ЎЎЎ Міля Праймэрыз. Якуцкі манастыровец Майсей Брамсан. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Майсей Вульфавіч (Васільевіч) Брамсан – нар. 3 кастрычніка 1862 г. у губэрнскім месьце Коўна Расейскай імпэрыі, паходзіў з габрэйскіх мяшчанаў губэрнскага места Лёмжа Царства Польскага Расейскай імпэрыі.

    У 1874 г. паступіў у Лёмжыцкую гімназію, адкуль у 1876 г. перавёўся ў 2-ю Варшаўскую гімназію, дзе быў датычны да рэвалюцыйнага руху. Па заканчэньні яе ў 1882 г. паступіў на прыродазнаўчае аддзяленьне фізыка-матэматычнага факультэта Маскоўскага ўнівэрсытэта. У 1883 г. перайшоў у Санкт-Пецярбурскі ўнівэрсытэт, які скончыў у 1886 г., са званьнем кандыдата прыродазнаўчых навук. Увосень 1883 г. у Пецярбургу ўвайшоў у гурток, які вывучаў палітычныя працэсы па легальных газэтах. У канцы 1883 г. увайшоў у Зьвяз моладзі партыі “Народная Воля”. 28 сьнежня 1885 г. быў арыштаваны ў Пецярбургу і прыцягнуты да дазнаньня пры Пецярбурскім жандарскім упраўленьні. 3 красавіка 1886 г. вызвалены з Дому папярэдняга зьняволеньня на парукі і пасьля здачы дзяржаўных іспытаў высланы праз месяц з Пецярбурга ў Вільню, дзе жыў пад адмысловым наглядам паліцыі. Ізноў быў арыштаваны 30 студзеня 1887 г. і перавезены ў Дом папярэдняга зьняволеньня ў Пецярбург ды прыцягнуты да новага дазнаньня пры Пецярбургскім жандарскім упраўленьні.

    Па найвысачэйшым загадзе ад 27 верасьня 1887 г., падлягаў высылцы пад галосны нагляд на 5 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір, куды быў высланы адміністрацыйным парадкам у красавіку 1888 г.

    18 лістапада 1888 г. быў дастаўлены ў Якуцк і быў прызначаны ў акруговае места Сярэдне-Колымск Якуцкай вобласьці, але з-за хваробы жонкі Міны Мордухаўны, у дзявоцтве Залкінд, якая добраахвотна паехала з ім, быў часова пакінуты ў Мегінскім улусе Якуцкай акругі Якуцкай вобласьці.

    За ўдзел 22 сакавіка 1889 г. у г. зв. “Манастыроўскім узброеным супраціве сасланых” у Якуцку быў прысуджаны да пазбаўленьня ўсіх правоў стану ды катаржных працаў без тэрміну, замененымі пры канфірмацыі прысуду камандуючым войскамі Іркуцкага ваеннай акругі ад 20 ліпеня 1889 г. 20 гадамі.

    30 сьнежня 1889 г. быў адпраўлены ў Вілюйскую катаржную турму, што знаходзілася ў Вілюйскай акрузе Якуцкай вобласьці, дзе ня трэба было працаваць а толькі размаўляць з супольнікамі аб крыважэрным царскім рэжыме. У сакавіку 1892 г. з Вілюйску быў пераведзены праз Якуцк у Акатуй, куды прыбыў у лістападзе 1892 г.

    Па найвышэйшаму загаду ў 1891 г. тэрмін катаржных працаў быў скарочаны на траціну. У 1894 (1893?) г. быў выпушчаны на паселішча ў м. Селенгінск Забайкальскай вобласьці, адкуль у 1894 г. пераведзены ў Верхневудзінск Забайкальскай вобласьці.

    Па ўжываньні маніхвэсту 1894 г. вярнуўся ў кастрычніку 1895 г. у Эўрапейскую Расею, дзе пражываў па 1915 г. у Вільні, быў злучаны з віленскай арганізацыяй с.-р. і аказваў ёй садзейнічаньне, у 1905 г. рэдагаваў у Вільні настаўніцкую газэту с.-р. накірунку.

    У 1915 г. зьехаў у Петраград, адкуль напрыканцы 1915 г. пераехаў у Маскву, дзе працаваў у Таварыстве “Каапэрацыя”. Пасьля лютаўскай рэвалюцыі, як чалец Арбацкага раённага камітэта Таварыства “Каапэрацыя”, быў дэлегаваны ў раённую Арбацкую думу. У красавіку 1919 г. зьехаў у Самару а потым Ташкент, дзе служыў, пад час галадамору па Савецкай Расіі, у савецкіх харчовых установах.

    У студзені 1922 г. вярнуўся ў Маскву. Пэнсіянэр, быў чальцом Таварыства Паліткатаржнікаў і ссыльнапасяленцаў.

    Памёр 24 траўня 1934 года ў Ленінградзе.

    Літаратура:

*    Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 131, 133, 138, 170.

*    Брамсон Моисей Васильевич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 66.

*    Брамсон Моисей Вульфович (Моисей Васильевич). // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 1. Москва. 1933. С. Стлб. 411-413.

*    Брамсон Моисей Васильевич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 110.

*    Брагинский М. А.  М. В. Брамсон. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 5-6 (114-115). Москва. (1934) 1935. С. 209-220.

    Міля Праймэрыз,

    Койданава

    34) Брамсон, Моисей Вульфов; адм.-сс. (1888-1892), из мещан г. Ломжи, кандидат СПБ-го у-та, евр., женат, 25 л. Выслан на 5 лет в Сибирь за принадлежность к революционному кружку; прибыл в Якутск с добровольно последовавшей за ним женой в конце 1888 г., подлежал отправке в один из северных округов, но временно — ввиду болезни жены — оставлен в Мегинском улусе. За участие в «монастыревском восстании» присужден к 20 г. каторжных работ [Д. 72].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 170./

    Брамсон, Мойсей Васильевич; еврей; род. в 1862 г. в Ковно; окончил Петерб. ун-тет. В 1882 г. вступил в Москве в партию Народн. Воли и вел пропаганду среди молодежи под кличкой «Михаил Федорович». Затем работал в Петербурге, был арест, и выпущен на поруки, снова был арест, в Вильне, сидел в 1867 г. в Бутырках и был админ. выслан в Якутск, обл. В 1889 г. участв. в вооруженн. сопротивлении в Якутске и пригов. Военно-Судн. Ком. к бессрочн. каторге, замененной 20-ю годами. Наказание отб. в Вилюйске и Акатуе. Вышел на посел. в 1893 г. в Селенгу, затем жил в Верхнеудинске, где в 1895 г. был амнистирован. До 1917 г. работал в Вильно в партии СР под старой кличкой. Беспарт. Пенсионер. Чл. бил. № 4.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 66./

    Брамсон, Моисей Вульфович (Моисей Васильевич), еврей, из ломжинских мещан. Род. 3 окт. 1862 г. в г. Ковно. В 1874 г. поступил в Ломжинск. гимназию, откуда в 1876 г. перевелся во 2-ю Варшавскую гимназию. По окончании ее в 1882 г. поступил на естеств. отд. физ.-мат. ф-та Московск. ун-та. В 1883 г. перешел в Петерб. ун-т, который в 1886 г. окончил, со званием кандидата естеств. наук. Был причастен к революцион. движению еще в гимназии. Осенью 1883 г. в Петербурге вошел в кружок (Магат, Залкинд, Харитонов, Хлопин и др.), изучавший политические процессы по легальн. газетам. В конце 1883 г. вошел в Союз молодежи партии «Нар. Воля». В 1884 г. руководил студенч. кружком самообразования (Александрин, С. Хлебников, Демьяник, Р. Шмидова и др.). В 1885 г. вел занятия в рабочем кружке (кличка «Михаил Федорович») в квартире П. Богданова. Участвовал в организации небольш. типографии, где в дек. 1885 г. было напечатано письмо К. Маркса Н. К. Михайловскому. Осенью 1885 г. созвал собрание для восстановления распавшегося Союза молодежи и написал проекты программы и устава Союза. Зимой 1885 г. вел в квартире С. А. Никонова занятия с кружком юнкеров Павловск. и Константиновск. уч-щ, которым был известен под кличкой «Ивана Ивановича». Арестован в Петербурге 28 дек. 1885 г. и привлечен к дознанию при Петербург. ж. у. по делу В. Штольца, Магата и др. по обвинению в передаче своему товарищу студ. Н. Соболеву рукописи прест. содержания. 3 апр. 1886 г. освобожден из Дома предварит. заключения на поруки и после сдачи государствен. экзаменов выслан через месяц из Петербурга в Вильно, где жил под особ. надзором. Снова арестован 30 янв. 1887 г., перевезен в Дом предварит. заключения в Петербург и привлечен к новому дознанию при Петербургск. ж. у. по делу о воен.-революцион. организации (дело Н. Шелгунова, Маурера и др.). По выс. пов. от 27 сент. 1887 г., которым были разрешены оба дознания, выслан под гласи, надзор на 5 лет в Вост. Сибирь; Отправлен 4 ноября 1887 г. в Москву, где 6 мес. содержался в Бутырск. тюрьме и принял участие в тюремн. бунте. В апр. 1888 г. выслан в Вост. Сибирь. Назначен в Средне-Колымск (Якутск, обл.). Прибыл 18 ноября 1888 г. в Якутск, где участвовал в обсуждении ссыльными проекта адреса президенту франц. республики по поводу 100-тия Вел. Французской Революции. Участвовал 22 марта 1889 г. в вооруженном сопротивлении ссыльных в Якутске и тогда же заключен в Якутск. тюрьму. Судился военно-судн. комиссией в Якутске с 7 по 13 июня 1889 г.; присужден к лишению всех прав состояния и к каторжн. работам без срока, замененным при конфирмации приговора командующим войсками Иркутск. воен. округа от 20 июля 1889 г. 20 годами. Отправлен 30 дек. 1889 г. в Вилюйск каторжн. тюрьму, откуда в марте 1892 г. переведен через Якутск в Акатуй; прибыл туда в ноябре 1892 г. Привлекался к возникшему в июле 1889 г. в Якутске дознанию по делу о составлении адреса президенту французск. республики. Дело это было прекращено по соглашению м-ров юст. и вн. дел (до 8 июня 1891 г.). По выс. указу 1891 г. срок каторжн. работ сокращен на ⅓. В 1894 (1893?) г. выпущен на поселение в Селенгинск (Забайкальской обл.), откуда в 1894 г. переведен в Верхнеудинск (той же обл.). По применении манифеста 1894 г. вернулся в окт. 1895 г. в Европ. Россию, где прожил по 1915 г. в Вильно. В 1895-1898 г.г. находился под гласным надзором. В нач. 1900-е г.г. был связан с виленск. организацией с.-рев и оказывал ей содействие. В 1905 г. редактировал в Вильно учительскую газету с.-р. направления, арестованную в типографии. В 1915 г. уехал в Петербург, в конце т. г. переехал в Москву, где работал в Об-ве «Кооперация». После февральск. революции, как член Арбатск. район. комитета Об-ва «Кооперация», был делегирован в район. Арбатск. думу. В апр. 1919 г. уехал в Самару и Ташкент, где служил в советск. продовольств. учреждениях. В янв. 1922 г. вернулся в Москву, где живет в настоящее время. Член Об-ва Политкаторжан и ссыльно посел.; пенсионер.

    Сообщение Л. А. Кузнецова. — Автобиографич. анкета кружка народовольцев. — Личное дело из архива Всес. Об-ва Политкаторжан, № 415. — МЮ 1886, № 10319; 1887, № 9959; 1891, № 10868. — ДП III, 1885, №№ 457 и 564; 1889, № 1064; V, 1891, № 7163. — Список поднадз. 1888 г., 124; 1889, 94. — Обзор XII, 54, 117, 166. — Ведомость XI, 26, 27; XIV, 45. — Бурцев, За сто лет II, 129, 135. — Больш. энциклопедия, XXI. — Политическая каторга и ссылка, 66.

    М. Брамсон. Якутская трагедия. Сб. «Якутск. трагедия 22 марта 1889 г.», стр. 7-28. — Его же, Отрывки из воспоминаний. Сб. «Народовольцы» I, 81-86. — Его же, От русск. ссыльных — франц. республике. «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 238-242. — Его же и др. По поводу воспоминаний И. И. Майнова. «Был.», XXII (1923), 316-319. — Его же и др. «Новое» о Якутской трагедии 1889 г. «Кат. и Сс.» 1929, IV (53), 108-112.

    Процесс 21-го, 49. — Степняк-Кравчинский. Царь чурбан, 122. — М. Брагинский. Якутская драма 22 марта 1889 г. Сб. «Якутск, трагедия 22 марта 1889 г.», 50. — Избиение политич. ссыльных в Якутске. Там же, 32, 33. — Документы по Якутск, делу, там же, 188, 191, 197, 199, 200, 203, 214, 217, 221, 222 — М. Кротов. Якутская ссылка 70 - 80-х г.г., 131, 133, 138, 170. — А. Прибылева-Корба, «Нар. Воля», 144. — М. Брагинский. Политич. каторга в Якутск. обл. Сб. «В Якутской неволе», 90, 94. — С. А. Никонов. Жизнь студентов и революцион. работа конца 80-х г.г. Сб. «А-др Ильич Ульянов и дело 1 марта 87 г.», 139, 158. — М. А. Брагинский, Из воспоминаний о воен.-революцион. организации. Сб. «Народовольцы» II (Ук.). — Н. Л. Сергиевский, Партия русских с.-д:, 151. — Участники народовольческ. движен. Сб. «Народовольцы» III, 292.

    Хроника революционной борьбы. «Листок Нар. Воли» III (1886) (Литература партии «Нар. Воли». (Ук). — Хроника. «Вестник Нар. Воли» V (1888), 148. — Хроника борьбы с самодержавием. «Свободн. Россия» II (1889), 20. — Хроника. «С родины на родину», I (1893), 9; II (1893), 96-97; IV (1894), 223. — Лет. листки фонда Вольн. Русск. Прессы, 1894, № 10, стр. 2; 1895, № 27, стр. 6; 1896, № 35, стр. 12. — О. Минор, Якутск. драма 22 марта 1889 г. «Был.», 1906, IX, 144. — В. Б. (Виктор Бартенев). Воспоминания петербуржца о второй пол. 80-х г.г. «Мин. годы» 1908, XI, 138. — П. Торгашев, Сибирск. воспоминания. «Гол. Минувш.» 1914, XI, 137. — «Наше слово» 1916, № 26, стр. 2; № 134, стр. 2. — В. Бик. К материалам о Якутской трагедии 22 марта 1889 г., «Кат. и Сс.» 1926, III (24); 196, 199, 200. — А. В. Гедеоновский. Из Петербурга в Сибирь. «Кат. и Сс.», 1926, V (26), 192. — А. Макаревский. Политич. ссылка 1888 г. «Пути Револ.» X, 1926 г., II-III (5-6), 134. — М. П. Орлов. Об Акатуе времен Мельшина. «Кат. и Сс.», 1928, XI (48), 116, 117. — Д. Махлин. Якутск. трагедия 1889 г. и подпольная печать. «Кат. и Сс.», 1929, III (52), 27. — С. Лившиц. Подпольн. типографии 70-х - 80-х г.г. «Кат. и Сс.» 1929, II (51), 67. — С. Никонов, Из воспоминаний об А. И. Ульянове. «Пролет. револ.» 1929, II-III (85-86), 128.

    Брамсон, Мина Марковна — фамилия по мужу М. М. Залкинд (см.).

    МЮ 1887, № 9959.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 1. Москва. 1933. Стлб. 411-413./

    Залкинд (по мужу Брамсон), Мина Мордуховна (Марковна), дочь виленск. купца, сестра С. М. Залкинда (см.). Род. в 1864 в г. Ковно. По окончании Виленск. гимназии поступила в 1880 на физ.-матем. отдел. Высших женских курсов в Петербурге. Вращалась в начале 1880-х в студенческих революц. кружках (С. М. Магат, А. Л. Блек, Н. С. Семенов и др.). В 1883 вошла в кружок учащейся молодежи, изучавшей политические процессы по легальным газетам. Состояла членом «Союза молодежи партии Нар. Воля» и вела работу в кружках самообразования и кружках рабочих. После разгрома центрального кружка Союза в конце 1884 приняла вместе с А. и С. Магат, М. В. Брамсоном, Гасселькусом и др. деятельное участие в воссоздании центрального кружка. Окончила курсы в 1885. В т. г. вышла замуж за М. В. Брамсона, за которым в 1888 последовала в ссылку в Якутск. обл. Арестована 22 марта 1889 в Якутске в доме Монастырева вместе с другими ссыльными, оказавшими вооруженное сопротивление (так наз. «Якутская трагедия»). Из-под стражи вскоре освобождена. Так как следствием было установлено, что она присоединилась к находящимся в доме Монастырева уже после оказания ими вооруженного сопротивления, предварительное судебное следствие о ней было прекращено. Вернулась затем на родину в г. Вильно. В 1894, по окончании срока каторги мужа, приехала к нему в Верхнеудинск, откуда оба в 1895 вернулись в Европ. Россию. Жила в 1895-1914 в г. Вильно. В 1920-х гг. жила в Москве, где умерла 5 апр. 1932.

    Сообщение М. В. Брамсона.

    Памятная книжка окончивших курс на С.-Петербургских высших женских, курсах, П., 1902, стр. 42.

    М. Брагинский, Якутская драма 22 марта 1889 г. Сб. «Якутская трагедия», 46, 50. — М. В. Б рамсон, Отрывки из воспоминаний. Сб. «Народовольцы» 1, 81-83. — Участники народовольч. движения. Сб. «Народовольцы» III, 297.

    В. Бик, К материалам о Якутской трагедии 22 марта 1889 г. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 199, 200.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Столб. 1480-1481./

    Залкинд, Самуил Маркович (Мордухович), сын виленск. купца, брат А. М. Залкинда (см.), инженер путей сообщения, еврей. Род. в Вильно 20 дек. 1860. Окончил в 1878 Виленск. реальн. уч-ще и в 1883 — Ин-т инженеров путей сообщения в Петербурге. В 1884 безрезультатно обыскан. В 1885 жил в Петербурге, где был связан с народовольческими кружками; был причастен к деятельности военно-революц. организации и осенью 1885 вел занятия с кружком юнкеров Павловского уч-ща на квартире С. А. Никонова. Ввел в т. г. члена военно-революц. организации М. Брагинского в один из петербургских народовольческих кружков. Уехал из Петербурга в декабре 1885. Арестован в Вильно 8 февр. 1887, доставлен в Петербург, где содержался в ДПЗ. и привлечен к дознанию при Петербургск. ж. у. по делу о военно-революц. кружках (дело Никоновых, Шелгукова, Брагинского и др.). По выс. пов. от 27 сент. 1887 выслан под гласн. надзор на 4 г. в Вост. Сибирь. Получив разрешение ехать в ссылку за свой счет, выехал 29 апр. 1888 из Москвы. В ноябре т. г. прибыл в Якутск. обл. По слабости здоровья водворен в Олекминске. В июне 1891 получил разрешение отбыть остающийся срок надзора в г. Вильно, куда 12 сент. т. г. выехал из Иркутска. По окончании срока гласного подчинен негласн. надзору, снятому распоряжением деп. пол. от 8 янв. 1900. В июле 1895 выехал из Вильно в Иркутск. губ. для поступления на службу по постройке Сибирск. ж. д.; в т. г. ему разрешено жительство в Петербурге. Умер в феврале 1917.

    Сообщения Л. А. Кузнецова, И. И. Попова. — МЮ 1886, № 10319. — ДП III 1889, циркуляры; 1891, № 914. — Обзор, XII, 54. 106, 118. — Список поднадз. 1888, стр. 134; 1889, стр. 94; 1890 сгр. 75, 1891, стр. 71.

    Процесс 21-го, 49. — М. Кротов, Якутская ссылка, 184. — С. Никонов, Жизнь студенчества и революционная работа конца восьмидесятых годов. Сб. «А. И. Ульянов и дело 1 марта 1887 г.», стр. 139. — М. Брамсон, Отрывки из воспоминаний, Сб. «Народовольцы». I, 86, 87. — М. Брагинский, Из воспоминаний о военно-революц. организации «Сб. Народовольцы» II, 126. — Н. Сергиевский, Партия русских социал-демократов. 151.

    Хроника борьбы с самодержавием. «Своб. Россия» 1889, № 2, стр. 20, — Хроника арестов. «Самоуправление», № 2 (1888), 47. — В. Б-в [Бартенев], Воспоминания петербуржца о второй половине 80-х гг. «Мин. Годы» 1908, XI, 188. — А. Гедеоновский, Из Петербурга в Сибирь. «Кат. и Сс.» 1926, V (26), 192. — А. Макаревский, Политическая ссылка 1888 г. «Пути Револ.» 1926, II-III (5-6), 134. — С. Никонов, Из воспоминаний об А. И. Ульянове; «Пролет, Рев.» 1929, II-III (85-86), 182.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Столб. 1481-1482./

    Брамсон, Моисей Васильевич — еврей, сын служащего, учащийся; род. в 1862 г. в Ковно; оконч. Петерб. у-т. В 1882 г. в Москве исполнял разн. поручения для партии «Народная Воля». В 1883 г. вошел в Петербурге в «Союз молодежи партии «Народная Воля», вел пропаганду среди рабочих и юнкеров; работал под кличкой «Михаил Федорович», арест. 28 дек. 1883 г., после 3½ мес. выпущен на поруки. Вторично арест. в Вильно 30 янв. 1887 г. и сослан на 5 лет в Вост. Сибирь. За участие в вооруж. протесте властям гр. ссыльных осужден в 1889 г. в Якутске В.-С. Ком. по 279 ст. СВП к бессрочн. каторге, замен. 20 г. Каторгу отб. в Вилюйской кат. тюрьме, Акатуе. На основании ряда манифестов, примененных к осужденным за «первый вооруж. Якутский протест», на посел. вышел в 1893 г. в г. Селеигинск, затем жил в Верхнеудинске, амнистирован в 1895 г. Впоследствии жил в Вильно, работ, в ПСР под кличкой «Михаил Федорович» до 1917 г. Беспарт. Пенсионер. Чл. бил. О-ва № 4.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 110./

    М. А. Брагинский

                                                                  М. В. БРАМСОН

                                                                         (1862-1934)

    24 мая 1934 г. в Ленинграде скончался один из популярнейших и активнейших членов О-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев и его Центрального совета Моисей Васильевич Брамсон.

    В жизни этого скромнейшего из ветеранов революции мы не найдем героических актов, которыми была так богата революционная карьера его предшественников-народовольцев первого призыва. Но если ближе проследить тернистый путь, пройденный выбывшим из наших рядов товарищем, то нельзя будет не признать, что в его лице мы потеряли не только прекрасного товарища и человека высокого морального и интеллектуального уровня, но и незаурядного революционера, с юношеским энтузиазмом и безоговорочно примкнувшего после Октябрьского переворота к делу пролетарской революции.

    Однако, сейчас мы не собираемся писать полную и подробную биографию М. В. Для этого мы еще не располагаем всеми необходимыми данными. Мы ограничимся лишь опытом характеристики покойного товарища, как революционера и политического и общественного работника, опираясь отчасти на небольшой историко-литературный материал, главным же образом на запас собственных сведений о жизни М. В., с которым автор этих строк, был связан крепкими узами многолетней тесной дружбы, закаленной в общих страданиях и борьбе.

    Заранее при этом оговариваемся, что не находим пока для себя возможным останавливаться подробно на годах, протекших между его возвращением из Сибири (1896 г.) и 1915 г., когда он жил вместе с семьей в Вильне и когда мы с ним лишь изредка встречались за границей в начале 1900 годов, и ограничимся лишь краткими сведениями, сообщенными о виленском периоде жизни М. В. товарищами, поддерживавшими с ним революционные связи. Полнее постараемся осветить идеологию и чаяния, которыми М. В. жил в последние годы своей жизни.

    Выходец из еврейской мещанской среды М. В. приобщился к революционному движению еще на ученической скамье варшавской гимназии. Но развернул он свою революционную работу только в студенческие годы в Петербурге, куда он переехал из Москвы в начале 1883 г. Радикальная учащаяся молодежь, естественно, явилась той средой, где он проводил первые опыты подпольной работы. Однако постепенно М. В. расширял круг своей революционной деятельности, стремясь вовлечь в сферу своего идейного влияния фабричных рабочих, воспитанников военно-учебных заведений и другие элементы общества, восприимчивые к революционной пропаганде.

    Состоя уже членом одного из студенческих кружков, М. В. в конце 1883 г. получил предложение войти в «Союз молодежи партии „ Народная Воля”» (не смешивать с партией «Молодая Народная Воля»!), организованный под непосредственным влиянием П. Ф. Якубовича. «Союз ставил себе целью путем пропаганды среди учащихся, рабочих и военных воспитывать кадры стойких и проверенных на практическом революционном деле молодых борцов, необходимых для пополнения поредевших в борьбе с самодержавием отрядов партии «Народная Воля». М. В., признав такую организацию вполне своевременной, охотно вошел в нее, приняв на себя руководство студенческим кружком. В составе этого кружка, занятиями которого М. В. руководил почти в течение целого года, были лица, впоследствии привлекавшиеся по крупным политическим процессам (Александрин, Шмидова).

    Осенью 1884 г. во время массовых арестов, вызванных провалом, Лопатина, был разгромлен и «Союз молодежи партии „Н. В.”». В сгустившейся атмосфере полицейского сыска и свирепого правительственного террора положение подпольщиков становилось столь невыносимым, что из среды товарищей М. В. раздался даже голос в пользу временной, по крайней мере, приостановки всякой революционней: деятельности. Картина, действительно, получилась крайне безотрадная. «После провокаторства Дегаева, — рассказывает М. В. в своих, воспоминаниях об этой эпохе, — атмосфера была удушливая и крайне подозрительная. Кроме этого крупного провокатора, были и мелкие предатели; провалы следовали за провалами; предприятия не удавались, и организация проваливалась, не успев ничего толком сделать».

    И тем не менее М. В. не допускал и мысли о какой бы то ни; было приостановке революционной работы и самым решительным образом отвергал всякие ликвидаторские попытки, внушенные растерянностью охваченных паникою людей. Усиленные репрессии, под постоянной угрозой которых М. В. приходилось вести свою революционную работу, не только не могли заставить его отойти от нее, хотя бы временно, а наоборот, еще сильнее стимулировали его революционную энергию, для которой он искал нового применения, стремясь использовать в этом смысле все открывавшиеся перед ним возможности.

    После разгрома «Союза» М. В. посчастливилось скоро найти еще более важную точку приложения для своих сил: он взял на себя руководство рабочим кружком. Таким образом М. В. вступает в качестве пропагандиста в среду, одно соприкосновение с которой в те времена усиленной полицейской слежки сопряжено было для него,, молодого студента, с особенно большим риском. Занятия в рабочем кружке происходили в течение 1885 г. главным образом на Петербургской стороне, в квартире одного из членов кружка, рабочего Б. Богданова. Во время одной из своих очередных встреч с рабочими: на квартире Богданова М. В. узнал от последнего, что имеется возможность добыть шрифт из губернской типографии в количестве, достаточном для устройства маленькой подпольной типографии. М. В., выразив полную готовность воспользоваться услугами Богданова, ухватился за это новое дело, что называется, обеими руками. Посовещавшись с товарищами по организации и получив их «благословение», он немедленно же приступил к подготовительной работе.. Одному студенту он заказал раму для набора и валик для печатания; двух других привлек в качестве наборщиков; кассы же для шрифта были изготовлены самим Богдановым. Были закуплены бумага, типографская краска, и маленькая подпольная типография на квартире рабочего заработала под общим руководством М. В., тщательно заботившегося о соблюдении строжайшей конспирации и усердно инструктировавшего в этом смысле своих сотрудников.

    Им же были доставлены типографии и первые заказы. Как раз в это время в руках у М. В. находился текст письма Маркса к Михайловскому, которое и решено было напечатать в русском переводе. Этот документ являлся первым, — но увы! — и последним изданием новой нелегальной типографии. Предназначенная к напечатанию в этой же типографии листовка, посвященная шестидесятилетней годовщине восстания декабристов, не могла уже выйти в свет, так как М. В. был арестован.

    Итак, мы видим, что М. В. никогда не довольствовался одной только основной, специально порученной ему работой. Человек живой инициативы, с большим запасом неизрасходованных молодых сил, искавших все нового и все более широкого приложения, М. В. считал себя ответственным не только за дело, непосредственно им выполняемое, но и за судьбу революционной организации в целом.

    Мысль об общих интересах, организации, о мерах к приумножению ее активных сил и к повышению ее революционной работоспособности, особенно после недавних крупных провалов, очевидно, сильно занимала его. Огромные опустошения, произведенные правительством в рядах «Народной Воли» после ареста Лопатина, острая нужда в новых и свежих силах для заполнения опустошенных партийных рядов должны были направить мысль М. В. прежде всего в сторону недавно разгромленного правительством «Союза молодежи партии „Народная Воля”», — организации, которая и ставила себе целью, — как это было уже выше указано, — создание новых революционных кадров. Попытаться восстановить «Союз» — такова была задача, поставленная себе М. В. Переговорив по этому поводу с некоторыми товарищами и встретив с их стороны полное одобрение принятой им на себя инициативы, М. В. с необыкновенной энергией осенью 1885 г. приступил к осуществлению своей попытки. Набросав проекты программы и устава «Союза», М. В. поставил их на обсуждение на специально созванном у себя на квартире собрании, куда была приглашена группа заранее намеченных 10 человек (в числе их, между прочим, находился А. Л. Гаусман, впоследствии казненный в Якутске), которые должны были составить ядро возрожденной организации. После жарких и длительных дебатов, продолжавшихся в течение целого дня, программа и устав «Союза» были одобрены всеми собравшимися единодушно.

    Как бы попутно, в том же 1885 г., М. В. обеспечил себе связь и с военной средой. Воспользовавшись отъездом из Питера на каникулы одного из руководителей юнкерского кружка, студента-путейца С. М. Залкинда, М. В. убедил последнего передать ему этот кружок, который он тогда же и стал посещать для руководства его занятиями. Кружок этот был еще немногочисленный (3-4 человека) и побывать в нем удалось М. В. не более двух раз, так как члены его, юнкера, также разъезжались на рождественские праздники по домам. Но при расставании со своими учениками М. В. точно условился с ними возобновить кружковые занятия в январе будущего года после возвращения в Петербург.

    Таким образом, несмотря на крайне тяжелую общую политическую обстановку середины 80-х годов, когда в стране торжествовала самая черная реакция, лично для М. В. и близкой ему организации перспективы революционной работы складывались как будто довольно благоприятно.

    В самом деле к концу 1885 г. продолжал еще существовать студенческий кружок, к которому М. В. примкнул с самого начала своего переселения из Москвы в Петербург, его усилиями была налажена хотя и небольшая, но уже начинавшая выпускать печатную продукцию подпольная типография; при содействии некоторых товарищей, но главным образом благодаря своей личной энергии и инициативе, ему удалось восстановить «Союз молодежи партии «Народная Воля», оставался рабочий кружок, и, наконец, им была установлена связь с учащимися петербургских военно-учебных заведений.

    Таковы были итоги довольно долгой по тому времени (около трех лет) революционной работы М. В., выполнявшего ответственные функции как пропагандиста, так и организатора, с энергией, добросовестностью и настойчивостью, характерными не только для этого раннего периода революционной деятельности, но и для позднейшего времени его общественной работы.

    При более благоприятных условиях достигнутые результаты давали основание рассчитывать на работу еще более широкого размаха. Но в конкретных условиях революционной борьбы половины 80-х годов это была лишь мечта. М. В. это и сам прекрасно понимал. Его уже тревожило предчувствие близкого краха, которым обычно и почти неизбежно завершалась судьба каждого активного революционера. Вот как он сам рассказывает об этом в своих «Отрывках из воспоминаний».

    «Каждый из нас, действующих лиц, находился в положении травленного зверя. Ходишь по улице и постоянно оглядываешься — нет ли за тобою «хвоста», вечно в тревоге, вечно в нервном напряжении. Нам недолго приходилось испытывать подобное чувство. Благодетельное правительство заботилось о том, чтобы поскорее успокоить нас, изъяв из обращения и предоставляя нам отдыхать и успокаивать нервы в одиночках своих тюрем». Вскоре был «изъят из обращения» и М. В. Это случилось 28 декабря 1885 г. Выпущенный на короткое время на поруки, М. В. успел лишь сдать выпускные экзамены со степенью кандидата естественных наук и вскоре, вновь арестованный, засел в тюрьме всерьез и надолго.

    Начался новый период жизни М. В.— годы тюрьмы, ссылки и каторги.

    Приговоренный к административной ссылке в Восточную Сибирь на 5 лет, М. В. в ноябре того же года был перевезен в Москву, в Бутырскую тюрьму, где он, между прочим, принял участие в тюремном бунте, и в апреле следующего года отправлен вместе с добровольно последовавшей за ним женой в Якутск, а оттуда ему предстояло отправиться в Средне-Колымск. В Колымск, однако, М. В. не попал. Задержавшись в Якутске вместе с другими политссыльными, назначенными для дальнейшего следования в Средне-Колымск, М. В. принял участие в вооруженном протесте, организованном группой ссыльных против невыносимо тяжелых условий отправки ссыльных из Якутска в Средне-Колымск. Это столкновение с властями, происшедшее в Якутске 22 марта 1889 г. (ст.ст.) в доме Монастырева [* Оно описано в статье М. В., помещенной в сборнике «Якутская трагедия», изд. политкаторжан.], закончилось кровавым поражением протестантов. Вместе с другими участниками этой трагической истории, избежавшими солдатских пуль, М. В. был арестован и заключен в Якутскую тюрьму. В Якутске же 3-13 июня 1889 г. состоялся суд над участниками вооруженного сопротивления, и М. В. в числе других был приговорен к 20 годам каторжных работ. Каторгу он отбывал сначала в Вилюйском остроге (1890-1892), затем в Акатуе (1892-1894), откуда был выпущен на поселение. После применения манифеста 1894 г. М. В. получил возможность в 1895 г. вернуться в Европейскую Россию и поселиться в Вильне, где до 1900 года состоял сначала под гласным, а затем негласным полицейским надзором.

    Так закончился второй, полный тяжелых испытаний, период жизни М. В., длившийся почти целое десятилетие (1885-1894 гг.). И в эти долгие годы тюрьмы, каторги и ссылки М. В. не терял бодрости. Бывали у него приступы гнетущей тоски и порой осаждали мучительные воспоминания о невознаградимых утратах в недавней борьбе. Но это все же были отдельные моменты внутренних тяжелых переживаний, которые преодолевались силою его здорового оптимизма, составляющего доминирующую черту его индивидуальности. Свои тюремные, свободные от обязательных работ досуги М. В. заполнял самообразованием, занятиями по высшей математике, усиленным чтением, которому он всегда предавался с неутолимой страстью. Его мысль не задерживалась слишком долго на печальном настоящем тюремных будней, она устремлялась к будущему в рядах единомышленников — борцов за дело, от которого он, 22-летний юноша, был насильственно оторван на долгие годы.

    Силами своей моральной выдержанности и идейной устремленности М. В. преодолел постигшие его невзгоды и злоключения подневольного существования. Из ссылки он вернулся человеком несломленным, нравственно закаленным, умственно созревшим, со значительным запасом нового опыта, новых знаний и с прежнею верой в революционные идеалы своей молодости.

    Вернувшись к живой действительности, от которой он был оторван долгими годами тюрьмы и ссылки, М. В. вместе с семьей поселился в Вильне, где до конца 90-х годов он был подчинен гласному полицейскому надзору. Присматриваясь к переменам, происшедшим в окружающей его действительности за время, проведенное им в тюрьме и ссылке, М. В. в начале 1900-х годов вошел в связь с виленской организацией с.-р. и, по словам товарищей, которым приходилось с ним встречаться в эти годы, он живо откликался на нужды революционного дела.

    Он отнюдь не принадлежал к тем «бывшим» революционерам, которые, нажив себе политический капитал в каторге и ссылке, считали себя вправе почить на лаврах, относясь к революции, как к делу для них более или менее побочному. Независимо от того, в чем выражалось его участие в революционном деле — в прямом ли и непосредственном участии, или простом доставлении денежной помощи, убежища нелегальному, или хотя бы в подаче простого совета, М. В. во всех случаях действовал с полным сознанием своей ответственности за каждый свой шаг. Эти черты характера М. В., между прочим, отмечены некоторыми членами кружка старых народовольцев, неоднократно имевшими случай встречаться с ним в Вильне на почве практической революционной работы.

    В начале империалистической войны М. В. был вынужден эвакуироваться из Вилъны, и в 1915 г. выехал вместе с семьей в тогдашний Петербург. Однако, обосноваться здесь ему не удалось, и потому, получив приглашение на службу в Москву, он переехал туда сначала один, а в 1916 г. к нему переселилась и его семья.

    Грянула Февральская революция. М. В. встретил ее с понятным восторгом как крупнейшую победу восставших рабочих и крестьянско-солдатских масс. Перед старым революционером, отдавшим лучшие годы своей жизни борьбе с абсолютизмом, падение самодержавия открывало широкий простор для общественно-политической работы. Однако по присущей ли ему обычной скромности, или вследствие ослабления его связей с партией эсеров, находившейся во время империалистической войны в состоянии организационного распада и идейного разброда, М. В. не занимал твердой и определенной политической позиции.

    По основным вопросам политического порядка, М. В., по словам одного из его ближайших товарищей, тогда часто с ним встречавшегося, в то время почти не высказывался и единственно, на чем он настаивал самым решительным образом — это на необходимости в интересах революции немедленно же ликвидировать всю семью Романовых. Хотя, по словам того же товарища, М. В., по крайней мере явно, не отходил от позиций партии эсеров, но это непоколебимое убеждение его в необходимости покончить с Романовыми и отрицательное отношение его к империалистической войне показывали, что этот отход уже начался фактически и, неуклонно нарастая, неизбежно должен был привести его к полному расхождению со своими бывшими политическими единомышленниками.

    После Февральской революции М. В. был выдвинут Хамовническим (ныне Фрунзенский) районом представителем в местное отделение кооперативного общества «Кооперация», а также в местную районную думу. В 1918 г. М. В. лишился своей службы, и ему предложено было поехать на работу в продовольственных органах Самары, откуда он затем был переброшен в Ташкент (1918-1921 гг.).

    Таким образом, в тягчайшие годы империалистической интервенции, гражданской войны и хозяйственной разрухи, являвшиеся для Советской страны периодом великих испытаний, М. В. очутился не в лагере мелкобуржуазной интеллигенции, саботировавшей дело пролетарской революции, а на стороне советской власти в качестве скромного работника, честно исполнявшего в ее государственном аппарате свои служебные функции в крайне тяжелой жилищной и продовольственной обстановке, в которой я его застал при встрече с ним в Ташкенте в 1920 г.

    Пребывание в Самаре оказало решающее влияние на эволюцию идеологии М. В., начавшуюся, как мы отметили, еще до отъезда его из Москвы. Но, очутившись в Самаре, М. В., — сообщает упомянутый выше товарищ, — «окунулся в самую гущу кипевшей тогда в глубине страны жизни и целиком стал на сторону Октябрьской революции. Не было ни одного письма его к родным, в котором не проявился бы охвативший его энтузиазм по поводу героических дел, творившихся вокруг него. Таким именно энтузиастом большевизма товарищи увидели его, когда он в январе 1922 г. вернулся в Москву».

    Таким образом, первые годы великих испытаний и героической борьбы революционного пролетариата против соединенных сил внешней и внутренней контрреволюции были и для М. В. периодом серьезного перелома и коренной переоценки ценностей, заставившей его сделать окончательный выбор; и старый народоволец решительно и смело стал на позиции коммунизма — большевизма.

    Было бы очень интересно проследить процесс эволюции его идеологии, но мы уже заранее оговорились, что мы не пишем полной биографии М. В. и потому здесь не место останавливаться на этой серьезной и поучительной теме: на нижеследующих страницах мы попытаемся лишь охарактеризовать его новую идеологию, — новую для него, как старого народовольца, — по возможности его же собственными высказываниями, изложенными в его письмах ко мне из Ленинграда, в которых он делился со мной своими мыслями по поводу злободневных событий нашей внутренней и международной жизни [* М. В. вел со мною очень оживленную переписку в течение всех пятя месяцев, проведенных в Ленинграде для лечения. Несмотря на острые физические страдания, причиняемые ему тяжелой болезнью, он охотно поддерживал эту переписку, которая оборвалась лишь за несколько дней до его смерти.].

    Старейший член нашего общества, принимавший живейшее участие в его делах почти с самого начала его существования, М. В. всегда искренно и Глубоко интересовался судьбами дорогого для него коллектива, которому он бескорыстно отдавал значительную часть времени и сил. Не было, кажется, ни одной комиссии, ни одного сектора, в заседаниях которого он не принимал бы самого активного участия. Раз принятые им на себя обязанности по делам Общества он выполнял с редкой добросовестностью. Отмечая эту черту М. В. как общественного работника, А. Н. Лебедев, его товарищ по работе в Музее каторги и ссылки, говорит, что он каждый день в определенные часы был на своем месте.

    Начитанный и образованный, с большими теоретическими знаниями и широким практическим опытом, М. В. обладал всеми данными, чтобы выдвинуться на первую линию ответственной общественной работы, но по чрезмерной скромности своей он совершенно недооценивал своих способностей и сил и предпочитал сохранить за собою положение «рядового» работника. Но Общество политкаторжан иначе квалифицировало своего старейшего и активнейшего члена и сочло полезным ввести его в состав работников Центрального совета. За выдающиеся заслуги по линии его «рядовой» общественной работы М. В. был премирован в 1932 г. Но лучшей и самом ценной премией для себя он всегда считал те искренние дружеские симпатии, то глубокое уважение, которыми он всегда был окружен в Обществе. Особенно глубоко его трогали те проявления сочувствия и чуткого внимания, которое он в печальные дни своего смертельного недуга встречал и со стороны Общества в целом и со стороны отдельной группы товарищей. Поэтому так тяжело было ему надолго отрываться от привычной обстановки, от любимой общественной работы и от товарищеского коллектива, с которым его крепко связывали прочные узы личных симпатий и общих интересов.

    При отъезде М. В. в Ленинград для лечения я ему обещал информировать его о делах О-ва политкаторжан и в частности о якутском землячестве. Я старался, по возможности, держать его в курсе этих дел, что доставляло ему большое душевное удовлетворение. М. В. охотно поддерживал нашу переписку. Но с самого же начала мой корреспондент далеко вышел за тесные рамки условленной тематики, включив в круг нашей переписки ряд актуальнейших вопросов общественно-политического порядка. Впрочем, и частные темы, стоявшие в плане нашей переписки, он умел поднимать на большую принципиальную высоту.

    В этом смысле очень характерно письмо (от 15/II), посланное им в ответ на мое письмо, с кратким изложением доклада, прочитанного в Якутском землячестве нашего Общества наркомом земледелия ЯАССР об успехах сельского хозяйства в советской Якутии. Вот что писал мне М. В.:

    «...Это меня нисколько не удивляет. Восстанови в уме своем картину всего проделанного нами с 1917 г. Разве где-нибудь и когда-нибудь на протяжении человеческой историй найдешь нечто подобное, даже слабое подобие этому. Ведь, обозревая этот период нашей исторической жизни, не нужно забывать, при каких невероятно ужасных условиях это наше продвижение началось». Охарактеризовав далее тяжелое положение нашей страны в годы хозяйственной разрухи и гражданской войны, он продолжает: «И при таком положении мы все же победили, не только победили, но успели в такой короткий исторический промежуток времени, как 13-14 лет, восстановить и переконструировать свою промышленность, превратить, страну из аграрной в промышленно-аграрную с передовой техникой». Отметив затем наши успехи в области коллективизации, он спрашивает: «...разве все это не волшебная сказка, притом еще самая невероятная сказка, — то, что обыкновенно называют чудом? А на самом деле это нам кажется чудом потому, что мы не научились учитывать тех новых сил громадной эффективности, которые образуются при сознательно коллективной плановой работе. А в этом вся суть, в этом вся загадка. А оценивать по-настоящему и учитывать эти силы мыт стали только за последние 5-10 лет, ибо раньше же не было выступления рабочих масс на поприще истории в деле Созидания новой жизни. Что же удивительного, что мы партию, стоящую в авангарде этого движения, называем партией титанов, штурмующих небо [* Здесь, как и ниже, разрядка везде моя.]. Это вполне естественно и только в таких тонах мы можем воспринимать это явление». Если мы еще слышим иные голоса, то только потому, что «критики» в оценке событий нашей эпохи, по словам М. В., «исходят не из того, что сделано, а из того, что еще недоделано».

    К подобной «критике», которая всегда казалась ему крайне односторонней, М. В. относился весьма недружелюбно, считая ее проявлением все тех же «уклонов, которые, — пишет он, — мы пережигали на протяжении последних 16 лет», или, по более резкому выражению его, «отрыжкой непрекращающейся борьбы между оппортунистическим реформизмом и подлинным, не словесным, а действенным революционизмом».

    Характерно, что в переписке со мною М. В. любил часто прибегать к выражению «волшебная сказка», когда он рисовал картину наших успехов, нашего социалистического строительства. Это несомненно свидетельствует о том, что в его восприятии современной действительности элемент эмоциональности играл немаловажную роль. Поэтому легко представить себе, как должен был реагировать М. В. на такие события, как челюскинская эпопея, героическое восстание австрийских рабочих, титаническая борьба т. Димитрова против германского фашизма на лейпцигском процессе. Одна за другой ложатся под его пером восторженные строки, в которых он изливает свою радость и ликование по поводу освобождения трех болгарских коммунистов из фашистского плена и счастливого их перелета из Германии в красную столицу пролетарского государства. — «Ну, разве это не волшебная сказка! — восклицает он в своем письме ко мне; от 3 марта. — Разве это не следствие существования СССР!».

    Волшебной сказкой рисуется ему и грандиозная челюскинская эпопея.

    «Ты помнишь, — пишет он мне в письме от 14 апреля, — я как-то охарактеризовал всю нашу теперешнюю жизнь, как волшебную сказку. Каждый день приносит только новые подтверждения правильности моих слов». И, как на самое блестящее из таких подтверждений, М. В. указывает на легендарные подвиги наших летчиков, стяжавшие им звание героев Советского союза. — «Казалось бы, — пишет мой восторженный корреспондент, — немыслимо вывезти всех челюскинцев при тех невозможных летных условиях, которые господствуют на нашем Северо-Востоке сейчас, на аэропланах. Но для нас не существует ничего невозможного; мы преодолеваем всякие препятствия, где это требуется обстоятельствами. Нет для нас преград! И сколько же красоты, героизма, бескорыстия, бесконечной преданности своему делу скрывается за этим подвигом! Таких вещей мир до сих пор. еще не видел!»

    Челюскинская эпопея так сильно взбудоражила его, что он не раз еще возвращается к этой теме в своих письмах, как бы испытывая непобедимую потребность снова поделиться со мною обуревающими его чувствами. В лице челюскинцев М. В. приветствует наиболее ярких представителей нового героического поколения нашей новой героической эпохи. «Тут перед нами счастливое поколение цельных людей,, у которых нет и не может быть противоречия между словом и делом... причем и слово и дело (у них) носит исключительно коллективный, общественный характер, а не сдобрены... чисто индивидуалистическими вожделениями, как слава, честолюбие, богатство... А ведь это проклятое раздвоение между словом и делом... было самым страшным червем, подтачивавшим наши силы в старину».

    Приведенные здесь две цитаты из писем М. В. мы считаем особенно характерными для его внутренних переживаний.

    В этом отношении крайне любопытны оценка, даваемая им старому поколению интеллигенции эпохи заката «Народной Воли» и общего снижения революционной волны, и сравнения, которые о» проводит между старой деклассированной интеллигенцией и новой интеллигенцией великого класса, победоносно вышедшего на арену истории и творящего новую жизнь. Моральная неустойчивость, идейная половинчатость, политическое крохоборчество, индивидуалистические тенденции, — таковы черты интеллигенции сумеречной эпохи, с которыми так резко контрастируют присущие новой пролетарской интеллигенции черты крепкой внутренней самодисциплины, идейной целеустремленности, сознательного сотрудничества в деле огромного социально-политического и культурно-хозяйственного значения, глубокого чувства классовой солидарности, и ответственности перед коллективом, перед целой страной. Этому, по выражению М. В., счастливому поколению цельных людей и великой пролетарской стране, вырастившей и воспитавшей поколение героев, принадлежат все его помыслы и симпатии.

    Личные интересы М. В., вся его жизнь сливаются с жизнью и интересами великой пролетарской страны. Его индивидуальность как бы растворяется в ее многомиллионном человеческом коллективе. Эта любопытнейшая черта — поглощение его индивидуального «я» коллективным «мы» — стало доминирующей чертой его психоидеологии последнего периода его жизни и наложила свой отпечаток и на внешние ее проявления — на обороты его устной речи, на стиль его писем. И в живой беседе его со мной и в письмах, в которых делится со мною мыслями о текущих событиях, он почти всегда говорил или писал таким стилем, характерный образчик которого мы видели в вышеприведенном отрывке из его письма: ...«для нас не существует ничего невозможного...», «мы преодолеваем».., «нет для «ас преград»... и т. д.

    Обратимся теперь к тем отрывкам из писем М. В., в которых встречаются его отклики на важнейшие события в области международного коммунистического и революционного рабочего движения.

    «Парижские и австрийские события, — пишет он мне в письме от 20 февраля, — меня, конечно, очень волнуют и радуют. Пусть в Австрии и на этот раз дело не завершится окончательной победой. Во всяком случае значение его огромно. Во-первых, фашисты убедятся, что они еще далеко не господа положения; во-вторых, рабочие массы проявляют настойчивую волю к борьбе — борьбе героической и упорной, в процессе которой, вопреки ухищрениям и прямой измене вождей, образуется и крепко цементируется столь необходимый единый фронт. В-третьих, это такая встряска, которая не может пройти бесследно и вызовет во всех капиталистических странах волну протестов, демонстраций сочувствия среди пролетариата всего мира. И всякие Фомы неверующие должны будут убедиться, что разговоры о новой эпохе революций и войн — не пустая болтовня, а подлинный факт жизни. Вот почему можно только приветствовать это движение, каких бы жертв оно ни стоило».

    Спустя почти месяц после австрийских событий, М. В. снова возвращается к ним и в письме от 27 марта пишет мне: «Меня вчера обрадовало сообщение из Австрии о том, что рабочие в Вене водрузили на одном из рабочих домов, бывшем во время боев объектом усиленного внимания противника, красный флаг, и что в провинции рабочие организовали демонстрации или стачки. Пусть меня назовут путчистом, пусть мне доказывают, что такая растрата сил нерасчетлива. Но я не только этих мещанских расчетов не разделяю — у меня свои взгляды на этот счет (не угашай священного пламени!), я чувствую прилив волны, теплой крови к сердцу и с радостью восклицаю: «Жив курилка! Есть еще порох в пороховницах!»

    «Очень радостно читать, — пишет он дальше, — сообщения газет, что волна протестов, забастовок, активных антифашистских выступлений (по поводу вооруженного восстания в Австрии. — М. Б.) широко разливается среди рабочих масс не только Европы, но и других стран. Лавина эта с каждым днем растет, и формируется единый фронт рабочего класса — залог скорой удачи рабочего движения во всем мире»...

    1 мая — день смотра боевых сил международного пролетариата, — который мы вместе с М. В. всегда проводили на Красной площади, был для него самым любимым и радостным праздником. 1 мая 1934 года было для него последним первомайским праздником. Но, вынужденный оставаться в четырех стенах своей комнаты, М. В. уже не мог принять в нем непосредственного участия. Ему уже не пришлось в этот раз увидеть празднично настроенные, демонстрирующие пролетарские массы и разделить с ними общую радость и веселье.

    Но мыслью и сердцем он был с ними и снова переживал обычные в этот торжественный день опасения и надежды.

    «Поздравляю тебя,— так начинается его майское письмо ко мне,— с великим пролетарским праздником, который, вероятно, послужит, по обыкновению, поводом для множества кровавых столкновений с классовыми врагами. Хочу выразить пожелание (к которому и ты, конечно, охотно присоединишься), чтобы к будущему пролетарскому первомайскому празднику территориальная база, где пролетариат имеет реальную, беспрепятственную возможность радостно, красочно и достойно праздновать свой великий праздник международной солидарности, чтобы эта база, по крайней мере, значительно расширилась, если она к этому времени не сможет еще стать повсеместной». И еще одна цитата из этого же письма — несколько строк, посвященных приезду в Москву австрийских революционных борцов и сердечной товарищеской встрече, оказанной им московским пролетариатом. «Такие события, — пишет он мне, — не только представляют чарующую картину настоящей международной солидарности, но имеют еще большое практическое революционное значение. Они поддерживают бодрость в побежденных борцах и гонят прочь от них дух уныния и разочарования». И выражая свою заветную мысль, М. В. в этих событиях видит новое свидетельство огромного значения уже одного только факта существования СССР, факта, теснейшим образом связанного с судьбами мировой революции.

    Революционер с ярко выраженными большевистскими симпатиями, М. В. на вопрос о возможности вступления в партию, всегда отвечал ссылкою на свои преклонные годы, на якобы отсутствие в нем тех необходимых качеств, без которых он не мог быть активистом-большевиком и рисковал таким образом стать для партии балластом. Прав ли был в своих опасениях М. В. или нет, мы сейчас в этом разбираться не будем. Прямота же, последовательность и прежде всего честность его мысли, никогда не отступавшей перед самыми решительными выводами, логически вытекавшими из принятых предпосылок, побуждали его все-таки подвести некоторый итог той идеологической эволюции, которая привела его на позиции большевизма [* Считаем нужным привести здесь еще один документ, в котором совершенно определенно и ярко выявлены большевистские симпатии М. В. Брамсона. Этот документ — ответное письмо М. В., на приветствие пленума Центрального совета О-ва политкаторжан. В этом письме М. В., заявив, как глубоко тронуло его внимание товарищей, далее пишет: «Я не любитель выспренних и громких слов, но скажу вам, дорогие товарищи, этот день (день посещения его делегацией пленума) счастливейший день моей жизни. Двенадцать лет я состою членом нашего О-ва и, могу сказать по совести, двенадцать лет моя жизнь тесно и всецело переплелась с жизнью О-ва. Я пережил с О-вом его первые робкие шаги, когда оно, так сказать, становилось на ноги. Я же имею счастье переживать с ним и лучшие дни, когда оно, окрепши, вышло на дорогу участия в широком социалистическом строительстве, так бурно охватившем весь СССР. Надеюсь, последние оставшиеся мне годы жизни я проведу в рядах нашего же О-ва, высоко держа знамя старого революционера и всемерно участвуя во всем том грандиозном строительстве новой, счастливой, поистине человеческой жизни, о которой мы на Заре туманной юности только мечтали. Примите же, дорогие товарищи, мою душевную благодарность за чуткое отношение ко мне. Позвольте мне пожелать плодотворных трудов на этом пленуме, которого участником я, к сожалению, лишен возможности быть помимо своего горячего желания. Да здравствует О-во политкаторжан и сс.-поселенцев — ячейка советской общественности, делающая свое полезное дело! Да здравствует ВКП(б)!] и подтвердить его определенным политическим актом. Вскоре М. В. представился случай привести в исполнение свое решение. Дело в том, что среди группы беспартийных товарищей членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев возникла мысль подать XVII партсъезду декларацию с заявлением своей полной солидарности с генеральной линией партии и готовности принять активное участие в социалистическом строительстве. М. В., узнав об этом начинании группы беспартийных, тогда же выразил желание присоединиться к ней.

    «Вопрос о подаче декларации XVII съезду от беспартийных, — писал он мне в письме от 1 февраля, — очень меня занимал. Мне очень хотелось эту декларацию подписать». Познакомившись накануне отъезда в Ленинград с текстом этой декларации и сделав ряд замечаний, он условился с товарищем, что если он не успеет вернуться в Москву к моменту подачи декларации, то пришлет из Ленинграда официальное заявление с просьбой поставить его имя под декларацией. «Все это, — добавляет он, — я проделал и получил от Клавдия (член О-ва тов. Протопопов) ответ, что он мою просьбу в точности исполнил». Это был последний политический акт М. В., которому уже не суждено было вернуться к активной жизни. Он умирал, не предчувствуя близости рокового конца. Несмотря на мучительные физические страдания, которые он молча переносил с беспримерным мужеством, без малейших жалоб и стонов, М. В. до конца сохранил удивительную ясность духа и свежесть мысли. В течение всех пяти месяцев своей болезни его неудержимо тянуло в родную ему Москву; всем сердцем он стремился вернуться в близкую ему товарищескую среду политкаторжан и снова с головой уйти в свою любимую общественную работу, которой он, 72-летний старик, отдавался со страстью юного комсомольца. И так велика у него была жажда жизни, что в письме, написанном всего за неделю до своей смерти, он, в конец истощенный изнурительной болезнью, выражал твердую надежду не далее сентября этого года вернуться в Москву и снова очутиться в кругу своих друзей.

    Но к большому горю его друзей этому не суждено было сбыться. М. В. вскоре умер. Несмотря на свои 72 года, он до последнего вздоха сохранил (неутолимую жажду жизни и пламенную веру в торжество грядущего мирового Октября.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 5-6 (114-115). Москва. (1934) 1935. С. 209-220./

                                                                        ГЛАВА XV

                                                   МОНАСТЫРЕВСКАЯ ТРАГЕДИЯ

    Из всех оставшихся в живых участников «Монастыревской трагедии» особого освещения заслуживает Моисей Васильевич Брамсон, который родился и вырос в семье мещанина.

    М. Брамсон еще в годы учебы в гимназии, получив возможность ознакомиться с нелегальной революционной литературой, воспитывался в духе критического анализа существующего общественно-политического строя. Особенно в годы студенчества, в Петербурге, М. Брамсон глубоко изучает труды, сочинения А. И. Герцена, Н. А. Добролюбова, Н. А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского и становится активным членом, затем одним из видных руководителей тайного «Союза молодежи партии «Народной Воли». Как известно, после разгрома партии «Народной Воли» и массовых судебных процессов над народовольцами уцелевшие деятели ставили цель восстановления своей партии. Созданный «Союз» ставил задачу путем пропаганды и распространения идей среди студентов, рабочих, военных, преимущественно среди тогдашней молодежи, воспитывать, подготавливать стойкие кадры новых деятелей партии «Народной Воли».

    Созданный в 1883 г., «Союз» был разгромлен в 1884 г., но, благодаря хорошей конспирации, сам М. В. Брамсон уцелел и успешно продолжал свою революционную деятельность среди рабочих Петербурга. М. В. Брамсон, успешно окончив учебу, стал кандидатом естественных наук Санкт-Петербургского университета. Это уже известный деятель рабочего кружка, который тайно собирал своих единомышленников на квартире рабочего Б. Богданова.

    В 1885 г. М. В. Брамсон составил проект программы и устава «Союза молодежи партии «Народной Воли» и, собрав на своей квартире 10 наиболее подготовленных членов «Союза», поставил на их обсуждение. Проект получил единодушное одобрение. Следует заметить, что среди присутствовавших и принявших активное участие в обсуждении программы и устава был тогдашний студент Санкт-Петербургского университета, впоследствии казненный руководитель «Монастыревского протеста» А. Л. Гаусман. В эти годы, с помощью рабочих и своих агентов из соседних губерний, М. В. Брамсону удается создать небольшую нелегальную типографию. К этой работе он привлек студентов Петербургского университета. Они были наборщиками, доставали бумагу и краски.

    После тщательной подготовительной работы по созданию нелегальной типографии на квартире петербургского рабочего Б. Богданова под руководством М. В. Брамсона приступили к печатанию и выпуску первой продукции — нелегальной революционной литературы, которую намечалось распространять среди студентов и рабочих. Характерно, что первым материалом стал текст письма К. Маркса к Н. Михайловскому [* Н. К. Михайловский — виднейший теоретик либерального народничества, публицист; литературный критик, философ-позитивист, один из представителей субъективной школы в социологии. Вел ожесточенную борьбу с марксистами.] в русском переводе. Его выпуск приурочили к 60-летней годовщине восстания декабристов.

    Как известно, Н. К. Михайловский был не только одним из главных теоретиков и деятелей либерального народничества, он также вел ожесточенную борьбу с марксизмом. В. И. Ленин подверг критике взгляды Н. Михайловского в своей гениальной работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» и в других трудах.

    В. И. Ленин пишет, что «Оживление в литературе и горячие споры марксистов со старыми главарями народничества, которые до тех пор почти безраздельно господствовали (напр., Н. К. Михайловский) в передовой литературе, было преддверием подъема массового рабочего движения в России» [* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, с. 95.].

    Текст письма не успели напечатать в типографии. Но сам факт попытки опубликовать и распространить его показывает, что уже в то время некоторые революционеры пытались разобраться во вредных теоретических взглядах либерального народничества, стали критически обращаться к их практике революционной борьбы и теоретическому наследию. Полиции удалось раскрыть эту типографию и арестовать основных членов кружка во главе с М. В. Брамсоном. Их бросили в Петропавловскую крепость.

    После суда М. В. Брамсона выслали на 5 лет в якутскую ссылку, куда и прибыл в конце 1888 года. По предписанию губернатора П. Осташкина, местом постоянного поселения назначили Среднеколымск. Вместе с узником прибыла добровольно последовавшая за ним из Санкт-Петербурга жена Минора Брамсон, повторившая подвиг жен и невест декабристов. Из-за серьезной болезни жены М. В. Брамсон получил право на временное проживание в Мегинском улусе. Накануне вооруженного протеста супруги самовольно прибыли в г. Якутск и примкнули к товарищам. 21 марта 1889 г. М. В. Брамсон вместе с 30 политссыльными явился в областное полицейское управление с выражением протеста против произвола местной царской администрации. Он был одним из идейных вдохновителей и организаторов монастыревского вооруженного протеста.

    В основном акте указывается, что «из бывших и участвовавших в вооруженном сопротивлении властям: Кристаном Терешкович, Моисей Брамсон, Мендель Уфсиянд... Марк Брагинский, Мина Брамсон, Николай Надеин, Иван Радионов, Макар Попов и Исаак Магат отправлены под стражу в местный тюремный замок [* ЦГА ЯАССР, ф. 15, он. 12, д. 321. л. 24.].

    Отсюда видно, что семья М. В. и М. Брамсонов участвовала в вооруженном протесте против самодержавия и оба были осуждены: М. В. Брамсон как один из руководителей — на 20 лет каторжных работ в крепостях, его жена—на 10 лет каторги.

    В статейном списке, утвержденном 19 ноября 1888 г. якутским губернатором, указывается, что «Моисей Вульфович Брамсон — 26 лет. Женат первым браком на девице Миндее Марковой Залкине. Имеет сына Владимира 2 г. 6 месяцев... Жена при нем. Следует добровольно. Бывший студент. Из мещан Ломжинской губернии.

    Назначен в Хомустахский наслег Намского улуса Якутского округа. Временно переведен в Тулагинский наслег Мегинского улуса» [* ЦГА ЯАССР, ф. 15, он. 20, д. 46, л. 2 об.].

    По законной причине М. В. Брамсон категорически отказался выехать с маленьким ребенком и женой на место своего постоянного поселения в Среднеколымск. Через некоторое время они приняли участие в вооруженном протесте монастыревцев.

    М. В. Брамсон вместе с другими «монастыревцами» в 1890-1892 годах находился в заточении в Вилюйском остроге, затем был переведен в знаменитую Акатуйскую тюрьму, где в 1892-1894 годах отбывал самую тяжелую каторгу в крепостях. По царскому манифесту, М. В. Брамсон был выпущен из крепости на поселение в Восточную Сибирь. Но в следующем году, получив право выезда в Европейскую часть России под надзор полиции, поселился в г. Вильно, где прожил до 1900 года.

    По приезде в Вильно, М. В. Брамсон сразу установил связь с местной организацией социал-демократов. По воспоминаниям и свидетельствам его товарищей, несмотря на долгие годы тюрьмы с жестоким режимом, суровой каторги, затем якутской ссылки, пережив кровавую «Монастыревскую трагедию», преодолев все испытания и невзгоды М. В. Брамсон вернулся человеком несломленным, нравственно закаленным, идейно, морально еще более окрепшим, с твердой верой в победу социалистической революции. Особо подчеркивают, что он со своей верной женой — соратником по революционной борьбе,— поселившись в г. Вильно, под надзором как опасный государственный преступник отнюдь не принадлежал к тем «бывшим» заслуженным революционерам, которые требовали особого внимания, почивая на лаврах былой славы.

    Из-за усиленной охраны, слежки, постоянного полицейского надзора М. В. Брамсон не мог развернуть широкую революционную деятельность. Поэтому решил переменить место своего поселения. В 1915 г. хотел обосноваться со своей семьей в центре революционных событий — в Санкт-Петербурге. Но полиция не дала на то разрешение. Получив приглашение от бывших товарищей и некоторых членов РСДРП, в 1916 г. самовольно переселился в г. Москву.

    В годы пребывания в г. Москве он с восторгом встретил Февральскую, затем Великую Октябрьскую социалистическую революцию, но из-за надломленного здоровья не мог сражаться с оружием в руках. Следует подчеркнуть, что в идеологии М. В. Брамсона, как и других представителей старшего поколения народовольцев, были некоторые крайности былого революционного народничества и идейные колебания. Именно в эти бурные годы в России, в темпе революции происходила идейная расстановка всех классовых сил, острая борьба антагонистических идеологий, политических партий.

    Например, М. В. Брамсон в ходе вооруженного восстания настаивал на необходимости немедленной ликвидации, физического уничтожения всей семьи Романовых.

    В 1917-1918 годах работал представителем в местном кооперативном обществе «Кооперация», ныне Фрунзенский район г. Москвы. Затем до 1921 г.— в продовольственных органах г. Самары и г. Ташкента, т. е. сразу принял активное участие в работе создаваемого советского аппарата. В 1922 году он вернулся в г. Москву и как член Центрального Совета общества политкаторжан одновременно был активным членом Якутского землячества, вел большую работу по сбору сведений, воспоминаний ветеранов революционного движения, способствовал патриотическому воспитанию нового поколения на боевых, революционных традициях.

    О революционной борьбе, месте и роли М. В. Брамсона много написали его соратники по совместной революционной борьбе, в том числе его личный друг, соизгнанник, тоже один из активных участников монастыревского вооруженного протеста М. А. Брагинский.

    М. В. Брамсон умер в 72-летнем возрасте 24 мая 1934 г. в г. Ленинграде, где когда-то начинал свою революционную деятельность.

    По поводу смерти М. В. Брамсона на страницах ж. «Каторга и ссылка» был опубликован некролог с высокой оценкой его революционной деятельности. В некрологе, написанном М. А. Брагинским, говорится, — «начитанный и образованный, с большими теоретическими знаниями и широким практическим опытом, Моисей Васильевич обладал всеми данными, чтобы выдвинуться на первую линию ответственной общественной работы, но по чрезмерной скромности своей он совершенно недооценивал своих способностей и сил и предпочитал сохранить за собою положение «рядового» работника... За выдающиеся заслуги по линии его «рядовой» общественной работы Моисей Васильевич был премирован в 1932 г.... При отъезде Моисея Васильевича в Ленинград для лечения я ему обещал информировать его о делах Общества политкаторжан и в частности о якутском землячестве... Очень характерно письмо (от 15 февраля), посланное им в ответ на мое письмо, с кратким изложением доклада, прочитанного в якутском землячестве нашего Общества наркомом земледелия ЯАССР об успехах сельского хозяйства в Советской Якутии. (В то время наркомом земледелия Якутской АССР был т. Аржаков С. А.— В. О.).

    Очень радостно читать, — пишет он дальше, сообщения газет, что волна протестов, забастовок, активных антифашистских выступлений... широко разливается среди рабочих масс не только Европы, но и других стран. Лавина эта с каждым днем растет, и формируется единый фронт рабочего класса — залог скорой удачи рабочего движения во всем мире... 1 мая... мы вместе с Моисей Васильевичем всегда проводили на Красной площади, был для него самым любимым и радостным праздником. 1 мая 1934 года было для него последним... Считаем нужным привести здесь еще один документ... ответное письмо Моисей Васильевича на приветствие пленума Центрального Совета общества политкаторжан. В этом письме Моисей Васильевич заявил... «я не любитель выспренных и громких слов, но скажу Вам, дорогие товарищи... Да здравствует Общество политкаторжан и с.-поселенцев — ячейка советской общественности, делающая свое полезное дело! Да здравствует ВКП(б)!» [* «Каторга и ссылка», 1934, № 5-6, сс. 215-219.].

    Эти слова собственноручно написаны им за несколько дней до смерти и характеризуют М. В. Брамсона.

    /В. Е. Охлопков.  История политической ссылки в Якутии. Кн. 1. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 362-363./

                                                                 ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ

                                                                        (1889 г. —1924 г.)

    На сером фоне политической жизни России конца 80-х годов вооруженное сопротивление кучки политических ссыльных на отдаленнейшей окраине нашей обширной родины, в г. Якутске, в марте 1889 г., произвело впечатление громового удара в ясную погоду. Оно вызвало к себе интерес не только в России, но и в Западной Европе, благодаря статьям известного публициста Кенана. Но и сейчас, спустя 35 лет, якутские события 89 г. не лишены интереса, как один из ярких эпизодов в истории революционной борьбы в России, как мощный протест против давившего всех и все русского царизма. В нескольких словах позволю себе напомнить о событиях 80-х г.г.

    1-го марта 1881 г. от рук народовольцев пал среди бела дня в Питере всемогущий русский самодержец Александр II, и на престол взошел тупоумный тяжелодум Александр III.

    На первое время смерть «возлюбленного родителя» вызвала в душе его наследника мимолетное колебание: какой выбрать путь — направо или налево? Но не долги были колебания. Очень скоро правый курс был незыблемо установлен, и новый деспот пошел тяжелыми стопами по проторенному пути, завещанному ему его дедом Николаем I. Уже в апреле была совершена расправа над Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Михайловым и Рысаковым. Вслед за этим «либерал» Лорис-Меликов был заменен пресловутым графом Игнатьевым, который свое краткое пребывание на посту министра внутренних дел ознаменовал антиеврейскими погромами на юге и в Варшаве и изданием положения об усиленной охране. Но реакционное усердие Игнатьева признано было недостаточным, и он был заменен Д. А. Толстым. Началась эпоха самых свирепых преследований печати, школы, земства, суда, вообще всего, что подавало хотя бы малейшие признаки жизни. Сугубое внимание было, конечно, уделено борьбе с гидрой революции.

    При содействии Дегаева удалось изъять наиболее деятельных и видных членов Исполн. Комитета Народной Воли. Охранка торжествовала победу, и вся Россия была ей отдана на поток и разграбление. Но революции никак не удавалось искоренить: на место сраженных борцов появлялись десятки новых. Все это приводило правительство в ярость и толкало его на путь новых, еще более ожесточенных, репрессий против опасной крамолы. В 1886 г. был удлинен произвольно срок административной ссылки с 5 до 10 лет. Инсценировка судебных процессов по политическим делам была признана излишней и неудобной, и очень серьезные дела предпочитали ликвидировать без шума, в административном порядке. По соглашению Иркутского ген. губ. и департамента полиции в 87 г. было установлено, что приговариваемые к административной ссылке революционеры-евреи должны направляться исключительно в Вост. Сибирь, в северные округа Якутской обл., т.-е. в Верхоянск и Средне-Колымск. В виду этого уже в 1887 г. в Якутск стали прибывать отдельные партии политических ссыльных, подлежавших отправке в Верхоянск и Средне-Колымск. Уже среди первых подлежавших отправке в Колымск возникли разговоры о необходимости протеста против этой новой исключительной меры, принятой правительством по отношению к революционерам-евреям. Но в Якутске эта мысль была оставлена в виду возникшего там плана массового побега из Колымска, при помощи северных инородцев-чукчей, через Берингов пролив, в Америку. В 1888 г. приток ссыльных в Якутск еще усилился. За период с половины ноября 1888 г. по конец февраля 1889 г. в Якутск прибыли 4 партии ссыльных, в общем, около 60 чел.; громадное большинство их подлежало отправке в Колымск и Верхоянск. Какой же путь предстояло совершить этим ссыльным?

    На всем пути от Якутска до Колымска, протяжением около 3000 верст, имеется только одно населенное место — г. Верхоянск, насчитывавший в то время всего несколько сот жителей.

    Самый путь пролегает по безлюдному, совершенно необитаемому краю, и единственными очагами жизни были редкие, отделенные расстояниями в 100-400 верст, отдельные юрты, где ютились по несколько человек, занимавшихся почтовой гоньбой. В виду огромных перегонов между почтовыми станциями по дороге были разбросаны, так называемые, «поварни». Это деревянные срубы с нарами и камельком, где путешественник может обогреться и отдохнуть. По установившемуся обычаю, каждый, покидая поварню, должен заготовить в ней достаточное количество дров. Таким образом, вновь прибывающий путник, окоченевший от холода, мог сразу же, по прибытии в поварню, развести огонь и обогреться. Одним из труднейших моментов этого длинного пути является перевал через довольно высокий Верхоянский хребет. Щадя оленей, перевал этот приходилось проделать пешком, осторожно карабкаясь в зимнюю стужу, при температуре в 50-60° Ц., по обледенелым отрогам хребта. Всякое неосторожное движение грозило провалом в пропасть. Раннею весною, когда морозы ослабевают, там господствуют ветры, сопровождающиеся сильнейшей метелью, по местному, «пургой». Если такая «пурга» застигнет путешественника в пути, он должен спешить укрыться в каком-нибудь укромном месте, иначе ему грозит неминуемая гибель — быть засыпанным и погребенным под снежными сугробами вместе с оленями. Поздней весною, когда начинают вскрываться многочисленные горные речки, путешественник при переправе через них вброд рискует быть сбитым с ног их быстрым и крайне бурным течением и подвергается опасности либо утонуть, либо лишиться всего багажа, и таким образом очутиться перед угрозой голодной смерти. Такой случай произошел с партией, отправившейся в Колымск из Якутска в марте 88 г. При переправе, уже недалеко от Колымска, через одну из таких бурных речек ссыльные потеряли весь свой багаж с провизией, и сами чуть было не утонули. Истомленные и промокшие насквозь, они добрались до ближайшей поварни и очутились перед грозным призраком голодной смерти. На их счастье, в ту же поварню прибыл из Колымска возвращающийся в Якутск купец, который их накормил и поделился с ними запасом своей провизии.

    После этого они с большими трудностями добрались до Колымска. Путь проселочный, езда производилась от Амги на оленях, на узких нартах, к которым путешественник привязывался веревками или ремнями, чтобы не вылететь из них. Дорога от Якутска до Колымска длилась 3-4 мес., в зависимости от времени года. Нужно еще прибавить, что среди инородцев Якутской области свирепствовала эпидемия натуральной оспы, которая, в виду полного отсутствия медицинской помощи, производила среди них невероятные опустошения. Часто на почтовой станции приходилось быть свидетелем такой картины: в одном углу валяется труп умершего от оспы, в другом лежит, в бессознательном состоянии, умирающий от оспы, а остальные члены семьи в страхе разбрелись в разные концы. Надежды на возможность запастись в пути провизией нет никакой, и запас таковой нужно возить с собою из Якутска в количестве, достаточном для прокормления себя и конвойных казаков.

    Вот каковы были условия предстоявшего ссыльным пути.

    Наша партия прибыла в Якутск 18 ноября 1888 г. Губернатором был тогда генерал Светлицкий, человек довольно приличный, не страдавший излишним административным усердием и формализмом по отношению к политическим. Всех прибывающих в Якутск политических, подлежащих отправке в Колымск, назначали временно, до отправки, в ближайшие к городу улусы. Но это назначение было чисто бумажное, ибо на самом деле администрация не препятствовала нам оставаться в Якутске. Пользуясь этим либерализмом администрации, большинство ссыльных оставалось в городе и устраивалось на вольных квартирах. Спустя недели две или три после нашего приезда были отправлены в Колымск первые двое из приехавших товарищей. Условия отправки были таковы. Уезжали через каждые две недели по 2 человека. Группы назначались начальством по указанию самих ссыльных. Кроме кормовых и одежных, отправляемым выдавалось еще за два месяца пути колымское пособие, всего что-то около 100 руб. на человека. Конечно, и этой суммы было недостаточно, чтобы сносно снарядиться в путь. Но выручал кредит, который нам охотно предоставляли местные купцы. В количестве багажа нас не стесняли. Приходилось запасти на дорогу от 3 до 5 пудов провизии, так что вместе с книгами и другими вещами общий вес багажа на человека доходил до 10-12 пудов.

    Такой порядок соблюдался до конца февраля, когда генерал Светлицкий уехал и его заместителем остался недавно прибывший вице-губернатор Осташкин.

    Осташкин был человек новый, типичный бюрократ, твердо веривший в могущество начальственного предписания и в спасительность твердой власти и ежевых рукавиц. Он усмотрел в скоплении ссыльных в гор. Якутске величайший беспорядок и немедленно распорядился, чтобы вновь прибывающие полит, ссыльные, подлежащие дальнейшей отправке в Верхоянск и Колымск, отнюдь не оставались в городе, а временно водворялись в якутские улусы. Вскоре последовали и коренные изменения в порядке дальнейшего отправления полит. ссыльных.

    16 марта 1889 г. отдается строгое распоряжение о новом порядке отправления в Колымск. Отправляются группами по 4 человека, с промежутком в 7 дней; общий вес багажа не должен превышать 5 пудов на человека, как это предписывается распоряжением Главного Тюремного Управления о препровождении административно-ссыльных; на дорогу выдаются кормовые и одежные, но не колымское пособие за 2 месяца, каковое по закону выдавать вперед не полагается; накануне отправки отправляемые подлежат заарестованию и отправляются в путь из тюремного замка.

    Трудный и долгий путь из Якутска в Колымск и при прежних, более или менее сносных, условиях был сопряжен со многими серьезными опасностями; при новом же порядке, установленном Осташкиным, эти опасности усугублялись, особенно, если принять во внимание, что в числе назначенных к отправке были женщины и даже дети. Но еще больше возмутило нас это — самоуверенность и спокойствие, с каким местный помпадур превращал нас в объектов своих административных экспериментов, обязывавших нас, прежде всего, как революционеров, самым решительным образом протестовать против произвольных и бессмысленных распоряжений тупого бюрократа. В тот же день мы все собрались на совещание, чтобы обсудить создавшееся положение. Выступившие товарищи, отражая всеобщее настроение, сделали ряд заявлений, исполненных глубокого возмущения против распоряжений Осташкина, и призывали к протесту. Эти речи встретили сочувственный отклик у всех присутствовавших на собрании товарищей. Но какова должна быть форма этого протеста?

    На этот счет высказаны были разные мнения. Одни предлагали произвести покушение на Осташкина, другие массовый побег, вооруженное сопротивление и, наконец, просто пассивное сопротивление. Но хотя ни одна из предлагаемых форм протеста на этом собрании окончательно принята не была, но уже на этом первом совещании вооруженное сопротивление нашло горячих сторонников. Было принято лишь предложение одного товарища отправить к Осташкину депутата, который бы выяснил ему все опасности, сопряженные с новым порядком отправки в Колымск, и предложил бы ему отменить свои распоряжения. В качестве такого депутата отправился к Осташкину 19 марта Гоц. Привожу из докладной записки Осташкина департаменту полиции рассказ его о посещении его Гоцом:

    «19-го явился утром ко мне на квартиру админ.-ссыльный Мовша Гоц в качестве уполномоченного от прочих государственных ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля. Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежавших отправке по назначению ссыльных, внушил ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства. Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке». Конечно, ответ Осташкина не способствовал нашему успокоению. Напротив того. Негодование все более нарастало и даже самые уравновешенные и сдержанные из товарищей стали терять душевное равновесие. После ответа Осташкина Гоцу мы, обсудив создавшееся положение, остановились на следующем решении. Подлежащие отправке 22 марта товарищи не оказывают никакого сопротивления при отправке. Но остальные товарищи, вооружившись, устраивают за городом засаду и, дождавшись увозимых под конвоем товарищей, выходят из засады, нападают на конвой, отбивают товарищей и везут их обратно в город. Принять участие в этом предприятии за малым исключением вызвались почти все присутствовавшие на собрании. План этот, сам по себе довольно фантастичный, впрочем, не был осуществлен.

    Между тем один из товарищей, подлежавших отправке в Колымск в первую же очередь, на основании новых правил, заявил Гоцу, что он решил во всяком случае оказать вооруженное сопротивление. Это заявление совершенно опрокидывало наш первоначальный план, и мы на следующий день снова собрались для обсуждения положения.

    Мы обменялись мнениями о форме протеста, при чем на голосование был поставлен только вопрос о вооруженном сопротивлении. Перед самым голосованием т. Гаусман попросил слова и в своей краткой, немногословной речи, попытался нарисовать картину, какая встает в его воображении непосредственно после вооруженного сопротивления, и просил подумать о тех многочисленных жертвах, которые неизбежно повлечет за собой вооруженное сопротивление. В виду этого, он просит товарищей отдать себе ясный отчет в неизбежных последствиях, раньше, чем принять окончательное решение. Хотя искренняя речь т. Гаусмана произвела на всех присутствующих глубокое впечатление, тем не менее последующее голосование дало в результате подавляющее большинство за вооруженное сопротивление, при 8 воздержавшихся и 1 голосе против.

    По настоянию Гаусмана, было, однако, решено сделать еще последнюю попытку легального характера: все собравшиеся подают Осташкину тождественные заявления, в которых подробно излагаются условия пути в Колымск и подчеркивается, что новый порядок отправки при данных физических и климатических условиях грозит жизни отправляемых, и поэтому просят об отмене новых правил отправки.

    На следующее утро мы часов в 12 собрались на квартире недалеко от областного правления и с тождественными заявлениями в руках, по одиночке, стали направляться друг за другом в областное правление. Первый же товарищ, явившийся туда со своим заявлением, встретил со стороны советника Добржинского, заведовавшего экспедицией ссыльных, отказ принять заявление. Товарищ стал настаивать на принятии заявления и на докладе такового сегодня же исполняющему должность губернатора. Пока происходили эти пререкания, стали подходить постепенно и другие товарищи. Добржинский растерялся и послал за полицмейстером.

    По приглашению полицмейстера мы вышли во двор и здесь, только по настойчивому нашему требованию, он согласился принять от нас наши заявления.

    Полицмейстера мы просили не позже завтрашнего дня сообщить нам резолюцию губернатора на наши заявления и привезти нам ответ на квартиру Ноткина в доме Монастырева, где мы все для этой цели соберемся. С этим полицмейстер согласился и обещал завтра же на эту квартиру привезти ответ губернатора.

    Между тем к нам доходили слухи, что начальство что-то предпринимает, что местной команде раздают боевые патроны. Опасаясь, чтобы ночью нас по одиночке не переарестовали, мы решили, не расходясь, ночь провести вместе на квартире Ноткина.

    Забегая несколько вперед, позволю себе процитировать дословно резолюцию Осташкина на наши заявления. Резолюция эта впервые стала мне известна из дела департамента полиции «о вооруженном сопротивлении политических ссыльных 22 марта 1889 г. в Якутске» за № 7732, хранящегося в историко-революционном архиве в Ленинграде. Резолюция эта гласит: «Заявления эти оставить без последствий, так как, если принятая мною законная мера отправки административно-ссыльных в северные округа, вызванная беспорядками, допускаемыми ссыльными при высылке из города, окажется по местным условиям неудобоисполнимою, то по получении об этом донесений подлежащих властей будет сделано распоряжение об изменении отправки государственных в северные округа, и так как одному из подавших заявление ссыльному Гоцу я уж лично объяснил, что распоряжение мое по настоящему делу они должны исполнить в точности и не принуждать принимать полицейские меры к проведению оного в действительное исполнение. За подачу же государственными настоящих заявлений скопом; за нарушение порядка благочиния в областном правлении; за самовольное сборище по общему уговору в здании областного правления, разогнанное увещаниями г. полицмейстера; за самовольную явку некоторых из ссыльных в город из мест водворения, не испросивши разрешения полиции, несмотря на неоднократное распоряжение губернатора, что они будут за это подвергнуты законному взысканию; за вмешательство в распоряжения губернатора об отправке государственных в северные округа таких административно-ссыльных, до которых очередь отправки еще не дошла и которые совсем не были предназначены к высылке в весеннее время, очевидно, сделанное с явною целью оказать противодействие губернаторским распоряжениям, несмотря на сделанное мною ссыльному Гоцу по этому предмету предупреждение, — виновные должны быть привлечены к ответственности, предусмотренной ст. 265-270 Ул. о нак.; всех явившихся в областное правление и подавших заявление заключить в тюремный замок впредь до особых моих распоряжений, назначив сегодня же формальное следствие о беспорядках для привлечения виновных к законной ответственности. Следующих к отправке 22 марта государственных отправить по назначению указанным мною порядком. Резолюцию эту объявить ссыльным в городском полицейском управлении, куда, при недостаточности команды, вызвать команду солдат для охранения порядка и приведения этого распоряжения в действительное исполнение. Об этом донести генерал-губернатору».

    22 марта (старого стиля) 1889 года, вместо ожидаемого полицмейстера, в одиннадцатом часу утра явился на квартиру полицейский надзиратель Олесов и пригласил нас всех в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы выразили свое крайнее недоумение на его предложение, указав, что полицмейстер накануне просил нас в полицию не являться, а обещал ответ губернатора привезти нам на квартиру Ноткина, куда мы все с этой целью и собрались. Олесов наших возражений не стал выслушивать, а крикнув: «значит, вы не идете» — бомбой вылетел из комнаты. Спустя минут 10-15 явилась в дом Монастырева команда солдат во главе с поручиком Карамзиным в сопровождении полицмейстера. Часть солдат осталась во дворе, часть же с Карамзиным вошла в комнату, где находились ссыльные. Карамзин потребовал, чтобы мы под конвоем отправились в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы снова сослались на обещание полицмейстера объявить нам резолюцию губернатора на квартире Ноткина. Карамзин ответил, что ему дано поручение привести нас под конвоем в полицию, и это распоряжение он должен исполнить. Начинаются переговоры с Карамзиным, которые ведет по преимуществу Л. М. Коган-Бернштейн. Мы выражаем желание отправиться в полицию, но просим удалить конвой, ибо мы не арестованы. Но тут влетает в комнату все время находившийся в коридоре полицмейстер и повышенным голосом бросает офицеру: «Что вы с ними разговариваете, исполняйте данное вам поручение!» — Карамзин тогда быстро для формы бросает нам вопрос: «идете, идете, идете?» и командует солдатам, предварительно что-то шепнув на ухо стоявшему возле него унтер-офицеру: «бери их!» С нашей стороны раздается несколько женских голосов: «идем, дайте одеться!», но солдаты сразу после команды двинулись на нас с прикладами и штыками. Все стоявшие в первом ряду были или оглушены прикладами, или поранены штыками. Поднялась невероятная суматоха. В этот момент вдруг грянули выстрелы. Комната наполнилась пороховым дымом. Из рассказов, которыми обменивались товарищи уже в Якутской тюрьме, могу установить следующее. Как только солдаты стали наседать на нас, Н. А. Зотов вскакивает на диван и, выхватив из кармана револьвер, стреляет в Карамзина и ранит его легко в ногу; одновременно Карамзин стреляет в Зотова, но дает промах. Солдаты в свою очередь, дав залп в комнате, выскакивают во двор, испуганные ответными выстрелами. Со двора солдаты открывают частый огонь по дому, окнам и входам. Часть товарищей, стоявших при начале наступления у двери, ведущей в задние комнаты, инстинктивно направляется в задние комнаты, направляясь к заднему выходу. П. Л. Муханов открывает закрытую дверь на заднем крыльце, кричит «сдаемся», но тут же падает, сраженный солдатской пулей. Крики «сдаемся», «перестаньте стрелять!», усиливаются, но солдаты продолжают свое дело, ни на что не обращая внимания. Наконец выстрелы замолкают, и некоторые из товарищей выходят во двор. В комнате стоит раздирающий душу стон раненых.

    Весть о том, что в государственных стреляют, взволновала весь город, и к дому Монастырева стала сбегаться публика. Вместе с другими прибежал и т. Подбельский. В это же время явились на место происшествия Осташкин и полицмейстер и, войдя во двор, остановились за цепью солдат. Узнав о прибытии виновника бойни, Гаусман и некоторые другие товарищи в страшно возбужденном состоянии бросаются к губернатору с криком: «Что вы наделали? Распорядитесь немедленно прислать врача для оказания медицинской помощи раненым!» Осташкин просил их успокоиться, уверяя, что за врачом немедленно будет послано. Т. Зотов замечает в комнате убитого тов. Пика, которому пуля попала в глаз. Вид убитого Пика, залитого кровью, приводит Зотова в сильное возбуждение, он выскакивает на крыльцо с револьвером в руке и дважды стреляет в Осташкина. Первая пуля, пробив пальто, ударилась в пуговицу вицмундира и слегка оцарапала кожу. Вторая пуля пролетела мимо цели, потому что Осташкин после первого выстрела поспешно убежал. Солдаты же после раздавшегося выстрела без всякой команды открыли стрельбу по дому со всех сторон.

    Когда стрельба прекратилась, ссыльные стали выходить во двор.

    При первой перестрелке убиты: Пик и Муханов, ранены: тяжело Л. М. Коган-Бернштейн, Минор, Софья Я. Гуревич, легко: Фундаминский, Осип Эстрович и Орлов. При второй перестрелке убиты: Шур, Ноткин, Подбельский; тяжело ранены Гоц и Зотов. Из тяжело раненых С. Я. Гуревич через час скончалась.

    Все мы во дворе, окруженные солдатами, были тщательно обысканы и уведены в тюрьму, а раненые увезены в больницу. Губернатор о случившемся телеграфно донес в Иркутск ген.-губ. и в Петербург департаменту полиции. Из Петербурга 3/IV телеграфировали ирк. ген.-губ.: «Благоволите всех обвиняемых, оказавших в Якутске вооруженное сопротивление власти, предать военному суду по полевым уголовным законам, с применением к виновным 279 ст. Военн. Уст. о нак. на основании высоч. именн. указа В. сиятельству от 26 апр. 1885 г. И. д. министра Шебеко». На докладе о якутских событиях Александр III положил резолюцию: «Необходимо примерно наказать, и надеюсь, что подобные безобразия более не повторятся». А мин. вн. д. Толстой шлет в Иркутск телеграмму с руководящими указаниями, гласящую: «Попытки политических ссыльных должны быть остановлены без малейших колебаний всеми способами строжайшего возмездия, которые имеются в распоряжении местной власти».

    Началось предварительное следствие. Следствие было поручено следователю Меликову, под наблюдением обл. прокурора Макарова. С началом следствия встал перед нами вопрос, как нам держать себя на следствии и какие давать показания. По сношении с товарищами из больницы, было постановлено показания давать подробные, а на вопрос о стрельбе отвечать: от показаний отказываюсь. На допросах мы подробно обрисовали возмутительное поведение местной администрации, особенно полицмейстера Сукачева и надзирателя Олесова. Следователь нам дал полную возможность свободно высказываться по этому вопросу, даже явно нас поощряя, ибо сам вместе со всем якутским обществом был глубоко возмущен поведением администрации. Допросы длились довольно долго. По окончании допроса предстояло предъявление нас солдатам и полицейским для уличения тех из нас, которые стреляли. Предстоящая нам очная ставка и возможность указания на кого-нибудь из нас, как на стрелявшего, заставила нас принять решение изменить наши показания в пункте о стрельбе. При нашем отказе отвечать на вопрос о стрельбе мы, в случае уличения при очной ставке, были бы лишены совершенно возможности опровергать улики. В виду этого мы решили вызвать следователя и изменить показания в вопросе о стрельбе в том смысле, что на этот вопрос каждый отвечает: нет, не стрелял. Некоторые из товарищей, особенно Зотов, противился этому, но подчинился общему решению. Он с самого начала хотел заявить следователю, что он стрелял в офицера Карамзина и в губ. Осташкина, но мы находили, что об этом он успеет заявить при уличении его кем-нибудь из солдат в стрельбе; а предупреждать события незачем. Так мы и поступили. Вызвали следователя и изменили ответ наш на вопрос о стрельбе согласно принятому нами решению.

    Но вот настал роковой день очной ставки. Мы вышли во двор. Явился следователь, а с ним командовавший конвоем офицер, который, бросив взгляд на наш ряд, указал на Зотова, как на стрелявшего. Затем были приведены солдаты из команды, которым следователь предварительно сделал внушение, что показывать они обязаны по совести. Одни из солдат ни на кого из нас не указали, как на стрелявших; некоторые же из них указывали на Зотова, как на стрелявшего в губернатора. После солдат наступила очередь полицейских. Один из них, взглянув на нас своими беспокойно бегающими глазами и неуверенно водя пальцем по ряду стоявших перед ним заключенных, на мгновение как бы задержался на А. Л. Гаусмане, который, невольно реагируя на роковое движение полицейского сыщика, подался несколько вперед, после чего сыщик уже определенно указал на него пальцем. Это явно лживое свидетельство всех нас поразило, как громом, ибо нам всем было известно, что он не только не стрелял, но и вообще отрицательно относился к вооруженному сопротивлению и до конца оставался его убежденным противником. Впрочем, несомненно, показание полицейского сыщика не было результатом роковой ошибки; во всем этом чувствовался определенный умысел. И действительно, из города впоследствии доходили до нас слухи, что это дело рук полицмейстера Сукачева. Это под его давлением и даже по его прямому приказу полицейский указал на Гаусмана, с которым у полицмейстера было столкновение незадолго до 22 марта. Указание на Гаусмана, как на стрелявшего, поразило не только нас, но и следователя Меликова, который был как раз противоположного мнения, так как при обыске на квартире Гаусмана найден был револьвер, который квартирный хозяин признал принадлежащим Гаусману, добавив при этом, что у Гаусмана другого револьвера, кроме найденного на квартире, не было.

    После очной ставки Зотов и Гаусман были приглашены для допроса следователем в тюремную контору, остальные же, терзаемые мрачными предчувствиями, вернулись в тюремную камеру.

    На допросе у следователя Зотов откровенно рассказал, что именно он стрелял в Карамзина, а затем дважды выстрелил в Осташкина. В тюремной конторе следователь вторично устроил Гаусману очную ставку с уличившим его полицейским, убеждая полицейского хорошенько всмотреться в уличаемого, не ошибся ли он, не смешал ли случайно с кем-нибудь другим. Но напрасно. Попытки следователя поколебать сыщика были тщеты; он упорно и злобно стоял на своем. Та же сцена с уличением затем произошла в больнице, где еще оставались тяжело раненые Коган-Бернштейн и Гоц. Солдаты и офицер указали на Когана-Бернштейна, что он произносил какие-то зажигательные речи, а тот же полицейский, вбежавший в больничную палату, ни на кого не обращая внимания, прямо направился к койке Когана-Бернштейна и ткнул на него пальцем, как на стрелявшего. Никаких зажигательных речей т. Коган-Бернштейн во время события 22 марта не произносил, если не считать таковыми нескольких слов к солдатам, сказанных с целью, быть может, заставить их уклониться от навязываемой им роли палачей. Что касается стрельбы, то можно с положительностью утверждать, что Коган-Бернштейн не стрелял и стрелять не мог, ибо был в первый же момент тяжело ранен в паховую область пулей. По окончании первой перестрелки я, по просьбе жены Когана-Бернштейна, Наталии Осиповны, помогал ей раздевать мужа, при этом мы из его кармана вынули револьвер в кобуре, висевший на шнурке через шею.

    В мае месяце, наконец, прибыла из Иркутска в Якутск военно-судная комиссия. Она состояла из презуса Савицкого, начальника дисциплинарного батальона в Иркутске, и членов суда — капитана Корсакова, единственного офицера с юридическим образованием, и еще двух офицеров. При комиссии состоял, в качестве аудитора (прокурора), чиновник особ. поруч. при Иркутск. ген.-губ. Федоров, который впоследствии главным образом и вел все судебное следствие. С назначением этой комиссии, по слухам, в Иркутске было не мало затруднений. Так как в своей резолюции: «наказать примерно» Александр III заранее давал суду определенную директиву, и тем самым исход процесса вперед был предрешен, то, естественно, желающих принять участие в таком благородном деле оказалось мало. Большинство офицеров под разными предлогами постарались уклониться от столь почетного назначения. Только капитан Корсаков, любитель сильных ощущений, как он сам себя аттестовал, охотно принял назначение. Остальные члены были назначены из конвойных офицеров, сопровождавших партии политических ссыльных в Якутск. Они в дороге получили приказ сдать партию, а самим присоединиться к военно-судной комиссии в качестве членов ее. Им, конечно, ни под каким предлогом нельзя уж было уклониться от этого назначения.

    Вскоре после своего приезда Савицкий стал осведомляться у начальника Якутской тюрьмы, достаточен ли охраняющий подсудимых караул, приняты ли надлежащие меры к предотвращению побегов и т. д. Наконец Савицкий удостоил и нас своим личным посещением. Явившись к нам в тюрьму в сопровождении властей, он безмолвно обошел нашу камеру, обводя своим тупым взглядом стены и потолок. После его ухода смотритель тюрьмы на наши недоуменные вопросы разъяснил нам, что Савицкий тщательно осматривал стены и потолок, желая убедиться, нет ли где-нибудь крючков или гвоздей, на которых подсудимые могли бы повеситься. Приехавший чинить над нами суд и расправу начальник дисциплинарного батальона действовал в данном случае не по мотивам человеколюбия, а по долгу службы, повелевавшему ему заботиться об охране жизни преступника до момента, когда его можно будет повесить по всем правилам закона.

    К приезду военно-судной комиссии следствие было уже закончено, и дело перешло от следователя в комиссию. Аудитор приступил к ознакомлению со следственным производством, а скоро был назначен и самый суд. Суд заседал в одной из палат городской больницы, расположенной против тюрьмы. В первых числах июня началась и самая комедия суда. Первый акт комедии заключался в том, что нас всех из тюрьмы под усиленным конвоем доставили в зал суда, где нам было прочитано постановление генерал-губернатора от 14 апреля 89 г. о предании нас военкому суду по законам военного времени.

    По прочтении указа о предании нас суду, А. А. Гаусман попросил разрешение сделать суду заявление, получив разрешение, он заявил, что среди подсудимых двое: Терешкович и Берман несовершеннолетние и на следствии они неверно определили свой возраст. Это заявление было принято судом во внимание. Далее он заявил, что по существующим законам ни несовершеннолетние, ни женщины не могут подлежать военному суду. Это заявление Гаусмана суд не удостоил даже ответа. После этого велено было увести нас обратно в тюрьму. Нужно заметить, что вся эта судебная процедура была чистейшим издевательством над самыми элементарными требованиями судопроизводства. Никакого обвинительного акта нам не вручали, у нас не было ни одного защитника; вообще никакого судоговорения не было допущено. Ни свидетелей, ни тем более посторонней публики (даже родственников) на суде не было. Савицкий, этот тупой солдат, откровенно заявил, что у него не будет ни защитников, ни прокурора. Так оно и было. Для подсудимых не было даже скамьи и свои показания они давали, обвинительный акт и самый приговор выслушивали, стоя, окруженные тесным кольцом вооруженных винтовками солдат.

    После указа о предании нас суду, аудитор Федоров быстро прочитал нам «выписку из дела», которая должна была заменять собою обвинительный акт. Этот «обвинительный акт» изобиловал такой массой явных противоречий, что по окончании чтения некоторые из товарищей попросили слова, чтобы представить свои возражения. А. А. Гаусман в своей речи заявил, между прочим, что в обвинительном акте упоминается о ранении нескольких солдат, о чем в предварительном следствии не упомянуто было ни словом. После указания Гаусмана на ряд других извращений и несообразностей, выступили другие товарищи. Но тут наш презус Савицкий, вспомнив об обеденном часе, внезапно оборвал нить возражений подсудимых солдатским окриком: „Их слушать, так до завтра не переслушаешь", и, обращаясь к конвою, буркнул: «уведи их». Нас увели в тюрьму. Этим кончился первый день суда. После этого нас стали приводить в суд поодиночке. Каждому из нас, после обычных вопросов о возрасте, вероисповедании, состоянии Федоров ставил один и тот же вопрос: «пошли ли бы в полицию, если бы были одни?» После чего нас уводили обратно в тюрьму.

    Процедура допроса продолжалась несколько дней. Этим и закончилось судебное следствие. Дней пять спустя после этого нас снова повели в суд и прочли мотивированный приговор, который гласил: «Военный суд, признав подсудимых госуд. ссыльных: Льва Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана, Николая Зотова, Марка Брагинского, Моисея Брамсона, Мовшу Гоца, Шендера Гуревича, Иосифа Минора, Михаила Орлова, Самуила Ратина, Менделя Уфлянда, Матвея Фундаминского, Иосифа Эстровича, Сару Коган-Бернштейн, Анисью Болотину, Веру Гоц, Паулину Перли, Бориса Геймана, Сергея Капгера, Анну Зороастрову, Розу Франк, Анастасию Шехтер, Липмана Бермана, Константина Терешковича, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич виновными в вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства по предварительному между собою соглашению с убийством при этом полиц. служителя Хлебникова, с покушением на убийство и. д. якутского губернатора Осташкина, с нанесением ран подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому, на основании 107 и 279 ст. XXII кн. Св. в. пост. 1869 г. изд. 3-е, 118 и 119 ст. Ул. о нак. угол, и испр. издания 1885 г. приговорил: первых трех Когана-Бернштейна, Гаусмана и Зотова, как зачинщиков в означенном преступлении, по лишении всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение; следующих затем 14, как сообщников, по лишении всех. прав состояния, сослать в каторжные работы без срока; Бориса Геймана, Сергея Капгера и Анну Зороастрову, во внимание того, что они не участвовали в соглашении со своими товарищами в составлении заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и явились на квартиру Ноткина, где было оказано затем сопротивление, в самый день происшествия, незадолго до самого сопротивления, а Розу Франк и Анастасию Шехтер, во внимание того, что перед началом вооруженного сопротивления изъявили намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали своих товарищей идти в полиц. управл. под конвоем, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на пятнадцать лет; остальных: Липмана Бермана, Константина Терешковича, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, во внимание их несовершеннолетия (менее 21 года), согл. ст. 139 Ул. о нак., по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на десять лет. Подсудимых Исаака Магата и Иосифа Резника, из которых последний за отправлением в Верхоянск в суд для допроса не вызывался, за соглашение в числе 30-ти человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства отправлению ссыльных в северные округа Якутск. обл., без всякого участия в самом сопротивлении по сему обстоятельству, на основании III ст. вышеозначенной выше XXII кн., по лишении всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Якутск, обл.; привлеченного к делу поселенца Николая Надеева, который не принимал никакого участия, как в соглашении на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, так в сопротивлении, оказанном после того тому же начальству, а имел только патроны от собственного револьвера, оставшегося во время задержания его на квартире, от ответственности освободить. Употребленные по делу издержки, по приведении их в известность, взыскать из имущества подсудимых, признанных виновными». После прочтения приговора, мы спросили, можем ли мы подавать апелляционные отзывы, на что получили утвердительный ответ. Все подсудимые выслушали приговор спокойно, ибо мы ничего другого не ожидали. Но зато на конвоировавших нас солдат приговор произвел удручающее впечатление: лица всех были угрюмы и бледны. Всех нас, конечно, угнетал смертный приговор трем товарищам, но и к этому мы заранее были подготовлены.

    Когда нас вели обратно в тюрьму, то у тюремных ворот от нас отделили приговоренных к смерти Гаусмана и Зотова (Бернштейн оставался все время в больнице), чтобы по приказанию властей посадить их в ожидании конфирмации приговора в одиночки.

    Гаусмана и Зотова разместили по одиночным камерам в одном корпусе с нами. Мы по-прежнему оставались в общих незапертых камерах, так что целый день могли свободно сноситься с товарищами, сидевшими в одиночках. Вернувшись в тюрьму, мы принялись за составление наших апелляционных отзывов на только что выслушанный приговор и работу эту кончили ночью. На утро наши отзывы были вручены смотрителю тюрьмы, который тотчас же отвез их председателю суда Савицкому, дабы они вместе с делом были эстафетой отправлены ген.-губернатору в Иркутск, куда для конфирмации отправлялось все дело. Но Савицкий за этот день раздумал и отказал присоединить наши отзывы к делу. Смотритель Николаев обратился к прокурору Макарову, который указал Савицкому, что по закону мы имеем право в 24 часа представлять апелляционные отзывы на приговор. Но было уже поздно, дело уже было отослано в Иркутск. С разрешения прокурора, мы отправили в Иркутск наши отзывы на приговор эстафетой на свой счет.

    Потянулись долгие дни ожидания конфирмации. Суд кончился числа 20 июня, а конфирмация была получена в Якутске только 4-го авг. В городе царило убеждение, что смертные приговоры не будут конфирмованы в Иркутске. Особенно такая уверенность существовала у всех относительно Гаусмана. В этом был убежден и прокурор Макаров, который неоднократно высказывал жене Гаусмана уверенность в том, что смертный приговор, вынесенный ее мужу, будет отменен. Основывал свое мнение прокурор на том факте предварительного следствия, что у Гаусмана на квартире при обыске был найден его револьвер; значит, на квартиру Ноткина он пошел без револьвера, а потому и не мог стрелять. Но у высшего начальства были свои взгляды на этот предмет. Вскоре после приговора к нам в тюрьму был переведен из больницы Л. М. Коган-Бернштейн, который уже оправился от своей раны, но не мог еще передвигаться. Только незадолго до получения конфирмации он стал делать попытки ходить, при помощи других. В одной камере с Коган-Бернштейном жила его жена с малолетним сыном Митей. 3-го августа мы праздновали день рождения маленького Мити, и по этому случаю собрались в камере Коган-Бернштейна, а 5-го авг. утром двери наших камер были заперты, и 3-х наших смертников увели на гауптвахту. Увод смертников вернул нас к мрачной действительности. Конфирмация, очевидно, получена, и смертный приговор оставлен в силе для всех троих. Исчезла последняя слабая надежда, и для нас наступили дни бесконечных душевных мук. Оставалось только два дня до казни. Мы с жадностью ловили отрывочные сведения о трех приговоренных к смерти. С Коган-Бернштейном все время до самой казни оставалась его жена, Наталия Осиповна, с сыном Митей, у Зотова его невеста, Евгения Гуревич, а у Гаусмана его жена и пятилетняя дочь.

    Весть о предстоящей казни быстро распространилась по Якутску и произвела на всех удручающее впечатление. Наступила роковая ночь, когда казнь должна была быть приведена в исполнение. Трудно передать, что испытывали мы, сидящие за решеткой, в эту памятную ночь, когда, при открытых окнах, мы явственно слышали стук топоров, сколачивающих виселицу для наших обреченных на смерть товарищей. В 4 часа утра в ночь на 7 августа приговор был приведен в исполнение. Утратившего способность к передвижению Коган-Бернштейна принесли к виселице в кровати. У виселицы его подняли с кровати и накинули ему на шею веревку... Привожу официальное донесение об исполнении казни, найденное мною при деле в историко-революционном архиве: «Согласно 963 ст. Уст. уг. судопроизводства 1883 г. приговор приведен в действительное исполнение над присужденными к смертной казни 7 августа, в 4 часа утра, во дворе вновь строящегося тюремного замка товарищем областного прокурора Карповичем, в присутствии полицмейстера, смотрителя тюрьмы, тюремного врача, члена военно-судной комиссии Корсакова, исполнявшего обязанности секретаря суда. О чем составлен надлежащий протокол, представленный командующему войсками 1 сентября за № 1176... г. Якутск. — Полицмейстер доложил, что исполнение смертного приговора совершено при полной тишине и спокойствии. Для этого, между прочим, были приняты следующие меры: 1) запрещен въезд в город из улусов государственно-ссыльным; 2) по городу были увеличены обходы и вообще усилен внешний надзор за порядком; 3) по объявлении утвержденного приговора военного суда приговоренные к смертной казни преступники были удалены из тюремного замка на гауптвахту; 4) во время исполнения самой казни в тюремном замке был усилен военный караул; 5) сами преступники, осужденные на казнь, не оказали никакого сопротивления, не произносили никаких слов и отказались от напутствований их духовных пастырей. По окончании казни тела умерших были доставлены полицейскими служителями и тюремными надзирателями — евреев Гаусмана и Когана-Бернштейна на еврейское кладбище, а Зотова — за тюремную ограду, где и погребены. При погребении никто из посторонних не присутствовал. Со стороны государственных преступников, как заключенных в тюрьме, так и проживающих на воле в якутском округе, никаких беспорядков и демонстраций делаемо не было и до настоящего времени обстоит все благополучно». — 7 VIII утром явился к нам смотритель тюрьмы Николаев, бледный и взволнованный, чтобы рассказать нам о последних минутах казненных. Но узнали мы от него мало, ибо от сильного волнения он разрыдался, и с ним случился сильный сердечный припадок. День прошел в страшных душевных муках. На следующий день, утром 8/VIII, нам была объявлена конфирмация.

    Любопытно мнение обер-аудитора, дававшего командующему войсками отзыв о нашем деле. Мнение было представлено [* Мнение обер-аудитора см. стран. 199-202 настоящей книги.] на усмотрение командующего войсками генерала Веревкина. Последний мнение обер-аудитора в общем утвердил, только в отношение некоторых подсудимых кару увеличил, а именно: Саре Коган-Бернштейн, Анисье Болотиной, В. Гоц и П. Перли назначил вместо 12 лет 15 лет каторги, Берману и Михаилу Эстеровичу вместо 6 лет 8 лет каждому, Анастасии Шехтер и Р. Франк вместо поселения 4 года каторги, а Евгении Гуревич вместо 4 лет 6 лет каторги. Окончательный приговор на нас как-то не произвел особенного впечатления. Свежо еще было гнетущее чувство от только что состоявшейся казни товарищей и под влиянием этого чувства как-то совестно было и думать о своей личной участи. Затем все уже шло своим чередом. Нас заковали, но не обрили, ибо в Якутске брить головы не полагается лишенным всех прав состояний. По приговору судебные издержки были возложены на подсудимых. Опасаясь конфискации наших вещей, мы таковые, еще до получения конфирмированного приговора, сплавили на волю товарищам. Но начальство даже не пыталось обратить взыскание судебных издержек на имевшееся в день осуждения имущество у подсудимых. Оно просто стало для покрытия судебных издержек конфисковать получавшиеся от родных из России деньги на наше имя. Продолжалось это до тех пор, пока не успели предупредить о положении дел. Решено было нас на общую каторгу в Забайкальскую область не отправлять, из опасения, что на длинном пути до Нерчинской каторги, по дороге пришлось бы нам пройти через города, в которых имеются колонии ссыльных, при чем могли произойти демонстрации и разные столкновения. Как явствует из официальной переписки по этому делу, имеющейся в департаментском о нас деле, Главное Тюремное Управление выставило еще мотив: нас следует оставить в Якутской области, чтобы наше тяжелое положение служило предостерегающим примером для живущих в Якутской области ссыльных и для будущих, имеющих прибыть в Якутскую область ссыльных. В виду этого нас решено было отправить в Вилюйск, в пустовавший после освобождения Н. Г. Чернышевского в 1883 г. острог. Туда нас и отправили в декабре 1889 г. Мне остается еще добавить, что Якутская бойня не осталась без отклика в среде ссыльных. Группа ссыльных в Балаганске: Кранихфельд, Грабовский, Ожигов, Новаковская и Улановская подали официальный протест по поводу Якутской бойни, к этому протесту присоединился один ссыльный из Степного генер.-губернаторства Ромась. Все они за протест судились в Иркутске и были приговорены к поселению.

    Я кончил. История русского революционного движения изобилует драматическими эпизодами, и среди этих эпизодов Якутская бойня занимает не последнее место.

    М. Брамсон.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 7-28./

                            ОТ РУССКИХ ССЫЛЬНЫХ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ

                                                         (История одного документа)

    Это было в конце 80-х годов прошлого столетия. Реакция нависла над Россией тяжелой свинцовой тучей. В области политико-революционной шла усиленная и успешная ликвидация всех попыток восстановления разгромленной народовольческой организации. С легкой руки Судейкина охранка широко пользовалась провокацией и широко раскинула свои грязные сети по лицу русской земли, и, нужно признаться, улов получался обильный. Сибирские тундры стали усиленно колонизоваться подневольными колонизаторами. Казалось бы с внешней стороны, гидра революции наконец-то раздавлена, но на самом деле вышло не так. Правда, охранке удавалось сравнительно быстро ликвидировать возникавшие на место разгромленного Исполнительного Комитета революционные организации, которые отцветали, неуспевши расцвесть, но попадавшийся в ее сети улов состоял из свежего полного жизненной энергии человеческого материала. Неуспевшие на воле развернуть во всю ширь свою энергию, избыток молодых сил, русские революционеры продолжали в тюрьме и в ссылке искать приложения своей неисчерпанной еще энергии, а жизнь для этого представляла поводов много и очень много. Так в конце 80-х годов широкой волной раздались тюремные протесты, голодовки, побеги и бунты в ссылке, что на официальном языке называлось беспорядками. До конца 80-х годов в Якутскую область попадали исключительно выходившие на поселение политические каторжане, а из административно ссыльных только отдельные лица, особенно озлобившие против себя жандармов. Начиная с 1888-го года в Якутскую область стали прибывать административные ссыльные партиями одна за другой. Так с 18-го ноября 1888 г. по 28-е февраля 1889 года прибыло в Якутск 4 партии ссыльных, из которых подавляющее большинство подлежало отправке в Верхоянск и Колымск. Вновь прибывших ссыльных в начале 89-го года в Якутске набралось около 50 — 60 человек. Так как порядки тогда в Якутске были сравнительно вольные и из улусов беспрепятственно можно было приезжать в город, то к каждому прибытию новой партии начиналось усиленное паломничество старых якутских ссыльных из улусов в город. Старые ссыльные спешили познакомиться с вновь прибывшими, узнать от них, что творится на далекой родине, обменяться мыслями со свежими людьми, узнать, чем жило новое поколение, какие перспективы на будущее и как идет революционная борьба. Всякому побывавшему в ссылке в каком-нибудь медвежьем уголке нашей обширной родины, вдали от общения с близкими ему по духу людьми, понятна жадность, с какой набрасываются такие несчастные на всякого свежего человека. Неудивительно, что приезд новичков вызывал массовое паломничество стариков из улусов. По местным условиям вновь прибывавшие целыми партиями ссыльные не могли быть немедленно отправляемы в северные округа; — туда можно было отправлять небольшими группами в два человека и то только раз в 10-15 дней. Временно же вновь прибывающие назначались официально к водворению в пригородные улусы; на самом же деле громадное большинство оставалось жить в городе.

    Время проходило в беспрерывном хождении в гости друг к другу, отчего особенно страдали семейные, у которых естественно публика чаще всего собиралась и толкалась почти беспрерывно целый день. Не было никакой возможности чем-нибудь заняться, ни минуты не удавалось остаться наедине с собой. Все вскоре почувствовали неудобство такого положения дел и решили как-нибудь упорядочить и организовать свое времяпрепровождение. Для этого нанят был обширный дом, где были поселены два товарища из недавно прибывших — Ноткин и Соломонов. Дом этот был нами предназначен под клуб. Туда же мы собрали все книги, какие привезли с собой, и таким образом при клубе образовалась порядочная библиотека. В клубе мы собирались для чтения газет и журналов и обсуждения волнующих нас вопросов; там же устраивались рефераты и праздновались революционные праздники. Помню, что там мы отпраздновали 1-е марта с подобающими случаю речами, там прочитал нам реферат тов. Гоц об организации Богораза и Тульской типографии.

    Там же возникла идея послать адрес Французской Республике к столетию Великой Французской Революции. Было предложено всем товарищам, кто может и хочет — представлять свои проекты адреса на общее обсуждение, и наиболее удачный с общего согласия за подписями всех ссыльных Якутии предполагалось отправить по назначению. Но этим мы не ограничились. Свою идею о необходимости послать приветственный адрес Французской Республике мы решили пропагандировать среди ссыльных всей Сибири. Для этого написали письма товарищам во все концы необъятной Сибири и предложили им сделать тоже, что мы затевали в Якутске. Идея понравилась всем и встретила всеобщее сочувствие. У нас в Якутске почти все поголовно носились с идеей адресосочинительства. Иные наскоро успели набросать проект адреса, а иные все еще продолжали в душе вынашивать свои проекты. Несколько адресов было представлено, но впечатления не произвели; вернее не понравились и молчаливо были забракованы. В один прекрасный день был представлен проект адреса всеми уважаемым товарищем П. П. Подбельским. Адрес этот по художественности образов, по цельности чувства и мысли произвел на всех самое благоприятное впечатление и молчаливо все единодушно порешили, что на этом проекте нужно будет остановиться, — лучше вряд ли кто-нибудь представит. Окончательно мы этот проект голосованию не подвергли, до поступления ожидавшихся соответственных проектов и от других авторов, но единогласно про себя решили, что более подходящего адреса не будет.

    Мне невольно живо вспоминается рассказ покойного товарища Подбельского о том, как был написан им адрес. Сидел он зимним вечером в своей каморке за книгой, но чтение как-то не спорилось. В голове все копошилась мысль об адресе. Вот он отложил в сторону книгу, задумался, выглянул в окно, а там луна обливала своим серебристым светом снежную Якутскую пелену. Под влиянием волшебной прелести природы, образ за образом стали выплывать в поле его сознания, он присел к столу и попытался запечатлеть осаждавшие его образы на бумаге. Плодом этого явился предложенный нам на обсуждение проект адреса. К сожалению, надвинувшиеся на нас грозные события воспрепятствовали нам реализовать свою идею о посылке адреса. Перемена якутской администрации, начавшийся усиленный прижим ссыльных со стороны нового помпадура — на время всецело поглотили наше внимание. Столкновение с администрацией на почве новых условий отправки в северные округа, которые угрожали нашей жизни и в которых мы, как революционеры, не могли не усмотреть и не почувствовать акта грубого произвола и недопустимого издевательства, разрядилось 22 марта 1889-го года страшной Якутской трагедией, в которой безвременно погиб от шальной солдатской пули, накануне окончания срока ссылки и возвращения в Россию к прерванной в 1881 году революционной работе, дорогой и незабвенный товарищ Подбельский, автор вышеупомянутого адреса. П. П. Подбельский сам лично не участвовал в вооруженном сопротивлении. Услышав первые выстрелы, он направился в дом Монастырева, куда прибыл почти одновременно с исполняющим должность Якутского губернатора Осташкиным. Когда раздался выстрел Зотова в приехавшего Осташкина, солдаты вновь открыли нещадную пальбу, и тут же во дворе у переднего крыльца был сражен пулей в висок П. П. Подбельский. Затем последовало все то, что описано мною в другом месте: суд, казнь и приговор на долгие годы каторжных работ для всех участников дела. Правда, уже будучи на каторге в Вилюйске, я и некоторые другие товарищи допрашивались по поводу адреса Французской Республике. После случившейся в Якутске трагедии, переписка всех участников вооруженного сопротивления была взята немедленно под контроль. Начальству попали в руки полученные из разных мест Сибири ответные письма товарищей на наше предложение послать Франции ко дню столетия Великой Французской Революции от имени ссыльных адрес. Последствий однако это дело не имело, ибо департамент полиции решил прекратить дело в виду того, что замысел не был приведен в исполнение и не получил даже распространения.

    Годы шли, события нарастали. Положение резко изменилось. То, о чем мы так страстно мечтали «на заре туманной юности», стало к великому нашему счастью на старости лет реальной действительностью. Является у стариков желание ознакомить молодое подрастающее поколение с тем, «Как дошла ты до жизни такой», по выражению поэта. Явилось желание дать подробное описание происшедших в 1889 году в Якутске трагических событий. Для осуществления задуманного явилась необходимость ознакомиться с хранившимся в тайниках бывшего департамента полиции материалом по кровавой бойне в Якутске 89-го года. Перечитывая в историко-революционном архиве в Ленинграде департаментское «дело о вооруженном сопротивлении, оказанном 22 марта 1889 г. труппой государственных административно ссыльных», я был в высокой степени обрадован, найдя в деле переписанный рукой казненного по Якутскому делу тов. Л. М. Когана-Бернштейна на полулисте бумаги проект адреса Французской Республике, автором которого является П. П. Подбельский. Список этот был найден после Якутской истории при обыске на квартире одного из участников вооруженного сопротивления, ныне уже покойного, Н. А. Уфлянда. С жадностью стал я прочитывать дорогие строки — и по мере чтения все ярче и ярче из глубины далекого прошлого стал вырисовываться светлый образ дорогого автора этих чарующих строк. Если для близко знавших покойного Подбельского этот документ имеет особенное, интимное значение, то, надеюсь, он не лишен и значения для истории революционного движения в России. В этом документе ярко и выпукло выступает то глубокое обаяние, каким пользовались у русской революционной интеллигенции идеи Великой Французской Революции. Много воды утекло с тех пор, много и в мире радикально изменилось. Изменилась роль Французской Республики в политической жизни Европы и всего мира и, нужно сказать правду, изменилась не к лучшему. Но печальное настоящее не умаляет величия прошлого. Пусть то, что 35 лет пролежало под спудом, увидит наконец свет при благоприятно изменившихся условиях. Ниже привожу полностью вышеупомянутый исторический документ и надеюсь, что русский читатель не посетует на меня за это. Буду очень счастлив, если прилагаемый документ одновременно станет достоянием не только русской, но и французской исторической литературы.

    М. В. Брамсон

                                                                                   *

                                                                        ИЗ ЯКУТСКА

                    ОТ РУССКИХ ССЫЛЬНЫХ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ

                                       ГРАЖДАНАМ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

    Привет тебе, Франция — пылкое и благородное сердце Европы, отзывчивое к интересам народов. Ты сто лет тому назад лихорадочно забилось, обливаясь кровью и сжимаясь муками за несчастия людей. Этот трепет твой, эти муки твои оживили полумертвые члены социального тела Европы, и с тех пор в них не потухает искра жизни, тобою зажженной.

    Перед теплой волной твоей животворной крови, перед возвышенными твоими идеями Свободы, Равенства, Братства один за другим отлетают с тех пор от народов терзающие их вампиры и коршуны. И вот, на исходе столетия от твоей революции, отдаленнейший член европейского мира, наша многострадальная Русь, начинает колыхаться под влиянием жизни, тобой возрожденной. Сколько силы уж видно в этом полудремотном пробуждении! Как могучи уже эти первые волны всколыхнувшейся жизни! Первая греза полупробудившейся мысли — и в России — социально-революционная партия! Первое потягивание оживающих членов — и вековой трон русских царей колеблется в самом своем основании!

    О, Франция! Ты видишь: младший, но великий брат твой, Русский Народ, просыпается. И мы, соц.-революционеры, стоя на страже этого пробуждения и оберегая его от мертвящего гнета деспотизма, в минуты тяжелых испытаний всегда вдохновляемся самоотверженным героизмом твоих сынов, которых чествуют ныне, в день годовщины 14-го июля.

    Пример их нам, как и всем угнетенным, вечно памятен, обаятелен и увлекателен.

    Пусть же царский двухголовый хищник с озлоблением терзает нашу родину: мы, ссыльные — один из клочьев раздираемого тела Руси — оживаем всякий раз, как прикасаемся к родной земле и, становясь под столетнее знамя Свободы, Равенства, Братства, не устрашимся ярости нашего врага и снова, и снова пойдем туда, где зияют раны нашей страны.

    Там начинает светать, — и не очень далек уже тот час, когда солнце правды воссияет на нашей земле. Тогда первое братское рукопожатие от спасенного народа тебе, о великая Франция! Тогда первое благодарственное слово тебе, яркий светоч народов! А пока еще ночь, пока еще можем говорить на Руси откровенно только мы, ссыльные, купившие эту возможность ценой своей свободы. Прими Французский Народ и от нас, слабых вестников грядущей политической жизни России, искреннее поздравление с твоим великим праздником.

    Пусть дойдет до тебя наш приветственный клик: Да здравствует Франция!

    Да здравствует Революция!

    Да будут везде на земле Свобода и Равенство с Братством!

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 11. № 4. Москва. 1924. С. 238-342./

    Феликс Кон

                                             НА ПОСЕЛЕНИИ В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

                                                                  (Продолжение).

                                                     III. Якутский протест и ссыльные.

    В тюрьме, когда нас туда перевели, нас радостно встретил единственный находившийся там политический заключенный — Гейман, осужденный по делу 22 марта, один из тех, которых суд осудил более мягко и этим уготовал ему более тяжелую кару. Другие осужденные по этому делу на каторгу сидели вместе в Вилюйской тюрьме, сдружились, сблизились — он был от них отделен и только путем переписки поддерживал связь с ними. Болезненный, нуждающийся в привязанности к людям, он сильно тосковал и только с освобождением из тюрьмы Н. О. Коган-Бернштейн, регулярно его посещавшей, он немного ожил. От времени до времени к нему приходили и другие ссыльные, но в виду выявленных ими отношений к протесту он был в разговоре с ними настороже.

    Гейману было известно, что я один из участников карийского протеста, и это, как он сам сознался, было одним из моментов, побудивших его к откровенности в вопросе о якутском протесте. На такого впечатлительного юношу, как Гейман, якутская мартовская трагедия сама по себе не могла не произвести глубокого и потрясающего впечатления, но не меньшее, несомненно, впечатление произвело то, что, по его терминологии, «старая» ссылка отнеслась к протесту в высшей степени отрицательно. Для него все те «старики», с которыми ему пришлось встретиться в Якутке, были легендарными героями, о которых он слышал на воле, которых его воображение наделяло такими чертами, каких у них и быть фактически не могло. И вот эти полубоги осудили действие, которое он, Гейман, считал достойным революционера подвигом. Сознание этого причиняло ему страдание. Он не анализировал этого явления, он не осуждал «стариков», он просто страдал, как страдает верующий, которого святыню оскорбили.

    Его удрученное состояние сразу бросалось в глаза. Этим объясняется то, что он говорил о якутской истории только с теми, относительно которых у него не было сомнений, что они ее не осуждают. Сам он к протесту относился не вполне сознательно. Он упирал на то, что, действительно, условия отправки в Верхоянск, предложенные вице-губернатором Осташкиным, ставили отправляемых в опасное положение застрять в дороге и, пожалуй, даже погибнуть. Он рассматривал якутский протест вне связи с готовившимся ранее протестом в московской тюрьме, с протестом в Сургуте, не ставил его в связь и с общим нажимом на ссылку, яркой иллюстрацией которого были события на Каре. Этим он умалял значение протеста, и в этом отношении «старики» вернее оценивали протест, чем он, участник его. Несколько недель спустя, уже в Батурусском улусе, на Чурапче, когда я затронул этот вопрос в разговоре с Трощанским, он заявил:

    — Это был протест против отправки евреев в Верхоянск и Колымск, а мы никогда не протестуем против той или другой оценки правительством деятельности революционеров. Одних оно ссылает административно, других предает суду, а затем вешает и отправляет на каторгу. Нельзя революционеру протестами по поводу того или другого случая подтверждать правильность решений правительства в других случаях.

    Мои возражения, что в данном случае вопрос не в той или другой оценке деятельности того или другого революционера, а в репрессивных мерах специально по отношению к революционерам-евреям, независимо от характера их деятельности, не переубедили Трощанского. Он остался при своем прежнем мнении. Это меня удивляло, так как у меня не было никаких сомнений в том, что Трощанский не по шкурным соображениям отстаивает такое мнение, как это было с другими, которые подгоняли идейное обоснование под совершенно неидейные побуждения.

    Хотя хронологически этого следовало бы коснуться позже, так как встречи с ссыльными и беседы по поводу мартовской трагедии мною велись уже позже, но для того, чтобы отношение ссылки к этой трагедии было яснее, я попытаюсь уже сейчас осветить этот вопрос.

    Состав ссыльных в Якутской области был довольно разношерстный во всех отношениях. Народники — мирные пропагандисты, участники «процессов 50 и 193», бунтари, народовольцы, пролетариатцы и случайные люди, сосланные административно лишь по подозрению в неблагонадежности. Были «старики», проведшие целые годы в Петропавловке, в Белгородском централе, на Каре; были поселенцы, которых за «дурное поведение» в прежнем месте ссылки постепенно передвигали на восток, пока они не очутились в Якутской области, была и молодежь, ссылаемая административно, менее мыкавшаяся по тюрьмам и сохранившая молодой, революционный задор. Были люди, измученные многолетними репрессиями, не мечтавшие уже о деятельности в будущем и ограничивавшие свои стремления лишь тем, чтобы с местью дожить свой срок ссылки. Были женатые, семейными условиями вынужденные тяжело работать, чтобы прокормить семью. Были, наконец, и опустившиеся.

    Не в осуждение я пишу эти строки. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как я уехал из Якутской области, и ко всем явлениям, вызывавшим в оное время протесты с моей стороны, в настоящее время я отношусь более объективно.

    Самое страшное в Якутской области было то, что люди, отличавшиеся от обыкновенных обывателей своей действенной отзывчивостью, были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрешение накопившейся энергии. Не из любви к лингвистике занимался Пекарский в течение десятков лет собиранием материала для якутского словаря, а десятки ссыльных усиленно начали заниматься изучением Якутского края, как бы мы все ни пытались объяснить это идейными побуждениями. Не оттого Войноральской, а вслед за ним и кое-кто из менее выдающихся ссыльных занялся торговлей, а Ковалик строил глиняные печки, что питали особенное расположение к этого рода занятиям... Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляли зацепляться за жизнь тем, что оказывалось возможным, а уже после под это подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания. И многие именно этим спасали «живую душу», а многие, не найдя такой зацепки, запили.

    Но и материальные условия не оставались без влияния. Тюрьма снимала с человека заботу о куске хлеба, о крыше над головой. В ссылке эти вопросы заедали людей.

    Этот вопрос мало разработан, и я на нем остановлюсь.

    Ссыльным выдавалось пособие — 12 руб. в месяц и 22 рубля в год т. н. одежных денег. Не касаясь даже вопроса о дороговизне таких продуктов, как мука, сахар, не говоря уже об одежде, нетрудно догадаться, что на такие средства прожить немыслимо.

    Ссыльнопоселенцы, как уголовные, так и политические, по закону имели право на получение 15 десятин пахотной и сенокосной земли от того наслега, к которому они были причислены. Сверх этого ни на какую поддержку со стороны якутов они не в праве были рассчитывать. Разница между положением уголовных и политических состояла в том, что уголовные пользовались правом разъездов по всей области и благодаря этому могли найти себе заработок, в то время как политические были этого права лишены. Этим и объяснялось то, что политическим выдавалось денежное пособие, которого не получали уголовные. При таких условиях политическим, для того, чтобы прожить, приходилось заниматься земледелием, хотя бы они, как это иной раз бывало, не умели отличить пшеницы от ржи. Но для того, чтобы заниматься земледелием, кроме земли, нужен был инвентарь, орудия. Уголовные, решившие заняться земледелием или использовывавшие мнимое желание этим заняться для того, чтобы сорвать с якутов «отступное», вышли из этого положения по-своему. Они до такой степени довели свои вымогательства, что якутский губернатор Черняев вынужден был еще 16 января 1879 г. дать следующее предписание якутскому полицейскому управлению:

    «В подтверждение неоднократных частных моих распоряжений о том, — предписывает якутскому окружному полицейскому управлению 16 января 1879 г. якутский губернатор Черняев, — чтобы ссыльные всех категорий, живущие в якутах, не требовали бы от них безвозмездно пропитания, юрт, рабочего скота и земледельческих орудий, предписываю полицейскому управлению снова объявить всем якутам, через их старост, что нет закона, который обязывал бы общественников давать причисленным к их обществу ссыльным всех категорий какое бы то ни было вспомоществование. Но ежели бы якуты из человеколюбия пожелали помогать ссыльным в отношении их содержания, то это они могут делать, но не иначе, как давать ссыльным предметы довольствия натурой и то не свыше солдатского довольствия. Всем же вообще ссыльным, живущим между якутами, строжайше воспретить, чтобы они не смели требовать от якутов пропитания или какого бы то ни было вспомоществования, которые они обязаны добывать себе собственными трудами».

    «Гладко писано в бумаге»... Но уже непосредственный исполнитель этого губернаторского предписания, отдавая себе ясный отчет в «бумажности» этого предписания, собрав якутов на «муньяк» (сход) и прочитав предписание, заявил:

    — Слышали. Ну, смотрите... Если только услышу, что отказываетесь кормить по-прежнему — в бараний рог согну...

    Исправник, как лицо, непосредственно сталкивающееся и с ссыльными и с якутами, стремящийся к тому, чтобы никакие эксцессы не нарушали его исправницкого покоя и чтобы все было «шито-крыто», лучше губернатора знал условия. А эти условия были таковы:

    Паузки приходят в Якутск в начале июня. В это время года воспользоваться землей уже нет возможности, найти заработок во время полевых работ — тоже, так как на эти работы рабочие законтрактованы, или, выражаясь точнее, «закабалены» давно... И вот тут-то что было делать поселенцу, одному среди якутов, без крова над головой, без куска хлеба?.. Он или угрозами заставлял якутов себя кормить, или брал «отступное» за причитающуюся ему землю с тем, чтобы, истратив его, вновь требовать надела и вновь вымогать. На это «отступное» якуты охотно шли. В цитированной уже мною моей статье, напечатанной в «Новом Слове», я в свое время писал: «Кто видел якутский скот в начале весны, буквально валящийся с ног, выводимый из «хотонов» (хлевов) при поддержке людей, тот поймет, чем является для якута каждый клок земли, с которого можно получить лишнюю охапку сена для скота... И эту-то землю, за которую улус с улусом, наслег с наслегом ведет нередко тяжбы по целым десятилетиям, якуты должны беспрекословно уступить в размере 15 десятин всякому из незванных пришельцев. Первое пускаемое в ход средство избегнуть этого, это — дать известную сумму «отступного» и навсегда избавиться от ненавистного «хайлака» (поселенца). К этому средству прибегнуть заставляет якутов еще и то обстоятельство, что раз отведенный поселенцу участок в большинстве случаев в наслег уже не возвращается. На «освободившийся» надел тотчас же назначается другой ссыльный, а обычная отговорка — недостаток земли — уже не может быть выдвинута.

    Перейдем к политическим ссыльным.

    Первый компромисс, на который они вынуждены были идти, это — брать эту землю у якутов. Без этого они не только не могли прожить, но и выстроить юрту и жить самостоятельно, а не углом у якутов. Этот шаг влек за собою другие. Взятые у якутов покосы сдавались якутам же, они их косили, отдавая ссыльному в виде арендной платы половину скошенного сена. Только на средства, добытые продажей этого сена, ссыльный мог постепенно приобрести необходимый живой и мертвый инвентарь и тогда только заняться самостоятельно сельским хозяйством. Еще на Каре нами было получено письмо Цукермана, описывающего эти условия со скорбным юмором, постоянно повторяющим: «я даю якуту, т.-е. он мне дает». На Цукермана, покончившего в Якутской области самоубийством, удручающе действовали эти условия. Так же они действовали на многих других. Но большинство свыклось с ними и перестало замечать их уродливый характер.

    Добившись с таким трудом возможности жить, это большинство с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину.

    Протест 22 марта, если бы он не был, так сказать, локализован, мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия.

    Это несочувствие, у некоторых ссыльных переходившее во враждебность, конечно, обосновывалось соображениями принципиального характера, у весьма многих даже весьма искренно, у части действительно только этими соображениями, но несомненно, что описанные выше условия не остались без влияния на эти принципиальные отношения. Нельзя все же умолчать и о том, что сами участники якутского протеста давали обильный материал для такого принципиального осуждения. Далеко не все шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению. «Пика я понимаю, — приходилось мне неоднократно слышать от «стариков». — Он шел на вооруженное сопротивление с открытыми глазами. Знал, на что идет, не скрывал, на что идет, и настоял на своем. Но многие другие»... — и мои собеседники пожимали недоуменно плечами...

    Были такие, которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры. Мне запомнился рассказ о том, как один из отправившихся на протест поставил в русскую печку приготовленную пищу, рассчитывая пообедать по возвращении домой... Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтобы их не заподозрили в трусости.

    Но самое главное обвинение состояло в том, что до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста и вооруженного сопротивления, а после того, как разразилась кровавая катастрофа, поглотившая шесть человеческих жизней, идейная сторона протеста была затушевана, и говорилось только о жертвах.

    «Старики» выдвигали, ставя эти обвинения, моральную сторону, совершенно упуская из виду политическую.

    Я прибыл в Якутскую область с лишним два года после мартовских событий, но и тогда еще ссылка была расщеплена на две части, и лишь весьма немногие, главным образом, прибывшая уже после этих событий молодежь, относились сочувственно к мартовцам.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 129-134./

                                       «НОВОЕ» О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ  1889 года

    В очередной части печатающихся в журнале «Каторга и Ссылка» воспоминаний тов. Феликса Кона имеется специальная глава [* Гл. III. «Якутский протест и ссыльные» («Кат. и Ссылка», 1928 г., № 8-9, стр. 129—134).], посвященная якутской трагедии 1889 года. На трех страницах из пяти, составляющих эту главу, автор знакомит нас с общими условиями политической ссылки в Якутске, и только две отданы основной теме главы. Однако, и на этих двух страницах лишь небольшое место отведено общей оценке якутского протеста и действий его участников. Но, может быть, эта количественно скудные строки насыщены качественно значительным содержанием?

    Посмотрим же, какова доброкачественность того материала, с которым оперирует тов. Ф. Кон, выступив с новой оценкой, трагических событий, сороковую годовщину которых мы вспоминали недавно.

    При изучении и оценке каких-либо исторических событий обыкновенно пользуются либо личными воспоминаниями — устными и печатными — самих участников событий; либо относящимися к последним историческими, документами и памятниками, добросовестно проработанными, а также соответствующей литературой и фактами, методически собранными и критически проверенными; либо — что еще лучше — и тем и другим вместе.

    Тов. Ф. Кон не пользовался ни тем, ни другим материалом. В интересующей нас главе III его воспоминаний мы не находим ни малейшей ссылки ни на воспоминания самих участников якутской трагедии, хотя многие из них здравствуют еще до сих пор, ни на литературу вопроса, хотя, помимо прочего историко-литературного материала, существует изданный Обществом политкаторжан сборник, специально посвященный якутской трагедии 1889 г.

    Не думал тов. Кон обращаться и к архивным документам, — вероятно, по той простой причине, что он, очевидно, не собирался писать нового исторического исследования.

    Однако, каковы бы ни были, литературные замыслы автора воспоминаний, факт тот, что, заговорив о якутской трагедии 1889 г., он выступил, в роли судьи. — и судьи довольно строгого. А тов. Ф. Кон достаточно опытный политик и публицист, чтобы понимать; что такое положение обязывает.

    Конечно, мы ни на минуту не оспариваем чьего бы то ни было права подвергнуть новой историко-критической оценке события, связанные с якутским мартовским протестом. Никто не мог бы упрекнуть нас в желании уклониться от такой новой оценки. Мы всегда готовы выслушать ее, как бы сурова она ни была; тем более, что мы не рискуем очутиться в неприятном положении развенчанных героев, ибо в тоги героев никогда не рядились. Мы, однако; полагаем, что подобная переоценка может быть оправдана лишь в том случае, если она предпринимается по достаточно серьезному основанию и в интересах исторической правды. Мы слишком уважаем тов. Кона, чтобы допустить наличие у него каких-либо иных мотивов. Беда лишь в том, что к разрешению поставленной себе ответственной задачи он подошел со средствами, менее всего для этого подходящими.

    Совершенно игнорируя материал, находившийся у него, так оказать, под руками, минуя исторические документы и литературу вопроса, тов. Кон обратился к рассказам «стариков» якутской ссылки, как к единственному источнику своей информации о событиях и лицах якутской трагедии и как к единственному основанию для совершаемой им переоценки мартовских событий и действий их участников.

    Опираясь на этот-то материал, извлеченный из рассказов «стариков», тов. Ф. Кон делает ряд весьма нелестных для участников якутской, трагедии выводов: 1) «Далеко не вое шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению». 2) «Были такие; которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры». 3) «Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтоб их не заподозрили в трусости». 4) «Но главное обвинение состояло в том, что. до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста.., а после того... идейная сторона протеста была затушевана».

    Так формулирует тов. Кон выдвинутые «стариками» обвинения. И не только формулирует, но и авторитетно санкционирует, ибо, как он утверждает, «сами участники якутскою протеста давали обильный материал для такого осуждения».

    Приведенные здесь пункты обвинения рассмотрены уже тов. Зороастровой-Капгер в статье, печатающейся в этой же книжке журнала, и поэтому мы на них вообще останавливаться не будем. Но мы хотим здесь к объяснениям тов. Зороастровой по самому «главному обвинению» лишь добавить, что окончательно принятое нами решение по вопросу о преднамеренности вооруженного сопротивления целиком оправдано и всем дальнейшим ходом событий. Разумеется, если бы нас судили при условиях соблюдения хотя бы минимальных судебно-правовых гарантий, если бы у нас были такие же квалифицированные защитники, услугами которых пользовались товарищи-романовцы, участники второго якутского протеста, — тогда мы, наверное, приняли бы иную тактику. Но присланный для нас из Иркутска военный суд, где подсудимые были лишены всякой защиты, где не было и тени гласности, где председатель суда, тупой держиморда, затыкал рот подсудимым при малейшей попытке их развить ту или иную мысль, где подсудимым не были даже вручены копии с обвинительного акта, — этот военный суд являлся сплошным издевательством над всяким судом, злейшей пародией на него. Выступать в таком «суде» и перед такими «судьями» с какими бы то ни было заявлениями принципиального характера у нас не было ни охоты, ни возможности. Перед нами были существа не с человеческими лицами, а со свиными рылами. Но давно известно, что метать бисер перед свиньями — неблагодарное и пустое занятие.

    Но это — между прочим.

    Нас интересует сейчас последнее из процитированных нами выше утверждений автора воспоминаний. На чем основано оно?

    Как мы показали уже выше, — исключительно на рассказах «стариков».

    Таким образам, мы возвращаемся к ранее поставленному нами вопросу: насколько доброкачественен материал, служивший тов. Кону единственным источником информации, и действительно ли он дает что-либо новое о якутском протесте 1889 г.?

    На вторую половину вопроса тов. Ф. Кон может ответить, что в своих воспоминаниях он коснулся вопроса, которого не затрагивали ни сами участники, ни другие товарищи, писавшие о якутской трагедии 1889 года, — вопроса об отношении «старых» якутских ссыльных к этому протесту.

    Однако, такое указание было бы не совсем правильно. Еще шесть лет тому назад И. И. Майнов, один из наиболее ярких представителей группы «стариков»-якутян, осуждавших в 1889 г. якутский протест, выступил с отрицательной характеристикой как самого протеста, так и некоторых из участников его в статье — «На закате народовольчества», напечатанной в «Былом» (за 1922 г., № 20). Это выступление И. И. Майнова вызвало коллективное возражение со стороны группы участников якутского протеста 1889 г., которое было напечатано в том же журнале (№ 22).

    Ново в воспоминаниях тов. Кона разве то, что личное мнение И. И. Майнова он широко обобщил, приписав его чуть ли не всем «старикам» якутской ссылки. Но против такого обобщения мы категорически возражаем, так как оно не соответствует действительности! Некоторым из организаторов нашего протеста пришлось затратить не мало энергии на то, чтобы убедить иных товарищей-«стариков» отказаться от упорного желания их принять в нем активное участие. И все-таки, вопреки нашим усилиям, в критическую минуту некоторые «старики» пробились к нам или очутились вблизи нас, не будучи в силах преодолеть препятствия, встретившиеся им на пути к соединению с нами. Вспомним сраженного пулею П. П. Подбельского, арестованных Надеева, Макара Попова. Таких «стариков», несомненно, было бы еще больше, если бы мы самым решительным образом не воспротивились их активному вмешательству в организованный нами протест.

    Итак, факт отрицательного отношения большинства якутских ссыльных к нашему протесту сам по себе уже был известен и по устным преданиям, и по литературному выступлению И. И. Майнова, и нашему ответу на него.

    Отвечая на первую половину поставленного нами вопроса, мы должны, прежде всего, констатировать, что не кто иной, как сам автор воспоминаний, подрывает всякое доверие к своему историческому материалу, которому он уделил столь исключительное, но совершенно незаслуженное внимание. В самом деле, можно ли найти какую-либо объективную и беспристрастную оценку событий и лиц в рассказах «старых» ссыльных, если подавляющее большинство их, по словам тов. Кона, «добившись с таким трудом возможности жить, с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину [* Авторы этой заметки считают нужным заявить, что они не согласны с такой чересчур суммарной характеристикой, какую тов. Кон дает в своих воспоминаниях старой якутской политической ссылке.]» Как могли отнестись эти «старики», «погрязшие в обывательскую болотную тину», к молодым бунтарям, возмутившим их застоявшееся болото, не трудно себе представить. А чтобы не оставлять на этот счет никакого сомнения, автор воспоминаний тут же добавляет: «протест 22 марта, если бы он не был «локализован», мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия». Далее автор утверждает, что весьма многие не сочувствовали протесту но чисто принципиальным соображениям, но, «несомненно, — оговаривается автор, — описанные выше условия (т.-е. заботы о своем обывательском покое и уюте) не остались без влияния на эти принципиальные соображения». Но ведь такой оговоркой уничтожается всякая принципиальность, и остается голая обывательщина.

    Итак, ни со стороны фактической, ни со стороны принципиальной материалы, использованные тов. Ф. Коном, не выдерживают самой снисходительной критики. И можно только удивляться, каким образом автор воспоминаний, не хуже других разбирающийся в материалах, с которыми ему приходится оперировать в своих литературных .работах, на этот раз решился положить в основу своих исторических выводов и оценок такой более чем сомнительный материал, как рассказы и простые обывательские россказни, самим же автором в самом источнике их опороченные. Естественно, что на таком недоброкачественном материале ничего прочного нельзя было построить; из такого материала ни одного нового факта нельзя было извлечь. Впрочем, нет, — один факт из рассказов якутских «стариков», особенно ему запомнившийся, автор воспоминаний приводит... но из уважения к тов. Ф. Кону мы предпочитаем обойти его молчанием и совершенно не останавливаться на этом исключительно своеобразном «новом вкладе» в историю якутской трагедии 1889 г.

    М. Брагинский.

    М. Брамсон.

    Евг. Гуревич-Фрейфельд.

    А. Зороастрова-Капгер.

    П. Перли-Брагинская.

    К. Терешкович.

    М. П. Орлов.

    М. Эстрович.

    Л. Берман.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 53. № 4. Москва. 1929. С. 108-112./

                                                                                 *

    А. Зороастрова-Капгер.

                                                                       ПО ПОВОДУ...

    В № 8-9 «Каторга и Ссылки» за прошлый год была помещена статья Ф. Я. Кона, в которой затронут вопрос о Якутской трагедии 1889 г.

    Да позволено мне будет оказать несколько слов по поводу и статьи, и Якутской трагедии.

    Рассмотрим по пунктам все сказанное в статье т. Кона, в той последовательности, в какой ведется рассказ самим автором.

    Прежде всего — о покойном Геймане.

    По словам тов. Кона, на Геймана не менее потрясающее впечатление, чем Якутская мартовская трагедия, «произвело то, что старая ссылка отнеслась к протесту в высшей степени отрицательно»...

    Утверждение это было бы поистине трагично, если бы не некоторое сомнение в точности его смысла. Я, конечно, не хочу этим оказать, что тов. Кон что-то выдумал и угостил нас отсебятиной: он выражает только свое мнение, передает только свое впечатление от беседы с Гейманом. Но, ведь, мнения и впечатления могут быть ошибочны; считаться приходится только с фактами, а они таковы: прежде, чем окончательно пойти на решительный протест, ссыльные устроили ряд собраний, где, на ряду с прочими вопросами, выявлялось и отношение к нему не только будущих его участников, но и «старой ссылки»; и не странно ли, что Гейман, будто бы потрясенный неодобрением «стариков» в такой же мере, в какой он позднее был потрясен гибелью девяти товарищей, узнав утром 22 марта (ст. ст.) о готовящихся событиях и находясь в 20-ти верстах от Якутска, с большим трудом отыскивает подводу и спешит в город с тем, чтобы принять участие в возмутившем «легендарных героев» протесте.

    Не следует ли из этого, что не было ни того потрясения, ни тех легендарных героев, о которых пишется. Мне, как жившей в одном селении (Павловск) с Гейманом и вместе с ним отправлявшейся в Якутск в утро 22 марта, кое-что известно об отношении Геймана к тому и другому вопросу. Но оставим слова и обратимся к фактам.

    Начать с того, что распоряжение Осташкина о способе отправки товарищей в Верхоянск - Колымск не только «ставило отправляемых в опасное положение застрять в дороге и, пожалуй, даже погибнуть», но именно грозило таким концом, что подтверждалось собранными нами сведениями об условиях транспорта, и Гейман, глубоко отзывчивый человек, не мог молчаливо отойти в сторону от товарищей и предоставить их собственной участи.

    Были ли средства предотвратить ход событий?

    Нет.

    Все пути были испробованы. Ни личные объяснения наших делегатов с Осташкиным, ни подробные письменные заявления — ничто не могло убедить властного самодура отказаться от изданных им бессмысленных и опасных распоряжений.

    Какой же выход предлагали те, которые отнеслись к протесту «в высшей степени отрицательно»?

    Никакого.

    Не должно ли было одно это обстоятельство омрачить светлый лик «легендарных героев» в глазах чуткого и впечатлительного: Геймана и тем самым ослабить глубину «потрясения», вызванного их осуждением?

    Итак, первопричиной, побудившей молодую ссылку к протесту, был непосредственно ее коснувшийся нажим на политссылку вообще. Утверждение, что Гейман якобы не ставил этот протест в связь с административным нажимом и протестами в других местах ссылки (например, в Сургуте), совершенно не основательно. Эта связь не могла, конечно, ускользнуть от Геймана, ибо в Якутск как раз в это время прибыли высланные из Сургута политики-протестанты. И именно один из будущих руководителей Якутского протеста, Н. Л. Зотов, бывший у нас в Павловске за несколько: дней до 22 марта, говорил о том, что принятая за последнее время правительством система по отношению к ссыльным носит определенный характер, удушения политической ссылки и что ссыльным нельзя не реагировать на такую систему, И когда на наших собраниях окончательно был решен вопрос о вооруженном сопротивлении, мы во всяком случае исходили не только из групповых, нас непосредственно интересовавших соображений, но и из соображений общего принципиального характера. Мы полагали, что: 1) принятая в последнее время правительством система репрессий против политической ссылки переходит границы допустимого, и если мы не выступим с резким протестом в данном ярко выраженном случае этой системы, мы всю тяжесть борьбы с новым правительственным курсом сознательно переложим на плечи последующих партий; 2) вооруженное сопротивление будет стоить нам нескольких жизней, но и подчинение осташкинским условиям отправки ссыльных из Якутска в Верхоянск - Колымск не обойдется без жертв; 3) протест наш, благодаря именно своей форме, должен получить широкую огласку и этим самым сослужить свою революционную службу.

    Я не привожу исчерпывающего изложения всех мотивов, толкавших нас на путь открытого сопротивления властям, но считаю возможным ограничиться здесь приведенными, как наиболее, с моей точки зрения, характерными.

    Перейдем теперь к «обильному материалу», доставленному участниками протеста для «принципиального осуждения» их: «были такие, — пишет тов. Кон, — которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительную меру. Мне запомнился рассказ о том, как один из отправившихся на протест поставил в русскую печь приготовленную пищу, рассчитывая пообедать по возвращении домой... Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтобы их не заподозрили в трусости».

    Полагаю, никто еще не считал преступной или даже достойной осуждения товарищескую солидарность в тех случаях, где по существу вопроса было полное согласие, так что возражать на этот «материал», пожалуй, и не стоит; что же касается опасения быть заподозренным в трусости, то «материал» этот слишком отдает проникновением в чужую душу, ибо глубоко сомневаюсь в излиянии кем бы то ни было подобного признания.

    На первом же пункте «материала» остановимся.

    Что среди 33-х человек участников протеста могли быть единичные товарищи, смотревшие на весь ход его более оптимистично, чем подавляющее большинство, — думается, в этом нет ничего позорящего их, тем более, что впоследствии, когда этим оптимистам [* Речь идет о Л. М. и Н. О. Коган-Бернштейн.] пришлось понести не только тяжесть каторги, но и стать под виселицу, они ни единым движением не пытались отклонить от себя горькую чашу и остались тверды до конца.

    Мне остается коснуться вопроса, который, насколько мне известно, никем из писавших о Якутской трагедии не был затронут. Я имею в виду постановку вопроса о вооруженном сопротивлении в наших показаниях.

    Уже будучи в тюрьме и узнав, сколько наших товарищей (как мне помнится —18 человек) намечено к смертной казни, мы поставили вопрос: признавать ли нам преднамеренность вооруженного сопротивления?

    Вопрос не праздный.

    Прежде (всего, цель нашего протеста была достигнута: своим открытым выступлением мы показали, что политические не склонят покорно головы перед грубым произволом зарвавшихся помпадуров; протест наш стоил нам огромных жертв, и весть о нем, конечно, проникнет не только во все концы России, но и за границу [* Как известно, все это впоследствии оправдалось.].

    Круг завершен.

    Следует ли нам идти дальше и признавать преднамеренность вооруженного сопротивления? Такое признание, правда, подчеркнуло бы нашу последовательность, но, несомненно, повело бы к новым жертвам.

    Разумно ли было множить эти жертвы после того, как шестеро из наших товарищей было убито, а некоторых из оставшихся в живых впереди ждал смертный приговор? И все же были товарищи, упорно настаивавшие на признании нами преднамеренности вооруженного сопротивления; и только тогда, когда из больницы от наиболее в глазах властей скомпрометированных товарищей, казнь которых была предрешена, пришла записка с предложением не выдвигать вопроса о преднамеренности, мы приняли это решение.

    Ошибались ли мы, считая расплату за свою революционную последовательность жизнью еще нескольких товарищей слишком дорогой ценой? Что такая расплата при положительном решении вопроса о преднамеренности была неизбежна, — это было ясно для всякого, более или менее знакомого с историей наших политических процессов. К тому же по дошедшим до нас сведениям свидетельские показания называли 18 (повторяю, по памяти) якобы стрелявших товарищей. Однако, случись у нас суд более или менее правомерный, возможно, мы и изменили бы такую постановку вопроса; но так как «суд» был лишь пародией на него, то все осталось в том виде, в каком было на предварительных допросах.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 53. № 4. Москва. 1929. С. 113-116./

                                                                               *

    Феликс Кон.

                                                       НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТВЕТА

    Отрывок из моих воспоминаний, затрагивающий вопрос об отношении ссылки к якутской трагедии, вызвал коллективные возражения со стороны участников якутского протеста 1889 г. Я должен заявить, что я меньше всего имел в виду кого бы то ни было развенчивать, но 40 лет — время достаточное для того, чтобы уточнить многое, чего раньше нельзя было сделать. Говоря о якутской ссылке вообще, вскрывая болезненные явления ссылки, указывая на те объективные условия, которые создавали почву для этих болезненных явлений, я не мог не коснуться и якутской трагедии.

    К сожалению, я по прочтении возражений товарищей не могу, несмотря на все свое желание, изменить своего мнения. Относилось ли большинство старых ссыльных отрицательно к якутскому протесту? Несомненно. Одни — потому, что уже осели, другие — по принципиальным соображениям. И на то, и на другое я указывал, отнюдь не обобщая обвинения в шкурничестве на всю ссылку. Товарищи считают нужным поучить меня, как изучаются исторические события. Я им очень благодарен, но воспользоваться их указаниями не могу по той простой причине, что я, как мемуарист, не изучал события, а давал тот материал, какой у меня сохранился в памяти. А товарищам так же, как и мне, известно, что не одобрявшие протеста обосновывали свое отношение тем, что одни из участников прямо заявляли, что они против протеста, но примут в нем участие из чувства солидарности; другие, — что не желают, чтобы их заподозрили в трусости; а были и такие, которые шли, не веря в то, что власти решатся на кровавую расправу.

    Это было, товарищи! Это не исключает того, что остальные были убеждены в необходимости такого протеста и настояли на нем.

    Не убеждает меня и объяснение товарищей по вопросу о принципиальном обосновании протеста.

    Всякий протест должен рассматриваться революционерами под углом того, как он преломляется в сознании масс. Возможно, что по тем или другим соображениям нужно было на суде кое о чем умолчать. Но почему после суда вопрос не был освещен в печати, почему принципиальная постановка была затушевана?

    Мне очень жаль, что мне приходится ставить эти вопросы, но для меня они не ясны.

    Я не оправдываю тех «стариков», которые огульно осуждали протест, но я не могу оправдать и тех, которые сами давали кое-какой материал для этого, за который те хватались.

    В заключение — один совет: чем обрушиваться на людей, которые только тем недовольны, что принципиальная линия не была выдержана, не лучше ли заняться тем, чтобы дать картину того, что до протеста происходило, тех собраний, на которых обсуждался вопрос, когда и при каких условиях был выдвинут вопрос о вооруженном сопротивлении, кто его выдвинул, кто был за, кто против и т. д.

    Все мы уже не молоды. Всем нам пора доказать то, чего до сих пор не успели сделать.

    Я знал, что свято оберегающие тайну тогдашних событий будут недовольны сделанной мною попыткой немного приподнять краешек завесы, не дающей разобраться в этом вопросе. Но шел на это, рассчитывая, что хоть кто-нибудь из них поймет, что уже наступило время, когда можно обо всем говорить. Мои надежды не оправдались... Но один момент все-таки освещен. Это — вопрос о совещании по вопросу, о чем не говорить на суде. И это — хорошо!

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 53. № 4. Москва. 1929. С. 117-118./

                                                           СЛАВА ТЕРРОРИСТАМ

    321 Могилы политических ссыльных С. Гуревича, Я.Ноткина, Г. Шура и С. Пик, ставших жертвами «Монастырской трагедии» 22 марта 1889 года. Памятник истории. Еврейское кладбище. Постановление Правительства РС(Я) №270 от 12.05.2005.

    322 Дом мещанина К. Монастырева, где 22 марта 1889 г. произошла кровавая расправа над политическими ссыльными (восстановлен по обмерным чертежам) памятник истории пр. Ленина, 5/2. [До 1953 г. стоял на месте своей первоначальной постройки, на проспекте им. В. И. Ленина недалеко от Русского театра им. А. С. Пушкина, теперь стоит на территории Якутского республиканского объединенного музея истории и культуры народов Севера им. Ем. Ярославского.] Постановление Правительства РС(Я) № 270 от 12.05.2005.

   Зёма Чарвяк,

   Койданава