Лейзэр (Лазар)
Ёселевіч (Іосіфавіч) Цукерман – нар. ў 1852
г. у Віленскай губэрні (губэрнскім месьце Магілёў)
Расейскай імпэрыі, ў заможнай габрэйскай сям’і, адносіўся да Купецкіх
пляменьнікаў Віленскай губэрні. Прынамсі
віленчук Беньямін Ёсельсан успамінаў што “Цукерман быў
родам з Магілёву” /В. И.
Иохельсон. Первые дни Народной Воли.
Петербург. [Петроград.] 1922. 41./.
Вучыўся ў хедары, затым у гімназіі, дзе ўдзельнічаў у дзейнасьці кружка самаадукацыі габрэйскай моладзі, пісаў вершы.
Вучыўся ў хедары, затым у гімназіі, дзе ўдзельнічаў у дзейнасьці кружка самаадукацыі габрэйскай моладзі, пісаў вершы.
У Жэнэве
(Швэйцарыя) вывучаў друкарскую справу. У 1879 г. вярнуўся ў Расейскую імпэрыю і
пачаў працаваць наборшчыкам нелегальнага выданьня партыі “Народная Воля”, што
знаходзілася ў Сапёрным завулку ў Санкт-Пецярбурзе.
Уначы 17-18 студзеня 1880 г. Лейзэр
Цукерман быў арыштаваны пры выкрыцьці жандарамі гэтае друкарні, ды пра гэтым аказаў разам з хаўрусьнікамі ўзброены супраціў.
Судзіўся па працэсу “16-ці” і быў асуджаны
ад 31 кастрычніка 1881 г. да 15 гадоў цяжкіх працаў, затым гэты тэрмін быў
скарочаны да 8 гадоў. Пакараньне адбываў на Нерчынскай катарзе, на Кары, у Забайкальскай
вобласьці.
Пасьля 5 гадоў зьняволеньня быў пераведзены на паселішча ў Батурускі
ўлус Якуцкай акругі Якуцкай вобласьці, дзе
18 ліпеня 1887 г. патануў ў рацэ Амга.
Літаратура:
*
Дѣло 16-ти народовольцевъ Квятковскаго, Ширяева, Прѣснякова, Тихонова,
Фигнеръ и др. Петербургъ. 1906. С. 35, 40, 42-43, 56, 57-58, 69, 83, 85.
* Иванова-Борейша С. Первая типографія «Народной Воли». // Былое. Журналъ посвященный исторіи
освободительнаго движенія. № 9. Сентябрь. Петербургъ. 1906. С. 3-7.
*
Дѣло 16-ти (1880 г.). С.-Петербургъ. 1907. С 37, 47, 93, 95.
* Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Петербург. [Петроград.] 1922. С. 14, 24.27, 41.
* Цукерман Лейзер. // Кротов М. А. Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 227.
* Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Петербург. [Петроград.] 1922. С. 14, 24.27, 41.
* Цукерман Лейзер. // Кротов М. А. Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 227.
* Израэльсон А. Скорбные страницы якутской ссылки. // В
якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник
материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 205.
* Жуковский-Жук. Мартиролог Нерчинской каторги. // Кара и
другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и
материалов. Москва. 1927. С. 281.
* Цукерман, Лейзер (Лазарь) Иоселевич
(Иосифович). // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический
словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 4. Москва 1932. Стлб. 1913.
*
Короленко В. Г. История моего
современника. Книги третья и четвертая. Переиздание. Якутск. 1988. С. 252-253, 413.
* Цукерман Лейзер
Иоселевич (Лазарь Иосифович, Элиезер). // Российская еврейская энциклопедия. Т.
3. Биографии. С - Я. Москва. 1997. С. 322-323.
* Цукерман Эли‘эзер
(Лейзер). // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 9. Фейдман – Чуэтас. Иерусалим.
1999. Стлб. 1120.
* Фридман А. Могилевские революционеры: эпоха несбывшихся надежд. // История могилевского еврейства. Документы и люди. Научно популярные очерки и жизнеописания. В 2-х книгах. Кн. 1. Составитель Александр Литин. Минск. 2002. С. 135.
* Цукерман Л. І. // Выпуснікі і навучэнцы Магілёўскай мужчынскай гімназіі 1809-2009. Біябібліяграфічны даведнік. Складальнікі: Л. Я. Гурковіч, Т. М. Калініна. Магілёў. 2009. С. 99.
Лізаветка Слодыч,
Койданава
V.
Покушение 19-го ноября
1879 года на жизнь Государя Императора,
посредством взрыва
полотна Московск.-Курской железной дороги.
19-го ноября 1879 года, в одиннадцатом часу
вечера, в Москве на третьей версте от пассажирской станции но линии
Московско-Курской железной дороги, во время следования поезда со Свитой Его
Императорского Величества, было произведено злоумышленниками, посредством
взрыва, повреждение полотна дороги, которое имело последствием крушение поезда.
Преступление, очевидно, было направлено против Священной Особы Государя
Императора, изволившего проследовать по вышеупомянутому пути незадолго до
взрыва...
Из показаний Ширяева и Гольденберга видно,
что по окончании работ по подкопу из дома Сухорукова, некоторые из участников
направились в Петербург, захватив при этом часть вещей и, между прочим,
железный бурав. Затем, при обыске квартиры в доме под номером 10 в Саперном
переулке были найдены, между прочим, объявления по поводу взрыва 19 ноября,
план примерного взрыва поезда динамитом на полном ходу, тетради полного отчета
о приготовлении динамита в июле и августе 1879 года, счеты по приобретению
элементов Гренэ, 9 фотографических карточек Ширяева: и большой складной бурав
(л. 89 т. I)...
Задержанные при обыске в Саперном переулке,
в доме под номером 10 сын тайного советника Николай Бух, дочь майора София
Иванова, еврей Лейзер Цукерман и крестьянка Мария Грязнова, виновными себя в
участии в преступлении 19 ноября не признали, при этом по поводу найденных в
квартире вышеупомянутых предметов Бух и Грязнова заявили, что о существовании
их в квартире им ничего не было известно. Иванова же показала, что все предметы
она получила от одного знакомого, назвать которого она не желает, и хранила в
запертом комоде в занимаемой ею комнате. Еврей Цукерман по этому предмету
отказался дать какие бы то ни было объяснения.
Затем других данных, которые бы изобличали
названных лиц, т.-е. Буха, Цукермана, Грязнову и Иванову, в участии в покушении
19 ноября 1879 года, при производстве дознания, обнаружено не было.
VI.
О взрыве 5 февраля 1880 года в
Зимнем Его Императорского Величества дворце.
5-го февраля настоящего года, в 6 часов 20
минут по полудни, в Зимнем Его Императорского Величества дворце произошел
взрыв, разрушивший помещение главного караула и смежные с ним части здания и несколько
повредивший паркетный пол в тех покоях, расположенных над помещением...
По обыску, произведенному 18 Января 1880 г.
в доме № 10, по Саперному переулку, в коем обнаружена тайная типография и где
проживали: Николай Бух, София Иванова и Лейзер Цукерман, между, прочими
документами, были найдены: план взрыва поезда на полном ходу посредством
динамита, с расчетами о количестве потребного динамита и различными замечаниями
по его приготовлению, и билет адресной экспедиции за № 8762, выданный 28 Января
1879 года крестьянину Спасской волости, Олонецкой губернии, Каргопольского уезда,
Степану Николаеву Батурину [* Выше сказано было, что по паспорту Батурина проживал
Халтурин до поступления его во Дворец.]. По вытребовании из адресной
экспедиции плакатного паспорта на то же лицо, сей последний оказался подложным
(л. 306-308 т. XI).
На основании вышеизложенных обстоятельств
были привлечены в качестве обвиняемых по участию во взрыве Дворца: Александр
Квятковский, Евгения Фигнер, Николай Бух, Лейзер Цукерман и София Иванова (л.
96, 97, 147, 148 и 150 т. XI).
Все эти лица не признали себя виновными в
этом преступлении, причем Бух, Фигнер и Иванова удостоверили: что они Халтурина
вовсе не знают и лица, именовавшегося Батуриным и Батышковым никогда не видели;
Цукерман же заявил, что он никаких показаний по делу давать не желает (л. 161
т. XI)...
Николай Бух, что кому принадлежит найденный
в квартире, занимаемой им и другими жильцами, план взрыва поезда на железной
дороге, он не знает и его никогда не видел, что касается вида на жительство
крестьянина Степана Батурина, отобранного в той же квартире при обыске, то
полагает, что вид этот кем-либо передан был тому человеку, который занимался
подделкою паспортов и который отдал свои бумаги кому-нибудь из жильцов на
хранение; в квартире же этой, насколько ему известно, никто из жильцов
подделкою паспортов не занимался. При этом Николай Бух присовокупил, что ни
Квятковского, ни Фигнер он не знает и никогда их не встречал (л. 160 т. XI, и
311 т. XII).
Наконец, София Иванова, что паспорт на имя
Батурина был найден в числе других бумаг в ее комнате; все эти бумаги были
отданы ей лично на хранение лицом, которое она не желает назвать. На вопрос,
знает ли она Квятковского и Фигнер, Иванова заявила, что отвечать не желает (л.
162 т. XI).
VII.
Выпуск трех номеров органа фракции
террористов «Народная Воля» и обнаружение С.-Петербургской вольной типографии в
Саперном переулке в ночь на 17 и 13 Января текущего года.
4 Декабря прошлого 1879 года С.-Петербургской
городской полицией был произведен обыск по Гончарной улице в доме № 7, кв. № 3,
в меблированной комнате № 9, у канцелярского служителя Костромского Губернского
Правления Ивана Голубинова...
Во время обыска в квартире Лысенко, в ней
оказались, кроме его и Софии Михайловой, еще кухарка Аксинья Дмитриева и два
лица, не прописанные по домовой книге, еврей, отказавшийся назвать свое имя, и
второй неизвестный, застрелившийся из револьвера в тот момент, когда убедился,
что всякое сопротивление напрасно. Ни именовавшийся Лысенко, ни задержанный
еврей первоначально никаких объяснений о своей личности дать не пожелали.
Кухарка Аксинья Дмитриева, очевидно малограмотная, показала, между прочим, что
приехала в мае месяце 1878 года и остановилась у знакомой, назвать которую не
желает. Прожив с нею месяца четыре, она ознакомилась с убеждениями
социалистов-революционеров через одну даму и усвоила эти убеждения. Таким
образом в принадлежности к партии революционеров она признает себя виновной, но
считает нужным оговориться, что она желала путем мирным, а не путем насилия
изменить существующий в России государственный и общественный строй...
25 января сего года, Аксинья Дмитриева,
после того как Мария Фролова (л. 154 т. 6) признала ее за знакомую свою, крестьянку
Тверской губернии, Осташковского уезда, Дмитриевской волости, деревни Суток, Марью
Васильеву Грязнову, удостоверила правдивость ее заявления и добавила к своему
первоначальному показанию следующее: кухаркою в доме Лысенко она не была, но
должна была играть эту роль, причем постоянно боялась, что себя выдаст, так как
по наружности была похожа на нигилистку; никого из живших в Саперном переулке
она до поступления туда не знала и решилась вступить в их сообщество потому,
что ее подстрекали, говоря, что она храбра лишь на словах. Неизвестный еврей и
застрелившийся жили у Лысенко, когда она к нему поступила; первого звали Яковом,
а второго Абрамом. Работа ее, Грязновой, в типографии состояла в том, что она
натирала валиком краску для печатания, приводила в движение печатный вал,
смачивала бумагу и брошюровала отпечатанные листы. Печатание производилось
разновременно, когда была работа, рукописи приносились двумя или тремя неизвестными
ей личностями. В типографии работали исключительно жившие в ней лица, причем
Лысенко и Яков набирали, а покойный Абрам держал корректуру (л. 49 т. X).
Затем, путем розысков и действий по
дознанию, были остановлены личности: Софьи Михайловой Лысенко, которая оказалась
дочерью майора, девицей Софьей Андреевой Ивановой, Луки Лысенко — сыном тайного
советника Николаем Бухом и неизвестного еврея, оказавшегося Лейзером Иосселевым
Цукерманом — племянником Виленского купца.
Обвиняемая Софья Иванова отказалась сначала
от всяких объяснений по делу (л. 26, 55 т. X), но затем впоследствии показала,
что она служила наборщицей в тайной типографии; в принадлежности к
социально-революционной партии признает себя виновной, но к какой фракции —
объяснить не желает. На Липецком съезде участия не принимала и о назначении ее
членом исполнительного комитета не знала. Земляной бур, план взрыва поезда на
ходу, тетрадь с заметками о приготовлении динамита, счет по покупке аппаратов системы
Гренэ лично взяты ею на хранение от знакомого, назвать которого не желает, и
хранились в ее комнате, в запертом комоде, причем ключ от комода всегда
находился при ней. Другие лица, жившие на этой квартире, даже не знали о
существовании у ней этих вещей. Степана Ширяева она не знает, 9 карточек его
переданы ей тоже на хранение (л. 100-101 т. I).
Из отзыва бывшего IIІ Отделения
Собственной Его Величества Канцелярии, от 29 февраля сего года за № 1806 (л. 86
т. X), видно, что дочь майора, девица София Иванова первоначальное участие в
революционной пропаганде приняла в 1874 г., будучи наборщицей в типографии
Мышкина. Она вместе с другими участниками набирала печатавшиеся в типографии
революционная сочинения: «Исторію одного французскаго крестьянина», «Чтой-то
братцы» и т. п., содействовала к их сбыту, знала о преступной деятельности
других соумышленников и вообще, действуя как сочлен общества, сознательно
стремилась к развитию агитации. В 1876 году Иванова принимала участие в
демонстрации на площади Казанского собора. Кроме того она привлекалась к ответственности
по процессу о 193 лицах и признана была виновною. Сосланная по Высочайшему
повелению в Архангельскую губернию, в город Кемь, с лишением всех особенных
прав и преимуществ (взамен определенного ей Особым Присутствием
Правительствующего Сената наказания — лишения всех прав состояния и ссылки в
Сибирь на поселение), она въ ночь на 22 марта 1879 г. изъ мѣста жительства
скрылась.
Обвиняемый Николай Бух разыскивался по
процессу 193, по так называемому самарскому кружку, но скрывался с 1874 г.,
занимаясь, по собственному сознанию, пропагандою в народе. В С.-Петербург он
прибыл только в августе месяце 1879 г., где был до того времени — не выяснил и
отказался дать какие-нибудь разъясняющие дело объяснения (л. 57 и 82 т. X).
Лейзер Цукерман показал только, что выехал
из России в Берлин в 1875 году; был и в других местностях, но где, сказать не
желает, приехал из Берна месяца четыре тому назад (допрос 28 февраля); личность
его может удостоверить двоюродная сестра, студентка медицинских курсов Цецилия
Лури; каковое обстоятельство свидетельницею и было подтверждено на дознании (л.
109 т. X). На дальнейшие вопросы обвиняемый отвечать отказался (л. 29, 58, 68 и
84 т. X). Независимо от признания Цукермана его двоюродною сестрою Лури, он
признан еще по предъявленной карточке (приложена к делу к л. 111 т. X) своим
отцом, витебским 2-й гильдии купеческим братом Иоселем Цукерманом, и некоторыми
членами его семейства. От отца была тогда же отобрана другая карточка сына его
Лейзера, снятая шесть лет назад и тоже приложена к настоящему делу (л. 112 т.
X). Свидетельница, крестьянка Анна
Иванова, служившая кухаркой у Квятковского, по предъявлении ей фотографических
карточек разных лиц, признала в Софье Ивановой и Лейзере Цукермане лиц,
посещавших ее господина довольно часто (л. 88 т. X)...
Свидетельница, жена штабс-капитана Ольга
Фетисова в предъявленной ей карточке, называвшей себя женою Лысенко, признала
знакомую свою Софью Иванову, работавшую в типографии Мышкина в Москве в 1873
или 1874 годах (л. 66 т. X).
VIII.
О вооруженном,
сопротивлении, оказанном чинам полиции
при производстве обыска в
кв. № 9, д. № 10 по Саперному переулку.
Выше было упомянуто, что лица, жившие в
помещении тайной типографии, в Саперном переулке, при появлении к ним на
квартиру, в ночь на 18 Января сего года, чинов полиции, оказали им вооруженное
сопротивление, встретив выстрелами из револьверов, и только по прибытии нижних
чинов жандармского дивизиона, потребованных распоряжавшимся обыском участковым
приставом, были арестованы, успев до прихода жандармов сжечь часть хранившихся у
них бумаг. По осмотру квартиры в доме № 10 по Саперному переулку, в которой
помещалась типография и жил называвший себя канцелярским служителем Лысенко,
между прочим оказалось: прямо против входной двери с парадного хода квартиры №
9, в расстоянии ½ сажени от каменного пола, имеется знак от удара пулей; на
левой половине двери имеются следы от трех пуль, которыми дверь пробита на
пролет; входные отверстия от двух пуль находятся на внутренней стороне двери,
одна из этих пуль пробила дверь близ самой ручки, другая прошла насквозь двери
на пол-аршина выше первой; входное же отверстие от третьей пули находится на
наружной стороне двери, ближе к косяку. Над дверью имеется продолговатое окно с
3 стеклами, из коих одно найдено разбитым, равно разбито одно стекло в раме от
окна, находящегося рядом с выходными дверями. В потолке передней с левой
стороны найдено семь следов от ударов пуль и восьмой след против разбитого
стекла в окне над выходной дверью; в правой стороне передней имеется знак от
ударившейся пули, которая и найдена там же на полу; наконец, на шкафу, стоящем
в передней, имеется один знак от рикошетировавшей пули и след от другой,
пробившей дверь шкафа в левом верхнем углу. Далее на правой половине двери,
ведущей из прихожей в комнаты, на высоте 2-х аршин от пола, имеются следы
копоти от произведенных из комнаты у самой двери выстрелов, в потолке первой
комнаты, влево от коридора, имеется знак от удара пулей, а в стене, примыкающей
к коридору, глубокое отверстие от пули, засевшей в ней. В потолке второй
комнаты найдено пять знаков от ударов пуль, такие же знаки имеются и на,
притолоке двери, ведущей в 3-ю комнату и на одной из стен 2-й комнаты. В
третьей комнате, в первом окне от дверей разбиты правые верхние в обеих рамах
стекла; в одном из стекол 2-го окна найдено круглое отверстие; в самой раме
знак от пули; как в этом, так и в 3-м окне несколько стекол перебито и в
последнем окне кроме того разломана перекладина. Висевшее над комодом, в 3-й
комнате, зеркало разбито, и по снятии задней доски зеркала найдена пуля. В 4-й
комнате, находящейся между 1-й комнатой и кухней, стекла в окнах найдены,
разбитыми, но следов от пуль в этой комнате не оказалось (л. 2-5 т. IX).
И. д. пристава 3-го участка Литейной части,
майор Миллер показал, что в ночь с 17 на 18 января сего года, прибыв с помощником
своим, коллежским асессором Еффенбахом, городовыми и понятыми в квартиру
именовавшего себя Лысенко, он узнал, что в квартиру эту ведут два хода, один по
парадной, другой по черной лестнице. Почему, отрядив г. Еффенбаха с околоточным
надзирателем, городовым, понятым и старшим дворником, поручил им войти в
квартиру с черного хода, а сам с остальными приглашенными к обыску лицами
направился к парадному ходу и, так как по звонку его, в квартире поднялась суматоха
и крики: «Пришли с обыском», то опасаясь со стороны живших в квартире принятия
мер к уничтожению компрометирующих их предметов, он, Миллер, приказал сломать
двери и вошел в квартиру силой. Помещение оказалось неосвещенным, тем не менее
в противоположной ко входу двери он увидел очертание мужской фигуры, которая
сделала по нем выстрел. Но он, Миллер, не останавливаясь прошел через две
комнаты, в кухню, где отворил дверь, ведущую на черный ход, и впустил в
квартиру помощника своего и лиц, бывших с ним. Лица же, сопровождавшие его,
Миллера, остались по-прежнему на парадной лестнице, удерживаемые повторявшимися
выстрелами жильцов квартиры, отвечая со своей стороны тоже выстрелами. Желая
обеспечить задержание живших в квартире, он не решился без присутствия
вооруженной силы занять следующие комнаты и поехал в казармы жандармского
дивизиона, на Кирочную улицу. За время отсутствия его, — что продолжалось не
более 25 минут, — Лысенко и его товарищи, очевидно, занялись истреблением
многого из поличного, жгли бумаги (обгорелые остатки были найдены при обыске) и
выбрасывали в окна книги и другие предметы; подчиненные же изредка обменивались
с сопротивлявшимися выстрелами, караулили парадный ход и занимали кухню и
смежную с нею комнату. Из дивизиона он возвратился с пятью жандармами, с
которыми и проникнул в квартиру, внеся с собою лампу. После возобновившейся
перестрелки, в которой приняли участие жандармы и полицейские чины, он, Миллер,
задержал в комнате, расположенной рядом с гостиной, 4 человека (двух мужчин и
двух женщин), которые, после некоторой борьбы, были связаны, при этом одна из
женщин заявила, что всего в квартире застигнуто было пять человек, и действительно
пятый был найден жандармами в задней комнате, причем при входе их в эту комнату
застрелился из револьвера и найден на полу уже мертвым. Затем начался обыск,
при чем найдено и отобрано от задержанных в квартире всего шесть револьверов.
Одним из них небольшого калибра было совершено самоубийство, другой, такой же,
разряженный при обыске, был подан ему, приставу, с полным количеством патронов,
прочие револьверы приобщены к делу. Судя по копоти на револьвере, поданном ему
с полным количеством зарядов, а также и по тому обстоятельству, что при обыске
найдены открытые коробки с патронами, есть основание предполагать, что
сопротивлявшиеся несколько раз заряжали свои револьверы. Из сопровождавших его,
Миллера, лиц, только г. Еффенбаху одним из выстрелов сопротивлявшихся оцарапало
руку, прочие же остались невредимы (л. 9-11 т. XI).
Помощник пристава, Коллежский Асессор
Ефенбах, подтверждая предыдущее показание, добавил, что, по отъезде пристава в
жандармский дивизион, он перешел на парадную лестницу и, охраняя выход из
квартиры, держал рукою за ручку двери. В это время с внутренней стороны
последовал выстрел. Пуля, пробив дверь, задела за верхнюю часть его мизинца
левой руки, ударилась об запонку, с которой соскочила цепочка, пробила затем
насквозь сюртук, подкладку, вату на пальто, где и остановилась (л. 12-14 т.
IX).
По медицинскому осмотру повреждения руки у
Еффенбаха, а равно платья, бывшего на нем, все изложенное в показании его,
относительно полученной им раны, вполне подтвердилось.
Городовой Степан Иванов показал, что, при
производстве обыска, один револьвер найден на полу, возле женщины со светло-русыми
длинными волосами, второй и третий возле двух задержанных в квартире мужчин,
четвертый под рукою самоубийцы, а пятый и шестой где были разысканы — не знает
(л. 19 т. IX).
Городовой Михаил Артамонов, что по
возвращении пристава с жандармами, они задержали в первой комнате двух мужчин и
стриженую с темно-русыми волосами женщину; тогда же и в этой самой комнате на
полу, возле задержанных, были найдены три револьвера. В следующей комнате нашли
еще женщину, спрятавшуюся за платяным шкафом, и на полу этой комнаты лежащим
4-й револьвер, пятый найден при самоубийце, а шестой где найден — не помнит (л.
21 т. IX).
Городовой Андрей Орлов, что когда прибыли в
квартиру Лысенко жандармы, то он вместе с дворниками разломал дверь, ведущую из
кухни в первую комнату, где задержали одну женщину и 2-х мужчин, отобрали у них
револьверы и связали их тут же. В третьей комнате они нашли еще спрятавшуюся за
шкафом женщину, отобрали у нее револьвер и, связав ее, повели в ту же комнату,
где были задержаны другие лица, она же указала им, что в квартире было всего не
четыре, а пять человек. Свидетель хорошо не помнит, были ли револьверы отобраны
из рук задержанных, или же они лежали на полу возле сих лиц (л. 23 т. IX).
Городовой Александр Морозов показал, что,
поставленный в ночь на 18 января перед окнами квартиры № 9, во время
производившегося в ней обыска, он слышал в квартире шум, окна разбивались, через
окна во двор кто-то бросал бумаги и книги.
Городовой Лев Павлов показал, что войдя, в
квартиру № 9 тогда, когда уже все задержанные были связаны, он слышал от
женщины со светлыми, длинными волосами, называвшей себя женою Лысенко, как она
подшучивала над мужчинами и при этом сказала, обретясь к ним: «Какие вы
мужчины, вы трусы, было условлено защищаться, а вы оставили первые, пришлось
нам, женщинам, защищаться» (обор. л. 45 т. IX). Околоточные надзиратели: Герман
Шутов и Дмитрий Цветков, дворники: крестьяне — Михаил Салов (л. 35). Федот
Васильев (обор. л. 35), Василий Мельников (л. 38), Алексей Тимиров (обр. л.
38), Василий Салов (л. 39-41). временно-отпускной рядовой Тимофей Потапов
(обор. л. 41), жандармский унтер-офицер Сергей Карчевцев (л. 43) и рядовой Яков
Коничков (л. 44) предыдущие показания вполне подтвердили (л. 19, 22 т. IX).
Спрошенные в качестве обвиняемых,
задержанные в помянутой квартире и оказавшиеся впоследствии: сыном тайного
советника Николаем Бухом, дочерью майора, девицею Софиею Ивановой, крестьянкою
Мариею Грязновой и мещанином Лейзером Цукерманом в сопротивлении чинам полиции,
во время которого был легко контужен помощник пристава Еффенбах, не сознались,
при чем показали: Бух, что, когда в ночь на 18 января позвонили в занимаемую им
квартиру, то он и проживавшие с ним лица догадались, что прибыла полиция с
обыском. В то время в квартире все спали: он, Бух, в 3-й комнате от кухни,
Цукерман и застрелившийся в задней комнате, где же спали Иванова и Грязнова —
не знает. После того как последовал звонок, он стал собирать свои рукописи и
сжигать их в 1-й и в-3-й комнате от кухни. В то же время он услышал, что кто-то
из живших с ним на квартире выстрелил несколько раз, но кто именно — не знает,
потому что в квартире было темно. Вскоре полиция начала кричать: «Сдавайтесь!»
и вслед за сим последовали со стороны полицейских выстрелы в окно и в дверь.
Затем пришли жандармы, он закричал им в окно: «Сдаемся», на что последовал в
ответ залп из револьверов. Когда была разломана дверь, он, Бух, был задержан
без револьвера в руках. Револьверы, а равно большой кинжал, были принесены в
его квартиру кем либо из знакомых; были ли еще в квартире маленькие кинжалы,
того не помнит (л. 26-27 т. IX). Грязнова, что в ночь на 18 января она была
разбужена Софией Ивановой, кричавшей «Вставайте, пришли с обыском». Она,
Грязнова, не стреляла и кто именно стрелял из проживающих в квартире — не
знает. Бумаг она тоже не жгла. Окна разбила она с той целью, чтобы если кто
придет, то видел бы, что квартира разорена (л. 29).
Иванова и Цукерман от всяких объяснений по
существу возведенного на них обвинения отказались (л. 28 и 30); при заключении
же следствия обвиняемая София Иванова признала себя виновной в вооруженном
сопротивлении чинам полиции при производстве обыска в занимаемой ею квартире,
но от объяснения подробностей вновь уклонилась (л. 51 т. IX).
19 января сего года был произведен
подробный медицинский осмотр трупа неизвестного, застрелившегося в квартире,
где помещалась тайная типография, при чем выяснено, что, судя по повреждениям,
найденным при вскрытии трупа, есть полное основание заключить: 1) что смерть
произошла от двух огнестрельных ран, нанесенных им самим; 2) что по имеющемуся
обжогу в окружности раны, составляющей входное отверстие, выстрелы были
произведены в упор, и 3) что копоть от сажи на ладонной поверхности
указательного и большого пальцев левой руки, которые сложены были
кольцеобразно, соприкасаясь концами, указывают, что этими пальцами неизвестный
придерживал дуло огнестрельного оружия и, следовательно, выстрелы произведены
были им самим (л. 17 т. IX,). Кто был застрелившийся не приведено в
положительную известность.
Приговор Военно-Окружного
Суда.
Дело 16-ти слушалось в С.-Петербургском
военно-окружном суде 25 октября 1880 года. Председательствовал Ген.-Майор Лейхт,
обвинителями выступили прокурор В.О. Суда Ахшарумов и помощник его Кудрявцев.
Защищали: Зунделевича и Зубковскаго — Марголин, Мартыновского, ІІреснякова и
Булича — Аполлонов, Кобылянского — Дзенциол, Дриго — Кисличный, Фигнер — Ходнев
и Буха — Китаевский. Все защитники — кандидаты на военно-судебные должности.
Остальные подсудимые от назначенных судом защитников отказались.
На вопрос председателя о летах, роде
занятий (указанных уже выше в обвинительном акте) и вероисповедании подсудимые
Мартыновский и Зунделевич объявили себя не принадлежащими ни к какому вероисповеданию,
Ширяев — вероисповедания атеистического, Окладский —
социалистически-революционного, Цукерман — еврейского, Кобылянский —
католического, остальные — православного вероисповедания.
Заседание суда длилось пять дней. 30
октября в 11½ час. утра суд удалился для постановления приговора и в 1 час ночи
вынес следующую резолюцию. «Выслушав дело о ... суд признал их виновными в
принадлежности к тайному обществу, стремящемуся путем пропаганды и агитации
возбудить народ к восстанию, для ниспровержения существующего в России
государственного и общественного строя, и не только допускающему, но и в действительности
совершавшему политические убийства и даже покушения на жизнь священной особы
Государя Императора, а потому на основании 241, 249, 17, 19, 20 и 31 ст. Ул. о
наказ. и 830 ст. 24 кн. св. военн. постановл., постановил: подсудимых
Квятковского, Ширяева, Тихонова, Окладского и Преснякова лишить всех прав
состояния и подвергнуть смертной казни чрез повешение, а остальных 11
подсудимых, в виду признанных судом, уменьшающих их вину обстоятельств, лишив
всех прав состояния, сослать в каторжные работы в рудниках: Зунделевича — без
срока, Кобылянского, Буха и Зубковского — на 20 лет, Цукермана, Булича,
Мартыновского и Дриго на 15 лет, и на заводах: Иванову, Грязнову и Фигнер на 15
лет. Приговор этот, по вступлении в законную силу, представить на усмотрение
помощника командующего войсками гвардии и петербургского военного округа,
причем ходатайствовать о смягчении нижепоименованным подсудимым определенного
им наказания тем, чтобы Цукермана и Иванову сослать в каторжные работы на
заводах — первого на 8 лет, а вторую, на 4 года, Фигнер и Грязнову, по лишении
всех прав состояния сослать на поселение — первую в отдаленные места Сибири, а
вторую в места не столь отдаленные; Булича и Дриго, по лишении всех особых,
лично и по состоянию им присвоенных, прав и преимуществ, сослать на житье в
Томскую губернию. Судебные по делу издержки взыскать с подсудимых поровну, с
круговою друг за друга ответственностью, а в случае несостоятельности их всех
принять на счет казны» [* «Правительственный Вѣстникъ» 1680 г. окт. и ноябрь.]...
/Дѣло 16-ти
народовольцевъ Квятковскаго, Ширяева, Прѣснякова, Тихонова, Фигнеръ и др.
Петербургъ. 1906. С. 29, 35, 42-44, 55-58, 65-70, 85-86./
ПЕРВАЯ ТИПОГРАФИЯ «НАРОДНОЙ ВОЛИ»
В августе 1879 года только что
сформировавшейся группе народовольцев пришлось заняться устройством тайной
типографии для своего нового органа. Это было после разделения организации
«Земли и Воли» на две самостоятельные группы. Бывшую типографию «Земли и Воли»,
благополучно существовавшую в Петербурге раньше, разделили между этими двумя
группами. Сделав необходимые добавления шрифта и прочих принадлежностей,
народовольцы принялись устраивать дело. Трое типографских работников из «Земли
и Воли» выразили согласие работать в новой газете, что значительно облегчало
нашу задачу, ибо это были не только опытные наборщики, но и вообще люди,
знавшие и любившие типографское дело. Кроме того, в будущем нам обещали еще
одного сотрудника, наборщика по ремеслу, который в продолжение многих лет
добывал себе хлеб этим ремеслом. Он в это время жил за границей, и было
предложено выписать его оттуда. Предстояло подыскать подходящую квартиру и
более или менее солидную к ней хозяйку, которая сумела бы внушить к себе
почтение дворникам и соседям. По правде говоря, солидных по возрасту людей
среди нас совсем почти не было, и поневоле пришлось принимать во внимание
только другие соображения. Место это было предложено мне, отчасти потому, что я
раньше была знакома с ремеслом наборщицы и могла быть в этом деле полезнее
других, отчасти же просто потому, что я была в это время свободна от других
обязательств. Не скажу, чтобы мне особенно улыбалась мысль о затворнической
жизни, которую приходится вести при такой работе, но было желание как можно
скорее приложить куда-нибудь свои силы; сознание, что я могу здесь быть
полезной, заставило меня сразу согласиться на эту роль.
За отыскание квартиры взялись А. А. Квятковский
и Д. А. Михайлов. Оба они были очень предусмотрительны и умели хорошо
взвешивать удобства и недостатки квартир в конспиративном отношении. Через
несколько дней подходящее помещение было найдено и мне было предложено снова
осмотреть его вместе с Н. Бухом, который должен был разыгрывать роль моего
супруга.
Все было предусмотрено как нельзя лучше.
Саперный переулок — улица не бойкая, и населена она более или менее почтенными
людьми; дом, в котором находилась наша будущая квартира, был занят несколькими
достаточными семьями. Ни квартирных хозяек с бесчисленными квартирантами, среди
которых всегда может оказаться какой-нибудь «крамольник», ни студентов, ни
молодежи вообще — в этом доме не было. В квартире два хода, — черный и
парадный, при чем последний имел вполне приличный вид и освещался по вечерам;
большое удобство представляло то, что швейцара не было. Окна четвертого этажа,
где помещалась наша квартира, выходили во двор, а напротив была глухая стена
соседнего дома. Окна эти только отчасти были видны с противоположной стороны
улицы, но все же, в случае неблагополучия у нас в доме, можно было выставить
знак, что и было сделано впоследствии. По паспорту мы должны были изображать
собою отставного чиновника и его супругу. Документ был настоящий, так что с
этой стороны мы ничем не рисковали. В конце августа мы переехали. Шрифт и
прочие принадлежности типографского дела перевозилось вместе с мебелью, причем
все тяжелые вещи были по возможности размещены по разным сундукам, чтобы
тяжесть их не возбудила подозрения. Квятковский, принимавший деятельное участие
в упаковке вещей, не мог следить за выгрузкой их в новом жилище и потому нашел
себе другое дело: не сказавши нам ни слова, он принялся издали, незаметно для
нас, выслеживать наши поезда, чтобы убедиться, что никакие шпионы нас не
сопровождают. Проделал это он так артистически, что я ничего не заметила и была
очень удивлена и сконфужена, когда он рассказал мне об этом после. При нашем
переезде дворники, которых в доме было двое, оказывали нам содействие, помогая
вытаскивать вещи, за что получили щедрое «на чай». С этой, кажется, минуты они
решили, что к ним переехали «хорошие господа». Мы всегда старались поддерживать
такую репутацию и они все время относились к нам очень почтительно. Прислуги у
новых жильцов в первые дни совсем не было. Грязнова, бравшая сначала на себя
роль кухарки, по своим личным делам должна была отложить на время поступление в
типографию, поэтому у нас вышла заминка. Мы объявили дворнику, что ждем
рекомендованную нам кухарку. Вскоре на должность эту к нам определилась особа,
называвшаяся по паспорту Анной Барабановой. Так как личность ее не была
установлена, то я и буду называть ее этим именем. «Аннушка» была интеллигентная
девушка, курсистка, но с ролью кухарки справлялась, как настоящая актриса,
которая сама увлекается принятой на себя ролью. Ее природная практичность много
помогала ей в этом. Как человек общительный, она живо перезнакомилась с
дворником, его помощником и соседними лавочниками. Ближайший из них стал даже
задабривать Аннушку подарками, уговаривая ее не покупать продуктов нигде, кроме
его лавочки, и обещая ей за это постоянное вознаграждение. На первый случай он
подарил ей коробочку монпансье. Главное достоинство Аннушки заключалось в том,
что она не имела конспиративного вида и держала себя просто. Аннушка, по-видимому,
была не прочь поболтать со всеми этими людьми, при случае немножко побранить
своих господ, но всегда умела соблюдать чувство меры. Приходя к нам в комнаты,
она со смехом передавала нам эти разговоры, иногда изображая их в лицах.
Когда пришла пора начинать печатание 1-го №
«Народной Воли», в квартире был водворен Абрам, товарищ Буха по старой
типографии. Он проживал в квартире «нелегально», т. е. без прописки, и поэтому
ему предстояло почти безвыходное сидение дома. Началось печатание. Набором
занимались Бух, Абрам и я. Потом двое из нас должны были стоять у станка при
печатании листов. У станка работала и Аннушка. Хозяйственные обязанности мы с
ней поделили и готовили в кухне обед по очереди. На своем посту, т. е. в кухне,
в качестве прислуги, она обязана была пребывать только утром, когда являлся
дворник с дровами, мальчик из мясной лавки и пр. После того в кухню из
посторонних людей никто не заходил, но в случае, если звонил кто-нибудь с
черного хода, должна была выйти и отворить кухарка. С парадного крыльца
посетителей тоже было немного. По делам типографии являлись только два-три
лица; через них и велись сношения с внешним миром. Остальные члены партии, даже
близко стоявшие к делу, не должны были знать адреса типографии, хотя личный
состав ее был известен им.
Кажется, в конце сентября приехал новый
наборщик, Лейзер Цукерман. Он в типографском деле был как бы в своей стихии и
потому на другой же день работал наравне с другими. Ему, так же как и Абраму,
пришлось жить в качестве нелегального квартиранта и безвыходно сидеть дома.
Конечно, можно было узаконить их пребывание в квартире, но это было несколько
рискованно: пришлось бы взять фальшивые паспорта, а прописка таковых сама по
себе представляет риск. Кроме того, квартира, в которой скромно живут муж, жена
и кухарка, имеет более благонамеренный вид, чем если в ней обитают еще
квартиранты, да притом люди молодые, среди которых попадаются разные
вольнодумцы и неблагонамеренные люди. Нам хотелось так обставить квартиру,
чтобы, что называется, комар носу не мог подточить. Много было обращено
внимания и на внешнюю обстановку квартиры, главным образом, на гостиную,
которая была видна при входе в переднюю. Незадолго до переезда в Саперный
переулок нам представился случай купить не только мебель, но и всю домашнюю
обстановку квартиры средней руки у одной почтенной дамы, уезжавшей из
Петербурга. Мебель была вполне приличная, и то, что она была немножко
подержанная, даже еще больше подходило для отставного чиновника. Передняя
комната, самая лучшая в квартире, представляла собою самую заурядную гостиную,
в которой красовалось множество вязаных салфеточек и разбросанная на столе
колода карт и пр. На стене, в числе других украшений, видное место занимал
большой портрет Александра II, писанный масляными красками. В следующей
маленькой комнате помещался станок для печатания. Его устанавливали на мягкой
кушетке для того, чтобы не производить шума при печатании. Самая задняя и отдаленная
комната была просторнее других, и в ней удобно было расположить кассы со
шрифтами. В этих двух комнатах производилась вся типографская работа, и в ней
же должны были помещаться трое мужчин. Была еще маленькая комната около кухни, которую
великодушно уступили мне. Такую роскошь, как кровать или матрац, могли иметь
только законные жильцы, и наши молодые люди должны были довольствоваться
диваном и кушеткой, а когда последняя была занята, то приходилось устраиваться
на полу или на большой кипе типографской бумаги. Хотя в квартиру эту почти не
проникал чужой глаз, но были дни, в которые мы обязаны были чиститься и
прибираться совершенно, как перед обыском. Дело в том, что, по раз
установившемуся порядку, хозяин дома два раза в месяц, в определенные дни,
посылал к жильцам полотеров для чистки полов. Дни эти резко выделялись у нас.
Еще накануне вечером начиналась уборка, в которой принимали участие все. Кассы
и шрифты прятались в большие сундуки; более громоздкие вещи выносились в
переднюю и запрятывались в большой стенной шкаф. Шкаф этот, в котором помещались
водопроводные трубы, точно нарочно был устроен для наших конспиративных целей.
Бумага и отпечатанные листы тоже убирались в сундуки, но главное внимание
обращалось на тщательную чистку и выметание по углам и закоулкам: маленькая
шрифтинка, или какая-нибудь мелкая принадлежность печатания, найденная
полотерами при уборке, могла нас погубить не хуже, чем полное открытие
типографии. Нелегальные жильцы, Абрам и Цукерман, должны были с утра уйти
куда-нибудь, одевшись по приличнее и провести где им угодно целый день. Вечером
они снова являлись в квартиру и усаживались в ней ровно на две недели.
День в типографии проходил следующим
образом: с утра принимались за работу, при чем одна из женщин до обеда была
занята хозяйством. Мужчины были очень трудолюбивы по своей специальности, но
очень неохотно брались за какие бы то ни было хозяйственные дела. Исключение
составлял только Цукерман, который, по своему бесконечному добродушию, не
отказывался ни от какой работы и видя, что дамам кухня надоела, готов был
взяться даже за поварские обязанности, но мы не злоупотребляли его добротой,
или, вернее, не особенно доверяли его кулинарному искусству. Работа
продолжалась вплоть до обеда, после которого полагался отдых. Около этого
времени обыкновенно являлся кто-нибудь из наших обычных посетителей и приносил
нам известия о том, что делается на свете. Надо отдать справедливость нашим
товарищам, которые, зная, что мы сидим здесь, как в тюрьме, старались приносить
нам всевозможные новости. Бывали дни, когда не являлся никто, потому что в эту
квартиру без дела ходить не полагалось; посетители приносили рукописи или
забирали от нас отпечатанное. Отдохнувши и поблагодушествовав за самоваром, вся
публика снова принималась за работу, которая, впрочем, долго никогда не
затягивалась. По конспиративным соображениям было решено вечером не работать
позже 10 часов, и это правило нарушалось только в исключительных случаях. Такую
скучную, однообразную жизнь вели типографщики изо дня в день, не зная ни
праздников, ни отдыха, ни развлечений. По совести говоря, думаю, что успеху дела
много способствовало то обстоятельство, что сюда попали замкнутые, мало
общительные люди, иначе им было бы слишком тяжело выносить такую жизнь. Буху
было лет 25-26, но на вид ему можно было дать гораздо больше; это был замкнутый
и очень молчаливый человек. По натуре он был довольно неподвижен, но в работе
усидчив; к тому же он относился к своей работе, как художник, который гордится
результатами своих трудов. Его домашний костюм был более чем небрежен, но
заставить его переодеться или хотя бы почище умыться было не так то легко. Если
принять во внимание, что для выхода на улицу он должен был преобразиться в
настоящего джентльмена и употребить на это не мало времени, то будет понятно
его терпеливое отношение к обязательному сидению дома. Зато в тех случаях,
когда господин Лысенко (под таким именем он был прописан) выходил на улицу, вид
у него был настолько внушителен, шуба настолько хороша, и золотое пенсне так
удобно помещалось на носу, что дворник издали приподнимал шапку и отвешивал ему
почтительный поклон. Суровый барин снисходительно кивал ему головой.
Его товарищ Абрам, которого все звали
«пташкой» за его тоненький голосок, был еще очень молод. Ему было не более
20-22 лет. О своем прошлом он никогда не говорил, и мы даже не знали, почему
именно он стал нелегальным человеком. Застенчивый и скромный, он редко вступал
в разговоры и всего меньше любил говорить о себе. Никто не знал, о чем он
думает в то время, когда по целым часам стоит за однообразной работой у
типографского станка. Несомненно, что «пташка» был нервный и впечатлительный
человек. Когда до нас доходило известие об аресте кого-нибудь из близких людей,
Абрам принимал это очень близко к сердцу и, видимо, не находил себе места. Его
тоска и нервное напряжение выражались очень своеобразно: вероятно потому, что
ему нельзя было уйти из дому и рассеять свою грусть, он забирался в кухню,
запирал наглухо двери и начинал какую-нибудь хозяйственную суету, столь не
любимую им в обычное время: чистил самовар, или мыл шваброй пол, отчаянно
размазывая по углам грязь. Наработавшись в одиночестве до утомления, он ложился
спать. Мы смеясь говорили в таких случаях, что только благодаря общественным
бедствиям, кухня наша иногда принимает весьма хозяйственный вид.
К счастью для такой молчаливой компании
судьба послала нам Лейзера Цукермана, этого живого, общительного и
необыкновенно добродушного человека. Он не был ни болтлив, ни навязчив в
разговоре, но сидеть молча в обществе себе подобных людей он был не в силах.
Если ему не удавалось заставить своих товарищей говорить, он заставлял их во
время работы петь, всегда начиная первый. Никто из нас не знал Цукермана
раньше, но он сразу стал в приятельские отношения со всеми нами, и, надо отдать
ему справедливость, его присутствие оживило все наше общество. Он был гораздо
старше всех своих товарищей, но обладал какой-то младенчески чистой душой и был
так прост, что каждому казалось, будто он знает Лейзера давным-давно. Он был
еврей из западного края. Семья его была преисполнена еврейских предрассудков, и
жилось ему дома так плохо, что он еще с юных лет убежал за границу, где и
прожил половину своей жизни. Не имея никаких средств к существованию, он
поступил в наборщики и работал всю жизнь то в немецких типографиях, то в
русских — эмигрантских.
Его все-таки тянуло вернуться в Россию и, когда
ему предложили ехать в Петербург и работать в тайной типографии, он поехал не
задумываясь. Его ломанный русский язык и незнакомство с русской жизнью, особенно
петербургской, которой он не знал и раньше, создавали массу курьезов. В
«четверги», когда его отпускали на все четыре стороны, он посещал своих
немногочисленных знакомых, которых знал за границей, и потом бродил по городу
или шел в публичную библиотеку. Домой он приносил массу рассказов о своих
приключениях, на которые наталкивался в качестве иностранца и целый вечер смешил публику.
В часы отдыха он усердно читал газеты и
следил за политикой. Потом заводил на эту тему общие разговоры и старался
втянуть в них своих молчаливых товарищей. Те охотно поддерживали его в этом
направлении, главным образом, потому, что здесь начинался неудержимый полет
фантазии Цукермана в область иностранной политики, причем он смело решал
будущие судьбы европейских государств.
Цукерман всей душою привязался к
типографским товарищам, а также и к тем, которые приходили сюда с воли.
Сознание своей полезности в деле его вполне удовлетворяло, и он, по-видимому,
был доволен своим новым положением. Его доброта и трогательное внимание ко всем
окружающим его людям создавали ему много друзей, как здесь, в типографии, так и
впоследствии в Карийской каторжной тюрьме, куда он попал из-за той же
типографии. После ареста Лейзер отказался давать какие бы то ни было показания только
потому, что боялся каким-нибудь неосторожным словом повредить своим товарищам.
Между тем обвинения против него были вовсе не так велики, чтобы ему не стоило
выяснять свою роль в революционной партии.
Четвертый член нашей компании — Аннушка
Барабанова не имела никакой склонности к замкнутой жизни и нисколько не
скрывала того, что ей здесь скучно. Несомненно, здесь влияло то, что она
поступила в типографию на время и ожидала, что ее скоро сменят. Это ей не мешало,
впрочем, исполнять свою роль прекрасно и устраивать такие сцены, что я с трудом
удерживалась от смеха, слушая их из другой комнаты. Однажды, например, ей
пришлось занимать разговором прачку, принесшую белье господам Лысенко. Получив
деньги, прачка присаживается в кухне, выражая желание покалякать. Начинаются
расспросы о жалованье, о господах. Аннушка очень охотно отвечает на все
вопросы. Из любопытства прачка заглядывает в дверь соседней с кухней, моей
комнаты. Аннушка объясняет, что это спальня барыни. Заметивъ, что дверь,
ведущая из этой комнаты в другие, не только заперта, но даже заставлена столом,
прачка изумлена:
— Что это она у вас запирается от
своего-то?
— Запирается! — со смехом отвечает Аннушка.
— Все вот этак-то! Как поссорятся, так она его не пускает к себе!
— О! Ссорятся?
— Да еще как! Ты бы посмотрела! И то сказать:
она-то молоденькая, а он — старик! Ей в театр хочется, или потанцевать где, а
он, аспид, не пускает; ну и грызутся, прости Господи!
Через два месяца мы провожали Аннушку,
которая заявила своим приятелям во дворе, что не поладила с господами и бросает
место. После того в квартире водворилась Грязнова, еще молодая девушка, болезненная
и нервная.
Так монотонно и однообразно тянулась жизнь
в типографии. Казалось, что она может просуществовать таким образом целые годы,
и ничего в ней не изменится. По внешности все было обставлено так хорошо и
прочно. Несмотря на это, трудно было уберечься от разных случайностей, к числу
которых можно отнести следующее приключение.
Однажды ночью я была разбужена звонком с
черного хода. Для людей в нашем положении такой звонок мог означать: «все
кончено», тем более, что у нас заранее было решено встретить полицию с оружием
в руках. Надо было будить всю публику. Одевшись наскоро, я подошла к двери и
спросила: «Кто тут?» Мне ответил незнакомый голос:
— Я водопроводчик. Пустите пожалуйста
посмотреть у вас трубы; внизу заливает квартиру водой и мы не знаем, где течь!
Я стояла в недоумении; с одной стороны, это
ночное посещение подозрительно, а с другой — может быть, и правда водопроводчик.
Не стрелять же в него из револьвера! Не зная, что предпринять, я закричала
через дверь:
— Погодите, пойду спрошу у господ! и решила
после этой, невольно вырвавшейся фразы, что, стало быть, мне надо разыграть
роль прислуги. Грязнова в это время спала в гостиной, потому что в кухне было
холодно, и мне не хотелось тревожить ее, пока нет опасности. Мужчины уже
поднялись в это время, услыхавши мои переговоры, и мы решили, что я отворю, — будь,
что будет!
Оказалось, что это действительно рабочий,
приведенный дворником, чтобы осматривать трубы. Тут только я сообразила, что
мне нельзя играть роль кухарки, потому что дворник меня знает. К счастью, он
только впустил рабочего, а сам отправился вниз, где случилась беда. Осмотревши
трубы в ватерклозете, рабочий заявил: «Ничего не видать здесь, откройте шкаф,
там ведь тоже трубы». Новое затруднение! В шкафу у нас были сложены некоторые
типографские принадлежности, потому что это был четверг, день, в который, как я
уже говорила, мы все прятали. Я решила поторговаться:
— Вы видите, шкаф заперт на замок, а ключи
у барыни; она и то рассердилась, что я ее потревожила из-за вас!
— Надо
побудить!
— Не стану я будить барыню. Она у нас
сердитая, да еще хворает теперь. Может и не в этих трубах дело, а внизу.
Рабочий почесал затылок и объявил:
— Ну схожу еще там погляжу. Потом зайду
опять и тогда уже как хочешь, добывай ключ.
Товарищи мои слышали весь этот разговор из
соседней комнаты и, как только я заперла дверь за рабочим, принялись
вытаскивать из шкафа все, что нужно было спрятать от глаз постороннего
человека. От шкафа, проделанного в стене передней, до задней комнаты, куда мы
сносили вещи, забегало торопливо целых пять пар ног, которые, конечно,
произвели бы шум, если бы мы все не ходили в мягких войлочных туфлях, которые
считались у нас необходимою принадлежностью всякого работника. Через несколько
минут все было готово и, когда вернувшийся водопроводчик снова потребовал,
чтобы открыли шкаф, я подчинилась, вынесла «от барыни» ключи, и он сделал свое
дело.
В эту ночь вся наша компания уже не
ложилась спать, настолько сильно взбудоражило ее это происшествие.
Эта случайность не повредила нам, но все
же, в конце концов, тайная типография погибла из-за случайности, или, вернее,
из-за оплошности там, где меньше всего можно было опасаться этого.
При обыске, произведенном у Мартыновскаго
(члена партии «Народной Воли», но не имевшего никакого отношения к типографии)
был найден целый склад паспортов и печатей, очевидно оставленных у него на
хранении. Среди этих бумаг была копия, снятая с паспорта Лысенко. Паспорт этот был
настоящий, кажется, умершего лица, и вот кто-то, очевидно, устраивая себе
паспорт, пожелал списать себе форму, но не догадался, что не нужно проставлять
на нем имя и фамилию лиц, живущих уже по этим документам. Этот клочок бумажки,
смятый даже, (по-видимому, его просто забыли уничтожить) и погубил все наше дело...
Как мало сама полиция придавала значения этой бумажке, видно из того, что
справку в адресном столе об лицах, упомянутых тут, сделали не сейчас же, а
спустя некоторое время, а для обыска присланы были даже не жандармы, а простые
полицейские чины. Последнее обстоятельство доказывало, что мы удостоились
внимания всего лишь градоначальника, а не III
отделения. Нам было бы гораздо выгоднее иметь дело с этим грозным учреждением,
потому что там у нас был свой человек Клеточников, который, конечно, успел бы
предупредить нас. В последнем случае могла бы погибнуть типография, если бы мы
не успели ее перетащить в другое место, но люди были бы целы.
Разгром тайной типографии произошел в
январе 1880 года. Снова я была разбужена среди ночи звонком. На этот раз звонили
с парадного крыльца. Я вышла в переднюю, заглянула в окно, выходившее на
лестницу, и сразу увидела на освещенной лестнице полицейских, которых привел
наш старший дворник. Дверь я им, конечно, сразу не отворила, а начала будить
публику. Все моментально вскочили, а я в это время вспомнила, что у меня в
комоде скопилось много писем и бумаг, которые были принесены сюда только потому,
что их надо было тщательно спрятать, а наша квартира считалась местом надежным.
Тогда я решила, что моя первая обязанность состоит в том, чтобы уничтожить все
это. Я заперлась в своей комнате, поставила на пол большой умывальный таз с
водою и начала жечь над ним бумаги, вытаскивая их из комода. Боялась очень,
чтобы не осталось какого-нибудь адреса или фамилии, но разбирать было некогда;
за стеной были слышны выстрелы, беготня, а с лестницы раздавался стук ломаемой
двери и неистовые крики.
Надо было спешить туда. Когда я вышла, то с
удивлением заметила, что входная дверь еще не сломана, а за нею по старому
стучат и кричат полицейские. Оказалось, что после первых же выстрелов они поспешили
погасить огонь и послать за подкреплением в жандармские казармы; оставшиеся же
залегли на лестнице, так как выстрелы продолжались и в темноте. Наша компания
не рассчитала этого и даром потратила почти все свои заряды. В этой сутолоке
заметнее всех была фигура Абрама: он исступленно метался по квартире и почти
без перерыва стрелял в окно, несмотря на то, что дверь уже начали ломать. К
этому времени в комнатах у нас воцарилась полая темнота по следующей причине:
было условлено, что в случае погрома, мы разобьем стекла в тех окнах, которые
видны с улицы, для того, чтобы наши посетители сразу узнали об этом; каждый из
них проходил по противоположной стороне улицы и глядел на наши окна, раньше чем
войти в подъезд. Мы исполнили это настолько добросовестно, что разбили все
стекла (кто-то даже пытался сломать оконную раму), после того в квартире стал
гулять такой ветер, что у нас погасли все лампы и свечи. Разбивали стекла
тяжелыми предметами, вроде гранок или связок шрифта. Этим и объясняется то, что
под окнами полиция нашла все эти предметы и на суде говорилось о том, что мы,
«желая спасти типографские принадлежности, выбрасывали их из окна». Благодаря
такому приему, Александр Михайлов, которого мы ждали на следующее утро, прошел
с невозмутимым видом мимо разгромленной квартиры в то время, как совершенно
непричастные люди были арестованы только по одному подозрению, что они идут в
дом № 10.
Когда полиция ворвалась, наконец, в
квартиру, мы собрались все вместе в третьей комнате, но не стрелял уже никто, и
револьверы были без зарядов. Дверь была только притворена, но, несмотря на это,
ее колотили топорами вместо того, чтобы открыть. С нашей стороны кто-то крикнул
«Сдаемся!», но за дверью все-таки только ругались площадною бранью и колотили в
косяк двери. Наконец, одна половинка двери была открыта, но никто из всей
ватаги не хотел заходить первым, ожидая засады с нашей стороны; кроме того, они
не верили своим глазам и не хотели допустить, чтобы нас было только четверо. К
этому моменту пятый, Абрам, уже удалился из комнаты; под треск ломаемой двери,
он стал спешно и возбужденно прощаться с нами. Он обнял и поцеловал по очереди
всех товарищей, говоря каждому: «прощайте!» Никто не знал о его намерении
застрелиться и каждый, вероятно, думал, что он прощается, зная, что всех нас
сейчас повезут в тюрьму. Его исчезновение из комнаты за общей сутолокой прошло
незаметно, а застрелился он, вероятно, в ту минуту, когда разъяренная толпа
врывалась к нам в комнату. Мы были моментально сбиты с ног и связаны, но наши
враги никак не могли успокоиться и все искали «остальных». Решили искать их в
последней комнате, направившись туда с гиканьем и ругательствами, но там
наткнулись на труп нашей бедной «пташки», плавающий в крови. Очевидно, он умер
сразу.
Поднялась суета. Послали за доктором,
прокурором и за полицеймейстером. Нас тем временем разладили по стульям со
связанными руками и приставили по два стражника к каждому человеку. Победители
торжествовали и считали своей обязанностью сквернословить. Их было человек 20
если не больше, а нас четверо, да еще связанных. Старались, конечно, не столько
по долгу службы, сколько потому, что в них проснулся дикий зверь. Доктор,
призванный для того, чтобы констатировать смерть Абрама, проходя мимо нас
заметил, что руки у нас затянуты слишком сильно; веревки впились в тело и руки
посинели. Тут же был еще кто-то из высшего начальства и поэтому, вероятно,
веревки или полотенца, которыми были связаны руки, были ослаблены. Но лишь только
эти господа удалились, как нас снова скрутили, приговаривая: «нечего их
жалеть!» Так мы просидели часа полтора, пока производился осмотр квартиры. Более
тщательный обыск произвели уже на другой день, когда мы сидели в
Петропавловской крепости. Тут, должно быть, полиция хозяйничала, как ей
нравилось, результатом чего явилось то обстоятельство, что, когда нам, спустя
месяца два, позволили получить свои вещи с квартиры (до того времени не давали
ничего, так что пришлось сидеть без денег и без белья), то оказалось, что ни
платья, ни белья, ни часов не нашли, принесли въ тюрьму какой-то ворох старья в
вперемежку с грязным бельем.
Полиция приняла все меры к тому, чтобы
обнаружить фамилию застрелившегося, но безуспешно. Задавали ли об этом вопросы
кому-нибудь из арестованных — не знаю. Сама я отказалась давать какие бы то ни
было показания, как о себе лично, так и вообще о деле типографии [* Фамилия застрелившегося
«Абрама» — Лубкин. Ред.]
Софья
Иванова-Борейша
/Былое. Журналъ
посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 9. Сентябрь. Петербургъ. 1906.
С. 1-11./
Книга Третья
Часть пятая
III
ТРАГЕДИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ
ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ. — БОРЬБА БЕЗ НАРОДА. — ВООРУЖЕННЫЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ. —
ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЕ УБИЙСТВА. — МОЙ ЗЕМЛЯК КОБЫЛЯНСКИЙ
В особенности много говорили в свое время о
сопротивлении в Саперном переулке, при котором один человек (Лубкин*) застрелился, сделав предварительно несколько
выстрелов в обыскивавших. У нас было два представителя этого дела: Бух* и Цукерман*. Бух был
серьезный, молодой еще человек, с резкими чертами лица, но особенно запомнилась
мне выразительная фигура Цукермана. Это был типичный еврей из рабочих (наборщик),
очень плохо говоривший по-русски, так что все, что бы он ни говорил,
приобретало невольно комический оттенок. Рассказывали, между прочим, следующий
эпизод процесса. После своей победы полиция и жандармы страшно избили уже
связанных революционеров. Подсудимые при помощи адвокатов старались осветить
этот эпизод, полиция, разумеется, это отрицала. Особенно отрицал это один
пристав, лично избивавший как раз Цукермана.
— Как же ви говорите, что ви меня не били!
А кто мне дал две подщечины по спине!
В публике и даже среди судей раздался
невольный смех. Приговор по этому делу был сравнительно мягкий. Несмотря на
вооруженное сопротивление, смертных казней, помнится, не было*. Я любил беседовать с Цукерманом и убедился, что,
несмотря па комизм его речи (который он по временам нарочно усиливал), это был
человек умный и даже по-своему развитой...
ПРИМЕЧАНИЯ
Стр. 252.
* Лубкин
Сергей Николаевич (1857-1880) — рабочий печатник. В 1878-1879 годах работал в
землевольческой «Петербургской вольной типографии», в динамитной мастерской
«Народной воли» и народовольческой типографии в Саперном переулке.
* Бух
Николай Константинович (род. в 1852 г.) — член партии «Народная воля». В 1880
году арестован в типографии в Саперном переулке вместе с другими лицами,
оказавшими вооруженное сопротивление. Приговорен к каторжным работам на
пятнадцать лет.
* Цукерман
Лазарь Иосифович (1852-1887). — Арестован в 1880 году в типографии в Саперном
переулке, где работал в качестве наборщика. Приговорен к пятнадцати годам
каторжных работ.
Стр. 253.
* ...смертных
казней, помнится, не было. — Участники вооруженного сопротивления при аресте
типографии в Саперном переулке судились петербургским военно-окружным судом 25-30
октября 1880 года («Процесс 16-ти»), По этому процессу приговорены были к
смертной казни пять человек, а по конфирмации приговора казнены были двое.
/В. Г.
Короленко. История моего современника.
Книги третья и четвертая. Переиздание. Якутск. 1988. С. 252-253, 413./
В. Бурцев сообщает следующие подробности о
судьбе 16-ти народовольцев, судившихся по изложенному нами процессу.
Квятковский и Пресняков были казнены.
Ширяев был посажен в Алексеевский равелин и
помог находившемуся здесь Нечаеву установить через Желябова сношения с
Исполнительным Комитетом. Вследствие сурового режима Петропавловской крепости
Ширяев скоро умер.
Кобылянский в мае 1832 г., после побега с
Карийской каторги, был привезен из Сибири в Петербург, затем в Шлиссельбургскую
крепость и тут скончался.
Тихонов умер па Каре от чахотки.
Цукерман в Якутской области покончил с
собою.
Булич и Дриго умерли в ссылке.
Окладский в 1881 г. подал прошение о
помиловании, сделал разоблачения и был выпущен на свободу. Затем он жил на
Кавказе.
Бух, Грязнова, Зубковский, Зунделевич, С.
Иванова, Мартыновский и Е. Фигнер отбыли сроки назначенных им наказаний, были
освобождены и в настоящее время живут в Европейской России.
/Дѣло 16-ти (1880 г.). С.-Петербургъ. 1907. С 93-94./
247) Цукерман, Лейзер; сс.-пос. (1886-1887), из купеческ. племянников,
Виленск. губ., типографск. рабоч., холост, 34 л. Был арестован при взятии
жандармами типографии «Народной Воли» в Саперном переулке в Петербурге (17/I
1880 г.); судился по процессу «16»; приговором, вошедшим в силу 31 /X 1881 г.,
присужден к 15 г. каторжных работ, сокращенных затем до 8 л. С Кары, где
отбывал каторжн. работы, доставлен на поселение в Батурусский ул. Якутск. обл.,
где 18/VII 1887 г. утопился в р. Амге [«Былое»
— IX 1906. Д. 205].
/М. А. Кротов. Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический
очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 227.
И. Жуковский-Жук
МАРТИРОЛОГ НЕРЧИНСКОЙ КАТОРГИ
Цукерман, Лейзер
Иосифович — род. в 1852 г. в Виленок. губ., в религиозной евр. семье. Учился в
евр. дух. уч. Евр. писатель. Примкнул к «Народной Воле», где работал в качестве
наборщика в тайной типогр. Арест. 17 янв. 1880 г. в Саперном переулке, где была
типогр. При аресте оказал вооруж. сопрот. Судился 25 октября 1880 г. по
«процессу 16-ти террор.» (дело Ширяева, Преснякова и Квятковского). Пригов. к 8
годам кат. Заключ. отбывал на Каре. На поселение вышел в 1885 г. в Якут, обл.,
где в 1887 г. 18 июля покончил самоуб., бросившись в Амту.
/Кара и другие тюрьмы
Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва.
1927. С. 281./
А. Израэльсон
СКОРБНЫЕ СТРАНИЦЫ ЯКУТСКОЙ ССЫЛКИ
(Памяти погибших в Якутской области)*
80-е и 90-е годы
37. Цукерман, Лейзер, сс.-пос. (1886-1887
гг.). Арестован в Петербурге 17 января 1880 г. по процессу «16», получил 15 лет
каторги. В Якутскую область приехал в 1886 году. Утопился в р. Амге 18 июля
1887 г.
/В якутской неволе. Из
истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний.
Москва. 1927. С. 205./
Цукерман,
Лейзер (Лазарь) Иоселевич (Иосифович).
См. «восьмидесятые годы».
/Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От
предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 4. Москва 1932. Стлб. 1913./
ЦУКЕРМАН Лейзер Иоселевич (Лазарь
Иосифович, Элиезер) (1852, Могилев – 1887), революционер-народник. Учился в
Могилевской гимназии, входил в кружок самообразования, публиковал свои рассказы
в журн. «Гамелиц» и «Га-Магид». Один из первых еврейских социалистов в России.
Под влиянием П. Б. Аксельрода заинтересовался социалистич. идеями и примкнул к
рев. народникам. В 1874 приехал в Вену, работал печатником в журн. «Га-Шахар»,
позднее переехал в Берлин, примкнул к рус.-еврейской молодежной коммуне, входил
в кружок А. С. Либермана, вместе с ним издавал в 1877 социалистич. журн.
«Га-Эмес», участвовал в создании Гр. еврейских социалистов, по мнению ряда
исследователей – один из авторов ее программы (опубл. в июне 1880 в Женеве),
призывавшей еврейских социалистов быть ближе к народу и вести пропаганду идей
социализма на идише. Во 2-й пол. 1879 примкнул к «Народной воле», был
наборщиком в ее подпольной типографии, в янв. 1880 при аресте вместе с
товарищами оказал вооруж. сопротивление жандармам и полиции. На «процессе
16-ти» (1880) осужден Петерб. воен.-окр. судом на 8 лет каторги, к-рую отбывал
в Карийской каторжной тюрьме в Забайкалье. После 5 лет заключения отправлен на
поселение в Якутскую обл., где покончил с собой.
/Российская
еврейская энциклопедия. Т. 3. Биографии. С - Я. Москва. 1997. С. 322-323./
ЦУКЕРМАН Эли‘эзер (Лейзер; 1852, Могилев, Белоруссия, – 1884, Якутская губерния),
один из основоположников социализма еврейского. Родился в состоятельной семье.
Учился в хедере, затем в Могилевской гимназии и в Киевском университете.
Гимназистом участвовал в деятельности кружка самообразования еврейской
молодежи, писал стихи, распространявшиеся нелегально. В Киеве примкнул к
еврейской студенческой социалистической группе, которую возглавлял П.
Аксельрод. Рассказы Цукермана на иврите печатались в журналах «Ха-Мелиц» и «Ха-Маггид».
В 1874 г. приехал в Вену, познакомился с П.
Смоленскиным, спустя некоторое время начал работать наборщиком в типографии,
где печатался журнал «Ха-Шахар». В журнале были опубликованы публицистические
работы Цукермана «Олам хафух» («Перевернутый мир») и
«Ре‘айон ми‘-олам ха-зе у-ми-‘олам ха-ба»
(«Идея этого мира и мира грядущего»), в которых он излагал социалистические
взгляды. Переехав а Берлин, Цукерман познакомился с А. Ш. Либерманом и примкнул
к русско-еврейской молодежной коммуне. Цукерман участвовал в создании в мае
1878 г. Агуддат ха-социалистим ха-‘ивриим
(Союз еврейских социалистов) и, по мнению ряда исследователей, был одним из
авторов его программы (опубликована в 1880 г. в Женеве), которая призывала
единомышленников идти «в народ» и вести пропаганду на идиш. Цукерман помогал А.
Ш. Либерману издавать с мая 1877 г. журнал «Ха-Эмет»
(иврит; Вена, № 1-3).
В 1879 г. Цукерман по просьбе русских
народников вернулся в Россию и стал наборщиком издававшегося в Петербурге
подпольного журнала «Народная воля». В январе 1880 г. при штурме редакции
оказал вместе с товарищами вооруженное сопротивление жандармам и полиции. На
процессе «шестнадцати» был осужден на восемь лет каторги, которую отбывал в
Карийской тюрьме (Восточная Сибирь). После пяти лет заключения был отпущен на
поселение в Якутскую губернию, где покончил
жизнь самоубийством.
Посмертно были опубликованы стихи Цукермана
на идиш: в сборнике «Ройтер пинкас» («Красная летопись», Варшава, 1921), в
сборнике «Ди идише социалистише бавегунг биз дер гриндунг фун Бунд» («Еврейское
социалистическое движение до основания Бунда», Вильно, 1939). Рассказы и статьи
на иврите изданы в сборнике «Китвей Э. Цукерман» («Сочинения Э. Цукермана»,
1940).
/Краткая еврейская энциклопедия. Т. 9. Фейдман – Чуэтас.
Иерусалим. 1999. Стлб. 1120./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz