ЎЎЎ Неаткуля Лахманская. Якуцкі пакаранец Альбэрт Гаўсман. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Альберт Лейбавіч (Львовіч) Гаўсман – нар. у 1859 г. ў Ковенскай губэрні Расійскай імпэрыіі, у заможнай габрэйскай сям’і.

    Па заканчэньні гімназіі ў Санкт-Пецярбургу вучыўся У Санкт-Пецярбурскім унівэрсытэце. Ад восені 1882 г. чалец Цэнтральнай групы ўнівэрсытэцкага гуртка партыі “Народная Воля”.

    У красавіку 1886 г. быў арыштаваны і ў кастрычніку 1887 г. сасланы на 8 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір, у Якуцкую Вобласьць

    У чаканьні адпраўкі, як габрэя, ў акруговае места Сярэдне-Калымск Калымскай акругі Якуцкай вобласьці, пражываў у абласным месьце Якуцк, дзе 22 сакавіка 1889 г. прыняў удзел ва ўзброеным пратэсьце супраць адпраўкі габрэяў ў паўночныя акругі Якуцкай вобласьці.

     7 жніўня 1889 г. па прыгавору суда, як завадатар, быў павешаны разам з М. Зотовым ды Л. Каган-Бэрнштэйнам ля агароджы Якуцкай турмы.

    Літаратура:

*    М. Б.  «Вилюйцы». // Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. V. С.-Петербургъ. 1910. Стлб. 599.

*    М. Б.  Гаусманъ Альбертъ Львовичъ. // Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. VІ. С.-Петербургъ. 1910. Стлб. 206-207.

*    Гаусман Альберт Львович. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 131, 132, 134, 135; 159, 174.

*    Израэльсон А.  Скорбные страницы якутской ссылки. (Памяти погибшим в Якутской области). // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 204.

*    Гаусман Альберт Лейбович (Львович). // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. ІІI. Семидесятые годы. Выпуск II. Москва. 1934. Стлб. 741-743.

*    Гаусман А. Л. – 172, 173, 314. [Указатель имен.] // 100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 386.

*    Гаусман А. Л. 398. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки 1826-1917 гг. Якутск. 1998. С. 459.

    Неаткуля Лахманская,

    Койданава

    Гаусманъ, Альбертъ Львовичъ — участникъ революціоннаго движенія; род. въ концѣ 50-хъ годовъ, казненъ въ 1899 г. Образованіе получилъ на естественномъ и юридическомъ факультетахъ петербургскаго университета. Въ 1887 г. Г. былъ высланъ административнымъ порядкомъ на 8 лѣтъ въ Восточную Сибирь. Назначенный, какъ еврей, къ поселенію въ Средне-Колымскомъ округѣ, Г. временно находился въ Якутскѣ, когда разразилось такъ назыв. дѣло «Вилюйцевъ» (см). Г. пытался умѣряющимъ образомъ воздѣйствовать на рѣзко революціонное настроеніе своихъ товарищей. — Ср.: Вилюйцы; Мельшинъ, Миноръ («Русская Мысль», № 2; «Современ. Записки», № 1; «Былое», № 9, 1906 г.).

    М. Б.  8.

    /Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. VІ. С.-Петербургъ. 1910. Стлб. 206-207./

    «Вилюйцы» — наименованіе группы политическихъ ссыльныхъ, участвовавшихъ въ событіи 22 марта 1889 г. въ г. Якутскѣ (и заключенныхъ впослѣдствіи въ вилюйской тюрьмѣ). Въ это время здѣсь были собраны многіе арестованные по политическимъ дѣламъ, подлежавшіе разсылкѣ по различнымъ мѣстностямъ области, назначенной имъ для отбытія административной ссылки на сроки отъ 3 до 10 лѣтъ. Согласно введенному правилу о политическихъ ссыльныхъ-евреяхъ, послѣдніе обязательно назначались въ отдаленнѣйшіе пункты Якутской области — Колымскій и Верхоянскій округа. Въ связи съ этимъ въ началѣ 1889 г. среди ссыльныхъ возникло волненіе, подавленное вооруженной силой; нѣсколько ссыльныхъ оказались убитыми (22 марта). Въ іюнѣ 1889 года изъ Иркутска прибылъ военный судъ, которому было предано 32 человѣка (20 евреевъ и 6 русскихъ). Изъ нихъ трое — студенты Л. М. Коганъ-Бернштейнъ. А. Л. Гаусманъ и Н. Л. Зотовъ (русскій) приговорены были къ смертной казни. Изъ остальныхъ — 20 человѣкъ приговорены къ каторжнымъ работамъ на разные сроки; прочіе понесли меньшее наказаніе. — Ср.: Вл. Бурцевъ, За сто лѣтъ; Л. Мельшинъ, Двѣ трагедіи (Современныя Записки, 1906), № 2); Вилюецъ, Якутская трагедія 22 марта 1889 г. (Русская Мысль, 1900, кн. 2); О. Миноръ, Якутская драма 22 марта 1889 года (Былое, 1906, кн. 9).

    М. Б.  8.

    /Еврейская Энциклопедія. Сводъ знаній о еврействѣ и его культурѣ въ прошломъ и настоящемъ. Подъ общей редакціей д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинзбурга. Т. V. С.-Петербургъ. 1910. Стлб. 599./

                                                        ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ

                                                             (1889 г. — 1924 г.)

    На сером фоне политической жизни России конца 80-х годов вооруженное сопротивление кучки политических ссыльных на отдаленнейшей окраине нашей обширной родины, в г. Якутске, в марте 1889 г., произвело впечатление громового удара в ясную погоду. Оно вызвало к себе интерес не только в России, но и в Западной Европе, благодаря статьям известного публициста Кенана. Но и сейчас, спустя 35 лет, якутские события 89 г. не лишены интереса, как один из ярких эпизодов в истории революционной борьбы в России, как мощный протест против давившего всех и все русского царизма. В нескольких словах позволю себе напомнить о событиях 80-х г.г.

    1-го марта 1881 г. от рук народовольцев пал среди бела дня в Питере всемогущий русский самодержец Александр II, и на престол взошел тупоумный тяжелодум Александр III...

    На первое время смерть «возлюбленного родителя» вызвала в душе его наследника мимолетное колебание: какой выбрать путь — направо или налево? Но не долги были колебания. Очень скоро правый курс был незыблемо установлен, и новый деспот пошел тяжелыми стопами по проторенному пути, завещанному ему его дедом Николаем I. Уже в апреле была совершена расправа над Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Михайловым и Рысаковым. Вслед за этим «либерал» Лорис-Меликов был заменен пресловутым графом Игнатьевым, который свое краткое пребывание на посту министра внутренних дел ознаменовал антиеврейскими погромами на юге и в Варшаве и изданием положения об усиленной охране. Но реакционное усердие Игнатьева признано было недостаточным, и он был заменен Д. А. Толстым. Началась эпоха самых свирепых преследований печати, школы, земства, суда, вообще всего, что подавало хотя бы малейшие признаки жизни. Сугубое внимание было, конечно, уделено борьбе с гидрой революции.

    При содействии Дегаева удалось изъять наиболее деятельных и видных членов Исполн. Комитета Народной Воли. Охранка торжествовала победу, и вся Россия была ей отдана на поток и разграбление. Но революции никак не удавалось искоренить: на место сраженных борцов появлялись десятки новых. Все это приводило правительство в ярость и толкало его на путь новых, еще более ожесточенных, репрессий против опасной крамолы. В 1886 г. был удлинен произвольно срок административной ссылки с 5 до 10 лет. Инсценировка судебных процессов по политическим делам была признана излишней и неудобной, и очень серьезные дела предпочитали ликвидировать без шума, в административном порядке. По соглашению Иркутского ген. губ. и департамента полиции в 87 г. было установлено, что приговариваемые к административной ссылке революционеры-евреи должны направляться исключительно в Вост. Сибирь, в северные округа Якутской обл., т.-е. в Верхоянск и Средне-Колымск. В виду этого уже в 1887 г. в Якутск стали прибывать отдельные партии политических ссыльных, подлежавших отправке в Верхоянск и Средне-Колымск. Уже среди первых подлежавших отправке в Колымск возникли разговоры о необходимости протеста против этой новой исключительной меры, принятой правительством по отношению к революционерам-евреям. Но в Якутске эта мысль была оставлена в виду возникшего там плана массового побега из Колымска, при помощи северных инородцев-чукчей, через Берингов пролив, в Америку. В 1888 г. приток ссыльных в Якутск еще усилился. За период с половины ноября 1888 г. по конец февраля 1889 г. в Якутск прибыли 4 партии ссыльных, в общем, около 60 чел.; громадное большинство их подлежало отправке в Колымск и Верхоянск. Какой же путь предстояло совершить этим ссыльным?

    На всем пути от Якутска до Колымска, протяжением около 3000 верст, имеется только одно населенное место — г. Верхоянск, насчитывавший в то время всего несколько сот жителей.

    Самый путь пролегает по безлюдному, совершенно необитаемому краю, и единственными очагами жизни были редкие, отделенные расстояниями в 100-400 верст, отдельные юрты, где ютились по несколько человек, занимавшихся почтовой гоньбой. В виду огромных перегонов между почтовыми станциями по дороге были разбросаны, так называемые, «поварни». Это деревянные срубы с нарами и камельком, где путешественник может обогреться и отдохнуть. По установившемуся обычаю, каждый, покидая поварню, должен заготовить в ней достаточное количество дров. Таким образом, вновь прибывающий путник, окоченевший от холода, мог сразу же, по прибытии в поварню, развести огонь и обогреться. Одним из труднейших моментов этого длинного пути является перевал через довольно высокий Верхоянский хребет. Щадя оленей, перевал этот приходилось проделать пешком, осторожно карабкаясь в зимнюю стужу, при температуре в 50-60° Ц., по обледенелым отрогам хребта. Всякое неосторожное движение грозило провалом в пропасть. Раннею весною, когда морозы ослабевают, там господствуют ветры, сопровождающиеся сильнейшей метелью, по местному, «пургой». Если такая «пурга» застигнет путешественника в пути, он должен спешить укрыться в каком-нибудь укромном месте, иначе ему грозит неминуемая гибель — быть засыпанным и погребенным под снежными сугробами вместе с оленями. Поздней весною, когда начинают вскрываться многочисленные горные речки, путешественник при переправе через них вброд рискует быть сбитым с ног их быстрым и крайне бурным течением и подвергается опасности либо утонуть, либо лишиться всего багажа, и таким образом очутиться перед угрозой голодной смерти. Такой случай произошел с партией, отправившейся в Колымск из Якутска в марте 88 г. При переправе, уже недалеко от Колымска, через одну из таких бурных речек ссыльные потеряли весь свой багаж с провизией, и сами чуть было не утонули. Истомленные и промокшие насквозь, они добрались до ближайшей поварни и очутились перед грозным призраком голодной смерти. На их счастье, в ту же поварню прибыл из Колымска возвращающийся в Якутск купец, который их накормил и поделился с ними запасом своей провизии.

    После этого они с большими трудностями добрались до Колымска. Путь проселочный, езда производилась от Амги на оленях, на узких нартах, к которым путешественник привязывался веревками или ремнями, чтобы не вылететь из них. Дорога от Якутска до Колымска длилась 3-4 мес., в зависимости от времени года. Нужно еще прибавить, что среди инородцев Якутской области свирепствовала эпидемия натуральной оспы, которая, в виду полного отсутствия медицинской помощи, производила среди них невероятные опустошения. Часто на почтовой станции приходилось быть свидетелем такой картины: в одном углу валяется труп умершего от оспы, в другом лежит, в бессознательном состоянии, умирающий от оспы, а остальные члены семьи в страхе разбрелись в разные концы. Надежды на возможность запастись в пути провизией нет никакой, и запас таковой нужно возить с собою из Якутска в количестве, достаточном для прокормления себя и конвойных казаков.

    Вот каковы были условия предстоявшего ссыльным пути.

    Наша партия прибыла в Якутск 18 ноября 1888 г. Губернатором был тогда генерал Светлицкий, человек довольно приличный, не страдавший излишним административным усердием и формализмом по отношению к политическим. Всех прибывающих в Якутск политических, подлежащих отправке в Колымск, назначали временно, до отправки, в ближайшие к городу улусы. Но это назначение было чисто бумажное, ибо на самом деле администрация не препятствовала нам оставаться в Якутске. Пользуясь этим либерализмом администрации, большинство ссыльных оставалось в городе и устраивалось на вольных квартирах. Спустя недели две или три после нашего приезда были отправлены в Колымск первые двое из приехавших товарищей. Условия отправки были таковы. Уезжали через каждые две недели по 2 человека. Группы назначались начальством по указанию самих ссыльных. Кроме кормовых и одежных, отправляемым выдавалось еще за два месяца пути колымское пособие, всего что-то около 100 руб. на человека. Конечно, и этой суммы было недостаточно, чтобы сносно снарядиться в путь. Но выручал кредит, который нам охотно предоставляли местные купцы. В количестве багажа нас не стесняли. Приходилось запасти на дорогу от 3 до 5 пудов провизии, так что вместе с книгами и другими вещами общий вес багажа на человека доходил до 10-12 пудов.

    Такой порядок соблюдался до конца февраля, когда генерал Светлицкий уехал и его заместителем остался недавно прибывший вице-губернатор Осташкин.

    Осташкин был человек новый, типичный бюрократ, твердо веривший в могущество начальственного предписания и в спасительность твердой власти и ежевых рукавиц. Он усмотрел в скоплении ссыльных в гор. Якутске величайший беспорядок и немедленно распорядился, чтобы вновь прибывающие полит, ссыльные, подлежащие дальнейшей отправке в Верхоянск и Колымск, отнюдь не оставались в городе, а временно водворялись в якутские улусы. Вскоре последовали и коренные изменения в порядке дальнейшего отправления полит. ссыльных.

    16 марта 1889 г. отдается строгое распоряжение о новом порядке отправления в Колымск. Отправляются группами по 4 человека, с промежутком в 7 дней; общий вес багажа не должен превышать 5 пудов на человека, как это предписывается распоряжением Главного Тюремного Управления о препровождении административно-ссыльных; на дорогу выдаются кормовые и одежные, но не колымское пособие за 2 месяца, каковое по закону выдавать вперед не полагается; накануне отправки отправляемые подлежат заарестованию и отправляются в путь из тюремного замка.

    Трудный и долгий путь из Якутска в Колымск и при прежних, более или менее сносных, условиях был сопряжен со многими серьезными опасностями; при новом же порядке, установленном Осташкиным, эти опасности усугублялись, особенно, если принять во внимание, что в числе назначенных к отправке были женщины и даже дети. Но еще больше возмутило нас это — самоуверенность и спокойствие, с каким местный помпадур превращал нас в объектов своих административных экспериментов, обязывавших нас, прежде всего, как революционеров, самым решительным образом протестовать против произвольных и бессмысленных распоряжений тупого бюрократа. В тот же день мы все собрались на совещание, чтобы обсудить создавшееся положение. Выступившие товарищи, отражая всеобщее настроение, сделали ряд заявлений, исполненных глубокого возмущения против распоряжений Осташкина, и призывали к протесту. Эти речи встретили сочувственный отклик у всех присутствовавших на собрании товарищей. Но какова должна быть форма этого протеста?

    На этот счет высказаны были разные мнения. Одни предлагали произвести покушение на Осташкина, другие массовый побег, вооруженное сопротивление и, наконец, просто пассивное сопротивление. Но хотя ни одна из предлагаемых форм протеста на этом собрании окончательно принята не была, но уже на этом первом совещании вооруженное сопротивление нашло горячих сторонников. Было принято лишь предложение одного товарища отправить к Осташкину депутата, который бы выяснил ему все опасности, сопряженные с новым порядком отправки в Колымск, и предложил бы ему отменить свои распоряжения. В качестве такого депутата отправился к Осташкину 19 марта Гоц. Привожу из докладной записки Осташкина департаменту полиции рассказ его о посещении его Гоцом:

    «19-го явился утром ко мне на квартиру админ.-ссыльный Мовша Гоц в качестве уполномоченного от прочих государственных ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля. Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежавших отправке по назначению ссыльных, внушил ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства. Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке». Конечно, ответ Осташкина не способствовал нашему успокоению. Напротив того. Негодование все более нарастало и даже самые уравновешенные и сдержанные из товарищей стали терять душевное равновесие. После ответа Осташкина Гоцу мы, обсудив создавшееся положение, остановились на следующем решении. Подлежащие отправке 22 марта товарищи не оказывают никакого сопротивления при отправке. Но остальные товарищи, вооружившись, устраивают за городом засаду и, дождавшись увозимых под конвоем товарищей, выходят из засады, нападают на конвой, отбивают товарищей и везут их обратно в город. Принять участие в этом предприятии за малым исключением вызвались почти все присутствовавшие на собрании. План этот, сам по себе довольно фантастичный, впрочем, не был осуществлен.

    Между тем один из товарищей, подлежавших отправке в Колымск в первую же очередь, на основании новых правил, заявил Гоцу, что он решил во всяком случае оказать вооруженное сопротивление. Это заявление совершенно опрокидывало наш первоначальный план, и мы на следующий день снова собрались для обсуждения положения.

    Мы обменялись мнениями о форме протеста, при чем на голосование был поставлен только вопрос о вооруженном сопротивлении. Перед самым голосованием т. Гаусман попросил слова и в своей краткой, немногословной речи, попытался нарисовать картину, какая встает в его воображении непосредственно после вооруженного сопротивления, и просил подумать о тех многочисленных жертвах, которые неизбежно повлечет за собой вооруженное сопротивление. В виду этого, он просит товарищей отдать себе ясный отчет в неизбежных последствиях, раньше, чем принять окончательное решение. Хотя искренняя речь т. Гаусмана произвела на всех присутствующих глубокое впечатление, тем не менее последующее голосование дало в результате подавляющее большинство за вооруженное сопротивление, при 8 воздержавшихся и 1 голосе против.

    По настоянию Гаусмана, было, однако, решено сделать еще последнюю попытку легального характера: все собравшиеся подают Осташкину тождественные заявления, в которых подробно излагаются условия пути в Колымск и подчеркивается, что новый порядок отправки при данных физических и климатических условиях грозит жизни отправляемых, и поэтому просят об отмене новых правил отправки.

    На следующее утро мы часов в 12 собрались на квартире недалеко от областного правления и с тождественными заявлениями в руках, по одиночке, стали направляться друг за другом в областное правление. Первый же товарищ, явившийся туда со своим заявлением, встретил со стороны советника Добржинского, заведовавшего экспедицией ссыльных, отказ принять заявление. Товарищ стал настаивать на принятии заявления и на докладе такового сегодня же исполняющему должность губернатора. Пока происходили эти пререкания, стали подходить постепенно и другие товарищи. Добржинский растерялся и послал за полицмейстером.

    По приглашению полицмейстера мы вышли во двор и здесь, только по настойчивому нашему требованию, он согласился принять от нас наши заявления.

    Полицмейстера мы просили не позже завтрашнего дня сообщить нам резолюцию губернатора на наши заявления и привезти нам ответ на квартиру Ноткина в доме Монастырева, где мы все для этой цели соберемся. С этим полицмейстер согласился и обещал завтра же на эту квартиру привезти ответ губернатора.

    Между тем к нам доходили слухи, что начальство что-то предпринимает, что местной команде раздают боевые патроны. Опасаясь, чтобы ночью нас по одиночке не переарестовали, мы решили, не расходясь, ночь провести вместе на квартире Ноткина.

    Забегая несколько вперед, позволю себе процитировать дословно резолюцию Осташкина на наши заявления. Резолюция эта впервые стала мне известна из дела департамента полиции «о вооруженном сопротивлении политических ссыльных 22 марта 1889 г. в Якутске» за № 7732, хранящегося в историко-революционном архиве в Ленинграде. Резолюция эта гласит: «Заявления эти оставить без последствий, так как, если принятая мною законная мера отправки административно-ссыльных в северные округа, вызванная беспорядками, допускаемыми ссыльными при высылке из города, окажется по местным условиям неудобоисполнимою, то по получении об этом донесений подлежащих властей будет сделано распоряжение об изменении отправки государственных в северные округа, и так как одному из подавших заявление ссыльному Гоцу я уж лично объяснил, что распоряжение мое по настоящему делу они должны исполнить в точности и не принуждать принимать полицейские меры к проведению оного в действительное исполнение. За подачу же государственными настоящих заявлений скопом; за нарушение порядка благочиния в областном правлении; за самовольное сборище по общему уговору в здании областного правления, разогнанное увещаниями г. полицмейстера; за самовольную явку некоторых из ссыльных в город из мест водворения, не испросивши разрешения полиции, несмотря на неоднократное распоряжение губернатора, что они будут за это подвергнуты законному взысканию; за вмешательство в распоряжения губернатора об отправке государственных в северные округа таких административно-ссыльных, до которых очередь отправки еще не дошла и которые совсем не были предназначены к высылке в весеннее время, очевидно, сделанное с явною целью оказать противодействие губернаторским распоряжениям, несмотря на сделанное мною ссыльному Гоцу по этому предмету предупреждение, — виновные должны быть привлечены к ответственности, предусмотренной ст. 265-270 Ул. о нак.; всех явившихся в областное правление и подавших заявление заключить в тюремный замок впредь до особых моих распоряжений, назначив сегодня же формальное следствие о беспорядках для привлечения виновных к законной ответственности. Следующих к отправке 22 марта государственных отправить по назначению указанным мною порядком. Резолюцию эту объявить ссыльным в городском полицейском управлении, куда, при недостаточности команды, вызвать команду солдат для охранения порядка и приведения этого распоряжения в действительное исполнение. Об этом донести генерал-губернатору».

    22 марта (старого стиля) 1889 года, вместо ожидаемого полицмейстера, в одиннадцатом часу утра явился на квартиру полицейский надзиратель Олесов и пригласил нас всех в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы выразили свое крайнее недоумение на его предложение, указав, что полицмейстер накануне просил нас в полицию не являться, а обещал ответ губернатора привезти нам на квартиру Ноткина, куда мы все с этой целью и собрались. Олесов наших возражений не стал выслушивать, а крикнув: «значит, вы не идете» — бомбой вылетел из комнаты. Спустя минут 10-15 явилась в дом Монастырева команда солдат во главе с поручиком Карамзиным в сопровождении полицмейстера. Часть солдат осталась во дворе, часть же с Карамзиным вошла в комнату, где находились ссыльные. Карамзин потребовал, чтобы мы под конвоем отправились в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы снова сослались на обещание полицмейстера объявить нам резолюцию губернатора на квартире Ноткина. Карамзин ответил, что ему дано поручение привести нас под конвоем в полицию, и это распоряжение он должен исполнить. Начинаются переговоры с Карамзиным, которые ведет по преимуществу Л. М. Коган-Бернштейн. Мы выражаем желание отправиться в полицию, но просим удалить конвой, ибо мы не арестованы. Но тут влетает в комнату все время находившийся в коридоре полицмейстер и повышенным голосом бросает офицеру: «Что вы с ними разговариваете, исполняйте данное вам поручение!» — Карамзин тогда быстро для формы бросает нам вопрос: «идете, идете, идете?» и командует солдатам, предварительно что-то шепнув на ухо стоявшему возле него унтер-офицеру: «бери их!» С нашей стороны раздается несколько женских голосов: «идем, дайте одеться!», но солдаты сразу после команды двинулись на нас с прикладами и штыками. Все стоявшие в первом ряду были или оглушены прикладами, или поранены штыками. Поднялась невероятная суматоха. В этот момент вдруг грянули выстрелы. Комната наполнилась пороховым дымом. Из рассказов, которыми обменивались товарищи уже в Якутской тюрьме, могу установить следующее. Как только солдаты стали наседать на нас, Н. А. Зотов вскакивает на диван и, выхватив из кармана револьвер, стреляет в Карамзина и ранит его легко в ногу; одновременно Карамзин стреляет в Зотова, но дает промах. Солдаты в свою очередь, дав залп в комнате, выскакивают во двор, испуганные ответными выстрелами. Со двора солдаты открывают частый огонь по дому, окнам и входам. Часть товарищей, стоявших при начале наступления у двери, ведущей в задние комнаты, инстинктивно направляется в задние комнаты, направляясь к заднему выходу. П. Л. Муханов открывает закрытую дверь на заднем крыльце, кричит «сдаемся», но тут же падает, сраженный солдатской пулей. Крики «сдаемся», «перестаньте стрелять!», усиливаются, но солдаты продолжают свое дело, ни на что не обращая внимания. Наконец выстрелы замолкают, и некоторые из товарищей выходят во двор. В комнате стоит раздирающий душу стон раненых.

    Весть о том, что в государственных стреляют, взволновала весь город, и к дому Монастырева стала сбегаться публика. Вместе с другими прибежал и т. Подбельский. В это же время явились на место происшествия Осташкин и полицмейстер и, войдя во двор, остановились за цепью солдат. Узнав о прибытии виновника бойни, Гаусман и некоторые другие товарищи в страшно возбужденном состоянии бросаются к губернатору с криком: «Что вы наделали? Распорядитесь немедленно прислать врача для оказания медицинской помощи раненым!» Осташкин просил их успокоиться, уверяя, что за врачом немедленно будет послано. Т. Зотов замечает в комнате убитого тов. Пика, которому пуля попала в глаз. Вид убитого Пика, залитого кровью, приводит Зотова в сильное возбуждение, он выскакивает на крыльцо с револьвером в руке и дважды стреляет в Осташкина. Первая пуля, пробив пальто, ударилась в пуговицу вицмундира и слегка оцарапала кожу. Вторая пуля пролетела мимо цели, потому что Осташкин после первого выстрела поспешно убежал. Солдаты же после раздавшегося выстрела без всякой команды открыли стрельбу по дому со всех сторон.

    Когда стрельба прекратилась, ссыльные стали выходить во двор.

    При первой перестрелке убиты: Пик и Муханов, ранены: тяжело Л. М. Коган-Бернштейн, Минор, Софья Я. Гуревич, легко: Фундаминский, Осип Эстрович и Орлов. При второй перестрелке убиты: Шур, Ноткин, Подбельский; тяжело ранены Гоц и Зотов. Из тяжело раненых С. Я. Гуревич через час скончалась...

    М. Брамсон

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 7-17./

                                                              ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

                                       Документы по Якутскому делу 22 марта 1889 года*

    [* Печатая официальные документы, относящиеся к Якутской трагедии, мы должны подчеркнуть, что события изложены в них крайне тенденциозно, а отдельные моменты совершенно извращены. В особенности мы считаем необходимым опровергнуть несоответствующую действительности характеристику, данную в этих документах поведению наших товарищей-женщин. Мы категорически утверждаем, что наши товарищи-женщины, как и мы все, сознательно пошли на вооруженный протест против произвола царских чиновников и рука об руку с мужчинами делили опасности, связанные с этим протестом. В частности, отмечаем факт, до сих пор не оглашенный в печати. Это — поведение Анисьи Давидовны Болотиной, прозванной в нашей среде «казаком», — она упорно стреляла из револьвера и кончила стрельбу лишь тогда, когда исчерпала весь запас имевшихся у нее патронов.]

                                                              (Копия выписки из дела).

    По постановлению бывш. иркутского генерал-губернатора, ныне тов. мин. вн. д. генерал-лейтенанта графа Игнатьева, состоявшемуся 14 апр. 1889 года, преданы военному суду по законам военного времени при Якутской местн. команде государственные административно-ссыльные преступники: Лев Коган-Бернштейн, Альберт Гаусман, Николай Зотов, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич,, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель (он же Константин) Терешкович, Борис Гейман, Сергей Капгер, Подбельский, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Анна Зороастрова, а также государственные ссыльные Исак Магат, Иосиф Резник и Николай Надеев за соглашение с целью противодействовать распоряжениям начальства и вооруженное затем сопротивление властям с убийством полицейского служителя, покушением на убийство и. д. Якутск. губерн. и нанесением ран офицеру и некоторым нижним чинам означенной местной команды. По военно-судному делу, поступившему 3 июля на конфирмацию, оказалось: по значительному скоплению госуд. ссыльных, преимущественно евреев, предназначенных к водворению в северных округах Верхоянском и Колымском, они, по тесноте помещения в местном тюремном замке, впредь до отправления по назначению, были временно размещены отчасти в самом городе, а некоторые по ближайшим к городу улусам. В виду скорого прибытия новых партий таких же ссыльных и медленности в отправке их в эти округа, которая, по местным условиям, производилась по 2-3 человека с таким же числом конвойных через 7-10 дней, и. д. Якутск, губернатора Осташкин в устранение происходивших от сего неудобств, частых самовольных отлучек вышеупомянутых ссыльных из улуса в город Якутск, где ими была самовольно устроена библиотека и читальня, а также уклонения их под разными предлогами от очередной отправки, 16 марта 1889 года сделал распоряжение по окружному и городскому полицейскому управлению об отправлении их в те округа усиленными партиями по четыре чел., через каждые семь дней, при чем обязал предназначенных к отправлению собирать накануне и, как пересыльных арестантов, заключать в тюремный замок, откуда и передать их конвоирам; в то же время предписал иметь строгое наблюдение за тем, чтобы отправляемые в северные округа госуд. ссыльные, во избежание излишнего требования от содержателей по тракту подвод, как это было замечено, на основании циркуляра главн. тюр. упр. от 10 окт. 1886 г. за № 1147, имели при себе каждый не более 5-ти пудов клади, излишнюю же тяжесть сверх 5-ти пудов ни в каком случае не дозволять им брать. К отправлению таким порядком госуд. ссыльных в гор. Верхоянск и Средне-Колымск в течение марта и апреля, как более удобного времени, предназначены были тогда же в Верхоянск: Гейман, Резник с семьей, Роза Франк, Болотина, Фрума Гуревич, Пик, Анастасия Шехтер, Евгения Гуревич, Михаил Орлов, Робсман и Винярский; в Средне-Колымск: Альберт Гаусман, с семейством, и Мовша Гоц, с женою Верою. Такое распоряжение и. д. як. губ. вызвало неудовольствие ссыльных, видевших в этой мере стеснения для себя и желавших отсрочить самую отправку их до весны, с вероятною целью, по дошедшим до губернатора сведениям, побега некоторых из них; поэтому сначала, 18 марта, явился к и. д. губ. Осташкину ссыльный Мовша Гоц, в качестве депутата от своих товарищей, с словесной просьбой об отмене этого распоряжения; когда губерн. объявил Гоцу, что распоряжение это будет оставлено в силе, несмотря ни на какое противодействие с их стороны, и велел передать об этом прочим ссыльным, то Гоц, уходя, возвышенным голосом сказал, что они, ссыльные, не исполнят этого распоряжения. Затем 21 марта, накануне отправки первой усиленной партии, во 2-м часу дня явились толпою в обл. правление 30 человек ссыльных с письменными заявлениями, требуя все в один голос принять от них заявления и немедленно представить их губернатору для отмены сделанных распоряжений об усиленной отправке в северные округа, которым подчиниться они не могут. На убеждения советника обл. правл., наведывающего делами экспедиции о ссыльных Добржинского о незаконности являться целою толпою в присутственное место с целью противодействовать распоряжениям начальства, с заявлениями, которых принять он не имеет права, ссыльные продолжали громко настаивать и, на предложение его удалиться из присутств. места, ответили, что не уйдут до тех пор, пока не будут доложены их заявления губернатору, при чем не дозволили даже затворить двери отделения, в котором он занимается. Вследствие чего советник Добржинский вынужден был послать за полицмейстером, который вскоре прибыл и, видя толпу ссыльных в возбужденном состоянии, отобрал от них, в видах успокоения, приготовленные ими заявления, обещаясь доложить их губернатору и объявить им резолюции по этим заявлениям. По выходе затем, по требованию полицмейстера из обл. правл., госуд. ссыльные стали доказывать ему правоту своих требований, говоря, что во всяком случае они не поедут по сделанным последним распоряжениям губернатора, что могут заставить их к тому только силою, при чем Иосиф Минор, потрясая рукою, сказал: «мы не шутим с начальством, вы знаете, г. полицмейстер, чем это пахнет?». По акту, составленному по сему случаю, явились толпою в Як. обл. пр.: Зотов, Коган Бернштейн, Резник, Пик, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Шур, Берман, Минор, Фундаминский, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Ноткин, Брагинский, Гуревич, Гаусман, Орлов, Мовша Гоц, Магат, Фрума Гуревич, Евгения Гуревич, Роза Франк, Анастасия Шехтер, Вера Гоц, Анисья Болотина и Паулина Перли, всего 30 чел., некоторые из них с этой целью пришли из улусов без разрешения. Отобранные от них заявления, по своему содержанию и оборотам речи, совершенно тождественны, некоторые писаны одним почерком; в заявлениях они просили об отмене сделанных за последнее время распоряжений и. д. губернатора с тем, чтобы отправлять их по-прежнему в северные округа по 2 челов. через каждые 10 дней, с правом брать с собою багажа не менее 10 пуд. на человека, при чем никого перед отправкой не арестовывать и на путевые издержки выдавать им деньги заблаговременно. По докладу означенных заявлений и. д. губ. Осташкин положил резолюцию: оставить заявления эти без последствий, а за подачу их по общему уговору, скопом, с нарушением порядка благочиния в обл. пр., а также за самовольную явку некоторых из них в город без всякого разрешения и вмешательство в распоряжения губернатора таких администрат.-ссыльных, до которых не дошла еще очередь отправки и которые вовсе не были назначены к высылке в весеннее время, что очевидно сделано было им с целью оказать противодействие распоряжениям губернатора, несмотря на сделанные по этому предмету предупреждения ссыльному Гоцу, являвшемуся перед тем к нему депутатом от своих товарищей, — виновных привлечь на основании 265-270 ст. Ул. о нак. к законной ответственности и, по объявлении им этой резолюции в гор. полиц. упр., заключить их в тюремный замок до окончания следствия по сему обстоятельству; назначенных к следованию в Верхоянск отправить ныне же по назначению из тюремного замка; для приведения в исполнение сего распоряжения и охранения порядка, в виду выраженной ими готовности к неповиновению, по недостаточности полицейской команды, вызвать в помощь полиции до 30 вооруженных нижних чинов из местной команды под начальством офицера, о чем тогда сообщено им начальнику этой команды капитану Важеву. Во исполнение сего як. полицм. полковник Сукачев, зная, что госуд.-ссыльные, подавшие заявления, собрались в квартире одного из них, Якова Ноткина, в доме мещанина Монастырева, командировал 22 марта, в 10 час. утра, полиц. надзирателя Олесова, с 50-десятником гор. казачьего полка Андреем Большевым пригласить их явиться к 11 часам в полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора по заявлениям их. На подобный призыв госуд.-ссыльные категорически отказались идти, требуя объявления им означенной революции на квартире, где находятся они в сборе. По докладу об этом и. д. губ. Осташкин сделал распоряжение о доставке их в полиц. упр. с помощью отряда, вызванного из местной команды. Согласно этого распоряжения полицмейстер и начальник местной команды капитан Важев с помощником своим подпоручиком Карамзиным и 30 вооруженными нижними чинами отправились около 11 час. утра в квартиру Ноткина. Прибыв к дому Монастырева, как это видно из составленного акта, они нашли ворота запертыми, вследствие чего, для открытия доступа во двор, была выломана калитка, и в квартиру Ноткина послан был поручик Карамзин с предложением госуд.-ссыльным добровольно явиться в гор. полиц. упр. по распоряжению губернатора, на что они ответили отказом; по оцеплении затем квартиры нижними чинами полицмейстер и нач. команды капитан Важев вновь обратились к ссыльным с увещанием исполнить требование начальства. Ссыльные вначале выказали колебание, согласившись на убеждение идти в полиц. упр. только без конвоя, — многие, в особенности некоторые из женщин, и под конвоем; но в это время из среды их выступил вперед Лев Коган-Бернштейн и, взяв в руки стул, стал убеждать товарищей своих тоном, вызывающим и возбуждающим, не падать духом, говоря: «неужели вы боитесь, я сам служил в солдатах, силою с нами ничего не сделают и т. п.», после чего ссыльные решительно отказались исполнить предъявленные к ним требования. Видя такое упорство и бесполезность всех увещаний, начальник команды капитан Важев приказал подпоручику Карамзину и 10 чел. солдат войти с ним в комнату и выводить их во двор по несколько человек силою, если не пожелают идти добровольно. Когда подпоручик Карамзин вошел в комнаты с солдатами, и ссыльные на троекратное предложение его отказались также выходить, велел солдатам окружить стоявших в первых рядах и выводить их, тогда один из них (с большими волосами в серой поддевке), вскочив на диван, стал стрелять в тех солдат из револьвера; вслед затем последовали учащенные револьверные выстрелы в самого Карамзина и в окна по направлению к цепи остальных солдат; вследствие чего вошедшие с подпоруч. Карамзиным в комнаты солдаты, имея ружья незаряженными, выбежали оттуда, вслед за ними вышел подпор. Карамзин, раненый пулею в левую ногу, выше 4 вершков коленного сустава, в мягкие части на вылет, — между тем выстрелы со стороны госуд. ссыльных продолжались в окна и в отворенные двери по направлению стоявших на дворе солдат и полиц. служителей, тогда капитан Важев скомандовал солдатам, стоявшим в цепи, сделать выстрел в те окна, из которых производилась усиленная пальба ссыльных, после того выстрелы прекратились. Вскоре затем, по извещении полицмейстера о происходившем, прибыл на место и. д. губерн. Осташкин и, выйдя во двор дома Монастырева, обратился к некоторым бывшим тут же во дворе ссыльным с увещанием подчиниться требованиям полиции; один из них, как оказалось впоследствии, Ноткин, подойдя к нему близко, выстрелил в него 2 раза из револьвера почти в упор и ранил его в живот; полиц. служитель Хлебников схватил было стрелявшего, но тогда же последовало еще несколько выстрелов, направленных в уходившего и. д. губерн., а полиц. служ. Хлебникова смертельно ранили в живот, т.-е. пальба ссыльными возобновилась. Поэтому капит. Важев вновь скомандовал стрелять и тотчас прекратить эту стрельбу, когда ссыльные, выбрасывая свои револьверы в окна, стали кричать, что они сдаются. Взятые после того в доме Монастырева госуд. ссыльные: Константин Терешкович, Моисей Брамсон, Мендель Уфлянд, Самуил Ратин, Липман Берман, Альберт Гаусман, Шендер Гуревич, Марк Брагинский, Борис Гейман, Сергей Капгер, Михаил Эстрович, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер, Анисья Болотина, Паулина Перли и Анна Зороастрова отправлены под стражу в местный тюремный замок. По отправлении их арестован Исаак Магат, подавший накануне заявление скопом, но не участвовавший в вооруженном сопротивлении, затем был задержан около дома Монастырева сс.-поселенец Николай Надеев, у которого в кармане найдено несколько револьверных патронов. В самом же доме, на месте, оказались: Муханов, Ноткин, Пик и Шур убитыми ружейными выстрелами, и тела их препровождены в анатомический покой; Фрума Гуревич, Лев Коган-Бернштейн, Подбельский, Зотов, Иосиф Минор, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Фундаминский и Орлов ранеными, и поэтому отправлены в гражданскую больницу, вместе с Верой Гоц, находившейся при муже, из них Фрума Гуревич и Подбельский, тяжело раненые, вскоре умерли в больнице. Раны, нанесенные ссыльными подпоруч. Карамзину и рядовому Горловскому, отнесены к разряду легких; рана, полученная полиц. служителем Хлебниковым, в диаметре не более пули револьвера малого калибра, проходила через всю брюшную полость, от которой он в тот же день вечером и умер. У и. д. губерн. Осташкина по медицинскому освидетельствованию оказалась в правой стороне живота, немного ниже пупка, легкая контузия, произведенная револьверною пулею, пробившею в том месте ватное пальто, которое было на нем. При осмотре дома мещанина Монастырева, из которого взяты означенные ссыльные, кроме 4 револьверов разных систем, выброшенных ими в окна, найдены еще 6-ствольный револьвер большого калибра, заряженный 5 пулями [* 4 револьвера, выброшенные в окно, оказались купленными накануне 21 марта в г. Якутске, в лавке Захарова с сотнею при них патронов; при чем 2 из них Шендером Гуревичем, а другие 2 неизвестно кем из госуд. ссыльных.], кроме того много выстрелянных гильз и несколько револьверных патронов, 4 кобура и несколько жестяных ящиков также от револьверных патронов, двуствольное ружье без замков, ствол одноствольного ружья и записная книжка с 3-мя 5-рублевыми кред. билетами, при этом собрано 25 небольших разорванных клочков бумаги, валявшихся на полу с фамилиями госуд.-ссыльных, которые указывают на то, что между ними происходили какие-то выборы, так как на одном из этих клочков бумаги написано: «не могу никого выбрать, мало еще знаком с публикой. М. Эстрович». Затем при обыске в квартире Гаусмана и Брамсона оказались еще 2 револьвера. По предъявлении госуд. ссыльных, взятых в доме Монастырева, в том числе раненых и убитых, подпор. Карамзин, унт.-офицер Ризов, казак Ципандин, Винокуров и др. признали Николая Зотова, Льва Когана-Бернштейна и Альберта Гаусмана за тех, которые при взятии их для вывода из означенного дома, вскочив на диван, первые начали стрелять в солдат, хотевших оцепить некоторых из них, при чем подпор. Карамзин удостоверил, что после того видел Зотова стрелявшим с крыльца в уходившего и. д. губернатора после сделанного в него выстрела Ноткиным. Подсудимые, подавшие однородные заявления на имя Якутск. губерн. об отмене сделанных им распоряжений в отношении усиленной отправки их в Верхоянский и Колымский округа, за исключением Иосифа Резника, который по случаю отправки его 31 марта в Верхоянск не вызывался в суд, показали, что на подачу означенных заявлений общего соглашения между ними не было, многие из них собрались по этому случаю в обл. пр. случайно, где никакого шума и беспорядка не производили. В отношении оказанного ими вооруженного сопротивления в доме мещанина Монастырева задержанные в этом доме, отрицая факт какого-либо соглашения на это преступление, отозвались, что вначале не соглашались идти под конвоем по неимению письменного распоряжения об их арестовании, выстрелы некоторых ссыльных были непреднамеренные, а вызванные действиями административных лиц, главным образом полицмейстера; у кого было оружие и кто из них стрелял отвечать многие из них отказались; некоторые только показали, что оружия у них не было и кто имел его — не знают. Перед заключением следствия Николай Зотов, сознаваясь в том, что при виде насилия солдат и раздирающих криков женщин он выхватил из кармана револьвер и, вскочив на диван, сделал выстрел в подпор. Карамзина и солдат, между прочим, показал, что одновременно с его выстрелом раздались и другие выстрелы и со стороны солдат, и со стороны госуд. ссыльных; после того, увидав с крыльца и. д. губерн. Осташкина и будучи крайне возмущен убийством дорогих ему товарищей, умерших на его глазах, выстрелил в него, как виновника всех этих жертв, один раз, а когда он бросился бежать, стараясь скрыться за солдатами, сделал в него выстрел в другой раз и ушел сам обратно в комнаты. Из арестованных Борис Гейман, Сергей Капгер и Анна Зороастрова в подаче заявлений губерн. не участвовали, прибыли из улусов в Якутск по своим надобностям: Капгер 21 марта вечером, а Гейман и Зороастрова на другой день утром около 11 час. и, не зная о преступных деяниях своих товарищей, что подтвердилось и на суде, зашли в квартиру Ноткина, чтобы видеться с некоторыми из своих знакомых, и узнав в то же время, что они ожидают объявления какой-то резолюции губернатора, остались там, где и были вскоре взяты.

    О предварительном соглашении между ними на сопротивление начальству при них никакого разговора не было.

    Подсудимые Роза Франк и Анастасия Шехтер, по показаниям полицейского надзирателя Олесова и рядовых Маркова, Иксонова и др., перед самым началом сопротивления изъявляли намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, но не достигли своей цели вследствие сделанного Коган-Бернштейном воззвания к неповиновению. Исаак Магат, подавший в числе других заявление на имя губернатора, с целью противодействовать распоряжениям начальства, во время оказанного сопротивления в квартире Ноткина не был, и арестован уже после этого. По статейным спискам из подсудимых православного вероисповедания: Николай Зотов, 26 лет, из дворян Таврической губ., Михаил Орлов, 25 лет, сын коллежского асессора, Сергей Капгер, 28 лет, из дворян Воронежской губ., и Анна Зароастрова, 26 лет, дочь священника. Вероисповедания иудейского: Альберт Гаусман, 29 лет, из мещан, Лев Коган-Бернштейн, 28 лет, сын купца, бывший студент петербургского университета, Сара Коган-Бернштейн, 28 лет, жена его, Шендер Гуревич, 22 лет, купеческий сын, Мендель Уфлянд, 27 лет, из мещан, Иосиф Эстрович, 22 лет, сын купца, Исаак Магат, 22 лет, бывший студент петербургского технологического института, Матвей Фундаминский, 22 лет, сын купца, Мовша Гоц, 23 лет, купеческий сын, Марк Брагинский, 25 лет, из мещан, Иосиф Минор, 27 лет, из мещан, Моисей Брамсон, 27 лет, из мещан, Самуил Ратин, 28 лет, из мещан, Борис Гейман, 23 лет, из мещан, Паулина Перли, 26 лет, мещанка, Анастасия Шехтер, 29 лет, мещанка, Анисья Болотина, 24 лет, мещанка, Роза Франк, 28 лет, дочь купца, Липман Берман, 20 лет, из мещан, Михаил Эстрович, 20 лет, сын купца, и Евгения Гуревич, 18 лет, мещанка. Все они сосланы административно в Сибирь по особым высочайшим повелениям, из них Николай Зотов и Михаил Орлов вначале высланы были в Тобольскую губернию, но за беспорядки и неповиновение властям в пути следования, по постановлению министра внутренних дел, отправлены в отдаленнейшие места Якутской области; кроме того Зотова, Орлова, Шендера Гуревича, Веру Гуревич и Кисиеля Терешковича за беспорядки, произведенные ими в числе других в Томске, согласно распоряжения тов. мин. вн. дел, предписано в октябре 1888 года разместить их по улусам Якутской области отдельно одного от другого. Анна Зороастрова выслана была под надзор полиции в Степное генерал-губернаторство и водворена в Семипалатинск, но затем разрешено ей переехать в Якутскую область, в место нахождения ссыльного Сергея Капгера, с которым пожелала вступить в брак; прибыла в ноябре 1888 года.

                                                                        Приговор.

    Военный суд, признав подсудимых государственных ссыльных:

    1) Льва Когана-Бернштейна, 2) Альберта Гаусмана, 3) Николая Зотова, 4) Марка Брагинского, 5) Моисея Брамсона, 6) Мовшу Гоца, 7) Шендера Гуревича, 8) Иосифа Минора, 9) Михаила Орлова, 10) Самуила Ратина, 11) Менделя Уфлянда, 12) Матвея Фундаминского, 13) Иосифа Эстровича, 14) Сару Коган-Бернштейн, 15) Анисью Болотину, 16) Веру Гоц, 17) Паулину Перли, 18) Бориса Геймана, 19) Сергея Капгера, 20) Анну Зороастрову, 21) Розу Франк, 22) Анастасию Шехтер, 23) Липмана Бермана, 24) Кисиеля Терешковича, 25) Михаила Эстровича и 26) Евгению Гуревич виновными в вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства, по предварительному между собою соглашению, с убийством при этом полицейского служителя Хлебникова, с покушением на убийство и. д. Якутского губернатора Осташкина, с нанесением ран подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому, на основании 107 и 279 ст. XXII книги свода военн. постановлений 1869 года издания 2-го, 118 и 119 ст. уложения о наказ, уголовн. и исправ. издания 1885 года, приговорил: первых трех — Когана-Бернштейна, Гаусмана и Зотова, как зачинщиков в означенном преступлении, подвергнуть смертной казни через повешение; следующих затем 14 человек, как сообщников, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Бориса Геймана, Сергея Капгера, Анну Зороастрову, во внимание того, что они не участвовали в соглашении со своими товарищами на составление заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и явились в квартиру Ноткина, где оказано было затем сопротивление, в самый день происшествия, незадолго перед самым сопротивлением, а Розу Франк и Анастасию Шехтер, во внимание того, что перед началом вооруженного сопротивления изъявили намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, — по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на пятнадцать лет; остальных: Липмана Бермана, Кисиеля Терешковича, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, во внимание их несовершеннолетия менее 21 года, согл. 139 ст. ул. о нак., по лишении всех прав состояния сослать в каторжную работу на десять лет. Подсудимых Исаака Магата и Иосифа Резника, из которых последний за отправлением в Верхоянск в суд для допроса не вызывался, за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства по отправлению ссыльных в северные округа Якутской обл., без всякого участия в самом сопротивлении по сему обстоятельству, на основании 111 ст. означенной XXII кн., по лишению всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Якутской обл.; привлеченного к делу ссыльнопоселенца Николая Надеева, который не принимал никакого участия как в соглашении на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, так и в сопротивлении, оказанном после того тому же начальству, а имел только патроны от собственного револьвера, оставшегося во время задержания его на квартире, от ответственности освободить. Суждение о Подбельском, Фруме Гуревич и о других, за смертью их, прекратить. Употребленные по делу издержки, по приведении их в известность, взыскать из имущества подсудимых, признанных виновными.

                                                                          Мнение.

    Открытое заявление, в числе восьми и более человек, с намерением оказать противодействие распоряжениям начальства, по закону 263 ст. ул. о нак. и 110 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. издание 2-е, есть явное восстание против властей, правительством установленных, а не вооруженное сопротивление, которое может быть оказано в числе 2-х или более лиц, но менее восьми человек. Деяния подсудимых, подавших в числе 30 человек, по общему соглашению, однородные заявления об отмене сделанных 16 марта 1889 г. и. д. губ. Осташкиным распоряжений относительно отправки ссыльных согласно назначения в северные округа Якутской обл. усиленными партиями, которым подчиниться они не могут, хотя распоряжения эти касались немногих из них, а затем отказ тех же ссыльных подчиниться требованиям начальства явиться в полицейское управление для выслушания резолюции губернатора на упомянутые заявления, выражают явное восстание, с намерением воспротивиться начальству, которое сопровождалось убийством полицейского служителя Хлебникова, покушением на убийство и. д. губ. Осташкина и нанесением ран выстрелами из револьверов подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому. В преступлении этом по обстоятельствам дела положительно изобличаются государственные ссыльные: Альберт Гаусман, Николай Зотов и Лев Коган- Бернштейн, как зачинщики, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель Терешкович, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Роза Франк, как пособники, при чем последние двое — Шехтер и Франк — согласившись в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, по приходе военного отряда, изъявили желание идти под конвоем в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губ. по этим же заявлениям и уговаривали даже товарищей подчиниться сему требованию. Виновность Исаака Магата, подавшего в числе других заявление и не бывшего на квартире Ноткина, где оказано сопротивление начальству, заключается только в преступном соглашении с целью противодействовать распоряжениям начальства. За вышеуказанные преступления, на основании 75, 110 и 111 ст. XXII кн. свода воен. пост. 1869 г. изд. 2-е, полагал бы: Льва Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана и Николая Зотова, как зачинщиков, по лишении всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение; на сообщников по обстоятельствам дела и по мере содействия их в самом исполнении преступления: Мовшу Гоца, ходившего перед тем депутатом к губернатору, Иосифа Минора, выразившегося, что с начальством они не шутят, Шендера Гуревича, купившего накануне два револьвера, и Михаила Орлова, неоднократно замеченного в неповиновении, за что по постановлению мин. вн. д. из Тобольской губернии выслан и отдаленные места Якутской обл., как наиболее выдающихся и означенном преступлении по своим действиям, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Марка Брагинского, Моисея Брамсона, Самуила Ратина, Менделя Уфлянда, Матвея Фундаминского и Иосифа Эстровича, как менее выдающихся по своим действиям, сравнительно с предыдущими, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двадцать лет; Сару Коган-Бернштейн, Веру Гоц, Анисью Болотину и Паулину Перли, в виду выраженного ими вначале колебания и увлечения затем подсудимыми мужчинами, имеющими над ними по природе и по личным отношениям сильное влияние, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двенадцать лет, Кисиеля Терешковиуа, Липмана Бермана, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, по их несовершеннолетию, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу: Терешковича, как замеченного прежде вместе с Орловым и другими в беспорядках и неповиновении, на десять лет, Бермана и Эстровича на шесть лет; Евгению Гуревич, в виду ее увлечения другими и выраженного колебания, на четыре года; Анастасию Шехтер и Розу Франк, которые изъявили готовность идти в полицию под конвоем и уговаривали товарищей своих подчиниться этому требованию, по лишении всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленные места Якутской области. Подсудимого Исаака Магата за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, окончившееся явным восстанием, в котором не принимал он участия, по лишении всех прав состояния сослать на поселение в отдаленнейшие места той же области. Что касается до Сергея Капгера, Анны Зороастровой и Бориса Геймана, которые никаких заявлений об отмене распоряжений губернатора не подавали, в город Якутск прибыли из улусов уже после того, без всякого оружия, Капгер 21-го марта, а Зороастрова и Гейман около 11 час. утра на следующий день и, не зная ничего о преступных намерениях своих товарищей, а также об отказе их идти по требованию надзирателя Олесова в полицейское управление, зашли в квартиру Ноткина для свидания с некоторыми из них почти перед самым прибытием военного отряда, посланного для привода подавших накануне заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и отказавшихся потом идти по требованию в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губернатора на упомянутые заявления, — являются упомянутые ссыльные участниками восстания без предварительного на то соглашения, так как по прибытии военного отряда не вышли из квартиры Ноткина по первому требованию и неоднократному убеждению подчиниться сему требованию начальства, за что, на основании 75 ст. XXII кн., согласно 12, 39 и 263 ст. улож. о нак. угол, и испр. по лишении всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, Капгера и Зороастрову сослать на житье в отдаленные места Якутской обл., а Геймана, происходящего из мещан, вместо отдачи в исправительный арестантский отдел по третьей степени, на основании 77 ст. того же уложения, заключить в тюрьму гражданского ведомства на три года, с употреблением на самые тяжкие из установленных в сих местах заключения работы. Постановленный приговор о государственном ссыльном Иосифе Резнике, обвиняющемся в соглашении в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, который, за отправлением по назначению в Верхоянск, в суд не вызывался, за нарушением в сем случае 296, 300 и 407 ст. II кн. военного угол. ул. изд. 1864 г., отменить и дело об этом ссыльном передать в надлежащее судебное место гражданского ведомства, которому предоставить сделать заключение об отобранных от государственных ссыльных деньгах, оружии и др. вещах. Изложенное мнение по событию вооруженного сопротивления и признанной судом по внутреннему своему убеждению виновности в сем преступлении подсудимых государственных административно-ссыльных, на основании 420 и 422 ст. II кн. военн. угол. уст. изд. 1864 года и особого высочайшего разрешения, сообщенного бывшему командующему войсками генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, представляю на усмотрение вашего превосходительства.

    Подписал обер-аудитор Подкопаев.

                                                                      Конфирмация.

    Временно и. д. командующего войсками генерал-майор Веревкин на докладе положил следующую конфирмацию: На основании высоч. повеления, сообщенного бывшему командующему Иркутского военного округа генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, в телеграмме главного прокурора, от 20 минувшего июня, определяю: 1) В отношении Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана, Николая Зотова, Мовши Гоц, Шендера (Александра) Гуревича, Иосифа Минора, Михаила Орлова, Константина Терешковича, Исаака Магата, Николая Надеева и умерших: Фрумы Гуревич, Ноткина, Пика, Муханова и Шура, а равно и издержек по делу, приговор суда утвердить. 2) Определенные судом бессрочные каторжные работы: Марку Брагинскому, Моисею Брамсону, Самуилу Ратину, Менделю Уфлянду, Матвею Фундаминскому, Иосифу Эстровичу, Саре Коган-Бернштейн, Вере Гоц, Анисье Болотиной, Паулине Перли по соображениям, изложенным в настоящем докладе и на основании пункта 6 ст. 134 улож. о нак. угол, и испр. и примечания к ст. 420 кн. II военн.-угол. уст. изд. 1864 г. заменить таковыми же работами на срок: первым шести — на двадцать лет, а остальным четырем — на пятнадцать лет. 3) Определенный судом десятилетний срок каторжных работ Липману Берману, Михаилу Эстровичу и Евгении Гуревич сократить первым двум — до восьми лет, а последней до шести лет, на основании соображений, изложенных в настоящем докладе, меньшей виновности по сравнению с Терешковичем и приведенных в предыдущем пункте законоположений. 4) Определенный судом пятнадцатилетний срок каторжных работ Розе Франк и Анастасии Шехтер сократить до четырех лет, в виду 6 и 9 пунктов приведенной конфирмации 134 ст., приведенного там же примечания к 420 ст. и на основании соображений, изложенных в докладе обер-аудитора. 5) Определенные судом наказания Борису Гейману, Анне Зороастровой и Сергею Капгеру заменить наказаниями согласно мнения обер-аудитора на основании 75 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. изд. 2-ое и в виду того, что лица эти в подаче заявлений губернатору не участвовали, а в явном восстании, имевшем место на квартире Ноткина, по делу до них не относившемуся, сделались участниками без предварительного соглашения, явившись на квартиру случайно по своим личным делам, и 6) в отношении Иосифа Резника и об отобранных у госуд. ссыльных деньгах, вещах и оружии поступить согласно мнения обер-аудитора. Конфирмацию эту привести в исполнение ныне же установленным в законе порядком. Временно и. д. командующего войсками Иркутского военного округа генерал-майор Веревкин. 20-го Июля 1889 года. Верно: Обер-аудитор Подкопаев. (Дело департ. полиции за № 7732 часть I, V делопроизводство).

                                                   Апелляционная жалоба А. Л. Гаусмана.

                                         Его сиятельству г. иркутскому ген.-губернатору *).

    [* Печатаемый ниже документ — апелляционный отзыв А. Л. Гаусмана на приговор, вынесенный якутянам военно-судной комиссией — любезно предоставлен нам П. Е. Щеголевым из архива «Былого» для использования его в настоящей книге. Ред.]

    6-го сего июня мне объявили отношение вашего сиятельства от 15-го апреля сего года на имя подполковника г. Савицкого, согласно которому за происшедшее 22-го марта сего года в г. Якутске вооруженное сопротивление, при котором государственными ссыльными будто бы совершено было убийство городового Хлебникова, покушение на убийство и. д. губернатора, поранение офицера Карамзина и нижних чинов, я предаюсь, вместе с другими товарищами, живыми и убитыми, суду военно-судной комиссии при Якутской местной команде под председательством подп. Савицкого, для суждения по законам военного времени и с определением приговора, установленного 279 ст. в. уст. о нак.

    Прочитав мне и моим товарищам эти отношения вашего сиятельства, г. председатель военно-судной комиссии объявил, Что прислан сюда разобрать лишь виновность каждого из нас, а никак не администрации, которую мы виним в этом деле в своих показаниях, данных на формальном следствии. Поэтому он просит каждого из нас сказать лишь то, что относится до участия его и его товарищей в происшедшем 22-го марта вскруженном сопротивлении и сказать это возможно кратко, т. к. данная форма суда, насколько я понял г. председателя, не допускает будто бы продолжительных расспросов каждого. И действительно: суд, происходивший надо мною 7-го числа, продолжался не более 10 минут. Меня спросили: подтверждаю ли я свои показания на формальном следствии? Кто из моих товарищей готов был идти в полицию под конвоем и готов ли был сам идти? Кто из подсудимых не знал о факте подачи накануне заявлений и. д. губернатора и знал ли я, что Гоц ходил, за несколько дней до 22 марта, к и. д. губернатора просить о нуждах государственных ссыльных. Ни о каких подробностях бойни 22 марта меня не спрашивали, улик, которые имеются против меня, мне, как и прочим товарищам, спрошенным порознь в отсутствии остальных, не предъявляли, вещественных доказательств мне тоже не предъявляли. На вопрос мой: по каким статьям меня еще обвиняют кроме 279 ст., суд отказался ответить мне, заявляя, что я это узнаю из приговора. Иных спрашивали, что вы имеете сказать в свое оправдание, и в то же время не предъявляли доказательств и улик, собранных против них.

    Не говоря о том, что военно-судебный устав прямо предписывает полное судебное следствие с предъявлением улик и вещественных доказательств и предоставляет обвиняемым защиту — в данном случае суд, скрывая от подсудимых сущность собранных против них улик и доказательств и не говоря, в чем он нас обвиняет, прямо препятствует раскрытию истины. Дело в том, что по окончании формального следствия я и некоторые мои товарищи просили у судебного следователя и у прокурора предъявления нам следственного дела. Прокурор отказал, основываясь на действующих в Сибири узаконениях. Последние дают обвиняемым возможность ознакомиться с делом только в канцелярии суда по представлении туда дела (Св. зак. т. XV, ч. 2, изд. 1876 г.). У нас и этого способа ознакомиться с делом не было и мы до сих пор не знакомы со всеми данными следствия. Поэтому я в настоящем случае не могу защищаться от определенных обвинений, могу только сказать, что если против меня имеется такое-то обвинение, то я заявляю то-то. На формальном следствии мне предъявили обвинение, возведенное на меня, будто я стрелял во время вооруженного сопротивления. Показывает это полицейский служитель Винокуров.

    Я уже заявлял на формальном следствии, что это ложь, именно ложь, а не ошибка, если б он больше ничего не доказывал, как только то, что я стрелял, я мог бы допустить, что он просто ошибся, принял меня за другого, но я усматриваю его недобросовестность из того, что он утверждает, будто солдаты не стреляли в комнате. Между тем они на самом деле стреляли. Не видеть, и не слышать этого он не мог, если он действительно стоял в передней в тот момент, когда в зале происходило нападение солдат со штыками и прикладами, и в последующие моменты. Он показывает, будто в комнате стреляли только государственные ссыльные, при этом первые двое с дивана: первый выстрелил стоявший правее, которого он признал в Бернштейне, а вторым будто бы я. Странно, каким образом Винокуров и другие полицейские служители, стоявшие в прихожей, могли оттуда видеть, что делалось в комнате. Но не говоря об этом, из показаний Зотова, признавшего, что он стрелял с дивана, видно, что ни меня, ни другого, указываемого Винокуровым, не было на диване, что если первый выстрел был со стороны государственных ссыльных, то он исходил никак не от указываемых Винокуровым лиц. Не думаю, чтобы были основания заподозривать в этом отношении показания Зотова. — Далее в своем первом показании Винокуров не указал ни примет стрелявших, ни одежды, в какой они были, утверждая просто, что узнает в лицо, и вот проходит слишком 2 месяца от 22 марта, приводят Винокурова, человека малоразвитого (неграмотного) в тюрьму, предъявляют ему 17 человек государственных ссыльных и просят указать. Он нерешительно обводит пальцем тот угол, где я стоял. Я выдвигаюсь, не подозревая, в чем дело. Тогда он становится смелее, утверждает, что именно этот, и далее рассказывает, что я раньше упомянул. Повторяю, он не указал заранее ни примет, ни одежды стрелявших, и потому следователю или суду довольно трудно убедиться, говорит ли он правду или нет.

    Прибавлю: Винокуров — полицейский служитель (стало быть, человек не беспристрастный и человек малоразвитой, неграмотный). А какое значение имеет развитие свидетеля, я имел возможность убедиться во время очных ставок с свидетелями, когда иные спрашивали у следователя: кого прикажете указать, полагая, очевидно, что они непременно обязаны кого-нибудь указать: правого ли, виноватого ли — все равно. Обращаю внимание и на то, что Винокурову не предъявили трупов убитых, между тем как в деле есть сведение, что убитый Пик стрелял и что, он был на диване.

    Подачу мною и другими товарищами 21-го марта заявлений на имя губернатора о неудобствах отправки в Ср.-Колымск и. д. губернатора признал за факт явного восстания против властей и, для восстановления якобы порядка, счел нужным арестовать нас, подводя подачу заявления под 265 ст. ул. о нак. Судебный следователь не усмотрел в наших заявлениях никакого намерения принудить администрацию к чему-либо несогласному с ее долгом и обвинения по 265 ст. не поддержал.

    Из прочитанной нам сегодня «Выписки из дела» (которую прочитали нам уже по окончании всех допросов, когда она уже не может способствовать уяснению дела, когда мы защищаться перед судом уже не можем) видно, что военно-судная комиссия поддерживает обвинение в подаче заявлений, подводя этот факт под 111 ст. воинского уст. о нак. Между тем статья эта говорит только о составлении заявлений и собирании подписей к ним, а не о подаче, т.-е. рассматривает момент агитации, несовместный с военной дисциплиной. И действительно, статья эта помещена во главе I, разд. II, озаглавленной: «О нарушении воинского чинопочитания и подчиненности». Далее, было бы даже понятно, если бы законодатель не дозволил лицам, состоящим на военной службе, подавать массою прошения, ибо прошение, подаваемое вооруженною массою, легко обратится в приказание и насилие. Но лицам мирным, лицам гражданского ведомства, ни одно законодательство, в том числе и наше, не запрещает подавать начальству заявления, лишь бы самое прошение или заявление было составлено почтительно и было подаваемо без нарушения законных требований полиции. В данном случае нашим заявлениям нельзя отказать в почтительности; а самая подача, как установил следователь из опроса всех служащих в областном управлении и других лиц, бывших там при подаче нами заявлений, произошла без всякого шума и беспорядка. Т.-е., подавая 21-го марта заявление, я не совершал ничего противозаконного, прибегая лишь к легальным способам обращения к начальству.

    В прочитанной нам сегодня «Выписке из дела», копии которой мне не дали, не имеется против меня лично, насколько помню, никаких больше обвинений. Правда, делопроизводитель военно-судной комиссии объяснил, что военные законы точности от подобных «Выписок» не требуют и потому, может быть, что есть и еще обвинения против меня, но я их не знаю и потому не могу защищаться против них. Перейду поэтому к тем обвинениям, которые приписываются всей совокупности подсудимых.

    Ни убийство Хлебникова, совершенное, по предсмертным словам самого убитого присяжному свидетелю Горохову, солдатами, ни покушение на жизнь губернатора, совершенное одним лицом, признавшимся в этом, не могут быть приписаны всей массе подсудимых. Относительно раны Карамзина один из подсудимых устно просил суд убедиться через экспертов, не произошла ли она от ударившей рикошетом берданочной пули. Предлагавший этот вопрос основывался на том, что у выходного отверстия раны, находящегося выше колена, мясо разорвано, входное отверстие находится ниже колена, так что попасть таким образом мог бы только лежачий, стреляющий в упор, но тогда был бы обжог. Если бы это предположение о происхождении раны Карамзина оправдалось, было бы доказано и то, что солдаты и городовые упорно отрицают, а именно: что солдаты стреляли в комнате, так как Карамзин ранен именно в комнате.

    Остается поранение многих нижних чинов. Ранен был всего один рядовой Горловской, да и то настолько легко, что, кажется, он даже и в больнице не лежал.

    Между тем это убийство и все эти покушения на убийства приписываются нам вашим сиятельством и на основании подобных данных вы нас предали суду военному для суждения по законам военного времени с применением к нам 279 ст. воинск. уст. о нак.

    Ни одного из преступных деяний, перечисленных в этой статье: ни умышленного убийства, ни изнасилования, ни разбоя, ни грабежа, ни умышленного зажигательства, ни потопления чужого имущества ни я, никто из моих товарищей не совершали. Правда, вы нас могли предать суду для суждения по 279 ст. в. у. о нак. на основании специального узаконения, но суды, учрежденные на основании специальных законов, должны ведать только те дела, для разбора которых они учреждены, в данном случае военный суд не должен касаться дела о подаче заявления, как самостоятельного преступления, так как специальный закон о предании суду по законам военного времени для суждения по 279 ст. в. у. о нак. существует, насколько мне известно, только для преступлений государственных и вооруженного сопротивления властям, но отнюдь не для дел о подаче прошений или заявлений.

    Предавая меня суду, ваше сиятельство, как главный начальник края, обратите внимание на те действия местной администрации, которые вызвали то вооруженное сопротивление, в котором мы обвиняемся.

    22-го марта убито шестеро моих товарищей, многие ранены, двое столь тяжело, что они до сих пор в больнице и вряд ли можно поручиться за благоприятный исход. Это была бойня, устроенная администрацией преднамеренно.

    Иначе трудно объяснить, для чего понадобилось собрать нас на одну квартиру, отчего не арестовать каждого на его квартире, если и. д. губернатора счел нужным арестовать за подачу заявлений. Для чего понадобилось скрыть, что хотят нас арестовать? Не для того ли, чтобы вызвать недоразумение? Для чего понадобилось присылать команду с заряженными ружьями и оцепить все выходы? Слухи ходили, как я узнал уже здесь в тюрьме, что накануне раздавали солдатам патроны, объясняя им, что придется завтра стрелять в государственных ссыльных.

    Надеюсь, что если ваше сиятельство будете утверждать приговор в.-судной комиссии, вы обратите внимание на недостаточность улик, собранных против меня, а противозаконность и жестокие действия администрации сочтете поводом для смягчения наказания как мне, так и всем моим товарищам, на осн. ст. 109-й в. уст. о нак.

    А. Гаусман.

                                  Доклад Осташкина Департ. Пол. о деле 22 марта 1889 г.

                                                            № 106, от 2 августа 1889 г.

                                                                                                                           Секретно.

    До 1887 года госуд. преступники, назначенные на водворение в Якутскую область под надзором полиции, высылались сюда по нескольку человек. С 1887 года преступники эти, преимущественно евреи, предназначенные к водворению в северные округа области, начали прибывать партиями. Когда партии этих ссыльных были небольшие, около 7-10 человек, и прибывали в Якутск в зимнее время, удобное для дальнейшей отправки ссыльных в Верхоянск и Ср.-Колымск, то они, впредь до отправки дальше по назначению, помещались в Якутском тюремном замке, выстроенном на 40 человек заключенных. По исключительным местным условиям госуд. преступники-евреи могут быть отправляемы на водворение в северные округа области только с ноября по 10 апреля, а в течение 3-х летних месяцев только до Верхоянска верхами по 2-3 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека, через 7-10 дней одна партия после другой; также и до Верхоянска в течение зимы; а летом только до Верхоянска одни мужчины верхами по одному и по 2 человека, через каждые 7 суток. Отправка поднадзорных в северные округа производилась областным начальством по правилам, изданным главн. тюремн. Управл. о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, но в особых отдельных случаях, во внимание к семейному положению госуд. ссыльных и в виду невыгодных экономических условий северных округов, делались отступления от этих правил, покуда ссыльные не стали злоупотреблять таким снисхождением. Семейным ссыльным дозволялось брать тяжести более 5 пудов на человека, с целью дать им возможность сделать в Якутске достаточный запас продовольствия, и им выдавалось на руки за несколько дней до отправления в Верхоянск и Ср.-Колымск, вперед за 2 месяца, пособие, по 18 рублей каждому поднадзорному, на приобретение продовольственных припасов сверх кормовых денег, причитающихся им по табели по числу нахождения в пути дней. На одежду и обувь выдавалось каждому поднадзорному на год вперед, т.-е. в начале года единовременно по 22 руб. 58 коп. С апреля 1888 г. госуд. преступники, преимущественно евреи, предназначенные главным начальником края в северные округа области, начали прибывать из Иркутска в Якутск большими партиями, в 11, 17 и 22 челов.; последняя партия в 17 человек прибыла в Якутск 25 февраля 1889 года. Госуд. ссыльных в этих партиях прибыло 70 человек. Они привезли с собою весьма много багажа в сундуках, чемоданах, ящиках и корзинах, весом гораздо более 10 пудов на каждого ссыльного. По причинам крайней тесноты Якутск. тюремн. замка, прибывавшие в Якутск госуд. ссыльные, считающиеся в разряде пересыльных арестантов, впредь до водворения на постоянное местожительство, сначала помещались при городской полиции, а затем в зданиях якутской местной команды, принадлежащих городу, а оттуда отправлялись объясненным выше порядком в Верхоянск и Ср.-Колымск. Для вновь прибывших партий не оказалось места и в этих зданиях. Поэтому госуд. ссыльные в числе 30 человек, впредь до наступления очереди отправки, временно поселены были областным начальством в инородческих улусах Якутск. округа, отстоящих от города от 12-70 верст. Проживать в самом городе на частных квартирах не было им дозволено в виду циркуляра министра вн. д., воспрещающего проживание поднадзорных в городах, где находятся средне-учебные заведения. Из 70 челов. госуд. преступников, прибывших в Якутск с апреля 1888 года по 25 февр. 1889 года, 5 человек, переведенных сюда из Сургута, Тобольской губ., подлежало водворению в гор. Вилюйск, а 65 челов. в Верхоянск и Ср.-Колымск. К 16 марта 1889 года указанным выше порядком было отправлено в Вилюйск 5 человек, а 31 челов. в северные округа обл. (Верхоянск и Ср.-Колымск). Осталось неотправленных в эти округа ссыльных евреев 34 человека. Из этого числа было 16 человек таких ссыльных, отправка которых по назначению отложена была до весны 1889 года, хотя многие из них прибыли в Якутск в течение 1888 года. Это были женщины, которым трудно было перенести путь в северн. округа среди зимы при 35° - 40° мороза, семейные ссыльные, выздоравливавшие, ожидавшие разрешения главного начальника края на вступление в брак и оставленные до получения сведений по предмету отношения к воинской повинности. После отправки таких 16 чел. осталось бы 18 челов., подлежавших отправке в северные округа, прибывших в Якутск в декабре 1888 г. и в январе, феврале 1889 года. Половину их, мужчин, предполагалось отправить в Верхоянск вьючным путем в течение лета 1889 года, а остальных — женщин и семейных — в течение будущей зимы. К марту 1889 года я имел от иркутского ген.-губернатора предписание о направлении в Якутскую область еще 40 человек госуд. преступников, преимущественно евреев, подлежащих водворению в северные округа по указанию генер.-губ. Государств, преступники, прибывшие в Якутск до декабря 1888 года и отправленные в северные округа до марта 1889 года, не обнаружили явного ослушания распоряжениям начальства при отправлении их в северные округа. Совсем другого духа оказались ссыльные, прибывшие в партиях в дек. 1888 года и в январе, феврале 1889 года и временно распределенные по улусам Якутского округа. Они, преимущественно евреи, во всем стали обнаруживать какой-то особенный преступный задор. Администр. ссыльный Марк Брагинский вел дневник за все время следования партии, в которой он шел от Нижн.-Новгорода до Якутска. В этот дневник он заносил все случаи противодействия ссыльных по пути требованиям начальства; все случаи ослушания ссыльных распоряжениям начальника конвоя и жандармам, препятствовавшим им иметь свидания по пути с поднадзорными, водворенными в Иркутской губ.; в дневник внесены также все случаи дебоширства пересылавшихся с конвоирами. Начальник конвоя, доставивший партию госуд. преступников в февр. 1889 года, представил два акта, составленных по пути от Иркутска, об оказанном ему противодействии и сопротивлении следовать по назначению ссыльными: Ноткиным, Шуром, Терешковичем, Эстровичем, Шендер Гуревичем, Генею Гуревич, Зотовым и Орловым. Офицер Попов вынужден был везти этих ссыльных одну станцию связанными — Зотов и Орлов первоначально водворены были в Тобольск. губ., откуда за беспорядки и неповиновение властям мин. вн. д. перевел их в отдаленнейшие места Якутск. обл. с продолжением срока надзора за ним на два года (отношение деп.- пол. Якутскому губерн. от 12 авг. 1888 г. за № 3303). На этом основании Зотов, Соколов и Орлов были назначены к водворению в Ср.-Колымск в Колымском улусе. Иркутский генер.-губ. в октябре 1888 г. на основании телеграммы г. тов. мин. вн. д. наведывающего полицией от 30 сентября, предписал Якутскому губернатору в виду беспорядков, произведенных в Томске высылаемыми в Вост. Сибирь Шендер и Генею Гуревич, Ноткиным, Терешковичем, Зотовым и Орловым, разместить их отдельно одного от другого по улусам Якутск. округа. С такими-то личностями пришлось иметь дело областному начальству при ограниченных средствах городской и окружной полиции. В городе Якутске дозволено было проживать временно госуд. ссыльным семейным, по болезни, Резнику и Когану-Бернштейну, также по болезни, Розе Франк и Болотиной; по предмету отнесения воинской повинности Соломонову и Эстровичу и Ноткину, предложившему Ирк. метеоролог. обсерватории свои услуги по устройству метеоролог. наблюдений на Кеньюряхе — на вершине Верхоянского хребта. Для необходимых приготовлений для устройства на Кеньюряхе метеорологической станции — с разрешения генерал-губернатора, — Соломонов и Ноткин наняли себе в г. Якутске квартиру в отдельном флигеле, с отдельным двором и хозяйственными службами, у домовладельца мещанина Монастырева. Государственные ссыльные, преимущественно евреи, временно водворенные в улусах Якутск. окр., стали нарушать существенные требования положения о полицейском надзоре. В течение февр. и марта мес. они начали ежедневно самовольно появляться в городе по несколько человек и находились здесь по несколько дней, обитая здесь по квартирам Соломонова, Ноткина, Резника, Когана-Бернштейна, Эстровича, Болотиной и Розы Франк. Высылаемые из Якутска полицией, они, через несколько времени, опять появлялись здесь в большем числе. Затем до меня дошли слухи, что ссыльные евреи, подлежавшие водворению на жительство в Верхоянский и Колымский округа на 5 и 8 лет, намереваются летом бежать из области. 28 февраля Якутский полицмейстер донес мне, что 27 февраля городскою полицией, при бытности тов. областного прокурора, в квартире Соломонова и Ноткина обнаружена библиотека и читальня, принявшая характер общедоступной, и что в этой библиотеке собираются многие поднадзорные, самовольно прибывающие в город.

    В библиотеке вывешено было объявление к посещающим библиотеку с правилами пользования книгами, журналами и газетами, и было установлено дежурство. При появлении полиции, собравшиеся в библиотеке ссыльные не допустили закрытия библиотеки. Полиция отобрала только каталоги (рукописные) бывшим в библиотеке и читальне книгам и журналам. Из этих каталогов усмотрено, что для общего пользования на квартиру Ноткина и Соломонова собрано было принадлежащих разным ссыльным несколько сот книг, из коих много было книг и брошюр русского и заграничного издания, запрещенных к обращению. Продолжая самовольно появляться в городе, государств. ссыльные в большом числе собирались на квартире Ноткина и Соломонова в дни 1-го и 2-го марта, где обсуждали действия правительства и распоряжения областного начальства. Имея на глазах удавшийся побег государств, преступника Николая Паули, задержанного в Петербурге, Федоровой и Кашинцева, появившихся в Париже, покушение на побег Майнова, Михалевича и Терещенкова, и в ожидании прибытия в область еще до 40 государств. ссыльных, я счел своим священным долгом положить конец всем допускаемым поднадзорными нарушениям закона. В этих видах по соглашению с Якутск. окружным исправником, с 16 марта распорядился об усиленной отправке в Верхоянск и Ср.-Колымск, в течение времени с 22 марта по 15 апреля, по санному пути следующих поднадзорных, прибывших в Якутск еще в 1888 году, и отправка которых в северные округа была отложена до весны 1889 г. по разным причинам: 1) Эвеля Робсмана, 2) Эдуарда Винярского, 3) Бориса Геймана, 4) Иосифа Резника, с семейством, 5) Розы Франк, 6) Анисьи Болотиной, 7) Соломона Пика, 8) Фрумы Гуревич, 9) Мовши Гоц, 10) жены его Веры, бывшей Гасох, 11) Анастасии Шехтер, 12) Паулины Перли, 13) Моисея Брамсона с семейством, 14) Альберта Гаусмана с семейством и 15) Липмана Бермана. На оставлении всех этих ссыльных временно в Якутском округе до весны 1889 года областное начальство имело разрешение г. генерал-губернатора.

    Отправку этих ссыльных в северные округа я предписал Якутским городской и окружной полициям произвести с 22 марта по 10 или 15 апреля следующим порядком: через каждые 7 дней отправлять по 4 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека; по правилам о пересылаемых вместо водворения ссыльных отправлять их не из частных квартир в городе, а накануне отправки собирать поднадзорных в полиц. гор. упр. и отправлять в дорогу оттуда или из тюремного замка. Чиновники гор. полиции заявляли мне, что при отправке ссыльных из частных их квартир они задерживают подолгу почтовых лошадей, всячески оттягивая выезд из города, и позволяют себе с чинами полиции унизительное и оскорбительное обращение.

    Состоящих на очереди к отправке и сказывающихся больными помещать для излечения в тюремную больницу. В дорогу разрешить брать с собою отнюдь не более 5 пудов на каждого ссыльного; в случае неимения собственной теплой одежды и обуви выдавать таковую казенную арестантскую. По расчету дней пути выдавать каждому вперед кормовые деньги по положению и 22 р. 58 коп. каждому на одежду и обувь.

    Выдачу же, кроме кормовых, еще на 2 месяца вперед прекратить, по неимению на это у областного начальства надлежащего разрешения и по неассигнованию еще в марте кредита на пособие государственным. Ограничение веса багажа 5 пудами по указанию правил о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, и прекращение выдачи вперед за 2 месяца пособия я признал необходимым потому, что снисходительностью в этом отношении, в отдельных случаях, ранее ссыльные явно злоупотребляли. Багаж состоял у них, кроме запасов продовольствия и привезенных ими из России книг целыми ящиками, из железных вещей и разных других товаров. Один ссыльный повез в Средне-Колымск якорь в 2½ пуда весом. Выдаваемое вперед за 2 месяца пособие употреблялось на приобретение вещей и товаров для барышничества на месте водворения.

    Верхоянский окружной исправник доносил о том, что госуд. ссыльные обременяют содержателей станций большим количеством багажа, состоящим из книг, железных вещей и товаров, требуя для каждой партии из 2-3 ссыльных по 7-10 пар оленей с нартами. На это жаловались областн. правлению и содержатели станций по Верхоянскому и Колымскому тракту. В выдаче вперед в дорогу пособия за 2 месяца было отказано ссыльным еще и по той причине, что многие из них, вскоре по прибытии в Якутск, получили из России от родственников своих единовременно достаточные суммы, каждый по 25, 40, 50 и 100 р. Деньги от родственников и посылки с платьем и бельем получили: Гоц, Минор, Гаусман, Брамсон, Ноткин, Шур, Соломонов, Коган-Бернштейн, Брагинский, Фундаминский, Эстрович, Робсман и Гуревич.

    Впоследствии найдена рукопись Брагинского, в которой делается упрек «товарищам ссыльным-политикам» в том, что они занимаются барышничеством, в котором заподозрило их областное начальство.

    О такой усиленной отправке ссыльных в течение марта и апреля я донес г. генерал-губернатору от 18 марта 1889 года. Для своевременного заготовления по тракту лошадей и оленей и для устранения всяких препятствий к безостановочному и благополучному проследованию партии 18 марта послан был вперед нарочный. Отправку оставшихся остальных 18 ссыльных, прибывших в Якутск в дек. 88 г. и в январе и феврале 1889 года предполагалось произвести: мужчин верхами в Верхоянск в течение лета 1889 г., а женщин и семейных — будущей зимой. До сего времени они были поселены в Якутский округ. 19 марта явился утром ко мне на квартиру административно-ссыльный Мовша Гоц, в качестве уполномоченного от прочих госуд. ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля.

    Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежащих отправке по назначению ссыльных, внушал ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства.

    Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке. Освобожденный с мая 1888 г. от гласного надзора полиции бывший административно-ссыльный дворянин Мельников подал мне 20 марта письменное заявление о том, что госуд. преступникам неудобно будет следовать в Верхоянск и Колымск усиленным способом потому, что на станциях содержится только по 3 пары лошадей и оленей, что для лошадей и оленей трудно добывать подножный корм, что люди могут заболеть в дороге, что им трудно найти по дороге продовольствие и что посылать партии необходимо через большие промежутки времени — одну партию после другой через 10 дней или даже 2 недели. Указав Мельникову на неуместность подобного его вмешательства, я оставил его заявление без последствий. Все это делалось и заявлялось ссыльными и их адвокатом Мельниковым в то время, когда в руках у ссыльных (Когана-Бернштейна, Гаусмана, Минора, Брагинского), как впоследствии оказалось, имелись письма от прибывших уже и поселившихся в Верхоянске и Ср.-Колымске государств. преступников, что февраль, март и апрель самое удобное время для следования в северные округа семейных людей, для женщин и слабых здоровьем. — 21 марта в 1½ часа дня в Якутск, областное правление явились государственные преступники целой толпой в 30 человек: Резник, Фрума Гуревич, Пик, Зотов, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Шур, Берман, Шендер Гуревич, Анисья Болотина, Анастасия Шехтер, Минор, Иосиф Эстрович, Магат, Фундаминский, Гаусман, Вера Гоц, Мовша Гоц, Ноткин, Брагинский, Паулина Перли, Михель Эстрович, Орлов, Лев Коган-Бернштейн и Сара Коган-Бернштейн. Они привели с собою собаку и столпились в коридоре у помещения, занимаемого экспедицией о ссыльных (2-ое отделение областн. правления). Они в один голос потребовали от вышедшего к ним советника областного правления, наведывающего экспедицией о ссыльных, чтобы он принял от них 30 письменных заявлений на имя Якутского губернатора об отмене усиленной отправки ссыльных в северные округа в течение марта и апреля месяцев, они требовали, чтобы эти их заявления сегодня же были у губернатора и чтобы им сегодня же было объявлено решение или резолюция губернатора. На замечание советника о том, что целой толпой нельзя являться в присутственное место и подавать прошение скопищем; на предложение сейчас же разойтись и подать заявление лично губернатору, так как сегодня у него для посетителей день приемный, они отказались это исполнить и воспрепятствовали вахмистру запереть дверь из коридора в помещение экспедиции. Тогда приглашен был в правление полицмейстер. Прибывший около 2-х часов дня полицмейстер потребовал от толпы государств. преступников, чтобы они немедленно разошлись, они отказались это исполнить, требуя, чтобы от них приняты были заявления и поданы сегодня губернатору, на каковые заявления они сегодня же будут ждать ответа от губернатора. Полицмейстер отобрал от каждого по заявлению, вывел толпу во двор области, правления и убедил их разойтись. Уходя со двора, обращаясь к полицмейстеру, Минор сказал: «Мы ведь не шутим; знаете, чем это пахнет?» Отобранные от ссыльных заявления полицмейстер представил мне, доложив о происшедшем. 21 марта вторник был приемный день для просителей, но никто из государств. ссыльных ко мне не явился и никаких просьб не подавал. О происшедшем 21 марта был составлен акт, переданный мною г. областному прокурору для производства через судебного следователя следствия о появлении толпы госуд. ссыльных в областном правлении, о самовольной отлучке многих ссыльных в город из улусов и об оказанном им упорстве подчиниться законным распоряжениям начальства. По рассмотрении мною представленных полицмейстером 30-ти заявлений они оказались все одного содержания и содержали в себе требование об отмене сделанных мною распоряжений об усиленной отправке госуд. ссыльных в назначенные для них северные округа порядком, изложенным выше. По рассмотрении заявлений этих ссыльных, я еще более убедился, что цель и намерение ссыльных есть чем только можно оттянуть до лета отправку их в Верхоянск и Колымск и чтобы летом бежать. В тот же день, 21 марта, через полицмейстера подававшие заявления госуд. ссыльные были извещены, что о резолюции моей по их заявлениям им будет объявлено полицией 22 марта. Передав через полицмейстера резолюцию мою на их заявления, при сем в копии прилагаемую, я поручил полицмейстеру собрать всех подавших заявление ссыльных в городск. полиц. управл. утром 22 марта, объявить им там резолюцию, задержать их, препроводить в Якутский тюремный замок, содержать их там под стражею, впредь до производства следствия о появлении ссыльных толпою в обл. правл., о самовольной отлучке в город из округа и о неподчинении распоряжениям начальства; а ссыльных, назначенных в очередь к следованию в Верхоянск, отправить 22 марта прямо из тюремного замка. — По всему было видно, что ни одному из этих распоряжений ссыльные, сопротивлявшиеся конвою в Енисейской губернии, при следовании по главному сибирскому тракту, и в Верхоленском округе Иркутской губернии, добровольно не подчинятся. — Поэтому по соглашению с области, прокурором, начальником местной команды и полицмейстером, я письменно просил 21 марта начальника Якутской местной команды отрядить на 22 марта 30 человек вооруженных нижних чинов под командой офицера для содействия городской полиции на случай сопротивления госуд. ссыльных подчиниться требованиям правительства и распоряжениям областного начальства об отправлении ссыльных в северные округа. Отряд воинских чинов с офицером прибыл в Якутск. гор. полиц. упр. в 10 час. утра. Городская полиция к этому времени узнала, что госуд. ссыльные, подавшие 30 заявлений, собрались на квартире одного из них, Якова Ноткина, где была открыта библиотека и читальня, где они и ожидают объявления резолюции губернатора на вчерашние их заявления. Полицмейстер двукратно посылал полицейского надзирателя и городовых с требованием, чтобы Ноткин и прочие, подавшие 30 заявлений ссыльные явились до 11 час. в гор. полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора. Исполнить это ссыльные отказались, заявив, что они требуют, чтобы резолюция губернатора была им объявлена здесь, на квартире Ноткина, где они для этого и собрались. Тогда, около 11 час. утра, полицмейстер с начальником Якутской местной команды, с офицером и отрядом нижних чинов отправились и прибыли к квартире, где собрались госуд. преступники. — Полицмейстер с начальником местной команды стали увещевать ссыльных подчиниться требованиям начальства и отправиться в полицейское управление для выслушания распоряжения губернатора; сначала ссыльные согласились выйти из квартиры и отправиться в полицию, но после возбуждения со стороны ссыльного Лейбы Когана-Бернштейна, сказавшего, обращаясь к полицмейстеру и офицерам: «Что тут церемониться? видали мы их!», ссыльные сделали в представителей власти несколько выстрелов из револьверов.

    Полицмейстер явился ко мне на квартиру и доложил, что государственные не слушаются и начали стрелять. Прибыв с полицмейстером на место происшествий, я выстрелов не застал и не слышал их. Войдя во двор квартиры Ноткина и остановившись здесь, я увидел суетившуюся ссыльную еврейку и несколько ссыльных; ссыльной и ссыльным я начал говорить, чтобы все успокоились и подчинились требованиям начальства; в это время один ссыльный выстрелил в меня в упор из револьвера и затем последовали другие 2 выстрела, сделанные другими ссыльными. Продолжавшееся вооруженное сопротивление госуд. ссыльных, засевших в доме, нанятом под квартиру Ноткина, и новые выстрелы с их стороны вынудили военный отряд стрелять в ссыльных в отворенные двери и окна. Несколько ссыльных убито на месте, несколько ранено опасно и легко. Ссыльными ранен тяжело в ногу Якутск. местной команды подпоручик Карамзин, двое нижних чинов и полицейский служитель, к вечеру умерший. После 2-х залпов военного отряда сопротивление кончилось; все они, находившиеся в одном доме, задержаны, обысканы, оружие от них отобрано, ссыльные заключены в тюремный замок, раненые помещены в больницу; обо всем происшедшем составлен акт, который передан судебному следователю для производства формального следствия под наблюдением прокурора.

    Представив копию с акта, постановленного 22 марта, я об этом донес подробно эстафетой г. генерал-губернатору и телеграфировал г. министру вн. дел. Произведенными 22 марта беспорядками госуд. ссыльные достигли того, что назначенная в этот день к отправке в Верхоянск партия осталась невыбывшею по назначению. — 22 марта убиты на месте вооруженного сопротивления следующие госуд. ссыльные: Муханов, Пик, Ноткин и Шур; смертельно ранены и умерли в тюремной больнице Подбельский и Фрума Гуревич; ранены были, ныне выздоровевшие и содержащиеся в тюремном замке: Зотов, Минор, Лев Коган-Бернштейн, Мовша Гоц, Михель Эстрович, Орлов и Фундаминский; арестованы на месте происшествия и содержатся в тюремном замке ссыльные, участвовавшие в вооруженном сопротивлении властям: Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Берман, Шендер Гуревич, Анастасия Шехтер, Гаусман, Болотина, Паулина Перли, Зороастрова, Брагинский, Капгер, Гейман, Иосиф Эстрович, Айзик Магат, Сара Коган-Бернштейн и Вера Гоц (б. Гассох).

    Виновные в вооруженном сопротивлении властям иркутским ген.-губ. и команд. войск. Иркутск, воен. окр. преданы военно-полевому суду. Военно-судная комиссия, окончив на месте в июне свои действия, военно-судное дело и приговор свой представила на конфирмацию г. команд. войск. Иркутск, воен. окр. — После арестования госуд. преступников полиция закрыла устроенную ими библиотеку и читальню и произвела тщательный осмотр как квартиры Ноткина, так и временных квартир в городе прочих арестованных ссыльных. Результат от осмотра квартир ссыльных получился следующий. В квартире Ноткина многих книг уже не оказалось, они развезены были по квартирам других ссыльных. В квартире Пика найдены были вырезанные на аспидной дощечке фальшивые печати правительственных учреждений и фальшивые паспорта, которые приложены были к следственному делу. В квартире Фундаминского найдена представленная мною г. ген.-губ., печатанная в России в „социалистической типографии" изд. 1888 г., брошюра под заглавием: «Вопросы для уяснения и выработки социально-революционной программы в России».

    В квартире Уфлянда и Шура, найдены представленные г. ген.-губ-ру: 1) женевского издания, «Самоуправление» — орган социалистов-революционеров и брошюра «Карл Маркс. Введение к критике философии права Гегеля, с предисловием П. Л. Лаврова»; 2) весьма преступного содержания приветствие — «Из Якутска. От русских ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики»; 3) программа деятельности социалистов-федералистов и 4) рукописи: Наставление, как должна вести себя «тюремная вольница», обращение к товарищам о необходимости подачи государю императору протеста от «Русской политической ссылки в Сибири» и проект самого протеста. Подлинные эти 3 рукописи переданы мною области, прокурору в виду закона 19 мая 1871 г. о производстве дознаний о государственных преступлениях, а списки с них представил департаменту полиции и г. генерал-губернатору.

    В бумагах Подбельского найден, за подписью водворенных в Вилюйске государственных преступников: Майнова, Михалевича, Терещенкова, Яковлева, Гуревича, Дибобеса, Молдавского и Вадзинского — «адрес из Вилюйска от ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики». Адрес этот передан мною областному прокурору в виду закона от 19 мая 1871 г.

    Наконец в бумагах Зотова, Минора, Брагинского, Брамсона и Гаусмана найдены подробные списки госуд. ссыльных, водворенных в разных местностях Западной и Восточной Сибири. — По арестовании 22-го марта государств. преступников после прекращения вооруженного сопротивления, вся корреспонденция арестованных подчинена контролю на основании изданных главным тюремн. управлением правил о порядке содержания в тюрьмах политических арестантов. Результаты контроля корреспонденции арестованных получились следующие: оказалось, что они состоят в переписке с госуд. ссыльными, водворенными в Иркутской и Енисейской губ., а также в Тобольской губ. и местностях степного генерал-губернаторства. В переписке этой заключались советы продолжать преступную пропаганду в местах ссылки; сообщались разные истории и случаи удачного противодействия властям и высказывалась уверенность в скором успехе в борьбе против существующего в России государственного строя. Подлинные письма этих ссыльных представлены мною частью в департ. полиции, как имеющие отношение до государственных ссыльных в других частях Сибири, частью г. генерал-губернатору, как, имеющие отношение до ссыльных этого ген.-губернаторства. — С июня месяца, с разрешения мин. вн. дел, переданного областному начальству г. генерал-губернатором, подчинена контролю корреспонденция всех водворенных в области административно-ссыльных и прибывших с ними жен. Контроль над корреспонденцией их дал следующие результаты. Обнаружено, что до 16 поднадзорных, во избежание удержания части денег в казну на пополнение выдаваемого им пособия на содержание, получают из России деньги от родственников (в суммах от 10 до 150 р. за раз) не на свое имя, а на адрес свободных от гласного надзора жен государственных ссыльных — через Веру Свитыч и Ревекку Гаусман. — Двум ссыльным родственники обещали устроить кредит у Якутских купцов до 300-600 р. с уплатой денег впоследствии их доверенным в России. — Обо всем вышеизложенном имею честь уведомить департамент полиции, в ответ на телеграмму от 3 июля за № 1936. И. д. губернатора вице-губернатор Осташкин. (Дело д-та полиц. за № 7732, 1-ая часть V делопроизводства).

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 188-223./

                                                                       ТРИ КАЗНИ*

    [* Первоначально было напечатано в «Агит-Роста» в 1919 году по случаю исполнившегося 30-летия со дня казни.]

                                                                   3. А. А. Гаусман.

    Если Зотов и Коган-Бернштейн были представителями мятежного духа, находившего успокоение в тревогах и опасностях борьбы, озаренной ярким светом социально-революционного идеализма, то Гаусман, наоборот, представлял собою тип глубоко-уравновешенной натуры, не чуждой вместе с тем и известной доли скептицизма. В то время, как жизнь первых двух была беспрерывным кипением революционных страстей, Гаусман, по общему складу своего ума, был скорее философом-гуманистом и никогда не поддавался безотчетным революционным порывам. Более мыслитель, чем человек практического действия, он не выходил из привычного ему состояния равновесия при обсуждении даже самых злободневных тем. Обладая широким образованием, Гаусман являлся как бы «мужем совета», и его мнение, подсказанное благороднейшими мотивами, тщательно взвешенное, всегда строго обдуманное, выслушивалось его более молодыми товарищами с неизменным вниманием.

    Его широкие, почти энциклопедические знания часто возмещали нам недостаток книг. В серьезных беседах и спорах его авторитетное слово всегда вовремя являлось нам на помощь и заполняло тот или иной пробел, разрешало то или иное недоумение. Столь же высок был в наших глазах и его моральный авторитет, которым сам он, однако, пользовался с чрезвычайной осторожностью и с изумительной скромностью, являвшейся характерной особенностью его женственно-мягкой души.

    Гаусман (род. в конце 50-х годов) был арестован по делу южной народовольческой организации и сослан в Якутскую область на восемь лет. Здесь вместе с другими он принял участие в совещаниях по вопросу о вооруженном сопротивлении. Гаусман был одним из очень немногих, высказавшихся против вооруженного протеста. Но при всем своем решительном несогласии с принятым решением, он, оставив дома жену и ребенка, ушел туда, где готовилась страшная бойня, чтобы разделить кровавую судьбу своих товарищей, неизбежность которой ему заранее была ясна. За себя лично он, однако, заранее решил не прибегать к оружию. И если военный суд все же вынес ему смертный приговор, то единственным основанием для этого служили показания, данные против него подкупленным шпионом. В течение двух месяцев, протекших до конфирмации приговора, все жили надеждой на замену его каторгой. Не чужд был, по-видимому, этой надежды и сам Гаусман. И, тем не менее, когда эта надежда рухнула, он встретил роковую весть и самую смерть с мужеством настоящего стоика. В прощальном письме к товарищу он писал, что «умирает с верой в торжество истины». В письме к своей маленькой дочери он завещает ей учиться, быть честной и неуклонно следовать своим убеждениям, «если только это искренние убеждения». «Люби людей, — писал он своей девочке, находясь уже во власти палача, — у любви сила внутренняя, всепобеждающая. Человечество потому только и существует, что в нем преобладала всегда любовь над ненавистью, а то оно бы давно угасло». Спустя день, после того как были написаны эти благородные, полные возвышенного гуманизма, слова, Гаусман вместе с Зотовым и Коган-Бернштейном был повешен.

    М. Брагинский (Вилюец)

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 69-71./

                                                   ПИСЬМА ОСУЖДЕННЫХ ЯКУТЯН

                                                                               I

                                                    Письмо А. Л. Гаусмана к товарищам.

    Якутская гауптвахта, 7/VIII — 89 г.

    ¾  первого ночи.

    Извините, что буду краток. Не до подробных писем как-то. Нить мыслей часто прерывается воспоминаниями о былых годах и былых встречах. Позвольте только проститься с вами. Обстоятельства нас свели. Если что когда и неладно было между нами, то мы прежде всего, ведь, не больше, как люди. Всем товарищам передайте мой горячий привет и последнее прости. Если когда-нибудь доживете до радостных дней, моя мысль, если так можно выразиться, будет с вами. Я умираю с верой в торжество истины. Прощайте, братья!

    Ваш А. Гаусман.

                                                                               II

                                                             Письмо его же к дочери.

    Якутская гауптвахта, 6 августа 89 г.

    Дочь моя! Тебе всего шесть лет, а час моей смерти близится. Считаю долгом своим попрощаться с тобой и сказать тебе несколько слов. Учись, друг мой! Старайся не столько знать много, сколько понимать многое! Будь честна. Каковы бы ни были впоследствии твои убеждения, следуй им непреклонно, если только это искренние убеждения. На глазах смерти говорю тебе: лучше жить в нищете с чистой совестью, чем в богатстве и материальном довольстве, сознавая, что кривишь душою. Люби людей. Ненависть и злоба могут иметь за собой физическую, материальную силу, но у любви сила внутренняя, всепобеждающая. Человечество потому только и существует, что в нем преобладала всегда любовь над ненавистью, а то оно давно бы угасло. Человек, и в особенности человек нашего времени (благодаря унаследованной нервной организации) создан для любви, если можно так выразиться.

    Прости, если заключу двумя банальными фразами: люби маму и помни папу. Горячо любящий тебя отец А. Гаусман.

    Р. S. Я прошу маму передать тебе это письмо, когда ты вырастешь.

                                                                               VIII

                                                  Письмо Е. Я. Гуревич к В. Я. Яковлеву.

    3-го января 1890 г.

    Простите, дорогой Василий Яковлевич, что не отвечала Вам на Вашу последнюю записку. Обстоятельства так сложились, что не могла этого сделать до сих пор. Теперь же сажусь писать Вам, дорогой Василий Яковлевич, а в голове у меня одна мысль: сумею ли я написать Вам толково о последних минутах нашего дорогого страдальца Львовича. Я думаю, что не сумею сделать этого хорошо, потому что трудно говорить об этом, не касаясь чисто личных сторон, а касаться таких сторон слишком щекотливо, и я не хотела бы этого. Но все, что возможно будет, я, конечно, напишу. Что сказать Вам, дорогой, о себе? Всю настоящую жизнь можно выразить одним словом — надежда... Протянет ли только она?.. Как дорого я дала бы теперь за каждый момент, проведенный не здесь, где все мертво, а там, в России, среди живых людей... Что с могилой Львовича? Неужели она до сих пор не отыскана? Я никак не могу примириться с этим. Если же она отыскана, то не забудьте, что Львович просил не ставить ему памятника, а поставить крест. Ну, прощайте, дорогой, горячо, горячо обнимаю Вас, всей душой.

    Ваша Евгения Гуревич.

    Вот все, что я могу написать Вам о Львовиче: 5-го августа, часов в 11 утра, его перевели на гауптвахту. Через несколько часов меня позвали к нему на свидание, как страшно он переменился за эти несколько часов! Лицо осунулось, глаза страшно впали, и мне даже показалось, что он поседел, но был бодр и замечательно спокоен. Он говорил, что он совершенно спокоен, что он даже не может и думать теперь о казни, потому что самые тяжелые и страшные минуты он уже пережил, — это когда его переводили из тюрьмы на гауптвахту, и он не знал, куда и зачем его переводят (он не знал, что в тот день пришла конфирмация), но когда его вывели за ворота, и он увидел строй солдат, который окружил его, то подумал, что его ведут прямо на эшафот, а когда его ввели на гауптвахту, он подумал, что его хотят казнить в здании гауптвахты. Но через несколько минут явился к нему Важев (начальник якутской конвойной команды) и спросил его, не нужно ли ему чего, и если что-нибудь будет нужно, то чтоб он обращался к нему. Львович стал расспрашивать, когда пришла конфирмация, где был конфирмирован приговор и когда будет казнь, но тот на все эти вопросы отвечал, что он ничего не знает и не знает даже, пришла ли конфирмация, а если она и пришла, то вряд ли смертные приговоры утверждены. Но Коля доказывал ему, что смертные приговоры утверждены и что напрасно старается скрывать это от него, что ему гораздо легче знать истину, но тот так и ушел, ничего не сказавши. Ему было страшно тяжело, когда он узнал, что и Бернштейн на гауптвахте; он не может допустить, чтобы его, больного, с постелью могли понести на казнь; он думал раньше, что если даже приговор Бернштейна будет утвержден, то во всяком случае он не будет приведен в исполнение до его окончательного выздоровления. Но теперь было очевидно, что не только утвержден приговор Бернштейна, но что и теперь же его приведут в исполнение... Львович говорил, что он умирает очень легко, с сознанием своей правоты...

    Я пробыла у него до 8 часов вечера. На следующий день нам опять разрешили свидание, и часов в 9 утра я была уже у него. При свидании у нас был помощник смотрителя; он был немного пьян и пустился в разговоры. Коля слушал его, шутил и смеялся с ним так искренно, что трудно было сказать, что это человек, который с часу на час ждет своей казни. Он расспрашивал помощника, когда будет казнь и в каком месте. Он все боялся, что казнь может быть во дворе тюрьмы, где мы тогда сидели. Он попросил меня почитать Короленко, так как эта книга была связана для нас со многими дорогими воспоминаниями...

    Часов в 12 ночи его выпускали на задний двор, и когда он вошел обратно, то сказал мне, что видел, как ставят при фонарях столбы, что, вероятно, часа в 4-5 утра будет казнь. Часа в 3 утра принесли казенную одежду, и его стали переодевать. Когда его переодевали, он был ужасен. Лицо у него было ужасно мученическое, но это только на несколько моментов. Когда он был уже одет, он подошел ко мне, с улыбкой говоря: «я уже готов и чувствую себя очень спокойно, светло даже, и смогу, вероятно, даже сам надеть петлю». И с этого момента я его не узнавала. Он как будто ушел из этого мира и был где-то там, где все такое же чистое, светлое, как он сам; и выражение у него было такое же светлое и святое. Мне кажется, что невозможно передать словами выражение этого лица в те моменты; надо было видеть, чтобы понять это чистое, светлое выражение...

    Скоро явился конвой. Он попросил, чтобы ему дали окончить письмо к родным; ему позволили, но когда он писал, его ужасно торопили, говоря, что все уже готово, и его ждут. Он кончил писать, выпил стакан воды; мы простились и направились вместе к выходу... Уходя, он вспомнил, что забыл сделать надпись на книге, которую оставил мне на память, и вернулся, чтобы сделать это; когда мы вышли в коридор, там уже был расставлен конвой в два ряда, и посредине стоял Гаусман... Я не стану говорить о их встрече: я не нахожу таких слов, в которых бы можно было передать это. Здесь в последний раз я простилась с Колей и Гаусманом и направилась в комнату Бернштейна, но как раз в этот момент Льва Матвеевича выносили на кровати. Он полулежал и что-то громко говорил; лицо у него было ужасно возбужденное. Что он говорил, я не могла разобрать... Я бросилась к нему проститься и больше не видела их...

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 72-73, 80-83./

    /1881-90 – YakutskHistory yakutskhistory.net›летопись-якутска-явловского/

    /Якутская живопись – YakutskHistory yakutskhistory.net›культура/якутская-живопись/

                                                  НА ЗАКАТЕ НАРОДОВОЛЬЧЕСТВА

                                                             (Памяти В. Я. Богучарского)

                                                                                     VII.

                                                                    Поминовение усопших

    Нашему тоскливому настроению и жути перед грядущим подстать было и все кругом. Зима упрямо дотягивала свое...

    Не зная, к чему себя приткнуть, просиживали мы теперь целые дни без дела и о чем бы ни заговаривали, а все речь сводилась к тому же, кровавой памяти, Монастыревскому дому в Якутске. Чаще всего сургутянами поминалось имя Зотова. У Тарасыча я видел его карточку: открытое юношеское лицо с чистым и смелым взглядом, слегка вьющиеся волосы, вероятно, светлые, и общее впечатление какого-то духовного взлета, нетронутой никакими разочарованиями радости бытия и готовности все взять от жизни и всем сердцем чему-нибудь отдаться. Таков он был по рассказам его товарищей, и по всем поминаниям выходило, что вот такому бы да только дать срок развернуться! Орел не орел, а уж сокол-то был бы лихой... Однако, теперь приходилось думать только о том: как бы этому соколу да уцелеть. Правда, — его крепкую грудь ружейная пуля не осилила; лечат его в тюремной больнице, ходят за ним; из могилы, в которую он одною ногою оступился, вытаскивают, заботливо спасают, но только... для виселицы.

    Лично мне из всех пострадавших всего ближе были известны Подбельский и Коган-Бернштейн, и о них рассказывал вилюйцам я. Оба они окончили гимназии в 1880 году и с разных концов России—один из Оренбурга, а другой из Бердянска — прикатили в Петербург и поступили на юридический факультет. Раньше этот факультет у радикалов был в пренебрежении: народнику, по тогдашним понятиям, всего более подобало зарабатывать свой хлеб «непосредственным служением народу» или в качестве сельского врача или в положении техника на фабрике. Поэтому, кончавшее гимназии радикалье тянулось больше в медицинскую академию либо в технологический. С развитием народовольчества тяга переместилась. «Бороться за свободу», — ведь это не значит только швырять бомбы, да рыть подкопы. Ну свалим деспотизм, — а дальше? В эпоху анархических увлечении говорилось просто: «Народ сам устроится. Россия превратится в союз общин. О чем тут еще думать!» Теперь, наметив в своем маршруте ближайшие станция, — политическая свобода, подготовка к социализму, — народовольческой молодежи пришлось поставить перед собой уйму вопросов, старых, как само государство, но для нас совершенно новых. Надеяться, что «народ» сам сообразит: какой нам установить таможенный тариф? да как наладить железнодорожное дело? да как преобразовать систему налогов? и т.д., — при всем своем народолюбии, мы не могли. Ясное дело, — такие вопросы специалистам решать, а не сельской сходке, куда меня, например, еще когда мне было восемнадцать лет от рода, старики чуть не под руки водили, чтобы я им и закон толковал, и счета подводил, и всякий вопрос, требовавший некоторой умственности, разжевывал. Сфера «служения народу» в народовольческом понимании значительно расширилась. Таможенный тариф обмозговать, это тоже значит — послужить народу; лесной закон выработать так, чтобы мужику было не обидно, а всему государству доходно, — это разве не служба, да еще какая?!... Ко всему кругу государственных наук у тогдашних двадцатилеток сразу повысился интерес, и покатили тогда многие революционнейшим образом настроенные юноши поучиться уму-разуму кто у Гольцева и Муромцева в Москве, кто у Градовского в Петербурге. Папий и Бернштейн оба в Петербургском университете быстро выделились и оказались в студенчестве на виду. Когда в феврале 81 года, по почину народовольческого исполнительного комитета, на университетском акте в Петербурге была произведена демонстрация против министра Сабурова, они двое приняли на себя наиболее активные роли, и Папий вскоре же влетел, а Бернштейн тотчас же после акта махнул в Москву, а оттуда в Саратов, благодаря чему на время уцелел. В Саратов его отправили мне на замену, так как молодые люди занимавшиеся там пропагандой среди рабочих, были у полиции на перечет, всех их шпионы знали в лицо, и деятельность, сопряженная с необходимостью переодеваний и посещения простонародных трактирчиков, становилась для них невозможной... Но он в Саратове долго не продержался. Вид у него был вполне студенческий и даже несколько «нигилистический»: длинные волосы, мягкая шляпа, и вся повадка столь неоспоримо радикальская, что как было сколько-нибудь опытному шпику такого да не приметить! Саратовским шпикам наш брат достаточно примелькался, и нюх у них выработался верный... Во время исчез Бернштейн из Саратова и прикатил опять в Москву. Там во главе народовольческой организации стоял тогда «Петр Николаевич» — Теллалов, террорист заодно с другими по требованиям момента, но сам по своим прежним навыкам и по всему складу своей личности скорей бы культурный работник. Он все горевал, что у нас нет корней в массах, и всячески старался привлечь молодежь, только и бредившую что террором, к организационной работе. В ближайшем будущем он намечал создать и «Крестьянскую группу» для широкой пропаганды в деревнях, а пока, уже в начале 81 года, образовал из нескольких студентов «Рабочую группу», которая ретиво принялась под его руководством за приобретение связей и расплод единомышленников в рабочей среде. Позже заменил Телладова в роли «инструктора группы», как у нас тогда говорилось, Халтурин, и решено было перевести из разгромленного Петербурга в ведение московской группы типографию и редакцию народовольческой «Рабочей Газеты», начало которой в Петербурге положил еще Желябов. В эту группу Бернштейн в Москве и вступил, но действовал недолго: в апреле, при расклейке прокламаций в Якиманской части, он был арестован вместе со своим спутником, студентом из донских казаков Дьяконовым, и пошел административно в Якутку на пять лет. Срок этот на деле для него сократился, так как в Якутске его привлекли к отбыванию воинской повинности, при этом документы его были переданы гражданскими властями военным, а те, когда он отслужил свои полтора года, документы ему вернули, да и все тут. Бернштейн, конечно, не будь дураком, — документы в карман и с ними, на почтовую станцию за подорожной. Подорожную выправил, заказал лошадей, да и покатил себе в Россию на законнейшем основании. Тогда такие случаи еще были возможны, но позже начальство спохватилось и приняло свои меры: военщину отбыл, —  поворачивай теперь в улус, дотягивай другую повинность... В России наш улусник поселился в Дерпте, где решил получить кандидатский диплом, а пока его не добьется вплотную примыкать к кружковым конспирациям он не думал. Однако, не так-то легко было революционеру, уже довольно известному благодаря его выступлению в 81 году на университетском акте, при тогдашнем революционном безлюдье остаться в стороне от текущей работы. Екатеринославцы, стремясь к установлению связей на Севере, послали к нему кого-то из своих, чтобы привлечь и его в восстановляемую ими организацию [* Л. Я. Штернберг, В. Г. Богораз и некоторые другие молодые южане пытались восстановить народовольческую организацию уже после провала Г. А. Лопатина.]. Лев Матвеич ответил им, что вот только сдаст свои экзамены, так и войдет в дело с головой, а пока повременит. Екатеринославцы повременить соглашались, но жандармы ждать, когда революционеры соберутся с силами, не захотели. Вскоре же и на севере и на юге они произвели аресты, и назревавшую «партию» в зародыше раздавили. При этом и действовавшие, и собиравшиеся  действовать одинаково влетели и пошли в ссылку. Так и вернулся Бернштейн в знакомый Якутск, где его друг Папий провел все это время безвыездно, углубляя свое понимание сущности социализма в прениях с посетителями улусной квартиры... Вместе они двое выступили впервые с протестом на университетском акте в Петербурге, а через семь лет с годом они же встретились на противоположном конце России у края могилы, словно завершив какой-то предназначенный им круг. Мелькнули вдвоем на гребне вала при его прибое и вдвоем же показались вдали при полном спаде вод, чтобы вместе пойти на дно.

    Бернштейн был первым евреем, с которым мне довелось сойтись по-товарищески, и я помню, что по началу я к нему присматривался с особенным любопытством. В Саратове того времени евреи в городе были почти незаметны, и в наших саратовских кружках при мне их не было. Выли у нас волжские немцы, были мордвины; одни больше блондины, другие больше брюнеты, но и те и другие доходили до восьмого класса такими русаками, что только и отличия в них оставалось от нас, что иного звали с модной тогда подделкой под мужицкий стиль «Карлуха» или «Оттоныч», а не Васюха и не Иваныч. О евреях мы знали только то, что правительство их жестоко травит, и этого было совершенно достаточно для того, чтобы чувствовать готовность стать на их защиту. С другой стороны, как раз перед знакомством с Бернштейном я запоем читал первые выпуски «Истории Всемирной Литературы», предпринятой тогда Коршем, и противоположность «Библии» и проникающего ее духа с духом «Илиады» или индусских Вед, нам, славянам, куда более близким, мне казалась поразительной. С величайшим интересом прочел я тогда же статьи Брандеса о Лассале, и эти чтения, вместе с характеристиками Карла Маркса в воспоминаниях Герцена и Анненкова, создали во мне представление о евреях, как о народе исключительной страстности, энергии и совершенно своеобразного душевного строя. Однако, наш новый московский товарищ при первом знакомстве ничем не напомнил никому из нас прочих ни Лассаля с его неукротимым честолюбием, ни Маркса с его неустанными партийными раздорами, ни библейских пророков с их бесчеловечным благочестием. С вида ему легко было сойти за русского: рыжевато-русый, белоликий, слегка кудреватый, довольно стройный, студент, как студент... ну не пензяк, так белорус или литвин. Говорил он без малейшего акцента, очень гладко, обыкновеннейшим газетным языком, каким тогда все статьи писались, по взглядам же был народовольцем до конца ногтей. Как и все мы, он был убежден в том, что именно Россия покажет миру путь к социализму, а к своим единокровным родичам, евреям, не обнаруживал никакого особенно напряженного сочувствия. Негодовал, конечно, на их униженное положение, но огульное преследование целой народности все мы признавали чепухой и гнусностью: «ну вот — изгнали испанцы мавров; кто же прогадал-то? Сами же и прогадали.... Дичь конечно все это!» — Никаких разногласий по этому поводу в нашей московской компании тогда не было. До какой степени российский революционер заслонял в этом бердянском народовольце еврея, может свидетельствовать такой факт, для нас нельзя сказать чтобы лестный. Летом 81 года разразились в южной России еврейские погромы. Всех нас они застали врасплох, так, что мы не знали, что о них и думать. Более всего нас поразила в действиях толпы ее сплоченность, планомерность, как бы единство воли этой стихийной силы, и мы тотчас же сделали отсюда радостный вывод: «вот она, — русская-то толпа! какая способность к организации! Всюду внезапно появляются какие-то вожаки, все идут как по команде, действуют враз, учиняют, правда, изрядную мерзость, но как дружно и лихо работают! Полиция им ни почем, войска ни почем... Протест против общественной несправедливости в них уже назрел, но спервачка довольно нелепо направился.... Главное однако в том, чтобы масса стряхнула с себя свой вековой сон. Раз она проснется, усыпить ее опять правительству будет не так-то легко, а мы тем временем сумеем разъяснить народу: кто его злейшие враги». С этой точки зрения даже избиение наших же кружковых приятелей, студентиков горемычных, московскими мясниками в 78 году мы готовы были рассматривать, как добрый признак. Погромы 81 года в первой момент, при напряженном ожидании всеми нами «начала», мы, конечно приняли было за второй признак. «Толпа выступает уже не в единичном случае, а в целом ряде сходных движений. Гнев народный рвется наружу!» Якшаясь с рабочими, наши прослышали, что по трактирчикам в Москве начинают поговаривать и о тамошних, что мол не мешало бы и тех пощупать вроде как в Киеве... Возникал вопрос: как же нам отозваться на такие толки? — Поддерживать боевое настроение, ибо оно боевое и быстро могло бы разгореться на улицах в борьбу с властями? Иди пойти толпе наперекор, разубеждать ее, успокаивать?... Этот вопрос ставили перед собой двадцатилетние политики, которые давно чувствовали себя как на горячих угольях, только и норовя, как бы им вырваться из кружковых тайничков на широкий простор, где бы можно было накуролесить всласть, — и баррикад понастроить, и из ружей попалить, ну и все прочее проделать, что в настоящих революциях полагается... Еврей Бернштейн отдался было такому порыву с той же непосредственностью, как и его русские товарищи, тоже совершенно чуждые юдофобства, но просто не по разуму ретивые. Спас нас от участия в большой гадости Петр Николаевич. Он нас вразумил и вытрезвил. От него мы впервые услышали несказанно поразившую нас весть: эта «народная стихия», восхитившая нас, революционных фендриков, своей «способностью к самоорганизации», подобрана полицией, а ее самородные вожаки переодетые жандармы... Нас это сообщение как обухом по лбу ударило. Вот так влетели было мы, умники! А ведь читали мы и Милля, и Спенсера и каких еще мудрецов, в теориях как будто уже разбираемся, а на деле — полицейского подвоха от народного движения отличить не сумели... Вот ты и занимайся политикой, когда тут, гляди-ка, на какие штуки противники пускаются. Догадайся-ка, поди!... Ну и Плеве! Ну и жох! С конфузом смотрели мы друг на друга, почесывая по-мужицки затылки, и один только из нас после этой истории в наших глазах скорее даже вырос, — это Бернштейн: вот революционер так революционер! Тимолеон родного брата для Свободы не пожалел, а этот чем хуже?...

    ...Бернштейну все эти славянофильские и полутолстовские чаяния казались чем то довольно сумбурным и к задачам социализма весьма мало относящимися. Расовые различия, «национальный дух», — на его взгляд составляли не то чтобы вовсе вздор, а вроде того. Социалистической мысли с такими устарелыми идеями, как он полагал, делать было нечего, и она должна оперировать с понятием «гражданина», русского, немецкого, английского. А все эти словечки «расовые различия» и тому подобное отдавали на его слух реакционным душком, и он опасался, что они могут оставить в миросозерцании человека, хотя бы даже социалиста, щелки, сквозь которые еще как бы не просочились у одних— юдофобство, у других — руссофобство, у третьих — негрофобство и т. д. Антропология — та пусть со всем этим возится; но политик не с антропологией должен считаться, а со своим нравственным идеалом. Притом же и вполне объективное исследование расовых особенностей едва ли возможно. Плоха что-то бывает объективность в таких вопросах и у господ ученых... особенно у немецких. Тех послушать, — так окажется, что «научно доказано», будто немцы — цвет человечества, а все остальные народы созданы только для того, чтобы было кому немецкой красотой любоваться... Эта черта немцев, — это, конечно, не их «расовая особенность»; это результат их скверного политического воспитания. Делая практический вывод из таких взглядов в применении к еврейству, Бернштейн считал обязанностью еврея быть преданным родине гражданином той страны, в которой он живет: как Маркс и Лассаль в Германии, Манин в Италии, Дизраели в Англии и т. д. и т. д...

    Узнал я в улусе о прибытии в новой арестантской партии Бернштейна и всколыхнулись во мне московские воспоминания. Ярко, словно позавчера все это было, выплыла и наша первая встреча в достопамятные дни вскоре же после 1-го марта, и кружковые собрания, которым Теллалов сумел придать стройный, деловой характер, и сношения с рабочими, и последний для Бернштейна вечер на воле, когда публика расходилась из квартиры Дьяконова для расклейки прокламаций в разных частях города, а мы с Бернштейном, с донцом Чеботаревым и с самим Дьяконовым по этому поводу пунша хлебнули и перешучивались: кого-то из нас в эту ночь сцапают?... Шибко захотелось мне повидать Бернштейна, помянуть с ним былое, порассказать ему: кто из наших куда попал, как, по слухам, кому живется, и от него разузнать, — не встречал ли он ненароком в России тех немногих из тогдашних, которым посчастливилось ускользнуть от жандармских лап и уцелеть на воле?

    Выехал я из своих «моорукцев» (т. е. из Моорукского наслега Мегинского улуса) [* Улус в Якутской области соответствует волости; наслег — сельскому обществу. Население наслега, — душ с тысячу, —рассеяно по территории с хороший русский уезд.] в город, встретился с Бернштейном и поведал ему о старых приятелях довольно однообразную повесть. Помянули мы их, каковы они были, загадывали вдвоем: каковы-то теперь они стали?... Прошли перед нами все как на смотру...

    По общему убеждению наших в Якутске, после Зотова, именно этот образцовый русский гражданин, каким он всей душой желал бы стать, являлся ближайшим кандидатом на виселицу. Благодаря его прежней ссылке и солдатской службе, многие в городе его знали и кого другого, а его-то уж конечно заметили с револьвером у окон. Притом же по его характеру можно было ожидать, что если только он оправится от своих двух тяжелых ран, то на допросах наверно постарается разъяснить лицам, производящим следствие, внутреннюю неизбежность кровавой развязки после отклонения Осташкиным всех попыток компромисса со стороны ссыльных. Он станет красноречиво доказывать нравственную правомерность своей стрельбы и этим красноречием окончательно погубит себя в глазах суда.

    Мне его активное участие в перепалке давало мерило того, как поднялась температура колымчан за несколько недель после моего выезда, и как преобразились при этой изменившейся общей температуре отдельные лица. Дело в том, что Бернштейн, как человек более твердый и уже видавший виды относился к опасностям и трудностям предстоящего пути в Колымск довольно спокойно. В кругу колымчан более всего волновались и ужасались именно те скромные обитатели каких-то юго-западных городков, которых департаменту полиции пришла охота сделать козлами отпущения за грехи саратовцев и тамбовцев. Проводя теплые южные вечера под акациями своих городских бульварчиков, ну думали они разве о головоломных спусках на оленьей нарте с какого-то Верхоянского хребта? о двухмесячном пути по тундре? о ночлегах и «поварнях»?.. и о том главное, что все это предстоит проделывать вот именно им, ему, Самуилу, и ей, Сонечке, свыкшимся кто с милым Почепом, кто с тихими Прилуками, а кто и с великолепным Елизаветградом?.. Таким с непривычки путь в Колымск, и на самом деле не сладкий, представлялся чем-то ужасающим, а Лев Матвеевич, как «старый улусник», относился к поездке без всякого трепета. При отъезде из Якутска в начале февраля, я полагался на него, как на одного из самых благоразумных людей во всей колымской компании, и надеялся, что он, наряду е Павлюком Орловым, сумеет сдержать и урезонить прочую, более нервозную публику... И вдруг он-то и оказался передовым бойцом: стрелял в солдат, среди которых у него еще оставалось несколько прежних сослуживцев, и раненый, лежа на полу, в момент затишья перепалки, что-то говорил товарищам истерически-страстно в самом восторженном духе: для России мол их жертва но останется бесплодной; они гибнут в борьбе, как истинно идейные люди... что-то в этом роде. Так нам писали наши из Якутска.

    Ни Зотов, ни Бернштейн не принадлежали к числу зачинщиков и вдохновителей «мартовской истории». Выдающуюся роль в ее подготовке сыграл Сергей Пик, молодой еврей из Москвы, тотчас же по прибытии в Якутск резко выделившийся среди всех остальных ссыльных. Раньше мы знали либо таких евреев, как Бернштейн, русских граждан, с обычным в то время интеллигентским складом мысли, либо евреев типа Натансона. Для тех русское гражданство было чем-то мелким. Они хотели бы чувствовать себя первосвященниками человечества, гражданами мира, наставниками всех народов, и русских, и французов, и англичан — во вселенских истинах социализма. Ставить еврейский вопрос в какой бы то ни было отдельной стране и решать его в той политической обстановке, какая сейчас существует в этой стране, — напрасная трата сил. В царстве чистой справедливости, то есть при торжестве социализма, все государства растворятся, и все существующие национальности тоже растворятся в аморфной массе равно блаженствующего человечества. Тем самым будет сам собою решен и еврейский вопрос. Он попросту перестанет существовать.

    ...Явился к нам Пик и стал поперек и Бернштейну и Натансону. Как только он прибыл в Якутск, так и огорошил всех весьма странным по нашему предложением; нам, русским ссыльным, — как он настаивал, — следовало подать в департамент полиции письменное заявление с резким протестом против применения исключительных мер, вроде высылки в Колымск, к одним евреям. Сохраняя в этом случае молчание, мы как бы примиряемся с такой несправедливостью и обнаруживаем недопустимое равнодушие к гонимым... Наши только руками развели: да какой же смысл нам, отпетым «крамольникам», «врагам порядка», как нас правительство величает, людям, в большинстве «лишенным всех прав состояния» по приговорам военных судов или Особого Присутствия Сената, с пафосом сообщать департаменту полиции, что мы... ссылки евреев в Колымск не одобряем?! Да разве это само собою не понятно? И разве департамент склонен хоть сколько-нибудь считаться с нашим мнением? Да хоть раскричись мы тут, ему только смешно будет!.. И почему это из великого множества несправедливостей и жестокостей, учиняемых в России, мы должны выделить такую мелочь, которая непосредственно затронет сотню-другую лиц, едва ли больше? Наши поляки из Намского улуса с особенной горячностью напали на Пика: «уж если выделять частность, то, конечно, русским следовало бы протестовать прежде всего против угнетения Польши. Вот величайшее пятно на русской совести! Тут уж не о сотне людей идет дело, а о целой нации! да какой! да при каких условиях! да с какими последствиями для самого же русского народа!..» Задело поляков за живое, и разделали они Пика под орех, да и русские его раскритиковали вдребезги. Пик недовольно замолк, но в душе остался при своем.

    Наслышавшись об этом чудаке еще в улусе, при своем ближайшем наезде в город я с ним познакомился и после того не раз заглядывал в его крошечную квартирку из двух комнаток, в которых он жил с Софьей Гуревич, ученицей его по московским кружкам, спутницей по арестантской партии, а теперь женой. Ему было двадцать четыре года, ей двадцать. Сама эта Гуревич производила хорошее впечатление: не резкая брюнетка, а мягкая шатенки почти русского вида; кругленькое личико, довольно миловидное; живые, светло-карие. глазки; движения мягкие; голос не крикливый; манера держать себя не развязная и подчеркнуто «товарищеская» (чего я лично совершенно но выносил), а очень скромная, даже несколько застенчивая; московская барышня среднего круга, не яркая, может быть, но славненькая.

    От хорошо ее знавших я слышал, что в Якутске ее совершенно оглушили те неумолчные споры, которые в нашей среде велись, где только сойдутся двое-трое, на улусной ли это квартире, просто ли на улице, а то хоть и на ступеньках окружной полиции, куда один завертывал за письмами, а другой за деловой справкой. В отличие от ссыльных позднейшей полосы, когда, под влиянием марксизма, всему у тех подыскивались экономические объяснения и все не экономическое и не марксистское признавалось никчемным, в описываемое время одни из нас видели глубину премудрости все еще в Прудоне, другие вникали в Маркса, хотя вычитывали у него совсем не то, что вычитывалось позже, третьи были несколько тронуты Дюрингом, или Генри Джорджем, или еще кем-нибудь из современных и даже из очень старых, совсем было забытых авторов. Ведь «на воле» многим из нас приходилось разрываться на части, то пропагандируя, то агитируя, то маясь в хлопотах по оборудованию, уже как там сумеешь, тайной типографии, либо в измышлении того, как бы это раздобыть денег на побег таких-то из тюрьмы. Партийная работа часто превращалась «на воле» в сплошную суету и в бестолковое метанье из стороны в сторону. Что и раньше-то знал, иным в этой тропке забывалось, а куда там предпринимать новые искания да пытливые углубления в суть вопросов... А вот в Сибири год за годом проходил для нас тихо-претихо, да и в России-то, по отзвукам тамошней жизни, посло провала Шевырева, Осипанова и всей их компании [* Покушение на Александра III-го 1-го марта 1887 года.], заплотинило наш поток, и он застоялся и даже обратной струей ударился. Тут, в недоумении: как же это все вышло? взялись обескураженные бойцы опять за книги. Ну-ка! не Герцен ли объяснит, в чем наша беда? не сами ли классики, — Сен-Симон, Фурье, Луи Блан?... А то не Даиилевский ли? не Страхов ли? не Аксаков ли?... Или не перечесть ли еще раз Карла Маркса и Энгельса?.. В поисках новых доводов в подкрепление своей неискоренимой веры в революцию, бросались наши книгоеды и туда и сюда, и от споров у нас при любом сборище в ушах звенело. Софья Гуревич, купеческая дочка, вступившая «в кружок» тотчас же по окончании гимназии, как и многие из ее подруг, смотрела на такой шаг, как на нечто необходимое для того, чтобы считать себя действительно интеллигентной девицей. Ну какая же вполне интеллигентная особа не вращалась «в кружках»? не встречалась либо с Желябовым, либо с Верой Фигнер, ну, на худой конец, хотя бы с какой-нибудь приятельницей Веры Фигнер?.. Более определенных представлений о кружковой жизни, а тем более о революционной деятельности, у нее тогда не было. В кружке она встретила Сергея Аркадьевича Пика и от него узнала, что всякий честный человек в России должен отдаться подготовке революции, которая сделает всех счастливыми и хорошими. Молоденькая девушка охотно была бы готова отдаться такому прекрасному делу, но скромно недоумевала: на что она, простенькая, может в этом деле пригодиться?

    Жандармы однако вывели ее из недоумения, арестовав, по указаниям Зубатова, и ее, как и десятки юнцов и юниц одинаковой с нею душевной нетронутости. Иных из них, поморив в тюрьме, выпустили, а эту, как еврейку, отправили в Сибирь. На этапах она сблизилась с Пиком, и как они прибыли в Якутск, так сейчас же и стали искать духовное лицо, которое, по отсутствию в Якутске раввина, могло бы их по иудейскому обряду перевенчать. Но Пик был не из таких, чтобы засесть в своем гнездышке и знай себе ворковать. Он мало того что спорил с другими резко и упрямо, и сам, где ни появлялся, возбуждал ожесточенные споры, внося свою струю и ставя свои излюбленные темы перед изумленной улусной публикой. Десятки авторитетнейших имен поминались в этих спорах, цитировались какие-то книги с очень учеными названиями, тут ссылались на какие-то факты, как на общеизвестные, тогда как Гуревич о них впервые слышала... Бедная гимназистка совсем растерялась и почувствовала живую потребность стать вровень с этой средой, знать и понимать то, что все здесь по-видимому давно знают. По прибытии в Колымск она непременно решила засесть за книги и учиться, учиться, учиться, по-мужски, с задалбливанием, если нужно, с чертежами, с конспектами... Пока что она сознавала свою слабость и шла за своим Сергеем, как начинающий хорист за регентом, не спуская с него глаз и как влюбленная женщина, и как прилежная ученица.

    Ее герой с вида очень походил на московского мастерового из обруселых цыган. Его темные волосы были только слегка курчавы. Невысокий прямой лоб, короткий прямой нос, резко очерченный подбородок и слегка широковатые скулы на изжелто-смуглом лице этого рокового человека вызывали впечатление скорее легкой татароватости или цыганщинки. Однако, его глаза не имели огня и влажности цыганских глаз, — взгляд их был сух и жесток. Суховат и жестковат был и его голос, резковаты движения, резка манера спорить. Нашим он не очень понравился. Наши чтили тогда больше всего хороших теоретиков, а по сердцу им были добрые ребята с открытой душой из таких, что родись любой из них полувеком раньше, лихо бы он распивал пунш с Денисом Давыдовым и рубился бы с черкесами так, что только считай головы. Почти все любимые герои слагавшейся тогда по кружкам революционной легенды были на подбор молодцами: взять Желябова, взять Германа Лопатина, Сергея Кравчинского, Дмитрия Рогачева, Валериана Осинского,. Баранникова, — что революционеры видные, это само собой; а вместе с тем в веселой компании какие балагуры, говорят, были эти идейные люди, да какие занимательные рассказчики! женщины о них сохли, а среди мужчин приятелей у каждого из них всегда водилось хоть отбавляй. Тянуло к ним людей, так как почти все они были красивы и лицом и своей широкой душой. Пик на лихачей этой породы не походил ничуть. Однако, в своем роде был и он стилен, а для меня, притом же, по его духовной физиономии совершенно нов. Поэтому я отнесся к нему, пожалуй, с большим интересом и чуть ли даже не с большей симпатией, чем вообще улусники. При своих редких наездах из моорукцев в город не миновал я и его квартирки. В крохотной приемной комнатке только что угнездившейся молодой четы, у крохотного столика, за крохотным самоварчиком «от хозяев», сиживал я не раз, как бы перелистывая после Фримана, Мэна, Ковалевского и подобных им «Une Page d’Amourе», занесенную случайным ветром сюда, в Якутск. Софья Гуревич присутствовала тут обыкновенно молча и почти всегда за работой: бельишка-то, видно, у них был не велик чемодан, и будущая мученица революции запомнилась мне не с револьвером, а с мирной иглою в руке, от которой она изредка отрывалась, чтобы прислушаться к особенно едкой речи мужа. Пик, начиная говорить, легко возбуждался и принимал тон желчный. Не замечая этого сам, он вставал и продолжал речь стоя, как бы нападая на слушателя, хотя бы ему и не возражали. Доставалось от него не только правительству, не только русским за их отношение к евреям, но и самим евреям. Иногда он их даже ругал в негодовании, — зачем они теперь так непохожи на Гедеонов и Маккавеев!

    Среди еврейской молодежи этот обличитель приобрел некоторый авторитет. Его последователями являлись, главным образом, лица наиболее юные и наиболее далекие от действительной прикосновенности к революционному движению русского общества. На таких уже самый арест, тюрьма, допросы, а затем и неожиданный приговор — административная высылка года на четыре в Западную Сибирь, — подействовали оглушающим образом. Пришли они, успев порядком поистрепаться в арестантских партиях, в Тюмень, а там их ждал новый удар: им сообщили, что их, как евреев, приказано отправить дальше. С бессильными протестами и с тщетными воплями: «но ведь приговор! — там же прямо сказано: — в Тобольскую губернию!», — никто из тюремных властей, конечно, не считался. Всякий чиновник прекрасно понимал, что приговор бумажный — дело прошлое, а сейчас начальство велит вот что, — ну, значит, и слушайся сегодняшнего приказа. А захочет власть как-нибудь по третьему распорядиться, — ну и по третьему поступай. На то служба!..

    Опять, как и раньше в Нижнем, напихали ссыльных в трюм арестантской баржи, прибуксирили к пароходу и потянули по Туре-реке вниз, а из Туры по Тоболу опять вниз, а из Тобола но угрюмому Иртышу тоже вниз, то есть на север, на дальний север, где воды широки как безбрежное озеро, а леса во весь кругозор затоплены тихими водами, одни маковки зеленеют над гладью. В этих местах, где собственно, трудно было и приметить, — но двигаться начали тише и от прежних редких звезд, не надолго мерцавших по ночам на белом небе, отвернулись. Стали те звезды, на которые раньше напрямки держали, над левым ухом, а на иных плесах перемещались те самые звезды к затылку. Кто сам не понял бы, тем объяснили: «в Обь вошли, вверх теперь тянемся». По пустынной Оби плыли уже не на север, а на юго-восток, среди чахлых лесов, мимо шатров разнесчастных, всклокоченных, пречахлаго вида остяков. Зрелище это не поднимало настроения. На одиннадцатый день плавания завернули баржу с обских вод вверх по более приветливой Томи-реке и подтянули к Томску. Там выгрузили людей из сырого трюма на солнышко, по счету приняли, окружили новым конвоем, и какими-то околицами, минуя город, отвели в пересыльную тюрьму, — огромный четырехугольник, обнесенный высокими палями, где-то на выезде, среди зеленой равнины с рощицами вдалеке. Тут все стали ждать окончательных назначений. Начальство с назначениями все что-то путало; время шло; опасения начали зарождаться. Потом слухи какие-то пошли. А наконец и выяснилось: это еще не конец пути; евреев приказано отправить дальше — в Восточную Сибирь... «Почему же об этом раньше-то не сказали?» «Распоряжения не было»... Наслушался томский тюремный смотритель горьких слов и гневных укоризн. Но ему это, конечно, было ни почем, арестантская брань на вороту не виснет. Ссыльные пошли этапами в Восточную Сибирь. Два дня пути, третий — дневка на месте. Два дня пути, третий — дневка... Что ни этап, то новый офицер, новый конвой, новые порядки, новые столкновения... Двадцать переходов путники сделали и пришли на Енисей. К длинному ряду больших и малых тюрем, прибавилась в их дневниках красноярская тюрьма, с вида довольно приличная, но по условиям содержания в тот период наигнуснейшая из всех. Там они были уже в конце лета.

    Начальство рассылать их по местам что-то не торопилось, а затем получилось новое распоряжение: евреев отправить в Иркутск. Спорить было напрасно, — пошли понуро в новую даль, — в Иркутск. Опять: два дня пути, третий — дневка; два дня пути, третий — дневка. Раньше, бывало, стесненная тонкой цепью вооруженного конвоя, как подвижной колючей проволокой, уголовная партия человек в пятьсот колышется в густом облаке желтоватой пыли, медленно подвигаясь по обрытой канавками дороге, как ползучее серое чудовище. За лето утоптали эту дорожку тысячи скованных ног и теперь, в такт грузному шагу большой толпы, бренчат кандалы дружно и мерно, и встречный путешественник из-за леса еще не видит партии, но уже слышит, что она на него надвигается. Если он было вздремнул или улетел куда-то в мечтах, то теперь вспомнит, где он едет — в какой сторонке, по какой дорожке...

    Ранним утром: покидает партия ночлег и начинает свой звонкий путь прямехонько на восходящее солнце. К вечеру добредает до нового ночлега, — солнце позади, и тени ложатся в сторону движения, опережая людей. От Томска до Красноярска месяц идут все на восток; от Красноярска до Иркутска два месяца подряд без всяких отклонений все на восток, — «к солнцу в гости» смеются арестанты. А солнце только манит и дразнит: начинает показываться позже, уходить раньше; греет скуповатей; свет дает, а ласки от него никакой нет.

    С первой желтизною тайги начинает менять свою окраску и партия: наряду с серыми халатами в ней отдельными листочками на тощих стеблях уже бросаются в глаза, желтея то на том, то на другом кандальнике, коротенькие овчинные тулупчики. Позже на сером туловище ползучего чудища начинают проступать уже целые желтые пятна, а под конец пути и все чудище вдвигается в пожелтевшую таежную гущу по дорожной просеке, само желтое и лохматое.

    Пыли по дороге партия теперь не вздымает. Месит полумерзлую грязь, растягиваясь длинной, не везде одинаково плотной полосой. Сама еле движется, и обоз еле движется, и конвой ковыляет, а не отбивает шаг молодцевато и четко. Временами бряканье цепей вдруг стихает: партия приостанавливается перевести дух и пообчистить с наволгших бродней облепившие их комья. На полуэтапах неустойчивая в ее настроениях арестантская толпа не сгруживается теперь на обнесенном палями дворе и не торопит своих запевал налаживать скорее хор, — иногда очень не дурной. Разлихие и сантиментальные песни, любимые в этом мире, не сменяют уже вплоть до сумерек одна другую, разносясь далеко за тюремной оградой по улицам села, где их слушают пригорюнившись сердобольные бабы и запоминают, чтобы ввести в свой репертуар, деревенские парни. Старые бродяги не гудят глубокими басами: «По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там». Разухабистый цыган — конокрад не орет во все горло «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя». Профессиональный убийца из хохлов, довольно красивый малый с мечтательными глазами, не тянет весьма жалостно приятнейшим баритоном «Пусты-жь менэ, полковничку, из полку до дома, бо вже скучилась, бо вже змучилась дивчина за мною»... Вся такого рода музыка, как и все моменты этапного благодушествования, отошли с теплыми деньками.

    С хододочками по закоулкам этапного двора как только партия успевала ввалиться, начинали метаться люди с озабоченными и злыми лицами в поисках дров. Подхваченные где-то поленья отнимались и переотнимались друг у друга из рук с руганью и с толчками. В отсыревших за неделю пустования, сильно охолодавших этапных камерах до красна накаливались железные печки, уставленные котелками и жестяными чайниками. Около них всегда шла давка, брань и драка. В волочившейся за большой уголовной партией кучке «политиков» по разнокалиберности и достоинству их одежды люди напоминали французов 12 года, возвращающихся из России. Все они, — раньше такие задорные и, казалось, отважные, — под конец пути успевали как-то скиснуть и выцвести. Что ни день плотное ядро пеших кандальников редело и в далеко расползшемся обозе прибывало больных и в конец расписавшихся. На многих, подводах теперь тряслась не убогая арестантская кладь, а бессильные человеческие тела. Косил людей тиф, ломал ревматизм, доедала свои жертвы чахотка. При толчках на глубоких выбоинах дороги человеческие головы колотились о крепкие облучки телег или розвальней и над обозом не умолкали протяжные стоны и отборнейшая басистая ругань.

    Пересыпанный острой снежной порошей, воздух был тускл и кандалы звучали в нем глухо, а проволока телеграфных столбов гудела уныло и похоронно. В почерневшей, уже совершенно безлистной тайге сквозили ее заплаканные дали. Кусты подлеска торчали какими-то вениками. Побуревшая, жесткая трава спуталась в сплошной колтун отвратительного вида. Скользко было взбираться на крутые подъемы гор и еще хуже приходилось при сходе с тех же гор с бесконечными загибами и заворотами их заковыристых спусков. Приближаясь ко всякому новому этапу, почти всякий с отчаянием думал, что силы и ему окончательно изменяют: — ну, до этапа доберется, а уж там и свалится! Но с этапа надо было идти дальше, — раскис не раскис, а иди!... И шли..

    Наконец прибывали в Иркутск уж по настоящему зимнему снегу и были уверены, что предел скитаний теперь осязательно близок. Еще несколько дней в камере, а там вызовут в тюремную контору и объявят: кого в Тунку, — за двести верст; кого — в Верхоленск, — без малого за триста верст; а кого, может, и еще ближе. Там можно будет нанять избенку, устроиться, поотмыться в бане, поотойти немножко от прелестей этапного пути.

    ...И вдруг сообщение: — дальше! в Якутскую область!

    Наряду с этим приятным известием, в Иркутске некоторые партии получали и другое, столь же приятное: здесь им предстоит задержаться в тюрьме, так как начальником такой-то конвойной команды против ихней партии возбуждено обвинение по статьям таким-то и таким-то, предусматривающим неповиновение властям, оскорбление должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей, действия скопом, и еще то-то, и то-то, и то-то... Опять шли допросы, шла волокита, истрепанные нервы в конец дотрепывались, а поводы к новым столкновениям возникали что ни день. С женщинами делались истерики, дети хворали, происходили тюремные «истории», а при них влетало протестантам почище, чем при этапных...

    Потом наступал момент отправки в эту таинственную и страшную «Якутскую область». Ныряла партия (уже без уголовных) по горам, мчали ее по «Брацкой степи», неслась она и днем и ночью по лесной «трубе», и через две-три недели вкатывалась в серенький, деревянный городок, окутанный по зимнему времени густыми туманами. Любопытный взор в этом тумане мог заметить только скаты крыш, стены одноэтажных домов, и заборы выше человеческого роста. Далее следовало пустое пространство, а затем ворота тюрьмы. Приехали!

    В тюрьме оказывалось, что не тут-то было: евреев приказано отправить всех дальше, — в Средне-Колымск, за две тысячи триста верст отсюда...

    Всеми это было принято, как последняя пощечина, завершавшая весь длинный ряд измывательств и терзаний, начавшихся с самой Тюмени. Пик первый произнес слово: «стрелять! живьем не даваться!», и толпа в отчаянии готова была подхватить роковое слово, плохо отдавая себе отчет в его реальном значении. Осташкин своими распоряжениями относительно способа отправки подбавил жара и слово «стрелять» стало выкрикиваться уже зараз несколькими голосами.

    Однако, от столь решительного заявления, брошенного сгоряча на бурной сходке, до дела еще весьма далеко, тем более, что такие заведомо мужественные люди, как Муханов, Гаусман и многие другие были решительно против общего вооруженного отпора. В душе не веря в действительность опасности, все думая, что власти «не решатся» в самом-то деле стрелять, толпа единодушно отвергла предложение Зотова выйти ему одному на Осташкина с демонстративным выстрелом, чтобы вызвать этим военный суд и официальное расследование условий колымского пути. Глуха осталась толпа и к благодушно насмешливым увещаниям Муханова: «Ну что там! не потонете! стоит из-за этого стрельбу заводить!» Папий, боровшийся с боевым навождением пылко и нервно, возбуждал восхищение своим ораторским талантом (писал он тяжеловесно, но слыл лучшим из наших улусных трибунов по яркости живой речи), — цели не достиг и Папий своим трепетно-страстным словом, как и Муханов его непоколебимым здравомыслием. Напрасно Павлюк критиковал проекты Пика мудро и всесторонне, углубляясь и в историю и в философию, приводя доводы от своего богатого революционного опыта, — им тоже восхищались, но шли гурьбой не за этими, не за Гаусманом, в скорбном предвидении предсказавшим почти точь в точь все то, что позже произошло в стенах монастыревского дома, — шли за мало одаренным Пиком, сухощавым желчевиком с резким голосом и с гвоздем в голове.

    ...Однако, хмель хмелем, а в решающий миг, когда полицеймейстер уже вызвал команду, бравый офицер Карамзин уже встал у дверей, а солдаты с ружьями выстроились за ним, дрогнули сердца и жуть охватила всех до единого. «Стрельни, попробуй, и что куча битого мяса наполнит людную комнату!»... С револьверами в карманах и с мучительным недоумением на лицах, в общей давке, толкотне, смутном гуле и сумятице, отдельные лица, как щепки в потоке, передвигались со всеми к дверям. Минуй этот миг без крови, — ее бы и не было. Но это Добро минуче, а Лихо тут так уж тут; Позади толпы, над ее головами, блеснуло. Офицер у двери упал. Солдаты враз навели ружья вверх и в небольшой комнате грохнуло, точно потолок свалился. Пик, успевший дать свой роковой выстрел с диванчика у задней стены, выронив револьвер из разжавшейся руки, рухнул на пол с размозженным черепом. Смерть протянула костлявую руку к Софье Гуревич. Та ринулась на ее призыв через шарахнувшуюся толпу и оказалась перед солдатами. Подхватив с пола раненого командира, они бегом понесли его к выходу и лестницей во двор. Гуревич гналась за ними, неумело нажимая собачку. Револьвер брал вверх и пули неслись в потолок, но треска было много. Солдат Ризов, не выдержав, на бегу сделал полный оборот назад и с размаха просадил ее штыком почти насквозь. Она свалилась с громким воплем, но умерла не сразу и долго мучилась, сама в сознании, но других своим видом чуть ни сводя с ума.

    Это было началом, а там пошло все так, как предсказывал накануне Гаусман. Опущенный солдатами на снег, Карамзин быстро пришел в себя, вскочил на ноги и принял команду. Часть своего войска он расставил цепью против крыльца, а другую часть цепью же вдоль улицы, против окон, и начался с двух сторон обстрел, а из дома отстреливанье.

    Двумя часами позже он ворот дома двинулась к тюремной мертвецкой вереница дровней с трупами убитых, а другая вереница направилась к тюремной больнице с ранеными. За ними, окруженная сильным конвоем, зашагала по кровавому следу кучка уцелевших в самую тюрьму — ждать суда и расправы.

    И. И. Майнов (Саратовец).

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 135-141, 153-162./

                                                      АЛЬБЕРТ ЛЬВОВИЧ ГАУСМАН

                                                   (Из воспоминаний друга и товарища)

                                                                               I

    Это было в начале осени 1881-82 учебного года. Незадолго перед тем я, по окончании гимназии в Житомире, поступил на первый курс Петербургского университета.

    Еще с последних классов гимназии, примкнув к революционному движению, я с нетерпением искал сближения с революционными элементами столицы, и, прежде всего, конечно, среди университетской молодежи.

    Случая сближения найти тогда было нетрудно. В то героическое время революционное движение среди молодежи было массовым, притом совершенно открытым. Конспирация соблюдалась лишь тогда, когда дело шло о конкретных предприятиях, но мнения, взгляды, настроения не скрывались, проявляясь совершенно безбоязненно, демонстративно. Слишком уже много революционной эмоции накопилось, чтобы она могла скрываться и не бить ключей наружу. Да и момент был совершенно исключительный.. Это был памятный год Первого марта.

    В каждом высшем учебном заведении имелся тогда своего рода форум, где в известные часы теснилась молодежь, разбившись на кружки, в которых часами с юношеской горячностью обсуждались вопросы дня или дебатировались теоретические проблемы революционной идеологии, и достаточно было малейшей искры, случайного острого повода, чтобы эти сотни кучек слились в единую, охваченную общим энтузиазмом массу и образовали, так называемую, «сходку».

    В других учебных заведениях таким форумом служили рекреационные залы или шинельные, в университете центральным форумом служил единственный в своем роде огромный, широкий, весь в окнах коридор перед аудиториями, растянувшийся на целую улицу вдоль всего фасада университета.

    Начало учебного года, связанное с наездом массы новичков, было самым оживленным периодом жизни университетского форума. Новички толпились в коридоре, жадно ища связаться со «стариками», а «старики» с такой же жадностью старались проникнуть в среду молодежи, исполняя свою роль «ловцов людей». По всему коридору стояли кучки оживленно дебатирующих новичков, среди которых затесывался такой старик-ловец. Не всегда легко было отличить «старика» от новичка, разница в одном, двух годах играла уже немалую роль.

    Один из таких «стариков» обращал на себя общее внимание. Уже немолодой по студенческой мерке, лет 24-25 на вид, скорее похожий на начинающего ученого, чем на студента, со спокойной, уравновешенной речью; с улыбкой не то добродушной, не то насмешливой, он менее всего производил бы впечатление агитатора, если бы не большие, темные глаза резкого брюнета, которые время от времени загорались ярким огнем и придавали его красивому лицу пророчески-вдохновенное выражение.

    Изо дня в день, в определенные часы, можно было видеть его стоящим у одного из окон коридора, окруженным молодежью, которая шумно, наперерыв осыпала его то вопросами, то возражениями.

    Обычно он говорил спокойно, без жестов и горячности, коротко, продуманно, почти лаконично, и тем сильнее действовала его речь на слушателей, когда неожиданно загорались глаза и речь лилась неудержимым потоком.

    Этот «старик» и был Альберт Львович Гаусман.

    Лекции он не посещал, и часам к двум он обычно исчезал. Как он проводил свое время в другие часы, я вскоре имел случай убедиться. Время от времени я бывал в Публичной библиотеке. В какое время ни приходишь, бывало (а приходил я не особенно регулярно), всегда застаешь Гаусмана в дальнем углу углубленного в чтение или делающего выписки.

    Не прошло и двух недель, как мне удалось и лично с ним познакомиться.

    Случилось это так. В университете в то время, как и в других высших учебных заведениях, существовал особый конспиративный кружок, который носил название «Центральный Кружок Народной Воли». Члены его состояли в непосредственной связи с Комитетом партии и выполняли ее задания, поскольку они касались университета. На обязанности кружка лежала, между прочим, забота об организации среди студенчества кружков, из которых могли бы выработаться будущие работники и агенты партии. С целью массовой вербовки членов, равно как для ознакомления с революционными элементами и настроениями, применялся такой метод. Кто-нибудь из членов Центрального кружка при помощи студентов из ранее существовавших кружков под каким-нибудь предлогом затевал в коридоре сходку, которая привлекала в огромном количестве наиболее желательный элемент ново-поступивших. К концу сходки обыкновенно вносилось предложение организоваться в кружки с тем, чтобы каждый кружок выбирал потом делегата в Центральную общеуниверситетскую организацию («Делегатское собрание»). Тут же, на сходке, имевшие случай обмениться мнениями соседи уславливались собраться для организации кружка. Конечно, старые студенты, посвященные в затею Центрального кружка, старались попадать в эти ново-образующиеся кружки. Вот и случилось, что в один и тот же кружок попал я, новичок, и Альберт Львович. Хотя кружок составился совершенно случайно, тем не менее все почти впоследствии приняли участие в революционном движении. Из имен участников сохранились в памяти имена Зигерна-Корна и Фрелиха (известного в свое время, ныне покойного, общественного деятеля в Нижнем). Имена других я забыл; особенно жаль, что забыл имя одного необыкновенно симпатичного эстонца, игравшего потом выдающуюся роль в движении в Прибалтийском Крае.

    В этом-то кружке мы очень скоро сблизились с Альбертом. Львовичем.

    Среди революционных типов того времени он представлял фигуру совершенно своеобразную. У огромного большинства молодежи доминировала тогда мечта о подвиге, стремление как можно скорее присоединиться к какому-нибудь конспиративному делу, работать в типографии, динамитной мастерской, принять участие в террористическом акте, у более мирно настроенных — вести агитацию среди рабочих.

    Нельзя сказать, чтобы молодежь того времени не работала над своим саморазвитием. Наоборот, приходится удивляться, как среди революционной лихорадки того времени, когда так много энергии уходило на сходки, конспиративные свидания, работы в кружках, на ухищрения против шпионажа, люди умудрялись поглощать уйму книг, просиживать ночи над Марксом, конспектировать «Примечания к Миллю» Чернышевского и т. д. Но все это делалось походя, между прочим, как нечто подсобное: главный интерес лежал в чаянии подвига, в лихорадочной работе. Сентенции вроде: «Как следует учиться, пожалуй, придется только в крепости», не раз приходилось слышать среди молодежи. Для Альберта Львовича интеллектуальная выработка личности, научная выработка миросозерцания, была самостоятельной проблемой того, что он считал своим революционным долгом. Среди своих товарищей по революции я мало встречал таких, у которых чисто философское отношение к долгу было так резко выражено, как у Альберта Львовича. Для него революционный долг — это был подлинный категорический императив разума. Раз выработавши его, он уже не знал никаких сомнений, никаких колебаний. Чувство долга стало для него инстинктом. Отсюда та ровная ясность духа, неизменная нравственная жизнерадостность, которая поражала всякого, кому пришлось с ним сталкиваться. Отсюда и та ясность духа, которая дала ему силу так спокойно, по-сократовски, встретить смерть в деле, в котором он выступил скорее из чувства простой товарищеской солидарности, чем как соучастник.

    Понятие революционного долга у него складывалось из двух как будто различных элементов. По отношению к революционной драме, разыгрывавшейся перед его глазами, у него было раз навсегда принятое решение: готовность в любую минуту на самопожертвование. В этом отношении у него не было никаких колебаний. Ему нужен был только призыв, требование. Очень характерную иллюстрацию этого я приведу ниже.

    На ряду с этим еще на заре ранней юности, когда он впервые столкнулся с революционным миросозерцанием, он дал Аннибалову клятву создать из себя то, что в 70-х годах, по терминологии Лаврова, называлось критически-мыслящей личностью. Он не довольствовался популярными книжками и журнальной литературой, хотя эту последнюю, начиная с «Современника», он знал не хуже любого специалиста-библиографа. Он принялся за дело по строго-выработанному плану. Так как социальные науки (суперорганика) должны базироваться на науках естественных, он поступил сначала на естественный факультет, а затем по окончании на административное отделение юридического факультета, так как на этом отделении особенно широко тогда было поставлено преподавание общественных наук. Но он не довольствовался одной университетской наукой. Он усердно следил за новейшей литературой по самым разнородным вопросам и читал совершенно свободно на трех европейских языках. К тому времени, когда я познакомился с ним, он обладал законченным, самостоятельно-выработанным научным миросозерцанием, которое он не переставал культивировать. Говорить с ним о научных вопросах было одно наслаждение. Знакомство с ним, как я имел случай убедиться по целому ряду случаев, когда я направлял к нему впоследствии из Одессы молодых людей, оказывало огромное влияние в смысле углубления их научно-общественных интересов. Я сам не мало был ему обязан в этом отношении. От него я впервые узнал о целом ряде работ, очень важных, иностранных писателей самого последнего времени, о которых не только в провинции, но и в Питере мало кто знал из круга не специалистов. Он же обратил мое внимание на необходимость изучения английского языка, который тогда далеко не был так широко распространен у нас, как теперь, и я стал поэтому посещать лекции Тернера. Хотя я сам был тогда уже не очень молод (мне шел 21-й год) и в свою очередь не был чужд ни научным интересам, ни революционным стремлениям, тем не менее, должен сознаться, и тогда и впоследствии он, более чем кто-либо, импонировал мне этим удивительным соединением научного склада мысли, строго выработанного научного миросозерцания и солидности знаний, с каким-то праведническим, я бы сказал, отношением к революции. О нем нельзя было сказать, как о многих других, что он был «увлечен» революционными идеями. Его научное и революционное мировоззрение представляло единое целое, по отношению к которому он считал себя простым, но непоколебимо верующим. Отсюда его необычайная скромность и столь же необычайная ясность духа.

    И странное дело, этот человек, которому его законченное цельное миросозерцание и горячая преданность революции давали все права стать лидером, не делал к этому ни малейшего усилия. Он смотрел на себя, лишь как на рядового человека, который во всякую минуту по первому зову отдаст себя целиком. Было ли это результатом идеализации всемогущества центра, которому одному подлежит все ведать и направлять, а всем другим только исполнять его распоряжения, или результатом природной скромности, либо того и другого вместе, но таков факт.

    В кружках, в которых мы с ним участвовали и которые он усердно посещал, он больше слушал, чем выступал, свои мысли высказывал лаконично, определенно, но со странной застенчивостью. Вот образец его склонности к лаконичности.

    Весной 1882 года я и он получили приглашение от известного впоследствии энтузиаста-сиониста, тогда еще студента, А. Бермана, на собеседование по поводу возникшего тогда впервые сионистского движения. Наше отношение к вопросу было совершенно определенное: резко отрицательное во всех отношениях, и с русской, и с еврейской точки зрения. Тем не менее, в целях выявления нашей позиции, мы предложение приняли. Берман, выступивший с обширным докладом, пытался построить свою аргументацию не только на специфическом положении еврейского народа (погромы, все растущий антисемитизм), но и на ясно-выраженной, по его мнению, универсальной исторической тенденции к национальной дифференциации, указывая на возрождение Греции, Венгрии, славянских народов, объединение Германии и т. д., как на примеры естественного процесса дифференциации, по отношению к которому еврейский народ не может подлежать исключению. Поднялись, конечно, горячие дебаты. Когда очередь дошла до Альберта Львовича, хотя по части истории и социологии он был, быть может, самым компетентным из собравшихся, он ограничился одной фразой, которая совершенно сбила с основной позиции докладчика. — «Вы все ссылаетесь на процесс дифференциации, — сказал он, — но не следовало бы забывать того, что по закону эволюции дифференциация завершается интеграцией».

    Совсем другой становился Альберт Львович в интимной беседе, или когда к нему обращались за разъяснениями по тому или другому вопросу. В такие моменты это был экспансивный, жизнерадостный собеседник, то с ярким пламенем и глазах, с быстро-льющейся речью, то добродушно-насмешливый, когда с высоты своего убеждения трактовал взгляды и идеи, ему несимпатичные...

    И он, и я попали в члены делегатского кружка. Из нашей среды предстояло выбрать представителя в Центральный кружок. Казалось бы, и по возрасту, и по солидности подготовки, Альберт Львович имел все преимущества, но делегаты, слабо еще знавшие друг друга, судившие по тем или другим внешним признакам, обошли скромного, редко выступавшего на дискуссиях Альберта Львовича, и выбрали другого. Исход выборов не произвел на него никакого впечатления. Не вошедши и Центральный кружок, он ревностно исполнял его поручения, в частности в той области, в которой он был особенно компетентным — в научно-литературной (кружок затеял издание органа «Борьба»). Только осенью 82-го года, когда по уставу из Центрального кружка выступили два, окончивших в этом году, студента и они должны были быть заменены по началу адоптирования, он вошел его членом. Здесь мы снова оказались вместе. Очень недолго, правда, нам пришлось работать в этом кружке (в начале ноября я был арестован и выслан из Петербурга), но за это короткое время я успел понять то, что было наиболее своеобразного в нравственной природе этого замечательного человека.

    Кружок осенью 81-го года совершенно неожиданно приобрел исключительно ответственное положение. Весной были арестованы те члены Исполнительного Комитета, с которыми у нас были связи. Фактически в Питере Исполнительного Комитета не существовало. Фигнер была в Харькове, но мы с ней никаких связей не имели, да и у нее с Питером связей, по-видимому, не было. Мы ясно ощущали, что произошла страшная катастрофа, центр разрушен, и что наш долг выйти из тесного круга университетской работы и проявить широкую организационную инициативу. Тут молчаливый, спокойно-уравновешанный, умственно зрелый Альберт Львович был на своем месте.

    За короткое время нашего пребывания в Центральном кружке был серьезный момент, когда в наших решениях мы радикально разошлись. Он оказался фактически неправ, но в этой именно своей фактической неправоте он как раз обнаружил особенно ярко ту нравственную особенность своей своеобразной личности, именно то понимание революционного долга, о котором я говорил выше.

    Совершенно неожиданно и к великой радости нашей, когда мы уже отчаялись в существовании Исполнительного Комитета, от последнего явился к нам вестник. Это был хорошо знакомый мне и другому члену кружка, М. А. Кролю, человек, наш старый земляк, заслуживавший нашего полного доверия, бывший студент Комарницкий (о нем симпатично отзывается и Фигнер в своих воспоминаниях).

    Нас было трое: я, Кроль и А. Л., в совершенно изолированной комнате, когда Комарницкий от имени Комитета поставил нам, на ряду с общими предложениями партийной работы, категорическое требование, чтобы все предложения, которые имеют поступить от Комитета нам лично или другим через нас, независимо от их характера и содержания, должны исполняться беспрекословно, никакие возражения, отказы недопустимы. Это странное требование в такой момент, когда явственно ощущалось, что мы окружены атмосферой провокации и предательства, — требование, которое совершенно шло в разрез с традициями старого Исполнительного Комитета, сразу заставило меня и Кроля насторожиться.

    «Уверены ли Вы в том, что лицо, передавшее Вам это поручение, лицо вполне надежное?» — спросил я.

    «Да», — был решительный ответ,— «это старый деятель, весьма близкий к Исполнительному Комитету».

    Это все же нас не убедило, и когда дело дошло до окончательного ответа, я и Кроль, один за другим, ответили резко отрицательно, и велико было наше удивление, когда Альберт Львович, выслушав наш ответ, спокойно сказал: — «Быть может, опасение ваше и основательно, но что касается лично меня, я даю свое полное согласие; всякое требование Исполнительного Комитета для меня обязательно».

    Следующий же день показал, что если бы мы стали на точку зрения Альберта Львовича, и если бы наш кружок не был так быстро ликвидирован, мы, и все наши кружки, попали бы в сети самой грубой провокации. — На следующий день явился Комарницкий и в крайнем волнении сообщил нам, что он был вызван к Судейкину, который передал ему все содержание нашего разговора, дав ему 24 часа на размышление о переходе на службу в охранку. Будучи вполне уверенны друг в друге, мы спросили Комарницкого, не передавал ли он наш разговор кому-нибудь до вызова к Судейкину.

    «Да» — был ответ, — «но это лицо, в котором сомневаться не приходится, это старый деятель Исполнительного Комитета [* Судя по всему, этот старый деятель не мог быть ни кем иным, как Дегаевым, который приехал с Кавказа на свидание с Судейкиным. Вероятно и весенние аресты были делом его рук.].

    Это еще больше нас убедило в том, что мы имеем дело с провокацией. И действительно, Комарницкий, надеявшийся уйти из рук Судейкина и уехавший в тот же день в Москву, был немедленно арестован на конспиративной квартире.

    Когда мы рассказали об этом печальном финале Альберту Львовичу, он был, конечно, очень огорчен, но нисколько не раскаялся в своем ответе: — «Таков, сказал он, низко опустив голову, долг каждого перед Комитетом, раз мы признаем его существование; с риском считаться не приходится». — Таково было его понимание партийного долга!

    Через несколько дней после этого инциндента разыгралась, гак называемая, Поляковская история [* Под этим названием известны волнения, разыгравшиеся осенью 1882 года в петербургском университете в связи с поднесением кучкою студентов-«бонапартистов», как тогда называли, или «белоподкладочников», как называли впоследствии реакционных студентов-буржуев, благодарственного адреса известному в то время миллионеру-капиталисту Полякову, пожелавшему «облагодетельствовать» студентов с.-петербургского университета устройством при последнем для них студенческого общежития. Этот акт лакейской угодливости перед превосходительным эксплуататором трудящихся (сей Поляков был столь взыскан Романовыми, что, несмотря на свое еврейское происхождение, был пожалован ими чином действительного статского советника) со стороны молодых карьеристов вызвал среди радикального студенчества крайне резкий протест, вылившийся в целый ряд бурных сходок, на которых произносились пламенные революционные речи, распространялись революционные листки и воззвания. Студенческие волнения, продолжавшиеся несколько дней, закончились вторжением полиции в здание университета и массовым (до 200 чел.) арестом студентов, которые были размещены по всем полицейским участкам столицы. После восьмидневного заключения, арестованные частью были высланы административным порядком, частью же были преданы функционировавшему еще тогда университетскому суду, по приговору которого многие из подсудимых были исключены из университета на разные сроки. Прим. ред.], в связи с которой была арестована и выслана масса студентов, и, конечно, самые радикальные, ядро революционного студенчества, в том числе и я. Наша совместная работа, только что начавшаяся, прервалась. Альберт Львович случайно уцелел, но остался без связей, а по особенностям своего характера он на работу организационную был неспособен. Его сдержанность, быть может, и некоторая застенчивость очень мешали ему в этом отношении. Когда мы через два года снова встретились, он мне с горечью рассказывал, что он делал попытки сблизиться с кружком Якубовича (П. Я.), с которым лично беседовал по этому вопросу, но Якубович почему-то отнесся к его предложению холодно. Ему, по-видимому, Альберт Львович показался слишком теоретиком...

    Мне пришлось переехать в Одессу... На целых два года прервались партийные сношения с Альбертом Львовичем. За это время разыгралась дегаевщина, далее, провал Лопатина, внесший страшное расстройство во всей России; связываться с Петербургом не было пока серьезных оснований. Впрочем, личная связь моя с Альбертом Львовичем не совсем прервалась. Знакомых молодых людей, уезжавших в Питер, я неизменно направлял к нему, и он им оказывал самый сердечный прием и имел на них самое благотворное во всех отношениях влияние. Один из этих молодых людей, мой друг детства, В. Э. Фербер, скоро выдвинувшийся, как талантливый беллетрист и публицист в русско-еврейской печати, писал мне о нем восторженные письма [* Фербер женился на единственной сестре А. Л., но оба они вскоре безвременно умерли, оставив на попечении Альберта Львовича малолетнего мальчика, которому впоследствии удалось кончить университет. Он живет теперь в Ленинграде, где изредка его встречаю.].

    Такие же восторженные письма получал я ото всех своих одесских «учеников» по революции, которые попали в Питер и которыми он руководил в их научных занятиях по вопросам экономики и другим общественным дисциплинам.

                                                                                   II

    Весной 84-го года на юге образовалась новая организация, задавшаяся целью восстановить деятельность «Народной Воли», организация, окончательно сформировавшаяся на Екатеринославском съезде, издавшая 11-12 №№ «Народной Воли», имевшая типографии в Ростове и в Новочеркасске, а потом и Туле, и склады бомб.

    Группа объединяла весь юг, включая Харьков. Оставалось связаться с севером. На меня, как члена этой организации, представителя ее в Одессе, выпала обязанность связаться с Питером.

    Таким-то образом мы снова встретились с Альбертом Львовичем летом 1884 года. Нашел я его на даче в Териоках и совсем неожиданной для меня обстановке — женатым, отцом маленькой, прелестной девочки. Жена его произвела на меня впечатление человека другой среды, но горячо любившего Альберта Львовича. Умная, сдержанная, товарищ детства его, кажется, кузина, она, по-видимому, надеялась отвлечь Альберта Львовича от революции на путь научной, теоретической работы. В своей миссии я чувствовал себя разрушителем семейного очага, и потому не решался в присутствии жены начать тот деловой разговор, ради которого я приехал к нему. Пришлось это сделать во время прогулок. Помню, во время первой же прогулки, он остановил меня возле одной барской дачи. Указывая на нее, он сказал: — «Знаете, чья это дача? Здесь живет Плеве. Вот—враг!». Мое предложение принять на себя представительство в Петербурге он принял с большим оживлением, жаловался мне на холод, с которым встретил его предложение Якубович, тогда уже арестованный по делу Лопатина. Я указал ему на другие, правда, немногие связи, которые мне удалось завязать в Питере; поговорили о наших новых задачах, и расстались в ожидании дальнейшей координированной работы. Через три месяца состоялся съезд в Екатеринославе, на котором я сообщил о результате моих с ним переговоров и передал Оржиху, главному инициатору нашей организации, который должен был вскоре быть на севере, конспиративный адрес А. Л. и Л. М. Когана-Бернштейна, который жил тогда в Дерпте.

    Оржих скоро с ним связался. К несчастью, кончилось дело печально и, увы, слишком скоро. Оржих, вопреки нашему общему уговору, что центральные адреса не должны записываться, а заучиваться наизусть, и никому не передаваться, передал все адреса Сергею Иванову, по записной книжке которого все члены группы, в том числе Оржих, одновременно были арестованы. Только Богораз и Коган-Бернштейн были арестованы позже.

    О судьбе товарищей в течение своего, почти трехлетнего, пребывания в тюрьме я ничего не знал. Летом 1888 года в тюрьме в связи с Альбертом Львовичем мне пришлось пережить нечто такое, что хотя и поддается естественному объяснению, но тем не менее не исключает элемента необъяснимого. От долгого одиночного заключения у меня стали появляться время от времени галлюцинации слуха, которые меня очень мучили, ибо слышались все вести грустного характера. Однажды во время прогулки меня стали преследовать слова: — «Гаусман и Коган-Бернштейн погибли»...

    При той острой сентиментальности, которая в тюрьме развивается по отношению к близким людям, особенно к тем, которых сам вовлек в борьбу, принимая во внимание полную мою неосведомленность обо всем происходившем за долгие годы одиночества и естественную склонность ко всяким предчувствиям, не трудно себе представить, какое впечатление должна была произвести на меня эта роковая фраза, отчетливо и неумолчно раздававшаяся над моим ухом во все время прогулки. Я пробовал закрывать уши, произносить всевозможные научные термины и формулы, чтобы заглушить ужасные слова, ничто не помогало. Караульный жандарм недоуменно-испуганно смотрел на меня, принимая меня за рехнувшегося.

    В камере продолжалось то же и в течение нескольких дней. Было ли это действительное предчувствие или случайный отклик частых дум о своих друзьях, не знаю, но таков страшный факт, о котором мне пришлось впоследствии вспомнить в один из самых ужасных дней моей жизни...

                                                                               III

    Весть о мученической кончине Альберта Львовича дошла меня только летом 1890-го года при не совсем обыкновенных обстоятельствах.

    Я жил тогда уже седьмой месяц в полном духовном одиночестве, оторванный от товарищей, на пустынном берегу Татарского пролива, на кордоне Виахту [* Кордон — сторожевая изба для ловли бродяг. Караул состоял из одноого солдата и трех сторожей из ссыльно-каторжан. Для моего жилья был отгорожен угол в общей избе.], куда я был выслан, после одного крупного столкновения с начальством, из сахалинской столицы, п. Александровского.

    Дни тянулись за днями в самом томительном однообразии... Кругом унылая тундра да суровое море, а люди... о них лучше не говорить. Но бывали редкие дни, когда из города ожидалась оказия с почтой. Ради такого исключительного случая, в ожидании вестника, я выходил на берег моря и часами ждал появление желанного. Иногда этот желанный опаздывал на день, на два, но это только усиливало нетерпение ожидания, и дежурство на берегу моря продолжалось...

    И вот — как раз выпал редкий, теплый и ясный летний день — после многочасового ожидания показалась, наконец, фигура ссыльно-каторжного сторожа кордона, возвращавшегося из города. В сумке импровизированного почтальона оказалась толстая, за 4 месяца, пачка «Русских Ведомостей», письмо от товарищей из города и одно единственное, довольно увесистое письмо из Якутска. По почерку на конверте я узнал руку А. С. Пикера (Мартынова), моего сожителя по камере в последние месяцы после приговора в Одессе.

    Когда письма бывали от родителей, я их долго не решался открывать и по нескольку дней носил в кармане, опасаясь тяжелых вестей. Но от молодого товарища чего я мог ожидать кроме свежих вестей о нем самом и о целом ряде друзей, к которым постоянно возвращались мои думы? Не хватило терпения спокойно прочитать сразу длинное послание. Я стал бегло перелистывать густо исписанные листы, но — увы — вместо вестей о друзьях, сообщение о стрельбе, штыках, раненых, убитых и... затем казни Гаусмана, Когана-Бернштейна, Зотова... Почему?.. Как?.. Это стало для меня понятно только долго спустя, когда я снова был в состоянии спокойно прочитать письмо... Молнией пробежало в мозгу воспоминание о страшной галлюцинации в тюрьме, и режущей болью пронеслось воспоминание о роли, невольно сыгранной мною в судьбе этих людей, вовлеченных мною в последнюю драму «Народной Воли». А Гаусман был для меня самым дорогим и близким из товарищей, одним из тех, о встрече с которым с особенной радостью мечтал изо дня в день.

    Так вот для чего годами Альберт изо дня в день вырабатывал законченное миросозерцание, закаливал себя в готовности по первому зову отдать жизнь за свой общественный идеал, и все это для того, чтобы по воле бездушного произвола в безвестном Якутске погибнуть на виселице! Что должен был он, и как деятель, столь серьезно готовившийся к серьезным делам, и как человек перед лицом дорогих ему существ, что он должен был пережить в эти страшные недели ожидания казни...

    Долго, в тупом отчаянии я сидел на пустынном берегу с зажатым в руках письмом, и вдруг заговорило во мне с невыразимой силой, задавленное было долгими годами неволи, старое жгучее чувство возмездия. И клятвенно думалось, что отныне у меня, у всех нас не может быть иной цели, иных помыслов, кроме мысли о возмездии, мысли о беспощадной борьбе с теми, на которых лежит вина за мученическую гибель наших товарищей... Потребовалось целых тридцать лет борьбы, ряд новых поколений мучеников и борцов для того, чтобы Немезида, которую я молитвенно призывал в тот ужасный час, нанесла свой последний смертельный удар...

                                                                                IV

    Когда я приехал в Петербург в 1900 году, я очень скоро разыскал родных Альберта Львовича. Прежде всего я навестил его вдову. К тому времени она вторично вышла замуж за своего кузена, инженера, по-видимому, человека состоятельного. Она приняла меня очень дружески, но оба мы избегали заговорить о покойном, боясь разжечь старую рану... Нас выручило появление дочери, 18-ти-летней красивой девушки, которая лицом поразительно напоминала отца. Даже у матери вырвалось: — «Неправда ли, вылитая лицом Альберт?». — Но было что-то в ее лице несвойственное ее возрасту, какое-то особое, странное, не то детское, не то наивно-недоуменное выражение. Долго, должно быть нарочно, держали ее вдали от широкого общения с людьми, дабы скрыть от нее до поры до времени трагическую смерть ее отца... Через некоторое время она вышла замуж за врача и переселилась в Одессу. Больше ни ее, ни матери встретить не пришлось... [* Впоследствии она сама стала врачом и несколько лет тому назад скончалась в Одессе. Прим. ред.].

    Признаться, гораздо больше дало мне посещение матери Альберта Львовича, дряхлой старушки-еврейки ветхозаветного типа. С большой внутренней жутью я входил в убогую квартирку, где-то на втором дворе на Офицерской. Друг ее сына, столь трагически погибшего, друг ее зятя, так рано скончавшегося почти одновременно с ее единственной дочерью, что я мог возбудить в ее душе, кроме самых ужасных воспоминаний?

    Облегчило мое положение то, что я пришел в сопровождении юноши — внука ее, сына покойной сестры Альберта Львовича. Он успел подготовить ее к моему приходу и облегчил первые минуты встречи. Напрасно, впрочем, я волновался.

    Эта изможденная старушка, столько перенесшая на своем иску, доживающая свои дни на скудную помощь родных, говорила так бодро, с такой спокойной ясностью духа о прошлом, о ее дорогом, милом Альберте, которого, при всей умственной пропасти между ними, она понимала чутким материнским сердцем, что для меня стало сразу ясно, чье сердце, чей твердый дух унаследовал Альберт Львович. Перед ней не тяжело мне было рассказывать то, что я помнил о ее сыне и зяте. И все же я не решился тяготить ее вопросами о том, что могло быть интересно для биографии Альберта Львовича, хотя сейчас я очень сожалею об этом навсегда потерянном случае. Провожая меня, она очень благодарила за память о сыне и просила, чем можно, быть полезным ее так рано осиротевшему внуку. Это посещение было последнее. Она вскоре скончалась. Изредка я встречаю ее внука, которого тоже порядочно потрепала судьба.

                                                                             ----

    Заканчивая эти скудные воспоминания об Альберте Львовиче, я хотел бы в заключение сказать следующее.

    Судьба не дала ему, при всей его преданности делу революции, при всей недосягаемой высоте его нравственного характера, при всем его высоком умственном развитии, вписать в историю «Народной Воли» ни одной громкой страницы, кроме той единственной, которую он вписал своей мученической, героической смертью на виселице в Якутске.

    Такова была судьба не его одного, а многих и многих, захваченных волной того героического периода, столь же сильных духом, нравственно великих и чистых, каким был Альберт Львович. Такова была судьба и тех двух благородных мучеников, Когана-Бернштейна и Зотова, которые одновременно с ним приняли смерть на виселице. В нравственных подвигах, в духовном величии нет рангов и степеней, в мировой сокровищнице духа все они одинаково вечны и ценны. Как не пропадает в области материи ни один атом, так не пропадает ничто в мире духовном! Кто скажет, сколько благородных сердец зажглось энтузиазмом самопожертвования при чтении прекрасной смерти якутских мучеников? Кто учтет те благородные эмоции, которые вынесут будущие поколения, преклоняясь перед величием и чистотой духа этих мучеников самой, быть может, героической эпохи в борьбе человечества за свое освобождение?

    Л. Штернберг

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 84-99./

    50) Гаусман, Альберт Львович; адм.-сс. (1888-1889), мещ. Ковенской губ., студ. СПБ-го у-та, евр., женат, 28 л. Выслан в Вост. Сибирь на 8 лет, по делу о Таганрогской тайной типографии (вместе с X. М. Поляковым, А. Н. Шахтер, Л. М. и С. О. Коган-Берштейн, В. X. Госсох и П. И. Перли). В ссылку прибыл с добровольно следовавшей за ним женой. Временно, до высылки в Ср.-Колымск. был оставлен в Мегинск. ул. 22 марта 1889 г. — в день отправки в северн. округа группы политических ссыльных — принял участие в «монастыревском восстании» и так как впоследствии «по предъявлении государственных ссыльных, взятых в доме Монастырева, в том числе раненых и убитых, подпоручик Карамзин, унт.-офиц. Ризов, казак Цыпандин, Винокуров и друг. признали Ник. Зотова, Льва Коган-Бернштейна и Альберта Гаусмана за тех, которые при взятии их для вывода из означенного дома, вскочив на диван, первыми начали стрелять в солдат, хотевших оцепить некоторых из них» (так сказано в приговоре военно-судной комиссии), то этих трех лиц признали зачинщиками «восстания» и приговорили к смертной казни через повешение [* В действительности Гаусман не стрелял. «Все знали, что он оставил свой револьвер дома именно потому, что, во-первых, лично был против такой формы протеста, а, во-вторых, решительно был неспособен в кого бы то ни было стрелять. Он отправился на кв. Ноткина 22/III только из глубокого чувства солидарности и товарищества и искреннего демократизма, заставлявшего его всегда идти за решением большинства своих друзей».]. Приговор, конфирмованный вр. командовавшим войсками Ирк. воен.-окр. был приведен в исполнение в 4 часа утра 7 августа 1889 г. во дворе Якутского тюремного замка («Былое», IX, 1906 г., Якутская трагедия. Сб. воспоминаний и материалов, 1924 г. Д. 3].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 174./

    А. Израэльсон

                                             СКОРБНЫЕ СТРАНИЦЫ ЯКУТСКОЙ ССЫЛКИ

                                                       (Памяти погибших в Якутской области)

                                                                         80-е и 90-е годы

    17. Гаусман, Альберт Львович, адм.-сс. (1888-1889). В Якутск попал по делу таганрогской тайной типографии. Участник т. н. «Якутской трагедии» в доме Монастырева. Повешен 7 августа 1889 г.

    /В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 204./

    Гаусман, Альберт Лейбович (Львович), еврей, сын зажиточн. мещанина, приписанного к об-ву мест. Крож (Россиенск. у., Ковенск. губ.). Род. в 1859 г. в Ковенск. губ. Окончил Петербургск. 6-ю гимназию и был студентом сначала естествен., а затем юридическ. фак-та Петербургск. ун-та. В 1881 г. принимал участие в студенческ. беспорядках, происходивших 13 марта т. г. Обыскан и подчинен негласн. наблюдению. Арестован в Петербурге 10 ноября 1882 г. и до 16 ноября т. г. находился под стражей за участие в студенческ. беспорядках, происходивших в Петербургск. ун-те 10 ноября 1882 г. По приговору университетск. суда подлежал семидневному аресту. Принимал деятельное участие в студенч. народовольческ. группе и с осени 1882 г. вошел в центральн. группу университетск. кружка «Нар. Воли». С 1885 г. — член петербургск. народовольческ. организации и представитель ее в партии; участвовал в деятельности «рабочей группы». В сент. 1885 г. ездил на народовольческ. съезд в Екатеринослав, где был избран в руководящий центр. Содержался под времен, арестом 7-8 февр. 1886 г. в предупреждение его возможного участия в предполагавшейся во время университетск. акта противоправительств. демонстрации по поводу удаления из числа лекторов ун-та В. И. Семевского. Вызван 4 апр. 1886 г. по этому поводу к директору деп. полиции для личных объяснений. Арестован 5 апр. 1886 г. в Петербурге и с 7 апр. т. г. содержался в Петропавловск. крепости. Поводом его ареста послужили перехваченные его письма за подписью «Марк Романов» Б. Оржиху и Л. Коган-Бернштейну, из которых было видно его участие в революцион. движении. При дознании выяснилось, что он находился в близких сношениях с Б. Оржихом, дал ему рекомендательн. письмо к Л. Коган-Бернштейну в Дерпт, по поручению Оржиха организовал в Петербурге революц. группу, предоставил свою квартиру для явок и свой адрес для переписки и помогал Оржиху денежными средствами. Привлечен к дознанию при Петербургск. ж. у. по делу о Таганрогск. типографии. На допросе показал, что сочувствовал целям революц. партии, оказывал ей некоторые услуги и признал знакомство с Б. Оржихом и Л. Коган-Бернштейном. Переведен 11 февр. 1887 г. из Петропавловск. крепости в Дом предв. заключения. По выс. пов. от 6 окт. 1887 г. выслан под гласн. надзор полиции на восемь лет в Вост. Сибирь. В сред. мая 1888 г. отправлен из Бутырск. тюрьмы в Москве в Сибирь. Назначен в Средне-Колымск (Якутск. обл.). В ожидании отправки в Ср.-Колымск, жил в Якутске и 22 марта 1889 г. в день отправки группы политическ. ссыльных принял участие в Якутск. протесте, несмотря, на то что сам был противником вооружен. сопротивления. После подавления вооружен. силою протеста был арестован 22 марта 1889 г. и по постановлению бывшего Иркутск. ген.-губ-ра от 14 апр. 1889 г. предан вместе с товарищами воен. суду по законам воен. времени при Якутск. местн. команде. Признан виновным в вооружен. сопротивлении исполнению распоряжению нач-ства и как зачинщик в означен. преступлении вместе с Л. Коган-Бернштейном и Н. Зотовым приговорен 13 июля 1889 г. к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение. Приговор конфирмован 20 июля 1889 г. командующим войсками Иркутск. военного округа. Повешен вне ограды Якутск. тюрьмы в 4 ч. утра 7 авг. 1889 г.

    Материалы народовольческ. кружка (Из архива Всесоюз. Общ-ва политкаторжан). — Сообщения Л. А. Кузнецова и С. И. Эрастова. — Справки (А. Гаусман, Наркевич, Е. Попов, С. Салазкин, Xодоский). — МЮ 1885, № 10937; 1886, № 10138; 1887, №№ 9959 и 10064; 1891, № 10875. — ДП III, 1883, № 1346, ч.ч. 1-2; 1886, № 68; V, 1887, № 7167, ч. 4. — Список 1884-1887 г.г., л.л. 60 об., 81. — Обзор XI, 30 — 33, 107; XII, 168. — Ведомость XIV, 45. — Бурцев, За сто лет, II, 135. — Хроника, 360. — Больш. энциклопедия, XXI. — Словарь Граната, т. 40, стр. 491 (Автобиография А. А. Филиппова).

    Процесс 21-го, стр. 49. — Последние речи и письма казненных, 39. — Степняк-Кроавчинский, Царь-чурбан, 122 сл. — М. Кротов. Якутск, ссылка 1870-1880-х г.г., стр. 131, 132, 134, 135; 159, 174. — М. Брамсом, Якутская трагедия. Сб. «Якутская трагедия», 7, 17, 19, 22-27. — Избиение политическ. ссыльных в Якутске. Там же, 32-33. — М. Брагинский, Якутская драма. Там же, 46, 50, 53, 54, 57, 60-63. — М. Брагинский, Три казни. Там же, 69-71. — Письма осужденных якутян. Там же, 72-73. — Л. Штернберг, А. Л. Гаусман. Там же, 84-99. — Документы по Якутск, делу. Там же, стр. 188, 190, 193, 195-199, 203-209. — Л. Меньщиков, Охрана и революция, I, 69. — И. Попов, Минувшее и пережитое, II (Ук.). — А. Израильсон, Скорбные страницы Якутск. ссылки. Сб. «В Якутск. неволе», 204. — Б. А. Кольцов-Гинзбург, Конец «Нар. Воли» и нач. соц.-демократии. Сб. «Ал-др. Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.», стр. 8. — С. Никонов, Жизнь студенчества и революц. работа конца 1880-х г.г. Там же, 158. — О. Говорухин, Воспоминания. Там же, 231. — С. Хлебников, Воспоминания о А. И. Ульянове. Там же, стр. 263. — М. В. Брамсон, Отрывки из воспоминаний. Сб. «Народовольцы» I, 85-86. — А. Шехтер-Минор, Южно-русск. иародовольческ. организации. Там же, 134-135, 137. — В. Левицкий, Партия «Нар. Воли», 188 сл. — М. Дрей, О деле Оржиха, Сигиды и др. Сб. «Нар. Воля» перед царским судом II (Ук.). — Б. Оржих, В рядах «Нар. Воли». Сб. «Народовольцы» III, 138, 147, 148, 150, 152, 153, 156. — Участники народов. движения. Там же, 293. — М. Поляков, На краю света, 8, 28, 64.

    Хроника арестов. Листок «Нар. Воли» I (1881) (Литература парт. «Нар. Воля». Ук.). — Хроника борьбы с самодержавием. «Своб. Россия» II (1889), 19. — Избиение политич. ссыльных в Якутске. «Соц.-Демократ» I (1890), 69-71, 73. — Хроника. «С родины на родину» I (1893), 3. — Письма якутцев. «С родины на родину» III (1893), 150-152. — О. Минор, 15-ти летн. юбилей. «Рев. Россия» 1904, № 47, с. 26-27. — О. .Минор, Якутская драма 22 марта 1889 г. «Был.» 1906, IX, 130 сл. — Письма осужденных якутян. «Был.» 1906, IX, 148-149. — Тан, Повести прошлой жизни. «Русск. Бог.» 1907, IX, 119. — Его же, Колымск. иудея. «Еврейск. Летоп.» III, 179, 196. — Саратовцев [Майнов], На закате народовольчества. «Был.» V-VI (1917), 76 сл.; XX (1922), 161, 162; XXI (1923), 124-127. — По поводу воспоминаний И. И. Майнова. «Был.» XXII (1922), 318 —Л. Берман, К 35-летию вооружен, сопротивления ссыльных в Якутске 22 марта 1889 г. «Из эпохи борьбы с царизмом» 1924, 5-7, 9-13. — «Канд. Звон» 1925, 1, — Б. Новополин, Последние усилия. «Пути Рев.» 1926, II-III (5-6), 48. — А. Макаревский, Политич. ссылка 1888 г. «Пути Рев.» 1926, II-III (5-6), 133. — Д. Махлин, Якутская трагедия 1889 г. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 17, 20, 27, 32, 36, 37. — Г. Клинг. По тюрьмам и этапам. «Кат. и Сс.» 1930, VIII-IX (69-70), 180. — С. Валк, Молодая парт. «Нар. Воли». «Проблемы марксизма» 1930, I, 171.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Столб. 741-743./

    Гинзбург, Борис (Берко) Абрамович (партийный псевдоним «Кольцов», литературные псевдонимы «Д. Кольцов», «Д. К.», «К-в», «Л. Седов», «Л. С.», «Деринг», «Ринг», «С. Карелин» и др.); мещанин г. Кишинева (по др. сведениям, Шклова). Род. в окт. 1863 г. в деревне Могилевск. губ. и у. В 1883 г. окончил гимназию в Кишиневе и поступил в Петербургск. ун-т сначала на естественный, а затем на юридический фак-т. Будучи в 7-м классе гимназии, примкнул к народовольческому движению (Одесск. группа «Народной Воли»). С переходом в ун-т стал играть довольно видную роль в студенческих рево-люц. кружках. В 1884 г. обратил на себя внимание полиции сношениями с казненным потом Саулом Лисянским (Г. жил с ним на одной квартире) и др. «неблагонадежными» лицами; зимой т. г. был в первый раз арестован, но скоро выпущен. Ок. начала 1886 г., под влиянием Б. Д. Оржиха, был привлечен к работе в центральной петербургск. народовольческой группе, в которую входили также А. Л. Гаусман (казненный впоследствии по Якутск, делу) и А. С. Пикер-Мартынов. После ареста Гаусмана и добровольного устранения от работы Мартынова, все связи и сношения и вся местная деятельность остались в руках Г., как единственного члена центральной петербургской группы. Дальнейшая идейная эволюция толкнула Г. в сторону марксизма. На этой почве он сблизился как с т. наз. «Партией русских соц.-демократов» (группа Благоева), так и с Александром Ульяновым и группой студентов, участвовавших затем в покушении 1 марта 1887 г. и пытавшихся (это относится не ко всем деятелям «второго 1 марта») примирить терроризм с марксизмом; впрочем, террористических увлечений этого кружка Г. уже и тогда не разделял. В первых числах марта 1887 г., во время массовых обысков и арестов, Г. был также арестован. Вскоре он был освобожден, но выслан из Петербурга без права проживания в ун-тских городах «за подстрекательство товарищей к заявлению протеста при отобрании подписей под всеподданнейшим адресом». Жил в Кишиневе и мест. Бричанах, Хотинск. у., Бессарабск. губ. В Бричанах же 5 янв. 1891 г. Г. был снова арестован вследствие того, что имя его было найдено в бумагах русских эмигрантов в Париже, арестованных по известному делу о мастерской бомб (именно в бумагах Рейнштейна). 2 февр. 1891 г. освобожден под особ. надз. полиции до окончания дознания, которое в отношении него в июне т. г. было прекращено соглашением мин-ров вн. дел и юстиции (в биографии Г., опубликованной в 1917 г. и являющейся, несомненно, авторизованной, упомянуто об аресте его в 1889 г., но речь, бесспорно, идет об аресте в связи с парижск. делом, который имел место в 1891 г.). На протяжении конца 80-х и начала 90-х г.г. Г. вел деятельную пропаганду марксистских идей среди интеллигенции и рабочих. В начале 1893 г. эмигрировал в Швейцарию, гл. обр. с целью пополнить свое образование. Стал в близкие отношения к Группе «Освобождение Труда» и с 1895 по 1898 г.г. состоял секретарем «Союза русских соц.-демократов за границей», а с 1896 г. кроме того, наряду с членами Группы «Освобождение Труда», являлся ближайшим участником органа «Союза» «Работник», а также «Листка Работника», который им преимущ. и составлялся. Несколько статей Г. из «Работника» вышли в 1896-1897 г.г. отдельными брошюрами: «Царское правительство и рабочие», «Машина», «Три закона». При расколе «Союза русских соц.-демократов» в 1898-1900 г.г. Г. остался на стороне Группы «Освобождение Труда»; был одним из организаторов, созданной в противовес рабочедельческому «Союзу русских соц.-демократов», «Революц. орг-ции «Соц.-Демократ» (состоял некоторое время ее секретарем), затем, после неудавшегося «объединительного съезда» заграничных с.-д. орг-ций в Цюрихе в окт. 1901 г., в котором он участвовал как делегат орг-ции «Соц.-Демократ», принял участие в основании «Заграничной Лиги русск. революц. соц.-демократии». Вместе с Ф. И. Даном Г. был выбран редактором «Рабочей Библиотеки», выпустившей несколько пропагандистских брошюр; сам Г. в этот период написал «Рассказы из истории французской революции» (3 выпуска, 1902 г.), предисловия к брошюре М. Шиппеля «Професс. союзы рабочих» и к сборнику статей о кооперации К. Каутского и Л. Бертрана (1901 г.) и ряд статей в «Искре». В 1896 и 1900 г.г. Г. присутствовал, в составе русской с.-д. делегации, на Лондонск. и Парижск. интернациональных социалистических конгрессах; в начале 900-х г.г., проживая в Брюсселе и состоя там «секретарем-корреспондентом» при представителе РСДРП в Международном Социалистическом Бюро, он неоднократно заменял представителя в Бюро — Г. В. Плеханова. В 1903 г. принимал участие в подготовке второго партийного съезда, открывшегося в Брюсселе (продолжался и закончился в Лондоне). На этом съезде Г., участвовавший в нем с правом совещательного голоса, примкнул к оппортунистическому меньшинству; вся его дальнейшая политическая деятельность протекала в рядах меньшевиков, где он являлся одной из влиятельных фигур. Председательствовал в окт. 1903 г. на втором съезде Заграничной Лиги, большинство которого заняло антипартийную позицию и отказалось подчиниться распоряжениям ЦК; в 1905 г. был председателем всеросс. конференции меньшевиков в Женеве, созванной в противовес третьему партийному съезду. В 1904-05 г.г. сотрудничал в новой «Искре» и в популярном органе новоискровцев «Соц.-демократ», будучи в обоих изданиях одним из фактических редакторов. После октябрьских событий 1905 г. вернулся из эмиграции в Петербург, работал в газете «Начало», позже в легальных журналах, газетах и сборниках меньшевиков эпохи 1906-07 г.г. («Отклики Современности», «Отклики», «Отголоски», «Наш Мир», «Привет», «На очереди» и т. д.). Одновременно принимал участие в работе думских с.-д. фракций, а также в професс. движении; состоял членом редакции органов петербургского ЦБ союзов «Професс. Союз» (1906 г.) и «Професс. Вестник» (1907-08 г.г.) и кандидатом в члены Организационной комиссии по созыву съезда професс. союзов, избранной на 2-й всеросс. профсоюзной конференции в февр. 1906 г., при чем одно время был секретарем «Професс. Вестника» и Оргкомиссии. Выпустил в 1906 г. брошюру «Професс. союзы и рабочая партия». После разгона II Гос. думы Г. был арестован, заключен в «Кресты», но за отсутствием улик через месяц освобожден. В 1908 г. переехал в Баку, где примкнул к руководящей группе местных меньшевиков, проводившей неприкрытую ликвидаторскую линию и ведшей борьбу против Бакинск. ком-та партии (большевистского), опираясь на верхушку «Професс. об-ва механического производства», противостоявшего находившемуся под влиянием большевиков «Союзу нефтепромышленных рабочих». Принимал участие во всех попытках создать в Баку легальную меньшевистскую прессу и работал в основанном меньшевиками клубе «Наука». Вместе с тем сотрудничал из Баку в центральной меньшевистской печати («Возрождение», «Жизнь», «Дело Жизни», «Наша Заря»). Осенью 1911 г. был арестован, просидел 8 месяцев в Бакинск. тюрьме, после чего был освобожден, но через несколько месяцев снова арестован, в связи с избирательной кампанией в IV Гос. думу, и этапным порядком выслан из Баку. В Бендерах (Бессарабск. губ.), куда он тогда направился, его застало предложение из Петербурга вступить в редакцию ежедневного органа меньшевиков «Луч». В редакции «Луча» (выходившего потом под названиями «Живая Жизнь», «Новая Рабочая Газета», «Северная Рабочая Газета», «Наша Рабочая Газета») Г. оставался до приостановки газеты в 1914 г., входя вместе с тем с 1913 г. в редакцию ежемесячника «Наша Заря». Все эти годы Г. выступал в качестве одного из лидеров ликвидаторства, притом в его наиболее крайней и откровенной форме. Ярко-ликвидаторской была, в частности, большая работа Г. «Рабочие в 1905-1907 г.г.» (в четырехтомнике «Общественное движение в России в начале XX в.»), отрицавшая идею гегемонии пролетариата и дававшая искаженное — в духе либерализма — освещение октябрьско-декабрьского фазиса революции 1905 г. Г. был автором нашумевшей передовицы в № 101 «Луча» «Рабочие массы и подполье», открыто признававшей «прискорбным фактом» крепнущие в рабочей среде симпатии к подполью, приравнивавшей «почтение к подполью» к преклонению в прежнее время некоторых кругов перед террором и утверждавшей, что в подполье «всегда бывали только единицы», которые, «ни перед кем не ответственные, командовали массовыми выступлениями». «Ликвидируя» идею гегемонии пролетариата и подполье, Г. занимал также реформистскую позицию в вопросе о ближайших основных требованиях пролетариата и из трех главных лозунгов, выдвигавшихся революц. марксистами (демократическая республика, восьмичасовой рабочий день, конфискация помещичьей земли), признавал значение в повседневной борьбе пролетарита лишь за требованием 8-часового дня, не считая остальные два «злободневными для массы» («Луч» № 194). Ленин, откликнувшийся на выступление Г. по вопросу о подполье специальной статьей, подчеркивавшей, что № 101-м «Луча» с дипломатов ликвидаторства окончательно сорвана маска, неоднократно и в дальнейшем к нему возвращался, разоблачая на этом примере истинное лицо ликвидаторов. В особой же статье Ленин заклеймил и выступление Г. в № 194 «Луча», представлявшее собой «замечательно точное изложение всей сути, всего духа ликвидаторства») Незадолго до мировой войны, 8 июля 1914 г., Г. был арестован во время налета полиции на редакцию «Нашей Рабочей Газеты». В сент.т. г. он был назначен Особ, совещанием к высылке на 3 года в Енисейск, губ., но вследствие предстоявшей операции он был временно оставлен в Петрограде, а после операции ему было разрешено отбывать срок, вместо Сибири, в г. Астрахани, куда он и выехал в янв. 1915 г. Во время войны Г. занимал оборонческую позицию; сотрудничал из Астрахани в меньшевистских изданиях «Наш Голос», «Наше Дело», «Дело», «Путь» (в известном сборнике социал-патриотов «Самозащита» его статья не могла появиться только по цензурным причинам). В начале Февральской революции Г. был вызван первым Исполкомом Петроградск. Совета для заведывания отделом труда при Совете, а затем он был назначен комиссаром труда г. Петрограда и Петроградск. губ. Принимал участие в подготовке 3-й всеросс. конференций професс. союзов, будучи избран в мае 1917 г. председателем Организационной комиссии по ее созыву. На самой конференции (июнь 1917 г.) был членом президиума и одним из докладчиков; избран на ней в состав Всеросс. Центр, совета професс. союзов и в редакцию его органа. К Октябрьской революции Г. отнесся весьма враждебно; работал в первые месяцы после Октября в ком-те меньшевиков-оборонцев в Петрограде и в редакции их изданий; выставлялся оборонцами кандидатом в Учредительное собрание. В 1918-19 г.г. работал в Петросоюзе, позже уехал в Уфу на должность заведующего местным революц. архивом и здесь умер от белокровия в 1920 г. (5 июля?).

    Обзоры 1890, 1891, 1900 (Ук.). — Циркуляры 1893, 1897. — Деп. пол.: 3 д-во, 1883, № 1589, 1890, № 74, ч. 17; 5 д-во, 1885, № 6204, ч. 2, 1886, № 6563. — М-во юстиции, 1887, № 10038, 1891, № 10833.

    Л. Мартов, История, 42, 53, 61, 84, 90, 151. — Вольная русск. печать в Росс. Публичной библиотеке. — Указатель с.-д. литературы. — Революция 1917 г., III, IV (Ук.). — Г. Бешкин, Библиография. — Путеводитель по всеросс. съездам и конференциям проф. союзов, 23, 39, 47, 48, 62. — В. Невский, История РКП(б) (Ук.). — Энциклопед. словарь «Гранат» ХLI, ч. 2, прилож., 33 (Автобиография Н. Л. Мещерякова). — Первая русск. революция, 667-668.

    Л. Каменев, Между двумя революциями, 163-175 (статья «Меньшевистский критик пролетарского движения») (см. также др. упоминания в этой книге — по Ук.). — Н. Ленин, Собрание сочинений, 1-е изд., т. XII, ч. 2, 35-38 (статья «К нашим разногласиям. Манифест ликвидаторов», принадлежащая Г. Е. Зиновьеву, о чем см. в предисловии к т. XVI 2-го и 3-го изд. «Сочинений» Ленина). — Ленин. Сочинения, XVI, 287-289 (статья «К соц.-демократам»), 433-436 (последняя статья из серии «Спорные вопросы») (см. также др. упоминания в этом томе — по Ук.). — «Группа «Освобождение Труда» I, 259-261 (Ю. Сергеев, Ушедшие: Б. А. Гинзбург - Д. Кольцов) (некролог воспроизводит, с некот. изменениями, указываемую вслед за сим биографию из газеты «Рабочее Дело»). — «Рабочее Дело» (Петроград) 1917, № 4 (Наши кандидаты: Б. А. Гинзбург - Д. Кольцов). — «Вестник Литературы» (П.) 1921, I (25), 15-16 (Л. Дейч, Б. А. Гинзбург - Д. Кольцов). — Ист.-Рев. Бюллетень» II-III, 1922, 54-58 (В. Л[евицкий], Б. А. Гинзбург - Д. Кольцов). — «Пролет. Револ.» IX. 1922, 323 (А. Стопани, Письмо в редакцию) (по породу статьи Левицкого).

    Протоколы 2-го съезда Заграничной Лиги. — «Искра». За два года. Сборник статей из «Искры». П., 1906. Ч. 1, 273-275, 324-332, 447-451, 567-572, 637-639; ч. 2, 237-243 (статьи Гинзбурга-Кольцова). — Русск. политический сыск за границей, I, 39, 42,45, 74, 78, 87, 94, 122, 131, 145, 150,167, 169, 174, 177, 179, 205. — А. Тун, История рев. движения в России, изд. 1918, 244-246 (приложение I. Д. Кольцов, Конец «Народной Воли» и начало соц.-демократии) (ср. сб-к «Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.». М.-Л., 1927, 8, 9). — Письма П. Аксельрода и Ю. Мартова (Ук.). — Протоколы второго съезда РСДРП, 26, 27, 40, 43, 47-48, 128, 135, 137, 139-140, 155, 165, 169, 272, 282, 284, 286, 296, 299, 308, 331, 335-339, 366, 388. — К. Тахтарев, Раб. движение в Петербурге, 107, 109, 110, 189. — Л. Троцкий, Война и революция, I (Ук.). — Как рождалась партия большевиков (Ук.). — П. Колокольников и С. Рапопорт, 1905-1907 г. г. в проф. движении, 69, 443, 679, 706, 720, 741, 742, 760. — Петроградск. Совет (Ук.). —«Искра» II, 96-97, V, 17-18, 119-121, VI, 141-143, VII, 51-52, 145 (перепечатка статей Гинзбурга-Кольцова). — О. Ерманский, Из пережитого, 34. — Протоколы Петроградск. Совета проф. союзов 1917 г., 11, 32, 161. — Третья Всеросс. конференция проф. союзов, стр. VIII, IX, 5. 9, 14, 26, 37-39, 45, 238-256, 261, 265, 267, 268, 273, 274, 276, 278. 280-283, 285-289, 341,368, 448-449. 470, 480-482. — С.-д. движение в России, I, 73, 78, 84, 107, 175, 277, 290, 294-296, 301, 302 , 304, 307, 308, 312-314, 360, 361, 365, 370, 376, 382, 386, 391. — Зиновьев, Сочинения, VI (Ук.). — Ленин, Сочинения, XIV, XVI, XVII (Ук.). — Госуд. совещание, 316. — Доклады с.-д. ком-тов второму съезду, 106, 224. — Н. Крупская, Воспоминания о Ленине, I, 83. — «Из прошлого» (Баку) I, 18, 19 (А. Стопани, Из прошлого нашей партии. 1904-08 г. г.) (то же в сб-ке «25 лет борьбы за социализм», 247, 248). — «Ист.-Рев. Сборник» I, 212 (Ш. Левин, Ликвидация рабочих газет в 1914 г.). — «Ленинский Сборник» III,            Ук. и 175, IV Ук. и 191, VIII, Ук. (Из эпохи «Искры» и «Зари»). — «Материалы по истории проф. движения» IV, 268, V, 151, 153 (П Колокольников, Отрывки из воспоминаний). — «Группа «Освобождение Труда* IV, 282, V, 158, 180, 192, 195, 198, VI, 175, 178, 180, 195 , 204-206, 211, 232, 234, 235 , 239, 240. (В. Засулич, Письма к Г. В. Плеханову). — Там же, IV, 314 , 320 (Переписка В. Ленина и Г. Плеханова). — Там же, V, 323 (Извлечение из официальных донесений и показаний арестованных лиц с 1881 по 1900 г. г.). — «Ленинский Сборник» V (Ук.) (Письма Ленина. Июнь - окт. 1905 г.). — Там же, VI, Ук. и 166, 190, 283, 311, VII, Ук. и 145, 147, X, 340 (Из эпохи раскола РСДРП. 1903-04 г. г.). — «Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.», 263 (С. Хлебников, Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове 1886-87 г. г.). — «Группа «Освобождение Труда» VI, 296 (В. Иваншин. Письма к Г. В. Плеханову). — «Народовольцы после 1 марта 1881 г.». М., 1928, 83 (М. Брамсон, Отрывки из воспоминаний). — «Народовольцы» III (Ук.) (Б. Оржих, «В рядах «Народной Воли»). — «Северн. Рабочая Газета» 1914, № 24 (Открытое письмо Л. Германова-Фрумкина). — «Вперед» (М.) 1917, № 167 (Партийная жизнь). — «Пролет. Револ.» 1923, V (17), 211, 218, 226 (Ю. Стеклов, В ссылке и в эмиграции. Идейные конфликты). — «Кат. и Сс.» 1925, I (14), 228 (Л. Федорченко, В Швейцарск. эмиграции. Из воспоминаний 1902-04 г. г.). — «Пролет. Револ.» 1925, XI (46), 264 (А. Мартынов-Пикер, Воспоминания революционера) (то же в Энциклопед. словаре «Гранат» XLI. ч. 2, прилож., 4). — «Красн. Архив» 1926, VI (19), 208 (М. Б[алаба[нов, О вет. «Рабочей Газеты* 1898 г. Г. В. Плеханову). — «Летописи Марксизма» IV, 1927, 94 (А. Воден, «На заре «легального марксизма». Из воспоминаний). — «Кат. и Сс.» 1928, VIII-IX (45-46), 20 (И. Мошинский, Из эпохи 2-го съезда. 1900-1904 г. г.). — Там же, 30 (И. Ткачуков, Охранка и 2-й съезд партии). — Там же, 1929, XI (60), 68, 94, 96-97, 99 (К. Захарова-Цедербаум, В годы реакции. С предисловием А. Стопани). — «Пролет. Револ.» 1929, II-III (85-86). 257, 259 (Владимир Ильич в ссылке. 1897 г.). — «Проблемы Марксизма» (Л.) 1930, I (3), 117 (С. Валк, Молодая Партия Народной Воли) — «Пролет. Револ.» 1930, IV (99), 97 (И. Лалаянц, О расколе в РСДРП и моих заграничных встречах с В. И. Лениным).

    Гинзбург, Елизавета Григорьевна (Гиршевна), рожд. Брейтман, жена Б. А. Гинзбурга-Кольцова; мещанка, дочь кишиневск. подрядчика, акушерка-фельдшерица. Род. в 1863 г. Училась до 4-го класса в венской гимназии в Кишиневе; с 1883 г. по 1887 г. состояла в Петербурге на Надеждинских и Суворовских родовспомогательных курсах, служила фельдшерицей в Петропавловской больнице. В 80-х г.г. примыкала к петербургск. народовольческим кружкам; с 1884 г. обратила на себя внимание полиции проживанием на одной квартире с Саулом Лисянским и т. д., и с 1886 г. была под негласн. надзором. Вместе с Б. А. Гинзбургом она, по-видимому, во 2-й половине 80-х г.г. эволюционировала от народовольчества к марксизму. Во время обыска у нее в марте 1887 г. (массовые обыски и аресты в связи с делом Александра Ульянова и его т.т.) были обнаружены благоевский «Рабочий» № 2, программа «группы соц.-демократов» (очевидно, благоевцев или Группы «Освобождение Труда»). рукопись перевода с немецкого «Маркс, как руководитель рабочих движений и публицист» и др. Упомянутый перевод делала Г. совместно с Б. А. Гинзбургом. Привлечена к дознанию при Петербургск. губ. жанд. управлении по результатам обыска; содержалась под стражей с 8 марта по 12 мая 1887г., после чего распоряжением градоначальника ей было воспрещено жительство в Петербурге и Петербургск. губ. и она выехала в Кишинев. 11 ноября 1887 г. состоялось выс. пов. по ее делу, которым она была отдана под гласн. надз. полиции на 3 года в Кишиневе. Отбывала срок в мест. Бричанах, Хотинск. у., Бессарабск. губ. Привлечена снова к дознанию, возникшему по поводу записей, обнаруженных в 1890 г. у русских эмигрантов в Париже; после обыска в Бричанах 5 янв. 1891 г. отдана под особ. надз. полиции; в июне 1891 г. это дело в отношении Г. по соглашению мин-ров вн. дел и юстиции было прекращено. В 1893 г. уехала нелегально в Швейцарию. В эмиграции в 90-х и 900-х г.г. вращалась постоянно в кругу соц.-демократов; в 1903 г. вместе с мужем принимала участие в организационных делах, связанных с созывом второго съезда РСДРП.

    Обзоры 1887, 1890, 1891 (Ук.). — Деп. пол., 5 д-во, 1886, № 6563. — М-во юстиции, 1887, № 10038, 1891, № 10833.

    Переписка Г. Плеханова и П. Аксельрода, II (Ук.). — С.-д. движение в России, I, 73, 361. — Н. Крупская, Воспоминания о Ленине, I, 83. — «Народовольцы» III, 146 (Б. Оржих, В рядах «Народной Воли»). — Там же, 292 (Участники народовольческого движения).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. V. Социал-Демократы 1880-1904. Вып. II. Москва. 1933. Столб. 1261-1268./

    Б. А. Кольцов-Гинзбург

                    КОНЕЦ «НАРОДНОЙ ВОЛИ» И НАЧАЛО СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИИ

                                                             (Восьмидесятые годы.)

    ...Вторая попытка восстановить партию «Народной Воли» связана с именем Оржиха. Ему удалось в сравнительно короткое время создать довольно большую организацию, поставить несколько типографий, издать №№ 11-12 «Народной Воли», несколько листков, пару брошюр. Но этот успех был мимолетный и скоропреходящий: Оржиху удалось собрать все, что еще уцелело от прежних разгромов, но, не говоря уже о том, что это соединение часто разнородных элементов не могло быть долговечным, молодые силы почти совсем уже не притекали в партию. В Петербурге, например, центральная группа составилась из трех человек: А. Гаусмана, впоследствии казненного за участие в Якутской истории, и двух малоопытных молодых студентов, к тому же уже тогда эволюционировавших в сторону социал-демократии. Попытка расширить петербургскую группу [* Кроме названной центральной группы в Петербурге какими-то чудесами сохранилась довольно многочисленная «рабочая» группа, состоявшая из интеллигентов, занимавшаяся пропагандой в рабочей среде и имевшая там некоторые связи. Как это ни покажется странным, но как раз в этой группе сильнее всего сохранились чисто народнические тенденции и преобладали взгляды В. В. на «экономические судьбы России» (см. воспоминания Бартенева и Никонова, объединявших тогдашних марксистов с народниками).] не удавалась, и после ареста Гаусмана и добровольного устранения от дела другого члена группы все связи, вся местная деятельность и все сношения остались в руках одного человека [* Очевидно, самого автора — Кольцова. Третьим был Мартынов-Пиккер, как это явствует из его «Воспоминаний революционера» (см. «Пролетарская Революция», № 11 (46) 1920 г.). «В Питере я вступил в партию «Народной Воли», был членом рабочей и военной организации партии, вел пропаганду среди рабочих и офицеров. Как член рабочей организации «Народной Воли», я сносился также с первой в Питере социал-демократической организацией, с группой Благоева, в которую входили тогда Харитонов, Аршаулов, князь Кугушев и др. Отношения между нами, народовольцами и социал-демократами, были в то время самые дружеские. Грань между нашими организациями часто стиралась. Из народовольцев я и Кольцов (А. Гинзбург), прочитавши «Наши разногласия» Плеханова, «Капитал» и некоторые другие произведения Маркса, в 1885 г. стали теоретически эволюционировать от народничества к марксизму; с другой стороны, члены благоевского социал-демократического кружка, с которыми я сносился, на практике еще не освободились от народнических пережитков. Они, например, признавали аграрный террор, не отказались еще от надежды на военный заговор и вели поэтому пропаганду среди юнкеров; они же собирали весьма оригинальным способом сведения о крестьянских настроениях — в тюрьме у уголовных арестантов из крестьян». А. Е.]...

    /Александр Ильич Ульянов и Дело 1 марта 1887 г. Сборник составленный А. И. Ульяновой-Елизаровой. Москва - Ленинград. 1927. С. 7-8./

    Залкинд, Леонид Самойлович (Лейба-Мовша Самуилович), мещанин г. Чаус, Могилевск. губ., сын чаусск. 2-й гильдии купца, еврей. Род. в 1861 в Могилевск. губ. Обучался в Могилевск. гимназии. Будучи гимназистом, был в 1875 одним из организаторов могилевск. гимназического кружка саморазвития, впоследствии революционизировавшегося и принявшего под влиянием Гр. Исаева, Цукермана и др. землевольческое направление. Учеником старших классов гимназии вел пропаганду среди крестьян Могилевск. губ., изучал сапожное ремесло. По образовании в 1879 партии «Нар. Воля» примкнул к народовольцам. Входил в Могилеве в кружок, который поддерживал связь с центром партии через Вл. Серпинского и в 1880 принял программу «Нар. Воли»; вел пропаганду среди учащихся Могилева, рабочих и ремесленников (кличка «Буйвол»). По окончании в 1881 гимназии переехал в Киев, где поступил в местный ун-т. Жил с осени т. г. в студенческой коммуне-землячестве на Безаковск. ул. Участвовал в студенческих революц. кружках. В 1882 примкнул к народовольческому кружку В. Бычкова и И. Левинского. Вел вместе с А. Богдановичем и Урусовым пропаганду в рабочих кружках; находился в сношениях с революц. кружками Могилева и Кременчуга и через И. Н. Кашинцева поддерживал связь группы Левинского с Южно-Русским Рабочим Союзом. Накануне ареста Левинского и Богдановича в апр. 1882 получил от них на хранение типографский шрифт, который затем передал А. Н. Баху для устройства киевск. народовольческой типографии. Помогал скрываться в Киеве бежавшему в дек. 1882 из Киевск. тюрьмы Вл. Бычкову. После провала киевской народовольческой группы принимал участие в воссоздании летом 1882 киевской народовольческой организации (А. Бах, С. Никитина, Захарьин, Росси, Спандони и др.). Входил в одну из рабочих подгрупп и вел занятия с кружками рабочих ж.-д. мастерских(кличка «Михаил Николаевич»). Обыскан и арестован в авг. 1882 и, вследствие оговора своего быв. сотоварища по гимназии П. А. Шафранского, привлечен к дознанию при Могилевск. ж. у. по обвинению в организации революц. кружка среди Могилевских гимназистов и в распространении нелегальной литературы. По соглашению м-ров вн. дел и юстиции дознание это в дек. 1882 прекращено. Снова арестован в Киеве 4 (7?) апр. 1883 по указанию рабочего Ронсевича-Плотницкого и привлечен к дознанию при Киевск. ж. у. по делу Н. Забелло и др. по обвинению в пропаганде среди рабочих и в передаче Ронсевичу оружия для убийства рабочего-предателя Ипполитова. Содержался под стражей в Старокиевском участке и в Киевской Лукьяновской тюрьме. По выс. пов. от 24 июня 1884 выслан под гласн. надзор на 5 лет в Вост. Сибирь. Отправлен из Киева через Московскую центральную пересыльную тюрьму в июле 1884. В конце т. г. принял участие в голодовке политзаключенных в Иркутск. тюрьме. Водворен в г. Селенгинске, Забайкальск, обл.; занимался земледелием в «Бестужевской пади», изучал быт бурят, участвовал в археологических раскопках, печатая свои работы в «Известиях Вост.-Сибирского Отдела Русского Географического Об-ва». По окончании срока гласи, надзора ему, по постановлению Особ, совещания, воспрещено жительство, кроме столиц и столич. губ., в гг. Киеве, Харькове, Одессе, Екатеринославе, Ростове н/Д., Твери, Туле, Орле и Курске в течение двух лет. Выехал в т. г. в Кременчуг, Полтавск. губ., где подчинен негласн. надзору, прекращенному циркуляром деп. пол. от 12 марта 1903; жил в Кременчуге и в пос. Крюково, Кременчугск. у., где служил управляющим лесопильным заводом; вел там общественную и культурно-просветительную работу, участвовал в еврейских общественных организациях. Избирался выборщиком от левого блока при выборах в три Гос. думы. В 1905-1906 и 1918-1919 участвовал в организации помощи жертвам еврейских погромов на Украине. После Октябрьской революции переехал в Москву, где служил заведывающим книгохранилищем Политехнического Музея. Состоял членом Всесоюзного Об-ва политкаторжан и членом состоящего при Общ-ве кружка народовольцев. Умер 17 сент. 1929 в Москве.

    Архив Ощб-ва политкаторжан (дело Л. С. 3аликинда). — МЮ 1882, № 9426; 1883, № 11101; 1885, № 10819; 1888, № 11049. — ДП III, 1889, №№405, 1338 и 1024, негласн. надз.; 1890, № 74, ч. 48; V, 1883, № 3918. — Обзоры VI, 62; VIII, стр. 105. — Список поднадз. 1885, стр. 34; 1886, стр. 35; 1887, стр. 38; 1888, стр. 37, 1889, стр. 32.

    Словарь Граната, т. 40, стр. 557 (автобиография Н. А. Чарушина). — Политическая каторга и ссылка.

    Л. Залкинд, Н. М. Забелло. «Кат. и Сс.» 1932, III (24), 207-210. — Его же, Еще несколько слов о Я. М. Калмансоне. «Кат. и Сс.» 1924, VI (13), 231-233. — Его же, Воспоминания народовольца. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 90-94. — Его же, Е. С. Гуревич. «Кат. и Сс.» 1929, V (54), 176-177. — Его же, Два эпизода из жизни А. Б. Арончика. Сб. «Народовольцы» III, стр. 35-38. — О. Меер, Два слова о Л. С. Залкинде. «Кат. и Сс.» 1929, XI (60), 170-77. — И. Попов, Л. С. Залкинд. «Кат. и Сс.» 1929, XI (60), 172-76. — О. Меер, Л. С. Залкинд. Сб. «Революционное движение среди евреев» I, 282-286.

    И. Попов, Минувшее и пережитое, II (Ук.). — М. Балабанов, К истории рабочего движения на Украине (Ук.). — Народовольческие организации в Киеве с осени 1880 г. по апр. 1883 г. Сб. «Народовольцы» I, 168. — А. Бах, Записки народовольца (Ук.) (ср. «Был.» 1907, I, 119, 122). — В. Перазич, Ю. Д. Мельников (Ук.).

    Хроника арестов. «Листок Нар. Воли», № 2 (1883) («Литература партии «Нар. Воля», 207). — Хроника революц. борьбы. «Нар. Воля», № 11-12 (1885) («Литература партии «Нар. Воля», 271). — Хроника революц. борьбы. «Вестн. Нар. Воли» I (1883), 130; IV, 232. —Лелевич, К биографии Я. М. Калмансона. «Кат. и Сс.» 1923, I (8), 224. — С. Лившиц, Подпольные типографии 60-х, 70-х и 80-х годов. «Кат. и Сс.» 1929, I (50), стр. 77.

    Залкинд (по мужу также Залкинд), Гитля-Фанни Гершевна, дочь харьковск. (кременчугск.?) купца 1-й гильдии, двоюродная сестра, впоследствии жена, народовольца Л. С. Залкинда, еврейка. Род. ок. 1862. В 1879-1882 жила в Швейцарии и Париже. В 1883 — слушательница Высших женских курсов в Киеве. Арестована 5 апр. 1883 вместе с Л. С. Залкиндом в Киеве и привлечена к дознанию при Киевск. ж. у. по делу о киевск. народовольческом кружке (дело Л. Залкинда, Н. Забелло и др.). Из-под стражи освобождена 28 апр. т. г. на поруки отца. Дознанием изобличена в оказании денежной помощи политическим эмигрантам и в хранении найденного у нее при обыске гектографированного сочинения «Буржуа и пролетарий». По выс. пов. от 24 июня 1884 подчинена гласн. надзору на 2 г. в избранном месте жительства. Вышла замуж за Л. С. Залкинда и последовала за ним в Вост. Сибирь, куда была отправлена в июле 1884. Находясь в Иркутской тюрьме, приняла участие в голодовке содержавшихся там политзаключенных. Водворена в г. Селенгинске, Забайкальск, обл. По окончании срока гласн. надзора подчинена негласн. Вернулась с мужем в Европ. Россию в 1889. Поселилась, вследствие запрещения жить в Киеве, в г. Кременчуге. Умерла в 1898.

    МЮ 1883, № 11101. — ДП III, 1889, № 1338. — Обзор VIII, 105. — Список поднадз. 1885 г., стр. 34; 1886г., стр. 35.

    Словарь Граната, т. 40, стр. 557 (автобиография Н. А. Чарушина).

    Л. Залкинд, Воспоминания народовольца. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 94. — И. Попов, Памяти Л. С. Залкинда. «Кат. и Сс.» 1929, XI (60), 173-175.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Столб. 1477-1480./

    О. Меер.

                                                           ПАМЯТИ ОТОШЕДШИХ.

                                                       I. Леонид Самойловнч Залкинд.

    17 сентября 1929 года в клинике проф. Кончаловского в Москве умер Леонид Самойлович Залкинд.

    В лице покойного Л. С. сошел в могилу видный народоволец-еврей, игравший значительную роль в народовольческих кружках юга России, — Шклова, Могилева, Кременчуга, Киева и др.

    Революционное развитие Л. С., как и большинства тогдашних революционеров-евреев, шло двумя потоками: еврейская просветительная литература на русском и еврейском языках, с одной стороны, а с другой, русская радикальная публицистика и художественная литература с радикальными тенденциями. Оба эти потока, встречаясь, дополняли друг друга и создали тип еврейского революционера 70-х и 80-х годов. Сила воздействия того или иного потока мысли зависела в каждом отдельном случае от социального происхождения людей, подвергавшихся их влиянию. Чем выше по социальной лестнице стоял будущий революционер, тем дальше он стоял от еврейской массы и еврейской литературы, тем больше он был захвачен ассимиляцией. Развитие такого революционера шло преимущественно под влиянием русской радикальной мысли, отрывая его совсем от еврейских трудовых масс. Наоборот, происхождение от ремесленников, служащих и мелкого купечества означало культурную и бытовую близость к еврейским массам. Революционное развитие в таких случаях шло преимущественно по линии еврейской литературы и предопределило дальнейший путь таких революционеров, их работу среди еврейского населения.

    На Леонида Самойловича Залкинда эти два потока как будто влияли равномерно и дополняли друг друга. Это давало ему возможность, отдаваясь русскому революционному движению, не отрываться совсем и от еврейской революционной общественности.

    Л. С. родился в м. Шклове Могилевской губ. в 1861 г. О своей бабушке он рассказывает (в неопубликован. записках) следующее:

    «Моя бабушка была женщина умная и деловая. Она вела в м. Шклове Могил, губ. обширную и мануфактурную торговлю, управляла десятками приказчиков, сама ездила в Москву и Лейпциг за товарами и сама распоряжалась в трех оптовых складах. В коммерческом мире знали Златку Залкинд. А мой дед, ее муж, дни и ночи сидел над талмудом, не интересуясь ничем, а меньше всего коммерческими делами своей жены. Когда вспоминаю своего деда, перед моими глазами всегда согнутая над талмудической книгой его фигура в большой комнате, которая почему-то называлась «конторой», а по обеим сторонам деда два взрослых его сына тоже за книгами на отдельных «штендерах». О матери своей он пишет: «Моя мать выросла в ортодоксальной семье в Шклове, до конца жизни не умела писать по-русски, а великолепно цитировала наизусть всего Шиллера, Гете и других немецких, классиков».

    «До 13-ти лет, — пишет он в своей автобиографии, представленной О-ву политкаторжан, — я воспитывался в ортодоксально-патриархальном духе и был чрезвычайно набожен».

    13-ти лет мать везет его в Могилев, чтобы там определить его в гимназию. Отдать в те времена в Шклове ребенка в гимназию было большим подвигом.

    «Фанатичная еврейская толпа после этого собиралась побить мою мать камнями»... «семья наша получила название «эпикорсим» и, чтобы избегнуть дальнейших неприятностей, должна была вовсе уехать из Шклова».

    Гимназическая среда того времени быстро переработала юного Залкинда. Через год он уже был атеистом. Свободомыслие и революционные идеи проникают в среду Могилевских гимназистов. В 4 классе организуется кружок саморазвития. Занимаются социальными науками. Появляется революционная литература. Зачитываются романом Чернышевского — «Что делать?» Герой романа — Рахметов — является идеалом человека, которому все стараются подражать в своей личной жизни: «спали на голых досках, закаляли себя физически и т. п.». И «чтобы легче можно было сближаться с народом», Залкинд изучает сапожное ремесло. В летнее каникулярное время он вместе с другими «ходит в народ» в окрестные деревни и ведет социалистическую пропаганду среди крестьян.

    Могилевский кружок имел связь с целым рядом кружков других городов, среди которых особенный интерес для нас представляет Кременчугский, который состоял почти из одних евреев. В состав этого кружка, вошли крупные впоследствии деятели революционного и общественного движения среди евреев как Арончик Айзик — позднее народоволец, Гуревичи Евгений и Матвей — участники якутской трагедии 1889 г., Ромбро Яков — (Филипп Кранц) крупный деятель евр. раб. движения в Америке и писатель, Гешелин — одессит, Дохман Илья из Полтавы, Лурье Марк, Лион Евель, Залкинд Лейба и др. Приезжали в Кременчуг Иохельсон и др. видные деятели револ. организаций. Кременчуг связал кружки Нежина, Могилева, Киева и Полтавы.

    В 1881 году Залкинд кончил гимназию в Могилеве и поступил в киевский университет. Там он пристал к кружку Левинского и начал заниматься пропагандой среди рабочих. Два года ему удается вести плодотворную работу среди киевских рабочих. Он проникает и в мастерские Ю.-З. жел. дорог, где ему удается сорганизовать кружок в 15-20 человек. Успешно ведет он пропаганду и па других заводах. Но работа эта обрывается в 1883 году арестом целого ряда киевских деятелей, выданных предателем, в число которых попадают Залкинд и его жена, Калмансон и др.

    Залкинд попадает в лапы известного впоследствии жандарма Новицкого, который держит его долго в старокиевском участке, требуя откровенных показаний: «дайте откровенные показания, и я вас освобожу или переведу в тюрьму в лучшие условия». Но никаких показаний, понятно, от Л. С. жандарм Новицкий не добился и, продержав его в ужасающих условиях этого знаменитого застенка полтора месяца, перевел его в Лукьяновскую тюрьму только после того, как он заболел.

    Залкинда обвиняли в участии в пропаганде среди рабочих, в издании для них прокламаций и в подготовлении террористического акта. Дело было направлено в административном порядке, и Залкинд получил 5 лет Восточной Сибири.

    В неопубликованных записках Л. С. старается выяснить отношение тогдашней револ. еврейской молодежи к еврейским трудящимся массам. Он пишет: «Нельзя сказать, что еврейская революционная молодежь отрывалась тогда от еврейской массы, что не страдала страданиями своего народа. До начала 80-х годов среди еврейской революционной молодежи было кое-где увлечение ассимиляционными идеями, как во всей еврейской интеллигенции того времени, но погромы начала 80-х годов и реакционное наступление против евреев отрезвили эту часть молодежи. Конечно, идеология евреев-революционеров того времени была иная, чем потом, через два десятка лет».

    Дальше в записках идет рассказ, со слов Натальи Осиповны Коган-Бернштейн, о предсмертном эпизоде ее казненного мужа (якутская трагедия 1889 г.), ярко иллюстрирующем эту идеологию. «Лев Матвеевич Коган-Бернштейн, казненный в Якутске в 1889 году. перед казнью пожелал принять раввина, в то время, когда его товарищи по казни Гаусман и Зотов отказались принять первый раввина, второй священника. Лев Матвеевич сказал раввину (Левину) приблизительно следующее: «Я принимаю вас не как духовное лицо, так как от религии я очень далек, но вы, как раввин, являетесь также представителем еврейской общественности и, как к таковому, я обращаюсь к вам и прошу вас передать нашим соплеменникам, чтобы они не думали, что я, работая всю свою жизнь в русской револ. партии, отрекся от своего народа; я работал для еврейской обездоленной массы в полном убеждении, что судьба ее тесно связана с судьбой всех народов, живущих на территории России, и что освобождение еврейского народа от политического гнета может быть осуществлено только с освобождением всей России».

    Сущность этой идеологии сводилась к тому, что не нужно отдельных самостоятельных еврейских организаций, что еврейские революционеры должны работать в существующих общероссийских революц. организациях. Таких воззрений придерживалось тогда, по мнению Леонида Самойловича, большинство еврейских революционеров. О попытках Либермана и его товарищей в этих кругах было мало известно. В связи с этим любопытно сопоставить дальнейшее сообщение Л. С. Залкинда:

    «Тем не менее, — пишет он, — характерно то, что во многих городах черты оседлости, губернских и уездных, часто составлялись революц. кружки исключительно из евреев... Такие кружки из одних евреев были в Могилеве губернском, в Нежине, Ромнах и т. п. К этим еврейским кружкам в «черте» присоединялись бывшие ешиботники, приезжавшие из местечек и вовсе не знавшие русской грамоты, а также те из них, которые уже готовились к поступлению в разные учебные заведения. Впоследствии многие ешиботники из этих кружков выдвигались и становились известными революционерами, а другие впоследствии отходили от революции и продолжали культурную работу в разных отраслях знания и общественной жизни».

    Л. С. считал и позднее указанные выше взгляды на отношение еврейской интеллигенции к еврейским трудовым массам правильными. Прошли годы. Еврейские трудящиеся массы начали сами принимать участие в освободительном движении. Они пожелали вносить и свою лепту в общий революционный поток, который должен был освободить всю страну, в том числе и их самих. И Л. С., вернувшись из ссылки и отдавшись культурно-революционной работе на своей родине, принимал одновременно живейшее участие и в еврейских революционно-культурных делах, своей инициативой и работой помогая целому ряду евр. культ, револ. организаций. Вместе с русскими рабочими своего города он организует отпор черносотенным погромщикам в 1906 году. Он принимает активное участие в деле помощи жертвам антиеврейских погромов на Украине в 1905-06 и 1918-20 гг.; интересуется новейшей еврейской литературой и публицистикой. Пишущий эти строки имел возможность в последние несколько лет, отдыхая летом вместе с Л. С. в доме отдыха политкаторжан, в Михайловском, беседовать с ним о самых разнообразных вопросах еврейской жизни. Л. С. любил беседовать на эти темы. В особенности он живо интересовался делами устройства разоренных еврейских масс на производстве и на земле. Он радовался всякому успеху в этой области, говоря, что советская власть имеет в этом деле неоценимые заслуги.

    Л. С. состоял активным членом «Секции по изучению революц. движения среди евреев при Общ-ве политкаторжан». При его содействии секция наметила ряд вечеров воспоминаний и докладов о работе народовольцев среди евр. населения и отношении народовольцев к еврейскому вопросу.

    Как-то раз при общей беседе один товарищ из младшего поколения еврейского соц. движения резко выразился на счет еврейских революционеров-«стариков», которые оставили без своей помощи еврейские трудовые массы. Л. С. это очень задело, и он потом долго мне доказывал, что тот товарищ неправ, что он не понимает стариков, подходит к ним с современной меркой и так далее.

    Леонид Самойлович был человек редкой моральной чистоты. Слово и дело у него не расходились. Социализм был для него не только теорией, но и линией поведения в жизни. Он пользовался всеобщей симпатией, и светлую память о нем будут хранить все, близко знавшие его.

    /Революционное движение среди евреев. Сб. 1. Москва. 1930. С. 282-286./