ЎЎЎ Гапа Пінчук. Пінскі Краніхфэльд у Якуцкай вобласьці. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Віктар Паўлавіч Краніхфэльд (Кранихвельд) - нар. у 1861 г. у павятовым месьце Пінск Менскай губэрні Расійскай імпэрыі, сям’і участковага міравога судзьдзі, але пасьля заўчаснай сьмерці бацькі ім пачала займалася маці – Дар’я Аляксееўна.

    Існуе паданьне, што ў валадараньне расейскай імпэратрыцы Ганны Іванаўны (1730-1740) у Расею з Нямеччыны (Краніхфэльд – места ў Цюрынгіі) прыбыў першы Краніхфэльд – Фрыдрых Вільгельм Георг – немец (габрэй), архіатэр (галоўны лекар) прынца Кумберленскага, старшыня Бэрлінскага таварыства цьвярозасьці, дырэктар прыватнай вочнай клінікі, прафэсар гігіены Бэрлінскага ўнівэрсытэта. У Расеі ён быў перахрышчаны ў праваслаўе і прызначаны лейб-мэдыкам Двару. Ягоны праўнук Ёган (Іван) Краніхфэльд, дамогся высокага па тых часах званьня купца першай гільдыі, ажаніўся на расійскай дзяўчыне з купецкага саслоўя і ў яго нарадзілася тры сыны, з якіх Павел зрабіўся міравым судзьдзём у Пінску ды меў двух сыноў Уладзімера ды Віктара.

   Уладзімір Паўлавіч Краніхфэльд, нар. у 1865 г. у Пінску, вучыўся ў пінскай рэальнай вучэльні; не скончыўшы курсу быў арыштаваны і патрапіў пад нагляд паліцыі. У 1888 г. ізноў быў арыштаваны і, праседзеўшы 1,5 гады ў папярэднім зьняволеньні, затым 2 гады адбываў пакараньне ў Санкт-Пецярбурскай адзіночнай турме, з абавязковай працай за ткацкім станком. Па вызваленьні пачаў друкавацца у “Воронежском Телеграфе”, “Руссских Ведомостях” ды “Русской Мысли”. У 1895-1896 гг. загадваў статыстычнымі працамі варонескага земства. Ад 1896 па 1900 г. працаваў па статыстыцы ва Ўральскай вобласьці, рэдагаваў газэту “Уралец” і зьмяшчаў артыкулы ў “Памятных книжках Уральской области”. Атрымаўшы магчымасьць пасяліцца з 1900 г. у Санкт-Пецярбурзе, пачаў прымаць дзейны ўдзел у “Северном Курьере”, “Журнале для всех”, “Образовании”, “Русском богатстве”, і асабліва ў “Мире Божьем”. Асобна вышлі брашуры: “А. С. Пушкин” (Уральск, 1899) і “Т. Г. Шевченко, певец Украины и Запорожья” (Спб., 1901). “Т. Г. Шевченко - певец Украины. Критико-биографический очерк.” (СПб., 1911; 1914). Памёр 16 траўня 1918 г. у Маскве.

    У сакавіку 1880 г. Віктар Паўлавіч Краніхфэльд сышоў з 5 клясу Пінскага рэальнага вучылішча і адправіўся ў Кіеў але неўзабаве ізноў вярнуўся ў Пінск. Паступіў вальнапісаным у адзін з палкоў, адкуль перавёўся ў Рыскае пяхотнае юнкерскае вучылішча, якое скончыў у 1885 г. і накіраваны паручнікам ў 120 пяхотны полк. Заарганізаваў нарадавольскі гурток афіцэраў у Менску.

    У 1885 г. быў арыштаваны і за распаўсюджваньне нарадавольскіх ідэй у 1886 г. высланы ў Сыбір на 3 гады і быў паселены ў акруговым месьце Балаганск Іркуцкай губэрні. Тэрмін ссылкі заканчваўся 15 кастрычніка 1889 г. і вясной Віктар атрымаў дазвол выехаць летам ў Перм.

    Але 22 сакавіка 1889 г. сасланыя габрэі ў Якуцку не падпарадкаваліся мясцовай адміністрацыі... і іх зьлёгку пакалашмацілі...

    Неўзабаве сасланыя Балаганска склалі і падпісалі ў абарону пакрыўджаных якуцкіх пратэстантаў заяву “Русскому Правительству”, якая была напісаная рукой Краніхфэльда, ды адаслалі яе ў Міністэрства ўнутраных спраў,

    4 жніўня 1889 г. Іркуцкі губэрнатар дакладваў, што усе балаганскія падпеісанты арыштаваныя. 8 лістапада 1891 г. Іркуцкі губэрнскі суд прысудзіў падпісантаў да 4 гадоў катаргі, якую Правячы Сэнат замяніў на пажыцьцёвае паселішча ў самых аддаленых месцах Сыбіры.

    Спачатку Віктар Краніхфэльд жыў ў Мархінскім улусе Вілюйскай акругі Якуцкай вобласьці, дзе пабраўся шлюбам з выгнанкай Эвелінай Уланоўскай. Яны напачатку былі прыпісаныя да сялянскай грамады, а потым да мяшчанаў места Якуцк. У Якуцкай вобласьці у Краніхфэльдаў нарадзілася дачка Ліда.

    У 1890 г. тэрмін знаходжаньня ў Сыбіры для Краніхфэльдаў быў абмежаваны да 14 гадоў. 20 ліпеня 1900 г. яны пераехалі ў слабаду Віцім Кірэнскай акругі Іркуцкай губэрні, дзе Віктар знайшоў працу дробнага служачага на капальні Ленскага золатапрамысловага таварыства.

    У траўні 1905 г. Краніхфэльды  пакідаюць месца пражываньня і прыяжджаюць у Пецярбург, дзе ўступаюць у партыю эсэраў.

    Неўзабаве, за продаж нелегальнай эсэраўскай літаратуры, Віктар атрымаў год крэпасьці і пакараньня адбываў у “Крыжах”.

    31 кастрычніка 1915 г. у Петраградзе памірае ягоная жонка Эвеліна. Іхняя дачка хадзіла на магілу маці, пакуль сама не зьлягла.

    26 лютага 1922 Віктар Краніхвэльд памёр у Пецярбурзе ад вадзянкі.

    Літаратура:

*    Дѣло объ административно-сосланныхъ — подпоручикѣ запаса арміи Кранихфельдѣ и др., обвиняемыхѣ вѣ государственномѣ преступленіи. // Сочиненія В. Д. Спасовича. Т. VII. Судебныя рѣчи (1882-1892). С.-Петербургъ. 1894. С. 291-309.

*    Память борцовъ за свободу. // Историческій Вѣстник. Историко-литературный журналъ. Май –Іюнь. Петроградъ. 1917. С. 659.

*    Кантор Р.  Памяти Вик. Павл. Кранихфельда. (К истории Якутской драмы 1889 года). // Каторга и ссылка. Издание О-ва б. политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Сб. № 4. Москва. 1922. С. 181-191.

*  Струмилло Б.  О Владимире Ивановиче Слепяне, Эвелине Людвиговне и Викторе Павловиче Кранихфельдах. // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 71. № 10. Москва. 1930. С. 201-202.

*    Кон Ф.  На пасяленьні ў Якуцкім краі. Пераклад з рускай мовы М. Каравайчык. Менск. 1932. С. 22.

*    На поселении. // Кон Ф.  За пятьдесят лет. Собрание сочинений. Т. II. Москва. 1933. С. 17, 20, 21.

*    Кирилина Е.  Павел Грабовский в Якутской ссылке. // Вопросы литературы. Орган Союза писателей СССР и Института мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР. № 7. Москва. 1961. С. 166-168.

*    Охлопков В. И.  История политической ссылки в Якутии. Кн. 1. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 421, 434-435, 438-439.

*    Карніловіч Э.  “Не гнуцца гэтакія”. // Чырвоная змена. Беларуская маладзёжная газета. Мінск. 6 красавіка 1994. С. 2-3.

*    “Не гнуцца гэтакія”. // Карніловіч Э. А.  Імёны з небыцця. Мінск. 2003. С. 22-31.

*    Пролог. Моя родословная. // Кранихфельд Л.  История моей жизни (Осколки воспоминаний). Lib.ru: Журнал «Самиздат». Москва. 2003.

*    Кранихфельд Виктор Павлович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 96.

*    Кранихфельд Виктор Павлович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 96.

    Гапа Пінчук,

    Койданава

                                   ДЕЛО ОБ АДМИНИСТРАТИВНО-СОСЛАННЫХ —

                           ПОДПОРУТЧИКЕ ЗАПАСА АРМИИ КРАНИХФЕЛЬДЕ И ДР.,

                           ОБВИНЯЕМЫХ В ГОСУДАРСТВЕННОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ

    Решением Иркутского губернского суда, состоявшимся 8 ноября 1891 года и пропущенным губернским прокурором без протеста, административно-сосланные: подпоручик запаса армии, дворянин Виктор Кранихфельд, 28 л., сын псаломщика Павел Грабовский, 27 л., сын штабс-капитана Николай Ожигов, 29 л., дворянка Эвелина Улановская, 32 л., лишенная всех особенных прав и преимуществ мещанка София Новаковская, 31 года, и сын коллежского регистратора Михаил Ромась, 25 лет, признаны были виновными в составлении и распространении воззвания под заглавием «Русскому Правительству» с целью вызвать в России революционное движение и, на основании 3 ч. 318, 2 степ. 20, 4 пун. 134, 135, 2 степ. 31, 1 ч. 251, 5 степ. 19, 4 пун. 134, 135, 7 степ. 19 и 2 п. 152 ст. улож. о наказ., приговорены к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 4 года каждый, с последствиями по 25 ст. улож. о наказ., причем настоящее дело, на основании 603 ст. 2 ч. XV т. св. зак. изд. 1876 г., представлено губернским судом в правительствующий сенат на рассмотрение. Засим осужденные Кранихфельд, Ожигов и Улановская подали в сенат на означенное решение губернского суда жалобы, в коих ходатайствовали об отмене сего решения и о применении к их деянию 279 или 281 ст. улож. о наказ.

    Жалобы эти в заседании V-го департамента правительствующего сената 9 марта 1892 г. поддерживал прис. пов. В. Д. Спасович.

                                                                             - - - -

    Дела уголовные Сибирские находятся с собою в известном соотношении. 1-го июня 1889 года, я имел честь защищать в 5-м департаменте дело о сопротивлении, оказанном 9-го июня 1885 года в Тюмени, партией арестантов из административно-ссыльных, между которыми главным был староста их Теселкин. Они не хотели идти пешком, просили парохода и подвод, их избили, потом судили, и хотя они не были оправданы, но по моему ходатайству, вы применили к ним более мягкие наказания. Некоторые из пересылаемых высланы в Павлодар, на верхний Иртыш, в том числе Харитонов, спрошенный по настоящему делу.

    22-го марта 1889 года, подобная же, но более жестокая по своим последствиям история разыгралась в Якутске при отправке арестантов в места, лежащие за северным полярным кругом — Верхоянск, Средне-Колымск, куда стали отправлять на менее льготных условиях, без багажа и съестных припасов, без которых есть опасность умереть с голоду на пути. Были убитые (6 человек), были раненые, начальство поддержало и одобрило действия распоряжавшегося вице-губернатора Осташкова. Потом над оставшимися в живых был суд военный, трое приговорены к смертной казни, один оправдан, 28 подвергнуты наказаниям от каторжных работ до тюремного заключения.

    На сколько верны и согласны с действительностью те данные, которые я излагаю, я не могу и не берусь судить. Я ссылаюсь на то, что они имеются не в противозаконном воззвании к правительству, за которое мои клиенты судятся, а в их переписке, и что если бы они были преувеличены, то вероятно обвинение отметило бы это преувеличение и поставило бы эти прибавки, как обстоятельства, либо заключающие самостоятельное преступление, либо усиливающие вину. Они могут быть даже и преувеличены, хотя имели несомненно реальную подкладку, для нас важно только то, верили ли подсудимые в достоверность фактов, против которых они заявляли свой протест и какое впечатление на их мысли и чувства должны были произвести эти известия, распространяющиеся медленно в Сибири и дошедшие до них в конце мая, а может быть и в начале июня. Здесь я должен отличить две группы: одну Бологанскую, уездный город Иркутской губ. в 193 верстах от Иркутска на Ангаре, где жили все пять подсудимых, которых я защищаю, и Павлодарскую, на верховьях Иртыша, где жил подсудимый Ромась.

    Впечатление должно было быть для всех людей их категории потрясающее и при том почти одинаково потрясающее. Между пострадавшими в Якутске могли быть их личные знакомые, но главное не то, а главное возможность прямая, личная быть в точно таком же положении и подвергнуться точно таким же последствиям за точно такое же непослушание, т. е. собственно, неподатливость на разные ограничивающие и стесняющие новшества по отношению к людям без того уже лишенным свободы и стесненным. Для них, говоря вульгарным языком, это был шкурный вопрос. Заметьте, что не они устроили и образовали какую-то сплоченную группу протестующих. Их свела поневольно судьба, их познакомила друг с другом ссылка. Простая ненамеренная случайность произвела то, что она свела с Новаковскою, живущею въ Восточной Сибири с 1876 года, сосланного в 1885 году из Минска подпоручика Кранихфельда, дворянку, учившуюся в Харькове акушерству, Улановскую, сосланную тоже в 1885 году, сына псаломщика Грабовского, сосланного из Харькова в 1886 году, и дворянина Ожигова, сосланного из Ахтырки в 1887 г. Это случайность, которую я подчеркиваю; она служит для меня главным основанием к тому, чтобы разрушить одну из основ обвинения, самую неопределенную, самую опасную и главную — принадлежность к сообществу, предусмотренному ст. 318 улож. о наказ., которая неправильно к ним применена. Они сошлись не произвольно, а очутились по независимой от них, хотя и одинаковой причине, рядком и в одинаковом положении, кто с 1885, кто с 1886 или 1887 г. На всех их наложен известный штемпель, мешающий им и в свободе движений и в выборе занятий. Все они из тех, которые по положению 14 августа 1881 г. об охране, вошедшему в прод. свода законов 1883 г., признаны вредными для государственного порядка или общественного спокойствия и сосланы для безвыездного и поднадзорного пребывания в известной местности на время от 1 до 5 лет (ст. 32 и 36).

    По приложенному к закону 14 августа 1881 г. «Положению о полицейском надзоре» им воспрещена по ст. 24 всякая педагогическая деятельность, даже держание у себя учеников для обучения ремеслам, всякого рода публичная деятельность, множество родов промысла и торговли. Все они в настоящем случае, по невозможности найти заработки, естественно, что живут пособием от казны на 9½ рублей в месяц и разумеется, от нечего делать тем только и развлекаются, что сходятся друг с другом и беседуют о своем тяжелом положении, или друг с другом переписываются, с товарищами по изгнанию, на расстоянии многих сотен и тысяч верст. И в этой переписке от доброй воли начальства зависит их ограничить. По 29 ст. закона о надзоре министр внутренних дел может воспретить всякому поднадзорному получение им непосредственное частной или телеграфной корреспонденции, что если бы в отношении к Бологанским административно ссыльным было применено, то вызвало бы конечно неудовольствие, но оно бы несомненно предохранило их в настоящем случае от присуждения к каторжным работам.

    Одно сосуществование и общение друг с другом никогда не могло бы быть признано равносильным факту образования ими сообщества, как не доказывает одновременное пребывание многих лиц, одержимых в тюрьме, за нападения на законом установленные порядки, существования между ними одного общего союза против общественного порядка, — хотя несомненно, что в глазах, если не самого высшего правительства, то подчиненных ему местных властей, они считаются явными и дружно действующими врагами государства, — взгляд, которого суд разделять конечно не должен, по которое несомненно повлияло на приговор Иркутского губернского суда, потому что, как бы мы не смотрели на факт административной ссылки, логически подобного вывода никак сделать нельзя. Замечен был кто-нибудь в волнах революционного движения, которое по временам свирепствует как эпидемия, распространяясь по тем или другим местам, его берут как зараженного этим движением и не поверяя его вины, даже, может быть, и не доискиваясь ее корней в революционной организации, в сообществе, ссылают. Следовательно, нужны доказательства сообщества даже в том случае, если сосланный, попав в среду буйных товарищей и сам станет буйным (по пословице «с волками жить по волчьи выть»). В действительности бывает и так, что ссылка есть и наказание за обнаруженную профессионально-революционную деятельность меньшей только степени. Тогда и с этой точки зрения ссылкою уже сосланный наказан и другой раз снимать с него кожу за то же нельзя, по принципу bis in idem. Наконец я замечу, что статья 318 подразделяется на 3 степени: в первой, малые наказания за сам замысел точно определенный, во второй, за действия организационные, злокачественные, главным образом за скрытничанье, в третьей, за образ действия уже насильственный.

    Суд усмотрел без основания и голословно последнее в той прокламации, которую мои клиенты противозаконно сочинили и распространяли, чего я не отрицаю, но я не могу не отрицать, что они это чинили не по 318 ст. улож., по духу и по букве к действиям их неподходящей. Оканчивая этот очерк их положения объясняющий, самое внешнее вменяемое им действие, приступаю к анализу corpus delicti, имеющегося на лицо.

    Противозаконное и достойное строгого взыскания по закону же писание было написано, а потом размножаемо способом весьма похожим на печать и рассылаемо по почте т. е. распространяемо четырьмя лицами из числа судимых: Кранихфельдом, Ожиговым, Грановским и Улановскою. На некоторых экземплярах есть надпись Владимир Иванов Иванов, который умер и следовательно суждению не подлежит. Так как подписи Новаковской нет и она к содеянному может быть приобщена только морально, то ее надо отделить и обсудить ее вину совершенно отдельно. Равным образом, совершенно отдельно надо поставить и деяние Ромася. Письмо Ромася было ответное; когда оно пришло из Павлодара, то Бологанские подсудимые были уже арестованы; о том, что Ромась писалъ, они ознакомились только в жандармском управлении при следствии; предвидеть, что Ромась будет им писать про динамит, они не могли, так что он отвечай за себя сам, одного его и надо поверять, а они отвечают за себя таким же образом только сами. При том даже и за посылку в Павлодар письма с противозаконным воззванием, на которое отвечал Ромась мог бы отвечать только Кранихфельд, а никак не его товарищи. Что касается до 4 подписавшихся, то, хотя все они стоят за сочинительство общими силами и при равном участии, но известно, что на самом деле так не бывает. Сочиняет обыкновенно один, другие могут кой-что добавить. Переписывали сочинение Кранихфельд и Грабовский, конверты надписывал Грановский, значит, они собственно двое распоряжались, но как все подписавшие одинаково решили подписаться с целью распространения, то я не вижу разницы в вине, и наказание для 4-х может быть равное.

    Но в чем вина и каково наказание? Здесь я расхожусь с губернским судом и воззвания к бунту по 251 ст. улож. не усматриваю, хотя бы все словечка рассматривать и по одиночке, и вкупе, не только простым глазом, но под лупою.

    Писание есть не воззвание, а заявление обращенное прямо к враждебной стороне — к русскому правительству в целом его составе, ставимому в ответственность, за все то, что делается по отношению к заявителям, т. е. к сибирским ссыльным. Длинный ряд фактов, подобранных за последние 3 года (1886-1889), только по одной Сибири и только по избиению или укрощению ссыльных, заканчивается и, так сказать, венчается самым крупным из них — Якутским делом. Они рассказаны в тоне злобном, язвительном, порицательном, но с явным обходом разбора второго действия Якутской катастрофы, то есть суда над Якутскими пересыльными. Рассказ обрывается на том, что правительство и гр. Игнатьев оправдали все эти бесчеловечности и безобразия. Каковы бы не были причины этого умолчания о суде, я нахожу, что оно целесообразно с адвокатской точки зрения, они бьют на один пункт, самый больной и самый для жалующихся чувствительный (шкурный вопрос), что они и выражают в словах: «система, кидающая сотни людей в полное распоряжение этапных офицеров, смотрителей тюрем и целого легиона Оеташкиных, воспитанных на почве бесшабашного сибирского произвола». Весь этот рассказ служил предпосылкою к заключению, вмещающему в себе изложение протеста и поведание мотива их протеста и целей, которых они посредством протеста желают достигнуть; мотив и цель совпадают.

    Протестующие заявляют: во первых, что они солидарны с павшими и пострадавшими товарищами, что они сожалеют, что географически они были от товарищей отделены, что они не могли быть там, и погибнут от пулей и штыков и не на бумаге чернилами, а и самой своей кровью заявить ненависть к произволу и насилию. Заметьте, что в изложении дела проведена та мысль, что ссылаемые Якутские были безоружные, что они не сопротивлялись, что была бойня, оказывающая не активное а только пассивное сопротивление не в установленном порядке производимой высылке. Сочинившие писание приобщались прочувствованным мечтанием на крыльях фантазии к событию прошедшему, как приобщается сочинитель кровавой драмы ко всем кровопролитиям, которые он мысленно изображает. Это только мечта и эмоция, а не настоящее дело, за которое можно отвечать по уголовным законам. Второе заявление их несколько посильнее. Якутская история представляется на суд общества в полной уверенности, что кровь товарищей и протестующий их голос из Сибири вызовут в обществе русском (по другой стороне Урала) новый запас революционной энергии, большую степень напряженности в борьбе с деспотизмом, в борьбе за лучшее будущее России. Это и есть во всем писании капитальное место, в котором обвинение только и может попытаться установить центр тяжести вины и от которого зависит подведение писания под 251, 252, 279 или 281 ст. улож.

    Не взыщите, если я подольше остановлюсь на этой довольно пустой и в сущности риторической фразе и в ней привлеку ваше внимание к одному только прилагательному «революционной энергии», и в этом прилагательном к первой только букве р, которая если бы была выброшена, то фраза, если бы и не сделалась неуязвимою, то потеряла бы все таки всю свою остроту. Ее недостаток заключается в ее отсталости, она принадлежит к мировоззрению, которое предполагало, что общество либо костенеет в неподвижности, либо прогрессирует только революционными вспышками, наступающими по мере накопления энергии. Это старое мировоззрение сменилось уже в сороковых годах, когда под влиянием гегелевской системы мы все толковали без конца о развитии, о бесконечности прогресса, уже не прерывающегося в направлении к лучшему. Теперь в ходу Спенсерова философия, место революции и развития занял эволюционизм, непрерывность метаморфоз всякой живой силы к прогрессу или регрессу, к жизни или к смерти. Вам может показаться, что эти оправдания придумал только я, что иное думали сами подсудимые. Позвольте привести вам подлинные слова настоящего сочинителя писания — Кранихфельда, в которых я не могу видеть натяжек, а усматриваю искренность: «мы писали о революционной энергии, т. е. о силе присущей обществу и стимулирующей его изменять обветшалые формы жизни, а не о пути, по которому пойдет эта сила. Пути и средства определяются суммой условий каждого исторического момента. В рассмотрение этих путей мы не входили, путей не рекомендовали, в числе их есть и путь оппозиционный легальный. Нами не только не разобраны преимущества того или другого пути, но даже не указано, который из них желательнее».

    Из всего сказанного я вправе сделать следующий вывод. Нельзя себе представить большего контраста, как тот, который существует между сочинителем писания и тем модным ныне направлением, которое проповедует непротивление злу, т. е. учением, исходящим от Льва Толстого. Они верят до последнего издыхания в борьбу со злом, с деспотизмом, то есть с нелегальностью и произволом, и в лучшее будущее России, в чем конечно нельзя им не сочувствовать. То зло, против которого они специально восстают, есть зло их лично касающееся, чисто сибирское, — дурное обхождение с политическими ссыльными в Сибири. Кто же из нас не желал бы, чтобы это зло было прекращено и сделалось вместо жизненного факта фактом историческим. Мы все были озабочены, чтобы вопрос об этой Сибирской ссылке, поднятый разоблачениями Кеннана, не всплыл на пенитенциарном конгрессе 1890 г., для славы и чести России мы озабочены, как бы он не всплыл на Парижском конгрессе в будущем 1895 году. Я вполне сознаю, что к прекращению этого зла они избрали плохое средство, и что в надеждах, которые они выразили, что бы это зло когда-нибудь смягчилось, сказалось и незнакомство их с настоящим, в котором существовавшее и распространенное в начале восьмидесятых годов революционное движение сведено к нулю, и их невольное предрасположение к средствам скорее нелегальным, нежели к легальным. Это и понятно, чем пропиталась корка в молодости, тем она и отдает; не даром же они произведены ссылкою в явные и, так сказать, патентованные поднадзорные революционеры. Но даже и с этим предрасположением к революционерству надобно же кончить выводом итогов и, перебрав все статьи о противозаконных прокламациях, сообразить, под какие же статьи это писание может быть подведено.

    Статья 251 в 1 ч., применяемой судом, предусматривает объявления, воззвания, сочинения или изображения с целью возбудить к бунту или явному неповиновению верховной власти.

    Что такое бунт? В мотивах к уложению 1845 г. пояснено: восстание скопом или заговором многих подданных против верховной власти. Кого же склоняли и вызывали к бунту злоумышленники? Из дела видно, что они посылали протест в Павлодар, в Ужуры, Киренск, может быть еще куда-нибудь со специальною целью найти соподписчиков, которые бы тот же протест подписали, но не затем, чтобы они бунт и восстание делали; и известно чем кончились эти попытки; тем, что, по словам письма Милославского, ссыльные нашли непрактичным заниматься самоистреблением. Не для подписи, а для трескучего эффекта письмо было послано министру внутренних дел, в разные земские газеты, некоторым литераторам либерального пошиба, нескольким присяжным поверенным, моему товарищу А. Н. Турчанинову; я его тоже получил. Странная вербовка; нас ли вербовать к бунту и г. министра внутренних дел надеялись писавшие, как полагает суд, который нашел для этой несообразности исход оригинальный. Он признавал в этой отправке министру смягчающее вину обстоятельство: легкомыслие, с которым, взывая к бунту, подсудимые свой замысел огласили перед самим правительством, чем и дали возможность правительству принять меры пресечения бунта, вследствие которых бунт не состоялся. В этом случае становится очевидным, что иногда снисхождение бывает хуже самой жестокости. Я должен вступиться за моих клиентов и возразить против того, что они не такие же дураки и идиоты, какими их изображает суд, то есть что задумав бунт и взывая к нему, они оповестили прежде всего о том г. министра. Ни к какому бунту они не взывали, а огласить-то они огласили, и это был их прямой и единственный замысел — послать высокопоставленному лицу свой негодующий протест. Никакой бунт не предполагался, а потому и никакие предупредительные меры не были предприняты иротив бунтовщиков и не принимались кроме арестования и предания суду подписавшихся за их злобный протест. Итак, статья 251 улож. не годится.

    Опускаемся ниже и в ст. 252 обретаем качественно меньшее преступление: сочинение или речи, которые без прямого возбуждения к восстанию оспаривают неприкосновенность верховной власти, или порицают установленный законом образ правления или порядок престолонаследия. Но в писании нет ровно ничего подобного. Самодержавие не оспаривается, нет ни намека на желание конституционной гарантии, ограждения верховной власти. Ни одним намеком не затрагивается самодержавие как образ правления, который как по основным законам известно, может быть вполне согласован с устойчивостью на законах основанного порядка, наконец, не поднят вопрос династический о престолонаследии — просто только есть жалоба на положение ссыльных, зависящих от неограниченного произвола их досмотрщиков. Итак, писание из раздела 3-го преступлений государственных должно быть перенесено в раздел 4-й о преступлениях против порядка управления.

    Оно не подходит под ст. 274 улож. — кто будет распространять сочинения или говорить речи с намерением возбудить к противодействию или сопротивлению властям. Они только действовали в видах самоистребления, как то правильно писал Милославский, то есть сознательно накликивали на себя наказание за то, что ругались и находили удовольствие в том, что не боятся кар и не только готовы, но и желают им подвергнуться. Это преступление, действительно, предусмотрено, оно двойное по 279 ст. улож.: сочинения оскорбительные для высших в государстве мест и лиц то есть для Сибирской заведующей ссыльными администрации до генерал-губернатора Игнатьева включительно, и по 281 ст.: соединенные с недозволенным суждением о постановлениях и действиях правительства. Неужели за это письмо грубое и дерзкое, которое, конечно, было неприятно для министра внутренних дел, но в сущности никого не встревожило, не обеспокоило и не могло вызвать никаких мер предупредительных, мало лишения всех особенных прав и преимуществ и заключения в тюрьме на 2 года с добавкою, что с 1889 года их уже держат в тюрьме по преступлению, которое могло бы быть исследовано в один месяц, за каковую медлительность суд постановил привлечь следователя к ответственности, от чего подсудимым не станет легче. Я полагаю, что это письмо не стоит того, чтобы за него возводить подсудимых в первоклассные государственные преступники и венчать их венцом страданий, которых они, по-видимому, добиваются.

    Я убежден, что вы в этом желании мученического венца, откажете напрашивающейся очевидной самозванке, государственной преступнице Софии Ефимовне Новаковской, у которой следующий формуляр. Она Чигиринская еврейка, урожденная Гуревич, родившаяся 25 марта 1858 года, следовательно, имеющая ровно 34 года (она старше всех тех, которых я защищаю, так как Улановская родилась 1859 г. — ей 31 год, Ожигов 1862 года — 30 лет, Кранихфельд 1863 г. — 29 лет и Грабовский 1864 г. — 28 лет). Она еврейского вероисповедания, отправлена, окончив женскую гимназию в Екатеринославе, на поселение в 1876 г. в Восточную Сибирь, освобожденная от надзора 1882 года, вышла замуж за государственного преступника ссыльного еврея же Ефима Новаковского; в 1885 г. за оскорбление местного исправника осуждена к 3-х летнему заключению в тюрьме, с лишением всех особенных прав и преимуществ; у нее есть потомство — 5-ти летній сын Сергей. Таковы данные этой если не пожилой уже женщины, то уже вполне сложившейся, уже матери, но по-видимому, непоправимой фанатички, которая бы заслуживала гораздо более тщательного медицинского исследования, нежели Владимир Иванов, которого так долго исследовали, пока он и не умер, по-видимому сумасшедшим.

    Читая приговор о Новаковской, невольно ужасаешься тому хаотическому состоянию, в котором находятся старые дореформенные суды, от одного берега отставшие и к другому не приставшие. Ссылаются на кассационные решения, а своими законами, ХV т. св. зак. о судопроизводстве уголовном разучились руководствоваться и про него забыли, так что для подсудимого нет ни гарантий настоящего судебного следствия по судебным уставам, ни по теории законных доказательств. Я позволю себе напомнить о тех законах, которые Иркутским судом попраны или забыты:

    339 ст. Никто не должен быть присужден к наказанию без точных доказательств или явных улик в преступлении.

    351 ст. Признание подсудимого почитается доказательством совершенным:.. 3) когда оно учинено сходно с происшедшим действием; 4) когда показаны притом такие обстоятельства действия, по которым о достоверности и истине оного сомневаться невозможно.

    355 ст. Если при учинении признания представляются такие обстоятельства, с которыми происшедшее действие не сходно, тогда признание не составляет совершенного доказательства и суде в сем случае изыскивает другие.

    Каковы обстоятельства дела Новаковской? Письмо сочиненное в Бологанске в конце июня 1889 года, в июле было на пути в С.-Петербург. В августе, находившаяся не в Бологанске, а в Черемховой Новаковская пишет 6 августа 1889 г.: «вполне присоединяюсь к протесту»; а 13 августа телеграфирует в департамент полиции из Черемхова: «по недоразумению подпись моя не имеется на протесте товарищей но поводу Иркутской (она не знала, что это Якутская, она не знала какая) истории. Я присоединяюсь к протесту».

    При следствии все, и в том числе Новаковская, рассказали как сочинение и рассылка производилась и сказали: судите нас как знаете за одно, мы все сочинители. Спрашивается, подумал ли суд о том, чем подтверждается голословное признание Новаковской и совпадает ли оно с обстоятельствами? Нет, он не подумал, а если бы подумал, то разрешил бы вопрос отрицательно.

    Новаковской не было в Бологанске, она находилась в другом месте. Она спутала Якутск с Иркутском, следовательно, и негодование ее было задним числом после того, как писание было отправлено. Если бы она обреталась вместе со своими единомышленниками, а ее подписи нет, то следовало бы заключить, что ее избегали, что не хотели мать семейства подвергать ответственности. Во всяком случае ее участие в деле только идейное и сердечное, а не реальное; оно порыв и мечта воображения, а не дело. Случалось мне слышать в проповедях слова: «когда вы грешите и закон Христов попираете, то вы Христа самого распинаете». И знаю я, что многие, верующие в страстном желании уподобиться страдающему Христу, распинали себя и прокалывали себе руки и ноги. Однако и первое выражение есть только метафорическое, не соответствующее реальной правде и второе может быть признаком только изуверства и не есть доказательство, что распинающий себя есть истинный, как следует, христианин. Я полагаю, что Новаковская не сподобится у вас того, чтобы вы по ее страстному желанию ее к ним приобщили, что вы поставите ее ошую, что вы ее исключите из числа подсудимых без всякого для нее снисхождения, не оказывая ей никакой поблажки.

    Теперь, когда я покончил с 251 ст. улож., мне предстоит обратиться к 318 ст. улож. о сообществе в бунте и доказать, что эта статья применена быть не может.

    До июня, когда в Бологанск пришло известие о Якутской истории, они в сообществе не были, но были в поневольном и от них независящем сожительстве, причем живя вместе сообщались и входили в соглашения. Коллективное письмо не есть соглашение. Весь вопрос заключается в том, что когда состоялось соглашение о коллективном протесте, то исчерпывалось ли оно одним написанием заявления, вербовкою в него подписчиков и рассылкою по назначению или оно имело далее идущие цели, по отношению к которым заявление было только переходною ступенью. Если писание не кончилось одним писанием, если у них был план готовый дальнейший, то может быть применено наказание за сообщество, но и оно должно быть устепенено, смотря по приемам его осуществления.

    На самом нижнем краю по тяжести есть наказание по 3 ч. 318 ст. улож. — если сообщники возбуждают к насильственным мерам, или насильственными мерами побуждали других им содействовать. Признаюсь, что когда я прочел в приговоре суда применение этой именно части, то я сначала глазам моим не поверил, до того противно оно очевидности, справедливости и здравому смыслу. Сам же суд винит подсудимых только в том, что они распространяли по всем слоям русского общества, в том числе и по департаментам министерства внутренних дел заявление с целью возбуждения революционного движения. Революционное движение это не бунт, не противодействие, не неповиновение, это только эмоциональное движение, известное раздражение нервов, делающее людей неспокойными и строптивыми. Кого же насиловали протестующие или кого побуждали к насилию, когда они апеллировали, как то делают безнадежные, к истории, к лучшему будущему России. Обвинение их голословное есть неправда и, прямо скажу, клевета.

    Гораздо меньше наказуемо соучастие по 2 ч. 318 ст. улож., когда оно не насильничая приняло меры либо к тому, чтобы организоваться, подразделяясь на десятки, сотни, вообще кружки, или особые меры принимало к сокрытию своего существования и к действованию в тайне. Эта часть к Бологанцам не применима: во 1-х, потому что они никаких кружков не составляли и во 2-х, распространяя свое воззрение в числе других слоев населения Империи в министерстве внутренних дел, обнаружили, что они тайны не желают, а жаждут и добиваются гласности.

    Итак, остается только 1-ая часть (наказание умеренное — ссылка на житье или заключение в крепости) за само образование сообщества без всяких еще мер приведения в исполнение, но с определенным замыслом противодействия распоряжениям правительства (не противодействие, а критика и осуждение), возбуждение неповиновения установленным властям (ничего подобного нет), разрушение основ религии, семейства, собственности (ничего подобного нет), возбуждение вражды между сословиями и отдельными классами населения, или между хозяевами и рабочими, возбуждение к устройству стачек (ничего подобного нет). Следовательно, все это пристегивание 318 ст. улож. к деянию противников с заведомо неосновательным приписыванием им намерений, явно противных тем, какие они доподлинно имели, есть образ действия, который я надеюсь в ваших глазах, гг. сенаторы, не найдет ни поддержки, ни оправдания.

    Мне остается еще сказать несколько слов о подсудимом, которого я не защищаю — Ромасе, но которого соседство и участие в деле для моих клиентов опасно, потому что только у него в письме его, недошедшем но назначению к Кранихфельду находится одно ужасное слово динамит, от которого тень может, пожалуй, при некритическом отношении к делу, пасть и на них. Я должен отвести в этом деле подобающее место Ромасю, чтобы выгородить и его и отделить его от моих клиентов.

    К Ромасю в Павлодаре отправлено Кранихфельдом заявление не для возбуждения к действиям, а для вербовки соподписчиков, которые бы примкнули к протесту. Из ответного письма, перехваченного на почте оказывается, что Ромась: 1) возился с письмом, показывал его товарищам, но они подписаться не согласились, а 2) не согласились они потому, что они более ярые, более революционеры; за такой факт нужно бы протестовать не на бумаге и не в Сибири, а в России и с динамитом в руках. Они, следовательно, проявили свое злобное и гораздо более опасное, чем у Бологанских протестантов, настроение, а потому за ними следует иметь бдительный надзор, но они остались пассивными и притом кроме Ромася неизвестны, а потому вопрос об них не возбуждался. Что касается до Ромася, то он конфиденциально сообщает свои колебания. Он в сущности согласен с товарищами, что не стоит протестовать на бумаге, он все-таки готов подписать протест, но его не подписал. Следовательно, как к не подписавшему, к нему применяется все сказанное мною про Новаковскую. А как он питает чувства особенно опасные, хотя ни в чем еще положительно не проявившиеся, то, значит, за ним следует также следить, как за Павлодарскими ссыльными вообще.

    Не могу не указать, что об нем судит по иному масштабу компетентная власть, а именно, департамент полиции. Он был приговорен, должно быть, по Тюменскому делу к 6-ти месячному заключению, которое и отбыл. Затем, после обнаружения письма его с фразою о динамите, он, как это видно из его прошеная в Иркутский суд от 19-го мая 1891 г., уже после допроса при жандармском дознании 19 октября 1889 г., был по распоряжению департамента полиции 30 марта 1890 г. выпущен из заключения на свободу, но был опять посажен в тюрьму, по распоряжению того следователя Короленко, который за медленность привлечен к ответственности, в каковой тюрьме Ромась, какъ мне кажется, томится совсем напрасно.

    Если сопоставить нравственное настроение судимых Бологанцев, выразившееся с такою рельефностью в их протесте с настроением Павлодарцев, высказавшемся в письме Ромася, не дающем, однако, ни повода ни материала для уголовного преследования, то несомненно, что первое из них мягче, слабее, безопаснее, — оно нечто среднее между легальным и не легальным, в нем много потраченного пороху и много дыму, но выстрелы были холостыми зарядами, от которых только и есть вреда, что временного беспокойства ругаемому начальству. Оно доказательство наступающего, хотя и медленного оздоровления. Кто читал это дело Бологанцев от первого листа до последнего, тот не мог не заметить признаков такого оздоровления и в переписке других ссыльных, не преданных суду, например, такого Милославского: «странное дело, хотя я симпатизирую многим ссыльным, связь с ними со временем как то слабеет. За какой-нибудь год я изменился до неузнаваемости, стал положительнее и деловитее. Духовная сторона прояснилась, освободилась от случайного, мимолетного. Все мечты разбил разум холодный, что будешь делать батенька, жить хочется с такою же интенсивностью, с какою когда то я жаждал умереть. Может тут играют лета, либо черт попутал».

    Нет, черт не попутал и разум холодный прав, и к этому то холодному разуму я обращаюсь и во имя его прошу вас, отнеситесь к подсудимым как не безнадежно к больным, но способным к выздоровлению и даже несколько выздоравливающим, покарайте их но в меру и согласно всем требованиям закона, не больше.

                                                                             - - - -

    Правительствующий сенат определил: административно-ссыльных: Кранихфельда, Грабовскаго, Ожигова, Улановскую, Новаковскую и Ромася, признав виновными в преступлениях, предусмотренных 1-ю и 2-ю частями ст. 251 улож. о наказ. и, на основании 5 степ. 19, 2 пун. 134 и 135 ст. улож., подлежащими наказанию по 7 степ. 19 ст. улож., — в низшей мере, в виду долговременного содержания под стражею и обстоятельств дела, смягчающих значение преступления их, испросить Высочайшее соизволение на лишение их всех прав состояния и ссылку па поселение в отдаленнейшие места Сибири.

    /Сочиненія В. Д. Спасовича. Т. VII. Судебныя рѣчи (1882-1892). С.-Петербургъ. 1894. С. 291-309./

    В. Бик

                                            К МАТЕРИАЛАМ О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ

                                                                      22 марта 1889 г.

    В своем недавно вышедшем труде «Якутская ссылка 70 - 80-х г.г.» тов. М. Кротов с достаточной полнотой использовал архивные материалы о кровавой расправе царских опричников над политическими ссыльными 22 марта 1889 г., оставшейся неотомщенной в ту мрачную эпоху царствования Александра III и сильнейшего кризиса народничества.

    В историко-революционном отделе Архива Якутии имеется письмо полит.-ссыльного В. Ф. Костюрина к его товарищу по Карийской каторге, Юрию Тархову, посвященное истории «монастыревской бойни», до сих пор целиком не опубликованное. Правда, нового оно не вносит в написанную уже историю одного из гнуснейших преступлений царизма, и в своем труде т. Кротов отчасти использовал его (в главе «Монастыревская история»); но напечатанное в целом письмо В. Ф. Костюрина, как показание современника этой бойни, знавшего подробности ее от товарищей по ссылке, представляет несомненную историко-революционную ценность.

    Дальше Якутска письмо Костюрина не пошло и очутилось в руках непосредственного виновника кровавой трагедии, и. д. губернатора Осташкина. Чрезвычайно характерно, как этот последний скрыл от следственной власти уличающий его документ (Не забудем, что, по свидетельству одного из авторов изданного обществом политкаторжан в 1924 г. сборника воспоминаний о Якутской трагедии, т. Брамсона, производивший следствие по делу «монастыревцев» судебный следователь Меликов проявил достаточную объективность).

    Обратимся к документам.

    В отношении на имя якут. обл. прокурора [* Дело Якут. Обл. Упр. — О государ. преступнике Викторе Костюрине.], датированном 3 июня 1889 г., Осташкин пишет:

    «Якутский полицеймейстер, от 31 мая за № 107, представил ко мне переданное ему якутским исправником и адресованное в Забайкальскую область Юрию Тархову письмо, писанное находящимся в ссылке в Якутском округе Виктором Костюриным.

    Так как письмо это содержит в себе описание обстоятельств вооруженного сопротивления государственных ссыльных 22 марта с. г., то таковое имею честь препроводить вашему высокородию.

    И. д. губернатора (подписи нет).

    Начальник отделения Добржинский».

    Оставив без подписи вышеприведенное отношение, Осташкин перечеркивает его крест-накрест и тут же сбоку, на полях, кладет такую резолюцию:

    «За окончанием следствия [* Курсив мой. В. Б.], письмо приобщить к переписке. П. О. [* Письмо приобщено к упомянутому выше личному делу В. Ф. Костюрина.]».

    Итак, получив письмо Костюрина 31 мая, Осташкин продержал его под сукном до 3 июня включительно, чтобы, сославшись на окончание следствия, устранить этот неприятный для него документ от приобщения к следственному делу. Правда, как явствует из отношения обл. прокурора к Осташкину от 1 июня 1889 г. [* Дело Я.О.У. — О произведенном 22 марта 1889 г. в г. Якутске государственными ссыльными вооруженном сопротивлении. Лист дела 205. Отметим, кстати, что тов. Кротов допустил ошибку, указывая, что следственное дело о «монастыревцах» было передано военно-судной комиссии 21 мая. Отношением, датированным этим днем, Осташкин предлагал лишь обл. прокурору передать следств. дело «прибывшему сего (21 мая — В. Б.) числа председателю военно-судной комиссии», прося уведомить его (Осташкина) «об исполнении сего». И только в отношений от 1 июня за № 992 обл. прокурор, информируя в последний раз Осташкина о положении след. дела (дополнительные допросы подсудимых и свидетелей обвинения, очные ставки), уведомлял Осташкина о передаче след. дела в.-судной комиссии: «Сообщая о вышеизложенном вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что следственное дело о беспорядках 21 и 22 марта вместе с сим (курсив мой — В. Б.) отсылается н военно-судную комиссию».], следственное дело о «монастыревцах» того же 1 июня было передано им военно-судной комиссии, но это обстоятельство не аннулирует нашего утверждения о преднамеренном сокрытии Осташкиным от следствия убийственных для него показаний письма Костюрина.. Это ясно уже по одному тому, что как раз в день получения письма Костюрина, 31 же мая, Осташкин направил обл. прокурору выписки из переписки и бумаг «монастыревцев», найденных в их квартирах полицией «после ареста преступников 22 марта». Указывая, что в этих выписках «заключаются сведения, характеризующие поведение и направление этих ссыльных в месте ссылки, образ их жизни и занятий» [* Ibid. Лист дела 200.], Осташкин писал прокурору:

    «Содержащиеся в переписке и бумагах сведения могут заменить повальный обыск государственных ссыльных, поэтому, в виду 310 ст., ч. 2, том XV закона о судопр. о преступл. и преступн., выписки из частной переписки и из бумаг государственных ссыльных имею честь препроводить к вашему высокоблагородию для приобщения к следственному делу [* Курсив мой. В. Б.]. Далее следует перечисление выписок: 1) «выписи из писем, полученных арестованными 22 марта ссыльными от ссыльных других округов Якутск. обл. и других частей Сибири», 2) «заметки из записной книжки Марка Брагинского о бывших с ними, ссыльными, происшествиях во время следования в ссылку от Н.-Новгорода до Якутска», 3) «список с рукописи Лейбы Коган-Бернштейна «Из Якутска от русских социалистов-революционеров приветствие гражданам Французской республики» и др.

    Так устранил царский сатрап от приобщения к следственному материалу документ, обличавший его подлую, провокационную роль в кровавой Якутской трагедии 22 марта 1889 года.

    В заключение нельзя не отметить характерных ноток письма Костюрина, диссонирующих с обычным представлением о революционере, как о борце против различных видов гнета царизма, в том числе, конечно, и национального. Откровенно скользящий в письме Костюрина антисемитизм (выражение: «жидки») кладет определенный штрих на внутреннее содержание этого бывшего карийца.

                                       Письмо В. Ф. Костюрина к Юрию Тархову (1)

                                     Чурапча, Батурусского улуса. 24 апреля 1889 года

    Юрий, я, брат, перед тобой виноват — письмо твое я давно получил и даже, как можешь видеть по конверту, написал было тебе и запечатал письмо, но потом случилось у нас в городе нечто такое, что пришлось письмо вскрыть, вынуть и уничтожить, а нового-то написать я не собрался. В уничтоженном письме я прохаживался насчет «жидков», которых послали сюда около 50 человек для отправки в Колыму, но после истории 22 марта мне стало неловко от всех тех шуточек, которые я отпускал на их счет, и я письмо уничтожил.

    Вряд ли ты знаешь подробно, что случилось у нас, а потому я изложу тебе по порядку. Был у нас губернатор Светлицкий, милейший человек — джентльмен в полном смысле слова; его здесь все любили — и обыватели, и наша братия, — такого порядочного человека здесь, вероятно, никогда не бывало (2). При нем колымчан отправляли по два, человека через две недели, чтоб они не нагоняли друг друга в дороге и не мешали бы друг другу добраться благополучно до места назначения, так как станции там одна от другой верстах в 200 и более, а посредине через верст 70 или 80 только поварни, т.-е. просто сруб без камелька, где можно с грехом пополам переночевать. Жителей — никаких, если не считать нескольких юрт возле станций. По дороге никакой провизии достать нельзя, кроме оленей, если попадутся, поэтому запасаться надо провизией на целый месяц пути; в виду этого Светлицкий разрешал брать по 10 пудов клади. Прислано было сюда для отправки в Колыму более 40 человек, часть уже уехала и человек 25 осталось еще. Переводят Светлицкого в Иркутск, губернаторское место занимает «Осташкин» — помнишь, тот, что приезжал на Кару производить следствие по делу иркутского побега Попко еtс? Хорошо. Он объявляет, что теперь будут отправлять иначе, а именно — по 4 человека сразу и два (3) раза в неделю и клади 5 пудов на человека. Колымчане пишут прошения об отмене этого распоряжения, указывая на распутицу, которая застигнет их в дороге, и на другие неудобства такой скоропалительной отправки. Несут они свои прошения в областное правление (они все временно проживали в городе на частных квартирах). Им говорят — «соберитесь завтра вместе, губернатор вам завтра даст ответ». Они собираются все на одной квартире, и на другой день туда, действительно, является к ним полицеймейстер (4) с военной командой и объявляет, чтоб они шли под конвоем в полицию, где им будет объявлен ответ губернатора, и что там первые подлежащие отправке будут задержаны и отправлены в тюрьму, откуда уж будут отвезены дальше. Наши стали возражать, что губернатор обещал им дать ответ на этой квартире, а не в полиции, и что, наконец, нет надобности в конвое, они могут пойти в полицию и без конвоя. Завязался спор, обе стороны настаивают на своем; тогда полицеймейстер объявляет начальнику военной команды: «Что с ними разговаривать, взять их силой!». Офицер, держа в обеих руках по револьверу, с несколькими солдатами входит в квартиру. Когда солдаты захотели пустить в ход приклады, Пик выстрелил из револьвера, кто-то еще выстрелил, солдаты дали залп в комнаты и выскочили на двор. После первого залпа оказались убитыми Пик, Гуревич Софья, (ее закололи штыками — три штыка всадили в нее, — собственно, она была тяжело ранена и только в больнице уже умерла), были ранены Гоц пулей в грудь навылет и еще кто-то. Был такой дым, такая сумятица, что даже сами участники не помнят, кто когда был ранен, так как было несколько залпов. В это время подъезжает Осташкин к дому; из дверей его выбегает жена Брамсона (принявшая в дыму кого-то из раненых за своего мужа) и с криком: «вы убили моего мужа, убейте и меня!» — падает в обморок. Подбельский, который на шум выстрелов прибежал из лавки (5), где он был конторщиком (кончился срок его ссылки, и он собирался уезжать в Россию и в лавку поступил, чтобы заработать денег на дорогу, подошел к Осташкину и начал что-то говорить, но, увидя падающую Брамсон, бросился к ней и стал ее поднимать; кто-то выбегает из дома и стреляет в Осташкина (6); солдаты дают залп в окна дома, и какой-то подлец почти в упор выстрелил в Подбельского, поднимавшего жену Брамсона, и разнес ему череп. Осташкин сейчас же уехал, отдав приказ стрелять, пока не сдадутся.

    Солдаты дали несколько залпов — выпустили 150 патронов, изрешетили весь дом, и в конце концов оказались убитыми, кроме Пика и Софьи Гуревич, Муханов, Подбельский, Шур и Ноткин, ранены — Гоц (пулей в грудь навылет), Минор (через ключицу пуля прошла в рот и вышибла один зуб и отшибла кусочек языка), Бернштейн (прострелена мошонка), Орлов, Зотов (эти пересылавшиеся в Вилюйск сургутяне — довольно легко), Фундаминский и Эстрович — штыками легко. Зароастрова была лишь оцарапана штыком, — юбка ее, впрочем, была прострелена в нескольких местах; царапина была настолько легкая, что она даже в больницу не попала; у Гасох платок прострелен был, у других барынь (7) и мужчин оказались пальто и шубы прострелены или проткнуты штыками. И теперь все они — я фамилий всех не помню, пишу на память, кажется, не вру — Гаусман, Брамсон, Капгер, Зароастрова, Франк Роза, Гейман, Болотина, Берман, Уфлянд, Магат, Терешкович, Эстрович (их две), Евгения Гуревич, Перли (женщина), Брагинский и Ратин сидят в тюрьме (8), а Минор с женой (Настасья Шехтер), Гоц с женой (Гасох), Бернштейн с женой, Зотов, Орлов и Фундаминский — в больнице тюремной. Жена Брамсона, Гаусмана, а также Надеев (наш кариец бывший) и Макар Попов, пришедшие на квартиру после свалки, выпущены перед пасхой.

    Теперь их всех обвиняют в подаче прошения скопом и в вооруженном сопротивлении властям; пока идет предварительное дознание, и каким судом их судить будут — неизвестно. Бернштейн вряд ли выживет, остальные раненые почти поправились.

    Я был в городе в конце марта с Ростей (9), Малеванным и еще двумя-тремя из наших, бывших в то время в городе, похоронили убитых Подбельского и Муханова, тела которых были выданы жене Подбельского, Катерине Сарандович, а тела евреев были выпрошены еврейским городским обществом — они (молодцы, право) послали раввина просить Осташкина о разрешении выдать им тела убитых, они хотели схоронить на свой счет, мы уж потом возвратили им издержки.

    Пока никаких подробностей обвинения неизвестно. Если что узнаю, сообщу.

    Мой поклон Леонтию. Не знаешь ли ты, кто из Кары к нам идет?

    Ну, пока до следующего письма. Крепко жму твою руку.

    Виктор.

    О себе ничего не пишу, потому что все по-старому.

    Дочка вот только растет, скоро ходить будет.

                                                                         Примечания.

    1. Георгий Александрович Тархов — уроженец Нижегородской губ., дворянин, окончил Константиновское артиллерийское училище. Арестован 15 июня 1879 г. Приговором Петербургского в.-окр. суда 18 ноября 1879 г. осужден на 10 лет крепости по известному процессу Леона Мирского. — Сведения эти взяты из найденного автором среди бумаг недавно умершего карийца И. Ф. Зубжицкого списка заключенных карийской каторжной тюрьмы. — Адресовано письмо В. Ф. Костюриным в деревню Усть-Клю, Читинского окр. Заб. обл., где Тархов отбывал поселение после выхода с Кары.

    2. Как губернатор, Светлицкий, действительно, представлял нечасто встречавшийся по тому времени тип приличного администратора, чуждого солдафонства. В издававшейся в то время в Томске газ. «Сибирский Вестник», в № 49 от 3 мая 1889 г. (приобщен к делу о «монастыревцах»), в корреспонденции из Иркутска (от 11 апреля 1889 г.), передающей о происшедшей в Якутске кровавой трагедии, дается такая характеристика Светлицкому:

    «В частных письмах, полученных из Якутска, высказывается одинаково, что будь на месте по-прежнему г. Светлицкий, ничего подобного не случилось бы, так как Константина Николаевича все любили и глубоко уважали, и хотя он был строг, но всегда справедлив и стоял твердо на законной почве».

    3. Здесь допущена Костюриным неточность: по распоряжению Осташкина, подлежавшие водворению в северных округах ссыльные должны были отправляться еженедельно по 4 человека.

    4. Сухачев. Это был ограниченный человек, типичный держиморда. Как передавали автору старожилы Якутска, умер он в начале 1893 года от сифилиса.

    5. Торговой фирмы Громовой.

    6. Пуля революционера настигла этого верного слугу царизма лишь спустя 15½ лет. Он был расстрелян в революцию 1905 г. в Туркестане, где занимал какой-то административный пост.

    7. По-видимому, среди политических ссыльных того времени это выражение было общепринято и не носило свойственного ему специфического привкуса. По крайней мере, в дневнике М. Брагинского (л. 89 дела о «монастыревцах») под датой 22 августа (1888 г.) имеются след, строки: «... от 4 до 10 августа — однообразное пребывание в Иркутской тюрьме. Пререкания 2-й группы с тюремной администрацией. Вопрос о свиданиях с барынями (курсив мой — В. Б.).

    8. Пропущен Ш. С. Гуревич.

    9. Ростислав Андреевич Стеблин-Каменский.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 196, 198-201./

                                                                    ПЕРСОНАЛИИ

    Осташкин Павел Петрович — вице-губернатор (27.08.1888 — 1894), надворный советник; и.о. губернатора Якутской обл. (с февр. по май 1889); 1889 — член Временного комитета попечения о бедных; действуя от имени губернатора К. Н. Светлицкого, подавил вооружённое сопротивление политссыльных, отказавшихся следовать по этапу, т.н. «Монастырёвская трагедия» (22. 03. 1889). 07. 08. 1889 — трёх организаторов бунта приговорили к повешенью (Н. Л. Зотов, Л. М. Коган-Бернштейн, А. Л. Гаусман), 23-х — к каторге, 2-х — к ссылке; П. П. Осташкин был пожалован в статские советники; 1892 — не допустил распространения на Якутию «Правил о местностях, объявляемых на военном положении»; выезжал для осмотра залежей каменн. угля в Борогонский улус на предмет промышл. освоения; 31. 03. 1894 - 1917 — председатель Обл. правления Семиреченского ген.-губернаторства; курировал постройку кафедр, соборного храма в г. Верном (Алма-Ата, ныне Алматы) (Туркестанские епархиальные ведомости. 1907. № 18. 15 сент. С. 431-438; 100 лет Якутской ссылки. С. 168-173).

    /Попов Г. А.  Сочинения. Том III. История города Якутска. 1632-1917. Якутск. 2007. С. 237./

                                          ПАВЕЛ ГРАБОВСКИЙ В ЯКУТСКОЙ ССЫЛКЕ

    Павел Арсеньевич Грабовский (1864-1902) — выдающийся украинский поэт, переводчик и публицист — большую половину своей недолгой жизни провел в тюрьмах и ссылке. Не избежал он и «последнего круга Дантова ада» царской ссылки — Якутской области.

    22 марта 1889 года в Якутске была учинена кровавая расправа над политическими ссыльными, известная под названием «якутской трагедии». Административно-ссыльные Балаганского округа Иркутской губернии, как только дошла до них весть об этом, откликнулись на новые зверства царизма знаменитым протестом «Русскому правительству». Оригинал этого документа, посланный в Петербург, в Министерство внутренних дел, был подписан В. Кранихфельдом, П. Грабовским, Э. Улановской и Н. Ожиговым, а гектографированные экземпляры рассылались по всей России и послужили материалом для многих революционных воззваний.

    «По высочайшему повелению» Грабовский вместе со своими товарищами за составление и распространение этого заявления, имеющего, как говорилось в указе правительствующего сената, целью «возбудить к насильственному ниспровержению существующего правительства и постановленных им властей, а следовательно, к бунту и явному неповиновению верховной власти», был лишен всех прав состояния и выслан «в отдаленнейшие места Сибири» — на этот раз в Якутскую область, превращенную царизмом в тюрьму «без решеток и замков». Так Грабовский из административно-ссыльного превратился в ссыльнопоселенца Якутской области, где он пробыл шесть с половиной лет (в Якутск прибыл 18 декабря 1892 года, выехал из Якутска в Тобольск — последнее место ссылки — с «проходным свидетельством» от 6 июня 1899 года).

    Материалы, хранящиеся в Центральном государственном архиве Якутской АССР, до последнего времени оставались вне поля зрения исследователей жизни и творчества поэта-революционера, а между тем они значительно дополняют наше представление о периоде пребывания его в якутской ссылке. Эти материалы разнообразны по характеру: письма Грабовского и к нему, его прощения, упоминания о нем в переписке политических ссыльных, предписания якутского губернатора. Они дают возможность прежде всего точно установить, где именно и когда Грабовский жил в Якутской области. Как видно из этих документов, вначале он находился не в Вилюйске и не в Нюрбе, а судя по тому, что гласный полицейский надзор за ним был учрежден «на месте причисления во 2-м Бордонском наслеге Мархинского улуса» и землю ему выделяло 2-е Бордонское родовое управление, он первое время жил именно здесь. Об этом свидетельствует и его письмо Н. Ожигову от 12 февраля 1893 года: «Мы назначены не в Нюрбу (это крестьян[ская] деревушка из неск[ольк]их дворов), как ошибочно полагали, а в Марх[инскую] инор[одную] управу, к якутам...» [* ЦГА ЯАССР, ф. 476, оп. 1, ед. хр. 33, л. 2 об.] (Нюрба — деревушка с русским населением; «мы» — то есть Грабовский, Кранихфельд, Улановская). В конце 1893 года Грабовский получил разрешение на перечисление его в Вилюйск, куда он переехал в начале 1894 года. Осенью 1895 года он вновь был перечислен во 2-й Бордонский наслег, но жил в Нюрбе, а с 8 декабря 1896 года в городе Якутске.

    Большой интерес представляют письма Грабовского к Ожигову. Они касаются в основном бытовой стороны его жизни, и вполне понятно почему. После событий 22 марта 1889 года за политическими ссыльными был установлен строжайший полицейский надзор, корреспонденция их подлежала обязательному и тщательному просмотру, выдавалась лишь с разрешения губернатора. Ссыльные знали это, поэтому старались не писать «лишнего» или прибегали к «эзопову языку». Так, например, Грабовский писал Ожигову 25 июня 1893 года, намекая на то, что нет необходимых условий для настоящих «занятий»: «Все у нас пока обстоит благополучно: все живы, здоровы, более или менее заняты (я, конечно, меньше всех), климата нет и не надеемся на таковой и пр. и пр...».

    В якутской ссылке, как известно, бурно развивалась литературная деятельность Грабовского. Отрезанный от любимой Украины, обреченный почти на полное одиночество, он выражал свои думы о родном народе, свою веру в победу революционной правды в пламенных стихах. Он писал также рассказы, очерки, статьи. Печатался Грабовский главным образом за границей, в галицийских изданиях. В 1894 году в Вилюйске — месте ссылки Чернышевского — он написал большую статью о великом русском писателе, которая заканчивалась словами: «Человек — достойный удивления, пример — достойный подражания». Статья эта была напечатана Иваном Франко в его журнале «Життє і слово». В ссылке широко развернулась переводческая деятельность Грабовского. Он переводил Пушкина, Некрасова, Добролюбова, И. Сурикова, Конопницкую, Ботева, Петефи, Бернса, Байрона и многих других поэтов. В его переводах украинский читатель впервые познакомился с произведениями Ильи Чавчавадзе, Туманяна, Исаакяна.

    В письме от 6 мая 1895 года Грабовский сообщал Ожигову:

    «Моя переписка свелась в конце концов на одно-два дружеских письма в месяц, а затем на корреспонденцию чисто литературного свойства с моими украинскими приятелями. Я, кажется, писал уже Вам, что отдался целиком украинщине, за что меня разделывают нек[ото]рые из товарищей; на такое разделывание я смотрю как на простое недоразумение и нежелание отдавать себе отчета в том, что человек болтает... не говорю — думает, потому что — думающий ч[елове]к не может разделывать француза за то, что пишет по-французски, немец — по-немецки, великорус — по-великорусски и т. д. Разделывателям безразлично, что пишешь, и как, а лишь — по-каковски, — на сцену выступает, как видите, зловонное мракобесие, ничего не признающее вне и кроме себя... С такими людьми говорить нечего. Итак — я пишу по-украински. Во Львове в прошлом 94 году напечатано три книжечки моих стихотворений малорусских; сейчас готовлю четвертую; издает на свои средства один малоросс (К. Паньковский. — Е. К.), член «Наукового товариства имени Шевченка». Кроме того, напечатано в разных изданиях укр[аинских] несколько мелких рассказов прозою, статей, заметок и целый ряд стихотворений — своих и переводных. Нек[ото]рые газеты поместили подробные разборы моих стихов и дали благоприятный отзыв... Не думайте, впрочем, чтобы это особенно восторгало меня, — мне ведь не 20 лет... Грустные чувства более сродны душе моей... Я выписал себе несколько великорусских стихотворных сборников для перевода на малорусc[кий]; хочу составить полную хрестоматию великор[усскую] в переводе, начиная с Державина и кончая такими господами, как Величко...» [* ЦГА ЯАССР, ф. 476, оп. 1, ед. хр. 33, лл. 5-6, 7-8.].

    Жизнь вдали от революционных центров, страстное желание свободы, «воли», тоска по родной Украине, увидеть которую ему так и не довелось, усиление приступов болезни — все это порою порождало в Грабовском мрачные, настроения, что нашло отражение в письме Ожигову от 30 ноября 1895 года.

    «Простите, что мой ответ будет краток: нечего много писать, да и в настроении я неподходящем. Из города переехал, как видите, в округ, на Нюрбу,— имею занятие и живу в пяти верстах от Кранихфельда, к к[ото]рому езжу по субботам. Занятие отнимает добрых полдня, сильно утомляет, — вообще чувствую себя нездоровым. Через год-полтора есть надежда уехать отсюда, но, быть может, поэтому самому жизнь стала как-то тяжелее, сердце забилось тревожнее. В последнее время почти ничего не делал, т. е. не писал, — работа из рук валится. Начал новый сборничек, да так и лежит без продолжения, хотя собирался вскоре окончить. Переписка сузилась, друзья растерялись. Отовсюду веет холодом, забвением. Грустно сознавать себя одиноким, чуждым всему и всем. Дни проходят перед глазами как смутный сон, не оставляя ничего в памяти, кроме серого бесформенного пятна, и так без перерыва. Тридцать лет сказываются болезненной внутренней работой. Не скажу, чтобы охладел и очерствел душой. Вот на днях перечитывал Головлевых, и они вызывали слезы на мои глаза, а в первый раз — помню — я прочитал без особого волнения. Нет, способность отзываться, очевидно, еще не утрачена, но утрачено то лучшее, то беззаветное, что дает только молодость, навеки улетучившаяся. Думаю, впрочем, что дыхание воли возвратило бы некоторую свежесть чувств и помыслов, обновило сердце неумирающим источником надежд. Да когда ее дождешься, воли этой самой? Что уж мечтать без толку?» [* ЦГА ЯАССР, ф. 476, оп. 1, ед. хр. 33, лл. 9-10.].

    На основании царского манифеста от 14 ноября 1894 года, сокращавшего некоторым ссыльнопоселенцам десятилетний срок перечисления их в крестьяне до четырех лет, Грабовский, получив разрешение департамента полиции, 8 декабря 1896 года приехал «из Вилюйского округа в г. Якутск для приобретения от какого-либо крестьянского общества приемного договора». В начале 1897 года он был принят в крестьянское общество Павловского селения Якутского округа. Об этом свидетельствует находящееся в архиве «Дело Якутского областного управления по ходатайству ссыльнопоселенца Павла Грабовского о перечислении его в крестьяне Павловского селения».

    В письме к Ожигову от 3 июля 1897 года Грабовский писал: «Я с декабря живу в Якутске, приписался к павловскому крестьянскому обществу... Теперь я получил право приписаться в мещане... Я хочу приписаться в Барнауле, Томской губ., но не могу сказать наверняка, удастся ли, — надеюсь, что — да. Пока же, б[ыть] м[ожет], попрошусь, по крестьянскому паспорту, в Минусинск...» [* ЦГА ЯАССР, ф. 476, оп. 1, ед. хр. 33, лл. 12-13.].

    Однако приписка к крестьянскому обществу не дала Грабовскому («крестьянину из ссыльных») права свободного передвижения даже по Восточной Сибири. В письме от 31 августа 1897 года Грабовский сообщал своему адресату: «...Горемыкин (иркутский генерал-губернатор.— Е. К.) отказал мне в выезде из Якутска (просился я в Барнаул или Минусинск). Теперь я приписуюсь в барнаульские мещане, но приговор еще не утвержден. Прошу снова о выезде, но не знаю, получу ли разрешение...» [* Там же, л. 14.]. Такого разрешения и на этот раз он не получил. Лишь в июне 1899 года Грабовский, наконец, выехал из Якутска.

    Материалы Якутского архива, во-первых, вносят уточнения в «летопись жизни» Грабовского периода якутской ссылки. Так, например, они дают основание утверждать, что поэт переехал из Мархинского улуса в Вилюйск не в конце 1893 года, а в начале 1894 года, поскольку надпись на «прошении Грабовского о препровождении его в г. Вилюйск» Мархинская инородная управа получила от вилюйского исправника лишь 16 января 1894 года. К тому же вилюйское окружное полицейское управление в январе 1894 года отправляло корреспонденцию для Грабовского еще в Мархинскую инородную управу.

    Кроме того, материалы якутского архива дают нам представление о круге знакомых Грабовского, его дружеских связях в период пребывания в иркутском тюремном замке и якутской ссылке (так, много лет узы дружбы связывали Грабовского с В. Ф. Галкиным [* Владимир Филиппович Галкин-Горин (1866-1925) впоследствии стал большевиком; в советское время был на руководящей работе.]), о лицах, близких к поэту, и о лицах, о которых он не мог не знать (Ф. Кон, В. Серошевский, М. Стояновский, М. Ромась, Э. Улановская, М. Макаревский, К. Ратынский и многие другие).

    Переписка политических ссыльных, хранящаяся в ЦГА ЯАССР, свидетельствует о глубоком интересе Грабовского к живописи, о его творческих замыслах и планах, раскрывает перед нами поистине огромный размах деятельности этого неутомимого революционера, замечательного украинского поэта.

    Е. Кирилина

    г. Якутск

    /Вопросы литературы. Орган Союза писателей СССР и Института мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР. № 7. Москва. 1961. С. 166-169./

                               ПО ПОВОДУ ПРИВЕТСТВИЯ К.О.Б. С. Е. НОВАКОВСКОЙ

    По постановлению К.О.Б. к проживающей в Якутске бывшей политической ссыльной С. Е. Новаковской была отправлена делегация в лице членов К.О.Б.: Н. А. Александровой и А. П. Широковой, которые выразили С. Е. от лица К.О.Б. чувства уважения и симпатии.

    Я хочу, хотя в нескольких словах, очертить жизнь С. Е. Новаковской, отдавшей свои лучшие годы борьбе со старым порядком, сметенным теперь могучим движением революционного народа.

    С. Е. очень молодой девушкой, только что поступила на высшие курсы в Петербурге, участвовала в первой политической демонстрации в России, известной всем демонстрации на Казанской площади в 1876 г. Суд самодержавного правительства, разбиравший дело участников демонстрации, не имел в руках улик для расправы с С. Е. на «законном» основании. Но перед такими препятствиями не останавливался царский суд, вылавливая и обезвреживая врагов старого строя. В распоряжении его была административная расправа. С. Е. была выслана административным порядком в Балаганский уезд Ирк. губ. Здесь в ужасных условиях ссылки она томилась до 1881 г. Уже будучи свободной, она переехала в Минусинск, где ее снова ожидала тюрьма. Местный исправник оскорбил политического ссыльного. Горячее чувство возмущения против бесправного положения ссыльных, против наглого произвола слуг царского правительства толкнуло С. Е па резкий протест, она написала оскорбление царскому холую в еще более резкой форме, - оскорбление действием. И снова 1½ года предварительного заключения, снова суд и жестокая кара — 4 года тюрьмы с лишением некоторых прав.

    Оканчивая в Иркутске срок тюремного заключения, С. Е. приняла участие в коллективном протесте заключенных против избиений, которым некоторые из них подвергались, и получила по суду добавочные 6 месяцев тюрьмы. В это время С. Е. и ее товарищи узнала о расстреле политических ссыльных в Якутске в доме Монастырева. Очутившись на свободе, они обратились к обществу с воззванием, призывая к протесту против страшной, кровавой расправы правительства с его политическими врагами. С. Е. и ее товарищи были снова арестованы и 3½ года ожидали нового приговора судей-палачей.

    Уже раньше лишенная некоторых прав, С. Е. была присуждена к ссылке на поселение в Якутскую область с лишением всех прав и отправлена в Верхоянск. Здесь С. Е. и ее товарищи тоже случайно избегли расстрела, которым хотел расправиться с ссыльными местный исправник, полусумасшедший алкоголик.

    В мертвой пустыне глухого заброшенного края, в томительном бездействии, гасли последние, еще неистраченные, когда то молодые, горячие силы пламенной революционерки.

    В 1904 г. нервнобольным, разбитый человеком С. Е. поселилась в Якутске.

    28 лет гнал и давил С. Е. самодержавный строй, свирепо расправлявшийся со своими врагами 28 лет, лучших лет своей жизни, боролась С. Е. с насилием и произволом старого порядка, рука об руку с товарищами, борцами-одиночками, противопоставляя страшным, темным силам самодержавия, придавившим всю Россию, лишь горячий энтузиазм и беззаветную преданность делу народной свободы!

    С. Е уже старый, больной, искалеченный многими годами тюрьмы и ссылки человек, имела великое счастье увидеть светлые дни освобождения и обновления России.

    В эти светлые дни все население Якутска, в лице его революционного Комитета Общественной Безопасности, послало свой сердечный привет, выражая свои горячие симпатии и уважение старому борцу за дело свободы — С. Е. Новаковской.

    Н. А. Александрова

    /Вѣстник Исполнительнаго Комитета Общ. Безопасности г. Якутска. Якутскъ. 22 марта 1917. С. 2./

     ОЖИГОВ НИКОЛАИ АЛЕКСАНДРОВИЧ, сын штабс-капитана, род. в 1862 г. Один из руководителей народовольческого кружка г. Луганска. Арестован и по повелению от 8 июля 1888 г. выслан в Сибирь. Поселен в Балаганске Иркутской губ. В августе 1889 г. за участие в протесте против приговора, вынесенного «монастыревцам», осужден и приговорен к лишению всех прав состояния и к ссылке в отдаленные места. Прибыл в Верхоянск 8 февраля 1893 г. и оставался здесь до 1902 г., потом выехал в Якутск, где умер 6 марта 1927 г.

    НОВАКОВСКАЯ СОФЬЯ ЕФИМОВНА, дочь екатеринославского мещанина, род. в 1858 г., одна из активных участниц демонстрации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади Петербурга. Арестована и 6 февраля 1877 г. выслана в Вологодскую губ., затем в Иркутскую. Освободилась в 1882 г., а в 1884 г. вновь сослана. За участие в протесте по делу «монастыревцев» в феврале 1893 г. переведена в Верхоянск, где оставалась до 5 апреля 1902 г. Получив разрешение, выехала в Якутск. Работала сестрой милосердия в якутской больнице. Умерла 10 марта 1927 г. в Якутске.

    /П. Л. Казарян.  Верхоянская политическая ссылка 1861-1903 гг. Якутск. 1989. С. 132./

    Память борцов за свободу. 14-го апреля в газетах появилось следующее воззвание: «Граждане! Для того, чтобы разумно пользоваться прекрасными дарами политической свободы, необходимо знать историю борьбы за свободу и чтить ее героев. Это знание поможет нам глубоко прочувствовать и правильно оценить великий смысл завершившего эту борьбу переворота. Только знание поставит нас крепко на путь дальнейших завоеваний свободы и права на путь возрождения русской души. Мы разрушили внешние формы этого строя, но не будем забывать, что нами унаследованы от него и навыки и мысли и приемы отношений к ближнему. Для нового строя необходимы новые люди. Мы особенно много должны посвятить труда и времени воспитанию юношества в духе свободы и справедливости. На чем же можно лучше всего воспитать гражданское мужество, что наиболее быстро может возбудить в человеке необходимый для жизни социальный идеализм? Граждане! В нашем темном и печальном прошлом ярко сияют великие примеры гражданской доблести, эти примеры даны для нас борцами за свободу России. Граждане! Мы призываем вас на помощь великому делу духовного возрождения нашей страны. Необходимо немедля приняться за создание дома-музея в память борцов за нашу свободу, в котором русский гражданин мог бы знакомиться с историей нашего возрождения и с жизнью наших героев. Нет сомнения что польский музей имени Костюшко в Швейцарии поддерживал в трудные дни дух свободолюбивых поляков точно также, как французы учатся любить свою свободу в музее Великой Революции. В доме-музее, который мы предполагаем создать, должны быть собраны все документы по истории борьбы за свободу: портреты, вещи и биографии наших великих граждан, литература, посвященная истории революционного движения и, вообще, все, что может иметь социально-воспитательное значение для русских граждан. В этом музее должны быть обширные залы для лекций, читальни, где юношество и все желающие могли бы найти все нужное им для ознакомления с историей общественного и политического движения страны, и где ученые грядущей демократии, пользуясь опытом прошлого, находили бы руководящие идеи для освещения путей будущего. Вот наша задача и мы верим, что все, кому дорого будущее России, помогут нам осуществить эту задачу. К. К. Арсеньев, И. А. Бунин, В. В. Вересаев, М. М. Винавер, И. Я. Гинцбург, М. А. Горький, С. М. Дубнов, Н. И. Кареев, А. Ф. Керенский, А. А. Кизеветтер, Н. М. Кишкин, В. П. Кранихфельд, В. Г. Короленко, Г. Я. Львов, С. П. Мельгунов, В. А. Мякотин, Н. Д. Овсянико-Куликовский, С. Н. Прокопович, А. В. Пешеходов, Н. Н. Сакулин, В. И. Срезневский, А. А. Шахматов, Г. Г. Церетели, Н. С. Чхеидзе. Свое участие и содействие этому делу обещали: Е. К. Брешко-Брешковская, В. И. Засулич, Г. А. Лопатин, Г. Д. Лукашевич, Н. А. Морозов, М. Н. Новорусский, Г. В. Плеханов, В. Н. Фигнер, Н. Н. Чайковский. В ближайшем будущем будет созвано учредительное собрание общества содействия созданию организации Дома-Музея памяти борцов за свободу. Во временное исполнительное бюро в Петрограде выбраны следующие лица: М. А. Горький, Т. А. Богданович, Л. П. Куприянова, В. Р. Шах.

    /Историческій Вѣстник. Историко-литературный журналъ. Май –Іюнь. Петроградъ. 1917. С. 658-659./

    Р. Кантор

                                             ПАМЯТИ ВИК. ПАВЛ. КРАНИХВЕЛЬДА

                                               (К истории Якутской драмы 1889 года)

    Ряды народовольческие редеют...

    26 февраля 1922 года в Петербурге умер от водянки, измученный продолжительным течением болезни, Виктор Павлович Кранихфельд, родной брат известного критика Вл. Кранихфельда.

    Покойный принадлежал к числу тех многих сотен русских людей, которых исключительно суровая российская действительность и бессмысленно-жестокие правительственные репрессии обращали в революционеров. Не самостоятельное искание жизненных, идеалов и путей к лучшему переустройству политического и социального быта родины привело его в революционный стан — Виктора Павловича толкнули на революционный путь самые обыденные для его современников непреодолимые житейские невзгоды. В самом начале своего крестного пути он, быть может, менее всего органически был связан с идейным революционным движением. Но достаточно было случайного ощущения беспримерного гнета и давления всеудушавшей реакции, чтобы раз навсегда твердо и определенно стать в ряды борцов за освобождение родной России.

    Первые годы его сознательной жизни, годы юношеские, гимназические, были одновременно и годами страстной и героической борьбы «Народной Воли» с самодержавием. Все бурлило и кипело кругом. Реакция, даже в период лорис-меликовской «диктатуры сердца», свирепствовала; чередовавшиеся большие и малые победы и неудачи каждый день собирали под знамена единственно могучей партии «Народной Воли» десятки и сотни людей; запуганная правительственная власть и ее несметные полчища разноведомственных агентов проявляли чрезвычайную бдительность и в каждом встречном мнили себе представителя непобедимого вражьего лагеря; все живое бесцеремонно удушалось; малейшее проявление независимости и самое невинное, но действенное стремление к знанию воспринималось жандармами, как противогосударственный поход. В такой накаленной атмосфере, отражавшейся на всех сторонах жизни, духовно рос покойный. В такой обстановке он должен был пробивать себе дорогу к реальной жизни.

    Не требовалось тогда ни больших и ни малых подвигов, чтобы быть занесенным в списки вечно гонимых и притесняемых. Каждого обитателя царской Руси сопутствовало огромное количество непредвидимых и непредугадываемых возможностей, которые в известную минуту определяли навсегда и характер, и деятельность и самую судьбу человека. Такой вынужденный поворотный пункт налицо в биографии В. И. Кранихфельда.

    В марте 1880 г. Вик. Пав. добровольно выступил из V класса Пинского реального училища. К тому вынуждала материальная стесненность семьи, очутившейся после смерти отца его (участкового мирового судьи гор. Пинска) без каких-либо средств к жизни. Целый год прошел в хлопотах матери, Дарьи Алексеевны, о пенсии. Когда она, наконец, добилась ничтожной пенсии, то первым долгом решила дать возможность Виктору продолжить образование.

    Тот тем временем не забросил занятий, а, наоборот, интенсивнее прежнего продолжал заниматься и в течении года успел подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Выразив желание в мае следующего 1881 года экзаменоваться на аттестат зрелости, он неожиданно для себя и семьи столкнулся с резким противодействием со стороны местной жандармерии, отказавшей ему в выдаче свидетельства о политической благонадежности. Свой отказ минское губернское жандармское управление мотивировало следующим:

    «Кранихфельд, за неблагонадежность исключенный 5 марта 1880 года из Пинского реального училища [* Совершенно неверное указание. Сохранилось удостоверение, выданное директором этого училища 11 июня 1881 г. за № 234 и устанавливающее, что Кранихфельд «в марте 1880 года, согласно ее (матери) прошению по домашним обстоятельствам выбыл из числа учеников V класса».], отправился в гор. Киев, для поступления там к кому-то в домашние учителя. В этом же донесении (нач. жанд. упр. Новогрудского и Пинского уездов от 11 марта 1881 г., из которого черпало сведения губернское жанд. упр.) указывалось на крайнюю неблагонадежность Кранихфельда в политическом отношении, его крайне дерзкий и озлобленный характер. Еще в марте месяце (1880) г. в Пинске за ним был учрежден строгий негласный надзор, так как, по мнению всех его знакомых, он принадлежал к социально-революционной партии. В силу подобного донесения, а также предположения, что Кранихфельд отправился в Киев с целью пристать к обществу тамошних социалистов, было сообщено о выезде начальнику киевского губ. жанд. упр., прося его об учреждении за Кранихфельдом строгого негласного надзора. 15-го сентября (1880 г.) тот уведомил, что по розыскам Кранихфельда в г. Киеве не оказалось, и просил меня вместе с тем уведомить его, неизвестно ли более подробно место жительство Кр. в Киеве кому-нибудь из его родных и знакомых. (Оказалось), что Кр. проживает в Пинске». В результате был учрежден надзор за его действиями» [* Дело архива деп. государ. полиции по III делопроизв. № 686 за 1881 г. «По просьбе вдовы коллежского ассесора Кранихфельд о содействии к получению из Пинского реального училища свидетельства для сына ее Виктора».].

    Никаких конкретных обвинений, подозрения порожденные неопределенными разговорами третьих лиц, фантастические предположения привели к тому, что ему, по словам матери, был «пресечен путь к дальнейшему его образованию, составляющему для него единственный источник к существованию».

    В то время он, конечно, не «принадлежал к социально-революционной партии», если понимать это выражение буквально. Юноша 18-19 лет не мог не воспринять так или иначе разыгрывавшиеся в стране события. Как сотни и тысячи ему подобных, молодой Кранихфельд развивался под влиянием насквозь проницавших молодежь идей времени. Он естественно проникся в известной мере духом независимости, свободолюбивости, отвращения к существующим порядкам. Но все это, понятно, еще не укоренилось в сознании глубоко, не составляло главную, двигательную силу мысли, чувства и жизни. Бессмысленно гадать, куда направился бы жизненный путь покойного при отсутствии ударов извне, но одно ясно — реальным и твердым врагом действительности он тогда еще не был, и жандармы только воспитывали в нем будущего ярого протестанта.

    Грубая сила преградила ему дальнейший намеченный путь. Первое испытание глубоко запало в юную душу. Оно взывало к мести, оно вечно доказывало ему, что, при наличии существующих порядков, всякая жизнедеятельность обречена на гибель и заставляло его задуматься над положением вещей. Движимый нуждой, он невольно выбирает относительно обеспечивавшую его материально военную службу, поступая вольноопределяющимся в один из полков. Оттуда он вскоре переводится в рижское пехотное юнкерское училище, из которого в 1885 г. вышел подпоручиком, назначенный в 120 пехотный серпуховским полк.

    В продолжение этих нескольких лет, проведенных в чуждой ему военной среде, Викт. Павл, окончательно революционно оформился. Политически он примкнул к народовольцам, отдавая делу партии по возможности все свободное время. Идеям народовольчества он оставался верным до конца, преемственно примкнув впоследствии к социалистам-революционерам. Работая в «Народной Воле» после времени ее упадка, он не стоял в центре той или другой группы; скромный по натуре, он не старался выдвинуться на поверхность, а оставался преданным и безукоризненным рядовым работником. Не успев еще развернуть свои силы в желательной мере, Викт. Павл, в конце 1885 года был случайно арестован и уличен в пропаганде народовольческих идей и распространении народовольческих изданий.

    Тщетны были попытки жандармерии установить связь его с центральными организациями партии. Она так и оставалась для них необнаруженной. Обстоятельство это, однако, не помешало руководящим политическим сферам расправиться с ним. В октябре 1886 г. состоялось высочайшее повеление о высылке Викт. Кранихфельда административным порядком в Восточную Сибирь на три года. Остальные несколько человек, привлекавшихся по одному с ним делу, отделались краткосрочным тюремным заключением [* См. «X ведомость дознаниям, производившимся в жандармских управлениях и 1885 г.», стр. 41 и «XI обзор дознаниям» за 1886 г., стр. 130-131.].

    Вместо трех лет Кранихфельд пробыл в Сибири почти 20 лет. На истории этой «задержки» следует, по моему, остановиться подробнее, так как она связана с инцидентом более общего характера, не освещенным в литературе и представляющим известный интерес для истории сибирской ссылки.

    В навигацию 1887 г. Кранихфельд был отправлен в Сибирь в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири. Последний в свою очередь назначил ему местом ссылки гор. Балаганск, Иркутской губ., где Викт. Пав. оставался до осени 1889 г. Срок его ссылки истекал 15 октября т. г. Нетерпеливо дожидался он дня освобождения. 12 марта он обратился к Иркутскому губернатору с таким прошением:

    «В октябре месяце сего 1889 года оканчивается срок моей ссылки. Не обладая необходимыми для возвращения средствами, имею честь покорнейше просить ходатайства вашего превосходительства пред департаментом полиции о разрешении мне летом этого года перевестись в какой-либо из ближайших к России пунктов Зап. Сибири, как напр., Тюмень, для отбытия там остающихся месяцев ссылки, в виду того, что летом мне представляется возможность доехать до Тюмени, без каких-либо обременительных для меня затрат».

    «Просьбу Сабуров (тогдашний директор департамента полиции) удовлетворил, разрешив ему переехать летом в Пермь. Накануне переезда имел место однако, любопытный инцидент, отсрочивший поездку на целых семнадцать лет...

    22 марта 1889 года разыгралась, как известно, знаменитая якутская драма [* О якутской трагедии 1889 г. см. Вилюец — «Якутская трагедия 1889 г. Из воспоминаний ссыльного» (Русская Мысль, 1906 г., кн. III). В. К. — «К воспоминаниям о Якутской трагедии» (Русская Мысль, 1906, кн. III); О. Минор — «Якутская драма 22 марта 1889 г. Письма осужденных якутян» (Былое, 1906 г., кн. IХ).]. Весть о. событии, ставшем известным русскому обществу в подробностях спустя несколько лет, дошла до Балаганска еще в июне того же года. Что, кроме искреннего, из глубин истерзанной души исходящего возмущения, могла она вызвать среди колонии балаганских ссыльных?

    Немногочисленная то была колония. Но люди были свежие, полные сил, не расставшиеся с мыслью о борьбе. Таить в себе чувство возмущения и безропотно скорбеть о погибших и тяжело раненных товарищах не позволяли долг и совесть. Требовалось во что бы то ни стало выразить открытый протест против Якутской кровавой расправы в надежде, что, быть может, русское общество найдет в себе силы отомстить за такое преступление и предотвратить предстоящий военный суд над уцелевшими от бойни товарищами. Такой протест и был учинен балаганскими ссыльными.

    Тотчас же по получении известия о якутском событии, группа местных административно-ссыльных составила «заявление Русскому. Правительству», которое, по размножении его на гектографе, рассылалось почтой в закрытых конвертах по различным адресам. Текст этого заявления-протеста, насколько мне известно, никогда не приводился в литературе, почему и позволяю себе привести его здесь целиком:

    «Русскому Правительству.

                       Государственныхъ ссыльныхъ Балаганскаго округа, Иркутской губ.

                                                                      ЗАЯВЛЕНІЕ.

    22 марта, наст. 89 г., в г. Якутскѣ, мѣстнымъ вице-губернаторомъ Осташкинымъ совершена возмутительнѣйшая кровавая расправа съ нашими товарищами — государств. ссыльными: шесть человѣкъ убито; 28 — смертельно и легко израненные, избитые и изувѣченные преданы военно-полевому суду.

    Такой безчеловѣчной, безсмысленно-жестокой бойни, такихъ невинно-мученическихъ жертвъ еще не знаетъ русское общество!

    Длинный рядъ столкновеній ссыльныхъ съ властями за послѣдніе 2-3 года, столкновеній менѣе крупныхъ по размѣрамъ, но вызываемыхъ аналогичными же явленіями, указывает, что основную причину слѣдуетъ искать гораздо глубже, чѣмъ въ личныхъ качествахъ людей, вызывающихъ ихъ; указываетъ, что столкновенія эти являются результатомъ системы, ежегодно кидающей сотни людей въ полное распоряженіе этапныхъ офицеровъ, смотрителей пересыльныхъ тюремъ и цѣлаго легіона Осташкиныхъ, сознающихъ свою полную безнаказанность, одобряемыхъ и поощряемыхъ свыше и потому руководствующихся въ своихъ отношеніяхъ къ ссыльным самыми низкими инстинктами, воспитанными на почвѣ безшабашнаго сибирскаго произвола.

    Въ Томскѣ (1886, 7 и 8-ой г.г.), Иркутске (22 окт. 87 г.), Тюмени (9 іюн. 88 г), Почитанкѣ (15 іюн. 88 г.). Кускунѣ (16 іюл. 88 г.), Канскѣ (5 и 6 авг. 88 г.), Куразанѣ (авг. 88 г.), Халдеевѣ (сент. 88 г.), Алгашерѣ (лѣт. 88 г.), Верхоленскѣ (88 г.), Киренскѣ (88-9 г.), Сургутѣ (88 г.), Ср. Карѣ (расправа г. Корфа с Ковальской 88 г.), Сахалинѣ (авг. 88 г.) и т. д., отказъ со стороны насъ и нашихъ товарищей подчиниться самымъ невыполнимымъ и чудовищиымъ требованіямъ, нарушавшимъ неотъемлемыя права личности, оскорблявшимъ всякое человѣческое достоииство, вызывалъ грубыя расправы, въ которыхъ единственными аргументами законности этихъ требованій являлись веревки, кандалы, приклады, штыки (Иркутскъ, Кускунъ) и даже камни (Канскъ). На обращенія наши въ разныя правительственныя учрежденія и къ такимъ лицамъ, какъ ген.-губернаторъ Вост. Сибири, гр. Игнатьевъ, съ просьбой горантировать насъ на будущее время отъ подобныхъ насилій и произвола, намъ или ничего не отвѣчали или категорически объявляли, что, въ случаѣ дальнѣйшаго сопротивленія съ нашей стороны, къ нашимь услугам пули и штыки (Канскъ), и въ заключеніе предавали суду, т. е. отвѣчали штыками-же, тюрьмой, ссылкой и каторгой (Иркутскій и Тобольскій суды). Насъ продолжали систематически вызывать на активные протесты и сопротивленія, и якутская исторія есть лишь результатъ этой системы.

    Если ни одна расправа не кончалась так печально раньше, то лишь потому, что не находилось Осташкиныхъ, строющихъ сь такою откровенною безцеремонностью карьеру на нашихъ трупахъ, и ни разу еще не предъявлялось намъ такихъ невозможныхъ требованій, какія были предьявлены Осташкинымъ нашимъ товарищамъ.

    Эта позорная исторія, поскольку она является результатомъ системы, выработавшей уже въ насъ опредѣленный взглядъ и соотвѣтственное отношеніе, не могла бы быть для насъ неожиданностью; но возмущающія душу подробности этого событія, безсмысленное звѣрство, тупая, безцѣльная жестокость, позорное поведеніе, какъ лицъ, руководившихъ бойней, такъ и непосредственныхъ исполнителей ея, далеко выдѣляютъ ее изъ всего ряда предшествовавшихъ столкновеній и поселяютъ въ насъ глубокое чувство негодованія, диктующее эти строки

    Въ Якутскѣ ежегодно скопляется извѣстное количество ссыльныхъ, подлежащихъ отправкѣ въ Ср. Колымскъ, Верхоянскъ и др. отдаленные пункты края. До пріѣзда Осташкина, въ виду продолжительности пути и особыхъ условій мѣстности, через которую пролегаетъ этотъ путь, изъ Якутска отправляли по два человѣка въ партии, предоставляя имъ право запасаться возможно большимъ количествомъ съѣстныхъ припасовъ и тѣмъ хоть нѣсколько гарантируя отъ лишеній, граничившихъ съ голодною смертью. Бывали, однако, и при этихъ условіяхъ случаи, когда для спасенія отъ голода приходилось ѣсть вьючныхъ лошадей и по 2-1½ м-ца сидѣть на станкѣ, въ ожиданіи дальнѣйшей отправки.

    Вице-губ. Осташкинъ, явившись за отсутствіем губернатора безконтрольнымъ хозяиномъ Якутской обл. и прекрасно сознавая основанія установившагося вышеуказаннаго порядка, зная также, что началась распутица, что въ мѣстностяхъ, прилегающихъ къ дорогѣ, свирѣпствуетъ оспа, частью истребившая, частью заставившая разбѣжаться якутовъ, — издалъ приказъ о немедленной отправкѣ. Но уже не по 2, а по 4 человѣка въ партіи (съ казаками и ямщиками 9-10 чел.). ограничивъ количество багажа 5 пудами (установленная норма багажа, не считая съѣст. припасовъ, к-рыхъ приходится запасать минимумъ на 3 м-ца), деньги на дорожные расходы приказалъ выдавать только наканунѣ отправки и въ половинномъ размѣрѣ и объявилъ рядъ другихъ распоряженій, обрекавшихъ ихъ на медленную смерть от изнуреній, голода, оспы и т. д. Всѣ эти обстоятельства указываютъ на то, что Осташкинъ, издавая рядъ такихъ распоряженій, имѣлъ цѣлью исключительно вызвать сопротивленіе и, на почве «энергического усмиренія», укрѣпить за собою репутацію дѣятельнаго администратора, вполнѣ уловившаго духъ системы. Когда ссыльные подали в Якутское областное правленіе прошеніе объ измѣненіи условій отправки, прошеніе это не было сначала даже и принято; потомъ его приняли и 21 марта полиціймейстеръ обѣщалъ дать отвѣтъ на него на другой день, для чего самъ же просилъ всѣхъ ссыльныхъ, подлежащихъ отправкѣ, собраться вмѣстѣ, въ квартирѣ ссыльнаго Ноткина. Такимъ образомъ 22 марта утромъ ссыльные собрались въ числѣ 34 человѣкъ не для бунта и вооруженнаго сопротивленія (послѣ ареста у нихъ было отобрано всего лишь 3 револьвера), собрались не по собственной иниціативѣ и преднамѣренному соглашенію, а лишь потому, что якутская администрація просила ихъ собраться, чтобы выслушать отвѣтъ на прошеніе. Но, вмѣсто отвѣта, явилась полиція и команда солдать, чтобы арестовать собравшихся. Когда они заявили, что пойдутъ добровольно, и просили удалить конвой, ихъ стали арестовывать силой; произошла свалка, ссыльныхъ стали разстрѣливать залпами изъ ружей и колоть штыками. На выстрѣлы разстрѣливаемые отвѣтили выстрѣлами по Осташкину, т.-е. поступили такъ, какъ поступилъ бы каждый на ихъ мѣстѣ. Власти разбѣжались, такъ что некому даже было прекратить эту звѣрскую расправу, не сь кѣмъ даже было объясниться; быть можетъ ни одинъ не остался бы въ живыхъ, если бы солдаты, разстрѣляв и переколовъ почти до половины собравшихся, изранивъ и изувѣчивъ остальных, не занялись грабежомъ ихъ имущества. Кололи и мущинъ и женщинъ, некоторыхъ солдаты подымали на штыки и перебрасывали черезъ себя, убивали сдавшихся и ссыльныхъ, привлеченныхъ выстрѣлами къ мѣсту происшествія и пытавшихся прекратить эту бойню путемъ мирныхъ переговоровъ; нѣкоторые солдаты усаживались среди улицы и пускали пулю за пулей, раненыхъ бросали на однѣ сани съ трупами; головы волочились по землѣ, поливая кровью улицы Якутска... Нѣтъ силъ изобразить всѣ ужасы этой кровавой, звѣрской, безчеловѣчной расправы...

    И правительство и мѣстный ген.-губернаторъ, гр. Игнатьев, въ частности, оправдали все это; естественный акт самозащиты обращенъ въ организованное вооруженное сопротивленіе, оставшіеся въ живыхъ преданы военно-полевому суду.

    Выражая предъ правительством крайнее презрѣніе и негодованіе за эту кровавую расправу, спѣшимъ открыто заявить о полнѣйшей солидарности нашей съ честно-павшими товарищами и о нашемъ крайнемъ сожалѣніи, что географическое положеніе не позволило намъ лично принять участія въ этомъ дѣлѣ и пойти рука объ руку съ нашими якутскими товарищами и погибнуть сь ними отъ пуль и штыковъ, какъ погибли Папій Подбѣльскій, Сергѣй Пикъ, Софья Гуревичъ, Яковъ Ноткинъ, Петръ Мухановъ, Григорій Щуръ, чтобъ не на бумагѣ только, а и своею кровью заявить предъ лицомъ всего русскаго общества о нашей глубокой ненависти къ произволу и насилію.

    Подавая и распространяя настоящее заявленіе, мы не обращаемся къ гуманности, къ чувству человѣчности и справедливости русскаго правительства. Близкое знакомство с условіями и исторіей ссылки и нашъ личный тяжелый опыть устраняютъ въ насъ всякія сомнѣнія на этотъ счетъ. Гдѣ руководящимъ мотивомъ дѣйствій является произволъ, злоба и месть, тамъ нѣтъ и не можетъ быть мѣста этимъ чувствамъ.

    Цѣль же нашего заявленія выразить открыто всю ту степень презрѣнія и негодованія, которую порождаетъ въ насъ эта безчеловѣчная расправа. эта система обращенія ссылки въ актъ грубой мести, и представить ее на судъ русскаго общества, в полной и непоколебимой увѣренности, что кровь нашихъ товарищей и протестующій голосъ ссылки вызовуть въ немъ новый запасъ революціонной энергіи, большую степень напряженности въ борьбѣ с деспотизмомъ, въ борьбѣ за лучшее будущее нашей родины.

    Викторъ Кранихфелдъ, Павелъ Грабовскій, Эвелина Улановская, Николай Ожиговъ.

    Іюнь 1889 г., г. Балаганскъ».

    30 июля 1889 г. в министерство внутренних дел было получено из г. Балаганска заказное письмо, в котором оказалось подлинное заявление балаганских ссыльных, написанное рукою Вик. Павл. Кранихфельда. Под заявлением значились подписи следующих лиц: В. П Кранихфельда, Павла Грабовского, Эвелины Улановской и Николая Ожигова.

    Одновременно в Петербург стали прибывать из Балаганска пакеты на имена разных лиц, в которых оказывались гектографированные воззвания, воспроизводящие текст заявления, некоторые из коих также были написаны рукою В. П. Кранихфельда [* Выше приведен текст гектографированного экземпляра, писанного рукою В. П. Кранихфельда. Подлинное заявление было отправлено в Иркутск, как «вещественное доказательство», для привлечения всех подписавших его к ответственности.].

    В двадцатых числах августа непосредственно из Балаганска поступило однородное заявление в департамент полиции. На этом заявлении имелась дополнительная подпись ссыльного Владимира Иванова.

    Экземпляр заявления на имя м-ра внутр. дел был отправлен из Балаганска 30 июня, а на имя департамента полиции — 25 июля.

    Распоряжение об аресте последовало 2 августа. В тот же день иркутскому губернатору была послана следующая телеграмма (однородная начальнику иркутского губ. жанд. упр.):

    «Находящиеся в Балаганске ссыльные: Виктор Кранихфельд, Павел Грабовский, Эвелина Улановская, Николай Ожигов прислали министру собственноручно подписанное ими возмутительное воззвание по поводу якутского дела, которое, кроме того, отгектографировано и рассылается по почте разным лицам. По приказанию министра прошу названных лиц обыскать и арестовать на основании положения охраны, и содержать их под стражей. Подлинные бумаги высылаются начальнику жандармского управления для возбуждения дознания. Если Кранихфельд выбыл, телеграфируйте по пути следования об его аресте и возвращении Иркутск. Воззвания писаны его рукой».

    Через два дня, 4 августа, Иркутский губернатор докладывал уже, что «распоряжения сделаны». Все четверо были арестованы и переведены в иркутский тюремный замок.

    «Влад. Иванов был арестован по особому распоряжению в конце августа.

    К семье протестантов вскоре примкнул еще один «балаганец» — ссыльная Софья Ефимовна Новаковская. 6 августа она отправила министру внутренних дел такое заявление:

    «По недоразумению моя подпись не помещена была на протесте по поводу якутской истории, посланной на ваше имя 30 июня моими товарищами по ссылке и единомышленниками в этом деле, а потому сим заявляю, что вполне присоединяюсь к вышеназванному протесту».

    Департамент полиции она о том же известила телеграммой (из Черемхова) от 13 августа. Два месяца выяснялось местожительство и личность Новаковской, пока 19 октября не отдано было распоряжение об ее аресте и привлечении к ответственности.

    При производстве дознания было установлено следующее:

    «Виктор Кранихфельд показал, что признает себя виновным в составлении и распространении воззвания на имя „Русского Правительства». Объяснить цель, с которою рассылалось воззвание, он отказался потому, что она изложена, по его словам, в самом воззвании; отказался также показать, кто прислал ему известие из Якутска о возмущении тамошних ссыльных, и добавил, что ни отношение его, ни его взгляды на событие, о котором говорится в возмутительном воззвании, не изменились».

    «Эвелина Улановская показала то же, что и Кранихфельд, добавив, что она видит в ссылке ссыльных в Сибирь лишь систему убийств и поощрение этих убийств «Русским Правительством». Подписывая воззвание, она была совершенно солидарна с подписавшими его».

    «Павел Грабовский и Николай Ожигов признали себя виновными, как в составлении, так и распространении воззваний».

    «Иванов, признавая себя виновным в составлении и распространении этого воззвания, с прочими, подписавшими его лицами, добавил, что подлинное воззвание не подписано было им за болезнью. От дальнейших ответов отказался».

    «Софья Новаковская показала, что вполне присоединяется к протесту».

    Кроме того, во время следствия выяснилась причастность к распространению воззвания ссыльного Мих. Ромаса, находившегося в Павлограде и состоявшего в переписке с Грабовским.

    Дознание было закончено летом следующего 1890 года.

    Иркутский генерал-губернатор предлагал дело разрешить административным порядком с тем, чтобы всех протестантов заключить в тюрьму на пять лет или выслать на о. Сахалин на десять лет. При этом он указывал, что «высылка обвиняемых в Якутскую область представляется неудобной, так как города Средне-Колымск и Верхоянск с их улусами, по особому высочайшему повелению, назначены для водворения высылаемых за государственные преступления евреев, гор. Олекминск расположен на приленском Тракте и потому не представляется достаточно удобств для надзора за преступниками и преграждения от возможности сношений с их единомышленниками, а в Вилюйске — местный острог назначен для заключения преступников из государственных ссыльных, присужденных в минувшем году к каторжным работам за вооруженное сопротивление властям в Якутске, и поселение вблизи его на свободе ныне обвиняемых административно-ссыльных было бы крайне нежелательным, так как могли бы установиться тайные сношения их с заключенными».

    С такой точкой зрения не согласился министр юстиции, сенатор Манасеин, к которому дело поступило на заключение. Он оказался, как это ни странно, «милостивее» всех и предложил, принимая во внимание довольно продолжительное предварительное заключение балаганцев, — Кранихфельда, Грабовского, Улановскую, Ожигова и Иванова подвергнуть тюремному заключению на один год, Ромаса — на восемь месяцев и Новаковскую («так как в деле не имеется указаний на участие ее в составлении или распространении воззвания») — на два месяца.

    Проект генерал-прокурора встретил резкий отпор в департаменте полиции. Для последнего вина названных лиц не сводилась только к составлению и распространению воззвания. Он усматривал в них непримиримых врагов, которым надо решительно преградить дорогу в Россию. Опасность с их стороны в их непоборимой ненависти к строю, в их закаленном характере, в их революционном темпераменте. Департамент полиции, «ввиду крайней политической неблагонадежности названных лиц и для обеспечения невозможности возращения их по отбытии сроков ссылки в ряды активных деятелей», предлагал (в сущности — решил) передать дело на рассмотрение в дореформенную Иркутскую Палату Уголовного Суда.

    Развязка дела отсрочилась до ноября 1891 года. Тем временем умер в тюрьме от чахотки Владимир Иванов (21 сентября 1891 г. Незадолго до того он был переведен в Иркутскую лечебницу, в отделение для душевно-больных). 8 ноября иркутский губернский суд вынес всем обвиняемым приговор: лишение всех прав состояния и ссылка в каторжные работы на 4 года.

    Приговор подлежал утверждению Сената, на рассмотрение которого, помимо того, дело перешло по кассационной жалобе подсудимых, поддержанной прис. пов. Спасовичем. Сенат, признав наличие «уменьшающих вину обстоятельств», заменил четырехлетнюю каторгу пожизненным поселением балаганцев в отдаленнейшие местности Сибири. В отношении дворян Кранихфельда и Улановской определение Сената было утверждено царем [* См. Дело архива департамента полиции по IV делопр. № 139 за 1889 г. «О составлении ссыльными в Балаганске: Краннхфельд, Грабовским, Ожиговым и Улановскою преступного воззвания» и «Материалы для истории русского социально-революционного движения» «С родины на родину» № 1. Женева, 1893 г., стр. 31-33.].

    «Балаганцы заживо похоронены» — заметил тогда же корреспондент «С родины на родину».

                                                                               * * *

    Переходя к ободрению дальнейшего жизненного пути Виктора Павловича, приходится констатировать, что департамент полиции добился своего: Кранихфельд бесповоротно и навсегда был изъят из рядов активных революционеров.

    Несколько лет поселения провел он в Маринском улусе, Вилюйского округа, Якутской области.

    Манифесты 14 ноября 1894 г. и 14 мая 1896 г. дали ему возможность приписаться сперва к крестьянскому сословию, а потом и к мещанам гор. Якутска, ограничив срок его ссылки четырнадцатью годами.

    20 июля 1900 г. Викт. Павлович, с разрешения сибирских властей, переехал на прииски ленского золотопромышленного общества в гор. Витим, Иркутской губ., где он до 1905 г. тянул лямку подневольного служащего в условиях чрезвычайной эксплуатации труда.

    Не дождавшись разрешения свыше, он, при первых раскатах грома революции, спешит в Россию, самовольно в мае 1905 г. покидая прииски. С ним же выехала и Эвелина Улановская [* Дело архива департ. полиции, по V делопроизв. № 184, ч. 3 за 1886 г. «о Викторе Кранихфельде». Улановская, ставшая еще во время Якутской ссылки женой Викт. Павл., умерла в 1915 г. В первый раз судилась она по лопатинскому процессу 1887 г.].

    Сохранив верность прежним убеждениям, Кранихфельд по прибытии в Петербург примкнул к социалистам-революционерам. Готовый и теперь послужить общему делу революции, он, однако, столкнулся о наличием полного физического истощения. Силы оказались бесплодно растраченными в сибирской двадцатилетней ссылке. Активного участия в движении он принять не мог. Где-то на окраине города он открыл, как передают, лавочку для продажи эс-эровской литературы. Лавочка же служила местом явки партийных работников.

    Вскоре он опять попался в руки жандармерии, на сей раз уличившей его в хранении и распространении нелегальной литературы. Последовала новая расправа. По приговору петербургской судебной, палаты Кранихфельд подлежал заключению в крепость на год с лишним. Наказание он отбывал в «Крестах».

    Когда он снова очутился на свободе, кругом царила реакция. Что же было делать ему, с его истощенным организмом, с надломленной душой? Скорбя он расстался с мыслью о революционной работе.

    Взрыв революции 1917 г, несколько его приободрил. Он воочию увидал, что дело, за которое и он скромно, но самоотверженно боролся всю свою жизнь, дает пышные всходы. Пред взором его, как и многих ему подобных, мелькали розовые надежды.

    Остатки своих слабых сил он отдает работе в петербургском историко-революционном архиве и близком для его сердца и убеждений издательстве «Колос». Несмотря на все житейские невзгоды последних лет, он верил в грядущий день.

    Вера оказалась насильно разбитой тихо подкрадывавшейся к нему смертью. —

    /Каторга и ссылка. Издание О-ва б. политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Сб. № 4. Москва. 1922. С. 181-191./

    Борис Струмилло

                                                О ВЛАДИМИРЕ ИВАНОВИЧЕ СЛЕПЯНЕ,

                ЭВЕЛИНЕ ЛЮДВИГОВНЕ И ВИКТОРЕ ПАВЛОВИЧЕ КРАНИХФЕЛЬДАХ

    Я в бытность с.-р. только слышал о Вл. Ив., лично же мне пришлось с ним встретиться лишь перед конференцией в августе 1923 г. бывших соц.-рев. Ленинграда [* Постановившей, что соц.-рев, должны войти в ВКП(б).] на которой я должен был сделать, по предложению бюро бывших с.-р., доклад, что мною и было выполнено.

    Вл. Ив. Слепян считал себя народовольцем. Позднее, принятый в ВКП(б), он работал некоторое время на заводе им. Воровского, был членом бюро коллектива. Больше всего В. И. интересовался вопросами нравственности. «Для нас, — говорил Вл. Ив., — коммунизм не внешность, не нашивки, не значок. Это глубокое внутреннее содержание. Задача, которую каждый из нас должен ставить себе, это быть чистым, пронести свое знамя без пятна». С этим настроением величайшей ответственности, оторванный некоторое время от революции (период 1918-1923), которую он ждал, вошел он в ряды Коммунистической партии...

    Его жизнь, в которой много было им пережито и передумано, не блещет яркими эпизодами, но он был одним из кочегаров Революции, тем рядовым, которые жили только Революцией и для Революции.

    Вл. Ив. Слепян родился в Минске в 1867 г. в семье еврея шорника. Еврейское бесправие пробудило у юноши, жадно тянувшегося к знанию, мысль о борьбе. В 1878 г. 11-летним мальчиком Вл. Ив. встретил социалистов из семинарской среды, живших в том же, доме, что и он. Однажды на двор, где играли дети, явились жандармы для обыска, но дети догадались, зачем пожаловали гости, и успели предупредить семинаристов. В 4-м классе Слепян уже участвовал в подпольных кружках, распространяя нелегальщину. В «Обзоре важнейших дознаний» читаем: «В Минске пропаганду вел Хаим Шлемов Хургин. В 1882 г. он был привлечен за тайный провоз из-за границы письма эмигранта Льва Гартмана и в административном порядке был посажен на 8 месяцев в тюрьму и отдан под особый надзор на 3 года. Отбывая надзор в Минске, Хургин образовал несколько кружков из еврейских рабочих. Деятельность его имела большой успех: в 1885 г., по словам Хургина, у него в кружках было 160 человек, число для того времени — огромное. В кружках Хургина, между прочим, участвовали: Рувим Протас (студент Петровской академии), Соломон Мерлинский, Слепян (б. студент), Богданович, 2-3 неизвестных студента, Айзик Рубин, Кивель Шмулевич и другие. Они имели связь с Петербургом, откуда получали народовольческую литературу. Благодаря умелой конспирации, кружки долгое время оставались совершенно неизвестными жандармерии» [* Цитирую по книге Н. А. Бухбиндера. История еврейского рабочего движения в России. Л. 1925, стр. 44-45.].

    По словам Вл. Ив. Слепяна, он с 1883 г. пропагандировал в Минске народовольческие идеи среди ремесленников, железнодорожников, распространяя нелегальщину, расклеивая прокламации с печатником Резником и портнихой Дуней Левиной (в 1926-28 г. работала на фанерном заводе в Ленинграде). Вл. Ив. Слепян организует подпольную типографию. Из марксистов Минска Вл. Ив. вспоминал Исаака и Евгению Гурвич и «белого сапожника» — врача Абрамовича.

    В квартире упомянутого мною лидера народовольцев Ефима Хургина, пользовавшегося большей любовью молодежи, шли споры, при чем террор в этот период упадка «Народной Воли» встретил критику со стороны марксистов. Однако, учащаяся молодежь: гимназисты, реалисты и семинаристы поняли террор по-своему. Быть может, под влиянием идей «Молодой Народной Воли» с ее призывами к «красному петуху», аграрному террору, молодежь решила:

                                        «Все гимназии — казармы

                                        Педагоги — все жандармы!»

    Решено было организованно бить учителей с объяснением, что и впредь будут бить, «если не прекратят мучений». И били. Избитые сначала молчали, стесняясь об этом рассказывать, но, когда гимназист Рогинский попался, началось форменное «дело». Появились жандармы, засуетилась полиция... Учебный округ заполошился. Крамола свила себе гнездо в Минске — трон, алтарь и порядок в опасности!

    На допросах ученики молчали, но молва об арестах росла. Так выростало молодое народовольчество. Росло молодое поколение, мужало, и в 1884 г. В. И. Слепян — уже один из организаторов забастовки кузнецов в Минске. В 1885 г. через М. Р. Гоца, будущего лидера социалистов-революционеров и редактора «Революционной России» и «Вестника Русской Революции», Вл. Ив. Слепян приобщается к московской организации «Народной Воли». Он заведует паспортным бюро: надо заготовлять большой ассортимент печатей, добывать бланки, химически промывать старые. По этим паспортам жили не один десяток подпольщиков, арестовывались, попадали в тюрьмы, ссылку, бежали, чтобы снова приняться искать перерванную нить подполья...

    24 октября 1885 г. провокатор и будущий деятель департамента полиции С. Зубатов разгромил московскую организацию. Паспортное дело было в опасности.

    Вл. Ив. Слепян отправился к студенту Тихомирову, уральцу. Тот жил в меблированных комнатах. При появлении Вл. Ив. коридорный шепнул ему, что Тихомиров арестован... Долго, спасаясь от шпиков, кружил по Москве Вл. Ив., но все же был захвачен при выходе из проходных ворот одного большого дома.

    В нашем распоряжении имеется любопытный материал той эпохи: неопубликованные нигде «тюремные песни» обвиняемого Ильи Абрамовича Фрейнкеля, присланные автору в 1918 г., когда он вел револ. календарь в газете Петербург, лев. соц.-рев. «Знамя Борьбы». Эти тюремные песни пленного народовольца, арестованного в Москве 28января 1884 г., крайне характерны для той эпохи. И. А. Фрейнкель пишет:

                                        Покуда книжек не имею,

                                        Начну описывать тюрьму.

                                        Писать хоть буду, как умею,

                                        Но ничего не утаю!

                                            Есть люди с недугом таким:

                                            Лишь только день, уж ночи ждет;

                                            Лишь вечер стал, тоской томим,

                                            Вновь утро жалобно зовет;

                                        А целый день судьбу клянет.

                                                            * * *

                                        Тяжел, мучителен недуг!

                                        И я лекарство дать хочу:

                                         (Лекарство то излечит вдруг)

                                        На десять дней попасть в тюрьму!

                                                            * * *

                                        Сидеть в тюрьме, как я сижу,

                                        Без книжки, перьев, без чернил;

                                        С надеждой мрачной на судьбу,

                                        С тоскою до упадка сил.

                                                            * * *

                                        Такую ль вызовет любовь

                                        К свободе, жизни и труду,

                                        Что будучи на воле вновь,

                                        Забудешь навеки хандру.

                                                                                10 февраля 1884 года

    В другом стихотворении автор описывает «Сущевку».

                                             Моя камера

                                        Размером — мала,

                                        Сыростью изрядна,

                                        Темнотой полна,

                                        Холодом — громадна.

                                            Смотритель-подлец

                                            (Законы все знает)

                                            Жалеет дровец:

                                            «Пускай, мол, пропадает!»

                                        Сижу я в комнате холодной,

                                        Вонючей, грязной и сырой,

                                        Подчас бываю тут голодный,

                                        А иногда совсем больной.

                                            Воняет в комнате ужасно,

                                            И света мало здесь совсем.

                                            В душе одно: всегда ненастно!

                                            Башку ж занять нельзя ничем.

                                        Лишь утром бодрость посещает,

                                        Тоски не ведаешь тогда,

                                        Зато, как вечер наступает,

                                        Готов с тоски сойти с ума.

                                                                                    8 марта 1884 г.

                                                  Про Сретенку.

                                        Размером тоже не велика

                                        Обитель новая моя.

                                         (Сижу я в Сретенке теперь).

                                        Хоть тут, как там, с запором дверь,

                                        Хоть стены желты здесь, как там,

                                        И также скучно по ночам;

                                        Зато здесь сухо, здесь тепло,

                                        Окно большое, и светло,

                                        И солнце щедро шлет лучи

                                        На стены желтые мои.

                                        В Сущевке вечный полумрак,

                                        Окна рукой нельзя достать,

                                        И солнце вечно за стеной.

                                        Все тень: и летом, и зимой!

                                        Десятки крыс нашли приют

                                        В тюрьме и пищу стерегут;

                                        Смелы до дерзости они:

                                        Хватают чуть ли не с руки,

                                        Танцуют, песенки поют

                                        И вечно за стеной скребут.

                                        Спешу сказать, что крысье пенье,

                                        Не то, что пенье соловья,

                                        И если от них придешь в волненье,

                                        То значит — музыка плоха!..

    Участки, про которые писал И. А. Фрейнкель, видели много молодежи и стариков, но больше всего было в то время учащейся молодежи. Много народу погибло в этой борьбе, про которую один из надзирателей, беседуя как-то с В. И. Слепяном, сказал: «Господин Слепян, знаю — правила-то у вас есть, да сил нет».

    В заключении, в тюрьме революционер продолжал борьбу, начатую на воле. Одним из средств борьбы была голодовка... Когда Вл. Ив. сидел в Бутырках, заключенные политики объявили голодовку. Возникла она по инициативе выдающейся и вместе с тем необыкновенно скромней к себе революционерки Эвелины Людвиговны Улановской (про нее писал Вл. Г. Короленко в «Истории моего современника», в главе «Девку привезли»). Привезенная из Харькова, где Улановская добилась свидания с матерью после голодовки в течение 9 дней, и счастливая тем, что мать ее поняла, Э. Я. Улановская убеждала и других заключенных начать борьбу за права человека и гражданина, за улучшение условий тюремного режима путем голодовки. Э. Л. Кранихфельд (ее фамилия по мужу) сама голодала 22 дня, что позднее отразилось на ее организме и преждевременно (в 1915 г.) свело ее в могилу.

    Против Вл. Ив. Слепяна улик было мало. Из тюрьмы его выпустили, но из университета уволили и выслали на родину в Минск. В Минске Вл. Ив. Слепян встретился с Виктором Павловичем Кранихфельдом, братом известного критика «Современного Мира» Владимира Павловича. Виктор Павлович Кранихфельд, женившийся позднее на Э. Л. Улановской, организовал народовольческий кружок офицеров в Минске. Пропагандисты вели работу среди солдат. Позднее сосланный в Якутскую область вместе с женой Виктор Павлович и Эвелина Людвиговна бросили вызов царскому правительству после 1-го Якутского протеста 1889 г. Пробыв 20 лет в Якутии, они оба вернулись в Питер. Книжный магазин В. П. Кранихфельда на Английском пр. № 40 был штабом не только с.-р., но и других партий. Работники подполья хорошо должны помнить этот магазин, место наших явок, где Виктор Павлович был и организатор, и библиотекарь.

    Интересно отметить, что Ц.К. П.С.Р. не уплатил ему несколько тысяч рублей по взятой разными организаторами литературе, так как каждый новый организатор считал себя необязанным платить за арестованного предшественника. Кроме того, В. П. Кранихфельд был осужден к 1 г. крепости за хранение «Пауки и мухи» В. Либкнехта.

    Помню, как смеясь В. П. рассказывал, что ему удалось спрятать разыскиваемую брошюру «Памяти З. В. Коноплянниковой» (казненной за убийство ген. Мина, усмирителя московского восстания) и пришлось отсиживать за идеи «классовой борьбы», проповедуемые ярым противником террористической, хотя бы и массовой борьбы, типичного эс-дека, каким был Вильгельм Либкнехт, заявивший в одной из своих речей: «Первым делом, когда мы овладеем властью, мы повесим всех анархистов».

    Встречи с Кранихфельдами не могли не повлиять на молодого В. И. Слепяна. В 1886 г. В. И. Слепян привлекался по делу типографии Димитриева. Тогда только что были выстроены в Питере знаменитые «Кресты». Так называлась по форме своей постройки тюрьма на Выборгской стороне, на Арсенальной набережной. Образцовые одиночки тюрьмы были воспеты одним революционным поэтом:

                                         «В Петербурге крест поставил (т. е. Александр III)

                                        И себя он тем прославил,

                                        А Европу удивил».

    Год одиночки провел там Вл. Ив. Слепян.

                                         «О не плачь по сыне, мать родная, —

                                        Через год умрешь от горя ты,

                                        Честный сын твой, верным быть желая,

                                        Угодил в позорные «Кресты»...

    Целый день В. И., заключенный в «Крестах», щипал пеньку, клеил бумажные мешки, плел сидения для венских стульев, работал на ткацком станке, зарабатывая в день 4 коп.

    В 1890 г. В. И. Слепян — за границей, сначала в Берлине, потом в Швейцарии. Он часто слушал лучших ораторов германской соц.-дем.: Августа Бебеля, Вильгельма Либкнехта и других на рабочих собраниях. Однако В. И. оставался народником: продолжал «смотреть на мужика». Помаленьку В. И. переправлял транспорты нелегальной литературы совместно с другими товарищами, которым дал адреса контрабандистов никто иной, как сам Август Бебель. В 1894 г. В. И. Слепян вернулся в Россию и в Кишиневе принялся за пропаганду среди молодежи и учащихся. Конечно, началась слежка и, заметив ее, В. И. Слепян уехал в Болгарию, где занимая место зав. химической лабораторией артиллерийского, арсенала и пропагандировал среди сельских учителей.

    В 1900 г. В. И. Слепян снова в Питере. Вместе с Б. В. Савинковым он подготовляет демонстрацию у Казанского собора 4 марта 1901 г. Правительство на движение учащейся молодежи ответило исключениями из высших учебных заведений, арестами, высылкой и отдачей в солдаты.

    В результате новые студенческие демонстрации, при чем кое-где к студентам присоединяются рабочие. Собрания происходили в квартире редактора журн. «Начало» провокатора д-ра Гуровича. По его указанию арестовано было много народа, среди них В. И. Слепян. Снова 10 месяцев сидения под замком, и в результате В. И. Слепян высылается в Полтаву.

    В Полтаве В. И. Слепян вел работу среди местных семинаристов, прокламации которых, изданные по инициативе Е. К. Брешко-Брешковской на гектографе, сыграли немалую роль в движении полтавских крестьян 1902 года.

    Затем Вл. Ив. Слепян в Одессе, вместе с Вл. Ив. Сухомлиным, налаживал типографию соц.-рев., но был выдан одним матросом, который намечался к роли хозяина типографии. Снова арест, год тюрьмы и отъезд в Кишинев, чтобы налаживать благодаря знакомству среди контрабандистов перевозку в Россию нелегальной литературы.

    Снова мы видим В. И. Слепяна в рабочих кружках, а также пропагандистом среди учащихся. 6 января 1904 г. одно из таких собраний пропагандистов было накрыто кишиневской полицией и шпиками. В. И. был опять арестован и просидел за решеткой пол года до манифеста 17 октября 1905 г. Как и всех тогдашних активных революционеров, октябрь 1905 г. с громадными, совершенно открытыми митингами — захватили В. И. целиком. Не без успеха выступая на митингах, он во время разгона одного митинга был ранен черносотенцами, избит и еле спасся.

    Истиннорусские погромщики Кишинева хотели убить П. И. Слепяна, разгромили его квартиру. Пришлось скрываться в лютеранской церкви и под прикрытием молдаванского священника тайком выбраться из Кишинева, обильно политого еврейскими слезами и кровью, в Одессу, где В. И. Слепян взялся за революционную работу, главным образом среди трамвайных рабочих. В 1906 г. одесский комитет с.-р. поручил ему переправить за границу нелегального, оказавшегося Беленцовым, везшим около 1 мил. руб., взятых во время крупной экспроприации в обществе взаимного кредита в Москве. Беленцов был в пути арестован, но бежал с поезда и скрылся за границу. Понятна та опасность, которой подвергался В. И. Слепян в этом предприятии. На деньги, взятые при экспроприации, издавалась летом 1906 г. в Петербурге газета с.-р. «Мысль». Позднее, когда царское правительство добивалось выдачи Беленцова русским жандармам, В. И. Слепян по поручению п. с.-р. ездил в Швейцарию, стремясь помешать этой выдаче. Вернувшись в Питер в том же 1906 г., В. И. Слепян работает в П.К. п.с.-р. и в профессиональных союзах. 4 февраля 1907 г. В. И. Слепян был арестован в Петербургском университете на конференции п. с.-р. перед открытием II Гос. Думы. В деле о «аресте 4/II 1907 года конференции с.-р.» т. I, протокол, стр. 40, читаем: «1907 г. февраля 4, я, пристав Васильевской части подполковник Иванов, согласно ордера СПБ охранного отделения, на основании 258 ст. уст. уг. суд. произвел обыск в XI аудитории СПБ университета, при чем, прибыв означенного числа в 1 час в здание университета, в означенной аудитории застал 66 человек. При входе в аудиторию, многие из собравшихся стали рвать и бросать записки, прокламации и воззвания. Все бывшие в аудитории арестованы и отправлены в полицейские дома Спасской и Васильевской части, согласно прилагаемого списка».

    Среди задержанных был и В. И. Слепян. Один из тогдашних студенческих старост И. И. Корель, говорил нам, что он предлагал В. И. Слепяну уйти из университета другим ходом, но В. И. Слепян не пожелал, воспользоваться этим и предпочел разделить с товарищами пребывание в тюрьме.

    Приписка к протоколу старост и имела в. виду облегчить участь В. И. Слёпяна, числившегося вольнослушателем университета. Она гласит: «Нижеподписавшиеся старосты СПБ. университета считают необходимым занести в протокол, что явившимся полицейским нарядом некоторые студенты университета и других учебных заведений, находившиеся около 11 аудитории и пришедшие на земляческие собрания, были оттеснены в 11 аудиторию, где и подвергнуты задержанию».

    На суде по делу о конференции с.-р. прокурор говорил: «Свидетели удостоверили алиби Слепяна (т. е. что он был в этот день в университете по делам минского землячества, что в 11 аудитории его, как и многих других, загнала полиция. — Б. С.). Но, господа судьи, если вы просмотрите формуляр революционных привлечений и всей жизни Слепяна, то должны будете сказать себе, что Слепян не мог не принимать участия в этой преступной конференции». Все же В. И. Слепян был по этому делу оправдан.

    Снова арестован В. И. Слепян был в 1910 г. и после 10 месяцев сидения под замком отправлен в административную ссылку на Печору, Архангельской губ. «Наконец, достукались», — напутственно сказали В. И. жандармы. Лишь в 1914 г. из Архангельска прибыл В. И. Слепян в Москву, где заведовал отделением на заводе «Арс» и продолжал революционную работу среди рабочих. В Москве же застала В. И. Слепяна Февральская революция 1917 г., открывшая двери царских тюрем. Это были счастливейшие минуты его жизни. 34 года ждал В. И. Слепян этого момента...

    Но партия соц.-револ., стоявшая у власти, вела соглашательскую политику, обрекая Революцию на гибель... И только одна партия большевиков, руководимая гениальным своим вождем, взяла нужный и верный курс. Этот курс не сразу понял Вл. Ив. Слепян. И когда война продолжалась, В. И. Слепян протестовал, убеждал, но порвать с партией, в которой вырос под знаменем «Земли и Воли», с товарищами он не мог... А когда соц.-рев. объединились с попами и царскими генералами против диктатуры пролетариата, он собрал свои последние силы и ушел из их партии навсегда. Тов. Герасим (это была его партийная кличка), привыкший всю жизнь работать коллективно, организованно, решил в 1923 г. связать свой дальнейший путь с ВКП(б) и убедить в необходимости этого и других бывших соц.-рев.

    В Петрограде образовалось бюро по созыву областной конференции бывших соц.-рев. В Бюро вошли: В. И. Слепян, Б. М. Дьяконов, С. Кононов.

    12 августа 1923 г. во Дворце Труда В. И. Слепяном была открыта конференция бывших соц.-рев. В своей речи В. И. Слепян отметил, что «партия с.-р., которая так славно, героически, самоотверженно донесла свое знамя до февраля 1917 г., по определенным историческим, объективным условиям повернула спину к революции и пошла другим путем...». В. И. Слепян указывал, что в то время, когда вожди с.-р. очутились за границей, «рассеянная, многочисленная периферия рядовых с.-р., оставаясь в России, испытывала тяжелые муки, как дальне жить? Как жить по той правде, по которой они начали жить, жили и боролись. Жизнь шла. Много было, товарищи, передумано, много пережито, но вот мы сейчас присутствуем при таком моменте, когда снова сыновья революции, те, кто лелеяли и холили ее, но по воле судеб оторвались от нее, снова протягивают к ней руки, снова ее обнимают и готовы идти в рядах Всесоюзной Коммунистической Партии большевиков, бороться за осуществление идеалов социализма!». Закончил свою речь В. И. Слепян такими словами: «Товарищи! Коммунизм для нас, бывших членов партии соц.-рев., не внешность, это не нашивка, это не значок. Это глубокое внутреннее содержание. Задача, которую каждый из нас должен ставить себе, это быть чистым, пронести свое знамя без пятна. И вот с этим мы идем в ряды Всесоюзной Коммунистической Партии большевиков, авангарда международного социализма, под знаменем Коммунистического Интернационала».

    С февраля 1924 г. В. И. Слепян был утвержден Ц.К. членом ВКП(б). Он работал в должности завкома «Красный Ткач» и технического секретаря коллектива ВКП(б) того же завода.

    С 1924 по 1926 г. он состоял управляющим заводом им. Воровского. С 1926 по 1929 г. — ответственным секретарем Обл. Бюро инженерно-технической секции при Областкоме союза химиков.

    Скончался В. И. 22 мая 1929 г. в Ленинграде в больнице им. Я. М. Свердлова.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 71. № 10. Москва. 1930. С. 197-205./

                                                            «НЕ ГНУЦЦА ГЭТАКІЯ»

    Уладзімір Караленка з вялікімі мукамі пісаў свае апавяданьні. А гэтае неяк завязалася адразу, міжволі і не думала абрывацца. Відаць, вельмі моцнае ўражаньне выклікала ў пісьменьніка дзяўчына-рэвалюцыянэрка, з якой ён сустрэўся ў Бярозаўскіх Пачынках пад Вяткай. У сакавіку 1880 года, знаходзячыся ў вышневалоцкай перасыльнай турме, Караленка ўпотай простым алоўкам, які ён пранёс з сабой, схаваўшы ў сваіх густых валасах, хуценька пісаў. Ён сядзеў, узабраўшыся на ложак з нагамі, і на аркушы паперы клаліся радок за радком. Караленка спяшаўся адлюстраваць рысы мужнай і абаяльнай паліткатаржанкі Ўланоўскай, “якую можна зламаць, а сагнуць нельга”. Што ж гэта за асоба, якая выклікала сапраўднае натхненьне 27-гадовага рускага пісьменьніка?

    Прататыпам сасланай дзяўчыны ў апавяданьні Ў. Г. Караленкі “Дзіўная” была наша зямлячка — Эвяліна Людвігаўна Ўланоўская. Яна нарадзілася ў 1860 годзе ў Навагрудку Гродзенскай губэрні ў зьбяднелай дваранскай сям’і. У гэтым старажытным беларускім горадзе, на радзіме паэта Адама Міцкевіча, пачыналася яе дзяцінства. А скончылася ў Пермскай губэрні, куды бацька пераехаў з сям’ёй, каб заняць выгаднае месца ўпраўляючага маёнтка далёкага сваяка Паклеўскага. У пасёлку Таліца бацька займаўся віннай справай, а яго дачка дапамагала маці, прыглядвалася да жыцьця мясцовага насельніцтва. Эвяліне надоўга запомніліся этапы ссыльных, “няшчасных пакутнікаў за ідэю”. Іх гналі з Заходняга краю ў Сыбір. Аднаго разу ў іх дом забег брат маці. Каб затрымаць хворага змучанага чалавека, было кінута паўроты салдат са зброяй. З грубымі вокрыкамі яны павялі яго, падштурхоўваючы прыкладамі. “Хоць і былі мы вельмі малыя, — успамінае Уланоўская, — але адчувалі сваімі маленькімі сэрцайкамі непатрэбную жорсткасьць; са сьлязьмі на вачах мы сьціскалі адзін аднаму ручкі».

    Сям’і даводзілася качаваць па пермскіх пасяленьнях, потым яна доўга жылаў Екацярынбургу, дзе Эвяліна пасьпяхова скончыла гімназію. Дзяўчыне споўнілася 18 гадоў, і бацькі вырашылі адправіць яе ў Пецярбург на фэльчарскія курсы. Яна паехала разам з маці і братам. Уланоўскія зьнялі кватэру ў некалькі пакояў, у якой часта зьбіраліся студэнты-землякі. Тут яны маглі паспрачацца аб праблемах хворай Расіі, атрымаць танны абед, прыгатаваны маці. Душэўную ўтульнасьць знаходзіў тут і вядомы рэвалюцыянэр-народнік Аляксандр Прыбылеў, які стаў вялікім сябрам сям’і.

    Спачатку студэнцкія спрэчкі аб складаных пытаньнях, потым гурткі самаадукацыі, лекцыі, чытаньні кніг — усё гэта абуджала ў дзяўчыны цікавасьць да грамадзкага жыцьця і сфарміравала апазыцыйны настрой. Эвяліна прыглядалася да групы энэргічнай моладзі, да самазабыцьця адданай барацьбе, да створанай партыі “Народная воля”, сувязной якой была Неаніла Салава. Як успамінае А. У. Прыбылеў, яна падзяляла настрой моладзі, хоць была далёкай ад таго, каб лічыць сябе членам партыі нарадавольцаў: «Яе маладосьць, недахоп ведаў не давалі ёй магчымасьці вызначыць сябе дакладна, а сьціплы характар пакуль не дазваляў і марыць аб вялікім гонары стаць у рады партыі».

    Уланоўская толькі пацягнулася да моладзі, іх рашучых поглядаў, а лёс злосна пажартаваў з яе. Дзяўчына пайшла на Падрэзавую вуліцу, на платную вечарынку, якая была наладжана ў кватэры студэнта С. А. Іванова, на карысьць “Народнай волі”. Маладыя жыцьцярадасныя людзі спрачаліся пра будучыню Расіі, магчымыя зьмены, сьпявалі песьні. А ў тры гадзіны ночы наляцела паліцыя і ўсіх, 15 чалавек, арыштавала. Эвяліна, вясёлая дзяўчына з высакародным характарам, не ўсьведамляючы свае віны, была зьмешчана ў Дом папярэдняга зьняволеньня. Не думала яна, што з гэтага часу (з канца 1879 года) для яе пачнецца поўнае драматызму жыцьцё, вартае стаць сюжэтам для захапляючага, хоць і страшнага рамана.

    Уланоўскую пасадзілі ў адзіночную камэру, па ўсіх правілах вялі допыт, хоць тая не мела за сабой ніякай віны. “Не ведаючы, што мой арышт павінен быў выклікаць у Вас вельмі цяжкае ўражаньне, — пісала яна маці, — я, мабыць, і была б вясёлай, так гэта ўсё нечакана і кур’ёзна. Не хвалюйцеся. Патрымаюць і выпусьцяць”. Але не выпусьцілі. Улады спалохаліся новай, даволі моцнай партыі “Народная воля”, якая ўжо выдала два нумары часопіса, правяла шэраг сьмелых замахаў на цара. Усіх арыштаваных разаслалі па аддаленых, глухіх кутках Расіі. Сьціплая 19-гадовая дзяўчына з Навагрудка апынулася ў гарадку Пудож Аланецкай губэрні (цяпер Карэлія). У пісьме маці яна паведамляла: “Горад убогі. Першыя дні я тут пражыла з таварышкамі па няшчасьці; нас тут чатыры паненкі, адна замужняя дама... Абедаем усе разам. Мы па чарзе варым сабе абед. Танна, смачна і пажыўна. Наша сталовая ў сямейным доме”.

    Разам з сяброўкамі Эвяліна чытала газэты і часопісы, навуковыя кнігі, рыхтавалася сур’ёзна заняцца якой-небудзь праблемай: “У рэшце рэшт, трапіўшы ў ссылку выпадкова, я выйграю ва ўсіх адносінах. У Пецярбургу я ўсё круцілася сярод моладзі: танцы і вечарынкі, вечарынкі і танцы забіралі ўвесь вольны час. Я неяк не задумвалася сур’ёзна, была ўпэўнена, што з мяне хопіць і таго, што я вучуся, хаджу на лекцыі, танцую да ўпаду на вечарынках. Вось і бачыце, родныя, няма ліха без дабра”.

    Вядома, маці было прыемна прачытаць такое. Дачка стойка пераносіць цяжкасьці, маральна загартоўвае, разьвівае разумовыя здольнасьці. Яна дастойна вытрымлівае выпрабаваньні, здольная засяродзіцца, сабрацца з сіламі, думае пра тое, каб пашырыць свае веды.

    Але зрабіць гэта ў ссылцы было не вельмі і проста. Не прайшло і двух месяцаў, як адбылося новае няшчасьце. Эвяліна трапіла ў бунтаўшчыцы. Што ж ускалыхнула стаячае азярцо мірнага жыцьця ссыльных? У калёніі было каля сарака чалавек — студэнты, літаратары, рабочыя. Вельмі складана было накарміць усіх, не хапала сродкаў. Ссыльныя ўзяліся адрамантаваць млын, які знаходзіўся ў дзесяці вёрстах ад горада. Ішлі раніцай, узяўшы з сабой па кавалку хлеба. Праца падыходзіла да канца. Аднойчы, вяртаючыся ў горад, рабочыя наткнуліся на засаду, падстроеную наглядчыкам і стражнікамі. У паліцэйскім участку склалі пратакол аб самавольнай адлучцы, а потым няшчасных прыгаварылі да адсідцы на працягу 7 дзён. У пісьме з Пудожу дзяўчына пісала мамачцы: “Заставацца пасіўным гледачом дэспатызму было немагчыма. Мы сабраліся ў адну з кватэр і доўга абмяркоўвалі гэтую «падзею». Так, для нас, мірных ссыльных, усё гэта было падзеяй недапушчальнай, і вырашылі пратэставаць супраць мясцовых уладаў”. Але як? У тым жа падрабязным пісьме Ўланоўская працягвала: “На невялікай лодачцы тры дзяўчыны ў малароскіх касцюмах плылі ўніз па рацэ; час ад часу чуліся вясёлыя песьні... На перавозе нас пазнаў спраўнік і паслаў нарачнага ў горад, каб за намі выслалі пагоню. Мы выходзілі на бераг, сьнедалі, зьбіралі грыбы і ягады. Каля 4 гадзін дня нас дагналі дзьве лодкі са стражнікамі і панятымі пад кіраўніцтвам паліцэйскага наглядчыка. Узялі нашу лодку на буксір і даставілі назад у горад”.

    У горадзе дзяўчат абвінавацілі ва ўзброеным супраціўленьні, адвялі ў паліцэйскае ўпраўленьне, пагражалі перастраляць, як курапатак. Потым Эвяліну і яе дзьвюх сябровак-хахлушак, якія ведалі на памяць амаль усяго Т. Шаўчэнку, перавезьлі ў турму.

    11 жніўня 1880 года ўсіх выклікалі ў паліцыю і аб’явілі, што іх некуды павязуць. Вельмі цяжка было разьвітвацца з сяброўкамі. На адну з павозак трапілі Эвяліна і ўкраінка Вольга. Ехалі доўга: дрымучымі кастрамскімі лясамі, па чыгунцы. Праз 20 дзён прыехалі ў горад Вятку, крыху адпачылі. І тут, у турме, Эвяліну разлучылі з Вольгай. Сэрца ахапіў чорны смутак, яна горка заплакала. Назаўтра з турмы выехала і “яе” кібітка: “Ехалі добра. 210 вёрст праехалі менш чым за суткі... Я марыла, што мяне вызваляць і я пайду знаёміцца з новымі таварышамі, шукаць кватэру, уладкоўвацца. Але мне заявілі: «Заўтра паедзеце далей». Па дарозе напаўголас чытала вершы Тараса Шаўчэнкі, сапраўднага песьняра няволі і людзкога гора. Пераехалі раку Каму, коні ўзабраліся на круты бераг і спыніліся — прыбылі ў Бярозаўскія Пачынкі”. У сялянскай хаце маладую дзяўчыну з цікаўнасцю разглядвалі. Абедала за адным сталом з усёй сям’ёй, а чытаць даводзілася пры лучыне.

    Як выратоўвалі яе тут пісьма маці! Маці верыла, што дачка хутка вернецца і будзе па-ранейшаму хадзіць на свае курсы. “Нельга зусім бязьвінных людзей пазбаўляць магчымасьці вучыцца”. Маці цэлымі днямі чакала вестачку, ноччу прыслухоўвалася да званка. Дачка пісала пра сваю адзіноту, прагулкі па Каме, суровую прыроду, некультурнасьць сваіх гаспадароў... І раптам на змрочным гарызонце яе цяжкага быцьця нечакана зазьзяла сьветлае імя рускага пісьменьніка — Уладзімір Караленка. У пісьме маці Ўланоўская апісвае першую сустрэчу з ім: “Адчыняю дзьверы — сядзіць нехта на лаўцы, працягвае мне рукі ветліва, па-сяброўску. У вачах нямое пытаньне... У першы момант захацелася яго супакоіць, запэўніць, што мне тут не так ужо і дрэнна, і... я закруцілася ваўчком. Паздароўкаліся, селі. Так добра стала, што і выказаць не магу. Спачатку памаўчалі крыху. А потым пасыпаліся пытаньні, расказы, мы перабівалі адзін аднаго і зноў пыталі. Ён усю ноч заснуць не мог, калі даведаўся, што сюды прывезьлі маладую дзяўчыну, уяўляючы сястру на маім месцы. Жыве тут ужо два тыдні, за шэсьць вёрстаў ад мяне... Пад канец яго візыту так стала сорамна перад маёй мілай, дарагой Вольгай. У якіх яна ўмовах, я яшчэ не ведаю. Я выказала гэта свайму субяседніку, расказала пра маё сяброўства з цудоўнымі хахлушкамі. Мы не маглі нагаварыцца. Ён пайшоў, зрабіўшы мне карысныя тлумачэньні і парады. Ну, мамачка, цяпер я багатая: у адной асобе ў мяне бацька, брат, таварыш; цяпер ужо я нікога і нічога не баюся!”

    Караленка, які падазраваўся ў рэвалюцыйнай дзейнасьці, пад узьдзеяньнем душэўнай высакароднасьці Эвяліны Уланоўскай адразу ўзяўся за працу: пачаў пісаць апавяданьне “Дзіўная”, у якім паказаў мужнасьць і непахіснасьць ссыльнай дзяўчыны. “Валасы русыя, у адну касу сабраныя, на шчоках румянец”, у хаце чыста і акуратна. На лаўках і паліцах раскладзены кнігі, на сьцяне вісела каталіцкае расьпяцьце — блаславеньне маці. Пісьменьніка ўразіла: трымалася яна горда і непрыступна, дзёрзка накінулася на аднаго з хлопцаў, які зайшоў да яе і дазволіў некаторую вольнасьць. Заўважыў ён і тое, што, нягледзячы на бачную бойкасьць, няшчасная дзяўчына перажывала адзіноцтва і была напалохана аддаленай глухаманьню.

    Той, хто сёньня цікавіцца мэнталітэтам беларускага народа, вядома, зьверне ўвагу на трапныя словы У. Г. Караленкі: “Зламаць яе... можна... ну, а сагнуць... — не гнуцца гэтакія”. Далёка не заўсёды нашы землякі былі баязьлівымі і пакорлівымі. У навагрудзкай дзяўчыне рускі пісьменьнік убачыў вялікую духоўную сілу, высокую чалавечую годнасьць, самаахвяраваньне ў імя сумленьня і свабоды народа. Уланоўская засталася ў яго сэрцы як сьвятыня, як крыніца натхненьня, як заклік да справядлівасьці.

    З гэтага часу Эвяліна пранікнёна прачытвала ўсе творы У. Г. Караленкі, якія ёй давялося дастаць, перапісвалася з ім. Па-ранейшаму ў яе сэрцы жылі вершы Шаўчэнкі, а калі яна ў горадзе Глазаве зноў трапіла ў турму на два месяцы (за заступніцтва за рабочых), з захапленьнем чытала казку Усевалада Гаршына пра гордую пальму, якой не хацелася вечна жыць пад шкляным каўпаком. Можна сабе ўявіць, што тварылася ў яе пакутуючай душы, калі яна чытала: “Для расьлін патрэбны быў шырокі прастор, родны край і свабода... Яны памяталі сваю радзіму і сумавалі без яе”. У пісьме да маці Эвяліна называе казку прыгожай рэччу, просіць прачытаць яе. Далей яна піша, што яе паўдзіцячы пратэст прывёў яе ў турму, у больш цяжкія ўмовы. Але, калі б можна было ўсё пачаць спачатку, яна дзейнічала б гэтак жа. У абароне справядлівасьці яна знаходзіла маральнае задавальненьне, якое і дапамагло ёй перанесьці ўсе цяжкасьці.

    Царскія ўлады не лічылі ссыльнага за чалавека, яго лёс нікога не турбаваў. Толькі ў лістападзе 1882 года Эвяліне Ўланоўскай далі тэрмін ссылкі тры з паловай гады...

    Яна выкрэсьлівала кожны пражыты дзень. Час цягнуўся марудна, без зьмястоўна. Што б яна рабіла без “сувязі” з дарагой мамай, з якой пастаянна дзялілася думкамі, раілася: “Мой тэрмін заканчваецца ў верасьні; шкада, хацелася б у гэты год паступіць вучыцца куды-небудзь. Я яшчэ нічога не намеціла, нічога не абдумала, хутчэй хацелася падзяліцца з Вамі навіною. Цяпер ужо большая палова мяне не тут, тут я ем, сплю, а жыву я ўжо там, дзе буду вучыцца. Хутчэй бы кінуцца з галавой у гэтыя хвалі магутныя, у гэтае жыцьцё, якое цягне да сябе. Мне сорамна, што я нічога не ведаю, я засела за кнігі, чытаю, вучуся і часам шкадую ўжо, што ўсяго 9 месяцаў засталося: я невукам зьяўляюся на працу, якой я вырашыла прысьвяціць усё сваё жыцьцё. Я і вучыцца буду, мне неабходны спэцыяльныя веды, абавязкова дыплём, каб я, трапіўшы ў наступны раз у ссылку, не была бездапаможным птушанём, якое выпадкова выпала з гнязда”.

    Чаму толькі не навучылася дзяўчына, знаходзячыся ў няволі! І шыцьцю, і вышыўцы, і пераплётнаму майстэрству. Тэрмін ссылкі падыходзіў к канцу, і трэба было зарабіць грошай на дарогу. Эвяліна ўзялася пераплятаць для земскіх вучылішчаў старыя і новыя кнігі. Свой пакой ператварыла ў майстэрню, працавала з раніцы да позьняга вечара.

    Уланоўская ведала, што шлях у Пецярбург ёй закрыты, таму вырашыла паехаць у Харкаў, паспрабаваць паступіць на фэльчарскія курсы.  І ёй гэта ўдалося. Эвяліна старанна займалася на курсах і хутка трапіла ў асяродзьдзе дзейных нарадавольцаў. Яна блізка сышлася з рэвалюцыянэркай Генрыетай Дабрускінай (родам з Рагачова), якая падтрымлівала сувязь з Германам Лапаціным і Неанілай Салавай. За гады бадзяньняў яна, відаць, пераканалася, што пагадзіцца з дзяржаўным ладам, які ператварае людзей у нікчэмную жывёліну, не зможа. Але, як кажуць, нядоўга музыка іграла. Акрыялая духам, Уланоўская была арыштавана зноў і зьмешчана ў харкаўскую турму. Ад турмы яна не заракалася, але з маці ёй неабходна было абавязкова сустрэцца.

    Маці прыехала ў Харкаў, але жандары не пусьцілі яе да дачкі. І навагрудзкая дзяўчына зноў запратэставала. Яна аб’явіла галадоўку, якая прадаўжалася дзевяць дзён. Толькі пасьля гэтага Эвяліна дабілася доўгачаканага спатканьня з маці. Колькі было сьлёз і радасьці, цяжкіх для апісаньня хвілін! Уланоўская была шчасьлівая ўдвая ад таго, што маці зразумела яе, не асудзіла. Кожны выбірае сабе шлях, які падказвае жыцьцё.

    У пачатку 1884 года Эвяліну Ўланоўскую перавезьлі ў Маскву, у Бутырскую турму, якая вызначалася асабліва жорсткім рэжымам. Дзяўчына стала пераконваць зьняволеных пачаць барацьбу за правы чалавека, за паляпшэньне турэмнага ўтрыманьня. Дзейсным сродкам барацьбы было адно — галадоўка. Яе падтрымалі студэнт-нарадаволец з Мінска Уладзімір Сьляпян і іншыя. Сама яна галадала 22 дні, што потым моцна паўплывала на здароўе. Уланоўская судзілася “па працэсу Г. А. Лапаціна”, і ў кастрычніку 1886 года была выслана на пяць гадоў у пасёлак Балаганск Іркуцкай губэрні. Да “падарожжаў” ёй было не прывыкаць, таму яна не страціла характэрнай жыцьцярадаснасьці і жывога тэмпэрамэнту. Н. М. Салава, якая праехала з ёю частку шляху ў Сыбір, расказвала, як Уланоўская зьдзіўляла сыбіракоў, прыроджаных фурманаў, калі брала лейцы ў рукі і кіравала коньмі. Гордая і бясстрашная, яна неслася насустрач сваёй адзіноце і новым выпрабаваньням, яшчэ не ведаючы, што імчыцца да свайго каханьня.

    Уладзіміра Сьляпяна выпусьцілі з турмы і адаслалі на радзіму. У Мінску ён сустрэўся з тайна прыбыўшым сюды падпаручнікам Віктарам Паўлавічам Краніхфэльдам, родным братам вядомага крытыка Ўладзіміра Краніхфэльда. Ён нарадзіўся ў Пінску, закончыў там 4 клясы рэальнага вучылішча, потым Рыскае пяхотнае юнкерскае вучылішча, быў пад наглядам паліцыі. В. Краніхфэльд арганізаваў нарадавольніцкі гурток афіцэраў у Мінску, але, калі пачаліся масавыя арышты, вымушаны быў схавацца. І ўсё ж у канцы 1885 года ён быў арыштаваны і праз год за прапаганду нарадавольніцкіх ідэй сасланы на тры гады ва Ўсходнюю Сыбір. Там генэрал-губэрнатар вызначыў яму месцам для ссылкі пасёлак Балаганск, дзе ён і сустрэўся з Э. Л. Уланоўскай. Яны пакахалі адзін аднаго і хутка сталі мужам і жонкай. Не чакала Эвяліна, што другая ссылка падарыць ёй такі сюрпрыз. Яе жыцьцё стала больш лёгкім і багатым.

    Балаганская калёнія была невялікай, маладой, дружнай. Поўныя сіл людзі чым маглі дапамагалі адзін аднаму і не расставаліся з думкаю аб барацьбе за свабоду. Усе ведалі, што восеньню 1889 года ў Віктара Краніхфэльда заканчваецца тэрмін ссылкі. Ён і яго жонка жылі прадчуваньнем добрых перамен. Але ў чэрвені да іх дайшла вестка пра якуцкую драму, якая разыгралася 22 сакавіка. У Якуцку, у доме Манастырова, віцэ-губэрнатарам Асташкіным была ўчынена крывавая расправа Над, ссыльнымі: шэсьць чалавек — забіта, 8 паранена, пакалечана. Калі густы парахавы дым разышоўся, відавочца ўбачыў: у пакоі, у куце, прытуліўшыся сьпінаю да сьцяны, сядзеў мёртвы Аркадзь Пік з прастрэленай галавою; у суседнім пакоі ў страшэнных муках памірала яго жонка Соф’я Гурэвіч (сястра мінчанкі Яўгеніі Гурэвіч), у якой штыкамі быў распораты жывот; стагнаў ад болю нарадаволец са Шклова Мацьвей Фундамінскі, які атрымаў некалькі глыбокіх колатых ран...

    Сумленьне балаганскіх ссыльных не магло маўчаць. Яны выказалі адкрыты пратэст супраць якуцкай бойні. Віктар Краніхфэльд, Эвяліна Уланоўская, Мікалай Ожыгаў і паэт Павел Грабоўскі склалі і адгектаграфавалі праклямацыю. Паслалі яе “Рускаму ўраду”, міністру ўнутраных спраў, па адрасах знаёмых. у ёй, у прыватнасьці, гаварылася: “Мы не зьвяртаемся да гуманнасьці, да пачуцьця чалавечнасьці і справядлівасьці рускага ўрада... Дзе кіруючым матывам дзеяньняў зьяўляецца дэспатызм, злосць і помста, там няма і не можа быць месца гэтым пачуцьцям.

    Мэта нашай заявы: выказаць адкрыта ўсю тую ступень пагарды і абурэньня, якую нараджае ў нас гэтая жорсткая расправа, гэтая сыстэма ператварэньня ссылкі ў акт грубай помсты, і прадставіць яе на суд рускага грамадзтва, у поўнай і непарушнай упэўненасьці, што кроў нашых таварышаў і голас пратэсту выкліча ў ім новы запас рэвалюцыйнай энэргіі, большую ступень напружанасьці ў барацьбе з дэспатызмам, у барацьбе за лепшую будучыню нашай радзімы”.

    Аўтары праклямацыі ўсьведамлялі, што рабілі. Расплата не прымусіла сябе чакаць: 2 жніўня прыйшло распараджэньне аб арышце заступнікаў. Праз два дні ўсе чацьвёра былі арыштаваны і перададзены ў Іркуцкую турму. Амаль праз год было праведзена дазнаньне: “Эвяліна Ўланоўская паказала тое ж, што і Краніхфэльд, дадаўшы, што яна бачыць у ссылцы людзей у Сыбір толькі сыстэму забойстваў і падтрымку іх рускім урадам. Падпісваючы заклік, яна была салідарная з астатнімі”.

    Якіх толькі прапаноў аб пакараньні чатырох пратэстантаў не паступала! Зьняволіць на пяць гадоў, на адзін год, а яны спакойна чакалі. Ссыльны, што прыбыў у Іркуцк, апісвае: “З Уланоўскай і Навакоўскай мне, як урачу, удалося ўбачыцца ў жаночай турме. Гэта былі людзі з цьвёрдай воляй, пасьлядоўныя рэвалюцыянэры, якія зрабілі сьмелы выклік самадзяржаўю. У турме яны шмат працавалі, папаўнялі свае веды; днём гулялі ў гарадкі. У іх была выдатна арганізавана гаспадарка; у вялікай камэры было чыста і нават утульна. Грабоўскі, чалавек з сапраўды пяшчотнай душой, чытаў нам свае вершы на ўкраінскай мове”.

    8 лістапада 1891 года Іркуцкі губэрнскі суд абвясьціў: да чатырох гадоў катаргі з пазбаўленьнем усіх правоў. Сэнат замяніў прысуд Эвяліне Ўланоўскай, Віктару Краніхфэльду і іншым пажыцьцёвым пасяленьнем у аддаленых месцах. Прычым гэта было падпісана царом. “Балаганцы зажыва пахаваны”, — змрочна гаварылі ссыльныя. Дарога ў цэнтар Расіі была закрытая, але яны не адчайваліся, трымаліся стойка. І нават падыходзячы да апошняй мяжы магчымага, у іх ніколі не ўзьнікала ганебная думка скончыць самагубствам.

    Спачатку Эвяліна і Віктар жылі ў Марыінскім улусе, а потым іх перавялі ў горад Вілюйск Якуцкай вобласьці. Разам з паэтам Паўлам Грабоўскім іх пасялілі побач з астрогам, дзе пакутаваў дэмакрат М. Г. Чарнышэўскі. Яны не цураліся ніякай працы. Спачатку былі прыпісаны да сялянскага саслоўя, потым да мяшчан горада Якуцка. Нашы землякі не страцілі цікавасьці да жыцьця, клапаціліся аб уласным разьвіцьці, вечарамі шмат чыталі, пісалі пісьмы родным і знаёмым. Любая вестачка, прысланая ім, была сапраўдным сьвятам. У лістападзе 1893 года яны атрымалі пісьмо з Ніжняга Ноўгарада, ад заўсёды жаданага Уладзіміра Караленкі. Ён пісаў: “Дарагая Эвяліна Людвігаўна! Вельмі рады атрымаць ад Вас хоць і не асабліва радаснае пісьмо. Але ўсё ж мы даведаліся з яго, што Вы жывыя, больш ці менш здаровыя і ўжо не ў турме. Дзякуй табе, госпадзі, і за гэта. А галоўнае, я спадзяюся, што цяпер хоць зрэдку можна абмяняцца пісьмом, што да гэтага часу не клеілася. Чаму? Вінаваты і я, і Вы, і, здаецца, галоўнае — абставіны. Цяпер, — учора толькі вярнуўшыся з далёкага падарожжа (у Амсрыку!), — я ўзяўся за кучу пісем на стале, якія чакалі майго вяртаньня, — і хутка адрозьніў па адным з канвэртаў знаёмы і характэрны Вам почырк (трэба аддаць Вам справядлівасьць, — іншага такога не знайсьці!). І вось сёньня пішу ўжо Вам. Рабіце і Вы гэтак жа, — і, можа, наша перапіска зноў усталюецца і Вы не будзеце думаць, што я забываю старых сяброў. Напішыце для мяне першага (ці, дакладней, для другога) раза з кім Вы жывяце ў Вашай юрце. Вашы таварышы, ці ёсьць газэты і часопісы і наогул — больш падрабязна пра Ваша жыцьцё. Вы ведаеце, што я і сам — Ваш зямляк па Якуцкай вобласьці, і што мяне па-ранейшаму цікавіць усё, што датычыць асабіста Вас, — у гэтым прашу мне верыць. Калі да ўсяго гэтага яшчэ дапоўніце якія-небудзь зьвесткі аб агульных знаёмых, — буду вельмі ўдзячны”. У канцы пісьма Караленка пасылае Уланоўскай і яе таварышам “прывітаньне былога якуцяніна”. Чытай, былога палітвыгнаньніка. Тут, бадай, адзін з сакрэтаў шчырай душэўнай прыхільнасьці рускага пісьменьніка да нашай зямлячкі. Абодва вымушаныя вандроўнікі, абодва аднаго нялёгкага лёсу, абодва верылі ў магчымасьць лепшага палітычнага ўладкаваньня.

    У канцы стагодзьдзя мужу і жонцы абмежавалі тэрмін пасяленьня чатырнаццацю гадамі. Зазьзяла надзея — зьявіліся новыя сілы. Летам 1900 года Эвяліна і Віктар пераехалі ў горад Віцім Іркуцкай губэрні, на капальні ленскага золатапрамысловага таварыства. Там цягнулі лямку дробных служачых, а потым нечакана з Пецярбурга прыйшла вестка аб расстрэле мірнай дэманстрацыі, пачатку ў Расіі першай рэвалюцыі. Дыхнула сьвежым паветрам свабоды, і пасяленцы пачалі зрывацца з месца. У маі 1905 года ЭвялінаУланоўская і Віктар Краніхфэльд пакінулі капальні і накіраваліся ў горад на Няве. Вытрымалі, вярнуліся, але маці жывой ужо не засталі. Не дачакалася...

    Эвяліна Людвігаўна правяла ў ссылцы амаль 23 гады, яе муж — каля 20. Фізычныя сілы іх таялі, а вернасьць сваім ідэалам, гатоўнасьць служыць людзям захавалася. Яны зблізіліся з эсэрамі і, адкрыўшы на ўскраіне горада кніжную краму, заняліся прапагандай мастацкай і нелегальнай літаратуры. Кніга ў іх руках стала важным сродкам палітычнай адукацыі гараджан.

    Што магла, Эвяліна Людвігаўна рабіла для людзей. Ля халоднага Вілюя марыла вярнуцца да берагоў Нявы, дужай і бадзёрай. А прыехала зусім іншай — здароўе часта падводзіла. Ды і без маці, якая яе вельмі любіла, горад быў пустым, чужым і халодным. Абліваючыся сьлязамі, яна зноў і зноў перачытвала апошняе пісьмо маці: “Сьмерці я не баюся. Толькі б абняць цябе яшчэ раз, яшчэ раз адчуць біцьцё твайго сэрца. Я так мала жадаю і так многа для сябе — убачыць маю дзяўчынку, абняць яе ўсю, прытуліцца да яе, пабыць ля яе”. Дачка хадзіла на магілку маці, пакуль сама не зьлегла. А 31 кастрычніка 1915 года Э. Л. Уланоўская памерла.

    Уланоўскую вялі па жыцьці абвостранае пачуцьцё справядлівасьці, імкненьне ўсталяваць на зямлі лад дэмакратыі і дабрыні, сумленная патрэбнасьць дапамагчы пакрыўджаным. Такіх, як яна, сярод самаадданых нарадавольцаў, былі тысячы. Эвяліна ішла правільным шляхам. Мы ўспрымаем яе як парыў да святла і праўды, як сымбаль духоўнасьці і жаночай прыгажосьці, як эталён маральнай стойкасьці і змаганьня за правы чалавека.

    /Э. А. Карніловіч.  Імёны з небыцця. Мінск. 2003. С. 22-31./

                  Сервер современной литературы "Самиздат" при библиотеке Мошкова

                          предназначен для создания авторских литературных разделов.

                                 © Copyright Лев Исидорович Кранихфельд (marlen1684@yahoo.com)

                                               Размещен: 27/01/2004, изменен: 17/02/2009. 12k

    Лев Кранихфельд

                                                          ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

                                                        (Осколки воспоминаний)

                                                                Москва, 2003 г.

                                                                      Часть I

                                                                 Первые шаги

                                          ГЛАВА ПЕРВАЯ. МОЯ РОДОСЛОВНАЯ.

     Моя родословная со стороны отца очень короткая. Просто ничего не осталось ни в памяти, ни в документах. Правда, я хорошо помню своего дедушку Самуила Львовича и бабушку Стефанию Исидоровну. Они не были знамениты, и у них не было знаменитых родственников. Однако, во все трудные моменты моего не очень счастливого детства я всегда приходил к ним в памятный дом на Трубной улице, где всегда находил и утешение, и ласку...

    Мой отец, Исидор Самуилович Рапипорт, родился в 1900-м году в городе Варшава. (Польша тогда входила в состав Российской Империи.) Потом он вместе с родителями переехал в Москву, где поступил в классическую гимназию, которую успешно закончил в 1917-м году. Ещё будучи гимназистом, он очень тщательно и заинтересованно изучил всю доступную ему социалистическую литературу и на всю оставшуюся жизнь проникся идеями свободы, равенства и братства. В 17 лет он, согласно своим убеждениям, вступил в РСДРП (Российскую социал-демократическую рабочую партию). К этому времени эта партия уже окончательно расколо­лась на две непримиримые фракции - большевиков и меньшевиков, и мой отец, не задумываясь, навсегда связал свою судьбу с партией меньшевиков, во главе которой стояли Г. В. Плеханов и Ю. О. Мартов. Пришедшие к власти в стране большевики с особой жестокостью преследовали своих недавних товарищей по партии - меньшевиков. Поэтому мой отец, отсидев для начала пару лет в лагере на Соловках, перешёл на нелегальное положение. Почти двадцать лет он вполне профессионально скрывался от всевидящего ока ЧК-ГПУ-НКВД, жил в Средней Азии, в Сибири, на Урале. Иногда он появлялся в Москве повидаться с родителями и братом. Здесь он познакомился и с моей матерью, родной сестрой его близкого друга и единомышленника - Андрея Кранихфельда. Он уговорил маму выйти за него замуж. Так в 1931-м году появился на свет и я. Всё кончилось в 1937-м. Отца забрали ночью. Больше мы его никогда не видели. Мой отец до своего последнего дня был верен социалистической идее. Я не разделяю эту идею. Но если вообще можно себе представить социализм с человеческим лицом, то это прекрасное лицо моего отца, смотрящее на меня со старой, чудом сохранившейся фотографии и на которого так похож мой младший сын Сергей! Внимательный читатель может спросить: «Если фамилия вашего отца Рапипорт, то почему вы - Кранихфельд?» Ответ простой. Поскольку отец был на нелегальном положении, мать, не задумываясь, дала мне свою фамилию. А фамилия эта совсем не простая.

    Давным-давно, ещё в царствование императрицы Анны Иоановны (родной племянницы Петра первого), прибыл в Россию из Германии первый Кранихфельд. Где он жил и чем занимался, никто теперь уже не знает. Однако правнук его, Иоган (по-русски - Иван) Кранихфельд, добился высокого по тем временам звания купца первой гильдии. Он женился на русской девушке из купеческого сословия, и у него родилось три сына - Александр, Павел и Николай (названы в честь трёх русских императоров). Старший сын Александр Иванович стал профессором Петербуржского университета, получив тем самым право на личное дворянство. Средний - Павел Иванович стал мировым судьёй в Пинске. Младший - Николай - акцизным чиновником в Одессе. Александр Иванович Кранихфельд, увлечённый своей просветительской деятельностью, так и не нашёл времени жениться и обзавестись семьёй. У Павла Ивановича было два сына - Владимир и Виктор. У Николая Ивановича - сын Сергей и дочь Ольга. Владимир Павлович Кранихфельд был, пожалуй, самый знаменитый из российских Кранихфельдов. Он стал профессиональным литератором - штатным литературным критиком очень популярного в ту пору журнала «Русское богатство». Его известность была так велика, что он был удостоен чести попасть в большую энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Кстати, Владимир Павлович был первым русским литературным критиком, заметившим и одобрительно отозвавшимся о ранних рассказах Максима Горького. Его брат, Виктор Павлович, стал народовольцем (членом радикальной партии «Народная воля»). К счастью, цареубийцей он не стал, но за принадлежность к этой партии был сослан на поселение в Сибирь, где и познакомился со своей будущей женой - политической ссыльной польского происхождения. Кстати, эта самая Эвелина (жена Виктора Павловича) знаменита тем, что вела обширную и длительную переписку с В. Г. Короленко. Там, в Сибири, у Эвелины родилась дочь Лидия, о чём она тут же сообщила своему адресату.

    Сергей Николаевич Кранихфельд, мой родной дед по материнской линии, родился в 1870-м году (ровесник Ильича). Ничем особенным он не отличался. За участие в студенческих волнениях его выгоняют из Петербуржского университета, и всю оставшуюся жизнь он работает мелким конторским служащим. Ему даже товарищи по партии (РСДРП) придумали малопрестижную кличку «конторщик». Где-то в середине 90-х годов 19-го столетия он знакомится и вскоре женится на родной сестре своего университетского товарища Ю. О. Цедербаума (Мартова) Надежде Осиповне Цедербаум. Поскольку за Сергеем Николаевичем был учреждён негласный надзор полиции, молодым пришлось много колесить по России. В начале они жили в Самаре, потом в Риге, потом в Харькове. Но вот наступил новый, 20-й, век. Братья Кранихфельды (Владимир и Виктор Павловичи и Сергей Николаевич) неожиданно получают наследство. В далёкой Америке умирает вдова легендарного генерала Гурко (урождённая Кранихфельд). Её солидное состояние делится между двенадцатью дальними родственниками, среди которых оказались и наши братья. Каждый из них получил чуть больше двадцати тысяч золотых российских рублей. И вот как распорядились этими большущими по тем временам деньгами мои дорогие родственники. Как самый здравомыслящий и прагматичный, Владимир Павлович покупает дачу в Териоки. Об этой даче до своих последних дней с удовольствием вспоминали младшие члены семьи Кранихфельдов, которые почти каждое лето (до 1917-го года, разумеется) отдыхали в этом прекрасном уголке тогдашней Финляндии. Виктор Павлович тоже потратил деньги на покупку, но не дачи, а книжного магазина на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Те, кто бывали в Петербурге (Ленинграде), должны помнить этот магазин, расположенный на правой стороне Невского проспекта (если смотреть в сторону Адмиралтейства) сразу за мостом с конями Клодта. (Лавка советских писателей). Однако поскольку Виктор Павлович не унаследовал коммерческие таланты своего деда (купца первой гильдии) и поскольку по бесконечной доброте своей он очень часто раздавал бесплатно книги нуждающимся студентам, то магазин, как коммерческое предприятие, довольно скоро прогорел, оставив своего владельца у разбитого корыта. Что касается моего деда Сергея Николаевича, то он, как правоверный социал-демократ, отдал все деньги (20 тысяч золотых рублей!) на организацию знаменитого второго съезда РСДРП! Как известно, именно на этом съезде произошло окончательное идейное размежевание между Лениным и Мартовым, между либеральным и экстремистским крыльями русской социал-демократии. А что из этого вышло, теперь знает каждый. Таким образом, кроме массовых репрессий и бесконечных страданий, «благородный» поступок Сергея Николаевича его семье ничего не принёс. Да и сам он избежал всех прелестей Лубянских подземелий только потому, что тихо умер «сам, без всякого вмешательства» в далёком 1914-м году, когда ещё ЧК не было и в помине.

    Но вот наступил 1962-й год. Вся страна (точнее, вся КПСС) празднует 60-ти летие 2-го съезда РСДРП. Моя тётя Виктория Сергеевна пишет письмо 1-му секретарю ЦК КПСС, председателю Совета Министров СССР Никите Сергеевичу Хрущёву. В нём она деликатно напоминает первому коммунисту страны, что этого праздника могло и не быть, если бы не скромный вклад рядового члена РСДРП Сергея Николаевича Кранихфельда. В заключение Виктория Сергеевна скромно сообщает о своих тяжёлых жилищных условиях. К письму прилагалась справка, подписанная Надеждой Константиновной Крупской, в которой эта почтенная дама подтверждает факт передачи С. Н. Кранихфельдом всего полученного наследства на организацию 2-го съезда РСДРП. Хотите - верьте, хотите - нет, но ровно через 10 дней после отправления письма мои тётя и мама въезжали в новую квартиру! С тех пор они ещё больше зауважали Никиту Сергеевича Хрущёва, которого и до этого боготворили за его знаменитый доклад на 20-м съезде КПСС. Прошло ещё лет двадцать. Умерла (в 1983-м году) Виктория Сергеевна. В квартире осталась жить одна мама. Потом путём родственного обмена обладателем квартиры стал мой старший сын Андрей. Но, наверное, прав Булгаков - в Москве встречаются проклятые квартиры! Только-только народившаяся в столице квартирная мафия положила глаз на эту квартиру, расположенную в престижном районе Москвы - около метро «Краснопресненская». Путём изощрённого обмана и подкупа должностных лиц эти мафиози буквально выдавили из квартиры Андрея и его друзей. Так печально закончилась эта почти детективная история с наследством рода Кранихфельдов...

    /samlib.ru›Журнал Самиздат›lew_i_k/part0.shtml/

    КРАНИХФЕЛЬД Виктор Павлович (1861 г., Пинск - 26. 02. 1922 г.) - революционер-народник. Из семьи служащего. Окончил 5 классов Пинского реального училища, в марте 1880 г. исключен «за политическую неблагонадежность», за ним был учрежден негласный надзор полиции. Окончил Рижское пехотное училище в 1885 г., служил подпоручиком в 120-м пехотном полку, сблизился с подпольной революционной организацией, сам организовал народовольческий кружок офицеров в Минске. В конце 1885 г. арестован и через год выслан на три года в п. Балаганск (Восточная Сибирь), где женился на ссыльной Э. Л. Улановской. После расстрела полицией политссыльных в Якутске вместе с женой и др. подписал протест правительству против кровавой расправы, за что 2 августа 1889 г. арестован и заключен в Иркутскую тюрьму. 8 ноября 1891 г. Иркутский губернский суд приговорил его к 4 годам каторги, но царский Сенат заменил на пожизненную ссылку. Наказание отбывал в Мариинском улусе, в Якутске, с 1900 г. - в г. Витиме Иркутской губернии, на золотых приисках. В мае 1905 г. самовольно покинул прииски и уехал с женой в Петербург, где примкнул к партии эсеров, открыл книжную лавку. В 1907 г. арестован за хранение нелегальной литературы, больше года просидел в Петербургской тюрьме «Кресты». После свержения царизма в апреле 1917 г. вместе с И. А. Буниным, А. М. Горьким, В. Г. Короленко, А. Ф. Керенским и др. подписал воззвание о необходимости создания Дома-музея в память борцов за свободу.

    Умер от водянки, похоронен в Петербурге.

    Лит.:

    Кантор Р. Памяти Виктора Павловича Кранихфельда // Каторга и ссылка. 1922. № 4. С. 181-190.

    Карніловіч Э. “Не гнуцца гэтакія” // Чырвоная змена. 1994. 6 красавіка.

    Кон Ф. За 50 лет. Т. 2. М., 1933. С. 17, 20, 21.

    Памяти борцов за свободу // Исторический вестник. 1917. № 5-6. С. 658-659.

    Струмилло Б. О Владимире Ивановиче Слепяне, Эвелине Людвиговне и Викторе Павловиче Краиихфельдах // Каторга и ссылка. 1930. № 10. С. 192-202.

    /Э. А. Корнилович.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 96./

    /Э. А. Корнилови.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 96./

    УЛАНОВСКАЯ (по мужу - Кранихфельд) Эвелина Людвиговна (03. 06. 1860 г., г. Новогрудок Гродненской губ. - 31.10.1915 г.) - народоволец, эсер с 1907 г., медсестра. Из дворянской семьи. Окончила фельдшерские курсы в Петербурге, где познакомилась с членами тайной политической организации «Земля и воля». В 1879 г. впервые арестована и 3 года провела в ссылке в Олонецкой и Вятской губерниях. В январе 1860 г. в Березовских Починках ее навестил писатель В. Г. Короленко, который потом воспроизвел ее черты в образе ссыльной девушки-революционерки в рассказе «Чудная» и фрагменте «Девку привезли». В сентябре 1883 г. жила в Харькове, входила в народовольческую группу. В 1884 г. арестована и переправлена в московские Бутырки, где провела 22-дневную голодовку. Судилась по «лопатинскому процессу», в 1886 г. выслана на 5 лет в п. Балаганск Иркутской губернии, где вышла замуж за ссыльного народовольца из Пинска В. П. Кранихфельда. В 1889 г. после расстрела якутских протестантов вместе с мужем и другими балаганскими политссыльными подписала официальный протест в Министерство внутренних дел против произвола и жестокостей местных властей. За это была арестована, заключена в Иркутскую тюрьму и приговорена Сенатом к пожизненному поселению в Сибири. Находилась на поселении в Якутской области и г. Витим Иркутской губернии. Почти 20 лет пробыла в сибирской ссылке, в 1890 г. срок был ограничен до 14 лет. В мае 1905 г. вернулась в Петербург, где примкнула к эсерам, распространяла нелегальную литературу.

    Умерла и похоронена в Петербурге.

    Лит.:

    Кантор Р. М. Памяти В. П. Кранихфельда // Каторга и ссылка. 1922. № 4. С. 181-191.

    Карніловіч Э. «Не гнуцца гатакія» // Карніловіч Э. Імёны з небыцця. Мн., 2003. С. 22-36.

    КороленкоВ. Г. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. М., 1953. С. 3-19, 483, 484; Т. 7. М., 1955. С. 42-47, 411, 48, 58, 72; Т. 10. М., 1956. С. 35, 42, 206-211.

    Прибылен А. В. В годы неволи. Переписка Э. Л. Улановской с матерью // Каторга и ссылка. 1926. № 3. С. 223-250.

    Прибылен А. В. Записки народовольца. М., 1930. С. 16,17.

    Троицкий Н. А. Царские суды против революционной России. Саратов, 1976. С. 298, 336, 387.

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 102-103./

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 102-103./