Аляксандар Львовіч Пагодзін нарадзіўся 3 (15) чэрвеня 1872 г. у
губэрнскім месьце Віцебск Расейскай імпэрыі
У
1884 г. скончыў Пецярбурскі ўнівэрсытэт. Ад 1901 г. магістар (тэма дысэртацыі
“Из истории славянских передвижений”), ад 1904 г. доктар славянскай філялёгіі
(тэма дысэртацыі “Следы корней-основ в славянских языках”). Быў прафэсарам
Варшаўскага (1902-1908 гг.) і Харкаўскага (1910-1919 гг.) унівэрсытэтаў. У
другой палове 1919 г. - галосны Харкаўскай гарадской думы. Ад канца 1919 г. ў эміграцыі.
У 1919-1941 гг.
працаваў у Бялградзкім унівэрсытэце, у тым ліку прафэсарам (з 1939 г.). [1 сьнежня 1918 г. места Бялград
/Београд/ зрабілася сталіцай Каралеўства Сэрбаў, Харватаў і Славенцаў, з 1929
г. Югаславіі, /у 1941-1944 гг. акупаванае Нямеччынай/, з 1945 Фэдэратыўнай
Народнай Рэспублікі Югаславія.] Памёр 16 траўня 1947 г. у Бялградзе.
А.
Пагодзін цікавіўся нацыянальна-вызвольным рухам беларускага народа,
перапісваўся з рэдакцыяй газэты “Наша
ніва”. У часопісе “Вестник Европы” зьмясьціў артыкул “Беларускія паэты (1911 № 1), дзе падаў агульную характарыстыку творчасьці Ф. Багушэвіча, Я.
Лучыны, Я. Купалы, Я. Коласа, М. Багдановіча, вітаў дзейнасьць беларускага
навукова-літаратурнага гуртка студэнтаў Пецярбургскага унівэрсытэта.
25
верасьня 1908 г. у “Нашай Ніве” адзначалася: “У Эгіпце ў магілах знайшлі
калісьці жменю пшанічных зярнят. Праляжалі яны там некалькі тысяч гадоў і ўсё ж
такі, як і пасеялі, зярняты ўзышлі і далі ўраджай. Усё, у чым толькі ёсьць
пачатак жыцьця, можа ажыць, калі зложацца патрэбныя варункі, гэтак бывае і з
народамі. Як вучыць гісторыя, не адзін ужо народ, каторы зваевалі насільствам,
заціснулі бяспраўем і каторы, здавалася, зусім, памёр — разам адрадзіўся і дух
народу, прачнуўшыся ад доўгага сну, уставаў да новага жыцьця...».Гэтак піша
рускі вучоны прафэсар А. Пагодзін і яго словы маюць вялікую цану для нас,
беларусаў”.
Максім Багдановіч
Санет
Ахвярую
А. Погодіну
Un sonnet sans défaut
vaut seul un long poème.
Boileau*
Беззаганны санэт
варты адзін
цэлае паэмы.
Буало (фр.)
Паміж пяскоў Эгіпецкай зямлі,
Над хвалямі
сінеючаго Ніла,
Ўжо колькі тысяч год стаіць магіла:
Ў гаршчку насеньня жменю там знайшлі.
Хоць
зернейкі засохшымі былі,
Усё ж такі жыцьцёвая іх сіла
Збудзілася і буйна ўскаласіла
Парой
вясеньняй збожжа на ральлі.
Вось сымбаль твой, забыты краю родны!
Зварушаны нарэшце дух народны,
Я верую, бясплодна не засьне,
А ўперад рынецца, маўляў крыніца,
Каторая магутна, гучна мкне,
Здалеўшы з глебы на прастор прабіцца.
Беларускі пісьменьнік Іван Ласкоў, які жыў у Якуцку, у сваёй кнізе “Летапісная літва: сваяцтва і лёс” [Койданава-Амма-Якуцк. 2000. (Разьдзел “Балцкая коўдра”. С. 234-261].)
палемізуе з Аляксандрам Пагодзіным па балцкай ды фінскай гідраніміі.
Разам з тым Пагодзін сьцьвярджаў: “... Цяжка
зараз сказаць на чым трымалася гэта апошняе: ці былі літоўцы значна культурней
фінаў, што наогул цяжка дапусьціць, ці ж фіны, у сілу сваёй незвычайнай
успрымальнасьці да іншаземных культурных уплываў, запомнілі больш літоўскіх
паняцьцяў, чым тугія ў гэтым стаўленьні літоўцы; як бы там ні было, у агульна
фінскай (або фіна-мардоўскай) мове захаваліся літоўскія назвы для пазначэньня
такіх прадметаў і адносін, якіх не маглі не ведаць і фіны. Гэта паказвае на
вядомую цягу ў іх да літоўскай мовы, але тое, што гэта мова была калісьці ў
фінаў моднай, і што прыкметай адукацыі і добрага тону, фіны адзін час
прызнавалі літоўскую гаворку. Аналягічныя з’явы мы сустракаем даволі часта да
апошняга часу. Так самаеды імкнуцца казаць на
зырянскай, тунгусы перадаюць сваю мову не толькі малакультурным якутам, але і
рускім казакам, насельнікам Якуцкай вобласьці і г. д.”. /Погодин А. Древние
литовцы. Изд. “Литвы” Вильно. 1920 С. 9-10./ Тут
трэба заўважыць, што А. Пагодзін зьвярнуў увагу на чыюсьці апіску, у выніку
чаго памыліўся, бо гэта якуты наадварот перадавалі сваю мову тунгусам ды
казакам.
Творы:
Основной курс общего языкознания.
(Происхождение, развитие и распространение языка). Санкт-Петербург. 1897. 130 с.
Славяно-русские древности.
Санкт-Петербург. 1899. 211 с.
К вопросу о фракийцах. (Из лекций
по славянским древностям). Санкт-Петербург. 1900. 29 с.
Из истории славянских
передвижений. Санкт-Петербург. 1901. 167 с.
Виленский учебный округ.
1803-1831 г. (Введение к 4-му т. “Сборника материалов для истории просвещения в
России. извлеченных из Архива М-ва нар. прос.”). Санкт-Петербург. 1901. CXXXIII с.
К вопросу о варварских именах на
южнорусских греческих надписях. 1901. 41 с.
Сборник статей по археологии и
этнографии. Санкт-Петербург. 1902. 165 с.
К вопросу о геродотовских неврах.
Санкт-Петербург. 1903. 8 с.
Образование сравнительной степени
в славянских языках. Санкт-Петербург. 1903. 6 с.
Следы корней-основ в славянских
языках. Варшава. 1903. 312 с.
О происхождении русского слова
“глаз”. Санкт-Петербург. 1903. 4 с.
Боги и герои Эллады. Санкт-Петербург.1904. 281 с.
Две эпохи в изучении славянских
древностей. Санкт-Петербург. 1905. 16 с.
Почему не говорят животные? К
вопросу о происхождении языка. Варшава. 1905. 72 с.
Из истории сношений финнов с
индо-европейцами. Санкт-Петербург. 1905. 23 с.
Исследования в области народной
песни. 1. Еврейские народные песни в России. 2. Литовская песня-сказка.
Варшава. 1905. 64 с.
Главные течения польской
политической мысли (1863-1907 гг.) Санкт-Петербург. 1907. 662 с.
Очерк истории Польши. Москва. 1908. 139 с.
Почему не говорят животные. К
вопросу о происхождении языка. Москва. (Санкт-Петербург). 1908. 89 с.
Лекции по общему языкознанию.
Санкт-Петербург. 1909. 308 с.
История Сербии. Санкт- Петербург.
1909. 164 с.
Лекции по славянским древностям.
Санкт-Петербург. 1910. 452 с.
История Болгарии.
Санкт-Петербург. 1910. 225 с.
История польской литературы.
Харьков. 1911. 451 с.
Волшебный мир. Сборник сказок.
Москва. 1912. 79 с.
Польша перед восстанием 1830 г.
Москва. 1912. 23 с.
Адам Мицкевич. Его жизнь и
творчество. Т. 1. Москва. 1912. 104 с.
Адам Мицкевич. Его жизнь и
творчество. Т. 2. Москва. 1913. 350 с.
Лекции по истории польской
литературы. Ч. 1. Средние века и польско-латинский гуманизм первой половины 16
века. Харьков. 1913. 263 с.
Язык как творчество (психологические и
социальные основы творчества речи). Происхождение языка. Харьков. 1913. 560 с.
Киевский Вышгород и Гардарики.
Петроград. 1914. 33с.
Лекции по истории сербской и
болгарской литературы. Харьков. 1914. 279 с.
Зарубежная Русь. Петроград. 1915. 32 с.
Краткий очерк истории славян.
Москва. 1915. 126 с.
Лекции по истории польской
литературы с извлечениями из писателей и пособий. Харьков. 1915. 765 с.
Славянский мир. Политическое и
экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. Москва. 1915. 420 с.
История польского народа в XIX в., Москва.
1916. 297 с.
Погодин А.
Древние литовцы. Очерк. Вильно. 1920 21 с.
Заметки об изучении былин и
исторических печен. Белград. 1931. С. 240.
“Иван Выжигин”, роман Фаддея
Булгарина. Белград. 1933. 39 с.
Белорусские поэты. // Александровіч С. Х., Александровіч В. С. Беларуская літаратура ХІХ - пачатку ХХ ст.
Хрэстаматыя крытычных матэрыялаў. Мінск. 1978. С. 143-150.
Краткий очерк истории славян. 2-е
изд. Москва. 2003. 126 с.
Боги и герои Эллады. Изд. 2-е.
Москва. 2007. 232 с.
Язык как творчество
(психологические и социальные основы творчества речи). Происхождение языка.
Изд. 3-е. Москва. 2011. 556 c.
Из истории славянских
передвижений. Изд. 2-е. Москва. 2011. 167 с.
Літаратура:
Крымский, А. Е. Филология и погодинская гипотеза. Дает ли
филология малейшие основания поддерживать гипотезу г. Погодина и г.
Соболевского о галицко-волынском происхождении малоруссов? Киев. 1904. 113 с.
Записки по истории
западно-европейских литератур в средние века, составленные слушательницами
Харьковских высших женских курсов применительно к курсу профессора А. Л.
Погодина. Харьков 1916. 253 с.
Семашкевіч Р. М. Беларускі літаратурна-грамадскі рух у
Пецярбурзе (канец ХІХ — пачатак XX ст.). Мінск. 1971. С. 62, 63, 83,
84.
Погодин Александр Львович. //
Булахов М. Г. Восточнославянские
языковеды. Библиографический словарь. Т. 3. Минск. 1978. С. 138-142.
Дарашэнка У. А. Пагодзін Аляксандр Львовіч. // Янка Купала. Энцыклапедычны даведнік. Мінск 1986. С. 450.
Пратасевіч М. І. Пагодзін Аляксандр Львовіч. // Энцыклапедыя
літаратуры і мастацтва Беларусі ў 5 тамах. Т. 4. Мінск. 1987. С. 129.
Пратасевіч М. І. Пагодзін Аляксандр Львовіч. // Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 11. Мінск. 2000. С. 477.
Лаптева Л. П. Александр Львович Погодин (1872-1947) как
исследователь истории славян. // Средневековый город. Межвузовский научный
сборник. Саратовский государственный университет. Вып. 17. 2006. С. 166-184.
Блинова Л. В. Психологические и социальные основы
творчества речи в работах А. Л. Погодина. // Вестник Нижегородского
университета им. Н. И. Лобачевского. № 3. 2009. С. 302–308.
Знавец Г. Аляксандр Львовіч
Пагодзін. // Літоўка ды Саха. Сш. 1. Койданава: 2010. С. 6-7.
Лаптева Л. П. Русский историк-славист Александр Львович Погодин: Жизнь и творчество (1872–1947). Москва. 2011. 147 с.
Трахімія Халепа,
Койданава
ДРЕВНИЕ
ЛИТОВЦЫ
Древнейшие
границы Литовского племени
Литовское
племя, некогда гораздо более многочисленное и сильное, чем теперь, раскинулось когда-то
очень широко: оно охватывало своими поселениями весь бассейн реки Немана и
Западной Двины. Ему принадлежали северные притоки Припяти и верхнее течение
Днепра и Березины, побережье Балтийского моря от Немана до Двины искони
составляло собственность литовского племени, и самое море едва ли не получило
свое название от литовского слова baltas (белый) и не означало Белого моря; даже в центральной России, в бассейне
реки Оки, мы имеем право видеть очень древние места поселения этого племени.
Говоря о литовцах, мы имеем в виду не только тех литовцев в узком смысле слова,
которые живут в настоящее время в Ковенской, Сувалкской, Гродненской и Вятенской
губерниях и в Пруссии по течению Немана, но их близких родичей, латышей,
занимающих части Курляндии, Лифляндии и Витебской губернии, и совершенно
онемечившихся ныне пруссов. Правда, политического объединения эти
близкородственные по языку и культуре племена никогда не достигли; даже более
того: среди одного литовского племени раскол был такт, велик, что литовцы звали
крестоносцев на жмудинов, а эти последние видели в своих соплеменниках заклятых
врагов. Тем не менее, естественные условия, среди которых развилась жизнь
отдельных литовских племен до их выступления на арену истории. были так
однообразны, так одинаковы были и культурный влияния, которым они подвергалась,
что мы в своем очерке доисторической жизни литовцев можем говорить об этом
племени, как об одном целом. Однако, по преимуществу, мы будем иметь в виду
все-таки литовцев в собственном смысле этого этнического названия.
Древнейшие известия о литовцах
Исторические свидетельства о литовцах
появляются поздно и носят очень неопределенный характер. Затерянные в лесах и
болотах своей родины, отделенные от греко-римского культурного мира широкой полосой
славянских племен, литовцы стали известны ему очень поздно. Правда, германские
купцы, получавшие от прибалтийских литовцев янтарь (его и теперь добывается
много около Полангена), могли передавать знакомым латинским торговцам кое-какие
подробности из своих путешествий за этим драгоценным предметом; от них могли
черпать из вторых — из третьих рук и римские географы. Но, понятное дело. все
эти сведения должны носить и очень отрывочный и мало достоверный характер. Так
не великий историк I века Тацит, старавшийся ввести в науку много новейших
сведений о германцах и их соседях в восточной Европе, уже имеет некоторое
представление о славянах-венедах, сообщает и несколько загадочных сведений о финнах,
кочевавших где-то по близости от Карпат, но о литовцах он не говорить, в
сущности, ничего Правда, Тацит приводить ряд сведений о племени, которое
поставляло германцам янтарь, сам не понимая в нем толку; он называет его
Айстиями, и большинство ученых видит в этом имени, которое, будто бы означаете
восточных соседей германцев Литву. Однако, это предположение основано лишь на
том, что литовцы жили уже в эту пору на побережье Балтийского моря и могли
продавать немцам янтарь. Но ведь нет почти никакого сомнения, что и славяне
тоже достигли берегов моря, а слово glaesum, которым, по Тациту, айстии называли янтарь, совсем неизвестно ни в одном
из литовских языков, но сохранилось у тех славянских племен, которые составляли
северо-восточную ветвь славянства. Это — слово глаз, означавшее некогда
блестящий камень и потом получившее специальное значение глаза, ока. Оно
немецкого происхождения, как и glaesum, приводимое римским историком. Как этот факт, так и вероятность, что
янтарь добывался и славянами и крайняя неопределенность известий Тацита об
айстиях заставляете нас воздержаться от отождествления этого племени с Литвой.
Столетие
спустя, густой туман, окружающий судьбы литовского племени, на миг разрывается:
у Птолемея, писавшего свою географию около половины II в., мы находим несколько
этнических названий, относящихся, несомненно, к литовцам: племена судинов и
галиндов, о которых вскользь упоминает греческий писатель, могут быть только
литовскими; в историческое время они становятся хорошо известными и полякам, и
русским, и немцам-крестоносцам. Затем литовское племя на долго пропадает из
глаз истории, и лишь с началом русской и польской письменности мм начинаем
получать подробные и многочисленные сведения о нем, объясняющиеся той крупной
ролью, какую приобрело это племя в жизни русских и польских славян.
Методы исследования
Итак, откуда нам получить какие
либо указания о древнейшем распространении и древнейших судьбах литовцев? Наше
положение далеко не так безнадежно, как это может казаться при отсутствии
прямых свидетельств писателей: там, где молчит история, мы должны прибегнуть к
иным методам исследования, к изучению культурных влияний, отразившихся в
словарном составе языка известного племени, и культурных областей, объединенных
одинаковой материальной культурой. Правда, предметы роскоши и необходимости
переходить от народа к народу, но мы знаем в то же время, что известные типы
изделий, орудий, сосудов и т. п. известные формы погребения бывают связаны с
племенными вкусами и обычаями; расходясь в разных направлениях, как от центра,
эти типы становятся все реже вдали от него, а там, где они встречаются сплошной
массой, где они составляют именно племенную культуру, мы смело можем видеть
наиболее сильные центры определенного племени. Далее, мы можем пользоваться
орудием очень сильным в опытных руках, хотя очень опасным в неумелых, именно —
исследованием местных географических названий, особенно речных, которые часто
передаются от народа народу, восходят к давно забытому и порою давно заглохшему
источнику. Там где терминология речных названий носить, напр., литовский
характер в размерах, исключающих возможность случайного и единичного занесения
чужого имени, там мы можем сказать: литовское племя оставило явные следы своего
долгого пребывания в стране. Теоретически против этого взгляда можно выставить
кое-какие методологические возражения, но практически, т.-е. там где он
допускает проверку, он оказывается совершенно справедливым: не даром реки и
озера в Московской губернии еще до сих пор часто сохраняют свои финские названия.
Пользуясь в совокупности всеми
указанными методами, мы в состоянии определить и древний район распространения
литовского племени, и его культурный уровень и размеры его сношений с соседями;
мы в состоянии даже наметить некоторые крупнейшие события из его доисторических
передвижений.
Соседство финнов и литовцев
Кем была заселена
Европейская Россия лет за 400 до Р. X? На юге от устья Дуная и до Дона,
переходя на восток и за эту реку, кочевали скифские и сарматские племена,
родственные по происхождению мидийцам и персам, уже достигшими в ту пору очень
высокой культуры. Как скифы, так и сарматы, потомки которых до ныне уцелели в
лице осетин поддерживали связи, с одной стороны, с утонченной греческой
культурой направлявшей на варварский север свои художественные изделия и
имевшей здесь, на черноморском побережье, своих представителей в лице Ольвии,
Пантикапеи и других колоний, а с другой стороны, они вели торговлю с родным
востоком, в князьки их получали от персидских царей, Ахеменидов, роскошные
подарки, состоявшие из золотого оружия и великолепных украшений. Представляя
собою полосу населения. которому не была чужда высокоразвитая культура Юга и
Востока, которому не были чужды, по-видимому, и религиозные влияния Зороастровой
религии, скифы и сарматы должны были оказывать могущественное цивилизующее
влияние на своих северных соседей. Можно думать, что непосредственно они
соприкасались финнами, которые занимали своими поселениями всю среднюю Россию;
в языке финских племен множество слов, заимствованных ими от иранцев, при чем
многие из заимствований сделаны в ту пору, когда западные финны (финляндцы,
эсты и др.) составляли в племенном отношении одно целое с мордвой в черемисами.
К востоку от финнов, может быть, лишь слегка соприкасаясь с иранцами, жили
литовцы, поселенья которых тянулись на запад, к берегам Балтийского моря. И
наконец, южнее Литвы, не сливаясь с финнами, но, может быть, приходя на юге в
довольно тесное соприкосновение со скифами, лесистую и болотистую равнину
Полесья и Царства Польского, холмистые отроги Карпат и песчаные низменности
Балтийского побережья занимала обширное славянское племя. Что касается северной
России, Новгородской, Петербургской и др губерний, то здесь еще бродила лопари,
вытесненные впоследствии на север финскими переселенцами.
Лингвистически доказательства
Язык, верный
хранитель международных», отношений, отразил и связи Литвы с финскими
племенами, который в эпоху этих отношений были, должно быть, очень сильно
подвержены литовскому влиянию. Трудно теперь сказать, на чем держалось это
последнее: были ли литовцы гораздо культурнее финнов, что вообще трудно
допустить, или же финны, в силу своей необыкновенной восприимчивости к
иноземным культурным влияниям, запомнили более литовских понятий, чем тугие в
этом отношении литовцы; как бы то ни было, в общефинском (или финно-мордовском)
языке сохранились литовские названия для обозначения таких предметов и
отношений, которых не могли не знать и финны. Это указывает на известное
влечение у них к литовскому языку, на то, что этот язык был когда-то у финнов
модным, и что признаком образования и «хорошего тона» финны одно время
признавали литовскую речь. Аналогичные явления мы
встречаем довольно часто до последнего времени: так, самоеды стараются говорить
по-зырянски, тунгусы передают свой язык не только малокультурным
якутам, но и русским казакам, обитателям Якутской области и
т. п. Близкое и долговременное соседство литовского и
финского племен, восходящее по времени задолго до Р.-Х., — вот один из первых
фактов литовской истории, выясняемый языкознанием. Иранское влияние, очень
заметное в финских языках, не достигло крупных размеров в литовском: всего
два-три слова мы можем отнести на счет этого влияния. Одно из них означает
пеньку, которая, как и конопля, проникла на русский север с иранского востока,
другое — голубя, птицу мрака в персидских религиозных воззрениях. Однако, самая
религия Ирана, не прошедшая, по-видимому, бесследно в выработке мифологического
миросозерцания славян, не производила, Кажется, никакого впечатления на литовцев:
эти последние чтили как раз то, что религия Зороастра преследовала ожесточенной
ненавистью, как порождение злого духа, змей, комаров и всякую нечисть. Здесь на
языческих верованиях Литвы должны были сильнейшим образом отразиться финские
влияния.
Появление готов на Юге России
Приблизительно в начале II века
нашей эры в южной России произошел крупный переворот. Начавшееся недавно
переселение народов привело в черноморские степи племена, доселе здесь не
бывавшие, именно германцев, которые совершенно стирают следы прежнего владычества
иранцев в этих местах. Теперь германские готы, объединенные под властью
нескольких князьков, стремятся подчинить себе все те народности, которые
некогда, в большей или меньшей степени, находились под культурным воздействием
скифов и сармат. Готы принесли с собой уже довольно развитую культуру: хорошее
металлическое оружие, знакомство с деньгами, княжескую власть. У готских
историков VI века сохранилась память о славном готском короле Эрманарихе,
который, незадолго до нашествия гуннов, покорил себе великое множество племен.
Однако, культурное влияние готов на их соседей, славян, литовцев и финнов,
относится к более раннему времени, приблизительно ко II веку по Р. X.
Замечательно то, что все три народности заимствовали у германцев почти те же самые
понятия (князь, меч, деньги), хотя можно с уверенностью сказать, что литовцы в
наименьшей степени подверглись готскому влиянию. По всей вероятности, их
положение к северу от славян отделяло их сплошной стеной славянства от
завоевательных ползновений южнорусских насельников. Славянство же спасло их,
защитив своей грудью от новых завоевателей, надвинувшихся на смену германцев из
пустынь средней Азии. от различных тюркских племен, которые, под именем гуннов,
авар и т. д., располагаются одно за другим в черноморских степях.
Литовцы отодвинуты в границы, где застает их история
IV век нашей
ары представляет собой эпоху, когда политические перевороты, смены населений и
т. под. в южной России всколыхнула и обитателей средней. К этому времени надо
отнести и два крупнейших событий во внутренней истории литовского и финского
племен: часть финнов, двинулась на северо-запад по направленно к Финляндии и
Балтийскому морю, а перед ними потянулись на запад и литовские племена,
соседившие с финнами. Хронологическое отношение этих двух переселений, конечно,
не вполне ясно, но археология в общих чертах все же устанавливает его. Именно в
Калужской губернии обнаружены курганы с трупосожжением и с предметами той же
культуры, которая засвидетельствована раскопками, произведенными в бассейне
Немана и Западн. Двины и. стало быт, должна была принадлежать Литве. Точное
хронологическое определение их пока еще не сделано, но приблизительно время
этих курганов определяют первыми веками нашей эры. В верховьях Волги и Оки в
эту пору жило финское население, оставившее многочисленные курганы т. наз. Дьякова
типа (по древнему городищу этого имени). Позже они распространяются в на
среднее течение Оки в районе бывших литовских поселений. Согласуется с этим и
смена типа черепов в указанных местностях: так, в Московской губернии, как
показывает тип черепов, первоначальные длинноголовые обитатели страны были вытеснены
короткоголовыми пришельцами, в которых профессор Богданов видел финнов. Не
трудно допустить, что они сменили здесь литовцев, принадлежащих по своему типу
к длинноголовой расе. Впрочем, приводя вышесделанные наблюдения, спешим
оговориться, что данные археологии и антропологии имеют пока еще весьма
относительное значение. Здесь они подтверждают предположения, извлекаемые из
изучения других источников (главным образом, языкознания) и потому они имеют
для нас большую ценность. На более надежной почве мы стоим при изучении
материальных древностей, инвентаря курганов, раскинутых в исконно-литовской
области. Можно сказать, что вся Ковенская губерния покрыта сетью длинных
курганов, имеющих видь седла и расположенных часто у истока рек и ручьев; имели
ли они стратегическое или обрядовое значение, до сих пор не выяснено, во
энергические исследования, направленные на эти пилькальны (насыпные горы) в
последнее время, позволяют надеяться на полное разъяснение этого вопроса в
скором будущем.
Интересно, что память об этих
курганах так тесно связалась с Литвой, что даже в Калужской губернии, где
некогда жила Голядь (остаток исконного литовского населения страны, или
новопришельцы вместе с русскими вятичами, неизвестно), до сих пор ходить
предание о двух великих голядах, живущих на высоких курганах и перебрасывавшихся
топорами.
Другим типом
искусственных насыпей, которые должны быть приписаны литовцам, являются низкие
расплывчатые курганы в вышину от одного до двух аршин и с остатками
трупосожжения, иногда с конем, как это было в обычае у литовцев и в значительно
позднейшее время. Характерными вложениями этих курганов оказываются различные
изделия из железа тончайшей работы (топоры, застежки и пряжки, наконечники
дротиков и т. п. Вещей, указывающих на религиозные культы древней Литвы,
курганы не дают, но в них довольно часто попадаются украшения: подвески, кольца
с резьбой, браслеты и т. п. В курганах более позднего времени, не ранее IX века,
занимавших бассейн реки Немана и Вилии, наиболее характерным предметом их
служит железный серп с длинной рукоятью и сильно изогнутым лезвием. Аналогичные
вещи широко распространены в смоленских курганах, что позволяет говорить о тождестве
населенія и племенной культуры в Смоленской и Литовских губерниях IX-X века по
Р. X. Напор славянского племени с бассейна Припяти к северу по Березине к
Днепру заставил литовцев отодвинуться на запад, скрыться в пределах Виленской,
Ковенской и Гродненской губерний и уступить дорогу к Неману, Зап. Двине и
верхнему течению Днепра русским славянам, которые вскоре начали теснить и финские
племена по Оке и Волге. С другой стороны, с побережья Балтийского моря, на
Литву и Жмудь начали совершать нападения новые враги, скандинавские норманны,
которые в половине IX века одерживают несколько побед над жмудинами в самом
центре их страны. Пока еще не выяснены размеры скандинавского влияния на
литовский язык и верования, но трудно сомневаться в том, что скандинавские
пришельцы, сумевшие в половине IX века играть такую выдающуюся роль в судьбах
русского славянства и западных финнов, оказали значительное влияние и на Литву.
Некоторые из мифологических существ этой последней, как и латышей, носят
скандинавские названия: таков мелкий, плутоватый домашний дух Пукис
(шекспировский Пук), таков латышский Юмис (скандинавский Имир) и др.
Из этого очерка доисторической
жизни литовского племени видно, что внешним давлениям подвергались по
преимуществу те лишь его части, которые соприкасались с морем, с финнами и со
славянами; в глубине страны, по течение Немана и его притоков, обитатели
литовских и жмудских долин, пригорков и лесов могли жить, никому неведомые и не
интересные. Этим объясняется очень позднее выступление литовцев на историческое
поприще, очень позднее их объединение под княжеской властью.
Первые
исторические известия о литовцах
Раньше всех обнаружили свое
существование воинственные ятвяги, врезавшиеся клином в польское население в
бассейне Нарева и Буга. С ними же впервые столкнулись и русские князья: уже в
988 году «иде Володимир на Ятвяги, и победи Ятвяги и всю землю их», а Ярославу
в XI веке пришлось воевать уже не с одними ятвягами, но и с Литвой. Еще в конце
XII века ятвяги, живущие в стране «недоступной по причине обширных пущ,
непроходимых лесных дебрей и вязких болот», казались совершенно непобедимыми
для поляков, писатель которых называет ятвягов народом более свирепым и жестоким
чем дикие звери. Спустя одно столетие, сила сопротивления этого племени была
сломлена, и с конца XIII века об ятвягах уже ничего не слышно. В эту пору
начинают проявлять политическое существование литовцы, которые с XIV века
принимают участие в исторической жизни всей Западной Руси, тогда как Жмудь все
свои силы отдает на борьбу с немецкими крестоносцами (с 1260 г.) Но это уже
выходить за пределы нашего очерка.
Религия древних литовцев
Остановимся теперь на быте
древних литовцев. Если мы вспомним, как поздно они были обращены в христианство
и каков фиктивный характер имело это обращение, то мы поймем, что в быту Литвы
и Жмуди мог до сих пор сохраниться слой очень древних воззрений и верований.
Крещение Литвы в 1387 году Жмуди в 1417 не сопровождалось отказом языческих
культов; вызванное насильственными мерами. оно «смывалось» населением, как
только это последнее получало опять возможность жить по своему разумению и
желанию. Равнодушие к его религиозным нуждам и отсутствие духовного наставления
доходило до такой степени, что например, в 1587 году епископ жмудский писал
следующее: «В наибольшей части моего епископства нет никого, кто бы хоть раз в
жизни исповедовался, никого кто бы хоть раз причащался, никого, кто знал бы
молитву или знак святого креста, никого, кто бы имел хоть какое-нибудь понятие
о таинствах веры. Довольствуются одним:
мы не лютры (лютеране), в пятницу мяса не едим: повсюду приносят жертвы громам,
чтут ужей, почитают дубы за святые, угощают души умерших пирами, и еще много
таких странностей, который имели источником не злость, но невежество, не
признают за грехи. В продолжение всего ХVII столетия языческий элемент в быту литовцев и жмудинов
держался очень крепко; начавшиеся в эту пору и продолжавшиеся в течение всего
ХVIII века процессы ведьм ввели и здесь, как в других странах католической церкви,
множество суеверий средневековой демонологии. Таким образом, довольно
значительное число свидетельств об языческом быту литовцев, записанных авторами
XVI-ХVII
веков, дает возможность воссоздать общие черты религиозной жизни Литвы до принятия
крещения. Правда, немецкие и польские писатели, оставившие свои показания, не
всегда были на уровне своей задачи и не всегда понимали то, о чем они писали:
случалось, что незнание литовского языка заставляло их принимать за богов
предметы домашнего обихода крестьян; случалось им, по-видимому, кое-что дополнять
собственным воображением, но сличение их показаний открывает много важного.
Первый факт, который
обнаруживается изучением дошедшего до нас материала, заключается в совершенном
отсутствии иранского влияния на литовские верования, — влияния, которое в
области славянской мифологии сказывается довольно ярко. У литовцев вряд ли
можно заметить какие-либо следы иранского дуализма: Перкун, преследующий черта
своими стрелами-молниями, вовсе не есть один из богов дуалистической системы, а
только бог грома, преследующий своих врагов (а таковым под влиянием
христианства оказывается не кто иной, как дьявол) молниями. Напротив,
мифологические воззрения Литвы отзываются еще очень примитивным культом
природных сил, к которому присоединяются более отвлеченные (и очень древние
воззрения, не имеющие ничего общего с религией Зороастра. Почитание ужей и
насекомых о котором повествуют многие писатели, указывает на то что даже основы
иранского вероучения не проникали к литовцам, так как преследование этих
исчадий ада являлось священнейшей обязанностью всякого правоверного
последователя Маздаясны, учения Зороастра [* Основы зороастрийской религии изложены мною в книге
«Религия Зоастра». С-Петербург, 1903 (издание О. Н. Поповой. Образовательная
библиотека. Серия V. № 20.]. Но, отрицая влияние
иранских верований на литовскую мифологию, мы, однако, не можем сказать, что
она развивалась вполне самобытно: напротив, всякое описание старых общественных
молений Литвы, весь характер литовской мифологии показывают нам, что долгое
общение этого народа с финскими племенами не прошло бесследно для первого.
Мистическое отношение финна к окружающему миру, его постоянное стремление
завербовать силы природы на службу себе и вступить в таинственные сношения с
духами, населяющими весь мир, — это стремление оказалось очень заразительным.
Постоянные гадания, без которых древний литовец не делал ни одного решительного
шага, вечные жертвоприношения черных кур, поросят, баранов, коров и белых коней
разным божкам, почитание муравьев, змей. заговоры и заклятие духов, — все это
образовывало вокруг каждого литовца мистическую обстановку, в которой трудно не
видеть финского влияния. В общем, к тому множеству разнообразных, но мелких
божеств природы, среди которых жил литовец, можно применить описание одного из
последних исследователей финского племени пермяков, г. Яновича (в «Живой
Старине» за 1903 год): также здесь много всякой нечисти в лесах и реках, и
также надо откупаться от нее подачками и заклятиями. Однако, мы не можем
отрицать, что рядом с этими верованиями которые не остались на уровне суеверных
представлений, но приобрели под влиянием финских племен характер мелких
культов, в быту литовцев еще жили очень старые традиции индоевропейского
происхождения. К числу их относятся прежде всего остатки культа предков: по тем
скудным известиям, которые оставили писатели старого времени, совершенно не
понимавшие значения виденного ими, трудно сказать, действительно ли ХIII—XIV век знал только остатки
общеиндоевропейского культа предков, или же сохранял его традиции с тем же
пониманием, какое мы находим в древней Индии или в древней Греции. На основании
того, что нам известно о старолитовских обрядах при погребении, при выходе
замуж и т. п., я скорее высказался бы в пользу первого; литовцы до сих пор
хранят воспоминания о велесах (vеlеs), душах предков, к которым
отправляется и душа новопредтавившегося, еще недавно чтили под видом ужа,
таящегося где-то под полом дома, душу предка — радетеля о благе рода; обычаи,
доселе связанные с поминанием покойных родственников, явно имеют целью угостить
души умерших; стремление поддерживать непрерывный домашний огонь и т. под., — все
это является разрозненными элементами старого религиозного учения
индоевропейского племени. Но уже тот факт, что хранительницей домашнего огня
признается и дочь, а не только жена, показывает, что основы этой религии были
забыты. Заброшенное в глухие, непроходимые леса, поставленное надолго лицом к
лицу с финскими племенами и совсем одичавшее за долгий период своей доистории,
литовское племя не создало ни эпической поэзии ни религиозной системы; оно не
подготовилось к выступлению на арену государственной жизни, не выработало
никакой попытки государственной или религиозной централизации. Все, что
рассказывается о таких центрах Литвы и пруссов (Ромове, Знич, Криве-Кривейто.
вымысел хронистов.
Родовой быт
Культ предков и домашнего огня
поддерживался тем строем родового быта, которыми жили литовцы. Если в настоящее
время только опытный юрист может заметить в народных обычноправовых воззрениях
следы родового строя, то все же самое обыкновение литовцев жить не деревнями, а
отдельными усадьбами (дворами) указывает на прежнее заселение этой территории
родами, державшимися вместе поодаль друг от друга.
В настоящее время в приговорах
волостных судов, которые нередко прибегают к обычному праву, проскальзывают
довольно часто такие воззрения, который могли воспитаться лишь на почве
родового быта. Так, напр., народ признает особую силу за родительским авторитетом,
а с другой стороны, возлагает на родителей ответственность за проступки детей:
бывали случаи, что отца приговаривали к наказанию вместо сына, руководствуясь
тем, что отец обязан удерживать сына от зла. Старое воззрение на женщину,
согласно которому она была собственностью всего рода, находит свое выражение в
совершающихся и поднесь, хотя все реже, родовых судах по поводу нарушения
брачной верности. В этих случаях съезжающиеся родные приговаривают обыкновенно
виновную сторону к розгам, и эти приговоры встречаются народом с большим
сочувствием. Во взглядах на собственность, на право наследования и т. д. точно
так же еще очень живы представления, вытекающие из родового строя. В этом
отношении, как и во многих других, литовский народ, еще очень недавно
сравнительно вошедший в число христианских народов, представляет не мало
архаистических черт.
Материальный быт
То же
следует сказать про его материальный быть: деревянные сохи, челноки,
выдолбленные из одного дуба, тип постройки — сруб из положенных одна на другую
балок и т. п. обличают переживание очень старых бытовых особенностей. Один из
писателей конца ХVII века так описывает жилище литовцев: «Они живут в жалких маленьких домишках,
которые по большей части состоять из одной курной избы, иногда еще из
кладовушки. В избе находится сложенная из больших камней печь, которая сильно
накаляется; около нее вповалку и вперемешку, как попало, спят ночью прямо на
полу отец, дед, мать и дети, подостлав под себя разные лохмотья; попадаются
изредка и постели Остальное пространство в избе занимает скотина. Построены эти
дома из толстых стволов ели, которые снаружи, по большей части, несколько
сглажены, а внутри остаются круглыми, они сложены так ловко, что ветру никак не
удается пробиться внутрь, щели заткнуты мохом; крыты дома соломой или
положенными поперек бревнами». Этот простейший по своей форме дом, в котором
некоторые исследователи находят большое сходство с финским. развился благодаря
сношениям с более культурными соседями, в том направлении, что из курной хаты,
которая, впрочем, и теперь еще не редкость у литовцев Гродненской губернии,
превратился в избу с трубой и, во-вторых, обогатился еще одной комнатой. Этот
новый тип жилища с широкой русской печью был, по-видимому, заимствован у русских
славян, на что указывает и самое название его; istubà, потом stubà, заимствованное из русского языка как и множество других литовских слов, означающих
культурные предметы (изба из истъба).
В своей одежде и пище литовцы
были также непритязательны, а своим аппетитом прямо приводили в ужас чопорных
немецких наблюдателей старого времени. Статные, сильные и высокие,
трудолюбивые, хотя и несколько вялые они нуждались в таком количестве мясной
пищи, что один из немецких писателей XVII века сравнивает их с волками и
утверждает, что они никогда не могут наесться досыта. «Они никогда не веют
зерна, сообщает он, — а молотят пелеву вместе с зерном, потому что чистый хлеб
кажется литовцам легким, как пена; белый горох они проглатывают целиком. Они
поедают волков, лисиц, ворон, сов, сорок и всякую другую мерзость».
С таким же
недоброжелательством отзываются о быте и нравственных свойствах Литвы и другие
писатели до самого конца ХVII века и даже позже. Чего только не взваливают они на этот народ: совершенно
чуждые понимания жизни которая ведется не по установленным новой культурой
образцам, они мерят на свой аршин все, что видят. С этой точки зрения литовцы представляются
им народом, в высшей степени развращенным, ленивым и злым. Только конец XVIII века научил европейских людей
относиться с доброжелательством к «дикарю» и лишь XIX век сумел подойти к
изучению его с иным масштабом, определяя культурный уровень народов по тем
признакам, которые выяснила история цивилизации. И тогда обнаружилось, что
литовцы с их бытом, исполненным остатков очень старых времен, представляют
величайший интерес для истории всех индоевропейских племен, и что мы не имеем
права судить их суровый быт с точки зрения современной нравственности.
-------
Важн.
литература: В. Б. Антоновичъ, Монографіи по исторіи Западной и Юго-Западной
Россіи, т. I. Кіевъ, 1885 г. (Очеркъ исторіи Великаго Княжества Литовскаго до
смерти В. К. Ольгерда.). Э. А. Вольтеръ. Объ этнографической поѣздкѣ по Литвѣ и
Жмуди лѣтомъ 1887 года. Записки Имп. Акад. Наукъ. Т. 56. 1888 г. (здѣсь о
литовскомъ городѣ Лпуле). А. Л. Погодинъ. Изъ древнѣйшей исторіи литовскаго
племени. (Сборникъ статей но археологіи и атнографіи. С-Петербургь 1902). А. А.
Спицынъ, Предполагаемые литовскіе курганы VIII—IX в. (Записки Имп. Рус Археол.
Общества, т. VIII, вып. 1-2. 1898 г.; A. Brückner, Starożytna Litwa. Ludy i bogi. Szkice historyczne
i mitologiczne, Warszawa 1904. J. Witort. Zarysy prawa zwyczajowego ludu
litewskiego. Wydawnictwo Towarzystwa Ludoznawczego № 9. We Lwowie. 1898. A. Mierzyński.
Źródła do mitologii litewskiej: I. Od Tacyta do końca XIII wieku. II. Wiek XIV i XV. Warszawa 1892, 1896. A. Zweck,
Litauen. Eine Landes-und Volkskunde. Stuttgart, 1898. X. Tetzner, Die Slawen in Deutschland. Braunscbweig. 1902 (cтp. 24-112. Литовцы). Погодинъ, Славянское передвиженіе, 1902 г. Трусманъ, Чудо-литовскіе элементы в
новогородскихъ пятинахъ. Ревель, 1898. Bezzenberger, Üeber prähistoriche Kultur in Litauen. Mit.
lit. Litter. Ges. H. 24. 1899.
/А. Погодинъ. Древнiе литовцы. Вильно. 1920. 24 с./
БЕЛОРУССКИЕ ПОЭТЫ
Дикая, бессмысленная травля
«инородцев», которая считается у нас теперь высшим словом государственной
мудрости и, раздуваемая наемными публицистами, возводится в перл патриотизма,
вызывает повсюду рост здоровых национальных стремлений. Земледельцы говорят,
что иногда холодок, серая погода да непрерывный, скучный мелкий дождь бывают
нужны хлебам. Мы-то, городские жители, сердимся на скучное безвременье и впадаем в хандру — а земля делает
свое дело и растит здоровый хлеб со здоровыми семенами. Так и теперь: уже чего,
кажется, назойливее и однообразнее этот ливень ограничительных циркуляров, этот
гул «патриотических» статей — а история делает и делает свою непрерывную, хотя
и незаметную работу. Она поднимает к жизни долго дремавшие народности.
Униженные и осмеянные казенным пером, они лучше ориентируются в своем
положении; национальная их печать несет повсюду новые, жизнетворные стремления
и убеждения; интеллигенция, отщепившаяся от своего народа, возвращается к нему.
Таков процесс, происходящий по всей России. Привет ему, этому здоровому
демократическому процессу: он распространяет истинное просвещение, приобщает к
общегосударственным интересам все слои народа, объединяет их, конечно, гораздо
больше, чем всякое официальное учреждение — как могла бы объединять разве
Государственная Дума, если бы она была настоящим представительством своей России.
Белорусское национальное
возрождение пошло быстро с 1905-го года, но пробуждение народа насчитывает уже
не один десяток лет. Как всегда и везде это бывает у национальностей пробуждающихся,
сначала кучка интеллигентов, «смешных идеалистов», почувствовала свою кровную
связь с забитыми и темными народными массами, сердечно их пожалела и стала
писать для них. Как в украинской, так и в белорусской литературе дело началось
с пародий, с подражаний. Уже в XVIII веке некий В. П. Ровинский перекладывает
малорусскую «Энеиду» И. Котляревского «на смоленский крестьянский язык», и
переложение его пользуется большой популярностью у местной мелкой шляхты.
Потом, в сороковых и в пятидесятых годах, после долгого перерыва, опять
появляются произведения на белорусском языке. Выходят они из среды польского белорусского
дворянства, так как другой интеллигенции в крае не было; русские чиновники,
презиравшие все на свете, кроме двадцатого числа, конечно оставались совершенно
чуждыми народной массе. Но из того благородного демократического кружка,
который образовался в начале двадцатых годов в Виленском университете под названием
филаретов, вышли люди, проникнутые живым чувством симпатии к народу. Друг
Мицкевича, Ян Чечот, уже юношей сочиняет белорусские стихи, а в зрелом возрасте
продолжает собирание белорусской народной поэзии и сам создает ряд удивительно
удачных подражаний ей. Дунин-Марцинкевич (1807-1885 гг.) печатал по-белорусски
и народные пьесы, и повести, и стихи. Но еще долго все это оставалось курьезом,
любительской поэзией, проявлением господского снисхождения к «народу».
С 1891-го
года дело меняется. В этом году выходить «Белорусская дудка» Бурачка — сборник
стихотворений, проникнутых живым национальным сознанием и снабженных
предисловием. Консервативный историк этого движения, сам белорус, но трепещущий
перед народным движением, ректор Варшавского университета Е. Ф. Карский,
ставить в упрек Бурачку, будто бы он «старается возбудить сепаратистические
стремления национальные и литературные, отстранить белорусов от великорусов и
побудить их к выработке самостоятельной литературы». Это — обычный упрек людей,
перешедших на сторону господь положения и умеющих видеть в национальных
стремлениях лишь пустую забаву, если не «крамолу». Действительно, как опасно
предисловие Бурачка! Послушайте, что говорить автор. «Милые братья, дети Земли
— моей Матери! Вам посвящая свою работу, я должен поговорить с вами о нашей
доле-недоле, о нашем родном исконном языке, который мы сами, да и не одни мы, а
все темные люди зовут «мужицким», хотя он называется белорусским... Наш языкъ —
такой же человеческий и панский, как и французский или немецкий, или какой-либо
другой. Неужели же так на веки веков мы можем читать и писать только па чужом
языке? Хорошо и даже необходимо знать соседский язык, но прежде всего надо
знать свой». Так поэт старался пробудить в своем народе уважение к своей личности,
стремление к свободе. И он жаловался на трудность работы в своей «Дудке»:
«Сорак гадоу бьюся, Ніяк ня звярнуся, Ніяк ня натраплю Вадзицы хоць каплю, Ды
такой вадзицы, Ды с такой крыницы, Што як хто напьёцца Дык вольным стаёцца!»
Однако «капля свободной воды»,
которую сорок лет искал Бурачок, упала не па бесплодную почву. Ростки свободы повсюду
стали подниматься на белорусской ниве, и к 1905-му году мы видим уже довольно
сильное движение, благодаря которому образовался издательский кружок и появилась
первая белорусская газета. Правда, издатели были вынуждены работать не только
бескорыстно, но и самоотверженно; правда, немало попыток разбилось об
административные кары и преграды. Но подавить самое движение не удалось даже
нынешней «твердой» власти. Кажется, она поняла, что загнать его внутрь народа,
сделать легальное и невинное «преступнымъ» — было бы уж слишком неблагоразумно.
Конечно, будь это где-нибудь в коренной России, перед такими пустяками не
остановились бы; но ведь в Белоруссии имеется «недержавная» народность, поляки.
Слишком прижать белорусское национальное движение значило содействовать его
полонизации, и белорусской интеллигенции позволяют, хотя и со всяческими
препонами, делать свою большую культурную работу, насаждать в народе грамотность,
распространять интерес к родному языку. Вот уже пятый год выходить еженедельная
газета «Наша Ніва», единственный орган, через который в глушь Белоруссии
проникает свет современной культуры. «Наша Ніва» сообщает о работе
Государственной Думы, о том, что делается на Западе; она печатает рассказы и
стихи, выпускает в виде приложения историю Белоруссии, сборники стихов и т. д.
За первые три года своего существования «Наша Ніва» поместила 960
корреспонденций из 489 деревень, напечатала 246 стихотворений 61-го поэта и 91
рассказ 36 различных авторов. Можно сказать, что белорусская газета дошла до
самых низов и вызвала с их стороны живой отклик. «Наша Ніва» растет и
развивается, хотя материально все еще жестоко бедствует.
Просматривая этот журнал с первых дней его существования, я невольно обратил
внимание на несомненную талантливость некоторых стихотворений, помещенных в
нем. От этой белорусской поэзии веяло такой непосредственностью живой любви к
родному краю, которая захватывала и читателя. Разумеется, эта поэзия не сложна.
Ей еще чужда утонченность настроений мировых литератур. Мотивы ее просты и
однообразны, как однообразно белорусское Полесье; они грустны, как эта бедная,
заброшенная страна, отрезанная в иных местах на целые месяцы от общения с
внешним миром. И вместе с тем потребность человеческого духа, сознавшего свою
индивидуальность, завоевать право свободного ее развития обнаруживается в белорусской
поэзии иногда так же ярко, как и в малорусской. Совершенно не знакомое с
прекрасной украинской поэзией, с ее удивительной задушевностью, и мягкостью, с
свежестью ее юмора, наше общество, вероятно, с удивлением узнает о
существовании нескольких белорусских поэтов, произведения которых, вероятно,
стали бы очень заметны, если бы они были написаны на великорусском языке. А
может быть белорусским поэтам и нечего было бы сказать нам, если бы они были
пересажены на нашу почву: ведь поэзия расцветает лишь у себя дома, под своим
небом, питаясь соками родной земли. Являясь выражением народного душевного
склада, эта поэзия раскрывает нам то самое святое, чем живет масса, чаще всего
полусознательно. И как в стихах и рассказах украинских писателей мы видим
мучительный вопрос о судьбах «недержавных» народностей, горячий призыв к
«неродным сыновьям родной матери» вернуться домой, в среду своего народа,
страстное возмущение ренегатством и мощное чувство любви к милой родине, так и
в белорусской поэзии эти ноты выступают на первый план.
В последние
годы, как поэты, выдвинулись Янка Лучына (Иван Неслуховский), автор сборника
стихов «Вязанка» (1903), Мацей Крапіука, Эдзюк Будзъка и многие другие,
помещающие в каждом номере «Нашей Нівы» порою неискусные, мало оригинальные, но
всегда горячие, искренне стихи, которые, наверное, находят широкий отклик в
народных массах. На первое место следует поставить трех поэтов: Янка Купалу
(«Жалейка», 1908), Якуба Коласа («Песьни-жильбы», 1910) и все более выдающегося
Максима Богдановича. Первые двое, как мне сообщают из Вильны, «действительно сыны
народа, выросшие в мужицкой хате, что дает нам право в их душах видеть проявления
души всего народа». Что касается последнего, то, по определению того же лица, это уже индивидуалист в сопоставлении с двумя
первыми. У него проглядывает нежная, особенно интеллигентная душа, и эта ее
филигранность может быть залогом развития. Для уяснения его переживаний
интересно знать некоторые данные из его жизни: это — юноша восемнадцати -
девятнадцати лет, гимназист восьмого класса, болезненный, сын белоруса (раньше,
кажется, народного учителя), переселившегося летъ двадцать тому назад в Нижний-Новгород,
где Максим Богданович и родился. Года два тому назад онъ случайно познакомился
с изданиями на белорусском языке и пробудился в национальном отношении.
Пробудившееся чувство отдаления от родины, которой он никогда не видел, но о
которой он знал от отца, равно как болезнь, и повлияли на создание этого нового
типа, пока одинокого, в семье белорусских поэтов». М. Богданович — одно из
обычных явлений, сопровождающих национальное пробуждение народов: тонкая и чуткая
натура, охваченная стремлением вернуться к униженному и забытому народу. «Ни
один сытый не может так играть, как играет народное горе», писал этот юноша в
1907-м году, в символической легенде о происхождении поэзии.
В этом очерке я остановлюсь на
четырех белорусских поэтах: Янке Лучыне, Янке Купале, Якубе Коласе и М.
Богдановиче. Не лишнее упомянуть, что в братской украинской литературе следят с
живым сочувствием за процессом белорусского национального возрождения. Один из
львовских писателей посвятил этому процессу довольно обширную работу (И.
Святицький, «Видроджене білоруського письменства», 1908) и привел в ней
несколько политических белорусских стихотворений, которые по условиям нашей
печати не могли появиться в виленской «Нашей Ніве». Характерно, что и в этих
стихотворениях вовсе не обнаруживается пресловутого «сепаратизма», который так
неразумно и, я сказал бы, с такою опасностью для государства наши националисты
усматривают во всяком национальном движении. Содержание их обычно для всей
русской освободительной поэзии. «Паустаньце! край ваш стогне родны, заве
збауляць, як звау не раз. Паустаньце, гляньце, Божэ милы, свабоды сонцэ вас заве! Крыху адваги й
дружнай силы, а шчасце вечна зацьвяце!» (Встаньте! Стонет ваш родной край,
зовет спасти его, как звал не раз. Встаньте, взгляните, Боже мой, вас зовет
солнце свободы. Немного отваги и дружной силы, и счастье зацветет навеки).
Янка Лучына ставит на первом
плане вопросы социального положения народа. Его сборник, вышедший в 1903-м
году, является предзнаменованием того общего движения, которое в 1905-м году
разразилось грозной бурей над всей Россией. И скорбь по народной темноте и
бедности, и вера в громадные силы, заложенные в нем, и молодой оптимизм,
убежденный, что «счастье будет, как пчелкам в улье»: все это внушает Лучыне
истинно-поэтические нотки. Вот его обращения к северному ветру:
Эй ты,
сивер, — ня дзьми!.. не патрэбен ты нам,
Ад полудня
цяплу з тобой ходу нима!
Хоць бы раз
без цябе зарунец бы палям,
Хоць бы раз
у свой час адышла бы зима!
Устрапянууся бы дух у челавечай грудзи,
Ды й забыли
бы мы морэ смутку ды й слез.
Сцихни, сивер, хоць раз, на лясох ня
гудзи,
На далек
акіан убяжи ты, мароз!
*
Эй ты,
север, не дуй. Ты не надобен нам,
Нам с тобой
не дождаться от юга тепла,
Хоть бы раз
без тебя пробудиться полям,
Хоть бы раз
в свое время зима-то ушла!
Встрепенулся бы дух в человечьей груди,
И забыли бы мы море скорби и слез,
Стихни,
север, хоть раз, по лесам не гуди,
И к далеким
морям убеги ты, мороз!
В другом стихотворении,
посвященном «Родной Сторонке», мы слышим то же заунывное, чисто народное,
белорусское причитание над бедностью и темнотой Белоруссии. «Ты нам
раскинулась, лесом, балотами, выдмай песчаною, неураджайною, маци зямлица, и
умалотами хлеба над мерку не даш звичайную. А сын твой беднай адзет сермягаю, з
лыка плеценые лапци абууты, едзе драбанами, цы калымагаю, конем, ште уягне,
якбы заснуушы... Усе у табе бедна. Часта заплачэ мужык араты дзеля злой доли,
цяжка працуючи»...
Те же мотивы проходят красной
нитью в «Жалейке» Янки Купалы, но техника его стихотворений выше. Резче
выступает и народная струя в языке. Стихи Лучыны поиметь всякий образованный
русский человек — для понимания Янки Купалы нужно знакомство с белорусским
словарем. И рядом с горькой нотой в стихах этого поэта-крестьянина выступает
уже нечто новое: вера в будущее Белоруссии. «Я мужик-белорусс», — заявляет он,
— «Темный сам, белый ус. Эх, каб темный не был, читать книжки умел, я бы
счастье добыл, я бы песенки пел! Я сумел бы сказать, что и я человек, что и мне
горевать надоело весь век». Это еще очень примитивное, но тем более понятное
народу, тем более связанное с ним сознание социальной неправды проходить
красной нитью в «Жалейке» Купалы, с тем однообразием, которое так обычно в
народной поэзии. Жалобы на пана, который гонит арендатора из избы, патетическое
восклицание: «Не праклинайце лапцяу липовых, не пагарджайце лапцяу лазовых»,
воспевание сохи и бедной хатки, стихийная радость приходу весны и грусть с
наступлением осени и зимы, непрерывный стон над народной беднотой, темнотой и
бесправием — вот содержание стихотворений Янки Купалы. Таково и самое
характерное из них: «А кто там идет».
А хто там
идзе, а хто там идзе?
У вагромнистай
такой грамадзе?
—
Беларусы.
А што й ны
нясуць на худых плечах,
На у лапцях
нагах, на у крыви руках?
— Сваю
крыуду.
А каму
нясуць гэту крыуду усю,
А куды нясуць на паказ сваю?
—
На свет цэлы.
А хто гэтай
йих, не адзин мильйон,
Крыуду
несць научы, разбудзиу йих сон?
—
Беда, гора.
А чагож,
чаго захацелась йим,
Пагарджанным век, йим сляпым, глухим?
—
Людьзми эвацца.
Сборник «Песьни-жальбы» Якуба
Коласа самым своим названием определяет господствующий тон его стихотворений.
Но содержание их сложнее, чем у Янки Купалы. Здесь преобладают картины природы,
иногда такие изящные и поэтические, что невольно останавливаешься над ними. В
Якубе Коласе чувствуется действительный поэт, умеющий находить свои слова для
давно описанных образов. Этих картин, взятых из родной земледельческой природы,
так много в сборнике, и так они своеобразно прочувствованы поэтом, что по ним
можно было бы просто составить альбом крестьянской, серой, не польской и не
великорусской, а совсем особенной «сермяжной» Белоруссии.
«Ціха
калосься, схіліушы галовы,
Шэучуць у межах
палёу;
Толькіж ня
слухае неба іх мовы —
Жальбы
ржаных калосоу.
Сіняе небо
усё сонцэм заліто;
Полудзень,
вар, цішына»...
*
Тихо
колосья, склонивши головки,
Шепчут на межах полей;
Только не
слушает небо их жалоб,
Ржаных
колосьев речей.
Синее небо
все солнцем залито,
Полдень,
жара, тишина...
А вот о колосе, выросшем случайно
среди травы. «На соломке тонкой средь травы глухой, спеет, доспевает колос
сиротой. Может, пташка Божья бросила зерно, или залетело с бурею оно, или конь
из торбы как-то уронил на чужую пашню зерно посадил». Приходить весна. «И зима,
как дым, пропала, зеленеет луг, поля, и очнулась, как от боли, наша родная
земля». Картины природы сплетаются с длинными, однообразными, обычными в белорусской
поэзии картинами крестьянской доли. «Пока жить ты соберешься, умирать уже
пора». «Редкое жниво, травы половина, колос не гнется зерном до земля». «Наше
поле дрянно родит, бедно здесь живет народ, и в грязи он, бедный, ходить, а
трудится — льется пот. Грустно смотрят деревеньки, глянешь — сердце заболит, на
дворе поленья, бревна, куча мусору лежит. Крест сосновый на дороге, кучка
тополей сухих; тихо, скучно, как в остроге, как среди могил своих. А как песня
понесется, сколько в песне той беды! Убежал бы я, сдается, сам не ведаю, куды!
Край наш родный, бедно поле, ты глядишь, как сирота; грустен ты, как наша доля,
как ты — наша темнота!» Якуб Колас не даром упоминает об остроге; целый ряд его
стихотворений объединен общим названием: «Из тюрьмы». Впрочем, не Колас один
посылает в «Нашу Ніву» свои стихи из тюрьмы. «С турмы» грустно- гневное
стихотворение шлет Эдзюк Будзько.
Максим Богданович пишет
по-белорусски, но мотивы его поэзии — общечеловеческие, не тесно-народные. «Как
над белым пухом вишен, точно синий огонек, бьется, вьется быстрый, легкий,
синекрылый мотылек. А вокруг него весь воздух в струнах солнца золотых, он
дрожащими крылами еле слышно звонить в них. И хвалою льется песня, тихий, ясный
гимн весне. Иль его мне напевает, напевает сердце мне? Может быть, то ветер
звонкий в тонких травках шелестит, иль камыш сухой, высокий там у берега шуршит?
Не понять и не разведать, никогда мне не узнать, не дают мне думать звуки, что
летят, дрожат (зьвіняць). Песня рвется, песня льется на раздольный вольный свет;
кто поймет ее, услышит? Только, может быть, поэт»!
Такова
современная белорусская поэзия, грустная, небогатая темами и образами, поэзия
народа, истосковавшегося в безнадежном подчинении чужим культурам и религиям.
Мало было народов, с которыми история проделала бы столько экспериментов, как с
белорусским. Сначала самостоятельные княжества были завоеваны литовскими
князьями, но белорусский язык сделался официальным языком их государства. Потом
пришло польское владычество, с его презрением к крестьянству и к хлопской вере.
Иезуиты насадили унию; шляхта водворила польский язык. Екатерина II присоединила
белорусские губернии к России под видом восстановления древнего единства
русских земель, хотя Московское государство никогда не владело ими. Было
восстановлено православие при Николае I. На бытовые особенности населения, на
его многовековую собственную историю обращалось мало внимания, точно Минская
или Гродненская губернии ничем не отличаются от Тверской. Население чувствовало
себя приниженным, еще более приниженным, чем в Великороссии. И вот теперь
началось его национальное пробуждение, выражающееся, как показывает его поэзия,
в сознании своего человеческого я. Это движение еще слабо, еще ограничивается
десятками активных работников и немногими тысячами сочувствующих. «Ты сеешь...
а где твое жниво?» — спрашивает Янка Купала в одном из своих стихотворений.
Замрет ли это движение, или ему суждено разрастись, и весь белорусский народ
проникнется сознанием своих национальных прав? Трудно ответить на этот вопрос
категорически. Я думаю, что дело белорусских национальных деятелей чистое и
хорошее, что оно несет в глухие закоулки бедной страны и первые знания, и
интерес к книге, и жажду разумной, осмысленной, достойной человека жизни. Я
думаю, что их труд не бесплоден, и в том или ином направлении, может быть
неожиданном для них самих, принесет жатву. Как ни сильно на свете зло, все-таки
добро в конце концов побеждает его, и если самоотверженный, бескорыстный труд
белорусских работников пробудить гражданское и человеческое сознание в забитых
белорусских массах, то и это будет святой результат их деятельности, хотя бы им
и не удалось, скажу более — не понадобилось создать особый литературный белорусский
язык. Во всяком случае, это вопрос будущего, который разрешит история.
А. Погодин
/Вѣстникъ
Европы. Журналъ Науки-Политики-Литературы. Кн. I. Январь. 1911. Санктпетербургъ. С. 326-334./
ПОГОДИН Александр Львович (3 (15). VI.
1872, Витебск — 16. V. 1947, Белград, Югославия), славист — филолог и историк, ученик В. И.
Ламанского и А. И. Соболевского. В 1894 г. окончил Петербургский ун-т, а затем
готовился к профессорскому званию. В 1896 г. начал читать лекции по славянским
древностям в Петербургском археологическом ин-те, в 1897 г. — в Петербургском
ун-те (в звании приват-доцента). В 1901 г. защитил магистерскую диссертацию «Из
истории славянских передвижений», в 1904 г. — докторскую диссертацию «Следы
корней основ в славянских языках». С 1902 по 1908 г. работал профессором
кафедры славянской филологии Варшавского ун-та, с 1908 по 1910 г. — профессором
на Высших женских курсах в Петербурге, с 1910 по 1919 г. — в Харьковском ун-те,
с 1919 г. — в Белградском ун-те.
Занимался различными проблемами истории
славян, славянских литератур и языков. Опубликовал несколько специальных
лингвистических исследований и статей: Основной курс общего языкознания
(Казань, 1898, 17 с.), Образование сравнительной степени в славянских языках
(ИОРЯС АН, 1903, № 1, с. 206-211), Следы корней-основ в славянских языках
(Варшава, 1903, VIII, 312 с.), Севернорусские словарные заимствования из
финского языка («Варшавские университетские известия», 1904), Почему не говорят
животные? К вопросу о происхождении языка (Спб. — М., б. г., 89 с.), Язык как
творчество (Психологические и социальные основы творчества речи) (Харьков,
1913, 560 с.), Письмена (Энцикл. словарь Гранат, т. 32, с. 230-238), [Польский
язык] (В статье «Польша», там же, с. 614-617), Внутренняя речь и ее
расстройства (ЖМНП, 1906) и др.
В лингвистическом наследстве П. не все равноценно и не все сохранило
научную значимость. Наряду с правильными положениями в его работах имеются
утверждения, требующие критического подхода как со стороны методологии
языкознания, так и со стороны фактов.
В очерке «Почему не говорят животные?..» П. с полным основанием подвергает
сомнению содержавшиеся в популярной зоопсихологической литературе утверждения о
способности животных передавать свои чувства и представления. По мнению автора,
в основе поступков животных лежат инстинкт и личный их опыт, причем
«бессознательность инстинкта — один из важнейших фактов, рисующих истинную
природу животной речи» (с. 24). Совершенно прав П., говоря, что животные не обладают сознанием и познанием.
«Находясь в состоянии полусна или подчиняясь непроизвольному течению
представлений, животное не мыслит, не анализирует явлений, не определяет своего
я. Там, где нет анализа, — нет понятий и нет языка» (с. 89).
В работе «Севернорусские словарные
заимствования из финского языка» П. рассматривает 320 слов (глаголов на
-айдать, -андать и других лексем), которые в разное время и разными путями
проникли в говоры северной части России. Работа была положительно оценена Д. К.
Зелениным, который в то же время уточнил ряд моментов, касающихся этимологии и
источников заимствования.
В книге «Следы корней-основ в славянских
языках», содержащей главы об агглютинации, образовании форм в финно-угорских и
индоевропейских языках, корнях-основах в сложных словах и простых
корнях-основах типа земля, зима, зуб, дом, по замыслу должны были быть выяснены
спорные вопросы относительно того, что такое корень и основа в реально
существовавших и реконструируемых праязыках и какое отражение они получили в
языках исторической эпохи. Рассуждения автора строятся на довольно обширном
материале древних и современных славянских, балтийских и частично финно-угорских
языков. Бесспорно, собранные автором факты, относящиеся к данной теме,
сохраняют известную ценность и сейчас, однако интерпретация их вызвала
серьезную критику еще в начале нашего века, когда книга только вышла из печати.
Так, проф. С. К. Булич отмечал, что «положительные свойства г. Погодина как
ученого парализуются крупными недостатками по части научного метода и
положительного знания, лишающим его книгу в глазах лингвиста того значения,
которое она могла бы иметь, если бы автор действительно научно разработал свою
небезынтересную тему» (ИОРЯС, 1905, т. 10, кн. 2, с. 420). Рецензент
справедливо упрекал П. за то, что он
не использовал всех возможностей сравнительно-исторического языкознания и
допустил значительное количество неточных объяснений, этимологических
толкований, не отвечающих уровню лингвистической науки начала XX в.
Не все языковедческие положения являются
бесспорными и в обширной монографии П.
«Язык как творчество...» (1913), представляющей собой переработку лекций по
языкознанию, читанных автором на Историко-филологических и юридических Высших
женских курсах Н. П. Раева в Петербурге и в Варшавском ун-те. Вслед за проф. А.
А. Потебней он стремится истолковать все факты речевой деятельности в
психологическом плане, о чем говорит в предисловии: «Наши общие курсы по
языкознанию совершенно минуют психологическую сторону вопроса: они берут язык
как уже сотворенное, тогда как мне представляется чрезвычайно важным и нужным
приучить образованного лингвиста видеть в языке прежде всего процесс творчества.
Обширная область психологии должна, по моему убеждению, войти в сферу общего
языкознания, и этому своему пониманию я старался следовать в настоящем труде»
(с. 1).
О таком именно направлении хода научных
доказательств свидетельствует содержание всех семнадцати глав книги.
Коснемся только отдельных взглядов П. на проблемы языка. Вполне
обоснованно автор утверждает, что «язык человека есть постоянное творчество
мысли, выражение самосознания его» (с. 3), причем «слово является уже
надстройкой над инстинктом» (там же). Если для произнесения слова необходимо
лишь «инстинктивное сотрудничество различных органов — голосовых связок, языка,
губ, носонебной занавески», то для «создания внутреннего содержания слова, его
значения потребовались весьма сложные психические процессы, в основе которых
лежало когда-то, вероятно, также инстинктивное течение зрительных и слуховых
образов, но которые в дальнейшем своем развитии вышли уже очень далеко из
области этой образности. Поэтому наш теперешний человеческий язык есть чисто
человеческое создание...» (там же)...
С точки зрения психологической, по мнению П., «язык каждого из нас в каждую
минуту является новым произведением наших душевных состояний, новым
творчеством» (там же). Однако это творчество по-разному осуществляется у
ребенка, взрослого человека, культурного человека и дикаря, у нормального и
больного человека и т. д. Вот почему «для познания речи как процесса творчества
мысли очень полезно изучение всех этих состояний говорящего лица» (там же).
В отличие от животных люди имеют
способность «разнообразно и условно выражать свои чувства и представления,
сознавая при этом, что целью такого выражения служит передача соответствующих
представлений и душевных состояний себе подобным» (с. 5). Здесь, таким образом,
подчеркивается социальная коммуникативная функция человеческой речи как
осмысленного, осознанного акта говорения.
В самом говорении П. различает внешнюю, произносимую и слышимую речь и речь
внутреннюю, когда человек по каким-либо причинам не говорит или не может
говорить. Вторую разновидность речи П.
назвал «мышлением словами». Ее автор характеризует так: «Эта речь является
постоянным и необходимым спутником нашей сознательной духовной жизни,
переводчиком на язык нашей мысли того, что мы слышим, и что без нее, без помощи
этой нашей внутренней речи, было бы для нас лишено всякого смысла. Когда
замолкает внутренняя речь, духовная жизнь человека или идет вразброд, как это
бывает в бессвязных сновидениях, или становится просто потоком образов, или сводится
к застывшему в неподвижности созерцанию, как это наблюдается в известных
состояниях экстаза» (там же).
Психологическую основу П. подводил также под семасиологию. Ученый считал, что образное
мышление свойственно было древнейшим эпохам в жизни человечества, когда люди
непосредственно выражали свои чувства. Он утверждал, что «в основании образа
лежит чувство» (с. 308), следовательно, образ первоначально лишен обобщающей
познавательной функции. В данном отношении, по его мнению, древняя речь людей
подобна детской речи, в которой преобладает эмоциональный момент. Постепенно
образ утрачивает живость эмоций и все больше получает познавательный характер.
«Соответственно с этим, — пишет П., —
и слова детской речи из восклицаний, мало-помалу, превращаются в указания, а
потом становятся лишь обозначениями, названиями. Образ, данный именно этим,
определенным восприятием, обобщается в образ определенной группы, делается,
наконец, типом, если встречается, повторяется часто» (с. 315).
По мнению П., здесь следует видеть причину различий между значениями общими и
«случайными» (он ссылается при этом на теорию значения слова, предложенную Г.
Паулем).
Далее автор выясняет вопрос о соотношении
образа и слова и их роли в мышлении. Вполне определенно П. утверждает, что «не образ, но слово, не образное мышление, но
внутренняя речь является у современного говорящего человека орудием мысли» (с.
322). Однако он делает весьма существенное замечание, из которого следует, что
смысловая сторона слова не может развиваться без образного мышления: «Слово,
только указывающее на предмет и не вызывающее в нашем сознании никакого образа,
не развивается в своем значении, становится только условным знаком, вследствие
чего для выражения оттенков нашей мысли, стало быть уже образного и эмоционального
содержания ее, нам приходится прибегать к новым’ словам, не тем, которые лишены
всякой образности» (там же).
В связи с этим у автора возникает вопрос,
когда мышление осуществляется только с помощью внутренней речи (и возможно ли
это) и когда возникает потребность в образной речи? Ответ заключен в следующем
рассуждении: «Удовлетворяться словами, лишенными образности, может человек, не
нуждающийся в выражении своего настроения, своего особого понимания вещей, но
удовлетворяющийся указанием на отношения, существующие между предметами и
идеями. Поэтому в области отвлеченных наук, в математике и т. п. мышление
совершается лишь с помощью внутренней речи, но без содействия образного
мышления. А это значит, что ...мышление словами без образов возможно» (с. 323).
Любопытны рассуждения П. относительно характера первоначального человеческого языка. Люди
до возникновения у них «сознательного языка» уже умели издавать определенные
звуки для выражения своих эмоций. Это был еще «сырой материал» языка, который
представлял собой восклицания, вырывавшиеся в моменты эмоционального
возбуждения, тонированное пение как выражение полового инстинкта,
ритмизированное пение как сопровождение определенных трудовых усилий (пилка
дерева, шлифовка камня, движения веслом на лодке и т. д.); эти элементы речи
сопровождались также мимикой и жестикуляцией, помогавшими понимать
произносившиеся звуки и их комплексы. Особое значение автор придает «инстинкту
издавания тонов» в процессе выработки (на основе певшейся «речи») зачатков
разговорной речи. П. делает попытку установить начальный этап функционирования
языка как общественного явления. Он считает, что язык как орудие взаимного
понимания начинается «с того момента, когда одному лицу удалось внушить свое
значение звукового сочетания другому лицу или целой группе» (с. 554). Ъднако из
этого автор делает неправильный вывод о том, что возникновение языка «восходит
не к незаметному постепенному усвоению средств взаимного понимания, а к
моментальному изобретению» (с. 554); иначе говоря, «кто-то первый изобрел язык,
т. е. свои значения укрепил в своем сознании более, чем другие, и сумел внушить
другим полусознательное понимание и воспроизведение их» (там же).
В дискуссионном вопросе о том, что собой
представляло «первое слово» — предложение, какую-либо часть речи,
звукосочетание или отдельный звук, П.
занимал вполне определенную позицию, считая, что первоначальным значением
звуковых сочетаний, выражавших поведение человека, была «совокупность
представлений, связанных с чувством» (с. 554). Поэтому подобные звукосочетания
являлись по своему значению целым предложением, которое только в дальнейшем
стало члениться на отдельные слова — части речи, синтаксические компоненты.
«Лишь с разложением этого последнего (предложения. —
М. Б.) на части, — разложением,
которое должно было выделить отдельные представления из их первоначальной
совокупности, могли обособиться представления о вещах и действиях. Язык
начинается с синтеза, который не знает ни имен, ни глаголов» (там же).
Лит.: Будде Е. Ф. Погодин А. Основной курс общего языкознания —
Казань, 1898, 17 с.; Лавров П. Погодин А. Из истории славянских передвижений —
ЖМНП, 1901, № 8, с. 478-495; Соболевский А. И. Лекции по истории русского
языка, изд. 3-е. М, 1903, Предисловие; Булич С. К. А. Л. Погодин. Следы
корней-основ в славянских языках. Варшава, 1903. — ИОРЯС АН, 1905, т. 10, кн.
2; то же отд. отт. Спб., 1905, 2, 20 с.; Зеленин Д. К. Проф. А. Л. Погодин.
Севернорусские словарные заимствования из финского языка. — ИОРЯС АН, 1905, т.
10, кн. 2, с. 451-459; Карский Е. Ф. А. Л. Погодин. Почему не говорят животные?
К вопросу о происхождении языка. Варшава, 1905, 72 с. — РФВ, 1905, т. 54, №
3-4, с. 230; Его же. А. Л. Погодин. Язык как творчество. — РФВ, 1913, т. 70, №
3, с. 180-181; Его же. А. Л. Погодин. Славянский мир. Политическое и
экономическое положение славянских народов перед войной 1914 г. М., 1915, VIII,
420 с., 3 карты. — РФВ, т. 74, № 3, с. 204; Зарубежная Русь. — РФВ, 1915, т.
73, № 1, с. 187; Пичета В. И. А. Погодин. Очерк истории славян. М., 1915;
Погодин А. Славянский мир. М., 1915. — «Голос минувшего», 1916, № 10, с.
207-208; Флоринский Т. Д. Критико-библиографический обзор новейших трудов и
изданий по славяноведению. — «Унив. [Киевск.] изв.», 1905, № 5, с. 26-29;
Соловьев А. В. А. Л. Погодин, — КСИС, 1958, № 23, с. 57-59; Энцикл. словарь
Гранат, т. 32, с. 402.
/М. Г. Булахов.
Восточнославянские языковеды. Библиографический словарь. Т. 3. Минск. 1978. С.
138-142./
.jpg)
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz