ЎЎЎ Вугаліньня Шыхт. Калымскі пакліканец Савул Пікер з Пінску. Койданава. "Кальвіна". 2019.

 

    Савул (Саул) Самуілавіч Пікер – нар. 12 (24) сьнежня 1865 г. у павятовым месьце Пінск Менскай губэрні Расійскай імпэрыі, у габрэйскай мяшчанскай сям’і гандляра.

    У 1884 г. паступіў на юрыдычны факультэт Пецярбурскага унівэрсытэту, дзе далучыўся да партыі “Народная Воля”, за што ў 1886 г. быў выключаны з унівэрсытэту і высланы на радзіму, дзе ізноў быў арыштаваны і пасьля дзьвюх гадоў турэмнага зьняволеньня ў Адэсе быў сасланы на 10 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір.

    Як габрэй быў адпраўлены ў акруговае места Сярэдне-Калымск Калымскай акругі Якуцкай вобласьці, куды быў дастаўлены, разам з І. Берагавым, 1 верасьня 1890 г., але 10 лістапада 1894 г. яго адправілі ў абласное места Якуцк дзеля пакліканьня на вайсковую службу, якую адбываў у Якуцку ды Кірэнску, акруговым месьце Іркуцкай губэрні.

    У 1899 г. вярнуўся  ў Эўрапейскую Расію, затым эміграваў ды далучыўся да меншавікоў. Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі 1917 г. вярнуўся, у г. зв. “плямбаваным вагоне”, у Расію. Прымаў дзейны ўдзел у меншавіцкіх арганізацыях.

    Кастрычніцкі пераварот не прызнаў, але адчуўшы пагрозу для свайго жыцьця пачаў хваліць Леніна, кінуў меншавізм ды зрабіўся чальцом РКП(б). Працаваў у інстытуце К. Маркса і Ф. Энгельса. Чытаў лекцыі ў Камуністычнай акадэміі ды Камуністычным унівэрсытэце, працаваў у Камінтэрне ды рэдакцыі часопіса “Коммунистический Интернационал”.

    Памер 5 чэрвеня 1935 г. у Маскве.

    Працы:

    Два съезда. III-й Очередной съезд Союза и «Объединительный» съезд. Женева. 1901. 34 с.

    Исторический очерк наших порядков. Дореформенные порядки и их крушение. Берлин. 1901. 107 с.

    Исторический; очерк наших порядков. Вып. 1 Дореформенные поряди и их крушение. Женева. 1901. 95 с.

    Соцкальдемократия и рабочий класс. Два течения в русской социальдемократии. Женева. 1901. 32 с.

    Первое мая 1902 года. Женева. 1902. 16 с.

    Рабочие и революция. Женева. 1902. 47 с.

    Социальдемократические победы и буржуазно-демократические реванши. Женева. 1904. 24 с.

    Передовые и отсталые. Женева. 1905. 24 с.

    Две диктатуры. Женева. 1905. 71 с.

    Победы и реванши. 2-е изд. С.-Петербург. 1906.  36 с.

    Международность на Западе и на Востоке. Петроград-Москва. 1916. 56 с.

    Очерки русской истории. Вып. 1. Развитие царского самодержавия и закрепощение русского народа. Петроград. 1917. 46 с.

    Очерки русской истории. Вып. 2. Начало ломки крепостной России. Петроград. 1917. 46 с.

    Две диктатуры. 2-е, вновь перераб. изд., с послеслвю об Октябрьском перевороте. Петроград. 1918. 106 с.

    Очерки русской истории. 2-е изд. Вып. 1. Развитие царского самодержавия и закрепощение русского народа. Москва-Петроград. 1918. 46 с.

    Очерки русской истории. 2-е изд. Вып. 2. Начало ломки крепостной России. Москва-Петроград. 1918. 46 с

    Очерки русской истории. 3-е изд. Петроград-Москва. 1921. 116 с.

    Ликвидация меньшевизма в Грузии. (Доклад на собрании ответственных работников в Москве, 7 авг. 1923 г.). Москва. 1923. 39 с.

    Мои украинские впечатления. Москва-Петроград. 1923. 76 с.

    О меньшевизме и большевизме. (Доклад, на Кутаисской конференции бывших меньшевиков 9/VII-23. г.). 2-е проверенное и испр. автором изд. Москва. 1923. 53 с.

    Очерки русской истории. 4-е изд. Москва-Петроград. 1923. 164 с.

    Парламентская демократия или диктатура пролетариата, Доклад на общегор. конференции б. меньшевиков г. Тифлиса, 24 июля 1923 г. Тифлис. 1923. 15 с.

    Распад капиталистической Европы и Коммунистический интернационал. (Доклад на Всегрузинск. съезде С-Д.Р.П. (меньшевиков) Грузии, чит. 26 авг. 1923 г.р Москва. 1923. 42 с.

    Великий пролетарский вождь. Москва. 1924. 32 с.

    Мои украинские впечатления и размышления. 2-е изд. Москва. 1924. 58 с.

*    Воспоминания революционера. // Пролетарская революция. № 11 (46). Москва-Ленинград. 1925. С. 262-283.

*    Деятели СССР и Октябрьской революции. – II часть. Автобиографии и авторизованные биографии свода: ...Мартынов А. С. (Пикер) (автобиография)... // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. Т. 41. Ч. II. Союз Советских Социалистических республик. Москва. 1925. Стлб. 1-19.

    Заговор британских империалистов против СССР. Москва-Ленинград. 1925. 40 с.

    Крестьянский вопрос. Харьков. 1925. 50 с.

    Ленин и аграрный вопрос в России. Москва. 1924. 82 с.

    Мы и они лицом к деревне. Харьков. 1925. 61 с.

    Провокация Карла Каутского. Москва. 1925. 45 с.

    РКП и деревня. Харьков. 1925. 27 с.

    Фердинанд Лассаль и германская социал-демократия. Москва. 1925. 22 с.

    Бауэр и Дан лицом к деревне. Т. 1. О новой аграрной программе австрийской социал-демократии. Москва-Ленинград. 1926. 24 с.

    Бауэр и Дан лицом к деревне. Т. 2. Меньшевики тоже «лицом к деревне». Москва-Ленинград. 1926. 22 с.

    Современный II-й интернационал. Москва-Ленинград. 1928. 269 с.

    Борьба с оппортунизмом в Коминтерне. Москва-Ленинград. 1930. 69 с.

    Загнивающий капитализм и фашизация государства. Москва-Ленинград.1930. 93 с.

    Коммуна батрачат. Москва-Ленинград. 1931. 74 с.

    Как Ленин боролся за «перерастание» революции и против центризма. Москва. 1932. 68 с.

    На боевую тактическую установку. К итогам ХІІ пленума ИККИ. Москва. 1932. 32 с.

    Великая победа большевиков и маневры социал-демократических банкротов. Москва. 1933. 69 с.

    Воспоминания из эпохи ІІ съезда Р.С.-Д.Р.П. Москва. 1934. 111 с.

*    Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской революции. Автобиографии и биографии свода: ...Мартынов А. С. (Пикер) (автобиография)... // Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. Репринтное изд. Москва. 1989. Стлб. 1-19. С. 525-534.

    Літаратура:

*    Пикер Саул Самуилович. [Материалы к биографическому словарю якутской политической ссылки 70-х – 80-х г. г. Составлено по данным историко-революционного отдела Центрального Архива Я.А.С.С.Р.] // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. I.] Москва. 1925. С. 208.

*    Мартынов (Пикер) Александр Самойлович. // Большая Советская Энциклопедия. Т. 38. Москва. 1938. Стлб. 292-293.

*    Мартынов (Пикер) Александр Самойлович. // Советская историческая энциклопедия. Т. 9. Москва. 1966. Стлб. 157.

*    Мартынов (Пиккер) Александр Самойлович. // Большая советская энциклопедия. Т. 15. 3-изд. Москва. 1974. С. 425-426. Стлб. 1263-1264.

*    Казарян П. Л.  Колымская политическая ссылка в 1861-1895 гг. (Численный состав). // Освободительное движение в России и якутская политическая ссылка (ХIХ – начало ХХ в.). Материалы Всесоюзной научной конференции. Якутск – Черкех, 28-30 июня 1989 г. Ч. I. Якутск. 1990. С. 39.

*    Колесов М. И.  История Колымского края. Ч. I. Досоветский период (1642-1917 гг.). Якутск. 1991. С. 118.

*    Третьяков А. А.  Среднеколымск. Исторический очерк. Якутск. 1993. С. 55.

*    Ильящук Г. И, Миллер В. И. // Политические деятели России 1917 г. Биографический словарь. Москва. 1993. С. 208-209.

*    Мартынов-Пикер А. С. 841. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VI. Археология. История. Якутск. 2008. С. 200.

    Вугаліньня Шыхт,

    Койданава

                                                ВОСПОМИНАНИЯ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

    Я родился в 1865 году в г. Пинске в купеческой семье, которая принадлежала к местной еврейской «аристократии», но дела которой сильно пошатнулись во время моего отрочества. Отец — лесоторговец, интересовался политикой, читал усердно газеты и ругал социалистов. Мать же, хотя и получила светское воспитание, смутно сочувствовала передовым идеям, которые в конце 60-х годов стали проникать в наше захолустье. Ее к этому склоняли отчасти ее борьба с подкрадывавшейся нуждой, отчасти ее беседы с племянником, киевским студентом, и с дядей. Год Ошером Левиным, оригинальным стариком, который на 60-м году жизни, под влиянием немецкого домашнего учителя своих внуков, круто порвал с религией и поехал за границу на поклон к материалисту Бюхнеру. В доме у нас тон задавала мать, более энергичная и более интеллигентная, чем отец. Она не стесняла меня в выборе товарищей, и я, поступив в Реальное училище, дружил преимущественно с учениками пролетарского происхождения, зараженными носившимися тогда в воздухе революционными бациллами, что весьма шокировало моих богатых и чванных родственников...

    После второго ареста я был исключен из университета и выслан на родину. Через 2 месяца я был опять арестован и препровожден в Одессу по оговору николаевского рабочего и одесского студента и по подозрению в революционных связях с офицерами. В Одессе я просидел два года в одиночном заключении. Я сидел в Одессе в очень тяжелых условиях. 25% одесских политических заключенных заболели за эти 2 года психическим расстройством. Я лично 11 месяцев сидел без соседей, а первые 4 месяца без книг, без письменных принадлежностей, без свиданий, без прогулок и даже без выхода в коридор для отправления естественных потребностей. В последние же месяцы моего заключения мне устроили сюрприз: посадили в одну камеру с психически расстроенным товарищем, который страдал галлюцинациями и манией преследования и в первый момент, приняв меня за шпиона, встретил меня словами: «Вы знаете, что непрошенный гость хуже татарина!». Этот товарищ, сидя со мной, вылечился и после был сослан на Сахалин.

    Дело мое кончилось ссылкой в административном порядке на 10 лег в Средне-Колымек. Приговор гласил: «Сослать на 10 лег в самый северо-восточный уезд Восточной Сибири». Тогда Сибирской железной дороги еще не было, и я путешествовал в Колымск два года: от Тюмени до Красноярска я шел пешком, от Якутска до Колымска я ехал 3 месяца верхом. Перед отправкой в Колымск мы в Бутырской тюрьме учинили тюремный бунт. Повод был следующий: я, Гринцер и Иевлев решили бежать из Бутырок, перепилив решетку в окне. Когда все приготовления к нашему побегу были сделаны, мы за день до предполагавшегося побега собрали товарищей, сидевших в Часовой башне, и сообщили им об этом. Часть из них энергично запротестовала, говоря, что это худо отразится на режиме Бутырской тюрьмы, которая служит некоторым образом «санаторием» для пересыльных после одиночного заключения. Пришлось, скрепя сердце, отказаться от побега из тюрьмы в надежде, что удастся бежать по дороге. Поэтому, когда начальство нас запросило, кто хочет идти в первой партии ссыльных, мы представили ему список из 7 человек холостых, — кандидатов на побег. Но нас обманули. Выведав у нас, кто с кем хочет ехать в одной партии, нас разбили на разные партии. Мы, 7 человек, решили оказать сопротивление при отправке и, не предупредив на этот раз товарищей по заключению, заявили об этом письменно начальнику тюрьмы. Когда мы post factum об этом сообщили товарищам, к нам присоединились еще 7 товарищей. Ночью, накануне того дня, когда нас должны были отправить, мы, забрав всю мебель Часовой башни в верхнюю камеру, болтами заколотили ее дверь, обшитую железными листами, подперли ее рядом железных коек и около двери построили баррикаду. На следующий день, в час отправки, против нас, безоружных, была выслана почему-то целая рота солдат и 50 надзирателей. В течение двух часов дверь была взломана, баррикада разрушена, и мы подверглись жестокому избиению, после чего нас посадили на трое суток в темные, покрытые испражнениями ямы, находившиеся под фундаментом главного арестантского корпуса.

    Дорога в Колымск тоже была не усеяна розами. По дороге мы узнали про «Карийскую историю» (коллективное самоотравление), вызванную телесным наказанием Сигиды, а когда мы приехали в Якутск, мы там в тюрьме застали отправляемых на Вилюйскую каторгу участников «Якутской истории» вооруженного сопротивления, окончившегося расстрелами и повешением трех товарищей, в том числе моего товарища по питерской организации «Народной Воли», Гаусмана.

    В Колымске я прожил только первые 4 года ссылки. Мы там были совершенно оторваны от России; почта получалась лишь 3 раза в год. Я занимался физическим трудом: неводил рыбу, плоты плотил, свечи лил, охотился, печи ставил. Печному искусству меня научил Дионео, занимавшийся изучением истории театра, который в свою очередь научился этому у участника процесса 193, бывшего мирового судьи Ковалика, специалиста по математике. В долгую полярную зимнюю ночь я занимался наукой — изучал иностранную классическую художественную литературу, много читал по истории, философии, психологии: после Якутской резни ссыльным разрешили брать с собой в Колымск книги, и там составилась недурная библиотечка на 4 языках.

    Жизнь в Колымеке с его лютыми морозами, доходящими до 67 градусов Цельзия, меня физически очень закалила. Пищу же уму мне давали, кроме книг, наблюдения над чрезвычайно своеобразным бытом местных казаков, обусловленным их своеобразным экономическим положением, и над якутами и дикарями-чукчами, сохранившими много черт родового коммунистического быта. В общем, однако, жизнь была нудная, монотонная, как монотонно было завывание местных собак, которые не лают, а воют по-волчьи. Эта жизнь лишь изредка разнообразилась приключениями иногда веселого, иногда неприятного свойства. Раз, например, когда я в душегубке (юкагирская «ветка») спускался 100 верст вниз по течению реки из заимки, где мы неводили, в Колымск, куда меня позвали печи ставить, я в узком проливе встретился с целым семейством медведей! Медведь-пестун, вероятно, испугавшись моего двухлопастного весла, сбежал; огромная же медведица, вставшая на дыбы и свирепо зарычавшая, меня не задрала, надо полагать, оттого, что не хотела расстаться с детенышем, рывшим коренья на берегу и спокойно кувыркавшимся.

    Бывали, как я говорил, приключения и веселого характера. Одно из них даже попало в печать. Его описал Тан, помнится, в «Русском Богатстве». Был царский праздник — день коронации. Я, Богораз (Тан) и Гринцер, возвращаясь с охоты, увидели на берегу веселую компанию; наш исправник, приезжий следователь по особо важным делам Меликов и казаки пьянствовали, по случаю коронации, и заедали водку рыбой, которая жарилась на небольшом костре на кастрюле, стоявшей на тагане. Следователь предложил нам присоединиться к их компании. Я выразил согласие при одном условии, — если они будут кричать: да здравствует республика! После краткого совещания исправник и следователь согласились на это, закричали — да здравствует республика! а казаки вторили им и палили из ружей. Чудесное превращение исправника и следователя в республиканцев, да еще в день коронации, меня привели в очень веселое настроение. Я по этому случаю добросовестно напился до высокого градуса. Когда запас рыбы иссяк, я заявил, что жертвую собой для республиканцев и лег на сковороду. У меня сейчас же загорелась поддевка, и, когда меня стащили с костра я тут же с угора бросился в воду.

    Обратный путь из Колымска я проделал па оленях вдвоем с карийцем Янковским, психически расстроенным товарищем страдавшим раздвоением личности, который то считал себя Наполеоном, то женщиной — «паписой» Львисой XIII и посылал на небо приказы: «повесить их на 18 облаках».

    Следующие 4 года ссылки я провел в Якутске и Киренске, где я вначале отбывал воинскую повинность под надзором. Изголодавшись по общественной деятельности, я на военной службе в Якутске сразу вступил в упорную борьбу с начальством по поводу избиения солдат. Началось дело с того, что я во время ротного учения крикнул командовавшему нами унтер-офицеру Акишеву, избившему несколько солдат, а затем грубо повернувшего меня: «Ты знаешь воинский устав? Ты не смеешь ближе 3 шагов подходить к фронту!». Конфликт угрожал мне дисциплинарным батальоном, но кончился очень благополучно: ротный командир, капитан Зуев, дал мне «честное слово офицера», что в его роте солдат бить больше не будут, а когда какой-то генерал приехал в Якутск с ревизией, Зуев меня уговорил взять месячный отпуск и погулять. В то время с нами в Якутске еще церемонились или, вернее, уже церемонились, после якутской резни 1889 года.

    Военную службу я кончал в Киренске. Когда меня, солдата, откомандировали из Якутска в Киренск, я по соглашению с ссыльными товарищами — Стефановичем, Егоровым, Сергеем Капгером и др., — пересылавшимися на Запад, уговорил Якутского полицмейстера, чтобы он поручил мне их конвоировать. Я предупредил его, что я прогонных денег не возьму, и он охотно согласился. На пароходе, в пути, я снял с себя маску представителя власти и совместно с конвоируемыми товарищами поднял бунт против пароходного начальства, укрывавшего шайку бандитов, которые краплеными картами обыгрывали пассажиров-крестьян, раздевая их догола. В Киренске на военной службе мне пришлось выдержать упорную борьбу с поручиком Ермаковым героем якутской резни, которого солдаты прозвали «тигрой». Но в этой борьбе на моей стороне был полковник Церпицкий, большой либерал и столь же большой развратник, который по слухам откомандирован был на службу в Киренское захолустье за воровство, но который из тщеславия меня старался убедить, что его обошли за его либеральные идеи.

    В Якутке я имел возможность познакомиться с последними могиканами народнического и народовольческого периода — Войнаральским, Коваликом, Софьей Ивановой, Конами и др.

    Особенно светлую память я сохранил о Чекоидзе. Были среди них и самородки из народа, например, крестьянин Филат Егоров, удивительно умелый агитатор, который даже сказку о рыбаке и рыбке так декламировал, как будто в ней заключается таинственный смысл, и старик крестьянин Чепурпый, участник Чигиринского бунта, который, по его словам, вторично был сослан за то, что «расштундовывал штунду и наводил ее на политическую линию». Между прочим, я познакомился в ссылке с поселенцем Вишняковым, спившимся «нечаевским солдатом», т.-е. солдатом из караула, охранявшего Нечаева в Петропавловске, распропагандированного им и отданного под суд. Этот серый солдату пострадавший за Нечаева, прямо боготворил его. Я спросил его:

    —  «А ты не сердишься па Нечаева за то, что он тебя дурачил, выдавая себя за царского наследника?».

    — «Что ты!, — ответил он мне возмущенный. — С нами, дураками, иначе нельзя было действовать». Любопытно, что старик Чепурный, некогда скрывавший у себя «золотую грамоту», написанную Стефановичем от царского имени, совершенно так же всю жизнь относился к Стефановичу. Когда я их свел друг с другом в Киренске после двадцати лет разлуки, Чепурный, не сразу узнавший его, воскликнул: «Боже мій мілый! О це ж Яков!». Затем, он позвал свою старуху жену, и оба они стали класть земные поклоны перед Стефановичем, как перед иконой.

    До Киренска я знакомился в лицах с нашим революционным прошлым. В Киренске я впервые познакомился с новым поколением революционеров, которым принадлежало будущее, с ссыльными социал-демократами — живыми представителями массового рабочего движения в России и Польше, о котором мы, народовольцы, и не мечтали. Особенно меня поразили бундисты-ремесленники. Я вначале никак не мог понять, как это еврейские ремесленники из западного края, эти парии из париев, могли в массе усваивать революционные социалистические идеи и как можно было вести пропаганду марксизма на еврейском жаргоне! Под впечатлением рассказов ссыльных молодого поколения о начавшемся массовом рабочем движении в России, я в Киренске окончательно порвал с народовольчеством и стал социал-демократом.

    В 1899 году я вернулся из ссылки в Россию...

    О революционных событиях 1905-1907 годов, об участия в них меньшевиков и об их борьбе с большевиками я писать здесь не буду, как ни заманчива эта тема. Мой круг наблюдений был ограничен: я до октябрьской забастовки жил за границей, а после Октября жил только в Питере. Я участвовал только в центральном политическом руководстве меньшевистской фракции и в разных съездах и конференциях. Организационной партийной работой я не занимался, а с массами соприкасался только, как публицист и митинговый оратор. Тем не менее, если бы я стал здесь описывать мои переживания и наблюдения в эти бурные годы, мне бы нужно было написать целый том. Для этого я сейчас временем не располагаю. Я ограничусь поэтому только беглыми заметками о внутренней жизни нашей меньшевистской партийной верхушки, о возникавших в ней разногласиях и о позиции, которую я занимал в этих разногласиях, позволяя себе лишь изредка делать отступления.

    Но прежде всего несколько слов о моих мимолетных встречах с видными представителями германской социал-демократии, бросающих свет на их отношение к нашей революции, к нашей революционной этике и к нашим фракционным разногласиям.

    Из германских социал-демократов больше всех внимания уделял революционным событиям в России и больше всех старался вникнуть в смысл наших партийных разногласий Карл Каутский. Мы, со своей стороны, хотя и видели, что Каутский в этих вопросах занимает колеблющуюся позицию, приписывали это его недостаточной осведомленности и чрезвычайно высоко ценили его мнение, считая его настоящим революционным марксистом. Желая заглянуть в обыденную, домашнюю жизнь этого «красного папы», как его называли, я раз в 1907 г. в воскресный день посетил его на дому в предместье Берлина. У него сидели его жена, какой-то австрийский социал-демократ и кто-то из немецких «левых», если память мне не изменяет, Ледебур. Мы вели непринужденную беседу о всякой всячине. Конкретно содержание нашей беседы я теперь плохо помню, но я помню, что был глубоко разочарован и что, рассказывая впоследствии об этом посещении своей жене, говорил: «Я никогда себе не представлял, что Каутский такой промозглый мещанин! Его морализирующие, «этические» пересуды о друзьях и знакомых (речь шла, между прочим, и о Розе Люксембург) как две капли воды напоминают мне суждения моей провинциальной тетушки». Тогда я помог понять этого разлада между взглядами Каутского па личную жизнь и между ого политическими взглядами. Теперь для меня достаточно ясны причины этого разлада.

    С Бебелем я встречался несколько раз. Сильнейшее впечатление па меня произвело выступление Бебеля против оппортуниста Фольмара на Дрезденском партейтаге, и отповедь, которую он дал на этом же, кажется, съезде оппортунисту Бернхарду. Бебель был великолепен! Его выступление была настоящая гроза! Бернхард, которого Бебель беспощадно сек, в жалких выражениях лепетал что-то, извиняясь как провинившийся школьник.

    Русская революционная борьба вызывала, конечно, у Бебеля глубокие симпатии. Раз грузинский меньшевик Триадзе, боевик, принимавший активное участие, между прочим, в персидском восстании, как сотрудник Сатар-хана, просил меня познакомить его с Бебелем. Когда мы вошли с ним к Бебелю, Триадзе — очень высокий, дюжий парень — набросился па маленького Бебеля с возгласом: «Наш пролетарский вождь!», обнял его, поднял на воздух и стал душить. Я думал, что старику Бебелю пришел конец. Бебель был чрезвычайно тронут этим бурным проявлением любви русского революционера и расспрашивал его подробно об его участии в восстании. Бебель, конечно, всей душой сочувствовал русской революции, но в наших тактических спорах он очень плохо разбирался. На Штутгартском интернациональном конгрессе в честь Бебеля был устроен банкет. Бебеля заставили взлезть па стол и поцеловаться с какой-то молоденькой социалисткой в красной «фригийской» шапочке — эмблема революции. После этого, обходя столики, где сидели разные делегации, Бебель подошел к столику русской делегации. Мы с тов. Литвиновым приветствовали его, Литвинов просил меня перевести ему несколько слов, в которых он, между прочим, коснулся разногласий между большевиками и меньшевиками. Я перевел и со своей стороны внес свои поправки. Бебель нам ответил: «Дети! это у вас детская болезнь. Мы тоже переживали эту детскую болезнь в Германии. Она прошла у нас и у вас прейдет». Впоследствии этой «детской болезнью» захворала также и весьма старая германская социал-демократия.

    Начиная с 1908 я особенно с 1910 года в германской партии все больше обострялись разногласия между левыми (Роза Люксембург, Радек и др.) и центром (Бебель, Каутский). Когда левая Бременская организация, в которой работал Радек, стала обстреливать центральный комитет партии, Бебель уже не так благодушно относился к этим «детским болезням». Он начал заметно праветь. Когда я раз к нему зашел, прося от имени меньшевиков взять под свою защиту Радека против тех обвинений, которые выдвинули против него Роза Люксембург и Тышко, он подскочил как ужаленный: «Ах, не говорите мне об этом Радеке!». Бебель был возмущен, конечно, не нападением Розы Люксембург на Радека, а нападениями слева самого Радека на центральный комитет германской партии.

    Если Бебель стал праветь, когда развернулись разногласия между левым крылом и центристами внутри германской социал-демократической партии, то другие члены центрального комитета германской партии еще значительно раньше поражали меня своим скрытым недовольством «русской методой». Я говорю скрытым, потому что официально центр германской партии, конечно, приветствовал русское революционное движение. Нам часто приходилось обращаться за денежной помощью к германской партии. Раз я по этому поводу посетил членов германского ЦК Молькенбурга и Пфанкуха. Они мое ходатайство удовлетворили, но из разговора, с ними я вынес впечатление, что русские революционеры их сильно раздражают тем, что обременяют их партийную кассу. Они приняли меня, как богатый купец принимает бедных, назойливых родственников.

    Резко отличалось от отношения к нам и к русской революции германских партийных бюрократов отношение Карла Либкнехта, с которым я во время моей вторичной эмиграции весьма подружился. Карл Либкнехт по всему своему умонастроению и далее по образу личной жизни ближе стоял к нам, русским революционерам, чем к своим товарищам по партии [* Кстати говоря, и его старуха мать — жена Вильгельма Либкнехта, с которой я познакомился в 1904 г. на Амстердамском интернациональном конгрессе, почта все досуги на этом конгрессе проводила с нами, русскими революционерами.]. Правда, и он в наших русских партийных разногласиях плохо разбирался. Он был горячим сторонником объединения. Дружа со мной, меньшевиком, он в то же время выразил мне крайнее возмущение фракционной, обличительной брошюрой Мартова («Спасители или упразднители?»), изданной им после январского пленума центрального комитета. Карл Либкнехт не был теоретиком и, может быть, именно потому плохо разбирался в принципиальных разногласиях между большевиками и меньшевиками. Но он всей душой сочувствовал «русской методе», революционному методу действия и старался «русским духом» заразить германскую партию. В этом отношении у него и у Розы Люксембург было известное разделение труда. В то время, как Роза Люксембург вела принципиальную борьбу против все более и более усиливавшегося оппортунизма германской партии, он старался практически обострять борьбу в Германии. Он много работал среди молодежи, он впервые начал вести в Германии открыто антирелигиозную пропаганду. Ведя борьбу против империализма, он тщательно собирал материал для скандальных разоблачений с парламентской трибуны панамы в высших бюрократических сферах, доставая каким-то способом тайные документы из генерального штаба.

    Для характеристики его отношения к революционной «русской методе», приведу один мелкий инцидент. Кажется, в 1913 году, в Берне состоялся пацифистский съезд германских и французских парламентариев, на котором с германской стороны присутствовали только социал-демократы, а с французской, на ряду с социалистами, также многие буржуазные радикалы. Я был на этом съезде в качестве гостя, был там и Карл Либкнехт, как делегат от германской партии. Шли там бесконечные и весьма бесплодные разговоры о предупреждении войны. И вот Карл Либкнехт решил применить «лакмусовую бумажку» для того, чтобы выявить настоящую ценность этих пацифистских речей. Заявив, что единственная серьезная угроза для милитаризма заключается в развитии русской революции, он обратился к французскому радикальному сенатору (кажется, Констану) с предложением, чтобы тот дал первый свою подпись в листе для сбора денег в пользу русских революционеров. Сенатор вежливо отклонил, заявив, что этот вопрос не входит в порядок дня франко-германской мирной конференции: «Ну, конечно, чего другого можно было ждать от этих свиней!», сказал мне Либкнехт в раздражении.

    Мартынов-Пикер

    /Пролетарская Революция. № 11. Москва-Ленинград. 1925. С. 262, 266-270, 279-283./

    Мартынов-Пикер, Александр Самойлович (автобиография). — Я родился в гор. Пинске, в купеческой семье, которая принадлежала к местной еврейской «аристократии», но дела которой сильно пошатнулись во время моего отрочества. Отец — лесоторговец, интересовался политикой, читал усердно газеты и ругал социалистов. Мать же, хотя и получила светское воспитание, смутно сочувствовала передовым идеям, которые в конце 60-х. гг. стали проникать в наше захолустье. Ее к этому склоняли отчасти ее борьба с подкрадывавшейся нуждой, отчасти ее беседы с племянником, киевским студентом, и с дядей Год-Ошером Левиным, оригинальным стариком, который на 60-м году жизни под влиянием немецкого домашнего учителя своих внуков круто порвал с религией и поехал за границу на поклон к материалисту Бюхнеру. В доме у нас тон задавала мать, более энергичная и более интеллигентная, чем отец. Она не стесняла меня в выборе товарищей, и я, поступив в реальное училище, дружил преимущественно с учениками пролетарского происхождения, зараженными носившимися тогда в воздухе революционными бациллами, что весьма шокировало моих богатых и чванных родственников.

    Впервые я стал знакомиться с социализмом в 1819 г. при переходе в 4-й класс. Я случайно нашел у моего школьного товарища Робинзона под подушкой книгу Флеровского «Азбука социальных наук». Она произвела на меня сильное впечатление. Еще более сильное впечатление на меня произвел позже роман Чернышевского «Что делать?». Я помню, что, подражая Рахметову, я медленно тушил папиросы на руке, а один мой школьный приятель шел еще дальше: он прокалывал себе руку перочинным ножиком. Убедившись, что я созрел для жатвы, Робинзон и его сподручный, по прозвищу «Капитанчик», приняли меня в кружок.

    Не прошло и года, как мне уже довелось столкнуться с жандармами и подвергнуться допросу с пристрастием. Два ученика из нашего кружка изрезали царский портрет, висевший в актовом зале училища, выкололи на портрете у царя глаза и всадили ему в рот нож. Подозрение пало на наш 4-й класс. Всех нас жандармы подвергли допросу, но виновника не раскрыли. Попав на ложный след, решив что это «польская интрига», жандармы подвергли гонениям ни в чем не повинных учеников-поляков. Через год, будучи в 5-м классе, я сделал первый опыт «хождения в народ», который чуть не кончился печально для меня. Я пошел пропагандировать крестьян, сплавлявших плоты по Припяти. Когда я весьма непочтительно отозвался о царе, крестьяне решили меня утопить и бросили меня с плота в воду.

    По окончании 6 классов реального училища первым учеником я покинул родительский дом и уехал в Екатеринослав, где я поступил в общее отделение дополнительного 7-го класса, но вскоре оставил училище, чтобы готовиться по древним языкам на аттестат зрелости для поступления в университет. Почувствовав себя после многолетней школьной учебы вольным человеком, я поселился под Екатеринославом, в пригородном селе Мандриковке, в колонии политических поднадзорных, освобожденных из тюрьмы после убийства Стрельникова (Энгель, Зацепин, Настасья Шехтер, Софья Оржих и др.). В этой народовольческой колонии меня впервые посвятили в тайны настоящей подпольной работы и тюремной конспирации. Моя жизнь в этой колонии, в которой я имел счастье узнать про революционную работу таких людей, как Валериан Осинский и Желябов, из уст лично с ними знакомых товарищей, омрачилась еврейским погромом. На беду я сам подал к нему повод: какой-то парень из мещанской части Мандриковки обозвал одного из поднадзорных жидом. Я дал ему оплеуху. Мещане потребовали выдачи обидчика. Меня, конечно, не выдали, но в результате начался еврейский погром, который, к счастью, ночью прекратился благодаря смелому выступлению моей соседки и революционной наставницы, Настасьи Шехтер, обратившейся с речью к разъяренной пьяной толпе.

    Из Екатеринослава я переехал в Николаев, где я в впервые завязал связи с рабочими и обучался по запискам Грачевского изготовлению взрывчатых веществ. Сдав в Николаеве экзамен на аттестат зрелости при классической гимназии, я в 1884 г. уехал в Петербург и поступил в университет на юридический факультет. В Питере я вступил в партию «Народной Воли», был членом рабочей и военной организации партии, вел пропаганду среди рабочих и офицеров. По делам военной организации я ездил нелегально в Одессу. Работая по истории под руков. проф. Вас. Ив. Семевского, я связал его с партией «Народной Воли», и он через меня передал одну статью, кажется в 10-й номер «Народной Воли». В Питере меня посетил Борис Оржих, впоследствии шлиссельбуржец, который приехал в столицу по террористическому делу.

    Как член рабочей организации «Нар. Воли» я сносился также с первой в Питере социал-демокр. организацией, с группой Благоева, в которую входили тогда Харитонов, Аршаулов, князь Кугушев и др. Отношения между нами, народовольцами, и социал-демократами были в то время самые дружеские. Грань между нашими организациями часто стиралась. Из народовольцев я и Кольцов, прочитавши «Наши разногласия» Плеханова, «Капитал» и некоторые другие произведения Маркса, в 1885 году стали теоретически эволюционировать от народничества к марксизму (на практике, впрочем, я был так далек от марксизма, что когда на нелегальном рабочем собрании один рабочий, приехавший из Новгорода, с горящими от возбуждения глазами рассказывал про вспыхнувшую там забастовку из-за заработной платы, я его деликатно остановил, заметив, что это не имеет отношения к задачам нашего кружка); с другой стороны, члены благоевского соц.-дем. кружка, с которым я сносился, на практике еще не освободились от народнических пережитков. Они, например, признавали аграрный террор, не отказались еще от надежды на военный заговор и вели поэтому пропаганду среди юнкеров; они же собирали весьма оригинальным способом сведения о крестьянских настроениях — в тюрьме — у уголовных арестантов из крестьян.

    В Питере я был в студенческие годы дважды арестован, оба раза по студенческим делам. Второй раз — за участие в демонстрации по случаю 25-летия со дня смерти Добролюбова. После второго ареста я был исключен из университета и выслан на родину. Через два месяца я был опять арестован и препровожден в Одессу по оговору николаевского рабочего и одесского студента и по подозрению в революционных связях с офицерами. В Одессе я просидел два года в одиночном заключении в очень тяжелых условиях. Дело мое кончилось ссылкой в административном порядке на 10 лет в Средне-Колымск. Тогда Сибирской железной дороги еще не было, и я путешествовал в Колымск два года: от Тюмени до Красноярска я шел пешком, от Якутска до Колымска я ехал три месяца верхом. Перед отправкой в Колымск мы в Бутырской тюрьме учинили тюремный бунт — мы устроили баррикаду в Часовой башне, за это нас солдаты подвергли жестокому избиению, после чего нас посадили на трое суток в темные, покрытые испражнениями ямы, находившиеся под фундаментом главного арестантского корпуса. Дорога в Колымск тоже была не усеяна розами. По дороге мы узнали про «карийскую историю» (коллективное самоотравление), вызванную телесным наказанием Сигиды, а когда мы приехали в Якутск, мы там в тюрьме застали отправляемых на Вилюйскую каторгу участников «якутской истории» — вооруженного сопротивления, окончившегося расстрелами и повешением трех товарищей, в том числе моего товарища по питерской организации «Народной Воли» — Гаусмана.

    В Колымске я прожил только первые 4 года ссылки. Мы там были совершенно оторваны от России; почта получалась лишь три раза в год. Я занимался физическим трудом, неводил рыбу, плоты плотил, свечи лил, охотился, печи ставил. Печному искусству меня научил Дионео, занимавшийся изучением истории театра, который, в свою очередь, научился этому у участника процесса 193-х, бывш. мирового судьи Ковалика, специалиста по математике. В долгую полярную зимнюю ночь я занимался наукой — изучал иностранную классическую художественную литературу, много читал по истории, философии, психологии: после якутской резни ссыльным разрешили брать с собой в Колымск книги, и там составилась недурная библиотечка на 4-х языках.

    Жизнь в Колымске с его лютыми морозами, доходящими до 67° Цельсия, меня физически очень закалила. Пищу же уму мне давали, кроме книг, наблюдения над чрезвычайно своеобразным бытом местных казаков, обусловленным их своеобразным экономическим положением, и над якутами и дикарями-чукчами, сохранившими много черт родового коммунистического быта. В общем, однако, жизнь была нудная, монотонная, как монотонно было завывание местных собак, которые не лают, а воют по-волчьи. Следующие 4 года ссылки я провел в Якутске и Киренске, где я вначале отбывал воинскую повинность под надзором. Изголодавшись по общественной деятельности, я на военной службе в Якутске сразу вступил в упорную борьбу с начальством по поводу избиения солдат. Конфликт угрожал мне дисциплинарным батальоном, но кончился очень благополучно: ротный командир, капитан Зуев, дал мне «честное слово офицера», что в его роте солдат бить больше не будут, а когда какой-то генерал приехал в Якутск с ревизией, Зуев меня уговорил взять месячный отпуск и «погулять»: в то время с нами в Якутске еще церемонились или, вернее, уже церемонились после якутской резни 1889 г. Военную службу я кончил в Киренске.

    В Якутске я имел возможность познакомиться с последними могиканами народнического и народовольческого периода: Войнаральским, Коваликом, Софией Ивановой, Конами и др. Особенно светлую память я сохранил о Чекоидзе. Были среди них и самородки из народа, например крестьянин Егоров, удивительно умелый агитатор, который даже «Сказку о рыбаке и рыбке» так декламировал, как будто в ней заключается таинственный смысл, и старик-крестьянин Чепурный, участник Чигиринского бунта, который, по его словам, вторично был сослан за то, что «расштундовывал штунду и наводил ее на политическую линию».

    В Киренске я впервые познакомился с новым поколением революционеров, которым принадлежало будущее, с ссыльными социал-демократами — живыми представителями массового рабочего движения в России и Польше, о котором мы, народовольцы, и не мечтали. Особенно меня поразили бундисты-ремесленники. Я вначале никак не мог понять, как это еврейские ремесленники из западного края, эти парии из париев, могли в массе усваивать революционные социалист. идеи и как можно было вести пропаганду марксизма на еврейском жаргоне. Под впечатлением рассказов ссыльных молодого поколения о начавшемся массовом рабочем движении в России я в Киренске окончательно порвал с народовольчеством и стал социал-демократом.

    В 1899 году я вернулся из ссылки в Россию. Возвратившись из ссылки с запрещением права въезда в 32 города, я после нелегального посещения Киева, где жила тогда моя семья, поселился в Чернигове. В Чернигове я попытался завести связи с рабочими, точнее с ремесленниками, но они были так отсталы, что даже не знали слова «забастовка». Вместо того чтобы сказать: «устроить забастовку», они говорили: «поступить по-гомельски» (Гомель был тогда одним из центров бундистского движения). Но интеллигентов-марксистов там было довольно много. В Чернигове я принял участие в разгоревшейся тогда идейной борьбе между марксистами и бернштейнианцами. Совместно с И. Биском и А. Смирновой я перевел на русский язык и отпечатал на мимеографе ответ Каутского Бернштейну. В Чернигове же я написал первую свою публицистическую статью — против Струве, по поводу его ревизии марксовой теории кризисов. Статья эта, пересланная Туган-Барановскому, вследствие моего ареста не была напечатана.

    Из Чернигова я поехал в Екатеринослав. Там я вначале на полулегальных собраниях читал лекции о Чернышевском, потом я прочитал курс лекций в нелегальном рабочем кружке по истории царского самодержавия, которые впоследствии были изданы в Женеве и дважды переизданы в России под заглав. «Очерки русской истории». В Екатеринославе я вступил в Екатериносл. комитет РСДРП, членами которого были тогда Лалоянц с женой, «Андрей» (Гинзбург, писавший впоследствии под псевд. Наумова), Миха Цхакая и Машицкий. Сейчас же по поступлении в комитет я был избран в редакцию «Южного Рабочего», первый номер которого мы редактировали вместе с Лалоянцом.

    В апреле 1900 года во время общих повальных арестов я тоже был арестован и препровожден в Харьков, где я просидел в тюрьме полгода. Вскоре после освобождения из тюрьмы я эмигрировал за границу.

    За границей я вступил в «Союз русских социал-демократов». В это время там формировалась группа «Искры», которая начала поход против «экономистов». Я вначале поселился в Берлине и вступил в берлинскую группу союза РСД. В этой группе я и Базаров (Руднев) тоже решили бороться против «экономистов», которых брал под свое покровительство орган союза — «Рабочее Дело». Но мы понимали «экономизм» гораздо уже, чем искровцы; в организационных вопросах мы всецело разделяли взгляды «Рабочего Дела», и мы возмущались тем, что искровцы вместо того, чтобы реформировать союз изнутри, стремятся его взорвать, ведя раскольническую политику. По поручению берлинской группы я совершил объезд западноевропейских групп, с целью придать им более яркую политическую окраску. После объезда групп я послал в «Рабочее Дело» статью — «Очередные вопросы» (она помещена была в № 9 «Рабочего Дела»), в которой я, прямо не называя редакции и не употребляя даже выражения «экономизм» из дипломатических соображений, подверг обстоятельной критике два основных положения экономистов — «теорию стадий» и «теорию частичных прав». Кричевский, редактор «Рабочего Дела», сделав, как французы говорят, «хорошую мину к худой игре», поместил эту статью с одобрительным примечанием от редакции, с несущественной оговоркой, после чего я согласился вступить в редакцию «Рабочего Дела». Вскоре после этого питерский «экономист» Лохов (Ольхин) устроил мне в Женеве свидание с Лениным и Мартовым. Ленин на свидании прощупывал меня по политическим вопросам, и мы как будто по всем пунктам столковались, пока дело не дошло до организационного вопроса. Тут у нас вскрылись непримиримые расхождения во взглядах. Организационный план Ленина представлялся мне абсолютно не социал-демократическим, каким-то сколком из организации македонских чет. Ленин же считал борьбу с партийным «кустарничеством» и осуществление своего централистского плана началом всех начал. И он сказал мне: «Мы расходимся только в организационных вопросах, но в них теперь вся суть». Это значило, что нам не по пути.

    Моя попытка оздоровить союз и гальванизировать его труп потерпела полную неудачу. Она привела лишь к крайнему обострению отношений между мной и искровцами. Когда я, лежа в больнице, узнал, что в Женеве на июльском совещании рабочедельцев и искровцев состоялось соглашение, я поднял бунт и потребовал пересмотра соглашения. По моему настоянию «Рабочее Дело» вступило в полемику с «Искрой». В журнале помещены были две статьи против «Искры» — моя и Кричевского, кстати говоря, друг с другом совершенно не согласованные, что возможно было только в такой «демократической» редакции, как ред. «Рабочего Дела». На второй, Цюрихской, конференции между рабочедельцами и искровцами по моему настоянию рабочедельцы не выставили в своей платформе пресловутой «теории стадий», ограничившись внесением других поправок к женевскому соглашению. Искровцы все поправки отвергли и объявили нам войну, которая кончилась нашим поражением. Особенно сокрушительный удар нанесла нам брошюра Ленина «Что делать?». Хотя автор меня избрал главной мишенью для своего нападения, брошюра вызвала у меня раздвоение чувства: те места брошюры, где автор для борьбы с «экономистами» сознательно «перегибал лук» (как Ленин это впоследствии признал) — в вопросе об отношении между стихийностью и сознательностью и о тред-юнионизме рабочего движения, внушили мне убеждение, что брошюра принципиально противоречит марксизму. С другой стороны, автор брошюры пленил меня своим революционным энтузиазмом и своим широким революционным размахом, до такой степени пленил, что я, несмотря на настойчивые требования рабочедельцев, упорно отказывался отвечать на «Что делать?», покуда я не сведу концов с концами в новых вопросах, выдвинутых Лениным. Это двойственное отношение к Ленину у меня сохранилось на долгое время, и впоследствии, несмотря на мою неустанную борьбу против него, Мартов меня не без основания упрекал, что я питаю к нему тайную любовь. Особенно двойственные чувства вызывала у меня неслыханная дерзость мысли Ленина, его смелое плавание против течения, его пренебрежительное отношение ко многим упрочившимся во всем втором Интернационале взглядам и обычаям.

    Видя, что «Союз социал-демократов» гибнет, я сделал в 1902 г. последнюю попытку его спасти. Отделившись фактически от Кричевского и Акимова, я вместе с Колокольниковым стал издавать популярную газету «Красное Знамя» и одновременно изложил свои взгляды на революцию в брошюре «Рабочие и революция». Эти издания более или менее выдержанного направления уже не дали повода для нападок «Искры», но они моря не зажгли: в ярком свете «Искры», объединившей все лучшие силы русской революционной социал-демократии, они казались слишком бледными и бесцветными. Не такой язык требовался во время кануна революции!

    На Лондонском съезде РСДРП 1903 г. я участвовал как делегат от союза, выступал с докладом, участвовал в работах программной комиссии. Но никакого влияния на ход съезда мы, рабочедельцы, недавно еще хозяева партии, уже не имели. Даже когда наметился раскол на съезде, меньшевики, у которых со мной лично в то время уже не было никаких разногласий, не искали сближения со мной, боясь штемпеля «экономистов». Только Плеханов, стоявший выше всяких подозрений, уже тогда дружил со мной. После съезда, когда меньшевики, с легкой руки Плеханова, стали подвергать пересмотру прежнюю огульную критику «экономизма», наши взаимоотношения резко изменились. Я поселился в Берлине, туда приехал Троцкий, который вышел из новой «Искры», не поладивши с Плехановым. Троцкий уговорил меня выйти из состояния изоляции, поехать в Женеву и вступить в редакцию «Искры», что я и сделал. С тех пор началась моя работа в меньшевистской фракции, которой я верой и правдой служил 15 лет.

    Мой первый дар меньшевизму была брошюра «Две диктатуры». Под непосредственным впечатлением Лондонского съезда 1903 г., который в первых своих заседаниях произвел на меня впечатление подражания Конвенту 1793 г., я стал изучать в Париже, затем в Берлине историю Конвента, чтоб выяснить себе, возможно ли повторение его истории. Результатом этого и явилась указанная брошюра. В «Двух диктатурах» я очень верно предсказал и очень неверно оценил пути, по которым пойдут большевики. Эта брошюра, наряду с послесъездовскими фельетонами П. Аксельрода в «Искре», стала в известном смысле теоретическим credo меньшевизма.

    Наша работа в новой «Искре» и в меньшев. фракции вообще протекала гладко, почти без внутренних трений до начала 1905 г. Только раз в редакции «Искры» возникло разногласие с Плехановым. После убийства Плеве Плеханов хотел поместить статью, более или менее сочувственную террору. Редакция этому воспротивилась. Когда вспыхнули январские события 1905 г., которые мы все восприняли, конечно, как начало революции, я хотел поехать в Россию. Наша организация находила, что это преждевременно, что пока необходимо сохранить за границей идейный центр в лице ред. «Искры».

    О революционных событиях 1905-1907 г., об участии в них меньшевиков и об их борьбе с большевиками я писать здесь не буду, как ни заманчива эта тема. Мой круг наблюдений был ограничен: я до октябрьской забастовки жил за границей, а после октября жил только в Питере. Я участвовал только в центральном политическом руководстве меньшев. фракции и в разных съездах и конференциях. Организационной партийной работой я не занимался, а с массами соприкасался только как публицист, митинговый оратор и докладчик. Тем не менее если бы я стал здесь описывать мои переживания и наблюдения в эти бурные годы, мне нужно было бы написать целый том. Я ограничусь поэтому только беглыми заметками о внутренней жизни нашей меньшевистской партийной верхушки, о возникавших в ней разногласиях и о позиции, которую я занимал в этих разногласиях.

    После 9 января возникли первые крупные разногласия между основным ядром меньшевиков, с одной стороны, Троцким и Парвусом — с другой. Я на это реагировал в марте 1905 г. в «Искре» серией статей под заглавием «Революционные перспективы», в которых я, наряду с обычной для меня полемикой против большевиков, полемизировал также против непосредственного курса на социал. революцию в России, взятого Парвусом и Троцким, в которых, кстати говоря, было не меньше доктринерства (только меньшевистского доктринерства), чем в статьях Троцкого. Если Троцкий преуменьшил возможную революционную роль крестьянства в будущем, то я преувеличивал будущую революционную роль городской буржуазной демократии. В мае 1905 г. я участвовал в меньшевистской «общерусской конференции». Тут наметились новые разногласия внутри меньшевистской фракции — по организационному вопросу. Плеханов покинул конференцию по поводу того, что меньшевики согласились признать «совет партии» распущенным и отказались претендовать на то, чтобы «Искра» называлась центральным органом партии. Он мотивировал свой уход тем, что меньшевики страдают организационным нигилизмом. На этой же меньшевистской и общерусской конференции разгорелись горячие споры по вопросу о демократизации партии и об отношении к беспартийным рабочим организациям. Мартов и рабочий Горбунов из Ростова защищали выборность всех партийных учреждений, я же считал полную демократизацию партии несовместимой с нелегальным существованием партии. Если Мартов в этом вопросе сильно перегибал лук в одну сторону, стеля дорожку для будущего «ликвидаторства», то я склонен был перегибать его в другую сторону, недостаточно учитывая перемены, произошедшие в России с 9 января по май 1905 г. Забегая вперед, отмечу, что аналогичное расхождение выявилось между нами позже по отношению к Петербургскому совету рабочих депутатов. Я в газете «Начало» формулировал меньшев. взгляд на совет рабочих депутатов в том смысле, что беспартийный совет имеет историческое оправдание лишь пока и поскольку социал-демокр. партия не стала и не могла стать еще массовой партией (считать совет рабочих депутатов зачаточным органом власти я, как меньшевик, конечно, не мог). Мартов усматривал в этом некоторый уклон в сторону большевиков, которые, как известно, в начале до выступления Ленина относились тоже недоверчиво к совету, как к беспартийной организации, опасаясь, чтобы он не оттеснил на задний план партию. Мартов поэтому в своей «Истории русской социал-демократии» назвал мою статью дипломатической и не вполне точно отражавшей взгляды меньшевиков. Еще позже, когда П. Аксельрод выдвинул лозунг «рабочего съезда» и «диалектически» комментировал этот лозунг на частных меньшевистских совещаниях, как нечто такое, что должно и усиленно пропагандироваться, и отнюдь не сразу быть проведенным в жизнь, что должно одновременно и упразднить, и спасти нашу старую партию, я к этой кампании тоже отнесся весьма отрицательно. Вообще, в целом ряде вопросов — в отношении подпольной организации, к вооруженному восстанию, к осуществлению гегемонии пролетариата — я теоретически склонялся больше на сторону Плеханова, чем Аксельрода и даже Мартова.

    После октябрьской забастовки мы закрыли «Искру» и всем меньшев. штабом (кроме Плеханова) перекочевали из Вены, где редакция жила накануне октября, чтобы быть ближе к России, в Петербург. Это было время, когда на революционной авансцене одиноко стоял Петерб. совет раб. деп. Не буржуазно-демократическая, а пролетарская революция в России — то что меньшевики на майской конференции 1905 г. считали одной из исторических возможностей, к которой мы должны будем «на худой конец» приспособиться, и то, к чему Троцкий и Парвус стремились сознательно как к единственной революционной возможности, стало как будто осуществляться. Это привело к примирению между меньшев. штабом и Троцким с Парвусом, и мы вместе стали издавать в Питере газету «Начало». В газете я в двух редакц. статьях в духе Троцкого защищал «перманентную революцию», что вызвало большое неудовольствие Плеханова, следившего за событиями из женевского далека, а Луначарскому дало повод шутить, что «Начало помчало».

    Весной 1906 г. я попал в засаду и был арестован в Питере на конференции городского района. Через два дня я был выпущен: у меня был паспорт на имя австрийского купца Густава Эриха Риделя, и я не был опознан. Через несколько дней в газетах сообщали, что полиция вновь разыскивает Риделя, но я уже был по дороге в Стокгольм, куда я поехал на партийный съезд. На съезде я выступил от меньшевиков докладчиком по вопросу о «современном моменте и задачах пролетариата». По возвращении в Петербург я после разгона Первой Думы был делегирован центр. комит. партии на Выборгское совещание; во время Кронштадтского и Свеаборсгкого восстаний — на совещание революционных партий и организаций. Когда созвана была 2-я Дума, я делегирован был центр. комитетом в комитет думской фракции, руководивший ее выступлением, где я по каждому вопросу регулярно сражался с Алексинским совместно с И. Церетелли. Весной 1907 г. я поехал на Лондонский съезд партии, где был выбран в центр. комитет.

    После Лондонского съезда я лечился в Женеве. Оттуда переехал в Цюрих. Там я подружился со студенткой Цюрихского университета — Анной Романовной Файнман, которая в 1905 г. работала в Риге в большевистской организации. Ей я, кстати говоря, не в малой степени был обязан тем, что, пережив три полосы контрреволюции и вынужденный три раза рвать со своими друзьями — при переходе от «Народной Воли» к соц.-дем., от «экономистов» к меньшевикам и от меньшевиков к большевикам, я все же в полной мере сохранил аппетит к жизни и к работе.

    Я познакомился с ней в начале столыпинской эры и окончательной ликвидации первой революции. Я ушел в это время на несколько месяцев в личную жизнь. Анна Романовна меня за это упрекала, и я в ноябре 1907 г. уже опять попытался возобновить партийную работу в России. Я уехал в Финляндию, где участвовал на заседаниях центр. комитета. После двух месяцев пребывания в Финляндии мне и другим товарищам пришлось ввиду усиленной слежки полиции опять уехать за границу, и я осел вторично в эмиграции надолго. В 1908 г. мы, бывшая редакция «Искры», стали издавать в Швейцарии периодич. орган «Голос Социал-демократа». Я был секретарем редакции. Это было время сильных идейных шатаний в нашей партии, вызванных поражением революции; появились «богоискатели», расцвел «махизм». Параллельно с этим в большевистской фракции возникло «отзовистское» течение, а в меньшевистской — «ликвидаторское». В области философской меньшев. центр марксистской позиции не покинул: Плеханов в «Голосе Соц.-дем.» открыл кампанию против «махизма» Богданова. И я на собраниях вел в это время горячие споры с меньшевистским «махистом» Симковским и в частных беседах с ярым «махистом» Фрицем Адлером. Гораздо меньшую устойчивость проявил меньшев. центр по отношению к «ликвидаторству», которое сразило почти всех меньшевиков в России и на ¾ меньшевиков из заграничного фракционного центра. В связи с этим произошел наш раскол с Г. В. Плехановым. Конфликт возник у нас из-за ликвидаторской статьи Потресова в пятитомном издании «Общественное движение в России в начале XX века». По требованию Плеханова я поместил в пятитомнике параллельную по теме статью — «Основные моменты в истории русского марксизма». Эта статья, расходившаяся в оценке нашей партийной истории со статьей Потресова, Плеханова удовлетворила. Но он требовал большего — чтобы мы публично осудили Потресова. На это мы не пошли. Тогда Плеханов открыл поход против ликвидаторства «голосовцев». Когда же я в печати отметил, что не Плеханов, а Аксельрод впервые конкретно развил идею гегемонии пролетариата, Плеханов обрушился на меня страстной полемической статьей, несмотря на то что я из всех «голосовцев» стоял ближе всего по взглядам к Плеханову.

    В 1910 г. я принял участие на январском пленуме центрального комитета. Это был момент наиболее острого кризиса большевистской фракции, вызванный тем, что большевики слишком долго не примирялись с поражением революции и до последней крайности не хотели распустить боевых организаций, покуда они не начали разлагаться, заражая партийную атмосферу. Пропасть между большевиками и меньшевиками, проникавшимися все более ликвидаторскими настроениями, была в то время так велика, что мы на пленуме совершенно не могли понимать друг друга, несмотря на то что «тов. Иннокентий» (Дубровинский) всячески старался найти между нами общий язык.

    С 1910 по 1914 гг. я сотрудничал в легальных сборниках, вел иностранные обозрения в журнале «За рубежом», сотрудничал регулярно в журнале «Наша Заря», выходившем в России, где я, не называя «ликвидаторов» из фракционной добродетели, спорил с ними, доказывал, что столыпинская аграрная реформа не закрывает пути к возрождению революционного движения крестьян, а стало быть, к возрождению революции. В том же журнале я, между прочим, выступал против распространившейся тогда среди марксистов ереси, будто в условиях буржуазного строя можно развить «пролетарскую культуру». В 1912 г. я принял участие в Венском объединительном съезде «августовского блока», организ. Троцким.

    Накануне войны я участвовал в Базельском интернац. конгрессе, где я заменял Плеханова в Интернац. Бюро. На заседании бюро я имел случай убедиться как мало в этот момент вожди II Интернационала рассчитывали на свои силы в деле предупреждения мировой катастрофы. Жорес в бюро рассказывал про свою беседу с министром Рибо. Рибо, боясь разгрома Франции в случае объявления войны, спросил Жореса, ответят ли социалисты на объявление войны всеобщей забастовкой, явно желая получить от Жореса утвердительный ответ. Жорес ответил утвердительно, хотя, по его словам, не верил в возможность это выполнить. Бебель по этому поводу заметил меланхолически: «К нам с такими вопросами члены правительства не обращаются». Кстати замечу, что и во французском правительстве тогда далеко не все с такими вопросами обращались к социалистам.

    Я с самого начала войны занял ту же позицию, что и Мартов, — позицию меньшевика-интернационалиста. Я выступал на собраниях и в печати против социал-патриотов, поместил в парижском «Нашем Слове» в этом духе серию статей под загл. «Благочестивая легенда» (половина их не была пропущена цензурой), издал в России легальную брошюру против социал-патриота Потресова «Патриотизм и международность» и т. д. По приезде Мартова в Цюрих я вместе с ним, П. Аксельродом, Семковским и Астровым редактировал «Известия загран. секрет. ЦК». В редакции мы с Астровым неизменно, почти на каждом заседании, спорили с П. Аксельродом, который занимал позицию «пацифистскую» и соглашательскую по отношению к социал-патриотам, приблизительно такую, какую занимал в Германии Каутский и вообще правые циммервальдисты, и который чувствовал себя в нашей редакции пленником.

    Когда вспыхнула Февральская революция, мы получили телеграмму, подписанную Чхеидзе, Церетелли и Даном, в которой они «умоляли» нас (nous vous supplions) не ехать через Германию. Мы, однако, поехали следующим поездом после Ленина, в «пломбированном вагоне», и в первый же день после приезда в Петербург вступили в борьбу с Даном и Церетелли по поводу вступления меньшевиков в коалиционное правительство — в борьбу, которая закончилась примирением после выхода меньшевиков из коалиционного правительства. В Питере я вначале вместе с Ерманским редактировал «Интернационал», был членом городской думы, участвовал в Демократическом совещании и Предпарламенте. После примирения участвовал в работе меньшевистского ЦК и в редакции питерской меньшевистской газеты. После Октябрьского переворота я принимал участие в «викжелевских» переговорах с большевиками; затем, будучи выставлен кандидатом в Учредительное Собрание от тульской организации, я совершил агитационную поездку в Тулу. Накануне разгона Учредительного Собрания я выступил на железнодорожном съезде против большевиков, причем во мне заронило сильную тревогу за судьбу меньшевизма одно обстоятельство. Зал съезда был разделен на три сектора. Два сектора заполняли железнодорожные служащие, а один — рабочие. И вот оказалось, что в двух секторах, где сидели служащие, все голосовали за нас и эсеров, в рабочем же секторе все голосовали за большевиков. Один рабочий после моего выступления сказал мне: «Вы, тов. М., нас очень худо понимаете. Мы уже не те рабочие, что были раньше». Такую же отповедь я получил на тульском патронном заводе от одной немолодой работницы. Когда я в своем выступлении доказывал, что экономическая политика большевиков ввергнет рабочих в голод, работница мне ответила: «Ничего, товарищ, мы поголодаем, мы привыкли». Все это были весьма дурные предзнаменования для меньшевиков.

    В июне 1918 г. я с семьей — с женой и дочерьми, 4-летней Татьяной и однолетней Еленой — уехал из Москвы на Украину, где моя сестра служила заводским врачом на Ялтушковском заводе. После восстания, происшедшего в Ялтушкове и кроваво подавленного австрийцами, я по приглашению Жигалки поехал в Николаев, чтобы поставить там социал-демократ. газету. Нам удаюсь выпустить только 9 номеров. После того как газета была один раз приостановлена немецкой цензурой, а второй раз закрыта, я вернулся во время падения Скоропадского через Киев в Ялтушков.

    С конца 1918 до 1922 г. я жил в Ялтушкове, не имел никаких связей с партией и занимался учительством в заводских труд- и профшколах. В конце этого периода я переоценил свои социал-демократ. взгляды и стал на точку зрения коммунизма. Это был самый трудный перевал в моей жизни.

    Переход от народовольчества к социал-демократии был для меня нетруден: я вступил в «Народную Волю» в 1884 г., после лопатинского провала, когда «Народная Воля» находилась уже в упадке, и я сразу же стал, хотя бы только теоретически, эволюционировать к марксизму. Когда же я в 1897 г. в Киренске после возвращения из Колымска стал определенно социал-демократом, народовольчества, как революционного движения, уже в России не было — остались только одиночки народовольцы в ссылке, а их эпигоны — эсеры только еще начали подымать голову. Переход от «рабочедельчества» к меньшевизму в 1903 г. был для меня тоже нетруден. Ведь я уже до вступления в редакцию «Рабочего Дела» не разделял специфических взглядов «экономистов» и по-своему с ними боролся. То, что у меня было общего с «экономистами», кроме некоторой путаницы во взглядах, объяснявшейся тем, что я в Сибири не мог получить достаточной социал-демокр. подготовки, унаследовали от «экономистов» впоследствии и меньшевики. Когда я в 1902 г. фактически отделился от Кричевского и Акимова и стал издавать «Красное Знамя», я уже был по своим взглядам определенный меньшевик — за год до того, как образовалась меньшев. фракция. Я, как и некоторые другие товарищи (не все), работавшие в «Южном Рабочем», был, можно сказать, еще в 1899 г. в подпольной России зародышевым меньшевиком.

    Неизмеримо труднее был для меня переход от меньшевизма к большевизму. Тут мне приходилось рвать с товарищами, с которыми я, уже совершенно сложившийся политический деятель, работал 15 лет, с которыми я пережил революцию 1905 г., с которыми я связан был партийными узами и узами тесной личной дружбы; тут мне приходилось ломать политическую систему взглядов, которые у меня вошли в плоть и кровь, я имею прежде всего в виду взгляды на демократию и диктатуру.

    Переход был труден, но я должен был поднять эту тяжесть, поскольку я не хотел политически умереть и не способен был стать ренегатом. Уже когда разразилась мировая война, в меньшевизме образовалась глубокая трещина, большинство меньшевиков изменили своим интернационалист. взглядам эпохи первой революции и стали явными или скрытыми социал-патриотами. Во время Февральской революции они еще ниже скатились, вступив в коалицию с буржуазией. Мы, меньшевики-интернационалисты, этого падения с ними не проделали, но, поскольку мы цеплялись за старые меньшевистские формулы 1903-1905 гг., мы обречены были на более или менее призрачное существование. Историю делали в то время не мы, а социал-патриоты, с одной стороны, большевики — с другой. Когда произошла Октябрьская революция и когда мы, меньшевики-интернационалисты, в обстановке гражданской войны определенно стали перед дилеммой — стать по ту или сю сторону баррикады, я после нескольких месяцев топтания на месте уехал на Украину и фактически ушел от партийной работы. Там, на Украине, живя в 30 верстах от румынской границы, в самом пекле контрреволюционной стихии, где я пережил 18 переворотов, где я и моя семья были не один раз на волосок от смерти, я имел случай наглядно убедиться, как безжизненны наши старые «ортодоксально»-меньшевистские, парламентско-демократ. формулы. Я увидел воочию, что русская революция, в условиях лихорадочных колебаний настроения в крестьянстве, не может победить без диктатуры пролетариата, без диктаторских мер по отношению ко всем тем, которые саботировали революцию и сеяли недоверие к ней. Это было бы уж достаточно для меня, чтобы стать на точку зрения большевиков. Но экономические последствия "военного коммунизма", растущий развал хозяйства продолжали питать во мне мое прежнее недоверие к большевизму. Когда же большевики, выйдя победителями из гражданской войны, взяли курс на новую экономическую политику и когда они во время Гаагской конференции остановились в своем экономическом отступлении, сохранивши в руках главные заручки для постепенного продвижения к социализму, у меня всякие сомнения исчезли. Я понял, что долголетний спор между меньшевиками и большевиками историей решен в пользу последних. Подробно я всю эту эволюцию в своих взглядах под влиянием переживаний и наблюдений на Украине описал в статье «Мои украинские впечатления и размышления», помещ. в «Красн. Нови», а потом изд. на русском и нем. языках отд. брошюрой. В 1922 г. я с семьей переехал в Москву. На XII съезде РКП я был принят в партию. Работал вначале в «Институте Маркса и Энгельса», затем в редакции издат. «Красной Нови». В 1923 г. я провел агитационную кампанию по делу ликвидации меньшевизма в Грузии, посетил Тифлис, Кутаис, Самтреди, Чиатуры, Озургеты, Батум, Поти и Сухум, где я выступал на собраниях, конференциях и на ликвидационном меньшев. съезде. Мой доклад об этой агитационной поездке был напечатан в «Правде». Последние два года я работаю в Коминтерне как член редакции журнала «К. И.» и читаю лекции в Свердловском университете и в Коммакадемии.

    /Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. Т. 41. Ч. II. Союз Советских Социалистических республик. Москва. 1925. Стлб. 1-19; Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. Репринтное изд. Москва. 1989. Стлб. 1-19. С. 525-534./

    177) Пикер, Саул Самуилович; адм.-сс (1889-1894), мещ. Минской губ., студ., еврей, холост, 24 л. По делу С. Шаргородского выслан в Якутск. обл. на 10 лет. До декабря 1894 г. жил в Ср.-Колымске, затем призван здесь на военную службу [Д. 279].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 208./

    МАРТЫНОВ (Пикер), Александр Самойлович (1865-1935), один из виднейших лидеров меньшевизма, позднее — член ВКП(б). В молодости участвовал в народовольческих кружках 80-х гг. Был арестован и сослан в Сибирь, где примкнул к с.-д. Вернулся из ссылки в 1899. В 1901 эмигрировал за границу и вошел в «Союз русских социал-демократов» и в редакцию «Рабочего дела»; вскоре выдвинулся как противник «Искры». Взгляды М. неоднократно подвергались жестокой критике со стороны В. И. Ленина. На II Съезде партии М. примкнул к меньшевикам и вошел в состав их руководящего ядра. В 1905 М. выпустил брошюру «Две диктатуры», где дал обоснование меньшевистской тактики в революции. Осенью 1905, вместе с другими вождями меньшевизма, вернулся в Россию и работал в Петербурге. В 1907 снова эмигрировал, вошел в редакцию ликвидаторского «Голоса социал-демократа», принимая деятельное участие в меньшевистском легальном 4-томнике «Общественное движение в России в начале 20 века», участвовал в «Августовской конференции» ликвидаторов и троцкистов. Во время первой империалистической войны занял центристскую позицию, примкнув к центристской группе Мартова, причем оставался на этой позиции и во время Февральской буржуазно-демократической революции 1917. Великую Октябрьскую социалистическую революцию встретил враждебно, в 1918 находился в «левом» крыле ЦК меньшевиков. В 1919 начал отходить от меньшевизма.

    Непосредственное наблюдение гражданской войны привело М. к пересмотру всей меньшевистской идеологии и к сближению с большевизмом, с к-рым он боролся больше 15 лет. Этот процесс идейного разрыва с меньшевизмом изложен в брошюрах М. «Мои украинские впечатления и размышления» и «Великая проверка». В 1923 М. был принят в РКП(б). Последние 10 лет жизни М. работал в редакции органа Коминтерна «Коммунистический Интернационал».

    /Большая Советская Энциклопедия. Т. 38. Москва. 1938. Стлб. 292-293./

    МАРТЫНОВ (Пикер), Александр Самойлович (12 (24). XII. 1865 - 5. VI. 1935) — участник революц. движения в России. Род. в Пинске в купеческой семье. Участник народовольч. кружков на Юге России. С 1884 — чл. партии «Народная воля». В 1886 был сослан на 10 лет в Сибирь. В 90-х гг. примкнул к социал-демократам; с 1899 — чл. Екатеринославского к-та РСДРП. В 1900 после очередного ареста эмигрировал, вошел в редакцию журнала «экономистов» «Рабочее дело», выступал против ленинской «Искры». На II съезде РСДРП (1903) - антиискровец; после съезда — один из идеологов меньшевизма. Делегат IV и V съездов РСДРП, на V съезде был избран в чл. ЦК. В годы реакции — ликвидатор. С периода 1-й мировой войны — центрист, затем меньшевик-интернационалист. После Окт. революции начал отходить от меньшевизма. В 1918-22 работал учителем на Украине. В 1923 на XII съезде РКП(б) был принят в чл. РКП(б), работал в Ин-те К. Маркса и Ф. Энгельса. С 1924 был чл. редакции журн. «Коммунистический Интернационал».

    Лит.: Ленин В. И., Соч., 4 изд. (см. Справочный том, ч. 2, с. 219); Автобиография, в кн.: Энциклопедич. словарь «Гранат», т. 41, ч. 2.

    /Советская историческая энциклопедия. Т. 9. Москва. 1966. Стлб. 157./

    Мартынов (Пиккер) Александр Самойлович [12 (24). 12. 1865, Пинск, ‒ 5. 6. 1935, Москва], участник революц. движения в России. Род. в семье купца. С 1884 чл. партии «Народная воля»; в 1886 сослан на 10 лет в Сибирь. В с.-д. движении с 90-х гг., в 1899 чл. Екатеринославского комитета РСДРП. В 1900 эмигрировал за границу, вошел в редакцию журн. «Рабочее дело», органа «экономистов» — оппортунистич. течения в РСДРП. На 2-м съезде РСДРП (1903) антиискровец; затем меньшевик, один из лидеров меньшевизма. Делегат 4-го и 5-го съездов партии; на 5-м съезде избран членом ЦК РСДРП. В годы реакции 1908-1910 ликвидатор. Во время 1-й мировой войны 1914‒1918 центрист, затем меньшевик-интернационалист. После Окт. революции 1917 начал отходить от меньшевизма, с к-рым порвал окончательно в годы Гражд. войны. В 1918‒22 работал учителем на Украине. На 12-м съезде РКП(б) (1923) принят в чл. партии; работал в Ин-те К. Маркса и Ф. Энгельса. С 1924 чл. редакции журн. «Коммунистический Интернационал».

    /Большая советская энциклопедия. Т. 15. 3-изд. Москва. 1974. С. 425-426. Стлб. 1263-1264./

    МАРТЫНОВ (Пикер) Александр Самойлович (5 янв. 1865, Пинск, – 5 июня 1935, Москва). Род. в семье купца-лесоторговца. Поступил в 1884 на юрид. ф-т Петерб. ун-та. Участвовал в народовольч. кружках сер. 1880-х гг., поддерживал контакты с с.-д. группой Д. Благоева. После второго ареста (1886) исключён из ун-та и выслан на родину, там снова был арестован и через два года сослан на 10 лет в Вост. Сибирь, где перешёл на с.-д. позиции. Возвратившись из ссылки (1899), вошел в ред. газ. «Южный Рабочий». После краткого тюремного заключения (1900) эмигрировал, вступил в «Союз рус. с.-д.». На 2-м съезде РСДРП (1903) отстаивал позиции «экономизма», работал в программной комиссии. После съезда примкнул к меньшевикам и вскоре вошел в руководящее ядро их фракции; один из редакторов многих центр. меньшевист. органов печати. В брошюре «Две диктатуры» (1905) обосновывал меньшевист. тактику в Рев-ции 1905-07. Один из видных публицистов-меньшевиков. Весной 1906 арестован, после освобождения эмигрировал. Дел. 4-го (Объединит.) съезда РСДРП (1906). На 5-м (Лондонском) съезде РСДРП (1907) избран чл. ЦК. В годы реакции «ликвидатор», участвовал в издании и редактировании 5-томника «Обществ. движение в России в нач. XX в.». (П., 1909-14). В годы 1-й мир. войны «интернационалист», чл. Загран. секретариата ОК меньшевиков, примыкал к группе Ю. О. Мартова.

    После Февр. рев-ции 1917 вернулся вместе с Мартовым и др. 9 мая в Россию. Участвовал в работе Всерос. конференции меньшевист. и объединенных орг-ций (7-12 мая). Был избран в К-т Петрог. орг-ции меньшевиков, состоявший в осн. из интернационалистов. Вошел в ред. «Рабочей Газеты», из к-рой вышел после того, как она стала только органом ОК, стоявшего на позициях «рев. оборончества». Один из редакторов петрогр. ж. «Интернационал». Резко критиковал вступление социалистов во Врем. пр-во, политику продолжения войны; в то же время отвергал соц. перспективу рос. рев-ции, считая ее для России того времени невозможной и губительной. Выступая против ленинских «Апр. тезисов», писал: «...пропаганда немедленной диктатуры рабочих и батраков не привлечет крест. массу к пролетариату, а оттолкнет ее от него... Тактика Ленина отбросит от пролетариата демократические слои буржуазии и крест-ва... Если мы пойдем по ленинскому пути, мы в близком будущем пойдем не к диктатуре пролетариата, а к диктатуре контррев. слоев буржуазии» («Летучий Листок Меньшевиков-Интернационалистов», П., 1917, № 1, с. 12). В августе на 3-й Петроград. конф. меньшевиков был докладчиком по вопросу о полит. положении страны, его резолюция получила 57 голосов «за», 42 – «против»; вновь избран членом ПК меньшевиков.

    Делегат Объединит. съезда РСДРП (19-26 авг.). 20 авг. на съезде говорил: «Отход цензовой России [от рев-ции – Авторы] начался с момента постановки в порядок дня демокр. задач. Особенно ярко это проявилось на Моск. [Государственном – Авторы] совещании – с одной стороны, вся демократия, с другой – элементы, выкинувшие знамя подавления рев. демократии... Творческая программа была найдена демократией, но не была проведена в жизнь. Надо было привести в соответствие слово с делом... Вопрос не в том, чтобы сейчас добиваться перехода власти [к демократии. – Авторы], а в том, чтобы создать условия, дающие возможность при новой волне возобновить борьбу. В момент нового подъема гор. масса пойдёт за рев-цией, в тонущий корабль никто не идет» («Рабочая Газета», 1917, 22 авг.). Внес дополнение к резолюции о текущем моменте против участия с.-д. во Врем. пр-ве (отвергнуто большинством). 22 авг. выступал одним из докладчиков по вопросу о войне и мире; указывал, что наступление рус. армии подготовило ее разгром, и высказал предположение, что «в результате тактики оборонцев явится белый генерал, к-рый зажжет лозунгом мира сердца солдат... Мир должен быть заключён под давлением масс, а для этого надо разбудить их революционность... Лучшее средство обороны страны, если армия знает, за что она борется – за скорейшее заключение мира на демокр. началах» (там же, 24 авг.). Избран чл. ЦК РСДРП(о) от интернационалистов, присоединился к «Заявлению 26-ти» о праве выступать с критикой парт. решений и мобилизовывать массы, не согласные с таковыми, в целях воздействия на центральные учреждения РСДРП(о). Вместе с тем выступал против орг. разрыва меньшевиков-интернационалистов Петрограда с «оборонцами». Участник Всерос. Демокр. совещания (сент.). В дни его работы писал: «Чтобы спасти рев-цию, Демокр. совещание должно, наконец, создать однородную твёрдую власть, ответственную перед организованной объединённой демократией [Советами – Авторы] и только перед ней до созыва Учред. Собр. Это пр-во должно будет самым решительным образом завершить корниловское дело, уничтожить Гос. Совет, Гос. Думу и все контррев. гнезда, реорганизовать армию на демокр. основах и приступить немедленно к осуществлению программы нашей рев-ции во внутр. и внеш. политике»; только после этого «можно будет остановить процесс распада в народе... предупредить анархические выступления крайних элементов... задержать уже начавшийся... опасный раскол между рабочими и крестьянами. ...наш лозунг не запугивать демократию, мелкобуржуазную в своём огромном большинстве, красным призраком социализма и не превращать её в придаток к капиталиста, буржуазии, а помочь ей в создании однородной рев. власти» («Искра», 1917, 26 сент.). В окт. вошёл во Врем. Совет Рос. Республики (Предпарламент) и в Бюро фракции меньшевиков-интернационалистов.

    Окт. рев-цию не принял. Но в кон. окт. выступил за участие ЦК РСДРП(о) в переговорах с большевиками. В нояб. вместе с др. интернационалистами – членами ЦК РСДРП(о) подписал письмо местным парт. орг-циям, в к-ром, в частности, говорилось: «...Официальная политика партии сделала поражение Керенского и его кабинета ее поражением, она же питала анархию в рядах партии и стоила ей потери почти всякого влияния на широкие массы». Выход из создавшегося положения лидеры левого крыла партии видели в ее сплочении на пути «немедленного мира и отказа от коалиции» (Подболотов П. А, Спирин Л. М., Крах меньшевизма в Сов. России, Л., 1988, с. 58-59). На Чрезв. съезде меньшевиков (30 нояб. – 7 дек.) поддерживал Мартова, вместе с О. А. Ерманским констатировал кризис партии, выход из к-рого видел в размежевании с «оборонцами»; «Лёд и пламень, вода и камень не могут быть так различны, как мы с вами» («Вперёд», 1917, 15 дек.). Вновь был избран чл. ЦК РСДРП(о); вместе с Мартовым и Ф. И. Даном вошёл в редакцию ЦО РСДРП(о) «Новый Луч», т. к. в целях консолидации партии орган интернационалистов «Искра» был закрыт. В послесловии «Об окт. перевороте» ко 2-му изд. своей кн. «Две диктатуры» (1918) пришел к выводу, что «якобинскую диктатуру Ленина» подготовила «жирондистская диктатура Керенского», «в итоге мы видим, что пр-во Ленина, именующее себя рабочим пр-вом, ведет рабочий класс не к социализму, а к анархии, что оно лишь разрушает пром. основу рабочего движения, и само это движение пролетариата растворяет в анархически-бунтарском движении солдатско-крестьянско-пролетарской «бедноты», смутно стремящейся к мелкобурж. «уравнительному» социализму, к «разделу» имущества и богатства» (с. 102).

    В мае 1918 дел. Всерос. совещания меньшевиков; был избран чл. ЦК. В июне выехал с семьей на Украину, отошел от парт. работы. С введением нэпа заявил об отсутствии разногласий с РКП(б), на ее 12-м съезде был принят в эту партию. В 1922 активно агитировал за ликвидацию меньшевист. орг-ций в Грузии. Работал в Ин-те Маркса и Энгельса, изд-ве «Красная Новь». Подвергался резкой критике меньшевист. эмиграции как ренегат; в свою очередь, отождествлял ее лидеров с махровой реакцией. Читал лекции в Коммунистич. академии и Свердловском коммунистич. университете. Работал в Коминтерне. До конца жизни член редколлегии ж. «Коммунистический Интернационал».

    Соч.: О меньшевизме и большевизме, М., 1923; Великая историческая проверка, «Красная Новь», 1923, № 4.

    Г. И. Ильящук, В. И. Миллер

    /Политические деятели России 1917 г. Биографический словарь. Москва. 1993. С. 208-209./

                                                             3.2.2.5.2. Воспоминания

    841. Мартынов-Пикер, А. С.  Воспоминания революционера [о ссылке в Средне-Колымск в 1889-1894 гг.] // Пролет. революция. 1925, № 11. С. 262-283.

    /Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VI. Археология. История. Якутск. 2008. С. 123./