ЎЎЎ Наста Дзіўная. Выгнанка ў Якуцкую вобласьць Эвяліна Ўланоўская. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Эвяліна (Філамена) Людвікаўна Ўланоўская (у замустве Краніхфэльд) – нар. 3 чэрвеня 1860 г. у павятовым месьце Наваградак Гарадзенскай губэрні Расейскай імпэрыі, ў шляхецкай каталицкай сям’і.

    Праз чатыры гады яна разам з бацькамі пераехала ў Пермскую губэрню, куды бацькі былі запрошаны на працу да свайго сваяка Паклеўскага-Козела (Козела-Паклеўскага), дзе ейны бацька зрабіўся упраўляючым маёнтку у Таліцкім заводзе па віннай справе.

    [Альфонс Тамашавіч Паклеўскі-Козел нарадзіўся у 1809 (1815) г. у маёнтку Быкаўшчына (цяпер Полацкі раён Віцебскай вобласьці РБ) Скончыў школу дамініканцаў у мястэчку Ушачы, калегіюм піяраў, вучыўся у Віленскім унівэрсытэце. Ад 1838 г. губэрнскі сакратар, чыноўнік па асобых даручэньнях пры генэрал-губэрнатару Заходняй Сыбіры. У 1843 г. заснаваў першае ў Сыбіры параплаўства. Валодаў залатымі і азбэставымі капальнямі, жалезнымі, срэбнымі і медзянымі руднікамі, радовішчамі смагарду ды александрыту, заводамі па вытворчасьці чыгуну, жалеза, сьвечак, гутамі ды іншымі прадпрыемствамі. Найбуйнейшы ў Заходняй Сыбіры вытворца гарэлкі, піва, прадуктаў харчаваньня. Ініцыятар будаўніцтва чыгункі Кацярынбург-Цюмень. Адзін са стваральнікаў у 1872 г. Сібірскага гандлёвага банку. Пабудаваў у Сыбіры 5 касьцёлаў. Пасьля яго сьмерці 9 верасьня 1890 г. ягоныя нашчадкі стварылі гандлёвы дом “Спадкаемцаў А. Ф. Паклеўскага-Козела.”]

    Па заканчэньні Кацярынбурскай гімназіі Эвяліна з братам і маці паехала ў Санкт-Пецярбург, дзе зьнялі кватэру “ў некалькі пакояў”, ды паступіла на фэльчарскія курсы. У 1879 г. яна была арыштаваная на студэнцкай вечарынцы нарадавольцаў, дзе нібыта, прысутнічала па “непаразуменьню”...

    Эвяліна была высланая на тры гады ў м. Пудаж Аланецкай губэрні. Адтуль, за парушэньне рэжыму, кваліфікаванае як спроба ўцёкаў, 3 лістапада 1879 г. была высланая ў Бярозаўскія Пачынкі Глазаўскага вуезду Вяцкай губэрні, побыт у якіх яна апісала ў сваіх бэлетрызаваных “лістах да маці”. Там жа сустрэла “сьветлага сябра” сасланага Ўладзімера Караленку, будучага пісьменьніка, і лёгкі кароткачасова флірт з ім ператварыў яе ў нязломную рэвалюцыянэрку, бо Караленка прысьвяціў ёй апавяданьне “Дзіўная” ды апісаў сустрэчу з ёй ў “Гісторыі майго сучасьніка” у главе “Дзеўку прывезьлі”...

    Упершыню (Очерк из 80-х годов) “Чудная» быў надрукаваны ў рускамоўнай газэце І. А. Гурвіча “Прогресс” у Нью-Ёрку 19 лютага - 18 сакавіка 1892 г., а ў 1905 г. у дзевятай кніжцы часопіса “Русское богатство” у Санкт-Пецярбургу пад назвай «Командировка».

    Ад 1883 г. Уланоўская жыла ў Харкаве, дзе навучалася акушэрству ды ўваходзіла ў групу нарадавольцаў. У 1884 г. зьняволеная ў Бутырскую турму ў Маскве, дзе правяла 22-дзённую галадоўку. Асуджаная па “працэсе 21-го” яна ў 1886 г. была выслана на 5 гадоў у акруговае места Балаганск Іркуцкай губэрні, дзе ў 1889 г. разам з іншымі падпісала “Заяву расейскаму ўраду” супраць г. зв. “якуцкай бойні”, калі купка габрэйскіх сасланых 22 сакавіка 1889 г. хацела прымусіць адміністрацыю Якуцкай вобласьці таньчыць пад іхнюю дуду. 2 жніўня 1889 г. падпісантаў арыштавалі і зьняволілі ў Іркуцкую турму. Іркуцкі губэрнскі суд прысудзіў Эвяліну да 4 гадоў катаргі, але Правячы Сэнат зьменшыў пакараньне да пажыцьцёвага пасяленьня ў Сыбіры.

    Спачатку Эвяліна жыла ў Мархінскім улусе Вілюйскай акругі Якуцкай вобласьці, дзе пабралася шлюбам з такім жа падпісантам з Балаганску Віктарам Паўлавічам Краніхфэльдам, ўраджэнцам павятовага места Пінск Менскай губэрні. Краніхфэльды былі адразу прыпісаныя да сялянскай грамады, а потым да мяшчанаў места Якуцк. У Якуцкай вобласьці у Краніхфэльдаў нарадзілася дачка Ліда.

    У 1890 г. тэрмін знаходжаньня ў Сыбіры для Краніхфэльдаў быў абмежаваны да 14 гадоў. Летам яны пераехалі ў слабаду Віцім Кірэнскай акругі Іркуцкай губэрні, дзе Віктар знайшоў працу дробнага служачага на капальні Ленскага золатапрамысловага таварыства.

    Ад 1905 г. Краніхфэльды жывуць у Санкт-Пецярбургу, у 1907 г. Эвяліна там жа ўвайшла ў партыю эсэраў.

    31 кастрычніка 1915 г. Эвеліна памерла ў Петраградзе. Ейная дачка хадзіла на магілу маці, пакуль сама не зьлягла.

    Літаратура:

*    Дѣло объ административно-сосланныхъ — подпоручикѣ запаса арміи Кранихфельдѣ и др., обвиняемыхѣ вѣ государственномѣ преступленіи. // Сочиненія В. Д. Спасовича. Т. VII. Судебныя рѣчи (1882-1892). С.-Петербургъ. 1894. С. 291-309.

*    Прыбылев А. В.  В годы неволи. (Переписка Э. Л. Улановской (Кранихфельд) с матерью). // Каторга и ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 223-250.

*    Струмилло Б.  О Владимире Ивановиче Слепяне, Эвелине Людвиговне и Викторе Павловиче Кранихфельдах. // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 71. № 10. Москва. 1930. С. 201-202.

*    Прибылев А. В.  Записки народовольца. [Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. 1930. № 6-7 (LV-LVI)] Москва. 1930. С. 16-17.

*    Короленко. В. Г. Собрание сочинений в десяти томах. Т. I. Письма 1879-1921. Москва. 1953. С. 3-19, 483-484.

*    Короленко. В. Г. Собрание сочинений в десяти томах. Т. VII. Письма 1879-1921. Москва. 1955. С. 42-48, 57-58, 71-72, 79, 92, 411.

*    Короленко. В. Г. Собрание сочинений в десяти томах. Т. Х. Письма 1879-1921. Москва. 1956. С. 35, 42, 209-211, 691.

*    Кирилина Е.  Павел Грабовский в Якутской ссылке. // Вопросы литературы. Орган Союза писателей СССР и Института мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР. № 7. Москва. 1961. С. 166-169.

*    Подпольное издание рассказа В. Г. Короленко «Чудная». // Бирюков В. П.  Записки уральского краеведа. Челябинск. 1964. С. 92-95.

*    Троицкий Н. А.  Царские суды против революционной России. Политические процессы в 1871-1880 гг. Саратов. 1976. С. 298, 336, 387, 405.

*    Охлопков В. И.  История политической ссылки в Якутии. Кн. 1. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 421, 434-435.

*   Эвелина Улановская. // Мельников М. Ф.  Шел край наш дорогой столетий. Под редакцией доктора исторических наук А. Ф. Хацкелевича. Минск. 1987. С. 28-30.

*    Карніловіч Э.  “Не гнуцца гэтакія”. [100 артыкулаў з гісторыі Беларусі]. // Чырвоная змена. Мінск. 6 красавіка 1994. С. 2-3.

*    Карніловіч Э.  Уланоўская Эвяліна Людвігаўна. // Энцыклапедыя Гісторыя Беларусі ў 6 тамах. Т. 6. Кн. І. Мінск. 2001. С. 576-578.

*    Карніловіч Э. А.  “Не гнуцца гэтакія”. // Карніловіч Э. А.  Імёны з небыцця. Мінск. 2003. С. 22-31.

*    Карніловіч Э.  Уланоўская Эвяліна Людвігаўна. // Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 16. Мінск. 2003. С. 217.

*    Пролог. Моя родословная. // Кранихфельд Л.  История моей жизни (Осколки воспоминаний). Lib.ru: Журнал «Самиздат». Москва. 2003.

*    Улановская (по мужу – Кранихфельд) Эвелина Людвиговна. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 102-103.

*    Улановская (по мужу – Кранихфельд) Эвелина Людвиговна. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 102-103.

    Наста Дзіўная,

    Койданава

    /Троицкий Н. А.  Царские суды против революционной России. Политические процессы в 1871-1880 гг. Саратов. 1976. С. 387./

    А. В. Прибылев.

                                                                  В ГОДЫ НЕВОЛИ

                                   (Переписка Э. Л. Улановской (Кранихфельд) с матерью)

    Предлагаемая читателю переписка имеет двоякий интерес. С одной стороны, она дает много бытовых картин из жизни ссыльных в самых глухих углах северных губерний в начале 80-х годов, с другой — рисует моральное состояние и психологию молодой 19-летней девушки, совершенно невинной в политическом отношении и совершенно случайно попавшей в цепкие лапы охраны... Эти письма дышат такой неподдельной искренностью и теплотой, так просты и безыскусственны, что подкупают читателя с первых строк и заинтересовывают его судьбой двух, противоположно настроенных, но близких друг другу лиц.

    Читатель невольно переживает все стремления дочери затушевать действительный ужас ее положения и естественные страдания матери, потерявшей своего птенца и стремящейся всеми силами внушить дочери необходимые мужество и силу.

    Дочь, несмотря на свою молодость и неопытность, однако ж скоро усваивает психологию заключенного. Она не хочет унижаться до жалоб и просьб о смягчении своей участи и нежно, мягко настаивает на том же со стороны матери; последняя — растерянная, убитая горем — боится обидеть свое дитя и жалеет, что лишена возможности добиваться льгот в ее положении. Она почти молча страдает, узнавая о новых и новых скорпионах, падающих на голову дочери, и только временами, и уже роst factum, у нее вырываются правдивые слова о собственных переживаниях: «не сплю, не ем!..» — говорит она в отчаянии. Но дочь не только мужественно переносит несчастья, — она крепнет морально, растет умственно, развивается; редкие встречи с товарищами по несчастью помогают ее самоопределению, а невольное и продолжительное одиночество дает возможность сосредоточиться, обдумать и обработать приобретенный умственный багаж, отчасти пополнить его.

    Такова была судьба многих и многих лиц, только лишь настроенных оппозиционно, которых ссылка и другие репрессии делали решительными и активными, революционерами. Все эти психологические процессы легко улавливаются в предлагаемой переписке, и мне остается предпослать к ним небольшую справку об их авторе.

    Эвелина (Филомена) Людвиговна Улановская родилась в Западном крае (в Новогрудке, Минской губ.), в семье небогатого польского дворянина в 1860 году. Когда ей было не больше 4-5 лет, ее родители были вынуждены выехать на Урал, где отец получил предложение занять материально выгодное место управляющего имением своего очень дальнего родственника, известного богача на Урале — Поклевского-Козелло.

    Имение это было в Зауралье, в Талицком заводе, где сосредоточивалось богатое винное дело Поклевского. Эвелина Людвиговна была тогда ребенком; впечатления ее детства отчасти рассказаны в ее третьем письме. После жизни в Талице семья кочевала по другим местам той же Пермской губ. и долго жила в г. Екатеринбурге. Здесь Э. Л. обучалась в гимназии, а, кончивши курс ее 18-летней девушкой, вместе с матерью и братом поселилась в Петербурге и поступила на фельдшерские курсы. Материальные недостатки семьи заставляли мать Улановскую заниматься хозяйством, отдавать комнаты землякам-студентам, им же давать дешевые обеды и пр. Это скоро связало всю семью с землячеством пермских студентов, и последние, в том числе и пишущий эти строки, всегда находили здесь привет и теплую ласку. Эта студенческая среда, в которую с головой окунулась живая, непосредственная натура молодой девушки, не могла не оказать на нее благоприятною влияния в смысле развития ее самосознания. Кружки саморазвития, беседы, лекции, чтения возбуждают в ней трудно разрешимые социальные вопросы, а богатый репрессиями, особенно кровавыми, конец царствования Александра II скоро создает в ней ярко оппозиционное настроение.

    Так наступает 1879 год, — заря партии «Народная Воля», — когда радикальная молодежь не может относиться равнодушно к героической борьбе, предпринятой кучкой энергичных, до самозабвения преданных идее людей. Она, эта молодежь, не только присматривалась к деятельности народившейся партии, но и всячески, наперерыв друг перед другом, старалась помочь ей то сбором денег, то распространением литературы, устройством платных вечеров и всякими другими способами, имеющимися в ее руках.

    И Улановская не была чужда этим стремлениям; она разделяла вполне настроение молодежи, хотя была далека от того, чтобы считать себя причастной к партии. Ее молодость, недостаток знаний не давали ей еще возможности определить себя сколько-нибудь точно, а присущая ей скромность характера пока не позволяла и мечтать о великой чести стать в ряды партии.

    Но судьба сыграла с ней невеселую шутку...

    Радикальная молодежь часто устраивала вечеринки в пользу «Народной Воли», где собиралась в большинстве сочувствующая ей молодежь, открыто и беззаветно веселилась, распевала песни, чаще всего радикальные, вела беседы, иногда говорила речи и пр. Таких вечеринок бывало много, и мне, пишущему эти строки, нередко приходилось распространять на них билеты. Одна из таких вечеринок была устроена студентом-медиком С. Ивановым (будущий шлиссельбуржец) в его квартире на Подрезовой улице, близ Геслеровского переулка. У меня осталось два непроданных билета, которые, конечно, хотелось использовать, и я предложил своей доброй приятельнице Улановской пойти на этот вечер вместе со мной.

    Вечеринка эта оказалась роковой для многих, и в том числе — для Эвелины Людвиговны. Около 2 часов ночи мои настойчивые предложения пойти домой, несмотря на сильное утомление, не были приняты; моя приятельница, что называется, разошлась и в числе 12-15 челов. осталась на вечеринке еще на часок. В 2 ч. 30 м. я оставил квартиру Иванова, а в 3 ч. все оставшиеся были арестованы, заключены в участок, а затем переведены в Дом предварительного заключения.

    Скоро оказалось, что среди арестованных было несколько серьезно замешанных ранее лиц и одна нелегальная девушка.

    К этому моменту относится начало предлагаемой ниже «переписки».

    Легко представить себе психологию молодой, чистой, с живым темпераментом и с благородным характером девушки, не ведающей за собой никакого проступка, кроме брызжущего из нее веселья молодости и желания повеселиться в приятной среде симпатичных людей. Можно ли было думать, что эта маленькая провинность повлечет за собой сколько-нибудь серьезные последствия?

    Но результат оказался плачевнее, чем можно было ожидать: «В виду событий последних дней» оказалось необходимо эту группу не в пору повеселившихся людей оторвать от их настоящего дела и разослать подальше от столиц. Известно, в чем заключались эти «события последних дней»: с половины 1879 г. организовалась новая, боевая и, по-видимому, сильная, решительная партия «Народная Воля», уже вышло два номера ее органа, произошел ряд дерзких покушений на жизнь Александра II, произведено много очень серьезных арестов и пр. Не ясно ли отсюда, что группа арестованных на вечере С. Иванова, включая и его самого, оказалась настолько опасной, что подлежала рассылке по далеким, глухим углам отечества?

    Улановская попала в г. Пудож, Олонецкой губ.

    Но злоключения не оставляют ее на этом. Не прошло и 2-3 месяцев, как в Пудоже разыгралась новая трагикомедия, описанная в письме 5. В результате этой истории молодая девушка отправлена в другое, еще более уединенное, еще более мрачное и суровое место ссылки — в Березовские Починки, Вятской губ., на сотни и сотни верст отстоящие от центра губернии. Починки, это — отдельные деревенские хаты, часто курные избы, разделенные друг от друга десятками верст.

    Полное одиночество, суровая природа, трудности продолжительного пути, — все это, как снег на голову, упало на бедную девушку, но она не теряет бодрости, черпая силу в сознании необходимости не поддаваться отчаянию, отчасти памятуя и наставления матери и пользуясь опытом, уже полученным от совместной жизни с товарищами-ссыльными.

    Почти 10 месяцев одинокой жизни в Починках для молодой девушки, это — тяжелое испытание! Оно могло бы сломить силы и более крепкой организации. Мрачная, холодная изба, дым лучины, единственно возможное общение с совершенно некультурной средой своих хозяев, всегда готовых «утопить» ее, чтобы воспользоваться ничтожными пожитками ссыльной, кругом непроходимые болота или густые леса со сходящимися и закрывающими небо верхушками деревьев... И только могучая, но тоже холодная, подчас страшная река Кама, на крутом берегу которой стоит починок Дураненка..., — вот обстановка, среди которой так долго пришлось жить Эвелине Людвиговне.

    Единственным просветом за все эти долгие месяцы, и то очень ненадолго, явилось для нее неожиданное появление на ее горизонте светлого друга — Владимира Галактионовича Короленко, услыхавшего об одинокой молодой девушке, попавшей в такое исключительно тяжелое положение в ссылке, какое он сам, молодой и крепкий мужчина, выносил не легко [* Эпизод этот описан самим В. Г. Короленко в 3 томе его «Истории моего современника». Изд. «Задруга» М. 1922 г. Гл. VIII, озаглавленная: «Девку привезли», стр. 49-55.]. Ему неизбежно должна была придти в голову мысль: что было бы с его сестрой или другим близким ему лицом, если бы оно очутилось в положении Улановской? И его отзывчивая, добрая и честная душа поняла, что было необходимо ему сделать в этом случае. А каково было впечатление Улановской от этого свидания, читатель увидит в ее 7 письме.

    Пудожская история отозвалась и еще раз на Улановской: через десять с лишним месяцев жизни в Починках Петрозаводский суд приговорил ее за бунт и «сопротивление властям» на два месяца тюрьмы. В два месяца тюрьмы было оценено судом ее преступление; за что же была она осуждена на эти десять месяцев ужасного одиночества в Починках, где она успела «одичать» до того, что тюрьма в Глазове показалась ей отдыхом?

    Дальше наступило некоторое облегчение в положении Улановской — она переведена была в г. Котельнич. Как ни глух, безлюден и малокультурен провинциальный городишко Котельнич, все же это город — с товарищами, библиотекой, умственными запросами и возможностью хоть к чему-нибудь приложить свои силы. С этого момента и в письмах Эвел. Людвиговны чувствуется, что она отдыхает душой, собирает силы и в то же время точно определяет свое миропонимание. В них видно, как постепенно в юной душе назревает твердая, непреклонная решимость идти по определенному пути; этот путь светится перед ней яркой звездой, другой дорогой она не пойдет; предначертав для себя, быть может, еще худшие страдания, она твердо станет на новый путь, — путь революционный...

    В Котельниче через 3 с половиной года с начала ссылки окончился ее срок. Она избирает для своего местожительства Харьков, город университетский, культурный и... революционный.

    Тут для Улановской началась новая жизнь и деятельность: сперва наука вперемежку с революцией, а потом, — в период деятельности в центрах организации Г. А. Лопатина, Садовой и др., а в Харькове Добрускиной и др., — потом и чисто революционная, пока, наконец, не наступил общий разгром, захвативший и ее. Эв. Л. была арестована и скоро выслана в Восточную Сибирь на пять лет.

    А мать? Мать из писем дочери ясно усматривала, какую эволюцию настроений и мыслей переживала ее дочь, куда неудержимо влекли ее ее симпатии, и она скоро поняла, что ей пришлось дожить до последнего момента, когда она была вынуждена признать, что дочь ее стала на решительный и бесповоротный путь. И последним, тяжелым аккордом пережитой ею драмы звучало ее последнее письмо («спустя много лет»).

    «Переписка» окончена, и дальнейшая судьба ее главного автора такова. За участие в южной, в частности Харьковской, народовольческой организации Улановская была арестована в 1884 г. и выслана 22 октября 1886 г. в г. Балаганск в Вост. Сибири.

    За это время она не утратила ни одной черты своего живого темперамента и жизнерадостности, сохранила всю силу своего здорового организма и веселого нрава, о чем свидетельствует, между прочим, Н. М. Салова, совместно с ней проделавшая часть пути в Сибирь. Салова рассказывает, как Улановская удивляла сибиряков, прирожденных ямщиков, когда брала у них вожжи от лошадей в свои руки и умело ими управляла. «Вот так девка!», — говаривали эти сибиряки, всегда с уважением относившиеся к силе, проявляемой девушкой.

    В 1889 году произошла известная Якутская трагедия, сопровождавшаяся расстрелом партии ссыльных, их вооруженным сопротивлением и последующим судом, приговорившим к смерти трех неповинных товарищей. Улановская не могла относиться равнодушно к этому беспримерному по жестокости факту и вместе с другими товарищами по ссылке, между прочим, и будущим своим мужем, она подала официальный резкий протест против этих злоупотреблений местных властей. Результатом этого протеста был новый арест, продолжительное тюремное заключение в г. Иркутске, суд и приговор на поселение в Якутской области [* Подробно этот эпизод изложен Р. М. Кантором в статье «Памяти В. П. Кранихфельда» в № 4 «Каторги и Ссылки» за 1922 г. Ред.]. Это было уже последнее испытание, выпавшее на долю Эвел. Люд. С этого времени Улановская, отныне уже Кранихфельд, жила с мужем сперва в Мариинском поселке Вилюйского окр., потом в разных местах Якутской области и особенно долго на Витимских золотых промыслах, где ее муж нашел себе заработок. Так они дожили до момента, когда в 1905 году жизнь России всколыхнула первая русская революция, и Кранихфельды вернулись в Петербург, где Эвелина Людвиговна скончалась 31 октября 1915 года.

                                                                             - - -

                                                                      ПЕРЕПИСКА

                                              (Посвящается светлой памяти моей матери)*

    [* Посвящение сделано самой Э. Л. Улановской, которая подобрала и привела в порядок печатаемую переписку. Ред.]

                                                                      Письмо 1-е

    Дом предварительного заключения (Конец 1879 года)*

    [* Даты писем, заключенные в скобки, определены А. В. Прибылевым. Ред.]

    Дорогая мама! В первых же строках своего письма приходится сказать: «я здорова, того же и Вам желаю». В данном случае, полагаю, для Вас это важнее всего. Право, дорогая мамочка, я совсем здорова, и если не весела, то и не скучаю. Не знай я, что мой арест должен был произвести на Вас очень тяжелое впечатление, я бы, пожалуй, была и весела, до того все это неожиданно и курьезно.

    Я горжусь высоким, но вполне незаслуженным чином. А чин высокий: государственная преступница! Меня возят в закрытой карете с двумя жандармами, посадили в одиночную камеру, допрашивают очень торжественно.., а мне так и хочется рассмеяться им в лицо. Даже желания совершить что-либо запрещенное у меня не было...

    То, что за мной «ни сучка, ни задоринки», должно Вас хоть немного успокоить. По возможности не волнуйтесь. Подержат и выпустят. Спасибо Вам за работу и книги. То и другое я получила. Немного работаю, читаю. Работу мою Вы сможете продать, оставлять себе не стоит. Если Вы хоть что-нибудь выручите за нее, пригодится Вам и мне здесь. Не могу пожаловаться, чтобы здесь плохо кормили, все-таки очень приятно кое-что получить из дому хотя изредка. Тратить на меня много не надо; съедать более чем обыкновенно я не могу, передавать никому ничего нельзя, следовательно, все лишнее придется выбрасывать. Надо кончать. Крепко обнимаю Вас.

    Ваша дочка.

                                                          Ответ матери 1-е письмо.

    Девочка моя! я: «должна успокоиться», «не волноваться»; это чуть смягчается твоим: «хоть немного», «по возможности». Не могу. Не сплю, не ем... все валится из рук. Понять не могу, что случилось, за что?..

    Напиши скорей куда идти, где хлопотать, просить, умолять, чтобы мне возвратили мою девочку. Я рада, что тебе пригодилась работа, книги. На глаза все это попалось, я машинально взяла и отнесла.

    Молюсь. Прошу бога. Молись и ты!

    Мама.

                                                                      Письмо 2-е.

    (Дом предварительного заключения. 1879 г.)

    Мамочка дорогая. Ваши милые строчки я получила. Хочется Вас утешить, порадовать и чувствую, что теперь Вам, кроме своей «девочки», ничего не надо. Ничего Вас не может отвлечь от тяжелых мыслей.

    Знаю, Вы мне верите, как и я Вам. Уже в первом письме я говорила: за мной ничего нет и быть не может. Обвинить меня не в чем, привлечь не за что. Должны же «они» разобраться и выпустить меня. Они должны, понимаете, мама? Просить, умолять не о чем. Если Вы пойдете «хлопотать» за меня, «они» могут подумать, что за мной есть кое-что, девицу следует подержать, мать просит не напрасно...

    Поймите, дорогая, что хлопотать даже невыгодно, лишний козырь даете в их руки. О свидании, если можно, попросите. Я хочу видеть Ваши глаза, целовать их, приласкаться к Вам. Смешно просить об этом. Приходится.

    О свидании непременно попросите. Когда Вы меня увидите, Вы станете крепче. Во-первых, увидите как много девиц и молодых людей находятся в таких же условиях, как и я (со двора видна часть окон, на каждое окно по одному человеку), а во-вторых, в комнате для свиданий, быть может, случайно столкнетесь с другими матерями, сестрами, женами, которые оставались на воле в более тяжелых условиях.

    Ваша Э.

                                                                      Письмо 3-е.

    (Дом предварительного заключения. 1879 г.)

    Благодарю Вас, дорогая мама, я получила Вашу записку и тотчас же, согласно Вашему желанию, уничтожила ее. Вы меня поняли, родная. Не сумею сказать, как я рада этому. Судя по ответу в жандармском управлении, мы с Вами скоро увидимся.

    Мамочка, я хочу Вас предупредить, что свидание у нас с Вами будет не с глазу на глаз, а при третьем лице. Надо с этим мириться. Вот что еще: вы будете проходить мимо караула, идите смело, не бойтесь. Вам никто ничего не сделает. Придете в комнату для свиданий, там надо будет обождать. Затем вызовут меня.

    Я со дня ареста почти не изменилась, разве чуть-чуть похудела, как после экзаменов, помните? Ну вот, вообразите себе, что я снова держала экзамен, только по более серьезным предметам, более трудным...

    Да, родная моя, тяжелые экзамены были, выдержала ли я их удовлетворительно, покажет будущее. Я, уже сидя в тюрьме, узнала, что сбор на той злополучной вечеринке предназначался на помощь ссыльным и заключенным. Ничего тут преступного не было, я думаю, согласитесь и Вы.

    В противном случае Вы настоящая, страшная преступница. Я не забыла до сих пор, что после восстания в Польше, когда целые сотни поляков, мужчин и женщин, высылались в Сибирь, а мы жили эти годы на Урале, неподалеку от одного из этапов, Вы с папой каждую неделю отправляли целый воз с съестными припасами, одеждой, обувью и сами ехали встречать «партию». Вы рассказывали взрослым, а мы, ребята, чутко насторожившись, не пропускали ни одного слова из рассказа, не предназначавшегося для нас. Вы со слезами готовы были целовать край одежды несчастных мучеников за идею... Я помню, как заходил к нам из «партии» ваш брат, а мой родной дядя, уже тогда человек психически ненормальный, что, конечно, не помешало ему идти на поселение с лишением прав... До сих пор у меня в ушах звучит грубый окрик: «вот он»! чуть не полуроты солдат, окруживших наш уединенный домик. Солдаты были присланы для поимки больного человека. Дядя показался в воротах, в одной руке у него был букет полевых цветов, другой он обнял Вас, когда Вы к нему бросились с крыльца навстречу.

    «Я тебе принес цветы», — говорил он, — «я знал, что мне не позволят быть у тебя, очень хотелось посмотреть, как ты живешь... Случайно забрел в лес, узнал, что напрямки до тебя всего семь верст, не мог удержаться, пришел»...

    К величайшему счастью дяди, его желание повидаться с сестрой не сочли ни за отлучку, ни за побег. Слишком было ясно, что он давно уже живет в мире грез, и суровая действительность для него не существует... Могло быть и иначе.

    Мы, дети, стояли на окнах большого «дома», когда дрожки, окруженные со всех сторон солдатами, проехали мимо по направлению к этапу. На дрожках сидели Вы, папа, дядя и офицер. Как ни были мы малы, мы чувствовали своими маленькими сердечками ненужную жестокость; со слезами на глазах мы сжимали друг другу рученки. Вы возвратились к вечеру с заплаканными глазами, грустная и взяли нас из «дома» к себе на заимку.

    Мы тихо, молча разошлись по своим кроваткам, как будто возле был дорогой покойник.

    С одной из следующих «партий» прошел другой Ваш брат, и наш дядя, уже на каторгу, на целых 16 лет!..

    Вы видите, я все помню, все до мельчайших подробностей. Вы об этом и не догадывались, случая не было, мы и не разговорились. До свидания же, до скорого свидания, дорогая мама.

    Ваша дочка.

                                                                      2-е письмо матери.

    Девочка моя, довольна ли ты мной? В последнем твоем письме ты говорила об экзаменах... представь себе, мне тоже пришлось к ним готовиться и не на шутку... Год, полгода тому назад я и представить себе не могла, что я сама пойду в какой-нибудь участок, в тюрьму; буду проходить одна мимо «караула», как ты зовешь эту толпу солдат, щелкающих курками ружей с длинными блестящими штыками. В первую минуту и, как загипнотизированная, смотрела на эти штыки... быть может, вот именно этот самый вонзится в тело моей девочки... я не могла отвести глаз от его сверкающего острия. Явилось страшное желание вонзить себе в грудь этот штык, притупить его собственным телом, чтобы потом уже «он» не мог тронуть мою девочку, она будет спасена... Я почувствовала головокружение, ноги сами собой сгибались... Вдруг я очнулась, вспомнила, зачем я здесь, взяла себя в руки и бодро прошла через дверь мимо «караула».

    Через несколько минут я уже была в комнате свиданий в ожидании тебя. Как видишь, на первом экзамене я чуть было не срезалась.

    Я не помню, что я говорила, даже говорила ли я что-нибудь. Все равно, сказать всего не могла, что я передумала, пережила со времени твоего ареста. Я только смотрела на тебя. Я хотела насытить свои глаза, боялась упустить мгновение из того числа минут, которое было нам назначено на свидание. Не много. Ты выросла, побледнела, похудела. В общем, ты мне понравилась. Я довольна.

    Представь, я и понятия не имела, что у тебя сохранилось в памяти что-либо из нашей жизни в Талице. Да, были тяжелые времена. Что пережила твоя бабушка, моя мать, трудно представить. Теперь пришла моя очередь.

    Меня очень тронуло, что у тебя сохранились в памяти даже такие мелочи, как то, что я всегда очень боялась солдат. На этап встречать «партию» меня всегда сопровождал папа. Одна я, вероятно, ехать на этап не рискнула бы, это правда. До следующего свидания.

    Твоя мама.

                                                                      3-е письмо матери.

    Сегодня пошла узнать, за каким ты учреждением числишься.

    Тебя в числе других высылают административным порядком. Я невольно вскрикнула:

    «За что?».

    «В виду событий последних дней»...

    Пришла домой и стала собирать твои вещи. Уложила в чемодан, корзинку с провизией. Мне сказали, что перед отъездом успеем повидаться. Уложила тебе немного белья, пару платьев, шубу. Я с трудом соображала, что тебе может быть там нужно.

    Мне не сказали, куда тебя высылают.

    «Вам дочь потом сообщит с места ссылки».

    Потом! Но, ведь, я хочу теперь, сейчас же узнать, куда, в какой край, в какие условия попадет мое дитя.

    Им стыдно, что ли, самим сообщить это. Должно быть. Я уложила также твой переплетный инструмент, ты, ведь, немного переплетаешь. Быть может, пригодится тебе там.

    Там!. Но все-таки, где же?

    Денег, ты знаешь, я не буду в состоянии высылать систематически. По силе возможности, конечно, постараюсь.

    Девочка моя, мне так много хочется сказать тебе, посоветовать...

    Все трудно, невозможно пересказать, на всякий непредвиденный случай припасти совет... Через месяц тебе минет двадцать лет. Жили мы с тобой довольно дружно. Ты знаешь мою жизнь, немножко читала, меньше того видела. Придется тебе самой вдумываться в каждый шаг; это трудно, и не в 20 лет при живом темпераменте вглядываться пристально в людей, в окружающую среду.

    Надо находить в себе самой силу бороться с неблагоприятными обстоятельствами, не гоняться за удовольствиями, при которых можно лишь временно забыться...

    Итак — куда, когда — не знаю. Только догадываться можно, кажется, на этой неделе. Если найдешь удобным, брось открытку с какой-либо станции. Судя по тракту, можно будет сообразить, куда тебя повезут. Буду терпеливо ждать весточку.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 4-е.

    Гор. Пудож, Олонецкой губернии (1880 г.)

    Мамочка дорогая, уже несколько дней я в городе Пудож, Олонецкой губ. Город убогий. Первые дни я здесь прожила с товарками по несчастью; нас здесь четыре барышни, одна замужняя дама и очень много мужчин разных категорий по возрасту и образованию. С товарками я сошлась, нам недурно вместе, но вы знаете, как я люблю жить одна. Наняла себе маленький домик за целый рубль в месяц, купила полсажени дров, сама их наколола, сложила в поленницу. Домик очень уютный. Из сеней налево чистенькая комнатка с камином, прямо «гардеробная» и умывальная, направо — кухня.

    Более чем достаточно. Прибираюсь, самовар ставлю сама. Обедаем все вместе. Мы поочередно варим сами себе обед. Дешево, вкусно и питательно. Наша столовая в семейном доме. Первое время я все спрашивала директивы у нашей заведующей хозяйством. Трудно давалось умение варить обед. Теперь я уже немного привыкла и реже получаю замечания.

    После обеда, если хорошая погода, мы многочисленной компанией отправляемся гулять за город, собираем цветы, ягоды. Здесь довольно много земляники, осенью будет морошка, брусника. Хорошо в поле, в лесу.

    Утрами, когда мы свободны от дежурства по кухне, читаем вместе с подругами. Здесь нами выписываются газеты, журналы. У товарищей много научных книг.

    Не могу сказать, чтобы жилось очень плохо. Обидна неопределенность, и это самое худшее в ссылке, на мой взгляд. Никто не знает, сколько времени придется прожить при таких условиях. Планы работы создавать трудно, без плана — работа двигается туго. С одной стороны, лето манит за город. Осенью и зимой мечтаю заняться серьезно. Попробую. Возьму какой-нибудь вопрос. Сколько успею. Надо мною не каплет. В сущности, я почти ничего толком не читала, не работала. Здесь есть солидные люди, не откажутся поделиться книгами, помочь словом и делом.

    В конце-то концов и скажется, что я, попав в ссылку случайно, выиграю во всех отношениях. В Петербурге я все вертелась среди молодежи; танцы и вечеринки, вечеринки и танцы отнимали все внелекционное время. Я как-то не задумывалась серьезно, была уверена, что с меня достаточно и того, что я учусь, хожу на лекции, отплясываю до упаду на вечеринках. Вот и видите, родная, нет худа без добра.

    Мама, мама, если б Вы знали, как мне дороги Ваши строчки, в особенности там, где Вы писали, как я должна жить, когда я останусь одна среди чужих... Вы не знали, что я все помню, что было в Талице... Потом следует: Повышево, Зарубино, первый пансион, куда меня отдали учиться, и т. д., и т. д.; я все помню и знаю. Знаю многое и из Вашей многострадальной жизни. Знаю, что, когда мне исполнилось 16 лет, отец хотел выдать меня замуж за первого присватывавшегося за меня жениха... Знаю, как Вы отвоевывали мою свободу, когда отец выражал опасение за подростка... Ваши бесценные слова: «я ей верю, я ей верю, что ничего дурного она не сделает», — навсегда останутся лучшими моими хранителями и защитниками. Из одной любви и уважения к Вам я бы не захотела обмануть Ваше доверие. Верьте мне и не бойтесь за меня.

    Ваша Э.

                                                                      Письмо 5-е.

    Пудож, Олонецкой губ. (1880 г.)

    Наше мирное житье чуть-чуть всколыхнулось. Вышло все так неожиданно, что я до сих пор не могу придти в себя: я попала в бунтовщицы, да еще в зачинщицы. Поскорее постараюсь Вам все объяснить, чтобы Вы не встревожились. Я уже Вам писала в прошлых письмах о мирном препровождении времени нашей ссыльной колонии. Люди отдыхали от тюрьмы, от столичной сутолоки, собирались работать, заниматься, кое-кто уже положил начало. Врывается волна произвола, издевательства, и наше стоячее озерко всколыхнулось до самого дна. Вам известно, что здесь публика разнокалиберная: девицы, студенты, литераторы, рабочие, всего около 40 человек. Средств совсем мало, наша столовая могла кормить нас с большим дефицитом, который покрывался случайными получками, грошовыми заработками. Наши фабричные рабочие брались за всякую работу, которую могли достать. Взялись, между прочим, починить мельницу в десяти верстах от города. Проработали уже несколько дней, оставалось докончить. Уходили утром рано, брали с собой по куску хлеба, там на месте покупали молоко, творог. С работы приходили вечером, после заката солнца. Однажды, при возвращении в город с работы, они наткнулись на засаду из полицейского надзирателя и нескольких стражников. В полицейском участке был составлен протокол об отлучке за черту города. Через два дня было назначено заседание мирового судьи. На суд мы все явились, как один человек. Представитель обвинительной власти старался доказать самовольную отлучку и требовал соответственного наказания. Один из интеллигентных товарищей опровергал обвинение. Оказалось, за черту города мы не имеем права отлучаться. Обвиняемых приговорили на высидку при полиции от 2-7 дней...

    Мамочка дорогая, поймите, что здесь дело не в обвинительном или оправдательном приговоре, а в принципе. Оставаться пассивным зрителем произвола было немыслимо. После суда мы собрались в одну квартиру и долго обсуждали это «событие». Да, для нас, мирных ссыльных, все это было событием, из ряда вон выходящим, и мы решили протестовать против местных властей так или иначе. Разговоры шли до позднего вечера. Сначала я прислушивалась к ним внимательно; для меня все было ново. Разговоры и кончились разговорами, т.-е. ничем. Предлагались разные формы протеста, начиная от самых крайних и кончая пассивными... Домой мы вернулись втроем: Саша, Ольга и я; подумав и поговорив, мы решили завтра на заре выехать в лодке на целый день, захватив с собой хлеба, мяса. Мы хотели сделать тоже самовольную отлучку, пусть осудят и нас, как осудили рабочих. В этом будет заключаться наш протест!..

    На небольшой лодочке три девицы в малорусских костюмах плыли вниз по реке; время от времени раздавались веселые песни. Саша и Ольга поют немного, я, Вы знаете — рыба. На перевозе нас узнал исправник и послал нарочного в город, чтобы за нами выслали погоню. Мы выходили на берег, завтракали, собирали грибы и ягоды. Около 4 часов пополудни нас настигли две лодки с кучей стражников и понятых под предводительством полицейского надзирателя. Взяли нашу лодку на буксир и повезли таким образом обратно в город. На берегу около города нас встретили товарищи. Узнав, что за нами послана погоня, они решили присоединиться к нам и постараться предупредить какие бы то ни было столкновения. Я шла впереди с одним из товарищей в гору, сзади толпой шли остальные. Навстречу бежит помощник исправника в растерзанном виде, держа револьвер в руках, и неистовым голосом кричит: «Вооруженное сопротивление, Антон Иванович [* Местный воинский начальник. А. П.], команду!».

    Не сообразив, что это далеко не шутка, засмеявшись, я сказала, указывая на полный передник грибов:

    «Господин помощник, это вооружение?».

    Вот тут-то и произошло что-то дикое, несуразное. Мы всей компанией ссыльных очутились у заднего фасада казначейства, единственного каменного здания во всем городе. С одной стороны стоит безоружная толпа молодых людей и девушек, с другой — стражники и солдаты с ружьями. Нас трех требуют в полицейское управление. Мужчины говорят, что они не иначе позволят нам идти в полицию, как в сопровождении нескольких товарищей в ограждение нас от грубостей полицейской власти.

    «Не пойдете?».

    «Стрелять!».

    Мы трое выдвинулись в один ряд и воскликнули:

    «Стреляйте!».

    Солдаты взвели курки и прицелились... В этот момент вмешался кто-то из обывателей, их тоже собралось немало, и они стали сплошной стеной вокруг солдат и полицейских.

    «Что Вы, что Вы, Антон Иванович, они пойдут, они пойдут».

    Обыватели и нас стали убеждать, что мы можем совершенно безопасно идти в полицию; нужно только соблюсти форму, составить протокол.

    Мы пошли; было составлено по три и по четыре протокола на каждую из нас: в побеге, вооруженном сопротивлении властям и пр.

    Нас трех уже не выпустили из полиции, очистили столы, и мы на них расположились спать; свои подушки нам принесли товарищи. Как все это нелепо, именно нелепо! Другого выражения не подыщешь. Я здорова и весела, дорогая мамочка, подруги мои — две чудные хохлушки, они знают почти всего Шевченко. Вы никогда не читали этих прекрасных стихотворений? Попробуйте. Понять очень легко. Душа раскрывается в ответ на его выстраданные, полные муки слова.

    Ваша Э.

                                                                      4-е письмо матери.

    Когда я прочла твои последние два письма, где ты писала, как вас трех чуть не застрелили, словно куропаток, а затем перетаскивали из полицейского управления в тюрьму, сердце разрывалось за вас всех трех одинаково, милые мои, дорогие девочки. Да, вся эта «история» нелепа, чудовищна! Жестоко расправились с вами, мои милые, глупенькие героини. Ведь вы только заступились за товарищей; как я помню, вы, мои детки, стояли всегда горой друг за друга при маленьких семейных недоразумениях. Ты писала, что Сашу твою ударили... Ужасно! Я довольна, что вам удалось помимо полиции написать прошение губернатору, чтобы следствие велось не местными властями. Не может быть, чтобы высшее начальство не обратило внимания на такие безобразия своих подчиненных. Надеюсь, в следующем твоем письме прочитаю, что вы освобождены, а вся пудожская полиция с помощником исправника и воинским начальником наказана. Иначе быть не может. Я очень беспокоюсь, телеграфируй. Письмо идет так долго.

    Твоя мама.

                                                                      5-е письмо матери.

    Твою телеграмму об освобождении получила. Торжествовала и отпраздновала. Оказывается, слишком преждевременно. Открытку получила. Ты опять поехала. Куда? Со мной что-то творится неладное. Ведь я верила, что, случайно попавшись на вечеринке, ты была выслана ненадолго, только «в виду событий того времени». Я верила, что придет август, самое большее сентябрь месяц и ты вернешься, будешь по-прежнему ходить на свои курсы и зубрить. Нельзя же совершенно безвинных людей лишать возможности учиться. Тут что-то не так. Можешь себе представить, с каким нетерпением я жду твоего письма. Жду целыми днями, ночью прислушиваюсь к звонку, может получиться телеграмма. Посылаю эту записку на авось, быть может, все-таки она тебя найдет. По вечерам долго молюсь. Молитвы хоть немного меня подкрепляют, иначе я бы наверно сошла с ума.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 6-е.

    «Березовские Починки», Глазовск. уезда, Вятской губ. (1880 г.)

    Поздний уже вечер. Сегодня на заре я приехала в свою новую резиденцию. Я здорова, бодра. Помню Ваш бесценный совет черпать в себе самой бодрость и мужество, не ожидая помощи извне, не искать защитников. Да, признаюсь, здесь нужна бодрость, нужно мужество.

    Увезли нас с Ольгой вместе из Пудожа. 11 августа позвали в полицию троих: одного из мужчин ссыльных, Ольгу и меня. Объявили, что мы едем. Попросили через, два часа быть готовыми к отъезду. Сборы не затянулись. Тяжелее всего было прощаться с Сашей и Еленой. Оставшимся и того хуже. Расселись по повозкам. Ольгу и меня повезли по одной дороге, тов. по другой.

    «Стой! дайте хоть попрощаться!».

    До последней минуты держалось в секрете, что мы трое едем не в одну сторону.

    Ехали мы сказочно долго: озерами на каких-то первобытных суднах, дремучими костромскими лесами, даже немного по железной дороге и пр. Жандармам выдаются прогоны на три лошади, они не имеют права сворачивать с почтового тракта, но они это делали: им хотелось кое-что сэкономить. В каждом губернском городе жандармы менялись, мы день-два отдыхали и ехали дальше.

    В город Вятку мы попали только 1 сентября. 3 увезли Ольгу. Не припомню, чтобы я когда-либо так горько и долго плакала. Мы надеялись поехать вместе. За час перед разлукой беззаботно смеялись, болтали, вспоминая, как в Ярославле сомневались, кто при ком пересылается: «барышни при казенных полушубках или казенные полушубки при барышнях»?.. Как в том же Ярославле на окрик полицеймейстера «молчать» мы не исполнили приказания и моментально были водворены в угарный клоповник, откуда через час нас вывели полуживыми. Отворилась камера:

    — Г-жа О. К., собирайтесь.

    — А я, я тоже еду? — спрашиваю, затаив дыхание.

    Нет, вы остаетесь впредь до нового распоряжения.

    Смеркалось. Душу охватила черная тоска. Не помню, как Ольга собрала вещи, как мы простились. Когда она уже сидела в повозке, я стучала в окно и кричала последнее прости. Едва нашла дверь своей камеры. Плакала, плакала.

    На следующий день пригласили и меня одеваться. С радостью собралась, села в повозку с провожатыми и, когда выехала из ворот тюрьмы, жадно оглядывала встречную публику. Знакомых, конечно, никого. Но мне хотелось встретить молодое, приветливое лицо, улыбнуться ему, поклониться. Как на грех, попадались все такие солидные, важные фигуры, что сошкольничать нехватило храбрости.

    На станциях я постаралась выведать, что тракт лежит на Слободской и Глазов. Нам никогда не говорят, куда нас везут. Привыкнуть к этому трудно, но мы никогда не спрашиваем, чтобы не получить оскорбительного или «деревянного» ответа. Ехали хорошо. 210 верст проехали менее, чем в сутки. Чтобы не приехать слишком рано в город, мои проводники часа два пробыли на последней станции. Я умылась, привела себя в порядок, напилась чаю.

    Подкатили к полицейскому управлению. Обождали. Я мечтала, что меня тотчас же освободят и я пойду знакомиться с новыми товарищами, искать квартиру, устраиваться. Но скоро мне заявили: «завтра поедете дальше. Вы назначены в глубь уезда».

    На утро выехали. Сердце охватывала смутная тревога. Впереди мерещились необычные условия. Из полунамеков трудно было составить ясное представление о «Березовских Починках». По догадкам мне именно туда и предстояло ехать. Под вечер мы остановились в «стане» — квартира станового пристава.

    Меня поместили в комнату нижнего этажа. Устроилась на деревянном диванчике, потушила лампу и скоро уснула. Засыпая, я слышала какое-то перешептывание за дверью. Утром попросила купить мне немного белого хлеба и дать чаю. Девушка отчаянно зевала и жаловалась, что ей не дали спать всю ночь приставленные сторожить меня трое сотских и трое десятских. Им было наказано строго-на-строго бодрствовать... Из «стана» я выехала уже только с урядником, тем самым, который и распорядился сторожить мой сон. До волостного управления предстояло проехать верст 50. Мы уже не ехали, а тащились от деревни до деревни. Для мужиков повинность своего рода: в первой деревне сани останавливаются около избы десятского, тот, соблюдая очередь, «наряжал» новую подводу. Крестьянин запрягал, и тощая, мохнатая лошаденка тащила нас до следующей деревни и опять останавливалась у избы десятского. Проголодалась я очень и за десять копеек достала у крестьянки немного овсяного хлеба и яиц. Мякина застряла в зубах, раздражала десны и небо. К вечеру добрались до волости. Здесь я узнала, что в Починках селят по избам. Приводят постояльца. Крестьянин волей-неволей должен дать угол своей избы, а постоялец должен селиться у того домохозяина, куда его привезли. Я решила отвоевать себе непременно отдельную избу.

    Утром меня навестили товарищи, их здесь было трое. Жили неподалеку друг от друга. Познакомились быстро. Урядник пришел и прекратил наше незаконное свидание.

    К вечеру приехал становой пристав. Первые его слова, обращенные ко мне, были: «а вам там крохмальных воротничков и рукавов носить не придется».

    «Без воротничков и рукавов обойтись могу, но прошу назначить мне двор такого домохозяина, где бы я могла иметь отдельную избу. В одной избе с крестьянами я жить не буду».

    Поздно вечером пришлось выезжать. Я с возницей на одних саночках, пожитки на других, и урядник, в достаточной степени навеселе, на третьих маленьких санках. Я насторожилась. Меняли лошадей ночью, должно быть, у богатого домохозяина. Грязи везде было более чем достаточно, но мне подали чай в отдельную комнату с пряниками и конфетами. Урядник угощался в соседней. Мои часы остановились. Спрашивать не хотела. Выпив чашку чаю, я ждала. В дверях появляется урядник и говорит: «готово, пожалуйте». Я выхожу на крыльцо. Темно. Едва различаю первые двое запряженных саней, с моим чемоданом и саночки урядника. Урядник, идя за мною следом, говорит:

    «Вы сядете в мои саночки, со мною вместе».

    «Нет, я сяду отдельно, мне полагается лошадь, я с вами в одних санях, не поеду».

    «Вы сядете в мои сани, со мною!».

    «Нет».

    Уверенным шагом схожу с крыльца, направляюсь к саням, на которых лежал мой чемодан, беру вожжи в руки, поворачиваю из ворог в противоположную сторону той, откуда мы приехали... Урядник в своих саночках обогнал меня и поехал молча впереди. Я примостилась «по-ямщицки» на чемодан и правила сама уже до конца пути. Вид у меня, вероятно, был внушительный, но жутко было до страха... 15-20 верст казались бесконечными. Чтобы не дать страху овладеть собой, я вполголоса читала стихи Шевченко. Я много знаю произведений этого певца неволи и людского горя. Как будто дорогой, милый товарищ и друг рассеивал мою тоску и страх перед этой черной массой лесов, что задвигались нй меня с каждым шагом моей лошади. Проселочная дорога, с высокими сугробами снега по сторонам, смыкалась позади тотчас же. Казалось, как в сказке: возврата нет...

    Стало светать. Черные тени уходили вместе с ночью, Шевченко ободрил меня, страх и грусть исчезли. Вдали показался дымок над застроенным «починком» — «пятистенной» избой со службами, видимо, зажиточного хозяина.

    «Вот ваше жилище», — указал урядник, заговорив впервые после моего «сопротивления власти» при смене лошадей.

    Надо было переехать Каму и взобраться на крутой берег. Лошади остановились, мы сошли каждый из своих саней и направились в избу. Русская печь жарко топилась, члены крестьянской семьи все были на ногах. Меня оглядывали с нескрываемым любопытством, урядник шептался с хозяином. Я тотчас же начала переговоры относительно отдельного помещения. Показали летнюю избу с русской печкой. Очевидно, зимой у меня жарко не будет. Ничего, потерплю. Зато я могу уединиться, не всегда быть на людях. Мне вымыли избу, протопили. Пишу Вам уже на новосельи.

    Ваша дочка.

                                                                      6-е письмо матери.

    Дочурка моя! Получила оба твои письма из Починков, вернее, из твоей медвежьей берлоги. Первое, писанное в первый же день твоего приезда, и второе — спустя несколько дней. Да, очевидно, тебе нужно вооружиться терпением и еще более — мужеством.

    Тяжелое впечатление произвел твой рассказ о пути в Починки и «предложении», сделанном тебе местным «Колупаевым». Ты упомянула об этом инциденте в нескольких словах, вскользь, чуть не шутя... То, что ты так коротко об этом говорила, указывает, что как ты ни готова ко всему в твоей берлоге, инцидент должен был потрясти тебя. Хорошо давать советы из-за тысячи верст отнестись с достоинством, спокойно... Со времени получения от тебя последних писем я спать не могу. Ты довольно ярко описала свою избу, лес, болото, окружающие починок, твои одинокие прогулки по Каме, вечера при лучине, обеды за одним столом с крестьянами из одной чашки...

    Я попросила достать сочинения Шевченка, вчитываясь, немного уже понимаю и люблю, как единственного твоего товарища, друга. Постараюсь тебе выслать просимые тобой книги. Читай, работай, и ты будешь забывать окружающее. Лишь бы ты была здорова. Молодость поможет тебе использовать даже эти варварские условия. Будь же здорова, моя девочка, будь сильна и мужественна.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 7-е.

    Березовские Починки. (1880 г.)

    Я уже не одна, дорогая мама. Я как-то пришла к своим хозяевам погреться. В моей избе вода мерзнет, и на полатях я сижу с трудом. Хозяин входит и говорит, обращаясь ко мне:

    «А у тебя гость [* Вл. Гал. Короленко. А. П.] прошел в избу».

    Я побежала через поветь. Отворяю дверь, — сидит кто-то на лавке, протягивает мне руки приветливо, по-товарищески. В глазах немой вопрос... В первый момент захотелось его успокоить, показать чем-нибудь, что мне здесь не так уже плохо, и... я завертелась волчком.

   Поздоровались, сели. Так хорошо стало, что и высказать не могу. Сначала помолчали немного. Потом уже посыпались вопросы, рассказы, мы перебивали друг друга и опять спрашивали. Он всю ночь заснуть не мог, когда узнал, что сюда привезли молодую девушку, представив себе свою сестру на моем месте. Живет уже здесь две недели в шести верстах от меня. Переведен из города молитвами исправника, на которого произвел неблагоприятное впечатление... в курной избе, в одной с крестьянами, ест из одной чашки, чинит и шьет сапоги и «чирки» (туфельки). Получает книги и газеты из Глазова. Читает, занимается. Под конец его визита так стало совестно перед моей милой, дорогой Ольгой. В каких она условиях, я еще не знаю. Я высказала это своему собеседнику. Конечно, я ему тотчас же рассказала о моей дружбе с чудными хохлушками. Мы не могли наговориться. Он ушел, сделав мне ценные указания, подав советы. Ну, мамочка, теперь я богатая: в одном лице у меня отец, брат, товарищ; уже теперь-то я никого и ничего не боюсь! Хоть бы что-нибудь узнать о моей милой Ольге, как она, что она... Письма еще нет.

    Ну, мама, теперь не печальтесь обо мне, буду учиться, читать, прясть кудельку у пылающей печи, мурлыкая песенки. Все худое проходит так же, как и хорошее, а так как настоящее положение вещей нельзя назвать особенно хорошим, значит в будущем, быть может, и отдаленном даже, меня ждет уже наверное много-много хорошего. Разве это не утешительно? Одно это сознание способно развить богатырскую силушку, чтоб вынести все маленькие и большие невзгоды. Хоть бы записочку получить от Ольги. Крепко обнимаю Вас, мама.

    Дочка Ваша.

                                                              7-е письмо матери.

    Ну как же мне не радоваться, если не глядя на тебя, то хоть читая твои письма, моя дорогая неисправимая оптимистка? Ты и меня заразила своим настроением: читая твои письма, я все время улыбалась и сразу поверила, что вблизи такого хорошего товарища тебе не может быть очень плохо. Не сумею сказать, как я этому рада. Книги, которые успела достать, высылаю. Теперь тебе легче будет заниматься и получать все из Глазову. Все-таки пиши, что надо. Чем могу, поделюсь. Я много смеялась десерту, которым угостила тебя хозяйка товарища, когда ты там ужинала. Ну и что же, десерт этот имел запах и вкус луковицы или, быть может, аромат и нежный вкус персика или груши?..

    Живо представляю себе выражение твоего лица, когда ты в порыве восторга воскликнула: «Ах, как хорошо!».

    Глухая, темная ночь, за стеной завывание ветра, большая изба «по черному», как ты пишешь, треск, шипение и дым лучины, храп и сопение доброго десятка живых существ — ребят, взрослых, телят, поросят — и в этой атмосфере чада двое людей с веселыми, смеющимися лицами или грустно вдумчивыми, в живой беседе обо всем, что «там», далеко, далеко, где все осталось близкое, милое, дорогое... Да, это живая картина на наиболее современную тему.

    Рада за тебя, моя дорогая девочка, очень рада. Пиши. Крепко, крепко целую тебя.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 8-е.

    Берез. Почин. (1881 г.)

    Я опять одна, дорогая мама. Однажды, ночью, сквозь сон слышу колокольчики и просыпаюсь от громкого зова.

    «Э. Л., отворите, это я и не один!».

    Соскальзываю с лежанки, я сплю на полатях, снимаю крючок с двери ползу вверх, зажигаю свечу. Входит мой сосед и за ним высокий жандарм.

    «Видите?».

    «Да. Что это значит?».

    «Увозят».

    Он рассказал, что вечером, довольно поздно, приехали к нему с обыском, после которого ему предложили собраться в дорогу. При обыске ничего предосудительного с полицейской точки зрения найдено не было. Тем не менее, его повезли. Мы простились.

    Ушли. Я бросилась на крыльцо и крикнула «пишите!» — «Буду писать!» — услышала уже из глубины повозки. Колокольчики звякнули, дальше, дальше... Я вернулась в избу.

    Опять одна, совсем одна!

    Затопила печь, вымела избу, уселась прясть. Как длинная, бесконечная нитка, навиваемая мною на веретено, шли мои мысли одна за другою. Долго не рассветало. Наконец, свет начал пробиваться. Начался день. Меня позвали обедать. Есть не хотелось. Хозяин начал расспросы. Я его перебила: «Павел, возьми меня на гумно молотить».

    «Иди, мне что».

    Насколько хватило сил, я молотила со своими хозяевами до вечера. Пройти все гумно, не сбиваясь с такта, я не могла. Доходила до половины, мне кричали: «отдыхай». Я бросала цеп, поворачивала снопы и, когда снова начинали сторону, опять становилась в очередь. Устала, проголодалась, поужинала с аппетитом и, как убитая, проспала до утра. Встала бодрая. Как будто часть своей нравственной силы оставил мне увезенный сосед.

    Знакомлюсь ближе с крестьянской семьей, вечерами прихожу к ним с куделькой, пряду и болтаю. Они просят рассказать им про большие города, где «каменные дома построены один на другом» (многоэтажные), как там люди живут, так же, как они, пашут и сеют, или иначе как-нибудь, спрашивают, что пишут в «Ведомостях», которые я получаю. Грамотных здесь нет и желания учиться грамоте тоже нет. «Пошто?» — говорят они.

    Первое время, благодаря выдумкам урядника, обо мне и моем прошлом у крестьян было самое чудовищное представление. Урядник, желая объяснить, кто я и за что сюда прислана, сказал, что я генеральская дочь, выслана за убийство своего незаконного ребенка... Можете себе представить, как относились ко мне. Известные предложения, о которых я Вам намекала в прошлых письмах, я объясняю этими баснями. Уже совсем сказочно то, что к понятию «убила» крестьяне, вероятно бабы, добавили — «и съела»...

    Мною пугали ребятишек: «Вот она тебя съест!».

    Очевидно, мнение переменилось. «Молодица», сноха хозяина, в порыве откровенности как-то сказала, что к своему Алешке она меня не ревнует... бедная баба: не живут дети. При мне она родила своего третьего сына. Радовалась вся семья на маленького Игнашку. Недолго. Неизвестно отчего заболел мальчик, кричал долго, целыми днями и ночами, извел свою мать, всей семье не давал покоя; наконец, помер. Сам отец, соорудил ему дощатый гробик, я сшила беленькую рубашечку, и отнесли маленького Игнашку, похоронили где-то. Весной приедет священник и отпоет его в числе других покойников.

    Так обидно, что я ничего не знаю, ничего не понимаю в медицине. Если бы я была хоть плохонькой фельдшерицей, быть может, Игнашка остался бы жив. Быть может, самый незамысловатый совет, как кормить мальчика, как за ним ухаживать, спас бы маленькую жизнь. Ужасно грустно! Как только выйду на свободу, тотчас же поступлю на фельдшерские курсы. Конечно, хорошо быть врачом. Еще бы! Долго очень: шесть лет. Фельдшерские курсы можно окончить в два года.

    Ваша Э.

                                                                      Письмо 9-е.

    Березовские Починки (1881 г.)

    Дорогая мама, со мной опять произошел маленький эпизод. Недели две тому назад приезжал урядник со старостой и обшарил все углы моей избы. Полез в чемодан. Я запротестовала. Тогда приказал хозяйке дома рыться в вещах: «Ищи!».

    «Чего искать-то?».

    «Ищи, тебе говорят!».

    Я стояла в стороне и наблюдала.

    Когда уехал урядник, я спросила хозяйку, сказали ли ей в конце-концов, что она должна была искать у меня в чемодане.

    «Стреловую пулю, бает, ищи, а кака-така стреловая пуля — сам не говорит».

    Очевидно, искали оружия. Так как у меня его в действительности нет, найти было трудно. Прошла неделя. Сижу за обедом в избе моих хозяев, входит урядник. «К Вам, пожалуйте!».

    Иду через поветь, на крыльце у моей избы помощник исправника и понятые.

    «Дозвольте обыск сделать?».

    «Пожалуйте предписание».

    «Извольте».

    Вхожу в избу и рукой делаю пригласительный жест: — располагайтесь по-домашнему в моей избе. Сама сажусь в сторонке. Долго провозился у меня помощник. Перерыл всю избу, стол, полку с книгами...

    «Вестник Европы» остановил на себе просвещенное внимание одного из понятых:

    «Ваше высокоблагородие, журнал политичецкий!».

    «Дурак! видишь, дозволено цензурою [* «В. Евр.» издавался без предварительной цензуры. А. П.].

    «Виноват, ваше высокоблагородие».

    У меня в избе, я уже вам сообщала, свежо. Настолько свежо, что я могу сидеть у себя только в тулупчике. Дует с полу, дует из окон, двойных рам нет, дует из всех углов. Я уже привыкла. Сижу себе в сторонке спокойно, руки засунула в рукава. Помощник сначала разделся было, снял тулуп, шубейку, остался в сюртуке. Через полчаса, видимо, его стало морозить. Надел шубейку. Руки озябли. Потирая руки и оглядываясь на меня, он взмолился:

    «Э. Л., подайте прошение. Вас тотчас же отсюда переведут в город».

    — Зачем? Мне и здесь хорошо.

    Он недоверчиво покосился и продолжал свою работу. Ничего запрещенного у меня найдено не было, но так как взять хоть что-нибудь было надо, стихотворения Шевченко, переписанные рукой Ольги, перешли в портфель помощника; взял еще записную книжечку моего уехавшего соседа. И тут, кроме литературных заметок, ничего не было.

    «Э. Л., только прошение подайте, вас тотчас же переведут в лучшие условия, я вам ручаюсь, куда захотите переведут. Я представить себе не могу, как моя, например, дочь жила бы таким образом»...

    — Я не жалуюсь. Прикажете подписать?

    Уехали! Я так устала, точно на мне воду возили. Опять живу по-старому.

    Товарищи, обитатели отдаленных починок, и я, не сговариваясь, решили прошений о переводе не подавать. Условия жизни здесь, правда, чудовищные, об этом и говорить нечего, но об этом хорошо знают все; жаловаться — указывать им же их собственную несправедливость... Мы вооружились терпением, есть еще запас молодых сил и утешаемся тем, что наверное есть люди, которым еще хуже живется, и таких много. Я, например, дорогая мамочка, всегда веселая, мурлыкаю песенки, читаю наизусть стихотворения, которых, увы, из памяти моей изъять даже помощнику исправника не представляется возможным...

    Настает тепло, везде проталины. Кама с грохотом прошла на моих глазах. Природа оживает. Я как-то пошла гулять в глубь болота, перепрыгивая с кочки на кочку, на снег я не рисковала становиться, вероятно, забрела далеко; подняла глаза и увидела чудную картину: везде лес, и впереди, по бокам и сзади, освещенный яркими весенними красками. На болоте там и сям сверкают зеркала воды, отражая эти юные краски. Я долго стояла, все смотрела. С нетерпением жду разлива Камы. Говорят, можно будет черпать воду с третьей ступеньки моего крылечка. Теперь уже не читается.

    Крепко обнимаю Вас. Не печальтесь обо мне. Э.

                                                                      8-е письмо матери.

    Ну, что же! Ты просишь не печалиться, говоришь, что тебе там сносно, несмотря на все это окружающее тебя варварство. Тем лучше. Просить, конечно, не надо. Только бы ты была здорова. Молодость — великое дело. Пройдет эта полоса жизни, и ты опять примешься за свои лекции, прошлое будет казаться далеким сном. Все-таки хотелось бы, чтоб этот кошмар скорей окончился. Пора. Ведь это тянется уже второй год. Легко сказать, два года вычеркнуты из самой лучшей, самой богатой поры жизни... Я-то спокойна, не можешь пожаловаться, чтобы я бегала по властям и учреждениям и просила за тебя. Хотела бы я только понять, за что тебя там держат теперь в таких диких условиях. Кому нужна эта ненужная жестокость, кому покойнее от нее? Мне так хочется, чтобы ты кончила свои курсы, принялась за настоящую работу. Ты и сама хотела бы этого, правда? Даже в ссылке ты бы чувствовала себя лучше, не отрезанным ломтем от общей жизни. В этих же самых Починках, раз уже закинула тебя судьба, ты бы вошла в их убогую жизнь полноправным членом. Если бы исполнились мои мечты и мы могли поселиться где-нибудь вместе, я бы тебе ни в чем не мешала и только бы оберегала от мелочей жизни, которые зачастую могут отравить существование... Мне не надо ни костела, ни ксендза. Молиться я могу в каждом углу, и, верно, бог слышит мои молитвы, если он хранит мою девочку своим провидением.

    Теперь приходится утешаться тем, что тебе не так плохо, чтобы падать духом..., что ты «приспособляешься»... Ты не хочешь подумать, сколько твоих молодых сил уйдет на одно это «приспособление»! Наконец, кому все это нужно, зачем? Я уже молчу, моя родная, молчу, не спрашиваю, только бы ты была здорова. Трудно мне.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 10-е.

    Тюрьма, г. Глазов (1881 г.)

    Я в городе Глазове... Удостоилась... Не пугайтесь, пожалуйста, я в тюрьме, но только всего на два месяца. Приговорена Петрозаводской суд. палатой «за сопротивление властям». Помнится, мы мирно стояли, когда были направлены на нас дула ружей и взводили курки... Неважно, конечно.

    Мне здесь очень хорошо. Милые товарищи поочередно два раза в неделю меня навещают, при чем просиживаем полчаса, иногда целый час. Не поверите, сколько я успеваю за это время наболтать. Так хочется говорить, спорить. На днях у меня была новая книжка журнала с «Аttalea princeps» Гаршина. Я с нетерпением ждала свидания, скорей хотелось поделится впечатлением от этой изящной вещицы. Мамочка, прочтите непременно и Вы; не жалейте прекрасную пальму... пожалейте эту маленькую, бедную травку, — у нее не было силы выбиться из тюрьмы, хотя бы перед смертью..,

    В моем распоряжении довольно большая камера с нарами над окном. Окно большое, с широким подоконником, которое исполняет для меня роль довольно удобного кресла. Я целыми часами сижу здесь с книгою в руках. Не читаю. Все смотрю в окно; мне доставляет удовольствие одно сознание, что я на людях, люди везде: в тюремной ограде, за оградой, едут, идут. Товарищи иногда приходят издали здороваться: молча раскланивается и уходит каждый по своим делам. Иногда приносят ягоды, морковь, репу; я лакомлюсь ягодами и огородными «фруктами».

    Очень вкусно! Тут только я поняла, что я порядочно одичала; десять месяцев живя в Починках, изо дня в день я видела только семью хозяина, изредка приходили соседи. Я бродила одна по болотам и лугам. Чтобы поговорить с товарищем, нужно было правдами и неправдами создать предлог, поехать в волость или идти пешком тридцать пять верст, подвергаясь всяким случайностям: сбиться с тропинки, заблудиться или натолкнуться на старшину, урядника, даже рассылку: все они считались моим непосредственным начальством и имели полное право «казнить или миловать» — составить протокол и представить его исправнику, «за попытку бежать», будь это обычная прогулка, сослать в Якутскую область...

    Да, дорогая, я порядочно одичала, если уже один вид людей доставляет мне удовольствие. В сентябре кончится срок моего тюремного заключения, и я опять поеду восвояси. Брр... Разрешили мне неделю прожить в городе, чтобы поправить свою амуницию, — обшиться, починиться, костюм мой обтрепался, башмаки изорвались. Целую неделю буду жить с товарищами, ходить по городу, гулять не по болоту.

    Ваша Э.

                                                                      Письмо 11-е.

    г. Котельнич, Вятск. губ. (1881 г.)

    Не знаю, писали ли Вы мне за этот промежуток времени. Письма ищут меня, а я живу без вестей о Вас. Вы, конечно, получили мое предыдущее письмо. Окончился благополучно срок высидки. С четырнадцатого сентября по двадцать первое я имела «осенние каникулы». Хорошо было! Двадцать первого я выехала с провожатыми обратно в свою резиденцию. На другой день к вечеру мы добрались до волости, где жили товарищи и откуда до моего починка оставалось 35 верст. Устала я очень, назяблась, несколько раз вымокла. Мне разрешили милостиво остаться у товарищей, отдохнуть до следующего дня. Приезжает нарочный. Меня везут обратно в Глазов, затем — дальше, очевидно, в Вятку. Представляют губернатору, и он назначает меня в город Котельнич. Речи быть не может о моем желании или нежелании. Об этом не справляются.

    Итак, я на новоселье. Еще не устроилась, поселилась пока с двумя семьями. Люди хорошие. Впрочем, теперь мне все люди кажутся хорошими. Город — город настоящий: гостиные ряды, пароходная пристань, весенняя ярмарка, несколько церквей... библиотека с книгами, журналами, газетами! Работу какую-нибудь искать буду. Я готова на все: шить, вышивать, вязать.

    (Спустя несколько дней:) [* Отметки, заключенные в скобки, здесь и ниже .сделаны самой Э. Л. Улановской.] Осмотрелась на новоселье. Записалась в библиотеку. Наша компания распалась. Одна семья уехала в Вятку, я нашла себе отдельную, комнатку. Вы, мамочка, знаете, как я люблю жить одна. В присутствии сожительницы я не чувствую себя дома. Кажется, что я кого-то стесняю, и мне самой «делается тесно». Прекрасная была барыня, с которой я жила до сих пор. У нее чудный маленький Сережка, я его пеленала, кормила, школила, когда она уходила на урок. Оказывается, я все это делать умею. Все-таки, после общего обеда, совместного прочтения газет или журнала, после дебатов о прочитанном я охотно уходила в свой апартамент, с маленькой лежанкой и плохо запирающейся дверью прямо на улицу, и устраивалась по собственному усмотрению.

    О заработке пока ничего не слышно. Но Вы обо мне не беспокойтесь по этому поводу. Проживаю я очень мало. Тратить не приходится, да и не на что. У меня остались деньги из Починков, которые Вы мне тогда прислали летом. Хватит надолго.

    (Еще через несколько дней:) Вышивку дать мне обещали. Вот и заработаю. Вы, быть может, и не знаете, что в Доме предварительного заключения вышивать научилась? Обнимаю Вас крепко, крепко. Не печальтесь, не тоскуйте. Что братья, родные, здоровы ли?

    Ваша дочка.

                                                                      9-е письмо матери.

    Девочка моя! Не можешь себе представить, как я рада, что ты наконец выбралась из этой дикой страны, где ты «так хорошо себя чувствовала»!.. В кавычки поставила последнюю фразу я не напрасно. Ты это все твердила на разные вариации и мне, и своим начальникам, и печальникам...

    Тебя не изнасиловали!

    Тебя не убили!

    Тебя не утопили!

    Очевидно, жилось хорошо!

    Не можешь на меня пожаловаться: не ныла; пойми же, наконец, ни одной ночи я не могла спать спокойно, разучилась говорить, разучилась смеяться. Избегала людей. Боялась расспросов о тебе. Я не могла без слез пересказывать твоих писем. Предпочитала не встречаться ни с кем, в крайних случаях отмалчивалась. Когда я читала твое письмо, где ты полушутя описывала свое путешествие в Глазов «на высидку», как ты выражаешься, я дрожала от негодования и страха. Чем это прельстились твои хозяева крестьяне, когда собирались тебя утопить и завладеть твоим имуществом... Когда же это кончится, наконец, да и кончится ли?! Уже одно то, что ты теперь живешь в городе, что там есть товарищи-женщины, меня успокаивает. Я же знаю, и ты — женская патриотка. Да, я стала спокойнее. Меня теперь тревожит денежный вопрос. Постоянных денежных посылок я не могу делать. Найдешь ли ты там себе работу? Стала немного читать. Помнишь, ты мне рекомендовала прочесть рассказ Гаршина. Почему же ты просила меня пожалеть маленькую травку?.. я более склонна пожалеть прекрасную пальму, которая и сама погибла, и причинила горе садовнику... Пиши скорее, подробнее, как живешь, что делаешь. Мне говорили, что ты должна получать казенное пособие. Выдают ли его тебе? Хватает ли тебе на квартиру и стол? Я здорова, родные тебе кланяются.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 12-е.

    г. Котельнич (1881 г.)

    Мне было больно читать Ваше последнее письмо, дорогая мама. Наконец вы проговорились. Так-то Вы спокойны за меня? Ведь если я пишу, что мне хорошо, это значит, что есть, быть может, много и дурного тяжелого, но все это дурное и тяжелое воспринимается не как таковое. Я очень хорошо понимаю, что никто не мог меня гладить по голове, раз я так или иначе решила ответить на несправедливое отношение к товарищам по ссылке. Знаете, мама, товарищи по несчастью, это — нечто особенное. Сумею ли я выразить свое чувство? Я с ними раньше никогда не встречалась, быть может, никогда бы и не столкнулась, останься я жить при прежних условиях. Вот уж поистине: «какая смесь одежд и лиц, имен, наречий, состояний!». Русские, поляки, евреи, иностранные подданные... различные ступени общественного положения, различные политические взгляды, на жизнь, этику... Все это заперто в маленьком городке, где даже редкие заработки приходится распределять самим, без признаков какой-либо конкуренции; ведь, никто не желает быть счастливее другого. В силу необходимости мы на виду друг у друга. Если у одного из членов нашей вынужденной коллективной единицы обеда нет, — остальным он застрянет в горле... Все это так просто, я знаю, все это Вы сами хорошо понимаете. Позволяю себе все это напомнить только потому, что чувство товарищества, помимо всякого желания, с часа вступления под гостеприимные своды тюрьмы пропитывает нашу плоть и кровь. Если сегодня товарищу пришлось вынести ту или иную несправедливость, завтра я ничем не гарантирована от того же самого... Барышням и студентам сегодня не воспрещается совершать rartie de plaisire на лоне природы; рабочие, отлучившиеся для заработка, должны отсиживать в кутузке. Наш невинный, полудетский протест повел за собой тюрьму и ссылку в более тяжелые условия... И все-таки, если бы можно было все начать сначала, я бы поступила точно так же. Признаюсь Вам, умудренная опытом, протестовала бы в более резкой форме. Я не жаловалась на судьбу, не просила перевода в город и в этом я нашла нравственное удовлетворение, которое и помогло мне перенести все невзгоды. Да, меня чуть не утопили. Когда мне стали известны намерения хозяина, я сама вызвалась ехать с целой семьей на лодке неводить. В одном месте, где было неглубоко, я из лодки, одетая, бросилась вплавь.

    — Тебя не утопишь, — сказал хозяин.

    — То-то, попробуй! — смеясь подтвердила я. Все это была «милая шутка», но с тех пор слухи о поползновениях на мою драгоценную жизнь прекратились.

    Тоскливо жить, дорогая мама. День за днем тянется мучительно однообразно. Возьмешь книгу, глаза следят за строками, мысль сосредотачивается с усилием и вдруг разбегается... Ненужность для настоящего момента той или иной работы убивает всякую инициативу. Большинство товарищей живет долго еще интересами того, что еще так недавно было близко и дорого там, далеко, откуда он изъят внезапно. Иные до конца не дают охватить себя узким кольцом интересов местной жизни. Газеты только раздражают. Если бы вдруг стало известно, что нужно изучать китайскую грамоту, очень многие тотчас бы уселись добросовестно на целые месяцы и годы... Но так учиться про запас, на всякий случай, тяжело очень.

    Месяца полтора я здесь ухитрилась заняться с маленькими ребятишками грамотой. В неделю набралось 8 человек. Назначала я им необременительную плату, по одному рублю в месяц. Для меня этого достаточно, проживаю я совсем немного; за комнату, с правом ставить свой горшок в русскую печь, я плачу 3 рубля в месяц. Устроилась недурно. В воскресенье покупала мясо на целую неделю, разрубала на куски и складывала в сенях в ящик. По утрам брала кусок мерзлого мяса, мыла его и мерзлый же ставила в горшке со всеми приправами в печку. К четырем часам, когда я приходила домой, у меня получался великолепный обед. Если это была мякоть — чудесное жаркое с соусом, если косточка — суп. Здесь все очень дешево.

    Ребятишки ко мне скоро привыкли, учились охотно. С насупленными мордочками отправлялись, по домам, когда я начинала чувствовать, что мой обед уже может перестояться и утратить свой пикантный вкус», выражаясь проще, когда аппетит вступал в свои права. Я приходила домой немного усталая, возбужденная, готовилась к следующему дню; остаток свободного времени я или читала, или починялась. Хорошо было! Даже к товарищам я стала относиться терпимее, раздражение само собой исчезало, и я в них увидела подобных себе, измученных, выбитых из колеи, хватающихся за соломинку...

    Шли дни за днями, неделя за неделей; уже мои ребятишки начинали читать и царапать каракульки, которые я так любила. Мы немножко считали. Отцы моих учеников наперерыв предлагали покатать меня, это все были городские извозчики...

    В один, далеко не прекрасный для меня день открывается дверь маленькой комнатки, где ютилась моя «школа». Надзиратель наш просовывает разносную книгу с письмом для меня. Я расписалась в получении, но первый раз за все время не обрадовалась письму. Смутно догадывалась я, что за любезной доставкой письма кроется что-то весьма нелюбезное.

    На следующий день тот же надзиратель рано утром, когда я не успела уйти еще в свою школу, «попросил» меня к исправнику. Там мне объявили, что я не имею права давать уроки, как административно-ссыльная, и предложили дать в этом смысле подписку...

    Карточный домик моего благополучия разлетелся. Я даже справиться не могла сама с собой: слезы градом лились по щекам, тщетной была бы попытка остановить их. Я так и вышла с мокрыми щеками от исправника. Конец города был недалеко, и я пошла по дороге. Долго я пробродила в этот день, вернулась в сумерки. Все валилось из рук.

    Отцам моих маленьких соучастников в преступлении исправник чем-то пригрозил.

    Я просмотрела свое к Вам послание и нашла его достаточно жалобным. Еще две-три строчки, и оно поплывет... Лучше скорей кончить.

    Ваша дочка.

    Р. S. Извозчики остались моими приятелями, ребята забегали ко мне украдкой.

                                                                      10-е письмо матери.

    Дочурка моя дорогая! Ты верно назвала два последних твоих письма «мокрыми». Я очень над ними плакала. Ты плохой педагог, но читать и писать твоих маленьких приятелей ты бы наверное выучила. С какой благодарностью они бы тебя вспоминали потом. Ты бы тоже много выиграла. Между строк в твоих письмах стали проскальзывать тоскливые нотки. В Починках этого не было. Ты там была бодрее. Я было обрадовалась, что ты в городе, более или менее в культурных условиях. Что же это? Тебе в городе хуже, что ли? или ты так одичала в Починках, что и людям-то не рада? Библиотека есть, говоришь ты; читай, занимайся. Запрись в своей комнате, если одной сидеть хочется. А ребятишек жаль и тебя жаль, хорошо было с ними тебе.

    Выбилась ты из колеи и покатилась... Теперь трудно делать предположения, до чего ты докатишься. Чувствую я, что прежней торной дорожкой ты уже не пойдешь. Неизвестность за тебя меня страшно мучит. Не могу сказать, чтобы твоей бабушке, а моей маме, жилось хорошо, всего было вдоволь, много было горя, но того, что матерям приходится теперь переживать, смело могу сказать, — не было. Пристроится, выйдет замуж, и спокойно материнское сердце... Худо ли ей, бедной, хорошо ли живется. Если худо — сама виновата — старайся исправиться.

    Теперь иная жизнь, и я не могу в ней разобраться. Вот-вот, кажется, вижу, приподнимаю уголок завесы, которая отделила прошлое от настоящего, и опять ничего не понимаю...

    Здорова ли ты? Братья здоровы, кланяются.

    Тоскливо мне, сиротливо.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 13-е.

    г. Котельнич (1882 г.)

    Последние два с половиной месяца Вы от меня, дорогая мама, получали коротенькие записочки и негодовали... я посмеивалась, собираясь, после окончания своих работ, отправить Вам целое сочинение с подробным описанием своих похождений. Смешливое настроение прошло, но желание рассказать Вам, как я жила последнее время, конечно, по-прежнему очень сильно. Слишком долго я злоупотребляла вашим терпением, простите меня.

    Вы уже знаете, кажется, почему исправник отказывал мне в казенном пособии: я слишком «прилично» одета, по его мнению, чтобы нуждаться... Вы знаете, как я одеваюсь, я ничего здесь себе не покупала, донашивала те вещи, которые Вы мне посылали, чистые, правда, но все старенькие платья, кофточки.

    Неужели ему нужно, чтобы я приходила к нему за письмами оборванная? Я перестала его беспокоить и решила поступить в «разборню», которая устраивается каждый год весной, во время здешней ярмарки. Большие сараи с прорубленными окнами без рам и стекол наполняются десятками девушек и женщин, сортирующих и упаковывающих для отправки за границу и в русские мануфактуры куделю, закупленную за зиму по деревням. Работа не тяжелая, но продолжительная: целый день от восхода до заката солнца с часовым перерывом для обеда. Тут я и проработала два с половиной месяца.

    Брать меня не хотели.

    Желающих наниматься явилось очень много, большинство работало из года в год. Их взяли всех, затем стали выбирать из новеньких. Я подошла в свою очередь: возьмите меня.

    — Да ведь ты работать не умеешь.

    — Могу научиться.

    — Взять что ли? — подмигнули приказчики друг другу.

     — Давай!

    Меня записали, я пошла работать. Ни умения, ни сноровки не надо. Забирают из кипы охапку кудели и раскладывают по сортам в кучки. «Ношатка» носит в «упаковочную». Вот и все. За первую неделю меня рассчитали по четвертаку в день, затем по тридцать копеек. К концу второго месяца я получала по 1 рублю и носила сорта в малую упаковочную.

    Не обошлось без маленьких курьезов. По виду я мало походила на работницу в своем драповом пальто и черном платочке. Щеки мои не внушали доверия, в особенности на морозе; товарки, когда мы познакомились, серьезно спрашивали, чем я крашу... словом — в первый же день, когда я пошла за куделей по коридорчику, меня пытался облапить старший приказчик... я его оттолкнула с такой силой, что он головой стукнулся об угол.

    — Ишь ты какая!

    Я молча прошла к кипе, взяла охапку кудели и села на свое место.

    Через несколько минут вошел в разборню помощник и окинул меня пытливым взглядом, я же работала, как ни в чем не бывало. С тех пор меня никто не задевал, старший приказчик даже близко не подходил и под конец, когда назначали меня носить сорта, иногда похваливал, избегая личного местоимения:

    «Ну и молодец, ай да молодец!».

    Начало работы было в первых числах февраля, а кончилась она около половины апреля. В феврале было очень холодно, я едва согревалась по вечерам у себя. В конце марта и апреле утра бывали прекрасны. Я раньше выходила из дому и гуляла немного. Город спал, тихо, свежо, солнышко, словно умытое, весело светило по утрам, и я им любовалась в волю. Субботы хороши были: расчет за неделю и на завтра целый день отдыха. Дома не оставалась, а шла к товарищам, читали вместе, болтали. Я рассказывала разные эпизоды.

    Если бы в эти субботы Вы, моя дорогая мамочка, могли меня видеть, я знаю, Вы бы плохо не отнеслись к моей затее.

    Я поправилась, повеселела, а смеялась я иногда так, что у самой в ушах звенело.

    Теперь я получаю пособие казенное в размере 6 рублей в месяц. После окончания моих работ, в апреле, отправилась к исправнику с прошением, в котором и заявила, что буду ходить на полевые работы, не стесняясь расстоянием, так как в городе другой работы не предвидится. Он очень хорошо знал, что я была два с половиной месяца в «разборне», но и виду не подал. Через несколько дней тот самый надзиратель, который оказал мне такую плохую услугу, передав мне письмо в моей школе, принес и пособие.

    «Распишитесь, пожалуйста».

    Я сначала даже не сообразила, в чем дело, не ожидая таких блестящих результатов от моего прошения-заявления.

    Отношения с товарищами по работе у меня установились простые, хорошие; прощались мы очень трогательно, поделив пряники, которыми нас угостил старший приказчик.

    Весна всегда и везде весной, но она особенно показалась хороша после работы, хотя бы такой непродолжительной, как моя.

    Я очень просила земского доктора принять меня в больницу и разрешить записаться, без жалования, конечно. Нельзя.

    А как сидеть сложа руки, когда хочется работать?

    Ну что, теперь успокоились немного, дорогая мама? Видите, все Ваши опасения были напрасны, и Ваша любящая дочка по-прежнему жива, здорова и весела.

    Крепко обнимаю Вас.

                                                                      11-е письмо матери

    Моя дорогая девочка! Не всегда все хорошо, что хорошо кончается, вопреки старинной поговорке. Я получила твое письмо, где ты, наконец, подробно рассказала, как ты жила целых два с половиной месяца. В обморок я не упала, истерики не случилось, но мне было так горько, так горько, что я и сказать не сумею. Зачем ты все это проделала? Не давали пособия? Бог с ними! Разве только пособие они у тебя отняли?.. Почему ты мне не написала? Была уверена, что я не позволю? Да разве я могу теперь тебе что-нибудь позволить или не позволить, я, своей родной дочери. Я только могу просить, умолять в письмах, каждый раз рискуя навлечь на тебя же неприятности нашей нелегальной перепиской.

    Фальшиво звучит это слово: «нелегальная» переписка, дико, тем не менее, это факт. Кроме ничего не значащих фраз, я не могу писать через ваше начальство, чернила сохнут на кончике пера, рука не поднимается... Если бы не риск потерять возможность изредка получать твои милые строчки, я бы хотела попасть под суд за свое «преступное» деяние...— я уже перестала бояться солдат, с их штыками и ружьями. Я бы сказала «им» речь, речь матери, оскорбленной в своих лучших чувствах матери, у которой отняли ее полуребенка, подростка, которого она уже не может защитить от оскорбления, предупредить о грозящей ей опасности... Ты должна мне обещать, что ничего подобного никогда, слышишь? — никогда не будешь проделывать. Не заставляй меня быть постоянно в страхе за тебя, обещай ты мне. Я не приказываю и не хочу приказывать, я только прошу, умоляю... не делай таких попыток никогда, никогда... Я не могу сегодня больше писать.

    Будь здорова, моя девочка.

    Твоя мама.

                                                                      Письмо 14-е.

    (Котельнич. Ноябрь 1882 г.)

    Моя дорогая мама, мне назначили срок ссылки, длинный срок, еще целых девять месяцев, но срок, — нечто определенное. Теперь я уже каждый день могу отмечать: — один день минул. Дней много, правда, но все-таки меньше, чем я живу здесь, а ведь уже около 3 лет прошло со дня ареста. Время идет и медленно и быстро. Медленно тянется день за днем, ползет змеей, и вместе с тем, когда оглянешься, — год, два, три оставляют так мало впечатлений, так бессодержательны! Уже минуло три года, а я так мало успела...

    Мой срок кончается в сентябре; жаль, хотелось бы в этот же год поступить учиться куда-нибудь. Я еще ничего не наметила, ничего не обдумала, скорей хотелось поделиться с Вами новостью. Теперь уж большая половина меня не здесь, здесь я ем, сплю — живу я уже там, где буду учиться, мечтаю устроиться. Скорей бы окунуться с головой в эти волны могучие, в эту жизнь, которая тянет к себе. Мне совестно, что я ничего нс знаю, я засела за книги, читаю, учусь и иногда жалею уже, что всего 9 месяцев осталось: я неучем явлюсь на работу, на ту работу, которой я решила посвятить всю свою жизнь. Я и учиться буду, мне нужны специальные знания, непременно диплом, чтобы я, попав в следующий раз в ссылку, не была беспомощным птенцом, случайно выпавшим из гнезда. Я не хочу уже больше случайностей. Буду жить так, как позволят мои маленькие силы.

    Ваша счастливая дочка.

                                                                      Письмо 15-е.

    (Котельнич. 1883 г.)

    Моя дорогая мама, время идет быстро, уже весна, зима прошла удивительно хорошо. Не могу сказать, чтобы я много успела за эти зимние месяцы, но все-таки значительно больше, чем за первые два с половиною года. Я все обдумала, приготовляюсь к дороге. Денег нет, хочется заработать на дорогу и на первое время моей жизни там. Ведь в Петербург все равно теперь не пустят.

    Я решила поехать в Харьков; город университетский, народ, говорят, хороший, курсы фельдшерские и акушерские есть — все согласно моей программе. Не бойтесь, в «разборню» опять не поступлю; я тут нашла переплетную работу, помните, я когда-то училась переплетному мастерству в Екатеринбурге у нашего незабвенного Е. Н. Пригодилось мое ремесло. Переплетаю для земских училищ старые и новые книги. Старые по 12 руб. сотня, новые—10 руб. Оказывается, работа очень выгодная, мне на целое лето, до отъезда, хватит, а главное — уеду отсюда капиталисткой. Живу теперь в большой комнате, всю мебель и вещи приспособила к своей работе: на одном столе клею старые книги, на другом сшиваю новые. Картон делаю сама из сахарной бумаги. Пресс и обрез достала из переплетной мастерской. Работаю целыми днями с раннего утра до позднего вечера. Вечерами гуляю.

    Я решила подать прошение о том, чтобы мне разрешили уехать отсюда месяцем раньше, т.-е. в августе с последним пароходом, иначе пришлось бы ждать морозов и санного пути. Если я выеду в августе, и еще успею поступить на курсы в этом же году.

                                                                      Письмо 16-е.

    Гор. Котельнич. Вятской губ. (1883 г.)

    Я уже получила разрешение, уже! Пришло 9 число, целый день прождала, поздно вечером окончила работу. Как я счастлива, что у меня есть теперь работа. Эти дни ожидания показались бы бесконечными. Я молча работала 10, 11 августа, стараясь вся уйти в переплетный станок, не думать.

    Утром 12 меня разбудил мой старый приятель, все та же «правая рука».

    «Пожалуйте».

    Я шла, по-видимому, спокойно, в голове стучало молотом: — да — нет! Путь в управление казался бесконечным. Улыбающиеся лица, и нахмурилась, читаю и ничего не соображаю, право же, ничего понять не могу: держу бумагу перед глазами, строчки прыгают, разбегаются.

    Я очень хотела сохранить вид солидной девицы, окончившей ссылку, и никак не могла. Рот сам собой раздвигался в блаженную улыбку, глаза щурились от удовольствия. В этот же день я получила нераспечатанных два письма.

    Я долго их держала в руках, не обрывая конвертов...

    Через два дня идет последний пароход, заканчиваю работу, укладываюсь. Товарищам я улыбаюсь виноватой улыбкой. Не улыбаться я уже не могу всему и всем.

    Ваша счастливая дочка.

                                                    12-е и последнее письмо матери

                                                               (Спустя много лет)*

    [* Письмо это относится к 1890 году, когда адресатка, приговоренная к поселению, отправляется в Вилюйский округ.]

    Дочка моя дорогая! Получила, наконец, твое письмо из вавилонского пленения.

    Верю, что тебе жить хочется полной жизнью, что накануне 14 лет, которые тебе предстоит пробыть на поселении, ты готова «горы приступом брать», верю твоему хотению работать и т. д. и т. п., всему верю, вплоть до твоей мечты вернуться к «прекрасным берегам Невы» сильной, бодрой, полной неостывшего страстного желания продолжать ту деятельность, которую ты себе избрала.

    Пусть змей-искуситель никогда не нашептывает тебе свои сомнения... Пусть!

    Но мы с тобой, моя дорогая, милая дев            очка, уже больше не увидимся.

    Я не дождусь тебя. Ни «живая и мервая вода» мутных волн Невы, ни вода холодного Вилюя уже не вернут меня к жизни. Смерти я не боюсь. Только бы обнять тебя еще раз, еще раз почувствовать биение твоего сердца. Я так мало хочу и так много для себя — увидеть мою девочку, обвить ее всю, прижаться к ней, побыть около нее.

    Я знаю, ты все еще едешь, едешь... У тебя замерзает дыхание от мороза, у меня стынет кровь в жилах от горя и одиночества.

    Уже нет надежды увидеть тебя, никакой надежды. Я долго крепилась... Еще недавно мне все удивлялись: в работе я черпала свои силы, в работе я забывала мое горе. На вопрос одной дамы, уж не знаю ли я секрета молодости, ответила с готовностью: знаю, в зеркало реже смотреть. Она обиделась.

    Я далека была от желания сказать колкость, это так просто, когда я себя не вижу в зеркале, забываю, что мне уже более шестидесяти лет. Вот и все. Мне жаль ее, зачем она обиделась.

    Писать хочется. Когда я тебе пишу, эти тысячи верст как бы исчезают пространства нет. Забывая, что ты будешь читать это письмо через два или три месяца, разговариваю с тобой. Мало слов, нехватает, так много сказать надо. Работать уже не могу, силы сразу иссякли... Я все еще надеялась, все ждала...

    Прощай, совсем прощай.

    Твоя осиротевшая мама.

    /А. В. Прыбылев.  В годы неволи. (Переписка Э. Л. Улановской (Кранихфельд) с матерью). // Каторга и ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 223-250./

                                     Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ.

    11 января 1880 г., Березовские Починки.

    Сейчас получил ваше письмо (от 12 декабря), мои дорогие. Давно жданная и довольно-таки редкая теперь для меня радость. Я знаю, что вы, вероятно, пишете часто и что если и вам, и мне приходится долго ждать писем и неаккуратно получать их, то виной этому не лень, а главнее всего, — наша глушь, наши леса и наши дороги. Делать с этим нечего.

    Впрочем, должен сказать, что вы уж слишком мрачными красками рисуете себе нашу сторонку. Вы считаете нужным, например, высылать мне газету. Это лишнее. Я здесь не совсем уж в пустыне и состою даже подписчиком (поймите: подписчиком постоянным) библиотеки, стало быть получаю и книги, и газеты, хотя последние, правда, в микроскопических дозах и запоздалые [* Короленко состоял подписчиком Глазовской библиотеки, откуда книги и газеты ему пересылал Илларион Галактионович.].

    Как живу,— спрашиваете вы. Отчасти вам это уже известно из прежних писем, отчасти же постараюсь дополнить эти сведения теперь.

    Я уже писал вам, что здесь в глуши починков в наших лесах народ живет изолированной жизнью. Здесь никогда не было помещиков (Вятская губерния вообще известна, как место исключительно крестьянского землевладения) и господа, или, как здесь называют, «бояра», известны только понаслышке, да в виде заезжих чиновников. Наш же брат ссыльный, понятно, не внушает представления о «боярстве», так что даже различие в одежде и нравах приписывается только месту, из которого мы прибыли, а не сословию. Это, конечно, приятно. Таким образом, я, например, в отношении к починковцам, являюсь таким же мужиком; мое пальто (драповое, самой питерской работы, с Невского проспекта) называется здесь «зипуном» и внушает только удивление своей мягкостях «Глико, у мужика зипун-от, беда сколь мягок!» Это, конечно, значительно упрощает отношения. Далее, как вам известно, я — сапожник, и это обстоятельство заставляет починковцев смотреть на меня благосклоннее, чем вообще смотрят на ссыльных. Раньше здесь ссыльные составляли настоящую «золотую роту», да и теперь есть еще люди, не пристроившиеся ни к какой работе. Это создало ссыльным весьма плохую репутацию, между тем крестьяне, знающие сельские работы, пользуются уважением. «Это, мол, мужики просужие». Правда, к ссыльным политическим из «господ» также относятся недурно. Я же занимаю середину между мужиками (я грамотен, книжки читаю и т. д.) и между господами (я — сапожник, «мужик работный»). Итак: работаю (почему ты. Веля, пишешь: без книг, без работы и без всего было у тебя написано, да последнее слово ты зачеркнула. Нет, дело не так еще плохо, и я не нахожусь далеко в положении человека «без всего», да и работа есть). Порой только (как теперь) в работе происходят перемежки в ожидании товара. Про меня работы хватает, только товар добывать затруднительно. Инструменты же есть все, какие надо, даже с некоторой роскошью, как для здешних мест.

    Итак, мои дорогие, как видите, мне здесь, в Починках, живется, пожалуй, светлее, чем вам, в вашей новой квартире, чем другим дорогим людям. Не скажу, конечно, чтобы я был вполне доволен своим положением, чтобы меня нс тянуло из Починков на широкий божий свет, не говоря уже о вас, о других, с кем бы хотелось повидаться, обняться, побеседовать. Поймите только, что я не смотрю на свое местопребывание так, как об нем пишет Юлек: «Скука, говорит, должно быть смертная. Да может, скоро опять на старое место выпросишься». Скучать мне некогда, времени, пожалуй, не теряю даром, живу своей жизнью настолько, сколько могу у нее здесь взять. Грустно, правда, бывает, но это не скука. К тому же я здесь не одинок. Как ни устрой свои отношения к починковцам, все же нашему брату, понятно, необходимо душу отвести со своим человеком, не с малоразвитым починковцем. И я здесь, к счастью, не лишен возможности потолковать по душе с людьми, которым понятны не одни непосредственные брюховые интересы; и здесь выпадают хорошие, чистые минуты, когда забываешь и болота и леса и когда удается потолковать об окружающих, порой невеселых впечатлениях, разобраться в них; а там опять станешь свежее и бодрее смотришь на свет.

    Здесь, повторяю, я не один. Много залетных птиц из нашей братии налетело в Починки. Есть и земляк — хохол из Киевской губернии и питерский рабочий и даже — студентка фельдшерица из С.-П-бурга. Это — Улановская, близкая родственница кронштадтских Улановских. Вы ее, впрочем, не знали. Ее мать — ваша соседка, — живет в Питере.

    Вы пишете, что сейчас отослали Григорьеву письмо. Какое? Ваше или от меня? Я послал ему несколько писем, на которые еще нет ответа. Не знаю, получает ли.

    Ну, до свидания, мои дорогие. Пишите, пишите, да не сокрушайтесь об нас. Не в нас дело,— а в вас. Силы берегите, чтобы было чем встретить и радость, и если пришлось бы, то и горе. А там увидимся снова...

    Ваш Володя.

    /Короленко. В. Г. Собрание сочинений в десяти томах. Т. Х. Письма 1879-1921. Москва. 1956. С. 33-35./

                                                                        ДЗІЎНАЯ

                                                                 Нарыс з 80-х гадоў

                                                                                І

    — Ці хутка станцыя, ямшчык?

    — Не скора яшчэ, да мяцеліцы наўрад ці даехаць, — бач, як закруціла, сівер ідзе.

    Ага, відаць, да мяцеліцы не даехаць. Пад вечар бярэцца на мароз. Чутна, як парыпвае пад палазамі сьнег, зімовы вецер — сівер — гудзе ў цёмным бары, яловыя лапы цягнуцца да вузкай лясной дарогі і самотна гайдаюцца ў змроку раньняга вечара.

    Холадна і няўтульна. Кібітка вузкая, пад бакі цісьне, ды яшчэ так недарэчы тырчаць шашкі і рэвальвэры ў праважатых. Званочак вядзе нейкую даўгую аднастайную песьню, у тон мяцеліцы.

    На шчасьце — вось і адзінокі станцыйны агеньчык на паляне шумнага бору.

    Мае праважатыя, два жандары, бразгаюць сапраўдным арсэналам зброі і атрасаюць сьнег у гарачай, цёмнай, закуранай хаце. Бедна і непрыветна. Гаспадыня прыладжвае ў сьвяцільні дымную лучыну.

    — Ці няма чаго ў цябе паесьці, гаспадыня?

    — Нічога няма ў нас...

    — А рыбы? Рака тут у вас недалёка.

    — Была рыба, ды выдра ўсю пажэрла.

    — Ну, бульбы...

    — Вой, бацюхна! Памерзла бульба ў нас сёлета, як ёсьць памерзла.

    Няма чаго рабіць; самавар, як ні дзіўна, знайшоўся. Пагрэліся чаем, гаспадыня ў кошыку прынесла хлеба і цыбулі. А мяцеліца на дварэ разгулялася, сыпала дробным сьнегам у вокны, часам нават агеньчык лучыны міргаў і хістаўся.

    — Нельга вам ехаць — начуйце! — гаворыць старая.

    — Што ж, заначуем. Вам жа, пане, сьпяшацца няма куды таксама. Бачыце — край тут які!.. Ну, а там яшчэ горш — паверце слову, — гаворыць адзін з праважатых.

    У хаце ўсё сьціхла. Нават гаспадыня склала сваю прасьніцу з пражай і ўляглася, перастаўшы паліць лучыну. Апанаваў змрок і цішыня, якая парушалася толькі парывістымі ўдарамі ветру.

    Я не спаў. У галаве, пад шум завірухі, нараджаліся і ляцелі адна за адной цяжкія думкі.

    — Не сьпіцца, відаць, пану? — гаворыць той жа праважаты — “старшой”, чалавек даволі сымпатычны, кемлівы, з прыемным, нават як быццам інтэлігентным тварам, ён ведаў сваю справу і таму не быў пэдантам. У дарозе такія не шукаюць непатрэбных абмежаваньняў і фармальнасьцей.

    — Ага, не сьпіцца.

    Нейкі час маўчым, але я ведаю, што і мой сусед не сьпіць, — адчуваецца, што і яму не да сну, што і ў яго галаве раяцца нейкія думкі. Другі праважаты, малады “падручны”, сьпіць сном здаровага, але вельмі стомленага чалавека. Часам ён штосьці неразборліва мармыча.

