ЎЎЎ 5. Уршуля Джакуская. Адам Рыгор Каменскі Длужык у працах розных аўтараў. Ч. 5. 1980-1989. Койданава. "Кальвіна". 2014.

    Б. П. Полевой

                 ПЛАВАЛ  ЛИ  И. М. РУБЕЦ  ОТ  ЛЕНЫ  ДО  КАМЧАТКИ  В  1662 г.?

    В 1951 г. член-кор. ЛН СССР Л. В. Ефимов в 24-м сборнике «Вопросов географии» (см. с. 425-130) опубликовал статью «К вопросу о повторении походя по трассе исторического плавания С. Дежнева 1618 г.», в которой Впервые обратил внимание на то, что якутские власти летом 1661 г. выдали казачьему десятнику Ивану Меркурьеву Рубцу восьмисаженный коч «на службу за море на Анадырь реку». А. В. Ефимов [7, с. 101] справедливо отмечал: «Само собой разумеется, что через Анадырский хребет мореходный коч по сухопутью доставить в «Заносье» никакими средствами не было возможности». И, Ефимов, естественно, сделал единственно возможный вывод, что этот факт «свидетельствует о намерении послать И. Рубца на Анадырь морем, причем, в отличие от похода Дежнева, этот поход был назначен не из Нижнеколымского зимовья¹, а из Якутского острога» (там же).

    Ефимов писал о «намерении», ибо по документам стало известно, что уже 4 августа 1661 г., «плавучи вниз по Лене реке повыше Нижнего Столба в лайдах», коч Рубца был разбит в бурю [14, с. 333]. Казалось, этот план так и остался неосуществленным. Несколько позже даже само «намерение» якутских властей было взято под сомнение. Дело в том, что год спустя, 17 июля 1662 г., в Якутске тоже был дан большой коч казачьему десятнику Панфилу Мокрошубову для службы «па Анандырь реку» [14, с. 331-335]. Однако документально установлено, что Мокрошубов на коче доплыл только до Колымы [24, с. 290], а оттуда пошел зимним сухим путем с колымского Анюя к верховьям Анадыря.

    Но была ли гипотеза А. В. Ефимова опровергнута? Наши архивные изыскания показали, что она заслуживает самого пристального внимания. Выяснилось, что Иван Рубец все-таки совершил плавание, которое может быть отнесено к числу самых замечательных русских плавании па востоке в XVII в. В публикуемой статье мы последовательно расскажем, как это удалось установить.

    Начнем с анализа любопытнейшего черновика «наказной памяти», врученной Ивану Рубцу в Якутске в июле 1661 г. [I, л. 26-42]. Этот ценный документ, хранящийся в архиве Ленинградского отделения истории СССР, к сожалению, не был знаком А. В. Ефимову. На первый взгляд кажется, что его текст является почти дословным повторением аналогичной, более ранней «наказной памяти» стрелецкому сотнику Амосу Михайлову, посланному на Анадырь в июле 1656 г. [6. с. 70-80]. Однако в ней оказались существенные изменения. По тексту чернового варианта «памяти» видно, что первоначально Рубец должен был морем дойти только до Алазеи, а оттуда посуху перейти в первую «колымскую столицу» Среднеколымский острожек и уже потом отравиться обычным путем с колымского Анюя через волок на Анадырь. Однако позже вводную часть «памяти» изменили и она стала гласить: «...служилому человеку десятнику казачью Ивашку Рубцу, да с ним служилым людям: итти им на великого государя службу из Якутцкого острогу вниз по Лене до устья Лены реки, где пала в море и по морю на Индигирку и на Алазейку и на Ковыму реки и с Ковыми на новую на Ананлырь реку для того, что в прошлом во 164-м (1650) — Б. П. году писали в Якутцкий острог к стольнику и воеводе к Михаилу Лотыженскому да к дьяку к Федору Тонкову с той Анандыря реки служилые охочие люди Сенька Дежнев, да Микитка Семенов, а в отписке написано нашли они на усть Анандыря реки за губою коргу вышла в море, а на той корге морской зверь морж ложитца много и того моржевого заморного зуба на той корге служилые и с ним промышленные люди промышляли и заморный зуб брали» [I, л. 26]. Уже этот отрывок создает впечатление, что Ивану Рубцу было поручено морским путем идти от Лены до того самого места, где на море за Анадырской губой, на корге, велся промысел моржовой кости. Любопытно особое запрещение, включенное в последнюю часть той же «наказной памяти»: «Да ему ж, Ивашку с товарищи, пловучи вниз Леною и морем до Индигирки и до Алазейки и до Ковыми и до Анандыря рек. в дороге беглых и безпроезжих никого служилых и торговых и промышленных людей на суды к себе отнюдь не принимать и на Анандырь не свозить» [I, л. 39] Но эта фраза чисто механически повторяла то, что уже было в тексте «памяти» Амосу Михайлову [6, с. 80].

    Особенно показательно разрешение Ивану Рубwу использовать на корге служилых людей, «которые ныне с ним посланы и которых примет на усть Анандыря реки» [I, л. 27]. Итак, первых анадырских казаков Иван Рубец должен был принять не в Анадырском остроге, куда он обязан был пройти после промысла, а еще на устье Анадыря. Следовательно. А. В. Ефимов был прав: в Якутске, действительно, желали, чтобы Иван Рубец как можно быстрее морем добрался до корги около устья Анадыря — до «промыслища» моржовой кости. Чем же было вызвано это решение?

    Конечно, прежде всего важным открытием Семена Дежнева. Ведь Дежнев не только открыл недалеко от устья Анадыря богатейшую моржовую коргу², но и доказал, что к устью Анадыря можно пройти морем. А необходимость отправки Ивана Рубца морем определялась тем, что для успешного промысла моржовой кости в районе корги пеобходимо было иметь более надежный морской коч усть-кутской постройки. Ведь еще С. И. Дежнев сообщал, что на Анадыре лес плохой [6, с. 22: 22, с. 139]. Следовательно, на Анадыре кочи строились менее надежные, чем ленские. Кроме того, на Анадырскую коргу надо было доставить немалые грузы, которые было бы трудно перевезти через волок посуху, да и в первую очередь они нужны были на самой корге. О том, что именно было выдано Ивану Рубцу в 1661 г. и что он должен был доставить на Анадырь, можно судить по следующей записи в «Книге расходной судов и судовых припасов за 169» (1661) г. — Б. П.: «Июня в 6 день посланы великого государя на службу за море на Анандырь реку, десятник козачей Ивашко Рубец, а с ним послано якутцких служилых людей 6 человек. И тем служилым людям дан коч мерою 8 сажен (более 17 м. — Б. П.), да судовых снастей 2 дрога, да завозу мерою 30 сажен, да ног и возжей и скутов и роки и подзору 120 сажен, завозу 50 сажен, на обшиваны к парусу 48 сажен, бечевы, лотка шестерик, шейм 23 сажени, да из бечевы на возжи 40 сажен, якорь весом полтора пуда, якорь же весом полтретья пуда, 2 напарьи, долото, пешня, да для звериного промысла 30 спиц железных моржевых, 2 сверла, тесла, да 11 гривенок прядена на шитье к парусу и на починку к сетям, да на парус 600 аршин холсту нового, да 16 гвоздей четверных да 600 скоб судовых, да для весу кости рыбья зубу, безмен пудовой, гиря медная» [14, с. 328-329, в подлиннике цифры даны словами, IIIк, л. 65-65 об.]³.

    Из другого архивного документа видно, что Ивану Рубцу дополнительно было дано значительное количество олова, куяк (панцырь), якутские пальмы (ножи) — 10 штук, 150 саженей сетей, большой тяжелый котел и др. (I, л. 42).

    Ясно, что такой коч нужен был в первую очередь для службы на море, а основные тяжелые грузы, особенно 30 железных «спиц» и большой котел, — для расширения промысла на самой корге.

    Удалось найти и еще одну запись о посылке Рубца на Анадырь, в «Заносье», морским путем. В росписи судовых запасов в Якутске в 1662 г. оказалась запись о том, что «Иван Бакшеев Рубец»⁴ был «в 169 году» отпущен «за Нос на коче с служилыми людьми» [IIIв, л. 46].

    Но одно — планы, а другое — их реализация. Тут у Рубца возникли немалые трудности. Мы уже знаем, что в низовьях Лены погиб его коч. Погибла и часть грузов [14, с. 333]. Однако эти несчастья не остановили Рубца. Он пересел на коч казака Ивана Хворова, который был отправлен на службу на притоки Колымы — Омолон (Блудную), Пенжину и Чендон (Гижигу).

    Свое совместное плавание Иван Рубец и Иван Хворый начали с низовьев Лены. Весною «170 года», т. е. 1662 г., они вышли из устья Лены. В пути они заходили в Нижнеянское зимовье. Впоследствии предшественник Ивана Рубца на Анадыре Курбат Иванов писал: «...в 170 году Иван Рубец шел морем и продовал на Яне холсты» [23, с. 347].

    Иван Хворый должен был идти по морю на коче только до Колымы. В низовьях Колымы ему предложено было пересесть па дощаник для дальнейшего плавания на колымский Омолон [I, л. 1]. Этот дощаник он должен был получить у колымского приказного «Втора Катаева» (там же). А Иван Рубец отправился на Анадырь. Но как? Вот тут-то и оказались странные «неувязки». Если бы он, как до сих пор полагали, пошел традиционным путем с Колымы на Анюй и далее через волок на верховья Анадыря, то, очевидно, он должен был бы в первую очередь попасть в Анадырский острог. До Колымы Рубец дошел летом «170 г.», а в Анадырский острог он смог попасть, по его собственным словам, почему-то только «в 172 г.». В своих челобитных и отписках он неоднократно повторял: «...в 172 году по указу великого государя пришел он, Ивашка, в Анадырский острожек и принял великого государя казну и аманатов и ясачное зимовье у Курбата Иванова» [IIIз, л. 3 и 5].

    «Наказная память» обязывала Ивана Рубца по прибытии в Анадырский острожек немедленно «выслать» Курбата Иванова «с ясачною и з десятиною соболиною и з денежною и со всякою казною и с костью рыбья зуба, что у него Курбата заедет и с книгами в Яктцкий острог» [II, л. 26]. Иван Рубец так и поступил, но только «в 172 г.» (так утверждал он). Анюнские юкагиры тоже отмечали, что после сдачи Анадырского острога Курбат Иванов волоком перешел на Колыму «в 172 г.» [9, с. 112]. Однако сам Курбат Иванов впоследствии (30 июля 1065 г.) писал, что он дошел до Колымы еще «в 171 г.» [23, с. 289]. Анадырские казаки и промышленные люди также утверждали, что Рубец смог дойти до Анадырского острога «в осень во 171 голу» [IIIд. л. 18].

    Сопоставляя все эти даты, можно уверенно сделать вывод, что прием Анадырского острога Иваном Рубцом от Курбата Иванова происходил лишь осенью 1663 г.: ведь «171 г.» кончился 31 августа 1663 г., а «172 г.» начался с 1 сентября 1663 г. И тут, естественно, возникает новый вопрос: где же пребывал Рубец с лета 1662 г. до осени 1663 г.?

    Поиски ответа на этот вопрос в архивных документах привели к нескольким новым важным находкам. Прежде всего удалось найти любопытнейшую жалобу 48 анадырцев (от 30 июля 173 г, т. е. 1665 г.), в которой оказалось ценнейшее упоминание о том, что Иван Рубец «в прошлом де 170-м году» пришел «для промыслу кости моржевого зуба» на Анадырскую коргу «двемя ночами с служилыми и торговыми и охочьими людьми» [IIIд. л. 18; см. подтверждение: IIIж, л. 18]. Показательно, что за несколько месяцев до этого —16 сентября 1651 г. — анадырский приказной Курбат Иванов сообщил с тревогой, что он на Анадыре остался без кочей. Последний его коч около Анадырской корги (за несколько сот километров от Анадырского острога, откуда писал К. Иванов) был раздавлен льдами. И Курбат Иванов сетовал: «...а коч покинули и судовую снасть..., а вперед коча нет и итти будет неведомо на чем на коргу» [IIIб, л. 180]. А теперь сразу же у корги появились целых два коча!

    Вспомним, что в том же «170 г.», летом, Рубец еще плыл с устья Лены на Яну и Колыму. И в том же «170 г.» он оказался на Анадырской корге, не побывав в Анадырском остроге, не встретившись с Курбатом Ивановым. Естественно, невольно возникает мысль, что Иван Рубец смог исполнить основное требование его «наказной памяти» — пройти на коче прямо, морем за одну навигацию на Анадырскую коргу. Видимо, он воспользовался тем самым кочем. на котором он до Колымы плыл вместе с Иваном Xворовым. В пользу этого предположения говорит и еще одна деталь: на Колыме от приказного Втора Катаева ходивший с Рубцом Федор Лаптев получил из казны «лодку набойницу для заносной службы» [IIIб, л. 83]. На запрос, куда девалась эта лодка, Лаптев сообщил, что выданный ему «карбас» (!) находится уже на Анадыре и там он был оценен торговыми людьми в 2 рубля [IIIб, л. 84].

    Второй коч, поплывший вместе с кочем Ивана Рубца на Анадырскую коргу, явно принадлежал «промышленным людям», которые примкнули к Рубцу в надежде принять личное участие в сборе ценнейшего «рыбьего зуба» — моржовой кости. И тот факт, что оба коча тогда же, летом «170» (1662) г., дошли до Анадырской корги. говорит о том, что это были хорошие, быстроходные «ленские кочи» (усть-кутской постройки).

    В пользу этого же вывода говорит и выявленный автором текст росписи XVII в., в которой сказано, что русские мореходы с Колымы «как льды пропустят бывают парусом на кочах однем летом, а как льды не пропустят и тогда ход бывает по три года до промыслища» [II, л. 20].

    Да это так и было. Семен Дежнев впервые с Колымы поплыл на восток еще в 1646 г., а свое успешное плавание он смог совершить лишь на третий год, в 1618 г. Но плавание 1648 г. можно считать лишь условно плаванием «до нромышлища», ибо Семен Дежнев открыл Анадырскую моржовую коргу только в 1652 г. А вот плавание П. М. Рубца было, как видно по его «наказной памяти», специально предпринято «до промыслища». И цитированный текст [II, л. 20], как и аналогичный, несколько искаженный текст росписи к чертежу Сибири 1673 г. [26, с. 53-51], ясно показывает, что Чукотский полуостров («нос», который «насилу обходят») огибал не только Семен Дежнев.

    Таким образом, приведенные данные, действительно, говорят о том, что казачий десятник Иван Меркурьев Рубец, по-видимому, смог успешно исполнить данный ему главный наказ — морем дойти до самой Анадырской моржовой корги и также в соответствии с «наказной памятью» (I, л. 27] в том же «170» (1662) г. попытаться начать там промысел.

    Но на Анадырской корге Ивана Рубца ожидало полное разочарование: ни «заморной» кости, ни моржей, несмотря на наличие специальных «спиц» для их убоя, он так и не смог добыть. Причина была одна — сказались последствия хищнического промысла предшествующих лет. Еще в 1661 г. предшественник Ивана Рубца Курбат Иванов сетовал: «...а зверь морж стал напуган, выйти из моря на берег и летчи не смеет» [IIIа, л. 184]. Так было и летом 1662 г.: «Зверь в море отпятился»,— жаловались анадырны [IIIд, л. 18].

    Именно из-за неудачи промысла на корге Иван Рубец решил на двух кочах плыть на юг в поисках новых лежбищ. Он знал, что моржи имеются и южнее Анадыря. Еще в конце 50-х годов XVII в. казаки, служившие на Чендоне (Гижиге), проведали о существовании моржей на Беринговом море, где-то и северной части Камчатки [подробнее см. 16, с. 232].

    Интересовала Ивана Рубца и возможность присоединения к русскому государству «новых землиц». «Наказная намять» обязывала его обратить особое внимание на те из них, которые «поблиску прилегли к той же Анандыре реке» [I, л. 28]. Он должен был подчинить Московскому государству «новых землиц неясачных юкагирей и всяких иноземцев розных языков, которые по тем рекам и по иным стороним рекам живут» (там же). Вместе с тем ему поручалось начать собирать «соболи добрые с пупки и с хвосты и шубы собольи и ожерелья и напольники и пластины собольи и шубы горностальные и бобры и кошлоки черные и чернокарии и карие и рыжие и лисицы черные и чернобрые и бурые и черночеревые и сиводушатые и рыси и выдры и песцы черные и голубые с лапы и хвосты [I, л. 29]. Естественно, такую пушнину надо было искать тоже в основном южнее Анадыря, в лесных районах. Вот почему Иван Рубец с Анадырской корги охотно пошел на двух кочах на юг.

    Этот южный поход продолжался долго. И именно поэтому Иван Рубец попал в Анадырский острог так нескоро — лишь осенью 1663 г. При этом из-за неосторожности и самонадеянности он погубил свои кочи, на которых плавал в 1662-1663 гг. 30 июля 1665 г. анадырцы, перечисляя «озорнячества» Рубца, с горечью отмечали: «...как шел с моря с корги и пришед в осень во 171 году кочи покинул недошед до Анадырского острогу верст 10 и больши, а все |в] невсоветице своей и пришед неясачные люди коряки те кочи сожгли и под острогом 3 человека убили» [IIIд. л. 18]. До острога участники плавания дошли на карбасах. А это означает, что кочи были «покинуты» не потому, что они вмерзли в лед, а потому что они из-за малой воды не смогли подняться выше, к острогу. Следовательно, эти кочи имели большую осадку, чем кочи, строившиеся на Анадыре.

    Так впервые Иван Рубец появился в Анадырском остроге. После Семена Дежнева именно он первым пришел в район Анадырского острога со стороны моря. Все остальные анадырские приказные XVII в. приходили в острог со стороны колымского (анюйского) волока.

    В Анадырский острог Рубец явился с весьма большой добычей. И ему не терпелось ее поскорее вывезти на Лену. Поэтому вскоре после ухода Курбата Иванова Рубец сам решил уйти с Анадыря на Колыму через анюйский волок [IIIд, л. 45]. Он самовольно сдал острог Даниилу Филиппову, который в прошлом служил еще с Семеном Дежневым. Впоследствии, в 1665 г., анадырцы с гневом писали: «...он до Ивашко, наплутав и... не дождався в свое место перемены з государевы службы збежал покиня Анадырской острог и великого государя аманатов и казну» [IIIд, л. 19]. В пути, «на камне на Анандырском хрепту», Иван Рубец встретил казака П. Мокрошубова и почему-то решил вернуться назад, на Анадырь. Полагают, что он «убоялся» наказания за самовольно оставленное место службы на Анадыре. Возможно, он хотел сдать острог Мокрошубову, но этот акт почему-то не состоялся. Позже Рубец утверждал, что он пошел в сторону колымского Анюя будто бы только для сбора ясака с местных чюванцев.

    Дальнейшее изучение документов показало, что после самовольной отлучки зимой 1663/64 г. на анадырско-аиюйскнй волок Иван Рубец уже ни разу не покидал Анадырь вплоть до 1666 г., когда его сменил новый приказной Никита Катасонов. Видимо, Рубец опасался за судьбу своих богатств, привезенных из южного похода. Катасонов арестовал его в 1666 г. за попытку скрыть от казны свои «прибытки». Он утверждал, что Рубцу удалось для себя собрать всякого добра на целых 1050 рублей [IIIг, л. 66]. Для тех времен это была колоссальная сумма: ведь тогда рядовой казак получал всего 6 рублей годового жалованья. Почти все добытое Рубцом было у него отобрано. В описи «якутской архивы» 1703 г. [IIIн, л. 229) упомянут «Столп, в нем дело казака Ивашка Рубца в грабеже животов ево в Онадырском острожке прикащика сына боярского Никиты Катасонова 180 (1671-1672) Н. П. года... В нем двести сорок ставов». К сожалению, пока это дело разыскать не удалось. А оно, безусловно, представило бы для нас большой интерес, потому что в этом деле шла речь и о вещах, добытых Рубцом еще во время южного похода 1662-1663 гг. И позже анадырцы обвиняли Рубца в том, что он в походе лично ходил с барабаном от юрты к юрте, отбирая добро у местных жителей [IIIд, л. 6, 12-13].

    Но спрашивается: куда же на юг так долго, в 1662-1663 гг., ходил Иван Рубец?

    Мне уже приходилось писать о находке челобитной Ивана Рубца 1668 г., в которой говорилось, что в прошлом он сам ходил «вверх реки Камчатки» [15]. Еще в 1964 г. я указывал, что это могло быть не ранее 1662 г. и не позднее 1668 г. Теперь становится очевидным, что Иван Рубец смог попасть на р. Камчатку в 1662-1663 гг. Видимо, в 1662 г. он доплыл до р. Камчатки, зиму 1662/63 г. провел в верховьях Камчатки. Скорее всего, он зимовал на р. Никул в верховьях Камчатки. На чертеже Камчатки Ивана Козырсвского 1726 г. у р. Никул стояло пояснение: «Зимовья два были. В прошлых годах из Якуцка города морем на кочах были на Камчатке люди, а которые у них в аманатах сидели, те камчадалы и сказывали, а в наши годы с оных стариков ясак брали, два коча сказывали и зимовья знать и поныне» [1, с. 221; 13, с. 43].

    Это известие поразительно точно соответствует добытым нами новым сведениям о плавании Ивана Рубца. Действительно, Рубец шел из Якутска и дошел морем до самой р. Камчатки, и у него на последнем этапе плавания было именно два коча. Но на это можно возразить: еще П. И. Огрызко [13, с. 36-47] утверждал, что это сообщение относилось к дежневцу Федоту Алексееву Попову. Однако что же более вероятно: пребывание здесь Федота Алексеева или Ивана Рубца?

    Документы середины XVII в. говорят, что Федот Алекссеев умер от цинги где-то около устья Анадыря. Об этом сообщалось еще в отписке С. И. Дежнева 1655 г. [6, с. 27; 22, с. 132]. Иван Рубец, как теперь установлено документально, действительно, ходил «вверх реки Камчатки» (15, с. 130-131].

    Если Иван Рубец как анадырский приказной имел право организовать сбор ясака, то торговый человек Федот Алексеев такого права не имел. Потому-то еще в мае 1648 г. Федоту Алексееву вместе с другими «торговыми и промышленными людьми» пришлось у колымского приказного Втора Гаврилова особо «прошать» отпустить в поход в качестве приказного казака Семена Дежнева [17]. Но Семен Дежнев явно на Камчатке не был, и потому один Федот Алексеев Попов, безусловно, не имел права как торговый человек собирать ясак.

    Особенно показателен следующий расчет. Ительмены в начале XVIII в. не отличались большим долголетнем. К тому же ительмены часто убивали своих стариков. Иван Кирилов [8, с. 30] еще в конце 20-х годов XVIII в. писал об ительменах: «...об них сказывают, когда кто состареется, таких живых в землю закопывают». Даже если допустить, что старикам-ительменам при появлении юного Ивана Козыревского на верхней Камчатке — в 1703 г. — было уже 60 лет, то в 1648 г. им было 5 лет, а в 1662 г.— 19 лет. Поэтому сообщение Ивана Козыревского о русских, живших на р. Никул, скорее могло относиться к плаванию Рубца, чем к плаванию Федота Алексеева Попова. Показательно, что в начале XVIII в., во время пребывания на Камчатке Ивана Козыревского, во всем Ленском крае уже не осталось в живых ни одного дежневца, хотя русские в отличие от ительменов нередко доживали до глубокой старости. Да и сама версия о плавании дежневца Федота Алексеева Попова до р. Камчатки давно вызывала сомнение у серьезных исследователей: ведь она возникла только 88 лет спустя после плавания С. И. Дежнева. Впервые ее выдвинул в 1737 г. историк Г. Ф. Миллер, да и то только в качестве гипотезы. Но даже его ученик С. П. Крашенинников, главный виновник ее широкого распространения, сам признавал [10, с. 474], что «несколько сумнительно» как само пребывание дежневца Федота Алексеева на Камчатке, так и то, что «Никул речка Федотовщиной по имени его называется», поскольку из отписки С. И. Дежнева видно, что Федот Алексеев умер от цинги недалеко от Анадыря.

    Л. С. Берг [2, с. 3] в нескольких своих работах также относил версию о пребывании дежневца Федота Алексеева на Камчатке к числу «темных слухов». Однако после находки хорошо известной Г. Ф. Миллеру и С. И. Крашенинникову карты Камчатки И. П. Козыревского 1726 г. с цитированной надписью о двух кочах историк И. И. Огрызко [13] поспешил объявить, что ему удалось снять «налет сомнения» и «окончательно доказать», что на Никуле поселились дежневцы. При этом И. И. Огрызко [13, с. 45] патетически вопрошал: «Кто же еще из русских мог быть в середине XVII в. на Камчатке?». Наша статья как раз и дала на этот вопрос документально обоснованный ответ. Умаляет ли это сколько-нибудь значение исторического плавания Семена Дежнева? Нисколько! Наоборот, раскрывает еще одну большую заслугу Дежнева: ведь если бы до Якутска своевременно не дошла информация об его открытиях, то плавание Ивана Рубца с Лены до р. Камчатки вообще не состоялось бы, ибо именно он (Дежнев) указал на существование прямого водного пути до Камчатки и возможность его практического использования.

    По-новому можно истолковать и некоторые сообщения С. П. Крашенинникова о русских, живших в середине XVII в. на р. Никул. Когда в 1738 г. С. П. Крашенинников расспрашивал старожилов Камчатки, то старейший казак Михаил Кобычев заявил, что среди первых русских, прибывших па р. Камчатку, находился также «Фома промышленный» [10. с. 470]. Несомненно, здесь идет речь о старейшем «промышленном человеке» Анадыря Фоме Семенове Пермяке, у которого, как видно по анадырским документам 60-х годов, тогда было два прозвища — «Медведь» [IIIл, л. 2) и «Старик» [IIIл, л. 2; IIIм, л. 1]. С Анадырской корги он плавал с Рубцом. Но на Анадыре он, действительно, служил еще при Семене Дежневе.

    Вместе с тем подтверждаются также и сообщения С. П. Крашенинникова [10, с. 740], а также Г. В. Стеллера [30, с. 222] о том, что среди прибывших на Камчатку были серьезные распри из-за женщин. Сами анадырские казаки, промышленные и торговые люди в 1665 г. жаловались на то, что на корге и в море Иван Рубец «...з 2 бабами... всегда был... в беззаконстве и в потехе... и с служилыми и торговыми и с охочими и промышленными людьми не в совете о бабах» [IIIд, л. 18]. И анадырцы многие свои неудачи — вплоть до исчезновения моржей на корге — приписывали «несблудству» Рубца (там же).

    Конечно, эти совпадения очень показательны. И они также говорят в пользу того, что именно группа Ивана Рубца смогла морем дойти на двух кочах до р. Камчатки.

    Напомним, что в ряде письменных источников конца XVII — начала XVIII в. имелись сообщения о каком-то неизвестном плавании с р. Лены прямо до Камчатки. Так, в знаменитой книге «Северная и восточная Татария» голландского географа Николая Витсена имеется следующее известие: «Ледяной мыс (Чукотский полуостров. — Б. П.), согласно мнению многих, заканчивается островами. В Ледовитое морс промышленные люди выходят из реки Лены, плывут в течение лета вдоль берегов, огибают этот мыс и доходят до берегов около реки Камчатки, где бьют китов и тюленей, и на то, чтобы доплыть дотуда и провести там промысел и вернуться назад, они затрачивают три с половиною или четыре месяца» [31, с. 376]. Действительно, Иван Рубец смог за одно лето 1662 г. доплыть с устья Лены до р. Камчатки, да еще ради морского промысла.

    Впрочем, Н. Витсен отнюдь не был первым иностранцем, который услышал о плавании 1662 г. Еще в середине 60-х годов XVII в. какие-то сведения о таком плавании дошли до поляка Адама («Гришки») Каменского-Длужика, находившегося в 1662-1668 гг. в якутской ссылке. И когда уже в Польше в начале 70-х годов XVII в. Каменский-Длужик написал свои воспоминания о пребывании в Сибири, он даже сочинил рассказ о своем участии в трудном морском плавании с р. Лены вокруг всей северо-восточной части Сибири вплоть до... Амура! [См.: 23, с. 388; 20, с. 276). Видимо, до Каменского-Длужика в Якутске дошли какие-то слухи о плавании 1662 г.

    В 1715 г. Григорий Новицкий в своем тобольском «Кратком описании о народе остяцком» тоже отмечал, что отдельные русские мореходы, плававшие в «льдистое окиян морс», и «самыя дальние камчатские страны иногда ветром носимы досязают» [11, с. 23].

    В 1726 г. в Лейдене был опубликован на французском языке перевод «Истории» хивинского историка Абульгази, который был обнаружен в Тобольске шведскими пленными. К этому переводу была приложена «Новая карта Северной Азии», на которой с южной стороны Чукотки стояла надпись: «Здесь проходили суда русских, чтобы идти в Камчатской». А в примечаниях к указанной книге говорилось: «Вплоть до нашего времени полагали, что Азия на северо-востоке соединяется с Америкой и поэтому считали, что Ледяным морем невозможно плыть в море Восточное. Но после открытия страны Камчатки положительно известно, что Америка не соединяется с Азией, поскольку суда России плывя вдоль твердой земли миновали мыс Святого носа и отправились торговать с камчадалами на берегу моря Восточного к широте 50° и для этого им пришлось пройти между материком и великим островом («Большой землей»! — Б. П.), который имеется на северо-востоке мыса Святой нос» [28. с. 108-109].

    В 1727 г. в Амстердаме вышла аналогичная карта «Азиатской России». На ней у того же Святого нос? по-французски было  написано: «Русские, идущие с Лены и других рек, прошли здесь с их судами, чтобы начать торговлю с камчадалами» [29, перед с. 221]. Наконец, в 1730 г. вышла знаменитая Большая карта Сибири самого Страленберга, на которой у Святого носа, находящегося между устьями Яны и Индигирки, начиналась длинная надпись на латинском языке: «Отсюда русские, пересекая море, загроможденное льдом, который северным ветром пригоняет к берегу, а южным отгоняет обратно, достигали с огромным трудом и опасностью для жизни земли Камчатки» [12, с. 61].

    Теперь стало очевидным, что это известие относилось к плаванию 1662 г. Напомню, что Иван Рубец был уроженцем г. Тобольска и последние годы своей жизни провел на родине.

    В Тобольске, Енисейске и Якутске аналогичные сообщения услышал в 1725-1726 гг. Витус Беринг. Даже в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 16 марта 1730 г. (№ 22, с. 88) в кратком сообщении о Первой Камчатской экспедиции указывалось, что Беринг «от тамошних жителей известился, что пред 50 или 60 летами некое судно из Лены к Камчатке прибыло» [4, с. 108-112; 5. с. 38]. Здесь, несомненно, шла речь о коче Ивана Рубца! Когда Беринг впервые услышал это в Сибири, после плавания Рубца прошло 63 года, а плавания Семена Дежнева — 77 лет. Аналогичное сообщение 1728 г. о прибытии судна «из устья Лены... в Камчатку» еще за «50—60 лет до этого» было включено и в известную Черепановскую летопись [25, с. 59].

    Примерно в те же годы английский купец Кремон, прибывший в Петербург для ведения торга в Персии, услышал от руководителя адмиралтейства Н. Ф. Головина пересказ сообщения местных жителей, живущих по рекам северо-востока, о том, что в прошлом предки русских «часто» (!) плавали через северо-восточный пролив до Камчатки [27, с. L-LI].

    О плаваниях русских в XVII в. вокруг Чукотского полуострова не раз писали участники Второй Камчатской экспедиции — Яков Линденау, Мартин Шпанберг, акад. Г. Ф. Миллер и др.

    Конечно, при анализе такого рода известий необходимо всегда стараться понять, где шла речь о плавании Семена Дежнева в 1648 г., а в каком случае — о плавании Ивана Рубца в 1662 г. Так, скажем, в сообщении Якова Линденау [23, с. 110] о плавании на многих кочах от Колымского среднего зимовья, «где прежде ярмонга бывала», вокруг Чукотской земли, несомненно, говорилось о плавании Семена Дежнева, Которое началось не из Нижнеколымска, а из Среднеколымска.

    Поиск новых документов о плавании Ивана Рубца и его спутников в 1662 г.. безусловно, необходимо еще продолжить. Но надежд на успешные находки не так уж много. Многие документы, составленные в тот период на Анадыре и близлежащих реках, погибли. Сам Рубец однажды выразил свое сожаление, что его различные «росписи идучи в Якутцкой острог на море с ясачными книгами потонули» [IIIе, л. 110]. И в самом Якутске также отмечали: «...против его Ивашки челобитья выписать неисчева и ведать не почему, потому что с Анандыря реки о той ево, Ивашкиной, косте в Якутцком остроге в съезжей избе отписок и книг и ведома никакова нет» [IIIз, л. 6].

    Вместе с тем следует учесть, что в период своей службы на Анадыре Иван Рубец предпочитал не упоминать о р. Камчатке. Дело в том, что «наказная память» запрещала ему «сходить» на «дальние реки». Он имел право собирать ясак лишь «поблиску» от Анадыря. И поэтому он предпочитал говорить весьма туманно лишь о походе «в коряки». Тем не менее еще в 1064 г. какие-то сведения о самовольном походе Рубца дошли до Якутска, а поэтому в 1665 г. посланному на Анадырь новому приказному Никите Катасонову якутский воевода И. Ф. Кутузов-Голенищев повелел «сыскать про приказного человека Ивана Рубца» и его поход [III, л. 2]. К сожалению, пока остается неизвестным, что же смог Н. Катасонов узнать про поход Рубца.

    Видимо, нельзя считать случайным, что всего через несколько месяцев после возвращения Ивана Рубца в Якутск с Лены отправился казачий десятник Иван Ермолин с заданием попасть на реки Пенжину и Камчатку [21]. В 70-х годах Рубец считался в Якутске знатоком земель, расположенных к югу от Анадыря. В 1676 г. И. М. Рубец вместе с дежневцем Артемием Солдатом и казачьим пятидесятником Федором Яковлевым Кузнецом отвечали на вопросы якутского воеводы А. А. Барнешлева о землях, народах и промыслах тех южных районов (15, с. 134]. Любопытно отмстить, что, когда сын Федора Яковлева. Василий Федоров Кузнецов, принял Анадырский острог, он немедленно, в июле 1688 г., организовал с Анадырской корги плавание на двух кочах в сторону Камчатки. Это плавание закончилось трагически. Сперва Кузнецов потерял в бурю оба коча. 23 ноября 1688 г. его группа с великим трудом вернулась на Анадырскую коргу. Возвращаясь в Анадырский острог, Кузнецов решил посетить ясачных восточных чукчей. Тут-то 6 декабря все мужчины, участники похода, были вероломно убиты. Любопытно отметить, что казак Иван Котельник, посланный в 1689 г. из Анадырского острога на поиски В. Ф. Кузнецова и его товарищей, тоже ходил с Анадыря в южном направлении, а полтора года спустя в Якутске ему предъявили обвинение в том, что он будто бы собирался стать «вожем» у тех якутских казаков, которые собирались бежать «на реки Анадырь и Камчатку» [19; IIIи, л. 1]. Предводителем же этих казаков был объявлен Филипп Щербаков, который в молодости участвовал в плавании Ивана Рубца [15; IIIд, л. 28].

    Итак, весьма вероятно, что неоднократно повторявшиеся сообщения о старинном плавании на кочах от Лены до Камчатки, скорее всего, относились именно к 1662 г., когда Иван Рубец за один навигационный сезон смог пройти из низовьев Лены до р. Камчатки. Но это не означает, что на поставленный в названии статьи вопрос уже можно дать безоговорочно положительный ответ. Во-первых, этот маршрут столь велик, что. действительно, трудно поверить в то, что он мог быть проделан еще в XVII в. в один навигационный сезон. Во-вторых, до сих пор не удалось найти ни одного документа, в котором рассказывалось бы, как Рубец плыл морем от Колымы до Анадырской корги. Поэтому невольно возникает сомнение: а не мог ли все-таки Рубец проследовать с Колымы на Анадырь каким-то особым путем, не заходя в Анадырский острог, воспользовавшись кочами каких-то других промышленных людей? Дело в том, что в одной из росписей тех лет [16. с. 228] имеется глухое упоминание о возможности перехода с верховьев Блудной (Омолона) также и на р. Анадырь, и позднее, когда восставшие чюванцы перекрывали русским путь с Колымы на Анадырь через анюйский волок, русские иногда выходили на Колыму этим южным путем. Уж не пошел ли Рубец с Иваном Хворым на Омолон и оттуда прошел в Прианадырье? Чтобы освободиться от подобных сомнений, безусловно, еще следует продолжить архивные изыскания.

    В заключение необходимо сделать еще одну оговорку: Иван Рубец отнюдь не возглавлял самый первый русский поход на р. Камчатку. В следующей нашей статье — «Открытие Камчатки со стороны Пенжины» — мы покажем, что у Ивана Рубца были предшественники.

++++++++++++++++++++

    ¹ Новые данные [17] показали, что это плаванье было начато не из Нижнеколымска, а со Средней Колымы, вероятнее всего. из Среднеколымска.

    ² В «наказной памяти» Рубцу указывалось, что на Анадырской корге моржи располагались «на самом де мысу вкруг тое корги с морскою сторону на полверсты и больше, а в гору сажень на тритцать и на сорок, а весь зверь с воды с моря на землю не вылягает, потому что ево гораздо много» [1, л. 26]. Нетрудно убедится, что здесь почти дословно повторялось сообщение С. И. Дежнева 1665 г. об открытии корги [см 22, с. 136]

    ³ Дроги — канаты для укрепления паруса. Завоз — небольшой якорь (верп) и одновременно канат, на котором закреплен этот якорь. Ноги и возжи — канаты для крепления паруса, скуты (шкоты) — снасти для управления парусом. Роки, подзоры и обшиваны — материал для подшивки парусов Лотка шестерик — лодка длиной в шесть саженей. Шейма — якорный канат. Напарни — буравы, пешня — железный лом для скалывания льда. Гвозди четверные — гвозди в 4 раза толще большого пальца. Безмен пудовый — весы для взвешивания моржовой кости весом до пуда.

    ⁴ Надо учесть, что у русских землепроходцев XVII в. часто было два отчества. Так. организатор первого русского походя на Тихий океан Дмитрий Копылов имел отчества «Епифанович» и «Иванович»; Петр Бекетов, основатель Якутска и других сибирских городов, имел отчества «Иванович» и «Никитич»; колымский землепроходец Тарас Стадухин— «Васильевич» и «Терентьевич». Иван Рубец тоже имел два отчества: в одних случаях «сын Меркурьев», в других — «сын Бакшеев» (он как-то был связан с тобольскими татарами).

                                                                    ЛИТЕРАТУРА

    1. Баскин С. И. Большой чертеж Камчадальской земли. — Изв. Всес, геогр. о-ва. 1949, вып. 2, с 226.

    2. Берг Л. С. Известия о Беринговом проливе и его берегах до Беринга и Кука. — Зап. по гидрографии. 1920 (1919), т. II (XLIII), вып. 2, с. 1.

    3. Берг Л. С. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга. 1725—1742. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1946. 379 с.

    4. Греков В. И. Наиболее раннее печатное известие о Первой Камчатской экспедиции (1725-1730 гг.) — Изв. АН СССР. Сер. геогр., 1956, № 6, с. 108.

    5. Греков В. И. Очерки истории русских географических исследований в 1725—1765 гг. М.: Изд-во АН СССР, 1960. 425 с.

    6. Дополнения к Актам историческим. Т. 4 СПб., 1851. 416+11+12 с.

    7. Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. М.: «Наука», 1971. 300 с.

    8. Кирилов И. К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М.: «Наука», 1977. 411 с.

    9. Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII в. Сб. арх. док. Л.: Изд-во Ин-та народов Севера ЦИК СССР им. Смидовича, 1936. 282 с.

    10. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. М. - Л.: Изд-во Главсевморпути, 1949. 841 с.

    11. Новицкий Г. И. Краткое описание о народе остяцком, 1715 г. Новосибирск, 1941.

    12. Новлянская М. Г. Филипп Иоганн Страленберг. Его работы по исследованию Сибири. М. – Л.: «Наука», 1966. 95 с.

    13. Огрызко И. И.  Экспедиция Семена Дежнева и открытие Камчатки.— Вестн. Ленингр. ун-та, 1948, № 12, с. 36.

    14. Открытие русских землепроходцев и полярных мореходов XVII века на северо-востоке Азии. Сб. докум. Сост. Орловой Н. С. /Под ред. Ефимова А. В. М.: Географгиз, 1951. 618 с.

    15. Полевой Б. П. Забытый поход И. М. Рубца на Камчатку в 60-х гг. XVII века. — Изв. АН СССР. Сер. геогр., 1964. № 4, с 130.

    16. Полевой Б. П. К истории формирования географических представлений о северо-восточной оконечности Азии в XVII в — Сиб. геогр. сб. М. - Л., 1961, вып. 3. с. 224.

    17 Полевой Б. П. Новое о начале исторического плавания С. И. Дежнева 1648 г. — Изв. Вост.-Сиб. отд. Геогр. о-ва СССР, т. 63. Иркутск, 1965. с. 51.

    18. Полевой Б. П. О точном тексте двух отписок Семена Дежнева 1655 года. — Изв. АН СССР. Сер. геогр., 1965, № 2, с. 101.

    19. Полевой Б. П. Дело 1690 г. о «бунте» в Якутске (по документам Якутской приказной избы). — Якут. арх., вып. IV. Якутск, 1972, с. 149.

    20. Полевой Б. П. О пребывании в России Адама Каменского Длужика, автора первого польского сочинения о Сибири. —  В кн.: Historia кontaktоw polsko rosyjskich w dziedzinie geologii i geografii. Wrocław, 1972, с 275.

    21. Полевой Б. П. Поход Ивана Ермолина 1669-1671 гг. — Изв. АН СССР. Сер. геогр., 1976, с. 123.

    22. Русские арктические экспедиции XVII-XX вв. Сборник статей. Л.: Гидрометеоиздат, 1964, 232 с.

    23. Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах. Сборник докладов. Сост. Белов М. И. Л.-М.: Изд-во Главсевморпути, 1952. 385 с.

    24. Русские открытияв Тихом океане и Северной Америке в в XVIII в. Сборник докладов /Под ред. и со вступит. ст. Андреева А. И. М.: Географгиз, 1948. 383 с.

    25. Спасский Г. И. История плаваний россиян из рек сибирских в Ледовитое море. — Сиб. вестн., 1822, ч. 19, с. 126.

    26. Титов А. А. Сибирь в XVII веке. Сборник старинных русских статей о Сибири и прилежащих к ней земель. Издал Юдин Г. М., 1890. с. ХI+216+ХXII.

    27. Cook J. The voyage of the “Resolution” and “Discovery”, 1776-1780/Ed. Beaglehole J. C. The Hakluyt Society, v. II, pt I. Cambridge, Engl., 1967. LXV+1647 p.

    28. Histoire genealogique des Tartars par D. Leyde, 1726.

    29. Kamieński-Dłużyk. Dyaryusz wiezienia moskiewskigo miast i miejsc spisany przez Adama Kamienskiego. — Warta. Książka zbiorowa. Poznań, 1874, S. 378.

    30. Recueil de voyages au Nord. T. VIII. Amsterdam, 1727.

    31. Steller G. W. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka, dessen Einwohnern, deren Sitten, Nahmen, Lebensart und verschiedenen Gewohnheiten. Frankfurt und Leipzig, 1774. 384 S.

    32. Witsen N. Noort en oost Tartarye. Amsterdam. 1705. S. 49+968.

                                                                    Архивы

    I. Архив Ленинградского отделения Института истории СССР. Якутские акты, картон 17, стб 19.

    II. Рукописное отделение Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Эрмитаж, собр. № 376.

    III. Центральный гос. архив древних актов: а) Якутская приказная изба, опись 3, 1660, № 63; б) там же, 1662, № 36; в) там же, 1662, № 42; г) там же, 1669, № 1; д) там же, 1669, № 30; е) там же, 1672, № 66; ж) там же, 1772, № 70; з) там же, 1673, № 57; и) там же, 1690, № 1; к) там же, опись 4, кн. 271; л) там же, кн. 813; м) там же, кн. 840; н) книга Сибирского приказа № 1396.

    Ленинградская часть Института этнографии АН СССР

    Поступила в редакцию 1. IX 1980

    [Известия Академии Наук СССР. Серия географическая. № 6. Москва. 1981. С. 130-140.]

 

                                       ПЕРШАПРАХОДЦЫ  ЗЯМЛІ  СІБІРСКАЙ

                                                               Старонкі гісторыі

    Спаўняецца чатырыста гадоў з пачатку масавага асваення рускімі Сібіры, што да канца XVII стагоддзя прывяло да асваення амаль усяго паўночнага ўсходу Азіі. Рубяжы Расіі былі аднесены першапраходцамі на тысячы вёрст і ўпёрліся ў берагі Ціхага акіяна. У гэтым гістарычным подзвігу прымалі самы актыўны ўдзел і нашы землякі  — ураджэнцы Магілёўшчыны.

                                                          1. СКРОЗЬ СНЕГ I ТАЙГУ

    Расія у тыя часы ўсё больш і больш развівала гандаль з замежнымі краінамі, а футра служыла на міжнародным рынку валютай. Сібір жа была багатай пушным зверам, вось чаму царскія ваяводы абавязвалі казакаў шукаць плямёны. якія плацілі б у гасудараву казну «ясак» (даніну) пушнінай.

    Да прыходу славян у Сібір у большасці мясцовых плямён арганізацыя грамадства і ўзбраенне былі настолькі слабымі. што аказваць істотнае супраціўленне яны былі не ў стане. Нашы продкі асвойвалі Сібір, па словах А. І. Герцэна, “амаль бяскроўна”. У многіх жа выпадках прыход рускіх дапамагаў мясцовым плямёнам пазбегнуць знішчэння пад напорам больш магутных суседзяў. Ад славян мясцовыя плямёны пераймалі новыя галіны гаспадаркі і элементы культуры. Рускія людзі і карэнныя жыхары разам асвойвалі багацці краю.

    Разам з рускімі — сваімі братамі па паходжанню, мове і культуры — ішлі няходжанымі шляхамі, плылі магутнымі рэкамі, будавалі ласёлкі і гарады таксама ўкраінцы і беларусы. Толькі называліся ў крыніцах па гісторыі асваення Сібіры беларусы так, як было прынята тады, — “літоўцамі”, таму што ранейшая Беларусь уваходзіла да канца XVIII стагоддзя ў састаў Вялікага княства Літоўскага. Этнічна ж літоўскае насельніцтва складала ў гэтай дзяржаве меншасць і жыло ў аддаленні ад усходніх граніц сваёй дзяржавы, таму рускія сутыкаліся з імі значна радзей, чым з беларусамі.

    У састаў дружыны Ермака. напрыклад, уваходзілі не толькі волжскія казакі, але і воіны некаранаваных уладароў Паўночнага Прыўралля купцоў Строганавых — «ратныя людзі Літвы, і немцы, і татары, і рускія людзі буйственныя, храбрыя і найдабрэйшыя».

    Як трапіла гэта “літва» ва Уральскія прадгор’і? Строганавы набылі іх у Маскве і Яраслаўлі, дзе прадавалі тады “літвякоў”, якія трапілі ў палон у час Лівонскай вайны. Беларускіх воінаў прыцягваў да сябе на службу і царскі ўрад. Яшчэ вялікія князі маскоўскія. жадаючы паслабіць моц сваіх сапернікаў — князей літоўскіх. запрашалі да сябе блізкіх па мове і адзінаверных беларускіх князёў і дваран. З асяроддзя гэтых “выязджан” або іх блізкіх патомкаў выйшлі такія дзеячы рускай культуры, як Іван Перасветаў, Іосіф Валоцкі. Васіан Патрыкееў Касы і інш. А такія выхадцы з Вялікага княства Літоўскага, як Глінскія. Бельскія-Гедзімінавічы, Раманавы, Мілаславіцкія, радніліся з правячымі дынастыямі Масквы і займалі там нярэдка ключавыя пазіцыі дзяржаўнай улады.

    На практыцы ж мела перавагу перасяленне ў Заўралле палонных. Гэтыя людзі, знаходзячыся на гасударавай ваеннай службе, карысталіся тымі ж прывілеямі, што і іх рускія таварышы па саслоўю. З ліку беларускіх воінаў. што прысягнулі на вернасць маскоўскім князям (пазней царамі), ствараліся асобыя палкі “літоўскага строю”. якія асаджалі Казань і хадзілі паходамі па іншыя гарады Прыўралля.

    Перасяляць “паланяннікаў” стараліся далей ад іх родных зямель, у чужое асяроддзе, дзе яны маглі спадзявацца толькі на саміх сябе і на нейкую падтрымку цэнтральнай улады. Вось чаму з часоў паходу Ермака ссыльных “літоўскіх” людзей пастаянна накіроўвалі за Урал. Колькасць перасяленцаў не заўсёды можна падлічыць з дакладнасцю. У 1616-1617 гг.. напрыклад, у Табольск накіравалі 234 выхадцы з Вялікага княства Літоўскага, у 1633 г. — 156, а ў 1635 г. - 140 літоўскіх людзей. Тут яны складалі асобную групу і называліся “казакамі літоўскага спісу”.

    Мы ўзнялі “дазорныя кнігі, «разборныя спісы» і “роспісы” служылых людзей сібірскіх народаў, якія захаваліся да нашых дзён. Аказалася, што ў 1624 годзе ў Табольску — ваяводскім цэнтры Сібіры — звыш 10 працэнтаў двароў (26 з 243) належалі беларускім казакам. Праз 60 год там жа сярод 1.990 служылых людзей 415 чалавек лічыліся “літвой”. У 1672-1682 гг. у Томску з ліку 79 “дзяцей баярскіх” (разрад дробных феадалаў) 52 чалавекі былі «выехаўшымі з Літвы». У Цюмені ў 1684-1685 гг. з 903 служылых было “103 чалавекі літвы”.

    Не выпадкова ў грамаце 1689 года ўрад прызнаваў, маючы на ўвазе ўпамянутую “літву”, што “такімі ссыльнымі людзьмі сібірскія гарады і вёскі ўсюды поўняцца”. Гэта адбілася нават у назвах розных мясцовасцей Сібіры. Непадалёку ад ракі Туры возера і сёння называецца Літоўскім, паблізу Ілімскага астрога ўзнікла вёска Літовінцава.

    Скупыя радкі нядаўна выяўленага даследчыкамі Пінежскага летапісу данеслі да пас імёны першапраходцаў, якія дабраліся з Пячоры цераз паўночны Урал да Обскай губы: “Лета 7105 (1597 — В. Г.) Юр’е Далгушын, усцьілемец, ды літоўскі паланеннік, ды Смірны, піняжанін Лавецел, першыя Мунгазею праведалі і Надым-раку, а на другі год — Таз-раку”.

    Іменна ў басейне Надыма і Таза (на поўначы цяперашняй Цюменскай вобласці) нядаўна адкрыты і паспяхова распрацоўваюцца незлічоныя багацці нафты і газу. А тады, чатыры вякі таму назад, ІО. Далгушын, Смірны і наш безыменны зямляк пайшлі ў гэтыя мясціны, каб трапіць у Мангазею — важны гандлёвы пункт на ўсход ад Обскай губы, які потым даваў да ста тысяч сабалёў у год вывазу.

    І ў Мангазеі, і па ўсёй Обі і Іртышу разам з рускімі стральцамі служылі казакі “літоўскага спісу”. Яны ведалі не толькі сухапутны, але і марскі ход з Мангазеі вакол паўвострава Ямал. Так. напрыклад, у 1632 годзе «адзін літвін» паведамляў мясцоваму ваяводзе, “што Обскім вусцем прайсці ў Белае мора і Белым морам у Літву і ў Немцы можна».

    Беларускіх казакаў пасылалі служыць на поўдзень і ўсход Сібіры — для разведкі, “на баі”, за ясаком. Сярод гэтых казакаў быў і Адам Каменскі-Длужык, які трапіў у палон пад Магілёвам. Пра яго размова пойдзе ў наступным нашым нарысе.

    В. Гріцкевіч,

    правадзейны член геаграфічнага таварыства СССР.

    (Працяг будзе).

     [Магілёўская праўда. Магілёў. № 24. 5 лютага 1982. С. 4.]

                                                          2. КРАЙ  МАЛОЙ  НОЧЫ*

    *) Працяг. Пачатак у № 24.

    Людзі сядаюць пісаць мемуары (запісы аб мінулым) тады, калі хочуць адлюстраваць падзеі, у якіх яны самі ўдзельнічалі. Аўтар мемуараў паведамляе нам, часам праз цэлыя стагоддзі, тое, што было ім самім перажыта і перадумана, і тое. што ён ведаў пра эпоху з расказаў іншых людзей.

    Такое паведамленне аб знаходжанні ў Сібіры дайшло праз тры стагоддзі да сённяшняга дня і ад нашага земляка Адама Каменскага-Длужыка, які служыў “панцырным таварышам”. гэта значыць латнікам або рыцарам кавалерыі.

    Ленінградскі гісторык Барыс Пятровіч Палявы выявіў у архіве старажытных актаў у Маскве акладныя кнігі Якуцкага астрога і ўдакладніў рад момантаў біяграфіі Каменскага. Аказалася, што ён трапіў у рускі палон у час бітвы на рацэ Басі ў кастрычніку 1660 года. Разам з іншымі палоннымі А. Каменскага накіравалі праз Маскву і Яраслаўль за Урал. У 1661 годзе ён быў у Табольску, зіму 1661-1662 гг. правёў у Енісейску, а затым у саставе ваеннага атрада прайшоў па Енісею, Ангары і Лене да Якуцка, у якім з 1664 па 1668 гг. жыў бязвыезна і служыў наглядчыкам пры астрозе. У 1668 годзе ў саставе групы палонных ён быў адпушчаны ў Маскву, адкуль хутка вярнуўся дамоў, на Магілёўшчыну. Тут А. Каменскі і зрабіў запісы пра сваё жыццё ў Сібіры. Мемуары яго доўга былі невядомыя гісторыкам, пакуль іх не выдалі ў адным з польскіх правінцыяльных зборнікаў у канцы мінулага стагоддзя.

    Возьмем жа ў рукі сачыненне падарожніка і прасочым за яго расказамі аб занятках народаў Прыўралля і Сібіры, аб іх абліччы і адзенні, аб іх жыллі, веры і рытуалах.

    У заходніх перадгор’ях Урала А. Каменскі сустракаўся з зыранамі (комі). Гэта былі “людзі дзіўнай мовы: веру маюць рускую (праваслаўную — В. Г.). сцвярджаюць, “што іх хрысціў святы Сцефан. Народ кемлівы, асабліва ў лясах і на вадзе. адменныя стралкі з лукаў”. Каменскі, відаць, ведаў, што футра. здабываемае ў лясах зямлі комі, трапляла ў яго родныя мясціны У «Аповесці аб Сцефане, епіскапе пермскім”, які сапраўды ў канцы XIV стагоддзя распаўсюджваў сярод зыран праваслаўе, мясцовы жыхар Пам гаворыць: “Не нашеа ли ловля и в Одру посылается и досязает даже и до самого того мнимого царя? Но и в Царьград, и в Немци, и в Литву (падкрэслена мной — В. Г.), и в прочая грады и страны и в дальныя языки”.

    На ўсходніх схілах Урала А. Каменскі бачыў вагулаў (мансі) і адзначаў, што ў іх ёсць звычай: пасля таго, як забіваюць мядзведзя, плачуць пад ім, прыгаворваючы, што не яны яго забілі, а лук. Мансі маліліся і мядзведжай галаве, устанаўліваючы яе ў вуглу качэўя. Гэта рабілася, каб пазбегнуць помсты паляўнічым з боку “сабратаў” звера. “Мядзведжы культ” быў уласцівы многім паляўнічым народам поўначы і ўсходу Азіі. Апісанне мядзведжага “свята” ў аднаго з гэтых пародаў, зробленае беларусам А. Каменскім, па часу самае ранняе з усіх вядомых.

    Расказваў падарожнік і аб жыцці аседлых табольскіх татар, якія займаліся земляробствам і паляваннем. Яго здзівілі жыхары Прыіртышша асцякі (ханты), якія збіралі ў сасуды з бярозавай кары тлушч рыбы і пілі яго, а таксама паядалі мухаморы і тым самым даводзілі сябе да адурманьвання.

    Адным з першых еўрапейцаў Каменскі апісаў жыццё тунгусаў (эвенкаў) Прыангарскай тайгі — іх аленяводства і паляванне, іх народныя гульні. Каменскі апісваў паездкі эвенкаў на нартах, у якія запрагалі сабак.

    Пры спрыяльным жа ветры на нарты ўстанаўлівалі парус, і нарты хутка каціліся па гладкаму лёду Ангары накшталт цяперашняга буера.

    Нямала месца ў “Запісках” адведзена жыццю якутаў. Яны займаліся палявннем і разводзілі табуны коней і статкі рагатай жывёлы, ездзілі вярхом на быках і, на здзіўленне Каменскага, елі каніну. Каштоунасць паведамлення Каменскага ў тым, што ён асабіста пабываў амаль адразу пасля прыходу рускіх на Лену і доўга жыў у асяроддзі мясцовых народаў, якія захоўвалі сваю старажытную культуру.

    Апісваў падарожнік таксама асаблівасці прыроды Сібіры, напрыклад, вечную мерзлату: “Там ніводная рэч не ўродзіць, таму што зямля адтайвае не больш чым на локаць”. Аб размешчаных за Палярным кругам Жыганах (сёння Жыганск, гарадок на Лене больш чым у 600 км на поўнач ад Якуцка) Каменскі пісаў, што там “ад мая да кастрычніка сонца ніколі не заходзіць, але стаіць (на небе) як вялізная чырвоная дзежка, а ад яго прамяні не ідуць. Потым сонца і ўдзень і ўначы не відаць, заўсёды цёмна, толькі месяц ёсць, які ноччу свеціць мацней сонца”.

    Падарожніка цікавілі пабудовы ва ўральскіх і сібірскіх гарадах: крэпасці, цэрквы, жылыя дамы, саляварні. Назіранні Каменскага ўтрымліваюць у сабе важныя даныя, якіх няма ў іншых крыніцах. Так, да гэтага часу першыя каменныя пабудовы ў Табольску даціраваліся канцом XVII стагоддзя. Каменскі ж піша, што ў гэтым горадзе ён бачыў “мала каменных пабудоў”. Мала, але ўсе ж яны былі, значыць у Табольску ўжо будавалі каменныя дамы за некалькі дзесяткаў гадоў да таго, як туды трапіў А. Каменскі, а ён быў там не ў канцы, а ў сярэдзіне XVII стагоддзя.

    Не заўсёды, праўда, падарожнік быў дакладны ў сваіх апісаннях. Так, на Амуры Каменскі нібы бачыў ваяўнічы народ “чукчаў” — “высокіх. барадатых”, у кожнага з іх на баку былі “шаблі, накшталт старажытных мячоў, крыху даўжэй, чым локаць”. Жылі “чукчы” там. дзе іх не бачыў ні адзін з іншых падарожнікаў. — у краях “вельмі прыгожых, цёплых і багатых”.

    Як жа было на самой справе? У 1659-годзе, гэта значыць тады, калі А. Каменскі быў яшчэ ў Беларусі, у нізоўях Амура пабываў атрад Арцёма Петрылоўскага — пляменніка вядомага землепраходца Ерафея Хабарава. Перажыўшы многа цяжкасцей, яго ўдзельнікі ў пачатку 1660-х гадоў змаглі дабрацца да Якуцка. І Каменскі яўна выкарыстаў расказ аднаго са спадарожнікаў Петрылоўскага, пераблытаўшы пры гэтым амурскую народнасць “чурар” з чукчамі.

    Яшчэ адзін момант. Каменскі сцвярджаў, што прайшоў марскі шлях з Жыган па прытоках Лены — Алдану і Учуру, а потым трапіў на Ламу. “З Ламы мы прыйшлі на Індзігірку морам... Гэта было ў 1659 годзе”.

    Па-першае, у гэтым годзе Каменскага ў Сібіры яшчэ не было. Па-другое, Учур для паходаў да Ахоцкага мора (Лама — гэта рака Ахота) рускімі ў гэты час яшчэ не выкарыстоўваўся. Па-трэцяе, калі яшчэ з Жыган цераз Алдан на Ламу трапіць можна, то ўжо з Ламы на Індзігірку (раку, якая ўпадае ў Ледавіты акіян у сямістах вярстах ад Лены) трапіць даволі цяжка. Для гэтага трэба абагнуць Камчатку і Чукотку і пераадолець некалькі тысяч кіламетраў па цяжкадаступных, усеяных ільдамі Ахоцкаму, Берынгаву, Чукоцкаму і Усходне-Сібірскаму марах. Калі б Каменскі зрабіў гэта грандыёзнае плаванне, то не прамінуў бы пра яго таксама расказаць.

    Звесткі аб плаваннях у арктычных водах, хутчэй за ўсе, дайшлі да Каменскага ад мараплаўцаў, якія вярнуліся ў Якуцк з поўначы. Вучоны Б. П. Палявы ўстанавіў, што ў 1666 г. А. Каменскі быў знаёмы з Сямёнам Дзяжнявым і Міхаілам Стадухіным — вядомымі айчыннымі першаадкрывальнікамі: подпісы Каменскага, Дзяжнёва і Стадухіна стаяць пад адным з дакументаў.

    Дзяжнёў першы ўстанавіў, што “Вялікі каменны нос (Чукоцкі паўвостраў) далёка прасціраецца  ў мора і абысці яго можна толькі морам, а М. Стадухін упершыню сабраў звесткі аб другім “Носе” — паміж рэчкамі Анадыр і Пенжына. Іменна ў 1660-х гадах ад іх стала ўпершыню дакладна вядома, што ад Лены да Амура можна даплыць па вадзе. Я гэта зрабіць, Каменскі ўяўляў няясна, таму ён і дапусціў столькі памылак у сваіх “Запісках”.

    Памылкі Каменскага пры апісанні іншых народаў і мясцовасцей тлумачацца тым, што ён пра іх расказваў з чужых слоў. Але нават гэтыя звесткі падарожніка пасвойму цікавыя. Пры ўдумлівым тлумачэнні з іх можна зрабіць карысныя для навукі вывады: даныя. Каменскага адлюстроўваюць убачанае іншымі. Ён чуў тое, чаго не чулі іншыя падарожнікі, і ўвекавечыў гэта ў сваіх «Запісках».

    В. Гріцкевіч,

    правадзейны член геаграфічнага таварыства СССР.

    (Заканчэнне будзе).

     [Магілёўская праўда. Магілёў. № 25. 6 лютага 1982. С. 4.]

                                   4.  “ДАКУМЕНТ” ЛЮДОВІКА СЯНІЦКАГА*

    *) Заканчэнне. Пачатак у №№ 24, 25.

    Да дзенніка Каменскага па тэматыцыы прымыкаюць успаміны Людовіка Сініцкага, рэгіментарыя (намесніка камандуючага) Беларускай дывізіі ў войску Вялікага княства Літоўскага. Ён жыў у канцы XVII — пачатку XVIII стагоддзяў. А ў 1750 годзе ў Вільнюсе выйшла ў свет яго кніга “Дакумент... з успамінамі аб малавядомых Маскоўскай дзяржавы ўскраінах”, у якой былі апісаны прырода і быт жыхароў Сібіры...

    Калі запіскі Каменскага не былі апублікаваны ажно цэлыя два стагоддзі, то звесткі Сяніцкага аб Сібіры хутка атрымалі распаўсюджаннс сярод жыхароў Беларусі і Літвы. Кніга Сяніцкага расшырала іх кругагляд і давала ўяўленне аб жыцці іншых народаў.

    В. Гріцкевіч,

    правадзейны член геаграфічнага таварыства СССР.

     [Магілёўская праўда. Магілёў. № 26. 9 лютага 1982. С. 4.]

    Antoni Kuczyński

                                      Polacy w dziele cywilizacyjnym na Syberii

                                              w początkach kolonizacji rosyjskiej

    Udział Polaków w działalności cywilizacyjnej na Syberii sięga początków XVII stulecia i wpleciony jest integralnie w historię tworzenia rosyjskiego władztwa za Uralem oraz zagospodarowywania tych ziem. Tak się bowiem złożyło, że na głównym kierunku rosyjskiej ekspansji koionizacyjnej za Ural występowali często obywatele Rzeczypospolitej, lub, jak informują źródła rosyjskie, tzw. „ludzie z Litwy” czy „litewscy ludzie”. Przybysze ci brali udział w kozackich wyprawach na nowe ziemie, zbierali podatek od tubylczych plemion, tworzyli zwarte skupiska osadnicze w nowo powstających miastach, działali w faktoriach, sprawowali urzędy i służyli w wojsku. Znali się oni na produkcji smoły i dziegciu, młynarstwie, rolnictwie, kowalstwie, a część zaprawiona w rzemiośle żołnierskim doskonale radziła sobie w dowodzeniu oddziałami, znała się na fortyfikacjach, budowie mostów i topografii. Życie tych pionierów cywilizacji było ciężkie. Dokuczały silne mrozy, epidemie, często głód i brak znajomości terenu. Los ten czyniły jeszcze cięższym napady tubylczych plemion broniących swych odwiecznych siedzib, co sprawiało, że bardzo często osaczeni zewsząd przybysze miesiącami nie mogli wyrwać się z okrążenia. Wielu z nich zmarło za Uralem i zaginął wszelki ślad ich istnienia. Archiwalia rosyjskie są do dzisiaj słabo opracowane, a także trudno dostępne, zatem tylko o nielicznych Polakach, którzy przebywali na Syberii w XVII i XVIII stuleciu posiadamy skąpe wiadomości...

    To właśnie pamiętnikarstwo syberyjskie jest doskonałym źródłem ukazującym różnorodność wkładu Polaków w poznanie Syberii i jej zagospodarowywanie. Dotyczy to zarówno pamiętników syberyjskich z pierwszego okresu naszych kontaktów z Syberią, jak też dziewiętnastowiecznych. Zwłaszcza te pierwsze autorstwa A. Kamieńskiego-Dłużyka⁸, L. Sienieckiego⁹... warte są przypomnienia...

    Pierwszy polski opis Syberii pochodzi od Adama Kamieńskiego-Dłużyka, który dostał się do niewoli rosyjskiej w roku 1660, gdy „z kniaziem Jurgiem Dołhurukim pod Basią między Uchłami była potrzeba” ⁶⁵. Jego „Dyaryusz” zawiera wiele interesujących informacji etnograficznych o Syberii, a ponadto jest kapitalnym źródłem do dziejów Polaków za Uralem. W Solwyczegodsku — pisał Kamieński — „mnóstwo naszych niewolników, ale się z nimi widzieć nie wolno”. Pracowali oni w warzelniach soli kupców Strogonowych lub wypełniali inne powinności na rzecz swych „panów”. Podobnie w Tarze „naszych na gwałt, ale się zawsze bić muszę z Kałmukami białymi i wielką biedę cierpią, Tatarzy — według niego osiadli w okolicach Tobolska — na popis co miesiąc muszą być gotowi, a to dla buntów naszych”. Z tej informacji o „buntach” polskich jeńców wynika, że nie wszyscy jeńcy podporządkowali się rygorom niewoli...

    W późniejszym okresie odzyskanie wolności przez wszystkich jeńców polskich znajdujących się w Rosji gwarantował np. traktat andruszowski (1667) zastrzegając w punkcie 11 wymianę i powrót jeńców określając, że „z Sybiru i samych dalszych sybirskich horodów zebrani być mają do uwolnienia w roku albo jak można będzie najśpieszniej”. Uzupełnieniem tego traktatu, w którym znalazły się również kwestie związane z powrotem jeńców polskich, był tzw. traktat moskiewski z grudnia 1667, popularnie też zawny poleskim. W punkcie czwartym tego traktatu czytamy, że zarówno szlachta jak i wojskowi, świeccy i duchowni poddani królewscy, którzy znajdują się w rosyjskiej niewoli, bez względu na wyznanie i płeć, a ponadto Kozacy, Żydzi i Tatarzy, którym traktat ze stycznia 1667 roku gwarantował wolność, powinni bezzwłocznie ją odzyksać. „Tedy, żeby się w tym punkcie naruszenie przysięgi nie działo, rozkaże wielki hosudar J. C. Wieliczestwo pilno przykładać staranie, żeby żaden z szlachty i z wojskowych wszelkiej kondycji ludzi przymuszony do pozostania nie był i takowych, którzeby biciem, morderstwem i utrapieniem przymuszając ludzi lubo szlacheckich lubo wojskowych zatrzymywali, surowie kazał karać. A z strony J. Królewskiego Wieliczestwa według tegoż uczyniono będzie”⁷⁰. Równiej kolejny układ   polsko-moskiewski z 9 kwietnia 1672 roku uwzględniał sprawy powrotu Polaków, „którzy znajdują się obecnie gdziekolwiek na terenie państwa moskiewskiego, a którzy dotąd nie zostali wypuszczeni, mają teraz prawo powrotu”⁷¹. Do posłów Rzeczypospolitej przybywających do Moskwy docierały wówczas różnymi drogami wiadomości od Polaków znajdujących się w niewoli. Stąd też w każdym z prowadzonych wówczas rokowań, sprawa jeńców stanowiła jeden z ważniejszych punktów, a interwencje poselskie nie pozostawały bez echa. Wielu Polaków w XVII stuleciu, zwłaszcza w okresie „walk Samozwańców — pisze Librowicz — ciągnęło dobrowolnie do Moskwy, a stamtąd na odległe krańce państwa, szukać przygód i łupu. Wielu z tych przybyszów zlało swe losy z losami nowej ojczyzny, aż do zupełnego nawet zruszczenia nazwiska, aż do zagłady rodowej tradycji o swym pochodzeniu. Tego rodzaju przykładów mogą dostarczać dzieje i podania domowe wielu rodzin ruskich z Syberii pochodzących”⁷². Wspomniany już poprzednio Kamieński pisze również o Polakach, którzy dobrowolnie „brali służbę carską i chrzcili się” — tzn. przyjmowali prawosławie, często bowiem różnymi sposobami starano się nakłonić ich do dobrowolnej służby — „bo to ma za wielką przysługę wojewoda carowi, kiedy kogo ochrzci, albo ha służbę carską przyniewoli”. Byli też i tacy — a wśród nich również autor „Dyaryusza”, którzy woleli poczekać do nadarzającej się „do Moskwy okazji”. Wraz z Kamieńskim wędrowało na zesłanie 400 rodaków; w Tobolsku rozdzielono ich na kilka grup i skierowano do różnych miejscowości: do Tomska, Narymu, Surgutu i leżącego na północy Berezowa. Autor „Dyaryusza” wspomina, że ciężka to była droga. Pod Zygańskiem zginęło „naszych ludzi 35, różnych i znaczniejszych, jako to: pan Horoszko, pan Tomasz Stołkowski, pan Krzysztof Sołtan, pan Maniewski etc”. Wspomniany powyżej rozdział jeńców na kilka grup był zjawiskiem normalnym w mechanizmie deportacji na Sybir. Chodziło o to, aby uniemożliwić jeńcom porozumiewanie się między sobą, utrudnić ucieczkę i skazać na osamotnienie, za przyczyną którego niektórzy przyjmowii prawosławie, co stwarzało im możliwość złagodzenia statusu więźnia.

-----------------

    ⁸ A. Kamieński-Dłużyk, Dyaryusz więzienia moskiewskiego miast i miejsc, spisany przez Adama Kamieńskiego, [w:] Warta. Książka zbiorowa ofiarowana księdzu Franciszkowi Bażyńskiemu, proboszczowi przy kościele św. Wojciecha w Poznaniu, na Jubileuszu 50-letniego kapłaństwa w dniu 23 kwietnia 1874 r. od jego przyjaciół i wielbicieli, Poznań 1874. Ostatnio w literaturze naszej na temat tego Dyaryusza pisali: A. Kuczyński, Pierwsza polska relacja o ludach Syberii, „Etnografia Polska” L XII, 1968; S. Kałużyński, Najstarsza polska relacja z wędrówek po Syberii, „Szkice z Dziejów Polskiej Orientalistyki'” t. II, 1969; J. Krzyżanowski, op. cit.

    ⁹ L. Siennicki, Dokument osobliwego miłosierdzia boskiego cudownie z kal-v:ińskiej sekty pewnego sługę i chwalcę swego do Kościoła Chrystusowego pociągający, z wykładem niektórych kontrowersyi zachodzących między nauką kościoła powszechnego katolickiego, a podaniem wymyślonym rozumem ludzkim luterskiej, kalwińskiej, greckiej i innych w tej księdze wyrażonych i namienionych saki i z wspomnieniem o mniej znanych Moskiewskiego Państwa krainach w pogańskich błędach jeszcze, zostających, dla duchowego pożytku ludzi w różnych sektach jedności powszechnego kościoła odpadłych, częścią z uporu, częścią z nie-wiadomości żyjących z druku pierwszy raz wychodzący w Wilnie w Drukarni J. K. M. Wielebnych A. X. Franciszkanów Roku Pańskiego 1754. O etnograficznej zawartości Dokumentu pisał: A. Kuczyński, Etnograficzny obraz Syberii w świetle osiemnastowiecznej relacji Ludwika Sienickiego, „Etnografia Polska” t. XIV, 1970, z. 1; tenże, Opisanie Sibirii XVIII w. (Materiały L. Sienickogo o sibirskich aborigenach i ich kulturie), „Sowietskaja Etnografija” 1972, nr 1, s. 31-38.

    ⁶⁵ A. Kamieński-Dłużyk, op. cit.

    ⁶⁹ Z Wójcik, Traktat andruszowski i jego ceneza, Warszawa 1959.

    ⁷⁰ Wójcik, Między traktatem andruszowskim a wojną turecką. Stosunki polsko-rosyjskie 1667-1672, Warszawa 1968. s. 108.

    ⁷¹ Tamże. s. 298.

    ⁷² Z. Librowicz, op. cit.. s. 32.

    [Przegląd historyczny. T. LXXIII. Z. 1-2. Warszawa. 1982. S. 49; 60-62.]

                            Z  PÓL  BITEWNYCH  NAD  BASIĄ  DO  KRAJU  JAKUTÓW

    Związki Polaków z Syberią, dobrowolne czy przymusowe (o ileż częściej te drugie!), mają co najmniej czterowiekową dokumentację. Podstawową przyczyną sprawczą były rezultaty takich czy innych działań wojennych. Nie dziwimy się, że pierwszą pokaźną grupę stanowią żołnierze, uczestnicy kolejnych wypraw Stefana Batorego. Potem niespokojne lata „wielkiej smuty”, kolejnych dymitriad stworzyły następną falę posieleńców. Brak naocznych świadków, ale są dowody pośrednie jak na przykład w diariuszu Abrahama Ro-żniatowskiego, który zanotował pod rokiem 1608, że „Bala, Węgrzyna, Berezańskiego i czwartego, który się do Polski przedał [zapewne Moskala] wysłano na Sybier”¹ O losach polskich jeńców w dobie Wazów wiązkę ciekawszych informacji znajdujemy w książce Michała Janika, wśród nich szczególnie ta frapująca, że hufiec złożony z Polaków ocalił Tobolsk przed najazdem hord kałmyckich koczujących wtedy nad górnym Tobołem i Irtyszem. Podczas inwazji wojsk Aleksego Michajlowicza na Litwę został porwany z Nowogródka we wrześniu 1655 roku i wywieziony na Syberię jezuita Jędrzej Kawęczyński, który ponoć pozostawił notatki z tej eskapady („Ile tam wycierpiał, jak się stamtąd na powrót do Litwy przedarł, to sam we własnoręcznych pamiętnikach obszerniej skreślił”)². Niestety to zdanie wtrącone w dziele o błogosławionym Andrzeju Boboli pióra o. Stanisława Rostowskiego jest jedynym świadectwem tych prawdopodobnie pierwszych spisanych wspomnień Sybiraka. Przytaczając w dalszym ciągu niniejszego rozdziału obszerne wyimki z pamiętników Adama Dłużyka Kamieńskiego zdajemy sobie sprawę, że autor ich miał swych literackich poprzedników, może nawet sięgających w początki XVII wieku. Na razie jednak Adam Kamieński prezentuje się jako najwcześniejszy realnie istniejący sprawozdawca przygód syberyjskich.

    Czasy Potopu, a następnie II wojny północnej to dwa okresy przed Konfederacją Barską, kiedy na wschód szczególnie tłumnie podążali polscy (i niepolscy) jeńcy wojenni. O losy najbliższych dopytywała się u władz swoich i moskiewskich pozostała w kraju rodzina. Odpowiedzi nadchodziły lub nie. Czasem ślad ginie na polu bitwy i pytanie, co się z danym rycerzem stało, pozostaje w zawieszeniu. Przed oddaniem głosu Kamieńskiemu przytoczę okruch korespondencji właśnie z lat owych, gdy tenże w pęta moskiewskie popadł. Chodzi o sprawę hetmana Gosiewskiego, który po niefortunnej potyczce pod Werkami (21 X) dostał się do niewoli. Już w trzy tygodnie potem żona hetmana litewskiego, Magdalena, pisze do księcia Bogusława Radziwiłła, zwracając się o interwencję i powołując się na dług wdzięczności (Prostki?), jaki książę ma wobec jej męża:

    Rozumiem, że dotąd Wasza Kca Mść, co się stało z Jegomościa Dobrodziejem moim, wiesz, jako go przeciwna fortuna w ręce okrutnego nieprzyjaciela podała i więźniem uczyniła. Ja szeroko o tym Waszy Kcej Mści dla mojego niewymownego żalu wypisować nie mogę, tylko to przypominam po wielokroć razy obiecaną, barzi niżli Bratu powinna, w doznanej po moim Dobrodzieju chęci i wdzięczności i na zawsze przyjaźni. Chciejże to Wasza Kca Mość teraz przypomnieć sobie i ratuąc tego, który dla Waszej Kcej Mści ucierpiał, w czym dobrym świadkiem jestem sama. A poratowanie insze być nie może, tylko przez uczynienie pokoju z Moskwą, bo inaczy nie spodziewam się, aby wyniść miał z tych więzów. Więcej o tym nie piszę, potrafisz w to Wasza Kca Mść, gdy szczyry i życzliwy przystąpi afekt, o co i powtóre, i po setne utrapiona białogłowa proszę, na imię Boga w Trójcy jedynego, dopomóż nam obojgu w tak ciężkim utrapieniu będącym³.

    Prośba pani Magdaleny nie pozostała bez odpowiedzi. Książę Bogusław zajął się losem Gosiewskiego, wciągając do akcji elektora brandenburskiego. Siad tego znajdujemy w liście Gosiewskiej nadanym w Kiejdanach 9 grudnia 1658 roku: „Dobryć to sposób barzo, jako mi WKsMść mienisz w liście swoim, że przez kurfirsta jegomość koło eliberowania mego chodzić będziesz, ale z tak grubym i podejrzliwym w najmniejszej okazyjej narodem wielki ostrożności potrzeba”. Obawia się bowiem żona więźnia, że skoro Moskwa odczuje, jak bardzo rodzinie na uwolnieniu hetmana zależy, będzie wyszukiwać różne przeszkody na drodze do uwolnienia. Sądzi pani Magdalena, że raczej trzeba sięgnąć po repertuar z wielkiej polityki, to jest dążyć do zawarcia traktatu pokojowego. Jak wiemy, w tym czasie była to sprawa dość odległa. Moskwa nie tylko nie zamierzała zrezygnować z dotychczas osiągniętych zdobyczy terenowych na obszarze Litwy, ale sięgała dalej, a ofensywa podjęta zimą roku 1659 w 1660 przekroczyła nawet Bug i zagroziła Warszawie. Więcej rad nie zamierza księciu Gosiewska udzielać („reguł mądrym więcej pisać nie chcę”), prosi jedynie, „aby szczyrze chodził [koło tego], żeby go z tych niedyskretnych i grubych wydźwignął więzów”.

    Dużo cierpliwości, bo kilku lat oczekiwania w niepewności trzeba było, gdyż zwolnienie Gosiewskiego i innych więźniów dopiero w połowie roku 1662 nastąpiło. W tym czasie rozwijała się między małżonkami korespondencja, choć regularności nie było i listy nadchodziły z Moskwy po kilka na raz: „Przez powróconego się pana Konratowicza od cara moskiewskiego otrzymałam do siebie od mego jegomości listów różnych niemały fastykuł, między którymi i do Waszej Książęcej Mści znalazł się, który [...] odsyłam [...] (W Warszawie 3 aprilis r. 1659)”.

    Z tegoż roku 1659 mamy list samego Gosiewskiego wysłany w lutym z Moskwy („z więzienia w stolicy”) do księcia (Bogusława?). Z jego krótkiej treści (list dochował się w stanie mocno nieczytelnym) możemy jedynie upewnić się, że jakąś tam opiekę nad rodziną niefortunnego bohatera spod Werek roztoczył książę koniuszy. W zespole wspomnień Stefana Medekszy zachował się też list, jaki pani Gosiewska przesyła do Moskwy, do carycy, dziękując jej, iż wobec męża dała dowody miłosierdzia.

    Sądzę, że właśnie ta jeniecka epistolografia zasługuje na specjalną kwerendę. Jedynie sporadyczne znaleziska rzucają interesujące światło na ową akcję około uwolnienia jeńców wojennych. Tutaj dorzucimy dość ciekawy list z obozu Marcjana Ogińskiego z listopada 1660 roku skierowany do Słonimskiego pisarza grodzkiego (na imię Aleksandra) z prośbą o interwencję w sprawie oficerów podkomendnych tegoż hetmana polnego:

    Upraszam pilno, abyś się chciał wywiedzieć u jm kniazia Andreja Iwanowicza Chowańskiego, hetmana jego carskiej mości, o moich oficerach draguńskich, to jest dwóch chorążych, a trzeciego kapitan Armusa i towarzysza na imię Jagodyńskiego, których pod ten czas wzięci, kiedy i pan Kukiński [Kukliński?], kapitan pod Mieleyczycami, i jeśliby żywi i zdrowi gdzie blisko byli, gotowem przyłożyć starań na odmianę onych z ludzi jego carskiej mci, których jest tu u nas moc niemała. [...] Także towarzysz mój na Bracławiu wzięty, na imię pan Jan Orwid, jest na Pskowie. Jeśliby była łaska jm kniazia Chowańskiego, i tamtego na odmianę wypuścić gotowem też za daniem sobie znać... [I już poza listem dopisek:] Niech mi się wzajemnie wdzięcznością zapłaci od jm kniazia Chowańskiego, gdyż i stolnik Hramatin Skajewien Suwy [?] i z innymi więźniami na moją interpositią są wypuszczeni⁴.

    O Adamie Dłużyku-Kamieńskim niewiele wiemy. Niemal jedyną podstawą do konstruowania danych biograficznych stanowi ów syberyjski pamiętnik albo notatnik wrażeń z pobytu w tamtych odległych krajach, stąd nie da się nawet w przybliżeniu określić jego proweniencji (czy rzeczywiście pochodził z Litwy, a być może z innych dzielnic Rzeczypospolitej?). Zachował się do XIX wieku rękopis jego wspomnień w kształcie bardzo niedbałym (kopia). Miał go przed ponad stu laty wydawca tekstu Mariański, co się z nim stało, nie wiadomo. Podejrzenie, że to musiała być kopia bardzo niestaranna budzi już sam początek konotat: „Wzięty byłem w roku 1657 dnia 20 Octobra w potrzebie, kiedy z kniaziem Jurgim Dołhorukim pod Basią między Uchami była potrzeba”⁵. Otóż taka bitwa alias „potrzeba” odbyła się w oznaczonym miejscu dokładnie trzy lat potem. Żadnych w roku 1657 działań wojennych (chyba sporadycznych na Żmudzi czy Podlasiu) między Polską a Moskwą nie było, wszak 3 listopada 1656 roku zawarto rozejm w Niemieży pod Wilnem przerwany w sposób zdradziecki atakiem Dołgorukiego pod Werkami na Gosiewskiego, o czym się wyżej wspomniało. Mowa tutaj o tej samej batalii, w której brał udział Jan Chryzostom Pasek: „Uderzyli [się] z sobą — relacjonuje Pasek starcie — bili się, prawda, Litwa niebożęta mocno, ale nie mogąc wytrzymać, rozerwano ich; dopieroż źle, dopieroż bić, brać, wiązać”⁶. Posłana w sukurs pomoc Czarnieckiego część wziętych do niewoli Litwinów uwolniła, ale zapewne nie wszystkich. Wśród tych niefortunnych musiał być nasz Adam Dłużyk. Z grupą więźniów powędrował do nie tak odległego Mohylewa, który Moskwa trzymała: „Tameśmy siedzieli niedziel 9, dość w nędzy i głodzie, ale mieli na nas respekt mieszczanie mohylewscy, co nas żywili, bobyśmy inaczej pomarli byli”⁷. Po dwu miesiącach grupa około 400 więźniów powędrowała do Moskwy. Wprowadzono ich w kolumnie prezentując niczym w defiladzie zwycięstwa, bo i działek 200 dołączono jako trofea. Po rejestracji podzielono na mniejsze grupy, przy czym odłączono czeladź, z którymi „nie wolno się było widzieć”.

    W grupie Kamieńskiego znaleźli się między innymi dwaj panowie Czyżowie, dwaj panowie Zdanowiczowie, Jan i Michał. 9 lutego zjawiło się „trzech strzelców i dwóch przystawów”, nakazując im przygotowanie się do drogi na Litwę. Ucieszyło to naszych bardzo, nie wiedzieli, że przydzielono ich do transportu, który miał podążyć na Sybir. W tej nadziei przeżyli do 17 lutego. W danym dniu „powiedzieli, że na odmianę was wieziemy”. „Myśmy się uradowali; pobrawszy ubóstwo dość szczupłe z sobą, szliśmy na podwody po jednemu, a po czterech strzelców za każdym”. Na podwodach nie wiedzieli, gdzie jadą, bo poprzykrywano ich rogożami.

    Dopiero gdy w Troickim Monasterze przy wysiadaniu zakuto ich po trzech (Dłużyka wraz z braćmi Zdanowiczami) w kajdany, ujawniła się w całej pełni nikczemność carskich sił bezpieczeństwa. „Stamtąd jechaliśmy na Przejasław [Perejesław] mil 8; z Przesławia do Rostowa mil 20; z Rostowa na Jarosław mil 40”. Z tego ostatniego garść informacji: „W tym Jarosławiu kupca i rzemieślników dość, ludzi rozmaitych. Juchty czerwone najlepsze tam robią i niedrogie, także płócien cienkich i pięknych i wojłoków dość tanio. Chleba ma dość i wszelakiej żywności, oprócz owoców sadowych, których nie ma. Ryby, mięsiwa dość”. Od Jarosławia szlak niewolniczej udręki nie prowadził prosto na wschód, ale niezwykłym łukiem kierował się na północ, obejmując Wołogdę i dalej do Wielkiego Ustiugu przesuwając się w dorzecze wód spływających do morza Lodowatego. Potem dopiero skręcono w stronę Uralu, zatrzymując się w Permie. Stamtąd już nastąpiło przekroczenie łańcucha górskiego i wędrówka w głąb Syberii. Szczególnie uciążliwa stała się wędrówka przez dzikie wertepy górskie Uralu do miejscowości Wierchoturii („puszczami i kamieniem srogim”). Ten odcinek z dotychczasowych był najdłuższy, bo liczył sobie mil 120. „Dzień i noc jechaliśmy. Nie bywaliśmy w izbie, tylko stany porobione [budki] dla noclegów i pokarmów”. Przerażały Polaków wysokie szczyty: „zda się pod same niebiosa”, „na jedne górę jechaliśmy mil pięć”.

    Przez całą drogę (warto to szczególnie podkreślić) pamiętnikarz pilnie obserwuje ludzi i ich obyczaje. Takich tubylców (zowie ich Wogulcami) spotykano często w wąwozach uralskich. Świat to odmienny od prawosławnej Rosji. Ludzie tameczni, „poganie, Boga nie znają, bo mają swoje szatany w lesie, którym cześć oddają — miejscach skrytych [...] się zbierają i odprawują swoje nabożeństwo”. Ubiór ich bogaty, bo „wieszają sobole, srebro”. „Mają w lesie koczowiska, zrobione z drzewa; niskie okienko jedno, ogień dzień i noc gore w kominie. Pieców nie mają ani drzwi, tylko dziura miasto drzwi. Ław także nie mają, tylko na ziemi siedzą”. Są znakomitymi łowcami, polują również na niedźwiedzie, ale zabiwszy je oddają cześć, bo łeb zwierza „w koczowisku w kącie stoi, statkiem nakryty i różnych sukien nawieszano” koło niego. Mniej trudnią się rybołóstwem, „bo rzek nie mają wielkich”.

    Do Tobolska przyjechano na tydzień przed Wielkanocą. „To miasto leży nad rzeką Irtyszem i nad Tobolskiem, które rzeki bardzo wielkie i straszne, których u nas w Polsce nie masz”. Nieco dłużej zatrzyma się nasz sprawozdawca przy tym etapie drogi syberyjskiej, rozglądając się po okolicach i podnosząc rangę tejże miejscowości jako centrum życia handlowego, komunikacyjnego i wojskowego: „Tobolsk ma miast dwa: jedno na górze bardzo wysokiej, a drugie na dole [...] Tatarowie bardzo bogaci; mają swoje wsi. Towarami idą; wielbłądów moc wielką mają. Jeżdżą do Daur i do Buchar. Owo zgoła miasto podobne we wszystkim Moskwie, tylko że murów mało. Cerkwi więcej dziesiątka; z monastyrów, metropolita i archimadryt tam mieszka”.

    Nie wymienia Dłużyk meczetów, ale sądząc z dużej ilości Tatarów, musiało być ich niemało i miasto to miało oblicze w znacznej mierze orientalne, gdyż nie tak odległe były tradycje „osobnego carstwa”, ba, nie minęło i sto lat, jak pojawił się tu konkwistador Syberii, Kozak Jermak (o którego awanturniczym żywocie nasz pamiętnikarz wspomni mimochodem).

    Ci Tatarowie mają wielkie wolności i zboża sieją, a najwięcej orkiszu [tj. jęczmienia, z tur. urkusz, obj. AS] i pszenicy, i owsa; żyta mało sieją, tylko Moskwa. Są też Tatarowie myśliwi, chowają ptaki: krzeczoty, białozory, których rybami karmią. Mają i charty kosmate. Konie mają bardzo dobre, na których lisy gonią i chrapnikami biją, a marmurki czarne do kazny carskiej oddawać; przedawać zaś nikomu nie wolno. Mają też pancerze bardzo dobre [...] i ogniste strzelby. Na popis co miesiąc muszą być gotowi, a to dla buntów naszych.

    W Tobolsku spędzono cały okres wiosenny i był to zapewne najlepszy okres z całego tego kilkoletniego wygnania. Nie przeczuwano, co za los czeka ich jutro. A wyrok zapadł w drugiej połowie czerwca — rozbito zesłańców na kilka grup, a tę, w której znalazł się Kamieński (osób 30) skierowano nad rzekę Lenę do kraju Jakutów. Nie przypuszczali Polacy, że tam daleko między Leną, Jenisejem i Amurem zorganizowani zostaną w oddziały wojskowe, których zadaniem będzie nie tylko strzeżenie zdobyczy carskich, ale także udział w niewoleniu innych ludów i grabieży ich ziem. Jednym słowem mieli kontynuować dzieło Kozaka Jermaka. Warto prześledzić na mapie ową naprawdę niezwykłą trasę zesłańców. A przecież (wydaje się to nieprawdopodobne) na pewnym odcinku tej odysei dotarli do Oceanu Lodowatego, a także przerzuceni byli na pogranicze chińskie. Niestety notatki redagowane są w tym dalszym przebiegu wydarzeń w tak oszczędnych zdaniach, że trudno i o chronologię, i o nakreślenie precyzyjnej linii wędrowniczej.

    Nierzadko pojawiać się będzie utyskiwanie na nędzę, na trudy ponoszone na nieludzkiej ziemi, ale co jest właśnie zastanawiające, molestacje nie przygłuszą jakiejś naturalnej chęci podzielenia się ze słuchaczem (może i czytelnikiem) obserwacjami, które on, mimowolny turysta, uzna za godne przekazania. Przyroda i ludzie stale będą obecne⁸. Toć odcinek Tobolsk—Jenisiejsk (jak większość trasy) odbywano niemal wyłącznie drogą wodną. I tak opuszczając miasto, skierowano się na północ w dół biegu rzeki Irtysz, by po przebyciu ponad 300 km wpłynąć do rzeki Ob. Minęli miejscowości Surguł i Narym, ale warto zwrócić uwagę, że między tymi dwoma etapami było wodnej drogi ponad 600 km. Rzeka Ob, a także jej dopływ Kieć doczekały się w pamiętniczku szerszej charakterystyki. Warto ten fragment z nieznacznymi skrótami zacytować: „Jechaliśmy do Op, rzeki bardzo wielkiej, bo brzegu na wiosnę nie znać, tylko jak morze szerokie, i błądzi po niej, kto drogi nieświadom, bo bardzo ostrowista. Pod żaglem wiatr zaniesie między ostrowy od rzeki na milę, i tam musi schnąć. Ościaki tymczasem nadejdą i pobiją”. O Surgule nadmieni, że to „niewielki ostrożek, nic się tam nie rodzi oprócz ogrodnych jarzyn [...] Cerkiew jedna; wojewoda i hoława strzelecki tam mieszka. Ten Surguł ma lisy bardzo piękne i marmurki czarne, jakich gdzie indziej nie masz, ale nędza wielka, bo chleba mało”.

    W Narymie nastąpiło kolejne rozdzielenie jeńców. Dłużyk ze swoją grupą podążył w górę rzeki Kieć, inną skierowano do Tomska. O rzece Kieć napisze, że „bardzo krzywa”, mając na myśli zapewne dość osobliwy jej bieg. Przebycie przestrzeni między rzekami Ob i Jenisej zajęło dziesięć tygodni. Wędrówka była chyba dość monotonna. „Nie widzieliśmy oprócz nieba i puszczy”. Z tego wynika, że wędrówka nad Jenisej odbywała się późną wiosną, przez całe lato, a także październik, gdyż do samego Jenisiejska przybyli wraz z pierwszymi mrozami („Ledwośmy doszli, bo już zamarzły brzegi”).

    O mieście, w którym spędzono całą zimę, powie że „ludne bardzo i bogate w kupca. Towarów ma dość i niedrogi tam chleb; nadzwyczaj tanio, bo pud po dwie kopiejki żyta, a mąki po trzy. Ryb sroga moc...” I znów obszerny wywód o Tunguzach, ich zajęciach, ubiorze, obyczajach, a nawet języku: „mowa poszła na francuską”. Zwróciło uwagę panujące wielożeństwo oraz to, że kobiety na równi z mężczyznami uprawiają myślistwo, i to nader skutecznie: „żony ich tak dobrze z łuku biją jak mężczyzna”. Pierwszy raz chyba zobaczył ludzi biegających na nartach oraz psy zaprzężone do nart. Surowa przyroda, trud w zdobywaniu pożywienia, ale ludzie dobrzy. Gdy ich prezentowano jako jeńców, to kobiety płakały; przypomniały bowiem swe własne dzieci pobrane przez Rosjan w niewolę („wspominając na swoje dzieci, które także w Moskwie siedzą w niewoli za sobole”).

    W tamtym rejonie wykonywano jakieś prace rządowe. „Staliśmy na jednym miejscu z tydzień, na sobie przynosząc rzeczy wszystkie z łodzi, nie żal by gdyby swoje, ale carskie i przystawów. Tameśmy znowu zażyli biedy i głodu przy robocie. Potem przyszliśmy do słobody”. Dzięki przypadkowo napotkanemu Polakowi, niejakiemu Brzozowskiemu, „który tam już dawno mieszkał”, zażyli czas pewien względnego dostatku. Postarał się o to ów Polak, będąc spoufalony z tamtejszym wojewodą, Tichonem Andrejewiczem. Nie jest to wyraźnie powiedziane, ale byłaby to ta sama osoba, która „łaskawie się stawiła” w miejscowości Itimie. „Przez trzy dni byliśmy u niego na obiedzie [...] dał nam każdemu po siatce dla muchów [komarów?], a sama wojewodzina po białych chustach i po chustce na kształt ręcznika. Dał nam po dwa pudy mąki i sucharów na drogę i kilka półce słoniny. Bardzo się nam stawił łaskawie, bo sam był więźniem w Polsce lat temu kilka u jmci Połubińskiego”.

    I znów wędrówka dalsza na wschód — a było to chyba we wrześniu roku 1662, kiedy to wkroczyli, a raczej wpłynęli, w dorzecze rzeki Leny. Rzeczką Kutą „wesołą” płynąc, oglądali warzelnie soli. Wody tam niezwykle czyste. Jedno miejsce głębokie na sążni 10 „tak przezroczyste, że może igłę obaczyć na dnie”. Wreszcie rzeka Lena, ogromna, wspaniała. Nie może ukryć podziwu nasz wędrowiec: „Wpłynęliśmy na Lenę rzekę, bardzo wielką i brzegi ma bardzo piękne, głęboka, wspaniała, cicha, nie darmo ją Moskwa Matką zowie”. Pięknu towarzyszy bogactwo naturalne, a poza tym „żywności dostatek”. Dość dużo osiadłych Kozaków. Ta wspaniała, spokojna rzeka bywa niebezpieczna w czasie nagłych odwilży („kiedy z nagła puszcza, to muszą, porzuciwszy wszystko, za góry uciekać”). Są na tej szerokiej rzece miejsca zwężające się i tam trafiają się wodospady — jeden z nich oglądał — „do podziwienia godne”. Przy jednej z takich niebezpiecznych przepraw utonął p. Paweł Chmielewski, towarzysz spod chorągwi jmci pana Czarneckiego wojewody ruskiego”.

    Schyłek roku 1662, cały następny, a także późniejsze miesiące (może lata?) wypełnione zostały „podróżami służbowymi”. Wcieleni do poszczególnych oddziałów wojskowych, jeńcy polscy byli wyprawiani co pewien czas w odległe rozjazdy czy to dla podboju nowych obszarów, czy też dla „wprowadzenia porządku”, gdzie ludność tubylcza buntowała się wobec carskiej administracji. Podczas jednej z takich eskapad przez Żygańsk przybyli do rzeki Jany, skąd morzem dotarli do ujścia Indygirki, by znów powrócić na teren Jakucji. Stamtąd w bliżej nieokreślonym czasie przerzucono ich nad rzekę Amur, gdzie stoczono niezbyt fortunne boje (z Chińczykami?). Pobici, z dużymi stratami przedzierali się przez jakieś góry (Ałdańskie?) na północ w stronę Leny. Poległych towarzyszy pożegnał pan Adam krótkim pamiętnikarskim wspomnieniem: „Kraje tam bardzo piękne, ciepłe i obfite ale nam tam długo nie dali popasać. Zginęło nam naszych ludzi 35, różnych i znaczniejszych, jako pan Horoszko, pan Tomasz Stołkowski, pan Krysztof Sołtan, pan Maniewski etc. i Tatarzyn ochrzczony spod chorągwi pana Czarneckiego”.

    Kiedy Adam Dłużyk powrócił do ojczyzny? Niełatwo podać dokładną datę. Kończąc swą opowieść syberyjską, i to właśnie na tym etapie niewoli, gdy spełniał niebezpieczną i trudną służbę żołnierską na pograniczu chińskim i w północno-wschodniej Syberii, pamiętnikarz oświadczy: „Było tej biedy lat półczwarta, żeśmy się po puszczach, po rzekach, morzu włóczyli, mało co zażywając chleba, oprócz zwierza a ryby, a chust białych [tj. bielizny] i znaku nie mieliśmy, oprócz skór jelenich, krom nieba i ziemi niceśmy nie widzieli”.

    Powstaje pytanie, czy trzy i pół letnia bieda obejmuje wydarzenia od październikowych dni nad Basieją i powrotu z Syberii, czy dotyczy tych najtrudniejszych lat od schyłku 1662 roku. Orientacyjnym terminem ad quem byłoby przybycie delegacji polskiej do Moskwy, celem rozpoczęcia pertraktacji rozejmowych. Właśnie ten moment wpłynął decydująco na los wygnańców. „Gdy szczęśliwie przybyli na stolicę posłowie wielcy do cara, jmć jaśnie wielmożny jm pan Gniński Jan, wojewoda chełmiński [...] jm pan Cypryan Paweł Brzostowski, referendarz i pisarz w. ks. lit. [...] jm. ksiądz Aleksander Kotowicz, i scholastyk wileński [...] na ten czas jestem rekuperowany z Moskwy i do pożądanej Ojczyzny przyprowadzony, a najbardziej za staraniem jm. pana wojewody chełmińskiego, któremu niech Pan Bóg stokrotną da nagrodę”.

    Kiedy to było — czy w roku przybycia Gnińskiego do Moskwy, czy też w momencie przeniesienia rokowań do Andruszowa (maj 1666?)? To pewna, że wśród kilkunastu artykułów rozejmu był i ten, aby wszyscy jeńcy (ale tylko szlachta, nie chłopi) zostali zwróceni Rzeczypospolitej. Rozejm ostatecznie podpisano w tymże Andruszowie 31 stycznia 1667 roku.

    Notaty z pobytu w głębi ziemi syberyjskiej Adam Dłużyk uporządkował po powrocie do stron rodzinnych, najwcześniej po roku 1668. Nie użyłem zwrotu „sporządził”, gdyż istnieją poszlaki, że jakieś raptularzowe zapisy mogły mu towarzyszyć podczas wieloletnich wędrówek, a już najprawdopodobniej pewien zarys sprawozdawczy powstał z chwilą dotarcia do Moskwy w drodze powrotnej. W stolicy spędził najmniej kilka tygodni (1666?). Wiadomo, iż istniało polecenie władz carskich, aby osoby penetrujące nie znane czy mało znane obszary Syberii sporządzały dokładne raporty zawierające dane o ludności, o miejscowościach, krajobrazie, bogactwach naturalnych, a nade wszystko o uprawach rolniczych i jakiego gatunku są te zboża, czy jest dostatek chleba⁹. Otóż gdy wczytamy się uważnie we wspomnienia naszego Sybiraka, to uderzy nas ich konstrukcja niemal urzędowego raportu. Kto wie, czy właśnie ta eksperiencja (poświadczona zapisem) polskiego jeńca nie przyczyniła się pośrednio do umożliwienia mu podróży do Moskwy, skąd mógł już powrócić na Litwę.

    Warto sobie też uprzytomnić, że odyseja Dłużykowa odbywała się w czasie, gdy dobiegał końca podbój wschodniej Syberii czy (jak chcą niektórzy uczeni rosyjscy) proces „brania w opiekę carską” plemion tubylczych, albo (jeszcze inaczej) „osiągania przez Rosję granic naturalnych”¹⁰ Za takie fakty uważa się dotarcie do morza Ochockiego (1639 Moskwitin, 1645 Pojarkow) i zbudowanie pierwszych osad nad Amurem (Kumarski Ostróg). O ile usadowienie się Rosjan nad morzem Ochockim w najbliższym czasie nie wywołało konfliktów, o tyle próba ulokowania się nad Amurem kosztowała władze carskie wiele lat zmagań i ofiar. Być może, iż grupa Polaków z Dłużykiem była w owym Kumarskim Ostrogu, który w kilka lat potem (1667) został zburzony przez wojsko mandżurskie. Ten los spotkał również drugi gródek, Ałbazin (1687). Wieloletnie walki zakończył w roku 1689 traktat w Nerczyńsku.

    Na szlaku konkwistadorskim w stronę Syberii spotykamy nade wszystko Rosjan (Kozaków), ale nie brak i cudzoziemców. Duńczycy, Holendrzy, Anglicy zasłużyli się około „wyrąbywania” trasy na morzu Lodowatym, mniej podążali lądem. Pozostawili ciekawą literaturę podróżniczo-naukową, której nie można bagatelizować. Osobliwą etykietkę otrzymało najgłośniejsze i bezsprzecznie najrzetelniejsze dzieło holenderskiego geografa, Izaaka Massa — „pisane przez cudzoziemca na podstawie źródeł rosyjskich, które mimo że wykorzystane były w dobrych zamiarach, to jednak zdobywano je nieuczciwymi sposobami”¹¹. Jak wiadomo, Mass nie mogąc opisać wszystkiego z autopsji, korzystał z informacji przyjaznych mu kupców moskiewskich. Znając także opis naszego podróznika, trudno potwierdzić dalszą opinię autorów „Historii poznania radzeckiej Azji”, że „cudzoziemcy z reguły byli tylko kompilatorami podstawowych materiałów podrózników rosyjskich”¹². Wkład nierosyjskich wędrowców (często anonimowo dostarczony) w zakrese gromadzenia informacji o Syberii był napewno niebagatelny.

                                                                           PRZYPISY

    1). Polska a Moskwa w pierwszej połowie wieku XVII. Opr. A. Hirschberg. Lwów. 1901, s. 399.

    2). M. Janik. Dzieje Polaków na Syberii, Kraków 1928. Tenże uczony twierdzi, że ogólne wiadomości, które podaje w swym pamiętniku S. Niemojewski, zostały „spisane z zaslychu” (s. 37).

    3). Trzy listy Magdaleny Gosiewskiej znajdują się w AGADzie Arch. Radz. Dz V teka 100 nr 4566.

    4). AGAD Arch. Radz. Dz V teka 238 nr 10718.

    5). Dyjaryjusz więzienia moskiewskiego miast i miejsc spisany poprzez Adama Kamińskiego. Wyd. ks. A. Maryański. W: „Warta”, książka zbiorowa ofiarowana ks Franciszkowi Bаżyńskiemu. Poznań 1874, s. 377.

    6). J. Pasek. Pamiętniki. Wstępem i objaśnieniami epatrzył Wł. Czapliński, wydanie piąte zmienione i uzupełnione. Wrocław i in, 1979, s. 180-181.

    7). Dyjaryjusz Kamieńskiego. Op. cit., s. 379.

    8). Opisy odrębnych obyczajów i sposobu życia poszczególnych ludów spotykanych na tej gigantycznej trasie podróżnej towarzyszą od samego Urału. Oto wiązka informaacji o Ostiakach: „Nadjechaliśmy ludzi niewydanych, które zowią się Ościaki. Ci nie sieją, ani orzą, tylko rybami żуją a ptastwem, którego tam moc wielka mianowicie łabędzie, gęsi, kaczek, których tu u nas nie masz. Sami ci Ościaki chodzą w rybich skórach, i obuwie z tego noszą, kożuchy gęsie i łabędzie. Mieszkają koczowiskami po ostrowach. Ryby sobie wędzą na zimę rozmaite i tłustość rybią zbierają w naczynie z brzozowéj skóry wyrobione, po cebrów dwa; to ją piją ciepło po kwarce, со nam było w podziwieniu wielkim. A sieci robią z pokrzyw i koszule niektórzy z pokrzyw mają. Jadają jakieś bedłki na kształt muchomorów, to się tak popiją gorzej niż gorzałką; to u nich bankiet najlepszy. Chleb także jedzą i na ryby zmieniają”. Op. cit., s. 382.

    9). A. A. Azatyan, M. J. Biełow W. A. Gwizdiecki, L. G. Kamanin, E. M. Murzajew, R. L. Jugaj. Historia poznań radzeckaj Azji,. Przeł. Stanisław Lipko. Warszawa 1979, s. 348.

    10). j. w., s. 339.

    11). j. w., s. 333.

    10). j. w., s. 333

    [Alojzy Sajkowski.  W stronę Wednia. Dole i niedole wojenne w świetle listów i pamiętników. Poznań. 1984. S. 220-234; 363-364; 380; 383.]

    КАМЕНСКІ Адам (мянушка Длужык), пісьменнік-мемуаріст 17 ст. Ураджэнец зах. зямель Беларусі. У руска-польск. вайну 1654-67 у канцы 1657 трапіў у рус. палон. Доўгі шлях нявольніка з-пад Шклова Магілёўскага ваяводства ў Якуцк, а адтуль у Запаляр’е i Примор’е у якасьці зборшчыка ясака (натуральны падатак, гал. чынам пушнінай) вобразна і з гумарам апісаў у форме падарожных нататак у “Дыярыушы” (знойдзены і апубл. на польск. мове, 1874). К. цікавіўся адлегласцю паміж гарадамі і населенымі пунктамі, іх эканам. становішчам і геагр. размяшченнем, навакольнай флорай і фаунай, жыццём, побытам і норавам мясцовых жыхароў. Цёпла піша пра абарыгенаў, асабліва пра прыангарскіх тунгусаў. “Дыярыуш” К — каштоўны помнік мемуарнай л-ры Беларусі, у якім упершыню яскрава адлюстраваны пытанні геаграфіі і этнаграфіі Сібіры і Д. Усходу.

    Літ.: Коршунаў А. Ф. “Дыярыуш” Адама Каменскага Длужыка. — У кн.: Беларуская літаратура і літаратуразнаўства. Mн., 1974. в. 2.

    [Энцыклапедыя літаратуры і мастацтва Беларусі. Т. 2. Мінск. 1985. С. 647.]

    Syberii narody. Nadzwyczaj rzadkie zaludnienie Syberii spowodowało, że po zajęciu jej przez Rosję stosunkowo szybko została ona zasiedlona przez nowych przybyszów. Ludność autochtoniczna stanowi obecnie znikomą mniejszość. Aż do Rewolucji Październikowej poziom jej rozwoju c/osp. i kult. był bardzo niski. Do autochtonicznych narodów Syberii należą mówiący językiem mong. Buriaci; językami tur. Jakuci, Tatarzy, Tuwińczycy, Chakasi, Ałtajczycy, Tofałarzy; językami ugrofiń. Chantowie (Ostiacy) i Mansowie (Wogulowie); językami samojedzkimi Nieńcy, Eńcy, Selkupowie, Nganasanie (Tawgijczycy); językami tungusko-mandżurskimi Ewenkowie (Tunguzi), Ewenowie, Nanajowie, Ulczowie, Orokowie, Oroczowie, Udyhejczycy; językami paleosyberyjskimi Ajnowie, Czukczowie, Niwchowie, Korijacy, Itelmeni oraz Jukagirzy. Wymienić by jeszcze można kilka in. narodów, liczących zaledwie po kilkaset osób.

    Już w końcu XVI w. część jeńców pol. wcielona do wojska ros. wysyłana była na Syberię. A. Dłużyk Kamieński wzięty do niewoli 1660 przebywał wiele lat na Syberii i w swym diariuszu 1660-65 („Warta” 1874) podał cenne informacje o ludach tam żyjących...

    M. JANIK Dzieje Polaków na Syberii, Kr. 1928; S. KAŁUŻYŃSKI Polskie badania nad Jakutami i ich kultura, w: Szkice z dziejów polskiej orientalistyki (zbiór.), t. 2. W. 1966; A. KUCZYŃSKI Syberyjskie szlaki, Wr. 1972; W. ARMON Polscy badacze kultury Jakutów, Wr. 1977; W. BARANOWSKI Pierwsza polska książka o Syberii, Zesz. Nauk. UŁ S 1 16 (1977).

    Władysław Baranowski

[Literatura Polska. Przewodnik encyklopedyczny. T. ІІ. Warszawa. 1985. S. 105.]

                                  2  Этносоциальная  структура  прибайкальских  эвенков

    Род Шамагир стал известен русским приблизительно с 1628 г., когда, поднимаясь вверх по Ангаре, они достигли района, предшествующего устью Илима, где в Ангару впадают реки Багдарма (Бадарма), Олева (Полива), Тушама и др. Целый сгусток топонимов, связанных с этнонимом Шамагир, упоминается в «Описании водяного пути от города Иркутска вниз по рекам Ангаре. Тунгуске²² и Енисею до города Енисейска» (около 1735 г.) на отрезке Ангары длиной в 79 верст, который расположен выше устья Илима. Там указываются следующие географические объекты: Шаманский порог, речка Шаманка, Шаманский бык, Нижняя Шаманская деревня и еще одна речка Шаманка (ЦГАДА, ф. 199, оп. 1, д. 517, ч. 1, № 26, л. 15 обл. — 17 об).

    В 1640 г. «В Тунгуске под Брацким порогом» упоминалась «Шаманская волость, а в ней князец Нотуй Когунев». Волость состояла из трех локальных групп, включавших 3, 8 и 14 ясачных плательщиков, общей численностью 25 ясачных плательщиков (ЦГАДА, ф. 214, оп. 1, д. 145, ч. 1, л. 199), т. е. около 100 человек всего населения. Эту группу можно считать ангарской. На нижнем Илиме жили «Шамагирские люди» во главе с князцом Окингой; они насчитывали 23 ясачных плательщика (Там же, л. 202 об.), что составляло около 90 человек всего населения. В итоге ангарские и нижнеилимские шамагиры, объединявшиеся примерно с 1657 г. общей Нижнеилимской волостью, насчитывали около 190 человек.

    Верхнеилимские шамагиры в источниках не упоминаются, но их существование до прихода русских не вызывает сомнений. О кочевках илимских шамагиров вверх по Илиму до «Усть-Туры» ²³ и о платеже ими ясака «на Ленской волок» сообщалось в 1630-х годах (ААН, ф. 21, оп. 4, д. 30, л. 43). Вероятно, именно верхнеилимские шамагиры были в 1638-1639 гг. обнаружены возле устья Киренги на Лене. Енисейский пятидесятник Константин Степанов встретил их позднее уже на устье Ичёры (ниже устья Киренги), «призвал» на свое судно шамагирского князца Бакшенгу и посадил его в аманаты. Под Бакшенгу собирался ясак в размере 400 соболей в год (ААН, ф. 21, оп. 4, д. 30, л. 205 об.). Исходя из местной нормы ясачного оклада (5 соболей с охотника), численность данной группы шамагиров можно определить в 80 ясачных плательщиков, или 320 человек всего населения.

    Об уходе части илимских шамагиров вниз по Лене свидетельствует гидроним «Шамагира», отмеченный в путевом журнале Якова Линденау, когда он в 1745 г. следовал из Якутска в Иркутск. Река Шамагира, по его записи, — приток, р. Пеледуй, которая впадает в Лену ниже устья Витима (ЦГАДА, ф. 199, оп. 1, д. 511, ч. 1, № 7, л. 8 об.).

    Происхождение рода и этнонима Шамагир представляется весьма сложным. Г. М. Василевич полагала, что шамагиры являют собой некий общий «южный компонент в этногенезе тунгусо-маньчжуров, самоедов и обских угров». Этноним «Шамагир» она связывала со словом «шаман» (Василевич, 1965, с. 145). Мы полагаем, что основой данного этнонима является именно тунгусское шаман (саман, хаман), хотя в тунгусские языки это слово, вероятно, попало из древнетюркских языков (Туголуков, 1976, с. 102; 1980б, с. 170). Исходя из этого, мы думаем, что род Шамагир имеет древнетюркское происхождение. Шамагиры были в числе первых тунгусских пришельцев в бассейн Ангары и поэтому к приходу русских успели в значительной степени перемешаться с ее более древними насельниками — кетоязычными племенами. Сообщение Адама Каменского об ангарских тунгусах, приведенное нами во втором разделе настоящей главы, следует рассматривать как относящееся к шамагирам нижнего Илима.

                                 3  Межэтнические  связи  прибайкальских  эвенков

                                            и особенности их традиционной культуры

    ...Что касается эвенков таежного северного субрегиона, то их вероятными предшественниками там были кстоязычные племена асанов и коттов. Основной территорией этих племен в XVII в. было среднее течение Ангары и область, примыкающая с юга. Однако некоторые специфические особенности культуры прибайкальских и приангарскнх эвенков позволяют предполагать, что в прошлом названные племена занимали также и верхнюю часть Ангары.

    Обратимся к конкретным материалам. Летом 1658 г. вверх по Ангаре проследовал в ссылку с партией других пленных польский артиллерист Адам Каменский-Длужик. Возле Шаманского порога (выше устья Илима) он увидел тунгусов и записал о них ряд интересных подробностей: «Они ходили «голые», их «лица были расписаны разными красками». Тунгусы щедро угощали пленных и слаб­или в дорогу большим количеством соболей, рыбы и оленьего мяса. По словам Каменского, тунгусы «зимой и летом кочуют от реки к реке с целью пропитания. Едят наполовину сырое...» «Тунгусы — многоженцы: они имеют до девяти жен. Оленей у них большие стада — по тысяче и больше (голов).  Имеются у них прирученные олени, которые диких оленей обманывают таким способом: на рога оленю накладывают ременный аркан длиной около десяти локтей; когда приходит дикий олень, домашний олень с ним играет и при этом свой аркан на него накидывает и с ним сплетается, и тогда хозяин оленя или пастух стреляет из лука в дикого оленя и его убивает и кровь его с водой пьет» (Полевой, 1965, с. 125).

    Весьма любопытны сведения Каменского о нартенной езде верхнеангарских эвенков. Они ездят из Енисейска на узких и длинных нартах «при упряжке в 4 собаки; когда же есть ветер, то нарты движутся под парусом», который натянут «у дышла» (Там же). Обращает внимание то, что такой способ езды на нартах применялся эвенками лишь на обратном пути из Енисейского острога. Стало быть, в Енисейск они ездили на оленях? Это можно допустить, если иметь в виду, что в обмен на оставляемых там оленей они получали потребные им товары и ездовых собак.

    Итак, с одной стороны, ангарские эвенки, жившие возле Шаманского порога, — это оленеводы. Они ведут кочевой образ жизни; с другой стороны, их кочевки простираются от реки к реке, явно непродолжительны и, похоже, связаны в основном с потребностями рыболовства. Определенно не тунгусское происхождение имеют такие черты их культуры, как раскрашивание лица и нартенная езда на собаках.

                                                                      Литература

    Полевой Б. П. 1965. Забытый источник сведений по этнографии Сибири XVII в. (О сочинении Адама Каменского-Длужика). – С. Э, № 5.

    [В. А. Туголуков.  Тунгусы (эвенки и эвены) Средней и Западной Сибири. Москва. 1985. С. 32; 42, 279.]

                                                                    Глава шестая

                       ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ  СО СТОРОНЫ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА

    Существование морского пути из Ледовитого океана в Тихий стало известно со времени плавания С. И. Дежнева 1648 г., что и нашло отражение с 1667 г. на нескольких общих чертежах Сибири. Именно это и позволило автору древнейшего, дошедшего до нас труда о Сибири на польском языке — Адаму Каменскому-Длужику еще в начале 70-х п. XVII в. сочинить рассказ о трудном морском плавании от устья Лены, мимо Индигирки до далекого устья Амура. По документам удалось установить, что во время своей службы в Якутске Каменский-Длужик лично был знаком с Семеном Дежневым и Михаилом Стадухиным и, очевидно, на основании их сведений, знал, что между Леной и Амуром можно совершить морское плавание (60 и др.).

    [Полевой Б. П.  Русские географические открытия на Дальнем Востоке с 30-х гг. XVII в. до 60 гг. XIX в. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук. Ленинград. 1986. С. 16.]

                                                         ОБ  АВТОРЕ  И  КНИГЕ

    Валентин Петрович Грицкевич знаком читателям как автор ряда книг и статей, в которых он изложил малоизвестные факты из жизни выходцев с территории нынешней Белоруссии, прославивших себя крупными работами в области естествознания, этнографии, медицины и т. д., раскрыл сущность их исследований. Знание ряда иностранных языков и многолетние изыскания в архивах позволили В. П. Грицкевичу сделать в этой области целый ряд открытий.

    В книге  «От Немана к берегам Тихого океана» автор рассказывает о тех наших  земляках, которые принимали участие в освоении Урала и Сибири, начиная с похода Ермака и до начала XX ст. Они попадали на Урал и в Сибирь по разным причинам и в разное время. В середине XVII столетия во время русско-польской войны 1654-1667 гг., когда временно была занята почти вся территория Белоруссии, русское правительство переселило в Россию массу крестьян, мещан и шляхты, часть которых и направилась на Урал, в Сибирь. Многие белорусские шляхтичи и мещане были людьми образованными, хорошо владели оружием, поэтому в местах новых поселений они занимали видные должности.

    Но больше всего они сделали как исследователи природы и населения Восточной Сибири. Так, И. П. Козыревский описал Курильские острова, Ю. Копоть — природу Камчатки, А. Каменский и Л. Сеницкий изучили быт якутов и эвенков. Наиболее выдающимися деятелями стали И. Д. Черский (в честь которого назван горный хребет), Б. И. Дыбовский, А. А. Бялыницкий-Бируля, О. М. Ковалевский стал ректором Казанского университета, И. А. Гошкевнч составил первый русско-японский словарь. Интересны биографии и многих других выходцев из Белоруссии.

    Этих талантливых людей не сломали удары судьбы, они прошли через труднейшие испытания. Прослеживая их жизненный путь, В. П. Грицкевич написал увлекательную книгу, которую с интересом прочитают краеведы, научные работники и студенты, все те, кто изучают историю родного края.

            Н. Н. Улащик

    Доктор исторических наук,

    старший научный сотрудник

    Института истории СССР АН СССР

    [В. П. Грицкевич. От Немана к берегам Тихого океана. Минск. 1986. С. 5.]

                                                           КРАЙ МАЛОЙ НОЧИ

      Это сообщение о пребывании в Сибири дошло до нас через три столетия. Написано оно нашим земляком оршанским шляхтичем Адамом Каменским (Длужиком-Каменским), служившим «панцырным товарищем», то есть латником или рыцарем панцырной кавалерии Речи Посполитой.

    А. Каменский попал в русский плен в середине октября 1660 г. (а не в 1657 г., как он пишет в своем дневнике) во время битвы на реке Басе — между Могилевом и Шкловом. Утверждение литературоведа А. Коршунова, будто А. Каменский был прикован цепью к пушке польским командованием, которое опасалось, чтобы православные артиллеристы родом из Белоруссии не бежали или не сдались на милость единоверному царю, основано на недоразумении. Во-первых, сам А. Каменский пишет, что был прикован к пушке «от среды до воскресенья», когда уже попал в плен, во-вторых, он был не православным, а католиком, в-третьих, был не артиллеристом, а кавалеристом.

    Вместе с другими пленными А. Каменского отправили через Москву и Ярославль за Урал. В 1661 г. он был в Тобольске, зиму 1661—1662 гг. провел в Енисейске, затем в составе воинского отряда прошел по Енисею, Ангаре и Лене до Якутска, в котором с 1664 по 1668 гг. жил безвыездно и служил надзирателем при тюрьме.

    В 1668 г. в составе группы пленников он был отпущен в Москву, откуда, по обмену пленных, вернулся домой, в Оршу, где и составил записки о житье-бытье в Сибири.

    Записки, составленные А. Каменским, отражают общий культурный процесс, происходивший тогда на его родине — стремление ее образованных жителей к самовыражению.

    Эти записки были напечатаны спустя два века в одном из польских провинциальных сборников, а не так давно их перевел на белорусский язык А. Ф. Коршунов.¹ Записки изучали и польские, и русские исследователи, но более правильное толкование сделал ленинградский историк Борис Петрович Полевой². Он обнаружил в Центральном государственном архиве древних актов в Москве среди документов Сибирского приказа окладные книги Якутского острога и по ним существенно уточнил ряд моментов сибирского периода биографии А. Каменского. В частности, Б. П. Полевой установил, что Каменский был оршанским шляхтичем, что провел он в плену не четыре года (как сам писал), а десять лет; что умер не в 1667 г., как утверждали некоторые исследователи, а позже; что А. Каменский скрыл в записках свою службу в Якутске тюремным надзирателем.

   Возьмем в руки первоисточник, проследим за рассказами автора о занятиях народов Приуралья и Сибири, об их облике и одежде, об устройстве и убранстве их жилища, верованиях и ритуалах.

 

     Первыми наш земляк описал зырян (коми), живших в западных предгорьях Урала. Это были «люди удивительного языка; веру имеют русскую (православную — В. Г.), говорят, что их крестил св(ятой) Стефан. Народ смекалистый, особенно в лесах и на воде, стрелки из луков». Кстати, А. Каменский вряд ли знал, что меха, добываемые в лесах земли коми, издавна попадали в его родные места. В анонимном произведении «Повесть о Стефане, епископе пермском» (ее герой — миссионер в конце XIV столетия насаждал среди зырян православие) зырянский «кудесник» по имени Пам говорит священнику о пушных богатствах этих мест: «Не нашеа ли ловля и в Орду посылаются и досязают даже и до самого того мнимого царя? Но и в Царь-град, и в Немци, и в Литву (подчеркнуто В. Г.), и в прочая грады и и страны и в дальныя языки».

    А. Каменский нашел, что язык зырян похож на «жмудский», т. е. литовский (Жмудь, по-литовски Жемайтия — западная часть этнической Литвы). Еще раз напомним читателю, что «литовским» тогда называли, конечно, неправильно с современной точки зрения, язык белорусский. Зырянский язык с литовским, безусловно, не имеет ничего общего, это язык финно-угорской группы языков, а литовский — летто-литовской группы.

    На восточных склонах Урала Каменский встретил вогулов (манси) и отметил, что у них есть обычай: после того, как убит медведь, плакать над ним, приговаривая, что не они его убили, а лук. Затем манси молились медвежьей голове, устанавливая ее в углу кочевья. Это делалось во избежание «мести» охотникам «собратьями» зверя. Медвежий культ присущ, конечно, многим охотничьим народам севера и востока Азии. Но описание медвежьего «праздника» у одного из этих народов, сделанное А. Каменским, по времени самое раннее из всех известных.

    Рассказал наш земляк и о жизни оседлых тобольских татар, которые занимались земледелием и охотой. Его удивили жители Прииртышья — рыболовы остяки (ханты), которые собирали в сосуды из березовой коры рыбий жир и пили его, а также поедали мухоморы и таким образом одурманивали себя.

    А. Каменский описал жизнь тунгусов (эвенков) Приангарской тайги — их оленеводство и охоту, их народные игры: «Такая у оных есть утеха: их станет более десятка вокруг, а один ляжет в этом кругу с привязанным камнем или костями, а те стоят босые и голые; и кричит тот, лежа, по-тунгусски: «Мультах, мутинэ», а тот костью крутит вокруг головы так быстро, как только глазом можно заметить, а те подскакивают в такт, и тот, кто подскакивает лениво, но ногам получит (удар), и уже его считают глупым и неповоротливым». Человек, находившийся в кругу, размахивал арканом, утяжеленным на конце костями и таким образом упражнялся в метании аркана в оленей. «Мультах, мутинэ» — это несколько искаженные эвенкские слова, означавшие в переводе на русский: «мы олени, я олень».

    А. Каменский описал также передвижение эвенков на нартах, в которые запрягали собак. При благоприятном ветре на нарты устанавливали парус, и они быстро катились по гладкому льду Ангары — наподобие нынешнего буера.

    Немало места в «Записках» отведено жизни якутов, которые занимались охотой и разводили табуны коней и стада рогатого скота: «Держат очень больших быков, а носы их проткнуты, как у (ручного) медведя, также и у коров. Все ездят (верхом) на них, а конями питаются».

    Рассказывал автор записок и о народности, название которой не привел. Судя по всему, речь шла о родственных эвенкам эвенах. Эти люди «очень любят собак, имеют их по нескольку десятков и сотен. Наибольший гражданин тот, у которого больше всего собак. На собаках ездят, собак едят, в собачьих шкурах ходят...».

    Путешественник не всегда был точен в своих описаниях. Так он сообщал, будто бы видел народность гиляков (нивхов), которые «ездят на медведях и так ими управляют как мы лошадьми, но у них обрезают когти и зубы выбивают, а кормят их во хлеву, как волов, и едят их также». На самом деле с медведями так не обращалась ни одна народность Дальнего Востока и Сибири, хотя медвежий культ был развит более всего у нивхов, жителей низовьев Амура и Сахалина.

    На Амуре А. Каменский будто бы видел воинственный народ «чукчей» — «высоких, бородатых». У каждого из них на боку были «сабли наподобие старинных мечей, немногим длиннее чем локоть». Жили эти «чукчи» там, где их не видели другие путешественники — в краях «очень красивых, теплых и обильных».

    Б. П. Полевой закономерно сомневается в процитированном сообщении, так как по документам Сибирского приказа А. Каменский в это время находился западнее Оби. Но в 1659 г. в низовьях Амура побывал отряд Артемия Петриловского, племянника известного землепроходца Ерофея Хабарова. Пережив много трудностей, участники похода в начале 60-х годов смогли добраться до Якутска, где в это время жил Каменский. Вполне возможно, что он воспользовался рассказом одного из спутников А. Петриловского и заодно спутал маньчжурскую народность дючеров (чучар) с чукчами.

    Сомнение вызывает и тот факт, что чукчи будто бы жили на Амуре. В самом деле от этой реки их тогда отделяли и теперь отделяют тысячи верст. Вызывает сомнение и описание облика чукчей: у мужчин этой народности бороды почти не растут.

    И еще один момент: А. Каменский утверждал, будто совершил морской путь из Жиган (ныне Жиганск, городок на Лене более чем в 600 км вниз по реке от Якутска) по притоку Лены Алдану и по притоку Алдана Учуру, а потом попал на «Ламу, впадающую в море, как бы в конец холодного моря... С Ламы мы пошли на Индигирку морем... Это было в 1659 году». Эти сведения также сомнительны. Во-первых, в этом году А. Каменского в Сибири не было. Во-вторых, Учур для походов к Охотскому морю (а Лама — это река Охота, не относящаяся к бассейну Лены) и далее к устью Амура русскими в то время еще не использовался. В-третьих, если из Жиган попасть на Ламу через Алдан еще можно (хотя Жиганы расположены к северу от Якутска, а Алдан — к востоку), то уж с Ламы на Индигирку — реку, впадающую в Ледовитый океан в семистах верстах от Лены, попасть весьма затруднительно. Для этого требуется обогнуть Камчатку и Чукотку, преодолеть несколько тысяч километров по усеянным льдами Охотскому, Берингову, Чукотскому и Восточно-Сибирскому морям. Если бы А. Каменский совершил это плавание, то не преминул бы о нем рассказать (а о плавании он не пишет), да и в сибирских источниках такое сложное плавание нашло бы отражение.

    Сведения о плаваниях в арктических водах, скорее всего, дошли до А. Каменского от мореплавателей, вернувшихся в Якутск с севера. Б. П. Полевой документально подтвердил, что в 1666 г. А. Каменский мог быть знаком с Семеном Дежневым и Михаилом Стадухиным. С. Дежнев первым установил, что «Большой каменный нос» (Чукотский полуостров) далеко простирается в море и обойти его можно только морем, а М. Стадухин впервые собрал сведения о втором «Носе» между реками Анадырь и Апука. Таким образом, именно в 60-х годах XVII века впервые стало достоверно известно, что от Лены до Амура можно проплыть по воде. Но как это сделать, А. Каменский представлял неясно и поэтому допустил столько ошибок.

    Был ли наш земляк на побережье Охотского моря? Вроде бы был. Вот как подробно описывает он непривычное для него явление прилива и отлива в устье Ламы: «В ту реку Ламу прибывает часов двенадцать море, а убывает также двенадцать часов. Так что сразу все высушит и позаливает острова, спадая, но не все с собой забирает. Остаются воды в долинах, во рвах, и большое количество морских рыб и раков, удивительно больших, достаточно на одного человека 6 или 7 раков, чтобы наесться. Мы их варили и пекли». Правда, и здесь допущена серьезная ошибка: А. Каменский будто бы видел в устье Ламы белых медведей, которые ловили этих морских «раков». Но на Охотском море белых медведей нет, — они живут в плавучих льдах вблизи побережья Северного Ледовитого океана.

    Путешественник описывал также особенности природы Сибири, например, вечную мерзлоту: «Там ни одна вещь не уродит, потому что земля оттаивает не больше, чем на локоть». О Жиганах А. Каменский сообщал, что там «солнце никогда не заходит, но стоит (на небе) как огромная красная кадка, а от него лучи не исходят, а это бывает от мая до октября. Потом солнца и в день и в ночь не видать, всегда темно, только месяц есть, который ночью светит сильнее солнца». Жиганы расположены за Полярным кругом, полярная ночь там действительно сменяется полярным днем, поэтому они так живо и описаны в записках А. Каменского.

    Нашего земляка интересовали постройки в уральских и сибирских городах: крепости, церкви, жилые дома, солеварни. Наблюдения Каменского содержат в себе важные данные, отсутствующие в других источниках. Так, до сих пор первые каменные постройки в Тобольске датировались 80—90-ми годами XVII века. А. Каменский же пишет, что в этом городе он видел «мало каменных построек». Значит, все же они были в Тобольске на несколько десятков лет раньше.

    Теперь очевидно, что А. Каменский был точен, когда писал о том, что видел. А его ошибки при описании других народов и местностей объясняются тем, что о них он рассказывал с чужих слов. Но даже эти сведения по-своему интересны, и при вдумчивом истолковании из них можно сделать полезные для науки выводы.

    По тематике к дневнику А. Каменского примыкают воспоминания Людвика Сеницкого, региментария (заместителя командующего) Белорусской дивизии в войске Великого княжества Литовского. В 1754 г. в Вильно вышла в свет его книга «Документ особого божьего милосердия»...

    И записки А. Каменского, и «Документ» Л. Сеницкого имеют для нас особую ценность, ибо были составлены в конце XVII — начале XIII века — во время освоения русскими Сибири.

    Если записки А. Каменского не публиковались целых два столетия, то воспоминания Л. Сеницкого получили распространение среди жителей Белоруссии и Литвы еще в XVIII в. Книга Л. Сеницкого расширяла их кругозор, давала им представление о жизни других народов. Из нее можно было узнать нехитрую истину, что все люди Земли похожи друг на друга.

                                                          ОСТРОВА  ЗА  ПРОЛИВАМИ

    ...Одним из тех, кто учувствовал в изучении восточных районов страны, был Иван Петрович Козыревский. Его дед, дворянин Федор Козыревский, был взят в плен под Смоленском в 1654 г. напомним, что этот город царю Алексею Михайловичу сдало войско Великого княжества Литовского. «Коронное» (польское) войско было занято тогда войной на Украине.

    Как и его соотечественник Адам Каменский, Федор Козыревский нес службу в Якутске. В 1668 г. в Москву были отправлены оттуда несколько десятков бывших воинов из великого княжества Литовского. В их списке, опубликованном якутским историком Ф. Г. Сафроновым, значатся имена Каменского и Козыревского.

    Потом пути этих людей разошлись. Первый поехал в Белоруссию, а второй вернулся на Лену, где его пожаловали в «дети боярские». Федор Козыревский служил в различных сибирских острожках, а завершил жизнь в монастыре...

                                                              ПРИМЕЧАНИЯ

                                                          КРАЙ МАЛОЙ НОЧИ

    ¹ Kamieński-Dlużyk A. Dyaryusz więzienia moskiewskiego miast i miejsc. — Warta, Książka zbiorowa ofiarowana ks. Fr. Bażyńskiemu. Poznań, 1874, s. 378—388; Коршунаў А. Ф. «Дыярыуш» Адама Каменскага Длужыка. — В кн.: Беларуская літаратура i літаратуразнаўства. Мн., 1974, вып. 2, с. 183—207.

    ² Полевой Б. П. Забытый источник сведений по этнографии Сибири XVII в. О сочинении Адама Каменского-Длужика. — Сов. этнография, 1965, № 5, с. 122—129; Еще раз о Каменском-Длужике. Там же, 1974, № 4, с. 116—119.

    [В. П. Грицкевич. От Немана к берегам Тихого океана. Минск. 1986. С. 47-56, 293.]

                                                МАРШРУТАМИ  ПЕРВОПРОХОДЦЕВ

    За последние десятилетия интерес к прошлому народов нашей страны значительно вырос. По словам передовой статьи журнала «Коммунист», этот интерес к прошлому является «показателем обогащения их (советских людей - Б. Г.) духовных потребностей».

    Наши современники активно выступают в защиту материальных памятников история и культуры. Но восстанавливать необходимо и явления духовной культуры прошлого. Одной из таких попыток можно считать книгу историка В. П. Грицкевича «От Немана к берегам Тихого океана», которая вышла в Минске в издательстве «Полымя».

    Она посвящена участию «выходцев из Белоруссии в освоении Сибири, в той числе Якутии в XVII — начале XX веков, а также... — зарождению традиции сближения наций и народностей на основе добровольности я нашей стране.

    Исследованию Якутии выходцами из Белоруссии посвящено несколько разделов книги: «Край малой ночи», «Острова за проливами», «Путь сквозь льды», «Собиратель гербариев», «Когда смерть не останавливает», «Составитель якутского словаря», «За розовой чайкой», «По следам мамонтов», «Маршрутами  первопроходцев»...

    В книге повествуется также об описании Якутии Адамом Каменским...

    Один из наиболее ранних описателей Якутии Адам Каменский рассказывал своим землякам о том, что в Якутии существует неизвестная в Белоруссии вечная мерзлота, а о Жиганах (Жиганске) сообщал, что там «солнце никогда не заходит»...

    Книга В. Грицкевича представляется нам полезной для воспитания исторического самосознания и чувства интернационализма.

    В. Галенко,

    старший научный сотрудник

    Государственного музея истории Ленинграда.

    [Социалистическая Якутия. Якутск. № 96. 26 апреля 1987. С. 3.]

                                                                     Rozdział III

                                                    „PEREGRINARE NECESSE EST...”

    Relacje z dawnych podróży syberyjskich spisywali najpierw jeńcy wojenni bądź ludzie porwani z przygranicznych stanic w zagonach moskiewskich na naszych ziemiach...

    W XVII wieku, w okresie wzmożonych wojen polsko-moskiewskich, wielu Polaków znalazło się w niewoli, stąd też wzrosła ilość relacji z przymusowych wędrówek po syberyjskich szlakach. Pierwszym Polakiem, który pozostawił opis Syberii i jej ludów z tego czasu był Adam Kamieński-Dłużyk; do niewoli rosyjskiej dostał się nad rzeką Basią i następnie został wysłany za Ural. Jego Diariusz więzienia moskiewskiego, miast i miejsc ⁵¹, wydany został w 1874 roku w książce zbiorowej Warta i nie był znany romantykom. W Diariuszu... znajdziemy najwcześniejsze opisy osad Chantów i Mansów, ich wierzeń i obyczajów. Dla etnografów jest to źródło znaczące, bo wczesne, i pozwala na rekonstrukcję pierwotnego stanu kultury ludów syberyjskich, jeszcze przed narastającym napływem przybyszów z Europy ⁵². Kamieński-Dłużyk zetknął się także z Tatarami i innymi grupami etnicznymi na Syberii, docierając głęboko w rozległe tereny Azji, aż na wybrzeże Morza Ochockiego...

    Z Diariusza... Kamieńskiego-Dłużyka wiadomo, że wędrował nie sam, lecz w grupie 30 innych towarzyszów niedoli, ze współtowarzyszami szedł także na dalekie szlaki zesłania Ludwik Sienicki. Jednakże nie były to grupy liczne...

    Dokumentacyjny charakter tych tekstów staje się ich nadrzędną zasadą. Stąd też usprawiedliwiony może się okazać ich podział tematyczny. Tym bardziej, że ma on wyraźne antecedencje we wcześniejszych pamiętnikach i podróżach z XVI-XVIII wieku. Można w nich wyróżnić dwa typy relacji - zwróconych na przedstawianie cierpień trudów zesłańców oraz na prezentacją nieznanych ziem i ludów. Typ pierwszy przeważa na przykład w „Pamięci dzieł polskich, podróży i niepomyślnych sukcesie Polaków” Karola Lubicza Chojeckiego; typ drugi – w relacji Adama Kamieńskiego-Dłużyka czy Ludwika Sienickiego. Temat pierwszy dawał się lepiej ująć w formach pamiętnika bądź wspomnienia, temat drugi – w formie podróży bądź opisu...

    Kulturę duchową Chantów opisywał wcześniej Adam Kamieński-Dłużyk i Ludwik Sienicki ⁹², jednakże w relacjach późniejszych rzadko grupy te były dokładniej rozpoznawane...

                                                                              Przypisy

    ⁵¹ Diariusz... odnaleziony został przez ks. Ą. Maryańskiego w Gębicach. Por. A. Kuczyński, Syberyjskie szlaki..., s. 118.

    ⁵² Szczególne spustoszenie spowodowała ta faza kolonizacji Syberii, w której prawosławna cerkiew rozpoczęła swe misje religijne, zwłaszcza wśród plemion związanych z szamanizmem. Nierzadkie były wówczas przypadki masowych samobójstw.

    ⁹². A. Kuczyński, Syberyjskie szlaki..., s. 70.

                                                                          Indeks osób

    Kamieński-Dłużyk Adam 145, 147, 157, 168.

    [Burkot S.  Polskie podróżopisarstwo romantyczne. Warszawa. 1988. S. 145, 147, 157; 168, 404, 408, 437.]

    Dłużyk Kamieński Adam (w. XVII), jeniec polski na Syberii, pamiętnikarz. Wzięty do niewoli w bitwie nad rzeką Basią (18 X 1660), przykuty do działa, więziony był podczas zimy w Mohylewie, gdzie uniknął śmierci głodowej dzięki litości mieszczan mohylewskich. W Moskwie przeznaczony do służby na Syberii, zakuty wraz z dwoma Zdanowiczami, odbywał długą podróż drogą wodną północną, przez Jarosław, Wołogdę, wodami Dźwiny, Kamy, Tury, przez Solwyczegodzk, Solikamsk, Wierchoturje, szlakiem Irtyszu, Obi i Keti. W Tobolsku rozdzielono jeńców i wysłano ich partiami do różnych miast. D. z towarzyszami (»człeka 30-tu«) wysłani zostali do Jakucka. Płynąc, podziwiali rzeki »bardzo wielkie i straszne, jakich u nas w Polsce nie masz«, skały i katarakty, ubiory i zwyczaje ludów sybirskich, bogactwo dziewiczej przyrody. Zimowali w bogatym Jenisejsku. Prezentowano tych żołnierzy Czarnieckiego Tunguzom jako jeńców hosudara, »który ziemię ich wziął i króia«, co budziło współczucie i płacz kobiet, wspominających własne dzieci, wzięte do Moskwy. Utrudzeni przeładowywaniem statków na progach i działach wodnych, zażywając biedy i głodu, dotarli rzeką Kut do Leny, która ogromem własnym i dopływów (»bardzo wielkich, jakoby Wisła«), grozą urwisk nadbrzeżnych (»szczok«) i prądowin wzbudziła podziw jeńców. Od Jakucka zaczęły się służbowe podróże jeńców polskich, wcielonych do wojska i wyprawionych w dalekie rozjazdy po podbijanych obszarach. Przez Żigańsk przybyli do rzeki Jany, skąd morzem dotarli do rzeki Indigirki, na krańce Azji, których naukowym badaniem zajmą się w dwa wieki później powstańcy polscy. Wysłani nad Amur, w bojach (zapewne z Chińczykami) ponieśli porażkę i z dużymi stratami uszli przez góry »z wielką nędzą, głodem i fatygą« nad Janę. »Było tej biedy lat półczwarta, żeśmy się po puszczach, po rzekach, morzu włóczyli, mało co zażywając chleba, oprócz zwierza i ryby«, bez bielizny »oprócz skór jelenich«. »Krom nieba i ziemi niceśmy nie widzieli«. Wyzwolenie przyszło w chwili krytycznej. Oto w Żigańsku (nad Leną) otrzymali rozkaz nowej wyprawy nad Amur, przy czym D. dostał hramotę carską na setnika, a Chocimski na atamana, gdy nagle przyszło odwołanie i podróż do Moskwy. Przybyli tam nie bez przeszkód i ciężkich prób (przynaglani po drodze do przyjęcia prawosławia i zostania w służbie carskiej). Na koniec w Moskwie zabrało ich do kraju poselstwo polskie (Gniński, wojew. chełmiński, C. P. Brzostowski i in.). Etapy dróg swoich na Syberię D. spisał w krótkim, skąpym w dane faktyczne Diariuszu więzienia moskiewskiego miast i miejsc, który odnaleziono w Wielkopolsce w w. XIX.

    Diariusz D-a znalazł i ogłosił ks. Marjański w książce zbiór. »Warta«, P. 1874; Pypin, Ist. russk. etnoarafii, IV; prace o Polakach na Syberii Librowicza i Janika.

    Tadeusz Turkowski

    [Polski słownik biograficzny. [Reprint]. T. V. Ź. 22. Kraków. 1989. S. 200.]

                                                 ДНЕВНИК  АДАМА  КАМИНСКОГО

    Про дневник Адама Каминского я узнал из интереснейшей книги Валентина Грицкевича «От Немана к берегам Тихого океана», которая вышла в Минске в 1986 г. После этого мне захотелось познакомиться с подлинником, и по моей просьбе Томаш Висьневский, историк из Белостока, прислал ксерокопию этого дневника. Дневник был напечатан в книге «Варта» в 1874 г. кс. а. Марианским, который эти воспоминания нашел в Гембицах, в рукописной книге «Силва рерум» из частной библиотеки кс. Петра Кушинского. А сама книга была составлена шляхтичем Понинским во время правления Августа III (1733-1763 гг.). Копию Понинского отделяет от оригинала 100 лет. Кто ж такой Адам Каминский-Длужик? Это белорус, Оршанский шляхтич, который был взят в плен под Могилевом войсками Юрия Долгорукого в 1660 г. По утвердившейся традиции пленных из уроженцев Великого Княжества литовского отправляли подальше от западной границы. Поэтому очень много белорусов оказывалось в Сибири. Воеводские должности в Якутске занимали сыновья Ивана Крыжановского, взятого в плен под Борисовом и в 1608 г. отправленного в Якутск. Федор Козыревский был взят в плен под Смоленском в 1654 г. и нес службу в Якутске. 25 января 1658 года Адам Каминский был отправлен из Москвы в Якутск, куда он прибыл в 1662 году. С января 1665 г. до сентября 1667 г. исполнял обязанности тюремного надзирателя в Якутске. В дневнике он постарался скрыть от соотечественников свою службу в тюрьме, а выдал себя за участника походов якутских казаков, рассказы которых часто слышал, поэтому сведения о полярных областях он приводит не совсем точные, а описание похода на Амур скорее всего услышал от спутников Артемия Петриловского (племянника Ерофея Хабарова), которые в начале 60-х годов XVII века вернулись в Якутск, поэтому он и спутал амурских дючер (чючер) с чукчами. Каминский был лично знаком с Семеном Дежневым и Михаилом Стадухиным. В бытность работы Каминского в тюрьме там была открыта школа для детей Ивана Голенищева-Кутузова, а преподавателем был фальшивомонетчик Конюховский. Сочинение Адама Каминского считается первым известным источником о Сибири на польском языке, поэтому читателям «Ленского водника» будет интересно прочесть это произведение, начиная с прибытия на р. Куту и заканчивая отъездом из Якутска. Конечно, нужно скептически относиться и к описанию быта и вида коренных народов. Ведь Каминский писал свое сочинение для соотечественников и старался их удивить нелепостями. Каминскому, кстати, приписывают введение в заблуждение Тобольского приказа о том, что гиляки (нивхи) ездят на медведях.

    А. Барковский,

    Сменный капитан Якутского порта

     ... Подошли мы к реке Мука, где ждали нас готовые суда, на которые сели и понеслись так быстро, что стрела из лука лететь быстрее не может, подобно камню, брошенному в колодец, и казалось, что лодка с нами провалится под землю. Потом мы выплыли на Куту. Эта река веселая, уже не такая быстрая, так как подперта Леною, а на островах сеют зерновые и стоит несколько халупок. На Куте хлеба вволю. Со стороны правой руки имеется озерцо, окружностью в 30 сажень и глубиной 10 сажень. Оно такое прозрачное, что можно увидеть иголку на дне. Там варят царю соль, но продают ее дорого.

    Оттуда мы выплыли на реку Лену, очень большую и с очень красивыми берегами, глубокая, величавая, тихая, недаром Москва (русские) ее Матушкой зовет. На этой реке очень красивые острова, горы, леса кедровые и зверя тьма. Живет там много казаков, которые на этой реке держат скот, коней и живности вдоволь. Потом мы оставили с правой стороны Орлингу, а с левой Илгу, реки очень большие, как Висла. Затем реку Улькан, с правой стороны Киренгу, тоже большую, свирепую и быструю. Там родит хлеб. Затем река Чучны (Чуя - прим. перев.) на те же похожая. Потом Витим, река страшная, тремя частями впадающая в Лену. Видны горы, равные на самом деле облакам. Есть там одно место, которое зовется Щеки, достойное удивления, так как река Лена тут широкая и глубокая и через мили полторы из каменной теснины вырывается, все разрушая. Там поэтому просят Господа Бога, чтобы Лена долго стояла пока лед не здрябнет на месте. А если она неожиданно пойдет, то приходится все бросать и убегать за горы. Случись такое, ниву так льдом перероет и забросает, что уже не будет чего жать, и без хлеба на этот год остаются. В этих Щеках речка такая узкая, как бы сажень 40, и извилистая. Всегда: одинаковая как весной, так и осенью и течет между гладкими и очень высокими скалами. Там редко когда бывает без беды. И у нас утонул Павел Хмелевский, товарищ из хоругви его светлости пана Чарнецкого, воеводы русского и мы вынуждены были заводить веревки и так справляться. Там очень много соколов, орлов и других птиц, которые словно рыбаки ловят рыбу, и ею питаются. Орел, став на камень у берега одной ногой, а второй в воде, как остью, ловит рыбу. Соколы кормятся мелкой птицей. Удивительно, что когда сокол имеет птенцов, то тогда птиц прибавляется, так как возле гнезда их не бьет, а летает подальше для пропитания.

    Затем река Патома очень большая, а вторая Олекма тоже страшная. Там живут тунгусы. От Олекмы начинаются якуты, которые имеют веру языческую. Коней держат большие табуны и больше всего белых. Скота тоже держат достаточно. Быков держат очень больших, а носы их проколотые, как у медведей, и у коров тоже. Все ездят на них, а коней едят как собаки, ничем не брезгуют, никогда не умываются, ногти не обрезают, ходят нагие с луками. На голове чепцы с журавлиными перьями, как у пугал. Стыда ни в чем не знают, ни бога, ни веры. Во всем зверям подобны. Эти люди заселили берега Лены. Тут ничего не растет, так как земля не оттаивает более чем на локоть. Тут зверя и птицы неслыханно много, но язычники не умеют ее приготавливать. Общипавши большие перья, у кого есть котел, то варят. У кого нет, то камнями парят в боченках или корытах без соли. Убор нагой зимой и летом. В шутках стыда никакого не имеют и что такое грех не знают. Женщины ездят на конях и носят в ушах большие серьги, как тарелки серебряные. На лбу носят кольца, а на шее серебряные и медные обручи. Они, как и мужчины, ходят в оленьих и коровьих шкурах шерстью к телу. Луки имеют длинные, выше человека, а тетивы ременные. Железо собирают на ленском берегу кучами и такое хорошее, как сталь, но не хватает ремесленников, поэтому с ним кое-как справляются.

    Потом, на кутью перед Покровами, приплыли мы до острога Якут. Лежит этот городок у самой Лены, на очень красивом и веселом месте, но на голодном, так как там ни одна культура не растет, кроме капусты и то без головок. И репа редко удается. Из людей всего 700 служилых реестровых казаков, которых рассылают по лесам и рекам и по разным урочищам. Они собирают для царя соболя, отнимая от людей, и его каждый год отсюда царю посылают несколько тысяч. Лисиц красных 9000, кроме чернобурых, их не очень. Горностаев, белок, рысей. Здесь не слышно о бобрах, про выдру и ту не слыхать, но и этого слишком много.

    Воевода Якутский имеет такие доходы, какие трудно описать, но без пользы. Он или умирает или сходит с ума. Их туда присылают не очень хороших, уже тех, которые без носа и гибнут они и душой и телом. Здесь все вещи дорогие, кроме меха, но его трудно вывозить. Женщины ходят в тонких оленьих шкурах, вместо рубах, в чепчиках собольих и атласных платьях, соболями подшитых, но без сорочек. Только на праздники торжественные сорочки одевают. Хлеб тоже только по торжествам едят, а мясо едят как хлеб и рыбу с ягодами живущих там птиц, которых очень много. Пьют кобылье молоко. В Якутске, начиная от мая до сентября, малые ночи. Всегда видно, как днем. Не знаешь, когда рассветает, а когда смеркается. Дальше до моря плыть 4 недели, проходя реку Алдан, которая очень большая. С правой стороны появляется вторая Тана (видимо, Амга — прим. пер.) и третья Мая — реки очень могучие, каких Польша не имеет. Снова с левой стороны Учур — очень мощная и большая река. В ней ловят рыбу, которая зовется Калуска (Калуга) и длиною 1,6 сажень, а ближе к морю бывает и большей, но она выше Уцура не заходит. Насаливают ее по 50-60 бочек. Если до Калуски подплывает другая рыба и ударится об нее, то отплывает раненой. В тех Зыганах (вероятно, Жиганск — прим. нер.) солнце никогда не заходит, а стоит как небольшая кадушка и лучей не испускает, но через некоторое время начинает подыматься вверх и тогда лучи исходят. И то, только где-то от половины мая и до половины октября. Потом солнца днем и ночью не видать, так как всегда пасмурно. Только одна луна, которая ночью светит лучше, чем солнце. Там у моря есть большие горы и дикие люди, которые любят собак и они их имеют от нескольких десятков до нескольких сотен. Тот, кто имеет больше всех собак, тот и самый большой господин. На собаках ездят, собак едят, в собачьих шкурах ходят. Собак дочерям в приданное дают. Наряды собачьи имеют. Себе их дороже всего ценят, нежели соболей или других красивых зверей. Народ простой. Ничего, кроме собак, другого не имеют. Язычники и идолопоклонники. Большие колдуны. С дьяволами уста в уста разговаривают, а те им наяву показываются в фигурах разных зверей, птиц, змей и воронов. Кто во что верит, то им такое колдуны показывают. А про бога не знают. Эти люди живут на реке Лама (Охота), которая впадает в море где-то в конце холодного моря (Охотское море). А острог стоит от моря на три четверти мили. Зверья очень много и рыба с моря находит. Самое больше рыбы ботки (горбуша), которая больше пяти миль не идет. Бывает большой, с локоть, жирная очень. Когда эта рыба проживет в реке месяц, то худеет и зубы у нее вырастают с палец. Она бьется об камни, аж ее жабры видать, и так подыхает. Ее пожирают белые лисы, птицы и медведи, которых там очень много и все они белые. В реку Лама на двенадцать часов прибывает море, и убывает тоже за двенадцать. Когда с суши и островов прилив уходит, он не все с собой забирает. Вода остается в низинах, в рытвинах и где очень много морской рыбы и удивительно больших раков. Одному человеку хватает для еды 6-7 раков. Варили и мы их, а также пекли. На этих раков нападают охотно белые медведи. Лакомятся ими, а их в это время убивают. И что удивительно, когда голодный белый медведь ищет пропитание, то он ест все. что выбрасывает море. А наевшись, плывет по морю, как пиявка, скрутившись в клубок.

    С Ламы пошли мы на Индикирку морем, на кочах, которые там делают на манер кораблей, только без железа. Лозой сшивают, а гвоздями деревянными сбивают. Железа и за деньги там не достать. Все происходило в 1659 г. Когда мы шли на Индикирку, нам три недели служили ветра, но потом ударил морской ветер, который нагнал льду. Здесь мы чуть не пропали среди льдин. У нас было пять кочей. В двух льдины выломали бока, а другие три на льдины выбросило. На них мы сидели тринадцать дней и ждали смерти, но потом дал нам господь бог ветер. Вода прибыла и снова нас понес ветер по морю. Те два коча тоже отремонтировали. Подплыли мы до народа, зовется гиляки. Они ездят на .медведях, а управляют ими так, как у нас лошадьми, только им обрезают когти и выбивают зубы. Кормят их на конюшне, как волов, а также едят. Народ этот дикий, женщины очень высокие и гладкие, носят кольца в нижней губе, а мужчины в носу латунные или серебряные. Там нет хлеба, только рыба и звери, но дань они сдают очень большую.

    Оттуда пошли мы на реку Амур, которая большая, а край богатый, так как мы встретили несколько судов с тростниковыми парусами и мачтами, такими толстыми, как самая большая ступица.

    Потом доехали собаками до Зыган, там получили от воеводы приказ, чтобы готовили кочи и шли весною морем на реку Амур. Нам прислали несколько сот человек с провизией, а мне царскую грамоту, должность сотника и жалование, а г. Хотимскому атаманство, что нам было не очень на руку, но неволя принуждает ко всему, и мы вынуждены были все мило принять, наполовину с плачем. Однако господь бог добрый и нашу печаль обратил в радость. Через 4 недели пришла к нам царская грамота о том, что нам наконец позволено выехать в Москву.

    (Перевел А. БАРКОВСКИЙ).

    [Ленский водник. Якутск. 1 ноября 1989. С. 4.]

                                                               СӨПТӨӨХ  ДУО?

    ССКП Саха уобаластааҕы комитетын уочараттаах пленума комиссия тэрийдэ. Ол комиссия ССКП обкомун III пленумун (1986 с.) уураахтарын толорууну ырытыахтаах. Эппиэттээх сорудах. Дьэ, күүтүүлээх кэм үүннэ. Билигин хас биирдии киһи, коммунист бэйэтиттэн бэйэтэ ыйытан көрөр буолуохтаах. Бу ааспыт үс аҥар сылга мин норуоттар атааннаһыыта, холуннарсыыта, атавастаһыыта суох, эйэ-дэмнээхтик олороллорун туһугар тугу оҥордум, тоһө-хачча көмөньыма буоллум диэн.

    Республикаҕа араас өрүттээх иитэр-өйдөтор үлэ ыытыллыбыта чахчы. Ол иһигэр, кырдьыга, сыыһа туттуулар, соруйан харгыстыы, тиэрэ хайыһыннара да сатааһыннар баар быһыылаахтар. Санаа курдук, эриэ-дэхси, көнөтүк барбат. Олох утарсыылардаах. Оннуга суох сатаммат да курдук быһыылаах.

    Итиннэ биир холобур быһыытынан «Ленский водник» хаһыат (1. 11. 1989 с.) бэчээттээбит «Адам Каминскай дневнигэ» диэн матырыйаалын ааттыыбын. Дневниги Якутскайдааҕы өрүс пордун сменнай капитана А. Барковскай аан тыллаан, тылбаастаан бэчээттэппит.

    Аан тылга суруллубутуттан көрдөххө, Адам Каминскай омугунан белорус эбит, Литва улуу княжествотын сэрииһитэ. Кинини 1660 сыллаахха Юрий Долгорукай сэриилэрэ билиэн туппуттар уонна Якутскайга көскө ыыппыттар. Манна 1662 сыллаахха кэлбит. Онтон 1665-1667 с.с. түрмэҕэ надзиратель буола сылдьыбыт.

    «Ленский водник» — рабочай ууһуттарга анаан таһаарыллар ведомственнай хаһыат, научнай таһаарыы буолбатах. Дьэ ол онно, туох да научнай хос быһаарыыта суох. 300-тэн; тахса сыллааҕыта тутуурга, көско кэлэ сылдьыбыт, утары сэриилэһэ олорор государство киһитин дойҕоҕун, историческай докумуон курдук бочуоттаан таһаарар диэн, ама, сөп буолар үһү дуо?!

    Тутуурга сылдьар түрмэ надзирателин суруга сиэри таһынан наһаа түһүүлээх, холуннарыылаах, атаҕастабыллаах. Онон саха киһитин оһүргэппэт буолуон хайдах да сатаммат. Ааҕан, сыаналаан көрүҥ, бука диэн, манныктары.

    «Сахалар бары оҕустарын көлүнэллэр, миинэллэр. Оттон сылгыларын сииллэр. Ыт курдук. Туохтан да сиргэммэттэр. Хаһан да суумматтар, тыҥырахтарын кырымматтар. Кус сыгынньах сылдьаллар, ох сааларын туппутунан. Чараас бэргэһэлэригэр туруйа куорсунун анньыналлар, чуучала курдук. Саатар сирэйдэрэ суох, таҥараны да, тугу да билиммэттэр. Кыылтан туох да уратылара суох. Дьэ бу маннык дьон Өлүөнэ кытылларыгар олороллор. Манна туох да үүммэт. Сирдэрэ өрүү тоҥ, тоҥонох эрэ кэриҥэ ирэр. Кыыл диэн, көтөр диэн киһи үөйбэтэҕин курдук элбэх. Ол ону таҥараны билиммэт бу урдустар сатаан астаабаттар. Көтөрү куорсунун эрэ үргээн баран... буһараллар. ...Кэрээннэрэ суох, тугу да айыырҕаабаттар».

    Хаһыат бу нүөмэрин редактор эбээһинэһин толорооччу Т. В. Переломова илии баттаан таһаарбыт. Киниттэн XVII үйэтээҕи сахалар итинник этилэр дуо уонна итинник холуннарыылаах дойҕоҕу рабочай маассаҕа анаан бэчээттээһин иитэр да өртүнэн төһө туһалаах буолуой диэн ыйытыаҕы баҕарыллэр. Редактор, нүөмэри илии баттыыр киһи, идеологическай үлэһит, ханнык матырыйаалы хаһан, тоҕо таһаарары, ол хайдах дьайыылаах буолуон толкуйдаан көрбет, уһуну-киэҥи санаабат буоллаҕына, атыттартан тугу ирдиибит?

    Багдарыын Сүлбэ

    [Кыым. Якутскай. Ахсынньи 28 к. 1989. С. 4.]

    Іван Ласкоў

                                             ЗЯМЛЯК, А МОЖА, АДНАПЛЯМЕНЬНІК?

    З вялікай прыхільнасьцю сачу за навукова-папулярызатарскай дзейнасьцю ленінградзкага гісторыка Валянціна Грыцкевіча. Памятаю, надзвычай зацікавіла ягоная, здаецца, першая кніжка «Путешествия наших земляков», што выйшла ў Мінску ў 1968 годзе. Вельмі ўразіла мяне тое, што наш сухапутны край даў людзей, якія зьведалі, і яшчэ за даўнімі часамі, і Турцыю, і Паўднёвую Амэрыку, і Гавайскія астравы... Адно крыху азмрочвала настрой: амаль усе гэтыя падарожнікі з іх каталіцкімі імёнамі здаваліся небеларусамі. Дый сам аўтар не сьпяшаўся пераканаць у адваротным. Нездарма ж ён і кнігу назваў «Путешествия... земляков», і ў тэксьце не гаварылася, што гэтыя «землякі» нам не чужыя крывёю.

    Не ведаю, ці то было пачатковае ўспрыманьне сваіх пэрсанажаў самім В. Грыцкевічам, ці праца нядрэмнай цэнзуры.

    Зрэшты, тое «нядрэмнае вока» сядзіць у кожным з нас, прымушаючы рэдагаваць саміх сябе ў кампрамісным кірунку. Нас жа вучылі дзесяцігодзьдзі, дый не проста вучылі, а ўбівалі ў галовы, што беларусы не мелі свайго дваранства. Шляхта?! Ужо само слова гаворыць, што гэта было дваранства польскае. А раз шляхта ўладарыла ў Беларусі, значыць, палякі яе заваявалі...

    Толькі зусім нядаўна нарэшце зразумелі, што палякі нас не заваёўвалі, а так званая «польская» шляхта, якая ўладарыла ў Беларусі, была беларускім дваранствам, што прыняло польскую мову і «рымскую веру» — каталіцызм.

    Але няўпэўненасьць у тым, што Беларусь мела дастаткова сваіх гістарычных асоб, сядзіць у нас яшчэ вельмі моцна. Зьвяртаючыся да такіх постацяў. мы занадта доўга ўзважваем, перш чым прызнаць, што яны — беларусы, а як толькі чуецца вокрык збоку, тут жа гатовы ўзяць сваё меркаваньне назад.

    Не пасьпелі яшчэ як сьлед прывыкнуць, што маем такую славутасьць, як Мікола Гусоўскі, і вось ужо гучыць зьбянтэжаны голас паважанага дасьледчыка: “Бачыце... Палякі высьветлілі, што, аказваецца, ёсьць у іх вёска Гусава, і Мікола Гусоўскі з той вёскі”. І ўжо быццам не мае значэньня, што сам Гусоўскі пісаў: “Край свой (цяпер ужо ўласнасьць Кароны) калісьці я перамераў удоўжкі і ўпоперак пешшу”. А тым часам, што азначаюць гэтыя два радкі, дакладней першы? Што калі Гусоўскі нарадзіўся, ягоны край належаў Вялікаму княству Літоўскаму, нашай дзяржаве, і толькі пасьля адышоў да Кароны.

    Трэба сказаць, што тыя ж палякі ставяцца да вызначэньня, хто паляк, больш рашуча. Мяркую пра гэта па кнізе Вітальда Армана «Польскія дасьледчыкі культуры якутаў» (1977), што зьмяшчае шэраг імёнаў, якія маюцца і ў кнігах В. Грыцкевіча. Без аніякіх хістаньняў В. Арман залічвае ў палякі не толькі прадстаўнікоў беларускай шляхты А. Каменскага-Длужыка, Л. Сяніцкага, Я. Чэрскага, Э. Пякарскага, але і беларускага селяніна Т. Аўгусьціновіча, што стаў вядомым доктарам і пакінуў этнаграфічныя назіраньні над жыхарамі Крайняй Поўначы. В. Грыцкевіч у сваёй кнізе «От Немана до берегов Тихого океана» (1986) такую рашучасьць паказвае не заўсёды, дакладней, рашучасьці зусім не мае. У адносінах да названых людзей часьцей за ўсё гучыць бясспрэчнае «наш зямляк»...

    Можа, які дасьведчаны чытач скажа, што і сам аўтар гэтых радкоў не без граху, бо, рэцэнзуючы кнігу В. Армана адзінаццаць гадоў назад у часопісе «Полярная звезда», не аспрэчыў польскага дасьледчыка адносна нацыянальнасьці пералічаных вышэй Каменскага-Длужыка, Сяніцкага, Аўгусціновіча і інш. Што ж, нічога не застаецца, як прызнаць сваю памылку, выкліканую тагачаснай недасьведчанасьцю. Пры гэтым павінен прызнацца, што задумацца над усім сказаным прымусілі мяне якраз кнігі В. Грыцкевіча і невялікая перапіска з ім, зьвязаная з друкаваньнем у «Полярной звезде» яго гістарычных нарысаў. што пазьней увайшлі ў кнігу «От Немана до берегов Тихого океана».

    [Полымя. № 12. Мінск. 1989. С. 198-200.]

 

                                                                    Słowo wstępne

    Pełne opisanie polskich związków z dziejami poznaniu Syberii wykracza poza ramy tej pracy, będą one jednak sygnalizowane w różnych partiach książki. Istotnie jednak, jest to temat nadal zaniedbany i powstaje pytanie, kiedy wreszcie do tak rozległych badań polonijnych prowadzonych przez zakłady i instytuty naukowe wpisana zostanie polska saga o obszarach leżących za Uralem, aż po Daleki Wschód i Kamczatkę?..

    Oto w początkach XVII stulecia zawędrował aż do Jakucji Adam Kamieński Dlużyk, autor wydanego później w Polsce „Dyaryusza więzienia moskiewskiego miast i miejsc...”, Poznań 1874, w którym sporo jest etnograficznej problematyki z całym kolorytem stylu pisarskiego epoki. Pisał on, że Ewenkowie ptaki „w lot biją z łuków i śmiali się do zwierza i lekkie na niedźwiedzia (...) żony ich tak dobrze z łuku biją, jak mężczyzna. Jeleni mają stada wielkie po 1000 i więcej. Mają także jelenie ćwiczone, że dzikie oszukiwają takim sposobem, że ten jeleń domowy już jest zwyczajny; tedy temu jeleniowi nałożą na rogi rzemienny powróz blisko dziesięciu łokci i trafia się, że kiedy dziki jeleń przyjdzie, tedy ów jeleń domowy z nim igra i tak ów powróz na niego zarzuci i uplata go tak, że się ze sobą biedzą, a potem gospodarz, albo pastuch, który chodzi za tymi jeleniami, obaczywszy tego jelenia łuku go zabija...”

    [Antoni Kuczyński.  Ludy dalekie a bliskie. Antologia polskich relacji o ludach Syberii. Wrocław-Warszawa-Kraków-Gdańsk-Łódź. 1989. S. 16-18.]