ЎЎЎ Друся Шагаль. Чурапчынец Абрам Гінзбург. Койданава. "Кальвіна". 2014.

    Абрам Майсеевіч Гінзбург – нар. 8 верасьня 1878 г. у мястэчку Ільіна Вяліскага павету Віцебскай губэрні Расейскай імпэрыі, у сям’і купца 1-й гільдыі.

    Сярэднюю адукацыю атрымаў у Віцебскай мужчынскай Аляксандраўскай гімназіі, дзе вучыўся ад 1889 па 1897 год. Да шостага клясу сярод 33-х вучняў, якія вучыліся разам з Абрамам Гінзбургам, былі Шмуіль Вішняк, старэйшы сын вядомага віцебскага банкіра, Вячаслаў Хведаровіч, сын знакамітага адваката і калекцыянэра, які пасьля зрабіўся чальцом Віцебскай масонскай ложы, і Бэрка Цэтлін, у будучыні вядомы палітычны дзеяч 1917 гаду.

    Скончыўшы гімназію, Абрам Гінзбург жадаў паступіць ва ўнівэрсытэт. Аднак з-за таго, што ў гімназіі ён атрымаў “неспрыяльную характарыстыку”, дзе адзначалася, што ён “пачаў цікавіцца пытаньнямі самаадукацыі і захапляцца сацыялістычнымі ідэямі”, яго не прынялі ні ў Пецярбурскі ўнівэрсытэт, ні нават у Казанскі, які славіўся сваім лібэралізмам. Увосень 1897 гады Абрам вярнуўся ў Віцебск і змушаны быў у ім зазімаваць. Гэты час ён выкарыстоўваў для таго, каб актыўна ўключыцца ў работніцкі рух.

    На пачатковым этапе Гінзбург (мянушка “Носов”) быў прыцягнуты да прапагандысцкай працы. Ён атрымаў два гурткі, у кожным з якіх было па 10 чалавек. У склад гэтых гурткоў уваходзіла некалькі жанчын, сярод якіх апынулася і дачка багатага віцебскага ювэліра Хана Разэнфельд.

    Да канца лета 1898 г. вышукной паліцыі і жандармэрыі зрабілася вядомым пра дачыненьне Абрама Гінзбурга да сацыял-дэмакратычнай арганізацыі. Ён змушаны быў пакінуць Віцебск і зьехаў у Харкаў. Адвучыўшыся адзін курс у Харкаўскім унівэрсытэце, улетку 1899 г. пераехаў у Дзьвінск, дзе зрабіўся чальцом тамтэйшага камітэта ды ўсталяваў сувязь з віцебскімі таварышамі.

    Склад віцебскага камітэта да таго часу зьмяніўся. На чале яго цяпер стаялі тры чалавека: Бэрка Цэтлін, Гірш Лур’е і Хана Разэнфельд. У Дзьвінску Гінзбург заарганізаваў “невялікую друкарскую майстэрню, у якой выдаваў на машыне і гектографе агітацыйныя бюлетэні, якія адклікаліся на найважныя злосьці дня сацыяльнага і палітычнага жыцьця”.

    Увосень 1899 г. Абрам пакінуў Дзьвінск і адправіўся ў Кацярынаслаў, каб заняцца агітацыяй сярод фабрычна-завадзкіх працоўных замест працы з маласьвядомай “дробна рамеснай масай”.

    Са студзеня 1900 г. Кацярынаслаўскі камітэт РСДРП пачаў выдаваць газэту “Южный рабочий”, і Абрам Гінзбург актыўна ўключыўся ў падрыхтоўку выданьня, для якога прывёз з Вільні каля двух пудоў шрыфту. Неўзабаве ён выступіў з прапановай склікаць II зьезд РСДРП і актыўна ўключыўся ў яго падрыхтоўку. Для правядзеньня зьезду быў вызначаны Смаленск, дзе “панавалі патрыярхальныя паліцэйскія норавы”. Зьезд прызначылі на 6 траўня 1900 г., але правесьці яго не атрымалася, бо 16 красавіка ў Кацярынаславе адбыўся грандыёзны правал, які зьнішчыў амаль увесь склад камітэту. Гінзбургу пашчасьціла застацца на волі.

    Працягваючы выпуск газэты “Южный рабочий”, для друкаваньня шостага нумара Абрам перакінуў падпольную друкарню ў Мікалаеў. На імя аднаго з чальцоў групы была зьнятая кватэра, дзе ўсталявалі абсталяваньне. Але друкарню ў Мікалаеве прыйшлося неўзабаве зачыніць і таемна пераправіць у Хэрсон. За два месяцы працы ў Хэрсоне былі надрукаваны два нумары адэскай газэты “Рабочее слово”, “Воззвание к обществу” ды некалькі праклямацый.

    На пераломе 1901-1902 гг. у Лісаветградзе прайшоў зьезд паўднёва-расейскіх сацыял-дэмакратычных арганізацый. На ім было прынятае рашэньне стварыць абласную арганізацыю пад назвай “Союз южных комитетов и организаций РСДРП”. Быў створаны ЦК у складзе трох асоб, куды ўвайшоў і Абрам Гінзбург.

    Праца “Зьвязу”, аднак, не пасьпела разгарнуцца. Неўзабаве арганізацыя правалілася. 8 лютага 1902 г. у Адэсе быў арыштаваны амаль увесь камітэт. Абрам Гінзбург, Барыс Цэтлін і Хана Разэнфельд тым часам знаходзіліся ў Лізаветградзе, дзе і былі арыштаваныя. Затым іх перавезьлі ў Адэсу і зьняволілі ў турме. Адтуль Абрама Гинзбурга ў жніўні 1902 г. перавялі ў Ломжынскую турму, а адтуль у Петрапаўлаўскую крэпасьць, дзе ён сядзеў ад 31 жніўня 1902 па 26 чэрвеня 1903 году.

    Па найвысачайшым загадзе ад 9 ліпеня 1903 г. Абраму Гінзбургу, Хане Разэнфельд, і іншым асобам, якія праходзілі па “віцебскай справе”, была прызначаная высылка ва Ўсходнюю Сыбір.

    У сакавіку 1904 г. яны былі дастаўленыя ў Якуцк, дзе Абрам і Хана пабраліся шлюбам, ды былі паселены на жыхарства ў с. Чурапча Батурускага ўлусу Якуцкай акругі Якуцкаай вобласьці. У 1904 г. Бэрка Цэтлін заарганізаваў у Чурапчы разам з Абрамам Гінзбургам ды Мікалаем Мешчараковым выданьне гектаграфаванага часопіса “Вестник Ссылки”. А щ 1905 г. Абрам Гінзбург зьдзейсьнілі уцёкі.

    У 1-й палове 1906 г. Гінзбург чалец Маскоўскага, затым Рыскага камітэтаў РСДРП, прымыкаў да меншавікоў. У 1906-1910 гг. адзін з кіраўнікоў прафзьвязу мэталістаў і чалец Цэнтральнага бюро прафзьвязаў. Партыйныя псэўданімы: Шлеймке, Андрей, Григорий, Ефим, Наум. Літаратурныя псэўданімы: Г. Наумов, Velox. Адзін са стваральнікаў і сталых супрацоўнікаў меншавіцкага часопіса “Наша Заря”.

    Ад 28 сьнежня 1909 г. па 6 студзеня 1910 г. ў Пецярбургу адбываўся Першы ўсерасійскі антыалькагольны зьезд, на які зьехаліся навуковыя і грамадзкія дзеячы з розных куткоў Расійскай імпэрыі. Сацыял-дэмакраты скарысталіся трыбунай зьезду дзеля прапаганды сваіх ідэй, за што некаторыя з іх былі арыштаваныя. У іх ліку апынуўся і Абрам Гінзбург, які пасьля трохмесячнага зьняволеньня быў высланы з Пецярбурга ў Віцебск. Там разам з жонкай і сынамі ён пражыў амаль два гады. Часавую перадышку ў грамадзкай дзейнасьці Гінзбург выкарыстоўваў для таго, каб у 1911 году здаць іспыты за курс юрыдычнага факультэта Пецярбурскага ўнівэрсытэту.

    У 1912 г. Гінзбургі пераехалі ў Кіеў. Абрам зрабіўся супрацоўнікам газэты “Киевская мысль”, якая хутка стала самай буйнай па тыражы правінцыйнай газэтай Расейскай імпэрыі. Ён адышоў у бок ад мясцовай нелегальнай працы і абмежаваўся сувязямі з нешматлікімі легальнымі працоўнымі арганізацыямі.

    Лютаўскую рэвалюцыю 1917 г. Абрам сустрэў з запалам. Стаў чальцом Кіеўскага камітэта РСДРП (меншавікоў), чальцом выканкама Кіеўскай рады працоўных дэпутатаў. На выбарах Гарадзкой думы па сьпісе меншавіцка-эсэраўска-бундаўскага блёку быў абраны галосным і таварышам гарадзкога галовы. Незадоўга да Кастрычніцкага перавароту быў прызначаны таварышам міністра працы ў Часавым урадзе (пры міністру Кузьме Гвазьдзёве).

    Да кастрычніцкага перавароту 1917 г. паставіўся вельмі адмоўна, разглядаў яго як вынік “анархіі” ў краіне. У 1918 г. ён быў арыштаваны нямецкімі акупацыйнымі войскамі, затым германска-дабравольніцкімі ўладамі. Пасьля устанаўленьня савецкай улады ў Кіеве ад палітычнай дзейнасьці адышоў. Ад лютага 1919 г. ён загадчык негандлёвым аддзелам зьвязу каапэратываў у Кіеве. З лютага 1920 г. чалец кіраваньня Рабкоопа “Жыцьцё” ў Кіеве, у 1921 г. намесьнік старшыні Кіеўскага Губпляна. У 1921 г. быў арыштаваны Кіеўскім ГУБНК, правёў у зьняволеньні 2 месяцы. Ад лютага 1922 г. намесьнік начальніка эканамічнага кіраваньня Кіеўскага губсаўнаргаса.

    Улетку 1922 г. Гінзбургі перабраліся з Кіева ў Маскву, куды да гэтага часу ўжо перасяліліся з Віцебску бацькі Ханы і яе браты Абрам і Мэндэль. У Маскве Гінзбург пачаў працаваць у апараце ВСНГ. Адначасова ў 1923-1930 гг. выкладаў у Маскоўскім інстытуце народнай гаспадаркі імя Г. В. Пляханава (прафэсар і загадчык катэдрай эканомікі прамысловасьці.

    15 сьнежня 1930 г. Абрам Гінзбург быў арыштаваны па справе “Саюзнага бюро РСДРП(м)”. Па вэрсіі сьледзтва, меншавікі кантактавалі з “Прампартыяй” і “Працоўнай сялянскай партыяй”, крытыкавалі фарсіраваныя тэмпы індустрыялізацыі, абмяркоўвалі магчымыя дзеяньні інтэлігенцыі ў выпадку народнага паўстаньня супраць І. Сталіна. Адкрыты працэс над былымі меншавікамі прайшоў з 1 па 9 сакавіка 1931 г. у Маскве ў Калённай зале Дому Саюзаў. Абвінавачваным абавязваўся ў віну сабатаж у галіне плянаваньня гаспадарчай дзейнасьці, сувязь з замежнымі выведкамі. Пад ціскам сьледчых АДПУ частка былых меншавікоў прызналася ў тым, што яны былі злучаныя з эмігранцкім філіялам меншавіцкай партыі, а таксама займаліся “шкодніцтвам”. Тыя меншавікі, якія пагадзіліся прыняць вэрсію сьледчых, былі асуджаны на публічным працэсе, астатнія - у закрытым.

    Калегіяй АДПУ 9 сакавіка 1931 г. Абрам Гінзбург, які пражываў у Маскве па вуліцы Садова-Кудрынскай, д. 21, кв. 47, быў прысуджаны да 10 гадам зьняволеньня і 5 гадам паразы ў правах. 27 сьнежня 1937 г. тройкай УНКУС па Чэлябінскай вобласьці Гінзбург Абрам Майсеевіч быў прысуджаны да вышэйшай меры пакараньня і расстраляны ў Чэлябінску 30 сьнежня 1937 г. Па другім абвінавачваньні ён быў рэабілітаваны 31 сакавіка 1989 г. па пастанове пракуратуры Чэлябінскай вобласьці, па першым абвінавачваньні ён быў рэабілітаваны 13 сакавіка 1991 г.

   Творы:

    Бюджеты рабочих гор. Киева. По данным анкеты, произведенной в 1913 г. О-вом экономистов и Ремесленной секцией при Киевской выставке. Киев. 1914.

    Организация и задачи городской статистики. Киев. 1915.

    Съезд по борьбе с дороговизной. Киев. Общая характеристика. 1915.

    Население Киева по ноябрьской регистрации. Киев. 1917.

    Пролетарский праздник 1 мая. Киев. 1917.

    Г. В. Плеханов (1857-1918). Научная деятельность. Политические взгляды. Партийная деятельность. Киев. 1919.

    История социализма и рабочего движения. Лекции, читанные в Киевском городском народном университете и Коммерческом институте. Ч. 1. Киев. 1920.

    Воспоминания // История Екатеринославской социал-демократической организации, 1889-1903. Екатеринослав, 1923.

    Введение в изучение экономической науки. Очерк развития народного хозяйства. Москва. 1923.

    К вопросу о производительности труда и заработной плате в промышленности. Москва – Ленинград. 1924.

    О производительности труда и мерах ее повышения. Москва. 1924.

    Проблема капитала в советской промышленности. Москва. 1925.

    Очередные задачи профсоюзов. Доклад предсиббюро ВЦСПС т. Гинзбург. Иркутск. 1925.

    Проблема капитала в советской промышленности. Москва. 1925.

    Профессиональное движение в Германии. Краткое пособие для лекторов и кружков профессионального движения. Москва. 1925.

    Профсоюзы и национальный вопрос. Москва. 1925.

    Для чего нужно и как должны работать производственные совещания? Москва. 1926.

    Памятка делегатки. Что должна знать и помнить делегатка профсоюза. Москва. 1926.

    Профсоюзы и работница. Москва. 1925.

    Перспективы развития промышленности в связи с перспективами развития народного хозяйства. Москва – Ленинград. 1927.

    Профсоюзы и режим экономии. Москва. 1927.

    Тарифно-экономическая работа профсоюзов. Тезисы по докладу т. Гинзбурга. Москва. 1928.

    Тарифно-экономическая работа профсоюзов. Тезисы по докладу т. Гинзбурга. Харьков. 1928.

    Экономия промышленности. Ч. 1. Лекции, читанные в институте народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Москва. 1928.

    Очерки промышленной экономики, Москва - Ленинград. 1930.

    Начальные шаги Витебского рабочего движения. // Революционное движение среди евреев. Сборник 1. Москва. 1930.

    Літаратура: 
*    Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 474.

*    Зеликман М. С.  Незабываемые страницы прошлого. (Якутское восстание ссыльных 1904 года). // Из эпохи борьбы с царизмом. Киевское отделение Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Сборник редактировали Л. Берман, Б. Лагунов, С. Ушерович. Киев. 1924. С. 31.

*    В. Б.  Якутская политическая ссылка 1904-1905 г.г. // По заветам Ильича. Орган Якобкома Р.К.П.(б). № 10-11. Ноябрь-Декабрь. Якутск. 1925. С. 51.

*    М-ский М.  Политическая ссылка Якутской области в 1904-1905 годах. // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 35-38.

*    Николаев В.  Сибирская периодическая печать и политическая ссылка. // Каторга и ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 43. № 6. 1928. С. 100.

*    Гинзбург Абрам Моисеевич. // Большая Советская Энциклопедия. Т. 17. Москва. 1930. Стлб. 43-44.

    Процесс контрреволюционной организации меньшевиков (1—9 марта 1931 г.). Стенограмма судебного процесса, обвинительное заключение и приговор. Москва. 1931. 13-18, 25-26, 28, 34, 40-41, 45-46, 52, 54, 59, 65, 71, 73-79, 87, 98-99, 101-102, 107-108, 116, 126, 139, 145, 155-163, 172-184, 195, 210-211, 213-215, 220-221, 224-225, 227, 229, 239, 266, 295-299, 301, 304-306, 311, 320-321, 323, 341-342, 356, 396-404, 461, 465-466, 469, 472.

*    Гинзбург Абрам Моисеевич. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. V. Социал–демократы 1880-1904. Вып. 2. В-Гм. Москва. 1933. Стлб. 1254-1258.

    Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В 4 томах. Т. 4. Москва. 1960.  С. 129.

*    Охлопков В. Е.  История Политической ссылки в Якутии. Кн. 2. (1895-1917 гг.). Ч. 1. Революционеры пролетарского этапа в якутской ссылке. Якутск. 1990. С. 221-222.

    Подлипский А.  Розенфельды (Семья жены Марка Шагала) // Шагаловский международный ежегодник 2003. Витебск. 2004. С. 126-127.

    Шишанов В.  «Эти молодые люди были ярыми социалистами...» Участники революционного движения в окружении Марка Шагала и Беллы Розенфельд. // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 13. Витебск. 2005. С. 64-74.

    Хмельницкая Л. Социалисты (материалы к биографиям Ханы Розенфельд и Абрама Гинзбурга). // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 19-20. Витебск. 2011. С. 125-136.

    Груня Шагал,

    Койданава

                           НАЧАЛЬНЫЕ ШАГИ ВИТЕБСКОГО РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ

                                            Переработанные стенограммы докладов,

                                          читанных на заседании секции 8 мая 1928 г.

    А. М. Гинзбург (Наумов). — События, о которых я намерен рассказать, поросли 30-летней давностью. За это время я совершенно оторвался от этих мест, лишился многих товарищей, с которыми делил работу, потерял из виду других, и вспоминать все, что было тогда, не так легко, тем более, что литературных материалов сохранилось очень мало. Многие имена я успел забыть, многие события исчезли из памяти, на сердце легло много переживаний, и поэтому я буду говорить только о том, что вспоминаю более или менее твердо. Публичные воспоминания вообще представляют собой один из самых трудных видов творчества. Легко вспомнить, оставаясь наедине с самим собой, или в теснейшем интимном кружке. Но вспоминать публично — дело трудное. Надо сохранить историческую перспективу, расставить людей и события так, как это было в действительности, соблюдать то, что называется исторической справедливостью... Если я вообще решился поделиться своими воспоминаниями, то потому, что этот период, этот уголок рабочего движения очень мало освещен в литературе, и, может быть, мои материалы помогут установить некоторые данные, необходимые для историка.

    Витебск особой роли в рабочем движении не играл и не мог играть, потому что сам по себе Витебск был ничем. Он являлся центром для очень небольшой территории, для умирающих с голоду местечек, для мелкотравчатой шляхты, для кучки разорявшихся помещиков. В лучшем случае он играл некоторую роль в торговле льном и лесом. Весь витебский капитализм того времени был представлен несколькими незначительными предприятиями, в роде мастерской Крубича, производившей плуги и насчитывавшей 10-12 рабочих. С ней конкурировала махорочная фабрика Колбановского, которая насчитывала около 80 человек. Был еще небольшой маслобойный завод Левина, картонажная фабрика, небольшая щетинная фабрика, несколько незначительных типографий, два-три лесопильных завода, несколько кожевенных заводов устарелого типа, очковая фабрика Зелига, — вот и весь капиталистический сектор старого Витебска. Лишь в 1900 г. возникла льнопрядильная фабрика Бельгийского акц. о-ва «Двина», занимавшая одно время свыше 1.000 рабочих. Выселение евреев из Москвы в начале 90-х годов несколько подняло шансы капиталистического роста Витебска, но еще в конце 90-х годов в основе экономики Витебска лежало ремесло, служившее потребностям города и окрестной полосы.

    По своему типу ремесло вполне соответствовало старым средневековым образцам: те же формы, те же отношения, те же размеры. Самая крупная слесарная мастерская (Стернина) насчитывала 18-20 человек, крупнейшие портновские мастерские в ту пору насчитывали 10-15 рабочих. Наиболее значительными ремесленниками были портные, которых насчитывалось около трехсот. Примерно столько же насчитывалось белошвеек и модисток. Число строительных рабочих определялось цифрой 500-700. Рабочих заготовочного цеха насчитывалось 50-60.

    Подавляющее большинство ремесленников принадлежало к еврейской национальности; среди фабрично-заводских (бумажные, лесопильные, кожевенные заводы и пр.) преобладали русские; последних было много и среди строительных рабочих. Между русскими и еврейскими рабочими господствовала полная отчужденность, выливавшаяся временами в антагонизм.

    Внутренний строй ремесла также очень напоминал организацию средневековых ремесел. Вы могли там найти учеников, которые проходили стаж обучения в 3-4 года, подвергались при этом традиционным способам муштрования, побоям, эксплуатировались для домашней работы; подмастерьев, которые должны были проходить 2-3-летний стаж и думали больше о том, как им уклониться от воинской повинности, уехать в Америку, удачно жениться; мастеров-хозяев, объединенных цеховыми организациями; ремесленную управу, пытавшуюся представительствовать сословие и наводить порядок в ремесле с помощью тесного сотрудничества с полицией и таких традиционных мер, как порка учеников.

    По своему зарождению витебское рабочее движение также напоминает в некоторых отношениях средневековое рабочее движение. И здесь рабочему движению предшествовали религиозные и полурелигиозные братства — хевре, общества взаимопомощи, объединявшие мастеров и подмастерьев данного цеха и имевшие своим центром какую-нибудь синагогу. Один из организаторов витебского рабочего движения, Хацкель Усышкин, был членом такого братства, братства красильщиков. Главная волна движения пошла, конечно, не от этих братств, она пошла совсем другим путем. Я упоминаю об этих братствах только как об одной из первых форм организации, предшествующей рабочему движению. Установить точную связь между этими организациями и дальнейшими революционными организациями становится все более и более трудным.

    Витебское рабочее движение началось, примерно, около 1897 года, когда в других городах Западного края движение уже приняло заметные размеры. Началось оно под непосредственным влиянием интеллигенции. Социалистическое сознание складывалось прежде всего в интеллигентской среде, и уж потом стало проникать в рабочую среду; но, во-первых, в среде этой интеллигенции мы имеем ряд выдающихся рабочих, во-вторых, социалистические идеи нашли широкое распространение лишь с того момента, как под влиянием общих экономических и политических условий началось массовое движение рабочих. Самое содержание социалистических идей стало тогда определяться влиянием растущего движения.

    В среде тогдашней витебской интеллигенции надо различать два слоя. Один из них — это интеллигенция, по большей части вышедшая из буржуазных или интеллигентских рядов, главным образом, гимназическая и студенческая молодежь, которая проходила высшую школу, ездила в университетские города и там приобщалась к студенческому или иногда к рабочему движению. Эта молодежь возвращалась в Витебск, часто имея за собой революционное прошлое — участие в сходках, аресты. Многие приезжали под надзор. В числе таких лиц были ныне здравствующие — Семен Гальперин, Гавриил Майзель, Ольга Федоровна Дрюбина; отчасти с Витебском был связан Иван Адольфович Теодорович, А. А. Карелин, Рожновский — ППС, Стучка — в 1900 г. был под надзором полиции. Эта группа, не считая Семена Гальперина, особенной роли в развитии рабочего движения в Витебске того времени [* О. Ф. Дрюбина, Теодорович и другие играли значительную роль в дальнейшем в других городах.] не сыграла. Она лишь поддерживала общие революционные традиции и оказывала некоторое содействие другому, более активному слою интеллигенции, который в Витебске назывался «полуинтеллигенцией». Он назывался так потому, что участники его не имели законченного образования и не могли предъявить установленных дипломов. Это были большей частью выходцы из мелкобуржуазной среды, которые, по обстоятельствам тогдашнего времени, не имели доступа ни в высшую, ни в среднюю школу, но которые вместе с тем рвались к знанию и обладали очень большой начитанностью и высокой интеллигентностью. Я лично не знаю точно историю этой полуинтеллигентской группы. Она сформировалась в самом начале девяностых годов. К моменту моего вступления в движение (мне было тогда 17-18 лет) эта группа уже значительно развилась и переросла свои первоначальные рамки. Илья Виленский [* См. его воспоминания стр. 96.] мог бы о ней порассказать больше. Он и его сестры — Бася и Мирра — одно время играли в ней большую роль. Мне эта среда вспоминается средой, ищущей, нащупывающей, к тому времени еще не установившей каких-либо определенных мировоззрений. Мне казалось, что в этой среде, переживавшей период первых религиозных отрицаний, происходят метания от обостренного еврейского энтузиазма к космополитическим настроениям, от идеалистической к материалистической философии, от народничества — к марксизму, колебания между стремлениями к философии и жаждой практической работы. К тому времени, к которому относится начало движения и о котором я вспоминаю, эти искания более или менее закончились. Наиболее выдающиеся люди этой среды определенно склонились к марксистскому мировоззрению. Самым выдающимся представителем этой группы интеллигенции был несомненно Абрам Амстердам. Я его встречал значительно позже — в 1899 г., когда он находился под надзором в Шклове. К этому времени он уже определился как марксист, хотя и тогда у него было еще очень много идеалистических струй в мировоззрении и тяготение к террористическим позициям. Так, по крайней мере, я вспоминаю по тем довольно продолжительным беседам, которые мне с ним пришлось иметь в Шклове.

    В середине 90-х гг. он, его близкий друг Усышкин и Менделевич поехали в Вильну для того, чтобы там войти в связь с довольно значительно развернувшимся рабочим движением. Там они были арестованы, содержались довольно долго в тюрьме и затем были высланы кто куда, в частности Усышкин был выслан в Витебск, а Амстердам — в Шклов. Мне приходилось слышать, будто Амстердам был потоплен в Шклове. У меня такого воспоминания не сохранилось. Я считал, что смерть его была случайностью во время купанья. Сам Амстердам был чрезвычайно яркой фигурой: с пророческим темпераментом, необычайно пламенный агитатор, прекрасный культурник-пропагандист, очень хороший диалектик, человек, тяготевший и к художественному стилю, пробовавший писать и беллетристические произведения, — я не могу судить, насколько они были удачны, но это, во всяком случае, был человек недюжинный и очень разносторонний в своих переживаниях. Ему не пришлось начать рабочее движение, как таковое. Он собрал только определенную группу интеллигенции и создал ряд учеников, которые долго жили его именем, ссылались на его идеи и работали его верой.

    Рабочее движение началось в Витебске в 1897 году и пионерами этого движения были — Идель Абрамов, Плагов и третье лицо — не то Вельвел Минц, не то Миша Гуревич, который был выслан под надзор в Витебск.

    Для того, чтобы вам был ясен тот подход, с которого я буду рисовать витебское рабочее движение, я должен рассказать, каким образом я и мои ближайшие товарищи подошли к тем людям, которые явились инициаторами движения. Уже в середине 90-х гг., примерно, в 1895-1896 г., начали создаваться гимназические кружки, сначала на почве самообразования, а впоследствии в целях ознакомления с революционными идеями. В 1896 г. удалось создать довольно большую сеть таких гимназических кружков; все наши старшие четыре класса были ими охвачены. К идеям марксизма мы подходили издалека; свое образование начинали с истории и критики нашей художественной литературы, с истории первобытной культуры и только постепенно подходили к современной экономике. Я помню очень хорошо все последовательное наслоение идей, которые ложились на наш молодой мозг. Я помню хорошо, как мы в первых наших кружках очень внимательно штудировали историю семьи, историю собственности, как мы трепали и обсуждали Липперта и жадно ловили все книжки, которые в этой области появлялись. Я помню огромное влияние, которое на нас оказал Писарев и писаревщина. Мы довольно основательно изучили литературу 60-х гг., знали назубок и Писарева, и Добролюбова, и Шелгунова, постепенно стали переходить к Михайловскому, Глебу Успенскому и другим представителям народничества. Потом пришла легальная марксистская литература — Бельтов, Струве, Туган-Барановский и др. Я не сказал бы, чтобы у нас ко времени окончания гимназии было какое-нибудь сложившееся мировоззрение. В голове было собрание идей, которые часто даже не вязались друг с другом. Нам нравились и Писарев, и Дарвин, и Спенсер, но мы многое брали у Михайловского, Глеба Успенского, у марксистов. Твердо мы усвоили только идею развития, идею борьбы, идею классов. К общим научным идеям присоединяли много от современной публицистики. В 6-м классе мы начали получать сначала тоненькими партиями, а потом все более и более значительными количествами нелегальную революционную литературу. Первые нелегальные произведения, которые нам попались, были нелегальные брошюры, переписанные на гектографе, принадлежавшие перу Льва Толстого («В чем моя вера?», «Чего не делать?»), потом ««Что делать» Чернышевского. Они привозились студентами и курсистками, приезжавшими на праздник домой. Постепенно стали попадаться женевские издания народнические, с одной стороны, марксистские — с другой. При всей сумбурности наших научных представлений о марксизме (я до окончания гимназии «Капитала» еще не читал, мои близкие друзья и товарищи, Боря и Лева Петлины, ушли несколько вперед, они уже читали в то время первую главу) и о задачах рабочего движения, — нам помогало большое стремление идти в народ, стремление к борьбе за свободу, к борьбе за революцию. Каких-либо определенных представлений о том, какими методами все это делать, у нас, конечно, не было; мы просто были людьми определенных настроений и только искали.

    В этих поисках мне пришлось столкнуться с товарищами из той среды, которая и выделила пионеров рабочего движения. Большая группа наших гимназистов одновременно с самообразованием занялась культурной работой среди массы, по необходимости тогда, еврейской массы. Будучи в 7-м классе, мы давали бесплатные уроки ряду лиц, которые искали знаний и которые искали, я бы сказал, не только знаний, но и определенной профессии, и притом свободной интеллигентской профессии. У нас было около 40-50 таких учеников, — все взрослые люди. Многие были связаны идейно с остатками кружка Амстердама. Занятия эти, ведшиеся, примерно, в течение одного-двух лет, привели меня и моих друзей к знакомству с наиболее выдающимися работниками будущего рабочего движения Витебска, в частности, с Иделем Абрамовым, Плаговым, Мишей Гуревичем, В. Шалытом и др. Летом 1887 года эти лица создали группу, которая должна была начать систематическую работу в еврейском рабочем движении. К этому времени у нас уже было некоторое небольшое революционное доказательство, например, в 1896 г. мы сорганизовали сбор в пользу бастовавших петербургских ткачей; в январе 1897 г. мы снова провели эту работу.

    С Иделем я был лично связан, поскольку мне приходилось помогать ему в деле самообучения. Это был тогда чрезвычайно большой конспиратор, иногда суровый в отношениях. С большими предосторожностями он начал посвящать меня в работу своей группы, давая мне отдельные поручения. Плагов вскоре умер, Идель же ездил в Вильну, где присутствовал на первом съезде «Бунда». На некоторое время мне пришлось прервать с ним сношения. Кончалось лето, и я уехал в Петербург, а затем в Казань для поступления в университет. Но так как я получил неблагоприятную характеристику из гимназии и мне было поставлено на вид, что я начал интересоваться вопросами самообразования и увлекаться социалистическими идеями, — то мне не удалось попасть в университет, и я должен был зазимовать в Витебске. Тут Идель познакомил меня с Усышкиным, который и явился первым подлинным организатором витебского рабочего движения.

    Усышкин был ближайшим другом Амстердама, но во многом от него отличался. У него был такой же большой запас духовной энергии и такой же захватывающий идеализм, но он был гораздо трезвее и гораздо более выдержан, чем Амстердам. Он не обладал такими большими способностями, как Амстердам, но был организатором в большей мере, чем Амстердам.

    И вот осенью 1897 года, когда я вернулся в Витебск, Усышкин, занятый вербовкой людей, уделил и мне несколько ночей для беседы о задачах рабочего движения. Усышкин был тем хорош, что за интересами работы не забывал о человеке, с которым имел дело, вглядывался в его душу и умел понимать ее. Это давало ему возможность собирать вокруг себя всех, кто мог быть полезным для дела. Я лично обязан ему очень многим, ибо он действительно помог мне, и учительски, и дружески, войти в движение; при том запасе идей, который у меня был, это было делом все же нелегким. Я совсем не представлял себе практических условий работы. Было какое-то смутное представление, была начитанность по народовольческой конспирации, наслышанность о рабочих стачках и студенческих сходках, но как подойти к работе, как агитировать, как вовлечь рабочего в движение, — мне представлялось неясным. Усышкин старательно обучал меня каждому шагу и постепенно втянул в работу.

    Осенью 1897 г. под руководством Усышкина сложилась группа в несколько человек. В эту группу кроме Усышкина входил Идель Абрамов (вскоре заболевший и уехавший за границу), Миша Гуревич, Вельвел Шалыт, Александр Троповский (из Варшавы), Лиза Гринблат-Амстердам и другие. В помощь группе приехал профессиональный деятель («туер»), известный под кличкой «Хаим» (настоящее имя Гирш Барон). Это был щетинщик, очень представительный малый, добрый парень, но с довольно ограниченным запасом идей, и, вероятно, именно поэтому виленцы прислали его в Витебск. Он знал о спорах, которые происходили в Вильне между пропагандистами и агитаторами, склонялся на сторону последних, но мы не всегда были удовлетворены его объяснениями. Между тем, в ту пору это был центральный вопрос революционной практики. Усышкин взял определенную установку на переход к «агитации» и мало-помалу собрал группу, которая должна была вести не только пропагандистскую работу, но и агитационную. Размах ее не был большой. Давила ограниченность людского запаса, давила конспирация. К тому же наши технические средства агитации были чрезвычайно ограничены, литературы из-за границы поступало мало. Весь штаб помещался в одной конспиративной комнате возле городской каланчи, на очень высокой мансарде.

    Я вначале оказывал только техническое содействие работе. Прежде всего мне дали два пропагандистских кружка, — в каждом из них было по 10 человек [* В состав кружков входили Анна Розенфельд (моя будущая жена), Зинаида Моисеевна Шевелева-Горовиц, Софья Гранд (впоследствии содержательница первой и второй типографии «Южного Рабочего»), Сенцер Ландау, Анна и Берта Рабинович, Эйцля Гуревич.]. Начал я с ними занятия с истории первобытной культуры. Большинство их впоследствии вошло в работу. На мне также лежала обязанность — обеспечить организацию нелегальной литературой, в частности хранить ее. Затем шла работа по собиранию денег для организации. Постепенно Усышкин притянул меня и к агитационной работе.

    Говоря о литературе, я должен упомянуть о приезде из Гомеля Рабиновича. Он организовывал, кажется, первое марксистское издательство на еврейском языке. Я отчетливо помню, что он привез нам одну из первых брошюр, вышедших на еврейском языке. Это была популяризация учения Дарвина, написанная И. Л. Давидсоном. Мы тогда должны были решить вопрос, который уже в Вильне был решен, — вопрос относительно языка, на котором должна вестись работа среди еврейских масс. В Витебске вопрос осложнялся тем, что город был на краю «черты оседлости», и население его более ассимилировано с русским. К русским рабочим мы тогда еще не подошли. Нам, интеллигентам, владевшим русским языком, как родным, было очень трудно свыкнуться с мыслью об агитации на еврейском языке, но Усышкин был достаточно настойчив для того, чтобы переломить нашу психологию и заставить учиться еврейскому языку и приспособиться к распространению еврейской литературы.

    Каковы были методы агитации? В ту пору мы находились во власти «теории стадий», представляя ее себе довольно упрощенно. Каждую из «стадий», которая предлагалась в знаменитой брошюре «Об агитации», мы разлагали на целый ряд подстадий, так что путь к политическим высотам нам представлялся очень длинным.

    Усышкину удалось сорганизовать несколько интеллигентных рабочих и работниц, которые быстро усвоили всю совокупность социалистических идей. В составе этой первой группы находились Хайка Абрамова (белошвейка), Эйдля и Рохка Гуревич, Рохка Граве, ученик-слесарь Пейсах Мейзивецкий, модистка Родя Терман, столяр Иоська Иоффе, столяр Мейше-Шахне Штамм, красильщик Ицке, портной Абрамчик и еще несколько человек. К массам же надо было подходить со «стадиями». Мне, например, была поручена работа в заготовочном цехе. По инструкции я должен был агитировать заготовщиков сначала против их собственного хозяина и подготовить их к сознанию, что противниками являются не только данный хозяин, но и другие хозяева того же ремесла. Следующей стадией должно было явиться указание, что врагами являются владельцы средств производства во всех отраслях. И только постепенно надо было привести рабочего к сознанию того, что рядом с хозяевами стоит полиция, а за полицией самодержавный строй. Венчать работу должна была агитация за социализм. Это упрощенное представление о методах агитации было распространено довольно широко. Оно питалось той отсталостью, которая царила тогда в ремесленной среде, где классовая организация затруднялась разрозненностью рабочих. Но это было только в первые моменты, когда рабочая масса еще не всколыхнулась. Положение скоро изменилось. Силою обстоятельств «стадии» проходили быстро и уже по истечении нескольких месяцев работы можно было игнорировать эту теорию и вести массовую агитацию в более или менее полном объеме. Первое же время работа производилась таким образом, что встречались с единичными рабочими, лишь постепенно собирая их в кружок и переводя кружок на высший уровень занятий. Я знаю по личному опыту, как трудно было нам подходить к рабочим. На меня возложили также обязанность организации плотничьего ремесла, мне приходилось иметь дело с дюжим парнем саженного роста, который впоследствии, по моему предложению, стал хозяином тайной типографии «Южного Рабочего» в Херсоне; в то время это был тяжелый человек, который с трудом воспринимал мысль о том, что есть два класса, что есть классовая борьба, что она кончится торжеством социализма и т. д. Мне приходилось прикидываться рабочим и преодолевать шаг за шагом его недоверие. «Еr bаrеt mich», — он морочит меня, — жаловался Айзик, нехотя уступая свои позиции.

    Сам я стал жертвой отсталости плотничьего цеха. Когда я проходил в плотничьем районе в субботу с палкой в руках, я был окружен плотниками и жестоко избит. Мне пришлось потом встретиться с одним из нападавших в кружке, и он был чрезвычайно смущен нашим первым знакомством, но это было уже тогда, когда началось довольно широкое движение в Витебске, и сознание росло само собой.

    На примере нашего маленького городка и того коротенького периода, о котором я говорю, я могу подтвердить, какое громадное значение имеет то, что можно назвать «социальной заразой». В момент общественного покоя и рутинных настроений чрезвычайно тяжело раскачивать среду, и каждого отдельного человека приходится брать хотя бы с помощью «стадий». Между тем, если созданы первые кадры и удалось пустить бациллу пропаганды, — необходимость думать о каких-то стадиях отпадает, людей можно брать готовыми. Может быть, рабочим-агитаторам было легче подходить.

    Перехожу к организации. Она складывалась по общей схеме, принятой в еврейском рабочем движении. Каждое производство организовалось в «кассы». В эти кассы уплачивались небольшие взносы. Каждое производство имело небольшую группу руководителей и имело свои кассовые сходки. Делегаты образовывали небольшие руководящие группы («ремесленные сходки»). Группы возглавлялись организатором. Кассовые сходки были экономической организацией; ремесленные сходки — политическим ядром. Ремесленные сходки, впрочем, включали не только делегатов, но и всех «сознательных». Кассовые сходки иногда превращались в массовки, в особенности в момент стачек. С некоторой постепенностью, через 2-3 месяца, рабочие подошли к организации межкассовых сходок, т.-е. к объединению всех производств в общий орган, соответствующий современному совету профсоюзов. Между кассовой сходкой руководил негласный комитет [* Первый комитет состоял из Усышкина, Абрамова, Троповского, В. Шалыта, М. Гуревича и меня.]. Принцип выборности в первое время отсутствовал, он водворялся по мере роста организации.

    Первый период витебской работы отличался высокими идеалистическими настроениями. Усышкин умел создать атмосферу воодушевления и революционного братства. До того как складывались кассовые сходки, он сколачивал организацию из числа наиболее выдающихся, преданных рабочих. Уже под Новый год была организована встреча, в которой участвовали, вместе с членами комитета, наиболее выдающиеся рабочие, начавшие сознавать себя руководителями большого целого. Организация межкассовой сходки дала работе дальнейший толчок, и после Рождества организация стала быстро расти. Прежде всего начались стачки. Первая стачка происходила еще осенью 1897 года на заводе Крубича, где бастовало человек 10-12. Стачка отличалась большим упорством, продолжалась 6-7 недель и кончилась арестом одного из участников, Вельвела Шалыта. В дальнейшем стачки устраивались значительно чаще и некоторые кончались успехом; появились массовые стачки, охватывающие целые профессии. У нас были тогда большие споры по вопросу о том, какого рода стачки предпочтительнее: лучше ли вести борьбу «в розницу», организуя стачки и бойкоты по отдельным мастерским, или же сразу по всему производству. Практика разрешила вопрос таким образом, что как только движение развивалось, начали преобладать массовые стачки, и в течение года почти все производства успели поочередно проделать общую стачку. Борьба шла за повышение заработной платы и 12-часовой рабочий день.

    Организация к весне разрослась. Вместо одной конспиративной квартиры появилось 5-6 квартир; сложилось много кружков, так что в каждом ремесле был такой кружок; число организованных рабочих достигло нескольких сот, были попытки связаться и с «Бундом». Весной приехал из «Бунда» «Тарас» (Давид Кац — Виктор Цоглин), но он был случайно арестован в день приезда. Шла довольно интенсивная подготовка к 1 мая, но накануне, дня за два до праздника, собрание организаторов было арестовано. Был в том числе арестован и Усышкин, Мезивецкий, Родя Терман, Эйдля Гуревич, Вельвел Шалыт и Абрам Ромм. Вследствие этого организация оказалась в довольно тяжелом положении. Из интеллигентов остался как будто я один (Троповский, как поднадзорный, должен был устраниться). К этому времени уже успела сложиться группа достаточно сознательных рабочих. В частности, сильно выдвинулся столяр Иоська Иоффе, очень талантливый человек, с большим аналитическим умом, хороший агитатор и бесконечно преданный делу. Выдвинулся красильщик Ицке (фамилию его я забыл), столяр Штамм, портной Абрамчик и несколько работниц.

    Во всех производствах имелись ответственные люди. Поэтому, несмотря на то, что произошел разгром центра организации, вызвавший настроение тревоги в рядах многих, работа не только не задержалась, но разрослась еще более. Был организован новый комитет, в состав которого впервые вошли рабочие [* Комитет состоял из восьми человек: упомянутых четырех рабочих, Анны Розенфельд, Сендера Ляндау, одной работницы и меня.]. Каждому из нас пришлось взять на себя огромную работу. Межкассовая сходка начала собираться чаще, чем раньше. А главное: движение вышло на улицу. Оно открылось значительными стачками строительных рабочих. Однажды в весенний день их собралось человек 300 на строительной бирже, и там они заявили требование сокращения рабочего дня, повышения заработной платы. Стачка происходила на базаре, на виду у всех, среди общего возбуждения; она дала толчок росту стачечной борьбы и в других производствах.

    Вместе с тем началась борьба за биржу. Все свидания агитаторов происходили у нас, как и в других еврейских городах, на центральной улице. В вечерние часы, после работы, агитаторы встречались с агитируемыми в условленном месте — на Замковой улице. Так как число агитаторов возросло и агитируемые тянули за собой новые связи, то улица была заполнена гуляющими работницами и рабочими. Это не могло не привлечь внимания полиции. Начался фактический переход из одной «стадии» в другую: началась открытая борьба с полицией за право гулять на Замковой улице. Борьба шла открыто: полиция разгоняла рабочих силой, но рабочие переходили с тротуара на тротуар, уходили на другую улицу, там снова собирались и выходили вторично на ту же улицу. При этом пошли в ход палки. Если зимой и весной главным пунктом биржи была Замковая улица, то летом центром сделался «Дворянский садик». Однажды борьба за биржу вылилась чуть не в демонстрацию с пением и криками. Это создавало очень напряженные отношения с полицией. Что было для нее тайным, то становилось явным. Начались преследования отдельных рабочих и кружков. Чаще происходили аресты и нападения на улице. Вследствие этого мы вынуждены были при маленькой территории города вынести нашу организацию за город. Летом 1898 года мы перенесли работу в леса. Все наши кружковые, межкассовые, комитетские собрания происходили за городом, на дорогах и в лесах. После 7-8 часов вечера дорога возле города превращалась в место уединенных прогулок агитаторов и агитаторш. Дни и ночи проводили мы в лесах, потому что работа была чрезвычайно напряженная, требования к организации возрастали, но чем больше уходили мы в лес, тем труднее было возвращаться в город. За 2-3 месяца я был в городе всего лишь несколько раз.

    Довольно живая работа этого периода ознаменовалась таким фактом: мы сорганизовали легальную библиотеку, которая должна была обслуживать организацию. Библиотека находилась на Рычажной улице, в квартире, где мы поселили Гирша Барона. Ближайшее заведывание библиотекой возложено было на покойного Борю Цейтлина (Г. Батурского), тогда студента Московского университета, приехавшего на каникулы. Однажды Цейтлин при возвращении из библиотеки был арестован. У него за поясом находились книги, которые он должен был взять из библиотеки для очередной раздачи людям. Мы про это обстоятельство узнали, но не знали, что полиция устроила засаду в самой библиотеке. Наше решение было — вывезти библиотеку из квартиры. Вместе с И. М. Шляхтером я отправился для того, чтобы погрузить библиотеку в лодку и спустить вниз по Двине. Но полиция следила за нами. Вдогонку за нами бросились агенты сыскной полиции во главе с начальником Левицким и его помощником Иоськой Подворотником и несмотря на наши маневры настигли нас и арестовали. Нас повели в разные стороны, меня — в участок; посадили почему-то в карцер, а вечером взяли на допрос в жандармское управление. Возникла борьба между жандармерией и сыскной полицией. Начальник сыскной полиции, человек очень бурного темперамента, кончивший жизнь молодым, хотел показать жандармерии, что она спит. Жандармы не желали уступать первенство сыскной полиции и решили замять открытие Левицкого. Нас выпустили. Но затем снова по доносу Левицкого арестовали Борю Цейтлина.

    Инцидент затруднил нашу работу. В частности о моем участии в организации стало широко известно. Оставаться мне в городе было невозможно. Общим советом мы решили принять меры к очистке организации. В числе восьми человек мы решили уехать в другие города — Киев, Харьков и др.

    С этого времени — август 1898 года — моя личная связь с витебским рабочим движением окончилась. Один еще только инцидент из этого периода я могу напомнить. Это попытка летом 1898 года восстановить связь с Бундовской организацией. В это время организовался съезд «Бунда». Меня командировали в Вильну для того, чтобы восстановить прерванные арестами отношения с ЦК «Бунда». Но как раз в это время были произведены аресты ЦК в Минске 26 июля 1898 года, так что я связался только с отдельными товарищами («Цивья», Мария Цоглина), вернулся в Витебск и сам должен был организацию бросить.

    Я уехал из Витебска в Харьков с мыслью работать среди фабрично-заводских масс, но летом 1899 г. я оставил Харьков и направился в Двинск, где вошел в состав тамошнего комитета. Душа двинского движения была другая, чем в Витебске. Это был в то время более пролетаризированный пункт, чем Витебск. Массы рабочих были шире и более активны. Среди них довольно значительно распространен был экономический террор, и одновременно существовало враждебное отношение к интеллигенции. Комитетская организация находилась в руках рабочих, и единственный интеллигент, который с ними имел дело, Миша Гуревич, не занял руководящего положения. Я тоже недостаточно сработался с этой группой и перешел на другую работу, приступив к организации издательства. Это последнее выпустило около 20-25 мелких листовок на русском языке. Хотелось создать издательство, которое могло бы обслуживать еврейское рабочее движение регулярной информацией. В своих листках («Номер рабочего издательства») я старался сообщать основные факты из области западноевропейского рабочего движения, как и факты из хроники революционного движения в России. Листки выпускались на пишущей машинке и гектографе, печатались на специально организованной квартире С. Гранд. Одно время с нами работала Р. Браве. Главное распространение листки должны были получить в Витебске, с которым я продолжал поддерживать активные сношения, а также в «Бунде». В то время состав Витебского комитета изменился. Во главе стояли Б. Цейтлин, Григорий Исаакович Лурье, Анна Самойловна Розенфельд. Я с ними находился в живой связи и стремился к тому, чтобы издательство могло обслуживать интересы витебского рабочего движения. Мне было поставлено условие, чтобы листовки издавались на еврейском языке, а так как не было пишущей машины с еврейским шрифтом, то я очень много труда потратил на то, чтобы приспособить еврейский шрифт к пишущей машине. Я ездил для этого в Ригу и Вильну, искал там печатников, которые могли бы сделать резиновую форму для пишущей машины. В конце концов мне такую форму в Риге сделали, но она работала недостаточно четко, и мне приходилось выслушивать постоянные упреки из Витебска, что листки невозможно читать. Кроме издательской работы я вел работу по транспорту нелегальной литературы для «Бунда». Я принимал в Двинске поступавшую через ковенскую границу литературу, и здесь она распределялась по другим городам. Всего было получено три транспорта — около 240-320 кг. При этом пришлось столкнуться, между прочим, с известным провокатором-бундовцем Каплинским, но встреча обошлась для меня благополучно.

    Движение в Витебске в 1899 г. приняло довольно значительные размеры и перешло в ту фазу, когда одной устной агитации и брошюр общего содержания оказалось недостаточно, — нужна была живая агитация прокламационного типа. Один такой листок мы пустили по поводу сильно нашумевшей истории с самоубийством в участке рабочего Кивенсона. В виде протеста происходила значительная демонстрация на кладбище и в городе. По этому поводу выпустили второй листок.

    Но издательская работа в Двинске меня не удовлетворяла. Я осенью 1899 года эту работу прекратил, уехавши в Екатеринослав в состав тамошнего комитета [* Об этом периоде я писал в издании Екатеринославского истпарта «Екатеринославская организация РСДРП».]. С Витебском я поддерживал еще связь в поисках шрифта для типографии «Южного Рабочего». Раза два получал я там пачки шрифта, набранные нашими людьми (особенно Каммермахером) за работой в типографии.

    Кончая, я хотел бы еще сказать два слова о наиболее близких мне товарищах того времени. Я встретил еще раз Усышкина в 1900 году, когда провалилась типография «Южного Рабочего». Усышкин жил в Могилеве под надзором. Я приехал к нему, просил помочь спешно отпечатать второй номер «Южного Рабочего» и предоставить свою квартиру. В течение восьми дней мы печатали «Южный Рабочий», но обстановка была неспокойная. Усышкин был под надзором, его жена — накануне родов, дом, в котором он жил, был похож на карточную постройку, и движение типографского вала вызывало сотрясение всего здания. Это вызвало волнение в доме, нам пришлось выбраться и спешно увозить типографию в Смоленск.

    Я встретил Усышкина в последний раз в 1905 году в Петербурге на явке объединенного ЦК, когда принимал Л. Б. Красин. Усышкин был тогда большевиком и участником движения на Урале.

    Боря Цейтлин был самым близким моим другом, с которым я был связан теснейшими узами с гимназической скамьи. Это был недюжинный теоретик, человек большого ума, удивительной чистоты, принципиальной выдержки и личной стойкости. В 1899-1901 гг., с тюремным перерывом в пять месяцев, он был руководителем Витебской организации, впоследствии соредактором «Южного Рабочего», членом Екатеринославского, Московского и Петербургского комитетов. Он сыграл значительную роль в социал-демократическом движении в период до 1917 года, и погиб в 1920 г. от сыпного тифа.

    Г. И. Лурье (Альберт). «Витебск особой роли в рабочем движении не играл и не мог играть», сказал А. М. Гинзбург. Я думаю, что было бы правильнее сказать так: по своему экономическому положению Витебск, действительно, как будто не мог играть роли в рабочем движении, он не должен был играть той революционной роли, которая, однако, выпала на его долю. Если учесть состояние рабочего движения в конце 90-х годов в России, то придется признать, что для того времени Витебск был далеко не из последних. Уже в 1898 г. в Витебске происходит открытая, хотя молчаливая демонстративная борьба за рабочую «биржу». В следующем году здесь имеют место две политические демонстрации, явление, не совсем привычное в то время даже в Западной России.

    Витебское рабочее движение причиняет беспокойство в конце 90-х годов и представителям жандармской и полицейской власти, и фабричной инспекции. Вот как характеризует старший фабричный инспектор Витебской губернии положение в своем конфиденциальном сообщении, которое он направил в Департамент торговли и мануфактуры 27 июля 1898 г.:

    «Среди рабочих-ремесленников в гг. Витебске и Двинске с весны текущего года ведется агитация с целью вызвать общую забастовку и тем добиться сокращения рабочего времени. Об этом б. старшим фабричным инспектором г. Магнусом 18 апреля с. г. за № 795 было конфиденциально донесено Департаменту. Началось брожение у столяров и слесарей, затем перешло на портних, сапожников и вытяжные мастерские, а с июля месяца распространилось и на плотников, каменщиков, маляров и др. т. п. рабочих и продолжается до настоящего времени, увеличиваясь все более и более, в особенности в г. Витебске. Оно идет преимущественно у евреев и большею частью у молодежи от 16 до 21 года, то стихает, то опять усиливается, чему причиною, вероятно, внешнее влияние, идущее не из Витебской губ. и распространяемое, по слухам, прокламациями. Требования всех этих рабочих клонятся в общем к сокращению рабочего времени. При найме, который совершается или поденно или большею частью понедельно, они идут работать при условии продолжения работы от 6 час. утра до 6 час. вечера без понижения заработной платы. Те же из них, которые имеют уже работу, предъявляют означенные требования к своим хозяевам и в случае несогласия последних оставляют работу. Такое брожение весьма неблагоприятно отзывается на деле, в особенности в летнее время, когда у всех подрядчиков и ремесленников взято много срочных работ. Не уступая подобного рода требованиям, работодатели пригласили рабочих из других городов губернии, но некоторые из них боятся выходить на работу вследствие угроз со стороны стачечников.

    26 и 27 июля рабочие предполагали произвести беспорядки на Смоленском базаре в г. Витебске. Полиция об этом знала раньше и приняла все меры для предупреждения. Действительно, в эти дни собрались от 400 до 500 чел. рабочих, но все прошло без особых инцидентов, за исключением единичных случаев, за что нарушители порядка были немедленно арестовываемы. Благодаря всему этому масса рабочих остается без дела и является таким образом в данное время безусловно вредным элементом. Для поддержки их существует, как говорят, особый тайный фонд, из которого они получают пособия, а кроме того, между ними идет сбор для этой же цели. Чем это брожение кончится, — пока сказать нельзя, только, по-видимому, оно очень вредит делу и делу людей сравнительно небогатых, как например, мелкие ремесленники от 1 до 12 рабочих.

    На фабриках и заводах, а равно и во всех ремесленных заведениях более крупных, подчиненных надзору инспекции, как я убедился из неоднократного посещения их за это время, ничего подобного не замечается».

    К этому времени относится эпизод борьбы витебских рабочих за биржу. «Дворянский» садик, ныне называющийся «Пролетарским», представлял собою в то время место сборищ для еврейских рабочих. Сюда приходили летом рабочие после работы, сюда же являлись агитаторы, здесь передавалась нелегальная литература, здесь делились новостями, здесь же уславливались относительно собраний и сходок. В летний вечер садик кишел новыми людьми, которые скоро привлекли к себе внимание полиции.

    В 1898 г. во время забастовки столяров полиция в один прекрасный вечер вздумала выжить из садика рабочих. Большие отряды полиции стали оттуда бесцеремонно выталкивать рабочих, но те не рассеялись, а сплошной толпой вышли из садика и направились на Замковую улицу. Сомкнутыми рядами шествовали они по тротуарам Замковой улицы, направляясь в «Дворянский садик» с другой стороны. Должен сказать, что это дружное и всем понятное шествие рабочих при всей своей молчаливости произвело тогда большое впечатление: гуляющая кругом публика и высыпавшие на зрелище люди из магазинов удивленно смотрели на эту своеобразную борьбу рабочих с полицией. Кругом боязливо шептали: «Столяры идут».

    В это время, однако, движение носило еще, по крайней мере, для массы, чисто экономический характер. Весьма характерен устав кассы 1898 года, который поражает своей, так сказать, скромностью.

    Первая его статья гласит: «Наша касса служит для того, чтобы объединить рабочих нашего ремесла в один общий союз для борьбы с хозяевами, за улучшение нашего экономического положения». Как видите, здесь не выходят за пределы своего ремесла, хотя на обложке устава имеется надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

    Это обстоятельство, пожалуй, напоминает о применении теории стадий, о которой говорил Абрам Моисеевич. Он пытался даже обосновать применение теории стадий той отсталостью, которая царила тогда в ремесленной среде, где классовая организация затруднялась разрозненностью рабочих. Однако Абрам Моисеевич тут же заметил, что силою обстоятельств стадии проходили быстро; я бы прибавил: быстрее, чем в некоторых крупных городах с большими рабочими массами. Уже в 1899 г., как я уже сказал, в Витебске состоялась открытая политическая демонстрация.

    Причиною послужила смерть еврейского слесаря Менделя Шмуйлова Кивенсона 18 июня 1899 г. в арестантской камере Витебского городского полицейского управления. Кивенсон был привлечен по делу о движении витебских рабочих еще в 1897 г. и был выслан в Велиж под надзор полиции. В июне 1899 г. его встретил на улице в Витебске агент сыскного отделения Иосель Смолаковский, «Иоська Подворотник», как его звали в рабочих кругах.

    Хотя Кивенсон к этому времени уже закончил срок надзора, но он не мог получить паспорта и жил таким образом в Витебске полунелегально. Встретивший его шпион арестовал его. При обыске у него было отобрано письмо, которое заключало в себе указание, что он продолжает участвовать в рабочем движении. Три дня провел Кивенсон в арестантской камере при полиции. Сюда являлся все тот же Иоська и пытал его, чтобы он сознался, чтобы он выдал товарищей. Наконец, в пятницу, 18 июня, когда сестра Кивенсона принесла ему в полдень обед, он оказался повешенным. В связи с тем, что в последние дни из полицейского управления нередко раздавались душу раздирающие крики, в городе утвердилась версия, надо думать, соответствующая действительности, что Иоська-Подворотник, может быть, в компании еще с кем-нибудь, довел Кивенсона до смерти пытками, а затем повесил его для виду.

    Это был жаркий летний день. Вокруг полиции образовалась скоро огромная толпа евреев, преимущественно рабочих. Полиция произвела вскрытие трупа, которое, разумеется, не установило факта убийства. Во время производства вскрытия к больничному зданию явилась масса евреев, опять-таки преимущественно рабочих. По окончании вскрытия толпа примерно в 500 человек бросилась на Гуторовскую улицу, где жил Иоська-Подворотник. Она ворвалась в его квартиру, произвела там разгром, но самого виновника не нашла, он с женой успели спрятаться в соседней нежилой постройке.

    Толпа караулила вокруг больницы, намереваясь устроить демонстративные похороны. Полиции пришлось пустить силу в ход, а в одном месте была даже вызвана дежурная, на случай пожара, полурота Закатальского полка, чтобы рассеять толпу. Сами же похороны состоялись глубокой ночью, тайно, когда никто этого не подозревал.

    В ночь на 25 июня в городе появились по этому поводу прокламации на русском и еврейском языках за подписью Витебского социал-демократического комитета. Прокламации уже носили явно социально-политический характер. При этом прокламация на русском языке была все-таки составлена в более скромных выражениях, чем прокламация на еврейском языке. Вот цитаты из той и другой прокламации:

                                               1. Из прокламации на русском языке.

    «Товарищи! Та самая полиция, которая могла замучить насмерть бедного рабочего, которая обращается с рабочим, как со скотом, имеет достаточно наглости, чтобы заявлять, что она охраняет порядок... Да, она, действительно, охраняет порядок, но такой порядок, при котором мы создаем своими руками все и не имеем ничего; такой порядок, при котором от наших трудов жиреют наши хозяева, а нам достаются одни только жалкие крохи... Рабочему не позволяют даже жаловаться, когда хозяин прижимает его; рабочим запрещают устраивать стачки против хозяев, чтобы добиться сокращения рабочего дня, для повышения заработной платы. Такой порядок хорош для хозяев, а не для нас. Наш бедный товарищ пал жертвой этого порядка... Товарищи! Весь этот порядок держится только вследствие нашей темноты и покорности. Ведь у нас есть могучее средство для защиты наших прав и интересов и для уничтожения ненавистных нам порядков; это средство: Объединение и борьба. Объединимся же, товарищи, и сплотимся для борьбы за лучшую долю!!!»

    Витебский соц. -дем. комитет.

                                                 2. Из прокламации на еврейском языке.

    «Братья и сестры, мы уже видели, как о нас заботится царское правительство. Когда мы только начинаем обдумывать, как улучшить наше положение, оно нас уже бросает в тюрьмы, не дает нам соединиться, собраться вместе и обдумать, как улучшить наше положение, хозяевам же оно дает полную возможность угнетать нас все больше и сильнее; теперь правительство показало, что даже жизнь нашу ставит ни во что; терпимо ли, чтобы всякий шпион, будь он хоть больший вор, чем сам Подворотник, мог без права и суда забирать на улице и обходиться с нами, как ему желательно. Братья и сестры, до сих пор мы все молчали, все переносили, но мера уже полна, — довольно! Кровь нашего брата взывает к нам и требует мести; да, наш враг, рабочие, крепок, но у нас имеется средство, которым можем сокрушить его силу; это средство — наше объединение, наш разум. Наших много; против объединенной и понимающей рабочей массы не устоят наши враги.

    Наши братья из других городов уже давно призывают нас бороться за одно, за освобождение рабочего класса; кровь на шею невинного павшего брата объединит нас в святой борьбе за равенство, свободу и рабочее право».

    Прокламация на русском языке говорит только о полиции, не подымаясь, так сказать, выше, и кончает несколько неопределенным лозунгом объединения для борьбы за лучшую долю. Прокламация же на еврейском языке ставит точку над «и»: здесь прямо говорится о царском правительстве, и кончается эта прокламация призывом бороться за освобождение рабочего класса, за равенство, свободу и рабочее право. Комитет исходил из того, что для агитации среди еврейских и русских рабочих еще существуют различные стадии.

    4 июля того же года была организована демонстрация на кладбище на могиле Кивенсона. С этой целью был использован еврейский обычай собираться в пост 9 Аба на кладбищах. В 10 часов утра из массы евреев, пришедших на Лучесское кладбище в этот пост, выделилась толпа молодых людей до 400 человек, которая плотно окружила могилу Кивенсона, возложила на нее металлический венок с двумя лентами, красного и черного цвета. Были произнесены речи, в которых, между прочим, досталось и казенному раввину Гительсону, характерному представителю трусливого еврейского общества; пели революционные песни. Из курьезов архивных материалов надо отметить, что, по сообщению начальника Витебского жандармского губернского управления, один рабочий произнес «Проводы из псалтиря Мизмер ле Давид».

    Боевое настроение росло в толпе, и она стройными рядами отправилась с кладбища по городу с революционными песнями и, только дойдя до Могилевского базара, спокойно разошлась. Растерявшаяся от неожиданности полиция оказалась нераспорядительной.

    История с Кивенсоном имела свое продолжение еще в начале 1900 года. Мы говорили выше о «скоплениях» толпы во время вскрытия трупа Кивенсона. Администрация выхватила тогда же кое-кого из толпы, кое-кого привлекла к административной ответственности позднее, и жестоко рассчиталась за все свои поражения: 5 человек было сослано в Сибирь на 3-4 года и 20 человек — под надзор в разные городишки на 3 года. По этому поводу в ночь на 24 января 1900 года была распространена по предприятиям и разбросана по дворам гектографированная прокламация на еврейском языке от имени Витебского рабочего социал-демократического комитета, с титулом «Всеобщий еврейский рабочий союз в России и Польше». В этой прокламации комитет попытался дать широкое политическое обобщение: убийство Кивенсона и ссылка в связи с беспорядками здесь сопоставляются с общим недовольством в стране, с мужицкими бунтами, со студенческими волнениями, с борьбой Финляндии за свою свободу, с возбуждением писателей против цензурных стеснений и с тем, что «даже польская и еврейская буржуазия (капиталисты и хозяева), которая лебезит перед правительством и призывает его на помощь против рабочих, тоже недовольна исключительными законами против них (они хотят равноправия)». В этой прокламации-листовке (лист, исписанный с четырех сторон) уже появляется термин «самодержавное правительство». (Отметим опять один курьез: помощник казенного раввина А. Перельштейн, переводивший обычно все материалы для жандармерии, переводил в этой прокламации слова. selbsthershende regierung «ныне правящее правительство»; в 1900 г. еврейская буржуазная интеллигенция еще не употребляла слов. selbst hershende regierung.

    Однако, мы забежали несколько вперед. Нам следует вернуться к осени 1899 г., когда в Витебске состоялась демонстрация против милитаризма, Это было в середине ноября. Еще во время набора рекрутов в начале ноября рабочие новобранцы, толпами в 100-200 человек, собирались около воинского присутствия, расхаживали по главным улицам города и пели революционные пески. Полиция не раз пыталась разгонять толпу, но рабочие давали дружный отпор, пользуясь к тому же уже давно установившейся традицией, что новобранцы пользуются некоторой свободой. Обычно новобранцы использовывали эту свободу, чтобы по-пьяному горланить, задевать прохожих и кое-где бить стекла; на этот раз свобода новобранцев была впервые использована на новый лад.

    В середине ноября местный комитет распространил прокламацию в количестве 700 экземпляров на еврейском языке («на еврейском жаргоне» как писалось в корреспонденции из Витебска в журнале «Рабочее Дело»). Прокламация была посвящена вопросам милитаризма: она указывала, что тяжелые условия солдатской службы выпадают главным образом на рабочий класс, что огромные расходы по содержанию армии ложатся на трудящееся население, что пролетариат не имеет внешних врагов, а внутренним его врагом могут быть лишь капиталисты и их орудие — правительство. Прокламация звала к упорной борьбе с капиталистами и царским правительством.

     Прокламация появилась на фабриках и в мастерских 17 ноября рано утром, а вечером того же дня должна была уехать первая партия новобранцев. Проводить их собралось около 200 рабочих и работниц. На платформу их не пропустили, и все они остановились на вокзальном сквере. Толпа росла. Демонстрация началась очень оживленно. Пели марсельезу и еврейские революционные песни, говорили речи, раздавались возгласы: «Долой самодержавие», «Проклятие королю всех счастливых» и т. д. Администрация тем временем стянула к вокзалу массу жандармов, городовых и сыщиков, вооруженных шашками и палками. Они окружили рабочих и с яростью набросились на них. Произошла крупная свалка. В толпе, отчасти благодаря наличию посторонних элементов, произошла паника, и толпа бросилась врассыпную. Было арестовано 15 человек. Непосредственно демонстрация кончилась, таким образом, неудачно, но она сильно взволновала рабочих и долго служила предметом горячей агитации среди еврейских рабочих.

    Одновременно с прокламацией против милитаризма комитет распространил также путем разбрасывания много агитационной литературы на еврейском и русском языках. Вместе с литературой распространялся также небольшой листок, который выяснял, почему приходится разбрасывать литературу вместо того, чтобы просто ее передавать на руки. Рабочие жадно читали литературу. На нескольких предприятиях ее читали вслух в мастерских. Вообще это массовое распространение литературы сделало на время нелегальные издания в рабочей среде как бы легальными: их почти свободно читали и передавали товарищам.

    Таким образом осенью и зимою 1899-1900 г. политическое подполье на время как бы полулегализовалось явочным порядком. Революционная песня стала обычным спутником работы в мастерских.

    Возвращаясь немного назад, мы опять хотим остановиться на одном курьезе. Вот как восприняла жандармерия разрастающееся движение рабочих. Еще 13 мая 1899 г. начальник Витебского губернского жандармского управления, сообщая в Департамент полиции о нелегальных собраниях и сходках «рабочих, студентов и гимназистов», пишет между прочим следующее:

    «Решение, принятое на сходке 21 истекшего апреля представителями рабочих о производстве поджогов, до сего времени не приводилось в исполнение, хотя, по-видимому, мысль об этом ими не оставлена. Так 12 и 13 сего мая обнаружен в двух местах подложенный горючий материал, состоявший из пакли, облитой керосином, и бутылок, наполненных керосином, но лиц, намеревавшихся произвести поджоги, задержать не удалось. По рассказам некоторых свидетелей оказывается, что в обоих случаях поджог намеревались произвести какие-то мальчики 10-12 лет, успевшие скрыться».

    В одном месте поймали двух мальчишек, которые пытались произвести поджог. К великому огорчению авторов легенды о революционных поджогах, оказалось, что мальчиков подговорили просто воры, которые собирались использовать пожар в своих целях. Власти, однако, на этом не успокоились. В архивных материалах мы находим донесение шпиона, который видел, как мальчишки-поджигатели пили содовую воду вместе с интеллигентом Циммерманом, который, по предположению шпиона, участвовал в революционном движении.

    Однако, в тех же жандармских сообщениях мы находим некоторые сведения о состоянии витебского рабочего движения в конце 90-х гг. В этих сведениях немало фантазии, тем не менее там есть и материал, имеющий историческое значение.

    Дело в том, что жандармские донесения здесь основаны частью на вымыслах и сообщениях шпионов, а частью на кое-какой перехваченной переписке и на некотором освещении внутреннего порядка: у жандармерии был человек, который хотя и не стоял близко к руководящим центрам, но имел все-таки известные сведения о состоянии организации и ее работе.

    Жандармские донесения относят первые признаки движения среди витебских рабочих к 1896 г. Перехваченное шифрованное письмо, посланное Троповским из Витебска в Кременчуг на имя фельдшера Тиркельтауба, указало жандармерии, что в 1898 г. «подпольная пропаганда глубоко проникла в среду рабочих»; по негласным сведениям жандармерии летом 1898 г. организованных рабочих насчитывалось до 400 человек. 18 января 1899 г. жандармское сообщение гласит о Витебске: «Там теперь сильная пропаганда на жаргоне, ведущаяся на почве касс. Сорганизовано до 500 рабочих». В то же самое время начальник Витебского губернского жандармского управления сообщает в Департамент полиции:

     «По данным, которые мне удалось добыть совершенно негласными путями, дело в настоящее время представляется в следующем виде.

    Большая часть евреев-ремесленников вошла в состав рабочих кружков (до 600 человек). Члены, составляющие кружки, численностью от 6 до 10 человек, подчиняются своему «старшему», избираемому из наиболее развитых и убежденных. «Старшие» в каждом цехе избирают из своей среды «старосту», который сносится с интеллигентами. В каждом цехе и кружке имеются кассы. Старшие руководители кружка собирают с членов деньги. Каждый из вновь поступающих вносит «вступной» взнос от 3 до 6 рублей, а затем уплачивает «еженедельный» по 10 или 20 копеек. Деньги хранятся в сберегательных кассах и расходуются на улучшение пищи арестованным товарищам, на помощь их семьям, на уплату рабочим, приезжающим из других городов, чтобы они не оставались в Витебске, на помощь поступающим в военную службу, на пособие членам других городов, командируемым в Витебск, и т. д.

    Интеллигенты, руководящие кружками, составляют «комитет», который имеет свою кассу. В состав комитета входят лица обоего пола. Витебский комитет имеет непосредственные сношения с «Центральным Комитетом», находящимся будто бы в г. Вильне, и с заграницею.

    В члены кружков принимаются только лица, заслуживающие доверия и «сознательные», т.-е. подготовленные в известном направлении особыми «учителями» полуинтеллигентами.

    Подготовка производится почти исключительно путем устных бесед вне домов, во время прогулок за городом, в садах и по улицам. Около учителя никогда не собирается более 3-4 человек, которых через некоторое время заменяют другие. Подготовка идет в некотором определенном порядке. Сначала разъясняется необходимость сокращения рабочего дня и увеличения заработной платы, объясняется, каким путем заставлять хозяев подчиняться требованиям рабочих и т. п. После усвоения всего этого учениками им начинают говорить о равноправии, необходимости уничтожения верховной власти, о прелестях республики. Нередко проводят идею о необходимости террора.

    Члены кружков собираются на сходки весьма редко, выбирая для того квартиры своих товарищей, живущих на окраинах города. Старшие собираются обыкновенно только в случае приезда иногородних, являющихся для проверки их деятельности. Тогда на сходку приносят все документы, листки по сбору денег, расчеты по расходованию сумм. На сходку собираются рано, когда на улицах не стихло движение, стоят всю ночь и расходятся только утром, при наступлении дневного движения. На этих собраниях нередко читаются подпольные издания. В другое время подпольные издания хотя и встречаются среди рабочих, но в очень ограниченном количестве, при чем ставится непременным условием не хранить нелегальные книги в квартирах, а зарывать их во дворе или в саду. Есть указание на то, что часть нелегальных изданий печатается в местных витебских типографиях рабочими, примкнувшими к тайным кружкам.

    В последнее время усилия кружков направлены к тому, чтобы ввести преступную пропаганду в войска через своих членов, поступающих по призыву, а также, чтобы сблизиться с русскими рабочими и привлечь их к участию в рабочем движении. До сих пор, однако, русские рабочие на уговоры евреев не склоняются».

    Тут, конечно, не без фантазии. Сюда, например, относится вступной взнос от 3 до 6 рублей. Пишущий такие вещи, конечно, не имел ни малейшего представления о нищенском состоянии еврейских рабочих того времени в Витебске. По уставу, который мы цитировали выше, средства кассы составляются из еженедельных членских взносов в размере 5 копеек. Общий тон, однако, этого сообщения, «стадийный» характер агитации, ночные бдения на сходках — все это соответствует действительности. Не лишено также фактического характера и сообщение о неудачных попытках сблизиться с русскими рабочими.

    Еще в августе 1898 г. упомянутый выше старший фабричный инспектор Витебской губернии писал между прочим в Департамент торговли и мануфактуры: «Брожение рабочих Витебской губернии носит характер чисто социальный и развивается почти исключительно в еврейской среде. Благодаря этому последнему обстоятельству, рабочие-христиане, как постоянные антагонисты евреев, а следовательно и мало разделяющие их интересы, до сей поры не принимали какого-либо участия в этом деле. Хотя, конечно, быть уверенным на будущее время нельзя, ибо если брожение не приостановится, то косвенно может отозваться и на них, но это будет лишь откликом».

    Надо действительно сказать, что Витебская организация делала ряд попыток распространить свою работу и на русских рабочих, но отсталость последних и антагонизм с еврейскими рабочими долго мешали успеху этой работы.

    Приведу для характеристики пару цитат из прокламаций, которые Витебский комитет выпустил к русским рабочим. В связи с 1 мая 1899 г. была распространена прокламация, обращенная к «витебским рабочим». Прокламация описывает борьбу рабочих в целом ряде городов и между прочим говорит: «И у нас в Витебске соединились между собою рабочие-евреи для борьбы с хозяевами. Они теперь работают во многих мастерских уже не более 12-10 часов в сутки, а о ночной работе и слушать не хотят, и зарабатывают они вдвое больше, чем прежде». Кончается прокламация следующими словами:

    «Товарищи! от нас самих зависит наша судьба. Покажем же на деле, что и в нашем городе русский рабочий может быть верным товарищем в борьбе, что и мы вместе со всеми будем бороться до последнего за освобождение рабочих от позорного рабства. Подадим друг другу руку и все вместе заявим хозяевам наши требования.

    Мы требуем:

    1) сокращения рабочего дня, 2) повышения заработной платы и аккуратной выдачи ее, 3) человеческого обращения со стороны хозяев, 4) здоровых условий работы».

    К 1 мая 1900 г. снова была распространена прокламация «к витебским рабочим», по существу, как видно из ее содержания, к русским рабочим, на заголовке значился не «Бунд», а Росийская социал-демократическая рабочая партия. Кончается эта прокламация следующими словами:

    «Приближается 1 мая — великий рабочий праздник. В этот день рабочие всего мира заявляют врагам свои главные требования. В этот день они открыто заявляют, что все рабочие — братья в борьбе. Протянем же и мы в этот день братски руку нашим товарищам еврейским рабочим: у нас с ними общее горе и нужда и общие враги, и вместе с ними заявим, что мы требуем:

    1) двенадцатичасового рабочего дня, 2) двух часов перерыва для отдыха и обеда, 3) восьмичасового рабочего дня для подростков, 4) повышения заработной платы, 5) аккуратной выдачи ее, 6) здоровых условий работы, 7) лучшего обращения со стороны хозяев».

    Рост витебского рабочего движения давно уже беспокоил власть. Еще в январе 1899 г. начальник губернского жандармского управления писал в Департамент полиции, что единственное средство, могущее дать благоприятные результаты в настоящем деле, — это устройство деятельности внутренней агентуры. У жандармского полковника, по-видимому, была уже в это время какая-то зацепка внутри организации, и он добивался признания этой внутренней агентуры и отпуска на нее средств. Зубатов по распоряжению Департамента полиции организовывает в то же время сыск из Москвы через летучих филеров, действующих в Витебске, но последние быстро провалились: на них обратили внимание руководители организации и. им пришлось покинуть Витебск на год. После истории с демонстрациями в 1900 г. снова появляются филеры из летучего отряда, и между Ратаевым и Зубатовым завязывается переписка по поводу витебских дел.

    Около полугода агенты Зубатова работают в Витебске, в последнее время ими руководит Меньщиков, приехавший в Витебск. Наконец, в конце августа Меньщиков получил возможность сообщить: «Вчерашним днем ликвидация наблюдения в городе Витебске, по-видимому, закончена. Все наиболее интересные лица и места выяснены, арестованы или же лишь обысканы». В ночь с 29 на 30 августа 1900 г. в Витебске было произведено свыше 100 обысков и арестовано более 40 человек, в том числе руководители местного комитета. А 26 декабря того же года была распространена по городу гектографированная прокламация ко всему витебскому обществу от имени Витебского отделения организации Красного креста. Рассказывая об арестах в конце августа прокламация вместе с тем сообщает о дальнейшей борьбе полиции с рабочими за биржу. «14 октября 1900 г. в субботу помощники приставов, жандармы и городовые забрались в сад у Дворянского собрания и натешились вволю: нагайками, шашками и палками стали они бить ни в чем неповинную публику, которая совсем растерялась, не веря глазам своим, но сильно чувствуя на своих спинах печальность всего происшедшего. Затем возмутительная сцена повторилась и на Замковой улице; арестовано было 7 человек».

    Надо сказать, что это была месть за обманутые надежды. В том письме Меньщикова, о котором мы говорили выше, он был уверен, что на время удалось парализовать витебское движение. «Уместно, — писал он, — привести здесь факт: на следующий же день после ликвидации 8 заготовщиков из числа бастующих уже две недели принялись за работу, а сегодня ожидается, что и другие примутся за нее». Правда, Меньщиков был дальновиден: «Несмотря, — писал он дальше, — впрочем, на сравнительно удачную ликвидацию... можно ожидать, в виду слабости, вернее, отсутствия внутреннего освещения и обширности кружка, многих членов коего пришлось оставить за недостатком мест на свободе... что весной будущего года «комитет» оживет, и тогда придется, может быть, коротким, но энергичным наблюдением за 2-3 месяца выяснить его и в самый разгар работы (конец марта — начало апреля) решительно с ним покончить». Меньщиков дал себе таким образом срок до весны будущего года, но уже 10 октября 1900 г. Витебская организация реагировала на аресты прокламацией на русском и еврейском языках.. Отсюда яростное выступление полиции 14 октября.

    В заключение я дополню несколько характеристику рабочего движения в Витебске. Во главе всей организации стояли собственно два учреждения: междукассовая, о которой говорил Абрам Моисеевич, и комитет. Высшим органом был комитет, но был момент, когда из соображений конспирации скрывали самый факт существования комитета параллельно с междукассовой. Создавали и поддерживали фикцию, будто междукассовая и есть единственный орган, руководящий всей работой, и что именно она и выступает перед внешним миром в виде комитета. Примерно около начала 1900 г. фиктивность этого утверждения стала определенно сознаваться участниками междукассовой; началось оппозиционное брожение, которое закончилось официальным заявлением со стороны комитета перед междукассовой, что действительно существует два отдельных органа: междукассовая и комитет. С этого момента комитет выделил из своего состава официального представителя, через которого междукассовая должна была вести сношения с комитетом. Сам же состав комитета не только не выбирался и впредь междукассовой, но кроме одного официального представителя оставался законспирированным даже в отношении междукассовой.

    Несколько слов относительно кружковой работы. Были рабочие кружки разного типа. Практиковались незначительные кружки, в сущности ничтожные количественно группки в составе двух-трех рабочих каждая, которые одновременно преследовали две задачи: научить своих членов русской грамоте и вместе с тем сообщить им начатки знания по политической экономии. Помню такую группку из двух-трех плотников, которые изучали русский язык по экономическим беседам Карышева. Надо признаться, что с точки зрения педагогической это было нечто несуразное, если учесть, что эти плотники плохо понимали целый ряд обыденных русских слов. Были кружки повыше, которые изучали политическую экономию по книге Богданова. Эти кружки были количественно многолюднее, и участники их лучше владели русским языком.

    На ряду с этими кружками гораздо больше были распространены кружки на еврейском языке, где разбирались в форме лекций и бесед темы, более близкие к непосредственной профессиональной и революционной работе, как например, о рабочем дне, о заработной плате, о штрафах, о стачках, о 1 мая и т. д. Лично мне приходилось одну зиму вести каждый день по одному такому кружку, а в субботу — даже по два кружка.

    Отмечали мы в этих кружках и на сходках такие календарные события, как 19 февраля, 1 марта, 1 мая и т. п.

                                                 Прении по докладу тов. Гинзбурга

    Из прений по докладу отметим следующее:

    Тов. Мезивецкий высказывает сомнение относительно преемственной связи между религиозными обществами (хеврес) и между рабочими кассами. «Конечно, — говорит он, — спустя тридцать лет очень трудно восстановить прошлое с полной точностью, но у меня ничего не осталось в памяти такого, что дало бы основание говорить о связи с религиозными обществами. Я вращался в слесарном и столярном цехах, был постоянным посетителем «биржи», и не припомню, чтобы речь шла о каких-нибудь религиозных обществах. Правда, здесь речь шла о малярах, это, действительно, была какая-то особая каста; может быть, в отношении их и можно говорить о какой-то преемственности с прежними обществами, но вряд ли это можно распространить на все цеха и на все ремесла».

    Далее, т. Мезивецкий останавливается на роли ешиботников в развитии революционного движения. «А. М. Гинзбург, — говорит он, — коснулся одного сектора витебской интеллигенции, и не коснулся, так называемой, полуинтеллигенции, которая выросла на другой почве и питалась другими источниками. В Витебске было два ешибота, в них училось около 400-500 человек, в них происходило свое брожение, которое принимало своеобразные формы. Если А. М. рассказывал о кружках, в которых интересовались Липпертом и другими подобными авторами, то в этих кружках изучали Маппе, Смоленского и т. д. Такая литература считалась с точки зрения ортодоксального еврея своего рода нелегальщиной, за ее изучение можно было вылететь из ешибота; приходилось, читая эти книжки, подкладывать их под «геморе». Связь с внешним миром поддерживалась через Гуревичей, которые служили связующим звеном между ешиботниками и интеллигентами. Последние устраивали среди ешиботников кружки грамоты. В синагоге было 2-3 экземпляра словаря Штейнберга, который ходил по рукам; читали, конечно, по складам, выписывали слова и т. д. Из этой среды выделились определенные группы лиц, с которыми мне приходилось потом не раз встречаться в рабочем движении. Ешиботники дали большое число ответственных работников как с.-р., так и с.-д. Они дали также известный процент сионистов, но насколько мне помнится, большая часть шла в революционное движение.

     Эта полуинтеллигенция легче связывалась с рабочими, они были ближе к рабочей среде уже по одному тому, что они владели еврейским языком, которого не знала интеллигентная группа, примкнувшая к революционному движению».

    Тов. Мезивецкий пополняет далее сообщение об организационной структуре витебского рабочего движения: к кассовым и межкассовым сходкам, о которых говорилось в докладах, он прибавляет третье звено: ремесленные сходки. «Мы приходили на биржу, знакомились с рабочими, начинали разговор о том, что работать приходится от зари до зари, что платят мало, обращаются с нами плохо и т. д. Методом нашей агитации была ссылка на то, что по закону полагается работать 12 часов в день. Мы стоим, говорили мы рабочим, на законной почве и поэтому нас никто не может тронуть. После нескольких встреч, когда мы замечали, что наши собеседники поддаются агитации, мы собирали несколько таких лиц вместе и начинали с ними читать «Рабочий день» или что-нибудь другое в этом роде на еврейском языке. Следующей стадией являлась кассовая сходка, где говорилось о рабочем дне, где мы несколько углубляли свою агитацию, а наши собеседники сами больше выявляли себя. Далее шла ремесленная сходка: здесь уже говорилось о политической борьбе с царизмом, о рабочем движении на западе. Межкассовая же была центром витебского рабочего движения. Если память мне не изменяет, она была составлена на принципе представительства цехов. В межкассовой разрешались общие вопросы движения. О комитете я тогда понятия не имел».

    Любопытен рассказ т. Мезивецкого о его первом аресте: «Мы готовились к встрече первого мая. Затрудняюсь сказать, как мы думали провести его, но я точно помню, что мы усиленно к нему готовились. В какой-то квартире за городом мы несколько дней сидели, почти не выходя на улицу, готовили флаги и вышивали какие-то буквы на них. Была организована группа рабочих, которая должна была подготовить всю техническую часть празднования; во главе этой группы стоял Усышкин. (Дело было в 1898 году).

    За день или за два до первого мая в упомянутой квартире вечером должна была состояться межкассовая для окончательного установления характера, способа и порядка празднования первого мая. В квартире были Усышкин, Шалыт, две девицы из Могилева и я. Вдруг нас окружили и взяли с поличным.

    Обыск был произведен полицией без участия жандармерии; как выяснилось потом, поводом послужил донос, что в квартире собираются фальшивомонетчики. Поэтому полиция растерялась, когда она вместо фальшивомонетчиков нашла флаги с вышивками. Помню, что пристав заявил: «нет, здесь пахнет чем-то другим» и послал сообщить в жандармерию. На улице у дверей поставили городового, чтоб жандармский офицер знал, куда ему направиться. Это спасло Абрама Моисеевича и многих других товарищей. Нас угнетало сознание, что вот скоро сюда станет собираться цвет витебского рабочего движения, человек 20-25, участников межкассовой. Абрам Моисеевич, действительно, чуть не натолкнулся на городового, но, заметив его, в дом, разумеется, не вошел, а принял меры, чтобы и другие не попались.

    Когда я месяца через 2-3 был освобожден из тюрьмы, я не узнал витебского движения. Вся работа из города перекочевала в леса, во главе стоял «лесной черт», Абрам Моисеевич. На бирже то и дело передавали, что вот завтра, мол, назначается такой-то туда-то и т. д., и назначаемые направлялись в лес в определенные места.

    Первомайский арест произвел большое впечатление. Нас, освобожденных из тюрьмы, направляли на разные собрания по цехам, где мы должны. были рассказать, что мы переживали в тюрьме, как нас допрашивали и т. д. Наши рассказы быстро распространялись на бирже, и мне приходилось от совершенно незнакомых мне рабочих слышать рассказы о пережитом нами в тюрьме».

    Тов. Цоглин исправляет некоторые неточности, допущенные, по его мнению, докладчиком т. Гинзбургом. Витебская организация была связана с ЦК Бунда, так как уже на первом съезде Бунда участвовал представитель от Витебска, т. Абрамов. Правда, этот участник был приглашен не совсем обычным путем. Он жил в Вильне уже до съезда месяца два и на первом заседании его не было. Уже на самом заседании т. Кремер спросил, можно ли пригласить такого-то из Витебска. Съезд разрешил, если Кремер считает, что ему доверять можно.

    Далее Барон не был послан в Витебск специально для революционной работы: вообще, в то время, в начале 1898 г. мало было таких людей, которых специально посылали для работы, и во всяком случае Барон не был в их числе. Его приезд в Витебск объясняется иначе. Барон был щетинщиком, а щетинщики нередко меняли место жительства. Щетинное дело было организовано для экспорта, для Лейпцигской биржи, и в зависимости от состояния внешнего рынка мастерские то тут, то там закрывались или наоборот расширялись. В связи с этим среди щетинщиков наблюдалась большая эмиграция. Щетинщик часто работал в разных местах. Витебск же и Невель были пунктами щетинного производства.

    Так или иначе, но Витебск связался с ЦК Бунда еще в 1897 г. Как же это случилось, что он в 1898 г. потерял эти связи? Эго объясняется, по-видимому, тем, что связь мест с ЦК поддерживалась раньше через Вильно; с переездом ЦК из Вильны в Минск связь все таки сохранилась в значительной мере сильной, где был оставлен один член ЦК — Владимир: с переездом Владимира в Минск связь Витебска, вероятно, по этой причине была порвана, и Абрам Моисеевич поехал снова в Вильну, чтобы связаться с центром.

    Далее тов. Цоглин дает любопытную характеристику витебского движения по сравнению с движением других городов. Если назвать виленских рабочих «миснагдим», то к витебским рабочим и революционерам должно применить эпитет «хасиды от социализма». Если виленские рабочие отличались трезвым отношением к делу и к своей работе, то витебские социалисты того времени представляли собою элемент экзальтированный. Они нередко были недовольны черствостью виленцев и минчан. Витеблян называли «малохим» (ангелы), как людей, витающих в небесах.

    Тов. Цоглин связывает эти психологические особенности витебского революционера с кружковщиной, которая долго не была изжита в Витебске. Витебск был один из городов, которые поздно примкнули к рабочему движению. Здесь кружки продолжались годами, а массового движения, ярко выраженного, еще не было и в 1897 г. Кружковщина сопровождалась сильным развитием чувства товарищества: «мы очень дружно жили друг с другом, — говорил т. Гинзбург, — и все мы смотрели на первых наших пропагандистов, как на пророков». Когда мы, виленчане, уже прошли через горнило массовой борьбы и стачек, у них еще осталась психология прозелитов какой-то новой веры. Амстердам был для них пророком.

    В Витебске образовался большой слой распропагандированных рабочих. Благодаря ли тому, что они не могли претворить свои порывы в массовую работу, или потому, что сама масса рабочих была незначительна, из Витебска замечается большая эмиграция. Мы находим колонии витеблян в Киеве, Екатеринославе и т. д. И здесь они представляют собою как бы сплоченные кружки сектантов.

    И еще один характерный штрих: Витебск в годы 1900-1903 дал относительно большой процент людей, которые работали в нелегальных типографиях: Илья Виленский, Лиза Амстердам, Абрам Гинзбург, Анна Розенфельд-Гинзбург, Соня Гранд и др.

    /Революционное движение среди евреев. Сб. 1. Москва. 1930. С. 100-130./

    /Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 471-474./

                                               НЕЗАБЫВАЕМЫЕ СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

                                                   (Якутское восстание ссыльных 1904 года)

    ...Во время пребывания романовцев в тюрьме, в мае 1904 г., произошло еще одно важное событие, потрясшее всю политическую ссылку. Под Нахтуйском, на пути следования к Олекминску. на паузке, везшей политическую партию, офицер конвоя хотел пройти ночью в отделение, где помещались женщины. На пороге его встретил студент Минский, староста партии, и предложил немедленно удалиться. Офицер нахально пролагал себе дорогу, и был наповал убит тов. Минским. Открывший беспорядочную стрельбу конвой убил одного из политических ссыльных, тов. Каца, и ранил в ухо тов. Минского.

    Ожидалось прибытие в Якутск партии тов. Минского и, как следовало ожидать, администрация желала тихонько высадить партию, не допустив демонстративной встречи партии ссыльными, и доставить тов. Минского непосредственно в тюрьму.

    Предстояло обойти администрацию, и встретить партию во что бы то ни стало.

    Заготовив красные флаги и предусмотрительно спрятав их по карманам, чтобы затем вовремя навязать их на палки, мы поздно ночью группой человек в 20 вышли в поле к пустынному берегу Лены. Было еще очень холодно по ночам, и мы порядочно прозябли за долгие часы ночи, согреваясь у небольшого костра и весело проводя время за рассказами, шутками и остротами. В нашей среде были пришельцы из самых далеких улусов, ближайшая ссылка, славившаяся своими необычайно крепкими мускулами в тюремных стычках и уменьем одним махом вышибать двери камер при протестах и голодовках — Абрам Моисеевич Гинзбург, испытанный работник Бунда, Моисей Наумович Гальперин (Душкан), трое «резервистов-романовцев», как нас стали называть, и многие другие.

    Расставленные на дороге часовые донесли на рассвете, что пароход с паузком на буксире показался уже на сравнительно-близком расстоянии. Сохраняя все предосторожности, мы продвинулись в рассыпную вперед и прилегли на берегу в ожидании парохода. На заре ясно обрисовался медленно подходящий пароход. Мы жадно впились глазами в паузок, на палубе которого одиноко маячили одна-две фигуры. То был такой же дозор, как и наши сторожевые посты. Через несколько минут, когда паузок был уже на близком расстоянии от берега, палуба наполнилась товарищами, окруженными строем солдат.

    Мы быстро построились на берегу, выкинув свое знамя с рельефной надписью «долой самодержавие». Раздались взаимные приветствия, загремела «Варшавянка», подхваченная голосами на паузке. И только когда взошло яркое солнце, бросая снопы золота на неподвижную гладь реки, из города заспешил к нам навстречу отряд казаков с шашками наголо под предводительством полицеймейстера Березкина. Он, видимо, напрягал все силы, чтобы предотвратить нашу встречу с приехавшей партией.

     Приблизившись к нам, рассмотрев воочию две приветствовавшие друг друга группы, сливавшиеся в одном протестующем гимне, полицеймейстер Березкин совершенно растерялся. Он пробовал кричать охрипшим от напряжения голосом: «Отдайте мне флаг!», «Прекратите пение!», «Я буду стрелять!», но голос его звучал беспомощно-жалко под гулом оживленного хора. Он протянул было руку, чтобы вырвать знамя, но отказался от этой попытки, ибо знамя было в очень надежных руках Абраама Мойсеевича Гинзбурга, казавшегося гигантски-сильным по сравнению с обезумевшим от страха полицеймейстером. Фигура последнего являла самое смешное зрелище. Потерявший от страха голос, бледный до синевы, почти дрожавший за стеною сгрудившихся вокруг него ружей и штыков, он наступал, скорее готовый к отступлению, на группу невооруженных людей, забывших о всякой опасности в своем революционном порыве. Каким-то воплощением вооруженного до зубов самодержавия, колеблющегося на стальных штыках, казался нам этот трусливый ставленник власти, явившийся на борьбу с нами. И вдруг положение неожиданно обострилось. По какому-то знаку Березкина конвой на паузке окружил группу наших товарищей, угрожающе направив на них ружья, взятые на прицел. Такой же угрожающий жест привел в движение ружья стоявших впереди нас казаков. Смертельно-бледный полицеймейстер едва выговаривал слова команды. Солнце ярко заблистало на засверкавших штыках и заставило меня невольно обернуться назад на нашу группу с мыслью о том, что я, может быть, вижу всех товарищей в последний раз.

    Необычайно-яркое, незабываемое зрелище ударило меня по глазам. Залитая солнцем группа товарищей на пароходе, полная экстаза наша собственная группа, застывшая в боевой готовности встретить смерть с революционным гимном на устах, — все это было так необычайно красиво, что в мозгу моем невольно мелькнула странная мысль: если все мы погибнем, никто никогда не узнает, — как все это было бесконечно красиво.

    Я оглянулась на полицеймейстера в тот момент, когда он внезапно повернул свою армию назад, сделав знак пароходу об отплытии назад. Он придумал в последнюю минуту обходное движение и направил пароход, минуя пристань, к другому пункту, куда поспешили и мы, встретив партию уже на пути к нашим квартирам. Товарища Минского ожидала достойная встреча со стороны романовцев в тюрьме.

    Через несколько месяцев, в августе, разыграна была при закрытых дверях комедия суда над романовцами. Наиболее яркими моментами встают в моей памяти объяснения на суде вице-губернатора Чаплина, сетовавшего на осложнения в работе администрации со стороны беспокойного сонмища ссыльных; выразительное, глубокое и полное сдержанного чувства показание Виктора Константиновича Курнатовского, прервавшего свою речь из-за замечания, сделанного ему председателем суда, и необычайно ярко построенная, полная содержания речь защитника Александра Сергеевича Зарудного. Обрисовав всю обстановку жизни политической ссылки, вскрыв общественно-революционную сущность протеста, А. С. Зарудный закончил заявлением о присоединении своей подписи к тем 42-м подписям, которые были даны романовцами в обращенном к администрации протесте.

    Приговор был предрешен заранее и обрекал 45 романовцев к 12-тилетнему сроку каторжных работ. Л. Л. Никифорову назначен был один год арестантских рот, С. В. Померанец, я и Виленкин были оправданы.

    Перед романовцами открывалась новая страница борьбы на каторге, оправданных ждала живая революционная борьба в России. Еще несколько недель совместного пути до Иркутска связывали нас всех воедино.

    Необычайная революционная готовность, воля к победе, хотя бы через смерть, отличавшая эту первую баррикаду, воздвигнутую в далекой Сибири, не может ослабнуть в революционных рядах до конечных баррикад на развалинах мирового империализма.

    М. С. Зеликман

    /Из эпохи борьбы с царизмом. Киевское отделение Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Сборник редактировали Л. Берман, Б. Лагунов, С. Ушерович. Киев. 1924. С. 30-32./

    /В. Е. Охлопков  История Политической ссылки в Якутии. Кн. 2. (1895-1917 гг.). Ч. 1. Революционеры пролетарского этапа в якутской ссылке. Якутск. 1990. С. 221-222./

    В. Николаев.

          СИБИРСКАЯ ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА

    ...Почти одновременно с этим (лето 1904 г.) на далеком северо-востоке Сибири — в Якутской области — создается также нелегальная печать, но с примитивной техникой, рассчитанной на ограниченный круг читателей — политических ссыльных.

    Журнал «Вестник Ссылки», созданный усилиями А. М. Гинзбурга (Г. Наумова), Н. Л. Мещерякова и Б. Цейтлина, ставил своей задачей, как это видно из программной статьи:

    «1. Знакомить ссыльных с вопросами, волнующими социал-демократию. Не являясь фракционной, редакция обещает брать материал для перепечаток как из «Искры» и др. издании РС-ДРП, так и из изданий Бунда, ПС-Д и проч. с.-д. организаций.

    2.     Знакомить ссыльных с наиболее интересными актами революционной борьбы в России и Зап. Европе, пользуясь для этого материалами нелегальных изданий, частных писем и т. п.

    3. Открыть дискуссию по вопросам борьбы в ссылке. В этом отношении редакция обещает предоставить возможность высказаться всем мнениям, как сторонникам, так и противникам борьбы в ссылке. Кроме того, в этот отдел должны войти статьи и сообщения по вопросам жизни ссыльных и их потребностей».

    С июля 1904 г. по октябрь 1905 г. всего вышло 8 №№ «Вестника Ссылки»...

    Почти в одно время с «Вестником Ссылки» в той же Якутской области (даже в одном и том же селе — Чурапче) издавался и другой журнал ссылки — «Летучий Листок», занимавший в отношении вопросов борьбы в ссылке отрицательные позиции...

    /Каторга и ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 43. № 6. 1928. С. 100-101./

    М. М-ский.

                ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ В 1904-1905 ГОДАХ

    ...Среди социал-демократов наметились расхождения но линии большевизма и меньшевизма. Эти разногласия носили в то время теоретический характер и еще не приняли таких резких форм, в какие они вылились впоследствии, и обе группы мирно жили друг с другом.

    Помимо дискуссий издавались журналы: „Вестник Ссылки” группой социал-демократов, признающих борьбу в ссылке, и „Летучий Листок” группой противников борьбы, подписывавшейся „группа политических ссыльных”. Если память мне не изменяет, во главе этой группы стояли С. Трусевич, Константинов и др. противники борьбы в ссылке...

    „Вестник Ссылки” вышел в числе 6-7 номеров; он издавался в Чурапче [* Селение в 12-ти верстах от Якутска.], в квартире тов. А. Гинзбурга и выходил в виде небольших гектографированных тетрадей размером до полупечатного листа. Редакторами были: Абрам Гинзбург (Г. Наумов), Борис Цетлин (Батурский — ныне умерший), Н. Л. Мещеряков и впоследствии присоединился Моисей Гальперин (Марк Душкан)...

    Журнал „Летучий Листок” являлся органом группы с.-д. — противников борьбы в ссылке. Он проводил мысль, что ссыльные, попавшие в ссылку, должны сохранять свои силы для борьбы на воле и не растрачивать их в борьбе за улучшение своего положения. «Летучий Листок» был против Романовки... С этими, явно дембрализующими ссылку, идеями  „Вестник Ссылки” вел самую жестокую борьбу....

    Растерянность администрации дезорганизовала надзор за ссыльными, что сделало возможным в течение 1904 и 1905 годов устроить несколько удачных побегов из Якутска и др. мест.

    В это время бежали: с.-д. М. Лурье (Ю. Ларин), Ив Теодорович, М С. Урицкий, А. Гинзбург, М. Я. Вайнштейн, Ив. Ив. Радченко, Л. Канцель и А. Краснянская; с.-р. Крейнерт и др. Побеги обычно происходили на пароходах. В устройстве их большое участие принимали политкаторжане Горинович и шлиссельбуржец М. И. Шебалин, которые в эти годы служили на пароходах Громова. Обычно бежавший сговаривался с товарищем, возвращающимся из ссылки, который и оказывал ему необходимое содействие в дороге.

    Интересный побег был Абрама Гинзбурга. Он бежал в начале 1905 года. Ехал он в качестве купца вместе с возвращающимся из Н.-Колымска тов. Б. М. Вольфсоном Предварительно были изучены условия проезда через первую станцию, где обычно проверялись паспорта. По нашим сведениям писарь станции должен был сообщать о всех проезжающих. Из Якутска Вольфсон и Гинзбург, в сопровождении пишущего эти строки, выехали на наемных лошадях. Ямщиком был один из политических ссыльных — крестьянин, не помню сейчас его фамилии. По своему виду, костюму и обхождению с лошадьми трудно было заподозрить в нем политического ссыльного. На станции Гинзбург держался отдельно от нас изображая купца. Мы хорошо угостили писаря водкой, дали щедро на чай ямщику из Якутска, что было необходимо, чтобы ехать без задержек. Кажется, все было сделано так, чтобы не возбуждать подозрения, и нам казалось, что мы достигли этого. Однако, когда товарищи уехали, и я вернулся, чтобы проститься и ехать обратно, писарь спросил меня: «а этот большой-то из ваших — государственный?». Мне пришлось разубеждать его и снова хорошо выпить с ним. Между нами установились добрые отношения, чем и можно объяснить то, что он нарушил приказ начальства и не сообщил о побеге. Товарищи развили небывалую скорость и на 13 день были в Иркутске, а приблизительно в конце апреля якутская администрация узнала о побеге, о чем мы сами поставили ее в известность, так как боялись, что если бы побег открылся позже, то поиски тов. Гинзбурга могли бы повредить товарищам, собиравшимся бежать в течение лета...

    /В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 35-38./

    В. Б.

                                ЯКУТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА 1904-1905 г.г.

                                                    Внутренняя жизнь полит. ссылки

    Следует указать еще на ряд побегов ссыльных, совершенных в навигацию 1904 и 1905 г., из которых удачными оказались побеги с.-д.-тов: И. Теодоровича и М. С. Урицкого — из Олекминска, И. И. Радченко, Абрама Гинсбурга и с.-р. И. Крейнерта — из Якутска. Все эти побеги приходятся на август-сентябрь 1905 г.

    /По заветам Ильича. Орган Якобкома Р.К.П.(б). № 10-11. Ноябрь-Декабрь. Якутск. 1925. С. 51./

    ГИНЗБУРГ, Абрам Моисеевич (род. 1878), экономист и общественный деятель (псевдонимы: Наумов и др.). С 1894 участвует в революционном движении, с 1897 член РСДРП, был последовательно членом комитетов Витебской организации, Харьковской группы, Двинской и Екатеринославской организаций, соредактором и завед. издательской группой «Южного рабочего». В 1902 арестован и сослан на 6 лет в Якутскую обл., в 1905 бежал. Примкнув к меньшевистскому крылу РСДРП. Г. был членом технической группы ОК, Московского, Ревельского и Рижского комитетов. В 1907-09 работал в Петербургском союзе металлистов и Центральном бюро союзов. В 1910 арестован и выслан. В 1912-18 — сотрудник «Киевской мысли». С 1916 работает в области продовольственного дела, в 1917-19 — товарищ городского головы в Киеве, в 1919-21 работает в кооперации, с 1922 — в ВСНХ, где занимает ряд ответственных должностей. Одновременно преподает экономические дисциплины.

    Важнейшие печатные труды: Материалы об экономическом положении и профессиональной организации петербургских рабочих по металлу, СПБ, 1909; Бюджеты рабочих г. Киева. Киев, 1913; Законодательство о трестах и синдикатах, 3 изд., М., 1926; Проблема капитала в советской промышленности. Москва, 1925; Экономия промышленности, ч. 1-2, 2 изд., М.-Л., 1927-28 (единственный на рус. языке солидный курс по экономии промышленности).

    /Большая Советская Энциклопедия. Т. 17. Москва. 1930. Стлб. 43-44./

    Гинзбург, Абрам Моисеевич (партийные псевдонимы «Шлеймке», «Андрей», «Григорий», «Ефим», «Наум», литературные — «Г. Наумов», «Velox»). Род. 8 сент. 1878 г. в мест. Ильине, Витебск. губ.; сын лесопромышленника. В 1897 г. окончил Витебск. гимназию. С середины 90-х г.г. принимал участие в гимназических кружках самообразования и в культурно-просветительной работе среди еврейской массы. На почве последней работы познакомился с первыми деятелями рабочего движения в Витебске; с осени 1897 г., вернувшись в Витебск после неудачной попытки поступить в Петербургск. или Казанск. ун-т, сам был втянут (Усышкиным) в активное обслуживание местного рабочего движения и вскоре стал членом первого Витебск. с.-д. ком-та, связанного с центральной орг-цией «Бунда». После кратковременного ареста в Витебске в авг. 1898 г., уехал в Харьков; поступил там в ун-т. Связался в Харькове с некоторыми выходцами из Иваново-Вознесенск. орг-ции и «Бунда», оппозиционно настроенными к Харьковск. с.-д. ком-ту, и пробовал с ними построить отдельную орг-цию с целью направить работу в русло массовой агитации (ком-т держался еще чисто-пропагандистской линии). Весной или летом 1899 г. перебрался в Двинск, где вошел в местный бундовский ком-т, но не вполне с ним сработался и затем перешел на др. работу, организовав «N-ское рабочее издательство» для выпуска бюллетеней по вопросам рабочего движения (бюллетени выпускались на пишущей машинке и гектографе на русском, потом еврейском языках); работал также по транспорту заграничной нелегальной литературы для «Бунда». В конце 1899 г. оставил Двинск и направился в Екатеринослав, бросив университет, чтобы отдаться целиком партийной работе в среде русских фабрично-заводских рабочих. Введен в Екатеринославск. ком-т РСДРП, которым выделен для пропагандистской работы в районе Нижнеднепровска и Амура; вскоре же привлечен Душканом к работе по изданию «Южного Рабочего» и со времени ареста Душкана в янв. 1900 г. до февр. 1902 г. являлся главным практическим организатором и руководителем этой работы, входя также в состав редакции «Южного Рабочего» и участвуя в газете как сотрудник. По его инициативе в 1900 г. редакционная группа «Южного Рабочего» предприняла неудачную попытку созыва второго партийного съезда (в Смоленске). В янв. 1902 г. участвовал в южном областном с.-д. съезде, на котором выбран членом Центрального ком-та новообразованного «Союза южных ком-тов и орг-ций» РСДРП. 16 февр. 1902 г. в Елисаветграде, куда незадолго до этого переехала типография «южнорабоченцев» (она последовательно работала, начиная с 1900 г., в Екатеринославе, Могилеве, Смоленске, Кишиневе, Николаеве, Херсоне, Кременчуге, Елисаветграде), Г. был случайно арестован вместе с Батурским, Анной Розенфельд, Розой Терман в мастерской рабочего Янкелевича; назвался при аресте виленским мещанином Хаимом Израилевичем Эберштейном. Отправлен в Одесск. тюрьму, откуда в авг. 1902 г. после волнений среди заключенных, сопровождавшихся голодовкой и избиениями, увезен в Ломжинск. тюрьму и оттуда — в Петропавловскую крепость; сидел в ней с 31 авг. т. г. до 26 июня 1903 г. По выс. пов. 9 июля 1903 г. Г. была назначена высылка в Вост. Сибирь на 8 лет. В марте 1904 г. прибыл в Якутск и водворен в с. Чурапча. В начале 1905 г. бежал из ссылки. Отнюдь не чуждый уже и в предшествующие годы оппортунистических настроений (находился под влиянием «теории стадий» во время работы в Витебске, полностью разделял оппозицию «южнорабоченцев» по отношению к организационным построениям «Искры» и т. д.), Г. теперь, после непродолжительного периода колебаний между большевиками и меньшевиками, совпавшего с его участием в работе остававшегося еще объединенным Ревельск. ком-та партии, примкнул в Москве к меньшевистскому крылу РСДРП. До «дней свободы» 1905 г. работал в Северн. технической группе при Организац. ком-те меньшевиков. Зимой 1905 г. совершил поездку в Сибирь, по возвращении состоял с февр. 1906 г. членом ком-та Московск. меньшевистской орг-ции, а затем с июля до ноября т. г. входил в Рижск. ком-т РСДРП. С конца 1906 г. до начала 1910 г. работал в Петербурге преимущ. в легальной и полулегальной сфере; являлся в течение этого периода одним из руководителей союза металлистов (консультант правления и соредактор союзного органа), в котором всячески стремился укрепить меньшевистское влияние. Входил также в секретариат ЦБ союзов и в редакцию «Професс. Вестника». Г. был одним из инициаторов издания ежемесячника «Наша Заря» — идейного центра ликвидаторов 1910-14 г.г. — и принимал в этом журнале участие как постоянный сотрудник. После ареста в янв. 1910 г. в связи с антиалкогольным съездом и трехмесячной отсидки, выслан из Петербурга; тем не менее в 1911 г., проживая в Витебске, окончил Петербургск. ун-т (по юридич. фак-ту). С начала 1912 г. поселился в Киеве, где вступил в число ближайших сотрудников газеты «Киевская Мысль»; стоял в стороне от местной нелегальной работы, ограничиваясь поддержанием связей с немногочисленными легальными рабочими орг-циями. Все больше специализировался в своей работе, в том числе и в газетно-журнальной, как экономист. Осенью 1916 г. был назначен одним из руководителей карточной системы в Киеве. С начала революции 1917 г. вошел в Киевск. ком-т меньшевиков и, в качестве его представителя, в Исполнительный ком-т Совета рабочих депутатов. Внутри меньшевистской орг-ции примкнул к ее правому, оборонческому, крылу. Являясь постоянным докладчиком от меньшевиков на различных собраниях, совещаниях, съездах по вопросам о рабочей и экономической политике, выступал горячим защитником капиталистической собственности и призывал рабочий класс к добровольному отказу от использования в борьбе с предпринимателями «перевеса, имеющегося на его стороне», к осторожности и «сугубой разборчивости» во всех шагах, «делаемых в направлении улучшения положения пролетариата», и т. д. Избранный на выборах городской думы в гласные по списку меньшевистско-эсеровско-бундовского блока, Г. был проведен на пост товарища городского головы. Незадолго до Октябрьского переворота назначен товарищем министра труда во Временном правительстве (при министре Кузьме Гвоздеве). К Октябрьской революции отнесся резко отрицательно, рассматривая ее как результат «анархии» в стране и считая необходимым вести борьбу за ее ликвидацию. При Раде, гетманщине и директории оставался в должности товарища киевск. городского головы, идя, по собственному признанию, на «целый ряд компромиссов, иногда очень тяжелых компромиссов» и оказывая фактическую поддержку буржуазно-помещичьей и кулацкой контр-революции. Выступая в то же время в рабочей среде (напр., на майской 1918 г. конференции профсоюзов Украины), он звал ее к ограничению методами экономического давления и экономической организации и т. обр. разоружал ее в борьбе с временно победившими врагами. После восстановления в Киеве советской власти работал сначала в кооперации, потом в Губсовнархозе, Губплане и т. д. В 1922 г. перешел на работу в Москву в ВСНХ, где долгое время занимал ответственный пост заместителя, начальника экономического управления (и сменивших его потом планово-экономического и т. д.); с 1928 г. состоял зам. председателя коллегии планово-экономич. управления и заведующим конъюнктурным бюро. С 1929 г. был зам. председателя Ин-та промышленно-экономич. исследований при ВСНХ. Отойдя в 1921 г. от активной меньшевистской работы, Г. в начале 1926 г. снова вернулся к ней, составив вместе с Громаном и Шером инициативную группу по воссозданию меньшевистской орг-ции в СССР, и в февр. 1928 г. принял участие в организации нового контр-революционного центра, т. наз. Союзного бюро ЦК РСДРП(м), взявшего курс на вредительство и интервенцию. Участвуя как член Союзного бюро и его руководящей пятерки в общем направлении контрреволюционной и вредительской «работы» орг-ции и в установлении связи с др. контр-революц. орг-циями — крупно-капиталистической «Промышленной партией» и кулацко-эсеровской партией Кондратьева - Чаянова (ТКП), — Г. непосредственно проводил вредительство в ВСНХ (проектировка роста продукции по пятилетнему плану в минимальных размерах; противодействие осуществлению взятых советской властью темпов развития металлургической, машиностроительной, металлообрабатывающей промышленности, путем задержки развития заводов этой промышленности; разработка и представление заведомо дезориентирующих конъюнктурных обзоров по промышленности). В 1930 г. орг-ция Союзного бюро была раскрыта органами ОГПУ, и Г. в числе др. ее участников был арестован. В марте 1931 г. судился в Специальном присутствии Верховного суда по делу Союзного бюро и присужден к 10 годам лишения свободы. — Книги Г.: «Материалы об экономич. положении и професс. организации петербургских рабочих по металлу» (П., 1909 — анонимная, составлена в сотрудничестве с Колокольниковым и Коппом), «Бюджеты рабочих г. Киева» (Киев, 1913), «История социализма и раб. движения», вып. I (Киев, 1923), «Экономия промышленности», ч.ч. 1 и 2 (М. - Л., 1925-27 — курс лекций, читанных в ин-те нар. хозяйства им. Плеханова), «Очерки промышленной экономики» (М. - Л., 1930) и др. В последних работах выступает в качестве апологета капитализма.

    Сведения А. М. Гинзбурга (1922 г.). — Обзор 1902 (Ук.). — Вед. о движении дел. — Алфавит Петропавловской крепости 1900-17.

    Г. Бешкин, Библиография. — Путеводитель по съездам и конференциям проф. союзов (Ук.). — 1917 г. на Киевщине (Ук.). — Л. Меньщиков, Охрана и революция, II, вып. 2, 138-139. — Больш. сов. энциклопедия, XVII (Гинзбург, А. М.). — Научные работники Москвы (1930). — Первая русск. революция, 660.

    «История Екатеринославск. с.-д. орг-ции», 149-171, 314-328 (А. Гинзбург-Наумов, Воспоминания). — «Материалы по истории проф. движения» II, 43-45 (Дискуссия об истоках проф. движения в России: Гинзбург-Наумов). — «Рев. движение среди евреев» I, 100-114 (Начальные шаги витебского раб. движения. Переработанные стенограммы докладов: А. М. Гинзбург-Наумов), 127-130 (Прения по докладу Гинзбурга).

    П. Теплов, История Якутск. протеста, 474. — Партия меньшевиков и деникинщина. Процесс киевских меньшевиков (21-22 марта 1920 г.). М., 1923, 30. — Ф. Булкин-Семенов, На заре профдвижения, 181, 186, 202, 215, 224, 410, 427. — Ц. Зеликсон-Бобровская, Записки рядового подпольщика, 31-33. — Ю. Крейзель, Проф. движение и австро-германская оккупация. Киев, 1924, 45, 46, 54, 290. — I Всеукраинск. конференция профсоюзов, 17-24, 38, 50. — Письма П. Аксельрода и Ю. Мартова (Ук.). — П. Колокольников и С. Рапопорт, 1905-07 г.г. в проф. движении, 707, 708, 715. — К. Захарова и С. Цедербаум, Из эпохи «Искры», 33, 76, 80 — Ф. Семенов-Булкин, Союз металлистов и департамент полиции, 54, 94. — О. Ерманский, Из пережитого, 55, 57. — В. Левицкий, За четверть века, I, ч. 2, 45, 63-65. — Государств. совещание, 313. — Доклады с.-д. ком-тов второму съезду РСДРП, 6, 65, 74, 168—173, 224. — Процесс контрреволюционной орг-ции меньшевиков (1-9 марта 1931 г.). Стенограмма судебного процесса, обвинительное заключение и приговор. М., 1931, 13—18, 25, 26, 28, 34, 40, 41, 45, 46, 52, 54, 59, 65, 71, 73—79, 87, 98, 99, 101, 102, 107, 108, 116, 126, 139, 145, 155—158, 159—163, 172—184, 195, 210, 211, 213—215, 220, 221, 224, 225, 227, 229, 239, 266, 295—299, 301, 304—306, 311, 320, 321, 323, 341, 342, 356, 396—404, 461, 465, 466, 469, 472. — «История Екатеринославск. с.-д. орг-ции», 145—146 (А. Виленский, Из воспоминаний партийного типографа «Южный Рабочий»). — Там же, 187, 188 (Жанд. переписка по делу 1-го Екатеринославск. с.-д. ком-та). — Там же, 209 (Е. Рискинд, Воспоминания). — Там же, 258-259 (Н. Дроханов, На заре). — Там же, 269 (В. Шелгунов, Воспоминания о работе в Екатеринославе. Стенограмма). — Там же, 285 (А. Краснощеков, Из жизни Екатеринославск. с.-д. орг-ции 1901-02 г.г. Стенограмма). — «Из эпохи борьбы с царизмом» (II), 31 (М. Зеликман, Незабываемые страницы прошлого. Якутск. восстание ссыльных 1904 г.). — «О Ленине» III, 26 (Т. Копельзон, Страничка из воспоминаний). — «В Якутск. неволе», 35-37 (М. М[ин]ский, Полит. ссылка Якутск. обл. в 1904-1905 г.г.). — «Материалы по истории проф. движения» V, 131, 140, 144, 147 (П. Колокольников, Отрывки из воспоминаний). — «Всеобщая стачка 1903 г. на «Украине», 59, 60 (Б. Линцер, К истории забастовки 1903 г. в Елисаветграде). — «Ленинский Сборник» VIII, 187, 234 (Из эпохи «Искры» и «Зари». Переписка В. И. Ленина с агентами «Искры», членами русск. орг-ции «Искры» и членами ОК. Окт. 1900 г. - май 1903 г. Примечания). — «Материалы по изучению истории проф. движения на Украине» I, 152 (Д. Шлосберг и И. Шингарев, Проф. движение в Киеве в 1917 г.). — «Искра» № 25, 1902 (Из нашей обществ. жизни), № 49 и № 50, 1903 (Хроника рев. борьбы) («Искра» IV, 33, VII, 146, 172). — Там же, № 68, 1904 (Из нашей обществ. жизни), № 101, 1905 (Хроника рев. борьбы). — «Последние Известия» № 86, 1902, 3 (Одесса), № 181, 1904, 6 (Якутск), № 189, 1904, 8 (Сибирь), № 204, 1904, 5 (Заявление чурапчинских и амгинских ссыльных), № 229, 1905, 8 (Хроника рев. борьбы). — «Револ. Россия» № 11, 1902, 27 (Хроника рев. борьбы), № 31, 1903, 24 (Хроника правительств. гонений). — «Голос Соц.-Демократа» № 19-20, 1910, 29 (По России). — «Наша Заря» 1913, VI, 31-32 (В. Р[озано]в, Из партийного прошлого. Личные воспоминания). — «Киевская Мысль» 1917, № 176 (Список № 1-й кандидатов в гор. думу). — «Рабочая Жизнь» (Киев) 1917, № 1, 1 (Кандидатский список в Учредит. собрание). — «Красн. Летоп.» V, 1923, 26 (С. Горелик, Эпизоды в истории украинской революции. Директория). — Там же, VIII, 1923, 113 (С. Альтшулер, В рядах борющихся). — «Пролет. Револ.» 1923, II (14), 468 (Жандармы о «Правде»). — Там же, 1923, VI-VII (18-19), 196 (И. Балкун, Интервенция в Одессе. 1918-19 г.г.). — «Кат. и Сс.2 1925, IV (17), 9, 29 (Л. Гольдман, Орг-ция и типография «Искры» в России). — «Летоп. Револ.» 1925, III (12), 17 (Т. Харечко, С.-д. союз горнозаводск. рабочих). — Там же, 147, 158, 159 (Л. Фейнберг, В рядах Харьковск. с.-д. орг-ции. 1893-1900 г.г.). — «По заветам Ильича» 1925, X-XI, 51 (В. Б., Якутск. полит. ссылка 1904-05 г.г.). — «Пролет. Револ.» 1925, XI (46), 272 (А. Мартынов-Пикер, Воспоминания революционера). — «Пути Револ.» (Харьков) 1925, I, 46 (Е. Рискинд, Из подпольной работы в Одессе. 1902-03 г.г.). — Кат. и Сс.» 1927, VI (35), 12, 14-16, 21-24, 25 сл., VII (36), 84, 85, 89, 93, 95, 96 (Б. Н., Из эпохи «Искры» и «Зари»). — «Летоп. Револ.» 1927, V-VI (26-27), 321-322 (Д. Шлосберг, Проф. союзы в борьбе за Октябрь). — «Кат. и Сс.» 1928, VI (43), 99, 100 (В. Николаев, Сибирск. периодическая печать и полит. ссылка). — Там же, 1928, VIII-IX (45-46), 9 (И. Мошинский, Из эпохи 2-го съезда). — Там же, 47 (П. Розенталь, Воспоминания о Белостокск. конференции РСДРП). — «Летоп. Револ.» 1928, V (32), 54, 55 (В. Манилов, Съезд южных ком-тов и орг-ций РСДРП). — Там же, 104, 105 (Б. Линцер, Из истории рев. движения в Елисаветграде). — «Пролет. Револ.» 1928, VI-VII (77-78), 151 (Переписка «Искры» с Самарск. орг-цией). — «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 155-156, 160 (В. Розанов, В Смоленске).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. II. В-Гм. Москва. 1933. Стлб. 1254-1258./

    Гинзбург, Анна Самойловна, см. Розенфельд, А. С.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. II. В-Гм. Москва. 1933. Стлб. 1259./

    Валерий Шишанов

                              «ЭТИ МОЛОДЫЕ ЛЮДИ БЫЛИ ЯРКИМИ СОЦИАЛИСТАМИ...»

                                        Участники революционного движения в окружении

                                                      Марка Шагала и Беллы Розенфельд (1)

    В автобиографической книге Марка Шагала «Моя жизнь» нельзя найти даже намека на те сложные процессы в политической жизни России, которые неумолимо подтачивали империю и предвещали ее крах. Художник пишет о проявлениях действия «законов о евреях», упоминает о персе - «не то революционере, не то приближенном шаха», но, по Шагалу, «все началось с бунта Волынского полка» (2) в 1917 году.

    Спутница художника Белла Розенфельд была более наблюдательна, но и в ее воспоминаниях лишь однажды спокойствие обыденной жизни девочки из богатой семьи нарушается «социалистами»: «Однажды в пятницу вечером, когда мы уже легли, нас разбудили возгласы и смех. Не вставая с постели, я смотрела сквозь жалюзи. Это старшая сестра и ее друзья приплыли на лодках.

    Она разбудила Шаю, кухарку, и поставила на стол все, что было приготовлено на завтра. С шумом и смехом компания наворачивала рыбу и холодную курицу, забыв о том, что вокруг, на дачах, все давно уже спят. Наконец не выдержал наш ребе - выскочил на веранду босиком, в ночной рубахе до пят, и прогнал буянов. Седые волосы, борода, длинные руки - все взметалось, как на ветру.

    - Вон отсюда, бесстыдники! - кричал он хриплым голосом. - Сгиньте, безбожники!

    И хотя все эти молодые люди были ярыми социалистами и не боялись даже полиции, перед ребе они превратились в маленьких детей и послушно ушли. Мы слышали только, как они поют в лесу по пути к реке, где их ждали лодки» (3).

    И Марк, и Белла остались в стороне от революционного движения, и только свершившиеся Февральская, а затем Октябрьская революции захватили их в свой водоворот, но остались событиями, о которых в последующие годы и вдали от родины уже не хотелось много писать и вспоминать.

    Что же оказалось за рамками воспоминаний? Как социальные коллизии коснулись семей Шагалов и Розенфельдов?

    Из появившихся ранее публикаций известно, что брат Беллы Розенфельд - Яков - «подвергался преследованиям за участие в революционном движении» (4), а сестра Анна (Хана) и ее муж Абрам Гинзбург (5) были активными членами социал-демократических кружков (6). Но кроме констатации самого факта, об этой стороне их жизни не сообщается каких-либо подробностей. Нельзя назвать и сколько-нибудь основательных исследований, посвященных революционному движению в Витебске конца XIX - начала XX веков. Не ставя перед собой цели заполнить эту лакуну, мы попытались выявить в фонде Департамента полиции (Государственный архив Российской Федерации (далее - ГАРФ), ф. 102) документы о людях из окружения Марка Шагала и Беллы Розенфельд (7).

    Общий анализ «движения среди витебских рабочих» содержится в донесении начальника Витебского губернского жандармского управления (ГЖУ) от 16 января 1899 года, в котором сообщается, что до 1896 года «признаков движения» не отмечалось, затем весной 1898 года, благодаря внезапным обыскам, было обнаружено «существование обширной тайной организации, стремящейся путем пропаганды побудить рабочих к устройству забастовок» (8).

    Через год развитие ситуации потребовало присылки в Витебск «летучего отряда филеров». Заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев в своем отношении с просьбой об отправке «отряда» к начальнику Московского охранного отделения С. В. Зубатову 29 февраля 1900 года так характеризует положение в городе: «В Витебске устроена правильная организация пропаганды революционных идей среди ремесленных классов. Во главе стоит местный «комитет». Затем каждое ремесло имеет свою нелегальную общину с кассою, которою руководит развитой рабочий; он же доставляет литературу разного вида и служит связующим звеном между «комитетом» и «кассою». Каждая община имеет, кроме того, своего устного агитатора, который занят устной пропагандой среди рабочих этого ремесла, но с «комитетом» общения не имеет. Далее идут уже пассивные члены «общин» и «касс». Высшая организация, т. е. «комитет» и подчиненные ему представители общины, чрезвычайно законспирированы и пользуются симпатиями высшей либеральной интеллигенции города, которая сочувствует ему денежными средствами. Сходки устраиваются только между руководителями общин.

    Пропаганда уже достигла большого успеха; настроение среди рабочих наэлектризованное и вызывающее при всяком удобном случае, особенно по отношению к чинам полиции. В театре, известный сорт интеллигенции, устраивают сборища и тоже держат себя крайне вызывающим образом. Нелегальная литература также появляется периодически в большом количестве. <...> Силы местной полиции крайне слабы, а все предпринимаемые меры для разведок среди революционеров делаются тотчас известными последним и своевременно со смехом парализуются. <...>

    Среди местного еврейского населения все друг друга знают по именам, а еще чаще по кличкам, фамилий же не знает никто, прописка паспортов не практикуется; дворников нет, адресного стола тоже. Появление нового лица в городе среди рабочих вызывает сенсацию, и члены общины производят тщательную проверку вновь появившейся личности <...>» (9).

    Деятельность филеров, по оценке жандармских чинов, дала «прекрасные результаты». После многомесячного наблюдения (с 11 марта по 29 августа) в ночь на 30 августа 1900 года в Витебске одновременно было проведено 47 обысков и арестовано 27 человек, принадлежавших к так называемому «витебскому противоправительственному (революционному) кружку еврейской молодежи» (10).

    В следственном деле по данному кружку насчитывается 276 листов и прилагается 63 дела на лиц, привлеченных к дознанию.

    Отметим, что среди участников кружка преобладали молодые люди из семей вполне состоятельных мещан, торговцев, купцов.

    22-летний сын витебского «менялы денег» Гирш-Шмуйл Лурье обвинялся «в организации большинства существовавших в г. Витебске кружков самообразования как среди еврейской интеллигентной молодежи, так и рабочих, преследуя при этом революционные цели» (11).

    «Сенсацию» в городе вызвал арест бывшего студента Московского университета, сына товарища председателя Витебского окружного суда Владимира Тетяева.

    Среди главных обвиняемых оказались дети витебского банкира Мовши-Лейбы Абрамовича Гинзбурга - сын Арон (1879 г. рожд.), студент Казанского университета, и дочь Сейна (1882 г. рожд.). Во время обыска в комнате Сейны было обнаружено 10 пудов нелегальной литературы на русском, еврейском и немецком языках (3953 экземпляра 56 наименований) (12).

    Был арестован учитель витебской Талмуд-Торы Зуся (Зиновий) Кисельгоф, впоследствии известный собиратель еврейского музыкального фольклора (13).

    Из менее заметных, но представляющих для нас интерес лиц, проходивших по делу, отметим тетю друга Марка Шагала Виктора (Авигдора) Меклера, дочь его деда от второй жены Рейзу Израилевну Меклер (1879 г. рожд.), а также двоюродную сестру Рейзы Ревекку Зеликову Меклер (1882 г. рожд.). Из-за того что имена девушек были похожи, дома обоих располагались рядом на Большой Ильинской улице и состав семейств был «совершенно одинаков», полицейские чины, наблюдавшие за производством обыска, оказались введены в заблуждение, и все неблагоприятные сведения о Рейзе были приписаны Ревекке Меклер. После этого последней долго пришлось убеждать полицию в своей благонадежности (14).

    Продолжительное время арестованные не признавали себя виновными, отрицали наличие компрометирующих знакомств и принадлежность им обнаруженных улик.

    Среди протоколов первых допросов интересны показания Залмана (Зелика) Менделевича Яхнина (1873 г. рожд.), сына витебского 2-й гильдии купца, на складе которого работал отец Марка Шагала: «Сельдяным складом, принадлежащим моему отцу в компании с моим дядей, купцом Беркой Яхниным, заведую я, в таких же отношениях к складу состоит мой двоюродный братДовид Яхнин. Кроме того, при складе имеется приказчик мещанин Хацкель Шагал. Работа в складе начинается ежедневно в 8-9 часов утра и оканчивается около 8-9 часов вечера, причем я большей частью остаюсь до конца работ. Ключи от склада переносятся в контору, и без моего ведома я не разрешаю ходить в склад» (15).

    Но среди арестованных оказались и менее стойкие «революционеры». Так, сын торговца Ицхок-Абель Лейбович Соскин (1879 г. рожд.) «чистосердечно» во всем признался и подробно рассказал о деятельности кружков: «Вначале чтение происходило на легальной почве, и никогда не говорили о движении. Нахмансон после этого приходил часто ко мне, приносил нелегальные книжки для чтения и просил меня, чтобы я взял двух рабочих для обучения их грамоте. Я не мог отказать и занимался с этими рабочими 2 раза в неделю, между прочим, читал с ними по просьбе Лурье «Труд и капитал». Сам Лурье считал уж меня своим человеком, стал пользоваться моей квартирой как для хранения нелегальных изданий, так и для конспиративных совещаний с рабочими или их представителями, и в таких случаях я всегда отсутствовал, поэтому не знал, что за совещания у них проходят.

    Раз, кажется, 14 января сего года, Лурье вместе с Нахмансоном пришли ко мне, и первый попросил дать ему мою квартиру для использования на целый день, и чтобы я, конечно, куда-нибудь ушел на весь день. Я хотя с неохотой, но согласился.

    Через несколько времени Лурье пришел, неся под мышкой массу листов гладкой бумаги. В 4часа дня я зашел в свою комнату, чтобы передать несколько слов Лурье. Комната была заперта, но на мой стук мне отворил Лурье, и я увидел там кроме Лурье еще Михеля Бруссера, Лейбу-Арона Гуревича, Хану Розенфельд и еще 2-х или 3-х молодых людей. На столе лежали уже готовые печатанные прокламации и много еще чистых листов не печатанных. Печатающего я не успел заметить, ибо Лурье, стоя около дверей, мешал разглядеть хорошенько. То, что печатали, это факт, ибо даже на столе после печатания остались следы краски и других приготовлений, которые стояли во время печатания. Ушли они приблизительно около 8 часов вечера.

    Хозяйка квартиры, ничего до сих пор не подозревавшая, и узнав, что у меня была Хана Розенфельд (а последняя многим известна как революционерка), стала отказывать мне в квартире. И назавтра, 15 января, когда кружок собрался для чтения, вышло целое недоразумение, и в страхе все разбежались. Особенно устрашилась Сара Эпштейн, которая раньше не подозревала о цели кружка, и ее потому решили исключить как трусливую и негодную для движения. После ухода их остались у меня на квартире Мейтин и Лабус, которые, опасаясь чего-то, дали мне спрятать на время на дворе некоторые нелегальные книжки. Я и сделал. В этот день мы поэтому читали на квартире Мейтина.

    После этого Лурье не собирался на этой моей квартире, но приносил на хранение нелегальные издания, и однажды принес очень много гектографированных листов, много нелегальных еврейских газет, брошюр и просил, чтобы я через два дня принес ему это на квартиру к нему. Но когда я ему отнес, он усиленно стал просить, чтобы я еще держал их у себя несколько дней, ссылаясь на то, что его подозревают и могут произвести у него обыск. При этом он порылся у себя в сундуке и прибавил мне еще много немецких нелегальных брошюр, гектографированных листов и металлическую пластину для уничтожения.

    Все эти экземпляры я понес к себе домой и держал до тех пор, пока Лурье и еще молодой человек блондин не забрали этого у меня.

    Кружок наш продолжал существовать и пополнился еще двумя барышнями, которых Лурье рекомендовал на место отсутствующей Сары Эпштейн. Эти две девицы были Фаня Кобыльницкая и Ида Гинзбург, и потом прибавилась еще Соня Беленькая. Тут уже члены кружка стали развязнее, часто говорили о движении и читали прокламации, разбрасываемые в свое время по городу. Одна Геня Гинзбург была равнодушна ко всему этому, но на нее не обращали внимания.

    Продолжение чтения у Мейтина на квартире стало уже тоже невозможно, ибо хозяйка его не хотела, чтобы туда собирались.

    Я принужден был нанять в другом месте и нанял на Задуновской улице комнату с отдельным входом, и чтение уже проходило у меня на новой квартире. Лурье на этой квартире стал уже приходить чуть ли не каждый день. То приходили к нему интеллигенты, с которыми он имел конспиративные совещания, то рабочие, с которыми он читал, совещался и т. д. <...>

    Ко мне на квартиру для переговоров и совещаний с Лурье приходили очень многие, но я не знал по фамилии их, за исключением Ханы Розенфельд, Лейбы-Арона Гуревича, Михаеля Бруссера. И все эти поименованные были в самых близких отношениях с Лурье; они приходили часто к нему на квартиру, уславливались о чем-то и т. д.» (16).

    «Под тяжестью улик» начали давать нужные показания и другие арестованные. Впрочем, многое полиции уже было известно благодаря неусыпной слежке филеров, чуть ли не поминутно отмечавших перемещения и встречи подозрительных лиц в своих «дневниках». Содержание дневников довольно однообразно, но благодаря последующему анализу и сопоставлению всех донесений полиции удалось распутать клубок конспирации.

    Приведем некоторые донесения, касающиеся Ханы Розенфельд, получившей у филеров кличку «Стрижка».

    26 апреля 1900 г.

    «Стрижка живет в д. Витенберга по Смоленской ул.

    В 101/2 ч. утра встречена на Двинском мосту. Прошла в квартиру Короткого [кличка Берки Цейтлина - В. Ш.], пробыла 10 м. Прошла на Пиарскую в д.Бруссера к Черному [кличка Михаеля Бруссера - В. Ш.], пробыла 5 мин. Прошла на Шоссейную ул. в д. Гринблат к Шоссейной, пробыла 10 м. Прошла в кв. Скорого [кличка Гирша Лурье - В. Ш.], скоро вышла. Прошла на Орловскую ул., 20 мин. вертелась туда и обратно близ дома Селютина и, осмотревшись во все стороны, зашла в дом Селютина, откуда через 1 час вышла вместе с Коротким.

    Прошли на Грязную ул. к аптеке Майзеля, Короткий посмотрел в окна и, увидев Первого [кличка Гавриила Майзеля - В. Ш.], зашел в аптеку, а Стрижка осталась у ворот. Через 20 мин. Короткий вышел, прошли на В<ерхне>-Петровскую ул. Стрижка на минуту забегала в д. Бескиной и оба прошли в д. Крупнина, пробыли 25мин. Прошли на Шоссейную ул. в писчебумажный магазин Яхнина, вынесли стопу писчей бумаги. На углу Канатной ул. Короткий с бумагою сел на лавочку, а Стрижка прошла в д. № 12 Яхнина к Селедкину [кличка Зелика Яхнина - В. Ш.]. Через 20 мин. вышла с В<ерхне>-Петровской ул. (двор проходной), подошла к Короткому и, поговорив немного, разошлись.

    Стрижка прошла в колониальную лавку, набрала небольшой кулек съестной провизии. Прошла опять на Орловскую ул. в д. Селютина, а Короткий зашел в писчебумажный магазин Меклера. Откуда также вынес дест<ей> (17) 5 бумаги, скатанных в трубку, и с большой осторожностью прошел на М<алую> Ильинскую ул., как надо полагать, в дом Нахмана, но видеть вход не успели и выхода не видали».

    3 мая 1900 г.

    «Х. Розенфельд сняла комнату в доме Клюшенко по Орловской ул., объявив себя модисткой; в 3 часа дня к ней явился Бруссер, который в 5 ч. 30 мин. ушел вместе с Розенфельд».

    29 мая 1900 г.

    «Стрижка живет в д. Витенберга по Смоленской ул.

    В 11½ ч. утра вышла из своей квартиры с сестрой [Беллой Розенфельд - В. Ш.], прошли в шляпный магазин, где примеряла себе шляпу. Не купив, прошла в мануфактурный магазин Минца, куда следом пришла и Пестрая [кличка Хаи-Леи Хайкиной - В. Ш.]. Пестрая скоро вышла, а спустя 10 мин. вышла и Стрижка и вернулась домой» (18).

    24 августа датирована запись, предрешившая развязку: «Короткий в 9 ч. веч. был опять встречен на Вокзальной ул., прошел на Канатную ул. к Селедкину, а через 1/2 часа вывез от Селедкина на легковом извозчике корзину в 1½ аршина длины приблизительно 4-5 пудов и провез в квартиру Носова [кличка Арона Гинзбурга - В.Ш.]. А через 40 мин. из того же склада перевезена в квартиру Носова другая корзина немного менее, но одной тяжести молодым человеком, (показано конторщик Носова) обе корзины принял и вносил в квартиру с Носовым. С 11 ч. ночи Короткий и Приезжий стали ходить кругом квартиры Носова, присматриваясь ко всем находящимся против квартиры - в сквере и на улице, а в 12 часов ночи они были потеряны» (19).

    В полученных Ароном Гинзбургом корзинах находилась нелегальная литература, которая была перепрятана в комод его сестры и обнаружена там полицией во время обыска в ночь на 30 августа.

    Хана Розенфельд оказалась среди тех подозреваемых, которым удалось скрыться, и полиции пришлось приложить немало сил для ее обнаружения.

    12 марта 1901 года был разослан циркуляр со списком разыскиваемых лиц, которых при обнаружении полагалось «обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение начальника Витебского губернского жандармского управления». Под № 40 значилась «Розенфельд, Хана Неухова, дочь витебского 2-й гильдии купца, родилась в 1881 году, вероисповедания иудейского, девица, отец Неух Ицков и мать Фрада Мордухова проживают в Витебске, где содержат магазин золотых и серебряных вещей; братья Ицка, Мендель, Израиль и Арон живут при родителях и Абрам - ученик реального училища в Скопине, Рязанской губернии, и сестра Бейла-Рейза живет с родителями в Витебске» (20).

    8 июля 1901 года начальник Московского охранного отделения уведомил об особых приметах Ханы: «Лет 18-20; брюнетка; полного среднего роста; фигура тонкая стройная; лицо небольшое; нос короткий; волосы черные; взгляд быстрый; походка довольно красивая. Одевалась: черная короткая жакетка и белая до колен пелеринка - последней моды; юбки разные, но более черные, шляпа касторовая коричневая (форма пушкинской), щегольская, с одним сероватым пером. Лиф или блузка, преимущественно пунцовые» (21).

    По первоначальной версии, Хана скрылась «за границей», но в мае 1902 года ее след был обнаружен в Елизаветграде. 10 мая помощник начальника Херсонского губернского жандармского управления в Елизаветградском уезде отправил обстоятельный отчет своему начальнику (22): «Приобстоятельствах, представленных мною в донесениях за №№ 300 и 434, задержаны были четыре записки, из которых две на еврейском языке, перевод которых при сем имею честь представить, предназначавшиеся к передаче по адресу: «Витебск, Смоленская улица, дом Гуревича, золотых дел мастеру П. Кабаку для Арона» от Фрейды Блатман и Роди Терман при тайном посредничестве надзирателя Елизаветградского земского арестного дома Андрея Крашнюха.

    Как усматривается из следственных действий, произведенных Витебским губернским жандармским управлением, «Арон» оказался евреем, сыном 2-й гильдии купца Ароном Неуховым Розенфельдом, 20 лет, а Фрейда Блатман - сестрой его Ханой Неуховой Розенфельд, разыскиваемой циркуляром Департамента полиции от 12 марта 1901 года за № 814. Арон Розенфельд и родные его отказываются дать указания об адресе, по которому всегда писали в Елизаветград, отговариваясь запамятованием.

    Между тем, как из содержания представляемых копий записок, так и из приводимых ниже показаний положительно видно, что Арон Розенфельд и родные должны знать хорошо Елизаветградский адрес Ханы Розенфельд, жившей под именем Фрейды Блатман и по подложному паспорту.

    При производстве обыска Пинхос Мовшев Кабак заявил, что 3 или 4 письма на имя Арона он передал Арону Неухову Розенфельду, причем он добавил, что письма эти писались на его, Кабака, имя для Арона Розенфельда, по его, Розенфельда, просьбе будто бы от невесты, откуда же - он не говорил. Знакомство его, Кабака, с Розенфельдом состояло в том, что Арон приносил и давал работу из отцовского магазина золотых вещей, как раз напротив Пинхоса Кабака.

    При обыске у Арона Розенфельда были отобраны только письма на еврейском языке, которые еще не переведены. Арон Розенфельд, когда ему было предложено выдать письма, которые он получал от Пинхоса Кабака, сначала заявил, что он не помнит, чтобы он получал от кого-либо письма, а затем заявил, что эти письма были от его сестры Ханы Неуховой Розенфельд. Откуда эти письма, он не знает. Ответы на эти письма он не писал, а передавал только поклоны на письмах, которые писала семья.

    Привлеченный же в качестве обвиняемого по 318 ст<атье> Улож<ения> о наказаниях Арон Розенфельд показал: "Ни к какому преступному сообществу я не принадлежу. Предъявляемые мне письма, написанные на четырех клочках бумаги, писаны рукою моей сестры Ханы Розенфельд и, вероятно, предназначались отцу моему, Неуху Ицковичу. Однажды, когда Кабак пришел к нам, он принес письмо, адресованное на его имя с надписью «для Арона» и спросил меня, не мне ли это. Я взял это письмо, вскрыл и, узнав, что это письмо нашей семье от Ханы, просил Кабака и на будущее время все такие письма передавать мне. Письма эти по содержанию своему были чисто родственные. На полученные 3-4 письма таким образом отвечала вся семья, по какому адресу, я не помню, не помню даже фамилии ее хозяйки, которой мы адресовали письма. Последнее наше письмо было в Елизаветград. Когда же сестра была в Харькове, то письма получались по адресу моего дяди Хаима Борухова Левлянта, живущего по Вокзальной улице в доме Шнеерсона, для передачи нам.

    Что Хана Розенфельд называет себя Блатман, я не знал, чему может быть доказательством поездка брата моего в Одессу после того, как мы узнали из анонимного письма в марте сего года, что сестра наша сидит в тюрьме в г. Одессе. Брат мой по поручению отца был в жандармском управлении и там оставил 20 руб. для Ханы, которые ему потом возвратили, объяснив ему, что такой арестованной нет. Что сестра Хана занимается революционной деятельностью, я не знаю. Отдельно от семьи я ни одного письма сестре не писал, писали же мы их всей семьей. При сем считаю необходимым добавить, что отношения мои к сестре были не особенно дружественные. Занимался я лишь торговыми делами. Фамилии хозяйки и адреса, по которому мы писали в Елизаветград, мне нет никакого смысла скрывать".

    Допрошенный в качестве свидетеля витебский мещанин Пинхос Мовшев Кабак 42 лет между прочим показал: «Зимою до Нового года или после Нового года, я не помню, Арон Неухов Розенфельд, прийдя ко мне в мастерскую, чтобы сделать мне заказ, сказал: «Если будут письма по Вашему адресу для „Арона”, то Вы передавайте мне. Письма эти, 3-4 или 5, я получал и лично передавал ему. Когда я однажды спросил, от кого эти письма, не от невесты ли? Он сказал: „Да, от невесты”».

    Допрошенный в качестве свидетеля витебский купец Неух Ицков Розенфельд между прочим показал: «Предъявленные записки я признаю написанными рукой моей дочери Ханы Неуховой Розенфельд, которая оставила мой дом два года тому назад, чтобы жить на свой заработок. Этой зимой, когда, не помню, она была в Харькове, а затем я получил от нее письмо из Елизаветграда. Письма мы получали, я не помню как; может быть, от Кабака, может быть, от другого. Содержание этих писем я не помню. На эти письма я написал только один раз, но по какому адресу, я не помню, знаю же, что в Елизаветград. Относительно того, что письма получались на адрес Кабака, может быть, я и знал, хорошо не помню. О том, что она называлась Фрейдой Срулевой Блатман, я не знаю...»; «Сын мой Арон все время занимался торговлей, и он, наверное, никаких особых сношений с сестрой своей Ханой не имел...».

    Для полиции важно было выяснить адрес, поскольку на квартире, где жила Хана, остались вещи, среди которых могли оказаться улики. Поэтому молчание ее родственников расценивалось как содействие в сокрытии «следов преступления».

    К отчету прилагаются копии переводов двух записок Ханы Розенфельд. Вот содержание одной из них: «Любимый дядюшка! Вас, верно, удивляет мое долгое молчание, но это не моя вина, как Вы сами убедитесь из этого письма, я бы и теперь не писала, но боюсь, что будете беспокоиться обо мне (следует несколько неразборчивых фраз). Кроме того, у меня к Вам просьба. Но как Вам писать? Не знаю, Вы слишком меня любите, и это Вам причинит сильное беспокойство; потому прошу, будьте совершенно покойны. Вы уже, вероятно, догадываетесь, в чем дело: меня арестовали 17 февраля еще с четырьмя лицами; у меня ничего не нашли, и я надеюсь, что меня скоро освободят; но пока я нахожусь в Елизаветградской (земской или женской) тюрьме. Со мною вместе арестовали одну девушку и трех мужчин.

    Любимый дядюшка! Еще раз прошу Вас относиться к этому: я же не одна такая, и думаю, что нет в России такого семейства, где бы не было кого-нибудь арестованного. А потому и беспокоиться об этом нечего. Я писала, что имею к Вам просьбу: дело в том, что меня арестовали у чужих, а мои вещи находятся в другом месте, а я жандармскому не хочу указать адреса, чтобы не причинить им неприятности.

    Но не в вещах дело, а главное, что я не имею книг, а книги он передаст (т. е. в тюрьме), если кто-нибудь приносит, а мне тут некому приносить. Поэтому прошу Вас, чтобы кто-нибудь приехал сюда и писал бы по адресу, по которому Вы сюда всегда писали. Если же она оставила квартиру, то спросите во дворе, где она теперь живет; она знает, где мои вещи. Вы меня отобразите или скажите какой-нибудь признак, и она уже будет знать, о ком идет речь. Она Вам объяснит, как поступать с книгами: она Вам сама достанет, или Вы купите несколько, или возьмите в библиотеке. Было бы хорошо, если бы Вы могли устроить с обедами, хотя тут дают нам полные порции, как всем.

    Когда будете носить книги или пищу, Вы должны сказать, что это для меня, т. е. назвать мое имя и фамилию. Вы, наверно, их не забыли, но все-таки напишу Вам: «Фрейда Срулева Блатман». Если он спросит: «Откуда?», то Вы, вероятно, помните, что из м. Корсунь Киев<ской> губ<ернии>. Если он вообще спросит обо мне, то скажите, что ничего не знаете (несколько неразборчивых фраз). Чтоб она сказала, что она моя дальняя родственница и ничего обо мне не знает. Лучше, конечно, чтобы приносили не от Вас, Вы тут достаньте кого-нибудь. Знакомая, к которой Вы зайдете, Вам устроит. Книги пошлите исторические и беллетристические и самоучитель французского языка; когда принесут, то я уже дам список.

    Милый дядя! Я надеюсь, что Вы мне сделаете. Если бы я знала, что попадет к Вам, а не к кому другому, то я писала бы больше, но пока довольно! Исполнить мою просьбу можете без боязни; я имею немного денег и пью ежедневно молоко, но книг купить не позволяют, а то я бы довольно купила и не утруждала бы Вас. Если нас перевезут в другую тюрьму, то Вам скажут. Будьте здоровы и спокойны. Когда меня освободят... (на этом обрывается написанное на полулисте почтовой бумаги)».

    Во второй записке - на «клочке бумаги» - также давались дополнительные инструкции о том, куда идти, что передавать и что отвечать на вопросы жандармов.

    Понятный лишь посвященному «эзопов язык» посланий не позволяет однозначно трактовать их содержание. Из материалов полицейских дел известно, что Хана Розенфельд, скрывавшаяся под именем Фрейды Блатман, была арестована в ночь на 17 февраля 1902 года в Елизаветграде на конспиративной квартире вместе со своим будущим мужем Абрамом Гинзбургом, Беркой Цейтлиным, мещанкой из Могилева Розой Терман и хозяином квартиры Лейзером Янкелевичем. В результате обыска на квартире был обнаружен чемодан с газетами «Южный рабочий» и остатки сожженных экземпляров (23)

    В деле Ханы Розенфельд (24) сохранились два бланка - «Сведения о лице, привлеченном к дознанию в качестве обвиняемого по делу». В первом, составленном 16 августа 1902 г., местом рождения указан город Витебск, дата рождения - 1881 г. Во втором от 12 ноября 1902 г. указана дата 1882 г. Здесь же в графе «Родственные связи»: «Отец Неух Ицков 44 л., мать Фрада Борухова 42 л. содержат магазин золотых вещей в г. Витебске; братья: Ицка 23 л., Арон 20 л., Яков-Янкель 19 л. занимаются торговлей вместе с отцом, Мендель 17 л. - готовиться держать экзамен в 5 класс гимназии, Израиль 15 лет - приготовляется на поступление в коммерческое училище и Абрам 13 лет - учится в Скопинском реальном училище, и сестра Берта 12 л. учится в 7 классе Витебского пансиона. Все живут в г. Витебске, а брат Абрам в г. Скопине». Приводимые сведения о возрасте могут служить ориентиром в определении даты рождения близких Беллы Розенфельд-Шагал.

    Далее в графах: «Экономическое положение родителей» - «Имеют два магазина золотых и серебряных вещей»; «Место воспитания» - «Домашнее образование»; «Основания привлечения к настоящему дознанию» - «По имеющимся в дознании о Сейне и Ароне Гинзбург сведениям, состояла одним из деятельных членов преступного кружка в г. Витебске, была в близких отношениях с выдающимися членами такового, посещала конспиративную квартиру Соскина, имела собственную конспиративную квартиру, занималась воспроизведением революционных воззваний вместе с Гиршем Лурье, Михелем Бруссером и Лейбой Гуревич и распространяла таковые по г. Витебску».

    В этом же деле имеется прошение родителей Ханы на имя директора Департамента полиции от 1 октября 1902 года: «Дочь наша Хана Неухова Розенфельд, привлеченная к следствию по обвинению в государственном преступлении, была арестована в феврале месяце этого года в Елизаветграде и заключена в Одесскую тюрьму.

    Следствие по ее делу уже окончено и направлено в Департамент полиции. Ввиду того, что дочь наша восемь месяцев содержится в тюремном заключении, которое очень вредно отзывается на ее слабом здоровье; что предварительное следствие окончено и теперь не представляется серьезных оснований к содержанию ее в тюрьме, мы осмеливаемся покорнейше просить Ваше Превосходительство освободить нашу девицу Хану Розенфельд, содержащуюся в Одесской тюрьме, из тюремного заключения с отдачей ее, до получения приговора, под надзор полиции».

    Неизвестно решение, принятое по этому письму, но по «высочайшему повелению» от 9 июля 1903 г. Хана Розенфельд, Абрам Гинзбург, как и проходившие по «витебскому делу» Арон Гинзбург, Гирш Лурье, Михель Бруссер и Залман Нахмансон были высланы «под гласный надзор полиции» и «водворены на жительство в Якутской области» (25).

    В документах, относящихся к марту 1905 года, есть упоминание о том, что Хана Розенфельд и Абрам Гинзбург уже были мужем и женой (26). Сохранилось описание примет Абрама: «Телосложения крепкого, волосы темно-русые, вьющиеся, зачесаны назад; глаза карие; лоб низкий; на правом лобном бугре неизгладимый рубец; лицо овальное, матовое с загаром, во рту недостает правого коренного зуба» (27). В начале 1905 года Гинзбург бежал из ссылки, и в августе полиция перехватила его письмо Хане: «Ты хочешь знать, как жил я эти дни: в общем, неважно. Во 1-х, надежда увидеть тебя скоро, хотя и не пропадает совсем, но иногда порядком слабеет. Вот и вчера состоялось, наконец, это гнусное объявление о созыве народных представителей, а того, чего так страстно ждали, нет и нет. Конечно, амнистия все-таки возможна в ближайшем будущем, но это только благодаря несерьезности образа действий правительства. Во 2-х, все резче и резче чувствуется гигантское несоответствие задач и сил: созыв Думы вот уже сколько времени волнует публику. Все чувствуют всю необходимость выступить во всеоружии ясной и единой тактики, а между тем ничего общего не выработано.

    Я пока бодр и здоров, но моментами приходится круто, ибо каждое утро, оставляя гостеприимный ночлег, надо начинать думать о крове на ближайшую ночь. О том варварстве, которое царит сейчас, можешь заключить хотя бы из того, что в городе, из которого я уехал, пробыв там всего полтора месяца, я оставил хвост, на который, пожалуй, насыпят соли. О твоем брате узнал, что он сел в марте после того, как сдал багаж из Бердичева в Киеве. Это было чуть ли не первой пробой твоего брата. Передай Б., что он напрасно мне не пишет. О нем спрашивают, его настойчиво приглашают, так как все о нем высокого мнения. <...>» (28).

    Упоминание в письме о «брате» Ханы относится к Якову (Янкелю-Гирше) Розенфельду, который был арестован 9 марта 1905 года на вокзале в Киеве. Об обстоятельствах дела начальник Киевского губернского жандармского управления докладывал следующее: «Помощник начальника Волынского губернского жандармского управления на пограничном пункте в Радзивилове уведомил помощника моего в Бердичевском уезде ротмистра Марковского, что в Бердичев направляется неизвестный, отправивший вперед 4½ пуда нелегальной литературы.

    6 февраля неизвестный, проехавший границу по паспорту Витебского губернатора на имя Розенфельда, прибыл в Бердичев, получил багаж с литературой, которую переложил в корзину, чемодан и саквояж, и в тот же день выехал в Киев в сопровождении двух филеров, командированных ротмистром Марковским, который телеграфировал подполковнику Спиридовичу о встрече в Киеве на вокзале Розенфельда филерами охранного отделения.

    9 сего февраля подполковник Спиридович, представив мне корзину, чемодан и саквояж, донес, что означенные три места, в которых заключается около 8000 экземпляров разного рода наименования преступных изданий, взяты по обыску в квартире Николая Николаевича Леонтьева, причем привезены с вокзала 8 числа сыновьями его Борисом и Константином, воспитанниками 6 класса 5 Киевской гимназии» (29). 8 марта на квартире Леонтьева был произведен обыск. На следующий день арестовали Якова Розенфельда.

    В «Деле о Янкеле-Гирше Розенфельде» (30) содержатся, в частности, следующие сведения: «Время рождения» - «Январь 1883 г.» (31); «Место рождения» - «г. Витебск»; «Место воспитания» - «Учился дома, с 1903 года в заграничных учебных заведениях»; «Был ли за границею, когда именно, где и с какой целью» - «Выехал за границу с целью учиться в 1903 году из г. Витебска. Учился в Фридберге, Гессене и Женеве. Вернулся в 1904 году к призыву. В начале января 1905 года вновь выехал за границу. Был в Берне, у брата в Женеве. Вернулся в империю 5 февраля через пограничный пункт Радзивилов»; «Привлекался ли раньше к дознаниям» - «Не привлекался».

    В деле находится также протокол примет

    Я. Розенфельда, составленный 15 марта в Киеве, в котором, наряду с его антропометрическими данными, указывается: «Лета» - «23»; «Рост - стоя и сидя» - «171,4 - 89,4»; «Телосложение» - «среднего»; «Цвет волос» - «черный»; «Цвет глаз» - «карие»; «Описание особых примет» - «на голове с правой стороны малый продолговатый плеш».

    15 марта 1905 года Яков был заключен в Киевскую тюрьму, но 16 июня того же года по причине «отсутствия данных по дознанию для дальнейшего содержания под стражей» был отправлен в Витебск под особый надзор полиции.

    Между тем, в Витебске было неспокойно. Первый год Первой русской революции был отмечен забастовками, митингами, демонстрациями, вооруженными столкновениями с полицией (32).

    Приведем лишь несколько выдержек из полицейских донесений о почти будничных событиях того времени: «5 апреля [1905 г.], в г. Витебске в мусорном отделении двора барона Гинзбурга произошел взрыв двух бомб, причем, причинены поражения дворнику и шестилетнему мальчику, находившимся во дворе. <...> В принесении бомб заподозрен Любавичский Могилевской губернии мещанин Залман Иосель Танхелев-Хаимов Рубанок, 21 года, который задержан тотчас после взрыва перескочившим через забор в соседний двор» (33).

    «31 декабря 1905 года в г. Витебске в Любавичской еврейской школе по Ильинской улице задержана сходка еврейской молодежи в числе 218 мужчин и 230 женщин» (34).

    «24 июля сего года [1906 г.], в 9½ часов вечера в г. Витебске совершено нападение 15 неизвестных злоумышленников, вооруженных револьверами, на квартиру купца Лурье, ограбивших у последнего до 900 рублей. (Грабители не задержаны и не установлены, но при ограблении они заявили, что деньги пойдут на революционные цели)» (35).

     19 декабря 1905 года начальник Витебского губернского жандармского управления доносил: «<...> Особенность здешних еврейских организаций заключается в том, что большинство участников-евреев одной какой-либо революционной группы или партии состоит в то же время в других. Объединяет всех «Бунд».

    Затем нельзя не отметить, что вся масса еврейского населения, даже капиталисты, относятся, в общем, сочувственно (исключая стариков-евреев и то не всех) к революционному движению своей молодежи, <...> укрывает активных деятелей, их технические средства и приспособления, а равно оружие. <...>

    В последнее время среди евреев здесь настолько сказалось национальное их самосознание, что даже агенты-евреи, работавшие в агентуре по негласному политическому розыску, стали уклоняться от оказания содействия и новых приходится добывать с трудом. <...>

    Группа, именующая себя «Поалей-Цион» (сионисты-социалисты), незначительна по числу, появилась здесь с прошлого года. Она представляет из себя также часть «Бунда». Кто именно руководит теперь кружком, не выяснено еще. Руководил им до отъезда из Витебска бывший здесь раввин Брук. <...>

    Первое появление здесь деятельности «Партии социалистов-революционеров» под именем «Витебской группы» было в 1903 году. Деятельность началась распространением прокламаций в октябре того года» (36).

    В дополнении к списку «выдающихся социалистов-революционеров в Витебской группе», составленному 19 декабря 1905 года, находим сведения о подруге Марка Шагала и ее братьях:

    «3. Брахман, Борис-Бер Вульфов, сын вольнопрактикующегося фельдшера, 22 лет, город Витебск.

    4. Брахман, Гирш Вульфов, сын вольнопрактикующегося фельдшера, 20 лет, город Витебск.

    5. Брахман, Тайба Вульфова, дочь вольнопрактикующегося фельдшера, 18 лет, город Витебск» (37).

    Более подробные сведения о Тее (Тайбе) Брахман содержатся в «Списке главных агитаторов и руководителей, входящих в состав группы социалистов-революционеров в районе Витебской губернии» от 1 октября 1906 года: «Брахман Тайба Вульфова, дочь фельдшера, 17 лет, без занятий, роста низкого, волосы вьющиеся, еврейка, в г. Витебске. Агентурные сведения. Агитаторша» (38).

    В фонде Департамента полиции сохранилось дело «О мещанине Бере (Борисе)-Генохе Вульфове Брахмане» (39), в котором указывается, что Бер Брахман с 1 октября 1904 года «наблюдается в связи с Витебской группой социалистов-революционеров». Разбирательство было вызвано задержанием нескольких писем на имя Вульфа, Рувима и Бера Брахманов с информацией о революционных событиях и положении в Петербурге в декабре 1905 - январе 1906 годов. В письме к Беру 2 декабря 1905 г., в частности, сообщалось: «<...> в противовес реакции растет и развивается могучим потоком сила пролетариата, которого не устрашат ни пули, ни нагайки. Пролетариат бодро и смело идет на путь борьбы с ненавистным самодержавием. Ожидаются грандиозные события к новому году. Сейчас настроение выжидательное, как будто бы два врага ждут сигнала для окончательной схватки.

    Ввиду того, что для нас тут не достает одного человека, то просим не отказать приехать, чтобы пополнить неполное».

    Письма сопровождаются донесениями жандармского управления от 27 декабря 1905 г., 14января и 18 февраля 1906 г. со сведениями об адресате и его семье: «Адресат письма из С.-Петербурга в г. Витебск к Брахману есть сын вольнопрактикующегося фельдшера Гольдингенского Курляндской [зачеркнуто - «Лифляндской»] губернии мещанина Рувим Вульфов Брахман, 20 лет. Имеет отца Вульфа 49 лет, мать Иоганну 49 лет, братьев: Бориса 22 лет, Гиршу 18 лет и сестру Тоубу 16 лет. Все проживают в г. Витебске по Грязной улице в доме Генькина. Отец занимается фельдшерской практикой, брат Борис служит в аптеке Красного креста помощником провизора, а Рувим и остальные определенных занятий не имеют.

    Хотя к дознаниям по государственным преступлениям никто из них не привлекался, но, по наблюдению, имеют близкое сношение с лицами, привлекавшимися уже к дознаниям по делу Витебской группы социалистов-революционеров, а именно: Залманом Шифом, Нохимом Байтиным, Михаилом Цетлиным, Малкой Цетлиной, Соней Эфрос и Ошером Левинсон» (14 января 1906 г.).

    «<...> Семейство же Вульфа Брахмана является крайне вредным в политическом отношении, в особенности Борис и Рувим <...>» (18 февраля 1906 г.).

    Человеку, оказавшемуся в поле зрения полиции, уже сложно было выйти из-под неусыпного контроля и избежать проверок на благонадежность. И один из примеров тому - продолжение истории Якова Розенфельда.

    Якову Самойловичу довольно быстро удалось добиться признания своих деловых качеств и знаний. С 1908 года он работал секретарем редакции журнала «Промышленность и Торговля», издаваемого в Петербурге Советом съездов представителей торговли и промышленности, а также являлся секретарем этой организации по вопросам торговли и промышленности, рассматривавшихся в законодательных учреждениях.

    Последняя должность обязывала быть в курсе работы «законодательных учреждений», и в октябре 1912 года Яков Розенфельд обратился к приставу Государственного совета с просьбой выдать ему билет для входа на сессию Совета. И это стало причиной еще одного разбирательства (40).

    24 октября пристав обратился к начальнику отделения по охранению общественной безопасности и порядка в С.-Петербурге с просьбой сообщить, не встречается ли «препятствий со стороны охранного отделения к выдаче билета». Аппарат Департамента полиции предоставил полную информацию о всех «грехах» Якова. Среди них уже известные - провоз нелегальной литературы и упоминание об этом в письме Абрама Гинзбурга в 1905 году.

    Далее указывается, что 1 августа 1912 года в Департамент полиции поступило перехваченное письмо Якову Розенфельду от Цили Галай из Варшавы по поводу ареста некоего «Мули» и предпринятых мерах к его освобождению под залог. «Мулей» оказался муж Цили - Самуил, бывший издатель закрытого легального бундовского журнала «Вопросы жизни». Выяснилось также, что на квартире Розенфельда проживает Вульф Гинзбург, замеченный в 1911 году в «сношениях с лицами, наблюдавшимися по партии социалистов-революционеров».

    Ко всему прочему, всплыла уловка, благодаря которой Яков Розенфельд получил вид на жительство, - в редакции он числился наборщиком (41). И хотя с 1909 года Якову уже удавалось ежегодно добиваться продления разрешения на право жительства в Петербурге, директор Департамента полиции признал «дальнейшее разрешение ему жительства в столице крайне нежелательным».

    Потребовалось личное ходатайство «многих высокопоставленных лиц» и в том числе управляющего Советом съездов представителей торговли и промышленности барона Германа Христофоровича Майделя, чтобы добиться продления разрешения.

    Становится понятным, почему чуть позже в Центральном военно-промышленном комитете Яков Розенфельд так «безжалостно тиранил» Марка Шагала, почему так боялся, что ему «попадет» из-за нерадивости художника (42) - положение Якова Самойловича было шатким, и он легко мог лишиться места «начальника» по причине политической неблагонадежности.

    А что же Марк Шагал, проходил ли он проверку на благонадежность? Как выяснилось, и сам художник подвергался подобной процедуре, что, вероятно, было связано с поступлением на службу в Центральный военно-промышленный комитет.

    2 ноября 1915 года 3 отделение Департамента общих дел МВД направило в Департамент полиции отношение с просьбой «сообщить, не имеется ли в делах Департамента полиции каких-либо сведений о добромыслянском мещанине еврее Мовше Хацкелеве Шегалове (43), проживавшем до войны в г. Париже». 3 декабря в Департамент полиции поступает просьба «ускорить сообщением сведений о добромыслянском мещанине еврее Мовше Хацкелеве Шагалове». И, наконец, 6 декабря ответ был отправлен: «Вследствие отношения 2 ноября сего года за № 35358 Департамент полиции уведомляет, что о мещанине еврее Мовше Хацкелеве Шегалове неблагоприятных в политическом отношении сведений в делах Департамента не имеется» (44).

    Таким образом, несмотря на то, что в окружении Марка Шагала было немало «вредных в политическом отношении» лиц, самого художника к таковым не причисляли.

                                                                                ****

    1. Доклад, прозвучавший на XV Международных Шагаловских чтениях в Витебске, которые проходили 6-7 июля 2005 г.

    2. Шагал М. Моя жизнь. Пер. с фр. М. : Эллис Лак, 1994. С. 84, 130.

    3. Шагал Б. Горящие огни. Пер. с фр. М. : Текст, 2001. С. 312.

    4. Розенфельд Яков // Российская еврейская энциклопедия. Москва, 1995. Т. 2. Биографии К-Р. С. 487. Розенфельд Яков Самойлович (1883, Витебск - 1973, Ленинград), экономист. Учился на философском факультете Женевского университета и экономическом факультете Гессенского университета. Вернувшись в Россию, участвовал в революционном движении. В 1905 переехал в Петербург, сотрудничал в газетах, выступая с экономическими обзорами. В 1908 поступил на службу в Совет съездов представителей промышленности и торговли, в 1915 - в Центральный военно-промышленный комитет, где заведовал отделом труда и металлургии. В 1918-1934 работал в различных государственных учреждениях (Ленинградском Совете народного хозяйства, Облплане, Гипроземе, Гипромаше). С 1921 читал лекции по экономике в учебных заведениях Ленинграда. В 1926-1939 профессор Политехнического института. С 1940 преподавал в ЛГУ и Финансово-экономическом институте. Автор первого крупного исследования по развитию социалистического хозяйства («Промышленная политика СССР, 1917-1925», 1926). Арестован в 1930 по «делу Промпартии», в 1931 освобожден. В 1946 выпустил книгу «Промышленность Соединенных Штатов Америки и война». В 1947 в период «борьбы с космополитизмом» подвергся критике за «пресмыкательство перед американским капиталом», был уволен из ЛГУ. В 1949 снова арестован, провел в тюрьмах, лагерях и ссылке 6 лет. После возвращения в Ленинград продолжал научную работу, участвовал в издании книги «История машиностроения СССР» (1961).

    5. Гинзбург Абрам Моисеевич (лит. псевдоним: Г. Наумов, Velox) (1878 - после 1931), политический деятель, экономист, публицист. С середины 1890-х вел революционную пропаганду в еврейских рабочих кружках. С 1897 член Витебского комитета социал-демократов. В 1897-1899 учился в Харьковском университете. С 1899 член Двинского комитета Бунда, с конца 1899 - Екатеринославского комитета РСДРП; в 1900-1902 фактически руководил газетой «Южный рабочий». В январе 1902 избран членом ЦК Союза южных комитетов и организаций РСДРП. В феврале 1902 арестован, в 1903 выслан в Якутию. В начале 1905 бежал. В 1906 член Московского, затем Рижского комитетов РСДРП, примыкал к меньшевикам. Один из создателей и постоянных сотрудников меньшевистского журнала «Наша заря». В 1910 арестован и выслан в Витебск. В 1911 сдал экзамены за курс юридического факультета Петербургского университета. С начала 1912 жил в Киеве, сотрудник газеты «Киевская мысль», изучал положение рабочих, по результатам своих исследований издал книгу «Бюджеты рабочих Киева» (1913). В 1917, после Февральской революции, член Киевского комитета РСДРП (меньшевиков), член Исполкома Киевского совета рабочих депутатов, гласный городской думы и товарищ городского головы. К Октябрьской революции отнесся резко отрицательно, рассматривал ее как результат «анархии» в стране. После утверждения советской власти в Киеве от политической деятельности отошел, работал в кооперации, Губсовнархозе, Губплане и др. учреждениях, выпустил книгу «История социализма и рабочего движения» (1920). С 1922 в Москве в аппарате ВСНХ. Одновременно в 1923-1930 преподавал в Московском институте народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. С 1928 заместитель председателя коллегии планово-экономического управления и заведующий конъюнктурным бюро ВСНХ. С 1929 заместитель председателя Института промышленно-экономических исследований при ВСНХ. Участвовал в разработке первых перспективных планов развития промышленности. В 1930 арестован, в марте 1931 приговорен к 10 годам лишения свободы.

    6. Гинзбург А. Начальные шаги Витебского рабочего движения // Революционное движение среди евреев. Сборник 1. М. , 1930. С. 96; Подлипский А. Розенфельды (Семья жены Марка Шагала) // Шагаловский международный ежегодник, 2003. Витебск, 2004. С. 126; Подлипский А. М. Евреи в Витебске: В 2 т. Витебск, 2004. Т. 1. С. 55-57.

    7. В ГАРФ находится именная картотека Департамента полиции с отметками на карточках документов, в которых упоминается данное лицо, но не все указанные в карточке документы сохранились до настоящего времени.

    8. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1898 г. , д. 5, ч. 30, л. 11-12.

    9. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1898 г. , д. 5, ч. 30, лит. Б, л. 26-27.

    10. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, л. 31 и об.

    11. Там же, л. 194 об. Лурье Григорий Исаакович (Гирш-Шмуйл Ицкович) (р. 1878), родился в Витебске, учился в еврейских школах. С 1897 член Бунда, подвергался арестам, в 1901-1903 выслан на поселение в Сибирь. В 1904 участвовал в Якутском вооруженном протесте ссыльных. С 1906 в эмиграции. Участвовал в работе V (Лондонского) съезда РСДРП. Работал в организациях Бунда. В 1913 экстерном окончил юридический факультет Варшавского университета и работал в потребкооперации. С 1917 член ЦК Бунда. С 1918 один из редакторов бундовского еженедельника «Дер глок». Позже активист «Общества бывших политкаторжан и ссыльных поселенцев», литератор, преподаватель кооперативного техникума. Репрессирован в 1938.

    12. Там же, л. 22 и об.

    13. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г., д. 465, ч. 3. Во время обыска у З. Кисельгофа была обнаружена литература «предосудительного характера», как установило следствие, принадлежавшая Г. Лурье и М. Бруссеру. За неимением данных, указывающих на революционную деятельность, Кисельгоф был освобожден в октябре 1900 и отдан под особый надзор полиции. Кисельгоф Зусман (Зиновий) (1884, Велиж Витебской губ. - 1939, Ленинград), педагог, фольклорист. После окончания в 1898 еврейской учительской семинарии в Вильне работал в еврейской школе в Витебске. В 1905 приглашен на должность педагога в школу Общества распространения просвещения между евреями в России (ОПЕ) в Петербурге. Одновременно дирижировал еврейским хором, участвовал в различных этнографических экспедициях, в которых записывал музыкальный еврейский фольклор. Кисельгоф был одним из основателей Общества еврейской народной музыки (1908). Окончил естественно-математический факультет Ленинградского университета (1925). Работал учителем в школе, был директором еврейской национальной школы в Ленинграде. В 1938 арестован. Умер в 1939 вскоре после освобождения.

    14. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, ч. 49; ч. 53. Автор выражает благодарность Л.  Хмельницкой за генеалогические сведения о роде Меклеров.

    15. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, л. 67об. -68.

    16. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, л. 167-170.

    17. Десть - старая единица счета писчей бумаги в листах. Русская десть - 24 листа. Метрическая десть - 50 листов.

    18. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1898 г. , д. 5, ч. 30, лит. Б, л. 194, 215, 306, 347.

    19. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1898 г. , д. 5, ч. 30, лит. Б, т. 2, л. 147об.

    20. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1902 г. , д. 1328, ч. 30, л. 11.

    21. Там же, л. 21.

    22. Там же, л. 22-25об.

    23. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1905 г. , д. 6, ч. 723, л. 13об. ; 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, ч. 61, л. 6.

    24. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, ч. 61.

    25. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1900 г. , д. 465, л. 260; Особый отдел, 1905 г., д. 6, ч. 723, л. 20.

    26. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1905 г. , д. 1165, ч. 4, л. 2об.

    27. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1905 г. , д. 6, ч. 723, л. 20.

    28. Там же, л. 25.

    29. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1905 г. , д. 1165, л. 3.

    30. ГАРФ, ф. 102, 7 делопроизводство, 1905 г. , д. 1165, ч. 4.

    31. В известных ранее документах приводится три даты рождения Я. Розенфельда - 1883, 1884, 1885. В воспоминаниях он сам писал так: «Я родился в 1885 г. (а может 1884 г.)». См. : Факты из жизни Берты. Воспоминания Я. С. Розенфельда / Вступление и публикация В. Шишанова. // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. №2 (10). С. 10.

    32. См. : Витебск: Энциклопедический справочник. Мн. : БелСЭ, 1988. С. 19.

    33. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1905 г. , д. 1800, ч. 34, л. 97об.

    34. Там же, л. 98 об. «Любавичская еврейская школа» (синагога) находилась неподалеку от 2-й Покровской улицы, где жил М. Шагал. См. также: Собрание еврейской молодежи г. Витебска. 1905 г. // Евреи Беларуси: История и культура: Сборник научных трудов. Вып. VI. Мн. : «Четыре четверти, 2001. С. 218-220.

    35. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1906 г. , I отд. , оп. 234, д. 7, ч. 25, л. 6.

    36. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1905 г. , д. 1800, ч. 34, л. 32об.

    37. Там же, л. 101.

    38. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1906 г. , I отд. , оп. 234, д. 7, ч. 25, л. 10.

    39. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1905 г. , д. 2415.

    40. ГАРФ, ф. 102, Особый отдел, 1910 г. , д. 351, л. 1-2, 8-18об.

    41. См. об этом: Шишанов В. Яков Розенфельд: превратности судьбы // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2001. №1 (3). С. 5-6.

    42. Шагал М. Моя жизнь. М., 1994. С. 126.

    43. Так в тексте.

    44. ГАРФ, ф. 102, 6 делопроизводство, 1915 г. , д. 6 лит. Б, т. 4, ч. II, л. 213-216. В деле также находится «Справка по центральному справочному алфавиту» по запросу о М. Шагале (л. 214), на которой 25 ноября 1915 г. был поставлен штамп «Неблагоприятных сведений не имеется».

    /Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 13. Витебск, 2005. С. 64-74./

    Людмила Хмельницкая

                                                                СОЦИАЛИСТЫ

                  (Материалы к биографиям Ханы Розенфельд  и Абрама Гинзбурга) [1]

    О том, что старшая сестра Беллы Розенфельд, жены Марка Шагала, и ее муж Абрам Гинзбург были активными членами социал-демократического кружка в Витебске, известно давно. Об этом писали в своих статьях Аркадий Подлипский и Валерий Шишанов. [2] Однако о подробностях их революционной деятельности было известно мало, что, собственно, и стало темой данного исследования.

    Абрам Моисеевич Гинзбург (партийные псевдонимы «Шлеймке», «Андрей», «Григорий», «Ефим», «Наум», литературные - Г. Наумов», «Velox») [3] родился 8 сентября 1878 года в местечке Ильино Велижского уезда Витебской губернии в семье купца 1-й гильдии. Среднее образование получил в Витебской мужской Александровской гимназии, где учился с 1889 по 1897 год. К шестому классу среди 33-х учеников, которые учились вместе с Абрамом Гинзбургом, были Шмуиль Вишняк, старший сын известного витебского банкира, Вячеслав Федорович, сын знаменитого адвоката и коллекционера, ставший впоследствии членом Витебской масонской ложи, и Берка Цетлин (Цейтлин), в будущем известный политический деятель 1917 года. [4]

    Это было поколение, которое, несмотря на все запреты, увлекали революционные идеи. О годах учебы в Витебской гимназии Абрам Гинзбург вспоминал: «Уже в середине 90-х гг., примерно, в 1895-1896 г., начали создаваться гимназические кружки, сначала на почве самообразования, а впоследствии в целях ознакомления с революционными идеями. В 1896 г. удалось создать довольно большую сеть таких гимназических кружков; все наши старшие четыре класса были ими охвачены. К идеям марксизма мы подходили издалека; свое образование начинали с истории и критики нашей художественной литературы, с истории первобытной культуры и только постепенно подходили к современной экономике. Я помню очень хорошо все последовательное наслоение идей, которые ложились на наш молодой мозг. Я помню хорошо, как мы в первых наших кружках очень внимательно штудировали историю семьи, историю собственности, как мы трепали и обсуждали Липперта [5] и жадно ловили все книжки, которые в этой области появлялись. Я помню огромное влияние, которое на нас оказал Писарев и писаревщина. Мы довольно основательно изучили литературу 60-х гг., знали назубок и Писарева, и Добролюбова, и Шелгунова, постепенно с тали переходить к Михайловскому, Глебу Успенскому и другим представителям народничества. Потом пришла легальная марксистская литература - Бельтов, Струве, Туган-Барановский и др. Я не сказал бы, чтобы у нас ко времени окончания гимназии было какое-нибудь сложившееся мировоззрение. В голове было собрание идей, которые часто даже не вязались друг с другом. Нам нравились и Писарев, и Дарвин, и Спенсер, но мы многое брали у Михайловского, Глеба Успенского, у марксистов. Твердо мы усвоили только идею развития, идею борьбы, идею классов. К общим научным идеям присоединяли много от современной публицистики. В 6-м классе мы начали получать сначала тоненькими партиями, а потом все более и более значительными количествами нелегальную революционную литературу. Первые нелегальные произведения, которые нам попались, были нелегальные брошюры, переписанные на гектографе, принадлежавшие перу Льва Толстого («В чем моя вера?», «Чего не делать?»), потом «Что делать?» Чернышевского. Они привозились студентами и курсистками, приезжавшими на праздник домой. Постепенно стали попадаться женевские издания народнические, с одной стороны, марксистские - с другой. При всей сумбурности наших научных представлений о марксизме (я до окончания гимназии «Капитала» еще не читал, мои близкие друзья и товарищи, Боря и Лева Петлины, ушли несколько вперед, они уже читали в то время первую главу) и о задачах рабочего движения, - нам помогало большое стремление идти в народ, стремление к борьбе за свободу, к борьбе за революцию. Каких-либо определенных представлений о том, какими методами все это делать, у нас, конечно, не было; мы просто были людьми определенных настроений и только искали.

    <...> Большая группа наших гимназистов одновременно с самообразованием занялась культурной работой среди массы, по необходимости тогда, еврейской массы. Будучи в 7-м классе, мы давали бесплатные уроки ряду лиц, которые искали знаний и которые искали, я бы сказал, не только знаний, но и определенной профессии, и притом свободной интеллигентской профессии. У нас было около 40-50 таких учеников - все взрослые люди». [6]

    Окончив гимназию, Абрам Гинзбург хотел поступить в университет. Однако из-за того, что в гимназии он получил «неблагоприятную характеристику» и ему было «поставлено на вид» то, что он «начал интересоваться вопросами самообразования и увлекаться социалистическими идеями», его не приняли ни в Петербургский университет, ни даже в Казанский, который славился своим либерализмом. [7] Осенью 1897 года Гинзбург вернулся в Витебск и вынужден был в нем зазимовать. Это время он использовал для того, чтобы активно включиться в рабочее движение.

    По словам самого Гинзбурга, «Витебск особой роли в рабочем движении не играл и не мог играть». [8] Происходило это по той причине, что в городе не было крупных промышленных предприятий. Весь «витебский капитализм» того времени был представлен только разного рода мастерскими и небольшими фабриками, где работало от 10 до 80 человек. [9] Первые кружки самообразования организовал в Витебске Абрам Амстердам (1872-1899), который с 1891 года, после выселения евреев из Москвы, жил в городе. «Амстердамские кружки», состоявшие из учащейся молодежи, рабочих и ремесленников, призваны были развивать чувство национального самосознания, интерес к культурным и социальным вопросам. В 1897 году Абрам Амстердам был арестован, а спустя еще два года утонул, купаясь в Днепре в Шклове.

    Ближайшим другом Амстердама в Витебске был Хацкель Усышкин, который и привлек Абрама Гинзбурга к нелегальной работе. Деятельность витебских революционеров в то время была весьма скромной. Весь их штаб, как позднее вспоминал Гинзбург, «помещался в одной конспиративной комнате возле городской каланчи, на очень высокой мансарде». [10]

    Однако витебские социалисты сильно отличались от своих собратьев в других городах. «Если назвать виленских рабочих «миснагдим», - вспоминал позднее один из участников движения, - то к витебским рабочим и революционерам должно применить эпитет «хасиды от социализма». Если виленские рабочие отличались трезвым отношением к делу и к своей работе, то витебские социалисты того времени представляли собою элемент экзальтированный. Они нередко были недовольны черствостью виленцев и минчан. Витеблян называли «малохим» (ангелы), как людей, витающих в небесах». [11]

    На начальном этапе Гинзбург был привлечен к пропагандистской работе. Он получил два кружка, в каждом из которых было по 10 человек. В состав этих кружков входило несколько женщин, среди которых оказалась и дочь богатого витебского ювелира Хана (Анна) Розенфельд (1881-1956).

    Как 16-летняя девушка из буржуазной семьи оказалась членом революционного рабочего кружка, понять сложно. Ее отец, купец 2-й гильдии Шмуль-Неух Розенфельд, владел в Витебске двумя ювелирными магазинами - на Смоленской и Вокзальной улицах. Уважение к религиозной учености и занятиям коммерцией было в традициях семьи - дед Ханы, Борух-Аарон Левьянт, в прошлом был богатым торговцем, но до глубокой старости продолжал усердствовать в изучении Торы. Отец Ханы был столь же традиционен. Он регулярно посещал синагогу и занимался благотворительностью. В 1890-х - 1910-х годах в одном из принадлежавших ему домов на Офицерской улице была открыта Талмуд-Тора, а сам был одним из ее старшин. [12]

    В семье успешного витебского ювелира Шмуля-Неуха Розенфельда было восемь детей - шестеро сыновей и две дочери. Будто бы желая остановить время, родители не стремились дать им светское образование, ограничившись приглашением в семью только традиционного меламеда.

    Хана никогда не противопоставляла себя семье, не вступала в открытый конфликт с ее ценностями. Наоборот, в трудные моменты жизни она всегда искала помощи в родительском доме и знала, что ее обращения будут услышаны. Хана с детства жила и воспитывалась в буржуазной среде и никогда не отказывалась от преимуществ, которые давало ее социальное положение. Она любила хорошо одеваться, что было зафиксировано даже протоколом жандармского управления, установившего за ней слежку: «Лет 18-20; брюнетка; полного среднего роста; фигура тонкая, стройная; лицо небольшое; нос короткий; волосы черные; взгляд быстрый; походка довольно красивая. Одевалась: черная короткая жакетка и белая до колен пелеринка - последней моды; юбки разные, но более черные, шляпа касторовая коричневая (форма пушкинской), щегольская с одним сероватым пером. Лиф или блузка, преимущественно пунцовые». [13]

    Видимо, главной причиной, побудившей девушку, которая получила только «домашнее образование», примкнуть к кружку Абрама Гинзбурга, была жажда общения и новых знаний. «Начал я с ними занятия с истории первобытной культуры», - вспоминал позднее Гинзбург. [14] Возможно, если бы родители Ханы позволили ей в свое время окончить гимназию и предоставили возможность дальнейшего самостоятельного выбора жизненного пути, ее жизнь сложилась бы иначе. Перспектива дожидаться времени, когда родители выберут ей приличного жениха, с которым она начнет размеренную жизнь, Хану привлекала мало. Будучи натурой самостоятельной и постоянно ищущей, весь нерастраченный пыл юности она направила на изучение мало знакомых ей социальных вопросов и общение с социалистами, личности которых казались весьма привлекательными.

    «Первый период витебской работы, - вспоминал позднее Абрам Гинзбург, - отличался высокими идеалистическими настроениями». [15] Рабочие производства стали организовываться в «кассы», куда уплачивались небольшие взносы. Вскоре рабочие пришли к организации межкассовых сходок - объединению всех производств в общий орган, своего рода профессиональный союз. С осени 1897 года начались стачки, во время которых выдвигались экономические требования - повышения заработной платы и 12-часового рабочего дня. «Организация к весне разрослась, - вспоминал Гинзбург. - Вместо одной конспиративной квартиры появилось 5-6 квартир; сложилось много кружков <...>; число организованных рабочих достигло нескольких сот, были попытки связаться и с “Бундом”». [16]

    Чем Хана увлеклась больше - идеями рабочего движения или личностью Абрама Гинзбурга, который был «молод, независим и горел желанием революционной работы» [17] - сказать сложно. Однако после того, как при подготовке к празднованию 1 Мая были арестованы некоторые члены социал-демократического комитета, который координировал работу межкассовых сходок, Хана Розенфельд вместе с Абрамом Гинзбургом, работавшим там с самого начала, вошла в состав нового комитета.

    К этому времени рабочее движение в Витебске уже вышло на улицу. Гинзбург вспоминал: «Все свидания агитаторов происходили у нас, как и в других еврейских городах, на центральной улице. В вечерние часы, после работы, агитаторы встречались с агитируемыми в условленном месте - на Замковой улице. Так как число агитаторов возросло и агитируемые тянули за собой новые связи, то улица была заполнена гуляющими работницами и рабочими. Это не могло не привлечь внимания полиции. Начался фактический переход из одной «стадии» в другую: началась открытая борьба с полицией за право гулять на Замковой улице. Борьба шла открыто: полиция разгоняла рабочих силой, но рабочие переходили с тротуара на тротуар, уходили на другую улицу, там снова собирались и выходили вторично на ту же улицу. При этом пошли в ход палки. Если зимой и весной главным пунктом биржи была Замковая улица, то летом центром сделался «Дворянский садик». Однажды борьба за биржу вылилась чуть не в демонстрацию с пением и криками. Это создавало очень напряженные отношения с полицией. Что было для нее тайным, то становилось явным. Начались преследования отдельных рабочих и кружков. Чаще происходили аресты и нападения на улице. Вследствие этого мы вынуждены были при маленькой территории города вынести нашу организацию за город. Летом 1898 года мы перенесли работу в леса. Все наши кружковые, межкассовые, комитетские собрания происходили за городом, на дорогах и в лесах». [18]

    Видимо, как раз об этом периоде существования организации писала в своих мемуарах Белла Шагал, вспоминая поздний приезд старшей сестры Ханы с друзьями на дачу, которую снимало за городом семейство Розенфельдов: «Однажды в пятницу вечером, когда мы уже легли, нас разбудили возгласы и смех. Не вставая с постели, я смотрела сквозь жалюзи. Это старшая сестра и ее друзья приплыли на лодках.

    Она разбудила Шаю, кухарку, и поставила на стол все, что было приготовлено на завтра. С шумом и смехом компания наворачивала рыбу и холодную курицу, забыв о том, что вокруг, на дачах, все давно уже спят. Наконец не выдержал наш ребе - выскочил на веранду босиком, в ночной рубахе до пят, и прогнал буянов. Седые волосы, борода, длинные руки - все взметалось, как на ветру.

    - Вон отсюда, бесстыдники! - кричал он хриплым голосом. - Сгиньте, безбожники!

    И хотя все эти молодые люди были ярыми социалистами и не боялись даже полиции, перед ребе они превратились в маленьких детей и послушно ушли. Мы слышали только, как они поют в лесу по пути к реке, где их ждали лодки». [19]

    К концу лета 1898 года сыскной полиции и жандармерии стало известно о причастности Абрама Гинзбурга к социал-демократической организации. Он вынужден был покинуть Витебск и уехал в Харьков. Отучившись один курс в Харьковском университете, летом 1899 года Гинзбург переехал в Двинск (нынешний Даугавпилс), где стал членом тамошнего комитета. С витебскими товарищами Гинзбург установил «живую связь».

    Состав витебского комитета к тому времени изменился. Во главе его теперь стояли три человека: Берка Цейтлин, гимназический товарищ Гинзбурга, Григорий Лурье и Хана - теперь Анна Самойловна - Розенфельд. В Двинске Гинзбург организовал «небольшую печатную мастерскую, в которой издавал на машине и гектографе агитационные бюллетени, отзывавшиеся на важнейшие злобы дня социальной и политической жизни». [20] Воспользоваться услугами своего издательства он предложил витеблянам. Те охотно согласились. «Мне было поставлено условие, - вспоминал Гинзбург, - чтобы листовки издавались на еврейском языке, а так как не было пишущей машинки с еврейским шрифтом, то я очень много труда потратил на то, чтобы приспособить еврейский шрифт к пишущей машине. Я ездил для этого в Ригу и Вильну, искал там печатников, которые могли бы сделать резиновую форму для пишущей машины. В конце концов мне такую форму в Риге сделали, но она работала недостаточно четко, и мне приходилось выслушивать постоянные упреки из Витебска, что листки невозможно читать». [21]

    На необходимости вести агитацию в среде еврейских рабочих на идише, а не на русском языке в свое время настоял еще Усышкин. «Нам, интеллигентам, владевшим русским языком, как родным, - писал Абрам Гинзбург, - было очень трудно свыкнуться с мыслью об агитации на еврейском языке, но Усышкин был достаточно настойчив для того, чтобы переломить нашу психологию и заставить учиться еврейскому языку и приспособиться к распространению еврейской литературы». [22]

    Один из агитационных листков витебскими социал-демократами был выпущен по поводу сильно нашумевшей истории с убийством рабочего Менделя Кивенсона, который 18 июня 1899 года был найден повешенным в арестантской камере Витебского городского полицейского управления. Еще в 1897 году за участие в рабочем движении слесарь Кивенсон был выслан в Велиж под надзор полиции. В июне 1899-го на улице в Витебске его встретил агент сыскного отделения Иосель Смолаковский, которого в рабочих кругах звали «Иоська-Подворотник». Он арестовал Кивенсона, хотя срок надзора над тем уже закончился. При обыске у рабочего обнаружили письмо, указывавшее на то, что он продолжал участвовать в революционном движении. Три дня его продержали в арестантской камере и подвергали пыткам, требуя выдать товарищей. 18 июня, когда сестра Кивенсона принесла в камеру обед, она нашла его повешенным.

    Рабочие предполагали, что Иоська-Подворотник с подручными довели Кивенсона до смерти пытками, а потом для вида повесили. Вокруг полиции собралась большая толпа евреев, преимущественно рабочих. По окончании вскрытия трупа, естественно, не установившего факт убийства, группа примерно в 500 человек отправилась на Гуторовскую улицу, где жил Подворотник. Толпа ворвалась в квартиру, устроила там разгром, но самому виновнику с женой удалось спрятаться в соседней нежилой постройке.

    Другая толпа караулила у больницы, намереваясь устроить демонстративные похороны. Полиции пришлось пустить в ход силу и даже вызвать полуроту Закатальского полка, чтобы рассеять толпу. Похоронили Кивенсона тайно глубокой ночью.

    В ночь на 25 июня в городе по поводу убийства Кивенсона появились прокламации на русском и еврейском языках за подписью Витебского социал-демократического комитета. Прокламации носили явно социально-политический характер, причем, прокламация на идише была составлена в более резких выражениях, чем прокламация на русском языке (см. приложения 1-2).

    4 июля на Лучесском кладбище на могиле Кивенсона была организована демонстрация, в которой участвовало более 400 человек. На могилу возложили металлический венок с двумя лентами, красного и черного цвета. Были произнесены речи, исполнены революционные песни. Толпа с кладбища с революционными песнями направилась в город, и только дойдя до Могилевского базара, спокойно разошлась. [23] По этому поводу Витебский социал-демократический комитет при помощи Абрама Гинзбурга выпустили второй листок.

    В середине ноября 1899 года, во время очередного призыва новобранцев, социал-демократы распространили в городе прокламацию на идише (или «еврейском жаргоне», как писала пресса того времени) в количестве 700 экземпляров. В ней указывалось на тяжелые условия солдатской службы и на то, что огромные расходы на содержание армии ложатся на трудящееся население. В то же время говорилось о том, что пролетариат не имеет внешних врагов, а его внутренним врагом могут быть лишь капиталисты и их орудие - правительство.

    Прокламация появилась на фабриках и в мастерских утром 17 ноября, накануне отъезда первой партии новобранцев. Проводить их на вокзале собралось около 200 рабочих и работниц. Началась демонстрация. Говорили речи, пели «Марсельезу» и еврейские революционные песни, выкрикивали лозунги «Долой самодержавие!», «Проклятие королю всех счастливых!» и др. К вокзалу были вызваны жандармы, городовые и сыщики, которые шашками и палками стали разгонять рабочих. Толпа бросилась врассыпную, было арестовано 15 человек. [24]

    Одновременно с прокламацией против милитаризма комитет, в который входила Хана Розенфельд, распространил много агитационной литературы на еврейском и русском языках. «Осенью и зимой 1899-1900 гг., - вспоминал позднее Григорий Лурье, - политическое подполье на время как бы полулегализовалось явочным порядком. Революционная песня стала обычным спутником работы в мастерских». [25]

    Поздней осенью 1899 года Абрам Гинзбург оставил Двинск и отправился в Екатеринослав, «чтобы иметь возможность свободно работать». Как истинный революционер, свободой Гинзбург считал возможность заняться агитацией среди фабрично-заводских рабочих вместо работы с малосознательной «мелко-ремесленной массой». [26]

    С января 1900 года Екатеринославский комитет РСДРП начал издавать газету «Южный рабочий», и Абрам Гинзбург активно включился в подготовку издания, для которого привез из Вильно около двух пудов шрифта. Вскоре он выступил с предложением созвать II съезд РСДРП и активно включился в его подготовку. Для проведения съезда был намечен Смоленск, где «господствовали патриархальные полицейские нравы». [27] Съезд назначили на 6 мая 1900 года, но провести его не удалось - 16 апреля в Екатеринославе произошел грандиозный провал, который унес почти весь состав комитета. Абраму Гинзбургу посчастливилось остаться на свободе. 

    Тем временем витебские социалисты продолжали свою работу. В ночь на 24 января 1900 года была распространена по предприятиям и разбросана по дворам составленная социал-демократическим комитетом гектографированная прокламация на идише «Всеобщий еврейский рабочий союз в России и Польше». [28]

    Деятельность социалистов и активистов рабочего движения в городе вызывала все большее беспокойство полиции и жандармерии. 29 февраля 1900 года заведующий Особым отделом Департамента полиции Л. А. Ратаев писал начальнику Московского охранного отделения С. В. Зубатову: «В Витебске устроена правильная организация пропаганды революционных идей среди ремесленных классов. Во главе стоит местный «комитет». <...> Пропаганда уже достигла большого успеха; настроение среди рабочих наэлектризованное и вызывающее при всяком удобном случае, особенно по отношению к чинам полиции. В театре известный сорт интеллигенции устраивают сборища и тоже держат себя крайне вызывающим образом. Нелегальная литература также появляется периодически в большом количестве. <...> Силы местной полиции крайне слабы, а все предпринимаемые меры для разведок среди революционеров делаются тотчас известными последним и своевременно со смехом парализуются». [29]

    В марте 1900 года в Витебск из Москвы прибыл «летучий отряд филеров», который должен был выявить членов «витебского противоправительственного (революционного) кружка еврейской молодежи». Через пять с половиной месяцев работы отряда в ночь на 30 августа 1900 года в городе одновременно было произведено  47 обысков и арестовано 27 человек. [30] И хотя имя Ханы Розенфельд, «многим известной как революционерка»,  фигурировало в документах следствия, и за ней было установлено наблюдение (в своих донесениях филеры называли девушку «Стрижка»), ей удалось избежать ареста и скрыться из Витебска. 12 марта 1901 года был разослан циркуляр со списком разыскиваемых лиц, которых при обнаружении следовало «обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение начальника Витебского губернского жандармского управления». Под № 40 значилась «Розенфельд, Хана Неухова, дочь витебского 2-й гильдии купца». [31] Начальником Московского охранного отделения было распространено описание ее особых примет.

    Почти год Хана скрывалась от полиции в разных местах. В августе 1901 года она оказалась в Кременчуге, куда к тому времени перебрался Абрам Гинзбург и куда приехал после освобождения из тюрьмы его гимназический товарищ Берка Цейтлин, работавший теперь под псевдонимом Борис Батурский. «Это был высокоодаренный юноша, - характеризовал его Гинзбург, - с прекрасным теоретическим складом ума, с глубокой эрудицией по вопросам марксизма. Он прошел и практически революционную школу, проработавши в Витебской организации почти около 2-х лет, являясь центром этой организации, ее идейным руководителем и практическим организатором». [32]

    Продолжая выпуск газеты «Южный рабочий», для печатания шестого номера Гинзбург перебросил подпольную типографию в Николаев. На имя одного из членов группы была снята квартира, где установили оборудование. Хане поручили «ближайшее наблюдение за типографией». Она поддерживала «связь с внешним миром», хотя «большею частью находилась в квартире, помогая в технике работы». «Работа в этой типографии шла бы не дурно, - писал позднее Абрам Гинзбург, - если бы не такие стены, которые выдавали шум, происходивший во время накатывания вала. На этот шум обратили внимание соседи, и приходилось по вечерам работу прекращать». [33]

    Типографию в Николаеве пришлось вскоре закрыть и тайно переправить в Херсон. За два месяца работы в Херсоне были напечатаны два номера одесской газеты «Рабочее слово», «Воззвание к обществу» и несколько прокламаций. [34]

    В конце 1901 - начале 1902 года в Елисаветграде прошел съезд южно-русских социал-демократических организаций. На нем было принято решение создать областную организацию под названием «Союз южных комитетов и организаций РСДРП». Был создан ЦК в составе трех лиц, куда вошел и Абрам Гинзбург.

    Работа «Союза», однако, не успела развернуться. Вскоре организация провалилась. В конце января 1902 года все южные организации начали готовиться к демонстрации 19 февраля. Начали к этому дню готовиться и жандармы. 8 февраля в Одессе был арестован почти весь комитет. Абрам Гинзбург, Борис Цейтлин и Хана Розенфельд в это время находились в Елисаветграде. Однако и до их ареста оставалось уже недолго. Вот как описывал провал сам Гинзбург: «[В Елисаветграде] мы немедленно приступили к оборудованию новой типографии, установив ее в квартире частного учителя. <...> В Елисаветграде у нас не было больших связей, круг знакомых был очень ограничен, и потому мы имели весьма малый выбор явок и ночевок. Вскоре после одесских арестов, 8-го февраля, произошли аресты 6-7 человек и в самом Елисаветграде. <...> Мы решили свернуть на несколько дней типографию, чтобы переждать день 19 февраля. Отпечатав и разослав листок к 19 февраля, мы действительно в ночь с 15 на 16 февраля нагрузили на себя все содержимое типографии и отправились в одну знакомую усадьбу на окраину города для того, чтобы на несколько дней закопать криминальный материал. Расстояние от типографии было очень большое. Груз был тяжелый, и когда мы дошли до нашей усадьбы, мы были уже в состоянии полного утомления. Здесь же пришлось затратить много сил для того, чтобы как следует закопать и законспирировать довольно объемистый наш груз. Мы закончили работу только около половины третьего ночи и отправились из усадьбы в город для того, чтобы найти где-нибудь приют на ночь. Только один из нас, Борис Цейтлин, имел квартиру, живя открыто в качестве поднадзорного, мы же, остальные, Розенфельд, я и работница Родя Терман, работавшая в типографии, не знали определенно, куда направиться. Проходя по одной из улиц, мы наткнулись на знакомого рабочего Янкелевича, который стоял у ворот <...>. Янкелевич начал нас зазывать к себе, убеждая, что необходимо, по крайней мере, отдохнуть и закусить. Мы поддались его убеждениям, и все четверо отправились к нему в мастерскую. Здесь глазам нашим представилась ужасная картина: стояли два рабочих, которые бросали в печку свежеотпечатанные номера «Южного рабочего» <...>. Мы немедленно остановили эту геростратову работу и предложили рабочим удалиться. Сами же закусили и до того размякли, что решили заночевать тут же, в мастерской.

    Мастерская представляла из себя маленькую комнатку, сплошь уставленную верстаками. Посередине стояла круглая скамья. Мы расположились все пять на ночь. В 6 ч. утра поднялся страшный стук в дверь, и вскоре на пороге показался пристав, а за ним вся жандармская часть Елисаветграда. Оказалось, что жандармы направились для производства обыска в квартиру отца Янкелевича, живущего напротив; не найдя там Янкелевича, они, по указанию отца, пришли в мастерскую. Жандармы были чрезвычайно удивлены видом мастерской, увидав незнакомых людей. Опрос наш поставил их в недоуменное положение, так мы все оказались, кроме Цейтлина, людьми не местными, а чемодан со свежими номерами «Южного рабочего» свидетельствовал о характере нашего пребывания.

    Я заявил, что чемодан привезен мною и литература принадлежит мне, и что никому из товарищей содержимое чемодана неизвестно, что от всяких дальнейших показаний, где, откуда и когда я получил чемодан, я отказываюсь. Вдобавок, паспорта, мой и Розенфельд, были фальшивыми и не имели на себе никакого явочного штампа. Розенфельд была по паспорту Фрейда Блатман, а я виленский мещанин Хаим Израилевич Эберштейн. Оказалось к тому же, что не весь криминальный материал был нами аккуратно выгружен в усадьбе. У меня в кармане оказались отдельные буквы шрифта, верстатка, шило, которое я тут же бросил под верстак, и брошюра А.А. Богданова на какую-то социально-экономическую тему.

    В отношении жандармов мы сразу взяли очень требовательный и протестующий тон, и это в конец смутило недалекого Елисаветградского жандармского полковника Лабзина, давно заросшего провинциальной тиной. Из квартиры мы были вскоре после обыска развезены по разным тюрьмам, а через 11 дней мы все были отправлены из Елисаветграда под усиленным конвоем в Одессу. В Одесской тюрьме мы узнали и ближайший повод нашего ареста. Оказалось, что мы сделались жертвой чистой случайности. В день нашего ареста на улице был застигнут один молодой одесский портной, разыскивавшийся елисаветградской полицией. В кармане пальто этого рабочего оказался адрес квартиры отца Янкелевича, и, как сказано уже, от отца Янкелевича полиция отправилась к нам. Если бы мы не убеждали Янкелевича остаться для компании с нами и пустили его на ночь к отцу домой, мы, вероятно, избегли бы ареста. <...>

    В тюрьме мы просидели около полутора лет и были высланы в Якутскую область на 6 лет». [35]

    При «тайном посредничестве надзирателя Елисаветградского земского арестного дома» Хана Розенфельд и Родя Терман передали на волю своим родственникам записки, которые, однако, попали в руки жандармов. Письмо, которое Хана адресовала отцу, называя его в целях конспирации «любимый дядюшка», она написала на идише. В нем она излагала обстоятельства ареста, называла свое вымышленное имя, просила передать ей книги «исторические и беллетристические и самоучитель французского языка», а также помочь «устроить с обедами». [36]

    Хотя это письмо Ханы Розенфельды в Витебске не получили, из анонимного письма в марте 1902 года в семье все же узнали о том, что она находится в Одесской тюрьме. По поручению отца один из братьев (по всей видимости, Исаак Розенфельд) поехал в Одессу. Не зная, что Хана скрывается под именем Фрейды Блатман, в жандармском управлении он оставил 20 рублей на ее настоящее имя, которые ему потом вернули с объяснениями, что «такой арестованной нет». [37]

    Против Ханы были выдвинуты обвинения в том, что она «состояла одним из деятельных членов преступного кружка в г. Витебске, была в близких отношениях с выдающимися членами такового, посещала конспиративную квартиру Соскина, имела собственную конспиративную квартиру, занималась воспроизведением революционных воззваний <...> и распространяла таковые по Витебску». [38]

    Родители сильно переживали за судьбу дочери. 1 октября 1902 года на имя директора Департамента полиции они написали прошение с просьбой в связи с окончанием предварительного следствия «освободить нашу девицу Хану Розенфельд, содержащуюся в Одесской тюрьме, из тюремного заключения с отдачей ее, до получения приговора, под надзор полиции». [39] Однако практически ничего уже сделать было невозможно.

    Абрама Гинзбурга из Одесской тюрьмы после волнений среди заключенных, сопровождавшихся голодовкой и избиениями, в августе 1902 года перевели в Ломжинскую тюрьму, а оттуда - в Петропавловскую крепость, где он сидел с 31 августа 1902 по 26 июня 1903 года. [40]

    По «высочайшему повелению» от 9 июля 1903 года Хане Розенфельд, Абраму Гинзбургу и другим лицам, проходившим по «витебскому делу», была назначена высылка в Восточную Сибирь на 8 лет. В марте 1904 года заключенные прибыли в Якутск и были водворены на жительство в селе Чурапча.

    Для семьи Розенфельдов это был серьезный удар. И хотя многие семьи в Российской империи того времени оказались в сходной ситуации, старшее поколение Розенфельдов это мало утешало. Дочь-социалистка ломала всю систему их традиционных ценностей и с точки зрения буржуазной морали стала позором семьи.

    Однако, возможно, именно драматичная судьба Ханы оказала влияние на отношение родителей к образованию других детей. До ареста Ханы три старших брата - Исаак, Арон и Яков - только «занимались торговлей вместе с отцом». После ареста Ханы Исаак, которому было уже 24 года, получил возможность поехать учиться за границей - видимо, старшие Розенфельды посчитали образованность меньшим злом, чем возможное участие в социальном движении. В январе 1903 года Исаак получил заграничный паспорт и уехал учиться сначала в Гисенский университет, а затем записался на философский факультет Бернского университета. Вскоре за ним последовал Яков, которому было 20 лет (это, правда, все равно не уберегло его от ареста в 1905 году за перевозку нелегальной литературы). В ноябре 1902 года 17-летний Мендель стал готовиться к экзамену за пятый класс гимназии, 15-летний Израиль собрался поступать в коммерческое училище. 13-летний Абрам к этому времени уже учился в Скопинском реальном училище. [41] Самая младшая из детей Белла или Берта (будущая жена Марка Шагала) была отдана в Витебске сначала в частное женское училище Раисы Милинарской, а затем - в правительственную женскую Алексеевскую гимназию. «Из всех детей нашего семейства Берта была единственной, которая имела нормальное детство», - вспоминал позднее ее брат Яков Розенфельд. [42]

    И только дед Ханы со стороны матери, Борух-Аарон Левьянт, даже слышать не хотел ни о каких нововведениях. Шагал, познакомившись с дедом своей невесты, дал ему саркастичную характеристику: «Дед ее, убеленный сединами длиннобородый старик, швырял в печку все, написанное по-русски: книги, документы. Его возмущало, что внуки ходят в русскую школу. Незачем, незачем! Все в хедер, все - в раввины! Сам он только и знал, что молиться с утра до ночи». [43]

    В ссылке в Якутии Абрам Гинзбург и Хана Розенфельд стали мужем и женой. [44] В начале 1905 года Гинзбургу удалось бежать. Видимо, скоро за ним последовала и Хана. В 1907 году у них родился сын Валентин, около 1908-го - еще один, Леонид. Хана быстро отошла от революционной деятельности и занялась воспитанием детей. К общественной и политической работе она уже больше никогда не возвращалась.

    После ареста и ссылки на протяжении всех последующих лет Хана поддерживала связи со своими родителями, братьями и сестрой. Она приезжала в Витебск на семейные праздники. Об одном из таких праздников в своих воспоминаниях писала Белла Шагал: «Меня [осаждают] старшие сестра и братья, которые съехались из больших городов. Для меня они такие же чужие, как и остальные гости. Я не вижу их весь год. Братья учатся где-то далеко от дома, сестра живет где-то еще. В этом году она привезла с собой двоих сынишек. Они лезут ко всем на колени, выбирают, у кого ноги подлиннее, и просят, чтобы их покачали...». [45]

    В первой половине 1906 года Абрам Гинзбург стал членом Московского, затем Рижского комитетов РСДРП, примкнул к меньшевикам. С конца 1906 до начала 1910 года работал в Петербурге, преимущественно в легальной и полулегальной сфере. Был одним из руководителей профсоюза металлистов и членом Центрального бюро профсоюзов, входил в состав редакции журнала «Профессиональный вестник». Когда в январе 1910 года в Петербурге стал выходить ежемесячный легальный общественно-политический журнал «Наша заря», орган меньшевиков-ликвидаторов, Гинзбург был в числе его создателей и постоянных авторов.

    С 28 декабря 1909 по 6 января 1910 года в Петербурге состоялся Первый всероссийский антиалкогольный съезд, на котором собрались научные и общественные деятели из разных уголков Российской империи для того, чтобы, как сообщало рекламное объявление учредителей съезда, с одной стороны «путем обмена мнений выработать общие основания для дружной планомерной работы в деле народного отрезвления», а с другой - «самым широким образом пропагандировать идею трезвости и тем положить основу общественному движению за полное отрезвление народа». [46] Социал-демократы воспользовались трибуной съезда для пропаганды своих идей, за что некоторые из них были арестованы. В их числе оказался и Абрам Гинзбург, который после трехмесячной отсидки был выслан из Петербурга. [47]

    Местом высылки был назначен Витебск. Там вместе с женой и сыновьями он прожил почти два года. Временную передышку в общественной деятельности Гинзбург использовал для того, чтобы в 1911 году сдать экзамены за курс юридического факультета Петербургского университета.

    В 1912 году Гинзбурги переехали в Киев. Абрам стал сотрудником газеты «Киевская мысль», которая скоро стала самой крупной по тиражу провинциальной газетой Российской империи. Он отошел в сторону от местной нелегальной работы и ограничился поддержанием связей с немногочисленными легальными рабочими организациями. Изучал положение рабочих, по результатам своих исследований в 1913 году он издал книгу «Бюджеты рабочих Киева».

    Февральскую революцию 1917 года Абрам Гинзбург встретил с энтузиазмом. Стал членом Киевского комитета РСДРП (меньшевиков), членом исполкома Киевского совета рабочих депутатов. На выборах Городской думы по списку меньшевистско-эсеровско-бундовского блока был избран гласным и товарищем (заместителем) городского головы. Незадолго до Октябрьского переворота был назначен товарищем министра труда во Временном правительстве (при министре Кузьме Гвоздеве). [48]

    К Октябрьской революции Гинзбург отнесся резко отрицательно, рассматривая ее как результат анархии в стране. После утверждения советской власти в Киеве отошел от политической деятельности и работал в кооперации, Губсовнархозе, Губплане и других организациях. В 1920 году в Киеве вышла его книга «История социализма и рабочего движения».

    Летом 1922 года Гинзбурги перебрались из Киева в Москву, куда к этому времени уже переселились из Витебска родители Ханы и ее братья Абрам и Мендель. Абрам Гинзбург стал работать в аппарате Высшего Совета народного хозяйства и одновременно в 1923-1930 годах преподавал в Московском институте народного хозяйства им. Г.В. Плеханова, где был профессором и заведовал кафедрой экономики промышленности. В 1923 году в Москве умер Шмуль-Неух Розенфельд. Его супруга Алта пережила мужа на 20 лет.

    Профессиональная карьера Гинзбурга в столице складывалась достаточно успешно. В 1925-1927 годах по материалам своих лекций он издал курс «Экономика промышленности» (в двух частях). В 1928-м стал председателем коллегии планово-экономического управления и заведующим конъюнктурного бюро ВСНХ. В следующем году был назначен председателем Института промышленно-экономических исследований при ВСНХ, участвовал в разработке первых перспективных планов развития промышленности.

    Валентин Гинзбург пошел по стопам отца и стал экономистом. К 1930 году он служил в ВСНХ РСФСР. Младший Леонид стал инженером и работал в кабинете электрификации при институте народного хозяйства им. Плеханова. Их мать Гинзбург Хана Наумовна по-прежнему оставалась домохозяйкой. [49]

    Провалы и неудачи социально-экономической политики ВКП (б) в конце 1920-х - начале 1930-х годов вынудили партийное руководство искать виноватых за срывы темпов индустриализации и коллективизации среди «вредителей» из числа «классовых врагов». Очередные громкие процессы готовились ОГПУ после арестов в 1930 году трех крупных групп специалистов. Первая включала верхушку инженерии и ученых, вторая - известных аграрников, служивших в Наркомфине и Наркомземе, третья - экономистов и плановиков, бывших членов партии меньшевиков, работавших в Госплане, ЦСУ и других хозяйственных и научных учреждениях. ОГПУ было сфабриковало соответственно три антисоветских подпольных партии: «Промпартия»(по связям с этой организацией в 1930 году был арестован брат Ханы Яков Розенфельд), «Трудовая крестьянская партия» и «Союзное бюро ЦК РСДРП(м)». По делу последней в конце 1930 года арестовали Абрама Гинзбурга.

    Дело «Союзного бюро РСДРП(м)» было, по сути дела, расправой над группой старых социал-демократов, формально покинувших ряды РСДРП в начале 1920-х годов. По версии следствия, меньшевики контактировали с «Промпартией» и «Трудовой крестьянской партией», критиковали форсированные темпы индустриализации, обсуждали возможные действия интеллигенции в случае народного восстания против И. Сталина.

    Открытый процесс над бывшими меньшевиками прошел с 1 по 9 марта 1931 года в Москве в Колонном зале Дома Союзов. Обвиняемым вменялся в вину саботаж в области планирования хозяйственной деятельности, связь с иностранными разведками (см. приложение 3). Первоначально показания арестованных подтверждали только то, что они действительно участвовали в оппозиционных консультациях в узком кругу. Но под давлением следователей ОГПУ часть бывших меньшевиков призналась в том, что они были связаны с эмигрантским филиалом меньшевистской партии, а также занимались «вредительством». Те меньшевики, которые согласились принять версию следователей, были осуждены на публичном процессе, остальные - в закрытом порядке.

    Коллегией ОГПУ 9 марта 1931 года Абрам Гинзбург, проживавший в Москве по улице Садово-Кудринской, д. 21, кв. 47, был приговорен к 10 годам заключения и 5 годам поражения в правах. Для отбывания срока его направили сначала в Верхнеуральск, а потом в Челябинск. Но, похоже, ни Хане, ни ее сыновьям уже больше никогда не суждено было увидеть ни мужа, ни отца. Почти все меньшевики, обвиненные по делу «Союзного бюро», были затем уничтожены в ходе Большого террора. Но данным научно-исследовательского центра «Мемориал» в Санкт-Петербурге, 27 декабря 1937 года тройкой УНКВД по Челябинской области Гинзбург Абрам Моисеевич, «родился в 1878 г., Витебская губерния; образование высшее юридическое; РСДРП(м); заключенный», был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян в Челябинске 30 декабря того же года. [50] По первому обвинению он был реабилитирован 13 марта 1991 года «за отсутствием состава преступления», по второму - 31 марта 1989 года по постановлению прокуратуры Челябинской области. Однако дважды реабилитированный, но однажды расстрелянный, воскреснуть он уже не мог.

    По воспоминаниям племянника Бориса Розенфельда, «тетя Аня» после ареста мужа работала гардеробщицей в университете. [51] Все последующие годы она тихо прожила в Москве и умерла в 1956 году. Леонид погиб во время Великой Отечественной войны. Валентин вернулся с фронта, где был тяжело ранен, и умер в начале 1970-х годов. [52]

    Людмила Хмельницкая,

    Витебск, Беларусь

                                                                       Приложение 1.

                          Из прокламации Витебского социал-демократического комитета

                           по поводу убийства М. Кивенсона на русском языке. Июнь 1899 г.

    Товарищи!

    Та самая полиция, которая могла замучить насмерть бедного рабочего, которая обращается с рабочим, как со скотом, имеет достаточно наглости, чтобы заявлять, что она охраняет порядок... Да, она, действительно, охраняет порядок, но такой порядок, при котором мы создаем своими руками все и не имеем ничего; такой порядок, при котором от наших трудов жиреют наши хозяева, а нам достаются одни только жалкие крохи... Рабочему не позволяют даже жаловаться, когда хозяин прижимает его; рабочим запрещают устраивать стачки против хозяев, чтобы добиться сокращения рабочего дня, для повышения заработной платы. Такой порядок хорош для хозяев, а не для нас. Наш бедный товарищ пал жертвой этого порядка...

    Товарищи! Весь этот порядок держится только вследствие нашей темноты и покорности. Ведь у нас есть могучее средство для защиты наших прав и интересов и для уничтожения ненавистных нам порядков; это средство: объединение и борьба. Объединимся же, товарищи, и сплотимся для борьбы за лучшую долю!!!

    /Революционное движение среди евреев. Сборник первый. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. С. 117-118./

                                                                       Приложение 2.

                         Из прокламации Витебского социал-демократического комитета

                             по поводу убийства М. Кивенсона на идише. Июнь 1899 г.

    Братья и сестры, мы уже видели, как о нас заботится царское правительство. Когда мы только начинаем обдумывать, как улучшить наше положение, оно нас уже бросает в тюрьмы, не дает нам соединиться, собраться вместе и обдумать, как улучшить наше положение, хозяевам же оно дает полную возможность угнетать нас все больше и сильнее; теперь правительство показало, что даже жизнь нашу ставит ни во что; терпимо ли, чтобы всякий шпион, будь он хоть больший вор, чем сам Подворотник, мог без права и суда забирать на улице и обходиться с нами, как ему желательно. Братья и сестры, до сих пор мы все молчали, все переносили, но мера уже полна, - довольно! Кровь нашего брата взывает к нам и требует мести; да, наш враг, рабочие, крепок, но у нас имеется средство, которым можем сокрушить его силу; это средство - наше объединение, наш разум. Наших много; против объединенной и понимающей рабочей массы не устоят наши враги.

    Наши братья из других городов уже давно призывают нас бороться за одно, за освобождение рабочего класса; кровь на шею невинно павшего брата объединит нас в святой борьбе за равенство, свободу и рабочее право.

    /Революционное движение среди евреев. Сборник первый. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. С. 118./

                                                                       Приложение 3.

                                      «Дело контрреволюционной организации

                                    «Союзного бюро» ЦК РСДРП (меньшевиков)»

    Дело контрреволюционной организации «Союзного бюро» ЦК РСДРП (меньшевиков) назначено к слушанию 1 марта с[его] г[ода], в 6 час. вечера, в Колонном зале Дома союзов в специальном судебном присутствии Верховного суда Союза ССР в составе: председательствующего тов. Н.М. Шверника, членов тт. М.Н. Муранова и В.П. Антонова-Саратовского и запасных членов тт. А.В. Артюхиной и Т.С. Прянишникова (рабочий завода «Динамо»). Государственными обвинителями выступают: тт. Н.В. Крыленко и К. Рогинский; защитниками назначены тт. Коммодов и Брауде.

    Обвинительное заключение по делу меньшевистской контрреволюционной организации Громана, Шера, Икова, Суханова и других.

    Процесс «Промпартии» вскрыл перед всем миром реальную опасность интервенции, под угрозу которой поставлен Союз ССР и рабочий класс всего мира. Процесс «Промпартии» вскрыл одновременно связь этой контрреволюционной организации с другими такими же контрреволюционными организациями и с империалистической буржуазией в европейских странах, ставящей те же цели вооруженной интервенции. Выражавшая классовые интересы кулачества эсеровско-кулацкая группа Чаянова-Кондратьева (ТКП) была одной из таких организаций. Не претендуя на социалистические ярлыки, обе эти контрреволюционные группировки, и группа Рамзина, и группа Чаянова-Кондратьева, ставили перед собою задачу восстановления капиталистического строя путем вооруженного вторжения иностранных империалистских банд в СССР.

    Те же цели ставила себе третья контрреволюционная организация - группа российских социал-демократов меньшевиков, руководимая так называемым «Союзным бюро» центрального комитета РСДРП (м). Эта сложившаяся к[онтр]-р[еволюционная] организация из осколков прежних меньшевистских организаций и вновь вернувшихся к политической деятельности отдельных меньшевиков, окончательно оформившаяся к началу 1923 года, наладила старые связи с загранично-эмигрантским меньшевистским центром (группа Дана-Абрамовича-Гарви), вступила в такой же прямой политически-организационный и материальный (в области получения денежных средств) блок с «Промпартией», как и группа Чаянова, но в отличие от последней продолжала на словах прикрываться социалистической фразеологией, продолжала для виду фальшиво отмежевываться от интервентов.

    Платформой, на которой объединились все эти три контрреволюционные группировки, было:

    а) восстановление капиталистических отношений в СССР как общая им всем цель контрреволюционного переворота;

    б) ставка на интервенцию как на единственно возможный и наиболее быстро приводящий к цели путь к низвержению советской власти;

    в) вредительство как основной метод контрреволюционной работы внутри СССР и дезорганизаторская работа в армии;

    г) получение материальных средств в определенной части из одного источника - «Торгпрома»;

    д) организационная связь с правящими кругами западной буржуазии, в частности у меньшевиков, с руководящими кругами II интернационала.

    В этом факте прямого идейного и организационного блока социал-демократов меньшевиков с контрреволюционными организациями промышленной буржуазии («Промпартии») и эсеровско-кулацкой группой (Кондратьева-Чаянова) и их готовность с помощью вооруженной силы международных империалистов раздавить первое в мире пролетарское государство и задушить социалистическую революцию сказалось все буржуазное существо нынешней социал-демократии, продолжавшей на словах двурушническую политику отрицания интервенции, а на деле принимавшей прямое участие в подготовке интервенции вместе с империалистской буржуазией за границей и ее агентами в СССР.

    На основании постановления Президиума ЦИК Союза ССР от 15 февраля 1931 г. прокуратура РСФСР направляет дело о буржуазной контрреволюционной центральной организации российских меньшевиков - так называемом «Союзном бюро центрального комитета РСДРП» - на рассмотрение Специального присутствия Верховного суда Союза ССР.

    /Известия. 27 февраля 1931 г. С. 3./

                                                                                ****

    [1] Доклад прозвучал на XXI Международных Шагаловских чтениях в Витебске 11 июня 2011 г.

    [2] Подлипский А. Розенфельды (Семья жены Марка Шагала) // Шагаловский международный ежегодник, 2003. Витебск: УПП «Витебская областная типография», 2004. С. 126-127; Шишанов В. "Эти молодые люди были ярыми социалистами..." // Бюллетень Музея Марка Шагала. Выпуск 13. Витебск, 2005. С. 64-74.

    [3] Гинзбург Александр Константинович // http://slovari.pda.yandex.ru.

    [4] Отчет о состоянии Витебской гимназии за 1894 - 1895 учебный год. Витебск: Губернская типография, 1896. С. 61.

    [5] Юлиус Липперт (1839-1909) - австрийский историк и этнограф, представитель эволюционного направления в этнографии и истории культуры.

    [6] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего движения // Революционное движение среди евреев. Сборник первый. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. С. 104-105.

    [7] Там же. С. 105-106.

    [8] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 100.

    [9] Льнопрядильная фабрика Бельгийского акционерного общества «Двина», на которой работало около 1000 рабочих, появилась только в 1900 г.

    [10] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 107.

    [11] Из выступления Цоглина (Давида Каца) на заседании секции по изучению революционного движения среди евреев при обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев 8 мая 1928 г. (Революционное движение среди евреев. Сборник первый. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. С. 130).

    [12] Национальный исторический архив Беларуси, ф. 2496, оп. 1, д. 4973, л. 4; Памятная книжка Витебской губернии на 1900 год. Витебск, 1900. С. 30; Памятная книжка Витебской губернии на 1909 год. Витебск, 1909. С. 110..

    [13] Шишанов В. «Эти молодые люди были ярыми социалистами...» С. 67.

    [14] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 107.

    [15] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 109.

    [16] Там же. С. 110.

    [17] Гинзбург А.М. (Наумов). Воспоминания // История Екатеринославской социал-демократической организации, 1889-1903. Екатеринослав, 1923. С. 149.

    [18] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 110-111.

    [19] Шагал Б. Горящие огни. Перевод с французского Н. Мавлевич. М.: Текст, 2001. С. 312.

    [20] Гинзбург А.М. (Наумов). Воспоминания. С. 150.

    [21] [Гинзбург А.М.] Начальные шаги витебского рабочего. С. 113.

    [22] Там же. С. 107.

    [23] Из выступления Г.И. Лурье (Альберта) на заседании секции по изучению революционного движения среди евреев при обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев 8 мая 1928 г. (Революционное движение среди евреев. Сборник первый. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. С. 116-119).

    [24] Там же. С. 120.

    [25] Там же. С. 121.

    [26] Гинзбург А.М. (Наумов). Воспоминания. С. 150.

    [27] Там же. С. 157.

    [28] Из выступления Г.И. Лурье (Альберта) на заседании секции по изучению революционного движения среди евреев при обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев 8 мая 1928 г. (Революционное движение среди евреев. Сборник первый. С. 119).

    [29] Шишанов В. «Эти молодые люди были ярыми социалистами...» С. 65.

    [30] Там же.

    [31] Там же. С. 67.

    [32] Гинзбург А. (Наумов). Из истории группы «Южный Рабочий» // История Екатеринославской социал-демократической организации, 1889-1903. Екатеринослав, 1923. С. 318.

    [33] Там же. С. 317-319.

    [34] Там же. С. 319.

    [35] Там же. С. 326-328.

    [36] Шишанов В. "Эти молодые люди были ярыми социалистами..." С. 69.

    [37] Там же. С. 68.

    [38] Там же. С. 70.

    [39] Там же.

    [40] Гинзбург Александр Константинович // http://slovari.pda.yandex.ru.

    [41] Сведения из дела, заведенного в полиции на Хану Розенфельд (Шишанов В. "Эти молодые люди были ярыми социалистами..." С. 69).

    [42] Шишанов В. Марк Шагал: этюды к биографии художника по архивным делам // Шагаловский сборник. Выпуск 3. Минск: Рифтур, 2008. С. 175.

    [43] Шагал М. Моя жизнь. М.: Эллис Лак, 1994. С. 118-119.

    [44] Упоминается об этом в одном из документов, датированных мартом 1905 года (Шишанов В. «Эти молодые люди были ярыми социалистами...» С. 70).

    [45] Шагал Б. Горящие огни. С. 171.

    [46] Речь, произнесенная председателем Общества протоиереем Неофитом Любимовым на первом торжественном собрании общества борьбы с народным пьянством, которое прошло в Московском епархиальном доме 28 сентября 1910 г. // http://www.pravolimp.ru/lihov/obshestvo_borbi_s_narodnim_pyanstvom.

    [47] Гинзбург Александр Константинович // http://slovari.pda.yandex.ru.

    [48] Там же.

    [49] Т. С. Гинзбург Абрам Моисеевич (псевд. Г. Наумов) // http://socialist.memo.ru/lists/bio/l5.htm.

    [50] Гинзбург Абрам Моисеевич // http://lists.memo.ru/d8/f415.htm.

    [51] Розенфельд Б. А. Пространства, времена, симметрии. Воспоминания и мысли геометра. Часть первая. Воспоминания. С.7 // http://www.math.psu.edu/katok_s/Memoirs.html.

    [52] Подлипский А. Розенфельды (Семья жены Марка Шагала). С. 127.

    /Бюллетень Музея Марка Шагала. Выпуск 19-20. Витебск: Витебская областная типография, 2011. С. 125-136./