    — Дзіўлюся я з вас, — зноў гучыць роўны грудны голас унтэра, — народ малады, людзі высакародныя, адукаваныя, можна сказаць, — а як сваё жыцьцё праводзіце...

    — Як?

    — Эх, пане! Няўжо мы не можам разумець!.. Добра разумеем, не ў гэтакім, можа, жыцьці былі і не да гэтага змалку прывыклі...

    — Ну, гэта вы абы-што гаворыце... Быў час і адвыкнуць...

    — Няўжо вам весела? — гаворыць ён тонам сумненьня.

    — А вам?

    Маўчаньне. Гаўрылаў (будзем так зваць майго субяседніка), відаць, нешта думае.

    — Не, пане, нявесела. Верце слову: іншы раз бывае — проста, здаецца, на сьвет не глядзеў бы... Чаму, не ведаю,— толькі іншы раз так падступіць — нож востры, і толькі.

    — Служба паганая, ці што?

    — Служба службай... Канечне, не гульня, ды і начальства, трэба сказаць, строгае, а толькі ўсё ж не ад гэтага...

    — Дык чаго ж?

    — Хто ведае...

    Зноў маўчаньне.

    — Служба што. Сам сябе паводзь акуратна, толькі і ўсяго. Мне, тым больш, дадому скора. Са здатачных я, тэрмін ужо выходзіць. Начальнік кажа: “Заставайся, Гаўрылаў, што табе рабіць у вёсцы? Рэпутацыя ў цябе добрая...”

    — Застаняцеся?

    — Не. Яно, праўда, і дома... Ад сялянскай працы адвык!.. Ежа во... Ну і, само сабой, абыходжаньне... Грубасьць гэта...

    — Дык у чым жа справа? Ён падумаў і потым сказаў:

    — Вось я вам, пане, калі не засумуеце, выпадак адзін раскажу... Са мной быў...

    — Раскажыце...

                                                                             II

    Паступіў я на службу ў 1874 годзе, у эскадрон, адразу са здатачных. Служыў добра, можна сказаць, з поўнай стараннасьцю, усё болей па нарадах: у парад куды, да тэатра,— самі разумееце. Грамату добра ведаў, ну, і начальства не абмінала. Маёр у нас зямляк мне быў, убачыў ён маё стараньне, кліча аднойчы да сябе: “Я цябе, Гаўрылаў, у унтэр-афіцэры прадстаўлю... Ты ў камандзіроўках бываў?” — “Не, кажу, ваша высакародзьдзе”. — “Ну, кажа, у наступны раз прызначу цябе ў падручныя, прыгледзішся — справа няхітрая”. — “Слухаюся, кажу, ваша высакародзьдзе, рады старацца”.

    А ў камандзіроўках я і праўда што не быў ні разу, — з вашым братам, значыць. Яно хоць, скажам, справа няхітрая, а ўсё ж інструкцыі трэба ведаць, ды і кеміць тое-сёе патрэбна. Ну, добра...

    Праз тыдзень гэтак кліча мяне днявальны да начальніка і унтэр-афіцэра аднаго таксама. Прыйшлі. “Вам, кажа, у камандзіроўку ехаць. Вось табе, — гаворыць унтэр-афіцэру, — падручны. Ён яшчэ не бываў. Глядзіце, не зявайце, зрабіце, хлопцы, усё малайцамі, — паненку вам везьці з замка, палітычную, Марозаву. Вось вам інструкцыя, заўтра грошы атрымаеце і з богам!..”

    Іваноў, унтэр-афіцэр, старшы са мной ехаў, а я падручным, — вось як у мяне цяпер другі жандар. Старшаму сумка казённая даецца, грошы ён на рукі атрымлівае, паперы; ён расьпісваецца, падлікі гэтыя вядзе, ну, а радавы ў дапамогу яму: паслаць куды, за рэчамі глядзець, тое, другое.

    Ну, добра. Раніцой, ледзь днець пачало, — ад начальніка выйшлі, — гляджу: Іваноў мой ужо выпіць недзе пасьпеў. А чалавек быў, трэба шчыра сказаць, не падыходзячы — цяпер разжалавалі... На вачах у начальства — як мае быць унтэр-афіцэру, і нават на іншых паклёп наводзіў, выслугоўваўся. А як толькі з вачэй, то і закруціўся, і першае што — выпіць!

    Прыйшлі мы ў замак, як сьлед паперу падалі — чакаем, стаім. Цікава мне — што за паненку давядзецца везьці, а везьці трэба па маршруце далёка. Па гэтай самай дарозе ехалі, толькі ў павятовы горад яна была прызначана, не ў воласьць. Вось мне і цікава першы раз: што, маўляў, за палітычная такая?

    Толькі пачакалі мы гэта з гадзіну, пакуль яе рэчы зьбіралі — хаця і рэчаў з ёй вузельчык маленькі — спаднічка там, ну, тое-сёе, — самі ведаеце. Кніжкі таксама, а больш нічога з ёй не было; небагатых бацькоў, думаю. Толькі выводзяць яе — гляджу: маладая яшчэ, далібог, дзіцём мне падалася. Валасы русявыя, у адну касу сабраныя, шчокі чырвоныя. Ну, потым убачыў я — бледная зусім, белая ўсю дарогу была. І адразу мне яе шкода стала... Вядома, думаю... Начальства, даруйце... дарэмна не пакарае... Значыць, зрабіла штосьці па гэтай, па палітычнай часьці... Ну, а ўсё-такі... шкода, так шкода — проста, ну!..

    Пачала яна апранацца: паліто, галёшы... Рэчы нам яе паказалі — правіла такое: па інструкцыі мы рэчы глядзець павінны. “Грошы, пытаемся, з вамі якія будуць?” Рубель дваццаць капеек грошай аказалася, — старшы сабе ўзяў. “Вас, паненка, гаворыць ён, я абшукаць павінен”.

    Як яна тут успыхне. Вочы загарэліся, чырвань яшчэ гусьцей твар заліла. Губы тонкія, сярдзітыя... Як паглядзела па нас — верыце: збаяўся я і падступіцца не адважуся. Ну, а старшы, вядома, выпіўшы: проста лезе да яе. “Я, кажа, абавязаны; у мяне, кажа, інструкцыя!..”

    Як тут яна крыкне, — нават Іваноў і той ад яе адступіўся. Гляджу я на яе — твар пабялеў, ні крывінкі, а вочы пацямнелі, і злосная-злосная... Нагой тупае, гаворыць скоранька, — толькі я, прызнацца, добра і не слухаў, што яна гаварыла... Наглядчык таксама спалохаўся, вады ёй прынёс у шклянцы. “Супакойцеся, просіць яе, калі ласка, кажа, самі сябе пашкадуйце!” Ну, яна і яго не ўважыла. “Варвары вы, кажа, халопы!” І іншыя падобныя дзёрзкія словы гаворыць. Як хочаце: супраць начальства гэта ж нядобра. Бач, думаю, гадзюка... Дваранскі вырадак!

    Так мы яе і не абшукалі. Павёў яе наглядчык у другі пакой, ды з наглядчыцай адразу ж і выйшлі. “Нічога, гавораць, пры іх няма”. А яна пазірае на яго і быццам сьмяецца яму ў твар, і вочы злыя ўсё. А Іваноў, вядома, — мора па калена, — глядзіць ды ўсё сваё: “Не па закону: у мяне, гаворыць, інструкцыя!..” Але наглядчык увагі не зьвярнуў. Ясна, раз ён п’яны. П’янаму якая вера!

    Паехалі. Па горадзе праяжджалі, — яна ўсё ў вокны карэты глядзіць, быццам разьвітваецца ці знаёмых хоча ўбачыць. А Іваноў узяў ды фіранкі апусьціў — вокны і закрыў. Забілася яна ў куток, сьцялася ўся і не глядзіць на нас. А я, прызнацца, не вытрымаў: узяў за беражок адну фіранку, быццам сам паглядзець хачу, — і адкрыў так, каб ёй відаць было... Толькі яна і не зірнула — у куточку сярдзітая сядзіць, губы прыкусіла... Да крыві, так я сабе думаў, пакусае.

    Паехалі чыгункай. Надвор’е яснае ў той дзень стаяла — увосень гэта было, у верасьні месяцы. Сонца сьвеціць, але вецер сьвежы, асеньні, а яна ў вагоне акно адчыніла, сама высунецца на вецер і сядзіць так. Па інструкцыі яно не паложана, ведаеце, вокны расчыняць, але Іваноў мой як у вагон уваліўся, так і захроп; а я не адважуся ёй сказаць. Потым асьмеліўся, падышоў да яе і кажу: “Паненка, кажу, зачыніце акно. — Маўчыць, быццам не ёй гавораць. Пастаяў я тут, пастаяў, а потым зноў кажу: — Прастынеце, паненка,— холадна ж”.

    Павярнулася яна да мяне і ўтаропілася вачыма, нібыта зьдзівілася нечаму... Паглядзела ды і кажа: “Кіньце!” І зноў у акно высунулася. Махнуў я рукой, адышоў убок.

    Зрабілася яна крыху спакайнейшая. Зачыніць акно, у паліто захутаецца ўся, грэецца. Вецер, кажу, моцны быў, холадна! А потым зноў да акна сядзе, і зноў на ветры ўся, — пасьля турмы, відаць, не наглядзіцца. Павесялела нават, пазірае сабе, усьміхаецца. І так на яе ў тую пару хораша глядзець было!.. Ці верыце...

    Апавядальнік змоўк і задумаўся. Потым, як быццам трохі сумеўшыся, загаварыў далей:

     — Вядома, з непрывычкі гэта... Пасьля шмат вазіў, прывык. А той раз дзіўна мне здалося: куды, думаю, мы яе вязём, дзіцё гэтакае... І потым, прызнацца вам, пане, вы ўжо не асудзіце: што, думаю, калі б у начальства папрасіць за жонку ўзяць... Я б ужо з яе дурасьць гэтую выкурыў. Чалавек я, тым болей, служачы... Канечне, розум малады, дурны... Цяпер я дапяў... Папу тады на споведзі расказаў, а ён: “Вось ад гэтай самай думкі насланьнё на цябе і найшло. Таму што яна, відаць, і ў бога не верыць...”

    Ад Кастрамы на тройцы ехаць давялося; Іваноў у мяне п’яны –п’яненькі: праспіцца і зноў залівае. Выйшаў з вагона, хістаецца. Ну, думаю, дрэнь справа, хаця б грошы казённыя не пагубляў. Уваліўся ў паштовыя калёсы, лёг і адразу захроп. Села яна побач, — няёмка. Паглядзела на яго — ну, быццам вось на гадзіну якую. Скурчылася так, каб не зачапіць яго як-небудзь — уся ў куточак і прыціснулася, а я на козлы сеў. Паехалі, — вецер сіверны, — я і то прамёрз. Закашляла моцна і хусьцінку да вуснаў паднесла, а на ёй, гляджу, кроў. Дык мяне нібы хто ў сэрца кальнуў іголкай. Эх, кажу, паненка, — як можна! Хворыя вы, а ў такую дарогу паехалі, восень, холад!.. Хіба, кажу, можна гэтак!

    Ускінула яна на мяне вочы, паглядзела, і быццам зноў усярэдзіне ў яе закіпаць стала.

    “Што вы, кажа, дурныя, ці што? Не разумееце, што я не па сваёй волі еду? Добранькі таксама: сам вязе і яшчэ шкадуе!”

    “Вы б начальству заявілі, — у бальніцу хоць ляглі б, чым у такі холад ехаць. Дарога ж няблізкая!”

    “А куды?” — пытаецца.

    А нам, ведаеце, строга забаронена гаварыць злачынцам, куды іх везьці загадана. Бачыць яна, што я сумеўся, і адвярнулася. “Не трэба, кажа, гэта я так... Не гаварыце нічога, ды ўжо і самі не лезьце”.

    Не стрываў я. “Вось куды вам ехаць. Не блізка! — Сьцяла яна вусны, бровы насупіла, але нічога не сказала. Пахітаў я галавой... — Вось як, — кажу,— паненка. Маладыя вы, не ведаеце яшчэ, што гэта значыць!”

    А прыкра мне было... Раззлаваўся... А яна зноў паглядзела на мяне дый кажа:

    “Дарэмна вы так думаеце. Ведаю я добра, што гэта значыць, а ў бальніцу ўсё-такі не лягла. Дзякуй! Лепей ужо калі паміраць, дык на волі, у сваіх. А то, можа, яшчэ і папраўлюся, дык зноў жа па волі, а не ў бальніцы вашай турэмнай. Вы думаеце, кажа, ад ветру я захварэла ці ад прастуды? Дзіва што!” — “Там у вас, пытаюся, што, сваякі ёсьць?” Гэта я таму, бо яна мне гаварыла, што ў сваіх папраўляцца хоча.

    “Не, — кажа, — у мяне там ні сваякоў, ні знаёмых. Горад мне чужы, але, мусіць, такія ж, як і я, ссыльныя ёсьць, таварышы”. — Зьдзівіўся я — як гэта яна чужых людзей сваімі называе, — няўжо, думаю, яе хто без грошай там паіць-карміць будзе, ды яшчэ незнаёмую?.. Толькі не стаў яе распытваць, таму што бачу: бровы ўздымае, незадаволеная, навошта я пытаюся.

    Добра, думаю... Няхай! Ліха но бачыла. хлебане гора, будзе ведаць, што такое чужая старана...

    Пад вечар хмары насунуліся, вецер падзьмуў халодны, — а там і дождж пайшоў. Гразь і дасюль была, а тут разьвезла — проста кісель, не дарога. Сьпіну мне ўсю гразьзю запырскала, ды і ёй парадкам дасталася. Адным словам сказаць, што надвор’е, на яе няшчасьце, пайшло самае дрэннае: дожджыкам проста ў твар сячэ; яно хоць, дапусьцім, кібітка крытая і дзяружкай я яе закрыў, але куды там! Цячэ ўсюды; прамерзла, гляджу: уся дрыжыць і вочы заплюшчыла. Па твары кроплі дажджу пацяклі, а шчокі белыя, і не зварухнецца, як без памяці. Спалохаўся я нават. Бачу: справа, выходзіць, дрэнь... Іваноў п’яны — храпе сабе, гора мала... Што тут рабіць, тым больш я першы раз.

    У Яраслаў-горад у самы вечар прыехалі. Раскатурхаў я Іванова, на станцыю выйшлі, загадаў я самавар грэць. А з горада з гэтага параходы ходзяць, толькі па інструкцыі нам на параходах вазіць строга забараняецца. Яно хоць нашаму брату выгадней — эканомію загнаць можна, але боязна. На прыстані, ведаеце, паліцэйскія стаяць, а то і наш брат, мясцовы жандар, паклёп навесьці заўсёды можа. Вось паненка і гаворыць нам: “Я, — кажа, — далей па паштовых не паеду. Як хочаце, кажа, параходам вязіце”. А Іваноў ледзь вочы прадраў з пахмельля — сярдзіты. “Вам пра гэта разважаць не паложана. Куды павязуць, туды і паедзеце!” Нічога яна яму не сказала, а мне:

    “Чулі, — гаворыць, — што я сказала: не паеду”.

     Адазваў я тут Іванова ўбок: “Трэба, — кажу, — на параходзе везьці. Вам жа лепей: эканомія застанецца”. Ён на гэта пайшоў, толькі напалохаўся. “Тут, — кажа,— палкоў-нік, дык каб нічога піякага. Ідзі спытай,— мне,— кажа,— нездаровіцца нешта”. А палкоўнік недалёка жыў. “Хадзем, кажу, разам і паненку з сабой возьмем”. Баяўся я: Іваноў, думаю, спаць заваліцца сп’яну, дык каб нічога ніякага. А то — уцячэ яна ці над сабой што зробіць — адказваць давядзецца. Ну, пайшлі мы да палкоўніка. Выйшаў ён да нас. “Што трэба?” — пытаецца. Яна яму і тлумачыць і таксама не надта лагодна. Ёй бы папрасіць пакорна, так і так, маўляў, зрабіце боскую ласку — а яна тут па-свойму: “Па якому праву”, — гаворыць, ну і іншае; усе, ведаеце, дзёрзкія словы гаворыць, якія вы, палітыкі, любіце. Ну, самі разумееце, начальству гэта не падабаецца. Начальства любіць ціхмяных. Аднак выслухаў ён яе і нічога — ветліва адказвае: “Не магу, — кажа, — нічога я тут не магу. Па закону... нельга!” Гляджу, паненка мая зноў расчырванелася, вочы — як вугельчыкі. “Закон!” — гаворыць і засьмяялася па-свойму, злосна і моцна. “Сапраўды так, — палкоўнік ёй,— закон!”

     Прызнацца, я тут забыўся па асьцярожнасьць ды і ўставіў сваё: “Праўда, што, ваша высакародзьдзе, закон, але яны, ваша высакародзьдзе, хворая”. Паглядзеў ён на мяне строга. “Як тваё прозьвішча?” — пытаецца. “А вам, паненка, кажа, калі хворыя вы, — у бальніцу ў турэмную, калі ласка!” Адвярнулася яна і пайшла прэч, слова не сказала. Мы за ёй. Не захацела ў бальніцу; ды і то трэба сказаць: ужо калі на месцы не засталася, а тут без грошай, ды па чужой старане, канечне, не даводзіцца.

    Ну, што тут зробіш. Іваноў на мяне накінуўся: “Што, маўляў, цяпер будзе; ясна, з-за цябе, дурня, абодва адказваць будзем”. Загадаў коней запрагаць і ноч перачакаць не схацеў, так нанач і выяжджаць давялося. Падышлі мы да яе: “Калі ласка, кажам, паненка, коні пададзеныя”. А яна на канапу прылягла — толькі сагравацца пачала. Падхапілася, стала перад намі,— выпрасталася ўся, — глядзіць на нас ва ўпор, нават, скажу вам, страшна па яе глядзець зрабілася. “Праклятыя вы”, — кажа і зноў па-свойму загаварыла, незразумела. Быццам бы і па-руску, — а нічога зразумець немагчыма. Толькі сярдзіта ды жаласна: “Ну, цяпер ваша воля, вы мяне замучыць можаце, — што хочаце рабіце. Еду!” А самавар усё на стале стаіць, яна яшчэ і не піла. Мы з Івановым свой чай заварылі, я і ёй наліў. Хлеб у нас белы, я таксама ёй адрэзаў. “Паешце, — кажу, — на дарогу. Нічога, хоць сагрэецеся трохі”. Яна галёшы абувала, кінула абуваць, павярнулася да мяне, глядзела, глядзела, потым плячыма павяла і кажа:

    “Што гэта за чалавек такі! Зусім вы, здаецца, ненармальныя. Буду я, кажа, ваш чай піць!”

    Крыўдна мне зрабілася, сказаць не магу: і цяпер успомню, кроў да твару прылівае. Вось вы не грэбуеце з намі хлеб-соль есьці. Рубанава везьлі, — штаб-афіцэрскі сын, а таксама не грэбаваў. А яна пагрэбавала. Загадала потым на другім стале сабе самавар асобна сагрэць, і ўжо вядома: за чай і за цукар удвая заплаціла. А ўсяго ж і грошай — рубель дваццаць!

                                                                                     III

    Апавядальнік змоўк, і на нейкі час у хаце стала ціха, чуваць было толькі роўнае дыханьне малодшага жандара ды шыпеньне мяцеліцы за акном.

    — Вы не сьпіцё? — папытаўся ў мяне Гаўрылаў.

    — Не, гаварыце, калі ласка,— я слухаю.

    — ...Шмат я ад яе, — прадаўжаў апавядальнік, памаўчаўшы, — шмат пакуты тады прыняў. Дарогай, ведаеце, ноччу, усё дожджык, непагадзь злая... Праз лес едзеш, лес стогнам стогне. Яе мне і не відаць, таму што ноч цёмная, слата, хоць вока выкалі, а паверыце,— яна ў мяне перад вачыма стаіць, ды так, што вось, быццам удзень, яе бачу: і вочы яе і твар злосны, і як яна зьмерзла ўся, а сама ўсё глядзіць некуды, нібы ўсе думкі свае пра сябе ў галаве варочае. Як са станцыі паехалі, пачаў я яе кажухом накрываць. “Апраніце, прашу, кажух, — усё ж цяплей будзе”. Скінула кажух з сябе. “Ваш, кажа, — вы і апранайце”. Кажух, і праўда, мой быў, але здагадаўся я і тлумачу ёй: “Не мой, кажу, казённы, па закону арыштаваным паложана”. Ну, апранула...

    Толькі і кажух не памог: як разьвіднелася, — зірнуў я на яе, а яна аж з твару зьмянілася. Са станцыі зноў паехалі, загадала яна Іванову на козлы сесьці. Пабурчаў ён, але не змог аслухацца, тым больш — хмель у яго трохі прайшоў. Я з ёй побач сеў.

    Трое сутак мы ехалі і нідзе не начавалі. Па-першае, у інструкцыі сказана: не спыняцца па начлег, а “ў выпадку вялікай стомленасьці” — не іначай як у гарадах, дзе ёсьць каравулы. Ну, а тут, самі ведаеце, якія гарады!

    Прыехалі-такі на месца. Быццам гара ў мяне з плячэй далоў, як горад убачылі. І трэба вам сказаць: у капцы яна амаль што на руках у мяне і ехала. Бачу — ляжыць у возе, непрытомная; падкіне на каляіне калёсы, дык яна галавой у біліну і ўдарыцца. Падняў яе на руку на правую, так і вёз; усё ж лягчэй. Спачатку адштурхнула была мяне: “Прэч, кажа, не дакранайцеся!” А потым нічога. Можа, таму, што без памяці была... Вочы заплюшчаныя, павекі зусім пацямнелі, і твар дабрэйшы зрабіўся, не такі злосны. І нават так было, што засьмяецца праз сон і прасьвятлее, прыціскаецца да мяне, да цёплага. Відаць, ёй, беднай, добрае ў сьне трызьнілася. Як да горада пад’яжджалі, ачнулася, устала... Дождж перасьціх, сонца выглянула, — павесялела... Толькі з губэрні яе далей адправілі, у губэрнскім горадзе не пакінулі, і нам жа яе далей везьці давялося — тамашнія жандары ў разьезьдзе былі. Як ехаць нам, — гляджу: у паліцыю народу набіраецца: паненкі маладыя ды паны студэнты, відаць, са ссыльных... І ўсе, быццам знаёмыя, з ёй гавораць, за руку вітаюцца, распытваюць. Грошай ёй прынесьлі, хустку на дарогу пуховую, не абы-якую... Правялі...

    Ехала вясёлая, толькі кашляла часта. А на нас і не пазірала.

    Прыехалі ў павятовы горад, дзе ёй пражываць назначана; здалі яе пад расьпіску. Тут яна прозьвішча нейкае называе. “Тут, кажа, Разанцаў?” — “Тут”, — адказваюць. Спраўнік прыехаў. “Дзе, кажа, жыць будзеце?” — “Не ведаю, кажа, а пакуль што да Разанцава пайду”. Пахітаў ён галавой, а яна сабралася і пайшла. З намі і не разьвіталася.

                                                                                   IV

    Апавядальнік змоўк і прыслухаўся, ці не сплю я.

    — Дык вы яе болей і не бачылі?

    — Бачыў, ды лепей бы ўжо і не бачыць...

    ...Неўзабаве я зноў яе сустрэў. Як прыехалі мы з камандзіроўкі — зараз нас зноў у нарад, і зноў у той жа бок. Студэнта аднаго вазілі, Загражскага. Вясёлы такі, песьні добра сьпяваў і выпіць любіў. Яго яшчэ далей паслалі. Вось паехалі мы цераз той самы горад, дзе яе пакінулі, і стала мне цікава пра яе жыцьцё даведацца. “Тут, пытаюся, паненка наша?” Тут, гавораць, толькі дзіўная яна нейкая: як прыехала, дык адразу да ссыльнага пайшла, і ніхто яе пасьля не бачыў, — у яго і жыве. Хто гаворыць: хворая яна; а то плятуць: быццам яна ў яго палюбоўніца. Вядома, народ вярзе... А мне ўспомнілася, што яна гаварыла: “Памерці мне ў сваіх хочацца”. І так мне цікава... І не тое што цікава, а, проста сказаць, пацягнула. Схаджу, думаю, Пагляджу на яе. Ад мяне яна дрэннага не бачыла, а я на яе злосьці не маю. Схаджу...

    Пайшоў — добрыя людзі дарогу паказалі; а жыла яна ў канцы горада. Домік маленькі, дзьверцы нізенькія. Увайшоў я да ссыльнага гэтага, гляджу: чыста ў яго, пакой сьветлы, у кутку ложак стаіць і занавескай куток адгароджаны. Кніг багата, на стале, на паліцах... А побач майстэрня малюсенькая, там на лаўцы другая пасьцель ляжыць.

    Як зайшоў я, — яна на пасьцелі сядзела, у хустку захутаная і ногі пад сябе падабрала,— шыла штосьці. А ссыльны... Разанцаў па прозьвішчы... побач на лаўцы сядзіць, з кніжкі ёй штосьці вычытвае. У акулярах, чалавек, відаць, сур’ёзны. Шые яна, а сама слухае. Стукнуў я дзьвярыма, яна, як убачыла, прыўстала, за руку яго схапіла, ды так і замерла. Вочы вялікія, цёмныя і страшныя... ну, усё, як і раней бывала, толькі яшчэ бялейшая тварам здалася. За руку яго моцна сьціснула, — ён спалохаўся, да яе кінуўся: “Што, кажа, з вамі? Супакойцеся!” А сам мяне не бачыць. Потым адпусьціла яна руку яго, — з пасьцелі ўстаць хоча. “Бывайце, — кажа яму,— відаць, ім для мяне і сьмерці добрай шкода”. Тут і ён павярнуўся, убачыў мяне, — як ускочыць на ногі. Думаў я — кінецца... заб’е яшчэ. Чалавек, тым болей, рослы, здаровы.

    Яны, ведаеце, падумалі так, што зноў гэта за ёй прыехалі... Толькі бачыць ён — стаю я і сам ні жывы ні мёртвы, ды і адзін. Павярнуўся да яе, узяў за руку. “Супакойцеся. А вам, пытаецца, кавалер, што тут, уласна, трэба?.. Чаго прыйшлі?”

    Я растлумачыў, што, маўляў, нічога мне не трэба, а так прыйшоў, сам па сабе. Як вёз, маўляў, паненку, і былі яны нездаровыя, дык праведаць прыйшоў... Ну ён абмяк. А яна ўсё такая ж злосная, кіпіць уся. І за што б, здаецца? Іваноў, вядома, чалавек недалікатны. Дык я ж за яе заступаўся...

    Разабраўся ён, у чым справа, засьмяяўся да яе: “Ну вось бачыце, кажа, я ж вам казаў”. Я так зразумеў, што ў іх была ўжо гаворка пра мяне... Пра дарогу яна, відаць, расказвала.

    “Даруйце, — кажу, — калі напалохаў вас... Няўчас што... Дык я і пайду. Бывайце, маўляў, не ўспамінайце ліхам, дабром, відаць, не ўспомніце”.

    Устаў ён, у твар мне паглядзеў і руку падае.

    “Вось што, — кажа, — паедзеце назад, калі час будзе, — заходзьце, калі ласка”. — А яна пазірае на нас ды ўсьміхаецца па-свойму, нядобра.

    “Не разумею я, — кажа,— чаго яму заходзіць? І навошта клічаце?” А ён ёй: “Нічога, нічога! Няхай зойдзе, калі сам зноў захоча... Заходзьце, заходзьце, нічога!”

    Не ўсё я, прызнацца, зразумеў, што яны тут яшчэ казалі. Вы ж, паны, мудрагеліста іншы раз між сабой гаворыце... А цікава. Калі б так застацца, паслухаць... але мне няёмка, — яшчэ б чаго не падумалі. Пайшоў.

    Ну, толькі завезьлі мы пана Загражскага на месца, едзем назад. Кліча спраўнік старшага і гаворыць: “Вам тут заставацца аж да распараджэньня; тэлеграму атрымаў. Папер вам чакаць па пошце”. Ну, мы, вядома, засталіся.

    Вось я зноў да іх: дай, думаю, зайду — хоць у гаспадароў пра яе спытаю. Зайшоў. Гаворыць гаспадар дома: “Дрэнна, — кажа, — каб не памерла. Баюся, каб адказваць не давялося, — таму, уласна, што папа клікаць не будуць”. Толькі стаім мы, гаворым, а ў гэты самы час Разанцаў выйшаў. Убачыў мяне, павітаўся, ды і кажа: “Зноў прыйшоў? Што ж, зайдзі”. Я і зайшоў ціхенька, а ён за мной. Паглядзела яна, ды і пытаецца: “Зноў гэты дзіўны чалавек!.. Вы яго паклікалі, ці што?” — “Не, — кажа, — не клікаў я, — ён сам прыйшоў”. Я не выцерпеў:

    “Што гэта, кажу, паненка, — за што вы сэрца на мяне носіце? Ці я вораг вам які?”

    “Вораг і ёсьць, — кажа, — а вы хіба не ведаеце? Канечне, вораг!” — Голас у яе слабы, ціхі, на шчоках чырвань так і гарыць, і такі твар у яе прыемны... здаецца, не наглядзеўся б. Эх, думаю, — не жыліца яна па сьвеце, — пачаў прабачэньня прасіць, — як бы, думаю, не памерла, не дараваўшы. “Даруйце мне, — кажу, — калі вам што нядобрае зрабіў”. Вядома, як па-нашаму, па-хрысьціянску належыць... А яна зноў, гляджу, аж кіпіць... “Дараваць! Вось яшчэ! Ніколі не дарую, і не думайце, ніколі. Памру вось... але ведайце: не даравала!”

    Апавядальнік зноў змоўк і задумаўся. Потым працягваў ціха і засяроджана:

    — Зноў у іх паміж сабой гаворка пайшла. Вы вось чалавек адукаваны, па-іхняму разумець павінны; дык я вам скажу, якія словы я запомніў. Словы запалі, і цяпер помню, а сэнсу не ведаю. Ён гаворыць:

    “Бачыце: не жандар да вас прыйшоў цяпер... Жандар вас вёз, другога павязе, дык гэта ён усё па інструкцыі. А сюды ж яго хіба інструкцыя прывяла? Вы вось што, — кажа, — пане кавалер, не ведаю, як зваць вас...”

    “Сьцяпан”, — кажу.

    “А па бацьку як?”

    “Пятровічам звалі”.

    “Дык вось, маўляў, Сьцяпан Пятровіч. Вы сюды чаму прыйшлі? Па-чалавечы? Праўда?”

    “Вядома, па-чалавечы. Гэта, кажу, вы правільна тлумачыце. Калі па інструкцыі, дык нам гэта нават забаронена, каб да вас заходзіць без патрэбы. Начальства даведаецца — не пахваліць”.

    “Ну, вось бачыце», — ён ёй гаворыць і за руку яе ўзяў. Яна руку вырвала.

    “Нічога, — кажа,— не бачу. Гэта вы бачыце, чаго і няма. А мы з ім вось (гэта значыць, са мной) людзі простыя. Ворагі дык ворагі, і няма чаго тут антымоніі разводзіць. Іхняя справа — глядзі, наша справа — не зявай. Ён, вось бачыце: стаіць, слухае. Шкода, не разумее, а то б у данясеньні ўсё напісаў...”

    Павярнуўся ён у мой бок, глядзіць на мяне праз акуляры. Вочы ў яго вострыя, а добрыя. “Чуеце? — мне гаворыць. — Што ж вы скажаце?.. Ну, ды не тлумачце нічога: я так лічу, што вам гэта крыўдна”.

    Яно, канечне... па інструкцыі так паложана, што калі што супраць інтарэсу, то абавязаны я, па прысяжнай пасадзе, на бацьку роднага данесьці... Ну, але калі я не затым, значыць, прыйшоў, то праўда, што цяжка мне было, проста за сэрца ўзяло. Павярнуўся я да дзьвярэй, але Разанцаў утрымаў.

    “Пачакай, — кажа, — Сьцяпан Пятровіч, — не ідзі яшчэ”. А ёй: “Нядобра гэта... Ну, не даруйце, не мірыцеся. Што пра гэта гаварыць. Ён і сам, можа, не дараваў бы, калі б як сьлед усё зразумеў... Але ж і вораг таксама чалавек бывае... А вы гэтага якраз і не прызнаеце. Сэктантка вы, — кажа, — вось што!”

    “Няхай, — яна яму, — а вы раўнадушны чалавек... Вам бы, — кажа, — толькі кніжкі чытаць...”

    Як яна яму гэта слова сказала, — ён нават на ногі ўскочыў. Быццам ударыла яго. Яна, бачу, спалохалася нават.

    “Раўнадушны? Ну, вы самі ведаеце, што няпраўду сказалі”.

    “Магчыма, — яна яму адказвае. — А вы мне — праўду?..”

    “А я, — гаворыць, — праўду: баярыня вы, Марозава, дый годзе...”

    Задумалася яна, руку яму падала; ён руку ўзяў, а яна ў твар яму паглядзела-паглядзела дый кажа: “Так, вы, напэўна, маеце рацыю!” А я стаю, дурань дурнем, пазіраю, а ў самога смокча нешта ля сэрца, так і падступае. Потым павярнулася да мяне, глянула без гневу і руку падала. “Вось, кажа, што я вам скажу: ворагі мы да сьмерці... Ну, ды бог з вамі, руку вам падаю, — жадаю вам калі-небудзь чалавекам стаць — зусім не па інструкцыі... Стамілася я”, — гаворыць яму.

    Я і выйшаў. Разанцаў таксама за мной. Сталі мы на дварэ, і бачу я: на вачах у яго быццам сьляза паблісквае.

    “Вось што, — кажа, — Сьцяпан Пятровіч. Доўга вы яшчэ тут прабудзеце?”

    “Не ведаю, — кажу, — можа, і яшчэ дні тры, да пошты”.

    “Калі, — кажа, — яшчэ зайсьці захочаце, дык нічога, зайдзіце. Вы, здаецца, чалавек, па сваёй справе, нічога...”

    “Даруйце, — кажу, — напалохаў...”

    “Толькі, — кажа, — вы ўжо лепей гаспадыні спачатку скажыце”.

    “А што я хачу спытаць, — кажу: — Вы вось пра баярыню гаварылі, пра Марозаву. Яны, значыць, баярскага роду?”

    “Баярскага, — кажа, — ці не баярскага, а ўжо такая парода: зламаць яе, кажа, можна... Вы і то ўжо зламалі... Ну, а сагнуць, — сам жа бачыў: не гнуцца такія”.

    На тым і разьвіталіся.

                                                                                       V

    ...Памерла яна неўзабаве. Як хавалі яе, я і не бачыў — у спраўніка быў. Толькі на другі дзень ссыльнага гэтага сустрэў; падышоў да яго — гляджу: ён аж з твару зьмяніўся.

    Росту ён быў высокага, твар сур’ёзны, але раней ветліва глядзеў, а тут зьверам на мяне, як ёсьць, зірнуў. Падаў быў руку, а потым раптам руку маю кінуў і адвярнуўся. “Не магу, — кажа, — я цябе бачыць цяпер. Ідзі, братка, богам прашу, ідзі!..” Апусьціў ён галаву і пайшоў, а я на кватэру прыйшоў, і так у мяне заскрэбла, — проста дні два нават есьці не мог. З таго самага часу нуда і прывязалася да мяне. Бы сурочыў хто.

    На другі дзень спраўнік паклікаў нас: “Можаце, — кажа, — цяпер ехаць: прыйшла папера, але позна”. Відаць, зноў нам яе везьці давялося б, ды ўжо бог яе пашкадаваў: сам прыбраў.

    ...Толькі што яшчэ са мной пасьля здарылася, — не канец жа яшчэ. Назад едучы, прыехалі мы на станцыю адну... Заходзім у пакой, а там па стале самавар стаіць, закуска розная, і старэнькая нейкая сядзіць, гаспадыню чаем частуе. Чысьценькая старая, маленькая, ды вясёлая такая, гаваркая. Усё гаспадыні пра свае справы расказвае: “Вось, — кажа, — сабрала я пажыткі, дом, што ў спадчыну дастаўся, прадала і паехала да маёй галубкі. Вось узрадуецца! Ужо і насварыцца, і раззлуецца, ведаю, што раззлуецца, — а ўсё ж радасная будзе. Пісала мне, загадала не прыяжджаць. Каб нават ні ў якім разе я да яе не ехала. Ну, ды гэта ўсё нічога!”

    Тут мяне быццам хто пад левы бок штурхануў. Выйшаў я на кухню. “Што за старая?” — пытаюся ў дзеўкі-служанкі. “А гэта, — кажа, — той самай паненкі, што вы той раз везьлі, матуля родная”. Тут мяне павяло нават. Бачыць дзеўка, як я з твару зьмяніўся, пытаецца: “Што, служывы, з табой?”

    “Цішэй, — кажу,— чаго крычыш... паненка ж памерла”.

    Тут яна, дзеўка гэтая, — і дзеўка ж, трэба сказаць, гуляшчая была, з праежджымі круціла, — як плясьне рукамі ды як заплача, і з хаты вон. Узяў я шапку, ды і сам выйшаў, — чуў толькі, як старая ў зале з гаспадыняй усё гаворыць, і так мне гэтай старой страшна стала, так страшна, што і выказаць немагчыма. Пайшоў я па дарозе, — пасьля ўжо Іваноў мяне дагнаў з возам, я і сеў.

                                                                                   VI

    ...Вось які выпадак!.. А спраўнік данёс, відаць, начальству, што я да ссыльных хадзіў, і палкоўнік кастрамскі таксама данёс, як я за яе заступаўся, — адно да аднаго і сабралася. Не хацеў мяне начальнік і ў унтэр-афіцэры прадстаўляць. “Які ты, — кажа, — унтэр-афіцэр, — баба ты! У карцэр бы цябе, дурня!” Толькі мне тады ўсё роўна было і нават не шкада нічога.

    І ўсё я пра гэту паненку злосную забыць не мог, ды і цяпер тое ж самае: так і стаіць, бывае, перад вачыма.

    1880

     /У. Г. Караленка. Апошні прамень. Выбранае. Пераклаў з рускай Анатоль Кудравец. Мінск. 1984. С. 12-26./

                                                          БЯРОЗАЎСКІЯ ПАЧЫНКІ

                                                                                   І

                                                                     Дзеўку прывезьлі

    Неяк увечар, на калядах, сям’я Гаўры зьяжджала гуляць да багатага пачынаўца Дураненкі. Гэта быў той самы гаспадар, які ў дзень майго прыезду на сходзе ў старасты казаў пра неабходнасьць “пашанаваць” Фрола-Лаўра новым дахам. Яго слухалі паважна, і яго меркаваньне прынялі. Гэта быў, мабыць, самы заможны чалавек у Пачынках.

    Вярнуліся мае гаспадары ад Дураненкаў позна і распавялі мне навіну: “Да Дураненкі прывезьлі дзеўку”, таксама ссыльную. Яны яе бачылі, і яна ім сказала, што яна “па адной справе са мной”.

    Я дрэнна спаў гэту ноч ад нецярпеньня. “Па адной справе са мной”… Можа быць, гэта адна з сясьцёр Іваноўскіх… Раніцой, аднак, калі гаспадары, якія праспаліся, распавялі падрабязнасьці, я пераканаўся, што мая здагадка няслушная: дзяўчына была сьветлая бляндынка, з кругла астрыжанымі валасамі, “як у хлопца”. Па адной справе са мной… Я зразумеў, што гэтым яна жадала сказаць, што яна таксама палітычная. Па апісаньні - гэта была зусім маладзенькая дзяўчына. Як яна павінна пачувацца ў гэтай глухмені?

    На наступную раніцу да Гаўры наштосьці прыехаў малады хлопец - сын Дураненкі. Ён дапоўніў аповяды маіх гаспадароў: “Дзеўку прывёз сам ураднік і пасяліў у іх, сказаўшы, што на гэта значыць загад самога спраўніка: пасяліць у лепшай хаце, гэта значыць у Дураненкі”.

    - Ну, - сказаў я хлопцу, - пакланіся вашай новай жыліцы і скажы, што заўтра я прыйду да яе.

    Хлопец замахаў рукамі.

    - І-і ні-ні. Не мажы прыходзіць! Ураднік загадаў, каб ссыльных, асабліва цябе, не падпускаць на сто сажняў да нашага пачынку. “Калі што, кажа, - з ружжа страляйце”.

    Гэта было сур’ёзна. Дурны ўраднік, можа быць, па загадзе неразумнага станавога ці спраўніка, уводзіў зусім новы матыў у наша ссыльнае жыцьцё. Раз ужо мне даслалі для подпісу абавязаньне “не выходзіць за мяжу паселішча”. Я адказаў у жартаўлівым тоне, з-за тое што я жыву не ў паселішчы, то і абавязаньні не выходзіць за мяжу яго даць не магу. Зараз гэта была спроба прымацаваць нас, як да турмы, да межаў дадзенага пачынка. Бог ведае куды магла б прывесьці гэта спроба, калі б я ёй падпарадкаваўся. Таму я ўспыхнуў і сказаў хлопцу:

    - Ну калі так, то скажы бацьку: заўтра я прыйду да яго ў госьці не адзін. Паклічу яшчэ Нясецкага, Лізункова і іншых ссыльных. Хай прымае госьцяў.

    Лізункоў быў таксама крымінальны ссыльны, чалавек загадкавы і дзіўны: велізарнага росту, які пазарастаў барадой да самых броў, з доўгімі валасамі, якія ён распускаў па плячах і напускаў зьверху на лоб. Мінулае яго не было нікому вядома: казалі, што зарасьнік на ілбу і на шчоках хавае таўро КАТ, якое калісьці кат ставіў гарачым жалезам прысуджаным на катаргу. У яго адрывістых аповядах парой прасьлізгвалі зьвесткі пра далёкую Сыбір. Ён ведаў, як завецца кітайская гарэлка (“дужа моцная: вып’еш з напарстак - з ног валіць”), і распавядаў, што кітайскую лодачку можна панесьці пад мышкай… У бога ён не верыў і, да зьдзіўленьня пачынаўцаў, любіў часам блюзьніць, лаючы і бога, і багародзіцу, і Міколу-цудатворца самымі непрыстойнымі словамі. Казаў ён павольна, глухім голасам, і вочы яго пры гэтым глядзелі цяжка і цьмяна. Мне здавалася, зрэшты, што гэты жахлівы выгляд і манеры былі для гэтага чалавека толькі зброяй у жыцьцёвай барацьбе, асабліва ў Пачынках, а ў сутнасьці, душа ў яго была не злая… Я разы два прымаў яго ў сябе, частуючы гарбатай, і ў яго вачах чытаў падзяку і нават адданасьць. Я быў упэўнены, што ён па першым слове пойдзе са мной да Дураненкі.

    Сям’я Гаўры пры маёй заяве глядзела на мяне са зьдзіўленьнем і нават некаторым страхам. Дагэтуль яны лічылі мяне “рахманым”, а цяпер я пагражаю прывесьці з сабой да Дураненкі чараду ссыльных. Але мне не заставалася нічога іншага: я быў у лесе, сярод лясных нораваў, і калі я дазволю ўрадніку паставіць мяне ў залежнасьць ад яго самадурных загадаў, то цяжка сказаць, да чаго гэта можа дайсьці. Акрамя таго, у маім уяўленьні стаяла гэта бедная дзяўчына. Яна, вядома, чакае майго наведваньня сярод гэтых лясных людзей. І я не прыйду?..

    - Ну дык вось, хлопец! Так і скажы бацьку, - паўтарыў я цьвёрда. Хлопец, мабыць, спалохаўся. Ён зьехаў з заклапочаным выглядам, а гадзіны праз тры зьявіўся сам Дураненак. Я, праўду сказаць, на гэта і разьлічваў, успамінаючы сваю першую сустрэчу з бісероўцамі. Я быў амаль упэўнены, што Дураненак саступіць. Нясецкага, Лізункова і іншых ссыльных я захоўваў як апошні сродак.

    Увойдучы і пахрысьціўшыся на абразы, Дураненак, мажны, добра, нават фарсіста па-мясцоваму, апрануты, самавіты мужчына, прывітаўся са мной за руку і сказаў:

    - Тут, чуеш, Валадзімер, мой хлопец табе напляскаў дарэмшчыны… Калі прыйдзеш да ссыльнай нашай, мы табе будзем радыя… Як не пусьціць добрага чалавека… Наш воцін (я казаў, што ўраднік быў родам вацяк) сам, відаць, нічога не разумее у справах тых.

    - Ну вось гэтак вось лепш, - сказаў я. - Ураднік ваш сапраўды дурны і накажа вам немаведама чаго.

    - А ты, Валадзімер, бабе маёй чыркі ці не ізладзішь? У чырках ёй хуш у царкву калі на тое зьезьдзіць… - лісьліва сказаў Дураненак.

    - Дастанеш тавару - для чаго не ізладзіць, - адказаў я весела. Для мяне стала відавочна, што справа абыдзецца без скандалу. Дурное дамаганьне паліцыі было паралізавана ў асобе самага ўплывовага з пачыноўцаў… Яго прыкладу падпарадкуюцца і астатнія.

    На наступны дзень я пайшоў па лёдзе Камы. Пачынак Дураненкі знаходзіўся вёрстах у шасьці ад Гаўры і стаяў над стромкім берагам. Кожны пачынак у гэтай багатай лесам старане складаецца з дзьвюх хат. Адна летняя, другая зімовая. Кожную зіму пачынаўцы абавязкова марозяць прусакоў у зімовай хаце, і на гэты час сям’я пераходзіць у летнюю. Астатні час зімы яна бывае пустая, і зараз у ёй пасялілася новая жыліца Дураненкі. Гэта была Эвяліна Людвігаўна Уланоўская, полька родам, але якая атрымала чыста рускае выхаваньне і ўжо датычная да рускай “палітыкі”. У яе хаце было ахайна і чыста. На сьцяне вісела каталіцкае расьпяцьце - блаславеньне маці. На лавах і паліцах яна расклала кнігі… Дураненак распавёў мне, што новая мая знаёмая – “дзеўка адчайная”. Адзін з хлопцаў, якія зайшлі да яе, убачыўшы дзяўчыну, астрыжаную як хлопчык, дазволіў сабе з ёю некаторую вольнасьць. Яна пхнула яго так, што ён зваліўся і балюча пабіўся. Пасьля гэтага хлопцы трымалі сябе з ёю паважна. Нягледзячы на гэтую бачную бойкасьць, я разумеў, што бедная дзяўчына, у сутнасьці, вельмі спалоханая пачынкоўскай глухменьню. Пазнаўшы, што я зьбіраюся ехаць у сяло Афанасьеўскае, яна пачалала ўпрошваць мяне не рабіць гэтага. Калі яшчэ мяне павязуць адгэтуль “за парушэньне цыркуляра”, то ёй прама страшна заставацца тут адной.

    Сама яна была высланая сюды з Аланецкай губэрні, месцы сваёй першапачатковай спасылкі, менавіта за такое злачынства. Цэлая асада палітычных ссыльных жыла ў месьце Пудаж. Тым часам выйшаў загад міністра ўнутраных спраў Макова пра тое, каб ссыльныя не адлучваліся за мяжу горада або сяла. У выглядзе пратэсту супраць гэтага цыркуляра пудаскія ссыльныя вырашылі цэлай кампаніяй адправіцца за горад, па грыбы. Пазнаўшы пра гэта, мясцовы спраўнік падрыхтаваў у пагоню цэлую каманду. Памятаецца, гэта гісторыя была ў гумарыстычным тоне апісана ў адной са сталічных газэт, за што газэта, здаецца, атрымала перасьцярогу. Адбылося чыста апэрэтачнае сутыкненьне з інваліднай камандай, прычым ссыльныя, пераважна маладыя дзяўчыны, кідалі ў каманду грыбамі, якія пасьпелі набраць да сутыкненьня. Іх усё такі ўзялі ў палон, сілком пасадзілі ў лодкі, а мужыкоў з суседняй вёскі прымусілі шлейкай цягнуць гэтую злачынную моладзь у места. У выніку некалькі завадатаяў і зачыншчыц гэтага “грыбнога бунту” (так і быў вядомы гэты эпізод сярод ссыльных) былі разасланы ў розныя глухія месцы з адмысловай інструкцыяй мясцоваму начальству. Уланоўская, як асабліва няўрымсьлівая, патрапіла ў Пачынкі.

    Даслухаўшы гэту цікавую гісторыю, я мімаволі засьмяяўся. Асабліва цікавай здалася мне роля тых прыгарадных мужыкоў, якім выпала на дзель па загадзе начальства цягнуць шлейкай сваіх заступнікаў у турму. Маладая дзяўчына пагардліва ўсьміхнулася.

    - Вы блюзьніце, завучы гэтых людзей народам, - сказала яна.

    Яшчэ нядаўна я, мабыць, сказаў бы то ж. Вядома, ні тых мужыкоў, ні нашых пачыноўцаў нельга было назваць “народам”. Але… што ж варта лічыць “народам” у праўдзівым значэньні гэтага слова… Дзе шукаць яго праўдзівага меркаваньня, яго поглядаў, яго надзей… І ці ёсьць, сапраўднае, такое што ўжо склалася народнае меркаваньне? І дзе тая грань, якая адлучае падліпаўца ад “праўдзівага народа”? Усе гэтыя пытаньні, хоць яшчэ не цалкам вызначана, блукалі тады ў маім розуме і ўяўленьні. І, памятаю, я падзяліўся тады імі з маёй новай знаёмай.

    Яна са сьлязьмі на вачах упрошвала мяне не езьдзіць “самавольна” ў сяло, прадчуваючы, што і для мяне гэта можа скончыцца новым высыланьнем. Чытач убачыць, што гэта прадчуваньне пасьля апраўдалася. Боязь маладой дзяўчыны мяне чапала, але я не жадаў і, мабыць, не мог адмовіцца ад паездкі. Я ўжо казаў, што губэрнатар Трайніцкі па падбухторванні спраўніка адмовіў мне ў законнай дапамозе, паказаўшы, што я магу атрымліваць сродкі “ад родных”. На гэта я зноў напісаў скаргу міністру, у якой нагадаў, што ўжо міністру вядома, - мяне, брата, зяця і стрыечнага брата, гэта значыць усіх мужчын сям’і, без суда і сьледзтва разаслалі ў розныя месцы, пакінуўшы адных жанчын без усякіх сродкаў. З прычыны гэтага, пісаў я, цяперашняя адмова вяцкага губэрнатара ў законнай дапамозе і асабліва матывіроўку гэтай адмовы я не магу лічыць не чым іншым, як зусім недарэчным зьдзекаваньнем. Гэта новая зьедлівая скарга пайшла ў Пецярбург, і пасьля, яшчэ ў Пачынках, я атрымаў дапамогу. Але ў той час справа яшчэ не было вырашаная, і я павінен быў разьлічваць вылучна на сваю шавецкую працу. Тым часам тавар у мяне ўвесь выйшаў, і адзіная магчымасьць здабыць яго была ў паездцы.

    Праз некалькі дзён я сапраўды зьезьдзіў у сяло, пабачыў там апісаных у другім томе ссыльных, убачыў яшчэ тых якія прыяжджалі да Іерыхонскага кансьпірацыйна сялян, пагаварыў з Мітрыенкам пра што прыходзілі да яго лешаках і, назапасіўшыся некаторай колькасьцю вельмі дрэннага тавару, шчасна вярнуўся і - забыўся пра гэту паездку.

    Наступствы яе мне прыйдзецца апісаць далей.

                                                                                  ІІ

                                                                     Спадар ураднік

    Праз некалькі дзён, калі выйшаў яшчэ да сьвітанку на ганак Гаўрына пачынка, я ўбачыў на паляне за Старыцай фантастычнае гледзішча: па цёмных палях і пералескам імчаліся верхавыя з паходнямі, ці, дакладней, з пучкамі лучыны, відавочна камусьці асьвятляючы дарогу. У самай сярэдзіне гэтай кавалькады, якая сьвяцілася, можна было разглядзець санкі, запрэжаныя цугам, а ў санках віднелася самотная грузная постаць.

    Я падумаў, што гэта якое-небудзь важнае начальства вырашыла агледзець нарэшце Пачынкі, куды зараз сталі высылаць палітычных і нават дзяўчатаў. Але гэта быў толькі ўраднік.

    Ён спыніўся ў адным з пачынкаў, вёрстах у паўтары ад Гаўры, і я вырашыў адправіцца да яго, каб перадаць яму загадзя нарыхтаваныя лісты.

    Праехаўшы паўтары вёрсты на Гаўрыным не асядланым кані, я ўвайшоў у хату. Ураднік быў ужо ў новай форме, нарэшце атрыманай, відавочна, з горада, і гэта надавала яму незвычайную важнасьць. Ён сядзеў, разваліўшыся, адзін за сталом, на якім стаяў коўш брагі, адаткнутая бутэлька гарэлкі і розная ежа. На лавах, на паважнай адлегласьці ад важнага начальства, сядзелі пачынкаўцы, сярод якіх я заўважыў і старасту Якава Маласненку. Ураднік ледзь кіўнуў мне галавою і растапырыў рукі, імкнучыся заняць для важнасьці як мага больш месцы за сталом. Ён быў ужо прыкметна выпіўшы. Я падышоў да стала і, кінуўшы лісты, сказаў рашучым тонам:

    - Перадайце станавому для далейшага перасыланьня. Ураднік важна стаў вымаць адзін ліст з канвэрта. Я паглядзеў на яго рукі і сказаў спакойна:

    - Вы не маеце ніякага права кантраляваць маю перапіску. Гэта справа спраўніка. Ваша справа - толькі пераслаць лісты. Памятаеце гэта.

    Ураднік зьбянтэжыўся. Рука яго неяк закруцілася, але ён адразу ж палахліва схаваў ліст торбу, якая ляжала каля яго. Урок пры мужыках быў яму, мабыць, непрыемны. Ён яшчэ больш разваліўся і спытаў грубіянска:

    - У дзеўкі ўжо пабывалі?

    - У якой гэта дзеўкі? - спытаў я.

    - У ссыльнай, што паселеная ў Дураненкі.

    - У Эвяліны Людвігаўны Улановскай, жадаеце вы сказаць… Быў…

    - Раз былі… І два былі?

    - І дзесяць разоў быў, і яшчэ буду шмат разоў.

    Мужыкі насьцярожыліся. Ураднік схамянуўся як уджалены і павярнуўся да старасты…

    - Ты не абавязаны пушчаць. Не пушчай!

    Стараста, высокі мужык, паглядзеў задуменна пытальным поглядам на ўрадніка і на мяне. Я адчуваў, што павінен у што б там ні было разбурыць гэты нерашучы настрой, і таму, усьміхаючыся, сказаў:

    - Ты, стараста, спытай зараз жа ва ўрадніка, як табе мяне не пускаць, калі я ўсё такі пайду. Сілай, ці што?

    - Сілай не пушчай! Каб зусім не, ні-ні! На сто сажань каб ніхто са ссыльных не сьмеў падыходзіць.

    - Добра, - сказаў я, усё гэтак жа ўсьміхаючыся, і павярнуўся да мужыкоў, - усе вы чулі, што ўраднік сказаў старасьце. Гэта незаконна. Я хадзіць усё ж такі буду, а калі ў нас са старостай што-небудзь выйдзе нядобрае - вы сьведкі, што гэта загадаў ураднік.

    Мой спакойны тон, мабыць, спалохаў урадніка. Ён стукнуў кулаком па стале і пасьпешліва крыкнуў старасьце:

    - Ні-ні. Не мажы!.. Пальцам не мажы крануць!

    І стараста, і мужыкі паглядзелі на яго са зьдзіўленьнем. Я здагадаўся: ураднік успомніў пра маё дваранскае званьне, якое значылася ў паперах. Я вырашыў скарыстацца гэтай акалічнасьцю і сказаў:

    - Вы, ураднік, не ведаеце сваёй справы і толькі зьбіваеце людзей з толку. Слухай, стараста, я табе растлумачу тое, што не ўмее растлумачыць ураднік. Ні не пушчаць мяне сілай, ні біцца са мною ты не абавязаны. Ты можаш толькі дазнавацца пры аказіі, куды я хаджу, і, калі прыедзе ўраднік, сказаць яму.

    - Вер-рна! - сказаў ураднік, з задавальненьнем пацьвердзіўшы ўсклік ударам кулака па стале. - Абавязаны данесьці мне… А сам не мажы крануць пальцам. Іншых ссыльных бей у маю галаву.

    - І гэта зноў няслушна, - сказаў я. - Нікога вы тут не можаце біць. Гэта самаўпраўнасьць. Вы можаце суняць у выпадку буянства і пажаліцца… Але самі выпроствацца не маеце правы. За гэта адкажаце.

    - Вер-рно, - ізноў, хоць і не гэтак рашуча, пацьвердзіў ураднік.

    - Ну вось, запомніце, што казаў ураднік раней і што кажа зараз. А пакуль бывайце.

    І, разьвітаўшыся са старостай і мужыкамі, я выйшаў.

    На двары сьвітала. Калі я пад’яжджаў да Гаўрына пачынку, поезд урадніка рушыў яшчэ кудысьці. І зноў яго суправаджалі верхавыя з запаленай лучынай, хоць у гэтым не было зараз ні наймалой патрэбы.

    Я быў задаволены гэтым эпізодам: бісераўцы пераканаліся ў тым, што іх воцін не мае паняцьці “пра справы”, і не стануць так сьлепа выконваць яго распараджэньні. Але, узгадаўшы ўся гутарка з гэтым “начальнікам”, я мімаволі ўсьміхнуўся. Што рабіў я цяпер у гэтай хаце, напоўненай цёмнымі бісероўцамі? Я - чалавек, наладжаны рэвалюцыйна, - растлумачваў ім азбуку законнасьці. Пасьля шмат разоў я меў выпадак заўважыць, што людзей, якія апэлююць да законнасьці і асабліва што растлумачваюць яе простаму народу, наша адміністрацыя ўсякага выгляду і рангу лічыла самымі небясьпечнымі рэвалюцыянэрамі. Такім мяне, відавочна, лічыла зараз уся вяцкая адміністрацыя, пачынаючы з гэтага ўрадніка і канчаючы губэрнатарам…

    /Уладзімер Караленка.  Бярозаўскія Пачынкі. Коданава. 2012. С. 8-13./

                 ПОДПОЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ РАССКАЗА В. Г. КОРОЛЕНКО «ЧУДНАЯ»

    С подпольными изданиями я впервые познакомился в начале лета 1901 г. в селе Пески Курганской области в доме священника Ивана Кокосова — брата известного до революции писателя В. Я. Кокосова. Впоследствии «нелегальщина» попадала мне в руки сравнительно часто. Уже в советское время я находил кое-что из старых подпольных изданий. Среди таких находок был отрывок рассказа В. Г Короленко «Чудная». Рассказ был создан автором в тюрьме. Заключенным не разрешалось иметь письменных принадлежностей, и молодой писатель прятал карандаш и своих густых полосах. Писал он, находясь в обшей камере, сидя с ногами на койке, прижавшись в угол и положив развернутую книгу на согнутые колени.

    Тюрьма, где писался рассказ, находилась в г. Вышнем-Волочке; здесь писатель пробыл пять месяцев, в 1880 м году. Писал он под впечатлением пережитого.

    В своих воспоминаниях «История моего современника» Короленко описывает двух жандармов, приехавших за ним в деревню Березовские Починки, чтобы отвезти писателя в вятскую тюрьму. Кстати сказать, эта перемена в судьбе писателя была вызвана ложным обвинением в попытке к бегству.

    Одни из жандармов, «старший», как вспоминает Короленко. «был заметно пьян и вел себя развязно и грубо». О другом он вспоминает как о человеке более разумном и умеренном и добавляет, что впоследствии описал его в одном из своих очерков. Этот жандарм. Гаврилов, — действующее лицо в рассказе «Чудная», и рассказ ведется от имени Гаврилова.

    Второй жандарм, везший Короленко в Вятку, напоминает в рассказе пьяного и грубого унтер-офицера Иванова.

    Написав рассказ «Чудная». Короленко передал его из тюрьмы на волю, но напечатать не удалось, т. к. не разрешила цензура. Зато рассказ стали переписывать от руки, печатать в подпольных типографиях и издавать за границей. Свободно в России рассказ был напечатан лишь через двадцать пять лет, в дни революции Пятого года.

    Рассказ имеет подзаголовок «Очерк из 80-х годов».

    В семидесятые и о начале восьмидесятых годов прошлого века, как известно, передовая молодежь, юноши и девушки, шли «в народ» — в деревни, чтобы поднять крестьян на восстание против царизма за землю і волю. Правительство преследовало их, сажало в тюрьмы, ссылало в далекие края — на Север, в Сибирь.

    Одна из таких героинь народнического движении и изображена в рассказе «Чудная». Товарищ ее по ссылке говорит жандарму: «Сломать ее... можно... Вы и то уж сломали... Ну, а согнуть, — сам, чай, видел: не гнутся этакие». Несгибаемость революционерки, ее мученическая жизнь и ранняя смерть так подействовали на жандарма, что он решает оставить свою службу.

    Короленко лично знал многих революционерок. Такими были его жена, Евдокия Семеновна Ивановская, ее сестры. В Березовских Починках соседкой Короленко была политическая ссыльная, девятнадцатилетняя Эвелина Людвиговна Улановская. Короленко посвятил ей первую публикацию рассказа «Чудная».

    Недавно вышел в издании Детгиза сборник малообъемных произведений В. Г. Короленко. Сборник озаглавлен по первому рассказу — «Чудная». Эго последняя самая полная редакция рассказа, и я могу сличить имеющийся у меня отрывок подпольного издания.

    Напечатан он на гектографе.

    Издан мой экземпляр «Чудной» на писчей бумаге в восьмушку, 17,8х11 сантиметров страница. К сожалению, сохранился только конец книжки — с 25 по 39 страницу. Бумага в многочисленных пятнах — результат того, что книжку прятали, чтобы она не попала о руки жандармов и полиции.

    Сличая мой текст с типографским, можно видеть ряд разночтений. В типографски-печатном виде конец рассказа звучит так:

    «...Вот какое дело!.. А исправник донес, видно, начальству. что и к ссыльным ходил, да и полковник костромской тоже донес, как я за нее заступался, — одно к одному и подошло. Не хотел меня начальник в унтер-офицеры представлять. «Какой ты, говорит, унтер-офицер, баба ты! В карцер бы тебя, дурака!» Только я в это время в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего.

    И все я эту барышню сердитую забыть не могу, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами.

    Что бы это значило? Кто бы мне объяснил! Да вы, господин, не спите?

    Я не спал... Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури...

    1880.»

    В моем гектографированном экземпляре читается это место так:

    «Вот какое дело... Исправник донес, ведь, начальству, что я к ссыльным ходил, до и полковник /-ский тоже донес, как я за нее заступался, — одно к одному и подошло. Не хотел меня начальник в унтер-офицеры представить.

    — Какой ты, говорит, унтер-офицер, ты баба! В карцер бы тебя, дурака.

    Только я тогда в равнодушии находился и даже нисколько не жалел ничего. И все я ту барышню сердечную забыть не мог, да и теперь то же самое: так и стоит, бывает, перед глазами. Что бы это значило? Кто бы мне объяснил. Да вы, господин, не спите?..

    ...Я не спал. Глубокий мрак закинутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в ней под глухие рыдания бури...

    31 янв.

    1894 г.»

    Как видим, помимо разницы о тексте, и датировка того и другого отличается друг от друга. Если рассказ написан автором в 1880 году, то еще в 1890-х годах он ходил в подпольных перепечатках.

    /В. П. Бирюков.  Записки уральского краеведа. Челябинск. 1964. С. 92-95./

                                     ДЕЛО ОБ АДМИНИСТРАТИВНО-СОСЛАННЫХ —

                           ПОДПОРУТЧИКЕ ЗАПАСА АРМИИ КРАНИХФЕЛЬДЕ И ДР.,

                           ОБВИНЯЕМЫХ В ГОСУДАРСТВЕННОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ

    Решением Иркутского губернского суда, состоявшимся 8 ноября 1891 года и пропущенным губернским прокурором без протеста, административно-сосланные: подпоручик запаса армии, дворянин Виктор Кранихфельд, 28 л., сын псаломщика Павел Грабовский, 27 л., сын штабс-капитана Николай Ожигов, 29 л., дворянка Эвелина Улановская, 32 л., лишенная всех особенных прав и преимуществ мещанка София Новаковская, 31 года, и сын коллежского регистратора Михаил Ромась, 25 лет, признаны были виновными в составлении и распространении воззвания под заглавием «Русскому Правительству» с целью вызвать в России революционное движение и, на основании 3 ч. 318, 2 степ. 20, 4 пун. 134, 135, 2 степ. 31, 1 ч. 251, 5 степ. 19, 4 пун. 134, 135, 7 степ. 19 и 2 п. 152 ст. улож. о наказ., приговорены к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 4 года каждый, с последствиями по 25 ст. улож. о наказ., причем настоящее дело, на основании 603 ст. 2 ч. XV т. св. зак. изд. 1876 г., представлено губернским судом в правительствующий сенат на рассмотрение. Засим осужденные Кранихфельд, Ожигов и Улановская подали в сенат на означенное решение губернского суда жалобы, в коих ходатайствовали об отмене сего решения и о применении к их деянию 279 или 281 ст. улож. о наказ.

    Жалобы эти в заседании V-го департамента правительствующего сената 9 марта 1892 г. поддерживал прис. пов. В. Д. Спасович.

                                                                             - - - -

    Дела уголовные Сибирские находятся с собою в известном соотношении. 1-го июня 1889 года, я имел честь защищать в 5-м департаменте дело о сопротивлении, оказанном 9-го июня 1885 года в Тюмени, партией арестантов из административно-ссыльных, между которыми главным был староста их Теселкин. Они не хотели идти пешком, просили парохода и подвод, их избили, потом судили, и хотя они не были оправданы, но по моему ходатайству, вы применили к ним более мягкие наказания. Некоторые из пересылаемых высланы в Павлодар, на верхний Иртыш, в том числе Харитонов, спрошенный по настоящему делу.

    22-го марта 1889 года, подобная же, но более жестокая по своим последствиям история разыгралась в Якутске при отправке арестантов в места, лежащие за северным полярным кругом — Верхоянск, Средне-Колымск, куда стали отправлять на менее льготных условиях, без багажа и съестных припасов, без которых есть опасность умереть с голоду на пути. Были убитые (6 человек), были раненые, начальство поддержало и одобрило действия распоряжавшегося вице-губернатора Осташкова. Потом над оставшимися в живых был суд военный, трое приговорены к смертной казни, один оправдан, 28 подвергнуты наказаниям от каторжных работ до тюремного заключения.

    На сколько верны и согласны с действительностью те данные, которые я излагаю, я не могу и не берусь судить. Я ссылаюсь на то, что они имеются не в противозаконном воззвании к правительству, за которое мои клиенты судятся, а в их переписке, и что если бы они были преувеличены, то вероятно обвинение отметило бы это преувеличение и поставило бы эти прибавки, как обстоятельства, либо заключающие самостоятельное преступление, либо усиливающие вину. Они могут быть даже и преувеличены, хотя имели несомненно реальную подкладку, для нас важно только то, верили ли подсудимые в достоверность фактов, против которых они заявляли свой протест и какое впечатление на их мысли и чувства должны были произвести эти известия, распространяющиеся медленно в Сибири и дошедшие до них в конце мая, а может быть и в начале июня. Здесь я должен отличить две группы: одну Бологанскую, уездный город Иркутской губ. в 193 верстах от Иркутска на Ангаре, где жили все пять подсудимых, которых я защищаю, и Павлодарскую, на верховьях Иртыша, где жил подсудимый Ромась.

    Впечатление должно было быть для всех людей их категории потрясающее и при том почти одинаково потрясающее. Между пострадавшими в Якутске могли быть их личные знакомые, но главное не то, а главное возможность прямая, личная быть в точно таком же положении и подвергнуться точно таким же последствиям за точно такое же непослушание, т. е. собственно, неподатливость на разные ограничивающие и стесняющие новшества по отношению к людям без того уже лишенным свободы и стесненным. Для них, говоря вульгарным языком, это был шкурный вопрос. Заметьте, что не они устроили и образовали какую-то сплоченную группу протестующих. Их свела поневольно судьба, их познакомила друг с другом ссылка. Простая ненамеренная случайность произвела то, что она свела с Новаковскою, живущею въ Восточной Сибири с 1876 года, сосланного в 1885 году из Минска подпоручика Кранихфельда, дворянку, учившуюся в Харькове акушерству, Улановскую, сосланную тоже в 1885 году, сына псаломщика Грабовского, сосланного из Харькова в 1886 году, и дворянина Ожигова, сосланного из Ахтырки в 1887 г. Это случайность, которую я подчеркиваю; она служит для меня главным основанием к тому, чтобы разрушить одну из основ обвинения, самую неопределенную, самую опасную и главную — принадлежность к сообществу, предусмотренному ст. 318 улож. о наказ., которая неправильно к ним применена. Они сошлись не произвольно, а очутились по независимой от них, хотя и одинаковой причине, рядком и в одинаковом положении, кто с 1885, кто с 1886 или 1887 г. На всех их наложен известный штемпель, мешающий им и в свободе движений и в выборе занятий. Все они из тех, которые по положению 14 августа 1881 г. об охране, вошедшему в прод. свода законов 1883 г., признаны вредными для государственного порядка или общественного спокойствия и сосланы для безвыездного и поднадзорного пребывания в известной местности на время от 1 до 5 лет (ст. 32 и 36).

    По приложенному к закону 14 августа 1881 г. «Положению о полицейском надзоре» им воспрещена по ст. 24 всякая педагогическая деятельность, даже держание у себя учеников для обучения ремеслам, всякого рода публичная деятельность, множество родов промысла и торговли. Все они в настоящем случае, по невозможности найти заработки, естественно, что живут пособием от казны на 9½ рублей в месяц и разумеется, от нечего делать тем только и развлекаются, что сходятся друг с другом и беседуют о своем тяжелом положении, или друг с другом переписываются, с товарищами по изгнанию, на расстоянии многих сотен и тысяч верст. И в этой переписке от доброй воли начальства зависит их ограничить. По 29 ст. закона о надзоре министр внутренних дел может воспретить всякому поднадзорному получение им непосредственное частной или телеграфной корреспонденции, что если бы в отношении к Бологанским административно ссыльным было применено, то вызвало бы конечно неудовольствие, но оно бы несомненно предохранило их в настоящем случае от присуждения к каторжным работам.

    Одно сосуществование и общение друг с другом никогда не могло бы быть признано равносильным факту образования ими сообщества, как не доказывает одновременное пребывание многих лиц, одержимых в тюрьме, за нападения на законом установленные порядки, существования между ними одного общего союза против общественного порядка, — хотя несомненно, что в глазах, если не самого высшего правительства, то подчиненных ему местных властей, они считаются явными и дружно действующими врагами государства, — взгляд, которого суд разделять конечно не должен, по которое несомненно повлияло на приговор Иркутского губернского суда, потому что, как бы мы не смотрели на факт административной ссылки, логически подобного вывода никак сделать нельзя. Замечен был кто-нибудь в волнах революционного движения, которое по временам свирепствует как эпидемия, распространяясь по тем или другим местам, его берут как зараженного этим движением и не поверяя его вины, даже, может быть, и не доискиваясь ее корней в революционной организации, в сообществе, ссылают. Следовательно, нужны доказательства сообщества даже в том случае, если сосланный, попав в среду буйных товарищей и сам станет буйным (по пословице «с волками жить по волчьи выть»). В действительности бывает и так, что ссылка есть и наказание за обнаруженную профессионально-революционную деятельность меньшей только степени. Тогда и с этой точки зрения ссылкою уже сосланный наказан и другой раз снимать с него кожу за то же нельзя, по принципу bis in idem. Наконец я замечу, что статья 318 подразделяется на 3 степени: в первой, малые наказания за сам замысел точно определенный, во второй, за действия организационные, злокачественные, главным образом за скрытничанье, в третьей, за образ действия уже насильственный.

    Суд усмотрел без основания и голословно последнее в той прокламации, которую мои клиенты противозаконно сочинили и распространяли, чего я не отрицаю, но я не могу не отрицать, что они это чинили не по 318 ст. улож., по духу и по букве к действиям их неподходящей. Оканчивая этот очерк их положения объясняющий, самое внешнее вменяемое им действие, приступаю к анализу corpus delicti, имеющегося на лицо.

    Противозаконное и достойное строгого взыскания по закону же писание было написано, а потом размножаемо способом весьма похожим на печать и рассылаемо по почте т. е. распространяемо четырьмя лицами из числа судимых: Кранихфельдом, Ожиговым, Грановским и Улановскою. На некоторых экземплярах есть надпись Владимир Иванов Иванов, который умер и следовательно суждению не подлежит. Так как подписи Новаковской нет и она к содеянному может быть приобщена только морально, то ее надо отделить и обсудить ее вину совершенно отдельно. Равным образом, совершенно отдельно надо поставить и деяние Ромася. Письмо Ромася было ответное; когда оно пришло из Павлодара, то Бологанские подсудимые были уже арестованы; о том, что Ромась писалъ, они ознакомились только в жандармском управлении при следствии; предвидеть, что Ромась будет им писать про динамит, они не могли, так что он отвечай за себя сам, одного его и надо поверять, а они отвечают за себя таким же образом только сами. При том даже и за посылку в Павлодар письма с противозаконным воззванием, на которое отвечал Ромась мог бы отвечать только Кранихфельд, а никак не его товарищи. Что касается до 4 подписавшихся, то, хотя все они стоят за сочинительство общими силами и при равном участии, но известно, что на самом деле так не бывает. Сочиняет обыкновенно один, другие могут кой-что добавить. Переписывали сочинение Кранихфельд и Грабовский, конверты надписывал Грановский, значит, они собственно двое распоряжались, но как все подписавшие одинаково решили подписаться с целью распространения, то я не вижу разницы в вине, и наказание для 4-х может быть равное.

    Но в чем вина и каково наказание? Здесь я расхожусь с губернским судом и воззвания к бунту по 251 ст. улож. не усматриваю, хотя бы все словечка рассматривать и по одиночке, и вкупе, не только простым глазом, но под лупою.

    Писание есть не воззвание, а заявление обращенное прямо к враждебной стороне — к русскому правительству в целом его составе, ставимому в ответственность, за все то, что делается по отношению к заявителям, т. е. к сибирским ссыльным. Длинный ряд фактов, подобранных за последние 3 года (1886-1889), только по одной Сибири и только по избиению или укрощению ссыльных, заканчивается и, так сказать, венчается самым крупным из них — Якутским делом. Они рассказаны в тоне злобном, язвительном, порицательном, но с явным обходом разбора второго действия Якутской катастрофы, то есть суда над Якутскими пересыльными. Рассказ обрывается на том, что правительство и гр. Игнатьев оправдали все эти бесчеловечности и безобразия. Каковы бы не были причины этого умолчания о суде, я нахожу, что оно целесообразно с адвокатской точки зрения, они бьют на один пункт, самый больной и самый для жалующихся чувствительный (шкурный вопрос), что они и выражают в словах: «система, кидающая сотни людей в полное распоряжение этапных офицеров, смотрителей тюрем и целого легиона Оеташкиных, воспитанных на почве бесшабашного сибирского произвола». Весь этот рассказ служил предпосылкою к заключению, вмещающему в себе изложение протеста и поведание мотива их протеста и целей, которых они посредством протеста желают достигнуть; мотив и цель совпадают.

    Протестующие заявляют: во первых, что они солидарны с павшими и пострадавшими товарищами, что они сожалеют, что географически они были от товарищей отделены, что они не могли быть там, и погибнут от пулей и штыков и не на бумаге чернилами, а и самой своей кровью заявить ненависть к произволу и насилию. Заметьте, что в изложении дела проведена та мысль, что ссылаемые Якутские были безоружные, что они не сопротивлялись, что была бойня, оказывающая не активное а только пассивное сопротивление не в установленном порядке производимой высылке. Сочинившие писание приобщались прочувствованным мечтанием на крыльях фантазии к событию прошедшему, как приобщается сочинитель кровавой драмы ко всем кровопролитиям, которые он мысленно изображает. Это только мечта и эмоция, а не настоящее дело, за которое можно отвечать по уголовным законам. Второе заявление их несколько посильнее. Якутская история представляется на суд общества в полной уверенности, что кровь товарищей и протестующий их голос из Сибири вызовут в обществе русском (по другой стороне Урала) новый запас революционной энергии, большую степень напряженности в борьбе с деспотизмом, в борьбе за лучшее будущее России. Это и есть во всем писании капитальное место, в котором обвинение только и может попытаться установить центр тяжести вины и от которого зависит подведение писания под 251, 252, 279 или 281 ст. улож.

    Не взыщите, если я подольше остановлюсь на этой довольно пустой и в сущности риторической фразе и в ней привлеку ваше внимание к одному только прилагательному «революционной энергии», и в этом прилагательном к первой только букве р, которая если бы была выброшена, то фраза, если бы и не сделалась неуязвимою, то потеряла бы все таки всю свою остроту. Ее недостаток заключается в ее отсталости, она принадлежит к мировоззрению, которое предполагало, что общество либо костенеет в неподвижности, либо прогрессирует только революционными вспышками, наступающими по мере накопления энергии. Это старое мировоззрение сменилось уже в сороковых годах, когда под влиянием гегелевской системы мы все толковали без конца о развитии, о бесконечности прогресса, уже не прерывающегося в направлении к лучшему. Теперь в ходу Спенсерова философия, место революции и развития занял эволюционизм, непрерывность метаморфоз всякой живой силы к прогрессу или регрессу, к жизни или к смерти. Вам может показаться, что эти оправдания придумал только я, что иное думали сами подсудимые. Позвольте привести вам подлинные слова настоящего сочинителя писания — Кранихфельда, в которых я не могу видеть натяжек, а усматриваю искренность: «мы писали о революционной энергии, т. е. о силе присущей обществу и стимулирующей его изменять обветшалые формы жизни, а не о пути, по которому пойдет эта сила. Пути и средства определяются суммой условий каждого исторического момента. В рассмотрение этих путей мы не входили, путей не рекомендовали, в числе их есть и путь оппозиционный легальный. Нами не только не разобраны преимущества того или другого пути, но даже не указано, который из них желательнее».

    Из всего сказанного я вправе сделать следующий вывод. Нельзя себе представить большего контраста, как тот, который существует между сочинителем писания и тем модным ныне направлением, которое проповедует непротивление злу, т. е. учением, исходящим от Льва Толстого. Они верят до последнего издыхания в борьбу со злом, с деспотизмом, то есть с нелегальностью и произволом, и в лучшее будущее России, в чем конечно нельзя им не сочувствовать. То зло, против которого они специально восстают, есть зло их лично касающееся, чисто сибирское, — дурное обхождение с политическими ссыльными в Сибири. Кто же из нас не желал бы, чтобы это зло было прекращено и сделалось вместо жизненного факта фактом историческим. Мы все были озабочены, чтобы вопрос об этой Сибирской ссылке, поднятый разоблачениями Кеннана, не всплыл на пенитенциарном конгрессе 1890 г., для славы и чести России мы озабочены, как бы он не всплыл на Парижском конгрессе в будущем 1895 году. Я вполне сознаю, что к прекращению этого зла они избрали плохое средство, и что в надеждах, которые они выразили, что бы это зло когда-нибудь смягчилось, сказалось и незнакомство их с настоящим, в котором существовавшее и распространенное в начале восьмидесятых годов революционное движение сведено к нулю, и их невольное предрасположение к средствам скорее нелегальным, нежели к легальным. Это и понятно, чем пропиталась корка в молодости, тем она и отдает; не даром же они произведены ссылкою в явные и, так сказать, патентованные поднадзорные революционеры. Но даже и с этим предрасположением к революционерству надобно же кончить выводом итогов и, перебрав все статьи о противозаконных прокламациях, сообразить, под какие же статьи это писание может быть подведено.

    Статья 251 в 1 ч., применяемой судом, предусматривает объявления, воззвания, сочинения или изображения с целью возбудить к бунту или явному неповиновению верховной власти.

    Что такое бунт? В мотивах к уложению 1845 г. пояснено: восстание скопом или заговором многих подданных против верховной власти. Кого же склоняли и вызывали к бунту злоумышленники? Из дела видно, что они посылали протест в Павлодар, в Ужуры, Киренск, может быть еще куда-нибудь со специальною целью найти соподписчиков, которые бы тот же протест подписали, но не затем, чтобы они бунт и восстание делали; и известно чем кончились эти попытки; тем, что, по словам письма Милославского, ссыльные нашли непрактичным заниматься самоистреблением. Не для подписи, а для трескучего эффекта письмо было послано министру внутренних дел, в разные земские газеты, некоторым литераторам либерального пошиба, нескольким присяжным поверенным, моему товарищу А. Н. Турчанинову; я его тоже получил. Странная вербовка; нас ли вербовать к бунту и г. министра внутренних дел надеялись писавшие, как полагает суд, который нашел для этой несообразности исход оригинальный. Он признавал в этой отправке министру смягчающее вину обстоятельство: легкомыслие, с которым, взывая к бунту, подсудимые свой замысел огласили перед самим правительством, чем и дали возможность правительству принять меры пресечения бунта, вследствие которых бунт не состоялся. В этом случае становится очевидным, что иногда снисхождение бывает хуже самой жестокости. Я должен вступиться за моих клиентов и возразить против того, что они не такие же дураки и идиоты, какими их изображает суд, то есть что задумав бунт и взывая к нему, они оповестили прежде всего о том г. министра. Ни к какому бунту они не взывали, а огласить-то они огласили, и это был их прямой и единственный замысел — послать высокопоставленному лицу свой негодующий протест. Никакой бунт не предполагался, а потому и никакие предупредительные меры не были предприняты иротив бунтовщиков и не принимались кроме арестования и предания суду подписавшихся за их злобный протест. Итак, статья 251 улож. не годится.

    Опускаемся ниже и в ст. 252 обретаем качественно меньшее преступление: сочинение или речи, которые без прямого возбуждения к восстанию оспаривают неприкосновенность верховной власти, или порицают установленный законом образ правления или порядок престолонаследия. Но в писании нет ровно ничего подобного. Самодержавие не оспаривается, нет ни намека на желание конституционной гарантии, ограждения верховной власти. Ни одним намеком не затрагивается самодержавие как образ правления, который как по основным законам известно, может быть вполне согласован с устойчивостью на законах основанного порядка, наконец, не поднят вопрос династический о престолонаследии — просто только есть жалоба на положение ссыльных, зависящих от неограниченного произвола их досмотрщиков. Итак, писание из раздела 3-го преступлений государственных должно быть перенесено в раздел 4-й о преступлениях против порядка управления.

    Оно не подходит под ст. 274 улож. — кто будет распространять сочинения или говорить речи с намерением возбудить к противодействию или сопротивлению властям. Они только действовали в видах самоистребления, как то правильно писал Милославский, то есть сознательно накликивали на себя наказание за то, что ругались и находили удовольствие в том, что не боятся кар и не только готовы, но и желают им подвергнуться. Это преступление, действительно, предусмотрено, оно двойное по 279 ст. улож.: сочинения оскорбительные для высших в государстве мест и лиц то есть для Сибирской заведующей ссыльными администрации до генерал-губернатора Игнатьева включительно, и по 281 ст.: соединенные с недозволенным суждением о постановлениях и действиях правительства. Неужели за это письмо грубое и дерзкое, которое, конечно, было неприятно для министра внутренних дел, но в сущности никого не встревожило, не обеспокоило и не могло вызвать никаких мер предупредительных, мало лишения всех особенных прав и преимуществ и заключения в тюрьме на 2 года с добавкою, что с 1889 года их уже держат в тюрьме по преступлению, которое могло бы быть исследовано в один месяц, за каковую медлительность суд постановил привлечь следователя к ответственности, от чего подсудимым не станет легче. Я полагаю, что это письмо не стоит того, чтобы за него возводить подсудимых в первоклассные государственные преступники и венчать их венцом страданий, которых они, по-видимому, добиваются.

    Я убежден, что вы в этом желании мученического венца, откажете напрашивающейся очевидной самозванке, государственной преступнице Софии Ефимовне Новаковской, у которой следующий формуляр. Она Чигиринская еврейка, урожденная Гуревич, родившаяся 25 марта 1858 года, следовательно, имеющая ровно 34 года (она старше всех тех, которых я защищаю, так как Улановская родилась 1859 г. — ей 31 год, Ожигов 1862 года — 30 лет, Кранихфельд 1863 г. — 29 лет и Грабовский 1864 г. — 28 лет). Она еврейского вероисповедания, отправлена, окончив женскую гимназию в Екатеринославе, на поселение в 1876 г. в Восточную Сибирь, освобожденная от надзора 1882 года, вышла замуж за государственного преступника ссыльного еврея же Ефима Новаковского; в 1885 г. за оскорбление местного исправника осуждена к 3-х летнему заключению в тюрьме, с лишением всех особенных прав и преимуществ; у нее есть потомство — 5-ти летній сын Сергей. Таковы данные этой если не пожилой уже женщины, то уже вполне сложившейся, уже матери, но по-видимому, непоправимой фанатички, которая бы заслуживала гораздо более тщательного медицинского исследования, нежели Владимир Иванов, которого так долго исследовали, пока он и не умер, по-видимому сумасшедшим.

    Читая приговор о Новаковской, невольно ужасаешься тому хаотическому состоянию, в котором находятся старые дореформенные суды, от одного берега отставшие и к другому не приставшие. Ссылаются на кассационные решения, а своими законами, ХV т. св. зак. о судопроизводстве уголовном разучились руководствоваться и про него забыли, так что для подсудимого нет ни гарантий настоящего судебного следствия по судебным уставам, ни по теории законных доказательств. Я позволю себе напомнить о тех законах, которые Иркутским судом попраны или забыты:

    339 ст. Никто не должен быть присужден к наказанию без точных доказательств или явных улик в преступлении.

    351 ст. Признание подсудимого почитается доказательством совершенным:.. 3) когда оно учинено сходно с происшедшим действием; 4) когда показаны притом такие обстоятельства действия, по которым о достоверности и истине оного сомневаться невозможно.

    355 ст. Если при учинении признания представляются такие обстоятельства, с которыми происшедшее действие не сходно, тогда признание не составляет совершенного доказательства и суде в сем случае изыскивает другие.

    Каковы обстоятельства дела Новаковской? Письмо сочиненное в Бологанске в конце июня 1889 года, в июле было на пути в С.-Петербург. В августе, находившаяся не в Бологанске, а в Черемховой Новаковская пишет 6 августа 1889 г.: «вполне присоединяюсь к протесту»; а 13 августа телеграфирует в департамент полиции из Черемхова: «по недоразумению подпись моя не имеется на протесте товарищей но поводу Иркутской (она не знала, что это Якутская, она не знала какая) истории. Я присоединяюсь к протесту».

    При следствии все, и в том числе Новаковская, рассказали как сочинение и рассылка производилась и сказали: судите нас как знаете за одно, мы все сочинители. Спрашивается, подумал ли суд о том, чем подтверждается голословное признание Новаковской и совпадает ли оно с обстоятельствами? Нет, он не подумал, а если бы подумал, то разрешил бы вопрос отрицательно.

    Новаковской не было в Бологанске, она находилась в другом месте. Она спутала Якутск с Иркутском, следовательно, и негодование ее было задним числом после того, как писание было отправлено. Если бы она обреталась вместе со своими единомышленниками, а ее подписи нет, то следовало бы заключить, что ее избегали, что не хотели мать семейства подвергать ответственности. Во всяком случае ее участие в деле только идейное и сердечное, а не реальное; оно порыв и мечта воображения, а не дело. Случалось мне слышать в проповедях слова: «когда вы грешите и закон Христов попираете, то вы Христа самого распинаете». И знаю я, что многие, верующие в страстном желании уподобиться страдающему Христу, распинали себя и прокалывали себе руки и ноги. Однако и первое выражение есть только метафорическое, не соответствующее реальной правде и второе может быть признаком только изуверства и не есть доказательство, что распинающий себя есть истинный, как следует, христианин. Я полагаю, что Новаковская не сподобится у вас того, чтобы вы по ее страстному желанию ее к ним приобщили, что вы поставите ее ошую, что вы ее исключите из числа подсудимых без всякого для нее снисхождения, не оказывая ей никакой поблажки.

    Теперь, когда я покончил с 251 ст. улож., мне предстоит обратиться к 318 ст. улож. о сообществе в бунте и доказать, что эта статья применена быть не может.

    До июня, когда в Бологанск пришло известие о Якутской истории, они в сообществе не были, но были в поневольном и от них независящем сожительстве, причем живя вместе сообщались и входили в соглашения. Коллективное письмо не есть соглашение. Весь вопрос заключается в том, что когда состоялось соглашение о коллективном протесте, то исчерпывалось ли оно одним написанием заявления, вербовкою в него подписчиков и рассылкою по назначению или оно имело далее идущие цели, по отношению к которым заявление было только переходною ступенью. Если писание не кончилось одним писанием, если у них был план готовый дальнейший, то может быть применено наказание за сообщество, но и оно должно быть устепенено, смотря по приемам его осуществления.

    На самом нижнем краю по тяжести есть наказание по 3 ч. 318 ст. улож. — если сообщники возбуждают к насильственным мерам, или насильственными мерами побуждали других им содействовать. Признаюсь, что когда я прочел в приговоре суда применение этой именно части, то я сначала глазам моим не поверил, до того противно оно очевидности, справедливости и здравому смыслу. Сам же суд винит подсудимых только в том, что они распространяли по всем слоям русского общества, в том числе и по департаментам министерства внутренних дел заявление с целью возбуждения революционного движения. Революционное движение это не бунт, не противодействие, не неповиновение, это только эмоциональное движение, известное раздражение нервов, делающее людей неспокойными и строптивыми. Кого же насиловали протестующие или кого побуждали к насилию, когда они апеллировали, как то делают безнадежные, к истории, к лучшему будущему России. Обвинение их голословное есть неправда и, прямо скажу, клевета.

    Гораздо меньше наказуемо соучастие по 2 ч. 318 ст. улож., когда оно не насильничая приняло меры либо к тому, чтобы организоваться, подразделяясь на десятки, сотни, вообще кружки, или особые меры принимало к сокрытию своего существования и к действованию в тайне. Эта часть к Бологанцам не применима: во 1-х, потому что они никаких кружков не составляли и во 2-х, распространяя свое воззрение в числе других слоев населения Империи в министерстве внутренних дел, обнаружили, что они тайны не желают, а жаждут и добиваются гласности.

    Итак, остается только 1-ая часть (наказание умеренное — ссылка на житье или заключение в крепости) за само образование сообщества без всяких еще мер приведения в исполнение, но с определенным замыслом противодействия распоряжениям правительства (не противодействие, а критика и осуждение), возбуждение неповиновения установленным властям (ничего подобного нет), разрушение основ религии, семейства, собственности (ничего подобного нет), возбуждение вражды между сословиями и отдельными классами населения, или между хозяевами и рабочими, возбуждение к устройству стачек (ничего подобного нет). Следовательно, все это пристегивание 318 ст. улож. к деянию противников с заведомо неосновательным приписыванием им намерений, явно противных тем, какие они доподлинно имели, есть образ действия, который я надеюсь в ваших глазах, гг. сенаторы, не найдет ни поддержки, ни оправдания.

    Мне остается еще сказать несколько слов о подсудимом, которого я не защищаю — Ромасе, но которого соседство и участие в деле для моих клиентов опасно, потому что только у него в письме его, недошедшем но назначению к Кранихфельду находится одно ужасное слово динамит, от которого тень может, пожалуй, при некритическом отношении к делу, пасть и на них. Я должен отвести в этом деле подобающее место Ромасю, чтобы выгородить и его и отделить его от моих клиентов.

    К Ромасю в Павлодаре отправлено Кранихфельдом заявление не для возбуждения к действиям, а для вербовки соподписчиков, которые бы примкнули к протесту. Из ответного письма, перехваченного на почте оказывается, что Ромась: 1) возился с письмом, показывал его товарищам, но они подписаться не согласились, а 2) не согласились они потому, что они более ярые, более революционеры; за такой факт нужно бы протестовать не на бумаге и не в Сибири, а в России и с динамитом в руках. Они, следовательно, проявили свое злобное и гораздо более опасное, чем у Бологанских протестантов, настроение, а потому за ними следует иметь бдительный надзор, но они остались пассивными и притом кроме Ромася неизвестны, а потому вопрос об них не возбуждался. Что касается до Ромася, то он конфиденциально сообщает свои колебания. Он в сущности согласен с товарищами, что не стоит протестовать на бумаге, он все-таки готов подписать протест, но его не подписал. Следовательно, как к не подписавшему, к нему применяется все сказанное мною про Новаковскую. А как он питает чувства особенно опасные, хотя ни в чем еще положительно не проявившиеся, то, значит, за ним следует также следить, как за Павлодарскими ссыльными вообще.

    Не могу не указать, что об нем судит по иному масштабу компетентная власть, а именно, департамент полиции. Он был приговорен, должно быть, по Тюменскому делу к 6-ти месячному заключению, которое и отбыл. Затем, после обнаружения письма его с фразою о динамите, он, как это видно из его прошеная в Иркутский суд от 19-го мая 1891 г., уже после допроса при жандармском дознании 19 октября 1889 г., был по распоряжению департамента полиции 30 марта 1890 г. выпущен из заключения на свободу, но был опять посажен в тюрьму, по распоряжению того следователя Короленко, который за медленность привлечен к ответственности, в каковой тюрьме Ромась, какъ мне кажется, томится совсем напрасно.

    Если сопоставить нравственное настроение судимых Бологанцев, выразившееся с такою рельефностью в их протесте с настроением Павлодарцев, высказавшемся в письме Ромася, не дающем, однако, ни повода ни материала для уголовного преследования, то несомненно, что первое из них мягче, слабее, безопаснее, — оно нечто среднее между легальным и не легальным, в нем много потраченного пороху и много дыму, но выстрелы были холостыми зарядами, от которых только и есть вреда, что временного беспокойства ругаемому начальству. Оно доказательство наступающего, хотя и медленного оздоровления. Кто читал это дело Бологанцев от первого листа до последнего, тот не мог не заметить признаков такого оздоровления и в переписке других ссыльных, не преданных суду, например, такого Милославского: «странное дело, хотя я симпатизирую многим ссыльным, связь с ними со временем как то слабеет. За какой-нибудь год я изменился до неузнаваемости, стал положительнее и деловитее. Духовная сторона прояснилась, освободилась от случайного, мимолетного. Все мечты разбил разум холодный, что будешь делать батенька, жить хочется с такою же интенсивностью, с какою когда то я жаждал умереть. Может тут играют лета, либо черт попутал».

    Нет, черт не попутал и разум холодный прав, и к этому то холодному разуму я обращаюсь и во имя его прошу вас, отнеситесь к подсудимым как не безнадежно к больным, но способным к выздоровлению и даже несколько выздоравливающим, покарайте их но в меру и согласно всем требованиям закона, не больше.

                                                                             - - - -

    Правительствующий сенат определил: административно-ссыльных: Кранихфельда, Грабовскаго, Ожигова, Улановскую, Новаковскую и Ромася, признав виновными в преступлениях, предусмотренных 1-ю и 2-ю частями ст. 251 улож. о наказ. и, на основании 5 степ. 19, 2 пун. 134 и 135 ст. улож., подлежащими наказанию по 7 степ. 19 ст. улож., — в низшей мере, в виду долговременного содержания под стражею и обстоятельств дела, смягчающих значение преступления их, испросить Высочайшее соизволение на лишение их всех прав состояния и ссылку па поселение в отдаленнейшие места Сибири.

    /Сочиненія В. Д. Спасовича. Т. VII. Судебныя рѣчи (1882-1892). С.-Петербургъ. 1894. С. 291-309./

    В. Бик

                                         К МАТЕРИАЛАМ О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ

                                                                   22 марта 1889 г.

    В своем недавно вышедшем труде «Якутская ссылка 70 - 80-х г.г.» тов. М. Кротов с достаточной полнотой использовал архивные материалы о кровавой расправе царских опричников над политическими ссыльными 22 марта 1889 г., оставшейся неотомщенной в ту мрачную эпоху царствования Александра III и сильнейшего кризиса народничества.

    В историко-революционном отделе Архива Якутии имеется письмо полит.-ссыльного В. Ф. Костюрина к его товарищу по Карийской каторге, Юрию Тархову, посвященное истории «монастыревской бойни», до сих пор целиком не опубликованное. Правда, нового оно не вносит в написанную уже историю одного из гнуснейших преступлений царизма, и в своем труде т. Кротов отчасти использовал его (в главе «Монастыревская история»); но напечатанное в целом письмо В. Ф. Костюрина, как показание современника этой бойни, знавшего подробности ее от товарищей по ссылке, представляет несомненную историко-революционную ценность.

    Дальше Якутска письмо Костюрина не пошло и очутилось в руках непосредственного виновника кровавой трагедии, и. д. губернатора Осташкина. Чрезвычайно характерно, как этот последний скрыл от следственной власти уличающий его документ (Не забудем, что, по свидетельству одного из авторов изданного обществом политкаторжан в 1924 г. сборника воспоминаний о Якутской трагедии, т. Брамсона, производивший следствие по делу «монастыревцев» судебный следователь Меликов проявил достаточную объективность).

    Обратимся к документам.

    В отношении на имя якут. обл. прокурора [* Дело Якут. Обл. Упр. — О государ. преступнике Викторе Костюрине.], датированном 3 июня 1889 г., Осташкин пишет:

    «Якутский полицеймейстер, от 31 мая за № 107, представил ко мне переданное ему якутским исправником и адресованное в Забайкальскую область Юрию Тархову письмо, писанное находящимся в ссылке в Якутском округе Виктором Костюриным.

    Так как письмо это содержит в себе описание обстоятельств вооруженного сопротивления государственных ссыльных 22 марта с. г., то таковое имею честь препроводить вашему высокородию.

    И. д. губернатора (подписи нет).

    Начальник отделения Добржинский».

    Оставив без подписи вышеприведенное отношение, Осташкин перечеркивает его крест-накрест и тут же сбоку, на полях, кладет такую резолюцию:

    «За окончанием следствия [* Курсив мой. В. Б.], письмо приобщить к переписке. П. О. [* Письмо приобщено к упомянутому выше личному делу В. Ф. Костюрина.]».

    Итак, получив письмо Костюрина 31 мая, Осташкин продержал его под сукном до 3 июня включительно, чтобы, сославшись на окончание следствия, устранить этот неприятный для него документ от приобщения к следственному делу. Правда, как явствует из отношения обл. прокурора к Осташкину от 1 июня 1889 г. [* Дело Я.О.У. — О произведенном 22 марта 1889 г. в г. Якутске государственными ссыльными вооруженном сопротивлении. Лист дела 205. Отметим, кстати, что тов. Кротов допустил ошибку, указывая, что следственное дело о «монастыревцах» было передано военно-судной комиссии 21 мая. Отношением, датированным этим днем, Осташкин предлагал лишь обл. прокурору передать следств. дело «прибывшему сего (21 мая — В. Б.) числа председателю военно-судной комиссии», прося уведомить его (Осташкина) «об исполнении сего». И только в отношений от 1 июня за № 992 обл. прокурор, информируя в последний раз Осташкина о положении след. дела (дополнительные допросы подсудимых и свидетелей обвинения, очные ставки), уведомлял Осташкина о передаче след. дела в.-судной комиссии: «Сообщая о вышеизложенном вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что следственное дело о беспорядках 21 и 22 марта вместе с сим (курсив мой — В. Б.) отсылается н военно-судную комиссию».], следственное дело о «монастыревцах» того же 1 июня было передано им военно-судной комиссии, но это обстоятельство не аннулирует нашего утверждения о преднамеренном сокрытии Осташкиным от следствия убийственных для него показаний письма Костюрина.. Это ясно уже по одному тому, что как раз в день получения письма Костюрина, 31 же мая, Осташкин направил обл. прокурору выписки из переписки и бумаг «монастыревцев», найденных в их квартирах полицией «после ареста преступников 22 марта». Указывая, что в этих выписках «заключаются сведения, характеризующие поведение и направление этих ссыльных в месте ссылки, образ их жизни и занятий» [* Ibid. Лист дела 200.], Осташкин писал прокурору:

    «Содержащиеся в переписке и бумагах сведения могут заменить повальный обыск государственных ссыльных, поэтому, в виду 310 ст., ч. 2, том XV закона о судопр. о преступл. и преступн., выписки из частной переписки и из бумаг государственных ссыльных имею честь препроводить к вашему высокоблагородию для приобщения к следственному делу [* Курсив мой. В. Б.]. Далее следует перечисление выписок: 1) «выписи из писем, полученных арестованными 22 марта ссыльными от ссыльных других округов Якутск. обл. и других частей Сибири», 2) «заметки из записной книжки Марка Брагинского о бывших с ними, ссыльными, происшествиях во время следования в ссылку от Н.-Новгорода до Якутска», 3) «список с рукописи Лейбы Коган-Бернштейна «Из Якутска от русских социалистов-революционеров приветствие гражданам Французской республики» и др.

    Так устранил царский сатрап от приобщения к следственному материалу документ, обличавший его подлую, провокационную роль в кровавой Якутской трагедии 22 марта 1889 года.

    В заключение нельзя не отметить характерных ноток письма Костюрина, диссонирующих с обычным представлением о революционере, как о борце против различных видов гнета царизма, в том числе, конечно, и национального. Откровенно скользящий в письме Костюрина антисемитизм (выражение: «жидки») кладет определенный штрих на внутреннее содержание этого бывшего карийца.

                                       Письмо В. Ф. Костюрина к Юрию Тархову (1)

                                     Чурапча, Батурусского улуса. 24 апреля 1889 года

    Юрий, я, брат, перед тобой виноват — письмо твое я давно получил и даже, как можешь видеть по конверту, написал было тебе и запечатал письмо, но потом случилось у нас в городе нечто такое, что пришлось письмо вскрыть, вынуть и уничтожить, а нового-то написать я не собрался. В уничтоженном письме я прохаживался насчет «жидков», которых послали сюда около 50 человек для отправки в Колыму, но после истории 22 марта мне стало неловко от всех тех шуточек, которые я отпускал на их счет, и я письмо уничтожил.

    Вряд ли ты знаешь подробно, что случилось у нас, а потому я изложу тебе по порядку. Был у нас губернатор Светлицкий, милейший человек — джентльмен в полном смысле слова; его здесь все любили — и обыватели, и наша братия, — такого порядочного человека здесь, вероятно, никогда не бывало (2). При нем колымчан отправляли по два, человека через две недели, чтоб они не нагоняли друг друга в дороге и не мешали бы друг другу добраться благополучно до места назначения, так как станции там одна от другой верстах в 200 и более, а посредине через верст 70 или 80 только поварни, т.-е. просто сруб без камелька, где можно с грехом пополам переночевать. Жителей — никаких, если не считать нескольких юрт возле станций. По дороге никакой провизии достать нельзя, кроме оленей, если попадутся, поэтому запасаться надо провизией на целый месяц пути; в виду этого Светлицкий разрешал брать по 10 пудов клади. Прислано было сюда для отправки в Колыму более 40 человек, часть уже уехала и человек 25 осталось еще. Переводят Светлицкого в Иркутск, губернаторское место занимает «Осташкин» — помнишь, тот, что приезжал на Кару производить следствие по делу иркутского побега Попко еtс? Хорошо. Он объявляет, что теперь будут отправлять иначе, а именно — по 4 человека сразу и два (3) раза в неделю и клади 5 пудов на человека. Колымчане пишут прошения об отмене этого распоряжения, указывая на распутицу, которая застигнет их в дороге, и на другие неудобства такой скоропалительной отправки. Несут они свои прошения в областное правление (они все временно проживали в городе на частных квартирах). Им говорят — «соберитесь завтра вместе, губернатор вам завтра даст ответ». Они собираются все на одной квартире, и на другой день туда, действительно, является к ним полицеймейстер (4) с военной командой и объявляет, чтоб они шли под конвоем в полицию, где им будет объявлен ответ губернатора, и что там первые подлежащие отправке будут задержаны и отправлены в тюрьму, откуда уж будут отвезены дальше. Наши стали возражать, что губернатор обещал им дать ответ на этой квартире, а не в полиции, и что, наконец, нет надобности в конвое, они могут пойти в полицию и без конвоя. Завязался спор, обе стороны настаивают на своем; тогда полицеймейстер объявляет начальнику военной команды: «Что с ними разговаривать, взять их силой!». Офицер, держа в обеих руках по револьверу, с несколькими солдатами входит в квартиру. Когда солдаты захотели пустить в ход приклады, Пик выстрелил из револьвера, кто-то еще выстрелил, солдаты дали залп в комнаты и выскочили на двор. После первого залпа оказались убитыми Пик, Гуревич Софья, (ее закололи штыками — три штыка всадили в нее, — собственно, она была тяжело ранена и только в больнице уже умерла), были ранены Гоц пулей в грудь навылет и еще кто-то. Был такой дым, такая сумятица, что даже сами участники не помнят, кто когда был ранен, так как было несколько залпов. В это время подъезжает Осташкин к дому; из дверей его выбегает жена Брамсона (принявшая в дыму кого-то из раненых за своего мужа) и с криком: «вы убили моего мужа, убейте и меня!» — падает в обморок. Подбельский, который на шум выстрелов прибежал из лавки (5), где он был конторщиком (кончился срок его ссылки, и он собирался уезжать в Россию и в лавку поступил, чтобы заработать денег на дорогу, подошел к Осташкину и начал что-то говорить, но, увидя падающую Брамсон, бросился к ней и стал ее поднимать; кто-то выбегает из дома и стреляет в Осташкина (6); солдаты дают залп в окна дома, и какой-то подлец почти в упор выстрелил в Подбельского, поднимавшего жену Брамсона, и разнес ему череп. Осташкин сейчас же уехал, отдав приказ стрелять, пока не сдадутся.

    Солдаты дали несколько залпов — выпустили 150 патронов, изрешетили весь дом, и в конце концов оказались убитыми, кроме Пика и Софьи Гуревич, Муханов, Подбельский, Шур и Ноткин, ранены — Гоц (пулей в грудь навылет), Минор (через ключицу пуля прошла в рот и вышибла один зуб и отшибла кусочек языка), Бернштейн (прострелена мошонка), Орлов, Зотов (эти пересылавшиеся в Вилюйск сургутяне — довольно легко), Фундаминский и Эстрович — штыками легко. Зароастрова была лишь оцарапана штыком, — юбка ее, впрочем, была прострелена в нескольких местах; царапина была настолько легкая, что она даже в больницу не попала; у Гасох платок прострелен был, у других барынь (7) и мужчин оказались пальто и шубы прострелены или проткнуты штыками. И теперь все они — я фамилий всех не помню, пишу на память, кажется, не вру — Гаусман, Брамсон, Капгер, Зароастрова, Франк Роза, Гейман, Болотина, Берман, Уфлянд, Магат, Терешкович, Эстрович (их две), Евгения Гуревич, Перли (женщина), Брагинский и Ратин сидят в тюрьме (8), а Минор с женой (Настасья Шехтер), Гоц с женой (Гасох), Бернштейн с женой, Зотов, Орлов и Фундаминский — в больнице тюремной. Жена Брамсона, Гаусмана, а также Надеев (наш кариец бывший) и Макар Попов, пришедшие на квартиру после свалки, выпущены перед пасхой.

    Теперь их всех обвиняют в подаче прошения скопом и в вооруженном сопротивлении властям; пока идет предварительное дознание, и каким судом их судить будут — неизвестно. Бернштейн вряд ли выживет, остальные раненые почти поправились.

    Я был в городе в конце марта с Ростей (9), Малеванным и еще двумя-тремя из наших, бывших в то время в городе, похоронили убитых Подбельского и Муханова, тела которых были выданы жене Подбельского, Катерине Сарандович, а тела евреев были выпрошены еврейским городским обществом — они (молодцы, право) послали раввина просить Осташкина о разрешении выдать им тела убитых, они хотели схоронить на свой счет, мы уж потом возвратили им издержки.

    Пока никаких подробностей обвинения неизвестно. Если что узнаю, сообщу.

    Мой поклон Леонтию. Не знаешь ли ты, кто из Кары к нам идет?

    Ну, пока до следующего письма. Крепко жму твою руку.

    Виктор.

    О себе ничего не пишу, потому что все по-старому.

    Дочка вот только растет, скоро ходить будет.

                                                                         Примечания.

    1. Георгий Александрович Тархов — уроженец Нижегородской губ., дворянин, окончил Константиновское артиллерийское училище. Арестован 15 июня 1879 г. Приговором Петербургского в.-окр. суда 18 ноября 1879 г. осужден на 10 лет крепости по известному процессу Леона Мирского. — Сведения эти взяты из найденного автором среди бумаг недавно умершего карийца И. Ф. Зубжицкого списка заключенных карийской каторжной тюрьмы. — Адресовано письмо В. Ф. Костюриным в деревню Усть-Клю, Читинского окр. Заб. обл., где Тархов отбывал поселение после выхода с Кары.

    2. Как губернатор, Светлицкий, действительно, представлял нечасто встречавшийся по тому времени тип приличного администратора, чуждого солдафонства. В издававшейся в то время в Томске газ. «Сибирский Вестник», в № 49 от 3 мая 1889 г. (приобщен к делу о «монастыревцах»), в корреспонденции из Иркутска (от 11 апреля 1889 г.), передающей о происшедшей в Якутске кровавой трагедии, дается такая характеристика Светлицкому:

    «В частных письмах, полученных из Якутска, высказывается одинаково, что будь на месте по-прежнему г. Светлицкий, ничего подобного не случилось бы, так как Константина Николаевича все любили и глубоко уважали, и хотя он был строг, но всегда справедлив и стоял твердо на законной почве».

    3. Здесь допущена Костюриным неточность: по распоряжению Осташкина, подлежавшие водворению в северных округах ссыльные должны были отправляться еженедельно по 4 человека.

    4. Сухачев. Это был ограниченный человек, типичный держиморда. Как передавали автору старожилы Якутска, умер он в начале 1893 года от сифилиса.

    5. Торговой фирмы Громовой.

    6. Пуля революционера настигла этого верного слугу царизма лишь спустя 15½ лет. Он был расстрелян в революцию 1905 г. в Туркестане, где занимал какой-то административный пост.

    7. По-видимому, среди политических ссыльных того времени это выражение было общепринято и не носило свойственного ему специфического привкуса. По крайней мере, в дневнике М. Брагинского (л. 89 дела о «монастыревцах») под датой 22 августа (1888 г.) имеются след, строки: «... от 4 до 10 августа — однообразное пребывание в Иркутской тюрьме. Пререкания 2-й группы с тюремной администрацией. Вопрос о свиданиях с барынями (курсив мой — В. Б.).

    8. Пропущен Ш. С. Гуревич.

    9. Ростислав Андреевич Стеблин-Каменский.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 196, 198-201./

                                                                    ПЕРСОНАЛИИ

    Осташкин Павел Петрович — вице-губернатор (27.08.1888 — 1894), надворный советник; и.о. губернатора Якутской обл. (с февр. по май 1889); 1889 — член Временного комитета попечения о бедных; действуя от имени губернатора К. Н. Светлицкого, подавил вооружённое сопротивление политссыльных, отказавшихся следовать по этапу, т.н. «Монастырёвская трагедия» (22. 03. 1889). 07. 08. 1889 — трёх организаторов бунта приговорили к повешенью (Н. Л. Зотов, Л. М. Коган-Бернштейн, А. Л. Гаусман), 23-х — к каторге, 2-х — к ссылке; П. П. Осташкин был пожалован в статские советники; 1892 — не допустил распространения на Якутию «Правил о местностях, объявляемых на военном положении»; выезжал для осмотра залежей каменн. угля в Борогонский улус на предмет промышл. освоения; 31. 03. 1894 - 1917 — председатель Обл. правления Семиреченского ген.-губернаторства; курировал постройку кафедр, соборного храма в г. Верном (Алма-Ата, ныне Алматы) (Туркестанские епархиальные ведомости. 1907. № 18. 15 сент. С. 431-438; 100 лет Якутской ссылки. С. 168-173).

    /Попов Г. А.  Сочинения. Том III. История города Якутска. 1632-1917. Якутск. 2007. С. 237./

    Р. Кантор

                                               ПАМЯТИ ВИК. ПАВЛ. КРАНИХВЕЛЬДА

                                                  (К истории Якутской драмы 1889 года)

    22 марта 1889 года разыгралась, как известно, знаменитая якутская драма [* О якутской трагедии 1889 г. см. Вилюец — «Якутская трагедия 1889 г. Из воспоминаний ссыльного» (Русская Мысль, 1906 г., кн. III). В. К. — «К воспоминаниям о Якутской трагедии» (Русская Мысль, 1906, кн. III); О. Минор — «Якутская драма 22 марта 1889 г. Письма осужденных якутян» (Былое, 1906 г., кн. IХ).]. Весть о событии, ставшем известным русскому обществу в подробностях спустя несколько лет, дошла до Балаганска еще в июне того же года. Что, кроме искреннего, из глубин истерзанной души исходящего возмущения, могла она вызвать среди колонии балаганских ссыльных?

    Немногочисленная то была колония. Но люди были свежие, полные сил, не расставшиеся с мыслью о борьбе. Таить в себе чувство возмущения и безропотно скорбеть о погибших и тяжело раненных товарищах не позволяли долг и совесть. Требовалось во что бы то ни стало выразить открытый протест против Якутской кровавой расправы в надежде, что, быть может, русское общество найдет в себе силы отомстить за такое преступление и предотвратить предстоящий военный суд над уцелевшими от бойни товарищами. Такой протест и был учинен балаганскими ссыльными.

    Тотчас же по получении известия о якутском событии, группа местных административно-ссыльных составила «заявление Русскому. Правительству», которое, по размножении его на гектографе, рассылалось почтой в закрытых конвертах по различным адресам. Текст этого заявления-протеста, насколько мне известно, никогда не приводился в литературе, почему и позволяю себе привести его здесь целиком:

    «Русскому Правительству.

                       Государственных ссыльных Балаганского округа, Иркутской губ.

                                                                   ЗАЯВЛЕНИЕ.

    22 марта, наст. 89 г., в г. Якутске, местным вице-губернатором Осташкиным совершена возмутительнейшая кровавая расправа с нашими товарищами — государств. ссыльными: шесть человек убито; 28 — смертельно и легко израненные, избитые и изувеченные преданы военно-полевому суду.

    Такой бесчеловечной, бессмысленно-жестокой бойни, таких невинно-мученических жертв еще не знает русское общество!

    Длинный ряд столкновений ссыльных с властями за последние 2-3 года, столкновений менее крупных по размерам, но вызываемых аналогичными же явлениями, указывает, что основную причину следует искать гораздо глубже, чем в личных качествах людей, вызывающих их; указывает, что столкновения эти являются результатом системы, ежегодно кидающей сотни людей в полное распоряжение этапных офицеров, смотрителей пересыльных тюрем и целого легиона Осташкиных, сознающих свою полную безнаказанность, одобряемых и поощряемых свыше и потому руководствующихся в своих отношениях к ссыльным самыми низкими инстинктами, воспитанными на почве бесшабашного сибирского произвола...

    Если ни одна расправа не кончалась так печально раньше, то лишь потому, что не находилось Осташкиных, строящих с такою откровенною бесцеремонностью карьеру на наших трупах, и ни разу еще не предъявлялось нам таких невозможных требований, какие были предъявлены Осташкиным нашим товарищам.

    Эта позорная история, поскольку она является результатом системы, выработавшей уже в нас определенный взгляд и соответственное отношение, не могла бы быть для нас неожиданностью; но возмущающие душу подробности этого события, бессмысленное зверство, тупая, бесцельная жестокость, позорное поведение, как лиц, руководивших бойней, так и непосредственных исполнителей ее, далеко выделяют ее из всего ряда предшествовавших столкновений и поселяют в нас глубокое чувство негодования, диктующее эти строки

    В Якутске ежегодно скопляется известное количество ссыльных, подлежащих отправке в Ср. Колымск, Верхоянск и др. отдаленные пункты края. До приезда Осташкина, в виду продолжительности пути и особых условий местности, через которую пролегает этот путь, из Якутска отправляли по два человека в партии, предоставляя им право запасаться возможно большим количеством съестных припасов и тем хоть несколько гарантируя от лишений, граничивших с голодною смертью. Бывали, однако, и при этих условиях случаи, когда для спасения от голода приходилось есть вьючных лошадей и по 2-1½ м-ца сидеть на станке, в ожидании дальнейшей отправки.

    Вице-губ. Осташкин, явившись за отсутствием губернатора бесконтрольным хозяином Якутской обл. и прекрасно сознавая основания установившегося вышеуказанного порядка, зная также, что началась распутица, что в местностях, прилегающих к дороге, свирепствует оспа, частью истребившая, частью заставившая разбежаться якутов, — издал приказ о немедленной отправке. Но уже не по 2, а по 4 человека в партии (с казаками и ямщиками 9-10 чел.). ограничив количество багажа 5 пудами (установленная норма багажа, не считая съест. припасов, к-рых приходится запасать минимум на 3 м-ца), деньги на дорожные расходы приказал выдавать только накануне отправки и в половинном размере и объявил ряд других распоряжений, обрекавших их на медленную смерть от изнурений, голода, оспы и т. д. Все эти обстоятельства указывают на то, что Осташкин, издавая ряд таких распоряжений, имел целью исключительно вызвать сопротивление и, на почве «энергического усмирения», укрепить за собою репутацию деятельного администратора, вполне уловившего дух системы. Когда ссыльные подали в Якутское областное правление прошение об изменении условий отправки, прошение это не было сначала даже и принято; потом его приняли и 21 марта полицеймейстер обещал дать ответ на него на другой день, для чего сам же просил всех ссыльных, подлежащих отправке, собраться вместе, в квартире ссыльного Ноткина. Таким образом 22 марта утром ссыльные собрались в числе 34 человек не для бунта и вооруженного сопротивления (после ареста у них было отобрано всего лишь 3 револьвера), собрались не по собственной инициативе и преднамеренному соглашению, а лишь потому, что якутская администрация просила их собраться, чтобы выслушать ответ на прошение. Но, вместо ответа, явилась полиция и команда солдат, чтобы арестовать собравшихся. Когда они заявили, что пойдут добровольно, и просили удалить конвой, их стали арестовывать силой; произошла свалка, ссыльных стали расстреливать залпами из ружей и колоть штыками. На выстрелы расстреливаемые ответили выстрелами по Осташкину, т.-е. поступили так, как поступил бы каждый на их месте. Власти разбежались, так что некому даже было прекратить эту зверскую расправу, не с кем даже было объясниться; быть может ни один не остался бы в живых, если бы солдаты, расстреляв и переколов почти до половины собравшихся, изранив и изувечив остальных, не занялись грабежом их имущества. Кололи и мужчин и женщин, некоторых солдаты подымали на штыки и перебрасывали через себя, убивали сдавшихся и ссыльных, привлеченных выстрелами к месту происшествия и пытавшихся прекратить эту бойню путем мирных переговоров; некоторые солдаты усаживались среди улицы и пускали пулю за пулей, раненых бросали на одни сани с трупами; головы волочились по земле, поливая кровью улицы Якутска... Нет сил изобразить все ужасы этой кровавой, зверской, бесчеловечной расправы...

    И правительство и местный ген.-губернатор, гр. Игнатьев, в частности, оправдали все это; естественный акт самозащиты обращен в организованное вооруженное сопротивление, оставшиеся в живых преданы военно-полевому суду.

    Выражая пред правительством крайнее презрение и негодование за эту кровавую расправу, спешим открыто заявить о полнейшей солидарности нашей с честно-павшими товарищами и о нашем крайнем сожалении, что географическое положение не позволило нам лично принять участие в этом деле и пойти рука об руку с нашими якутскими товарищами и погибнуть с ними от пуль и штыков, как погибли Папий Подбельский, Сергей Пик, Софья Гуревич, Яков Ноткин, Петр Муханов, Григорий Щур, чтоб не на бумаге только, а и своею кровью заявить пред лицом всего русского общества о нашей глубокой ненависти к произволу и насилию...

    Викторъ Кранихфелд, Павел Грабовский, Эвелина Улановская, Николай Ожигов.

    Июнь 1889 г., г. Балаганск».

    /Каторга и ссылка. Издание О-ва б. политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Сб. № 4. Москва. 1922. С. 185-187./

                                                                    ПРИЛОЖЕНИЯ

                                                  2. Письма П. Грабовского Н. Ожигову.

                                                                      Письмо первое.

    «Мархинская инородная управа, Вилюйского округа.

    12-го февраля 93 года.

    Дорогой Николай Александрович!

    Сейчас я только окончил письмо к Владимиру Борисовичу, которому давно не писал и по отношению к которому чувствовал себя поэтому должником, в письме том Вы найдете сообщения мои о нашем житье и местности, в которой мы втроем очутились — не буду повторяться. Сейчас, я, кроме того, пишу так много писем и все таких, которых давно должен был бы написать, что нет просто физической возможности писать всем пространно, а особенно, когда приходится писать в одно место нескольким лицам за раз. Скажу Вам поэтому лучше о дороге. С грехом пополам проехали мы 9-го января два станка (один станок в 40 верст умудрились как-то ехать 10 часов, всю ночь), на втором станке нам объявили, что лошадей нет, что дальше езда пойдет на оленях и что свои проходные кошовни мы должны потому бросить на произвол судьбы; с трудом удалось добыть пару лошадей для кошовни Улановской, а я свою принужден был бросить к черту, снял рогожи и веревки; покатили на оленях, нартами; на некоторых станках олени попадались хорошие, но на других — страшно заморенные и тогда приходилось ехать медленно: а станки попадались в 60 верстах; для кошовни Улановской лошади находились на каждом стаже, но такие заморенные, что только задерживали езду. Сильно мерз дорогою, на некоторых станках поэтому ехал в будке с Улановской, но и там было холодно, а кроме того — и тесно. Ямщики раскрали кое-что из вещей, между прочим большую сумку Улановской, сшитую из халяв, с разной мелочью и записными книжками. В Вилюйск приехали 16-го, пробыли там два дня, — городок мизерный, не выдерживающий сравнения даже с Балаганском; население — захудалые казачишки, с трудом понимающие по-русски; есть несколько купцов; чем-то жутким веет от этого города. Ссыльных в этих краях чуждаются почему-то, как чумы: общее впечатление — мертвенность и мерзость, запустения.

    Ходил смотреть тюрьму, где сидели наши, — оказалась заперта, обошел со всех сторон снаружи, глядел сквозь щели, жуткое чувство всего охватило.

    В полиции нам объявили назначения; оказалось, что все трое распределены по разным наслегам; Кранихфельд и Улановской заявили, что подавали прошение о поселении их вместе и чтобы их поэтому не разрозняли; так как в бумаге из Якутска ничего об этом не было сказано, то исправник назначил их в один наслег временно. Я молчал, так как в пределах Вилюйского округа для меня безразлично — где ни быть. Мы назначены не в Нюрбу (это крестьянская деревушка из нескольких дворов), как ошибочно полагали, а в Мархинскую инородную Управу, к якутам, куда причислен в Лонский, чего мы раньше не знали определенно (Лонскому остается немного больше года). Как буду жить, как устроюсь... пока ничего ровно не предпринимаю, сердце не лежит ни к чему. Кранихфельд с Улановской намерены завести хозяйство, а мне зачем оно, к чему? Деньги понадобились бы, конечно, на книги, но ни охоты, ни талантов хозяйственных не имею, никакого расположения не чувствую. Как Вы устроились? Поклон поляку, — как он поживает? Начал ли уже раздувать кадило Монашук?

    Какое впечатление произвела на Вас верхоянская жизнь?

    Товарищество и обилье книг, — вот чего не достает нам, во всех других отношениях здесь, пожалуй лучше, чем у Вас. Прощайте, пока. Как здоровье Софьи Ефимовны? Целую Вас, всего хорошего, отвечайте.

    Ваш П. Грабовский» [* ЦГА ЯАССР, ф. 476, оп. 1, д. 33, л. 1, об. 2, 2 об.].

    /В. И. Охлопков. Кандидат исторический наук.  История политической ссылки в Якутии. Кн. 1. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 434-435./

                                                                                87

                                                                 Э. Л. УЛАНОВСКОЙ.

    31 октября 1893 г. Нижний-Новгород.

                                                       Дорогая Эвелина Людвиговна.

    Очень рад был получить от Вас хотя и не особенно-то радостное письмо. Ну, да все-таки узнали мы из него, что Вы живы, более или менее здоровы и уже не в тюрьме. Слава те господи и за это. А главное, я надеюсь, что теперь хоть изредка можно обменяться письмом, что до сих пор не клеилось. Отчего? Отчасти виноват и я, отчасти и Вы, но кажется главное, — условия. Теперь, — вчера только вернувшись из дальнего путешествия (в Америку!), я принялся за кучу писем на столе, ждавших моего возвращения, — и быстро различил на одном из конвертов знакомый и характерный Ваш почерк (надо отдать Вам справедливость, — другого такого почерка не найти!). И вот, сегодня уже пишу Вам. Поступайте и Вы так же, — и может быть, наша переписка опять установится и Вы не станете думать, что я забываю старых друзей. Напишите мне для первого (или, вернее, для второго) раза — с кем Вы живете в Вашей юрте, кто Ваши товарищи, имеете ли газеты и журналы и вообще — побольше подробностей о Вашей жизни. Вы знаете, что я и сам — Ваш земляк по Якутской области, и что меня нс перестало интересовать все, касающееся лично Вас, — в этом прошу мне верить. Ко всему этому если еще прибавите какие-нибудь сведения об общих знакомых, — буду очень благодарен.

    Чувствую, что, упомянув о своем путешествии в Америку, — вызываю в Вас, обитателях Вилюйских наслегов, — невольную зависть и невольные вопросы: что же там, интересно, хорошо, превосходно. Подробные ответы надеюсь прислать Вам в виде оттисков своих статей, которые думаю напечатать в более или менее близком будущем, а пока вкратце: интересно, это правда. Хорошо? Да, хорошо — для американцев. И все-таки, если бы мне лично предложили жить в Америке — или в Якутской области (разумеется с правом приличного передвижения), — поверите ли Вы, что я бы вероятнее всего — выбрал последнее. Плохо русскому человеку на чужбине и, пожалуй, хуже всего в Америке. Хороша-то она хороша и похвального много, — да не по нашему все. Вот почему там русский человек тоскует больше, чем где бы то ни было, в том числе и такой русский человек, который знавал Якутскую область.

    Впрочем, для меня лично, эти американские впечатления омрачены тяжелым горем: у меня умерла в мое отсутствие маленькая дочка, около 2-х лет, маленькое создание, исчезновение которого принесло мне и всем нам огромное горе. Ну, да это бывает всюду и со всеми и к делу не идет.

   Живу я по-прежнему в Нижнем-Ноагороде (для адреса этого достаточно) и по-прежнему работаю па тощей ниве нашей российской прессы. Па днях надеюсь послать Вам свою новую книгу, озаглавленную. «В голодный год», — это история моих скитаний по одному из голодных уездов нашего края, а также история уездного междоусобия на этой почве. На днях только книга эта вышла из цензурного чрева китова и еще не поступила в продажу. Полагаю, что Вы получите ее почти одновременно с тем, как она появится в книжных магазинах Петербурга. Это я Вас вперед подкупаю ввиду сухости и малого интереса этих серых картин.

    Кстати еще: Вы когда-то интересовались переводом Шильонского узника на малорусский язык. Было это так давно, что Вы, быть может, и забыли; история этого перевода следующая: во-первых, я послал его в Киев одному малороссу-писателю. Он ответил, что перевод очень хорош, но — странное дело: у нас теперь можно печатать по-малорусски оригинальные произведения, а переводов — нельзя. Поэтому и байроновская поэма у нас печататься не может. Он обещал похлопотать и прочее — но до сих пор я так ничего и не знаю. Наведу еще раз справки, да может, кстати, и это распоряжение уже отменено. Несомненно одно, — что перевод прекрасный.

    Ну, а пока жму руку и желаю всего хорошего. Жена кланяется. Мой привет Вашим товарищам, — привет бывшего якутянина.

    Вл. Короленко.

    /Короленко. В. Г. Собрание сочинений в десяти томах. Т. Х. Письма 1879-1921. Москва. 1956. С. 209-211./

                                                       ЭВЕЛИНА УЛАНОВСКАЯ

    Хочется рассказать о славной дочери Белоруссии, революционной народнице 70-х годов, ставшей героиней рассказа В. Г. Короленко «Чудная». Это произведение переписывали от руки, издавали нелегально в России и за границей, так как оно имело революционную направленность.

    Героиня рассказа — молодая революционерка Эвелина Людвиговна Улановская. Она родилась в Новогрудке — родных местах Адама Мицкевича, в семье небогатых дворян. Их семья вскоре уехала в Пермскую губернию, а потом в Екатеринбург. Девочка с детства видела, как тяжело работают и бедно живут труженики деревень и промышленных городов, как идут за Урал партии политических каторжан и ссыльных. И она хотела понять, почему каторжане проклинают царя, помещиков и фабрикантов в то время, как другие их восславляют. Где же правда? И где выход из этого положения?

    В восемнадцать лет Эвелина закончила Екатеринбургскую гимназию и уехала с братом и матерью в Петербург, где поступила на фельдшерские курсы. Здесь она впервые встретилась с молодыми революционерами. На нелегальных студенческих вечеринках были и споры, и горячие взволнованные речи, и страстные призывы, и чтение революционной литературы.

    Однажды революционеры решили провести вечеринку, не зная, что полиции уже известны их планы. Вручили пригласительный билет на вечер и Эвелине Улановской.

    Ночью участников встречи арестовали. Улановская была приговорена к ссылке в деревню Прудок Олонецкой губернии.

    На поселении Эвелина Людвиговна гневно протестовала против самоуправства и издевательства жандармов. Однажды они придрались к какой-то мелочи и наставили на прогуливавшихся ссыльных винтовки. Тогда Улановская вышла вперед:

    — Стреляйте!

    В конфликт вмешались местные жители. Улановская и две ее подруги-украинки были арестованы. Урядник пригласил Улановскую как дочь дворянина в свои сани. Она ответила на такую милость резким отказом, решив делить все горести с арестованными товарищами.

    Улановскую выслали в деревню Березовские Починки Глазовского уезда Вятской губернии. Много испытаний выпало на долю славной дочери Белоруссии. Она писала матери: «Я горжусь высоким заслуженным чином. А чин высокий: «государственная преступница» [* Из архива автора.].

    Девушка помнила, как отец и мать всегда с участием относились к политическим ссыльным, помогали им продуктами, и была откровенна с родными.

    Далек путь в Восточную Сибирь. Вместе с Эвелиной Людвиговной едет и известная народоволка Н. М. Салова. Сибирские ямщики удивлялись, когда Улановская, взяв из их рук вожжи и кнут, лихо гнала тройку по каторжному тракту. «Вот так девка!» — восхищенно говорили они. В Вятской губернии и произошло ее знакомство с политическим ссыльным, известным писателем В. Г. Короленко. Они стали друзьями. Жандармы все дальше засылали непокорную революционерку. Так она попала в Вилюйский уезд Якутии. Здесь Эвелина Людвиговна приняла участие в знаменитом «Якутском протесте», во время которого были казнены несколько революционеров. Ее ссылали и в далекий Витимский край, где Улановская жила на золотых приисках. Там Эвелина Людвиговна встретила прогрессивного деятеля Владимира Кранихфельда. Они поженились.

    В 1905 году Эвелине Людвиговне удалось вырваться из Сибири. Она снова в Петербурге. С интересом читает произведения М. Горького, В. Короленко.

    Подорванное многолетними испытаниями в царской тюрьме и ссылке здоровье Улановской-Кранихфельд ухудшалось. Но она не прекращала общественной работы. 31 октября 1915 года революционерки не стало. В многочисленных воспоминаниях ее товарищей не однажды воскресал образ этой бесстрашной женщины, которую не надломили ни тюрьма, ни ссылка.

    /Мельников М. Ф.  Шел край наш дорогой столетий. Под редакцией доктора исторических наук А. Ф. Хацкелевича. Минск. 1987. С. 28-30./

    Эдуард Карніловіч,

    кандыдат гістарычных навук

                                                            «НЕ ГНУЦЦА ГЭТАКІЯ»

    Уладзімір Караленка з вялікімі мукамі пісаў свае апавяданьні. А гэтае неяк завязалася адразу, міжволі і не думала абрывацца. Відаць, вельмі моцнае ўражаньне выклікала ў пісьменьніка дзяўчына-рэвалюцыянэрка, з якой ён сустрэўся ў Бярозаўскіх Пачынках пад Вяткай. У сакавіку 1880 года, знаходзячыся ў вышневалоцкай перасыльнай турме, Караленка ўпотай простым алоўкам, які ён пранёс з сабой, схаваўшы ў сваіх густых валасах, хуценька пісаў. Ён сядзеў, узабраўшыся на ложак з нагамі, і на аркушы паперы клаліся радок за радком. Караленка спяшаўся адлюстраваць рысы мужнай і абаяльнай паліткатаржанкі Ўланоўскай, “якую можна зламаць, а сагнуць нельга”. Што ж гэта за асоба, якая выклікала сапраўднае натхненьне 27-гадовага рускага пісьменьніка?

    Прататыпам сасланай дзяўчыны ў апавяданьні Ў. Г. Караленкі “Дзіўная” была наша зямлячка — Эвяліна Людвігаўна Ўланоўская. Яна нарадзілася ў 1860 годзе ў Навагрудку Гродзенскай губэрні ў зьбяднелай дваранскай сям’і. У гэтым старажытным беларускім горадзе, на радзіме паэта Адама Міцкевіча, пачыналася яе дзяцінства. А скончылася ў Пермскай губэрні, куды бацька пераехаў з сям’ёй, каб заняць выгаднае месца ўпраўляючага маёнтка далёкага сваяка Паклеўскага. У пасёлку Таліца бацька займаўся віннай справай, а яго дачка дапамагала маці, прыглядвалася да жыцьця мясцовага насельніцтва. Эвяліне надоўга запомніліся этапы ссыльных, “няшчасных пакутнікаў за ідэю”. Іх гналі з Заходняга краю ў Сыбір. Аднаго разу ў іх дом забег брат маці. Каб затрымаць хворага змучанага чалавека, было кінута паўроты салдат са зброяй. З грубымі вокрыкамі яны павялі яго, падштурхоўваючы прыкладамі. “Хоць і былі мы вельмі малыя, — успамінае Уланоўская, — але адчувалі сваімі маленькімі сэрцайкамі непатрэбную жорсткасьць; са сьлязьмі на вачах мы сьціскалі адзін аднаму ручкі».

    Сям’і даводзілася качаваць па пермскіх пасяленьнях, потым яна доўга жылаў Екацярынбургу, дзе Эвяліна пасьпяхова скончыла гімназію. Дзяўчыне споўнілася 18 гадоў, і бацькі вырашылі адправіць яе ў Пецярбург на фэльчарскія курсы. Яна паехала разам з маці і братам. Уланоўскія зьнялі кватэру ў некалькі пакояў, у якой часта зьбіраліся студэнты-землякі. Тут яны маглі паспрачацца аб праблемах хворай Расіі, атрымаць танны абед, прыгатаваны маці. Душэўную ўтульнасьць знаходзіў тут і вядомы рэвалюцыянэр-народнік Аляксандр Прыбылеў, які стаў вялікім сябрам сям’і.

    Спачатку студэнцкія спрэчкі аб складаных пытаньнях, потым гурткі самаадукацыі, лекцыі, чытаньні кніг — усё гэта абуджала ў дзяўчыны цікавасьць да грамадзкага жыцьця і сфарміравала апазыцыйны настрой. Эвяліна прыглядалася да групы энэргічнай моладзі, да самазабыцьця адданай барацьбе, да створанай партыі “Народная воля”, сувязной якой была Неаніла Салава. Як успамінае А. У. Прыбылеў, яна падзяляла настрой моладзі, хоць была далёкай ад таго, каб лічыць сябе членам партыі нарадавольцаў: «Яе маладосьць, недахоп ведаў не давалі ёй магчымасьці вызначыць сябе дакладна, а сьціплы характар пакуль не дазваляў і марыць аб вялікім гонары стаць у рады партыі».

    Уланоўская толькі пацягнулася да моладзі, іх рашучых поглядаў, а лёс злосна пажартаваў з яе. Дзяўчына пайшла на Падрэзавую вуліцу, на платную вечарынку, якая была наладжана ў кватэры студэнта С. А. Іванова, на карысьць “Народнай волі”. Маладыя жыцьцярадасныя людзі спрачаліся пра будучыню Расіі, магчымыя зьмены, сьпявалі песьні. А ў тры гадзіны ночы наляцела паліцыя і ўсіх, 15 чалавек, арыштавала. Эвяліна, вясёлая дзяўчына з высакародным характарам, не ўсьведамляючы свае віны, была зьмешчана ў Дом папярэдняга зьняволеньня. Не думала яна, што з гэтага часу (з канца 1879 года) для яе пачнецца поўнае драматызму жыцьцё, вартае стаць сюжэтам для захапляючага, хоць і страшнага рамана.

    Уланоўскую пасадзілі ў адзіночную камэру, па ўсіх правілах вялі допыт, хоць тая не мела за сабой ніякай віны. “Не ведаючы, што мой арышт павінен быў выклікаць у Вас вельмі цяжкае ўражаньне, — пісала яна маці, — я, мабыць, і была б вясёлай, так гэта ўсё нечакана і кур’ёзна. Не хвалюйцеся. Патрымаюць і выпусьцяць”. Але не выпусьцілі. Улады спалохаліся новай, даволі моцнай партыі “Народная воля”, якая ўжо выдала два нумары часопіса, правяла шэраг сьмелых замахаў на цара. Усіх арыштаваных разаслалі па аддаленых, глухіх кутках Расіі. Сьціплая 19-гадовая дзяўчына з Навагрудка апынулася ў гарадку Пудож Аланецкай губэрні (цяпер Карэлія). У пісьме маці яна паведамляла: “Горад убогі. Першыя дні я тут пражыла з таварышкамі па няшчасьці; нас тут чатыры паненкі, адна замужняя дама... Абедаем усе разам. Мы па чарзе варым сабе абед. Танна, смачна і пажыўна. Наша сталовая ў сямейным доме”.

    Разам з сяброўкамі Эвяліна чытала газэты і часопісы, навуковыя кнігі, рыхтавалася сур’ёзна заняцца якой-небудзь праблемай: “У рэшце рэшт, трапіўшы ў ссылку выпадкова, я выйграю ва ўсіх адносінах. У Пецярбургу я ўсё круцілася сярод моладзі: танцы і вечарынкі, вечарынкі і танцы забіралі ўвесь вольны час. Я неяк не задумвалася сур’ёзна, была ўпэўнена, што з мяне хопіць і таго, што я вучуся, хаджу на лекцыі, танцую да ўпаду на вечарынках. Вось і бачыце, родныя, няма ліха без дабра”.

    Вядома, маці было прыемна прачытаць такое. Дачка стойка пераносіць цяжкасьці, маральна загартоўвае, разьвівае разумовыя здольнасьці. Яна дастойна вытрымлівае выпрабаваньні, здольная засяродзіцца, сабрацца з сіламі, думае пра тое, каб пашырыць свае веды.

    Але зрабіць гэта ў ссылцы было не вельмі і проста. Не прайшло і двух месяцаў, як адбылося новае няшчасьце. Эвяліна трапіла ў бунтаўшчыцы. Што ж ускалыхнула стаячае азярцо мірнага жыцьця ссыльных? У калёніі было каля сарака чалавек — студэнты, літаратары, рабочыя. Вельмі складана было накарміць усіх, не хапала сродкаў. Ссыльныя ўзяліся адрамантаваць млын, які знаходзіўся ў дзесяці вёрстах ад горада. Ішлі раніцай, узяўшы з сабой па кавалку хлеба. Праца падыходзіла да канца. Аднойчы, вяртаючыся ў горад, рабочыя наткнуліся на засаду, падстроеную наглядчыкам і стражнікамі. У паліцэйскім участку склалі пратакол аб самавольнай адлучцы, а потым няшчасных прыгаварылі да адсідцы на працягу 7 дзён. У пісьме з Пудожу дзяўчына пісала мамачцы: “Заставацца пасіўным гледачом дэспатызму было немагчыма. Мы сабраліся ў адну з кватэр і доўга абмяркоўвалі гэтую «падзею». Так, для нас, мірных ссыльных, усё гэта было падзеяй недапушчальнай, і вырашылі пратэставаць супраць мясцовых уладаў”. Але як? У тым жа падрабязным пісьме Ўланоўская працягвала: “На невялікай лодачцы тры дзяўчыны ў малароскіх касцюмах плылі ўніз па рацэ; час ад часу чуліся вясёлыя песьні... На перавозе нас пазнаў спраўнік і паслаў нарачнага ў горад, каб за намі выслалі пагоню. Мы выходзілі на бераг, сьнедалі, зьбіралі грыбы і ягады. Каля 4 гадзін дня нас дагналі дзьве лодкі са стражнікамі і панятымі пад кіраўніцтвам паліцэйскага наглядчыка. Узялі нашу лодку на буксір і даставілі назад у горад”.

    У горадзе дзяўчат абвінавацілі ва ўзброеным супраціўленьні, адвялі ў паліцэйскае ўпраўленьне, пагражалі перастраляць, як курапатак. Потым Эвяліну і яе дзьвюх сябровак-хахлушак, якія ведалі на памяць амаль усяго Т. Шаўчэнку, перавезьлі ў турму.

    11 жніўня 1880 года ўсіх выклікалі ў паліцыю і аб’явілі, што іх некуды павязуць. Вельмі цяжка было разьвітвацца з сяброўкамі. На адну з павозак трапілі Эвяліна і ўкраінка Вольга. Ехалі доўга: дрымучымі кастрамскімі лясамі, па чыгунцы. Праз 20 дзён прыехалі ў горад Вятку, крыху адпачылі. І тут, у турме, Эвяліну разлучылі з Вольгай. Сэрца ахапіў чорны смутак, яна горка заплакала. Назаўтра з турмы выехала і “яе” кібітка: “Ехалі добра. 210 вёрст праехалі менш чым за суткі... Я марыла, што мяне вызваляць і я пайду знаёміцца з новымі таварышамі, шукаць кватэру, уладкоўвацца. Але мне заявілі: «Заўтра паедзеце далей». Па дарозе напаўголас чытала вершы Тараса Шаўчэнкі, сапраўднага песьняра няволі і людзкога гора. Пераехалі раку Каму, коні ўзабраліся на круты бераг і спыніліся — прыбылі ў Бярозаўскія Пачынкі”. У сялянскай хаце маладую дзяўчыну з цікаўнасцю разглядвалі. Абедала за адным сталом з усёй сям’ёй, а чытаць даводзілася пры лучыне.

    Як выратоўвалі яе тут пісьма маці! Маці верыла, што дачка хутка вернецца і будзе па-ранейшаму хадзіць на свае курсы. “Нельга зусім бязьвінных людзей пазбаўляць магчымасьці вучыцца”. Маці цэлымі днямі чакала вестачку, ноччу прыслухоўвалася да званка. Дачка пісала пра сваю адзіноту, прагулкі па Каме, суровую прыроду, некультурнасьць сваіх гаспадароў... І раптам на змрочным гарызонце яе цяжкага быцьця нечакана зазьзяла сьветлае імя рускага пісьменьніка — Уладзімір Караленка. У пісьме маці Ўланоўская апісвае першую сустрэчу з ім: “Адчыняю дзьверы — сядзіць нехта на лаўцы, працягвае мне рукі ветліва, па-сяброўску. У вачах нямое пытаньне... У першы момант захацелася яго супакоіць, запэўніць, што мне тут не так ужо і дрэнна, і... я закруцілася ваўчком. Паздароўкаліся, селі. Так добра стала, што і выказаць не магу. Спачатку памаўчалі крыху. А потым пасыпаліся пытаньні, расказы, мы перабівалі адзін аднаго і зноў пыталі. Ён усю ноч заснуць не мог, калі даведаўся, што сюды прывезьлі маладую дзяўчыну, уяўляючы сястру на маім месцы. Жыве тут ужо два тыдні, за шэсьць вёрстаў ад мяне... Пад канец яго візыту так стала сорамна перад маёй мілай, дарагой Вольгай. У якіх яна ўмовах, я яшчэ не ведаю. Я выказала гэта свайму субяседніку, расказала пра маё сяброўства з цудоўнымі хахлушкамі. Мы не маглі нагаварыцца. Ён пайшоў, зрабіўшы мне карысныя тлумачэньні і парады. Ну, мамачка, цяпер я багатая: у адной асобе ў мяне бацька, брат, таварыш; цяпер ужо я нікога і нічога не баюся!”

    Караленка, які падазраваўся ў рэвалюцыйнай дзейнасьці, пад узьдзеяньнем душэўнай высакароднасьці Эвяліны Уланоўскай адразу ўзяўся за працу: пачаў пісаць апавяданьне “Дзіўная”, у якім паказаў мужнасьць і непахіснасьць ссыльнай дзяўчыны. “Валасы русыя, у адну касу сабраныя, на шчоках румянец”, у хаце чыста і акуратна. На лаўках і паліцах раскладзены кнігі, на сьцяне вісела каталіцкае расьпяцьце — блаславеньне маці. Пісьменьніка ўразіла: трымалася яна горда і непрыступна, дзёрзка накінулася на аднаго з хлопцаў, які зайшоў да яе і дазволіў некаторую вольнасьць. Заўважыў ён і тое, што, нягледзячы на бачную бойкасьць, няшчасная дзяўчына перажывала адзіноцтва і была напалохана аддаленай глухаманьню.

    Той, хто сёньня цікавіцца мэнталітэтам беларускага народа, вядома, зьверне ўвагу на трапныя словы У. Г. Караленкі: “Зламаць яе... можна... ну, а сагнуць... — не гнуцца гэтакія”. Далёка не заўсёды нашы землякі былі баязьлівымі і пакорлівымі. У навагрудзкай дзяўчыне рускі пісьменьнік убачыў вялікую духоўную сілу, высокую чалавечую годнасьць, самаахвяраваньне ў імя сумленьня і свабоды народа. Уланоўская засталася ў яго сэрцы як сьвятыня, як крыніца натхненьня, як заклік да справядлівасьці.

    З гэтага часу Эвяліна пранікнёна прачытвала ўсе творы У. Г. Караленкі, якія ёй давялося дастаць, перапісвалася з ім. Па-ранейшаму ў яе сэрцы жылі вершы Шаўчэнкі, а калі яна ў горадзе Глазаве зноў трапіла ў турму на два месяцы (за заступніцтва за рабочых), з захапленьнем чытала казку Усевалада Гаршына пра гордую пальму, якой не хацелася вечна жыць пад шкляным каўпаком. Можна сабе ўявіць, што тварылася ў яе пакутуючай душы, калі яна чытала: “Для расьлін патрэбны быў шырокі прастор, родны край і свабода... Яны памяталі сваю радзіму і сумавалі без яе”. У пісьме да маці Эвяліна называе казку прыгожай рэччу, просіць прачытаць яе. Далей яна піша, што яе паўдзіцячы пратэст прывёў яе ў турму, у больш цяжкія ўмовы. Але, калі б можна было ўсё пачаць спачатку, яна дзейнічала б гэтак жа. У абароне справядлівасьці яна знаходзіла маральнае задавальненьне, якое і дапамагло ёй перанесьці ўсе цяжкасьці.

    Царскія ўлады не лічылі ссыльнага за чалавека, яго лёс нікога не турбаваў. Толькі ў лістападзе 1882 года Эвяліне Ўланоўскай далі тэрмін ссылкі тры з паловай гады...

    Яна выкрэсьлівала кожны пражыты дзень. Час цягнуўся марудна, без зьмястоўна. Што б яна рабіла без “сувязі” з дарагой мамай, з якой пастаянна дзялілася думкамі, раілася: “Мой тэрмін заканчваецца ў верасьні; шкада, хацелася б у гэты год паступіць вучыцца куды-небудзь. Я яшчэ нічога не намеціла, нічога не абдумала, хутчэй хацелася падзяліцца з Вамі навіною. Цяпер ужо большая палова мяне не тут, тут я ем, сплю, а жыву я ўжо там, дзе буду вучыцца. Хутчэй бы кінуцца з галавой у гэтыя хвалі магутныя, у гэтае жыцьцё, якое цягне да сябе. Мне сорамна, што я нічога не ведаю, я засела за кнігі, чытаю, вучуся і часам шкадую ўжо, што ўсяго 9 месяцаў засталося: я невукам зьяўляюся на працу, якой я вырашыла прысьвяціць усё сваё жыцьцё. Я і вучыцца буду, мне неабходны спэцыяльныя веды, абавязкова дыплём, каб я, трапіўшы ў наступны раз у ссылку, не была бездапаможным птушанём, якое выпадкова выпала з гнязда”.

    Чаму толькі не навучылася дзяўчына, знаходзячыся ў няволі! І шыцьцю, і вышыўцы, і пераплётнаму майстэрству. Тэрмін ссылкі падыходзіў к канцу, і трэба было зарабіць грошай на дарогу. Эвяліна ўзялася пераплятаць для земскіх вучылішчаў старыя і новыя кнігі. Свой пакой ператварыла ў майстэрню, працавала з раніцы да позьняга вечара.

    Уланоўская ведала, што шлях у Пецярбург ёй закрыты, таму вырашыла паехаць у Харкаў, паспрабаваць паступіць на фэльчарскія курсы.  І ёй гэта ўдалося. Эвяліна старанна займалася на курсах і хутка трапіла ў асяродзьдзе дзейных нарадавольцаў. Яна блізка сышлася з рэвалюцыянэркай Генрыетай Дабрускінай (родам з Рагачова), якая падтрымлівала сувязь з Германам Лапаціным і Неанілай Салавай. За гады бадзяньняў яна, відаць, пераканалася, што пагадзіцца з дзяржаўным ладам, які ператварае людзей у нікчэмную жывёліну, не зможа. Але, як кажуць, нядоўга музыка іграла. Акрыялая духам, Уланоўская была арыштавана зноў і зьмешчана ў харкаўскую турму. Ад турмы яна не заракалася, але з маці ёй неабходна было абавязкова сустрэцца.

    Маці прыехала ў Харкаў, але жандары не пусьцілі яе да дачкі. І навагрудзкая дзяўчына зноў запратэставала. Яна аб’явіла галадоўку, якая прадаўжалася дзевяць дзён. Толькі пасьля гэтага Эвяліна дабілася доўгачаканага спатканьня з маці. Колькі было сьлёз і радасьці, цяжкіх для апісаньня хвілін! Уланоўская была шчасьлівая ўдвая ад таго, што маці зразумела яе, не асудзіла. Кожны выбірае сабе шлях, які падказвае жыцьцё.

    У пачатку 1884 года Эвяліну Ўланоўскую перавезьлі ў Маскву, у Бутырскую турму, якая вызначалася асабліва жорсткім рэжымам. Дзяўчына стала пераконваць зьняволеных пачаць барацьбу за правы чалавека, за паляпшэньне турэмнага ўтрыманьня. Дзейсным сродкам барацьбы было адно — галадоўка. Яе падтрымалі студэнт-нарадаволец з Мінска Уладзімір Сьляпян і іншыя. Сама яна галадала 22 дні, што потым моцна паўплывала на здароўе. Уланоўская судзілася “па працэсу Г. А. Лапаціна”, і ў кастрычніку 1886 года была выслана на пяць гадоў у пасёлак Балаганск Іркуцкай губэрні. Да “падарожжаў” ёй было не прывыкаць, таму яна не страціла характэрнай жыцьцярадаснасьці і жывога тэмпэрамэнту. Н. М. Салава, якая праехала з ёю частку шляху ў Сыбір, расказвала, як Уланоўская зьдзіўляла сыбіракоў, прыроджаных фурманаў, калі брала лейцы ў рукі і кіравала коньмі. Гордая і бясстрашная, яна неслася насустрач сваёй адзіноце і новым выпрабаваньням, яшчэ не ведаючы, што імчыцца да свайго каханьня.

    Уладзіміра Сьляпяна выпусьцілі з турмы і адаслалі на радзіму. У Мінску ён сустрэўся з тайна прыбыўшым сюды падпаручнікам Віктарам Паўлавічам Краніхфэльдам, родным братам вядомага крытыка Ўладзіміра Краніхфэльда. Ён нарадзіўся ў Пінску, закончыў там 4 клясы рэальнага вучылішча, потым Рыскае пяхотнае юнкерскае вучылішча, быў пад наглядам паліцыі. В. Краніхфэльд арганізаваў нарадавольніцкі гурток афіцэраў у Мінску, але, калі пачаліся масавыя арышты, вымушаны быў схавацца. І ўсё ж у канцы 1885 года ён быў арыштаваны і праз год за прапаганду нарадавольніцкіх ідэй сасланы на тры гады ва Ўсходнюю Сыбір. Там генэрал-губэрнатар вызначыў яму месцам для ссылкі пасёлак Балаганск, дзе ён і сустрэўся з Э. Л. Уланоўскай. Яны пакахалі адзін аднаго і хутка сталі мужам і жонкай. Не чакала Эвяліна, што другая ссылка падарыць ёй такі сюрпрыз. Яе жыцьцё стала больш лёгкім і багатым.

    Балаганская калёнія была невялікай, маладой, дружнай. Поўныя сіл людзі чым маглі дапамагалі адзін аднаму і не расставаліся з думкаю аб барацьбе за свабоду. Усе ведалі, што восеньню 1889 года ў Віктара Краніхфэльда заканчваецца тэрмін ссылкі. Ён і яго жонка жылі прадчуваньнем добрых перамен. Але ў чэрвені да іх дайшла вестка пра якуцкую драму, якая разыгралася 22 сакавіка. У Якуцку, у доме Манастырова, віцэ-губэрнатарам Асташкіным была ўчынена крывавая расправа Над, ссыльнымі: шэсьць чалавек — забіта, 8 паранена, пакалечана. Калі густы парахавы дым разышоўся, відавочца ўбачыў: у пакоі, у куце, прытуліўшыся сьпінаю да сьцяны, сядзеў мёртвы Аркадзь Пік з прастрэленай галавою; у суседнім пакоі ў страшэнных муках памірала яго жонка Соф’я Гурэвіч (сястра мінчанкі Яўгеніі Гурэвіч), у якой штыкамі быў распораты жывот; стагнаў ад болю нарадаволец са Шклова Мацьвей Фундамінскі, які атрымаў некалькі глыбокіх колатых ран...

    Сумленьне балаганскіх ссыльных не магло маўчаць. Яны выказалі адкрыты пратэст супраць якуцкай бойні. Віктар Краніхфэльд, Эвяліна Уланоўская, Мікалай Ожыгаў і паэт Павел Грабоўскі склалі і адгектаграфавалі праклямацыю. Паслалі яе “Рускаму ўраду”, міністру ўнутраных спраў, па адрасах знаёмых. у ёй, у прыватнасьці, гаварылася: “Мы не зьвяртаемся да гуманнасьці, да пачуцьця чалавечнасьці і справядлівасьці рускага ўрада... Дзе кіруючым матывам дзеяньняў зьяўляецца дэспатызм, злосць і помста, там няма і не можа быць месца гэтым пачуцьцям.

    Мэта нашай заявы: выказаць адкрыта ўсю тую ступень пагарды і абурэньня, якую нараджае ў нас гэтая жорсткая расправа, гэтая сыстэма ператварэньня ссылкі ў акт грубай помсты, і прадставіць яе на суд рускага грамадзтва, у поўнай і непарушнай упэўненасьці, што кроў нашых таварышаў і голас пратэсту выкліча ў ім новы запас рэвалюцыйнай энэргіі, большую ступень напружанасьці ў барацьбе з дэспатызмам, у барацьбе за лепшую будучыню нашай радзімы”.

    Аўтары праклямацыі ўсьведамлялі, што рабілі. Расплата не прымусіла сябе чакаць: 2 жніўня прыйшло распараджэньне аб арышце заступнікаў. Праз два дні ўсе чацьвёра былі арыштаваны і перададзены ў Іркуцкую турму. Амаль праз год было праведзена дазнаньне: “Эвяліна Ўланоўская паказала тое ж, што і Краніхфэльд, дадаўшы, што яна бачыць у ссылцы людзей у Сыбір толькі сыстэму забойстваў і падтрымку іх рускім урадам. Падпісваючы заклік, яна была салідарная з астатнімі”.

    Якіх толькі прапаноў аб пакараньні чатырох пратэстантаў не паступала! Зьняволіць на пяць гадоў, на адзін год, а яны спакойна чакалі. Ссыльны, што прыбыў у Іркуцк, апісвае: “З Уланоўскай і Навакоўскай мне, як урачу, удалося ўбачыцца ў жаночай турме. Гэта былі людзі з цьвёрдай воляй, пасьлядоўныя рэвалюцыянэры, якія зрабілі сьмелы выклік самадзяржаўю. У турме яны шмат працавалі, папаўнялі свае веды; днём гулялі ў гарадкі. У іх была выдатна арганізавана гаспадарка; у вялікай камэры было чыста і нават утульна. Грабоўскі, чалавек з сапраўды пяшчотнай душой, чытаў нам свае вершы на ўкраінскай мове”.

    8 лістапада 1891 года Іркуцкі губэрнскі суд абвясьціў: да чатырох гадоў катаргі з пазбаўленьнем усіх правоў. Сэнат замяніў прысуд Эвяліне Ўланоўскай, Віктару Краніхфэльду і іншым пажыцьцёвым пасяленьнем у аддаленых месцах. Прычым гэта было падпісана царом. “Балаганцы зажыва пахаваны”, — змрочна гаварылі ссыльныя. Дарога ў цэнтар Расіі была закрытая, але яны не адчайваліся, трымаліся стойка. І нават падыходзячы да апошняй мяжы магчымага, у іх ніколі не ўзьнікала ганебная думка скончыць самагубствам.

    Спачатку Эвяліна і Віктар жылі ў Марыінскім улусе, а потым іх перавялі ў горад Вілюйск Якуцкай вобласьці. Разам з паэтам Паўлам Грабоўскім іх пасялілі побач з астрогам, дзе пакутаваў дэмакрат М. Г. Чарнышэўскі. Яны не цураліся ніякай працы. Спачатку былі прыпісаны да сялянскага саслоўя, потым да мяшчан горада Якуцка. Нашы землякі не страцілі цікавасьці да жыцьця, клапаціліся аб уласным разьвіцьці, вечарамі шмат чыталі, пісалі пісьмы родным і знаёмым. Любая вестачка, прысланая ім, была сапраўдным сьвятам. У лістападзе 1893 года яны атрымалі пісьмо з Ніжняга Ноўгарада, ад заўсёды жаданага Уладзіміра Караленкі. Ён пісаў: “Дарагая Эвяліна Людвігаўна! Вельмі рады атрымаць ад Вас хоць і не асабліва радаснае пісьмо. Але ўсё ж мы даведаліся з яго, што Вы жывыя, больш ці менш здаровыя і ўжо не ў турме. Дзякуй табе, госпадзі, і за гэта. А галоўнае, я спадзяюся, што цяпер хоць зрэдку можна абмяняцца пісьмом, што да гэтага часу не клеілася. Чаму? Вінаваты і я, і Вы, і, здаецца, галоўнае — абставіны. Цяпер, — учора толькі вярнуўшыся з далёкага падарожжа (у Амсрыку!), — я ўзяўся за кучу пісем на стале, якія чакалі майго вяртаньня, — і хутка адрозьніў па адным з канвэртаў знаёмы і характэрны Вам почырк (трэба аддаць Вам справядлівасьць, — іншага такога не знайсьці!). І вось сёньня пішу ўжо Вам. Рабіце і Вы гэтак жа, — і, можа, наша перапіска зноў усталюецца і Вы не будзеце думаць, што я забываю старых сяброў. Напішыце для мяне першага (ці, дакладней, для другога) раза з кім Вы жывяце ў Вашай юрце. Вашы таварышы, ці ёсьць газэты і часопісы і наогул — больш падрабязна пра Ваша жыцьцё. Вы ведаеце, што я і сам — Ваш зямляк па Якуцкай вобласьці, і што мяне па-ранейшаму цікавіць усё, што датычыць асабіста Вас, — у гэтым прашу мне верыць. Калі да ўсяго гэтага яшчэ дапоўніце якія-небудзь зьвесткі аб агульных знаёмых, — буду вельмі ўдзячны”. У канцы пісьма Караленка пасылае Уланоўскай і яе таварышам “прывітаньне былога якуцяніна”. Чытай, былога палітвыгнаньніка. Тут, бадай, адзін з сакрэтаў шчырай душэўнай прыхільнасьці рускага пісьменьніка да нашай зямлячкі. Абодва вымушаныя вандроўнікі, абодва аднаго нялёгкага лёсу, абодва верылі ў магчымасьць лепшага палітычнага ўладкаваньня.

    У канцы стагодзьдзя мужу і жонцы абмежавалі тэрмін пасяленьня чатырнаццацю гадамі. Зазьзяла надзея — зьявіліся новыя сілы. Летам 1900 года Эвяліна і Віктар пераехалі ў горад Віцім Іркуцкай губэрні, на капальні ленскага золатапрамысловага таварыства. Там цягнулі лямку дробных служачых, а потым нечакана з Пецярбурга прыйшла вестка аб расстрэле мірнай дэманстрацыі, пачатку ў Расіі першай рэвалюцыі. Дыхнула сьвежым паветрам свабоды, і пасяленцы пачалі зрывацца з месца. У маі 1905 года ЭвялінаУланоўская і Віктар Краніхфэльд пакінулі капальні і накіраваліся ў горад на Няве. Вытрымалі, вярнуліся, але маці жывой ужо не засталі. Не дачакалася...

    Эвяліна Людвігаўна правяла ў ссылцы амаль 23 гады, яе муж — каля 20. Фізычныя сілы іх таялі, а вернасьць сваім ідэалам, гатоўнасьць служыць людзям захавалася. Яны зблізіліся з эсэрамі і, адкрыўшы на ўскраіне горада кніжную краму, заняліся прапагандай мастацкай і нелегальнай літаратуры. Кніга ў іх руках стала важным сродкам палітычнай адукацыі гараджан.

    Што магла, Эвяліна Людвігаўна рабіла для людзей. Ля халоднага Вілюя марыла вярнуцца да берагоў Нявы, дужай і бадзёрай. А прыехала зусім іншай — здароўе часта падводзіла. Ды і без маці, якая яе вельмі любіла, горад быў пустым, чужым і халодным. Абліваючыся сьлязамі, яна зноў і зноў перачытвала апошняе пісьмо маці: “Сьмерці я не баюся. Толькі б абняць цябе яшчэ раз, яшчэ раз адчуць біцьцё твайго сэрца. Я так мала жадаю і так многа для сябе — убачыць маю дзяўчынку, абняць яе ўсю, прытуліцца да яе, пабыць ля яе”. Дачка хадзіла на магілку маці, пакуль сама не зьлегла. А 31 кастрычніка 1915 года Э. Л. Уланоўская памерла.

    Уланоўскую вялі па жыцьці абвостранае пачуцьцё справядлівасьці, імкненьне ўсталяваць на зямлі лад дэмакратыі і дабрыні, сумленная патрэбнасьць дапамагчы пакрыўджаным. Такіх, як яна, сярод самаадданых нарадавольцаў, былі тысячы. Эвяліна ішла правільным шляхам. Мы ўспрымаем яе як парыў да святла і праўды, як сымбаль духоўнасьці і жаночай прыгажосьці, як эталён маральнай стойкасьці і змаганьня за правы чалавека.

    /Чырвоная змена. Беларуская маладзёжная газета. Мінск. 6 красавіка 1994. С. 2-3./

                                                            «НЕ ГНУЦЦА ГЭТАКІЯ»

    /Э. А. Карніловіч.  Імёны з небыцця. Мінск. 2003. С. 22-31./

    УЛАНОЎСКАЯ Эвяліна Людвігаўна (3. 6. 1860, г. Навагрудак — 31. 10. 1915), рэвалюцыянэрка-народніца. Скончыла фэльчарскія курсы ў Пецярбургу. За рэв. дзейнасьць у 1879 арыштавана і саслана на 3 гады ў Аланецкую, потым у Вяцкую губ. З 1883 у Харкаве, уваходзіла ў групу нарадавольцаў. У 1884 зноў арыштавана і зьняволена ў Бутырскую турму ў Маскве, дзе правяла 22-дзённую галадоўку. Асуджана па “працэсе 21-го” і ў 1886 выслана на 5 гадоў у Іркуцкую губ. У 1889 разам з палітссыльнымі падпісала афіц. пратэст супраць свавольства і бязьлітаснасьці мясц. улад, за што асуджана да пажыцьцёвага пасяленьня ў Сыбіры (у 1890 тэрмін абмежаваны да 14 гадоў). У маі 1905 вярнулася ў Пецярбург, дзе ў 1907 уступіла ў партыю эсэраў. Займалася распаўсюджваньнем нелегальнай л-ры. Сустракалася і перапісвалася з У. Г. Караленкам, які ўвасобіў яе ў вобразе ссыльнай дзяўчыны-рэвалюцыянэркі ў апав. “Дзіўная” і “Дзеўку прывезьлі”.

    Літ.: Прибылев А. В. В годы неволи: (Переписка Э. Л. Улановской с матерью) // Каторга и ссылка. 1926. № 3; Карніловіч Э. “Не гнуцца гэтакія” // Чырв. змена. 1994. 6 крас.

    Эдуард Карніловіч.

    /Энцыклапедыя гісторыі Беларусі ў 6 тамах. Т. 6. Кн. І. Мінск. 2001. С. 577-578./

    УЛАНОЎСКАЯ Эвяліна Людвігаўна (3. 6. 1860, г. Навагрудак Гродзенскай губ. — 31. 10. 1915), рэвалюцыянэрка-народніца. Скончыла фэльчарскія кур-сы ў Пецярбургу. За рэв. дзейнасьць у 1879 арыштавана і саслана на 3 гады ў Алонецкую, потым у Вяцкую губ. З 1883 у Харкаве, уваходзіла ў групу нарадавольцаў. У 1884 зьняволена ў Бутырскую турму ў Маскве, дзе правяла 22-дзённую галадоўку. Асуджана па “працэсе 21-го” і ў 1886 выслана на 5 гадоў у Іркуцкую губ. У 1889 разам з інш. палітссыльнымі падпісала пратэст супраць свавольства і бязьлітаснасьці мясц. улад, за што асуджана да пажыцьцёвага пасяленьня ў Сыбіры (у 1890 тэрмін абмежаваны да 14 гадоў). З 1905 у Пецярбургу, у 1907 уступіла ў партыю эсэраў. Сустракалася і перапісвалася з У. Г. Караленкам, які ўвасобіў яе ў вобразе ссыльнай дзяўчыны-рэвалюцыянэркі ў апавяданьнях “Дзіўная” і “Дзеўку прывезьлі”.

    Э. А. Карніловіч.

    /Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 16. Мінск. 2003. С. 217./

    УЛАНОВСКАЯ (по мужу - Кранихфельд) Эвелина Людвиговна (03. 06. 1860 г., г. Новогрудок Гродненской губ. - 31.10.1915 г.) - народоволец, эсер с 1907 г., медсестра. Из дворянской семьи. Окончила фельдшерские курсы в Петербурге, где познакомилась с членами тайной политической организации «Земля и воля». В 1879 г. впервые арестована и 3 года провела в ссылке в Олонецкой и Вятской губерниях. В январе 1860 г. в Березовских Починках ее навестил писатель В. Г. Короленко, который потом воспроизвел ее черты в образе ссыльной девушки-революционерки в рассказе «Чудная» и фрагменте «Девку привезли». В сентябре 1883 г. жила в Харькове, входила в народовольческую группу. В 1884 г. арестована и переправлена в московские Бутырки, где провела 22-дневную голодовку. Судилась по «лопатинскому процессу», в 1886 г. выслана на 5 лет в п. Балаганск Иркутской губернии, где вышла замуж за ссыльного народовольца из Пинска В. П. Кранихфельда. В 1889 г. после расстрела якутских протестантов вместе с мужем и другими балаганскими политссыльными подписала официальный протест в Министерство внутренних дел против произвола и жестокостей местных властей. За это была арестована, заключена в Иркутскую тюрьму и приговорена Сенатом к пожизненному поселению в Сибири. Находилась на поселении в Якутской области и г. Витим Иркутской губернии. Почти 20 лет пробыла в сибирской ссылке, в 1890 г. срок был ограничен до 14 лет. В мае 1905 г. вернулась в Петербург, где примкнула к эсерам, распространяла нелегальную литературу.

    Умерла и похоронена в Петербурге.

    Лит.:

    Кантор Р. М. Памяти В. П. Кранихфельда // Каторга и ссылка. 1922. № 4. С. 181-191.

    Карніловіч Э. «Не гнуцца гатакія» // Карніловіч Э. Імёны з небыцця. Мн., 2003. С. 22-36.

    КороленкоВ. Г. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. М., 1953. С. 3-19, 483, 484; Т. 7. М., 1955. С. 42-47, 411, 48, 58, 72; Т. 10. М., 1956. С. 35, 42, 206-211.

    Прибылен А. В. В годы неволи. Переписка Э. Л. Улановской с матерью // Каторга и ссылка. 1926. № 3. С. 223-250.

    Прибылен А. В. Записки народовольца. М., 1930. С. 16,17.

    Троицкий Н. А. Царские суды против революционной России. Саратов, 1976. С. 298, 336, 387.

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 102-103./

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 102-103./

    КРАНИХФЕЛЬД Виктор Павлович (1861 г., Пинск - 26. 02. 1922 г.) - революционер-народник. Из семьи служащего. Окончил 5 классов Пинского реального училища, в марте 1880 г. исключен «за политическую неблагонадежность», за ним был учрежден негласный надзор полиции. Окончил Рижское пехотное училище в 1885 г., служил подпоручиком в 120-м пехотном полку, сблизился с подпольной революционной организацией, сам организовал народовольческий кружок офицеров в Минске. В конце 1885 г. арестован и через год выслан на три года в п. Балаганск (Восточная Сибирь), где женился на ссыльной Э. Л. Улановской. После расстрела полицией политссыльных в Якутске вместе с женой и др. подписал протест правительству против кровавой расправы, за что 2 августа 1889 г. арестован и заключен в Иркутскую тюрьму. 8 ноября 1891 г. Иркутский губернский суд приговорил его к 4 годам каторги, но царский Сенат заменил на пожизненную ссылку. Наказание отбывал в Мариинском улусе, в Якутске, с 1900 г. - в г. Витиме Иркутской губернии, на золотых приисках. В мае 1905 г. самовольно покинул прииски и уехал с женой в Петербург, где примкнул к партии эсеров, открыл книжную лавку. В 1907 г. арестован за хранение нелегальной литературы, больше года просидел в Петербургской тюрьме «Кресты». После свержения царизма в апреле 1917 г. вместе с И. А. Буниным, А. М. Горьким, В. Г. Короленко, А. Ф. Керенским и др. подписал воззвание о необходимости создания Дома-музея в память борцов за свободу.

    Умер от водянки, похоронен в Петербурге.

    Лит.:

    Кантор Р. Памяти Виктора Павловича Кранихфельда // Каторга и ссылка. 1922. № 4. С. 181-190.

    Карніловіч Э. “Не гнуцца гэтакія” // Чырвоная змена. 1994. 6 красавіка.

    Кон Ф. За 50 лет. Т. 2. М., 1933. С. 17, 20, 21.

    Памяти борцов за свободу // Исторический вестник. 1917. № 5-6. С. 658-659.

    Струмилло Б. О Владимире Ивановиче Слепяне, Эвелине Людвиговне и Викторе Павловиче Краиихфельдах // Каторга и ссылка. 1930. № 10. С. 192-202.

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 96./

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 96./