Шмуль (Шмуэль, Самул) Нахімавіч (Нафталіевіч, Навумовіч) Гажанскі – нар. ў 1867 г. ў
вёсцы Нававоля Сакольскага павету (губэрнскім месьце
Гародня) Гарадзенскай губэрні Расейскай імпэрыі, у габрэйскай сям’і
рамізьніка.
У 1888 г. скончыў настаўніцкую сэмінарыю ў Вільне. Ад 1891 г. адзін з
кіраўнікоў габрэйскіх работніцкіх гурткоў у Вільне і Беластоку пад мянушкай
“Учитель” ды “Иосиф”, “Лону” ды інш., у якіх вёў прапаганду ў духу с-д. Аўтар
шэрагу агітацыйных брашур на ідышы (“Заработная плата”, “Дададзены кошт”, “Пра
лёс”), выдадзеных нелегальна ў 1890-х гг. і шырока ўжываных у габрэйскіх
працоўных кружках аж да 1910-х гг. У брашуры “Лісты агітатарам” (1893-1894)
даказваў, што габрэйскія працоўныя змогуць дамагчыся сацыяльнай
справядлівасьці, выступаючы як самастойны атрад сусьветнага працоўнага руху пад
кіраўніцтвам уласнай партыі.
Арыштаваны 20 лютага 1896 г. у Беластоку. Высланы ва Ўсходнюю Сыбір
тэрмінам на 5 гадоў па загаду ад 7 траўня 1897 г. Генэрал-губэрнатар месцам
ягонага пасяленьня прызначыў Якуцкую акругу Якуцкай вобласьці.
28 студзеня 1898 г. быў дастаўлены ў Якуцк і паселены ў Тулагінскім
насьлезе Паўлаўскай воласьці Мегінскага ўлуса Якуцкай акругі. Летам 1899 г. ён,
з сасланым Васілём Прыютавым, купіў квіток трэцяй клясы з Бесьцяхскай станцыі
да Вусьць-Кута на параплаў “Якутъ”, але ў дарозе іх арыштавалі. За самавольную
адлучку з месца пасяленьня быў пераведзены ў Верхаянскую акругу Якуцкай
вобласьці са спыненьнем выдачы казённай дапамогі. 26 студзеня 1900 г. прыбыў ў
Верхаянск і быў пакінуты там на жыхарства.
5 красавіка 1902 г, з дазволу губэрнатара, пераехаў у Якуцк, а 7 траўня
1902 г. скончыўся ягоны тэрмін выгнаньня. 18 траўня 1902 г., з-за адсутнасьці сродкаў.
быў адпраўлены ў Коўна на казённы кошт.
Працягваў рэвалюцыйную дзейнасьць у шэрагах
БУНДу ў Варшаве пад мянушкай “Фрыдрых”, быў сябрам ЦК. У траўні 1905 г.
арыштаваны на паседжаньні Віленскага камітэту БУНДа, але быў вызвалены да суду
і выехаў у Жэнэву, дзе займаўся літаратурна-публіцыстычнай працай. У 1906 г. у
Вільне супрацоўнічаў з цэнтральным ворганам БУНДу “Фольксцайтунг”. Удзельнічаў
у выбарах у ІІ Дзяржаўную думу. У 1907 г. быў сакратаром V зьезда РСДРП у
Лёндане. Падвяргаўся арыштам у 1910 г. ды 1912 г.
Падчас І-й Усясьветнай войны жыў у Туле.
Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі 1917 г. у Петраградзе, рэдактар газэты БУНДа “Дос
профессионеле лебн”. У кастрычніку 1917 г. чалец Часавай Рады Расійскай
Рэспублікі (Прадпарлямэнта). У 1918 г. выйшаў з БУНДАа, ад 1919 г. чалец
РКП(б), але ад актыўнага палітычнага жыцьця адышоў. Уваходзіў ва Ўсесаюзнае
таварыства былых паліткатаржанаў і ссыльнапасяленцаў Білет чальца № 2060. Быў
чальцом рэдкалегіі выданьня твораў Леніна на ідыш
Быў арыштаваны пад час Вялікага тэрору
1936-1938 гг і высланы ў глыб Расіі, дзе і памёр у 1943 годзе.
Творы:
Заработная
плата. Тип. Бунда. 1901. 23 с.
Очерки по
политической экономии. Пособие для партшкол, парткружков, профкружков, рабфаков
и самообразования. Вып. 1. Заработная плата. Москва. 1924. 110 с.
Літаратура:
* Гожанский Самуил Нахимович. // Невский В. Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А – Д. Москва – Петроград. 1923. С. 181.
* Гожанский Самуил Нахимович. // Невский В. Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А – Д. Москва – Петроград. 1923. С. 181.
* Гожанский Самуил Наумович. // Политическая
каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и
ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 146.
* Казарян П. Л. Верхоянская политическая ссылка 1861-1903 гг.
Якутск. 1989. С. 39, 45, 116, 141, 116.
* Попова Д. П., Торговкина Н. И. Фотограф Василий Приютов. // Якутский архив.
№ 1. Якутск. 2009. С. 84.
Сьпева Ланская,
Койданава
С.
Гожанский (Лону)
ЕВРЕЙСКОЕ РАБОЧЕЕ
ДВИЖЕНИЕ НАЧАЛА 90-х ГОДОВ
Стенограмма воспоминаний,
зачитанных
на заседаниях секции 5 и 20 января 1928 г.
Товарищи,
председатель объявил доклад, но это не доклад, а воспоминания о рабочем
движении начала 90-х гг. В отличие от т. Цоглина, я не прочел ни одного
документа, а просто хочу передать только то, что осталось в моей памяти о том
периоде, о котором я сейчас буду говорить. Здесь как раз в зале имеется
несколько товарищей-современников, которые, вероятно, прибавят очень многое к
тому, что я скажу.
Прежде
всего, о каком времени я буду говорить. Я это время считаю с начала 1891 года
до начала 1896 года, ибо 20 февраля 1896 г. я был арестован. Вот эти четыре с
лишним года я разделяю на два периода. Первый период — это период 1891-1893
гг., а второй — с 1893 г. до моего ареста.
Что было
в этот самый первый период? Как выглядело тогда то, что можно назвать движением
еврейских рабочих-ремесленников? Я здесь не говорю о том, когда образовались
эти первые кружки, ибо эти первые кружки образовались до 1891 года; когда я
вступил в движение, то такие кружки уже были, об этом сказал товарищ Копельзон,
который старше меня в движении и был одним из тех товарищей, которых я нашел в
движении, — поэтому я об этом периоде говорить не буду. Нам, т.-е. тем немногим
интеллигентам, которые в то время были, удалось завязать сношения со сливками
еврейских рабочих-ремесленников. Их было немного, но это были люди все
способные, люди безусловно одаренные. Они были высоко развиты; это видно хотя
бы из того, что все они говорили по-русски, а говорить по-русски — это было в
то время дело редкое даже для Вильны; ибо, если взять такой город, как
Белосток, то там не было ни одного еврейского рабочего, который говорил бы
по-русски; все рабочие говорили только по-еврейски. Вам, может быть, покажется
странным, но это крайне характерно: для того, чтобы охарактеризовать культурный
уровень этих рабочих, достаточно сказать, что они все говорили и все свободно
читали по-русски. Это были не обыкновенные рабочие. Все они были
ремесленниками, и высококвалифицированными ремесленниками (например,
высококвалифицированные ювелиры и заготовщики), а это имело свое значение, как
потом в дальнейшем вы увидите. Это были способные люди, в культурном отношении
стоявшие выше своей среды. Итак, небольшой кружок еврейской интеллигенции
связался с этими рабочими. Их воспитывали на марксизме. Из этих рабочих многие
читали Маркса, знали первый том «Капитала». Но что представляли собой массы
еврейских рабочих-ремесленников? Имели ли они у себя революционную потенцию или
нет? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо ознакомить вас с тем, что из
себя представляла в то время еврейская рабочая масса. Мне кажется, что если бы
обойти всю тогдашнюю Россию, то вряд ли можно было найти иную массу, которая до
такой степени была бы принижена, забита, несчастна во всех смыслах; культурно
она очень низко стояла, и, самое главное, национальное угнетение до того ее
задавило, задушило, что никому и в голову не приходило, что эта масса способна
к революционной борьбе. Все впечатления, все знания этих масс не давал никакого
повода подумать, что эти массы способны на революционное движение. Надо сказать
еще одно: не было никакого факта, никто не имел никаких знаний о том, что в
этих массах происходит какая-то жизнь, что она способна бороться в смысле
экономическом, в смысле политическом, — никаких таких фактов абсолютно не было,
была полная покорность, полное подчинение. Правда, внутри кипела злоба, но это
вовне, ни в чем коллективно не выражалось. Спрашивается, когда попадает
марксизм к таким рабочим и к таким интеллигентам, которые смотрят таким образом
на эти массы, какие могли получиться результаты такого соединения? А получилась
оригинальная идея, что отдельные еврейские рабочие ремесленники могут здесь
развиваться, они могут понять максизм, могут стать во главе рабочего движения,
но не еврейских рабочих, которые в массе на революцию не способны; что
интеллигенты и рабочие могут готовить здесь отдельных одиночек, которых надо
вырвать из этой еврейской среды, неподвижной, совершенно покорной, совершенно
забитой, и вот эти отдельные революционеры-рабочие и
интеллигенты должны пойти в массы русских рабочих; там они должны становиться
во главе движения того пролетариата, который по Марксу способен на это движение.
Вот что получилось из соединения Маркса и Плеханова с тем представлением о
еврейской рабочей массе, о которой я говорю.
Итак, мы
имели кружок, это был кружок рабочих, где велась пропаганда на русском языке,
при чем, повторяю, вначале это был кружок высококвалифицированных и
высокоразвитых рабочих. Но кружковое движение все больше и больше расширялось.
Самый марксизм, как мы его понимали (это происходило 37 лет тому назад; вы
можете себе представить, как мы его понимали), заинтересовал еврейских рабочих.
Дальше шли массы, которые по-русски не знали, а движение как-то естественно
разрасталось. Что надо было дальше делать с этими массами, которые по-русски не
читали, а нужно было из них готовить героев для революционного движения в
России? Надо учить русскому языку, потому что знающий русский язык может через
этот язык приобщиться к революционной литературе, и потом этих одиночек
отсылать так или иначе в Россию, — в ту самую Россию, где эти одиночки не имели
права жить. В этот период подбирается легкая литература, часто легальная
литература для того, чтобы сначала научить русскому языку и одновременно с этим
вести ту или иную пропаганду. Это был первый период. Тут т. Копельзон меня
дополнит, он тогда подбирал легкую литературу, о которой я говорил.
Здесь
случились некоторые обстоятельства, которые, можно сказать, вывели нас из этого
положения, которые заставили нас задуматься над вопросом: что же мы делаем и
правильно ли мы делаем? Первый факт — появление брошюры Плеханова «Задачи
русских с.-д. в борьбе с голодом». Голод был в 1891 г., брошюра вышла
приблизительно в 1892 г. В этой брошюре указано было, что задача русских с.-д.
заключается в том, что надо вести агитацию в широких массах рабочих и крестьян.
Так я помню эту брошюру. Нужно сказать, что слова Плеханова в то время для нас
имели абсолютную убедительность. Не было еще никого другого, который мог бы
оспаривать авторитет Плеханова. Плеханов написал, мы прочитали, и стал вопрос:
что же мы делаем, идем ли мы по тому пути, который указывает Плеханов. До
появления этой брошюры мы черпали свои знания о подготовке революции из книги
Плеханова «Наши разногласия». По этой книге дело представлялось так: должны
быть созданы небольшие группки сознательных революционеров-рабочих, и тогда,
когда начнется революционное движение, эти маленькие кружки должны стать
руководителями движения и вести это движение за собой.
Первая
задача — организовать эти кружки. Мы их организовали. Когда прочитали брошюру
«Задачи русских с.-д. в борьбе с голодом», появилась новая задача: нужно
заниматься не организацией кружков, а надо прямо вести агитацию. Для нас эта
брошюра была очень убедительна. Мы стали переоценивать все ценности и приходили
к заключению (и интеллигенты и часть рабочих), что мы стоим на неправильном
пути. Я должен сказать, что к тому времени, когда вышла брошюра, рабочий состав
уже немножко обновился, некоторая часть из самых развитых рабочих, которые
читали по-русски, к этому времени отошла от движения, некоторая часть из них
пошла по другому направлению. Надо сказать, что поскольку мы имели дело с
ремесленниками и высококвалифицированными ремесленниками, то каждому из них
легко было стать хозяином, и многие из них на наших глазах стали уже такими
хозяевами, а поскольку они были до известной степени по-русски образованными,
они переходили на интеллигентные профессии, становились дантистами и т. п.
В
кружках у нас занимались исключительно рабочие и работницы (работницы, кажется,
преобладали), но это уже были другие рабочие, менее развитые; многие, по
крайней мере из тех, с которыми приходилось заниматься языком, не знали
по-русски, это были другие прослойки.
Так вот,
брошюра Плеханова о задачах русских с.-д. в борьбе с голодом была первым
фактом. Второй факт — это наше знакомство с двумя революционерами тогдашнего
времени, Домашевичем и Трусевичем. Что дало нам знакомство с этими товарищами?
На что они обратили наше внимание? Они говорили так: «Вы хотите здесь
организовать кружки еврейских рабочих, хотите готовить революционеров, а что вы
делаете? Вы раньше всего обучаете их русскому языку». Они указывали: «Слова
ваши хороши, а на деле — вы просто занимаетесь руссификацией края и этим
исполняете определенные задания царского правительства». Это заставило нас
очень серьезно задуматься над этим вопросом.
Третий
факт — уход развитых рабочих — также заставил нас призадуматься. В результате
всего этого вся интеллигенция кружков и некоторая часть рабочих быстро пришли к
такому заключению, что путь, по которому идем, неправильный, что мы ничего
ареального дать не можем, что из тех самых рабочих, которых мы учим русскому
языку, которых научим читать русские книжки, мы революционеров не создадим, а
скорей всего, — поскольку эти рабочие становятся интеллигентами, их язык
становится русским, они начинают говорить по-русски, — они просто отойдут от
еврейских рабочих масс, станут хозяевами, а не руководителями русского рабочего
движения. С этим надо покончить, надо перейти на другие рельсы, надо перейти от
пропаганды к агитации. Таков был тот вывод, который в результате всех трех
фактов получился у нас. Но агитация—это работа с массами, с теми самыми
массами, о которых я говорил. Опять первый вопрос: как же с ними работать, на
каком языке и чем там заниматься? Вот два вопроса, которые стояли. Самую большую
дискуссию, самые большие прения вызвал вопрос первый: на каком языке
заниматься. Большую дискуссию и большую борьбу пришлось также выдержать по
вопросу о том, перейти ли от пропаганды к агитации.
Часть
рабочих, во главе которых стоял известный Абрам Гордон, резчик по профессии,
говорила так: «Вот те интеллигенты, которые с нами занимаются, что они
предлагают? Они предлагают рабочим перейти от пропаганды к агитации. Что это
значит? Это значит то, что эти интеллигенты будут знать Маркса, Плеханова и
др., они будут людьми образованными. А мы, рабочие? Мы знать этого ничего не
будем, потому что с нами будут заниматься только агитацией, а кружков
пропагандистских не будет, потому что сил у них нет, все силы должны уйти
только на агитацию. Значит, нас, рабочих, хотят лишить тех знаний, которые мы
до сих пор в этих кружках получали. Нас хотят водить за собой интеллигенты,
водить вслепую, потому что мы марксизма изучать не будем». И тут присоединился
вопрос второй, о языке: на каком языке нужно вести эту агитацию. Для нас всех
было ясно, что, поскольку массы не знают другого языка, кроме еврейского,
значит агитацию нужно вести на еврейском языке. И вот рабочие-оппозиционеры
говорили: «Агитацию они хотят вести на еврейском языке, а на еврейском языке
никакой литературы нет». (Литература на еврейском языке издавалась тогда в
Америке и польской партией «Пролетариат»). «Значит, — говорили они, — интеллигенты,
зная язык, будут хорошо знать русскую революционную литературу, а мы что будем знать?
Ничего, потому что на еврейском языке ничего не написано». Эта дискуссия велась
на больших (по тому времени) рабочих собраниях, и вот очень часто я и Кремер,
которые ставили там эти вопросы, четко и определенно, что надо перейти от
пропаганды к агитации и к агитации на еврейском языке, часто оставались одни в
пустой комнате: рабочие уходили с собрания, потому что считали, что мы хотим их
вести вслепую и что ни к чему хорошему это не приведет. Борьба была весьма
ожесточенная, весьма острая, и только постепенно рабочие, — не все, а часть, — поняли
нас, согласились с нами, а некоторая часть так и ушла, она больше с нами не
работала. Это вполне понятно, это было следствием того воспитания рабочих,
которое давал предыдущий период.
Третий
вопрос был: что должно быть предметом агитации среди этой запуганной,
несчастной массы? Что же нужно было там делать? Чтобы вам, товарищи, было
понятно, какой это был вопрос и как конкретно все эти вопросы тогда стояли, я
приведу один пример. Мы связались с рабочими табачной фабрики Эдельштейна. Еще
до стачки, когда мы начали с ними связываться, когда они услышали такие слова и
такие мысли, которых они никогда не слыхали, когда их начали звать к чему-то
новому, когда они стали видеть какое-то движение кругом, то первый их ответ был
такой: «Ничего из этого не выйдет, все это вы говорите напрасно, потому что все
зависит от судьбы. Мы — бедняки, мы такими родились и такими помрем, и никогда
не улучшим своего положения». Мне пришлось написать первую книжку на еврейском
языке (я по-еврейски писал очень плохо в то время) на тему о судьбе. Она
называлась «Дер Мазл», «А викуах вечн. мазл» (Судьба). Агитация началась, с
борьбы с религиозными и национальными предрассудками рабочих. Мы старались
придраться к любому случаю, чтобы как-нибудь войти в связь с этими массами,
потому что, я должен вам напомнить, массы были в высшей степени инертны и запуганы.
И опять спас Плеханов, потому что в его брошюре было прямо сказано, о чем мы
должны вести агитацию: надо брать вопросы из жизни и по этим вопросам вести
агитацию. Какие вопросы являются вопросами жизни? Вопросы экономические на
первом плане. Почему вопросы экономические? Само собой разумеется, что
угнетение было не только экономическое, но и политическое, все это мы прекрасно
понимали. Но попробуйте говорить с рабочими о том, что их угнетают, когда они
запуганы, забиты. Они, несчастные люди, никак не могли себе вообразить, что они
могли бы против кого-нибудь протестовать, бороться против чего-нибудь. Вот
почему нам казалось тогда, что самое простое — это пойти к этим рабочим с
вопросами их экономической жизни: заработная плата, рабочий день и т. д. И это
было не так просто, как это кажется сейчас.
И здесь
опять спасло случайное обстоятельство. Совершенно случайно я разыскал старый
закон, изданный в 1789 г. при Екатерине II, первая статья которого говорит о
том, что ремесленники должны работать только 12 часов с перерывом в полчаса на
завтрак и полтора часа на обед. Рабочие тогда работали 16 часов в сутки,
получали 4 руб. в неделю. 16 часов работали в нормальное время, а под годовые
праздники работали всю ночь. Жили в ужасной нищете. Вдруг появилось объявление
фабричного инспектора об этом законе. Для нас это было прямо спасение. Мы этот
закон отыскали и таким образом получили легальную зацепку, как подойти к
рабочим. Мы им говорили: «Тебе полагается два часа перерыва, а ты ничего не
получаешь». Мы показали «Положение» рабочим и посылали рабочих к инспектору.
«Пусть инспектор защищает ваши права». Мы прекрасно понимали, что они никакой
защиты не получат, нам важно было всколыхнуть массу, чтобы они посмотрели, что
из себя представляет этот закон и т. д. Я должен сказать, что никогда у нас
теории такой не было, что еврейские рабочие должны заниматься только
экономической борьбой и никакой политикой, этого в мыслях у нас не было и не
могло быть. Мы считали это только методом, чтобы подойти к рабочим. Мы ухватились
за эту легальную возможность, как за якорь спасения, чтобы заставить их выйти
из состояния инертности. С чисто легального момента и началось движение. «Раз
есть закон работать 12 часов, зачем мы работаем 16», думали рабочие. На этой
почве мы связались с рабочими. На почве повседневных интересов рабочие нас
поняли и все больше и больше шли к нам. Дальше они поняли, что никакая
инспекция их не спасет, нужно как-то самим организоваться. Произошла стачка.
Нужны средства. Образовались стачечные кассы и т. д. Почему мы подошли с этой
стороны к рабочим, — в этом никакая теория неповинна, мы сами не представляли
себе, как можно иначе подойти к этим рабочим, которые никогда ни с кем не
боролись. Надо помнить, что рабочие эти были евреями, и все еврейское тысячелетнее
рабство лежало на этих рабочих.
Таким
образом, мы постепенно переходили с рельс чистой пропаганды и подготовки
революционеров-одиночек для русского рабочего движения на рельсы агитации и
рабочего движения среди еврейских рабочих-ремесленников.
Таким образом, я перехожу в своих
воспоминаниях от первого периода ко второму. Надо перейти к агитации. Таков был
вывод из опыта первого периода. Но как это сделать? Вся
интеллигенция была обрусевшая, еврейские интеллигенты говорили и мыслили только
по-русски, хотя родной язык их был еврейским; они давно с этим языком порвали и
в жизни говорили только по-русски, воспитывались на русской литературе и ничего
общего с еврейской литературой не имели, не умели говорить по-еврейски.
Я помню один интересный факт. Когда решили вести агитацию по-еврейски, ваш
покорный слуга решил испытать свои силы, на еврейском языке попробовал написать
полубеллетристическое произведение «Лицо и изнанка». Потом я прочел вслух сам
себе то, что написал, и мне язык показался настолько ужасным, что я свое
произведение тут же порвал и тем дело кончилось. Прошло очень короткое время.
Сознание необходимости говорить и писать по-еврейски взяло верх. Первые
товарищи в нашем кружке, которые начали писать на еврейском языке, это были я и
Пати Средницкая; все остальные так и не писали по-еврейски, а писали по-русски,
а потом их переводили. Писали мы по-еврейски в высшей степени плохо. В
последующий, период, когда в движение пошла настоящая еврейская интеллигенция,
она прекрасно писала по-еврейски, у нас же язык был невозможный, редактора нас
основательно правили.
В то
время, когда началась агитация на еврейском языке, и мы стали вовлекать массы
еврейских рабочих в движение, и началось еврейское рабочее движение, — еще не
было ни партии, ни «Бунда», а были отдельные кружки. Но раз мы начали агитацию
на еврейском языке, к нам потянулись совершенно новые прослойки, с которыми мы
раньше не были связаны, так называемые полуинтеллигенты. Это были товарищи,
которые воспитывались на еврейской литературе. Они знали хорошо и древнееврейский
и еврейский языки, хорошо говорили и писали на этих языках, не обрусели и не
оторвались от еврейской среды, говорили по-русски хуже. И вот тут мы нашли
новую прослойку людей, которая владела тем инструментом, которым не владели мы.
Они умели писать по-еврейски и говорить с еврейскими рабочими. Это были
Хаим-Янкель Гельфанд [*
«Литвак», известный в последствии бундовский деятель и литератор.], Илья
Розенберг, Швец, Цемакович, Зельдов. Я повторяю, эти полуинтеллигенты внесли к
нам совершенно новую струю. Эти полуинтеллигенты, в отличие от нас, были
национально настроены, это была национальная еврейская интеллигенция,
совершенно не похожая на нас, порвавших со всем национально-еврейским. Так вот,
товарищи, это был новый, так сказать, национальный элемент в нашей организации.
Теперь я
хочу остановиться подробнее на самом рабочем движении. В Вильне было очень
широко движение среди портных, а затем среди папиросников, среди металлистов;
последние работали в небольших слесарных мастерских. Но раньше о некоторых
предшественниках этого движения. Самая ранняя организация того времени была
организация еврейских чулочниц. Чулочное производство было организовано, как
домашняя система капиталистического производства. Всем известна в Вильне фирма
Жук, которая раздавала машины и пряжу чулочницам города Вильны и окрестностей.
Здесь царила безграничная эксплуатация и нищета. Первым Новоплянтский (он не
входил в нашу организацию) начал работу среди чулочниц. Он организовал среди
них кассу взаимопомощи. Какой характер носили организации рабочих, которые при
мне уже сформировались? Нельзя собственно сказать, что мы имели уже тогда
профсоюзы, как мы их сейчас знаем; скорее всего это были стачечные кассы. Кассы
носили временный характер. Задачами их было организовать стачку, собрать деньги
на случай стачки; никаких других целей они не имели. Были попытки организации
артелей, но они не имели широкого распространения среди еврейских рабочих.
Стачечные кассы имели под собой почву. В этот период, около 1893 года, нам
удалось вызвать эту инертную массу на борьбу. Это было, конечно, колоссальное
достижение, о котором несколько лет раньше ни рабочие, ни интеллигенты и не
думали, что такого рода дело возможно. В Вильне это движение приняло широкий
характер. Оно не могло не стать известным широким кругам еврейского и
нееврейского общества. Это был золотой век в смысле конспирации: никакой
конспирации нам не нужно было. Квартира, где собирался руководящий кружок (это
была моя квартира), была на углу Завальной улицы, и через две-три квартиры жили
двое жандармов, в том доме одно время помещался полицейский участок; и все же
мы собирались раз в неделю и не провалились. Поэтому нам удалось много сделать
в сравнительно короткий период.
Многим
непонятно, почему мы начали работать среди еврейских рабочих. Разве в Вильне не
было других рабочих? Конечно, были ремесленники, слесаря, портные, заготовщики
и т. д. и среди поляков, литовцев, белорусов. Почему мы замкнулись в своей
национальной ячейке? Этого, товарищи, нельзя понять, если не вспомнить, что
такое было еврейское гетто. Эти национальности были разгорожены непроницаемой
стеной; каждая национальность жила отдельной жизнью и совершенно не сообщалась
с другой. Конечно, я потом расскажу относительно связей, которые были, но это
были специальные связи; но бытовых связей, жизненных связей не было. Были
мастерские, где работали только евреи, и мастерские, где работали только поляки
или литовцы и т. д. Но не в этом дело: надо помнить тот «феодализм», которым
была проникнута вся еврейская жизнь. Как же это случилось так: интеллигенты,
которые знали Маркса и Энгельса, Плеханова, — замкнулись в своей национальной
ячейке? Когда теперь читаешь простые слова Ленина по этому вопросу, думаешь,
как же это так? Никто не понимал этого. До мозга костей эта жизнь была
пропитана «феодализмом», национальной рознью, замкнутостью и тем бытовым
положением, которое создавалось национальным гнетом царского правительства.
Конечно, я должен сказать, что идеологический уровень тогдашних интеллигентов
был низкий; в смысле теоретическом они были в высшей степени беспомощны, — это
факт. Я повторяю, что если не понимать правильно той обстановки, в которой жили
еврейские рабочие и интеллигенты, нельзя понять, как же это так: то движение,
которое по идее должно быть интернациональным, замыкается в национальные рамки.
Итак, с одной стороны, идея международного рабочего движения, майские
праздники, пролетарии всех стран соединяйтесь, — это все идеи; а с другой
стороны — в жизни имеются обособленные группы еврейских рабочих, замкнутых в
себе, не выходящих за рамки своей национальности. Вот таков был факт, такова
была идея, таково было бытие, и таково было сознание. Эти противоречия
несомненно ощущались очень и очень многими.
Раньше
чем я перейду к противоречиям, я хочу охарактеризовать белостокское рабочее
движение, ибо оно оригинально. Мы там имели не только ремесла, но и
мануфактуру. Там мы впервые встречаем настоящую еврейскую рабочую
интеллигенцию. В Вильне полуинтеллигенты-талмудисты, а там мы нашли настоящих
еврейских рабочих, не знающих никакого другого, языка, но вполне интеллигентных
на своем языке. У них были культурные кружки, образовавшиеся до нас. Борис
Баневур впервые связал нас с настоящими сливками еврейских рабочих Белостока.
Таких рабочих мы в Вильне не встречали. Это были развитые рабочие, которые к
русской литературе были не причастны. Они были хорошо известны в рабочей среде.
Они вели за собой всю еврейскую рабочую массу. Это были рабочие авторитетные,
безусловно честные, которым массы вполне верили. Еще одна особенность: в Вильне
в движении участвовали молодые рабочие, лет 20-25, в Вильне было редкостью
встретить в движении человека 30 лет; в Белостоке рабочие, о которых я говорю,
были лет 40-45, семейные люди. Молодежь шла безоговорочно за ними. Там до нас
были чисто культурнические еврейские организации рабочих. Тут резко бросалась в
глаза разница между этими культурными еврейскими рабочими и той еврейской
мелкобуржуазной массой, которая их окружала. Когда мы пришли к ним, когда они
поняли, что такое марксизм, что такое классовая борьба и т. д., тогда они
бросили заниматься вопросами специально еврейской культуры и стали заниматься
вопросами социализма. Это было колоссальнейшим достижением. Нигде мы не имели
такого большого успеха. В короткое время нам удалось поднять весь город на
ноги. Я приехал в Белосток в октябре 1895 года, а арестован в феврале 1896 г.;
я там пробыл 5 месяцев. Там очень быстро шла организация стачечных касс,
пропагандистских кружков и т. д. Здесь мы нашли некоторые следы борьбы. В
Вильне мы таких следов не нашли. Во время конфликтов рабочих с хозяевами
формировались организации, состоявшие из нескольких человек. Это были люди,
обладавшие большой физической силой и большой смелостью; их просто рабочие
нанимали. Они должны были террором заставлять хозяев уступить требованиям
рабочих. Никакой массовой борьбы не было. Такой способ борьбы казался многим
белостокским еврейским рабочим гораздо более удобным, чем та организация, да
еще нелегальная, которую мы им предлагали. В то время не было ни еврейской
полиции, ни еврейских шпиков. Потом Зубатов понял, что надо национализировать
охранку, — тогда дело стало хуже.
Так вот в
этих двух городах, в Вильне и Белостоке, и появилось широкое массовое движение
еврейских рабочих-ремесленников. Это движение для нас самих было неожиданно. Мы
сами не предполагали такого большого успеха, который это движение имело. А где
же остальные рабочие — поляки, литовцы, белорусы? Я повторяю, что в смысле
идеологическом интеллигенция была в высшей степени беспомощна. Это надо сказать
совершенно определенно. Мы не имели ни своего Ленина, ни Плеханова. У нас не
было людей, которые могли бы идти в какое-либо сравнение с вождями русской
революции. Еврейское гетто, «феодализм» окрашивал тех, которые руководили
движением. Было определенного рода неверие в возможность непосредственного
объединения этих самых рабочих евреев, поляков, литовцев и т. д.; всем казалось
это совершенно невозможным, невозможным химическим соединением. Русское рабочее
движение было окружено большим ореолом в глазах как руководителей, так и самих
еврейских рабочих. Все понимали, что это движение гораздо более важное и более
сильное, чем еврейское. Но тут опять влияние «феодализма» — никто не верил, что
это русское рабочее движение может освободить еврейский народ и еврейский
пролетариат от всех решительно притеснений и преследований и т. д, и т. д.
Этого, товарищи, никто тогда не думал. Все надежды возлагали на международную
революцию. Вот международная революция — это та революция, которая освободит
всех: она освободит и еврейских рабочих: только она, только международное
движение, но отнюдь не движение русского пролетариата и вообще пролетариата
России, — в это не верили, не верили потому, что повторяю, психологическое
влияние, бытовое влияние гетто было сильнее тех прекрасных книг, которые
руководители и рабочие читали. Эта интеллигенция не в состоянии была вырваться
из рабской психологии феодального еврейства; она этого не признавала, но факт
был фактом. Нас очень радовало, когда начиналось движение в России. Во время
стачки портных в Вильне, когда. были подучены средства из Петербурга, это
вызвало неописуемый восторг еврейских рабочих, но это не изменило общего
отношения к движению русского пролетариата. В это время — (1895 (?) г.) — появилось
два литературных произведения: «Об агитации», брошюра, написанная Кремером на
русском языке, и «Письмо к агитаторам», написанное по-еврейски мною. Передаю
содержание «Письма к агитаторам», как оно у меня сохранилось в памяти.
Освобождение еврейского пролетариата зависит от двух условий: одно условие,
лежащее внутри еврейской нации, и второе условие, лежащее вне ее. На эти
внешние условия еврейский пролетариат не в состоянии оказать никакого влияния.
Он может оказать влияние только на условия внутренние, и поэтому мы должны
вести работу среди еврейского пролетариата, чтобы создать кулак, который будет
бороться за интересы еврейского пролетариата. Вот как вопрос стоял. Слова из
всех тех книг, которые мы читали, как будто отходили от нас, потому что больше
всего на нас влияло феодальное еврейское гетто. Так мне это представляется
теперь, когда я оцениваю то, что было 35 лет тому назад. Эти мысли я твердо
помню. Отсюда, товарищи, вытекал другой вывод: надо иметь литературу на
еврейском языке, ее нет, надо ее создавать. Гурвич и Перетц стали писать вещи,
которые были приемлемы для нас. Началось еврейское литературное движение.
Вопрос о
нации нами ставился только в самом конце этого периода, тогда, когда движение
разрасталось, когда вопрос о литературе стал вопросом злободневным, когда мы
должны были иметь дело с еврейской жизнью, когда национальный гнет, которому
подвергался еврейский пролетариат, стал одним из предметов нашей агитации. Как
мы себе дальше представляли это движение, как оно будет относиться к общему
движению, я повторяю, мы ответа четкого, ясного не имели. Кроме того, я сейчас
говорил, международная революция освободит, а что касается революции русской,
то она в лучшем случае уничтожит отдельные стеснения, — только так
представлялись нам тогда перспективы русской революции. Так я помню.
Я должен
теперь сказать, что вопрос о еврейской культуре, как таковой, в тот период еще
не поднимался. Я прекрасно помню, что когда я приехал из ссылки и стал читать о
еврейской культуре и т. д., мне это было абсолютно непонятно, я не понимал, о
чем говорят, о чем пишут. Надо сказать, что в ссылке я был совершенно оторван
от всего, связи с волей у меня не было. И вот тогда язык еврейский считался
нами только как техническое средство, на котором мы можем вести агитацию и
пропаганду, вопрос ставился только в такой плоскости. Как мы понимали
национальное освободительное движение? Тут мы понимали, что в этом
национально-освободительном движении должна быть гегемония еврейских рабочих, —
это мы тогда понимали, — никакой другой класс, а только класс еврейских
рабочих. В дальнейшем вы знаете, как эта идея дальше все время изменялась; об
этом я говорить не буду, это не относится к теме моего доклада.
Я сделаю
один вывод из воспоминаний этого периода. Я считаю, что мы все это время имели,
как жизнь показала, очень хорошую базу для революционного движения. Летаргия с
еврейского рабочего была сорвана, и было создано движение, которое имело многих
борцов, действительно преданных пролетариату, — это все верно. Я повторяю,
говоря теперь на расстоянии 30 лет: если бы это движение имело правильное
руководство, то очень возможно, что судьбы тех стран, где мы работали, были бы
иными. Вся трагедия была, так сказать, в неправильном руководстве. В этом было
все. Это неправильное руководство питалось гетто. С этим вы можете не
соглашаться, это мое личное мнение. При ином, правильном, чисто пролетарском
революционном руководстве все результаты этого движения были бы иными, и мы
могли бы вписать блестящие страницы в историю революционного движения.
Сост.
О. С. Меер
Прения
По
докладу т. Гожанского (Лону) выступили тт. Копельзон, Винокур, Гер, Цоглин и
др.
Тов.
Копельзон возражает против утверждения, что кружок Аксельрод, Иогихеса, в
который и он входил, был народническим. После покушения 1887 года
народовольческое движение было разгромлено: большая часть была арестована,
часть эмигрировала за границу, а оставшиеся не принимали активного участия в
работе. «Мы же, молодые, — говорит он, — считали себя марксистами, радикалам,
социалистами, но не народовольцами... Я ясно помню, как мы спорили с
народовольцами. Аксельрод тоже считала себя марксистом». И если у Иогихеса и
«были еще некоторые народовольческие настроения, то они выражались не в
программе, а в методах»... Затем т. Копельзон спорит против того, что фоном для
тогдашнего движения служила большей частью мелко-ремесленная среда. «У нас уже
была тогда масса фабричных: кожевники, табачники, наборщики, затем щетинщики,
портные; значит, говорить о мелко-ремесленной среде можно только с некоторыми
ограничениями. Точно так же надо брать с большими ограничениями то положение,
что эта ремесленная среда влияла на нашу психику и политику». Он не согласен
также с мнением, что еврейские рабочие стояли на низком культурном уровне;
наоборот, он считает его высоким. «Если, — говорит он, — из нашей массы
отправлялись в русские города, то они всегда занимали высокие посты (в движении).
Если говорить о массах нееврейских, то они стояли еще ниже». Переходя к вопросу
о языке, он говорит: «Я хочу разбить легенду о русском языке... Мы вели
агитацию почти исключительно на еврейском языке, мы агитировали по-еврейски и
говорили по-еврейски». По вопросу о революционности еврейских масс он
утверждает, что неверно, что массы не были способны на революционные действия.
«В 90-х годах масса была уже очень революционна, и ремесленники проявляли тогда
большую революционность. Возьмите щетинщиков, сравните их с русской массой, —
разве последняя была выше в революционном смысле? Польская масса действительно
стояла выше в революционном смысле, но потому, что уровень ее был вообще выше».
Нельзя поэтому принижать тогдашнее революционное движение. Не соглашается также
т. Копельзон с мнением о национальной ограниченности движения. «С самого начала
мы вели борьбу, имея в виду интересы и цели общей революции, российской. У нас
тогда не было чисто еврейской точки зрения, и только в конце 90-х или в
середине 900-х гг. появилась национальная точка зрения. В сущности наша
психология была направлена в сторону России, и вся наша работа сводилась к
связи с русскими городами». Появление национального вопроса тов. Копельзон
объясняет тем, что в борьбе с сионизмом мы кое-что от него переняли. «Это
неизбежно, но это не есть национальная ограниченность, это было вызвано
обстоятельствами всей России»... Не соглашаясь с т. Гожанским, что тогдашнее еврейское
рабочее движение не выдвинуло больших деятелей и что теоретический уровень
нашей интеллигенции был невысок, т. Копельзон говорит: «У нас была огромная
вера в массу. Мы верили, что она может создать то, чего отдельные личности
создать не могут».
Тов. Винокур считает оценку, данную т.
Гожанским тогдашнему движению, в общем правильной. Тов. Гожанский, по его
мнению, дал «некоторое освещение фактов, которое нам многое объясняет в
последующем» ... «Бунд» и бундовцы, — говорит он, — были правоверные демократы,
мы мыслили революционно и мы шли на революционные действия. «Бунд» несомненно
был революционен, но до свержения царизма, — здесь кончалась революция.
Настолько «Бунд» был революционен. После этого у нас была готовая концепция,
готовая теория, т.-е., что теперь начинается парламентская борьба». Он, однако ж,
считает неверным положение т. Гожанского, что, «если бы руководители были
другие, то не было бы национальной программы «Бунда». Было то, что было
заложено в самом начале. «Мы не занимаемся полемикой, а разбираем исторические
факты, и нам надо выяснить, почему получились такие руководители». Тов.
Гожанский прав в том, что «Бунд» утверждал, «что еврейский пролетариат мог
освободиться только со всем еврейским народом, и что мы были правоверными соц.-демократами».
Наконец, т. Винокур уверяет, что «Бунд» был заражен сионизмом и что будто бы
Медем как-то в разговоре в его присутствии выразился: «Если быть
последовательным, то действительно надо быть сионистом».
Тов. М.
Гер возражает против установившегося взгляда, что началом еврейского рабочего
движения следует считать Вильну. Он, наоборот, считает, что биение пульса
массового еврейского рабочего движения следует искать не в Вильне, а в
Белостоке, Варшаве, Сморгони и в других городах. Рабочее движение в указанных
городах начинается гораздо раньше, чем в Вильне. «Я укажу, — говорит он, — на
интересную стачку в Белостоке в 70-х годах. Бастовали женщины на табачной
фабрике. Дело в том, что на табачные фабрики евреи проникли раньше, а вот
интересный бытовой факт: женщины бастовали, требуя, чтобы устроили специальную
загородку для них, куда бы мужчины не проникали. В годы игнатьевских погромов и
правил в еврейской прессе мы находим о конфликтах в Белостоке, при чем там
немецкие рабочие поддерживали еврейских». По тому немногому материалу, который
имеется у оратора, там жизнь, еврейская рабочая жизнь довольно богата и сочна,
гораздо интереснее того развития социализма, которое происходит в Вильне.
«Вильно пропахло интеллигентщиной, — говорит оратор, — даже тамошний рабочий
заражен этими специфическими чертами. Надо поэтому говорить о том времени,
когда руководители и массы нашли друг друга».
Относительно
«Арбайтерштимме» он также не согласен с теми, которые уже в ней видят некоторое
уклонение в национализм: «Если, — говорит он, — снять заголовок и дать
кому-нибудь, кто не знает его, то сказали бы, что это написано только на
еврейском языке, но никаких особенностей (нац.) или погрешностей там найти
нельзя». Останавливаясь на «Поворотном пункте» Мартова, т. Гер говорит: «Грехи
были у Мартова, у его друзей, у еврейской интеллигенции, которая стала
оправдываться перед неизвестным обвинителем». Но интеллигенции, которая
работала среди еврейских рабочих масс, не в чем было оправдываться, ее
организация была территориальная организация определенного района. Там
большинство рабочих были евреи, и с другими мало приходилось сталкиваться.
Тов.
Цоглин говорит, что утверждение т. Винокура, — будто «Бунд» того времени взял
на себя освобождение всего еврейства, и поэтому он неизбежно должен был прийти
к своей национальной программе, — неправильно. До 3-го съезда Бунд таких задач
себе не ставил. Брошюра Мартова «Поворотный пункт» (кстати, она тогда
называлась просто «Речь на 1 мая») была прочитана на даче Марии Жалудской в
присутствии 35 человек, и в части, где говорится об особых интересах еврейских
рабочих, — не вызвала особого внимания присутствовавших, — «прошла мимо наших
ушей», — и никакой дискуссии после ее прочтения не было. Также на 1-м съезде
«Бунда» никаких национальных вопросов не было. Было требование о национальном
равноправии. Но такое же требование было у других с.-д. партий. Тов. Цоглин
выдвигает теорию о том, что национальные стремления и национальная программа
были привезены позднее из-за границы загр. комитетом «Бунда». Там началась
борьба с сионизмом, которая перекинулась к нам.
/Революционное движение среди евреев. Сб. 1. Москва. 1930. С.
81-95./
ГОЖАНСКИЙ, Самуил Нахимович, род в 1875 г., мещ., оконч. вил.
учительский инст., по проф. учитель. В 1893-4 г. работал в виленской с.-д.
организации, в период интенсивной экономический агитации играл руководящую роль
в борьбе за новые методы работы. Позже перебрался в Белосток, где положил
начало широкой агитационной работе. В 1898 г. был сослан в Якутскую область на
8 л. Там одно время колебался в сторону махаевщины, после долго работал в Бунде
(участвовал в Лондонском съезде), во время войны был оборонцем. После октябрьской
революции вошел в ряды Р.К.П., был комиссаром в г. Туле.
«Зап.
с.-д.» Мартова, стр. 198-99. — О. 1895-96 г, — В. 1897 г.
/В. Невский. Материалы
для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее
движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А –
Д. Москва – Петроград. 1923. С. 181./
Гожанский, Самуил Наумович — еврей, сын
извозч., учитель; род. в 1867 г. в д. Нововоле, Гродненек. губ.; оконч. учит.
ин-т в 1888 г. С 1891 по 1895 г. сост. в кружках евр. рабочих в Вильне и
Белостоке под кличками «Учитель» и «Иосиф», вел пропаг. в духе с.-д. Арест. 20
февр. 1896 г. в Белостоке и 7 мая 1897 г. выслан в Якутск. обл. на 5 л. За
попытку к побегу из Якутска выслан в Верхоянск. Вернулся из сс. в 1902 г., вошел
в орг. Бунда в Варшаве, кооптиров. в ЦК, кличка «Фридрих». В мае 1905 г. арест,
на засед. Виленск. к-та Бунда, оовобожд. до суда и выехал в Женеву, где
занимался литерат. раб. В 1906 г. в Вильне сотрудн. ц. о. Бунда
«Фольксцайтунг», в 1907 г. — секретарь 5-го съезда РСДРП. Подвергся аресту в
1910 и 1912 гг. Февр. револ. застала в Туле. Член ВКП(б). Чл. бил. О-ва № 2060.
/Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник
членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 146./
ГОЖАНСКИИ САМУИЛ НАХИМОВИЧ (НАУМОВИЧ), род.
в 1867 г. в д. Нововоле Гродненской губ. Один из руководителей еврейских
рабочих кружков в Вильне и Белостоке. Арестован 20 февраля 1896 г. в Белостоке.
Выслан в Восточную Сибирь сроком на 5 лет по повелению от 7 мня 1897 г.
Генерал-губернатор местом его поселения назначил Якутский округ. Доставлен в
Якутск 28 января 1898 г. и поселен в Тулагинском наслеге Павловской волости
Мегинского улуса. В Верхоянский округ переведен за самовольную отлучку с места
водворения с прекращением выдачи казенного пособия. Прибыл в Верхоянск 26
января 1900 г. и оставлен на жительство в городе. С разрешения губернатора
переехал в Якутск 5 апреля 1902 г., а 7 мая окончился срок ссылки. Из-за
неимения собственных средств 18 мая отправлен на новое место жительства — в
Ковно за казенный счет. Продолжал революционную деятельность в рядах БУНДа, был
членом ЦК. Неоднократно арестовывался, эмигрировал. В 1907 г. был секретарем V съезда РСДРП. Впоследствии вступил в ряды
ВКП(б).
/Казарян П. Л.
Верхоянская политическая ссылка 1861-1903 гг. Якутск. 1989. С. 141./
ФОТОГРАФ ВАСИЛИЙ ПРИЮТОВ
...Что касается происхождения Василия
Петровича, он был из аккерманских мещан Бессарабской губернии, родился в 1865
г., получат домашнее образование. Впоследствии, в анкетном листе на работников
ведомства юстиции Якутской губернии от 1921 г., так обозначил свою специальность - «портной». Жил в Петербурге и, как многие
молодые люди того времени, состоял в народовольческой группе, за что в 1896 г. получил два
года одиночной камеры и 8 лет ссылки. Сослали его в Среднеколымск, и Приютов в феврале 1899 г., находясь
на пересылке в Якутске, составляет письмо якутскому губернатору, в котором просит разрешения
остаться в городе, так как “плохо себя чувствует и нуждается в медицинской
помощи, которая в Среднеколымске отсутствует». Неизвестно, чем именно было
продиктовано нежелание ехать дальше на Север: плохим здоровьем или
вынашиваемым планом побега. Так или иначе, в медицинском освидетельствовании
Приютова диагностированы неврастения, хронический суставной ревматизм и воспаление
спинного мозга. Городовой врач В. Введенский рекомендовал положить политссыльного в
Якутскую больницу и «лечить внутренними лекарствами, электричеством
и ваннами». Василий Петрович остался в Якутске, и летом того же 1899 г. со своим знакомым, Самуилом
Гожанским, предпринял попытку побега. Они взяли на станции Бсстяхской билеты
третьего класса до Усть-Кута на пароход «Якутъ», но в пути их арестовали и водворили обратно на место ссылки. За попытку побега
он был осужден на срок более года тюрьмы, куда снова возвращался на полгода
после устройства митингов в Якутске в 1906 г. Позже это дело было названо «вторжением в Думу».
/Якутский архив. № 1. Якутск. 2009.
С. 81, 84./
.jpg)
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz