АВТОБИОГРАФИЯ
Родился в 1877 году. Учился в гимназии в г. Вильно. В 1894 году, будучи в 7-м классе гимназии, вхожу в социал-демократический кружок саморазвития; в 1895 году вступаю в литовскую социал-демократию и, учась сам марксизму, веду кружки ремесленных и фабричных учеников. Там меня в 1895 году и окрестили Яцеком. Из гимназии выхожу сам добровольно в 1896 году, считая, что за верой должны следовать дела и надо быть ближе к массе и с ней самому учиться. В 1896 же году прошу товарищей посылать меня в массы, не ограничиваясь кружками. В то время у нас в организации шла борьба между интеллигенцией и рабочими верхушками, которые требовали, чтобы их учили грамоте, общим знаниям и т. д., а не совались не в свое дело, в массы. Несмотря на это, мне удалось стать агитатором и проникать в совершенно нетронутые массы — на вечеринки, в кабаки, там, где собирались рабочие.
В начале 1897 года меня партия послала как агитатора и организатора в Ковно — промышленный город, где тогда не было социал-демократической организации и где недавно провалилась организация ППС. Здесь пришлось войти в самую гущу фабричных масс и столкнуться с неслыханной нищетой и эксплуатацией, особенно женского труда. Тогда я на практике научился организовывать стачку.
Во второй половине того же года меня арестовывают па улице по доносу рабочего-подростка, соблазнившегося 10 рублями, обещанными ему жандармами. Не желая обнаружить своей квартиры, называюсь жандармам Жебровским. В 1898 году меня высылают на 3 года в Вятскую губернию — сначала в Нолинск, а затем, в наказание за строптивый характер и скандал с полицией, а также за то, что стал работать набойщиком на махорочной фабрике, высылают на 500 верст дальше на север, в село Кайгородскос. В 1899 году на лодке бегу оттуда, так как тоска слишком замучила. Возвращаюсь в Вильно. Застаю литовскую социал-демократию ведущей переговоры с ППС об объединении. Я был самым резким врагом национализма и считал величайшим грехом, что в 1898 году, когда я сидел в тюрьме, литовская социал-демократия не вошла в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию, о чем и писал из тюрьмы к тогдашнему руководителю литовской социал-демократии д-ру Домашевичу. Когда я приехал в Вильно, старые товарищи были уже в ссылке — руководила студенческая молодежь. Меня к рабочим не пустили, а поспешили сплавить за границу, для чего свели меня с контрабандистами, которые и повезли меня в еврейской «балаголе» по Вилкомирскому шоссе к границе. В этой «балаголе» я познакомился с одним пареньком, и тот за десять рублей в одном из местечек достал мне паспорт. Доехал тогда до железнодорожной станции, взял билет и уехал в Варшаву, где у меня был один адрес бундовца.
В Варшаве тогда не было социал-демократической организации. Только ППС и Бунд. Социал-демократическая партия была разгромлена. Мне удалось завязать с рабочими связь и скоро восстановить нашу организацию, отколов от ППС сначала сапожников, затем целые группы столяров, металлистов, кожевников, булочников. Началась отчаянная драка с ППС, кончавшаяся неизменно нашим успехом, хотя у нас не было ни средств, ни литературы, ни интеллигенции. Прозвали рабочие меня тогда Астрономом и Франком,
В феврале 1900 года на собрании меня уже арестовали и держали сперва в X павильоне Варшавской цитадели, затем в Седлецкой тюрьме.
В 1902 году выслали па пять лет в Восточную Сибирь. По дороге в Вилюйск летом того же года бежал на лодке из Верхоленска вместе с эсером Сладкопевцевым. На этот раз поехал за границу — переправу мне устроили, знакомые бундовцы. Вскоре после моего приезда в Берлин, в августе месяце была созвана паша партийная — Социал-демократии Польши и Литвы — конференция, где было решено издавать «Червоны Штандар». Поселяюсь в Кракове для работы по связи и содействию партии из-за кордона. С того времени меня называют Юзефом.
До января 1905 года езжу от времени до времени для подпольной работы в русскую Польшу. В январе переезжаю совсем и работаю в качестве члена Главного правления Социал-демократии Польши и Литвы. В июле арестовывают на собрании за городом, освобождает октябрьская амнистия. В 1906 году делегируют меня на Объединительный съезд в Стокгольм. Вхожу в ЦК РСДРП в качестве представителя от Социал-демократии Польши и Литвы. В августе — октябре работаю в Петербурге. В конце 1906 года арестовывают в Варшаве и в июне 1907 года освобождают под залог.
Затем снова арестовывают в апреле 1908 года. Судят по старому и новому делу два раза, оба раза дают поселение и в конце 1909 года высылают в Сибирь — в Тасеево. Пробыв там семь дней, бегу и через Варшаву еду за границу. Поселяюсь снова в Кракове, наезжая в русскую Польшу.
В 1912 году переезжаю в Варшаву. 1 сентября меня арестовывают, судят за побег с поселения и присуждают к 3 годам каторги. В 1914 году, после начала войны, вывозят в Орел, где и отбыл каторгу; пересылают в Москву, где судят в 1916 году за партийную работу периода 1910-4912 годов и прибавляют еще 6 лет каторги. Освободила меня Февральская революция из Московского централа. До августа работаю в Москве, в августе делегирует Москва на партсъезд, который выбирает меня в ЦК. Осталось для работы в Петрограде.
В Октябрьской революции принимаю участие как член Военно-революционного комитета, затем, после его роспуска, мне поручают сорганизовать орган борьбы с контрреволюцией — ВЧК (7/ХII 1917 г.), Председателем которого меня назначают.
Меня назначают Народным комиссаром внутренних дел, а затем, 14 апреля 1921 года,— и путей сообщения.
Ф. Дзержинский.
1921 г.
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 3-6./
*
ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО
30 августа (11 сентября) 1877 года в родовом имении Дзержиново Ошмянского уезда Виленской губернии (ныне Минская область) в семье преподавателя математики и физики Эдмунда-Руфина Иосифовича Дзержинского и его жены — Елены Игнатьевны Держинской родился сын Феликс.
20 октября (2 ноября) 1901 года Ф. Э. Дзержинского приговаривают к ссылке на 5 лет в Восточную Сибирь, в город Вилюйск Якутской губернии. Об аресте и ссылке Ф. Э. Дзержинского появилось сообщение в ленинской «Искре» (№ 15, 1902 г.).
6-8 (19-21) мая 1902 года по пути к месту ссылки Ф. Э. Дзержинский руководит восстанием политических заключенных в Александровской пересыльной тюрьме (под Иркутском).
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 283./
*
ПИСЬМА К РОДНЫМ
А. Э. и Г. А. Булгак
[Седлецкая тюрьма]
20 декабря 1901 г.
Дорогие Альдона и Гедымин!
Спасибо вам за письма и вещи, которые вы мне прислали. Избалуете вы меня своей добротой и заботой, слишком добры ваши слова, и мне ужасно досадно, что я не могу быть вместе с вами и что мы не можем глубже узнать друг друга. Ведь уже столько лет мы не виделись, и каждый из нас сегодня уже не тот, что был вчера. Прошлое можно распознать и в настоящем, но как много нового должны были мы набрать в себя за это время! Прошлое нас соединяет, но жизнь отделяет друг от друга все больше и больше... И все движется вперед: путем печали, страданий, путем борьбы совести, борьбы старого с новым, путем смертей, гибели отдельных жизней... и из этого всего вырастает чудесный цветок, цветок радости, счастья, света, тепла и прекрасной жизни.
Я вижу его богатые, чудные краски, ощущаю его роскошное благоухание, охватывающее все мое существо, я чувствую уже исходящее от него тепло и вижу его сияющей блеск и бриллиантовую игру лучей. И когда я всматриваюсь в этот цветок, то чувствую — чувствую всей душой, а не только понимаю разумом, — что это богатство красок, это все оживляющее благоухание, это тепло, и свет, и сияние, все это — дети слез, страдании, печали и мук.
Не часты минуты этих прекрасных видений, но они долго живут в моей памяти, я тоскую по ним, я жажду их возвращения, и они снова навещают меня. Отсюда я черпаю силы; поэтому-то я ни о чем не жалею, поэтому-то горечь разлуки с дорогими мне людьми — с вами и моими друзьями, не убивает, не отравляет меня. Поэтому также я думаю, что не стоит тебе, дорогая Альдона, приезжать ко мне на свидание. Глубокая печаль охватит и меня и тебя, нам трудно будет бороться с ней, и она будет жечь наши души.
Представь себе 15-минутное свидание при людях, которые стерегут меня здесь, свидание после стольких лет разлуки, среди мрачных тюремных стен, решеток, замков, револьверов и шашек; мы не успеем еще и нескольких слов сказать друг другу, как нас уже разлучат, не дадут разговаривать. Нет, не приезжай, дорогая сестра, я и отсюда вижу тебя с ребятами и Гедымином, я чувствую ваши заботы, беспокойство, неприятности и радости, а вы ведь тоже ощущаете меня рядом с собой; я пересылаю вам в письмах свое сердце, чувствуете ли вы, как оно бьется? Я знаю, что чувствуете. Я знаю, что если даже тело мое и не вернется из Сибири,— я буду вечно жить, ибо я любил многих и многих... Не приезжай — не стоит без нужды увеличивать своих страданий. Я знаю это лучше всего из собственного опыта: у меня здесь было несколько свиданий с одним очень дорогим мне человеком; больше уже не получу свиданий, и судьба разлучила нас на очень долго, может быть, навсегда. Вследствие этого мне пришлось очень много пережить... Поэтому еще раз прошу тебя, не приезжай, да, кроме того, это неосуществимо, так как меня высылают, кажется, через два дня, а в Минске я буду лишь проездом, там меня задерживать не будут, повезут сразу в Москву и оттуда дальше на восток и север. Я постараюсь писать вам как можно чаще, и мои письма заменят вам меня, так же как и ваши письма заменят мне вас. Так не печалься, Альдона, что нам не удастся лично попрощаться.
В Польше праздники уже прошли, но у вас они еще только будут... Желаю вам бодрости в жизни, уверенности в своих силах, мужества в страданиях, любви во взаимной жизни, надежды на будущее, желаю вам воспитать ваших ребят полноценными людьми, желаю дождаться плодов вашей тернистой жизни, полной труда и забот. В каких бы трудных условиях вам ни пришлось жить, не падайте духом, ибо вера в свои силы и желание жить для других — это огромная сила. Дорогой Гедымин, ведь твое здоровье идет на поправку, а от письма твоего веет такой грустью. Нет, надо верить в себя, надо жить, не поддаваться болезни, не думать о ней все время, тогда и победить ее легче. Я, кажется, писал вам в своем первом письме отсюда, что мой товарищ был очень тяжело болен: больные легкие и неудачная операция ноги. Были минуты, когда я думал, что он уже не вылечится. И что же? Жажда жизни, могучее стремление к ней победили болезнь, и сегодня оп на свободе и пишет мне, что здоровье его все улучшается, несмотря на нужду и безработицу. Он рабочий, а для рабочего безработица это значит — голод и холод. Будьте же крепки духом и бодры. Мы еще увидимся, и, может быть, я зайду к вам, и мы будем вспоминать о днях нашего детства... Они кажутся мне теперь такими далекими, в воспоминаниях о них есть для меня что-то обаятельное, но сегодня я иду по своему пути, слегка грущу о детстве, но ради него не оставлю своего пути, ибо я уже вкусил от древа познания.
Меня радует, что уже через пару месяцев я буду вне тюрьмы, ибо тюремные стены так опротивели мне, что я не могу ужо хладнокровно смотреть на них, на своих сторожей, на решетки и т. д. Я уверен, что если бы меня теперь совсем освободили и я приехал бы к вам, то вы назвали бы меня бирюком; я не сумел бы сказать вам свободно и несколько фраз; шум жизни мешал бы мне и раздражал бы меня. Поэтому тюремщики знают, что делают, высылая меня на 5 лет в Восточную Сибирь (в Якутский округ) и там освобождая меня: они имеют в виду лишь мое благополучие — нужно время, чтобы прийти в себя после двухгодичного погребения. Скачки вредны, надо все делать постепенно, поэтому сначала надо освоиться с медведями, болотами и тайгой, вообще с природой, потом с деревней, с местечком, затем с небольшим городом и только после всего этого — с родным краем. Я надеюсь, что дождусь этого конца. Мой путь продлится примерно два месяца, во всяком случае, к весне я надеюсь быть на месте. Более точно о том, куда меня вышлют, я узнаю лишь в Иркутске, то есть за 7 000 верст от Седлеца.
Еще раз спасибо вам за все, будьте здоровы, обнимаю и целую всех вас.
Любящий вас брат Феликс
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 27-30./
*
Николай Трушин
ВОССТАНИЕ В АЛЕКСАНДРОВСКОМ ЦЕНТРАЛЕ
(Страницы из биографии Ф. Э. Дзержинского)
1900 год. Варшава. В воскресенье, 23 января, на квартире сапожника Грациана Малясевича в доме № 7 по улице Каликста собралась группа рабочих. Среди них был двадцатитрехлетний Феликс Дзержинский. В ожидании других товарищей завязалась оживленная беседа. Дзержинский говорил о необходимости развертывания стачечной борьбы. Но не только об этом хотел сказать он рабочим. Главной целью его встречи с ними было разъяснение задач об организации социал-демократической партии польского пролетариата и о ее программе. Но сказать об этом не успел. Нагрянули жандармы Дзержинского и его товарищей арестовали.
Спустя двадцать месяцев, в октябре 1901 года, последовало «высочайшее повеление» Дзержинский по обвинению в «государственном преступлении» подлежал высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на пять лет.
31 декабря 1901 года в седлецкой тюрьме это решение, написанное на специальном бланке департамента полиции, объявили Дзержинскому под расписку [ЦПА ИМЛ, ф. 76, оп. 2, ед. хр. 56, л. 18.].
3 января 1902 года Дзержинского готовили к отправке в Сибирь. Чиновник Седлецкого губернского управления заполнил так называемый «статейный список о ссыльном Феликсе Дзержинском».
А через два дня, 5 января, Дзержинского повезли в Москву. Сначала его поместили там в пересыльную тюрьму, но вскоре перевели в Бутырскую. 1 февраля в большой партии политических заключенных его отправили дальше. Позади остались Рязань, Ряжск, Пенза... В Самаре делалась остановка. Здесь был сборный пункт для отправляемых в Сибирь.
Задолго до прибытия Дзержинского в Иркутск царские опричники предписывали своим ведомствам о немедленном уведомлении о его продвижении по пересыльным пунктам. Теперь только архивные документы могут поведать о том, как неусыпно следили жандармы за продвижением этого смелого и неутомимого революционера по сибирскому тракту.
29 декабря 1901 года енисейский губернатор в письме губернскому тюремному инспектору предписывал: «Секретно Г. Иркутский Военный генерал-губернатор в предложении от 17 декабря за № 9607 уведомил, что высылаемый в Восточную Сибирь административным порядком дворянин Феликс Эдмундов Дзержинский подлежит отправлению в ведение Иркутского губернатора». Тюремный инспектор поспешным росчерком пера наложил на этом документе резолюцию: «Смотрителю красноярской тюрьмы. Донести о прибытие Дзержинского» [ГАКК, ф. 505, оп. 65, д. 1061, л. 1.].
В конце февраля 1902 года Дзержинского привезли в Красноярск и поместили в пересыльную тюрьму. Он был болен. Здесь болезнь его осложнилась. Несмотря на это, через два дня тюремные власти, выполняя распоряжение «высокого» начальства, включили Дзержинского в новую партию ссыльных, следуемых дольше, снарядили конвой и погнали в Иркутск.
В те дни, когда Ф. Э. Дзержинского везли в якутскую ссылку, в Красноярске развертывал свою деятельность Красноярский комитет «Сибирского социал-демократического союза». На улицах города, в железнодорожных мастерских и депо появились первые прокламации Комитета, которые призывали рабочих и организации, к революционной борьбе, к ниспровержению существующего правительства, к достижению политической свободы и «этим расчистить себе путь к улучшению своего положения и к социализму» [ГАКК, ф. 516, оп. 1, д. 1869.].
Волна революционного движения рабочего класса докатывалась и до политических заключенных, содержавшихся в тюрьмах и направляемых в ссылку. В марте-апреле 1902 года в Красноярске и других местах губернии состоялись публичные выступления рабочих и политических ссыльных против самодержавного гнета и произвола властей.
30 и 31 марта толпы молодежи города Красноярска устроили демонстрации в честь политических заключенных, бывших студентов, высланных из Петербурга и Москвы за участив в антиправительственных выступлениях в феврале 1902 года. Когда политических заключенных конвоировали в тюрьму, на всем пути от вокзала встречавшие их демонстранты произносили приветственные речи, пели революционные песни и развертывали красные флаги с надписями: «Долой самодержавие!» Полиция пыталась воспрепятствовать демонстрантам, арестовала одного из организаторов, но на другой день вынуждена была освободить [ГАКК, ф. 516, оп. 1, д. 1869.].
Как бы продолжая ту манифестацию, которая была организована на улицах Красноярска, политические ссыльные днем 4 апреля взметнули над одним из бараков тюрьмы красный флаг со словами «Долой монархию!».
18 апреля (1 мая по новому стилю) 1902 года большая группа политических ссыльных московской и петербургской партий в знак солидарности организовала пение революционных песен, чем всполошила не только администрацию тюрьмы, но и губернские власти. Вице-губернатор Енисейской губернии Сазонов потребовал от смотрителя тюрьмы расследования, как он писал «об обстоятельствах, при которых сопровождалось пение политическими ссыльными песен преступного содержания». 28 апреля политические шумом и криком выразили свой протест по поводу устроенного духовенством «моления и принесения чудотворной иконы». 30 апреля группа заключенных от имени политических написала жалобу с разоблачением надзирателей, которые обманывали и обсчитывали заключенных при покупке им продовольственных и хозяйственных товаров. Кроме того, политические не раз высказывали администрации тюрьмы свое возмущение по поводу отказа сообщить места водворения в ссылку. Организаторами и участниками этих событий являлись Моисей Соломонович Урицкий, Николай Алексеевич Скрыпник, Виктор Алексеевич Радус-Зенькович, Исаак Христофорович Лалаянц и другие [ГАКК, ф. 595, оп. 65, д. 1086.]. Многие из них в конце апреля и начале мая 1902 года были отправлены в Александровскую пересыльную тюрьму под Иркутском.
Александровская пересыльная тюрьма была составной частью Александровской центральной каторжной тюрьмы — Александровского централа. Это был один из суровых и мрачных застенков царского самодержавия на востоке России.
На территории Александровского централа было несколько капитальных зданий и помещений барачного типа. Центром тюрьмы служило двухэтажное здание из темно-красного кирпича. Оно состояло из двух смежных корпусов. Расположение корпусов образовывало большой квадрат, внутри которого был тюремный двор, обнесенный каменной оградой.
Сюда, в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, в последний день февраля 1902 года был доставлен Феликс Эдмундович Дзержинский...
Надзиратель Емельянов беспечно нес свою службу. К нему неторопливо подошел староста барака политических заключенных Юлий Балталон и попросил отнести записку начальнику тюрьмы. Ничего не подозревая, Емельянов взял записку и направился к выходу. Не успел он перешагнуть порог внешних ворот тюрьмы, как из барака с криком выбежали заключенные. Они силой вытолкнули надзирателя и в одно мгновение заложили ворота бревнами и досками от разобранное мусорной ямы. Услышав шум и заметив суету во дворе тюрьмы, часовой на вышке сделал два выстрела, но они не произвели на заключенных никакого впечатления. А поднятая по тревоге охрана ничего не могла уже сделать: заключенные забаррикадировались.
Соорудив баррикаду, заключенные взметнули два красных флага: один над воротами, а другой на трубе бани — и провозгласили «Свободную республику». Люди, истомившиеся по свободе и почувствовав ее, дружно, во весь голос запели революционные песни.
За баррикадой оказалось 49 человек. Несколько арестантов до начала восстания находились в канцелярии тюрьмы и не могли возвратиться в свой барак. Тем не менее все они выразили свою солидарность с восставшими товарищами.
Встревоженное тюремное начальство немедленно известило об этом губернские власти. Попытки ликвидировать восстание собственными силами успеха не имели.
Так началось в полдень 6 мая 1902. года восстание политических заключенных под руководством двадцатичетырехлетнего революционера Феликса Дзержинского в Александровском централе.
Но прежде чем рассказать, как развивались эти события дальше, проследим предшествовавшие им моменты.
2 марта 1902 года начальник Александровской центральной пересыльной тюрьмы докладывал прокурору Иркутской судебной палаты, что 28 февраля прибыл «этапом с Московского тракта политический ссыльный Феликс Эдмундов Дзержинский» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 13, л. 28.].
5 марта из Александровского Дзержинский послал письмо родным, «Я уже в Восточной Сибири, более чем за 6 тыс. верст от вас, от родного края, но вместе со своими товарищами по заключению. Я еще не свободен, еще в тюрьме, жду весны, чтобы, когда вскроются реки, двинуться еще на 3-4 тыс. верст дальше на север...» [Ф. Э. Дзержинский. Избранные произведения, М., 1967, т. 1, стр. 527.].
Два месяца продолжалась поездка из Седлецкой тюрьмы до Александровского централа. Дорога утомила Дзержинского и подорвала его здоровье. Он и другие ссыльные в пересыльной тюрьме считались полусвободными, содержались в открытых на день камерах и могли выходить во двор. Однако вскоре эти «льготы» были отменены. Кроме того, политическим ссыльным не объявлялись места ссылки, и они по несколько месяцев томились в тюрьме. В связи с этим 10 марта 1902 года Дзержинский со своими друзьями написал на имя прокурора Иркутской судебной палаты коллективный протест:
«По высочайшему повелению и по распоряжению господина Министра Внутренних дел мы ссылаемся в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на 4 и 5 лет. Прибывши же сюда, в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, для дальнейшего следования к местам назначения, мы были задержаны тюремной администрацией на неопределенный срок, причем нам не было объяснено по какой причине нас задержали и по чьему постановлению, место же назначения нам не было объявлено.
Таким образом, после долгих мытарств по тюрьмам и этапам, мы вынуждены вопреки приговору нашему, гласящему о водворении нас под надзор, а отнюдь не о тюремном заключении, — подвергаться всем лишениям, с коими сопряжено тюремное заключение...».
Они потребовали объявить им места назначения, отправить немедленно тех, которым уже определены таковые в Верхоленском и Балаганском уездах Иркутской губернии, а остающимся в тюрьме объявить причины задержки на длительное время [ЦПА ИМЛ. ф. 76, оп. 2, д. 59.].
Законные требования ссыльных не удовлетворялись, и неизвестно, как реагировал прокурор Иркутской судебной палаты на их протест. А время шло. Наступил май, а с ним и долгожданная весна. С наступлением весны одни надеялись на освобождение, а другие и на побег. Мысль о побеге не покидала Дзержинского, но бежать из тюрьмы было очень трудно.
3 мая 1902 года в Александровскую пересыльную тюрьму из Красноярска прибыла новая партия политических заключенных в количестве 39 человек. Большинство из них были студенты Московского и Петербургского университетов. Общее количество политических ссыльных в тюрьме стало 54 человека. Помимо них в тюрьме содержались уголовники. По свидетельству исполнявшего обязанности помощника прокурора Иркутской судебной палаты, выезжавшего на расследование «беспорядков», Александровская пересыльная тюрьма в то время была переполнена «до чрезвычайности». «Во всех камерах арестанты помещены крайне тесно. В бараке политических нары с матрацами и подушками представляют из сих сплошную постель без всяких перерывов» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 81.].
При встрече новой партии политических выяснилось, что все они еще в дороге, в красноярской тюрьме, обращались к енисейскому губернатору, в канцелярию иркутского генерал-губернатора и к якутскому губернатору с требованиями сообщить места поселений в ссылке, однако никакого внимания к их ходатайствам не было. Почему так остро ставили этот вопрос политические ссыльные? Дело в том, что незнание конкретного места водворения лишало их возможности устроить свое материальное положение, а также известить родных для установления связи с ними. По известному адресу места ссылки быстрее можно было выписать и получить необходимые газеты, журналы и книги.
Утром 4 мая политические ссыльные во главе с Дзержинским вновь обратились к администрации тюрьмы и потребовали объявить им места водворения в ссылку, поскольку узнали, что 12 мая предстоит отправка в Якутскую область. Администрация и на этот раз не удовлетворила их требований.
5 мая политические через своего уполномоченного, бывшего студента Московского университета Александра Ховрина, предъявили ультиматум о том, что будут ждать удовлетворения их ходатайств до 1 часа дня 6 мая. В противном случае примут соответствующие меры [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 198.]. Тюремное начальство немедленно телеграммой уведомило об этом губернское управление, но вразумительных ответов на ультиматум не последовало.
Исчерпав, таким образом, законные способы удовлетворения требований, политические ссыльные постановили прибегнуть к восстанию.
Узнав о случившемся, в село Александровское из Иркутска срочным порядком выехали вице-губернатор, исполняющий обязанности товарища прокурора Иркутской судебной палаты, и помощник начальника иркутского губернского жандармского управления. Их сопровождала группа вооруженных солдат. В 7 часов утра 7 мая вся эта команда прибыла в Александровскую тюрьму.
«По выслушании докладов тюремной администрации... по поводу происходящих беспорядков в бараке политических арестантов, — пишет в своем докладе чиновник прокуратуры, — мы тотчас отправились к означенному бараку. Ворота барака оказались по-прежнему запертыми, на воротах и трубе бани висели красные флаги... Сообщение с заключенными поддерживалось через отверстие в палях, выходящее на соседний двор общеуголовных преступников...» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 299.]. Через это отверстие и пришлось им вести переговоры.
Никакие уговоры со стороны прибывших чиновников о прекращении восстания на арестованных не действовали. Выделенные политическими ссыльными для ведения переговоров уполномоченные вновь заявили свои требования.
В Иркутск и Петербург одна за другой направлялись телеграммы.
«Иркутск. Прокурору судебной палаты. 7 мая. 7 час. 50 мин. Ворота барака оказались заперты изнутри. Убеждение открыть ворота не действует. Отказались также объясниться канцелярии...» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 67.].
«Иркутск. Прокурору судебной палаты. 7 мая 4 часа 35 мин. пополудни Сообщение губернатора снестись Якутским губернатором вели прежде. Прекратить беспорядки не имеют успеха. Положение прежнее. Гречин».
На этой телеграмме прокурор Иркутской судебной палаты Коваленский написал следующую резолюцию: «Товарищу прокурора Гречину. Предупредите, что случае продолжения неповиновения немедленно уедете. Противном случае примете все меры содействия к скорому удовлетворению законных ходатайств к скорейшей отправке. Желательно было бы настоять на немедленной отправке особой партией. Случае не прекращения беспорядков придется применить дисциплинарные взыскания против зачинщиков» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 69.].
8 мая эта резолюция передана Гречину телеграммой.
В тот же день о событиях в Александровском централе телеграфировали в столицу:
«Петербург. Министру Юстиции. 8 мая 1902 г. № 310. Партия политических арестантов, препровождаемых северные уезды Иркутской губернии и Якутскую область числом 49 человек, будучи доставлены пересыльную тюрьму село Александровское, требуют объявить, какие местности Якутской области будут распределены. Получив отказ, заперлись на тюремном дворе изнутри, объявили не подчиняться распоряжениям начальства, пока требование не будет исполнено. Уговоры командированных на место вице-губернатора, исполняющего обязанности товарища прокурора палаты, жандармского офицера не действуют. Беспорядки продолжаются второй день. Губернатор запрашивает указаний генерала Пантелеева. Распорядился предупредить, о местах распределения будет объявлено, лишь только прекратят беспорядок. Губернатор полагает не выдавать пищи установленных размерах, пока не подчинятся. Своей стороны находил бы полезным это распоряжение объявить немедленно, а злостных зачинщиков задержать отправкой с наложением дисциплинарного взыскания. Спокойных отправить немедленно, не смешивая с общими арестантами. Доношу Вашему Высокопревосходительству. Прокурор Иркутской судебной палаты Коваленский» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 72.].
А политические не сдавались. Еще вечером 6 мая им была объявлена телеграмма иркутского губернатора, которой разрешалось «объявить политическим заключенным, что он будет просить якутского губернатора сообщить просимые ими сведения, если немедленно будут прекращены беспорядки». Однако и эта телеграмма не имела результата. Они заявили, что изложенное в ней «их не удовлетворяет, ибо они считают свое требование вполне законным и административная власть должна прежде приступить к исполнению их законных требований» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 72.].
В телеграмме губернатора была и вторая часть: «прекратить доставление пищи и воды политическим», но об этом администрация тюрьмы и прибывшие из Иркутска чиновники объявлять восставшим тотчас не решились. Когда же об этом политические ссыльные узнали, то заявили, что обсудят ответы губернских властей, но прежде должны быть сняты угрозы в виде лишения их пищи и воды. Они рассматривали такую угрозу как новое обстоятельство, осложняющее ведение переговоров. Лишить восставших пищи и воды вице-губернатор и администрация тюрьмы не посмели.
Вице-губернатор и его свита искали пути ликвидации беспорядков, посылая телеграммы в Иркутск и Петербург, в том числе на имя находившегося в столице иркутского генерал-губернатора Пантелеева, а также вступая в переговоры с уполномоченным от восставших.
Политические заключенные, убедившись, что власти предпринимают меры к удовлетворению их требований, в 2 часа дня 8 мая открыли ворота и заявили о прекращении демонстрации. Помимо удовлетворения основных требований, политические заключенные добились также получить всю имеющуюся в конторе тюрьмы корреспонденцию, поступившую на их имя, без предварительного направления на просмотр в Иркутск.
Администрация тюрьмы, вице-губернатор и его свита, боясь повторения беспорядков, очистили двор от досок и бревен, усилили охрану и надзор. Но не дознались царские прислужники до главного: об организаторах и руководителях восстания. «Что касается вопроса о выяснении зачинщиков этих беспорядков, — писал в упомянутом докладе прокурор, — то этот вопрос не мог быть выяснен, так как во все время беспорядков между политическими наблюдалась полная во всем солидарность, все вопросы решались сходкой... Того момента, когда обсуждался у них вопрос о демонстрации, никто не видел, кем предложена эта мера установить не представляется возможным» [ГАИО, ф. 245, оп. 3, д. 15, л. 302.].
Ответы на эти и другие вопросы политической борьбы заключенных Александровской пересыльной тюрьмы в мае 1902 года мы находим в других источниках. Участник этих событий, бывший политический ссыльный, студент Московского университета Исаак Савельевич Урысон, хорошо знавший Феликса Эдмундовича Дзержинского еще по подпольной работе в Ковно, рассказывал:
«В один из апрельских дней среди политических заключенных пересыльного корпуса Александровской тюрьмы царило большое возбуждение. Администрация лишила их целого ряда льгот...
Тюрьма волновалась.
На большой тюремной сходке собрались все политические, числом около 50 человек. Председательствовал Ф. Дзержинский. Решили предъявить в ультимативной форме требование об отмене новых порядков.
Администрация отказала.
Собралась новая сходка. Было принято наиболее революционное и решительное предложение Ф. Дзержинского, а именно: выкинуть из пересыльного корпуса тюрьмы всю стражу... запереть ворота и не пускать администрацию до полного удовлетворения всех предъявленных требований.
Решение было в точности выполнено... Пересыльный корпус тюрьмы, огороженный деревянным частоколом, объявлен был самостоятельной республикой, отвергающей власти и законы Российской империи...
Наутро в Александровское прибыл из Иркутска вице-губернатор с чрезвычайными полномочиями.
Тюрьма ждала ультиматума о немедленной сдаче с угрозой в случае неповиновения открыть огонь...
Явилась «тройка» и вступила в переговоры. Одновременно собралась сходка. Между заседавшей сходкой под председательством Дзержинского и отверстием в заборе, где заседала мирная конференция, велась непрерывная курьерская связь. Республиканские власти держали себя с большим достоинством, как самостоятельная воюющая сторона. Как на всех мирных конференциях, и здесь обсуждался пункт за пунктом. Вице-губернатор оказался уступчивым и согласился в конце концов вернуть тюрьме ее старые вольности без применения каких бы то ни было репрессий к восставшим...» [«Огонек», 1926, № 33. Рассказ написан А. Сергеевым со слов И. С. Урысона.].
Восстание в Александровской пересыльной тюрьме не случайное явление. Оно было вызвано жестокими условиями содержания политических ссыльных в тюремных застенках, лишением их элементарных прав. Можно также утвердительно сказать, что эта демонстрация была продолжением волнений, начатых в красноярском тюремном замке в апреле 1902 года, так как большинство политических оттуда вскоре были отправлены сюда.
Отказ администрации Александровской пересыльной тюрьмы и иркутских властей сообщить политическим ссыльным места водворения ввиду их якобы неизвестности — чистое лицемерие. Имеющиеся в Центральном партийном архиве в Москве документы тех лет свидетельствуют о том, что такие сведения были известны. Еще в январе 1902 года Вилюйским окружным полицейским управлением было заведено специальное дело «О политическом поднадзорном административно-ссыльном Феликсе Эдмундове Дзержинском». В этом деле сосредоточена переписка якутского губернатора с вилюйским окружным исправником по поводу водворения Дзержинского в ссылку. Оказывается, якутский губернатор знал, что Дзержинскому назначена ссылка в Вилюйский округ, а поэтому 11 января 1902 года запросил вилюйского окружного исправника донести «в каком пункте округа удобнее было бы водворить ссыльного». Исправник не замедлил с ответом и докладывал, что Дзержинского он водворит «в Морхинском улусе, в одном из ближайших к управе наслегов для более удобного установления за ним надзора». Якутский губернатор в феврале 1902 года согласился с этим и наложил резолюцию: «Так и распорядиться» [ЦПА ИМЛ, ф. 76, оп. 2, д. 60.].
/Енисей. № 2. Красноярск. 1972. С. 55-59./
*
ПИСЬМА К РОДНЫМ
А. Э. Булгак
[Александровская пересыльная тюрьма]
5 марта 1902 г.
Дорогие Альдона и Гедымин!
Я уже в Восточной Сибири, более чем за 6 тысяч верст от вас, от родного края, — но вместе со своими товарищами по заключению. Я еще не свободен, еще в тюрьме; жду весны, чтобы, когда вскроются роки, двинуться еще на 3-4 тысячи верст дальше па север. В Москве мне удалось только один раз увидеть Владыся и Игнася и не имею даже понятия, что у них слышно, так как неожиданно нам не дали больше свиданий. Что же вам написать? Я тоскую по родной стране, — об этом вы знаете. Однако им не удалось вырвать из моей души ни мысли о нашем крае, ни дела, за которое я борюсь, ни веры в его торжество; этой верой и тоской я живу и здесь, мысли бегут к братьям моим — и я вместе с ними. Конечно, бывают минуты тяжелые, ужасные, когда кажется, что боль разорвет тебе череп; однако лишь боль эта делает нас людьми, и мы видим солнце, хотя над нами и вокруг нас — тюремные решетки и стены. Но довольно об этом. Опишу вкратце свою жизнь.
Я сижу в Александровской тюрьме в 60 верстах от Иркутска. Весь день каморы наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору; рядом — отгороженная забором женская тюрьма. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим, подменяя настоящую жизнь пародией на нее — забавой. Письма и вести из родной страны — вот единственная наша радость. Я встретил здесь многих земляков, преступников не политических, которые так же тоскуют но родному краю и семье и которые в очень многих случаях попали сюда лишь вследствие произвола царской администрации. Я стараюсь изучить этих людей, их жизнь и преступления; узнать, что толкнуло их па совершение преступлений, чем они живут... Представьте себе, есть и такие, которые сидят здесь по 10 месяцев, ожидая лишь отправления в то место, где им должны выдать паспорта... Вообще, если об Европейской России много можно говорить и писать, то о Сибири лучше молчать — столько здесь подлости, что не хватит даже времени все перечислить. С постройкой железной дороги всевластие мелких пиявок понемногу уменьшается, но, как обычно, зло исчезает чрезвычайно медленно.
Дорога из Седлеца, длившаяся два месяца, чрезвычайно утомила меня. Из Самары я ехал 10 суток без остановки и без отдыха, теперь мне обязательно нужно немного поправить свое здоровье, так как оно не совсем в порядке. К счастью, наступили теперь теплые, солнечные, весенние дни, и воздух здесь горный и сухой — здоровый для слабых легких. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражника я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей па свежем воздухе. Напиши мне, дорогая, что у вас слышно, как вы живете, как чувствует себя Гедымин и ваши детки? Где братья и что с ними? Свободен ли Казио, за границей ли он? Будьте здоровы! Обнимаю вас.
Ваш Феликс
А. Э. и Г. А. Булгак
[Александровская пересыльная тюрьма]
22 апреля 1902 г.
Дорогая Альдона и Гедымин!
Спасибо вам за письмо, которого я ожидал с нетерпением. Вы ведь знаете, что ваши письма должны быть дороже для меня, нежели мои — для вас, так как я насильно оторван от всего того, что я полюбил, и осталась только эта любовь, огонь которой горит в моей груди и направляет мои мысли на запад и па юг. Много я вам сейчас писать не буду,— как-то нет настроения.
Из Александровска я выеду, кажется, 12 мая старого стиля и пробуду в дороге 11/2 месяца, так как мне предстоит проехать еще 4 тысячи верст до Вилюйска, куда меня высылают, значит от вас меня будут отделять 10 тысяч верст, а соединять... Это будет довольно веселое путешествие — нас поедет целая сотня, мы поплывем по реке, и по пути мне удастся повидать товарищей, с которыми я не виделся еще с 1897 года. Я надеюсь, что в Якутске мне разрешат немного подлечиться, так как здоровье мое ухудшилось за последнее время... Кто вам писал, что я заболел в Красноярске? Каков теперешний адрес Владыся и Игнася? Я здесь получаю журнал «Глос». Книг у меня достаточно. Меня очень огорчило известие, что вы до сих пор без работы, но я знаю, что вы не упадете духом, а значит, все должно улучшиться. Обнимите и поцелуйте от меня деток ваших — может быть, удастся нам еще увидеться когда-либо, будьте здоровы и мужественны, сердечно вас обнимаю.
Ваш Феликс Дзержинский
Р. S. Кланяйтесь всем родным, если помнят меня.
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 30-33./
*
«В Качуге встречался с Дзержинским который ночью читал поэму на польском языке у костра. Лицо и голос его были прекрасны, но поэма слаба. Сама жизнь этого человека стала суровейшей из поэм». /Троцкий Л. Воспоминания о моей первой сибирской ссылке. // Каторга и ссылка. № 5. Москва. 1925. С. 93./ «Темной весенней ночью, у костра, на берегу широкой разлившейся Лены, Дзержинский читал свою поэму на польском языке у костра. Лицо и голос его были прекрасны, но поэма слаба. Сама жизнь этого человека стала суровейшей из поэм». /Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Иркутск. 1991. С. 132./
*
А. Э. Булгак
[Верхоленск]
22 мая 1902 г.
Дорогая Альдона!
Вчера меня освободили в Верхоленске для того, чтобы я мог отдохнуть. Дорога слишком изнурила меня. Через месяц или два я поеду дальше, думаю, что к тому времени здоровье мое значительно улучшится, так как климат здесь довольно хороший. Вообще Сибирь влияет на легкие неплохо. Пишу открытку, так как что-то нет настроения много писать, не ругайте меня. Как ваше здоровье и здоровье ваших ребят? Получали ли вы какие-либо известия от братьев? Меня несколько удивляет, что, несмотря на обещание, ни Игнась, ни Владысь ни слова мне не пишут. Как у вас с получением работы? В этом году у меня было очень много товарищей в дороге...
Будьте здоровы, сердечно обнимаю всех вас, поцелуйте от меня детей.
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 33./
ПОБЕГ
Полночь пробила на церковной колокольне. Двое ссыльных потушили огонь в своей избе и тайком, чтобы не разбудить хозяев, выбрались через окно во двор. Далекий и опасный путь предстоял им, они навсегда покидали эти прекрасные, но пустынные и чуждые места, дышащие смертью и неволей. Как воры, крались они ночью вдоль изб, внимательно оглядываясь, нет ли кого-нибудь поблизости, не следят ли за ними. Кругом было тихо, деревня спала, лишь время от времени раздавалась колотушка ночного сторожа. Наконец они подошли к реке, но тут же отпрянули назад; там рыбак расставлял свои сети: лодкой воспользоваться было невозможно. Пришлось спрятаться, чтобы остаться незамеченными и выжидать.
Наконец рыбак ушел домой. Беглецы нашли лодку и тихонько сели в нее. Они были полны решимости и уверенности, что уйдут. Но сердца их сжались болью, когда они вспомнили, что в этой самой деревне их братья томятся и будут еще томиться и тосковать, выжидая вестей с воли о борьбе, куда они, беглецы, сейчас спешат, вопреки царскому запрету и, несмотря на строгий надзор и наблюдение специальных шпионов — официально называвшихся надсмотрщиками за политическими ссыльными. Чувство это, однако, продолжалось недолго. Им предстояло переплыть на тот берег быстрой и широкой Лены, не произведя ни малейшего шума. Сперло дыхание, сердце наполнилось радостью: уже плывут, деревня остается позади и, наконец, совсем исчезает в темноте. Тогда крик радости вырывается из груди беглецов, измученных более чем двухлетним пребыванием в тюрьме. Хотелось обнять друг друга, хотелось громко, на весь мир прокричать о своей радости, о том, что они, бывшие еще пять минут тому назад изгнанниками, сейчас па воле. Они чувствуют себя по-настоящему свободными, ибо сбросили оковы и не сидят добровольно на месте ссылки только потому, что царь им повелел там сидеть.
Живо взялись они за дело. До 9 часов утра нужно было проплыть не меньше 15 миль. Гребли попеременно. Лодка, подхваченная быстрым течением, неслась, как птица, по гладкой поверхности реки, окруженной горами, лугами, лесами. Ночью, при свете луны все это казалось фантастическим и таинственным. Кое-где па берегу горели костры, отражаясь в воде. Этих берегов избегали беглецы, старались держаться в тени, посматривая в сторону огней и смеясь в душе над тем, что никто там не знает, что их нужно «ловить».
Но бурная радость и чувство безопасности вскоре должны были уступить место тревоге. Беглецы вдруг услышали впереди гул, похожий на шум водопада. В ночной тишине гул этот разносился далеко, отдаваясь эхом в горах. Казалось, что там ворчит какой-то великан, но разглядеть его и решить, можно ли с ним вступить в борьбу и как, не было никакой возможности. Беглецов начала охватывать тревога, они не знали реки. На минуту остановили они лодку и поскорее направили ее к берегу, чтобы вовремя избежать опасности. Гул все возрастал и, наконец, перешел в грохот. Становилось ясно, что это борьба двух стихий. Показался большой остров, а с левой его стороны, поперек реки, торчали из воды скалы, и с ними-то так шумно боролись волны.
Беглецы миновали эту опасность и, повернув направо, вздохнули свободно. Но вот остров кончился, и снова грохот и шум. Течение пыталось перекинуть лодку через скалы, вниз, туда, где виднелась мельница и где река до острова была перегорожена плотиной. Вода с шумом перекатывалась через плотину, образуя водопад. Беглецы вовремя успели остановить лодку у берега. Что тут делать? Впереди мельница, скалистая плотина и пропасть, слева огромный остров с крутыми берегами, а там, сзади, скалы. На мельнице, по-видимому, спали; собак, к счастью, не было, только лошади заржали тревожно и вскачь понеслись от берега. Один из беглецов отправился в разведку: не удастся ли перетащить волоком лодку мимо мельницы по берегу, второй остался в лодке. Разведка ничего не дала. Нужно было возвращаться назад, плыть против течения и искать прохода между скалами. Ночь. Темно. Но другого выхода не было. Подъехали к острову и вдоль него поплыли назад против течения. Но ночью, при таком быстром течении реки невозможно искать прохода на авось, тем более что месяц спрятался за тучу и поднялся предрассветный туман, заслонив собой реку. После долгих мучений удалось, наконец, перетащить лодку через кусты па противоположную сторону острова. Двадцать раз брались за мокрую лодку, напрягали все свои силы: протащат два-три шага и остановятся. Наконец, выбиваясь из последних сил, удалось столкнуть лодку в реку на противоположной стороне острова. Снова сели беглецы в лодку, пустили ее по течению и плыли, отдыхая некоторое время. К утру стал донимать холод. Надели зимние пальто, довольные, что и эту трудность преодолели. Вскоре почти совсем рассвело, течение уносило их все дальше и дальше. Молча, торопливо работали веслами, окруженные серым, густым туманом. Ничего нельзя было разглядеть, кроме небольшой полоски воды за бортом лодки. Весь мир был загорожен непроницаемой стеной тумана. Плыли в безбрежном пространстве, не чувствуя даже, насколько быстро движется лодка, замерзшие, несмотря на усиленную работу. Ни берегов, ни неба, ни реки — ничего не видно; только иногда ветер на минуту прорвет брешь в плотной пелене тумана и покажутся па миг ясное небо, лес и горы.
Уже шесть часов, а туман не рассеивается. Вдруг — о ужас! Происходит что-то страшное: треск, крик — и все кончено... Пропали! Нет, без борьбы беглецы не отдадут свою жизнь!.. Это снова попался остров на пути, и дерево, раскинув низко над водой ветви, преградило им дорогу. Не заметили этого беглецы, и лодка наскочила на толстый сук со всего разбега. Беглец [Дзержинский], сидевший на веслах и крикнуть не успел, как погрузился в воду. Инстинктивно схватился он за ветку, торчащую из воды, и выплыл на поверхность, но зимнее ватное пальто, промокшее насквозь, тянуло вниз всей своей тяжестью; тонкая ветка сломалась, он схватился за другую, но и эта не смогла его удержать. Беглец понял, что своими силами не выкарабкаться, а лодки уже не было. Но второй успел вовремя прыгнуть на пень и помог, наконец, товарищу выбраться из воды. Неприятные это были минуты: на пустынном острове, потерпевшие крушение, лишившись всего, вблизи места ссылки, они почувствовали себя снова заключенными. Но нет, беглец не покорится! Взглянули они друг на друга и поняли, что оба думают об одном и том же: смерть или свобода, возврата больше нет, борьба до смерти!
Но что же делать? Там, за рекой, дорога — по ней люди ездит, слышны их голоса и скрип колес, скоро их даже разглядеть можно будет. Туман поднимается, и небо покрывается мелкими облачками. А люди могут оказаться из той самой деревни, могут узнать... «Сделаем плот и переправимся через реку, а потом пешком пойдем, лодку в деревне утащим и опять двинемся по реке». Но это были только мечты! Как сделать плот, чем? Нет другого выхода — надо звать на помощь, а если захотят арестовать... Ну, тогда бежать в горы и тайгу...
Итак, договорились, как вести себя и отвечать на расспросы. Тот из них, что не промок, стал па карауле, всматриваясь в берег, не увидит ли кого, а другой, искупавшийся в реке, развел костер, разделся и давай плясать вокруг огня, чтобы согреться и просохнуть. Наконец согрелся и просох, а тут и крестьяне из ближайшей деревни на лодке подъехали к острову. Их было несколько человек. У одного из них на груди блестела бляха с царским орлом. Они перевезли потерпевших крушение на берег, а те им пять рублей за это дали. Крестьяне сразу прониклись уважением к беглецам, а те стояли на берегу и мрачно смотрели в воду.
— Тут наши деньги и вещи потонули, у нас осталась только мелочь, 60 рублей, а остальные — несколько сот рублей — там на дне лежат! Как мы теперь дальше поедем? Что делать? Что делать?
— Успокойтесь, как-нибудь обойдется,— стали их успокаивать крестьяне и уже сами начали расспрашивать: откуда едут и куда. В словах их заметно сочувствие (за 5 рублей) и готовность помочь (конечно, в надежде на хороший заработок).
Беглецы не сразу ответили. С опечаленными лицами бродили они по берегу.
— Скоро ли лошади будут?
— А сейчас!
— Я сын купца из города N, — наконец сказал один из них, — а это приказчик. Мы ехали в Жигалово, собирались там пересесть на пароход на Якутск. Мы едем туда за мамонтовой костью, а тут вдруг...
— Не убивайтесь так, — начали крестьяне опять успокаивать, — хорошо, что бог вас спас (тут купцы набожно перекрестились). Мы вас на лошадях довезем до З., а там вы сможете домой послать телеграмму насчет денег.
— А, вот это замечательная идея! — вскричали оба, но сразу замолчали. Они напрягали мозг в поисках выхода из создавшегося положения. Как тут выкрутиться? Снова в раздумье начали они прохаживаться по берегу, не обращая уже внимания па то, что говорят крестьяне.
Пришла подвода из деревни, и беглецы распростились с крестьянами. Те даже не подозревали, что могли бы значительно больше заработать, если бы догадались потребовать от купцов документы. А «купцы» уселись па телегу и, глядя друг на друга, тихонько посмеивались, когда возница на них не смотрел. Нельзя было желать более счастливого исхода. Едут они как раз в ту сторону, куда надо, только вместо лодки — на лошадях.
Так проехали десять верст до села. Там их встретила толпа крестьян: весть о потерпевших крушение купцах опередила их. Волостной писарь тут же им сообщил, что часть вещей выловили из реки тут около села, а им следует подождать в селе несколько дней, если хотят, чтобы и деньги им нашли. Только жадность крестьян избавила беглецов от новых осложнений. Крестьяне начали доказывать, что сейчас вода в реке грязная, течение быстрое, найти денег невозможно, пусть лучше купцы оставят свой адрес, пусть даже уполномочат кого-нибудь из крестьян вести поиски денег. Они найдут и в целости перешлют деньги купцам, а купцы пусть пока дадут телеграмму домой о высылке им денег. Купцы обрадовались этому предложению, написали доверенность, а за найденные вещи заплатили 3 рубля. Мужики тоже обрадовались, что по этому случаю можно будет выпить. Но надо было еще отвертеться от необходимости посылать телеграмму.
— Вы знаете, что в нашем положении надо осторожно насчет денег писать, — начал купец.— Неизвестно, поверит ли еще отец нашему несчастью. Скажет: прокутили, в карты проиграли, пусть делают, что хотят, а я им денег не пошлю! А бедная мать, что будет с ней, когда узнает о нашем крушении!
И купец в волнении сотворил крестное знамение.
— Господи помилуй! — вздохнул он, а вместе с ним кое-кто и в толпе.
Нет, другого выхода нет: надо сейчас же ехать домой, и притом не по шоссейной дороге, а проселками, сокращая путь, к ближайшей железнодорожной станции в сторону родного города N.
Их повели в избу. На столе шумел самовар, хозяйка шаньги на стол подала. Изба полна любопытных баб и мужиков. Они о чем-то шепчутся между собой, а купцы молча, задумавшись о своих делах, попивают чай. На вопросы только буркнут что-нибудь в ответ либо вздохнут. Один из крестьян, наконец, решается и говорит, что у него собрано 5 фунтов костей. Он просит купцов купить, говорит, дешево продаст.
Ну и дураки же вы, мужики! Разве купцы бывают такие изможденные, как эти, сидящие перед вами? Ой, дураки! Вы и не догадываетесь, что это такие, которых ловят, вяжут и за головы которых не один уже из вас награду получал.
Наконец купцы уехали, обещав вернуться через неделю-две с деньгами и купить кости. Ехали они беспрерывно днем и ночью через тайгу — девственный лес, а ямщики им рассказывали легенды о разбойниках и бродягах, скрывающихся в этой тайге, о беглых каторжниках и ссыльных и о том, как за ними охотятся. И, слушая эти рассказы, казалось, что темная, таинственная, вечно шумящая тайга оживает, что вот-вот из-за деревьев покажутся тени убитых и не погребенных, тени умирающих с голоду, тени людей, проклинающих в предсмертной агонии день, когда их мать на свет родила, тени заблудившихся и впавших в безнадежное отчаяние людей. Вот, кажется, у дороги мелькнула тень разбойника, подкарауливающего проезжих купцов, а там снова каторжник, преследуемый, как дикий зверь, бежит, напрягая последние силы, стараясь укрыться в густых зарослях; но напрасно, пуля его уже поразила, и он падает, обливаясь кровью...
А купцы едут все дальше и дальше, задумавшись над странной судьбой человека, над тайнами безбрежной, живой тайги. Недавно их самих, узников, окруженных солдатами и строгим надзором, гнали тысячи верст далеко-далеко прочь от родины, на край света, в Азию, на Крайний Север. А сейчас они свободны, едут обратно тайгою и любуются небом, усеянным звездами, и оно улыбается им, суля успех.
А тайга все шумит и шумит...
Ямщики и лошади менялись через каждые 6-10 часов. Беглецы быстро продвигались вперед, приближаясь все больше и больше к намеченной цели. О них сложилась уже целая легенда, она росла, как ком. Ямщик, приехав в село, тут же при них рассказывал новому ямщику о их приключениях, при этом добавлял кое-что и от себя. Купцы слушали и печально вздыхали, а когда никто их не видел, весело улыбались. Да, нужно признаться, везло им чертовски! Скоро кончится тайга, до села осталось 20 верст, выносливые сибирские кони мчат их без передышки вот уже 80 верст. Вдруг навстречу кибитка, звон бубенцов слышен еще издали. Это на тройке лихо катит кто-то из царских слуг. Купцам вдруг нестерпимо захотелось спать. Они укладываются в бричке и накрываются пальто. Это исправник и волостной старшина поехали осматривать дороги; проехали, а купцы лежат и жалуются, что в бричке тяжело уснуть — трясет.
К вечеру выехали из тайги. Деревня оказалась тут же, за самой тайгой. Лошади, почуяв жилье, побежали быстрей, а купцы начали беспокоиться, найдут ли сразу свежих лошадей. Вдруг смотрят, на дороге столпились крестьяне с обнаженными головами, а впереди седой старик на коленях. Оказалось, они приняли купцов за царских чиновников. Но когда через несколько минут ошибка выяснилась, вся картина резко изменилась. Не видя эполет и царского орла, мужики сразу преобразились. И следа не осталось от их унижения и покорности перед властью.
— Кто такие?
— Стой!
Схватили коней за узду и остановили. Бричку окружили со всех сторон. Мужики были пьяны. Вместе со своим старостой они пропили мирские деньги и, думая, что едет начальство, собрались просить прощения за это. Но раз это не начальство, то кто такие, откуда и куда едут, зачем?
— Прочь, разбойники, как вы смеете нас, купцов из города N, останавливать на дороге? Мы вам покажем, кто мы такие! Прочь с дороги! Ямщик, пошел, не видишь — пьяный сброд, двинь их кнутом!
Купцы грозно кричали, хотя поджилки у них и тряслись. «Неужели мужики уже предупреждены? — думали они.— Нет, не может быть, значит спасение возможно!» Только не терять хладнокровия, беглецы! А ямщик побледнел, опустил поводья и ни слова вымолвить не может. Пробиться сквозь плотную толпу нечего было и думать. А пьяный староста приставал:
— Кто вы, откуда, куда и зачем?
Началась словесная перепалка. У купцов на двоих был один паспорт. Наконец они его предъявили старосте, а один из них вынул бумагу и начал, выговаривая вслух каждое слово, писать жалобу генерал-губернатору о том, что их-де, хорошо известных ему, генерал-губернатору, людей, посмели остановить на дороге, как каких-то преступников. А бесчинствуют его же, генерал-губернатора, подчиненные с казенными бляхами на груди, желая, по-видимому, получить на водку. Наконец купец обратился к некоторым крестьянам, требуя, чтобы они подписались, как свидетели бесчинств старосты. Мужики испугались и дали деру, а староста стал оправдываться и приглашать их к себе:
— Пожалуйте в барскую комнату.
Он тут же обещал немедленно подать подводу, только пусть уж купцы не сердятся.
— А вот это другое дело!
И купцы благосклонно принимают приглашение.
Но купцов ждала новая неприятность. Оказывается, вот-вот должен вернуться исправник и здесь остановиться, он может их как раз и задержать. Однако вошедший в избу староста выручил их.
Увидев его, купцы снова изобразили сильное возмущение.
— Как ты смел нас останавливать, требовать от нас, честных купцов, документы, точно от разбойников! Мы тебе этого не простим, — накинулись они снова на него.
Рассерженные и оскорбленные купцы не пожелали ни минуты оставаться под одной крышей с таким мошенником, пьяницей и бездельником. Они велели вещи снести обратно на бричку, а сами поехали искать частную квартиру, чтобы нанять лошадей и немедля уехать из этой деревни.
Это было последнее испытание для беглецов. Пришлось им разыграть роль разгневанных господ, а потом они искренне смеялись, вспоминая, как они раз в жизни все-таки были господами. Ведь народ им это, несомненно, простит и барского высокомерия не зачтет в грехи.
Дальше они счастливо миновали бурятские степи, а через несколько дней уже сидели в поезде и ехали туда, куда стремились. Весь путь продолжался 17 дней, а туда, в ссылку, царские сатрапы везли их четыре месяца.
[12 июня 1902 года Ф. Э. Дзержинский вместе с другим ссыльным бежал из Верхоленска на Лене и пробрался за границу. Там Ф. Э. Дзержинский и описал свой побег, сопровождавшийся многими опасностями и приключениями.
Впервые опубликовано в «Червоны Штандар» № 1 за 1902 год (па польском языке).]
/Феликс Дзержинский. Дневники заключенного. Письма. Минск. 1977. С. 34-41./
ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА
...После Олекминска паузок опустел. Стало просторнее, и от мысли, что мы приближаемся к Якутску, душу заволакивала грусть: мы чувствовали дыхание северной пустыни, которая должна была нас поглотить.
Наконец, мы прибыли в столицу огромной Якутии: это был жалкий городишко, меньше и беднее самого захолустного города любой из нашей губернии. Если бы не великолепная Лена, которая разлилась под Якутском в ширину на пятнадцать верст, можно было бы впасть в уныние, глядя на эти почерневшие хибарки, на грязные лавчонки, на намощенные улицы с ямами и оврагами, с перекинутыми через них ветхими мостиками. Каменных домов в городе, кажется, было не более пяти-семи. В одном из них жил губернатор. И администраторов сюда посылали, как в почетную ссылку. Намного находилось охотников сюда ехать, несмотря на двойные оклады.
Пристань для баржей в трех верстах от города. Сюда и мы причалили. Старший советник областного правления с удивлением узрел, что мы выносим торжественно на берег наше красное знамя. Это его очень разгневало, и у него по этому поводу произошел с т. Ховриным запальчивый спор.
— Я думал, что красного цвета бояться быки, — сказал т. Ховрин сердито, — а его, оказывается, недолюбливают и советники областного правления.
— Стреляйте в них! — заявил советник, обращаясь к офицеру.
Но наш приятель офицер уклонился от этой обязанности, ссылаясь на то, что местная полиция ужо приняла от него партию под расписку.
Нас встречали на пристани старики-политические — шлиссельбуржец Мартынов, Ионов, Пекарский, социал-демократ Теслер и др. Они вмешались в наш спор с советником, и дело как-то уладилось. Ховрин так и не расстался со знаменем, которое в Верхоленске передал ему Дзержинский. В то время во всей необъятной многомиллионной России это был единственный знак вольности, открыто маячивший на страх врагам, и если бы кто-нибудь сказал нам, что это самое знамя лет через пятнадцать заалеет повсюду и его будут носить школьники, пожалуй, мы бы тогда не легко в это поверили.
[С. 29-30.]
*
«26 января 1924 года Якутск получил телеграмму от председателя Комиссии ЦИК СССР Ф. Э. Дзержинского о порядке похорон Владимира Ильича [ЦГА, ф. 50, оп. 1, д. 103, л. 5.], назначенных на 27 января в 4 часа дня по московскому времени». /Алексеев Е. Е. Роль В. И. Ленина в установлении и укреплении Советской власти в Якутии. Якутск 1962. С. 95./
*
20 июля 1926 года Дзержинский выступил на пленуме ЦК ВКП(б), сошел с трибуны и упал в обморок. Врач пришел почти немедленно, но было уже поздно, Дзержинский умер от сердечного приступа, не дожив полгода до собственного 50-летия.
*
Тов. ДЗЕРЖИНСКИЙ И О-во ПОЛИТКАТОРЖАН
Мало кому известно, что Ф. Э. Дзержинский в самый разгар своей политической деятельности, в момент ожесточенной борьбы с контрреволюцией, нашел время для создания одного общественного начинания, имеющего большое культурное и историческое значение.
Ф. Э., сам отбывший долгие годы каторги и ссылки, отчетливо сознавал полезность создания особого О-ва из отбывших за политическую деятельность царскую каторгу и ссылку, которое бы, на ряду с изучением на живых памятниках истории революционного движения, могло сплотить вокруг себя старых революционеров, желающих отдать свои силы советскому строительству.
Ф. Э. больше чем кто-либо понимал, какое значение имеет сохранение старых традиций и установление преемственности большевиков с революционерами героического периода «хождения в народ» и партии «Народная Воля».
12 марта 1919 г., во вторую годовщину освобождения из царских тюрем политических заключенных, тов. Дзержинский вместе с т.т. Томским, Рудзутаком, Ем. Ярославским и другими устроили на квартире тов. Рудзутака собрание бывших политкаторжан, которое и явилось началом основания О-ва.
Было решено устраивать такие собрания ежегодно, выпустить сборник воспоминаний, установить организационные формы нового О-ва. Тов. Дзержинский и впоследствии не прерывал связи с О-вом, входя в состав Орловского землячества, и с отдельными политкаторжанами, с которыми его связывали долгие годы томления в царских казематах.
О-во разделяет глубокую скорбь рабочих и крестьянских масс СССР о смерти виднейшего представителя рабочего класса и беззаветного революционера, оплакивая вместе с тем потерю дорогого друга и товарища по каторге и ссылке.
Мы уверены, что пример той преданности, с которой тов. Дзержинский отдал всю свою жизнь делу рабочего класса, будет вдохновлять широкие массы трудящихся, особенно молодое поколение, идущее на смену старой революционной гвардии, на новые подвиги, на борьбу до окончательной победы пролетарской революции.
Президиум О-ва политкаторжан.
ТЕЛЕГРАММА ЦИК’у СССР
Всесоюзное Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев выражает свою неизмеримую скорбь по поводу смерти Феликса Эдмундовича Дзержинского, в лице которого партия, правительство и общественные организации понесли огромную, незаменимую утрату.
Пусть смерть великого вождя еще теснее сплотит железные ряды всех защитников завоеваний пролетарской революции, на страже которых с такой беспримерной доблестью стоял незабвенный Феликс Эдмундович Дзержинский.
Президиум Центрального Совета
Всесоюзного Общества политкаторжан.
ТЕЛЕГРАММА СЕМЬЕ ТОВАРИЩА ДЗЕРЖИНСКОГО
Кремль.
Всесоюзное Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев вместе с вами глубоко скорбит по поводу понесенной вами утраты в лице Феликса Эдмундовича, славного и незабвенного товарища нашего по страданиям и борьбе, всех вокруг сплачивавшего не только своим идейно-революционным мужеством, но и благородством и величием своей души.
Президиум Всесоюзного Общества политкаторжан.
/Каторга и Ссылка. Кн. 26. Москва. 1926. С. 295-296./
ЯКУТСК
Улица Монастырская перерастающая в Мархинскую Дорогу, где были расположены Якутский тюремный замок и дом начальника тюрьмы, была переименована в Ф. Дзержинского. /Петров П. П. Улицы и площади Якутска. Якутск. 2002. С. 34./
Памятник-бюст Ф. Э. Дзержинского, памятник истории регионального значения, был установлен в 1987 году в Якутске на четной стороне улицы, названной в его честь еще в 30-е гг. ХХ в., в 15 м от проезжей части, напротив жилого дома № 8 на специальной благоустроенной площадке. Памятник представляет собой бюст, установленный на постамент. Бюст Ф. Э. Дзержинского выполнен из бетона, высота 1,5 м. Постамент установлен на прямоугольном основании формы параллелепипеда. Материал постамента железобетон и покрашен светло-коричневой краской. На лицевой грани постамента металлическая табличка 60х30 см с надписью (бронза, литье): «Феликс Эдмундович Дзержинский». Высота постамента 3,78 м, сечение – 0,92 х 1,03 м. Материал основания — железобетон и покрашен масленой коричневой краской. Высота основания 0,43 м, сечение — 2,08 х 2,06 м. Общая высота памятника 5,28 м. Бетонная площадка выложена тротуарной плиткой. Высота площадки – 0,30 м, в плане – 7,17 х 8,12 м.
Ксенофонт Николаевич Пшенников, народный художник Республики Саха (Якутия), заслуженный деятель искусств Якутской АССР, скульптор, родился 20 января 1926 г. в с. Нелен Олекминского улуса. В 1955 г. окончил скульптурное отделение Якутского художественного училища. Извоял памятник Ф. Э. Дзержинскому в г. Якутске (1985 г.).
*
БЮСТИК ДЗЕРЖИНСКОГО
В Москве до сих пор интеллигенты отчаянно ругаются с силовиками по поводу того, стоит ли восстанавливать бронзовый памятник «железному Феликсу» напротив Лубянки. А у нас бюстик Дзержинского в сквере между ФСБ и МВД благополучно стоит и никого особо не раздражает. В городе даже ни разу не поднимался вопрос о том, не пора ли Феликса отправить на свалку республики. /Ну, чего стоим, молчим, думу думаем? Международному дню памятников посвящается. // Якутск вечерний. Якутск. 18 апреля 2003. С. 3./
На автобусной остановке «18 магазин» по улице Дзержинского в Якутске имеется и магазинчик «Феликс».
*
КОЙДАНАВА - ДЗЕРЖИНСК
Феликс Кон и София Дзержинская
28-30 апреля 1932 г. состоялся VII чрезвычайный съезд Советов Койдановского национально-польского района. На нем присутствовали 152 делегата. С докладом выступил Председатель СНК БССР Н. М. Голодед. С приветствием к участникам съезда обратился Председатель ЦИК БССР А. Г. Червяков. На съезде присутствовал первый секретарь ЦК КП(б)Б Н. Ф. Гикало, а так же Феликс Кон. 29 апреля на вечернем заседании с приветствием выступила Софья Дзержинская — жена и соратник Ф. Э. Дзержинского. Съезд Советов принял решение просить ЦИК БССР ходатайствовать перед ЦИК СССР о переименовании Койданово в Дзержинск и Койдановского района в Дзержинский район в память Феликса Эдмундовича Дзержинского. Решение о переименовании Койдановского района в Дзержинский район делегатами съезда Советов было принято единогласно.
3 мая 1932 г. постановлением ЦИК и СНК БССР м. Койданово переименовано в город. Вот текст постановления:
«Учитывая значительное развитие промышленного строительства и коммунального хозяйства, а также значительный рост рабочих и трудового населения местечка Койданово, Центральный Исполнительный Комитет и Совет Народных Комиссаров БССР постановляют:
1. Удовлетворить ходатайство Койдановского районного исполнительного комитета и переименовать местечко Койданово в город Койданово.
2. Поручить Койдановскому районному исполнительному комитету реорганизовать Койдановский местечковый Совет в Койдановский городской Совет, проведя безотлагательно выборы городского Совета.
Председатель Центрального Исполнительного Комитета БССР
А. Червяков.
Председатель Совета Народных Комиссаров БССР
Н. Голодед.
Секретарь Центрального Исполнительного Комитета БССР
М. Гнилякевич».
29 июня 1932 г. Президиум ЦИК СССР удовлетворил ходатайство Президиума ЦИК БССР и переименовал Койдановский район в Дзержинский район, а г. Койданово в г. Дзержинск.
16 августа 1932 г. в связи с переименованием Койданово в Дзержинск почетное наименование «Дзержинский» было присвоено и 16-му пограничному отряду. Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Дзяржынскага раёна. Мінск. 2004. С. 149./
*
В Койданове Абрам Эвенчик, старый койдановский бундовец, который в «московской тюрьме познакомился с Дзержинским, когда тот убегал из Сибири уже в третий раз... Молодой — высокий и худой... Он уже тогда был больной, кашлял. Но всегда был веселый, бодрый и дарил всем доброе настроение... Между прочим Феликс рассказал Эвенчику о своем побеге из Якутской области: приходилось сидеть в лесу на деревьях оборванному и голодному». /Зьмітрок Бядуля. З краязнаўчага блёк-ноту пісьменьніка. // Наш Край. № 1 (52). Студзень. Менск. 1930. С. 41./
*
Памятное место, связанное с пребыванием Ф. Э. Дзержинского. В середине июля 1917 г. Феликс Эдмундович, находясь в Москве, получил известие о смерти старшего брата Станислава и тотчас выехал в Дзержиново, где не был 25 лет. Здесь он застал печальную картину. Брат уже был похоронен на кладбище в д. Деревная, дом пуст. Решив хозяйственные вопросы, Дзержинский отправился обратно. Это было последнее посещение им родных мест, которые он так горячо любил и вспоминал до конца своей жизни. По пути в Петроград Феликс Эдмундович сделал кратковременную остановку в Негорелом. Здесь работала большевистская ячейка, созданная летом 1917 г. Дзержинский попросил порекомендовать надежного телеграфиста для работы в Петрограде. Ему назвали Михаила Константиновича Новикова, белоруса, большевика. Работая телеграфистом на станции Негорелое, в апреле — июле 1917 г. он по заданию большевистского центра в Минске передавал шифром много важных донесений о настроении войск Западного фронта не только в Минск, но и в Петроград, в адрес ЦК партии для В. И. Ленина. Дзержинский одобрил эту кандидатуру. Вскоре М. К. Новиков выехал из Негорелого в Петроград и был направлен на работу на Главный телеграф. С 24 октября (6 ноября) «шефом» Главного телеграфа в Петрограде по указанию ЦК партии и лично В. И. Ленина стал Ф. Э. Дзержинский. Позже М. К. Новиков в статье «Этого не забыть» писал: «В дни Октябрьского восстания на мою долю выпало чрезвычайное счастье: я одним из первых передал по телеграфу о том, что в Петрограде установлена власть Советов. 26 октября (8 ноября) мною были переданы декреты о мире, о земле, постановление II Всероссийского съезда Советов об образовании первого в мире рабоче-крестьянского правительства во главе с В. И. Лениным, а также ряд телеграмм на Западный фронт и другие. /Валаханович А. И., Кулагин А. Н. Дзержинщина: прошлое и настоящее. Минск. 1986. С. 159./
*
Музей Ф. Э. Дзержинского. Открыт 1 сентября 1984 г. в Дзержинской СШ № 1.
В музее — фотографии, документы, газеты и книги, рассказывающие о революционной деятельности выдающегося советского партийного и государственного деятеля, соратника В. И. Ленина Феликса Эдмундовича Дзержинского. Представлены документы о кратковременном пребывании Ф. Э. Дзержинского в Негорелом в 20-х числах июля 1917 г. по пути из Дзержинова в Петроград, о переименовании г. Койданова в г. Дзержинск и Койдановского района в Дзержинский район, материалы об экономическом и культурном развитии Дзержинска за годы Советской власти, об истории школы. /Валаханович А. И., Кулагин А. Н. Дзержинщина: прошлое и настоящее. Минск. 1986. С. 142./
Памятник Дзержинскому Феликсу Эдмундовичу. В городском сквере близ здания Дзержинского ГК КПБ. По решению Дзержинского городского Совета в 1932 г. памятник был заказан белорусским скульпторам А. В. Грубе и А. М. Бразеру. Газета «Рабочий» 20 июля 1933 г. сообщала, что в Дзержинске началась постройка памятника Ф. Э. Дзержинскому. Проект разработали скульпторы А. В. Грубе и А. М. Бразер. Они же осуществляют и постройку. Памятник высотой 8,5 м представляет Ф. Э. Дзержинского одетым в форму чекиста. Наглухо застегнутая длинная шинель, комиссарская шапка. Взгляд открытый, мужественный, волевой. Скульпторы талантливо отобразили в бронзе образ «рыцаря революции», правдиво передали черты его характера. Четыре барельефа показывают различные периоды жизни Феликса Эдмундовича: Дзержинский на подпольной работе; проводы красных войск на фронт; Дзержинский в ВСНХ; плоды работы «железного» Феликса. Памятник был изготовлен из железа и бетона. Торжественное открытие состоялось в праздник Октября 1933 г. Во время Великой Отечественной войны был уничтожен немецко-фашистскими захватчиками. В 1959 г. восстановлен, но в другом скульптурном исполнении, высотой 2,5 м. /Валаханович А. И., Кулагин А. Н. Дзержинщина: прошлое и настоящее. Минск. 1986. С. 133-134./
Памятник Ф. Э. Дзержинскому в г. Дзержинск Минской области РБ
Дзержинск. Площадь Дзержинского
Дзержинск. Ресторан Дзержинский
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz