ЎЎЎ Вальтэра Зулус. Сасланая Рыўка Шэфцель у Алёкмінскай акрузе Якуцкай вобласьці. Койданава. "Кальвіна". 2014.

Рыўка (Рива, Вера] Ісакаўна [Исааковна] Шэфцель, па мужы Руc (Русс) - нар. у 1866 г. у габрэйскай сям’і мешчаніна Магілёўскай губэрні Расейскай імпэрыі.

За рэвалюцыйную дзейнасьць была арыштаваная і загадам ад 22 кастрычніка 1886 г. высланая адміністрацыйным парадкам ва Ўсходнюю Сыбір тэрмінам на 4 гады. Па хадайніцтве сасланага ў Архангельскую губэрню Вільгельма Іванавіча Руса, была часова пакінутая ў Маскоўскай цэнтральнай перасыльнай турме, дзе па дастаўленьні туды ейнага жаніха 4 траўня 1888 г. выйшла замуж за яго і разам ужо з мужам была адпраўленая ў Сыбір.

Іркуцкім генэрал-губэрнатарам 8 сьнежня 1887 г. месцам выгнаньня ёй была прызначаная Якуцкая вобласьць. 9 лістапада 1888 г. была дастаўленая разам з мужам ў акруговае места Алёкмінск Якуцкай вобласьці ды адразу распачала хадайніцтва аб пакіданьні ў ім на жыхарства, бо алёкмінскі акруговы лекар знайшоў што для ейнага мужа з-за сухотаў далейшую паездку небясьпечнай. Патрэбны дазвол атрымала 25 лістапада 1888 г. Паводле яе прашэньня, Іркуцкі генэрал-губэрнатар нават дазволіў ёй з мужам за ўласны кошт пераехаць на жыхарства ў Балаганскую акругу Іркуцкай губэрні, але 7 лютага 1889 г. Вільгельм Рус памёр і 9 лютага 1889 г. быў пахаваны ў Алёкмінску. Тады Рыўка падала прашэньне аб пераводзе яе на жыхарства ў п. Мача ды пакіданьні яе ў Алёкмінскай акрузе. Па атрыманьні дазволу 12 жніўня 1889 г. яна пераехала на жыхарства ў Мачынскую рэзыдэнцыю золатапрамыслоўцаў, дзе займалася пісьмовымі працамі. У пачатку сакавіка 1890 г. вярнулася ў Алёкмінск. Іркуцкі генэрал-губэрнатар 30 красавіка 1890 г. дазволіў ёй разам з сястрой Хавай перавод у Ніжневудзінскую акругу Іркуцкай губэрні, куды яны 10 ліпеня 1890 г. былі адпраўленыя з Алёкмінскай акругі Якуцкай вобласьці.

Па заканчэньні тэрміну вугнаньня 22 кастрычніка 1890 г. яна выехала з Іркуцкай губэрні ва вуезднае места Бійск Томскай губэрні, дзе ад 1891 г. знаходзілася пад тайным наглядам паліцыі.

Вальтэра Зулус,

Койданава

ОШИБКА

(Эпизод из жизни заключенных)

Это было в 1887 г. в центре Москвы, когда однажды ночью нас, и количестве шести человек из сидевших в Пречистенке, выхватили и повезли каждого, как полагается, в отдельной карете. Куда и почему так внезапно увозили нас — мы не знали. Ехали долго, и, несмотря на темноту, с опущенными шторами, с молчаливым, как статуя, жандармом. Наконец, путешествие кончилось, нас вводят в контору по одиночке, так, чтобы мы не встретились друг с другом. Здесь привезший жандарм сдал сопроводительную бумагу, и меня повели через двор в другое здание. Мы вошли в грязный, едва освещенный коридор, прошли его до конца и, спустившись на несколько ступеней вниз, остановились перед затертой камерой; когда дверь ее открылась, я — уже видевшая до этого всякие виды — невольно отшатнулась: камера была так грязна, что это бросалось в глаза даже с первого, мимолетного взгляда; по ее пятнистым стенам струйками ползла влага, образуя лужицы на дырявом досчатом полу; в углу стояла койка с каким-то отвратительным тряпьем, посередине — столик с коптившей на нем лампочкой — вот и все; не было даже табуретки; очевидно, эго считалось излишней роскошью.

Когда дверь за мной захлопнулась, и сопровождавшая меня свита удалилась, я подошла к «глазку» и окликнула товарищей. Все они — Соня Гуревич, Анисья Болотина, Вера Шефтель, Александра Шебалина, Павла Кокушкина — оказались здесь и в таких же камерах, с тою же обстановкою, что и у меня. Мы стали обсуждать свое положение и порешили назавтра вызвать смотрителя; на койки же, к которым страшно было прикоснуться, не ложиться. Конечно, эго означало не спать всю ночь, но, помимо действительного отвращения к этому гнойнику, надо было сразу показать смотрителю, что мы не намерены мириться с злоупотреблениями, урезывающими и без того ограниченные наши права, Пока мы переговаривались, полицейский, расхаживавший по коридору, ругаясь площадной бранью, орал на нас, грозя «по своему» разделаться; вскоре мы поняли, что он пьян, как стелька и это только утвердило нас в намерении не спать.

Утром на наше требование смотрителя мы получили лишь ту же ругань. Никто к нам не заглядывал, нам не дали ни воды для умыванья, ни кипятку. Лишь в 12 час. принесли в глиняных, липких от грязи, мисках какую-то жидкость, в которой плавало нечто, трудно определимое на взгляд, на вкус же мы не решились его выяснить; ограничившись куском черного хлеба, мы пообедали. Наконец, уже к вечеру явился смотритель. Это был старик лет 60-ти, с поразительно черными бровями и усами, при совершенно седых волосах; со всей нашей наивностью в этой области, мы все же не могли не догадаться, что старик раскрашен — это предвещало мало хорошего.

И, действительно, войдя ко мне, он с странной манерой грубости и цинизма бросил:

— Что тебе надо?

Я опешила: еще никогда я не встречала подобного обращения. С тем хладнокровием, какое является в моменты высшего напряжения нервов, я попросила его прежде всего держаться в границах вежливости и затем изложила ему, что условия, в которые мы поставлены во вверенной ему тюрьме, не только возмутительны, но ни в коем случае не могут быть санкционированы прокуратурой, в ведении которой мы находимся, что я требую выполнения тех минимальных жизненных условий, в которых мне не вправе отказать — при этом указала ему на гнойник койки, на пьяного полицейского, угрожавшего нам войти в камеру и разделаться «по своему». Смотритель нетерпеливо слушал и ответил, что я не в гостиницу приехала и что, если меня сюда посадили, значит, я этого заслужила. Он ушел. Что было делать? Не успели мы притти к какому-либо решению, как нас по одной стали вызывать в контору. Я сидела в последней по порядку камере, и потому меня вызвали после всех, Я уже знала, зачем нас вызывают, и решила дешево не сдаваться.

Когда меня ввели в контору, смотритель потребовал, чтобы я выдала ему книги, запертые в чемодане. Я отказалась, заявив, что книги пропущены прокурорским надзором, и что он не имеет права отбирать их у меня.

— Я тебе покажу право! Давай ключ!

— Нет.

— Обыскать ее! Раздеть! — крикнул он стоявшим тут полицейским.

Я выхватила ключ из кармана и с размаху швырнула ему.

— Вы не смеете заставлять полицейских обыскивать меня. Сейчас сила на вашей стороне, но помните: вы поплатитесь за все эго.

— В карцер ее! На хлеб и воду!

Полицейские повели меня почему-то через коридор, где сидели товарищи, и я, конечно, крикнула им, что меня ведут в карцер. Моментально поднялся невероятный стук, крики и требования смотрителя.

— Голодовку! Мы объявляем голодовку! — неслось из всех пяти камер. Смотритель струхнул, и меня водворили в мою камеру.

Однако положение наше продолжало быть чрезвычайно тяжелым: не говоря о том, что мы скверно питались, не пользовались ни прогулками, ни баней, ни свиданиями, ни книгами, — словом, ничем из того, что имели раньше, мы почти не спали по ночам, так как боялись своего стража полицейского, систематически пьяного и грозившего расправой. Со смотрителем нечего было говорить, он сам со своею раскрашенною физиономией был чуть ли не противнее полицейского. Мои товарищи принялись писать: кто к прокурору, кто в жандармское, а кто письма к родным. Но день шел за днем, неделя за неделей, а ни откуда не доходило до нас ни звука. Мы чувствовали себя забытыми, брошенными на произвол не то безумного, не то злобного ничтожного человечишки, которому вручена была власть над нашей жизнью и честью. Измученные душевно, обессиленные физически, мы уже дошли до того, что самая здоровая и стойкая среди нас, Ан. Болотина, однажды упала в обморок. Дальше так продолжаться не могло; нам явно грозило нечто скверное и надо было во что бы то ни стало найти выход. К этому времени, к концу третьей недели, я лично так ослабела, что почти не вставала с той самой койки, к которой раньше остерегалась прикасаться. Теперь я лежала и думала, где выход?

Напряженные ли нервы или глубокое возмущение породили мысль о единственном оружии, какое было в распоряжении: смерть, а может быть победа?

План был прост: написать прокурору судебной палаты (в то время это был известный Муравьев) обо всем, что тут делается, и требовать, чтобы он приехал сюда сам, предупреждая, что, если он этого не исполнит, то я покончу с собой. Я много обдумывала этот план в том смысле — сумею ли, и готова ли умереть, так как очень сомневалась в приезде Муравьева, сомневалась тем более, что как раз в этой Сретенке год или два тому назад подготовлялось покушение именно на Муравьева, которого тоже должны были вызвать находившиеся здесь политические. Правда, организацию этого покушения вел провокатор (Белин-Бжозовский), тем не менее психологически понятным являлось бы подозрительное отношение Муравьева к моему предложению, а следовательно, шансов на его приезд было мало; но другого выхода не было, и я решила окончательно. Описала все мерзости, которым нас подвергали, то состояние, до которого мы дошли, и закончила заявлением, что если он сам, Муравьев, не явится завтра к 11-ти часам дня, я покончу самоубийством. Утром передала свое послание в контору, и на утро следующего дня, дня, решавшего участь, я уже переболела расставанье с жизнью и с виду спокойная, на самом же деле вся внутренне застывшая, ждала, почти уверенная, что Муравьев не приедет. 11-й час. Я оглядываю решетку окна и крепкий кашемировый платок, на котором должна задушиться. Вдруг в коридоре раздаются быстрые шаги, дверь распахивается, и, перешагнув порог, передо мной стоит Муравьев, позади толпится тюремная свита. Быстрым взглядом окидывает он камеру и меня, лежащую на койке.

— Завтра к полудню будете переведены, — и исчезает так же быстро, как и появился.

Я, как наэлектризованная, откуда взялись силы, подбегаю к глазку и кричу:

— Товарищи, завтра нас переводят!

Поднялся шум, ликование оживших людей, но Пав. Кокушкина крикнула: — «Молчите» — и мы затихли. Оказывается, не сходя с тюремного крыльца, Муравьев отчитывал смотрителя, и Павла слушала через свое открытое окно, находившееся рядом с крыльцом.

Едва Муравьев уехал, в мою дверь раздался робкий стук и через глазок просительный голос смотрителя:

— Можно войти?

— Кажется, это ваше право врываться, когда вздумается, почему же теперь вы гак чрезмерно вежливы?

Дверь отворяется; смущенный, со склоненной головой входит смотритель.

— Ради бога, простите меня, ведь я не знал, кто вы; я думал — простите... у меня ведь здесь сидели проститутки...

— Не играйте комедии, это вам не поможет; вы, имея наши бумаги, не знали, что мы политические заключенные? Оставьте сказки для ваших внуков. Но, помните? Помните, как вы приказали вашим полицейским раздеть и обыскать меня, и я тогда сказала вам, что никогда не прощу вам этого. Ну, вот, разговор окончен.

— Г-жа З-ва, сжальтесь над стариком: у меня семья, дети, не губите, не говорите всего, что гут по моему невежеству, непониманию произошло...

Долго в том же тоне клянчил смотритель, и не знаю, когда он был противнее: тогда ли, когда нагло издевался над нами, или теперь, когда унижался, как подлый раб.

На другой день во двор въехало шесть карет, и, пока моих товарищей увозили, смотритель опять прибежал ко мне. Теперь уже он так просил все о том же, что мне сделалось буквально тошно, я рванулась к двери, чтобы выйти к карете.

— Позвольте, я вас доведу, вы шатаетесь.

Я молча отстранила его и вышла. Когда я входила в карету, он все еще стоял около меня без шапки и шептал:

— Умоляю вас, умоляю...

— Нет. Есть вещи, которых прощать нельзя.

Нас увезли.

Сухая, маленькая камера Пугачевской башни казалась роскошной после Сретенки; мы отдыхали и, пожалуй, даже упивались своим благополучием: ведь, так все относительно в жизни человека.

Но вот однажды является тов. прокурора Стремоухов и начинает чинить мне допрос о смотрителе Сретенки и тамошних порядка. Я рассказала все, что мы там претерпели: Все это было написано и подписано мною, и делу был дан ход.

Оказалось, как рассказал мне Стремоухов, жандармское, распорядившись переводом нас из Пречистенки в Сретенку, «забыло» о нас; прокуратура же не знала и, якобы, не могла добиться — кто и куда нас препроводил; словом, вышла «ошибочка», как выразился Стремоухов. Родные, раньше ходившие на свидание к некоторым из нас, метались от жандармского к прокурору и обратно, допытываясь, где мы, и приходили в отчаяние, получая в ответ из прокуратуры — идите в жандармское, а от этого последнего — идите в прокуратуру.

Смотритель же Сретенки, к которому в руки впервые попали политические, да еще молодые девушки, очевидно, увлекся идеей верного служителя царя своего и хватил настолько через край, что теперь сам попал в роль обвиняемого. Кроме всего, что он проделывал над нами, он, как обнаружило следствие, ни одного из заявлений и писем товарищей не отправил по назначению и прятал их «под сукно». Только мое он побоялся не отослать, сообразив, что после такого казуса, как насильственная смерть политической заключенной, следствия не избежать, и, пожалуй, дело для него обернется нехорошо.

Через некоторое время тот же Стремоухов уведомил меня, что смотритель Сретенской части уволен, а сама тюрьма радикально ремонтируется. Впоследствии я слышала от товарищей, что условия заключения в этой части совершенно изменены и вполне удовлетворительны.

Действительно ли во всей этой темной истории виновен был «стрелочник»-смотритель, или за ним скрылись вершители судеб — нам осталось неизвестно.

Зороастрова-Капгер

[С. 292-296.]

196) Русс, Вильгельм Иванович; адм.-сс. (1888-1889), мещ. Смоленск, губ., б. студ. Петровской акад., лютеран., женат, 21 г. Высланный за какое-то «государственное преступление» в Архангельскую губ., оттуда по собственному желанию перевелся в Якутск. обл., желая жениться на высылавшейся в область адм. ссыльной Вере Шефтель, оставленной по болезни в Олекминске. 7/ІІ - 1889 г. умер от чахотки [Д. 18].

[С. 214.]

258) Шефтель, Вера Исааковна; адм-сс. (1888-1890), мещ. Могилевск. губ., замужняя, 22 л. В 1886 г. была выслана административно под надзор полиции в Якут. обл. на 4 г. Год прожила с мужем (пол. сс. Русс) в г. Олекминске, затем столько же на Мачинской резиденции (Олекм. окр.) и в 1890 г. была переведена в распоряжение Иркутского губернатора [Д. 16].

259) Шефтель, Евгения Ивановна; адм-сс. (1889-1890), урож. Могилева, мещ. Н. Новгорода, девица, 21 г. Высланная админ. порядком на 3 г. в Зап. Сибирь, в 1889 г. по собственному желанию перевелась в г. Олекминск, где находилась в ссылке ее сестра В. Шефтель (по мужу Русс). Через год по смерти мужа сестры, вместе с последней была переведена в Иркутск. губ. [Д. 266].

[С. 235.]

Шефтель, сестры Вера (Рива) и Ева.

См. «восьмидесятые годы».

[Стлб. 2013.]

Глава Третья

4. Жертвы олекминской ссылки

...Многие из высланных в Сибирь не отличались здоровьем и, попав в суровые климатические условия, быстро заболевали, что для многих имело трагический финал.

В. И. Руссу первоначально местом ссылки была назначена Архангельская губерния. Будучи водворенным в г. Пинеге, он обратился с прошением в Департамент полиции о своем переназначении в Восточную Сибирь, куда была назначена невеста — В. И. Шефтель. Распоряжением Департамента полиции от 16 октября 1887 г. ходатайство Русса было удовлетворено. Он был по этапам доставлен в Московскую центральную пересыльную тюрьму, в тюремной церкви которой 4 мая 1888 г. обвенчался с В. И. Шефтель [* ЦГАЯ, ф. 12, оп. 15, д. 229, л. 5-6.]. Вместе с женой Русс был отправлен в распоряжение якутского губернатора. С партией ссыльных прибыли в г. Олекминск 9 ноября 1888 г., где местный окружной врач констатировал, что у Русса “существует катар верхушек легких” и что дальнейшая его поездка опасна для здоровья [* Там же, д. 228, л. 15.]. Получив отправленное 10 ноября олекминским окружным исправником донесение и медицинскую справку о болезни В. И. Русса, якутский губернатор 25 ноября предписал оставить его с женой на жительство в Олекминске. Однако быстро прогрессирующая болезнь Русса, «чахотка», приковала его к постели. Он умер 7 февраля 1889 г. и 9 февраля был похоронен в Олекминске [* Там же, л. 26; Израэльсон А. Скорбные страницы якутской ссылки // В якутской неволе. – С. 205.].

[С. 100-101.]

Глава Пятая

3. Письменные, педагогические и иные занятия

...Не только в 60 - 70-х годах, но и в 80 - 90-х годах политические ссыльные Олекминского округа, особенно ссыльно-поселенцы, в основном искали письменные работы в районе золотопромышленности. Олекминский окружной исправник 4 мая 1889 г. докладывал губернатору, что В. Русс и ее сестра Е. Шефтель обратились со словесной просьбой о разрешении им выехать: первая — в Мачинскую резиденцию, вторая — на прииск «Верный». Врач Мачинской резиденции и управляющий приисками Базилевского согласились принять их и просили отпустить их туда, «... где они могут иметь частные занятия по письменной части...» [* ЦГАЯ, ф. 12, оп. 15, д. 229, л. 28-31.]. Впоследствии выяснилось, что для Е. Шефтель работы на прииске нет, а В. Русс с разрешения губернатора с августа 1889 г. по март 1890 г. работала у мачинского врача А. А. Брауна письмоводителем [* Там же, д. 285, л. 24.]...

[С. 160.]

Приложение 1*

* Приложения 1-4 составлены на основании данных справочников и архивных дел: Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. - М., 1927-1928. - Т. 1, вып. 1-2. - М., 1929-1932. - Т. 2, вып. 1-4. - М., 1933-1934. - Т. 3, вып. 1-2. - М., 1931-1933. - Т. 5, вып. 1-2; Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов общества политкаторжан и ссыльно-по-селенцев. - М., 1934; Казарян П. Л. Верхоянская политическая ссылка. 1861-1903 гг. - Якутск, 1989; Кротов М. А. Якутская ссылка 70 - 80-х годов. - М., 1925; ЦГАОР, ф. 102, ДП, 2-е д-во, 1898 г...

[С. 189.]

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ССЫЛЬНЫЕ ОЛЕКМИНСКОГО ОКРУГА (1826-1917 гг.)

Год

прибытия выезда

70. Русс Вильгельм Иванович 1888 1889

71. Шефтель Вера Исааковна 1888 1890

72. Шефтель Евгения Исааковна 1889 1890

[С. 192.]

Приложение 2

ЖЕРТВЫ ОЛЕКМИНСКОЙ ССЫЛКИ

Русс Вильгельм Иванович - 1889 (умер)

[С. 201.]

Приложение 4

КРАТКИЕ БИОГРАФИИ

ПОЛИТИЧЕСКИХ ССЫЛЬНЫХ ОЛЕКМИНСКОГО ОКРУГА

(1826-1917 гг.)

РУСС ВИЛЬГЕЛЬМ ИВАНОВИЧ род. в 1867 г. в семье мещанина г. Вязьмы Смоленской губ. В 1884 г. окончил Саратовское Александро-Мариинское реальное училище, поступил в Петровскую академию. За революционную деятельность был арестован в 1886 г. и повелением от 11 февраля 1887 г. на 4 года сослан в Архангельскую губ. Будучи водворенным в г.Пинеге, подал прошение о разрешении вступить в брак с В. И. Шефтель и отбывать срок в назначенном ей месте жительства. Распоряжением Департамента полиции был переназначен в Восточную Сибирь. Доставлен в Московскую центральную пересыльную тюрьму, где 4 мая 1888 г. вступил в брак с В. И. Шефтель. Иркутским генерал-губернатором 8 декабря 1887 г. супруги Русс были назначены в Якутскую обл. Отправлены из Москвы по назначению в мае 1888 г.

По прибытии в Олекминск 9 ноября 1888 г. он был оставлен по болезни в городе, олекминский окружной врач нашел его дальнейшую поездку опасной для здоровья. У него быстро развивалась чахотка. Умер 7 февраля 1889 г. и 9 февраля был похоронен в г. Олекминске.

[С. 251-252.]

ШЕФТЕЛЬ (по мужу РУСС) ВЕРА (РИВКА) ИСААКОВНА род. в 1866 г. в семье мещанина г. Могилева. За революционную деятельность была арестована и повелением от 22 октября 1886 г. выслана в Восточную Сибирь сроком на 4 года.

По ходатайству жениха временно оставлена в Московской центральной пересыльной тюрьме, где по доставлении В. И. Русса вышла замуж за него 4 мая 1888 г. и вместе с мужем отправлена в Сибирь.

Иркутским генерал-губернатором 8 декабря 1887 г. местом ссылки была назначена Якутская обл.

Прибыла в г. Олекминск 9 ноября 1888 г. и по болезни мужа временно оставлена в городе. Возбудила ходатайство об оставлении на жительство в Олекминске и получила разрешение 25 ноября 1888 г. Согласно ее прошению, иркутский генерал-губернатор разрешил ей с мужем за собственный счет переехать на жительство в Балаганский округ Иркутской губ. После смерти мужа 7 февраля 1889 г. подала прошение о переводе на жительство в Мачу и оставлении ее в Олекминском округе. Получила разрешение и 12 августа 1889 г. переехала на жительство в Мачинскую резиденцию золотопромышленников, где занималась письменными работами. В начале марта 1890 г. вернулась в Олекминск.

Иркутский генерал-губернатор 30 апреля 1890 г. разрешил перевод в Нижнеудинский округ Иркутской губ. Отправлена из Олекминского округа 10 июля 1890 г.

По окончании срока ссылки 22 октября 1890 г. выехала из Иркутской губ. в г. Бийск Томской губ., где с 1891 г. находилась под негласным надзором полиции.

[С. 252-253.]

ШЕФТЕЛЬ ЕВГЕНИЯ ИСААКОВНА род. в 1868 г. в семье мещанина г. Могилев. Сестра В. И. Шефтель. Училась в Московской гимназии, но не окончила. Работала домашней учительницей и занималась письменными работами у присяжных поверенных в Москве. За революционную деятельность была арестована и повелением от 15 октября 1887 г. сослана на 3 года в Томскую губ., где по прибытии была водворена в г. Бийске.

Подала прошение о переводе в г. Олекминск, к больной сестре Вере. Департаментом полиции 5 февраля 1889 г. перевод был разрешен. Получила проходное свидетельство от Бийского окружного исправника и за собственный счет 23 февраля 1889 г. выехала в Якутскую обл. Прибыла в Олекминск 25 марта 1889 г. и была оставлена на жительство в городе. 4 мая 1889 г. подала прошение о разрешении проживать на Мачинской резиденции, на прииске «Верном», но ввиду отсутствия там письменной работы осталась в городе.

Иркутским генерал-губернатором 30 апреля 1890 г. вместе с сестрой переназначена на жительство в Нижнеудинск Иркутской губ., куда они и были отправлены из Олекминска 10 июля 1890 г.

По окончании ссылки 15 октября 1890 г. выехала из Иркутской губ. в г. Бийск Томской губ., где с 1891 г. находилась под негласным надзором полиции.

[С. 253.]

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Русс В. И. 100, 101, 124, 192, 201, 251, 252.

[С. 474.]

Шефтель (Русс) В. И. 101, 160, 192, 251, 252.

Шефтель Е. И. 160, 192, 253.

[С. 476.]

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ССЫЛЬНЫЕ

...Некоторые из государственных преступников, желая быть вместе, добровольно прибыли в ссылку в Якутскую область, в основном это были женщины. Из других мест ссылки по собственному желанию прибыли В. И. Александрова к М. А. Натансону, Е. П. Александрова к В. П. Арцыбушеву, Е. Ф. Ермолаева к С. Л. Геллеру, С. Н. Хлобошина к В. С. Серпинскому, Евгения Шефтель — из Западной Сибири в Олекминск к сестре В. Шефтель. К последней из Архангельской области с целью женитьбы прибыл В. И. Русс, который вскоре умер от чахотки...

[С. 40.]