ЎЎЎ Зубраіла Ліпень. Якуцкі раманавец з Лепелю Зэльман Гэльман. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Зэльман (Зельман; Залман, Салямон) Шмуйлавіч (Сямёновіч) Гэльман (Гельман) – нар. ў 1871 г. у павятовым месьце Лепель Віцебскай губэрні Расейскай імпэрыі, ў мяшчанскай габрэйскай сям’і фэльчара.

    Да 16 гадоў Зэльман займаўся вывучэньнем Талмуда і толькі на 17 годзе жыцьця паступіў у пачатковую гарадзкую вучэльню, куды яго бацькі раней на пускалі з асьцярогі што ён стане “вальнадумцам”.

    Калі праз 3 гады ён скончыў школу, то ўвесну 1891 года зьехаў у Менск і паступіў у тыпалітаграфію Дворжаца ў якасьці падручнага ў пераводнага літаграфскага станка. У канцы 1893 г. Гэльман перайшоў на прадпрыемства Тасьмана, дзе друкаваўся “Минский листок”. Там ён прызвычаіўся да рэгулярнага чытаньня газэт і зацікавіўся пытаньнямі грамадзкага жыцьця. Вялікую ролю ў абуджэньні ў Гэльмана палітычных інтарэсаў згуляла забойства французскага прэзыдэнта Мары Франсуа Садзі Карно (Carnot), які быў забіты 24 чэрвеня 1894 года італьянскім анархістам С. Казерыё, у разгар сьвятаў у Ліёне па выпадку выставы.

    У канцы 1894 года Гэльман перабраўся з Менска ў Гомель, з мэтай удасканаленьня ў сваёй прафэсіі, але пражыўшы ў Гомелі некалькі месяцаў, з-за залішне нізкай заработнай аплаты кінуў там працу і зьехаў у Кіеў. Аднак і за гэты кароткі час ён пасьпеў пазнаёміцца з некаторымі ўдзельнікамі гомельскага рэвалюцыйнага кружка сацыял-дэмакратычнага напрамку.

    Пасьля Кіеву, дзе яму не атрымалася ўладавацца з-за адсутнасьці пасьведчаньня на жыхарства, Гэльман у пошуках працы перабываў у шматлікіх гарадах - Крамянчугу, Кацярынаславе, Вільні, Коўні, Гародні, Беластоку, Варшаве, а ў канцы 1895 г. ён зноўку вярнуўся на працу ў Гомель.

    На гэты раз, бо стаў ужо сьвядомым рэвалюцыянэрам, ён неадкладна стаў актыўна працаваць у мясцовым с.-д. руху. У спрэчках, што адбываліся ў Гомелі ў сярэдзіне 90-х гадоў, пра пераход ад чыста прапагандысцкай гуртковай працы да агітацыі сярод мас, аб мэтадах і зьмесьце гэтай агітацыі, Гэльман разам з часткай (меншасьцю) тагачасных гомельскіх сацыял-дэмакратаў абараняў неабходнасьць адначасова з эканамічнымі момантамі высоўваць і палітычныя, заклікаць масы на барацьбу з самадзяржаўем.

    У пачатку 1897 года, пазбавіўшыся працы ў Гомелі, Гэльман зьехаў у Харкаў, дзе неўзабаве знайшоў працу ў друкарні Якаўлева ў якасьці літаграфскага друкара. Прымаў удзел ў Харкаве ў с.-д. кружку пад кіраўніцтвам І. М. Рома (Лінцэр, Гершановіч, Матросаў, Фёдараў, Гэльман па мянушцы “Краеўскі”.)

    Улетку 1897 г. Гэльман быў выкліканы Майсеем Лурье ў Кіеў і, калі прыняў прапанову аб уступе ў лік чальцоў так званае “Групы рабочых-рэвалюцыянэраў” (пазьней “Руская сацыял-дэмакратычная партыя” або “Працоўны Сьцяг”), быў накіраваны ў Беласток дзеля ўсталяваньня падпольнай друкарні групы і працы ў ёй, пры гэтым ён сам адвёз з Кіева шрыфт для яе.

    У друкарні, якая пачала функцыянаваць у верасьні 1897 года [працаўнікі: Д. Гершановіч (наборшчык), Гэльман (друкар), затым далучыліся Р. Фрыдман і Р. Страж], быў аддрукаваны шэраг брашур і праклямацый ды таксама № 1 газэты “Рабочее Знамя”. У ноч на 26 ліпеня 1898 года, падчас друкаваньня № 2 газэты, друкарня была выкрытая паліцыяй. Тады ж быў арыштаваны і Гэльман, які жыў на асобнай кватэры, дзе ў яго быў знойдзены склад выданьняў групы. Праз некалькі дзён ён быў адпраўлены ў Пецярбург і 1 жніўня зьняволены ў Петрапаўлаўскай крэпасьці, у якой праседзеў да 4 сакавіка 1900 года, калі быў пераведзены ў Дом папярэдняга зьняволеньня.

    На падставе найвысачэйшага загаду ад 23 лютага 1900 г. Гэльман быў высланы на 5 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір. 17 жніўня 1900 г. ён быў дастаўлены ў абласное места Якуцк і прызначаны ў 1-ы Мадуцкі насьлег Намскага улуса Якуцкай вобласьці.

    Да пачатку якуцкага пратэсту (так званага Раманоўскага бунту, люты - сакавік 1904 г.) Гэльман зьявіўся ў Якуцку і прыняў у ім актыўны ўдзел. Па справе “раманаўцаў” яго судзілі 30 ліпеня - 8 жніўня 1904 г. у Якуцкім акруговым судзе і ён быў асуджаны па 263 і 268 (269) артыкулам укладаньня аб пакараньні (КП) да 12 гадоў катаргі і адпраўлены ў Аляксандраўскую турму ў Іркуцкай вобласьці. Па найвысачэйшым загадзе 26 кастрычніка 1905 г. Гэльман, як і іншыя “раманаўцы”, быў амніставаны. Некаторы час ён жыў у Пецярбурзе, а ўлетку 1906 г. эмігрыраваў у Амэрыку.

    Аддаўшыся удзелу ў амэрыканскім рабочым руху, Гэльман цалкам адышоў у гэты пэрыяд ад расейскіх спраў. У Габрэйскай сацыялістычнай фэдэрацыі, чальцом якой быў, ён займаў месца на левым яе крыле, і выступаў, ў прыватнасьці, супраць засільля габрэйскай “працоўнай” газэты “Фарвертс”. Да лютаўскай рэвалюцыі 1917 г. Гэльман лічыўся абаронцам, бо лічыў пажаданым у інтарэсах паскарэньня рэвалюцыі паразы Расіі ў І-й усясьветнай вайне.

    Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі, напрыканцы жніўня 1917 года, Гэльман вярнуўся ў Расею. Напачатку жыў у Саратаве, дзе ўступіў у арганізацыю БУНДа ды адначасова ў мясцовую арганізацыю меншавікоў.

    У 1921 г. Гэльман пераяжджае ў Маскву, дзе ён хутка цалкам адмовіўся ад сваіх меншавіцкіх поглядаў і прызнаў правільнасьць лініі камуністычнай партыі і ў 1923 годзе ён падаў заяву аб прыёме ў яе шэрагі. Напрыканцы 1925 г. ён падпісаў дэклярацыю групы беспартыйных чальцоў таварыства паліткатаржан (білет чальца № 63) у бальшавіцкую фракцыю таварыства, у якой выяўлялася поўная салідарнасьць гэтай групы з палітыкай савецкай улады і кампартыі.

    Літаратура:

*    Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 39, 124, 317, 331, 424, 456.

*    Гельман Соломон. // Невский В.  Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А – Д. Москва – Петроград. 1923. С. 168.

*   Розенталь П.  Романовка (якутский протест). Ленинград - Москва. 1924. С. 32, 38, 59, 60, 66, 83, 119, 129, 142.

*    Гельман Соломон Семенович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 112.

*    Гельман, Соломон Семенович (Зельман Шмуйлович). // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Выпуск II. Москва 1933. Стлб. 1186-1189.

*    Гельман Соломон Семенович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 136.

    Зубраіла Ліпень,

    Койданава

                                                                   Приложение III.

                                       ОФИЦИАЛЬНЫЕ «СТАТЕЙНЫЕ СПИСКИ»

    всех 56 политических ссыльных, участвовавших в якутском протесте и бывших на «Романовке». В скобках приведены дополнительные сведения о степени образования и сроке предварительного тюремного заключения.

    Гельман, Соломон, 28 лет.

    Мещанин Витебской губернии. (Литограф и наборщик. До приговора сидел в тюрьме 20 месяцев). По Высочайшему повелению 23 февраля 1900 г. в Восточную Сибирь на 5 лет.

    Занимал руководящее положение среди членов преступного сообщества, именуемого «Русская социал-демократическая партия» и деятельно пропагандировал социалистические идеи среди фабричных рабочих, с каковой целью устроили тайную типографию, приступили к изданию подпольной газеты «Рабочее Знамя», а также в большом количестве отпечатали и распространили преступные воззвания и запрещенные брошюры.

    Назначен в 1-й Модутский наслег, Намского улуса, Якутской области.

    /П. Тепловъ. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 456./

    ГЕЛЬМАН, Соломон, мещ. Витебской губ., литограф и наборщик. Занимал руководящее положение среди членов Р.С.Д.Р.П., деятельно пропагандировал социалистические идеи среди фабричных рабочих, принимал участие в устройстве тайной типографии в Белостоке и издании газ. «Рабочее Знамя». Был арестован в 1898 г. После 20 месяцев тюремного заключения был в 1900 г. выслан на 5 лет в Восточную Сибирь, где участвовал в знаменитом якутском протесте ссыльных, вооруженном сопротивлении властям (Романовская история). Приговорен к 12 годам каторги, в октябре 1905 г. амнистирован.

    О. 1898-99 г. стр. 8-10. — «Ист. Як. пр.» Тепл.

    /В. Невский.  Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А – Д. Москва – Петроград. 1923. С. 168./

    Гельман, Соломон Семенович; еврей, сын фельдшера, литограф; род. в 1871 г. в г. Лепеле, Витебск. губ.; образов, низшее. В 1896 г. стал посещать марксистск. кружки пропагандистов в Гомеле; в 1897 г. работал под кличкой «Краевский» в Харькове, затем в типографии группы «Рабочее Знамя» в Белостоке; в 1898 г. арест. с типографией и перевезен в Петропавловск. крепость; после 1 г. 8 мес. заключения выслан админ. в Якутск. обл. на 5 л.; за участие в вооруж. якутск. протесте (Романовка) пригов. 8 авг. 1904 г. Якутск. О.С. по 263, 269 ст.ст. УН к 12 г. каторги. Каторгу отбывал в Александровск. централе. Амнистирован в окт. 1905 г. В 1906 г. эмигрировал в Америку. Пенсионер. Беспарт. Чл. бил. № 63.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 112./

    Гельман, Соломон Семенович (Зельман Шмуйлович), мещанин, литограф. Род. в 1871 г. в г. Лепель, Витебск, губ., в семье фельдшера. До 16-ти лет занимался изучением Талмуда и лишь на 17-м году поступил в начальное городское уч-ще, куда его родители раньше не пускали из опасения, что он станет «вольнодумцем». Окончив через 3 года школу, весной 1891 г. уехал в Минск и поступил в типолитографию Дворжеца в качестве подручного у переводного литографского станка. В конце 1893 г. перешел на другое предприятие (Тасьмана), где печатался «Минский Листок» и где Г. приучился к регулярному чтению газет и заинтересовался вопросами общественной жизни. Большую роль в пробуждении у Г. политических интересов сыграло убийство французского президента Карно анархистом Казерио в 1894 г. В конце 1894 г. Г. перебрался из Минска в Гомель с целью усовершенствования в своей профессии. Прожив в Гомеле всего несколько месяцев, из-за чересчур низкой оплаты бросил там работу и уехал в Киев. Однако, за это короткое время он все же успел познакомиться с некоторыми участниками гомельск. революц. кружка (с.-д. направления). После Киева, где ему не удалось обосноваться в виду отсутствия права жительства, Г. в поисках работы перебывал во многих городах (Кременчуг, Екатеринослав, Вильно, Ковно, Гродно, Белосток, Варшава); а в конце 1895 г. он снова вернулся на работу в Гомель. На этот раз, будучи уже сознательным революционером, немедленно стал активно работать в местном с.-д. движении. В спорах, которыми сопровождался в Гомеле происходивший в середине 90-х г.г. переход от чисто пропагандистской кружковой работы к агитации среди масс, — о методах и содержании этой агитации, — Г. вместе с частью (меньшинством) тогдашних гомельск. соц.-демократов защищал необходимость одновременно с экономическими моментами выдвигать и политические, призывать массы на борьбу с самодержавием. В начале 1897 г., лишившись работы в Гомеле, Г. уехал в Харьков, где вскоре нашел работу в типографии Яковлева в качестве литографского печатника. Состоял в Харькове в с.-д. кружке под руководством И. М. Ромма (Линцер, Гершанович, Матросов, Федоров, Гельман-«Краевский»). Летом 1897 г. Г. был вызван Моисеем Лурье в Киев и, приняв предложение о вступлении в число членов т. наз. «Группы рабочих-революционеров» (потом «Русск. с.-д. партия» или «Рабочее Знамя»), направлен в Белосток для постановки подпольной типографии группы и работы в ней, при чем сам же и отвез из Киева шрифт для нее. В типографии, которая начала функционировать в сент. 1897 г. (работники: Д. Гершанович как наборщик, Гельман — печатник, потом присоединились Р. Фридман и Р. Страж), был отпечатан ряд брошюр и прокламаций и № 1 газеты «Рабочее Знамя». Во время печатания № 2 типография провалилась в ночь на 26 июля 1898 г. Тогда же арестован и Г., живший на отдельной квартире, где у него был найден склад изданий группы. Через несколько дней отправлен в Петербург и 1 авг. заключен в Петропавловскую крепость, в которой просидел до 4 марта 1900 г., а перед самой высылкой переведен в ДПЗ. На основании выс. пов. от 23 февр. 1900 г. выслан на 5 лет в Вост. Сибирь. 17 авг. 1900 г. прибыл в Якутск; был назначен в 1-й Модутск. наслег Намск. улуса. К началу Якутск, протеста (т. наз. Романовского, февр. — март 1904 г.) Г. явился в Якутск и принял в протесте активное участие. По делу «романовцев» он судился 30 июля — 8 авг. 1904 г. в Якутск, окружном суде, приговорен по 263 и 268 ст. ст. улож. о наказ, к 12 годам каторги и отправлен в Александровск. тюрьму. По выс. пов. 26 окт. 1905 г. Г., как и другие «Романовцы», был амнистирован. Некоторое время жил в Петербурге, а летом 1906 г. эмигрировал в Америку. Отдавшись целиком участию в американском рабочем движении, совершенно отошел в этот период от русских дел. В Еврейской социалистической федерации, членом которой Г. состоял, он занимал место на левом крыле, борясь в частности против засилия еврейской «рабочей» газеты «Форвертс». После Февральской революции вернулся в Россию (в конце авг. 1917 г.). Попал в Саратов, где и оставался до начала 1921 г. Приехав в Россию оборонцем (до Февральского переворота Г. считал желательным в интересах ускорения революции поражение России в войне), он вступил в Саратове в бундовскую орг-цию и одновременно в местную орг-цию меньшевиков, но активную работу вел только в первой из них. В 1921 г. Г. переехал в Москву. Здесь он в течение ближайших лет целиком отказался от своих меньшевистских взглядов и признал правильность линии коммунистической партии; в 1923 г. подавал заявление о приеме в ряды последней, в конце 1925 г. подписал декларацию группы беспартийных членов об-ва политкаторжан в большевистскую фракцию об-ва, в котором выражается полная солидарность этой группы с политикой советской власти и компартии.

    Сведения С. С. Гельмана. — Обзор 1898-99 (Ук.). — Деп. пол.: ос. отд., 1898, № 5, ч. 22, т. III; 5 д-во, 1904, № 193, ч. 27, лит. Б. — М-во юстиции, 1898, № 11653. — Алфавит Петропавловской крепости 1900—17.

    Участники русск. рев. движения. — Л. Меньшиков, Охрана и революция, II, вып. 2, 112. — Полит, каторга и ссылка.

    «Кат. и Сс.» 1926, VI (27), 44-56 (С. Гельман, Первая подпольная типография группы «Рабочее Знамя»). — Там же, 1929, VII (56), 154 сл. (Его же, Моисей Лурье. Опыт характеристики). — Там же, 1930, I (62), 180-181 (Его же, Раиса Яковлевна Страж-Фридман. К 10-летию ее смерти).

    Якутск. история, II, 24. — П. Теплов, История Якутск. протеста, 39, 119 сл., 124, 301 сл., 317, 331, 386 сл., 424, 456. — П. Розенталь, «Романовка», 32, 38, 59, 60, 66, 83, 119, 129, 142. — «К 25-летию первого съезда партии», 59 (С.-д. работа в Киеве в эпоху I съезда: А. Поляк, Воспоминания). — Там же, 166-170, 173 (Д. Гершанович, О М. В. Лурье). — Там же, 369 (Работники I типографии «Рабочего Знамени». Снимок). — «Канд. Звон» IV, 159 (Письмо во фракцию РКП(б) Всесоюзного об-ва политкаторжан). — «Листок Рабочего Дела» IV, 1900, 23, VIII, 1901, 29 (Хроника рев. борьбы). — «Рабочее Дело» VI, 1900, 85 (По тюрьмам и ссылкам). — «Искра №2, 1901 (Из нашей обществ, жизни. — «Искра» I, 33) (вместо «Гельман» напечатано «Гольдман»). — «Накануне» № 25, 1901, 300 (Нам пишут), № 29, 1901, 354 (Известия, аресты, тюрьма и ссылка), № 31-32. 1901, 394 (то же). — «Красн. Летоп..» IV, 1922, 148, 157 (Н. Бухбиндер, Разгром еврейского раб. движения в 1898 г.). — «Кат. и Сс.» 1924, III (16), 138 (В. Катин-Ярцев, В тюрьме и ссылке). — «Летоп. Револ.» 1924, I (6), 101 (Б. Линцер, К истории рев. движения в Харькове 1892-98 г.г.). — «Правда» 1924, № 188 (Заявления о выходе из антисовет. партий). — «Пролет. Револ.» 1924, VI (29), 291 (Письмо вред.). — «По заветам Ильича» 1925, II, 47 (В-р, С.-д. в Якутск. ссылке. 1893-1904). — «Кат. и Сс.» 1928, III (40), 27 (А. Поляк, Перед первым съездом РСДРП). — Там же, 1928, X (47), 144, 145 (Д. Гершановіч, И. М. Ромм). — «Летоп. Револ.» 1928, 11 (29), 179 (Б. Линцер, Харьковск. орг-ция в период I съезда РСДРП). — «Кат. и Сс.» 1929, I (50), 178 (А. Поляк, Памяти В. Н. Катин-Ярцева). — Там же, 1929, III (52), 91 (Л. Соколинский, Из далекого прошлого). — Там же, 98 (Е. Ройзман, Страничка из прошлого).—Там же, 1929, IV (53), 13, 18 (А. Поляк, Воспоминания о рев. работе на юге России). — Там же, 1929, XI (60), 162 (Памяти А. Д. Поляка: Б. Линцер, Памяти товарища).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. 2. Москва 1933. Стлб. 1186-1189./

    Гельман, Соломон Семенович — еврей, сын. фельдш., литограф; род. 1 февр. 1871 г. в г. Лепеле, Витебск. губ.; окончил нач. уч-ще. В 1896 г. стал посещать марксист. кружки, пропаганд. в Гомеле; в 1887 г. работ. под кличкой «Краевский» в Харькове, затем в типогр. гр. «Рабочее знамя» в Белостоке; в 1898 г. арест. с типогр. и перев. в Петропавл. креп.; после 1 г. 8 м. заключ. выслан администр. в Якутск. обл. на 5 л.; за участие в вооруж. Якутск. восст. (Романовка) приговорен 8 авг. 1904 г. Якутск. окружн. суд. по 263, 269 ст. ст. УН к 12 г. каторги. Наказ. отб. в Александровск. централе. Амнистирован в окт. 1905 г. В 1906 г. эмигрировал в Америку. Кандид. ВКП(б). Пенсионер. Чл. бил. О-ва № 63.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 136./

    /Якутский архив. № 1. Якутск. 2001. С. 54./

    С. Гельман

                 ПЕРВАЯ ПОДПОЛЬНАЯ ТИПОГРАФИЯ ГРУППЫ «РАБОЧЕЕ ЗНАМЯ»

    Я приобщился к группе «Рабочее Знамя», носившее раньше название «Группа Рабочих-Революционеров», благодаря Моисею Лурье, с которым я познакомился в Гомеле летом 1896 года, где он был проездом и зашел ко мне, чтобы передать мне письмо от Давида Гершановича из Минска, где последний тогда работал. В начале нашей встречи разговор не клеился. Лурье произвел на меня впечатление человека угрюмого и замкнутого, а между тем мне очень хотелось вовлечь его в разговор. Дело в том, что Давид в своем письме отзывался о нем восторженно, как о старом, испытанном революционере, и мне хотелось найти у него разрешение тех вопросов, которые в то время меня волновали. Я, как и весь тогдашний гомельский кружок, состоявший из интеллигентов, полуинтеллигентов и рабочих, находился тогда в периоде исканий. Мы только что приступили к организации рабочих кружков, в которых, главным образом, обращалось внимание на обучение рабочих грамоте, а с более развитыми из них читалась та тощая нелегальная литература, которая тогда имелась у нас, как, например — «Кто чем живет» Дикштейна, «Царь голод» и «Рабочий день». Но мы чувствовали, что это недостаточно, что надо приступить к агитации среди широких масс, и тут у нас возникали споры, на какой почве вести агитацию — на экономической ли почве, избегая политики, или сопровождая экономическую агитацию агитацией и на политической почве. Я и еще некоторые высказывались за последнюю тактику. Большинство же стояло за первую. В наших спорах я всегда оставался побежденным на словах, так как я тогда был недостаточно развит, чтобы быть в состоянии умелыми доводами отстаивать свою позицию. Инстинктивно я чувствовал, что без борьбы против самодержавия и чисто экономическая борьба против хозяев будет бесплодной, ибо при первом же столкновении с хозяевами самодержавно-полицейская власть поспешит им на помощь, но, как я говорил раньше, я всегда оказывался побежденным. И вдруг я встречаюсь с таким испытанным, старым революционером! А ну-ка, узнаю его мнение на этот счет! Но от него трудно было вытянуть слова. Наконец наша беседа наскучила мне, и я предложил ему прокататься на лодке. День был ясный, но душный, никакого движения воздуха. Очутившись на просторе реки Сож после 3-часового пребывания в душной комнате, мы с удовольствием стали вдыхать благоухающий аромат окружающих лугов, где местами лежало свежескошенное сено. Поднявшись несколько верст вверх по Сожу, мы, положив весла, стали спускаться вниз по течению спокойной, зеркальной! реки. Тут Моисей, освежившись на лоне природы, стал более общительным, и у нас, как говорится, открылись души друг перед другом, и я сразу почувствовал в этом угрюмом, закаленном революционере человека с нежной, чуткой душой. К тому же я нашел в нем единомышленника. Все, вместе взятое, сроднило меня с ним, и когда мы вечером возвращались в город, я чувствовал, что рядом со мною шагает старый близкий товарищ. На следующий день он уехал. При прощании я был уверен, что наша связь уже не прервется.

    В начале 1897 г. я лишился работы в Гомеле и поехал в Харьков, где тогда работал Давид Гершанович. В Харькове движение тоже еще находилось в зародышевом состоянии: было несколько законспирированных студенческих марксистских кружков и несколько рабочих кружков. В каждый рабочий кружок входило не больше 5-6 человек; кружком руководил кто-нибудь из членов студенческих кружков. Я вскоре вступил в один из рабочих кружков, которым руководил студент-медик последнего курса, Илья Максимович Ромм, известный в кружке под кличкой Герасим Федорович.

    Харьков считался рабочим центром, так как в нем существовало несколько крупных заводов, как, например, вагоностроительный, на котором работало около 10.000 человек, бельгийский машиностроительный с 3.000 рабочих и завод сельскохозяйственных машин Гельферих-Садэ в несколько сот человек рабочих. Таким образом, почва для работы была готова, но связь с заводами была слаба или совсем отсутствовала. Сперва я нашел работу по своей профессии в типографии Яковлева в качестве литографского печатника; когда же через несколько месяцев я потерял место у Яковлева, харьковская организация решила попытаться перебросить меня на вагоностроительный завод в качестве ученика на токарном станке. Один из инженеров завода, с которым организация имела связи, взялся устроить это дело, но это не удалось, благодаря моему иудейскому происхождению. Что касается Давида, то он успешно работал среди наборщиков, организовав среди них кружок, и таскал шрифт из типографии, где он работал, для нелегальной типографии. Каждый день он приходил домой нагруженный тяжестью 2-3 страниц набора. В конце мая, когда у него набралось достаточно шрифта для оборудования типографии, он его увез, кажется, в Киев, а затем поселился временно в городе Речице, Минской губ., где он нашел себе работу в типографии.

    В июне в Харьков приехал Моисей. В разговоре со мною он вдруг спросил, не возьмусь ли я научить одного товарища в Киеве печатать на литографском камне, что можно было бы использовать для печатания прокламаций. В виду того, что в Харькове фактически у меня не было еще никакой революционной работы (посещение своего кружка я не считал работой), я с удовольствием согласился на это. Он через несколько дней уехал, а я остался ждать в Харькове дальнейших результатов предложения. Проходит месяц. Получаю письмо из Речицы от Давида, в котором он мне сообщает, что Моисей был у него и поручил ему написать мне, чтобы я немедленно поехал в Киев. Сборы были недолгие, и через несколько дней я уже очутился в Киеве. Пошел на явку по указанному адресу, где мне дали адрес Моисея. У Моисея я познакомился с Раисой Страж (впоследствии жена Рувима Фридмана). Встреча с ярко-выраженной революционной личностью, каковой в действительности была Раиса, произвела сильное впечатление на меня, как на новичка в революционном движении. Родившись в гуще виленской бедноты, она в конце 80-х или в начале 90-х годов, в самом юном возрасте, попадает в мастерскую к портнихе и вскоре одной из первых захватывается социалистической пропагандой, распространявшейся тогда в Вильне, и сразу выделяется своим революционным темпераментом и преданностью делу рабочего класса. В середине 90-х годов она переезжает в Киев. Своей неутомимой работой в рядах Киевского союза борьбы за освобождение рабочего класса она завоевывает видное положение в организации. Вообще она произвела на меня впечатление человека, для которого, кроме революции, ничего на свете не существует.

    При встрече с Моисеем я был уверен, что мы сейчас же приступим к предполагаемой нами работе, но он почему-то стал откладывать, а вместо этого исподволь начал знакомить меня с целями и задачами существовавшей тогда «Группы Рабочих-Революционеров». Оказалось, что эта группа поставила себе целью бороться с узким экономизмом в рабочем движении, что вполне отвечало моим собственным взглядам. В виду этого я тут же заявил о своем желании присоединиться к этой группе и о готовности выполнять все, что она на меня возложит. В развитие своей деятельности группа решила поставить типографию, и на меня была возложена постановка типографии и работа в ней. Типографию решено было поставить в Белостоке, во-первых, потому, что Белосток — город с польским и еврейским населением и русского рабочего движения там не было, а потому жандармы не станут там искать русскую подпольную типографию; во-вторых, потому, что я и Давид, предназначенные для работы в типографии, никогда раньше не жили в Белостоке; у нас там не было никаких связей, а потому нам открывалась там полная возможность совершенно изолироваться; в-третьих, потому, что в Белостоке жил Михаил Лурье — брат Моисея, один из руководителей группы, предназначенный редактировать все наши издания.

    В конце августа, когда были изготовлены все принадлежности станка и когда был привезен шрифт из укромного места, где он был зарыт, мы сложили все это в корзину и сдали ее в багаж. Носильщик, принимавший багаж, очень удивился громадной тяжести корзины, которую он едва сдвинул с места, и мне пришлось ему объяснить, что это особенный сезонный товар для наступающих еврейских праздников, чем он вполне удовлетворился. Остаток шрифта, — пуда два, — который в корзине не поместился, я захватил с собой в вагон в ручной корзинке. Путь до Белостока я совершил без особых приключений, если не считать приключением встречу на пути царского поезда, в котором ехала Мария Федоровна. На какой-то станции началась суета, жандармы начали бегать по вагонам. Между пассажирами пошли разговоры, что это — по поводу проезда царского поезда и что будут обыскивать в вагонах. Сердце екнуло. Вдруг найдут шрифт! Я решил в случае обнаружения шрифта отказаться от него — я не я и корова не моя, — но мне все же жаль было потерять его. Страхи оказались напрасными. Обошлось все благополучно, заперли вагоны, чтобы никто не мог выйти, отвели нас на запасный путь, и, когда царский поезд прошел, мы продолжали беспрепятственно наш путь. По приезде в Белосток я благополучно свез шрифт к Михаилу, а сам поселился в гостинице, пока не была найдена Михаилом подходящая квартира в каком-то глухом переулке позади костела. Население дома состояло из хозяйки-немки, занимавшей нижний этаж дома, и владельца красильни, бывшей на этом же дворе, занимавшего второй этаж; мы сняли мансарду на третьем этаже. Закупив необходимую мебель, я переехал и перевез от Михаила все принадлежности типографии. Через несколько дней приехал ко мне Давид. Наборную кассу Михаил заказал старичку-столяру из польских повстанцев 1863 г. Этот старичок принимал активное участие в белостокской организации П.П.С. Он обслуживал нас во все время существования типографии. Он для нас сделал большой деревянный вал и стол под кассу, который имел вид изящного письменного стола. Внутри стола находилась касса, верхняя доска, полированная, как и весь стол, под красное дерево, во время работы снималась, а после работы накладывалась обратно и прикреплялась секретными винтиками, так что в нерабочее время наше жилище украшал красивый письменный стол, затем столик-шкафик для станка, который тоже помешался под верхней доской, прикреплявшейся таким же способом; боковые же стенки столика были пустые, и туда можно было опустить форму со шрифтом и все остальные принадлежности станка. Когда все оборудование было готово, мы приступили к работе, но работа у нас сначала не клеилась. Станок был примитивный. Состоял он из резинового валика, употребляемого в машинах для выжимания белья, на оба конца железного стержня валика были одеты колесики, затем железная дуга с двумя ручками посредине, которыми производилось давление на шрифт. Печать выходила очень скверная, с краев получались пробелы. Для усиления давления мы печатали вдвоем, но толку от этого было мало. Решили переменить валик и, вместо маленького резинового, заказали нашему придворному столяру большой деревянный вал длиною в 1½ арш. и 1¼ арш. в диаметре; вал обтянули сукном и приступили к работе, но к нашему великому огорчению и новый способ работы не дал хороших результатов. Наконец, я придумал другое: рама для формы имела размер писчего листа, я решил урезать ее наполовину, так чтобы печатать сразу не целый лист, а пол-листа; таким образом середина валика, где сосредоточено наибольшее давление, охватит всю ширину печатаемого листа. Кроме этого, рама была тонка, и форма в ней закреплялась деревянными клиньями, благодаря чему нельзя было плотно зажать шрифт, и это опять-таки способствовало тому, что шрифт, располагаясь у края, не давал оттиска. Поэтому я решил новую раму сделать толще и затем приобресть настоящие типографские ролики с ключом. Все это удалось Михаилу приобресть в Варшаве. Когда все это было привезено, я еще, кроме того, догадался помочить бумагу перед печатанием; результаты оказались хорошие, печать стала везде ровная и четкая. После этого остался еще один маленький дефект. Дело в том, что массу для красочного валика мы не могли покупать готовой, а имели свой собственный состав, довольно скверный, так что поверхность валика на следующий день засыхала и валик не накатывал шрифт, а размазывал по нему краску, благодаря чему шрифт местами загрязнялся. Когда я натолкнулся на этот дефект, я стал ежедневно отливать новый валик: вечером после работы я смывал краску с валика, разрезывал его на куски, перетапливал и вливал в формочку, а на следующее утро получался свежий валик. Так был положен конец всем нашим мытарствам. Это было как раз незадолго до того, как мы приступили к печатанию первого номера нашего органа «Рабочее Знамя», и мы были вполне вознаграждены за свои труды при виде первого номера, который ничем не отличался от печати легальной типографии.

    Наши отношения с окружавшей нас средой складывались по-разному, в зависимости от обстоятельств.

    На первой квартире у немки я назвал себя комиссионером писчебумажной фабрики; этим я сразу убил двух зайцев: во-первых, положение коммерсанта должно было свидетельствовать о моей благонадежности, во-вторых, я мог, не навлекая подозрений, приносить нужную для типографии бумагу. Впоследствии мы были вынуждены покинуть эту квартиру и нашли другую из трех комнат в гуще еврейского квартала. Там мы устроились, как фабриканты тетрадей. Михаил приобрел в Варшаве бумагорезальную и брошюросшивальную машины небольших размеров, которые нам нужны были для брошюрования наших изданий, поставили орудия производства в первую комнату, предназначенную для тетрадной мастерской, наделали сразу несколько тысяч тетрадей и разложили их по специально сделанным для этого полкам; бумажные обрезки от тетрадей постоянно оставались валяться в первой комнате на полу и производили впечатление неубранной мастерской; вторую комнату занимали мы сами, а в последней помещалась типография. Наши соседи по этой квартире нас сильно одолевали в первое время своим любопытством и заглядыванием. Хозяйка дома обратила свой благосклонный взор на меня, как подходящего жениха для ее дочери (я считался хозяином «фабрики»), поэтому она часто заглядывала к нам, интересовалась ходом дела, усиленно приглашала к себе в гости; сама невеста не отставала от матери. С трудом удалось разными предлогами отделаться от назойливости этих женщин, но не так легко было отделаться от назойливости соседа лавочника: он преследовал тут двойной интерес. Во-первых, он подозревал, что у нас фабрика фальшивых ассигнаций и возмечтал сделаться нашим посредником по сбыту фальшивых денег; мы это поняли из его рассказов о том, как его какие-то знакомые или родственники хорошо наживались на этом. Во-вторых, он хотел заполучить нас в качестве покупателей в его лавчонке, находившейся рядом. Правда, всю его лавчонку можно было купить за четвертной билет, но съестные продукты первой необходимости можно было там достать. Нам в конце концов пришлось сдаться и удовлетворить его последнее желание. Итак, мы стали каждый день получать от него хлеб, крупу, масло, чай и сахар, разумеется, в долг. Это кредитование у лавочника временами выручало нас, избавляя нас от голода, так как приток денег был очень ограниченный, и когда уже получались кое-какие суммы, то мы первым делом закупали на них достаточный запас бумаги. Это хроническое отсутствие денег страшно угнетало нас; мы сознавали, что из-за этого может иногда погибнуть типография: нам живо рисовался такой момент, когда типографии может угрожать провал и ее необходимо будет скорее спасти и увезти куда-нибудь, а у нас не на что будет даже нанять извозчика Мне припоминается теперь: как-то вечером товарищ по типографии (Рувим Фридман) ушел к Михаилу Лурье по делу и по условию со мной должен был через час явиться обратно; но вот, прошел час — два — три, пробило 11 часов, 12 часов, а его все еще нет, и у меня закралось подозрение, что он арестован вместе с Михаилом. Я уже решил, что, как только наступит утро, надо будет увезти типографию из Белостока, а между тем у меня не было в кармане ни одной копейки и не к кому было обратиться за помощью, так как с местными революционными организациями мы не имели никаких связей и в видах конспирации избегали знакомства с кем бы то ни было из их среды. Поэтому мне долбила голову одна мысль: где раздобыть утром несколько рублей на билет, чтобы увезти куда-нибудь типографию. Позднее, при нашем аресте, у меня оказалось в кармане 8 коп., а у Рувима и Раисы Страж [* О Рувиме и Раисе см. ниже.] совсем ничего не оказалось. Наш любопытный лавочник очень часто задавал нам вопрос, почему это не видно у нас никогда покупателей, на что я ему неизменно отвечал, что мы работаем на одну брест-литовскую фирму, которой пересылаем всю нашу продукцию; на самом же деле под предлогом отправляемого товара мы вывозили ящики с литературой.

    Как я уже раньше говорил, работу в типографии начали мы вдвоем — Давид Гершанович и я. Давид — в качестве наборщика, а я — в качестве печатника и несущего на себе все остальные функции. В декабре 1897 года, когда мы еще жили на первой квартире, к нам прибавилось третье лицо: это был Рувим Фридман, приехавший к нам вместе с Моисеем Лурье. Рувим только что вернулся из-за границы, где он пробыл больше трех лет. Приехав в Россию, он первым долгом поехал в Киев, чтобы повидаться сj своей подругой детства, Раисой, у нее он познакомился с Моисеем. Оба они, и Моисей, и Раиса, были членами «Группы Рабочих-Революционеров». Рувим при возвращении в Россию тоже носился с мыслью, что агитация среди рабочих должна вестись одновременно на двух фронтах — на экономическом и политическом. Неудивительно, поэтому, что когда он от Моисея и Раисы узнал о существовании вышеуказанной группы и о задачах ее, он сейчас же присоединился к ней и выразил желание на первое время поработать в нашей типографии.

    Приезд Моисея и Рувима внес освежающую струю в нашу затхлую атмосферу подполья. Моисей привез нам кучу новостей о рабочем движении в разных промышленных центрах России; никто лучше его не был осведомлен в этой области, так как он был странствующим рыцарем от революции, имевшим везде надежные и крепкие связи. Рувим же нас увлекал своими интересными рассказами о своей заграничной жизни и о тамошнем рабочем движении, в котором он принимал непосредственное участие. Первое время Рувим нас сильно стеснял своей немецкой аккуратностью и чистоплотностью, что мы с Давидом считали буржуазными предрассудками; но с течением времени все нивелировалось: он постепенно приучился к нашим вкусам и привычкам, а мы позаимствовали кое-что у него.

    Через несколько дней Моисей, забрав имевшуюся у нас готовую литературу, уехал, а Рувим под руководством Давида стал изучать наборное дело и усвоил его довольно быстро, так что недели через три Давид мог, без ущерба для работы в нашей типографии, поступить наборщиком в легальную типографию для того, чтобы подкрепить наши тощие материальные ресурсы. Но одним этим дело не ограничилось: работая в частной типографии, он воспользовался этим, чтобы увеличить запас шрифта нашей типографии, и стал приносить каждый день одну или две страницы набора. Но это продолжалось недолго. В конце января 1898 г. он по семейным обстоятельствам оставил типографию.

    Моисей навещал нас время от времени, задерживался на неделю— другую и помогал нам в работе; в свободное время он вел с нами беседы о революционном движении, или же мы занимались чтением вслух русских и еврейских авторов. Эти частые наезды Моисея и наша тесная совместная жизнь в подполье дали мне возможность поближе познакомиться с этим незаурядным человеком, а, узнав его, я сильно привязался к нему, как к человеку, беззаветно преданному делу рабочих, и как к хорошему чуткому товарищу. Этот человек, несмотря на весьма ограниченные теоретические знания, благодаря своей сильной воле, упорному, бескомпромиссному стремлению к осуществлению намеченных задач и богатой революционной практике подчинял своему влиянию людей, гораздо выше его стоявших по степени умственного развития.

    Характерна его поговорка: надо всегда держать за пазухой камень, припасенный для всяких течений, готовых свести рабочее движение с правильного пути. А лучшим «камнем» в данном случае он считал печатный станок, который давал возможность в нужный момент путем печати вести борьбу против этих вредных уклонов.

    Остановлюсь на наших изданиях. Две брошюры, изданные нами вначале: во-первых, «Тайный циркуляр министра внутренних дел Горемыкина ко всем губернаторам» (о том, чтобы во время забастовок вылавливать вожаков и ссылать их административно, не предавая гласному суду) и, во-вторых, «Шпион» (рассказ о том. как рабочий сделался предателем), — носили общеагитационный характер, не будучи связанными непосредственно с задачами нашей группы. 3-я брошюра — «Задачи Русской Рабочей Партии» — носила уже программный характер, ибо там были изложены задачи нашей группы. Эти три брошюры были изданы в промежутке времени с сентября 1897 года до конца марта 1898 года. «Циркуляр» и «Шпион», кажется, переиздавались во второй раз. В этот промежуток времени было также отпечатано несколько прокламаций, предназначенных исключительно для питерских заводов и фабрик. В течение той же зимы (1897-1898 г.г.) нашей группе удалось основать несколько организаций в различных промышленных центрах, из которых самой крупной была питерская организация.

    В конце марта, после 1-го съезда РС-ДРП и массовых арестов, вызванных этим съездом, Моисей опять приехал к нам и, известив нас как о съезде, так и о массовых арестах, сообщил нам также, что наши организации решили переименоваться в «Русскую Социал-Демократическую Партию» и начать издавать свой орган под названием «Рабочее Знамя» [* Мы в съезде не участвовали из-за разногласий по вопросу об агитации и по национальному вопросу. Мы считали, что каждая национальность должна самостоятельно организовать свою партию, только после чего все партии могут объединиться на Федеративных началах во всероссийском масштабе под названием «Российской С.-Д.Р.П., на что, по-нашему, 1-ый съезд не имел права, так как в нем не участвовали представители некоторых национальных партий, как, напр., Польши и Грузии. Из этих соображений мы назвали партию «Русской С.-Д. П.».]. Манифестом нашей партии послужила передовица 1-го номера «Рабочего Знамени», отпечатанная отдельной брошюрой под названием «Боевой клич рабочего класса». Когда брошюра была готова и когда были отпечатаны первомайские прокламации для наших организаций, мы приступили к печатанию первого номера нашего, органа, который вышел в свет в конце мая в количестве 1.000 экземпляров. К этому времени у нас в типографии прибавился третий работник; это была Раиса, приехавшая к нам из Киева, после массовых арестов, произведенных там в марте, чтобы укрыться от жандармов. Дабы легализировать ее пребывание в типографии, Рувим поехал в Вильну и достал там паспорт на имя своей сестры, проживавшей тогда в Берлине. Фридман — брат и сестра — меньше навлекали на себя подозрений окружающих обывателей.

    В виду того, что назойливость соседа лавочника, добивающегося во что бы то ни стало сделаться посредником по сбыту печатаемых нами, якобы, фальшивых денег, стала слишком надоедливой, мы решили уехать из этой квартиры и уже заодно обзавестись не одной квартирой, а двумя, чтобы в одной находилась типография, а в другой—склад нашей литературы, предполагая, что при провале одной квартиры удастся сохранить другую.

    Вскоре нам удалось найти одну квартиру из 3-х комнат на 4-м этаже, куда переехали Рувим и Раиса с типографией. Я же пока остался на старой, один в трех пустых комнатах, заявив хозяйке, что дело свое я передал своему товарищу, а сам скоро уезжаю в Варшаву и поэтому пока остаюсь здесь, не желая на короткое время менять квартиру, но это короткое время затянулось на три месяца, и мне удалось найти подходящую квартиру лишь за неделю до ареста типографии.

    Для соблюдения полной конспирации требовалось, чтобы я прекратил свои хождения в типографию, но меня из оставшихся там товарищей никто не мог заменить. Вот почему я вынужден был забираться в типографию с раннего утра и уходить оттуда поздно вечером, унося с собою всю отпечатанную литературу. Таким образом, конспирация полностью не соблюдалась, и шансы на сохранение во время провала одной из двух квартир уменьшились.

    По напечатании 1-го номера «Рабочего Знамени» мы стали готовиться к изданию следующего, но в промежутке, в ожидании материала для этого номера, мы приступили к печатанию биографии Лаврова, для каковой цели мы заказали в Лондоне портреты Лаврова в количестве 3.000 экземпляров, полученные нами незадолго до ареста.

    В начале июля, когда материал для газеты был получен полностью, мы отложили биографию Лаврова и приступили к печатанию 2-го номера, но выпустить этот номер нам уже не удалось, так как в ночь с 25 на 26 июля 1898 г. мы были арестованы.

    Последние 2 месяца перед арестом я заметил слежку за собой; как-то раз утром, когда я еще лежал в постели, ко мне постучались в дверь. Когда я открыл дверь, передо мною очутился какой-то молодой человек. На мой вопрос, что ему угодно, он мне ответил, что он агент Зингера, что он ищет комнату и что дочь хозяйки, у которой он спрашивал насчет квартиры, советовала ему обратиться ко мне, занимающему 3 комнаты. Я ему ответил, что не стану заниматься сдачей комнаты, так как я скоро уезжаю из Белостока. Когда я уходил из дому, я зашел к хозяйской дочери проверить правильность этого подозрительного посещения. Она подтвердила его слова, и это меня немного успокоило. Через месяц, приблизительно, Рувим, Раиса и я как-то гуляли вечером по Немецкой улице, где помещалась наша типография. Проходя мимо бакалейной лавочки, мои спутники зашли туда купить что-нибудь на ужин, а я остался на углу их ждать. В это время с противоположного угла какой-то субъект перебежал улицу, подбежал ко мне, пристально всмотрелся в меня и быстро удалился. Я в нем узнал «зингеровского агента», обращавшегося ко мне насчет квартиры. Вскоре Рувим и Раиса присоединились ко мне, и я рассказал им о своем «видении», но Рувим стал меня вышучивать, приписывая все это моей мнительности, и мы на этом успокоились. За неделю до ареста мне, наконец, удалось найти комнату на чердаке по Александровской улице, куда я при помощи Рувима переехал.

    Накануне ареста Михаил Лурье принес нам рукопись прокламации для Питера, которую мы должны были напечатать в срочном порядке. Работали мы до позднего времени (до 10 час. вечера), успели набрать и выправить корректуру; на следующее утро мы должны были приступить к печатанию, но этого сделать нам уже не удалось. В одиннадцать часов я вернулся усталый на свой чердак и заснул, как убитый, а в 2 часа был разбужен сильным стуком в дверь. На мой вопрос — кто там — последовал ответ: полиция. Когда я открыл дверь, в комнату ввалилась целая ватага жандармов, городовых и шпиков, — в том числе и «зингеровский агент», — во главе с полицеймейстером. Агент, как видно, явился для опознания личности, ибо он вскоре исчез. Жандармам не пришлось долго рыться у меня, так как комната была обставлена весьма бедно: кровать, столик, два стула и корзина с литературой. Пошарив по моим карманам, они нашли ключик от корзины, открыли ее и там обнаружили остатки наших нераспространенных еще изданий, напечатанные листы биографии Лаврова и 2-го номера «Рабочего Знамени» и 3.000 портретов Лаврова. Я сидел в одном нижнем белье на своей кровати и смотрел безучастно, как полицеймейстер переписывал литературу, ибо мои мысли были заняты типографией. Я по своей наивности думал, что типография цела и невредима, и мою голову долбила назойливая мысль, как предупредить Рувима и Раису о моем аресте, а то утром, видя, что я не пришел на работу, они могут придти ко мне и попасть в засаду. Правда, мое отсутствие могло бы навести их на мысль о моем аресте, но равным образом они могли подумать, что я заболел, и эго заставит кого-нибудь из них придти ко мне, ибо моя комната была так изолирована, что я мог бы там пролежать недели и даже умереть без того, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Мысли мои о том, чтобы известить их, были, разумеется, безнадежными, но несмотря на это я все-таки был весь поглощен ими. Появление прокурора рассеяло все эти мысли, ибо из его слов я понял, что и типография провалилась. С одной стороны, это было для меня сильным ударом, но, с другой стороны, я успокоился — не о чем было думать... Арест типографии убедил меня в том, что все мы были выслежены, а следовательно и Михаил, приходивший часто в типографию, тоже арестован.

    В Белостоке меня продержали 4 дня и отправили в Питер, где посадили в Петропавловскую крепость. Въезжая в маленький дворик Трубецкого бастиона, я увидел еще одну карету, — значит, привезли еще кого-то, — а зайдя в кордегардию, где меня на время задержали, я увидел, как один из крепостных инвалидов тащит наверх чемодан Рувима; следовательно, во второй карете привезли Рувима.

    В первые три недели я не имел соседей по камерам и не с кем было перестукиваться, но затем появился сосед: это был д-р. И. М. Ромм, руководитель харьковского кружка, к которому я принадлежал. От него я узнал, что он состоял членом нашей питерской организации и что питерская организация была разгромлена через три дня после провала типографии. В это время большинство населения Трубецкого бастиона состояло из членов нашей организации; из них мне были известны, кроме Ромма, Рувима и Михаила, Аарон Лурье, А. X. Айзенберг, Саммер, Шиллингер и Янкелевич. Весь наш коридор был занят нашей публикой, если не считать Баумана, содержавшегося там же. Через несколько месяцев я узнал от Ромма, что жена его сообщила ему на свидании, что Моисей приезжал в Питер; эта весточка о Моисее очень обрадовала меня, ибо это означало, что он уцелел.

    После 20-месячного заключения в крепости меня, наконец, перевели в Предварилку, а через 2 недели — в пересыльную, где я встретился с Рувимом и где нам объявили приговор — 5 лет Восточной Сибири. Раиса же получила приговор на неделю позже, но не в связи с нашим делом, а по киевскому делу, по которому привлекались Б. Л. Эйдельман (участник 1-го съезда РС-ДРП), Л. В. Теслер, Константин Солодухо-Перазич, А. Поляк (мой старый знакомый по Гомелю) и др., с которыми я потом встретился в Москве в Бутырках. Тут же в Бутырках я очутился вдруг (после долгого одиночного заключения) в многочисленном обществе пересылаемых товарищей с разных концов России. Между ними были мои старые знакомые по Гомелю: Оля Вольфсон и Самуил Гуревич, по николаевскому делу были т.т. Л. Бронштейн (Троцкий), его жена А. Л. Соколовская, ее братья Ильюша и Гриша, группа еврейских рабочих из Гродненской губ., ссылаемых за стачку в Сибирь, и многие др.

    Почти все заключенные были представителями «экономизма», и меня и Рувима, как «политиков», «заклевывали», Троцкий прозвал нас за нашу «политику» с.-р-ами. В наших частых спорах с тов. Троцким он меня раздражал своей беспощадностью, не считаясь с тем, что его оппонент гораздо слабее. Но помимо споров он был очень милым товарищем.

    Он поражал нас всех своей неутомимой работоспособностью. В то время, как у всех почти, после долгого одиночного заключения, нервы были до того издерганы, что мы не были способны к серьезной усидчивой работе, он всегда сидел и работал: читал, писал и переводил. Между прочим, он в Бутырках перевел с немецкого книгу Эд. Бернштейна о ревизионизме, которой еще не было тогда в России в русском переводе, и мы впервые ознакомились с этой книгой по его переводу.

    В 1902 году в Якутской области до меня стали доходить номера «Искры». Ознакомившись с содержанием «Искры», с тем крутым поворотом, взятым «Искрой» от «экономизма» в сторону «политики», я решил про себя, что для группы «Рабочее Знамя», как самостоятельной организации, нет больше места, и я «мысленно» воссоединился с РС-ДРП.

    Вскоре я узнал, что последние остатки «Рабочего Знамени» окончательно разгромлены; в 1901 году были арестованы Давид Гершанович (после выпуска 3-го номера), а вскоре после него был арестован и Моисей при возвращении из-за границы. От Давида я получил письмо из Енисейской губ., куда он был сослан, а с Моисеем я встретился в Якутске, куда он прибыл летом 1903 г. для дальнейшего следования в Средне-Колымск. Но до места назначения он не доехал: в Верхоянске он добился, чтобы его по болезни вернули в Якутск. .

    В начале 1904 года он был одним из главных инициаторов знаменитого Якутского протеста, и здесь я опять с ним встречаюсь уже за баррикадами «Романовки», а затем в Якутской и в Александровской каторжной тюрьме. Весною 1905 года часть наших «романовцев», в том числе и Моисея, отправили в Нерчинскую каторгу, а остальные остались в Александровской тюрьме. Летом 1900 года, по возвращении с каторги, я очутился в Питере, где встретил весь личный состав типографии «Рабочего Знамени» — Давида, Раису и Рувима; вскоре к нам присоединился и Моисей, который только что приехал из Читы, где он принимал участие в Читинском восстании вместе с нашими «романовцами» Курнатовским и Костюшко. При налете Ренненкампфа на Читу Моисею посчастливилось уйти оттуда, благодаря чему он избег верной гибели (Костюшко и Курнатовский были захвачены Ренненкампфом и первый был расстрелян, а второй был тоже приговорен к расстрелу, но затем расстрел был заменен ему вечной каторгой).

    Тут мы наняли общую квартиру и зажили дружной коммуной, но ненадолго. В конце июля Рувим уехал в Баку, а я через некоторое время эмигрировал в Америку, где прожил до 1917 года. Только в 1915 году я узнал в Америке от Л. Г. Дейча о смерти Моисея в 1912 году от жестокой горловой чахотки, где-то в Швейцарии. Эта весть меня поразила как громом, я долго не мог примириться с мыслью, что нет в живых этого выдающегося революционера и милого, чуткого товарища. Он до сих пор — как живой передо мною, и память о нем вызывает во мне самые дорогие воспоминания о нашей совместной борьбе и о нашей тесно спаянной революционной группе.

    Кроме Моисея, мы еще не досчитываемся Раисы, которая погибла в 1920 г. в Киеве, в плену у Деникина.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 27. № 6. Москва. 1926. С. 44-56./

                                                  ПАМЯТИ РОМАНОВЦА М. В. ЛУРЬЕ

    С. Гельман

                                                                          Моисей Лурье.

                                                                    (Опыт характеристики).

    Затрудняюсь давать сколько-нибудь подробные биографические сведения о детских и юношеских годах Моисея Лурье. Знаю только, что он родился в г. Вилькомире (быв. Ковенской губ.) в 1871 или 72 г. в мелкобуржуазной семье. Образование он получил домашнее, так что багаж его общеобразовательных знаний был весьма ограничен. С 13 лет он уже работает в типографии, где изучает наборное дело.

    Его революционная деятельность начинается приблизительно в конце 80-х годов прошлого века, проходит в Варшаве в рядах П.П.С., что и оставило известный след на нем.

    Говоря о революционной деятельности Моисея, до провала первой типографии «Рабочего Знамени» в июле 1898 г., нельзя обойти молчанием и революционную деятельность его старшего брата Михаила, имевшего большое влияние на Моисея. Весь этот период они работали вместе и, как видно, сходились в своих взглядах.

    Михаил был по профессии ювелиром. Хотя он не кончил не только высшего, но и среднего учебного заведения, он был человеком разносторонне образованным, типичным интеллигентом, представляя собой совершенную противоположность Моисею, который как внешне, так и по нутру был типичным пролетарием. Будучи предан делу революции, Михаил все-таки не забывал и личной жизни, между тем как Моисей ничего не хотел знать, кроме дела революции. Вся колоссальная воля и упорство Моисея уходили только на эту революционную работу. При первом знакомстве с ним он производил, пожалуй, невыгодное впечатление: угрюмый, неразговорчивый, замкнутый, угловатый. Но стоило лишь ближе с ним познакомиться, чтобы сразу увидеть, что под этой внешней угрюмостью таится удивительно нежная, чуткая душа.

    Моисей умел подчинять себе волю других, даже выше его стоявших в умственном отношении; поэтому мы видим, что в тех организациях, где он работал, он играл одну из руководящих ролей, хотя по характеру он не был вождем масс. Он не мог руководить широкой массовой организационной работой или заниматься широкой массовой пропагандой, так как по натуре он был заговорщиком. Пусть читатель, однако, не подумает, что под словом заговорщик мы подразумеваем террориста, — он не был террористом. Но характер его работы был заговорщический: он умел и любил организовывать вокруг себя небольшие группы людей, собирая их поодиночке для какой-нибудь определенной цели, как, например, для накопления шрифта, для нелегальных типографий, для работы в самой типографии и т. п. Признавая необходимость организации для ведения широкой пропаганды и агитации среди рабочих масс, он сам непосредственно в этой работе не участвовал, а брал на себя лишь организационно-техническую часть, которую всегда умело выполнял.

    Характер этой работы сделал из него удивительного конспиратора. Но у него это не было конспирацией ради конспирации, а это основывалось на долгом революционном опыте.

    Он никогда долго не засиживался в одном городе. Приезжая в какой-нибудь город, он поступает на работу в первую попавшуюся типографию. Стоит скромно у кассы и молчаливо работает, не знакомясь ни с кем из соседей-наборщиков, да, как видно, и не торопится знакомиться с окружающими. Наблюдая его со стороны, кажется, что этот человек, кроме работы, ничем не интересуется, но это далеко не так: Моисей внимательно прислушивается к разговорам окружающих и изучает своих товарищей по работе, наблюдая кто из них может оказаться подходящим объектом для революционной пропаганды. Наметив, наконец, одну или несколько таких «жертв», он старается сблизиться с каждым из них в отдельности и подвергнуть их своей обработке. Мы это занятие называли «ловлением душ». Должен оказать, что он редко ошибался в своем выборе — почти всегда подвергшиеся его обработке «жертвы» оказывались впоследствии прекрасными революционерами.

    Потратив несколько месяцев на эту работу, он уезжал в другой город, поручив вновь привлеченным товарищам ту или иную работу, — например, собирание шрифта для подпольных типографий (шрифт, конечно, воровали в тех типографиях, где каждый из них работал). Вновь вовлеченный Моисеем товарищ мало-помалу связывался с местной организацией или сам создавал организацию, если таковой там не было, поддерживая связь с Моисеем, о чем старался больше всего уже сам Моисей. Но последний не ограничивался обработкой и вовлечением одних только рабочих, он старался подвергнуть своей обработке также и интеллигентов того города, где он временно проживал, и если среди них находил подходящих людей, он уже поддерживал с ними постоянную связь. Благодаря своим постоянным странствованиям, его связи в различных крупных центрах были обширны, и он всегда умело использовал их для дела.

    Кроме того, он имел постоянные связи с П.П.С., у которой в то время транспорт нелегальной литературы был хорошо налажен, и благодаря этому получал нелегальную литературу, что называется, из первых рук и во время своих странствований возил ее с собою и снабжал ею местные нелегальные библиотечки, за что он получил звание книгоноши.

    Странствовал он всегда налегке, с ручным чемоданчиком в руке, в котором, кроме одной-двух смен белья, все остальное пространство было заполнено литературой. Как видит читатель, все имущество этого человека состояло только из того, что на нем было, да и то, что было на нем, было почти всегда истрепано и поношено и нередко с чужого плеча. Это не удивительно: ведь Моисей не принадлежал к числу тех, которые, находя подходящую работу, оседали надолго в том или другом городе и обрастали имуществом. Приезжая в какой-нибудь город для установления связей, он оставался там ровно столько, сколько было необходимо для проведения той или иной работы; поэтому он вынужден был брать первую попавшуюся работу, чаще всего плохо оплачиваемую, так что одеваться на такие заработки уже невозможно было. Нередко случалось так, что, вот он должен ехать в другой город, а между тем он выглядит настоящим оборванцем, что совершенно не подходит для человека, ведущего нелегальный образ жизни. Надо немного приодеться для того, чтобы принять «благонадежный» вид, чтобы не обратить та себя внимания шпиков своей слишком «демократической» внешностью, а денег нет. Тогда товарищи одевали его из своих излишков. Очень часто этот, так сказать, «приличный костюм» выглядел хуже старого, рваного, так как Моисей был очень высокого роста, и все, что он надевал с чужого плеча, выдавало его с головой. Помню, зимой 1897-98 г. он приехал в Белосток в нашу подпольную типографию. Приехал он по железной дороге, по билету какого-то высокопоставленного железнодорожного служащего, так что кондуктор при проверке билета козырял ему. Его внешность привела нас, работавших в типографии (меня и Рувима Фридмана), в большое смущение — брюки узенькие, коротенькие, пиджак такой же коротенький и узкий, а рукава едва прикрывают локти. Нас крайне удивило, что он, столь строгий конспиратор, позволил себе появляться на улице в таком облачении, которое невольно; должно было обратить на него внимание. Несмотря на то, что он на этот раз не находил в этом ничего предосудительного, мы решили не выпускать его на улицу до тех пор, пока не удастся сшить ему костюм, — благо в Белостоке жил его брат Михаил, который в тот момент был в состоянии помочь ему в этом.

    Иногда для того, чтобы обновить свой туалет, он ездил домой на побывку. Родители его, как я раньше говорил, были люди состоятельные и его одевали с ног до головы, и некоторое время он выглядел вполне «приличным молодым человеком», что его очень смущало. Но это продолжалось недолго, от постоянных странствований его одеяние скоро принимало обычный для Моисея вид, и только тогда он начинал себя чувствовать в своей шкуре.

    К интеллигенции Моисей относился недоверчиво, от интеллигенции всегда можно было ожидать какого-нибудь сюрприза в смысле «правого уклона», так как, по его мнению, интеллигенция в большинстве своем примазывается к рабочему движению, стараясь руками рабочих загребать жар для буржуазии или имея в виду собственные групповые интересы, а потому надо против интеллигенции держать на всякий случай камень за пазухой, а самым лучшим камнем был, на его взгляд, печатный станок. Поэтому он обращал главное внимание на устройство подпольных типографий, которые давали возможность печатным словом бороться не только против буржуазии и самодержавного режима, но также и против всевозможных вредных уклонов в движении. Недаром он в ссылке одно время увлекался махаевщиной.

    Все наборщики, вовлеченные Моисеем в движение, как говорится, «работали на него» — таскали по его поручению из типографий, в которых они работали, шрифт; таким образом, этого шрифта накопилось для нескольких подпольных типографий.

    В половине 90-х г.г. он, его брат Михаил и ряд других товарищей организуют «Группу рабочих-революционеров». Эта группа состояла из одиночек, живших в некоторых крупных центрах, которых объединяли одни и те же задачи. Каковы были первоначальные задачи этой группы, на основе которых она сорганизовалась, мне не известно. В тот период, когда я познакомился с программой этой группы (летом 1897 г.), основные задачи ее состояли в борьбе с узким экономизмом, господствовавшим тогда в союзах борьбы, и со вскоре появившимся вдохновителем этого экономизма — газетой «Рабочая Мысль».

    «Группа рабочих-революционеров» заявила о своем существовании выпуском в свет отчета о Лондонском конгрессе 2-го Интернационала в 1896 г. Брошюра была напечатана в типографии группы. Отчет о Лондонском съезде, собственно говоря, не имел никакого отношения к задачам группы. Выпуск этой брошюры носил, я бы сказал, рекламный характер — он известил тогдашний революционный мир о существовании новой революционной группировки, имеющей свою типографию. Типография была поставлена, как видно, специально для напечатания вышеупомянутой брошюры, после чего типографию опять свернули и зарыли. В каком городе брошюра была напечатана, мне не известно.

    Я познакомился с Моисеем в Гомеле летом 1896 г., где Моисей был проездом. Он остановился для того, чтобы передать мне письмо от Давида Гершановича. Я провел с ним один день, и этого было достаточно для того, чтобы сблизиться с ним, и с тех пор связь между нами уже не порывается. Меня сблизило с ним то, что я нашел в нем единомышленника в вопросе о формах пропаганды и агитации.

    Зимой 1896-97 г. он меня опять посетил в Гомеле. Я познакомил его с некоторыми членами местного кружка, собравшимися у покойного Киссина. Спорили долго о том, на какой почве вести агитацию — на экономической ли, избегая политики, или использовать также и политические моменты. Громадное большинство гомельской организации были «экономистами», только несколько человек, и я в том числе, были политиками. В наших постоянных спорах политики оказывались побежденными, так как наш умственный багаж в то время был довольно скудный. В этот вечер мы, политики, получили поддержку со стороны такого старого, опытного революционера, как Моисей; это нас сильно приободрило. На этот раз я также получил от Моисея первый урок конспирации. Дело было в следующем. Моисей привез с собою один экземпляр гектографированной прокламации, в которой подробно излагался ход максвелевской стачки в 1896 г. Я вызвался размножить эту прокламацию, написав ее химическими чернилами и переведя на литографский камень, с тем, чтобы часть этих прокламаций Моисей забрал с собой, а другая часть предназначалась для распространения среди гомельских рабочих. Я еще тогда в конспирации ничего не смыслил, и обратился к граверу в типографии, в которой работал, к некоему Шаину (парень, не имевший никакого отношения к движению), чтобы он написал прокламацию химическими чернилами, возможно каллиграфически, для того, чтобы потом перевести это на камень. Он это охотно сделал, как видно, не находя в этом ничего предосудительного. По окончании работы, т.-е. в 9 часов вечера, я на глазах у всех перевел это на камень и напечатал в количестве 150 экземпляров. По напечатании бросился бегом к Киссину, где Моисей меня ожидал, и при всех вручил ему эту драгоценность. Я ожидал получить от него похвалу за это, но, к моему удивлению, он принял это от меня очень сухо, не удостоив меня даже взглядом, делая вид, что он слишком занят спором. По окончании опора он меня отозвал в сторону и дал мне изрядную головомойку за отсутствие конспирации. Я потом только понял, какому риску я подверг бы себя и своих товарищей, если бы в нашей среде случайно оказался провокатор.

    Показателем его конспиративности может служить следующий случай: летом 1897 г. он меня посетил в Харькове. Он, как видно, уже решил вовлечь меня в «Группу рабочих-революционеров» и поручить мне поставить для группы подпольную типографию, но, не говоря, мне об этом ничего, ставит мне другой вопрос: соглашусь ли я научить в Киеве одного товарища печатать с литографского камня, так как у них там имеется литографский камень средних размеров и ручной литографский станок, который они хотят использовать для печатания прокламаций. Я, конечно, согласился на это. Согласно нашим условиям, я должен был ждать в Харькове, когда он меня вызовет из Киева и пришлет мне денег на дорогу. Получилось впечатление, что он собирается вызвать меня в Киев специально для этого дела — и только. Вскоре после нашего разговора он уехал. Через месяц получаю письмо из города Речицы (Минской губ.) от т. Гершановича, в котором он меня извещает, что у него был Моисей и поручил ему написать мне, чтобы я поехал в Киев для той цели, о которой мы договорились. К письму была приложена явка на квартиру Г. Рудерман (сейчас живет в Москве). Я немедленно выехал в Киев. Разыскав Моисея по приезде, я был уверен, что он сейчас поведет меня в то место, где находится станок и литографский камень, и я сейчас же приступлю к намеченной работе. Но проходит день, другой, а Моисей не торопится вести меня туда, а вместо этого ведет со мною разговоры о «Группе рабочих-революционеров», о ее организационном оформлении, о ее ближайших задачах и т. п. В конце этих бесед он мне сообщил, что группа решила поставить свою типографию. Как я уже раньше говорил, задачи этой революционной организации вполне совпадали с моими взглядами на тактику ведения агитации среди рабочих масс. Ознакомившись во время этих бесед с задачами указанной революционной организации, я изъявил желание войти в эту организацию. Конечно, при тогдашних условиях вхождение в революционную организацию не могло быть оформлено чем-либо конкретным; тогда не было ни установленных членских взносов, ни членских книжек, и не всегда прием нового члена мог быть утвержден общим собранием членов организации, так как собираться вместе не всегда удавалось. Очень часто оформление членства состояло в том, что один из руководителей знакомит нового члена организации со случайно находящимися здесь другими членами и поручает вновь вступившему члену выполнить определенную работу для данной организации. Так и произошло на этот раз. Когда я заявил о своем желании вступить в организацию (с некоторыми членами организации он меня до этого познакомил), он меня спросил, соглашусь ли я поставить подпольную типографию и работать в ней. Конечно, я согласился. Я был чрезвычайно польщен оказанным мне доверием: ведь работа в нелегальной типографии всегда считалась одной из самых ответственных и поэтому — самых почетных революционных работ. Итак, моя ближайшая революционная карьера определилась — работа в подпольной типографии. Я был бесконечно счастлив. Весь этот эпизод рассказан мною для того, чтобы охарактеризовать конспиративность Моисея. Для того, чтобы вовлечь меня в эту ответственную работу, он начинает меня обрабатывать различными обходными путями: предлагает мне в Киеве какую-то другую работу, затем не сам вызывает меня в Киев, а заезжает к Гершановичу в Речицу и через него вызывает меня, а затем по приезде в Киев он меня обрабатывает осторожно и только после этого предлагает работать в типографии (заодно Моисей договорился с Гершановичем о его участии в типографии в качестве наборщика).

    Получив мое согласие, Моисей сейчас же приступает к снаряжению меня в путь — заказывает в различных мастерских отдельные части самодельного ручного: станка. Когда все было готово, шрифт (5-6 пудов) вырыт, я отправляюсь в Белосток, где меня встречает брат Моисея, Михаил. Михаил помог мне подыскать подходящую квартиру и при помощи сочувствовавшего столяра (бывший участник польского восстания 1863 г.) сделать все необходимое оборудование для типографии (касса, столы и т. п.). Вскоре приехал Д. Гершанович, и мы приступили к работе.

    Не стану распространяться подробно о работе в типографии, так как я об этом писал уже в своих воспоминаниях [* «Кат и Сс.», 1926, № 6.]; скажу только, что за все время нашей работы в типографии (сентябрь 1897 г. до конца июля 1898 г.) Моисей навещал нас очень часто, главным образом, он заезжал за напечатанной нами литературой для того, чтобы ее распространить по назначению.

    Каждый его приезд был для нас настоящим праздником, — ведь мы жили настоящими отшельниками: город, в котором мы поселились (Белосток), был нам совершенно не знаком, с местной организацией связей не поддерживали, переписки ни с кем не вели, словом, были совершенно отрезаны от всего живого мира. Он вносил луч света в нашу жизнь, от него мы узнавали, что делается в рабочем движении, т.-е. то, что в то время нас особенно интересовало. Кроме того, он был также нашим учителем, — ведь мы были новичками в движении, а он обладал десятилетним революционным стажем, он нам читал лекции по «политграмоте», выражаясь по современному, мы совместно читали (из русских беллетристов он особенно любил Глеба Успенского и Владимира Короленко), говорили о внутренней и внешней политике; мы слушали его с захватывающим интересом. В один из этих наездов он застрял у нас недели на три, помогал нам в работе, инструктировал; при этом он во всем проявлял удивительную товарищескую чуткость.

    Последний раз он был за несколько дней до нашего ареста. Заехал по обыкновению за литературой. Мы уже в тот момент были окружены шпионами, следившими за нами по пятам.

    Помню, я взял для него билет, кажется, в Екатеринослав, сдал по этому билету багаж — ящик с литературой. Он один пришел на станцию, вошел в один из вагонов поезда (тогда не спрашивали билетов при входе в вагон). Я все время выжидал его на перроне, и, заметив, в какой вагон он вошел, я через некоторое время зашел в тот же вагон и, проходя мимо него, едва заметным движением руки передал ему билет. Конечно, заходя в вагон, я оглянулся назад, чтобы посмотреть, не заходит ли кто-нибудь за мной; я никого не заметил.

    Впоследствии оказалось, что, несмотря на все предосторожности, за ним все-таки поехали шпионы, и он каким-то чудом улизнул из рук обоих преследователей, которые пытались арестовать его на Екатаринославском вокзале.

    Вскоре после этого опять напали на его следы и только такому опытному конспиратору, каким он был, удалось избежать ареста.

    Но он чувствовал, что не сможет долго держаться, и решил эмигрировать. Уехал в Лондон и продолжал издавать намеченную нами еще до ареста литературу, в том числе он выпустил второй номер «Рабочего Знамени» (1-й номер был напечатан нами в нашей типографии за два месяца до ареста). Большую часть изданной им литературы вместе с другой нелегальщиной он сам перевозил через границу.

    Ему удалось продержаться после нашего ареста около трех лет. Почти все это время он жил вперемежку то в России, то за границей.

    Только в 1901 г. его накрыли (не помню, где и при каких обстоятельствах). После 20-месячного заключения в Петропавловской крепости его отправили в далекую Якутку, в Средне-Колымск на пять лет.

    Итак, через пять лет после нашего последнего свидания (незадолго до моего ареста), я с ним опять встретился в Якутске, куда я приехал с тем, чтобы повидаться с товарищами Р. Фридманом и его женой Раисой (работавшими и арестованными вместе со мною в нашей типографии в Белостоке), пересылавшимися в Вилюйск за попытку Фридмана к побегу. Нечего говорить, что наша общая встреча была очень трогательной, — ведь когда судьба нас разбросала, мы не ожидали, что встретимся через такой сравнительно короткий период. Наше свидание было коротко, так как через несколько дней его отправили в Верхоянск, а я уехал к себе в улус. Расставаясь с ним, я думая, что мы расстаемся на долгие годы,— ведь его отправляют в Колымск за 3 тысячи верст от Якутска на пять лет, а мне осталось быть в ссылке всего один год. Куда меня забросит судьба, что меня ожидает через пять лет? 1903 г. был уже периодом начавшейся бурной полосы революционного движения, и пять лет в такое время, это — целая эпоха. Но судьбе угодно было, чтобы мы встретились опять в Якутске через полгода. Встретились мы на «поле брани» за баррикадами Романовки. Таким образом, судьба нас опять соединила на революционной работе в одном процессе, а затем в тюрьме. Расстались мы опять в начале 1905 г., когда Моисея отправили в Акатуй.

    Летом 1906 г. после амнистии мы опять встречаемся в Питере — все работники нашей первой подпольной типографии; тут оказались Гершанович, Р. Фридман, Раиса, Моисей и я.

    Мы поселились все в одной квартире (коммуной), каждый занимался своей революционной работой. Моисей работал с большевиками по организации боевых дружин. Иногда по вечерам мы собирались все вместе; это были счастливейшие вечера в нашей жизни.

    Но это продолжалось не долго. Через три месяца судьба нас опять разбросала в различные стороны. Мне пришлось эмигрировать; вскоре и Моисей должен был бежать за границу, где он через несколько лет заболел тяжелым недугом, горловой чахоткой, и в 1912 г. умер в Швейцарии, так что, расставшись с ним в Питере, я уже не виделся с ним более.

    О его участии на Романовне, затем о его жизни на каторге и о работе в г. Чите не буду распространяться, так как об этом периоде написан специальный очерк Николаем Кудриным.

    Знакомство мое с Моисеем имело огромное влияние на мою будущую революционную карьеру. Я счастлив сознанием, что я был соратником такого крупного революционера, как Моисей, в двух процессах. Работа с Моисеем ободряла и окрыляла каждого, кому приходилось с ним работать.

    Жаль, что до сих пор о нем очень мало упоминалось в революционной литературе.

    Я знаю, что эта характеристика Моисея слишком бледна, но большего я не мог дать из-за отсутствия материала.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 56. № 7. Москва. 1929. С. 152-160./

    С. Гельман

                                             РАИСА ЯКОВЛЕВНА СТРАЖ-ФРИДМАН

                                                             (К 10-летию ее смерти).

    Поскольку группа «Рабочее Знамя» сыграла известную роль в истории революции, нельзя обойти молчанием одного из членов этой группы — Раисы Яковлевны Страж-Фридман. Она была в этой группе рядовым воином, но из тех рядовых воинов, которыми красна была эпоха зарождения партии.

    «Раиса» вышла из самой глубины пролетарской среды: отец ее был столяром, мать — сторожихой в бане.

    В доме ее родителей господствовал перманентный голод; грубый отец не заботился о воспитании своих детей, мать, наоборот, дико любила дочку, именно — дико, в страстном желании видеть ее когда-нибудь женой хотя бы зажиточного лавочника.

    Домашняя обстановка не могла благоприятствовать нормальному развитию Раисы: в одной комнате жило четыре семейства, шум, брань и грызня голодных людей делали атмосферу невыносимой.

    Очень рано, на девятом году жизни, Раиса поступила в учение к портнихе, и для нее началась тяжелая трудовая жизнь. За работу она взялась очень усердно, точно в ней она находила отдых от тяжелой атмосферы родительскоро дома.

    Всегда серьезная, как будто немного угрюмая девочка, она никогда не жаловалась на свою судьбу и очень терпеливо переносила голод и жестокую эксплуатацию хозяйки портнихи.

    Зато Раиса не могла переносить обиды или несправедливости: ее отец, часто имевший поползновение бить ее, останавливался и отступал перед ее серьезным взглядом. Мать была много решительнее; оберегая дочь от тлетворного влияния, она поучала ее битьем и всегда ударами по носу до крови; к этим ударам она питала какое-то пристрастие.

    Но никогда Раису битье не исправляло, она после этого становилась упрямей, неотступней и добивалась своей цели.

    Когда в виленские мастерские ворвалась волна социализма, Раиса первая была увлечена ею. Она еще была девочкой, ей еще не было 16-ти лет. Но смысл первых слов революции она поняла очень быстро и отдалась движению со всем пылом своей души.

    В кружке Раиса познала грамоту и политграмоту, она стала приносить домой какие-то книжки и этим вселила тревогу в душу своих родителей — книжки явно не еврейские, значит, что-то против веры отцов — неужели Раису кто-нибудь сводит с верного пути?

    В невежественных кругах виленских евреев распространялись слухи о каких-то «цицилистах», которые не то имеют свое царство под землей, не то шатаются среди еврейской молодежи, чтобы привлечь ее к христианской вере, окрестить их.

    Мать Раисы именно это вбила себе в голову и стала неотступно следить за нею. Книжки, какие Раиса приносила домой, мать немедленно вырывала из рук и бросала в огонь, общество, с которым Раиса встречалась, детально выслежено матерью. Добрая часть товарищей Раисы отведала на себе сильные руки ее матери. Она выслеживала места, где Раиса собиралась с товарищами, и наводила страх на всех.

    Но Раиса была тверда в своих стремлениях. Несмотря на все страдания, какие она переносила дома, она была одной из самых энергичных и бесстрашных работниц в тогдашнем движении.

    В условиях кружковщины рабочее движение питалось за счет привлечения одиночек рабочих в кружки. Раиса привлекла уже немало рабочих и работниц.

    Скоро движению стало тесно в рамках кружковщины. Интеллигенция выдвигала идею перехода от пропаганды к агитации, т.-е. от обучения одиночек к массовой работе.

    Рабочие запротестовали. Сорганизовалась оппозиция с рабочим-резчиком, во главе; эта оппозиция под лозунгом «социализм может осуществиться только руками вполне сознательных и подготовленных рабочих» отстаивала кружковщину, как лучшую форму рабочего движения.

    Ученики-рабочие, преимущественно ремесленники, психологически глубоко связанные с мелкобуржуазным бытом, больше всего думали о ближайшем будущем и увлекались возможностью стать грамотными, шагнуть за пределы своей темной среды, девицы мечтали стать акушерками, парни — зубными врачами. Это обстоятельство их толкало в объятия оппозиции. Необходимо было связаться с фабричными рабочими.

    Сосед Раисы по жилищу, папиросник Рувим, уже давно дивится на нее — стала книжки читать, поздно ночью возвращаться домой — не «цицилистка» ли она?

    Политический багаж Раисы еще не был достаточно велик, чтобы она могла легко надломить суеверие Рувима, заставить его ходить в какой-то подозрительный кружок, но ее одухотворенность была так сильна, что она влияла без доказательств. Она глубоко верила в эту новую идею и своей глубокой верой увлекла Рувима. Этим обстоятельством атмосфера в доме еще более осложнилась. Мать Раисы неистовствовала и стала прямо угрозой движению. Энергичная женщина, спасая свою дочь от неверного пути, преследовала ее по пятам, выследила всех интеллигентов, не одному из них устроила скандал на улице, появлялась на конспиративных собраниях и угрожала, — словом, жизнь Раисы стала невыносимой.

    Раисе осталось одно — уйти из родительского дома, но уйти и остаться в Вильно было немыслимо, надо было бежать. И при помощи Рувима семнадцатилетняя Раиса бежит из Вильно, бежит в полном, смысле слова без паспорта, без денег, пешком, на телегах и частью железной дорогой она добралась до Минска.

    Началась самостоятельная жизнь! Работая в мастерской, она вела пропаганду и развила большую энергию в организации движения в Минске; она значительно развилась и вдали от деспотической матери сумела еще больше проявить себя в движении.

    Но энергичная мать разыскала Раису и приехала в Минск за нею, однако на этот раз в значительно пониженном настроении и с увещеваниями. Пришлось вернуться е Вильно. И все-таки деспотизм матери слишком стеснял энергичную Раису, ей снова пришлось уехать, на этот раз в Курск. Мать и до Курска добралась; тогда Раиса переехала в Гомель, из Гомеля в Киев, где она уже укрепилась. Когда мать туда приехала и стала ей грозить преследованиями, она заявила ей, что она перейдет в христианство, если ее не оставят в покое. Такое заявление было страшнее всякой угрозы для матери, и она раз навсегда оставила ее в покое.

    В сравнении с Вильной Киев представлял из себя передовой пост революции, здесь революция уже имела много практических позиций, движение уже вышло из рамок кружковщины. Если до отъезда Раисы из Вильно там спорили о том, перейти ли от пропаганды к агитации, т.-е. к массовому движению, то в крупных центрах ко времени приезда Раисы в Киев уже спорили об экономизме или политическом характере движения. Экономизм стал предметом широкого увлечения многих руководителей движения; так как на борьбу за копейку массы легче приманивались, то думали массы увлечь на экономической базе. Но из среды сознательных рабочих раздавался протест против этого увлечения, в обстановке царского самодержавия борьба рабочих всегда неизбежно должна была иметь политический характер, вся сумма свобод, необходимых для этой борьбы, должна была быть основным лозунгом движения.

    В Киеве тогда организовалась «группа рабочих-революционеров», которая поставила себе целью бороться с этим узким экономизмом и по возможности обострять политические оттенки борьбы, сеять в массах классовую ненависть к царскому строю и толкать их к уничтожению капиталистического строя.

    Одним из организаторов этой «группы рабочих-революционеров» был наборщик Моисей Лурье, человек железной воли и сильного характера, для которого, кроме революции, ничего не существовало; даже интеллигенция и та перед ним часто пасовала.

    Раиса работала в Киевском Союзе Борьбы и принадлежала к тем, которые чувствовали недовольство экономизмом. В 1896 году Раиса познакомилась с Моисеем, который произвел на нее огромное впечатление, и вскоре она присоединилась к «группе рабочих-революционеров» [К «группе рабочих-революционеров», из киевлян, примкнул также и Григорий Рудерман (член ВКПб), живет в Москве)], сохранив связи с Союзом Борьбы до массовых арестов в марте 1898 г.

    Я с нею познакомился в августе 1897 г., когда я по вызову Моисея приехал из Харькова в Киев для того, чтобы поставить нелегальную типографию группы. Ее квартира была центром оппозиционных элементов в Киеве, примыкавших к «группе рабочих-революционеров». Я в Киеве засиделся недолго. Типографию решено было поставить в Белостоке, где жил брат Моисея, Михаил, который должен был быть редактором наших изданий. Получив в Киеве все принадлежности типографии, шрифт и самодельный станок, я через две недели уехал в Белосток, куда вскоре приехал Давид Гершанонич (наборщик), и мы приступили к работе. В начале января 1898 г. у нас в типографии появился третий работник; это был Рувим Фридман, друг детства Раисы (папиросник по профессии), вернувшийся осенью 1897 г. в Россию после 4 -летнего пребывания за границей и примкнувший к нашей группе. Так как Давид должен был по семейным обстоятельствам оставить типографию, то он стал обучать Рувима набирать, что тот довольно быстро усвоил. В конце марта узнали от приехавшего к нам Моисея о киевском провале, а вскоре получаем письмо от Раисы, в котором она нам сообщает, что она каким-то чудом избегла ареста, но она уверена, что ее на свободе не оставят, вспомнят и придут за ней, поэтому ей в Киеве больше оставаться нельзя и она предлагает свои услуги для работы в типографии. Чтобы замаскировать нашу типографию, нужно было придать квартире более легальный характер, т.-е. придать ей более семейный вид. Поэтому мы уже давно думали привлечь Раису к работе в типографии, а сейчас это даже было уже исходом и для нее, так как ее усиленно разыскивали.

    Вскоре Раиса поселилась в типографии в качестве сестры Рувима.

    Быстро она научилась набирать и вести, хотя небольшое, но очень сложное по своей конспиративности хозяйство; кроме хозяйства, она еще помогала Рувиму набирать; я же ведал технической частью, т.-е. печатанием.

    Одухотворенная и бесстрашная Раиса своим присутствием внесла очень много жизни в нашу семью. Работа кипела, выпустили первый номер «Рабочего Знамени» (Под этим названием группа вошла в историю революции), приступили к печатанию 2-го номера, но довести работу до конца не удалось — 26 июля 1898 г. был произведен налет на типографию, и мы были арестованы.

    Во время обыска Раиса держала себя вызывающе по отношению к жандармам. Она была удалена из комнаты, которая представляла из себя типографию и была замаскирована ее спальней. Но на окне этой комнаты осталась лампа, служившая сигналом для товарищей извне; присутствие этой лампы служило признаком чистоты квартиры.

    Я в типографии не жил, но утром приходил на работу и всегда заранее справлялся о присутствии этой лампы. Раиса и Рувим очень волновались за меня, как бы я не пришел. Лампу надо было удалить, но как это сделать?

    Раиса неожиданно растолкала жандармов, вихрем ворвалась в комнату и выбросила лампу в окно. Жандармы и прокурор ошалели от этой неожиданности, они поняли значение лампы и были весьма опечалены этим фактом.

    Я был арестован на своей квартире в эту же ночь.

    После обыска нас всех развезли по тюрьмам, и только через два года мы встретились в Бутырках перед отправкой в ссылку. На мне и Рувиме тюремное заключение оставило след в виде расшатанных нервов, Раиса осталась той же жизнерадостной, бодрой и энергичной, как и до ареста.

    Ссылку мы провели в различных местах; после ссылки я недолго прожил в России, вскоре я поехал в Америку.

    О дальнейшей судьбе Раисы мне известно следующее:

    В 1917 г., после Февральского переворота, она, всегда склонная к крайностям, уклонилась в сторону правого меньшевизма; в таком настроении она пребывала и после Октябрьского переворота. Скоро после Октябрьского переворота она переехала на Украину, в Киев, где прожила до конца 1919 года. Когда Киев был занят деникинцами, Раиса ими была по доносу арестована; ей вменялась в вину близкая связь с большевиками. Когда потом красные войска подходили к Киеву и деникинцы должны были оставить город, они Раису забрали с собой и под арестом вели ее до Васильково. В тюрьме она, провидимому, заболела тифом и до Васильково прошла в болезненном состоянии. Спасаясь от Красной армии, деникинцы не успели захватить Раису из Васильково. Вернувшись в Киев, она слегла в больницу, где через несколько дней (19 декабря 1919 г.) умерла.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн 62. № 1. Москва. 1930. С. 177-181./