнай школе. Скончыўшы вучобу, Масалкоў вярнуўся ў Адэсу, дзе займаўся гаспадарчай і грамадскай работай. У 1926 г. па хадайніцтву Адэскага аддзялення Таварыства паліткатаржан яму назначана персанальная пенсія.

    Стаўшы пенсіянерам у 44 гады, ветэран рэвалюцыі працягваў займацца грамадскімі справамі, выхаваннем маладога пакалення. Тысячы рабочых, юнакоў і дзяўчат слухалі яго ўспаміны пра жахі царскай катаргі, пра самаадданую барацьбу людзей розных нацыянальнасцей супраць капіталізму, за свабоднае жыццё.

    Матрос-бальшавік Я. Д. Масалкоў да апошняга дыхання цвёрда стаяў сваю вахту, ведаючы, што ўсё вялікае і высакароднае дасягаецца цаной вялікіх намаганняў і непазбежных ахвяр. 5 чэрвеня 1931 г. ён памёр. Адэсіты з усімі ўшанаваннямі праводзілі яго ў апошні шлях. Я. Д. Масалкоў пайшоў з жыцця, а яго палымянасць у барацьбе, рэвалюцыйны аптымізм і акрыленасць засталіся і дапамагаюць нам паспяхова вырашаць новыя задачы.

    Э. А. Карніловіч.

    [С. 86-88.]

 

    Весной 1907 г., в апреле, по тюрьме разнеся слух, что из Александровского централа готовят партию на Амурскую железную дорогу... Во время работы за малейшую оплошность можно ожидать пулю в спину. Чтобы избавиться от этого ада, стали рубить себе пальцы, впускали керосин под кожу, умышленно отмораживали себе конечности, симулировали, кто, как умел, и все только для того, чтобы попасть обратно в тюрьму, которая теперь казалась блаженством.

    Я. Д. Масалков

    МАСАЛКОВ Яков Дмитриевич (23. 10. 1882 г., д. Чиглян Кохановской вол. Оршанского уезда, теперь Толочинского р-на Витебской обл. - 06. 06. 1931 г.) - матрос-революционер Балтийского флота, активный участник Кронштадтского вооруженного восстания 1905 г., политкаторжанин. Участник Гражданской войны. Из бедных крестьян, член РСДРП с 1905 г. С 1902 г. в Орше, рабочий гвоздильного завода, искровец. В 1904 г. призван в Балтийский флот, служил в Кронштадте в 7-м флотском экипаже, вел революционную пропаганду, распространял нелегальную литературу среди матросов и солдат, состоял в военной организации РСДРП. В октябре 1905 г. участвовал в Кронштадтском вооруженном восстании. 29 октября 1905 г. арестован, в марте 1906 г. Военно-Морским судом в Кронштадте осужден на 12 лет каторги. Наказание отбывал в Александровском централе и на Амурской колесной дороге - «колесухе». В 1907 г. пытался бежать, но через 18 дней был пойман, избит прикладами,

    срок каторги увеличили на 3,5 года. В 1909-1917 гг. на каторжных работах и в тюрьмах Горного Зерентуя, Алгачи, в Якутской области. Весной 1918 г. добровольно вступает в Красную Армию, участвует в боях против белогвардейцев Колчака. 18 июля 1918 г. схвачен колчаковцами и заключен в Иркутскую тюрьму, в январе 1920 г. освобожден Красной Армией. В сентябре 1920 г. добровольно ушел на Южный фронт, воевал против войск Врангеля. После Гражданской войны работал в Одессе: в губЧК, губкоме партии, в политотделе 51-й стрелковой дивизии. Член Одесского отделения Общества политкаторжан.

    Умер и похоронен в Одессе.

    Тв.:

    Масалков Я. Д. По каторжной страде // Кандальный звон. 1927. № 6.

    Лит.:

    Карнилович Э. Прага жыцця // Маладосць. 1987. № 6. С. 134-137.

    Л. С. Яков Дм. Масалков // Каторга и ссылка. 1931. № 10. С. 190-192.

    Памяти Я. Д. Масалкова // Чорноморська коммуна (Одесса). 1931. 9 червня.

    Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник. М., 1934. С. 803.

    Соболь Андрей. Записки каторжанина. М.-Л., 1925. С. 69.

    Участники революционного движения эпохи борьбы с царизмом. М., 1927. С. 153.

    ЦГА ВМФ СССР. Ф. 998, д. 90, л. 32об. - 35.

    ЦГА ВМФ СССР. Ф. 998, д. 973, л. 266 об. - 267.

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 96-97./

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 96-97./