ЎЎЎ Сяргей Шэўкоў. Пра сяброў-таварышаў. (Іван Ласкоў). Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Сергей Шевков

                                                      О ДРУЗЬЯХ – ТОВАРИЩАХ

                                       (фрагменты житейской и литературной хроники

    ... Пусть верит мне читатель, я с большой неохотой приступаю к послесловию, построенному в ретроспективном плане. Потому что даже сейчас, спустя 17 лет, мне горько и зубоскрежательно вспоминать об этом. Но я делаю это во имя литературно-исторической правды, превыше которой, как известно, ничего нет.

    В мае 1986 года кому-то из тогдашних членов правления СПЯ (Союза писателей Якутии) пришла в голову сволочная, если не сказать, провокационная мысль включить меня вместе с В. Федоровым в комиссию по проверке официального обвинения И. Ласковым одного из видных якутских писателей даже не в компиляции, а в прямом плагиате. Ивана я, так же, как и Федоров, в этом идиотском деле не поддержал, мотивируя свой отказ в поддержке тем, что это «иняя», национальная литература, а не наша, русская. Пусть сами и разбираются. В конце концов какое мне, русскому поэту, дело до того, что какой-то якутский прозаик стибрил у давнишнего российского автора сюжет или даже целиком главу для своего рассказа или повести. Ведь есть же у них свои филологи и критики. Кроме того, а вдруг Ласков в чем-то ошибается, делает скоропалительные выводы...

    Видимо, как раз вот эта последняя, источающая сомнение фраза и взбесила Ивана. Его обширное (на 20-ти с лишним страницах) письмо в обком на имя тогдашнего первого секретаря Ю. Н. Прокопьева, которому он дал глумливое название «По зёрнышку...» (имелась в виду старая русская пословица: «Курица по зернышку клюет, да сыта бывает»), по мысли Ивана, было настолько глубоко и всесторонне аргументировано, что не требовало каких-либо дополнительных разъяснений, а уж сомневаться в изложенных им фактах может только круглый литературный невежда или, что еще хуже, беспринципный подпевала искусственно созданного начальственного мнения. Здесь Иван излишне опрометчиво прямо указал на меня дрожащим от благородного негодования перстом.

    Естественно, после всего этого нашей с Иваном дружбе, а значит, и нашим совместным рыбалкам, пришел конец, о чем я горько в душе сожалел вплоть до его нелепой и до сих пор до конца не разгаданной кончины летом злополучного 1994 года...

    /Полярная звезда. № 3. Якутск. 2004. С. 69./

                                                      ПОРА ПОСТАВИТЬ ТОЧКУ

    Как быстро летят годы! Давно ли, кажется, мне приходилось встречать на улице невысокого, крепко сбитого человека, быстро шагавшего куда-то по своим делам, прямо глядящего перед собой через толстые стекла очков и, похоже, ушедшего в себя, в свои мысли. Десять лет, прошедшие после его «нелепой смерти», как выразился на похоронах один якутский поэт, - это и много, и мало. Если бы не прервалась так скоро жизнь, сколько бы написал он за минувшее десятилетие, имея в виду работоспособность и жанровое разнообразие творчества этого подвижника. А ведь он занимался не только своей работой, но и редактировал рукописи, находясь в штате журнала «Полярная звезда» до своего вынужденного ухода из него. И не просто редактировал, а часто и заказывай у авторов материалы по той или иной нужной теме. А вечера и выходные уходили на то, чтобы излагать на бумаге свои мысли и сюжеты. Он был поэтом, прозаиком, критиком, переводчиком и исследователем в одном лице. В последние годы он много работал в области этнографии. Он был «всеяден», интересовался буквально всем, начиная от редактуры олонхо поэтом-переводчиком В. Державиным, до перепетий судьбы казаков-землепроходцев. Не обошел он молчанием в своей прозе и современность.

    С Иваном Ласковым я встречался не часто. Первое мое знакомство состоялось в начале семидесятых, когда я принес в редакцию журнала «Полярная звезда» свой перевод стихотворения Сергея Васильева «Севастополь». Встретил он меня и разговаривал со мной, как мне показалось, несколько высокомерно, отмечая некоторые, на его взгляд, неудачные строки. Я учел его замечания и исправил их. Стихотворение увидело свет в журнале и было опубликовано в одной из газет города-героя Севастополя. Своих собственных стихов я ему не показывал, к тому же он отделом поэзии не заведовал. В восьмидесятые годы он опубликовал мою статью о побеге политссыльных из Якутии. Вот, кажется, и все, что связано с его участием. Вообще-то, я, откровенно сказать, не видел в его лице большого поэта, поскольку читал только поэму «Хромец». Меня, безусловно, привлекла его манера выражаться в стихах точно, доходчиво. Но вот буквально недавно мне показали его первую поэтическую книжку «Стихия» (Минск, 1966 г.). Я был буквально восхищен его талантом и даром поэта.

    Теперь в Ласкове я вижу, прежде всего, поэта, а потом уже в других ипостясях. Но везде он показывал себя талантливым, серьезным, глубоким писателем философского толка. И переводы с якутского, белорусского и польского языков на русский заслуживают высокой художественной оценки.

    Будучи честным и объективным человеком, он не приемлил каких-либо отступлений от этики и морали в писательских делах. Вот откуда начались к нему придирки и претензии со стороны провинившихся литераторов и дружного ора, вроде пресловутого «Руки прочь...».

    Будучи не поддержанным коллегами в разборках его печатных и устных претензий к плагиаторам и компиляторам-литераторам, он подвергался административному давлению, обструкции, судебному преследованию, вытеснению из журнала. А бороться в одиночку было ой как трудно! Но он боролся, как мог. Его разбирали на комиссиях, кои создавал из своих подчиненных сам виновник-руководитель.

    В этом году в журнале «Полярная звезда» вышли литературные «байки» русскоязычного поэта Сергея Шевкова, где он несколько своих страниц посвятил И. Ласкову. Коснулся он и вопроса претензий Ласкова к Софрону Данилову, тогдашнему председателю Союза писателей Якутии. Будучи верным служакой литначальства Шевков не поддержал тогда опального поэта, а, наоборот, встал на сторону проштрафившегося руководителя. Теперь Шевков пишет, что он, мол, говорил Ласкову, что пусть сами якуты-литераторы разбираются с ним (и это в многонациональном-то коллективе?!). Сам же Ласков, совершенно по-другому освещает то дело («МК» в Якутии», № 22)..: Существует поговорка: «Время все расставит на свои места». Мне кажется, что такое время наступило и не надо ему перечить. Было бы хорошо, если бы кто-нибудь взялся за составление и выпуск правдивой книги об Иване Антоновиче Ласкове.

    Петр Конкин,

    член СЖ РФ

    /«Московский комсомолец» в Якутии. Якутск. 30 июня – 7 июля 2004. С. 13./

    Иван  Ласков

                                                      КАК Я СТАЛ КЛЕВЕТНИКОМ

    Несколько лет назад, когда Система зашаталась, председатель Союза писателей Якутии Софрон Данилов вдруг начал с разных трибун её громить: она-де «давила» и «топтала». Это верно: и давила, и топтала. Да только таких ли, как Софрон Данилов? Уж кому, а лично ему грех жаловаться на застойные времена. Система его продвигала, награждала и при нужде защищала.

    Начнём почти сначала - как Софрон Данилов стал председателем. В 1978 г. умер брат его Семён Данилов, в течение 17 лет занимавший эту должность. Появилась необходимость в новом председателе.

    По уставу СП СССР председатель избирался из членов правления, а правление - съездом. На день смерти Семёна, брат его Софрон Данилов членом правления не был, до очередного съезда оставалось четыре года. Поэтому в 1978 г. Софрон никак не должен был стать председателем. Тем более, что многие писатели отнюдь не высказывались за создание на этой должности династии Даниловых. Однако никакие уставы Системе не были писаны, и Якутский обком КПСС устроил так, что Софрон Данилов сначала был введён в правление, а потом правлением (под присмотром обкомовского работника) определён в председатели.

    На этом щедроты Системы для Софрона Данилова только начались.

    По разнарядке Системы председатель Союза писателей Якутии автоматически становился членом Якутского обкома КПСС и депутатом Верховного Совета ЯАССР. Вскоре новый председатель занял эти «выборные» должности.

    Одновременно Софрон Данилов, в соответствии со всё той же разнарядкой, «двинулся в гору» и в Москву, став секретарём СП РСФСР и заняв другие места. Косяком пошли издания и переиздания книг Софр. Данилова в Якутске, Новосибирске, Москве.

    Ну а в аппарате СПЯ и редакции журналов «Хотугу сулус» и «Полярная звезда» Софр. Данилов чувствовал себя полновластным хозяином. Приведу характерный пример. Зимой 1983 г. переводчик А. Гурлев прислал Софр. Данилову «на пробу» переведённую им половину повести С. Данилова «Огонь» («И обязан жить»). Софр. Данилову перевод понравился, и он распорядился немедленно его печатать, не дожидаясь второй половины. Так в «Полярной звезде (№ 1, 1983) появилось начало повести.

    Вскоре А. Гурлев прислал остальное. Но С. Данилову на этот раз перевод почему-то не показался, и он вернул переводчику на доработку. Вот, наверное, недоумевал подписчик, не найдя продолжения повести ни в № 2, ни в № 3! Перелопаченная вторая половина была напечатана лишь в № 4. О том же, чтобы отправлять в набор незаконченные произведения других авторов, не могло быть речи.

    С. Данилов теперь пытается изобразить себя противником Системы. Но противников-то не награждают. А на С. Данилова награды Системы сыпались то и дело, причем нередко вопреки существующим правилами и нормам.

    Приведу пример, хорошо мне известный. В ноябре 1985 г. было объявлено, что на Государственную премию РСФСР выдвинута книга С. Данилова, составленная из романов «Бьётся сердце» и «Красавица Амга». А я к тому времени случайно обнаружил, что наш почтенный председатель не гнушается чужим. Заинтересовавшись, что же представляет собой творчество С. Данилова, я его внимательно проштудировал, в результате чего написал две статьи: «По зёрнышку» - о плагиате и эпигонстве в произведениях Софр. Данилова, в том числе в «Бьётся сердце», и «Вопреки правде истории» - о сознательной фальсификации гражданской войны в Якутии. И вот я, наивный человек, отправил эти статьи в Комиссию по Госпремиям РСФСР. Казалось бы, плагиат и эпигонство, фальсификация - изъяны настолько серьёзные, что уж какая там премия! Но Систему они не смутили. Премия была присуждена, а мои статьи вручены Софр. Данилову.

    Вернувшись с премией, он ясно дал понять, что их читал и теперь спокойной жизни у меня не будет. Возможности у него были отменные: ведь я работал в подчиненной Софр. Данилову «Полярной звезде». Надо было как-то защищаться. Да ещё для меня была невыносимой мысль, что Союзом писателей, в том числе и мной, командует не честный, пусть и посредственный писатель, а плагиатор. Поэтому 1 апреля 1986 г. мной на имя первого секретаря ЯО КПСС Ю. Н. Прокопьева было отправлено письмо, в котором я сообщал, что во главе СПЯ стоит плагиатор. Одновременно аналогичные письма были посланы в СП СССР на имя Г. М. Макарова и СП РСФСР на имя С. В. Михалкова. К каждому из этих писем была приложены статья «По зёрнышку» и ксерокопии тех страниц из очерка А. Е. Кулаковского «Манчаары» и повести Софр. Данилова «Манчаары», которые подтверждали, что в произведении Софр. Данилова в изрядной порции содержится текст А. Е. Кулаковского.

    Плагиат - уголовное преступление. Законом предусмотрен ряд наказаний за него, вплоть до уничтожения книг, его содержащих. В последние десятилетия в Якутске не раз разражались скандалы, вызванные уличением в плагиате высокопоставленных лиц. Достаточно вспомнить, как был снят с должности 1-й секретарь Якутского ГК КПСС Павлов. Но, как видно, С. Данилов больше устраивал Систему, чем Павлов, и Система решила его поберечь.

    Плагиат бывает трудно обнаружить, но уж коли он обнаружен, то говорит сам за себя. Ю. Н. Прокопьеву, кандидату филологических наук, ничего не стоило убедиться в моей правоте. Для этого достаточно было заглянуть в ксерокопии, присланные мной. Не сомневаюсь, что он и заглядывал. Но вместо того чтобы принять к плагиатору - члену КПСС - надлежащие меры, отдал распоряжение дело замять.

    Я, конечно, при том распоряжении не присутствовал, но не сомневаюсь, что оно было отдано: о том свидетельствует весь ход дальнейших событий. Моё письмо в Якутском обкоме с самого верха пошло вниз: от Ю. Н. Прокопьева - к секретарю по идеологии Светлане Ефимовне Николаевой [родная сестра М. Е. Николаева], от С. Е. Николаевой - к зав. Отделом культуры Михаилу Прокопьевичу Габышеву (занимается ветеранами ВОВ). От М. П. Габышева... прямиком к Софрону Данилову, в правление СПЯ. Таким образом, решать вопрос, плагиатор или не плагиатор Софрон Данилов, предстояло самому Софрону Данилову (!!!).

    Между тем, уж если обком сам не решался вынести заключение по столь щекотливому случаю, то он мог бы создать совершенно независимую от Софрона Данилова комиссию - например, из научных сотрудников ИЯЛИ, преподавателей филфака ЯГУ, писателей, работающих вне досягаемости Софрона Данилова - в газетах, на радио и т.д. Но объективная оценка не входила в планы Системы.

    Заполучив моё письмо, Софрон Данилов со своим заместителем и земляком Саввой Тарасовым (народный поэт, автор гимна Якутии) сколотили комиссию из подчиненных себе людей. Здесь оказались работники аппарата СПЯ Кюннюк Урастыров и Сергей Шевков, работники журналов «Хотугу сулус» и «Полярная звезда» Семён Руфов, П. Аввакумов и Владимир Фёдоров. Председателем был назначен С. Руфов, известный тем, что ещё в 1978 г., будучи председателем аналогичной комиссии, оправдал плагиатора Ивана Федосеева, уличённого «Литературной Россией». Все эти люди не могли даже отказаться от участия в работе комиссии, «выводы» которой были предрешены. Почему? Поясню. Уж тем, что моё письмо спустил самому Софрону Данилову, обком КПСС ясно дал понять, что убирать его с должности не собирается. Поэтому члены как этой комиссии, так и правления предпочли рассориться со мной (я-то им ничем повредить не мог), чем осердить Софрона Данилова.

    Однако комиссия оказалась в затруднении: плагиат налицо, отрицать сам факт совпадений невозможно. Что делать? Комиссия пыхтела, ища оправданий для плагиатора. Сначала был написан один вариант заключения, потом другой. В этом активно помогал комиссии сам Софрон Данилов, за всё время её работы не отлучавшийся из Якутска.

    Тем временем в Москве происходило следующее. В СП СССР моё письмо рассматривать вовсе не стали (хотя Софрон Данилов и являлся челом правления СП СССР) и предали в СП РСФСР. Здесь тоже никто никаких комиссий не создавал, ожидая правления СПЯ. В Якутск Сергей Михалков направил куратора Ванцетти Ивановича Чукреева [прозаик], как только В. И. Чукреев прибыл, дело финишировало.

    20 мая заключение комиссии было утверждено партийным бюро СПЯ, а 21-го состоялось правление, на которое вызвали меня. Заседание проходило, можно сказать, в обстановке строгой секретности. Если обычно правления были расширенными, т.е. на них приглашались все желающие писатели, то на этот раз здесь были только члены правления, члены комиссии, инструктор обкома Егор Неймохов (писатель, прозаик) и В.Чукреев.

    Семён Руфов зачитал 15-ти страничную «справку», из которой явствовало, что совпадения между произведениями С. Данилова и других авторов действительно имеются, но в каждом случае этим совпадениям давались какие-то благовидные объяснения. Некоторые из них меня просто насмешили. Так, плагиат повести «Манчаары» был свален на переводчицу: «А что касается текстуальных совпадений, то это дело рук переводчицы Т. Горбачёвой: она, наверное, заглядывала в очерк А. Кулаковского, ибо, как известно, его «Манчаары» издавался дважды - в 1937 и 1945 гг.

    Затем слово дали мне - как видно, для покаяния. Я сказал, что москвичка Т. Горбачёва никак не могла быть знакома с малотиражными произведениями «Манчаары» А. Е. Кулаковского, вышедшими в Якутске в 1937 и 1945 гг. и в дальнейшем изъятыми из библиотек. Это во-первых. Во-вторых, куда же смотрел Софрон Данилов, допуская, чтобы переводчица вписывала ему чужой текст? И в третьих: если в плагиате виновна переводчица, то каким образом плагиат попал в якутский текст повести Софр. Данилова? Тут я продемонстрировал несколько отрывков на якутском языке, совпадающих слово в слово с текстом А. Е. Кулаковского.

    Но как только стало ясно, что каяться я не собираюсь, меня перестали слушать. Мне же пришлось наслушаться такого... Вот некоторые записи из моего блокнота.

    Николай Мординов: «Ласкову следует дать выговор. Он проливает не свет, а грязь».

    Иван Гоголев: «Когда я прочитал статью Ласкова, мне стало жутко. Что-то надо делать, надо очистить нашу среду. Софрон Данилов заслуживает уважения. Я присоединяюсь к предложению Мординова».

    Гаврил Курилов: «Иван Антонович в данном случае преследует какие-то личные цели, им движет не забота о литературе».

    С. Омоллон: «Как ни охаивал бы он якутскую литературу, правда возьмет верх. На моих глазах он провалил отношение к другой нации. Корень ваших писем, Ласков, - ваша злоба, ваша душонка. Пусть этим займётся СП РСФСР. Он не достоин носить звания члена СП. Это клевета на всю якутскую литературу».

    Далан: «Ласков не знает суть якутской литературы, поэтому обвиняет нас. Он нарочно обливает грязью старшего товарища. Его истинная цель - преследовать невинного человека, которого любит наш народ. Он хочет его доконать. Ласков против якутских классиков: Башарина, Макарова, Федосеева, Семёна Данилова, на похороны которого не пришёл. Теперь преследует его брата. Он булыжный, твердолобый».

    С. Омоллон: «Это по существу идеологическая диверсия!».

    Кюннюк Урастыров: «Ласков перешёл всякие границы».

    Наиболее эмоционально высказался Сергей Шевков: «У меня наибольшие основания оскорбиться. Он мне говорил, что я продался за чечевичную похлёбку. Говорил ты это или не говорил?»

    (Зная, что он член комиссии, за несколько дней до того я зашёл к нему домой, чтобы спросить, как развивается дело. Но он уклонился. Тут-то я, уходя, и сказал: «Смотри, не продавайся за чечевичную похлёбку»).

   Я [т.е. Ласков]: «Говорил».

    С. Шевков: «Вот видите! Вот он какой! Я русскоязычный, но я отрицаю Ласкова! Я не могу быть с ним в одной писательской организации!!!».

    Всё это кричалось на таких истерических тонах, что Савва Тарасов, ведший собрание, забеспокоился за моего недавнего друга и сказал: «Не волнуйтесь, Сергей Дмитриевич!». С. Д. Шевков дрожащими от волнения руками сунул в рот папиросу и выскочил из кабинета.

    Затем подняли В. Чукреева. Он явно не хотел говорить. Накануне я зашёл к нему в гостиницу, рассказал, как был раскрыт плагиат, показал книги, выписки, и он как будто со мной согласился. Беседовал со мной уважительно, с сочувствием, хвалил мою незадолго до этого напечатанную повесть «Пищальники не пищат». Однако, услышав, как монолитно честили меня коллеги, высказываться в мою пользу не стал. «С кем-либо соглашаться или не соглашаться я не могу, - сказал он. - Запасаюсь информацией. Но я должен сказать, что разговор у вас высокопрофессиональный, и... - тут он со значением посмотрел на меня, - он будет учтён в любом месте». Тем самым он ясно дал понять, что куда-либо жаловаться мне бесполезно.

    Подвёл итоги Савва Тарасов: «На этот раз хотелось бы не дойти до крайних мер и ограничиться выговором. Никитину (гл. редактор журналов, где я работал. - И.Л.) рассмотреть поведение Ласкова в дисциплинарном порядке».

    После Саввы Тарасова, вскочил с места С. Омоллон и гневно воскликнул: «Он своей вины не признаёт!!!».

    Так «за склоку и клевету», как записано в решении правления, мне был вынесен строгий выговор с предупреждением, что, если я буду продолжать «преследование», буду исключён из Союза писателей.

    Конечно, Софрон Данилов с удовольствием вышвырнул бы меня из Союза. Но он понимал, что тем самым вынудит меня обращаться в инстанции повыше Якутского обкома. И хотя я, разумеется, не добился и там справедливости, зато и на самом верху стало бы известно, что он - плагиатор.

    В середине июня Софрон Данилов приехал из Москвы. Тут же было созвано писательское собрание, на котором он рассказал, что моё письмо в Якутский обком КПСС и СП РСФСР рассмотрено на Секретариате СП РСФСР. Сообщение сделал Ванцетти Чукреев. Когда он сказал, что вот некий Ласков обвинил Софрона Петровича Данилова в плагиате, Сергей Михалков возвысил голос: «Он что, больной?». «Нет, - сказал В. Чукреев, - он не больной, но он человек весьма амбициозный, он считает, что всё лучше всех знает и понимает...». «Так гнать его из Союза!» - изрёк Сергей Михалков. Выговор, вынесенный правлением СПЯ, был тут же утверждён и разослан по всем писательским организациям РСФСР. Так я был ославлен на всю Россию. Выговор этот с меня не снят и по сей день. Я его ношу как медаль за участие в борьбе с Системой.

    Мелкие винтики Системы прекрасно знали, на чьей стороне правда, но раскрывали рот лишь для того, чтобы продемонстрировать свою лояльность.

    Посмотрите, какое письмо было получено мной из СП РСФСР в конце июня 1986 г.:

    «Уважаемый Иван Антонович

    Из правления Союза писателей СССР нам передали Ваше письмо, адресованное Георгию Макеевичу Маркову [русский писатель, дважды Герой соцтруда], и статью «По зёрнышку» (о ксерокопиях, как видите, ни слова. - И. Л.). Аналогичная статья и Ваше письмо поступили и к нам, в правление СП РСФСР. В настоящее время у нас же находятся протокольная запись обсуждения вашей статьи на заседании правления Союза писателей Якутии 21-го мая 1986 г. и «Заключительная справка» комиссии партбюро и правления СП ЯАССР по поводу письма И. А. Ласкова в Якутский обком КПСС».

    Мы самым внимательным образом ознакомились со всеми этими документами. Считаем, что Ваши товарищи по Союзу писателей Якутской АССР серьёзно, высокопрофессионально исследовали вопросы, поднятые Вами, и вынесли по ним справедливое решение. Надеемся, что вами, как человеком прежде всего озабоченным творческими вопросами, будут сделаны правильные выводы».

    Дочитав до этого места, я хотел было выбросить письмо, но что-то заставило меня дочитать дальше. А дальше, как ни странно, было следующее:

    «Желаем Вам успехов в нелёгком писательском труде, хорошего здоровья, личного счастья. Очень надеемся, что добрые отношения, существовавшие у Вас с товарищами по Союзу писателей Якутии, и какие являются первейшим залогом успешной творческой работы, будут целиком и полностью восстановлены. Знаем, что в Союзе писателей Якутии всегда с пониманием относятся к нуждам и запросам членов писательского коллектива. Но тем не менее если у вас возникнет какая-то необходимость в нашей помощи -обращайтесь. В чём. сможем помочь - всегда сделаем».

    Видите, как «склочнику и клеветнику», каковым я был объявлен, желают «успехов в писательском труде», «хорошего здоровья», «личного счастья» и даже предлагают помощь - «в чём сможем помочь, всегда это сделаем».

    Письмо подписано секретарём СП РСФСР Э. Зиминым, но писал его, несомненно, Ванцетти Чукреев, об этом свидетельствуют слова насчёт «высокого профессионализма» тех, кто сваливал плагиат Софрона Данилова на его переводчицу. Таким образом, Ванцетти Иванович Чукреев был убеждён в моей правоте, иначе зачем бы стал желать успехов и личного счастья, предлагать помощь. Но на Секретариате ославил не плагиатора, а того, кто плагиатора пытался разоблачить.

    Пусть поверит читатель: ни до этого письма, ни после него за помощью в СП РСФСР я не обращался.

    Нач. 90-х годов.

    /«Московский комсомолец» в Якутии. Якутск. 2-9 июня 2004. С. 12-13./

                                       КАК МЫ РЫБАЧИЛИ С ИВАНОМ ЛАСКОВЫМ

                                                Рыбаком был Ваня шибко неуёмным.

                                                Раз приходит с буром, чхнул и говорит,

                                                На Вилюйском тракте есть, мол, водоемы.

                                                Вдруг без нас там кто-то лунки пробурит...

                                                Что ж, на автотранспорт был намек понятен,

                                                Ну не мог же в том я другу отказать,

                                                Хоть порол он чушь (и солнце не без пятен!),

                                                И побрел в гараж свой ЗАЗ разогревать.

                                                ...Озеринка обочь, бура скрип волшебный,

                                                Сап то мой, то Вани, пар па фоне гор...

                                                Вдруг промчался мимо наш УАЗ служебный,

                                                Знать, с Бердигестяха ехал наш шофер.

                                                Ну проехал, ладно, дела не нарушил,

                                                Но с тех пор гуляет байка в СПЯ,

                                                Как Шевков с Ласковым в придорожной луже

                                                Карасей ловили, дури не тая...

                                                                                                С.Ш., март 1978 г.,

                                                                                                Якутск

                                                                          * * *

    Я познакомился с Иваном Ласковым, когда он уже три года жил в Якутске и собирался переходить на работу из редакции газеты «Молодежь Якутии» в местное книжное издательство. Теперь не помню, кто конкретно напрямую вывел меня на него, а может, наоборот, его на меня. Возможно, это был кто-нибудь из работников тогдашнего Комитета по телевидению и радиовещанию, где я тогда исполнял должность редактора печатной программы. Хорошо помню только сам момент нашего знакомства в конце августа 1972 года и свое первое впечатление от «визави» Руку мне подал чрезвычайно маленького роста человек, приблизительно тридцати с лишним лет от роду с чистым гладким лицом подростка и мудрыми глазами профессионального философа. Голос у него был густой, слегка рокочущий и резко контрастирующий с его жидковатой в общем-то внешностью.

    О чем мы беседовали во время этой нашей первой встречи, я за давностью лет запамятовал. Скорее всего, это была тривиальная ознакомительная беседа с обычным в таких случаях взаимным выяснением жанрово-художнических интересов, предпочтений, объема наработанного творческого багажа и тому подобного, что составляет содержание такого рода бесед двух знакомящихся друг с другом, причастных к литературе людей. А вот конец нашего разговора помню очень хорошо. Мой новый знакомый вдруг поинтересовался, правда ли, что я, как он слышал, страстный рыбак и знаком с этим делом чуть ли ни с детства. Я, разумеется, подтвердил эту чью-то лестную для меня характеристику (хотя в равной мере был и охотником) и, неожиданно для самого себя, спонтанно, пригласил нового знакомца послезавтра, в субботний день, поехать со мной на моем недавно приобретенном у одного капитана мотоцикле хотя бы на ближнюю Шестаковку, где я, за давним прекращением дальних поездок, время от времени отвожу душу, забрасывая в спокойную тихую водицу этой речушки свои образцовые капроновые снасти. Мой собеседник как-то оторопело посмотрел на меня, хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и в знак согласия как-то неуверенно кивнул головой.

    И только на месте, на сыром травянистом берегу Шестаковки, небольшой речки, омывающей какой-то пригородный безымянный островок и незаметно впадающей в обмелевшую городскую протоку, я узнал, что хотел, но не решился сказать мне позавчера Ласков. Оказалось, что он ни разу в жизни еще не рыбачил и не знает даже, как устроены наши северные орудия любительского лова. Пришлось в экстренном порядке, прямо на месте, так сказать, не отходя от воды, вводить его в курс дела. Мне только оставалось удивляться его какой-то необычно-въедливой понятливости. На первой своей рыбалке он уже прочно ухватил суть этого обманного (для обитателей водоемов) действа, а пойманные им впервые в жизни несколько ельцов и окуней окончательно сразили его и превратили в потенциального неофита-рыболова...

    Там же, на нашей первой с ним захудалой рыбалке, мне стали известны некоторые подробности его биографии. Выяснилось, что Иван — белорус по национальности, родился в Гомеле в июне 1941 года, после окончания школы учился сначала в каком-то республиканском вузе на химика, а потом, с пробуждением интереса к литературному творчеству, в Литинституте имени Горького в Москве. Во время учебы в институте познакомился со своей будущей женой — начинающей якутской писательницей Валентиной Гаврильевой, родом из Мегино-Кангаласского района, где я, кстати, в молодые свои годы работал конюхом на курорте Абалах. Как говорится, куда иголка, туда и нитка. Вот так оказался в незнакомом ему до этого северном крае. Огляделся, обжился. С Валентиной у них уже появился первенец: сын Андрей, или по-якутски Эндэрэй.

    Все эти три с лишним года своего пребывания в Якутии он занимался переводами на русский язык произведений якутских писателей, естественно, главным образом через подстрочник, ибо национальным языком в полной мере еще не овладел. Помогает, правда, Валентина, досконально знающая первородный якутский язык и особенности быта, характера, традиций родного народа. В первый же год перевел большую поэму народного поэта Якутии Кюннюка Урастырова «Наш дом», сейчас приступил к переводу двухтомного романа Анастасии Сыромятниковой «Кыыс-Хотун». В планах — переводы произведений других якутских прозаиков — Николая Золотарева, быстро набирающей творческий вес Валентины Гаврильевой (задумал ее повести объединить под одним общим заглавием «Страна Уот Джулустана»).

    Что касается личного творчества, то сейчас он заканчивает работу над крупной поэмой о средневековом завоевателе из Средней Азии Тимуре, или Тимурленге (европейцы это последнее наименование по законам своего произношения переделали в Тамерлана, так же, как и египетского фараона Хуфу в Хеопса). Поэма о Тимуре и его эпохе почти готова, и он в будущем году собирается предложить ее Якутскому книжному издательству для выпуска отдельной книжкой.

    Но сюжеты своих собственных будущих рассказов и повестей, поскольку чувствует тягу к прозе в результате своего переводческого опыта, он пока еще только вынашивает в своей голове. (Забегая вперед, хотел бы сообщить читателю, что это будут повести «На подводных крыльях», «Туман», «Андрей-Эндэрэй», стрелецкая былина «Пищальники не пищат», фантастическая повесть «Возвращение Одиссея», книги рассказов «Ивановы» и «Лето циклонов». Будут в его творческом активе и несколько пьес, а также большое количество публицистических, исторических и научно-филологических статей)

    Зимний период Иван использовал на изготовление собственных, собственной же конструкции закидушек (в наших традиционных ленских закидушках он не совсем корректно подметил кое-какие недостатки), а также на теоретическую подготовку к будущим рыбалкам. Для этого он приобрел несколько специальных справочников, а также раздобыл не менее десятка научно-популярных книг на соответствующую тематику.

    Видя его основательную подготовку к гипотетическим рыбалкам предстоящего лета и не желая разочаровывать в будущем новоявленного гриновского Летику (помните? «Трепещите, осетры,.. удит Летика с горы...») захудалой рыбной мелочью в скудных пригородных водоемах, я твердо решил показать ему настоящую рыбалку в настоящих уловистых местах. А мои коронные рыбацкие места находились в тридцати километрах к югу от города, за Старой Табагой, где я рыбачил еще в 50-е годы.

    Транспорт у меня, как я уже сообщил, был свой — находящийся еще в превосходном техническом состоянии, несмотря на свой более чем 20-летний возраст, мотоцикл ИЖ-49 с коляской. Эта модификация являлась в общем-то большой редкостью, ибо таких ИЖей с коляской, увеличив им лишь объем бензоприемника, в экспериментальном порядке было выпущено всего 10 тысяч штук на всю страну, и за ними настоящие любители хорошей по тем временам техники буквально охотились, особенно из-за удобной, по авиационному обтекаемой коляски на пластинчатых рессорах.

    За зиму мы с Иваном, с которым успели стать друзьями, оговорили и другие детали будущих выездов на лоно природы. И вот наступило время, когда мы, соответствующим образом экипированные и радостно возбужденные близким уже свиданием с настоящими ленскими речными просторами, отправились к месту первой ласковской Большой Рыбалки.

    Путь до Табаги мы одолели часа за полтора, ибо тогдашняя дорога до нее была весьма в скверном состоянии, а старенький транспорт свой я всё-таки старался беречь. Это уже потом, года через два-три, ее полностью оденут в гудрон и она станет одной из лучших трасс в пригородах Якутска.

    Проехав на своем радостно тарахтевшем трехколеснике Табагу, встретившую и провожавшую нас до самых последних окраинных домов истошно-оглушительным лаем разномастных и разнопородных «друзей человека», мы приблизительно через пару километров свернули под прямым углом к полого спускавшемуся к урезу воды берегу, в полусотне метров от которого, почти впритык к горному склону, стояли два легких летних, выкрашенных в одинаковый, зеленый цвет, недавно, надо полагать, возведенных дощатых сооружения: длинное приземистое здание с такой же длинной открытой верандой (видимо, временно-сезонное прибежище для членов какого-то неравнодушного к красотам природы профсоюза) и кокетливая ажурная беседка с земляным, впрочем, полом и единственной деревянной скамейкой внутри, более похожая на обширную солдатскую уборную, чем на место интимных бесед тоже, видать, природолюбивых членов экологически ушибленного профсоюза.

    Со стороны довольно высокого горного склона, на самой вершине которого сейчас высится какое-то роскошное санаторного типа здание, наши глаза радовала июньская густая таежная зелень, в то время как влево, вправо и прямо перед собой ничего, кроме песка, редких кустиков прибрежного тальника и широкого водного пространства, мы не наблюдали. Однако за указанным «широким водным пространством» с нашего места скорее географически угадывались, чем визуально просматривались селенья Заречья: Хаптагай, Павловск, а вверх по течению реки, за дымкой, и Рассолода...

    Ехать дальше вдоль берега до печально знаменитой Каландаришвилевской протоки, где я тоже когда-то рыбачил и даже лежал на том месте, откуда белоповстанцы 6 марта 1922 года расстреливали из гладкоствольных ружей штаб красного главнокомандующего, не имело смысла: я знал, что дороги туда практически нет или же вся она усеяна мелким и крупным валунником, непреодолимым для моего транспортного средства.

    Решили главной своей рыбацкой ставкой, или базой, как хотите, сделать этот участок славного ленского берега, который также был не менее историческим. Именно здесь, на верхней окраине Старой Табаги, 30 июня 1918 года высадился сводный отряд первого красного командира Якутии Апполинария Рыдзинского, посланного из Иркутска для установления Советской власти в г. Якутске. Об этом свидетельствовал и памятный знак, установленный на невысоком отроге горной террасы, как раз напротив доставшегося мне по обоюдному с Иваном согласию ловища. Знак этот, периодически подновляемый и подкрашиваемый в белый, видный издалека цвет, стоит до сих пор, как молчаливый охранитель памяти того героического дня, точнее ночи с 30 июня на 1 июля 1918 года, когда высадившийся здесь красный отряд овладел главным городом тогдашней Якутской области.

    Кстати, еще в середине 50-х годов, когда я впервые добрался до этих рыбных мест на своем первом двухколесном «мотике», встретившийся мне на песчаном ловище старик-рыбак рассказал, что отряд высадился не на этот нынешний берег, а на довольно обширный высокий луг, примыкавший тогда непосредственно к горной террасе. Вот что значит власть времени! Выходит, что та ленская стремнина, куда я сейчас забрасывал свои длинные закидушки, разрушила за каких-то полста лет и похоронила под собой целый луговой массив, на котором когда-то звучали возбужденные голоса красноармейцев и грозно бряцало их оружие...

    И начались наши счастливые (не менее одного раза в неделю), в основном вечерне-ночные и утренние рыбалки в буднее время, ибо по выходным дням и вечерам приезжать сюда было бессмысленно: наблюдалась такая суета и стоял такой гвалт, производимый десятками отдыхающих профсоюзников, что ни о какой душеуспокаивающей рыбалке нечего было и думать. Правда, кое-кто из них иногда пытался изображать из себя рыболовов, но, по-моему, в дневное и даже вечерне время у них это плохо получалось.

    Я был старше Ивана на десять с небольшим лет, но замечать и тем более подчеркивать эту возрастную разницу не считал нужным. Так же, по-моему, относился к этому и Иван. Мы просто были друзьями по творчеству и напарниками в снедающей нас в равной мере рыбацкой (а меня еще и охотничьей) страсти, и возраст тут был ни при чем. Разве что я порой чуть скорее и больше уставал на ночных рыбалках и позволял себе компенсировать эту усталость лишним часом-другим отдыха в палатке на надувном резиновом матраце при благосклонном отношении к этому Ивана: порыбачить в полном одиночестве и спокойствии без распугивающих рыб шумных закидушечных забросов с моей верхней, пускай и исторической, стороны было для него не таким уж малым удовольствием.

    Нашему вечерне-ночному и ранне-утреннему добычливому лову способствовало то обстоятельство, что оба мы трудились на таких должностях, которые позволяли нам более или менее свободно распоряжаться своим временем. Иван, насквозь уже пропахший рыбьей чешуей и кольчато-земляной наживкой, брал корректуру и рукописи издаваемых им как редактором книг на дом и работал над ними после наших ночных, азартных бдений дома, правда, поклевывая при этом носом и с вожделением косясь на кровать. Впрочем, ярких впечатлений, полученных им в ночные и утренние часы и поднимающих его творческий тонус (а следовательно, и работоспособность) хватало не только на исполнение им своих прямых служебных обязанностей, но и для неторопливого обдумывания собственных литературных произведений.

    Мне, как единоличному издателю печатной программы радио и телевидения, также было не слишком сложно переносить свои служебные дела на удобное для себя время, за исключением дня выпуска издания по графику типографии.

    Отпуска мы берегли либо для поездок по своим надобностям, либо для усиленной работы над своими рукописями дома за письменным столом.

    Место, выбранное и любовно обихоженное Иваном, находилось слева по течению реки, рядом с большим катером, всё лето намертво пришпиленном к донному грунту якорем и явно символизирующим собой якобы недреманную деятельность водопоста, расположенного поодаль в одной из неглубоких лощин и которому, по всей видимости, сей катер принадлежал.

    Мне со своего рыболовно-исторического участка, находящегося метрах в пятидесяти от Иванова ловища, обычно не было видно, даже при свете утренней зари, подробностей и деталей азартных ихтиологических манипуляций моего напарника, разве что за исключением его закидушечных забросов. И то я их уяснял для себя исключительно по оглушительному буханью о воду мудреных ласковских грузил, которые он чуть ли не с первых дней своего приобщения к рыбацкому делу перепрофилировал в сторону конструктивной усложненности: стал отливать их в какой-то игрушечной детской посуде в виде не то конских подков, не то в форме причудливых музыкальных лир. Объяснял Иван все эти свои новации якобы лучшей зацепляемостью грузил о дно реки и, стало быть, меньшей их сносимостью быстрым течением. Кто знает, может быть, он был прав, но мне всё как-то не представлялось случая увидеть это собственными глазами. Тем более, что для этого пришлось бы нырять в воду. Поэтому во время лова я обычно не знал, как идут дела у напарника в данную минуту. Да и трудно это было знать в условиях позднего вечера и тем более ночи — обычного времени наших рыбалок, когда для насадки на крючок наживы мы использовали плоские, чтоб не валились набок, карманные фонарики. Только с рассветом можно было различить миниатюрную фигуру Ивана, быстрыми и уже весьма ловкими движениями рук насаживающего на крючки свежих червей. Иногда, правда, удавалось отчетливо разглядеть, как напарник вдруг резво припадал к вынутой из воды закидушке и судорожно шарил по песку руками — снимал с крючков добычу или препятствовал ее бегству к родной стихии...

    Я, как уже мною было отмечено, почему-то всегда раньше Ивана уставал от вечерне-ночных бдений на берегу у закидушек и обычно под насмешливые взгляды напарника в разгар этих бдений залезал в палатку часок-другой, как говорится, «соснуть», ибо без этого мне, по правде говоря, было потом, по окончании рыбалки, труднее вести свой мотоцикл в обратный путь по ухабистой дороге. Иван же, как ни в чем не бывало, продолжал свое позднее рыбацкое действо, и ему в этом не могли помешать никакие фортели природной стихии. Так, как-то во время моего достаточно затянувшегося «отдыха» пошел сильнейший осенний снегопад (снег падал какими-то чудовищными хлопьями), на который Ваня не обратил ни малейшего внимания. В результате палатку так завалило снегом, что не выдержали стяжки и она рухнула на мое бренное заспанное тело. Пришлось отважному рыболову, с болью в сердце прервав свое любимое занятие (рыба, как на грех, клевала по-бешеному), откапывать меня, как это зачастую делается у жителей Заполярья...

    А однажды в одну из холодных сентябрьских ночей, когда береговой песок, говоря словами одного будущего ласковского рассказа, «гремел под ногами, как платформа электрички», я проснулся в палатке оттого, что кто-то натужно возится снаружи у моего изголовья. С трудом согнав с себя остатки тяжелой задубелой дрёмы, я различил приглушенный голос Ивана, причитавшего не то горестно, не то ликующе:

    — Второго такого не вынесу... Нет, не вынесу... не вынесу...

    С надрывом вышепчивая эти слова, он что-то с трудом заталкивал под наружный край палатки, как раз напротив моего изголовья. А это «что-то» то и дело могуче выпрямлялось и судорожно билось, никак не желая заталкиваться под днище нашей с Иваном палатки. Я с фонариком поспешил выбраться наружу на помощь своему напарнику. Оказалось, что Иван исхитрился заловить на одну из своих мудреных закидушек огромного, ростом с самого рыболова, осетра, которого ему пришлось на руках тащить до палатки, чтобы, во-первых, спрятать его от посторонних глаз (хотя какие уж там чьи-то глаза в непроглядную сентябрьскую ночь!) и, во-вторых, дабы порадовать мое сердце старого ленского рыболова. Вид у Ивана был необычный: его буквально трясло от такой невиданной удачи и одновременно распирало от тщеславной гордости. При его маленьком росте это выглядело несколько комично, но я, разумеется, не позволил себе даже слегка улыбнуться. Не тот был момент. Во избежание вылова им второго такого рыбьего монстра, которого Иван уж точно не «вынес» бы и физически и морально, а также из-за возможной нежелательной встречи с рыбинспекцией (никаких платных лицензий, разрешающих вылов подобных речных уникумов, у нас, конечно, не было) пришлось экстренно, впотьмах, «сматывать удочки» и, с кряхтеньем затолкав еще не совсем снулого, но, кажется, уже смирившегося со своей участью гиганта-осетра в коляску мотоцикла, предварительно обернув его куском брезента и прикрыв сверху палаткой, осторожно, при свете фары, ехать в город, сначала на квартиру к Ивану, а затем к себе на Ново-Курашову, где у меня был свой небольшой дом с оградой и обустроенной стоянкой для автотранспорта.

    Эту первую в своей жизни настоящую речную добычу Иван умудрился так кулинарно-искусно и гастрономически пряно засолить, что когда он торжественно преподнес часть ее мне как напарнику и хранителю его «тайны» (о которой он всё равно в первый же день растрепался на полгорода), то я чуть было язык не проглотил: что ни скажи, а мой друг был гениален почти во всех возможных для человека ипостасях.

    Не знаю, каких уж там рыбин выволакивал он из ленских вод в своих последующих одиноких рыбалках во второй половине 70-х годов, когда по чисто творческим соображениям свел дружбу с капитанами быстроходных пассажирских судов — прототипами своих будущих произведений о речниках Лены (мне он, занятый обдумыванием своих «речных» повестей, об этом как-то не рассказывал), но своего первого гигантского осетра Иван, я думаю, не забывал до самых своих последних дней.

    Здесь я хотел бы несколько отвлечься от наших с Иваном рыбацких дел, являющихся в общем-то главной темой этих заметок, и немного порассуждать о некоторых чертах его характера, поговорить о свойствах и особенностях И. Ласкова как человека и писателя.

    Первое, что глубоко поражало в нем каждого, кто с ним встречался и хотя бы недолго разговаривал, это даже не сразу же бросающийся в глаза маленький рост при густом, почти оперном басе, а его совершенно потрясающая, невероятная, почти запредельная эрудиция. Иван знал буквально всё. Когда однажды на подледном лове, которым мы по-настоящему увлеклись уже позднее, где-то в самом начале 80-х годов, в минуты отдыха и одновременно обогрева у ярко горящего костра мы с ним от нечего делать завели абсолютно никчемный и крайне отвлеченный спор-разговор о различиях и преимуществах православия и католицизма и я в своих рассуждениях при всем старании никак не мог припомнить европейское, восходящее к латыни, наименование принятого у католических патеров обета безбрачия, Иван походя, не раздумывая, как бы мимоходом бросил в мою сторону — «целибат», чем и подвел жирную черту этому нашему схоластическому в принципе спору-разговору.

    Немудрено, что при создании своих литературных произведений, публицистических и критических статей у него был такой выбор из такого неисчерпаемого запаса слов, стилистических оборотов, эпитетов, метафор и ярких сравнений, он использовал такой спектр красок, такое богатство русского языка, что это делало художественную ткань его рассказов, повестей и пьес как бы вещественно зримой, ощутимой на вес и вкус. На фоне его несомненного большого писательского таланта эрудиция эта, которую он, надо заметить, в своем письменном творчестве всё же старался особо не выпячивать, все равно так или иначе, в любом случае просматривалась во всех его писаниях. В разговорах же, тем более в открытых дискуссиях, он никогда, что называется, за словом в карман не лез, был вообще непробиваем при убежденности в своей правоте и, как следствие, непобеждаем. Логика у Ивана была колоссальная, такая, о которой говорят — «железная», а аргументация — высочайшего понятийного и ораторского класса.

    Безусловно, Иван в душе здорово переживал по поводу своего маленького, практически пигмейского роста. Возможно, этим в какой-то мере объясняются некоторые, не слишком симпатичные черты его характера: порой нескрываемая, как будто специально выставляемая напоказ гордыня, повышенная амбициозность. Но для тех, кто знал его близко, этот его нестандартный, что ли, рост не затмевал в их глазах несомненных превалирующих достоинств писателя и публициста Ивана Антоновича Ласкова: его самобытного литературного таланта, его глубокого ума, его обширных познаний во всех областях человеческой культуры, искусства, науки да и всей планетарной истории в целом.

    Глубже всех, как мне кажется, проник в истинную суть писателя Ласкова покойный поэт, критик, литературовед и общественный деятель Алексей Михайлов в своем маленьком очерке «Перед собою не лукавил...», опубликованном в его посмертном сборнике «Серебряная ночь» в 1995 году. Так, например, он пишет: «Мы с ним много спорили, не соглашаясь друг с другом. Но я всегда уважал в нем глубокие литературно-исторические знания, чувство слова, стремление докопаться до сути. Поэтому он часто ввязывался в научные и литературные споры. Не разделяя многих его взглядов, я всегда мог убедиться в том, что перед собой он честен и не лукавит. Многим его оппонентам, видимо, не хватало уважительного отношения к творческому и исследовательскому таланту Ивана. Благодаря ему, за свою недолгую творческую жизнь он много наработал: стихи, поэмы, проза, очерки...» Здесь Алексей забыл упомянуть его пьесы.

    Пользуясь случаем, хотел бы здесь поведать читателям небольшую казусную историю, произошедшую осенью 1974 года с поэмой Ласкова «Хромец». Поэма эта первоначально имела название не то «Тимур», не то «Тамерлан» и, по-моему, имела подзаголовок «Железный хромец». Но кому-то из издателей не очень хотелось выпячивать в невыгодном для тюркологов свете имя беспощадного завоевателя среднеазиатского средневековья. Не поэтому ли рукопись поэмы оказалась в служебном столе тогдашнего ответственного секретаря правления Союза писателей Якутии Моисея Ефимова, видимо, переданная ему издательством для окончательного просмотра и, надо полагать, желаемого отрицательного ответа, что для издателей означало бы одно: «не пущать». Иван пожаловался мне на затяжной просмотр его рукописи правлением СПЯ и попросил меня посодействовать в его ускорении. А я, поскольку уже около года работал в этом самом СПЯ в должности консультанта по русской литературе, вместо того, чтобы использовать легальные литературно-дипломатические ходы, поступил, как самый заурядный взломщик: подобрав ключ, извлек из ящика служебного стола Моисея в его отсутствие злосчастную рукопись и вечером, при очередных сборах на рыбалку, вручил ее, аккуратно запеленатую в прочную серую папку с белыми тесемками, автору-рыболову, посоветовав ему при этом предпринять в отношении местных Сытиных не менее лукавый ход — убрать с титульного листа рукописи имя Тамерлана-Тимурленга, что по-узбекски означает «железный хромец», и озаглавить поэму просто «Хромец», удовлетворив тем самым тайное желание издателей не выпячивать наружу имя жестокого среднеазиатского завоевателя, во избежание аналогии с европейским Адольфом Шикельгрубером. Иван так и поступил, и поэма на следующий год вышла в свет без всяких осложнений под жалостливо-простеньким, но таким грозным по сути названием — «Хромец».

    К маленьким странностям своего друга я отношу его устойчивую нелюбовь к коляске моего мотоцикла, хотя она, как я уже отмечал выше, являлась предметом зависти многих любителей легкой мототехники. Возможно, это объяснялось тем, что у мотоцикла марки ИЖ-49 было очень удобное и, главное для Ивана, высокое и прочное заднее сиденье-седло с надежной закругленной ручкой для держания за нее в пути. Когда мой напарник по рыбалкам, как тот литературный гуттаперчевый мальчик, резво вскарабкивался на него, то его рост сравнивался с моим передне-водительским, а скорее всего, даже на несколько сантиметров превосходил его. Думаю, что это в какой-то мере льстило Ивану и, кроме того, давало ему возможность в пути обозревать дорогу со всеми ее рытвинами и колдобинами поверх моей головы, с высоты, так сказать, своего основательного пассажирского роста. Правда, ноги его при этом не доставали до рифлёных подножек и легкомысленно болтались на весу, но это уже были мало о чем говорящие детали. Помимо прочего, за моей спиной он, видимо, чувствовал себя в большей безопасности, нежели в подпрыгивающей на дорожных ухабах легкой коляске. Опять же это предохраняло его от встречного ветра и дождевых струй, так что тут Иван имел явное тактическое преимущество. Бывало, в конце пути я с явным облегчением глушил декомпрессором двигатель мотоцикла, будучи спереди мокрым, как... елец, от дождевых капель или снежинок, летевших мне навстречу, а Иван, закутанный к тому же с ног до головы в широкий прорезиненный плащ армейского образца (я его приобрел специально для друга по случаю дешевой распродажи в каком-то подразделении городского ВОХРа), бодро слазил со своего высокого сиденья, как с царского трона, совершенно сухой и в полной готовности либо без промедления приступить к делу нового коварного обмана простодушных обитателей водной среды, либо также без промедления садиться за свои служебно-домашние редакторские дела.

    В 80-х годах Иван вдруг, видимо, с целью придания своей внешности элементов вальяжности, стал отращивать себе усы, которые и впрямь вроде бы прибавили ему солидности. Однако его одновременный, ничем не объяснимый переход в летнее время на кокетливую вязаную шапочку с не менее кокетливым помпончиком, вместо носимого им ранее сурово-простецкого моряцкого берета, эту появившуюся было солидность значительно приглушил, если не сказать, начисто аннулировал.

    Вообще Иван время от времени, каким-то непостижимым для меня образом, умудрялся менять свою внешность, зачастую достигая это простой сменой одежды. Первоначальный подростковый свой вид, когда безусое, чистое лицо его излучало внешнее простодушие и любознательность «почемучки», он постепенно менял на внешность уже немало испытавшего мужа, озабоченного теперь если не судьбами всего мира, то, по крайней мере, нормальным устройством своих текущих литературных и житейских дел, да еще, пожалуй, чистотой писательских рядов.

    Но все это, так сказать, из области наружных черт портрета моего друга. Внутренне Иван по-прежнему оставался крайне наполненным всевозможными познаниями и философскими системами человеком, хорошо осознающим и чувствующим эту свою исключительную наполненность и посему испытывающим вполне понятную духовную гордость за эту свою наполненность. Гордость эта как-то сама собой трансформировалась в нем в непомерную амбициозность, что, естественно, не только не делало ему чести, но и послужило стартовым мотивом для целого ряда затяжных и изнуряющих конфликтов с некоторыми членами республиканского писательского Союза. Да и вроде бы внезапно появившаяся у него болезнь (повышенное кровяное давление), по сути, имела в своей основе именно эти затяжные и изнуряющие конфликты. Его жена Валентина потом рассказывала мне, что и ходил-то он в последнее время, незадолго до смерти, в горы за Племхозом не ради первых грибов, как думал, например, Коноплянко, а исключительно на поиски каких-то, ему только ведомых, растительных средств против гипертонии. Не хотел, выходит, Иван умирать от какой-то пошлой распространенной болезни. Все-таки по натуре своей он был борец, боец и идеи, сокровенные убеждения свои готов был отстаивать в любом, даже явно неравном бою.

    За четверть века своей жизни в ставшей ему родной Якутии (здесь он укрепил свою семью, вырастил и воспитал двух сыновей) Иван Ласков сменил четыре места работы. После своего непродолжительного в общем по времени сотрудничества с редакцией газеты «Молодежь Якутии» дольше и продуктивнее всего он проработал в двух коллективах: Якутском книжном издательстве и редакции русского литературно-художественного и общественно-политического журнала «Полярная звезда», где заведовал отделом критики, а также вел рубрику «Поиски, находки, публикации». Полагаю, что ни у кого, даже у его врагов, не повернется язык утверждать, что в отделе этом он был не на месте. С его приходом в журнал, где-то в конце 70-х или в начале 80-х годов, материалы отдела критики и указанной рубрики стали читаться якутянами с неизменным интересом. Да иначе, при его громадной эрудиции, умении глубоко вникать в суть поднятой проблемы или просто вопроса, способности четко отделять зёрна от плевел, и не могло быть.

    Четвертым и последним местом его служебной деятельности в Якутии был республиканский детский журнал «Колокольчик» («Чуораанчык»), где он работал вместе с поэтом Леонидом Коноплянко и откуда в печальном июне 1994 года убыл в свой последний путь — Маганское кладбище города Якутска.

    Кстати, в период своей работы в детском журнале Иван весьма близко сошелся с Леонидом, как и со мной в свое время, но только, в отличие от меня, на основе не обоюдной любви к рыбалкам, хотя и такие были, а главным образом к походам в леса за грибами и ягодами. У Коноплянко есть об этих их совместных поездках в Нижний Бестях неплохое стихотворение «Заманила осень», посвященное конкретно И. Ласкову. Вот несколько строф из него.

                                                Рюкзаки закинуты за плечи,

                                                От ходьбы вспотели лбы и спины...

                                                Заманила осень нас в Заречье

                                                Огненными гроздьями рябины,

                                                Сосняком, где солнечные блики,

                                                Поздними маслятами-грибами,

                                                Алым соком вызревшей брусники,

                                                Тающей в ладони под губами...

                                                ...Набродившись вдоволь по оврагам

                                                И холмам в порыве увлечений,

                                                Мы с тобой вернемся из Бестяха

                                                На пароме в поздний час вечерний.

                                                И пустое женское ворчанье

                                                И упрек оставим без ответа...

                                                Затаим надежду на свиданье

                                                С осенью... до будущего лета.

    Что-то я не припомню, чтобы Валентина Гаврильева ворчала на Ивана за его ночные бдения за Старой Табагой. Мария Поликарповна Коноплянко, вот та вполне была на это способна.

    Леонид, насколько мне известно, был грибник и ягодник и меньше всего рыбак, оттого и стихотворение пахнет нашим якутским осенним лесом. Если они с Иваном и рыбачили (а об этом у меня есть кое-какие сведения), то не далее как на жалких остатках когда-то неплохих озер Зеленого Луга или на Хатыстахе, а может, даже в районе Н. Бестяха, что все равно не идет ни в какое сравнение с уловистыми песками Старой Табаги, как это было в наши добрые времена, да и сейчас, возможно. Но то, что Иван в последние годы полюбил лес в ущерб своей рыбацкой страсти, это тоже правда. Я уже упоминал выше, что в связи с привязавшейся к нему болезнью (гипертонией) он зациклился на поисках каких-то народных растительных лекарств от этого недуга.

    Сейчас я испытываю удовлетворение от того, что иногда не забывал брать с собой фотоаппарат, правда, с черно-белой пленкой. К сожалению, приобрел я его и освоился с ним слишком поздно, уже где-то в конце 70-х годов. Так что снимков наших первых с Иваном рыбалок за Табагой у меня нет. Зато имеются фотографии более позднего «подлёдного», что ли, периода, когда мы с ним долбили озерный лед пешнями или пронзали его с помощью ручного бура с целью устройства лунок. В основном это рыбацкие зимние снимки 1984-85 годов, но есть и лесные, дачные и даже служебно-юбилейные фотографии. Так, на полке моего книжного шкафа стоит в рамке шутливый снимок Ивана в позе его будущего памятника с вытянутой перед собой рукой. Снимок сделан мною в лесу на Вилюйском тракте 14 июня 1983 года. Или вот более раннее фото моего друга, сделанное моей женой на юбилее Моисея Ефимова в лесу по Покровскому тракту в августе 1977 года, на котором Иван, уже хорошо наюбилеевшийся, вдевает в лацкан своего пиджака гриб-волнушку, приняв его, очевидно, за какой-то экзотический цветок...

    Снимки, на которых запечатлен мой друг по творчеству и верный напарник по рыбалкам до проклятого мая 1986 года, когда мы с ним идейно, разошлись, я бережно храню и время от времени рассматриваю, мысленно переносясь в те, далекие уже теперь годы.

    Однако пора продолжить или, правильнее будет сказать, закончить разговор о наших с Ласковым рыбалках, то есть вернуться к главной теме этих, по правде говоря, бессистемных, хаотичных заметок.

    С началом зимы 1981 года мы с Иваном, как уже неоднократно проговаривался выше, перешли на подледный способ ужения рыбы, хотя иногда делали это и раньше, как например, в марте 1978 года, когда у меня появился новый автомобиль «Запорожец» В качестве объекта для такого ужения избрали несколько водоемов в окрестностях Жатая, в которых, по нашим наблюдениям и торбозно-рыбацкой информации, в летнее время неплохо вроде бы ловилась пусть непервосортная, но все-таки довольно приличная рыба (щука, карась, гольян).

    Ловили в основном придуманной Иваном снастью. Он, как я уже не раз отмечал, был мастак на всякие, как сказали бы сейчас, «ноу-хау» — технические новшества. К нескольким пятилитровым стеклянным банкам с прикрепленными к ним длинными бельевыми шнурами он изготовил хитроумную систему съемных алюминиевых крышек-воронок с сужающимися книзу горловинами, через которые представители озерной ихтиофауны, привлеченные дармовым хлебным кормом, проникали вовнутрь банок, где до своего знакомства с белым, так сказать, светом и оставались в стеклянной западне. Коварно, но, как показала зимняя практика, довольно результативно. Аналогия с корчажной снастью здесь, конечно, присутствовала, но ведь мы продалбливали пешнями и пробуривали во льду довольно узкие лунки, в которые корчага при всем нашем желании не прошла бы. Да, я забыл упомянуть, что для надежного закрепления веревок на банках Иван исхитрился каким-то образом пропиливать в их стеклянных стенках небольшие продольные отверстия, в которые пропускались веревочные концы и затем закреплялись сверху узлом.

    Блёсны мы применяли только на речном подледном лове, но это уже был трафаретный и, следовательно, менее для нас привлекательный способ ужения рыбы, нежели тот, который мы использовали на озерах.

    Не могу забыть нашей с ним подледной рыбалки 23 февраля 1985 года. Был туман и сильный мороз, и мы с Иваном окоченели настолько, что, раньше срока закончив ловлю, добирались до моего жатайского жилья с широко расставленными по сторонам руками с зажатыми в них пешнями и невесело позвякивающими в заплечных рюкзаках чудо-банками Ивана. Зато дома я вдруг вспомнил, что сегодня как раз день рождения старого вояки Иннокентия Тирского, которого Иван тоже хорошо знал. Мы пришли к выводу, что наше появление у него на Северной улице не вызовет особого удивления и тем более отторжения. И мы действительно минут через 15-20 оказались в самом эпицентре тезоименитского гульбища, радостно приветствуемые не только самим виновником торжества, но и его многочисленными, уже хорошо подпитыми, домочадцами и гостями. От нашей с Иваном сквозной рыбацкой промерзлости через полчаса не осталось и следа, а Ласков вдруг, необычайно оживившись, стал читать своего «Хромца» на певучем белорусском языке (он тогда как раз занимался авторизованным переводом своей поэмы). Это был незабываемый житейско-праздничный литературный вечер...

                                                Он много лет, от Минска вдалеке,

                                                Служил редактором.

                                                Питался только салом.

                                                И не с пером, а с финкою в руке

                                                Над рукописью хищно нависал он.

                                                                       С.Ш., 1986 г., Якутск

    После смерти Ивана я уже больше ни с кем с такой радостью и такой душевной общностью не рыбачил, а там и вовсе в июле 1996 года был парализован.

    Эти расхристанные мозаичные заметки о моем покойном друге-писателе Иване Ласкове и о наших с ним давних рыбалках я хотел бы закончить стихотворением, написанным мною в начале 70-х годов специально по просьбе Ивана и, естественно, ему посвященным.

                                                       ПОЕЗДКА НА РЫБАЛКУ

                                                                                              Ивану Ласкову

                                                Порой от дел, общественных и личных,

                                                Метафоры, не лезущей в строку,

                                                Готов бежать хоть к черту на кулички,

                                                А лучше на пески за Табагу.

                                                И снова «ИЖ», надежный и поныне,

                                                И шлем в расхлёст — ГАИ, не укори! —

                                                И блеск озер,

                                                И терпкий дух полыни,

                                                И столбиком евражка у норы...

                                                А позади,

                                                Светло и потрясённо

                                                Ночных рыбалок постигая суть,

                                                Сидит мой друг.

                                                Я вновь ему на лоно

                                                Помог от корректуры улизнуть.

                                                Мелькнули фермы, выгоны в низинах,

                                                Пастух, грозящий пегому быку,

                                                И вот уж мы, пропахшие бензином,

                                                В аграрную влетаем Табагу.

                                                Ты всё учти в своем рыбацком плане,

                                                О, раб колес: и рев, и гарь, и чад,

                                                И то, что разъяренные селяне

                                                Тебе дубьем вдогонку погрозят.

                                                Прокола пожелают и кювета,

                                                И, "миром" всё решая испокон,

                                                Двадцатую, под грифом сельсовета,

                                                Петицию пошлют в горисполком.

                                                Но, как бы вслед деревня не плевала,

                                                Ты все обиды молча проглоти

                                                Во имя буколических привалов

                                                На нашем урбаническом пути.

                                                Вперед! Вперед! Преодолев с разгона

                                                Рогатки подгородных Фермопил,

                                                Мы прибываем, наконец, на лоно

                                                И дарим Лене свой рыбацкий пыл...

                                                                           * * *

    Р.S.: Пусть верит мне читатель, я с большой неохотой приступаю к послесловию, построенному в ретроспективном плане. Потому что даже сейчас, спустя 17 лет, мне горько и обидно вспоминать об этом.

    В мае 1986 года кому-то из тогдашних членов правления СПЯ (Союза писателей Якутии) пришла в голову сволочная, иначе не скажешь, мысль включить меня вместе с В. Федоровым в комиссию по проверке официального обвинения И. Ласковым одного из видных якутских писателей даже не в компиляции, а в прямом плагиате. Ивана я, так же, как и Федоров, в этом идиотском деле не поддержал, мотивируя свой отказ в поддержке недостаточным знанием с моей стороны всех тонкостей, а также признаков конкретного литературного заимствования. Кроме того, я позволил себе открыто усомниться в правильности выводов Ласкова: а вдруг он в чем-то ошибается и в одностороннем скоропалительном порядке неверно, неточно истолковал текст произведений обвиняемого им якутского писателя.

    Видимо, как раз вот эта последняя, источающая сомнения фраза и взбесила Ивана. Его обширное (на двадцати с лишним страницах) письмо в обком на имя тогдашнего первого секретаря Ю. Н. Прокопьева, которому он дал глумливое название «По зернышку...» (имелась в виду старая русская пословица: «Курица по зернышку клюет, да сыта бывает»), по мысли Ивана, было настолько глубоко и всесторонне аргументировано, что не требовало каких-либо дополнительных разъяснений, а уж сомневаться в изложенных им фактах может только круглый литературный невежда или, что еще хуже, беспринципный подпевала искусственно созданного начальственного мнения. Здесь Иван излишне опрометчиво прямо указал на меня дрожащим от благородного негодования перстом, с неподражаемым пафосом, топорща усы, воскликнув при этом: «Продался за чечевичную похлёбку!» В ответ на эту «похлёбку» я так яростно грохнул сжатым кулаком об угол правленческого стола, где сидел, что, естественно, после всего этого нашей с Иваном дружбе, а значит, и нашим совместным рыбалкам, пришел конец, о чем я искренне в душе сожалел вплоть до его нелепой и до сих пор до конца не разгаданной кончины летом злополучного 1994 года.

    Его газетные нападки на Платона Ойунского, а также и других глубоко уважаемых мною издавна государственных и общественных деятелей родной Якутии прошли как-то мимо моего сознания, ибо этих статей Ивана я не читал и лишь глухо слышал о них.

    На днях мне в руки попалась крепко документированная книжка профессионального историка Егора Алексеева и занимающихся историческими изысканиями журналистов И. Ксенофонтова и Д. Кустурова «В. Скрипин — идейный приемник И. Ласкова», об очередном наступлении темных сил на уважаемых мною неординарных личностей республики — Платона Ойунского, Максима Аммосова и Исидора Барахова. И мне стало вдвойне горько, что свои злобные измышления какой-то Скрипин, возможно, даже якутянин по происхождению, строит исключительно на материалах моего покойного друга.

    Ванька, как я обычно по дружескому амикошонству звал Ласкова, знал мое давнее стихотворение «Глаза»:

                                                Светло, улыбчиво и строго,

                                                Вприщур, как много лет назад,

                                                Глядят глаза Ивана Строда,

                                                Глаза Ойунского глядят.

                                                Глядят сквозь век всё так же смело,

                                                Как будто кто-то, груб и рьян,

                                                Не потрясал пред ними «делом»

                                                И не хватался за наган...

                                                О нет, им не было затменья!

                                                Живые, светят с лиц живых.

                                                И как все мелочны сомненья

                                                Перед глубинной верой их!

                                                Когда хочу проверить строго,

                                                И что вершу, и чем дышу,

                                                Гляжу в глаза Ивана Строда,

                                                В глаза Ойунского гляжу.

   Я от этого стихотворения никогда не отрекался и тем более не собираюсь отрекаться ныне. Как Иван мог позволить себе накинуться на поэта-воина — ведь это Ойунский в ночь с 30 июня на 1 июля 1918 года шел с винтовкой в руках в первых рядах красноармейцев, штурмующих Якутск со стороны Зеленого Луга!

    С.Ш., декабрь 2003 г.,

    п. Жатай

    /Шевков С.  О друзьях-товарищах. Кн. 2. Якутск. 2005. С. 60-79./

                                                                        СПРАВКА

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 г. в областном городе Гомель БССР (СССР).

    С 1966 г. обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны Гаврильевой.

    С сентября 1971 г. по февраль 1972 г. работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы. С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная звезда». За полемические статьи про отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован представителями якутской «интеллигенции». Работал сотрудником детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. 29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за Птицефабрикой.

    Юстына Ленская,

    Койданава

    Сергей Дмитриевич Шевков род. 11 января 1931 г. на прииске Незаметный (Алдан). С 1940 г. он уже живет в Якутске. В 1948 г. окончил семилетку в г. Якутске. Работал в Якутском гортопе, служил в рядах Советской Армии. Был слесарем, грузчиком, шурфовщиком в экспедициях, ответственным секретарем редакции газеты “Геолог Якутии", редактором печатной программы Комитета по радиовещанию и телевидению. С 1973 г. член Союза писателей СССР. С 1974 г. по 1998 г. работал литературным консультантом правления СП Якутии. Заслуженный работник культуры РС(Я), действительный член Академии духовности. Последние годы жизни жил в п. Жатай. Умер 2 апреля 2005 года.

    Маркуся Савецкая,

    Койданава

                                                                  ПРИЛОЖЕНИЕ

    А. Мартинович

                                          СОПРИЧАСТНОСТЬ ВСЕМУ ЗЕМНОМУ

    Песни отражают время, когда наполнены его истинным содержанием, когда автор сопричастен всему земному, когда первая обязанность для него — быть гражданином. И кто, если не настоящий поэт, которому дорог отчий край, родная земля, человек, живущий ее прошлым, постигающий настоящее, мечтающий о будущем, способен сложить эту песню о нашем прекрасном времени, о людях, движущих его вперед.

    Сергей Шевков именно такой поэт. Не радужный мечтатель, которого больше всего влекут формальные поиски, ложная романтика, а поэт-труженик, творческую биографию которого очень хорошо дополняет биография жизненная.

    Читаешь его стихотворение «Утро в Тикси» и на какое-то мгновение сам наполняешься ощущением радости созидательного труда:

                                   Ветрами, ветрами пробита тундра,

                                   Грузами, грузами забит причал.

                                   Здесь не на цыпочках: входит утро

                                   В царство сползающих одеял.

                                   Стерта граница меж поздно — рано:

                                   Сутки грохочут,

                                                               басят,

                                                                         спешат.

                                   Здесь неуемной работой кранов

                                   В августе сон до предела сжат.

    И вот то, что трудно придумать. Это нужно пережить самому:

                                   Здесь в навигацию сходни да трюмы,

                                   А не любимые снятся парням.

    Книга «На Лене-реке», вышедшая в конце прошлого года в издательстве «Современник», открывается этим стихотворением. Это — четвертый поэтический сборник автора (три вышли в Якутске), но для него он самый ответственный. Книга вышла в серии «Первая книга в столице». Читательская аудитория уже более широкая и, можно сказать, даже несколько избалованная... Но настоящая поэзия всегда находит свой путь к сердцу читателя, любящего ее. Нашли его и стихотворения С. Шевкова. Да и как не полюбить их, если они о самом главном для каждого человека: о жизни, о радости ее.

    Ненавязчивы поэтические мотивы С. Шевкова, да и сам автор не стремится быть оригинальным, для него главное, чтобы читатель понял его, стал единомышленником. А разве так не будет, когда прочитаешь то же стихотворение «Утро в Тикси»? Оно ведь своего рода программное в творчестве автора. Здесь сразу угадывается творческая манера С. Шевкова. Напряженность строки, своеобразная ритмика, напоминающая собой размеренный удар молота, мускульная весомость слов — все это помогает передать рабочую атмосферу, настоящую романтику повседневных будней, не голубовато-риторичную, а романтику труда — нелегкого, но так нужного людям.

    Вся книга наполнена глубоким смыслом жизни. Конечно, в ней прежде всего биография конкретного лирического героя, в характере которого хорошо угадывается сам автор, но в то же время — это художественная биография нашего времени. И когда читаешь: «Хочу, чтоб стих мой принят был к печати, как до зарезу нужная деталь», понимаешь, что эта некоторая угловатость идет от той же глубины души, когда словом нельзя фальшивить и пишется так, как думается.

    Понимаешь и резковатость, с которой лирический герой отвечает всем тем, кто едет на Север за длинным рублем, и только «свои края зовут материком»:

                                   Нам,

                                           выросшим на Лене и на Яне,

                                   Пора бы рявкнуть с прямотою всей:

                                   — Да что мы, наконец,—

                                                                               островитяне,

                                   Живущие за тридевять морей?!

    С. Шевков имеет право сказать: «С якутской у нас пропиской и судьбы, и паспорта». Он родился на Алдане, прошел нелегкий трудовой путь: был шурфовщиком, слесарем, грузчиком, пекарем. Как сын и гражданин своей суровой, но в то же время и прекрасной земли, он хочет, чтобы и другие увидели ее истинную, настоящую красоту, а не только экзотику, которая с сегодняшним Севером ничего общего не имеет.

    Не надо думать, будто бы автор замыкается в узких рамках местного. Как раз, наоборот. Он не чувствует ограниченности в расстояниях, потому что у всех советских людей одна Родина — великая и неповторимая:

                                   Пусть мне не сладить с километрами,

                                   Но, житель северной земли,

                                   Я все же слышу, как под ветрами

                                   Шумят донские ковыли.

    Лирический герой С. Шевкова тонко чувствует красоту тундры. Стихи его о Якутии — это взволнованный монолог нашего современника, который достиг космических высот, обжил земные пространства, но не разучился удивляться прекрасному в повседневности. Автор умеет передать эту природную первозданность и неповторимость. Часто ему достаточно нескольких слов, чтобы создать поэтический образ, который навсегда останется в памяти. Например, в стихотворении «На Лене-реке»:

                                   Потревожив чащобы

                                                                      извечную сонь,

                                   Я вхожу налегке

                                                               в синий-синий распадок

                                   И таежное утро

                                                            беру на ладонь...

    А разве можно остаться равнодушным к рисунку «Весеннего ливня»? Здесь вся гармония природы, ее своеобразная музыка, наполненная дождевой свежестью, ударом о землю тугих струй воды:

                                   А ливень,

                                                  буйный и лукавый,

                                   Загнул повыше рукава

                                   И недоношенные травы

                                   Косил,

                                               и падала трава...

    С. Шевков умеет быть первооткрывателем в повседневном. Но он не только открыватель, но еще и исследователь. Характеров людей, их поступков — нашей непростой жизни. Все это идет от стремления углубиться в явления, понять их диалектику. Потому прошлое, настоящее и будущее в книге взаимосвязаны. Это одна цепь логического познания мира.

    Понимаешь авторскую гордость, более того, восхищение, когда он обращает свой взор к тем, кто несколько столетий назад в глухой тайге зарождал новую жизнь. Конечно, был и царизм, было и угнетение, но был и русский народ, который стремился обжить необжитые земли и опыт свой передать другим. «Якутск», «Землепроходцы», «Беринг в Якутске» — все это маленькие поэтические странички, которые становятся историческими документами.

    Пишет С. Шевков и о детстве, которое для его поколения не было радостным. Шла Великая Отечественная война. Эхо ее врывалось и в детские сердца. «Улица детства» — это то стихотворение, которое точно передает пережитое. Улица, признается автор, «взяла мое воинственное детство на грубую, шершавую ладонь». И сегодня он помнит ее, потому что это память, святая память, которая родила любовь к жизненным истокам.

    Новыми гранями своего таланта поэт открывается в стихотворениях о любви. Ошибочно было бы полагать, что все из них равноценны в своих художественных отношениях, здесь, как и в самой жизни, настоящее чувство долго созревает, прежде чем самовыражается (искусственные мотивы, книжность чувствуется в стихотворениях «И снежок...», «Молчат миры, загадочно лучась...»). Но важно другое — сама позиция автора, лирический герой которого не только любит, но и требователен к самому себе, он не забывает, что истинное чувство никогда не должно утрачивать своей красоты.

    В таком ключе и написано стихотворение «Все вышло не так, как надо...» Счастья, казалось бы, нет: «Другая сынка родит мне, похожего на меня». Да и у нее своя жизнь: «Ты дочку родишь другому, похожую на тебя».

    Но так ли это? Ведь в любви надо жить не только сегодняшним днем, но и будущим, нужно научиться мечтать:

                                   Когда же с каким-то ветром

                                   Они улетят от нас,

                                   Их руки — я верю в это —

                                   Сплетутся в рассветный час.

                                   Им станет чужда разлука,

                                   Им хватит судьбы одной...

                                   И будем качать мы внуков,

                                   Похожих на нас с тобой.

    ...Простым землянином предстает перед читателем Сергей Шелков в книге «На Лене-реке». И отрадно, что его сопричастность всему земному дает силы в творчестве, а в нашей душе откликается огоньками искренности, доброты.

    /Полярная звезда. Якутск. № 3. 1975. С. 118-120./

                                                                           Справка

    Александр Андреевич Мартинович /Алесь Марціновіч/ родился 18 августа 1946 г. в д. Казловичы Слуцкага района Бобруйской области БССР (СССР). После окончания в 1964 г. Новоселковской средней школы в Копыльском районе БССР поступил на белорусское отделение филологического факультета БГУ в Минске, но с 3 курса перевелся на отделение журналистики, который окончил в 1968 г. В 1969-1971 гг. служил в СА, командир мотострелкового взвода в Забайкалье (Улан-Удэ) РСФСР. Побывал на якутском участке БАМа. ). Около 30 лет проработал в газете «Літаратура і мастацтва». С 2011 года заведующий отдела критики журнала «Полымя». Выступал как критик по всем видам знаний, как и его коллега по перу Алесь Карлюкевич. В литературных кругах даже ходило крылатое выражение: «Говорят Карлюкевич, подразумевают Марцинович - Говорят Мартинович, подразумевают Карлюкевич». Награжден медалью Франциска Скорины.

    Виктория Речпортница,

    Койданава

                                                                  ДРУГ ШЕВКОВ

    27 июля состоялось расширенное заседание правления Союза писателей Якутии. Зам. председателя правления Союза писателей Якутии Савва Иванович Тарасов во вступительном слове сказал о том, что в трех номерах газеты «Молодежь Якутии» появилась статья Ивана Ласкова «Драма поэта», которая касается последних месяцев жизни А. П. Ойунского. Статья эта глубоко возмутила многих якутян своим оскорбительным содержанием. На заседании выступили писатели М. Е. Тимофеев, И. Е. Федосеев, И. И. Николаев, Г. И. Борисов, С. Д. Шевков, П. Д. Аввакумов, Н. Г. Дьяконов, Н. И. Харлампьева, И. Н. Ушницкий, которые высказали свое мнение по поводу этой статьи. Было принято заявление в защиту П. А. Ойунского.

    На днях газета «Молодежь Якутии» закончила публикацию серии статей И. Ласкова «Драма поэта» /«МЯ» от 9, 16 и 23 июля 1993 г./. Статьи касаются последних дней, месяцев П. А. Ойунского. Драма поэта... Да, драма личная, драма тогдашней молодой якутской литературы, драма всего якутского народа. Но тот ли смысл вкладывает в эти слова И. Ласков? Следует однозначно сказать: нет, он вкладывает совершенно другой смысл.

    И. Ласков с претензией на глубокую эрудицию пытается пересказывать следственное дело П. Ойунского и попутно «раскрывает» поведение поэта в эти трагические для него дни. Он, спустя пять десятилетий, вновь обвиняет, «разоблачает» П. Ойунского. Делает выгодные для себя сенсационные выводы, считая их истиной в последней инстанции. На этот раз поэт не националист, не контрреволюционер, не враг народа, а «разоруженец», «сотрудник НКВД», «похожий на скорпиона, жалящего собственный хвост», он — человек, «нанесший большой урон Намскому и Таттинскому районам». Автор издевательски пишет, что он в тюрьме сочинял свои показания «словно бы трудился над последним томом своих сочинений». Какое кощунство! И это пишет средней руки литератор о выдающемся писателе, большом общественном и государственном деятеле. Пишет человек, хорошо знающий, как стряпались в недрах НКВД так называемые протоколы «признания». Ведь общеизвестно, что на основе их недопустимо делать какие-либо обвинения и выводы. Тем более в постановлении о реабилитации П. А. Ойунского (15 декабря 1955 г.) отмечается: «...установлены неоспоримые факты, свидетельствующие о сложившейся не нормальпой обстановке, об отсутствии объективности в расследовании дела П. А. Ойунского».

    Мы с данной статьей Ласкова знакомы давно: года два тому назад под видом рецензии на книгу И. Николаева, И. Ушницкого «Центральное дело» он в журнале «Полярная звезда» без ведома редколлегии тайком пытался протащить ее. Тогда эта акция у него не прошла — члены редколлегии единодушно отвергли ее, как явно клеветническую, и приостановили публикацию, но как показывает время, не остудил свой «разоблачительный» пыл И. Ласков, давно и систематически занимающийся очернительством лучших представителей якутского народа (когда-то за подобные попытки он был осужден на секретариате правления СП РСФСР).

    Да, тяжелая доля досталась Ойунскому. В течение нескольких десятилетий его имя было предано анафеме. Память о нем старались стереть не только с лица земли, но и вытравить из сердца родного народа. Но, наконец-то, в конце пятидесятых годов справедливость восторжествовала: он был полностью реабилитирован. День реабилитации Ойунского был одним из самых светлых, радостных дней в истории народа, лишившегося многих лучших своих сынов в годы сталинских репрессий.

    Видимо, И. Ласков оспаривает сам факт реабилитации П. А. Ойунского. В его статьях тут и там мелькают слона типа «раскололся», «признался», «не выдержал, не хватило характера...», «совершил большой грех, возведя несчастья на множество людей...». Выносятся им обвинения в «стукачестве», в «сотрудничестве с НКВД», то есть ни больше, ни меньше в предательстве своих товарищей по партии и работе. В его поведении он с упорством маньяка видит лишь трусость, шкурничество и подлость.

    Напрашивается вопрос: для чего и во имя чего все это делается? Вопрос не праздный. Для чего? Год нынешний — год столетия П. Ойунского. Народы, населяющие нашу многонациональную республику, эту дату восприняли как всеобщий праздник духовной культуры, как светлый праздник единения. Именно к этим дням приурочила публикацию клеветнических статей И. Ласкова газета «Молодежь Якутии», чтобы громогласнее и больнее был подлый удар по чести и достоинству всего якутского народа. Ласков и иже с ними бесспорно рассчитывали посеять этой публикацией семена недоверия и подозрительности к нашему народу и его лучшим представителям.

    Тщетные расчеты! Наши народы в течение нескольких столетий рука об руку прошли тяжелые испытания, хорошо знают друг друга. Они прекрасно знают и П. А. Ойунского — великого сына якутского парода, столетие со дня рождения которого в этом году по решению ЮНЕСКО торжественно отмечает весь мир, как одну из знаменательных дат всечеловеческой культуры.

    Мы, участники расширенного заседания правления Союза писателей Якутии, основанного П. А. Ойунским, настоящим письмом заявляем решительный протест проискам хулителя Ласкова и требуем: прочь руки от Ойунского! Выражаем надежду, что творческий Союз, членом которого являлся вышеупомянутый господин — если тот не солидарен с ним — скажет свое слово и сделает соответствующие выводы.

    27 июля 1993 года

    г. Якутск.

    /Советы Якутии. Якутск. № 144 31 июля. 1993./

                                                                С ВЕКОМ НАРАВНЕ

    ...Русские мастера слова продолжили добрые традиции, оставленные их предшественниками в освещении якутской тематики. Особенно плодотворно работали Ф. Таурин, Ю. Шамшурин, А. Лаврик, в последние десятилетия – С. Шевков, Ю. Чертов, И. Ласков, В. Федоров и ряд других прозаиков, поэтов, драматургов...

    Спиридонов И. Г.

    кандидат филологических наук

     /Писатели земли Олонхо. Биобиблиографический справочник. Сост. Д. В Кириллин, В. Н. Павлова, С. Д. Шевков. Якутск. 1995. С. 297./

    ...Русские мастера слова продолжили добрые традиции, оставленные их предшественниками в освещении якутской тематики. Особенно плодотворно работали Ф. Таурин, Ю. Шамшурин, А. Лаврик, в последние десятилетия – С. Шевков, Ю. Чертов, В. Федоров и ряд других прозаиков, поэтов, драматургов...

    Спиридонов И. Г.

    председатель правления СП Якутии,

    секретарь правления СП России,

    лауреат Государственной премии им. П. А. Ойунского

    /Писатели земли Олонхо. Биобиблиографический справочник. Сост. Д. В Кириллин, В. Н. Павлова, С. Д. Шевков. Якутск. 2000. С. 13-14./

    Канчыта Дагор,

    Койданава

    Не вядома з якіх мэркантыльных меркаваньняў укладальніца “Выбраных твораў “ Івана Ласкова Любоў Філімонава (а мо “кнігазборцы”?) зьмясьціла у кніжцы фотаздымак Івана Ласкова з Сяргеем Шэўковым “узятым з інтэрнэту”, але гэта ейны смачны плявок ў твар Івана Ласкова. Дарэчы, зьмешчаная там жа выява вокладкі часопіса “Полярная звезда” № 2 за 1989 г. якраз тая, якая аніякай інфармацыі аб Іване Ласкове не нясе, адно толькі аб Сяргее Шэўкове. Хаця ж усё ж можна сказаць, што ў ім зьмешчаны, пры пасрэдніцтве Івана Ласкова, артыкул Міколы Шуканава са Жлобіна “Слово о далекой Якутии” прысьвечаны Сяргею Палуяну, але пра гэтае ведае толькі сам Мікола Шуканаў.

    А. Б.