Константин
Поль, сын Эдварда /Эдуардов, Эдуардович/ –
род. в (1838) 1841 году, происходил «из дворян Царства Польского» Российской империи,
католического вероисповедания.
За участие
в мятеже был отдан рядовым в Кавказский линейный батальон. За самовольную
отлучку по конфирмации Командующего восками Кавказского военного округа 17
ноября 1866 г. был сослан в Сибирь.
В
областной город Якутск был доставлен в 1868 г. и 12 мая 1868 г. вселен в 3-й
Жехсогонский наслег Батурусского улуса Якутского округа Якутской области. 28
февраля 1870 г. подал прошение на разрешение жениться и 1871 г. вступил в
брак с Агафьей (1852 г. р.). Выезжал на
промыслы. Посылал письма своему брату в уездный город Динабург Витебской
губернии.
По
предписанию 3 марта 1875 г. сослан в Колымский округ Якутской области. «В 1875 г. переведен
в Колымский округ» /Степанова Н. С. Пребывание польских повстанцев в улусах Якутии.
// Якутский архив. № 2. Якутск. 2001. С. 19./. «Кроме упомянутого Обарского, нами установлено, что в Колымском округе
отбывали сроки польские повстанцы Фаддей Россиновский, Константин Поль, Игнатий Каспржак» /Казарян П. Л.
Численность и состав участников польского восстания 1863-1864 гг. в
якутской ссылке. Якутск. 1999. С. 7, 29./. Со временем Константин Поль устроился на службу
писарем в полицию.
Литература:
* Клюге А. Повѣсть о черной лисицѣ. // Сибирскій Наблюдатель.
(Бывшій Дорожникъ по Сибири и Азіатской Россіи). Май. Кн. 5. Томскъ. 1901. С. 39,
41.
* Казарян П. Л. Численность и состав участников польского
восстания 1863-1864 гг. в якутской ссылке. Якутск. 1999. С. 7, 29.
* Степанова Н. С. Пребывание польских повстанцев в улусах
Якутии. // Якутский архив. № 2. Якутск. 2001. С. 19.
Аксена Древца,
Койданава
XI.
Оживленное зрелище представляла толкучка в особенности там, где
предвиделся какой-нибудь «фарт», судя по ворохам пушного, выставленного на
показ явно, или скрытого еще от глаз в пузатых нерпьих мешках, на чукотских
нартах. Вокруг нарт толпится народ, как комар (по местному сравнению).
Продающих чукчей не видно за спинами этого народа. Вдруг над головами толпы
взвилась, как флаг, огненно красная лисица, — «фарт» какого-нибудь юркого нижнеколымца.
Там ворох черных выпоротков [* Выпороток — только что родившийся олень; в тундрах их
пропадает очень много, оттого такое обилие их на чукот. ярмарке.]
выдвинется из толпы на чьих-нибудь плечах; здесь огромная нерпья сума, набитая
пушным, сшитая из цельной кожи, точно живой тюлень, поползет по снегу вслед за
каким-нибудь расторговавшимся приказчиком, уложившим в нее свою добычу; в
другом месте, глядишь, волочится кипа оленьих шкур, влекомая чьей-то рукой; в
третьем — станет на задние лапы черный медведь, представляемый каким-нибудь
одетым в медвежью шкуру и довольным своею шуткой, каюром.
Среди
всего этого шуму, гаму и толкотни уныло похаживали юкагиры Василий и Федот: торговать
они не умели, да и товару у них не было Они разыскивали своих знакомых чукчей
омолонской стороны, чтобы провести с ними весело время и выпить на их счет, и
собирали полезные сведения о том, где можно, в случае ежели понадобится, купить
водки.
Вдруг
кто-то дернул Василия за рукав. Он оглянулся назад: перед ним стоял старый
знакомый Александр Иванович Чурило.
Это был
плечистый великан, футов шести, одетый в чукотский костюм: рубахе из пестрого
пыжика, белого с черными пятнами, отороченной черным собачьим мехом, в
шароварах из оленьих камусов т. е. лап. Среди всех приказчиков, торговцев,
каюров, толкавшихся в крепостном дворе, — он выдавался своим ростом и еще тем,
что он ходил с непокрытой головой, без шапки, нося ее на ремешке на плечах, на
манер дорожной сумочки; черные всклокоченные волосы его были в пуху. В чертах
его лица не было ничего инородческого: прямой красивый нос, большие серые
глаза, черные усы и борода, смелое самоуверенное выражение лица, — все это
показывало, что он не принадлежал ни к людям омоцких родов, ни к обрусевшим
чуванцам.
Он был
невольный житель далекой северной страны, но уже вполне сжившийся с нею и
освоившийся с местными условиями. Он жил на заимке Похотск, быль женат на
местной жительнице, имел свой невод, лучших собак во всей округе и славился как
промышленник нерп. Он был человек до известной степени интеллигентный,
получивший некоторое образование. За что он был сослан — неизвестно. Вероятно, за
такие качества и поступки, которых ни каторга, ни ссылка, ни лютые казни не
уничтожают, не искореняют, потому что причина их кроется в положении вещей,
находящихся вне влияния каждого отдельного человека... Положение вещей, при
котором Чурило был беден, унижен, голоден, когда многие другие люди были
богаты, знатны, сыты, — заставляло и его совершать поступки, за которые
следовали каторга, ссылка и проч. А здесь, на берегах Ледовитого моря,
положение вещей было совсем иное: все были сыты, как и он, а он был сыт, как и
все, некому было завидовать: он имел все, что имели другие, и не совершал более
таких поступков, за которые следовала ссылка. Сам о себе он говорил, что его
сгубила водка. И точно — он был предан Бахусу до такой степени, что сам был не
рад этой преданности. Он вел борьбу сам с собою, старался удаляться от тех мест,
где продавалась водка, бежал от нее на берега Ледовитого океана, но не мог
окончательно победить самого себя. Во время ярмарки на Анюе, куда возил он
купеческую кладь, он пропивал все, что зарабатывал в течение года. Сам
беззаботный, беспечный, он любил жить с беспечными людьми, веселиться, петь
песни. В пьяном виде жизнь казалась лучшей, чем в трезвом... Теперь, бродя по
толкучке, он искал случая выпить с друзьями, которых не мало было у него среди
чукчей, анадырщиков, юкагир и людей всех родов. Он искал того же, что и
омолонщики, и потому очень обрадовался встрече с ними. Поговорив, они составили
тройственный союз, и отправились на поиски. Поиски их были удачны Они встретили
знакомых чукчей омолонской стороны и каждый из этих чукчей имел в рукаве своей
куфлянки как раз то, чего недоставало тройственному союзу для покупки водки —
песцов и лисиц. Чукчи с самого утра слонялись по двору, делали таинственные
знаки каюрам, дергали их за рукава и, показывая лисиц и песцов под полою,
тихонько спрашивали:
— Мимиль
варкин? (Водка есть ли?)
Но каюры
отрицательно качали головами. «И для чего эти люди приехали на ярмарку, когда у
них нет самого главного товару» — в досаде думали чукчи. Они предполагали, что
каюры нарочно врут, чтобы подороже продать водку, и сразу давали «тальпуку» —
прибавляли по пучку белок; но — все напрасно.
Чурило
повел их в такое место, где не могло не быть водки, — в домик, который занимала
купчиха Елисавета, единственная (из образованных дам) решающаяся ездить по дурной
дороге на Анюй. Когда скрипнула дверь, эта энергичная особа закрыла флягу юбкой
от нескромных взоров, но, увидев скромные и умильные взоры чукчей, бросаемые на
флягу, и всклокоченную голову Чурилы за плечами чукчей, — она успокоилась и
приняла выжидательную позу. При виде фляги, чукчи засверкали глазами, как
голодные волки, Федот, боясь разочароваться в своем предположении, что поиски
кончены, нагнулся к фляге, обнял ее, приложил к ней ухо и слегка толкнул ее.
«Говорит», сказал он шепотом Василию, «не пустая, слышь-ка»! Пока Чурило вел
переговоры, чукчи вынули из под рубах, лисиц, белок, песцов и бутылки и
заявили, что желают пробовать водку. Елисавета подала водку в чашке и зажженную
свечу. Один из чукчей отыскал лучинку, обмакнул в водку и поднес к свече, но
водка на палочке не горела и, стекая вниз на фитиль, тушила свечу. «Уйна, уйна,
карем! [* Нет, нет не
надо (чук.).] Этой водки не берем, эта водка не пойдет, в голову, давай
другую!» закричали чукчи и стали прятать лисиц и песцов под куфлянки. Но Чурило
велел им подождать, а сам вступил в дипломатические переговоры с Елисаветой,
убеждая ее дать крепкую водку и обещая ей наперед «тальпуку». Энергичная дама
налила из другой меньшой посуды и водка выдержала установленную пробу и тогда
сделка состоялась: за каждую бутылку по 1 лисице и песцу. Недоверчивые дикари
пробовали каждую бутылку; потом налили по полной чашке всем членам,
тройственного союза и сами выпили. Затем, вся компания направилась к домику
Софрона, обрусевшего чуванца, единственного постоянного обитателя крепости,
сторожившего купеческие дома, и там устроили пирушку.
У
Софрона уже гостил чукотский король.
Он сидел
на почетном месте, окруженный чукчами и анадырщиками, отличаясь от всех своим
пышным одеянием. Весь увешанный на груди большими золотыми и серебряными медалями,
полученными его предками от нескольких, государей, в кафтане, расшитом золотом,
с длинной драгунской саблей старого образца у бока, в черных брюках с красными
лампасами на выпуск, — он походил на какого-нибудь театрального шута,
изображающего в маскараде мишурного короля несуществующей державы. Сидя против
камина, свет которого падал на его блестки, он, казалось горел сам: так
светились в красных лучах его золотые медали, побрякивавшие при его малейшем
движении, и золотое шитье, которым смело можно было бы экипировать целый взвод
юнкеров какой угодно армии. Насколько представителен был его парадный костюм,
увешанный всеми регалиями предков. настолько же непредставителен был он сам.
Среднего роста, сутуловатый, черноволосый, с кривым глазом, он ничем не
отличался от самого заурядного чукчи и мог только импонировать своими регалиями.
Осанка, впрочем, была бы очень горда, если бы не кривой глаз, разрушавший все
усилия лица придать себе важное и спесивое выражение. Это выражение лицо его
усиливалось принимать только тогда, когда он был облечен в свою парадную форму,
когда он представительствовал: делал визиты властям, совершал торжественные
въезды в крепость или в город, судил свой «народ». В обыкновенном чукотском
пыжиковом костюме он держал себя просто, как простой смертный. Таково же было и
отношение к нему его подданных. Они очень почтительно держали себя лишь тогда,
когда он был облечен в парадную форму и, стало быть, был в некотором роде лицом
официальным; но лишь только он снимал ее, чукчи относились к нему совершенно
также, как к другим своим соплеменникам, и даже возражали ему, когда он по их
мнению ошибался. Это доказывает, что дикие чукчи не лишены некоторых добродетелей,
которые не мешало бы перенять их просветителям, подобострастно относившимся ко
всякому заседателю (а заседатели в Якутской области еще очень напоминают
«куроцапов» доброго, старого времени) и не осмеливающихся возражать ему даже и
тогда, когда он одет в халат...
Чурило,
много раз и прежде угощавший чукотского короля тем напитком, который сгубил
его, поздоровался с королем пожатием руки и поместился у стола недалеко от
него, а чукчи и юкагиры, поклонившись издали, сели около порога на оленью шкуру,
поджав под себя ноги, по-турецки.
Когда
они вынули из под рубах бутылки, приятная улыбка просияла на лице короля и он
осведомился у Чурило, горит ли огненная вода, как следует, или тушит свечу, как
всякая негодная вода. Все анадырщики и чукчи, при виде бутылок, так засверкали
глазами, что, казалось, свет камина померк в этом сверкании. Чурило велел
подать чайные чашки и налил первую и самую большую чашку королю, а потом всем
бывшим тут людям: юкагирам с Омолона, чуванцам с Анадыря, чукчам Алойской,
Чуанской и Омолонской стороны... И, Боже мой, что за пирушка началась тогда в
доме чуванца Софрона!
С каким
восторгом, забыв все на свете, пировали все эти беспечные люди! Без
преувеличения можно сказать, что они были гораздо счастливее всех этих Иннокентиев
Николаевичей, Иванов Лукичей, которые бегали в то время, высунув язык, из лавки
в дом и из дома в лавку; покупали, продавали, огорчались, завидовали друг другу
и вели неутомимую борьбу за промысел диких людей; и если веселились, то за
карточным столом, волнуясь и ссорясь между собою за цветные бумажки, не имевшие
в глазах диких людей никакой цены. Чукотский король, чтобы не стеснять народ,
снял свои регалии, надел ровдужную рубаху и подсел к народу на пол, на оленью
шкуру. Выпив несколько чашек, он почувствовал прилив красноречия, потребность
высказаться по поводу текущих дел и держал к своему народу речь, приблизительно
такого содержания, как та, которую держал к депутатам еврейского народа сын
блаженной памяти царя Соломона, Ровоам, когда его выбирали царем в городе
Сихеме.
— Мои
отец был грозен и наказывал вас моржовыми ремнями, а я добр с вами, но буду
наказывать вас китовыми ремнями. Сегодня комиссар [* Комиссар — исправник.] спрашивал меня, за что это
вырезали чукчи чукчей на Шалацком мысу? Разве мне приятно было это слушать? Что
мог я ответить ему? Узнает великий белый царь, что вы друг друга бьете, что
подумает он о вас? Разгневается на меня за то, что я не могу унять вас, и лишит
меня своих милостей. А отчего все это? Я был добр с вами и не наказывал вас.
Теперь буду вас чаутами [* Чаут — аркан, которым ловят оленей.] вязать и без
милосердия ремнями хлестать, как диких оленей.. [* Чукотский король действительно был очень огорчен тем, что
на Шалацком (Шелагском) мысу случилось побоище: два или три лагеря было
вырезано. Он сильно упрекал свой народ, так что народ решил наказать виновных
смертью, или выдать их русским властям (Это побоище случилось в 1891 году).]
— Так их
и надо! катай их, катай! подливали в огонь масла анадырщики.
Случившийся тут
бывший полицейский писарь Поль, тонкий высокий человек, похожий на холостую
селедку, взял на себя смелость доложить, что не мешало бы виновных забить в
кандалы и препроводить на суд к исправнику, на что Чурило возразил,
что в тундрах не принято надевать кандалов, что чукчи не подлежат суду
правительства, а судиться своим судом, что стыдно ему, полицейскому крючку, не
знать об этом. Чукчи поникли головами, слушая упреки короля. Хотя они хорошо
знали, что никогда он не будет их бить ни моржовыми, ни китовыми ремнями, а
соберет народное собрание для суда над виновными, но им тоже было стыдно за
шалацкую историю.
Когда
бутылки были опорожнены, Чурило позаботился о том, чтобы продолжение последовало, на что один из чукчей дал сиводушку,
другой две огневки лисицы, один из анадырских чуванцев три ровдуги и человек
неизвестного рода песца. С этим всем была отправлена к Елисавете депутация под
начальством Чурило, как самого тонкого дипломата и самого опытного в
определении крепости огненной воды. Чашки были вновь наполнены и выпиты и изменили
направление мыслей в голове короля. Он повеселел и крикнул «ого – го»; за ним
все чукчи крикнули тоже самое; ламуты крикнули: „ху - гой“, «хэгейге». Скоро
такой вой поднялся в доме Софрона, какого не бывает в самом пекле. Люди в
мохнатых одеждах, с разгоряченными лицами, с блестящими глазами ревели,
визжали, гримасничали; — еще минута, казалось, и они возьмутся за руки и начнут
такую дикую пляску, от которой развалится изба Софрона. Но Чурило не допустил
до этого. Он стал водворять порядок, предложил королю приказать чукчам
замолкнуть, прекратить бестолковый рев, а юкагирам и обрусевшим чуванцам
предложил петь русские песни, позабавить короля стройным пением.
Каких
только песен не пели они!
Чурило
спел соло, с большим чувством арестантскую песню. Он пел таким громовым басом,
от которого тряслись стены избушки. Чукчи удивились силе этого пеня. «Вот у
кого бы научиться петь нашим шаманам! Таким голосом не стыдно разговаривать с
духами», думали они про себя, слушая песню Чурилы. А он забыл все в мире и весь
отдался чувствам и образам, которые будила в нем песня.
Последний
день красы моей, —
Угаснет
божий свет.
Увижу море... море, небеса.
А родины
уж нет!
Пел
Чурило и перед его глазами, полными тоски и грусти, устремленными куда-то
вдаль, точно он видел что-то сквозь стены, вставало море, на котором он
промышлял тюленей, грозное, таинственное, неведомое; летом — подобное лиловой
туче, окутывающей загадочную даль, куда можно залететь лишь на крыльях
фантазии, куда можно заглянуть лишь мечтами; зимою — блещущее гранями ледяных
гор, по которым, как по алмазным ступеням, нисходит с неба на землю северное
сияние; вставали небеса — мутные, непроницаемые; белые, как саван; давящие
тоской, как сырые стены тюрьмы... И родина, одетая зеленью, золотые нивы со
звоном перепелов; тихие вишневые садочки, где звучит песнь соловья серебряными
трелями, в серебряном свете ясной ночи, наполняющей землю; и дремлющие пруды,
усаженные тополями; и тихие слова любви, нежным шепотом замирающие в гуще
листьев, колеблемых ветерком, и любящие улыбки матери, и румянец молодых,
знакомых щек, и блеск молодых, знакомых глаз, и грезы и мечты о счастьи — все,
что он потерял на веки, что заснуло в душе, почти умерло в снегах и льдах,
испуганное заглушенное ледяным грохотом полярного моря! Он чувствовал и видел
все это; его глаза наполнились слезами, но никто из диких людей не понимал
того, что чувствовал певец... Только юкагир Василий, поэт в душе, толкнул
тихонько в бок Федота и шепнул ему: «бедный Александр Иваныч, вспомнил родину и
затосковал»... И
полицейский писарь Поль, бывший повстанец, нервно вздрогнул, беспокойно
заметался на лавке и уронил на пол чашку с водкой, которую держал в руках...
Потом пели
юкагиры, Василий и Федот, про «зорю—зореньку», пели каюры и люди Омоцких родов
первого и второго; пели разные песни и такие, которые поются везде, и такие,
которые пелись когда то в центрах культурной жизни, но теперь исчезли там и
живут в устах людей только по медвежьим углам, и такие, что нигде не пелись и
не поются, кроме берегов Колымы и других полярных рек. Из последних самую
замечательную песню спели казаки, удалые, бывалые казаки, много раз в своей
жизни изъездившие трудную дорогу от берегов Ледовитого моря до областного
города и дальше — назад от цивилизованных олекминских приисков до границ дикой
чукотской земли. Эта песня родилась на берегах Яны, но быстро распространилась
по всем углам необъятной полярной окраины....
А. Клюге.
/Сибирскій
Наблюдатель. (Бывшій Дорожникъ по Сибири и Азіатской Россіи). Май. Кн. 5.
Томскъ. 1901. С. 34-41./
112) Клюгге, Адольф Готлибович; адм.-сс.
(1897—1893). германский подданный, холост, 22 л. В 1887 г. «по обвинению в
политическом преступлении» выслан в Як. обл. Согласившись следовать за своей
невестой Р. Шмидовой в один из северн. окр., короткое время прожил в В.-Кангал.
ул., а в 1888 г. выехал в Ср.-Колымск. В 1893 г. окончил срок ссылки и с этого
года до 1900 прожил в Олекминске, ожидая, пока жена его не получит права на
выезд из области. Здесь он давал уроки новых языков и сотрудничал в некоторых
сибирск. периодич. изданиях, напр., «Восточн. Обозрении» [Д. 25].
268) Шмидова, Ревекка Абрамовна; сс.-пос.
(1887-1900). Херсонская мещ., акушерка, девица, еврейка. 22 л. Судилась в
апреле 1887 г. в особом присутствии правительств. сената по делу о покушении на
Александра III, подготовлявшемся на 1/ІІІ 1887 г. (по которому были повешены А.
Ульянов, Шевырев, Осипанов, Андреюшкин и Генералов), и по лишении прав состояния,
сослана на поселение в Якутск. обл. До 1893 г. прожила в Ср.-Колымске, куда
последовал ее жених А. Ключе, затем, ввиду
болезни, перевелась в Олекминск. Здесь вплоть до 1900 г. занималась медицинской
практикой (как фельдшерица и акушерка), затем перевелась в г. Красноярск [Д.
2271.
/Кротов М. А. Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический
очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 190, 238./
.jpg)
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz