У 80-х гадах
сям’я Віленкіных пераехала ў Менск, дзе Ільля скончыў у 1897 г. рэальнае
вучылішча.
У 1898 г. Ільля
паступіў у Кіеўскі політэхнічны інстытут, з якога быў выключаны ўвесну 1899 г.
за ўдзел у студэнцкіх хваляваньнях. Знаходзячыся пасьля гэтага ў Менску, прымаў
удзел у дзейнасьці БУНДа, а таксама ў мясцовай легальнай грамадзкай працы
(сумесна з Г. А. Гершуні).
У 1900 г. быў
прыцягнуты да дазнаньня пры Маскоўскім губэрнскім жандарскім упраўленьні па
справе аб “Менскім сацыял-дэмакратычным камітэце” (БУНД). Утрымоўваўся пад
вартай з 6 сакавіка па 10 ліпеня 1900 г. у Маскоўскай турме, затым быў
аддадзены пад асобы нагляд паліцыі ў Менск, дзе працягваў працу ў мясцовай
арганізацыі БУНДа. 29 сьнежня 1900 г. быў зноў арыштаваны і прыцягнуты пры
Менскім губэрнскім жандарскім упраўленьні да сьледзтва аб мясцовай бундаўскай
арганізацыі.
Пастановай Асобай Нарады пры міністры ўнутраных спраў ад 31 траўня 1901 г. вызначана было яго выслаць ва Ўсходнюю Сыбір на 5 гадоў, і прывесьці гэтае рашэньне ў выкананьне пасьля заканчэньня дазнаньня. У жніўні 1901 г. адбылася дамова Міністраў унутраных спраў і юстыцыі аб высылцы Віленкіна ва Ўсходнюю Сыбір неадкладна, не чакаючы заканчэньня фармальнага дазнаньня.
Пастановай Асобай Нарады пры міністры ўнутраных спраў ад 31 траўня 1901 г. вызначана было яго выслаць ва Ўсходнюю Сыбір на 5 гадоў, і прывесьці гэтае рашэньне ў выкананьне пасьля заканчэньня дазнаньня. У жніўні 1901 г. адбылася дамова Міністраў унутраных спраў і юстыцыі аб высылцы Віленкіна ва Ўсходнюю Сыбір неадкладна, не чакаючы заканчэньня фармальнага дазнаньня.
Быў адпраўлены
ў Якуцкую вобласьць і паселены ў Вілюйскай акрузе. У чэрвені 1902 г. ён быў
пакліканы на вайсковую службу ў Якуцкую ваенную каманду. Найвысачэйшым загадам
21 верасьня 1903 г. быў падпарадкаваны строгаму нагляду вайсковага начальства
на 2 гады з заменай, у выпадку пакіданьня службы да заканчэньня гэтага тэрміна,
публічнаму нагляду паліцыі на 2 гады па-за сталіцамі і сталічнымі губэрнямі, а
таксама Палтаўскай, Таўрычаскай і Саратаўскай губэрняў, з прытрымліваньнем
правілаў аб мяжы габрэйскай аселасьці.
У 1904 годзе
Віленкін у Якуцку прымаў актыўны ўдзел у падрыхтоўцы г. зв. “раманоўскага
пратэсту”. Падчас самога пратэсту нахадзіўся па-за “Раманаўкі”, бо быў вылучаны
таварышамі, у ліку некалькіх чалавек, для сувязі і садзейнічаньні. Пасьля здачы
“раманаўцаў”, пры вядзеньні сьледзтва падаў уладам заяву аб сваім удзеле ў
справе і салідарнасьці з арыштаванымі. Утрымоўваўся да суду на гаўптвахце. 30
ліпеня - 8 жніўня 1904 г. судзіўся Якуцкім акруговым судом па справе
“раманаўцаў” і быў апраўданы.
Пасьля суду,
застаючыся на вайсковай службе, быў адпраўлены ў Акмолінск, затым у
Сяміпалацінскую вобласьць. У канцы 1905 г., вяртаючыся са ссылкі, прыняў удзел
у рэвалюцыйнай працы ў Омску, выступаў на сходах чыгуначнікаў, але неўзабаве
павінен быў зьбегчы адтуль.
Па прыезьдзе ў
Вільню, дзе нахадзіўся ЦК БУНДа, Віленкін усталяваў сувязь з арганізацыяй і,
пасьля кароткачасовага адпачынку ў Пецярбурзе, з чужым пашпартам зьехаў на
працу ў Віцебскую арганізацыю Бунда. 2 сакавіка 1906 г. ён быў арыштаваны ў
Віцебску на сходзе рабочых (пад імем Моўша Партон). Пасьля некалькіх месяцаў
зьняволеньня ў Віцебскай турме быў высланы на 3 гады ў Нарымскі край.
Прыбыў у ссылку
ў жніўні 1906 г. і ў першую ж ноч уцёк з іншымі таварышамі на лодцы ўверх па
рацэ Об да Томска, адкуль дабраўся да Кіева, Вільні і Пецярбурга.
Узімку
1906-1907 гадоў атрымаў прызначэньне ў Адэскую арганізацыю БУНДа. У траўні 1907
г. быў ізноў арыштаваны ў Адэсе на рабочым сходзе (пад імем Кафіель Абелевіч
Клявір).
Пасьля
турэмнага зьняволеньня быў высланы ў Архангельскую губэрню на 3 гады, але
таксама ўцёк (неадкладна па прыбыцьці да месца ў Халмагоры) і ў сьнежні 1907 г.
шчасьліва прыехаў у Пецярбург.
Абодва разы
Віленкін не быў раскрыты, але пасьля другіх уцёкаў адышоў ад палітычнай працы.
Вучыўся на юрыдычным факультэце Пецярбургскага ўнівэрсытэта, які скончыў у 1912
годзе. З-за нацыянальных абмежаваньняў для габрэяў ён ня быў прыняты ў
адвакатуру а паступіў на службу ў Руска-Англійскі банк. Быў чальцом кіраваньня
спажывецкага таварыства службоўцаў крэдытных устаноў. Пасьля кастрычніцкага
перавароту ўваходзіў у кіраваньне прафэсійнага саюза банкаўскіх службоўцаў. На
працягу 3-х гадоў (да 1922 г.) быў чальцом і сакратаром, а адзін час старшынёй
рэвізійнай камісіі Петраградзкага губпрафсавету. Пасьля ліквідацыі іх у І і ІІ
аддзяленьнях Нарбанка, працаваў у Губфінаддзеле, Абластопе, Галоўтопе, Поўначлесе.
З 1922 г. у Паўночна-Заходняй (потым Ленінградзкай) абласной канторы
Дзяржбанка. Затым, магчыма, як бундавец трапіў пад савецкія рэпрэсіі.
Літаратура:
* Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 68, 85, 86, 119-121, 136-138, 142, 143, 148, 155, 216-219, 227, 232, 235, 253, 288-289, 300, 301, 319, 320, 349-351, 473.
Літаратура:
* Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 68, 85, 86, 119-121, 136-138, 142, 143, 148, 155, 216-219, 227, 232, 235, 253, 288-289, 300, 301, 319, 320, 349-351, 473.
* Бухбиндер Н. А.
Материалы для истории еврейского рабочего движения в России. Вып. I. Материалы
для биографического словаря участников еврейского рабочего движения. С
предисловием В. И. Невского. Москва – Петроград. (1922.) 1923. Стлб. 21.
* Виленкин Илья
Леонтьевич, кличка «Сергей». // Невский В.
Материалы для биографического словаря социал-демократов, вступивших в
российское рабочее движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А – Д. Москва – Петроград. 1923. С. 140.
* Зеликман М. С. Незабываемые страницы прошлого. (Якутское
восстание ссыльных 1904 года.). // Из эпохи борьбы с царизмом». Киев. 1924. С. 19, 20, 27, 32.
* Розенталь
П. Романовка (якутский протест).
Ленинград - Москва. 1924. С. 8, 9, 12, 16, 21, 24, 41, 52, 76,
79.
* Виленкин Илья Леонович. // Деятели
революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. V.
Социал-демократы 1880-1904. Выпуск II. Москва 1933. Стлб. 805-807.
Виленкин И. Л. 115, 116, 131, 134, 136, 139, 141, 147, 148,
158, 168, 170, 171, 177, 308, 474. // Медем В. Д. Из моей жизни. Воспоминания. Пер. с англ. О.
В. Борисовой. Москва. 2015. С. 552.
Тавяілія Грыжман,
Койданава
РЕЧИ ПОДСУДИМЫХ
Речь И. Виленкина
(5-го августа)
Находясь
почти с самого начала протеста в казарме и в лазарете, я был непосредственным
свидетелем той атмосферы, из которой с неизбежной логикой вещей должны были
вытечь все поступки солдат, имевшие место около стен дома Романова. На моих
глазах происходило постепенно озверение большинства солдат, развивавшееся под
влиянием подозрительных статских лиц, посещавших тогда казарму, под влиянием
фельдфебеля, влиятельного лица в роте. При мне же начали раздаваться голоса:
«надо их раздразнить, надо их вызвать, а то из-за них (при этом прибавлялась
ругань непечатного лексикона) сидишь без отпуску». В этой атмосфере ожесточения
и ненавистничества задумывались самые коварные планы: вызывались охотники
проникнуть в нижний этаж дома Романова и оттуда стрелять, говорилось о стрельбе
с постов, словом, о всевозможных средствах для вызова сидевших в доме Романова
на какие-либо активные поступки. Доминирующую роль во влиянии на остальных
солдат команды, кроме фельдфебеля, играли иркутские солдаты, прибывшие с одной
из политических партий и участвовавшие в ее избиении в Усть-Куте. Кругом нас,
т. е. солдат из политических ссыльных, господствовала неприятнейшая атмосфера;
вечная ругань и угрозы по нашему адресу и адресу товарищей, сверкающие
жестокостью и злобой, пронизывающие взгляды солдат, — все вместе взятое столь
отравляло наше существование, что делало невозможным наше дальнейшее пребывание
въ казарме. Начальник команды, опасаясь возможности столкновений между нами и
солдатами и сопряженных с ними последствий, перевел нас в лазарет. Опасения
начальника не замедлили подтвердиться: через несколько дней по прибытии в
лазарет туда принесли окровавленного товарища Башиса. Его ранил иркутский
солдат ударом ножа в спину, причем прибавил: «все равно, он солдатом не будет,
он внутренний враг». Этот зверский поступок явился непосредственным откликом
агитации фельдфебеля против политических вообще, и романовцев в частности.
Находясь
в лазарете, я уже не мог непосредственно наблюдать все там происходившее, но
посещавшие лазарет солдаты рассказывали открыто про подвиги отдельных «героев».
И все то, что так тщательно скрывалось свидетелями от взоров судей, все это
являлось достоянием всей казармы, всех солдат, и в частности знал обо всем этом
и я. Все то, о чем в казарме говорилось, как о геройском подвиге, здесь на суде
упорно замалчивалось — с одной стороны, под влиянием фельдфебеля и
унтер-офицеров, с другой — из-за боязни ответственности за свои проделки. В то
время ни для кого не было тайной, что часовой Федот Соловьев, стоя на посту,
поднял винтовку и штыком закрыл ставень; когда ставень один из товарищей
открыл, Соловьев схватил лошадиный помет (в марте он имеет характер окаменелости),
бросил им в товарища и попал в руку; товарищи закричали: «отойдите, не
закрывайте ставень, а то мы будем стрелять». «Стреляй», получился ответ. Все
говорили о том, и на суде это установлено, что солдат Семен Федоров сделал
шесть выстрелов, как только раздались выстрелы из дома Романова. При осмотре
судом дома свидетель Семен Федоров прекрасно демонстрировал то место, с
которого он сделал шесть выстрелов в дом Романова, но фактически он стоял на ½
аршина правее, за столбом навеса, так что убегавшие к дому Сюткина солдаты
естественно не могли его видеть и его выстрелы принимали за выстрелы из дома
Романова. Да и психологически это верно, так как, предполагая возможность
выстрелов из дома Романова, он не стрелял бы с открытого места, а спрятался бы
за какой-нибудь предмет.
Ни для
кого не было в то время тайной, и для меня в частности, что солдат Глушков
обнажал себя перед одной из женщин, стоявшей в окне дома Романова. Во время
моего пребывания в лазарете туда заходил фельдфебель, тот самый, который, не
имея никакого отношения к караулу при доме Романова, по своей собственной
инициативе, предпринял рекогносцировку к госпоже Бушуевой, с тем, чтобы с
высоты ее дома обстреливать засевших в доме Романова; посещая лазарет, он
громко, имея в виду нас — солдат из политических ссыльных, тоном самодовольства
и поощрения говорил о крайне враждебном к нам отношении со стороны солдат, об
их намерении шайками нападать на квартиры живущих в городе политических
ссыльных и перерезать всех их. То, что теперь может показаться маловероятным и
не заслуживающим внимания, в то время было вполне естественным и логически
вытекавшим из господствовавшего тогда настроения; стоит только мысленно
перенестись в ту атмосферу злобы и ожесточения, чтобы постичь психологию солдат
и признать, что их угрозы и намерения близки к осуществлению... И в лазарете
нас провожали со всех сторон враждебными взглядами затаенной злобы и явной
неприязненности. При таких условиях я покинул лазарет. Попав через некоторое
время на гауптвахту, я думал, что наступившее «мирное» время, тот факт, что
сидевшие в доме Романова очутились на скамье подсудимых, все это, я полагал,
сгладило «вину» политических ссыльных в глазах солдат, но я жестоко ошибся: и
там господствовала та же атмосфера разнузданных страстей, та же злоба по
отношению к политическим ссыльным, подогреваемая фельдфебелем и некоторыми
унтер-офицерами. Неоднократно раздавались угрозы бить прикладами проходивших
товарищей, и эти угрозы, как известно, приводились в исполнение. Я как знакомый
с уставом гарнизонной службы, утверждаю, что никаких оснований даже с точки зрения
этого устава, для удара прикладом не было. Били только потому, что явилась
возможность выместить свою злобу на ком-нибудь из политических. Далее я хочу
рассказать характерный факт, характерный потому... (Председатель: «Прошу вас, о
том, что было после протеста, не говорить...»)
Я
нарисовал пред вами картину тех нравов, которые господствовали среди солдат,
охранявших дом Романова. Из этой характеристики, основанной на немногих и
случайно выхваченных фактах, с достаточной очевидностью вытекает вывод,
насколько могли солдаты выполнить возложенную на них обязанность разобщения
засевших в доме Романова с внешним миром. И если поставить вопрос: на что были
способны эти люди, которым была вверена судьба 57 человек, кроме наглой и
бесстыдной провокации, поощряемой некоторыми полицейскими чинами, то ответ на
него для беспристрастного человека слишком очевиден.
Солдаты
издевались, вели себя возмутительно, лишь бы «вызвать» товарищей и тем
развязать себе руки. Для меня это установленный факт.
/Тепловъ П. Исторія
якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 216-219./
ІХ.
«Последнее
слово». Приговор суда. Особое мнение.
В вечернем заседании 7-го августа подсудимым было
предоставлено последнее слово, которым воспользовались некоторые товарищи. Ниже
мы приводим сказанное товарищами в их последнем слове.
И. Виленкина
Гг.
судьи! Господин прокурор в своей обвинительной речи, говоря о заявлениях,
поданных мною, Зеликман и Померанц, приравнял их явке с повинной. Подобное замечание
оскорбительно для всех наших единомышленников и для нас троих в частности — мы,
политические ссыльные, слишком не привыкли являться куда-либо с повинными — это
ниже нашей революционной чести, мы слишком привыкли открыто смотреть в глаза действительности
и к тому, чтобы слово не расходилось с делом. Завтра вы произнесете ваш
приговор. Он облетит всю мыслящую и чувствующую Россию, он усилит волны
общественного подъема, он еще более сгустит грозовые тучи, собравшиеся на горизонте
русской общественной жизни: ваш приговор встретит всестороннюю критику
передовой части русского общества. Это общество решит, насколько справедлив ваш
приговор, насколько он исходит из современного положения вещей. Вы слышали
голос бывшего офицера русской армии. Теперь я, отбывающий воинскую повинность в
качестве рядового, заявляю вам, что я не жду и не желаю вашего снисхождения, но
не могу не выразить своего глубокого сожаления, что не был на «Романовке» во
время активной борьбы товарищей против циркуляров графа Кутайсова.
/Тепловъ П. Исторія
якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 288-289./
/Бухбиндер Н. А. Материалы для истории еврейского рабочего
движения в России. Вып. I. Материалы для биографического словаря участников
еврейского рабочего движения. С предисловием В. И. Невского. Москва –
Петроград. (1922.) 1923. Стлб. 21./
ВИЛЕНКИН,
Илья Леонтьевич, кличка «Сергей», род. в 1879 г. в Могилеве, мещ., окончил СПБ.
университет. В 1899 г. был исключен из киев. полит. инст.; в 1899 г.
привлекался за принадлежность к составу минского с.-д. ком.; в 1900 г. в Минске
собирал материалы для нелегальной литературы, в том же году был привлечен по
делу с.-д. ком. и нелегальной типографии. В 1901 г. был выслан в Восточную
Сибирь на 5 л. в Вилюйский округ. В 1902 г. поступил в Якутске на военную
службу в якутскую команду. В 1903 г. привлечен за хранение нелегальной
литературы. В 1904 г. был привлечен к суду за вооруженное сопротивление властям,
оказанное политическими ссыльными в г. Якутске (Романовское дело). В
коллективном заявлении ссыльных отказывался от высоч. милости, заявляя, что он
не меняет своих револ. убеждений.
О. 1900 г., стр. 86. Теплов, «Ист. Як. пр.».
/В. Невский. Материалы
для биографического словаря социал-демократов, вступивших в российское рабочее
движение за период от 1880 до 1905 г. Вып. І. А –
Д. Москва – Петроград. 1923. С. 140./
Виленкин, Илья Леонович («Сергей»),
мещанин. Род. 15 апр. 1879 г. в Петербурге; сын служащего в управлении
Либаво-Роменской ж. д. В 80-х г.г. семья переехала в Минск, где В. окончил в
1897 г. реальное уч-ще. В 1898 г. поступил в Киевск. политехнич. ин-т, из
которого исключен весной 1899 г. за участие в студенческих волнениях. Находясь
после этого в Минске, принимал участие в деятельности Бунда, а также в местной
легальной общественной работе (совместно с Г. А. Гершуни). В 1900 г. привлечен
к дознанию при Московск. губ. жанд. упр. по делу о «Минск. с.-д. ком-те»
(Бунд). Содержался под стражей с 6 марта по 10 июля 1900 г. (в Московск.
тюрьме), затем отдан под особ. надз. полиции в Минске и продолжал работу в
местной орг-ции Бунда. 29 дек. 1900 г. был снова арестован и привлечен при
Минск. губ. жанд. упр. к расследованию в порядке охраны о. местной бундовской
орг-ции. Постановлением Особ. совещания при мин-ре вн. дел от 31 мая 1901 г.
определено было выслать В. в Вост. Сибирь на 5 лет, приведя это решение в
исполнение после окончания дознания. В авг. 1901 г. состоялось соглашение
мин-ров вн. дел и юстиции о высылке В. в Вост. Сибирь немедленно — не дожидаясь
окончания формального дознания. Отправлен в Якутск. обл. и водворен в Вилюйск.
окр. В июне 1902 г. принят на военную службу — в Якутск. военную команду. Выс.
пов. 21 сент. 1903 г. подчинен строгому надз. военного начальства на 2 года с
заменой, в случае оставления службы до истечения этого срока, гласн. надз.
полиции на 2 года вне столиц и столичных губ., а также Полтавск., Таврическ. и
Саратовск. губ., с соблюдением правил о черте еврейской оседлости. В 1904 г. В.
в Якутске принимал активное участие в подготовке «романовского» протеста. Во
время самого протеста находился вне «Романовки», будучи выделен товарищами, в
числе нескольких человек, для связи и содействия. После сдачи романовцев, при
производстве следствия подал властям заявление о своем участии в деле и
солидарности с арестованными. Содержался до суда на гауптвахте. 30 июля — 8
авг. 1904 г. судился Якутск. окружным судом по делу романовцев и был оправдан.
После суда, оставаясь на военной службе, был отправлен в Акмолинск, затем в
Семипалатинск. обл. В конце 1905 г., возвращаясь из ссылки, принял участие в
революц. работе в Омске, выступал на собраниях железнодорожников, но вскоре
должен был бежать оттуда. По приезде в Вильно, где находился ЦК Бунда, В.
установил связь с орг-цией и, после кратковременного отдыха в Петербурге, с
чужим паспортом уехал на работу в Витебск. орг-цию Бунда. 2 марта 1906 г.
арестован в Витебске на собрании рабочих (под именем Мовши Партона). После
нескольких месяцев заключения в Витебск. тюрьме выслан на 3 года в Нарымск.
край. Прибыл в ссылку в авг. 1906 г. и в первую же ночь бежал с другими
товарищами на лодке вверх по р. Обь до Томска, откуда добрался до Киева, Вильно
и Петербурга. Зимой 1906-07 г. получил назначение в Одесск. орг-цию Бунда. В
мае 1907 г. был вновь арестован в Одессе на рабочем собрании (под именем
Кафиеля Абелевича Клавир); после тюремного заключения выслан в Архангельск.
губ. на 3 года, но также бежал (немедленно по прибытии на место в Холмогоры) и
в дек. 1907 г. благополучно приехал в Петербург. Оба раза В. не был раскрыт.
После второго побега отошел от полит. работы, учился на юридич. фак-те
Петербургск. ун-та, который окончил в 1912 г. Не будучи принят, вследствие
национальных ограничений, в адвокатуру, поступил на службу в Русско-Английский
банк. Был членом правления потребительского об-ва служащих кредитных
учреждений, после революции входил в правление проф. союза банковских служащих.
В течение 3-х лет (до 1922 г.) состоял членом и секретарем, а одно время
председателем ревизионной комиссии Петроградск. губпрофсовета. После
национализации банков В. работал по ликвидации их в I и II отделениях Нарбанка,
затем работал в Губфинотделе, Областопе, Главтопе, Северолесе. С 1922 г. — в
Сев.-Зап. (потом Ленинградск.) областной конторе Госбанка.
Сведения И. Л.
Виленкина. — Обзор 1900 (Ук.). — Доклады мин-ра юстиции, 1903, ч. 3, л.л. 693-695.
— Деп. пол.: 3 д-во, 1899, № 852; 5 д-во, 1903 № 717, ч. 6. — М-во юстиции,
1900, № 11270.
Н. Бухбиндер,
Материалы. — Его же, История еврейского раб. движения в России (Ук.) (то же в «Красн.
Летоп.» V, 1923, 133, 134). — Л. Меньщиков, Охрана и революция, II, вып. 1,
119, 166, 170, 184. — П. Теплов, История якутск. протеста, 68, 85, 86, 119-121,
136-138, 142, 143, 148, 155, 216-219, 227, 232, 235, 253, 288-289, 300, 301,
319, 320, 349-351, 473. — П. Розенталь, «Романовка», 8, 9, 12, 16, 21, 24, 41,
52, 76, 79. — «Из эпохи борьбы с царизмом» (II), 19, 20, 27, 32 (М. Зеликман,
Незабываемые страницы прошлого). — «Накануне» № 17-18, 1900, 207 (Известия,
аресты, тюрьма и ссылка). — «Рабочее Дело» VI, 1900, 2-й отд., 59 (Хроника рев.
борьбы), XI-XII, 1902, 111 (Московск. центр. пересыльная тюрьма). — «Листок
Рабочего Дела» V, 1901, 24 (Аресты). — «Искра» №№ 68 и 72 (Из нашей обществ.
жизни). — «Последние Известия» № 194, 1904, 1 (Суд над якутск. протестантами),
№ 202, 1904, 5-6 (Заявление Якутск. ссыльных). — «Кат. и Сс.» 1925, III (16),
137, 155 (В. Катин-Ярцев, В тюрьме и ссылке). — Там же, 1928, III (40), 156 (Г.
Лурье, А. М. Гинзбург).
/Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От
предшественников декабристов до падения царизма. Т. V. Социал-демократы
1880-1904. Вып. 2. Москва 1933. Стлб. 805-807./
Владимир Медем
Из моей жизни
*
Вниманию читателя предлагаются фрагменты из
воспоминаний видного политического деятеля конца XIX — начала XX века, лидера и
идеолога Бунда Владимира Давидовича Медема (1879—1923) «Фун майн лебн» («Из
моей жизни»), законченных им перед самой его безвременной кончиной.
Человек интеллигентный, всесторонне
образованный, настоящий русский аристократ (родители крестили его в православие
еще младенцем, нескольких дней от роду), он постепенно осознает себя евреем,
кем и был по рождению. И, входя в еврейство, он, по его словам, «возвращается
домой». Увлеченный еврейским рабочим движением еще в студенческие годы, он
посвящает этому всю свою короткую яркую жизнь (он умер в 43 года от неизлечимой
тогда болезни — нефрита). Активно работая в только что зародившемся Бунде, он,
избегая ссылки в Сибирь, вынужден бежать за границу, в Швейцарию.
В Швейцарии он — в центре бурлящей жизни
российских политических эмигрантов самых разных взглядов и течений. Здесь перед
ним раскрывается широкое поле деятельности. Он был очень популярен и любим
людьми, это был человек с необыкновенным чувством юмора и обаянием. Блестящий
оратор и полемист, он покорял тысячные аудитории.
Занимая уже высокие посты в партии, он
участвовал в съездах РСДРП (в знаменитом «объединительном» съезде в Лондоне в
1907 году он был в президиуме съезда вместе с Лениным), в Амстердамском съезде
Социалистического Интернационала. В его воспоминаниях содержатся меткие, порой
неожиданные портреты-характеристики таких людей, как Роза Люксембург, Жорес,
Каутский, Плеханов, Ленин, Троцкий и др.
Он вел большую редакционно-издательскую
работу, много писал, создавая теоретическую основу национальной политики Бунда.
Десятки бундовских изданий выходили на идише — тем самым воплощалась культурная
программа Бунда: поднять значение идиша как национального языка восточно-европейских
евреев. Сам Медем с определенного момента стал писать и говорить только на
идише. Свои мемуары Медем написал тоже на идише. С идиша на английский язык
впервые их перевел проф. Сэмьюэл Портной из Атлантического университета
Флориды, а с английского на русский — автор этих строк, внучка Медема.
В стране Медема, в России, в отличие от
других стран, угасла память о Бунде и о Медеме. Зияющий пробел в истории
русского революционного движения образовался благодаря еще давнему антагонизму
Ленина и Медема, а затем уничтожению Сталиным бундовцев и самого имени этой
партии. Публикация этих воспоминаний на русском языке, надо надеяться, возродит
память о В. Д. Медеме, который боролся за права евреев и отдал этому всю свою
жизнь.
Ольга Борисова
Медем (второй
справа) перед отъездом в Швейцарию в 1901 году
с друзьями по партии:
Ильей Виленкиным и Яковом Капланом
и
девушками: Гиней, Фаней и Розой
Владимир Медем на
прогулке в Альпах, 1903 год
*
Колония в Берне
...Через
несколько месяцев после моего приезда, когда люди в Берне уже знали меня, меня
пригласили вступить в бундовскую группу. Эта заграничная бундовская группа была
усиленно законспирирована. Не только ни один человек вне ее не имел
представления, кто был членом группы, но и самое существование группы
представляло глубочайший секрет. И когда кто-то предложил мне войти в ее состав
и спросил: «Готовы ли вы войти в Бунд-группу?» — я, естественно, ответил
утвердительно — и погрузился в деятельность.
Бундизм
В своем стремлении
стать полным хозяином на социал-демократической арене «Искра» столкнулась с
Бундом с самого начала, и как результат затем последовала постоянная
озлобленная борьба.
Ленинский план
построения партии был по принципу «сверху вниз». Рабочие организации, которые
возникали раньше, игнорировались или вовсе вычеркивались. Это было необходимо,
чтобы расчистить поле деятельности и на свободном пространстве расположить сеть
агентов «Искры», которые будут исполнять приказы заграничного центра. Этот план
практически не встретил какого-либо реального сопротивления. Организации,
существовавшие до этого, были слабыми и разрозненными, избавиться от них
оказалось легко. Но серьезное сопротивление неожиданно для искровцев оказал
Бунд. Бунд был самой большой и самой сильной организацией в стране.
Распространенная в десятках больших и малых городов, прочно сплоченная в мощные
коллективы, сильная партия широких рабочих масс — это был единый живой организм
огромной жизненной силы, со своим лицом и особенными требованиями. Этот
организм не хотел и не мог допустить, чтобы его разогнали и превратили в прах
для того, чтобы оставить после него бесплодную пустыню, по которой расхаживали
бы агенты «Искры». Бунд был костью в горле искровцев. И они решили проглотить
или уничтожить нас любой ценой.
Это было как раз
тогда — в апреле 1901 года — когда проходил Четвертый съезд Бунда, один из
наиболее важных в его истории. Это был тот самый съезд, на котором среди прочих
была принята резолюция относительно места Бунда в рядах РСДРП.
Бунд был одним
из основателей руслендер партей, как называлась на идише Российская социал-демократическая
рабочая партия (РСДРП). На Учредительном съезде 1898 года было решено, что Бунд
войдет в партию как автономный компонент. Четвертый съезд пошел дальше и
заявил, что партия может строиться на федеративных принципах; что она состоит
из ряда национальных организаций — русской, польской, еврейской, литовской и
т. д. и что они все вместе составляют общую партию. Это было абсолютно
правильное решение. Более того, это был единственный способ создать крепкую
массовую партию. Но искровцы придрались к слову «федеративный» и нашли, что это
слово недопустимо и вызывает возражения, даже больше, чем возражения. (А сейчас
слово «федеративный» можно найти даже в названии Российской Советской
Республики. Сейчас оно вполне допустимо!) И начали озлобленные нападки на Бунд,
обвиняя его в так называемом стремлении к сепаратизму, бундовском национализме,
шовинизме и в чем угодно!
Этот самый съезд
Бунда принял еще и другую, гораздо более многозначительную резолюцию. Это была
программа национальной культурной автономии внутри Российской империи. Это была
декларация того, что евреи тоже образуют нацию. Эффект был сильнее взрыва.
Искровцы
(подобно большинству русских социал-демократов вообще) имели чрезвычайно слабую
концепцию национального вопроса. Абсолютно не принимая его во внимание, они
утверждали, что это все — буржуйские выдумки. Но что касается евреев в
частности, то и в их рядах было достаточное количество расположенных к
совершенной ассимиляции; они и были наиболее озлобленными противниками
еврейской национальной идеи: евреи — не нация; идиш — гадкий «жаргон» и т. д. и
т. п. Бунд, смело выдвигая национальный вопрос, становился мишенью для
постоянных обвинений в национализме и шовинизме.
Так были начаты
жесткие, безжалостные нападки. Больше того, требования Бунда были плохо или
неправильно поняты и, что хуже того, были неправильно истолкованы, и атмосфера
непримиримости порождала жгучую враждебность и ожесточенную полемику. Борьба
продолжалась годами и привела к ситуации, в которой Бунд был буквально выкинут
из партии в 1903 году. Но искровцы были недостаточно хорошо подготовлены, чтобы
надеяться на успех. Напротив, «бундовская идея» неожиданно всплывала в этой
особенной борьбе чрезвычайно ясно и все с большей силой.
В этой атмосфере
полемики и конфликта дух «бундовского патриотизма» очень сильно охватил и меня.
Раньше, во время работы в Минске, мне никогда не приходил в голову вопрос:
«Нужен ли Бунд?» Это было совершенно очевидно, само собой разумеющимся. Бунд —
как здоровье: он должен быть, даже если человек не осознает этого. Но здесь,
вне страны, были люди, которые действительно ставили вопрос и фактически
отвечали на него: «Нет!» Такой ответ был, да и по сей день остается для меня
абсурдным и глупым. Во враждебности к Бунду было что-то сродни той зависти,
которую чувствует больной к здоровому. Удерживать душевное равновесие мне
помогали работа над газетой и сделанный мною вывод, что мы здоровы. Я стал еще
глубже обдумывать сущность Бунда, и чем глубже я погружался в размышления, тем
более убежденным становился.
На расстоянии
иногда лучше видна перспектива. Расстояние иногда усиливает чувство. Так
получилось, что только среди Швейцарских гор, за тысячи верст от еврейской
рабочей улицы, образ Бунда предстал передо мной во всем величии и красоте.
Бунд решил ту
жизненно важную задачу, о которой я однажды говорил на борту лодки где-то под
Минском. Не принятый с должным вниманием вопрос, как соединить два течения —
идеологические размышления и рабочее движение, вопрос о том, «сверху вниз» или
«снизу вверх», — этот вопрос Бунд решил. И в те дни только один Бунд во всей
российской социал-демократии был единственной силой, способной сделать это.
Почему честь
быть блистательным исключением выпала именно еврейским рабочим, я не знаю. Но
это произошло. Бунд был даже тогда уже партией, а не тайным собранием
интеллигентов. Любыми путями, сверху ли вниз, от интеллигенции, или вверх от
широких массовых низов, попадаешь в биение пульса жизни рабочего класса. Бунд
представлял собою большой единый организм с единой великой душой. В условиях
нелегального существования тех лет только он был настоящей организацией широких
рабочих масс. Бунд — единственный — состоял из рабочих.
Одновременно он
воплощал совсем другое качество. Он был как одна огромная семья. Я был поражен
этим на одном из бундовских съездов. Несколько десятков людей, прибывших из
разных городов и местечек, были совсем незнакомы друг с другом; они встретились
впервые на заседаниях съезда. Но когда съезд закрылся, при расставании перед
отъездом они целовались. Чувство братства!
Конференция Бунда. На транспарантах:
«Да здравствует
Интернационал!»,
«Всеобщий еврейский рабочий союз в
Литве, Польше и России “Бунд”»,
«Да здравствует революция!»
Это только один
типичный штрих, один пример. Главное качество, которое я хочу отметить,
заключается в каком-то необъяснимом и особенном складе души преобладающего
количества бундовцев. Благодаря этому необычайному духу, Бунд стал не только
рабочей партией, не просто массовой организацией, но настоящим живым существом
с уникальным, единственным в своем роде лицом, со своим особенным характером,
как человек, которого любят и лелеют и о котором заботятся. Эта коллективная
личность была действительно любима, и поддержать ее для бундовцев было
священным и драгоценным долгом. Отношение к Бунду было больше чем преданность
идее и делу, это была буквально личная «влюбленность».
Другие
издевались над нашим «Бунд-патриотизмом». Опять зависть! Мы по праву гордились
своими чувствами. Те, в ком чувства остались до сего дня, должны хранить их,
как бесценное сокровище.
Перевод с английского и публикация Ольги Борисовой
/Лехаим. Ежемесячный литературно-публицистический журнал. № 1
(237). Январь – Тевет. Москва. 2012 – 5772./
Титульный лист
из книги Владимира Медема
«Фун майн
лебн» («Из моей жизни»).
Нью-Йорк, 1923 год
В. Д.
Медем В. Д. Из моей жизни.
Пер.
О. В. Борисовой. Москва. 2015. 560 с.
*
ЛЕХАИМ
Владимир Медем.
Лидер Бунда и его мемуары
Ольга Борисова 7 июля 2015
В издательстве
«Новый хронограф» вышли мемуары политического деятеля, оставившего заметный
след в истории российского и международного революционного движения, лидера и
идеолога Еврейской социал демократической рабочей партии Бунд — Владимира
Давидовича Медема (1879-1923).
Владимир Медем. Берлин. 1907
Его имя незаслуженно забыто. В нашей стране и он сам, и плоды его
деятельности с момента захвата власти большевиками осознанно стерты из памяти
людей, не говоря уже о страницах учебников истории. Между тем личность Медема,
его поступки и вся жизнь являют собой пример беззаветного служения благородным
идеалам человечества. И пусть не покажутся кому-то эти слова выспренними:
именно в их первоначальном, исконном значении заключается суть и смысл всей его
жизни.
Владимир Давидович Медем родился в Либаве и вырос в Минске, в
обеспеченной обрусевшей еврейской семье военного врача, начальника медицинской
службы Либаво-Роменской железной дороги. Его отец имел титул статского
советника, занимал генеральскую должность и был одним из самых известных людей
в городе. Его родители крестились в лютеранство, а самого младшего сына
крестили в православие нескольких дней от роду, как принято у русских. Ему не
было и пяти лет, когда в первый раз в церковь его привел денщик. (В доме всегда
жили денщики — отцу было положено по чину.) Служба в Петропавловском соборе
произвела на маленького Волю сильное впечатление. Дивные звуки пения церковного
хора, рождающиеся где-то высоко и плывущие под сводами храма, потрясли
мальчика. Придя домой, он обмотался шерстяным одеялом, наподобие церковной
ризы, спрятался, чтобы его не было видно (в церкви хор тоже не был виден!), и
стал завывать неестественным голосом. Когда его спросили, что все это значит,
он ответил: «Это хор». В ранние годы, лет до десяти, мальчик, с детской
непосредственностью преданный христианской вере, истово верил в Бога и
экзальтированно обращался к Нему с молитвой.
Но постепенно, со второго класса гимназии, он, очень развитой и
начитанный, начинает критически относиться к религии, и уже к концу обучения он
— атеист.
Окончив Минскую классическую гимназию с золотой медалью, Медем поступает
в Киевский университет. В первый же год пребывания в Киеве он заболел тифом,
получив осложнение в виде хронической болезни почек, в то время неизлечимой.
Разочаровавшись в медицине — летом умерла горячо любимая мать, врачи оказались
бессильны, — он бросает медицинский факультет, где начинал учиться, и, чувствуя
свое призвание к общественной деятельности, переходит на юридический.
Второй год учебы в университете — своеобразная веха в становлении Медема
— будущего политика. Его земляк и сокурсник Яша Каплан, соученик еще по
гимназии, постепенно вводит его в круг марксистов, революционеров, впервые в их
разговорах он слышит слово «Бунд», еще не зная, что это такое.
И вот он — один из организаторов первой в России политической забастовки
студентов с политическими, а не с экономическими, как ранее, требованиями.
Разумеется, «зачинщиков» арестовали. Они входили в тюрьму с чувством гордости,
с интересом рассматривая все вокруг, они пели, шутили, смеялись. Этот первый,
«веселый» арест окончился для них поголовным исключением и высылкой домой, под
надзор полиции.
Вернувшись в Минск с «ореолом» неблагонадежного студента, Медем был
просто обречен войти в круг радикалов и социалистов. Ему помог в этом другой
земляк, товарищ по Киеву Илюша Виленкин. Он
познакомил Медема с Исааком Теумином, который стал впоследствии его большим
другом и сыграл важную роль в приобщении Владимира Давидовича к еврейству.
Следующий арест совпал с праздником Йом Кипур. В этот день Медем впервые
посетил синагогу. Его сопровождал Теумин. Это очень важный момент в ряду
событий и обстоятельств, формировавших его еврейское самосознание. Медема,
хорошо знавшего церковную службу, ее строгий и гармоничный стиль, когда
прихожане в торжественном молчании слушают священника, обращающегося к Богу от
их имени, синагога необычайно поразила. Здесь сотни голосов молящихся, каждый
сам по себе, каждый обращался к Б-гу со своей мольбой, и все вместе они
сливались в гигантский, волнующийся поток. И над всеми голосами возвышался один
голос — голос старого кантора. Это было не пение, не речь — это было восточное
стенание, плач исстрадавшегося сердца, вопль древнего грешника из седой
старины, обращавшегося к освященному веками древнему Б-гу. Все это заворожило
Медема. Этот особенный день закончился давно ожидаемым арестом. Медема отправили
в Киев, в Лукьяновскую тюрьму. И там он услышал такие же стенания с мольбой!
Это молились арестованные евреи.
Собственно, тяга к евреям была у Медема еще с гимназических времен.
Евреев в классе было мало, меньше десятка, однако они выделялись из общей массы
гимназистов по интеллектуальному развитию. Медему было с ними интересно,
особенно близким другом стал Сашка (так его называл Медем) Элиасберг. Один из
братьев мягко подшучивал над братом: «Там пришел один из твоих Гинзбургов, то
ли Каплан, то ли Элиасберг». Интерес и симпатию вызывали и двое чумазых
еврейских мальчишек, жившие в том же дворе, сыновья лавочника. Несмотря на
разницу в возрасте, он много занимался с ними, играл, узнавая еврейские игры
полванку, клипку, старался привить им опрятность, даже сам стриг младшему,
Аврому-Иче, ногти, черные, как деготь. Старшего, Миче, учил считать и писать
по-русски, а у него учился еврейскому языку. Правда, Миче не был знатоком
грамматики, но алфавит Медем с ним освоил.
Минск был еврейским городом: евреи составляли 43,3% населения, русские —
34,8%, 11,4% — поляки, 8,2% — белорусы, — что не мешало властям по-всякому
евреев притеснять. Вернувшись через пару недель в Минск ожидать приговора,
Медем попадает в дом Григория Гершуни, своего дальнего родственника по отцу,
будущего лидера эсеров. Здесь собирался весь спектр революционеров: и народники
— знаменитая «бабушка русской революции» Е. К. Брешко-Брешковская, Ковалик,
Бонч-Осмоловский, и будущие эсеры, и большое количество молодежи, среди которой
было немало марксистов. Дискуссии по вопросам жизни общества и революционного
движения проходили в форме вечеров с чаепитиями, иногда даже с танцами.
Наступил, наконец, момент, когда Медем с друзьями вошли в еврейское
движение. Всего лишь год назад, в 1898 году на Первом съезде РСДРП, Бунд стал
ее составной частью. Из девяти делегатов трое были от Бунда. Да и само название
партии — «российская», а не «русская» — было закреплено по настоянию Бунда. Тем
самым подчеркивался многонациональный состав рабочего класса Российской
империи. И сам съезд проходил в Минске, родном городе Медема.
Войдя в движение, Медем предложил вести кружки с православными рабочими.
Неорганизованное движение «русских» могло оказать вредное влияние на еврейское
рабочее движение, которое к тому времени уже было хорошо налажено. Здесь-то и
состоялась первая встреча Медема с рабочими. Он очень волновался перед
собранием, тщательно обдумывал свой наряд и в результате явился в косоворотке.
Все рабочие были в праздничных костюмах. Медем с Виленкиным составили бригаду.
Однако пропагандистская работа с далекими от политики людьми не была успешной,
не хватало жизненного опыта.
А вот первомайские прокламации, написанные Медемом для русских рабочих,
выразительные и понятные даже самому неразвитому человеку, имели успех.
Впоследствии 1 мая 1900 года он считал началом своей литературной деятельности.
Официально членом Бунда он стал после майских праздников 1900 года, в
девятнадцать лет.
Вскоре в Антоновском лесу за городом состоялось конспиративное собрание
минской городской партийной организации, на котором Медем, Каплан и Виленкин были кооптированы в состав «разборки» —
такое своеобразное название носил руководящий орган всех подразделений и групп
Бунда в Минске. Медем, как и его друзья, с энтузиазмом погрузился в работу с
массами. Ему было не просто интересно, он получал от этого огромное
удовольствие. Через короткое время Медема, Каплана и Виленкина
приняли в городской Комитет партии.
Влияние еврейского окружения — и молодых, и уже сделавших себе имя в
движении, как, например, Борис Фрумкин и Женя Гурвич (с которыми его потом еще
не раз сводила судьба), — содействовало тому, что Медем почувствовал свои
еврейские корни. И его возвращению в еврейство способствовало в немалой степени
еврейское рабочее движение. В 1901 году при аресте он указал в соответствующей
графе, что он еврей. Идиш изучал в «рабочем порядке». Он понимал живую речь. А
вот читать и писать на идише не умел. Первые свои публикации для прессы писал
по русски, затем их переводили и печатали. Освоив язык, он, владея несколькими
европейскими языками, с определенного момента говорит и произносит речи на
митингах на идише, а в конце жизни — пишет только на идише. Новый арест не заставил себя ждать. Его под
конвоем доставили в Москву, там помотали по разным тюрьмам, в частности, он
побывал в Таганке, которую впоследствии очень живо описал. Вдруг его вызвали в
московскую охранку, к Зубатову — не иначе как отправят в Сибирь! Но на этот раз
опасность обошла стороной. Родные, опасаясь за его здоровье, хлопотали о том,
чтобы его вернули в Минск до объявления приговора. В приложенной медицинской
справке, кроме реальной болезни почек, тюремный доктор прибавил еще и
заболевание легких и сердца. Постарался он не зря: ходатайство удовлетворили, и
Медем вернулся домой.
Но суровая реальность грядущей сибирской ссылки нависла над ним
дамокловым мечом. Уже и место было назначено: Олёкминск
Якутской области. На семейном совете было решено бежать за границу. Да,
но как это сделать? Медем находится под плотным надзором полиции, выпущен из
тюрьмы под ответственность семьи. Помогла хитроумная уловка. Медем сообщил
полковнику Васильеву, начальнику минского губернского жандармского управления,
что до отбытия в ссылку хочет уладить дела с военным призывом. Год назад Медем
проходил призывную комиссию, лежал в госпитале и получил отсрочку на год по
болезни, и теперь подходило время явки. Полковник с уважением отнесся к тому,
что без пяти минут ссыльный думает о своем воинском долге. Он даже пообещал Медему,
что придержит официальные бумаги на высылку до тех пор, пока тот не уладит все
свои дела. Отлично! Полдела сделано. Теперь Медем спешит в воинское
присутствие, но… неожиданная неудача. Явка назначена на ноябрь, а сейчас —
сентябрь. Что ж такого, если призывник хочет начать службу раньше?
Категорически — не положено. Вот если бы он был иудеем, а не православным,
тогда можно забирать в солдаты хоть за полгода до срока. Тем не менее Медем в
сопровождении зятя — ведь он же поднадзорный! — направляется в госпиталь.
Спрашивает, поступило ли на него направление из военного ведомства. Дежурный не
в курсе. «Скоро придет санитар, у него узнаете». «Отлично, тогда я пока сбегаю
в лавочку, куплю себе что нибудь поесть». С этими словами Медем уходит, и через
час он уже в поезде, увозящем его за границу. Но на этом фарс не закончился.
Наутро зять врывается в кабинет Васильева: «Что вы сделали с Медемом?! Я сам
проводил его вчера в госпиталь, сегодня принес вещи, а его там нет! Вы несете
за это ответственность!» Но Васильев был не дурак: «Он бежал, и вы знаете об
этом не хуже меня!» Ну а нести ответственность никому не пришлось.
Сын Медема
Владимир Владимирович Альтман
с матерью Минной Моисеевной Альтман
и дочерью
Ольгой. Подмосковье, 1949
Уважаемый читатель, сделаем небольшую передышку. Вы спросите, откуда я
знаю такие подробности жизни Медема, если даже имя его, как уже говорилось,
забыто? Отвечу. Я и моя сестра узнали об этом давным давно, еще в детстве, от
бабушки, которая рассказывала о дедушке, а дедушка и был Медем. Его портрет
стоял на письменном столе нашего отца, Владимира Владимировича Альтмана. Он был
так похож на деда — прямо одно лицо! Наши маленькие друзья спрашивали: «Это ваш
папа?» А мы отвечали: «Нет, это наш дедушка, он умер за границей».
Мы ничего не знали о нем, нигде о нем не говорилось. Знали от бабушки,
что он — лидер Бунда. И только на склоне лет ко мне непростым путем попали
воспоминания Медема, которые он написал на идише уже перед самой смертью, —
«Фун майн лебн» («Из моей жизни»). Это было необычайно интересно. Я знакомилась
со своим дедом по его собственному рассказу, который местами, порой дословно,
совпадал с рассказами бабушки.
Думается, что выход в свет воспоминаний В. Д. Медема восполнит хотя бы
отчасти тот пробел в истории русско-еврейского революционного движения в
России, который образовался благодаря еще давнему антагонизму Ленина и Медема,
а затем физическому уничтожению Сталиным бундовцев и даже памяти об этой
партии. В России его мемуары не издавалась ни разу, а между тем это важный
источник сведений об исторических событиях конца XIX — начала XX века и вместе
с тем увлекательная книга, написанная живо и предельно искренне.
Обладавший незаурядным литературным даром, он пишет ярко и интересно.
Запоминаются его описания Амстердамского съезда II Интернационала, съездов
РСДРП — и того, 1903 года, который покинули делегаты от Бунда («Мы совершили
этот шаг с тяжелым сердцем. Это была настоящая катастрофа, разъединяющая
еврейский и русский пролетариат. Фанатики казарменного централизма пытались
задушить Бунд, но мы хотели жить. И если остаться в партии значило умереть, мы
вынуждены были выйти из партии. В этом суть нашего ухода»), и того, 1907 года,
объединительного, где Медем был в центре внимания, в президиуме вместе с
Лениным. Съезд проходил бурно, со скандалом, казалось, начнется
рукоприкладство, и только Медему, ведущему это заседание, удалось утихомирить
бушующий зал.
В книге содержатся меткие, порой неожиданные портреты его современников,
деятелей русского и международного социалистического движения: Розы Люксембург,
Карла Каутского, Жана Жореса, Плеханова, Ленина, Троцкого и многих других. С
особой теплотой Медем пишет о своих товарищах по партии, лидерах и рядовых
членах Бунда. Среди них — имена Кремера, Либера, Абрамовича, Портного, Мутника,
Гроссера и др.
Вернемся к нашему рассказу.
Испытав все тяготы нелегального перехода границы: не спавший несколько
суток, голодный (купленную в дорогу колбасу съел кот в доме, где была
вынужденная остановка), он наконец добрался до Берна. Побродив три дня по
центральным, старинным улицам города, чувствуя себя бесконечно одиноким, он не
нашел никого из русских студентов. И лишь случайно попал в новые кварталы, где
расположилась русская колония. И первый, кого Медем встретил, был давний друг
из Минска — Теумин.
В большинстве своем русские студенты в Берне были евреями, которые в
России из-за процентной нормы не могли получить образование. Среди них была и
моя бабушка. Сейчас остается только гадать, какой суровый рок и чья злая воля
разрушили их брак. Эту тайну они оба унесли с собой.
Медем увлекательно описал нравы русской колонии студентов Бернского
университета, ее будни, насыщенные политическими лекциями, рефератами, спорами.
Колония очень мало интересовалась учебой и очень много — политикой. В то время
это был центр русской политической эмиграции, здесь находились и
социал-демократы, и сионисты, и эсеры, и искровцы во главе с Лениным. Нужно
сказать, что Медем сразу же не принял Ленина, поняв суть его характера и его
политики.
«Когда я увидел его впервые (это было, помню, в начале 1902 года), он не
произвел на меня никакого впечатления. <…> Я увидел маленького суетливого
человечка (вообще-то он был не маленький, а среднего роста, но казался ниже
из-за широких плеч), с короткой льняной бородкой, лысой головой и узенькими
карими глазками. Лицо умное, но не интеллигентное. Он напомнил мне тогда —
сравненье пришло сразу же — хитрого, по-русски скроенного торговца зерном.
Таково было мое впечатление о нем.
Ленин — человек из железа. Он был способен управлять и желал управлять.
Он знал, чего он хочет. А когда хотел чего-нибудь, он добивался этого. Он не
останавливался ни перед чем. Когда он хотел провести решение и обнаруживал, что
он в меньшинстве, его это очень мало беспокоило. Он наносил удар ниже пояса,
кидаясь на своих противников с необузданной яростью, и перетягивал толпу на
свою сторону. Так он получал свое большинство. Или если не получал, то не
гнушался прибегнуть к нескольким “невинным” хитростям, при помощи которых
большинство будет создано, даже если его фактически нет. А если и это не
приносило пользы, он использовал метод раскола, и тогда у него было свободное
поле деятельности. Он одерживал победу любым способом. И в этом отношении Ленин
действительно прирожденный диктатор. Ленин уже тогда осуществлял мини-диктатуру
в пределах нелегальной партии.
Вторая его черта характера — то, что он никогда не верит вам. Когда вы
говорите с ним, он смотрит на вас искоса своими маленькими глазками, с хитрой
дьявольской улыбкой, как бы говоря: “В том, что вы говорите, нет ни слова
правды! Ну, хорошо, продолжайте, но вы меня не обманете”. Он не верил никому и
не доверял никому, кроме себя».
Медем вел острую полемику с Лениным и Троцким. Блестящий полемист,
твердо отстаивающий свои позиции, он мог в очень корректной форме, не повышая
голоса, буквально уничтожить идейного противника. Светлая голова Медема и его
лидерские качества способствовали тому, что сначала он стал во главе Бернской
бундовской группы, потом вошел в состав Заграничного комитета, а затем и
Центрального комитета Бунда.
Доброжелательный и общительный, Медем поддерживал дружеские отношения
даже, несмотря на принципиальные разногласия, с такими людьми, как лидер эсеров
Виктор Чернов или сионист, будущий президент Всемирной сионистской организации
Хаим Вейцман. Нужно отметить, что Медем был категорическим противником
сионистов. Он боролся за то, чтобы именно здесь, в России, загнанные за черту
оседлости еврейские рабочие и беднота получили гражданские права и свободы.
Под портретом Медема — бундовцы
Союза текстильщиков Лодзи, Польша
Медема знали и любили тысячи людей, слушавшие его во многих городах, где
он, блестящий оратор, выступал с лекциями — и в России, и в различных странах
Европы. Он пишет о том, как, будучи на нелегальном положении, втайне от полиции
вернувшись в Россию, он то и дело был узнаваем людьми. Его окликали: «Товарищ
Медем, здравствуйте! Вы меня не помните? Я был на вашей лекции!» А он был
вынужден отвечать: «Вы ошиблись».
Он принимал активное участие в десятках бундовских изданий на идише,
порою являясь и главным редактором, и даже единственным членом редколлегии.
Поднять роль языка восточноевропейских евреев — этому, в частности, была
посвящена его многообразная литературно издательская деятельность: множество
пропагандистских изданий, газеты, публицистические статьи, посвященные
актуальным политическим событиям, теоретические труды, впервые рассматривающие
вопрос национально-культурной автономии, в частности работа «Социал-демократы и
национальный вопрос», ставшая идеологической платформой Бунда. И, конечно же,
его мемуары, не только исторический документ, но и прекрасный образец
литературного творчества.
В них и трогательные воспоминания детства о доме и семье, и описания
любимых мест его родного Минска: улицы, по которым он ходил; бульвар с
фонтаном, где он гулял; вокзал, на который в детстве они бегали смотреть все
церемониальные шествия; необычный трамвай — знаменитая минская конка (при
подъеме в гору к двум лошадям мальчик-кучер подпрягал третью лошадь, которая
постоянно бежала рядом с конкой именно для этих целей); лютеранское кладбище,
где похоронен отец Медема. Того Минска уже не существует, сохранились лишь
старинные фотографии исчезнувшего города.
«Природа окрестностей Минска — скудная:
бесконечные сосновые леса, песчаные дороги, изредка какая-нибудь березка; время
от времени — болото, редко — холмик; простирающиеся поля, маленькие озерца, но
больше всего — сосны, сосны без конца. Какая бедная, не производящая никакого
впечатления природа; как же сильно нужно было ее любить, чтобы разглядеть в ней
хоть чуточку красоты и обаяния! А я любил ее!»
Он всем сердцем любил Минск, лейтмотивом всей его жизни — а жил он в
вынужденной эмиграции — была тоска по родине, по дому. И не случайно его
последними предсмертными словами было сказанное по-русски: «Я хочу домой».
Последние главы книги посвящены его долгой тюремной одиссее. Несмотря на
неизлечимую болезнь и те тяжкие испытания, которые ему пришлось перенести,
Медем не терял ни крепости духа, ни чувства юмора, словом, сохранял свое лицо.
Вот как вспоминает о нем его сокамерник Станислав Дворак:
«Медем был чрезвычайно веселым человеком. Помню, как сейчас, в первую
ночь, когда мы улеглись, я смотрел на него со стороны. Он был для меня
неразрешимой загадкой. Белокурый человек с редкими волосами и привлекательным
лицом, бледность которого объяснялась болезнью почек. Глаза — темно-голубые,
доброжелательные. Он говорил на изысканном русском, а его немецкий был как у
настоящего немца. Элегантно одетый, всегда при галстуке (как Оскар Уайльд, как
я обычно говорил). Безукоризненные черные ботинки из-за границы (Медем был
арестован сразу после возвращения из Вены). Он не говорит по-польски, возможно,
русский; а его манеры и умение держать себя как у светского человека,
завсегдатая салонов. Во фраке он выглядел бы очень привлекательно. А тогда, в
тот момент он был самым бесстрашным заключенным, желающим вырваться на
свободу».
Из варшавской тюрьмы, точнее, из тюремной больницы он вышел на свободу,
когда в 1915 году германские войска вошли в Польшу. Медем остался жить в
Польше, он очень активно работал в польском Бунде. Власть большевиков он не
только не принял, но и резко осуждал в своих статьях. По делам Бунда в 1921
году он выехал в Америку. Там его болезнь обострилась настолько, что обратно он
уже не вернулся. Он умер в Нью-Йорке в январе 1923 года в возрасте 43 лет.
/lechaim.ru›…vladimir-medem-lider-bunda-i…memuary/
Исключённый
из университета и отправленный назад, к «месту жительства», я, таким образом,
опять стал постоянным жителем Минска. Но уже был не гимназистом, а студентом и
больше того, исключённым студентом, «пострадавшим». Это гарантировало входной билет
в задушевную компанию друзей в кругах радикалов и социалистов. И меня очень
быстро потянуло к ним.
Моего
друга Яшки, который мог бы помочь мне быстро войти туда, не было в Минске. На
самом деле, он был выслан из Киева в Минск за несколько дней до меня, но его
быстренько арестовали и отправили обратно в Киев, в тюрьму. Он оставался там
всё лето. У меня, однако, был и другой товарищ из Киева. Тоже родом из Минска,
но окончил он реальное училище [], раньше, чем гимназию, занимался в
Политехникуме в Киеве и также принадлежал там к нашей группе. Нас тянуло друг к
другу, и мы стали друзьями.
Его
звали Илюша (Илья) Виленкин [* Виленкин Илья Леонович («Сергей»; 1879-?) — активный
деятель Бунда. Неоднократно подвергался арестам и ссылкам. После октябрьской
революции состоял членом, секретарём и председателем ревизионной комиссии
Петроградского губпросовета.]. Через него я близко подружился с ещё
одним человеком — Исааком (Ицхоком) Теумином [* Теумин Ицко (Исаак) Вульфович (Владимирович) (1872-1937)
— публицист, философ, один из лидеров Бунда, редактор ряда бундовских органов
печати. В годы, о которых пишет Медем, его фамилия из-за особенностей
еврейского написания, звучала как Тюмин или Тёмин.]. Теумин был не
только значительно старше каждого из нас, но и гораздо больше читал, и гораздо
больше испытал. Он уже бывал в Америке и в Швейцарии, повидал мир, какое-то
время пробыл в тюрьме и был связан с движением.
В то
время ему довелось принять косвенное участие в движении. Я уверен, что Теумин
не был согласен с организацией в некоторых вопросах, и это притягивало нас к
нему ещё сильнее, так как мы были не внутри движения, а всё ещё около него, на
периферии. Поэтому мы втроём держались вместе...
...И вот
я здесь, в Вильно. После тихого мрачного Двинска мы столкнулись с чем-то,
похожим на Париж. Город оживлённый, суетящийся. Улицы полны народа,
чувствовалось, что революция проникла всюду, и присутствие Бунда было весьма
ощутимо.
Ситуация
походила на затишье между боями. Уже появились первые признаки
контрнаступления, контратаки, хотя всё это было ещё слабо выражено.
Враг ещё
не показал зубы. Но было очевидно, что он потихонечку готовится. А мы всё ещё
жили в эйфории от наших заслуг в великих октябрьских подвигах, мы, из Бунда,
всё ещё смаковали роль «привилегированных личностей».
Город
был полон евреев. Я спустился по Длинной улице. Вошёл в помещение партийного
комитета, где десятка два человек толпились снаружи и внутри, суетились в
комнатах. Юлий (Ленский), пока мы не попали ему на глаза, сидел за столом,
регистрировал членов, вручал членские билеты, решал разные вопросы. Он с трудом
улучил момент, чтобы произнести: «шолом-алей-хем». Вошёл Девенишский (А.
Вайтер). Он — наиболее популярная личность в Вильно, известный каждому и в
шутку прозванный нашим шефом полиции. Он — глава организации самообороны, и его
авторитет выше, чем у настоящего шефа полиции. Когда мы были на улице, кто-то
обратил моё внимание на молодого юношу: рослого, с высоко поднятой головой и
решительным выражением лица. Когда он прошёл, люди зашептали: «Это — наш
Лассаль». Этот блестящий молодой оратор, владевший массами, в будущем — Барух
Чарни Владек. Я узнал несколько знакомых лиц: мой старинный друг, Илюшка
Виленкин, уже вернувшийся из Сибири, и его младший брат — другие старые друзья.
Я был в своей стихии. В этой тёплой атмосфере, в сердечных дружеских объятиях,
я был окружён всеобщей любовью...
Именной указатель
Виленкин
И. Л. 115,116, 131, 134, 136, 139, 141, 147, 148, 158, 170,171, 177, 308, 474.
/В. Д. Медем. Из моей
жизни. Воспоминания. Пер. с англ. О. В. Борисовой. Москва. 2015. С. 115,
307-308, 476, 552./
.jpg)
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz