ЎЎЎ 2. Афака Кутхай. Сасланы генэрал Юзаф Копаць у Якуцку. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                        ЗАПИСКИ БРИГАДИРА ИОСИФА КОПЦЯ

                                                                                 «Multum ille et terris jactatus et aito

                                                                                  Vi superûm, saevae memorem Junonis ob iram».

                                                                                                            (Bupгилiй Aeueis, кн. I, стр. 3).

    Бригадир Иосиф Копец, происходивший из старинной литовской фамилии герба Крое [* Многие из его предков, членов этой фамилии, ведущей, по преданию, свое начало от тверских князей, трудами и заслугами пробили себе дорогу к высшим государственным должностям в Литве и Польше и породнились с первейшими польскими аристократическими фамилиями.], был взят в плен в несчастной для поляков битве под Мацейовицами (10 октября 1794 г.) и сослан в Нижнюю Камчатку. Через год после смерти Екатерины II император Павел даровал ему свободу.

    Свою жизнь и свои приключения, от Мацейовицкого сражения до возвращения из ссылки и водворения в юго-западном крае, Копец описал в своем «Dziennik’е podróży».

    Сочинение Копця издано в 1837 году, в Бреславле, под заглавием: «Dziennik podróźy Iózefa Kopcia przez całą wzdłuż Azyą, lotem od portu Ochotska oceanem prezz wyspy Kurijlskie do niźszej Kamczatki a z tamtąd na powrót do tegóż portu na psach i jeleniach», и представляет в настоящее время большую редкость.

    Историю своей жизни и своих злоключений Иосиф Копець рассказывает просто, без всяких прикрас, и вместе с тем без всяких жалоб на судьбу, не смотря на то, что последняя скорее была к нему мачехою, нежели матерью.

    Читая его путешествие, невольно припоминаешь знаменитого Сильвио Пеллико. Ту же сдержанность, то же упование на произволение Всевышнего, наконец, те же самые чистые и спокойные души — мы встречаем в произведениях того и другого.

    Для нас, русских, труд Копця представляет огромный интерес еще в том отношении, что в нем содержится редкое для конца ХVIII столетия и при том обстоятельное описание Сибири.

    Копець не был литератором, и, по-видимому, употребление сабли ему было более знакомо, чем употребление пера. Поэтому в стилистическом отношении труд его оставляет желать многого. Достаточно сказать, что передача текста его «Dziennik’а» на другой язык, в том порядке, какой находим у автора, положительно не возможна. Копець излагает свои мысли без всякой логической связи и системы: постоянно перескакивает от одного предмета к другому, не редко повторяется, весьма часто не договаривает и т. д. Отсюда его «Dziennik podróźy» является только собранием богатого по содержанию материала, который в то же время требует литературной обработки даже в польском тексте.

    По этой причине считаем не лишним сказать о тех приемах, которых держались мы, перелагая сочинение Копця на русский язык. Деление на главы и заголовки последних у нас те же, что и у автора. Только для удобства читателей в начале каждой главы помещено ее содержание. Что касается самого текста, то, сохраняя его во всей неприкосновенности, мы лишь давали ему иное расположение и другую группировку, чем те, какие у автора, поскольку это требовалось правилами грамматики и законами логики. Примечания, где необходимо, восполняют и объясняют текст.

    Г. В.

                                                                           * * *

                                  ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ИОСИФА КОПЦЯ

                             вдоль всей Азии, напролет от Охотского порта по океану,

                                      через Курильские острова, до Нижней Камчатки,

                         а оттуда обратно до того же самого порта на собаках и оленях.

                                                                               I.

                                                            Военное поприще.

    Мой отец. — Воспитание. — Военная служба. — Замыслы поляков о реставрации. —1792 год. — Неурядицы. — Тарговицкий сейм. — Плен. — Восстание Польши в 1794 году. — Выход пленных польских войск из пределов России за границу. — Косцюшко. Сражение под Дубенкою. — Битва при Мацейовицах. — Действия генерала Понинского. — Движение генерала Денисова. — Вторичный плен. — Причины поражения поляков под Мацейовицами.

    Родился я в 1762 году, 15 мая, в Литовской провинции, в Пинском уезде. Отец мой имел там небольшое поместье после прадедов. Был он в неволе, в Данциге, за то, что принадлежал к партии Лещинского. Жил до 97 лет. Умер от удара, полученного случайно от своего любимого коня. Воспитывал меня дома, уча только родному языку, латыни и геометрии.

    Шестнадцати лет я был сдан в национальную кавалерию простым солдатом, под команду Георгия Коллонтая, которому была также поручена опека надо мною. Это был человек уже в летах, приглашенный из Саксонии для обучения поляков тактике и военной службе. Он, в чине полковника, принимал участие в Семилетней войне под знаменами прусского короля Фридриха Великого.

    Проходя последовательно должности строевого нижнего чина, унтер-офицера, товарища [* Легкоконный воин. Г. В.], подпрапорщика (namieśnika chorążego), подпоручика, поручика, майора, вице-бригадира, я, черезъ 20 лет службы, достиг с трудом бригадира, так как состояние мое было незначительно, а чины, по обычаю того времени, в Польше покупались; да к тому же магнаты путем интриг забирали должности у людей способных и заслуженных.

    Первый мой искус относится к тому времени, когда польские войска стали против турок на границе, у Днестра, пока московские силы, сначала под начальством Румянцева, а позднее — Потемкина, не перешли Днестра.

    Когда Россия занялась войною с Турциею, польский народ начал думать о себе и назначил собрать 100,000 войска. До этой цифры уже немного не доставало. Добровольцев же было вдвое более. Весь народ был готов к жертвам. Шляхта и низшие классы жертвовали достоянием и жизнью. Впрочем, были и такие, которые умышленно срывали сеймы, занимали их пустяками, в роде рассуждения о евреях, для того, чтобы спасительные проекты конституционного сейма — собирания народных войск — не могли осуществиться.

    Такое бесчиние продолжалось четыре года.

    Между тем Россия поспешила окончить войну с турками и в 1792 году вступила в пределы Речи Посполитой Польской.

    К русским присоединились наши изменники.

    Они терзали и жгли страну, хватали простой люд, а обывателей связывали и лишали свободы. Спаслись только те, которые были с ними заодно.

    Препятствовать неприятелю при переходе границы не приказано, а даже велено оставить ему запасные магазины. Оттуда, где позиция для нас была выгодна, приказано было ретироваться, а где — наоборот, там мы должны были драться. Таким образом, голодные наши войска отступили почти внутрь страны.

    Начальниками их в то время были: принц Виртембергский, Забелло и ІОдицкий.

    Открылся Тарговицкий сейм. Начали на этом сейме плутовать и гражданские и военные чины: одни объявляли себя самовластными и забирали войсковую казну, а другие — сторонники Москвы, стараясь лишить страну последних сил, приказывали уменьшить войска в остальной части Польши. Некоторые из военных, что не служа получали чины, неоднократно продавали их: сначала в своих корпусах, а потом в Вильне, в заключение же ходатайствовали о вознаграждении их за службу. Продавались и гражданские должности после преданных отечеству людей, которых изгоняли из края.

    Наконец, край захвачен. С ним вместе пошло в московский плен и несколько десятков тысяч отборного войска, которое позднее должно было присягнуть императрице Екатерине и поступить к ней на службу.

    В числе польского войска, забранного в Россию, находилась и 2-я литовская бригада, в которой числился я, в чине майора. Командиром бригады тогда был Сломинский, человек достаточно опытный в кавалерийской службе. Служил он в саксонском войске и участвовал в Семилетней войне против Фридриха Великого.

    Часто за отсутствием командира мне приходилось начальствовать над целою бригадой. Я пользовался в войске доверием ибо за время 20-ти-летней своей службы — от строевого — ему хорошо был известен мой образ мыслей.

    И вот, в 1794 году, в то время, когда я, в таком несчастном положении и под чужою властью, оплакивал участь своей родины, начал проникать к нашему пленному войску из остальных частей свободной Польши, не смотря на все преграды и военный кордон, голос, поднимающегося из-под развалин и взывающего о спасении, отечества. Этот голос нашел отклик в моем сердце. Я прошел со своею бригадою из-под Киева напролом более 100 миль страною, уже занятою иноземным войском. За мною, через несколько дней, двинулся с бригадою генерал Вышковский, бросив своего начальника. Позднее генерал Лазинский вступил, через Волощизну, в Галицию, но, не найдя там австрийских войск, отдохнув несколько времени, направился к Варшаве и соединился с народным ополчением. Из глубины Украйны шло за мною, по моим следам, около 3,000 кавалерии. Они тоже побросали своих командиров, о чем я не знал. К несчастью, их разбили при реке Случе. Только не большая часть ушла, догнала меня и присоединилась. Пробившись через столько иноземных войск, я соединился с выбранным польским народом главнокомандующим Косцюшко. Косцюшко воротился по призыву пришедшей в движение отчизны из Америки. Там он, воюя, под начальством Вашингтона, против тиранов англичан за свободу, уже имел часть земли (из которой мог бы извлекать для себя пользу) и жил спокойно, однако же вернулся исполнить свой священный долг. Под Дубенкою, с пятью тысячами поляков, он дал сражение начальнику восемнадцатитысячного русского войска, Коховскому.

    Отбывая под начальством Костюшко священную обязанность защитника своей родины, я, раненый в кровопролитной битве при Мацейовицах, попался в плен и сделался печальным узником дикой и безлюдной Нижней Камчатки.

    Столько существует подробных описаний этой несчастной, Мацейовицкой битвы!.. Однако я передам свои суждения, хотя, быть может, они и не будут согласны с прочими.

    Когда мы приблизились к Ферзену, переправы которого не успел удержать генерал Понинский, Ферзен в продолжение трех дней не мог ни двинуться, ни соединиться со стороны Бреста с Суворовым. Мы спешили встретить его в Видлах, между Вислою и Вепржем. Желательно было знать о силе неприятеля, и это желание наше исполнилось. За два дня до несчастной битвы, офицер, посланный мною с командою, к неприятельскому обозу захватил майора генерального штаба с 20-ю пленными. От него мы получили подробные сведения о численности неприятеля. Я узнал, что неприятель имел 16,000 человек и 60 орудий большого калибра. Между тем у нас было не более 7,000, одно большое орудие и 20 меньших. Мы пошли на неприятеля, а Понинский стоявший за несколько миль, с 5,000 отборного войска и несколькими десятками пушек, получил приказ следовать на другой день за нашим обозом, где он имел назначенное место на левом фланге, в том именно пункте, через который после успел прорваться к нам московский генерал Денисов. Мы поздно приблизились к неприятелю, рассеяли его авангард и атаковали самый обоз. Темная ночь не позволила рассмотреть расположение местности. Подождали дня и отправили снова курьера к Понинскому с приказом.

    Вечером накануне битвы неприятель узнал от наших пленных офицеров о наших намерениях, что он будет атакован, когда придет вспомогательное войско Понинского. Были употреблены последние усилия не дать нам возможности подкрепиться Неприятель предупредил наши намерения. В ту же самую ночь он пытался прервать пути для сношений с генералом Понинским. Хотя последний имел уже два приказа: первый — прийти на утро и соединиться, а вторичный — двигаться как можно скорее, тем не менее не шел ближайшею дорогою, по нашим следам. По причине опустошенной голодом местности он сделал лишних две мили и на помощь не прибыл. В эту же ночь неприятель, в числе 4,000, под начальством генерала Денисова, начал переправляться в направлении нашего левого фланга. Мы были уверены, что, благодаря трясине и непроходимому болоту, неприятель не будет в состоянии пройти этим местом, но слепая субординация и азарт чего не в состоянии сделать! Москали клали фашины, разные деревья, даже потопили свои вещи и три пушки. Перед рассветом началась атака с двух сторон. Сначала напал со стороны левого фланга Денисов. Но, будучи отбит, приблизился к главным силам и стал против генерала Косцюшко. Оба войска стали почти на шаг от ружейного, карабинного и картечного огня. Последний продолжался с обеих сторон без перерыва в течение шести часов. Три раза мы отражали штыками неприятеля. Но он вдвое превосходил нас численностью в людях и орудиях. Результаты были для нас печальны, ибо все легло жертвою на поле битвы.

    Наперед был сломан правый фланг, и взяты в плен генералы Сераковский, Каминский и Княжевич. Главнокомандующий Косцюшко удалился на левый фланг. Там и я, с частью бригады, пошел на пролом. Но, встреченный свежею кавалерией, потерпел поражение и, получив четыре раны, был взят в плен вместе с Косцюшко. Тогда же были взяты генералы Фишер (Тіrzer) и Юлиан Немцевич, последний, раненый, отправлен с Косцюшко в Петербург.

    Сделаю несколько своих замечаний касательно причин нашего поражения под Мацейовицами:

    во-первых, неприятель был в два раза сильнее нас; во-вторых, он предупредил нашу атаку, не дозволив нам дождаться дня для перемены позиции;

    в-третьих, не дал нам соединиться с вспомогательным войском и

    в-четвертых, мы пришли на позицию ночью и не могли обеспечить местности достаточно сильным караулом.

    Если бы Денисов не направился на левый фланг, что было началом проигранной битвы, мы могли бы ретироваться к вспомогательному войску и тогда бы выиграли сражение, так как после несчастной битвы выяснилось, что неприятель имел только по одному заряду; патронов так много было расстреляно, что дело кончилось на одних штыках.

                                                                               II.

                                                                            Плен.

    Печальное положение раненых и пленных. — Мародеры. — В Киеве, в заключении. — Оборотливый караульный офицер. — Отправление в ссылку. Кибитка. — «Секретный арестант». — От Киева до Смоленска. — В Смоленском остроге. — Тюремный караул. — Строгости. — Тревожное состояние. — Бессердечный комендант. — Суд. — Допросы. — Перевод в другое помещение. — Болезнь. — Новое перемещение. — Развлечение. — Плутовки монашенки. — Верный камердинер. — Ссылка в Камчатку.

    С поля битвы меня отвезли с несколькими ранеными.

    Начальниками над пленными в то время были генерал Хрущов и бригадир Багреев.

    Утренники стояли холодные. В одежде ощущался недостаток, так как мы были обобраны до наготы.

    Мародеры ничего не оставили: забирали стада скота, серебро, медь и все, что только находили. В очень многих местностях барыни, переодетые по-мужицки, проживали в своих селах в среде крепостных. Во многих имениях мучили комиссаров и управителей, оставленных господами, чтобы указали, где находится спрятанное добро.

    Напоследок сжалились и дали раненым и здоровым грязные и мокрые кожи захваченного и убитого скота, коих имели целые груды.

    Привезли меня в бывший польский город Киев, вместе с тремя нашими генералами, которые были взяты в той же битв: Сераковским, Княжевичем и Каминским. Когда меня везли через Киев, видел я своих солдат на общественных работах, видел многих почтенных дворян, очень много награбленных вещей, лежащих в кучах, оружие, пушки и массу военных снарядов. Пусть каждый чувствительный человек сообразит, что это было за ужасное для меня зрелище! Спутники мои тотчас по прибытии в Киев были освобождены, как пленные, взятые в остававшейся еще Польше. Меня же причислили к подданным и признали бунтовщиком, вышедшим с войском из их страны.

    Я тотчас был отделен от своих товарищей и посажен под строгий караул в старом и сыром здании. Меня лишили всякого сообщества, и даже караул не хотел ни разговаривать, ни отвечать. В таком положении держали меня несколько дней.

    Городской гарнизонный офицер, который имел за мною надзор, привел свою жену, чтобы я купил у нее собственной работы капюшон, и я, чтобы расположить его к себе, вынужден был отдать несколько последних рублей. Но и это нисколько не помогло.

    На шестой день, ночью, я был разбужен и посажен в кибитку. Она походила на сундук. Снаружи обита кожами, а внутри железными листами. Только с боку было окошечко для подачи воды или пищи, да на дне другая дира для спуска (dlа spadu). Сиденья в сундуке никакого не было. А так как раны мои еще не зажили, то дали мне мешок с соломою. На меня наложен был титул секретного арестанта. Один номер без имени. Такой арестант у них — величайший преступник. С ним никто, под самым страшным наказанием, не может не только разговаривать, но даже и знать, как он называется и за что взят.

    Из Киева до Смоленска меня везли семеро суток, днем и ночью. Везде при перемене, почтовых лошадей сбегался народ, желая узнать: что такое заперто в сундуке-кибитке, на верхушке которой сидели двое вооруженных солдат.

    На шестой день я услышал стук по мостовой.

    Это был Смоленск.

    Смоленск (ах, содрогаюсь от воспоминания!) был могилою для наших соотечественников. Здесь погибло столько тысяч честных поляков! Одни погибли от лишений, другие от сырых темничных стен, наконец, третьи, чтобы избежать всего этого, нарочно сами себя губили [* Пересылали в Смоленск до 3.000 или более пленных польских солдат: несчастных нагих босых. Половина их погибла на пути от страшных морозов. Из оставшихся часть была отослана на корабли, а несколько сот умерло в одну ночь: запертые в новые, только что натопленные помещения, они почти все смертельно угорели; остались очень немногие. Авт.].

    Высаженный ночью, у какой-то огромной и старой стены, я услышал звук оружия и увидел толпу солдат, затем меня провели длинным и узким коридором и поместили в узенькой камере, освещенной закопченною лампою, под караулом из нескольких солдат. Там были два окна с железными решетками, забитые досками, чтобы нигде не мог проникать дневной свет. Надо было догадываться — ночь или день. На подобный вопрос сторож мне не отвечал. Только потом я отличал день от ночи, когда мне приносили есть. Кушанье мне давали: два блюда на обед и одно на ужин. Не давали мне ни вилок, ни ножа и повсюду из стен вытащили гвозди, чтобы я не лишил себя жизни. В камере, как я сказал, висела казенная лампа. Она должна была гореть целую ночь. Раз как-то я сделал на нее экран из платка и за это был обвинен негодным унтер-офицером, будто бы из ненависти закрываюсь от караула. На следующую ночь, смотрю, на моих ногах сидит солдат. Вскакиваю и спрашиваю:

    — Чего ты тут сидишь?

    Отвечает, что ему приказано день и ночь на меня смотреть, так как я их не люблю.

    Ежедневно караул объявлял мне, хотя я о том не спрашивал совсем, что в тот день сколько-то поляков засекли, а столько-то повесили. Хотя это была и не правда, но приказано было нарочно мне так говорить. Как бы то ни было, в голове роились тысячи мыслей. Неизвестность пугала. Когда все стихло, я не мог спать, слыша, как мне сдавалось, за другими стенами, обок меня, какие-то удары, пытки и бряцание кандалами. Ужас нападал на меня как бы и мне не попасть туда. К счастью, я узнал, что это были уголовные преступники, и что исправительный дом тут помещается вместе.

    В начале второй недели явился ко мне в тюрьму комендант который имел надзор за всеми пленниками. Это был родовитый москаль, но вместе с тем не человек, а тигр или какой другой хищный зверь. Он сам еще увеличивал лишения и несчастия бедных заключенных поляков. И вот этот-то достопочтенный господин берет меня в свой экипаж и везет; куда — не знаю, думал — на смерть. Долгое время я не видел света, поэтому все представлялось мне теперь странным. Казалось, что весь город кружится, а также и я с экипажем. Он обвез меня по многим улицам несколько раз и, наконец, остановился перед высоким и великолепными зданием, сказав, что это дворец императрицы и что он привез меня сюда для развлечения.

    Когда он ввел меня в одну большую залу, я тут понял что это было судебное место. Мне велели подойти. А так как я еще был болен — раны мои не зажили, то приказано дать мне стул и предложено сесть. Спросили прежде всего о происхождении, вероисповедании, летах и вообще обо всей жизни. К счастью, я был предостережен капитаном малороссом, который вез меня из Киева в Смоленск. Он научил меня, чтобы, не смотря на все их угрозы и старание сбить, держаться одного.

    — Присягал ли? — спросили меня.

    Отвечал, что в продолжение своей двадцатилетней службы я присягал несколько раз и не понимаю, чего они хотят.

    Снова спросили:

    — Какая была последняя присяга?

    Я еще не понял, — отвечал, что последняя была самая важная: отстаивать и защищать свою отчизну до последней капли крови.

    — Не о том спрашиваем, — сказали они, — а монархине нашей присягал?

    Отвечал, что силою принужден был к этому.

    — А разве это ничего не значит?

    — Любовь к своему отечеству заставила меня забыть об этом, — отвечал я.

    Этим они были возмущены и встали со своих мест, а меня приказали тотчас же отвести в тюрьму.

    На третий день я вторично предстал перед тем же самым судом, и мне были предложены новые вопросы:

    Кто мне сообщил о революции, и кто из жителей занятого края был со мною в заговоре, а также кто мне помогал и кто о том знал?

    Отвечал, по обыкновению, как честный человек. Пусть предложат мне величайшие награды и тысячи казней, — я человек честный и не могу компрометировать невинных; никто из жителей ничего не знал, и ни один из них мне помощи не давал, ибо я был мало еще им известен; в этот край я пришел с бригадою из литовской провинции, но любовь к отчизне, тоска и ревность указали мне путь. Я с чувством обратился к председательствующему: я честный офицер, взятый на поле битвы, раненый, между тем со мною обращаются так варварски.

    И кончился мой допрос.

    Мне велели самому описать весь ход дела.

    Тогда же перевели меня из прежней тюрьмы в огромную залу, в коей было 40 больших окон и 4 печи. В этой зале в течение нескольких лет собиралось дворянство на выборы или сеймики. Холодно было до невозможности. Тридцати медных копеек в сутки должно было хватить и на прожитие, и на одежду, и на топливо. Своему караулу я велел класть в печь по три небольших полена, и как только нагревалось несколько кирпичей, влезал в печку. Устройство печей здесь таково, что отверстие для топки у них по середине.

    Наконец, от холода, голода и лишений я так опасно заболел, что не надеялся остаться в живых. Просил через коменданта об исповеди, ибо в этом городе была католическая каплица и бернардин, содержавшийся некоторыми, взятыми в плен прежде, поляками. Не позволили мне видеть ксендза, боясь, очевидно, чтобы я на исповеди не открыл каких либо секретов или чтобы не имел какого либо совещания. Доходило уже до того, что должен был без исповеди умирать, но Провидение спасло, хотя к худу для меня, чтобы перенести столько последующих ужасных испытаний...

    Через несколько дней сжалились надо мною. Увидев, что уже от одного холода можно было умереть, перевели меня из этой огромной залы в какой-то старый каменный домик за железной решеткой. Там уже было теплее.

    В этой третьей тюрьме ко мне был приставлен унтер-офицер с четырьмя нижними чинами. Караул этот переменялся каждые шесть дней. Ежели, на мое счастье, был какой-нибудь добрый унтер-офицер, то хотя мне и нельзя было разговаривать с ними и им также со мною, за то, по временам, можно было смотреть через решетку. Надо было только дать часть отпускаемых мне па прожитие денег. Да и то они заклинали меня, чтобы как-нибудь я не проговорился об этом коменданту, который посещал меня раз в неделю.

    Из моего окна был вид на кладбище. Часто развлекали меня похороны и пение попов. Было и другое зрелище. Нередко я видал, как в монастыре черницы или монахини спускали из своих окон лестницы, чтобы выйти из монастырской ограды, — одна другой помогала. Об этих набожных монахинях много я слышал рассказов из разговоров моей стражи.

    Во время моей болезни, когда доктор объявил, что я не стану жить, навестил меня комендант и в виде утешения сообщил мне, что есть тут мой камердинер Шмигельский. Он находился уже в Смоленске три месяца, а я не знал ничего. Этот честный человек, после Мацейовицкой битвы, взяв у генерала Суворова паспорт, с 400 дукатов в кармане, ездил по Москве и разным крепостям, разыскивая меня, так как из чувства расположения хотел находиться при мне. Комендант прислал его ко мне, отобрав у него деньги, ибо арестант, по их мнению, не должен иметь денег. Из этих-то денег мой верный камердинер израсходовал на поездку до ста дукатов. Оставалось еще триста. Из них комендант прибавлял по несколько рублей к моему арестантскому жалованью. Таким образом, я стал иметь большие удобства, более теплое помещение и лекарства, ибо имел уже чем заплатить.

    На четвертый месяц моего пребывания в Смоленске пришел приказ Екатерины всех пленных поляков развести по разным местам. Относительно же меня был особый указ: отнять мое имя, а вместо того дать тюремный номер, отделить меня от всего человеческого общества до дальнейшего повеления и отправить в Нижнюю Камчатку.

    Тогда разлучили меня с моим Шмигельским, и что с ним сделалось или делается, до сего времени не имею известий.

                                                                              III.

                                                         Путешествие до Иркутска.

    От Смоленска до Москвы и от Москвы до Казани. — Остановка в Казани. — Описание города. — Путь от Казани до Тобольска. —  Селения. — Ссыльные. — Прежде полковница, а после кузнечиха.— Татары, чуваши, черемисы, вотяки и остяки. — Их религия, язык, обычаи, одежда и занятия. — Между Тобольском и Иркутском. — Пересыльные арестанты. — Разбои. — Болезнь. — Киргизы. — Нижнеудинцы. — Ночлег с приключением. — Мошенник конвойный офицер. — Воры судьи. — Киренск. — Стихи княгини Меншиковой. — Разговорчивый хозяин. — Якуты. — Иркутск. — Квартира в доме купца. — Гуманный комендант и добрый доктор.

    Опять ночью меня разбудили и снова посадили в кибитку и повезли к месту назначения. Конвоировали меня офицер с унтер-офицером и четырьмя солдатами. Со мною село несколько вооруженных солдат. Ни один из них не говорил ни слова со мною. Везли безостановочно пять дней и ночей. На шестой день мы ночевали на станции, но ни я никого, ни меня никто не видел.

    Мне хотелось знать, куда меня везут. Однажды, при перемене лошадей, когда все отошли от повозки за конями и за покупками, остался при мне только один старичок солдат. Начал я его просить и дал несколько пятаков, чтобы он сказал, куда меня везут. Он долго раздумывался и с боязнью и страхом сказал, что знает только, что они назначены до Иркутска.

    Я уже стал более спокоен, полагая, что в Иркутске конец моим страданиям, в чем, как после оказалось, жестоко ошибся.

    На десятый день по выезде из Смоленска мы остановились в столичном граде Москве. Постоянно человек был как-то не уверен: лишь только привозили в какой либо город, так и казалось что вот уже казнят, ибо у них так делается, что пленных и преступников рассылают по разным местностям и там подвергают смертной казни. В Москве я оставался слишком два дня, но города не видел. Меня постоянно помещали в каком-то отдаленном закоулке.

    На третий день, по обычаю, был закупорен в кибитке. Офицер и его подначальные были постоянно пьяны и никакой учтивости ни даже человеколюбия не оказывали мне.

    Из Москвы меня отвезли в Казань. В этом городе мы пробыли несколько дней.

    Приезжая в каждый город, мы останавливались всегда перед полицейским домом. Повсюду, пока мне не было отведено место для ночлега или еды, народ собирался толпами. Такие остановки делали не ради меня, а ради конвоя, который не в состоянии был перенести тяжелой дороги. По требованию сопровождавшего меня офицера давали на ночь до города караулы. На пути от Смоленска до Иркутска из моей стражи погибло трое солдат. Обыкновенно они ломали себе руки или ноги, падая с верхушки моей кибитки, когда пьяные летели с гор. Часто, когда кони очень разбегались, казалось, что кибитка опрокидывалась, и лошади тащат ее в таком положении с четверть мили. И тогда я, запертый в ней, колотился, как селедка в бочке. Одно только меня спасало, что я был обложен мешками, сечкой и соломой.

    В Казани мне дали довольно хорошее помещение в одном большом каменном доме. В первый день не обратили внимания на то, что мое окно, во втором этаже, выходило на улицу. Я воспользовался этим и, увидев нескольких знакомых офицеров поляков, разговаривал с ними и узнал о многих делах. Но когда, на мое несчастие, подстерегли, — немедленно приказали заколотить окошко наглухо.

    Город Казань, некогда татарское азиатское царство, был покорен царем Иваном Васильевичем; позднее его разрушил Пугачев. И доселе еще существуют следы развалин стен и валы. В самом городе живут: русские, татары, черкесы, вотяки, зыряне (syryаnіе) и монголы (mоng1оwіе). Казань расположена на реке Казанке (nаd r. Kаzаną) и большой реке Волге, впадающей в Каспийское море, и считается после Петербурга и Москвы третьим городом. В Казани много домов в европейском вкусе, порядочных лавок и несколько тысяч купцов. В городе находится образ Божией Матери, по-русски его называют Казанская Пресвятая Дева. Люди из очень отдаленных стран приходят на праздники и много приносят для города прибыли.

    Из Казани до Тобольска везли меня тем же способом т. е. без всякой снисходительности, удобств и человечности. В продолжение этого пути проезжал я через разные несчастные местечки и колонии, населенные ссыльными; повсюду встречал клейменных и безносых людей. Почти на каждом перегоне можно было видеть таких уродов. Впрочем, около Казани попадались, по местам, обширные и богатые колонии, заселенные давно уже сосланными на поселение. Из ссыльных очень многих берут в казацкие полки и дают им название казаков или донских или черноморских, так как на Дону и в казацких провинциях не хватает самых казаков. Хозяйничают и обрабатывают землю едва ли не одни женщины, — мужчин почти нет, — всех забирают в солдаты. На одном ночлеге какая-то женщина принесла есть для стражи. Офицер заметил, что у нее лицо не простонародное, и спросил, кто она. Она ответила, что когда-то была полковница, а теперь кузнечиха, что сослана, а за что, того не хотела сказать. По той же самой дороге, в разных селениях и на станциях мы  находили очень много поляков, которые оставались еще от времен Барской конфедерации, и из них образовались многочисленные колонии.

    Несколько десятков поколений татар и других народов — чувашей, черемисов, вотяков и остяков, поселились около Казани и по дороге к Тобольску.

    Вокруг Казани можно считать, по меньшей мере, до двухсот тысяч татар. Они возделывают землю и платят весьма большие подати, частью деньгами, частью мехами. В этой стороне мало еще зверей, и они не настолько прекрасны, как в отдаленных странах Сибири. Тут нет еще соболей, а есть лишь много белок, рысей, куниц, бобров и медведей.

    В убранстве татары приближаются к туркам: женщины ходят в чалмах и носят богатые материи, которые покупают у бухарцев. Одеваются они прекрасно и богато, но мужья запирают их, и только иногда случайно можно их видеть. В домах у них величайшая опрятность. Два яруса лавок выстланы коврами. Сидят положивши ноги накрест. В каждом почти доме подле печей вделаны котлы. В них они ошпаривают голубей и готовят вкуснейшие кушанья.

    Когда холостой мужчина задумает взять девушку себе в жены, посылает к ней коня. Она отсылает его обратно и, если вплетет ему в гриву ленту, значит отдает свою руку. В дальнейших же церемониях этого обряда они подражают жидам: каждый из участников веселья должен съесть целую курицу, а живую перебросить через головы молодых, чтобы летали; делают и другие подобные чудачества.

    Чуваши в большинстве обычаев также следуют туркам: имеют свои мечети без колоколов, молятся на луну и строго хранят свои праздники. Богатство их заключается в больших стадах лошадей, рогатого скота и овец; все фабрики разнообразных материй у них свои, ни от кого ничего не покупают. Женщины убираются так же, как мужчины, различаются только серьгами, которые носят в ушах, особенной величины, серебряные, в форме полумесяца, а на груди, отлитые из серебра изображения солнца.

    Черемисы похожи на чуваш и сходятся с ними почти во всех обрядах.

    Черемисские женщины очень ловки, смело ездят на лошадях, стреляют из луков, играют на инструментах, которые делают сами, на манер нашей гитары, со струнами из конских волос. Девушки у них носят плетеную косу из конских волос почти до самой земли; на конце косы привязывают разные звонки, а по середине серебряные монеты, разделяющие пряди.

    Вотяки отличаются особенным способом обработки земли. Одежда у мужчин и женщин совершенно не одинаковая. Мужчины совсем не щеголи: верхняя одежда у них из разного зверя, собак и конской кожи. Женщины носят шапки вышиною около локтя, похожие на гренадерские, из богатых материй, украшенные разными бахромами; все белье трудолюбиво вышито гарусом; верхние платья — по большей части из бухарских материй.

    Остяки почти во всем похожи на предыдущих. Религии все языческой; разница только в языке. Занимаются отчасти земледелием, отчасти охотой; зверя бьют из луков, ибо другого оружия им нельзя иметь.

    Все указанные мною племена, за исключением татар, не очень многочисленны: они едва населяют несколько сот селений, разбросанных по лесам. Платят подушную подать и выставляют в небольшом количестве рекрутов.

    От Казани до Тобольска считают свыше 300 европейских миль. Только на одной проезжей дороге в Иркутск, проложенной Петром Великим через эти дикие и темные леса, попадаются и то очень редко местечки, поселения и отдельные жилища с ссыльными, для содержания почты в дальнюю Сибирь.

    Значительнейшие из поселений: Ишимск, Краснослобода, Тюмень (Тumen), Тара и Туринск. Почта здесь очень дешева: стоит одну копейку на версту, а в миле считается 7 верст; на обратный же путь из Сибири до Москвы плата взимается вдвое.

    На проездном тракте, при большой реке Каме, живут бухарцы, калмыки и цыгане.

    На этой дороге я видел много развалин огромных стен и камня, встретил до двух тысяч поляков, которых гнали к Черному морю на корабли.

    Привезли меня в Тобольск. Здесь я оставался два дня, а потом был отправлен далее в Иркутск.

    На пути встречал по несколько сот людей обоего пола, прогоняемых в ссылку в Иркутск, при очень небольшой страже. Пересылают их из одного селения в другое, и едва лишь в конце третьего года они прибывают из Европы в Иркутск. Убежать там, где нет по сторонам дороги селений, не может ни один, а если бы кто либо захотел скрыться в лесу, его съели бы звери. На половине дороги до Иркутска невольников разделяют: одних отдают в рудники, других поселяют на пустых местах, а третьих сдают на заводы в Минусинск, Барнаул и Екатеринбург. В этих трех местах чеканят медные деньги с изображением двух соболей. Медь из Сибири не выпускают, ибо в ней заключаются частицы золота, и поэтому на границе осматривают.

    Иногда между арестантами устраиваются браки посредством метания жребия. Венчает капитан-исправник, пока через несколько лет как-нибудь не утвердит этого брака поп. Церкви очень редки. Священники в Сибири, ежели имеют сыновей, отправляют их для посвящения в Тобольск или Иркутск. Таким образом со времен Петра Великого население колоний умножилось. Отцы этих колонистов были без ушей и носов, настоящее же поколение здорово, так что их берут в рекруты в сибирские команды.

    Проезжая через пустыни, брали конвой. На тракте к Кяхте, к китайским границам, часто нападают на купеческие караваны, идущие в Москву. Этим промышляют разбойники, беглые из рудников и заводов. Они соединяются с разными дикими ордами. Летом и зимою живут в глухих и недоступных лесах. Желал я тогда, чтобы разбойники напали и отняли меня. Но мой офицер учтиво передал мне, что на случай нападения у него есть секретный приказ: меня первого убить... После я уже не хотел, чтобы это случилось...

    Дорогою я опасно заболел и поэтому просил офицера остановиться на несколько дней. На это он ответил мне, что видит и входит в настоящее мое положение, но имеет приказ нигде не останавливаться и даже в случае моей смерти должен довезти мое тело до назначенного места. Нечего было делать. Вложили меня в кибитку и больного повезли дальше в город Нижнеудинск.

    В окрестностях Нижнеудинска обитают народы тунгусы и киргизы. Они имеют большие стада северных оленей и приезжают на них часто в этот город. Летом и зимою живут в лесах между горами. Устраивают из мехов шатры; по средине разводят огонь, около которого греются, а вверху шатра находится отверстие, через которое выходит наружу дым. Коль скоро выпасут одно место, т. е. олени истребят белый мох, а они перебьют по близости всех зверей, забирают детей, свое имущество, шатры и целым табором переносятся дальше. Все это перевозят на оленях, которые на столько смышлены, что, проходя через густые леса, не поцарапают о деревья детей, которых привязывают к ним.

    В самом городе Удинске живут по преимуществу ссыльные, люди в настоящее время очень богатые, так как занимаются обработкою земли и торговлею.

    Ближе к Иркутску я миновал много селений, в коих нашел поляков, пруссаков и шведов. Взятые в плен в давней войне со шведами и пруссаками, они не были освобождены, но показаны умершими; теперь это значительные поселения, занимающиеся хлебопашеством.

    Находясь, в пятистах верстах от Иркутска, мы остановились на двухдневный отдых. Селение оказалось довольно значительным; тут же находился низший суд. Солдаты были измучены и искалечены вследствие того, что опрокинулась кибитка. По требованию конвойного офицера дали стражу. Здесь соединились под командою моего офицера, для пересылки в Иркутск, доминиканский приор Раковский, Городенский из Минска и Ян Зенкович с двумя ошмянскими шляхтичами в полотняных жупанах. Они были совершенно невинны и занимались земледелием, но так как носили имена двух наших магнатов в Смоленске, которые откупились, то их и взяли вместо них.

    В последнюю ночь остановки, когда почтовые лошади стояли уже готовыми перед домом, а местная стража, солдаты и мы еще крепко спали, наш конвойный офицер, встав, украдкою погасил огонь, который регулярно горел целую ночь, везде, где только мы ночевали. Утром встаю и смотрю: вскакивает наш офицер, делаются с ним как бы конвульсии, жмется, ищет чего-то на кровати и, наконец, говорит, что у него украли бумажник, в котором были все наши деньги (ибо арестантам не позволяется держать их при себе); кроме того, он имел очень много казенных, сумм: на почту до Иркутска на 22 лошади, жалованье на всю команду на 6 месяцев и на обратный путь для себя от Иркутска до Смоленска. После я узнал, что украл он сам, вышел ночью и положил под камень около перевоза, где мы должны были переезжать. Привел он в наше помещение низший суд и предложил осмотреть себя, нас всех и наши вещи. Низший суд ничего не нашел, только один из их благородий украл у кссндза-приора часы. После того офицер немедленно послал в Иркутск курьера с донесением о случившемся, что везет весьма важных и секретных арестантов, что они ночуют в селении, в котором живут одни воры и разбойники, что при их же карауле он был обокраден и не имеет на что везти арестантов далее. При этом он собрал несколько свидетельств от проживающих там некоторых мелких купцов, что в этом селении было уже несколько таких случаев с другими. Курьер воротился с деньгами и приказанием ехать скорее.

    В нескольких десятках миль не доезжая Иркутска, на самом тракте расположена колония Киринга [* То-есть город Киренск. Г. В.], заселенная несколькими десятками ссыльных. Отвели нам квартиру, — домъ довольно большой и удобный; окна были из того довольно прозрачнаго камня, который рвется листами [* Автор говорить о слюде. Г. В.], на нем пишут кремнем или гвоздем, какъ на пергаменте.

    Когда конвойный офицер повеселел, а с ним и весь караул, стал я присматриваться к окну и заметил несколько написанных по-русски стихов. Они принадлежали княгине Меншиковой. Когда ее с мужем [* Вероятно, автор хотел сказать с отцом. Г. В.] везли в ссылку, они останавливались в этом доме на некоторое время. Выплакавши с горя глаза, она не доехала до Березова (do Berczowych ostrowów), умерла на дороге и там погребена [* Автор, очевидно, смешивает Меншиковых — дочь и мать. Последняя, действительно, ослепла и умерла с горя, не доезжая Казани, старшая же дочь князя Александра Даниловича скончалась уже в Березове. Г. В.]. Когда я читал на окне стихи, вошел очень старый человек, лет 80; он в молодости, в чине офицера, был сослан в это селение. Как только вошел, заявил, что он хозяин, и что дом его назначен для отдыха несчастных; занимал меня два часа, много рассказал мне приключений, так что мой офицер не выспался. Старичка этого я более не видел.

    Подле селения течет большая река Киренга, по течению которой обитает очень много якутов.

    Численность их определяют в несколько десятков тысяч.

    Работают они в поле по большей части нагие, только спереди носят ременные фартуки. Обсядут их большие мухи, оводы, комары, пауки — они ничего не чувствуют вследствие грубости кожи, через которую боль не проникает. Люди эти — карлики, косолапые, глаза большие, лица широкие и черноватого цвета, волосы черные и грубые, как у коня. Они необыкновенно сильны, ездят молодецки на конях, метко стреляют из луков и отличаются пылкостью. Женщины одеваются весьма красиво, носят платья из шкур, раскрашивают их красками и трудолюбиво расшивают различными травами, волосами коней и зверей, ездят на конях, стреляют из луков, молодцеваты на вид и легко переносят холод, а там так холодно, как ни в одной части Сибири. Владеют они большими стадами лошадей и скота; лошадей никогда не подковывают, а между тем те на страшных льдах и горах так держатся, как бы были подкованы наостро.

    На пятый месяц мы приехали в Иркутск. Перед ним протекает большая река Ангара. Она выходит из очень высоких гор, в Китае. Говорят, что такой быстрой нет в целой Европе. На ней более мили вверх стоят суда, на коих в мгновение ока перевозят в Иркутск. Город весьма разбросан. В нем считается до 4,000 домов, в том числе несколько десятков каменных китайской, татарской и русской архитектуры и несколько церквей.

    Когда мы приехали, встретил нас на берегу комендант. Нас разъединили, и я своих компаньонов с этих пор уже больше не видел. Меня взяли под новый караул и поместили в доме одного купца. Дом был на половину почти необитаем. Зала прекрасно меблирована; несколько десятков превосходнейших китайских деревьев, из коих некоторые касались почти самого потолка, стояли в горшках. Словом, помещение то было бы для меня раем, если бы я был здоров, свободен и не тревожился ожиданием, что вот-вот решится моя судьба.

    Комендант города, человек очень гуманный, прислал мне есть со своего стола. Вилок и ножей не было, дали только одну ложку; арестантам нигде ни вилок, ни ножей не полагается.

    На утро посетил меня местный доктор, человек очень учтивый. Он недавно вышел из Петербургской академии, женился в этом городе на дочери первейшего купца, который получил чин, соответствующий полковнику, и крест за открытие на океане многих островов [* Не Григорий ли Иванович Шелехов был этот купец? Г. В.]. Он надавал мне на дорогу очень много лекарств, предостерегая, чтобы я их берег, ибо там далее уже ни докторов, ни лекарств не знают. Затем спросил, что я привык пить утром. Ответил, что прежде пил кофе, а теперь даже и забыл о том. При самом отъезде он дал мне большой и крепко завязанный мешок, говоря, что в нем травы, которые он советовал употреблять каждый день, сколько захочется. Когда я развязал его дорогою, то нашел, вместо трав, несколько фунтов сырого тертого кофе и большую голову сахару. Кофе и сахар вещи очень дорогие в Иркутске. В момент отъезда пришел комендант. За ним принесли шубу на оленьем меху и вложили в мою кибитку. На высказанное мною по этому случаю удивление — стояла еще не поздняя осень, и было довольно тепло, а мне дают шубу — комендант ответил, что через несколько дней я встречусь с зимою. Слова коменданта оправдались: чем дальше мы подвигались, тем становилось холоднее, и шуба мне весьма пригодилась.

    Перевел и сообщил Г. А. Воробьев.

    (Продолжение в следующей книжке).

    [С. 226-244.]

                                             ЗАПИСКИ БРИГАДИРА ИОСИФА КОПЦЯ*

                          * Продолжение. См. «Историческій Вѣстникъ». т. LХѴІ, стр. 226.

                                                                               IV.

                                                          Дальнейший путь в Охотск.

    Способ сообщения между Иркутском и Охотском. — В Якутске. — Местный комендант. — Встреча с земляками. — На именинах у коменданта. — Подполковник-волокита. — Управление якутским народом. — Переезд в Охотск. — Трудности пути. — Медведи. — Насекомые. — Остановки. — Спутник — вновь назначенный охотский комендант. — Его бестактность. — Христианское кладбище на пути. — Ночлег в урочище. — Медвежье ухо. — Вид океана. — Охотск. — Отношения коменданта. — Прогулки по морскому берегу. — Встреча с купцом-греком. — Прошение на высочайшее имя и письма к землякам. — Закупка продовольствия.

    От Иркутска до реки Лены, несколько десятков миль, меня везли в коляске через дикую орду. Лошадей там уже не было. На Лене я нашел несколько судов, нагруженных товарами иркутских купцов. Купцы сплавляют свои товары и корабельные принадлежности по Лене до Иркутска, а оттуда через леса и горы, на протяжении более трех тысяч верст, перевозят на верховых лошадях в Охотск на корабли. Это обходится им очень дорого, так как много лошадей с грузом погибает от медведей.

    Ближайший город к Охотску на Лене — Якутск.

    Я провел в Якутске часть зимы до весны. Нашел коменданта, знакомого полковника Шлевиры [Штевинг – А. Б.]. Он довольно прославился грабежами в минском воеводстве. Наделавши в Польше много преступлений, сделался напоследок комендантом в Якутске. У него было много прислуги поляков, и они мне передавали по секрету, что он имеет массу разных награбленных предметов: дарохранительниц, чаш, дискосов и прочей костельной утвари. Иногда комендант приглашал меня к себе на обед. Раз я был приглашен к нему на именины. Здесь я неожиданно встретил несколько человек наших поляков, о которых не знал, что находятся в этом городе. Это были стражник литовский Оскиско [* Вероятно, Оскерко. Г. В.], магнат из Волыни Дубражский (Dubrazki), полковник Городенский и подполковник Зенкович. В этой компании можно было развлекаться в продолжение целого бала, но разговаривать о деле надо было с осторожностью. Там и танцевали, но из наших поляков никто не принимал участия в танцах, кроме Зенковича, который волочился за женою коменданта, шведкой. Потом Зенковича уже не принимали у коменданта. Кроме комендантши, достаточно было женщин, жен должностных лиц, ибо в городе находился низший суд.

    Местная администрация состояла из нескольких сот лиц и правила многочисленным и храбрым якутским народом. Последний разделяется между 12-ю князьями, кои имеют по своему происхождению, каждый в своем народе, главенство. Язык их очень богат словами и походит на татарский. Когда они сходятся вместе, без устали говорят о зверях, об охоте и о снах, которые доводится им видеть; также и женщины не более имеют материала для разговоров, как о шаманах [* Шаманы — священники, или прорицатели этих народов. Автор.] и о разных видениях.

    Комендант по временам приглашает к себе якутских родоначальников, под предлогом ознакомления их с каким-нибудь монаршим указом. Приказывает приготовить им есть в нескольких котлах и угощает их; потчует и водкой, которая там очень дорога. Каждый из якутских старшин привозит ему в подарок несколько десятков самых черных соболей, благодаря чему такой бал всякий раз хорошо вознаграждает коменданта.

    Якуты платят подать соболями. В этих местах водятся превосходнейшие соболи, черные лисицы и горностаи. Обыкновенно выбирают из нескольких десятков соболей одного для казны, и при этом-то выборе комендант получает весьма большую для себя прибыль.

    Иркутские купцы приезжают по Лене в Якутск с разными предметами и товарами. Часть зимы они употребляют на приготовление к переезду в Охотск. Покупают за бесценок рогатый скот и режут. Мясо коптят, а в мокрые шкуры завертывают свои товары. Нанимают якутов с несколькими тысячами лошадей. На каждую лошадь кладут тяжести — четыре камня с каждой стороны [* Камень — польская мера = 24 фунтам. Г. В.], а один помещают по середине, и когда все уже бывает приготовлено, берут продовольствия на три месяца. Якуты тоже берут для себя продовольствие: привязывают к лошадям кожаные мешки с молоком, из которого потом делается масло, имеют с собою копченое мясо, а когда его не хватает, едят и конину. Вместо хлеба употребляют род маленького круглого сыра из коры лиственницы, которая очень походит на наши ели. Ободравши с дерева первую кору, вторую берут для еды, сушат ее и мешают с частью ржаной муки. Последнюю получают по очень дорогой цене от русских купцов, проживающих в Якутске.

    Когда с наступлением весны вскрылась Лена, мы начали готовиться в дорогу. Здесь мои товарищи были разделены, и каждый пошел по своему назначению.

    Князь Мышинский [* Мышецкий? Г. В.] был назначен на должность коменданта в Охотск. К его конвою присоединился якутский комендант Шлевиры. Сей последний рекомендовал меня князю, что знает меня хорошо, и просил, чтобы тот со своей стороны оказывал мне расположение, прибавив, что я назначен в Охотск, ибо еще не знал о дальнейшем моем назначении. От казны назначено было для меня и под мои вещи до Охотска четыре лошади. Всего же было лошадей до 4,000 на 21 якута. Наш отряд был весь вооружен луками и стрелами. Прошло две недели, пока вся эта ватага могла переправиться через реку.

    Двинулся этот караван по обыкновению гуськом. Дороги никакой, только страшные горы и ущелья. Впрочем, в конвое было много якутов, которые знали путь. Выли еще признаки дороги по конским костям: ведь уже столько лет ходили транспорты до Охотска, кони падали на дороге или были съедаемы медведями.

    От Якутска до Охотска считают около 3,000 верст. В продолжение целого пути не видно никаких селений, кроме небольшого поселения у перевоза. Реки после самого небольшого дождя внезапно переполняются водою, а потом там, где два или три дня надобно было стоять в ожидании переправы, пока спадет вода, нельзя и ног замочить.

    На каждой горе, после того, как мы туда взбирались, якуты устраивали богослужение и, вырвавши у каждого коня волосы, вешали их на деревьях. На самых высоких горах встречались такие узкие проходы, что едва можно пройти пешком, или в одну лошадь, да при этом страшные пропасти с обеих сторон. У нас были случаи гибели нескольких лошадей с людьми.

    Двигались мы постоянно от утра до вечера без пищи. Останавливались на ночлег всегда или при реке или пастбище для коней. Остерегались только ночевать вблизи медвежьих берлог. Но у нас и без того каждую ночь погибало от медведей несколько лошадей. Останавливаясь ночевать, мы размещались обозом вокруг огня, который раскладывали, чтобы пугать медведей. Каждый доставал свои запасы, и приготовляли есть. У купцов были свои палатки. Купцы носили на лице, по причине необыкновенного множества комаров и других насекомых, сетки из волоса и полотна. Без таких сеток не было возможности отдыхать, иначе рот наполнился бы насекомыми.

    Наиболее мы пробавлялись чаем с ржаными и пшенными сухарями. Был у нас копченый свиной жир и крупа, и мы приготовляли прекраснейший борщ из молодых листьев ревеня, который там в изобилии, но он не круглый, а похож на морковь или пастернак, и не имеет такой крепости, как китайский, его надо употреблять в четыре раза больше.

    Итак, каждый день якуты собирали лошадей, снова укладывались, и мы отправлялись дальше. Вещи, которые оставались после коней, съеденных медведями, укладывались на других лошадей. Мне было невыносимо тяжело совершать это путешествие на деревянном седле, пока я не придумал положить под себя набитый мхом мешок.

    С нами, как я сказал, ехал и Мышинский, назначенный в Охотск комендантом. Он не имел над нашим караваном никакой власти, но, тем не менее, ее себе присвоил. Не привыкши к такому тяжелому путешествию, а равно и к верховой езде, он приказал сделать для себя носилки: одна лошадь шла спереди, а другая сзади. В местах тесных и узких велел пробивать себе дорогу и проявлял власть над этими людьми, кои к тому не привыкли. За ослушание он некоторых порубил саблей и сделал несчастными. Они побросали все — коней и повозки, и разбежались по лесам и горам. Стояли мы на одном месте три дня и ни одного не видели. Некоторые купцы, знающие якутский язык, влезли на деревья, начали их звать по-ихнему и заклинать богами. Те, наконец, послушались. Комендант попросил у них извинения, и мы двинулись в путь.

    При реке Алдане мы встретили прекрасное кладбище, памятники, с разными надписями, христиан, которые умерли в ссылке, или в пути. Еще нашли могилу английского капитана с прекрасным памятником.

    Последний ночлег близ порта мы имели у тунгусов, в очень темном еловом лесу. Место это называлось Медвежье ухо. Ночь была самая беспокойная. Якуты разложили кругом огонь. Раздавался беспрестанный крик. Медведей тут было бесчисленное множество, так что, не смотря на все предосторожности, мы лишились нескольких лошадей. Слышен был и шум моря; в этом поселке купцы очень много заработали на тютюне и цветном бисере, за которых они получали соболей, черных лисиц, горностаев и т. д.

    Отойдя несколько верст, мы увидели безмерное пространство океана. Вид его в первый раз очень поражает. Идя берегом подле самого моря, мы дошли до Охотска.

    Охотск лежит при самом океане, на песке, в клине между морем и большой рекой Охотой, которая во время сильной бури на море переполняется и заливает дома. В городе несколько десятков деревянных домов. Население: факторы иркутских купцов, значительная часть мастеров, разных чиновников и корабельных рабочих; есть также церковь и священник.

    Наш спутник, комендант, которого тамошнее население приветствовало со страхом, как Бога [* Коменданты там — божки, жизнь всех безапелляционно находится в их руках. Автор.], тотчас вступил в должность.

    Утешал я себя, что у него найду человечность и учтивость, которых он мне обещал, но встретил противное.

    Меня поместили в доме одного из матросов и из матросов же назначили ко мне сторожа.

    Несколько раз комендант звал меня к себе. Туда и обратно меня провожал мой сторож.

    Для того чтобы я привык к морскому воздуху, комендант велел часто водить меня гулять к морю. Однажды, сидя на выброшенном дереве и присматриваясь к тысячам животных, я услышал, что кто-то идет по камням ко мне, и увидел довольно пожилого, хорошо одетого, человека. На первых порах мне показалось, что это какое-то существо, вышедшее из моря. Приблизился он ко мне и спросил, из какого я народа происхожу. Ответил, что из несчастного.

    — Вероятно, поляк, — сказал он, — я знаю этот народ и его дела. Я же купец, посланный иркутскою конторой для снаряжения кораблей на океан, и возвращаюсь в Россию. Если есть у тебя семья и приятели, пиши через меня, и я ручаюсь, что твои письма дойдут. Я очень рискую, ибо если бы меня подвергли суду за то, что я разговариваю с арестантом, то был бы сам сослан, но я не обращаю на это внимания и хочу помочь несчастному. По возвращении на свою квартиру, найдешь бумагу, перо, чернила и сургуч. Стража уже мною подкуплена и даже матрос, которого ты имеешь при себе.

    Еще спросил меня, знаю ли я краковских купцов Ласкевичей, с которыми он, как я узнал, родом грек, вел торговлю на Черном море воском. Ответил, что даже нахожусь в большой дружбе. Снова спросил меня, не значился ли я в списке заговорщиков на жизнь государыни, ибо сюда никаких осужденных еще до сих пор не присылали. Отвечал, что не значился, а стал такою жертвою, может быть, потому, что был ревностнее других. Со своей стороны спросил его, не знает ли он о моем дальнейшем назначении. Ответил, что не знает, так как уже материк кончился; впрочем, есть еще на океане полуостров, который называют Камчаткой, он окружен гаванями и крепостцами; может быть, туда буду отправлен. Быть может, по воле Провидения, когда-нибудь и буду освобожден, хотя тут существует обычай выдавать за мертвых. Научил меня, как поступать в дальнейших обстоятельствах. Подарил мне камень тютюну, который здесь в большой цене, камень сухарей и разных безделушек для тамошних народов. Посоветовал мне, если имею при себе какие либо деньги, приобрести разных вещей, ибо деньги, не имеют там никакого хода.

    Поблагодарил я купца за его доброе и чувствительное сердце, написал несколько писем своим знакомым и составил прошение на имя государыни императрицы.

    Вот это прошение.

    «Всепресветлейшая государыня!

    Я заслуживаю твоего сострадания. Происхожу из несчастного народа. Я — поляк, взятый в кровавом бою, покрытый ранами и сосланный в эти дикие и безлюдные страны, где голод, нужда и внутренние печали так меня удручают, что еле-еле не утопят в пропасти бездонной. Живу и питаюсь одной надеждой на сострадание. Воззри лишь оком на эти дикие и мало отличающиеся от зверей народы, и я вернусь к жизни и в сладкой тишине закрою веки. Чем же я, несчастный, виноват, что судьба родила меня поляком, что я от юных лет был отдан в войско своего народа и, служа в течение двадцати лет, научился быть верным родине, от коей получил жизнь, имя, состояние и все, что может иметь счастливый человек, и ужели я так неблагодарен, что по ее призыву не встал бы на ее защиту? Пошел я с народом, пошел дорогою, но в густом тумане, где и самые знающие могут сбиться с пути, и, ища спасения, заливаются горькими слезами. Вот каково мое положение! Вывезенный из отечества и от своих одних, я стал узником ради отчизны, лишился свободы и т. д.»

    Конца не могу припомнить.

    Вручив ему письма и прошение, я простился с ним, а он, пробыв недолго, выехал на тех же самых лошадях в Якутск и Иркутск.

    Выдали мне арестантское жалованье. Накупил на него разных предметов для своего продовольствия: сухарей, копченого сала, которое там чрезмерно дорого, разных круп и для тамошних жителей тютюну и т. п. Но все это было напрасно, ибо подмокло при крушении корабля.

                                                                               V.

                                                                     Морской путь.

    Выход в океан. — Гибель двух шлюпок. — Прилив и отлив. — Экипаж корабля. — Трудности морского плавания. — Похороны на корабле. — Штиль. — Приключение с птицей. — Буря. — Кораблекрушение. — Находчивый матрос. — Бегство по воде к берегу. — На берегу. — В курильской деревне. — Снова в путь. — На подводном камне. — Ужасная ночь. — Пожар на корабле. — Опасность миновала.

    Тем временем купцы окончили погрузку кораблей. Наступило время выхода в океан. Два корабля, назначенные в Новую Голландию и на остров св. Ильи, выходили наперед, раньше нас. Утро было превосходное. Солнце ярко светило, ветер дул со стороны материка и благоприятствовал выходу из порта.

    Когда уже корабль вышел в открытое море и отошел на несколько тысяч шагов от берега, поднялась буря, унесла две шлюпки, сопровождавшие судно, чтобы оно не задело за берег, переворотила их с 30 людьми, из которых несколько погибло на виду многочисленных зрителей, стоявших на берегу. Спаслись только те, которые были унесены под корабль и схватились за канаты. На другой день море выбросило на берег куски утопленников, так как тела их были истерзаны о прибрежные камни. Можно себе представить, что это было за печальное зрелище для меня, который на следующий день должен был пускаться в море!.. Для морских путешественников наиболее страшны два момента: выход из порта и прибытие в порт. Выходящие должны ждать попутного ветра с материка и морского отлива, а прибывающие — прибыли воды и ветра, дующего с моря на землю. Два раза в день море то поднимается на три или пять локтей высоты и покрывает землю, то через два часа отливает. Называется это fluxus и refluxus, т. е. приливом и отливом. Моряки рассказывали, что ни в одном море вода так высоко не поднимается, как в этом именно месте на океане.

    Посадив меня на корабль, сдали капитану и секретные обо мне бумаги.

    Этот корабль, принадлежавший иркутской купеческой компании, отправлялся на несколько лет на якутские острова для розысков новых племен и добывания мехов. Он имел также приказание зайти в Нижнюю Камчатку. На корабле находилось 80 человек. В числе их были стрелки из купленных невольников и охотники, поступившие по доброй воле. Последние выговорили себе четвертую часть добычи, а в результате поквитались на водке и тютюне.

    Мне дали в сторожа матроса. Он был прежде капитаном, но лишился этого звания за потерянную в шведской войне шлюпку.

    Кушанье я получал вместе с матросами: порцию рыбы и мяса, и отдавал своему сторожу, так как он всю дорогу мне хорошо служил, и я, можно сказать, обязан ему жизнью; меня же постоянно приглашали к себе купцы.

    При выходе нашем из порта, корабль немного задел за камень и едва не перевернулся. А так как паруса были распущены, то на корабле все опрокинулось, водяной вал перелетел через середину и, если бы мы не удержались за канаты, то, вероятно, погибло бы из нас несколько человек. Каждый потерял присутствие духа и не знал, что с ним делается, особливо же те, которые испытывали это в первый раз.

    Плыли мы день и ночь, благоприятного ветра не было: насколько уйдем в течение дня и ночи, на столько, смотрим, нас опять назад прибило к порту. В таком положении мы оставались 8 дней, пока порт не исчез у нас из глаз; случись тогда буря, море могло бы выбросить и разбить корабль. Не привыкнув к морскому путешествию, я не мог спать до тех пор, пока мой матрос не сделал мне из веревок плетеной качалки. Она была прибита к стене корабля и постоянно меня укачивала.

    Во время плавания умерли у нас почти в один день двое камчадалов. Несколько лет назад они приехали в порт на собаках, а на корабле возвращались на свою родину. Погребены были по морскому обычаю. С нами находился русский священник, рукоположенный в Иркутске. Он возвращался на Камчатку, в Большерецк, где имел отца. Покойники были вынесены на верхнюю палубу. По совершении богослужения, их вложили вместе с камнями в кожаные мешки и по одному спустили в море. День выдался очень ясный, ни малейшего ветра, так что корабль почти стоял на месте. Всматриваясь в море, мы заметили, что морские животные и рыбы не допустили трупов до водной поверхности на несколько локтей — тотчас пожрали.

    По причине штиля, мы стояли на месте около трех часов. Фанатики решили хором, что Бог теперь судит мертвых, и поэтому велел морю быть спокойным. Приближался вечер. Матросам и морякам приказано было спешить ужинать. Когда солнце скрылось за тучи, корабль начал пошатываться. Показалось множество морских животных, предвестников бури.

    Мы пили чай, когда наступила буря. От удара волн в корабль многие упали, а каждый из пивших чай облился. В это время мы заметили на вершине мачты земную птицу, она, по-видимому, была подхвачена ветром и унесена на корабль. Это обстоятельство встревожило всех, так как думали, что находятся от земли очень далеко. Один из матросов сделал крючок из булавки и на рыбу поймал птицу. А когда нес ее с верхушки, сломал у нее крыло. Испуганная птица страшно кричала. Остальные матросы сейчас же составили из самих себя суд и приговорили матроса, который сломал птице крыло, к нескольким десяткам палок, так как морские боги станут де мстить.

    Чем более вечерело, тем больший делался шторм. Раз даже едва не опрокинулся корабль, но мы вовремя убрали паруса. Капитан хотел держаться указаний компаса, но это оказалось невозможным. Волны могли или залить, или перевернуть корабль. Поднялась такая буря, какой никогда еще не видали мои спутники. Море выбрасывало на палубу даже и камни с песком. Весь вечер и ночь до самого утра мы были беспрестанно заливаемы перекатывавшимися через корабль волнами. Люди наверху держались за канаты, иначе были бы смыты водою. Огня нельзя было разложить, а между тем каждый смок, иззяб и обессилел. По соображению капитана, мы должны были сегодня проходить Курильские острова. Чтобы попасть на эти острова, корабли обыкновенно ждут хорошей погоды.

    Когда рассвело, мы заметили горы и камни кругом, увидали также прибрежных птиц и пену от волнения моря, которое стало успокаиваться. Тем не менее, огромные волны ударяли о берег. Не знали мы, где находимся. Даже взлезши на мачты и осмотрев местность, никто не мог угадать, в какие мы прибыли края.

    Мы страшно боялись попасть на один японский остров, на котором жили народы, называемые мохнатыми, и где уже много погибло кораблей. Капитан, желая узнать глубину, приказал бросить в море лот. Это — мера, из олова, на шнурке, внизу ее прикрепляется воск или сало. Измерявший крикнул, что 80 сажен, а через час, что 40 сажен. Видно было, что вода относит корабль к берегу, чтобы разбить. Капитан велел спустить якоря. Но все это было уже поздно: и с якорями тянуло корабль к берегу, где было только несколько сажен глубины. Потрясенный бурей корабль со всей силой ударился об землю. Вот тут-то можно было наблюдать страшную силу моря! Вал перелетел через корабль. Все канаты и мачты начали лопаться и ломаться. На палубе находилось несколько десятков бочек с водою и с соленой рыбой, привязанных и прибитых большими железными гвоздями. Их сорвало с места и переломало людям ноги. Некоторые стали прыгать с корабля. Хотя берег был еще далеко, но воды не было более, как полтора локтя. Прежде всего, начали бросаться в воду жены матросов с детьми, но, попав под корабль, погибли. Корабль несколько раз то относило, то прибивало к берегу. Воды в корабле было очень много, так как в дне его образовалась весьма значительная пробоина. Мой честный матрос вырвал два гвоздя, коими были прибиты бочки. Гвозди длиною около 3 локтей и похожи на наши кухонные вертела. Дал он мне один из них, а другой взял себе, говоря, что они спасут нам жизнь. Затем схватил меня за плечо и увлек в один очень маленький магазинчик, в котором хранились канаты и смола. Тут он всего меня и себя самого вымазал смолою. Вышли мы из магазинчика, и когда он увидел, что волны бросили корабль близ берега, влез на мачту, которая лежит вдоль, впереди корабля, сел на нее, как на коня, а мне велел за ним подвигаться к концу, советуя не уронить гвоздя. Смола нам очень помогла, без нее на скользкой мачте не было бы возможности удержаться. Потом он соскочил в воду, а за ним и я. Воды было не более полутора локтя, но зато столько же и илу, из которого я не мог вытащить своих ног. Подошел матрос, высвободил меня и проводил на берег.

    До зеленой земли оставалось еще более тысячи шагов. Убегая к берегу, мы обессилели и потому должны были остановиться. Оглядываемся и видим, что приближаются новые валы. Они еще раз унесли корабль со своего места и потопили бы нас, но опытный и смелый матрос, воткнувши в землю мой и свой гвозди, велел встать на одно колено и держаться как можно крепче за гвоздь. Когда волна нас закрывала, надобно было задерживать дыхание на несколько минут. Но вот вал перелетел на несколько локтей выше нас, ударился о берег и повернул назад. В этот-то момент я потерял присутствие духа и едва не выронил из рук гвоздя. Мой матрос поздравил меня, что мы избегли величайшей опасности, и сказал, что еще раз вал нас смочит, но не так сильно, и что мы убежим уже на берег. Действительно, снова облило нас водою, но я уже после первого испытания показал себя более смелым.

    Измученный, упал я на травяной берег; лежа, нащупал ягоды и для утоления жажды высосал их вместе с травою. Сам себе не верил, что я на суше. Казалось мне, что земля вокруг меня вертится. Отдохнувши несколько, поднял голову и вижу, что море далеко от берега, корабль лежит на песку, люди — одни потонули, другие разыскивают свои вещи, выброшенные морем. Капитан с немногими людьми оставался еще на корабле. Последний был значительно поврежден.

    Спасшиеся от кораблекрушения начали собираться на берегу.

    Каждый радовался, что избегнул смерти.

    Через несколько времени увидели мы в отдалении толпу людей. Снова все встревожились, предполагая, что мы находимся на японском острове, где погибает каждый корабль. Капитан приказал осмотреть все, какое у нас было, оружие и на случай иметь его при себе для защиты. Но когда мы отправили к ним несколько вооруженных людей, то узнали, что это были жители Курильских островов, где разбился наш корабль, и куда русские пристают по временам.

    Капитан пошел к ним с 30 вооруженными людьми, взяв и меня с собою. На пути попадались нам узенькие речки или потоки, несущиеся в море; тут нас перевозили на кожаных лодках. Пришедши в селение курильцев, мы нашли жилища из коры. Некоторые из них были обиты оленьими шкурами, расшитыми разными рисунками шерстью зверей. В жилищах мы застали много женщин и детей. Одни из них ели, а другие только еще готовили в больших железных сосудах, которые островитяне достают у русских. Они потчевали нас своим кушаньем: тут было более всего морской зверины, приготовленной в жире морских собак, морских коней и разных лягушек. Не только есть, но и смотреть на это мы не могли, а все же, принимая во внимание их человеколюбие, ели печеные улитки, которые оказались весьма вкусными. Со своей стороны и мы также пригласили островитян на корабль, угостили их европейскими продуктами и дали им подарки, за что они оказали большую помощь в починке корабля.

    Когда мы были уже совершенно готовы, — вместе с приливом двинулись дальше, к месту назначения.

    Направлялись мы в Нижнюю Камчатку. Утомленные длинным путешествием, работою и приключениями, мы желали как можно скорее увидеть эту землю, но, вспомнив, уже при виде берегов, что доступ к ним далеко не безопасен, снова пришли в отчаяние. В тот же день мы наскочили на камень, по близости которого росла морская капуста с большими и широкими листьями, в несколько сажен длины. Это обстоятельство задержало корабль на несколько минут. К счастью, набежал вал и снял нас с камня.

    К вечеру старались с прибылой водою достигнуть Нижней Камчатки. Но противный ветер не дал нам войти в порт; стать же вблизи берега, на якорях, не было никакой возможности. Отошли мы в море и стали ожидать утра. В полночь ветер усилился и потянул корабль вместе с якорями на берег. Шли мы на верную гибель. Ночь была темная, вокруг скалистые берега. Во что бы то ни стало надо было отойти в море, подальше. Мы употребляли последние усилия. Стали доставать якоря, а между тем волны продолжали нести корабль к берегу. Но в это-то время, когда все были заняты работою, сильный ветер попал в кухню, и там запылали канаты и паруса. Не легко было предотвратить две такие опасности! К счастью, нам удалось погасить огонь и уйти в море. Будучи уже теперь в безопасности, бросили якоря и стали ожидать дня.

    На утро, с помощью попутного ветра и прилива, мы вошли в порт благополучно, хотя воды было много в корабле: мы не приметили, что на дне образовалась большая пробоина, и воду только задерживала земля, которою обыкновенно засыпают изнутри дно корабля.

                                                                             VI.

                                               Высадка на берег в Нижней Камчатке.

    Представление коменданту. — Моя квартира. — Мой хозяин. — Занятие хозяйством. — Местные естественные богатства. — Прогулка у океана. — Встреча с медведем. — Океан перед бурею. — Камчатка осенью.

    На берегу я нашел толпу людей, которые сошлись со всей Нижней Камчатки, чтобы видеть прибывших на корабле пассажиров. В толпе находился и местный комендант, но его нельзя было узнать, так как он был в туземной одежде.

    Высадили меня с корабля и представили ему. Я сказал ему комплимент, что, находясь в несчастии, надеюсь найти в нем для себя человеколюбие. На это он мне ответил, что он — человек, и что, благодаря своему влиянию, будет стараться усладить мое несчастье.

    Отправился я с ним к нему на квартиру. Он напоил меня чаем с оленьим молоком. Было там несколько чиновников. Позднее показалась несчастная его жена, она сошла с ума и с тех пор содержалась взаперти. Это была женщина из Малой России, по происхождению полька.

    После получасовой беседы он велел идти за собою, говоря, что покажет мне мое помещение. Показал мне сначала свой дом, — только четыре бревна выходили из земли, — и при этом сказал, чтобы меня не удивляло, что моя квартира в земле, ибо почти все тут так живут.

    Затем он привел меня в отведенную для меня квартиру. Здесь я нашел два круглые окна из слюды, каменный столик, лавки по стенам, в середине камин, который служил вместе и печью, так что, бывало, когда натопят дровами — затыкают трубу, и дом нагревается. Было еще одно окно вверху из глыбы льда, она облеплялась снегом с водою и довольно долго сохранялась. Комендант приказал принести от себя обед и ел со мною. Потом простился и ушел, оставив двоих тамошних камчадалов и одного матроса стеречь меня. Я уже был доволен, что наконец-то моя участь решилась, и спал почти все время.

    Долго комендант у меня не был.

    Сторожа заменял мой хозяин, в доме которого я жил. Нас с ним разделяла только одна стена. Он был сослан за что-то, в наказание, из Иркутска в Нижнюю Камчатку. Здесь женился на камчадалке и присматривал за корабельным имуществом. Я был весьма им доволен, так как он знакомил меня со всем и учил, как жить. Пересмотрев мои вещи, которые были перенесены с корабля, то есть немного сухарей, немного крупы, чай, камень тютюну и разные безделки, купленные в Охотске, он нашел, что я могу тут жить по-барски. Взял он три фунта тютюну, роздал между камчадалами и только вместо одних процентов наносил мне много жизненных припасов и притом самых, что только могло у них быть, лучших: вкуснейших копченых и свежих рыб, разных птиц, ягод и оленьего молока. Стал я бодрее, сознавая, что от нужды и с голоду не умру. Не редко и комендант присылал мне свежей рыбы, оленьего мяса и ржаных сухариков. Последних у меня оставалось уже весьма мало и при том их не возможно было отличить от гнилого дерева, так как от перевозки в течение стольких лет и морского пути они теряют весь вкус. Прискорбнее всего для меня было не видеть своего хозяина по несколько дней. Два камчадала, приставленные ко мне в качестве сторожей, не знали со всем русского языка, и я лишен был возможности обмена мыслей.

    Занялся я своим хозяйством. Завел свою собственную медную посуду, небольшую кастрюльку и медный чайник. Вставши утром с постели и помолившись наперед Богу, я начинал заниматься кухней. Первым моим кушаньем был чай с оленьим молоком и немного брошенных в него сухарей. Сахар имел лёдоватый [* Особый род сахара и доныне существующий в Польше в продаже, немного прозрачный, кристалловидный. Г. В.]. Клал его в рот по маленькому кусочку и с одним таким кусочком пил по несколько чашек. Здесь многие чиновники и некоторые купцы пьют чай, когда зовут гостей. Сахар берут именно этот — ледоватый, кладут по одному не большому кусочку за десну и выпивают с ним несколько чашек, а после остаток вынимают из рта и прячут на другой раз. Я в ужас пришел от такого обычая и никогда ему не следовал. Вторым кушаньем была у меня свежая рыба. Ее надо было прежде варить и есть холодною; в теплом виде она вызывала тошноту. Много было у меня и ягод. Их я получал в виде процента за несколько фунтов тютюну. Ягоды, по вкусу, походили на нашу бруснику. Из них я делал кислый напиток и употреблял его вместо уксуса к рыбе. Доставал по временам оленье мясо и разных птиц, которых здесь бесчисленное множество.

    Местный люд вместо хлеба употребляет копченую рыбу, называемую чевича (czewycza). Она величиною в три раза больше осетра, чешуя, как у карпа, в больших раковинах, мясо красное, переросшее жиром, вкусом своим превосходит все рыбы в Азии и Европе. Голова ее имеет вкус превосходнейших голландских сельдей; ее солят и в таком виде сохраняют. Соль производят из деревьев, выброшенных морем: их жгут, из пепла приготовляют щелок и последним обливают рыбьи головы, предназначенные для соления. Камчадалы и другие местные народы не любят соли, и в пище мало ее употребляют.

    Есть тут еще какие-то плоды: их добывают весною из крысьих нор. Из них — одни побольше желудей и вкусом походят на орехи, другие меньше, вкуса картофеля, последние называют сереной (serena). Произрастает очень пахучий полевой чеснок. Встречаются при озерах, на вершинах гор, весьма крупные водянистые орехи. Попадаются и кедровые орехи и множество ягод. В числе последних есть одна превосходнейшая на вкус, — называется морошка. Растет она на болотистых островах, походит на нашу малину, но в три или четыре раза крупнее ее; ее употребляют, как лекарство при горячке и в некоторых других болезнях. Ягоду морошку и головы рыбы чевичи посылают в подарок иркутскому генерал-губернатору.

    Грустно я проводил дни. Не было у меня ни книжек, ни бумаги, ни даже чернил. Тут никто, кроме коменданта, не имеет этих предметов. Стал мой хозяин учить меня читать по-русски. Продолжалось это ученье до тех пор, пока я не ослаб зрением от дыма вулканов и морских паров, которые настолько густы, что, кажется, будто их можно осязать рукою.

    Впал я в черную ипохондрию и сильно ослаб. Увидя это, комендант позволил мне три раза в неделю прогуливаться по берегу океана. Это принесло мне большое облегчение; а после я получил еще большую свободу ходить. Прохаживаясь у океана, присматривался я к дивным картинам природы. Неотступная стража постоянно меня предостерегала от плещущих волн, которые могут унести в море. Моим развлечением было: собирать разные камешки, янтари и морские раковины. По временам я находил раковины с жемчугами, но очень мелкими и плоскими, их я даже привез с собою на родину.

    Раз как-то отошел я берегом от селения с версту и занимался собиранием своих раковин. Вдруг не далеко от меня упал большой камень. Со мною был мой матрос. Стали мы рассуждать, что бы это значило. Я думал, что из облаков. Но мой спутник взглянул на возвышавшийся над нами берег и увидел медведя, который спускал в нас эти камни. Оставили мы это место, и с тех пор я уже избегал отдаляться от селения. Величайшим удовольствием было для меня оставаться на морском берегу перед наступлением бури. Тогда показывались из моря тысячи животных: киты, моржи, или морские львы [* Моржей, или морских львов, стараются добыть как можно больше. Они имеют зубы (клыки) длиною около полутора локтя, толщиною с руку, белой кости, которая ничем не разнится от слоновой. Их зубами купцы ведут торговлю и вывозят их в Кяхту. Находят также по берегам ледовитого моря белые кости особенной величины зверя, которого там называют мамонтом; ныне эта порода вымерла или перешла в другую часть света. Кости мамонта идут в продажу в Кяхту, где предпочитаются моржовым, и в Москву. Это, очевидно, был огромный зверь, так, по крайней мере, можно судить по величине его ребер. Последние шириною около четверти локтя, длина же их пропорциональна ширине. Aвтор.], сивучи, или морские кони, нерпы, или коровы, и тысячи морских собак; раздавался крик бесчисленного множества птиц, особливо гагар, они больше наших гусей, кричат беспрестанно и самым пронзительным голосом, из их кожи делают очень хорошие платья, отличающиеся особенным цветом и красотою, которая никогда не исчезает.

    Осенью дни серые, а ночи самые темные. Море бывает наиболее бурливое, слышится беспрерывный плеск волн и страшнейший шум океана. Когда вал разобьется о берег, то потрясается вся Нижняя Камчатка. Коль скоро ударит вал, и море зашумит, тотчас несколько сотен домашних собак, — которые летом кормятся рыбою на морских берегах и остаются там до поздней осени, — завоют, а в некотором отдалении отзовутся медведи. Вулкан же в это время беспрерывно гремит и выбрасывает огонь. Что за ужасная картина! и каково тогда положение человека?!.

                                                                             VII.

                                                    Описание вулканов на Камчатке.

    Вулкан ночью. — Экспедиции для исследования вулканов. — Землетрясение. — Будущее Камчатки.

    У самой Нижней Камчатки, близ реки того же имени, впадающей в море и постоянно переполненной лавою, находится вечно действующий вулкан. Только в темную ночь вулкан дает себя видеть в своем убранстве. Вся его фигура светится, как фонарь, все очертания его ясны, и видно, как он или выбрасывает лаву вверх, или же разливается. Беспрестанный отголосок, как бы глухого звона, поражает слух. Вблизи этого вулкана несколько лет назад были меньшие тоже действующие вулканы, но со временем они потухли. Екатерина II снаряжала сюда несколько экспедиций для исследования, но почти половина людей постоянно возвращалась слепыми от дыма, который ветер надувал им в глаза. На огнедышащей горе до половины ее находятся леса, а выше — одни только камни. Есть и потоки, впадающие в реку Камчатку. В лесах много диких баранов, величиною в три раза больше украинских. Они с длинной шерстью, жирны и весьма вкусны. Камчадалы бьют их из-за мяса и меха, из шкур шьют платья и в них ночуют на голом снегу в величайший мороз.

    Во время моего пребывания на Камчатке было тоже землетрясение. Тот, кто не видал этого сам, не может представить, что это был за ужасный момент! Я сам, будучи сброшен с кровати, потерял присутствие духа, но мой сторож-матрос в ту же минуту схватил меня и поставил в дверях. Вулкан гремел необычайно, а вода в Камчатке и даже на океане значительно уменьшилась. Принесло потом массу ржавчины, которая покрыла едва не всю окрестность Камчатки, толщиною в несколько дюймов и оставалась в продолжение нескольких дней.

    Можно положительно думать, что все эти острова — Курильские, Якутские, Лисьи, и хребет чукчей между северо-восточной Америкой были прежде одной массой земли, но вследствие подобных колебаний ее разорвались. Народы, обитающие на этих островах, хотя имеют каждый отдельный язык, однако приближаются друг к другу, кроме одних чукчей, у которых язык обильный словами и совершенно отличный. Можно также предполагать, что камни, находящиеся в море, соединяются с другими островами, ибо наиболее замечаются скалистые берега. Много наблюдателей-путешественников решило, что Камчатка со временем провалится, ибо постоянно появляются свежие признаки вулканов, и землетрясения возобновляются беспрерывно.

                                                                            VIII.

                                                            Образ жизни камчадалов.

    Камчатка весною. — Занятия камчадалов (выкапывание земляных плодов, ловля рыбы, птиц, сбор ягод). — Медведи-ловеласы.

    В последних днях мая показывается из-за высочайших гор солнце, ударяет лучами и почти в один день растопляет снег. Все делается быстро. Реки производят необыкновенный шум, леторосли пробиваются из земли, от вулканов поднимается густой дым.

    В это время камчадалы спускают своих собак, на лето они им не нужны; те бегут на морской берег и все лето до поздней осени кормятся выброшенными рыбами, а на зиму возвращаются к своим хозяевам. Самых рыб собаки не едят, но только рыбьи головы, которые очень жирны и вкусны. Жители уходят с семьями в леса, выкапывают разные корни и земляной картофель, который запасают для себя на зиму мыши, собирают с деревьев и цветов разные почки и едят их, как лакомство.

    Но вот начинает идти из моря в реки рыба в таком изобилии, что небольшими сетками выбрасывают на берег большие груды ее и сушат, как сено, делая запас на зиму для собак. Эта рыба называется хахельча, она очень костлява и походит на наших ершей. За нею идет другая рыба. Величиною она походит несколько на наших линей, красная, с закругленным кверху носом. Ее берут почти руками, выбрасывают на берег, пластают и также сушат на зиму для собак. Воздух в это время бывает самый тяжелый: пока высохнет рыба, поднимается от нее страшный смрад, и разводятся черви. Наконец, двигается самая отличная рыба, о которой уже упоминалось выше. Способ ловли ее следующий. Собирается несколько хозяев, и каждый из них приносит сети, длиною в несколько сажен, плетеные из местной крапивы, ибо конопли там не знают. Связавши несколько таких сетей, делают одну чрезвычайно длинную сеть, так что ей перегораживают половину реки Камчатки. Наверху сети, над водою, привязывают значки из коры. Ежели рыба попадет, вытаскивают сеть с величайшей осторожностью, так как, если бы она забрала из воды воздух, то могла бы перевернуть все лодки. Сеть с рыбой тянут к берегу. Часть людей ждет почти по самую шею в воде. У каждого в руке дубина. Поднимают сеть и как только покажется рыба, ее оглушают, добивают, потом рубят пополам и коптят. Чевичу едят вместо хлеба. Съевши небольшой ее кусок, можно быть сытым.

    Кроме рыбной ловли, жители собирают на болотистых островах бесчисленное множество яиц лебедей, гусей разных сортов, уток, куликов, морских чаек и т. д. Яйца они едят беспрестанно, а что еще остается от избытка, кладут в китовый жир и сохраняют почти целый год.

    Затем они охотятся на птиц. Это они делают в то время, когда птицы линяют и не могут летать, а живут в траве по берегам рек и потоков, впадающих в море. Зайдя с собаками в реку, камчадалы выгоняют птиц тысячами на берег и забивают метлами. Ловят птиц еще и таким способом. Делают из местной травы сетки, привязывают их к двум большим жердям и ставят во рвах и ущельях гор при озерах. Там обыкновенно слетаются всевозможные птицы, и хотя они питаются водянистыми орехами, но так жирны, что не могут подняться высоко. С наступлением ночи, птицы стягиваются к свежей воде и попадают в распяленные сетки, по меньшей мере, по несколько коп [* Копа = 60 штукам. Г. В.], так что в течение ночи набирают их множество, оглушают метлами и свертывают шею. Потом копают рвы, кладут пахучее дерево, связывают птиц по паре жилами и коптят на жердях. Не будучи в состоянии съесть добычу сразу, раскапывают землю на полтора локтя и прячут ее туда до весны и сохраняют. Птицы эти вкусны, как отборнейшие пулярды.

    С наступлением времени сбора ягод, что продолжается довольно долго, камчадалы совершенно бросают свои жилища. Наиболее собирают клюквы и брусники и сберегают в продолжение всей зимы.

    Часто случается, что когда они оставляют наполненную ягодами посуду, медведи крадут и съедают все. Бывают случаи, что медведи схватывают женщин и уносят в леса, однако ничего худого им не делают. Рассказывал мне тамошний миссионер (xiądz ewanjelista), заслуживающий доверия, 80-ти-летний старец, что к нему приносили детей крестить, но когда он видел, что это были уроды, похожие на человека и на зверя, приказывал закапывать в землю живыми.

    Мужчины тем временем состязаются в езде на оленях, стреляют из луков, сооружают истуканов и приносят жертвы богам.

                                                                          IX.

                                                 Религия и обычаи камчадалов.

    Религия. — Добывание огня. — Одежда. — Обувь. — Гостеприимство. — Странный обычай делиться с гостем своей женою. — Браки. — Жизнь зимою. — Юрты. — Их устройство. — Лампы. — Рассказы о виденном. — Охота за соболями. — Продажа добычи. — Приготовление водки. — Подарок моря. — Погребальные обычаи. — Собрания у коменданта. — Два слова о танцах. — Ревность камчадалов. — Ядовитые растения. — Проект бегства. — Рассказы матроса, побывавшего в плену у чукчей. — Оставление проекта.

    Камчадалы почитают Бога, но верят более всего в солнце, луну и огонь. Утверждают, что все это — Бог. Поклоняются истуканам, которых помещают при источниках, бьющих из скал ключом, и приносят им жертвы. Для этого кладут огромные груды дерева, зажигают их, скачут через огонь, между тем как шаманки показывают свои фокусы.

    За недостатком железа и огнива, камчадалы добывают огонь посредством трения дерева о дерево, для чего имеют при себе серу и особый род высушенной травы, которая горит, как лен. До сих пор многие из них еще употребляют топоры из кремня, кои были в употреблении прежде, когда не знали железа, которое ныне им доставляют русские. Вместо иголок пользуются рыбьей костью, а вместо ниток — оленьими жилами. Жилы сушат, обрабатывают на манер нашей конопли, а потом из них крутят шнурки для шитья платья и сандалий. Из оленьих шкур они выделывают замшу. Очищая эти шкуры от шерсти кремнем, раскрашивают их в разные цвета и шьют из них платья. Шьют еще платья невыразимой красоты, переливающиеся разными цветами, из морских нырков. Ради редкости делают платья и из камня, называемого слюдою. Такое платье и в огне не сгорает. Из оленьих кишок приготовляют рубашки. Вычистив кишки, сшивают их и надевают на себя от дождя. Очень красиво вышивают сандалии или обувь. Зимою носят мех, а на голове колпаки, летом же ходят с открытой головой, носят много плетеных кос, на конце которых привязывают разные раковины и колечки. Украшают узорами лица, лбы и шеи, накалывая их сначала до крови рыбной костью, а затем натирая красками. Узоры эти остаются навсегда. Женщина, которая имеет на себе наиболее таких узоров, по их мнению, величайшая щеголиха и выделяется среди других.

    Камчадалы весьма приветливы и гостеприимны. Что только имеют в доме, все предоставляют гостю, жертвуют для него даже одною из своих жен. Делается это самым необыкновенным образом. Лишь только пожалует гость, приводят к нему свою жену. Она держит под мышкой медную посуду, употребляемую обычно ночью. Наполняет ее в присутствии гостя и потчует его содержимым. Гость должен или выпить, или, по меньшей мере, выполоскать себе рот этим лакомством и тогда только приобретает на нее права, равносильные супружеским. За отказ можно поплатиться жизнью, так как туземцы почтут это за чванство. Впрочем, этот обычай, отличавший коряков, где он еще и до сих пор существует, у камчадалов начинает исчезать. Последнее следует приписать посещению Камчатки иноземными кораблями и занятию ее русскими.

    Когда мужчина начнет искать для себя жену, посылает к избраннице целого оленя. И если она украсит оленя травами и цветами, значит, согласна отдать свою руку. Затем невеста, в обществе тридцати старых баб, с криком и медвежьим скаканьем, вертится перед женихом. Последний должен пробиться в толпу этих баб и наложить на шею ее ожерелье из черных соболей. Получив в это время от каждой бабы по несколько десятков кулаков, он отбирает невесту и везет в свой дом на пир.

    С началом зимы камчадалы переходят из летних своих домов в подземные ямы, называемые юртами. Юрты устраиваются таким образом. Копают в земле длинные коридоры и помещения для жилья, обделывают внутри деревом и собираются в них по 40 или 60 человек, то есть целою семьею. Посредине жилья — камин, в котором постоянно поддерживается огонь. Только одно отверстие в помещении служит и окном и дверью.

    В каждой юрте есть лампа, выдолбленная из камня, вместимостью в два гарнца. Она наливается китовым жиром, а вместо светильни кладется высушенный мох. Будучи заправлена таким образом, лампа горит несколько дней. Она освещает и вместе согревает. При ней женщины исполняют все свои работы и шьют, а мужчины приготовляют небольшие ловушки на соболей.

    Камчадалы и камчадалки коротают длинные вечера в бесконечных разговорах. Рассказывают друг другу, кто из них что видел и какие имел сны. Они любят рассказывать неправдоподобные вещи, которые им случалось, будто бы, видать во время путешествий, так как они, по большей части, нанимаются купцами на корабли, отправляемые на розыски островов и новых народов. Так, одни видели при Ледовитом море людей, разделенных пополам. Части эти лежали не далеко одна от другой, и когда эти люди хотели идти, части соединялись, и образовывался человек. Называли этих людей камбала, что значит в переводе на польский язык flonderka [* Особый род рыбы. Г. В.]. Другие встречали спящих людей с замерзнувшей соплей от носа до самой земли. Они должны спать до весны. А когда солнце согреет их, сопля стекает, человек пробуждается и начинает жить. Их называют сопляками. Третьи находили города, в которых обитают люди, так называемые кровопивцы. Женщины со своей стороны рассказывают друг другу, что одна из них видела животное, похожее на человека, с распущенными волосами, изрыгающее огонь. Рассказы эти слушают с величайшим любопытством и им верят.

    Сделавши несколько десятков ловушек, мужчины берут собак, запас провизии и на долгое время уходят на охоту. Узнавши, где соболей более всего, камчадалы ставят на деревья ловушки с приманкой из печеной рыбы. Соболь, прыгая с дерева на дерево, попадает в ловушку, кидается к рыбе и остается в ловушке. Оставивши ловушки на несколько недель, охотники подвигаются с собаками дальше между кедрами, выгоняют соболей на деревья и бьют их из луков тупыми стрелами, метя в самую голову, чтобы не испортить шкуры. Потом уже приходят к своим ловушкам, забирают попавших туда соболей и с этой добычей возвращаются домой. Там ожидает их толпа купчиков с водкой, тютюном и разными безделушками. Они почти даром получают превосходнейших соболей. Однако, угостивши дикарей и забравши добычу, купчики должны бежать, так как камчадалы, одурманенные выпивкою, готовы умертвить их.

    Водка в Нижней Камчатке приготовляется из особого, произрастающего здесь, растения. Сок его настолько крепок, что если помочить в нем палец, вскочат пузыри и прыщи. Растение это похоже несколько на наш укроп, вышиною 2 локти, а толщиною в большой палец руки. Его срывают и высушивают дома на солнце. Около трех недель мочат в бочках. Затем приносят к коменданту, у которого есть железный котел, нарочно привезенный из Сибири. Опускают в котел. Туда на 2 ведра воды кладут 10 фунтов сухарей. Перегоняют через куб, и начинает идти жидкость, белая, как молоко. Этот перегон повторяют несколько раз, до тех пор пока цвет водки не переменится в зеленый. Напоследок образуется сильнейший спирт, превосходящий наш ром, только вкус имеет положительно травы. Более всех — несколько ведер этой водки — получает комендант. Посылает ее разным племенам и получает за это большую прибыль в виде соболей и разных мехов.

    Для камчадалов величайшее несчастье, угрожающее голодом, если бы море не выбросило кита, что, впрочем, случается редко. Киты, приблизившись к берегу, уже не в состоянии воротиться в море, так как всею тяжестью своего тела притягиваются к земле. Поздней осенью, когда бывают величайшие бури, морские волны подхватывают китов вблизи берегов, треплют их и выкидывают на берег, потом снова уносят в море и снова бросают на берег, где они уже и остаются, по успокоении моря. Вот тогда-то ликуют камчадалы. Сходятся со всего селения, раскладывают большой огонь и кидают жребий между собою, кому какая часть усов кита достанется. Китовый ус они употребляют для тетивы луков, на лыжи и на полозья для саней. Случаются при этом ссоры и драки, оканчивающиеся убийством. Потом начинают резать кита, отваливая огромные глыбы жира. Мяса в нем мало. Много пройдет времени, пока они разберут и перевезут кита. Вот он уже начинает вонять. Морские ветры тянут эту вонь на землю. Медведи, почуявши запах, идут стадами. Они не приходят сразу, а сделают несколько десятков шагов и останавливаются. Камчадалы пугают их различными способами. Раскладывают большие огни и кричат, но звери не обращают на это внимания и с каждым разом подходят все ближе и ближе, так что испуганные жители оставляют добычу и уходят в свои жилища. После этого медведи, с помощью тысячи морских чаек, доканчивают кита. По истечении двух дней видны лишь одни кости. Из них берут только позвоночник и отвозят в поселение под фундамент для своих жилищ.

    Теперь опишу похороны у камчадалов. Наложат большие груды сушеных кедров, вышиною три или четыре сажени, и кладут на них покойника вместе с любимой его утварью, вооружением и лыжами. Шаманка, или сивилла, с распущенными волосами, в странном убранстве, держа в одной руке ветвь, а в другой огонь, с медвежьим рычанием, устремляется к костру и зажигает его. Страшно смотреть, когда огонь начнет касаться мертвеца, — он корчится и шевелится, а когда сгорит, сивилла развевает пепел, как бы отсылая его к богам. Некоторые племена хоронят умерших в колодах. Для этого рубят толстое круглое дерево с корою. Разрубают его вдоль, пополам. Одну половину его выдалбливают на столько, чтобы в ней мог поместится человек, а другой половиной накрывают. Распирают колодой вершины двух, стоящих в лесу, близко друг к другу, деревьев. Ничем не привязанные колоды стоят там веками.

    Местный комендант в некоторые праздники дает балы и, не имея другого общества, приглашает тамошних женщин и мужчин. Миссионер и двое чиновников здесь первые люди. С прибытием их, комендант приглашает шаманов и шаманок показывать фокусы. Гости танцуют, каждый по своему народному обычаю, но наиболее с мычаньем и медвежьими пантомимами. Впрочем, в среде женщин в Нижней Камчатке некоторые начинают танцевать по-европейски, как их научили англичане и испанцы. Такие имеют от англичан и испанцев много перстней и разных подарков. Опасное дело влюбиться в камчадалку, ибо если она заметит малейшую неверность, тотчас из мести отравит травами. В Камчатке среди превосходнейших трав растут вредные и ядовитые растения. По этой причине там не возможно завести никакой породы рогатого скота.

    Комендант угощает на этих собраниях чаем, водкой, рыбами и прочими местными продуктами.

    Потеряв всякую надежду на освобождение и возвращение на родину, начал я думать о средствах выйти как-нибудь из своего несчастного положения. Хозяин, он же и сторож мой, принял во мне участие. Он тоже был несчастен, бит кнутом и сослан из Иркутска в Нижнюю Камчатку. Здесь он женился на камчадалке и был надзирателем за корабельным имуществом. Спустя продолжительное время, когда он вполне привязался ко мне и во всем вверился, предложил мне проект бегства, обещая еще подговорить к тому же двоих, тоже ссыльных. Мы предполагали взять три упряжки, в каждой по семи собак, самых отличных бегунов, провизию, и уйти замерзшими берегами океана на оконечность Азии, к чукчам, обитающим напротив предполагаемой северо-восточной Америки, куда пробирался через Зунд Кук, но, по причине льдов, принужден был вернуться. Мы имели намерение остаться там несколько времени, пока не придет случайно какой-нибудь корабль. Иногда попадали туда английские и испанские корабли. Поразмыслив над этим довольно, мой хозяин привел ко мне одного матроса, который, будучи схвачен чукчами, несколько лет прожил в их краю. Он, как бы желая утешить меня, описывал мне их образ жизни, игры и разные обряды. Во все время своего пребывания он пас у них оленей. Чтобы веселее ему было, они дали в помощь отвергнутую жену, коих чукчи имеют по несколько. Его рассказы удержали меня от проекта, ведь и я должен был бы подвергнуться такой же самой участи, пока бы дождался случайного корабля. К тому же скоро наступило мое освобождение.

    Перевел и сообщил Г. А. Воробьев.

    (Окончание в следующей книжке).

    [С. 579-601.]

                                             ЗАПИСКИ БРИГАДИРА ИОСИФА КОПЦЯ*

                          * Окончание. См. «Историческій Вѣстникъ». т. LХѴІ, стр. 579.

                                                                               Х.

                                                        Отправление корабля в Японию.

    Попытка русских завязать сношения с Японией. — Письмо Екатерины и ответ на него японского государя. — Особенности берегов Нижней Камчатки. — Возвращение кораблей из плавания. — Сведения о Лаперузе. — Подарки коменданту.

    При мне отправили в Японию корабль с выброшенными полтора года тому назад на берег Камчатки японцами. Японцы не плавают по всему морю, но держатся только берегов. Корабль был купеческий. На нем находились 60 человек и командир, прозвищем Кадайла. Екатерина Великая, ища у обитателей Нипона дружбы и желая завести с ними торговлю, отнеслась к потерпевшим кораблекрушение сострадательно. В течение двухлетнего моего пребывания в Нижней Камчатке корабль воротился, а капитан, который был в дружбе со мною, подарил мне копию карты оконечности Азии, составленной по разным путешествиям Кука, Лаперуза, по карте испанской экспедиции и на основании его собственного путешествия в Японию.

    Много мне рассказал этот капитан о своей поездке и о приеме в Японии. Долго они там пробыли, ожидая ответа Могола, японского государя, который получил письмо от императрицы Екатерины, присланное с этим кораблем. По словам капитана, ответ был неудачный и заключался в следующем. Япония не знает потопа и имеет столько жителей, что их едва может сдержать земля, религия их запрещает принимать обратно людей, коих судьба предназначила к погибели. И, действительно, всем этим людям отрубили головы, лишь только они были им возвращены. Вместе с тем предостерегали, чтобы впредь не оказывать подобного милосердия и из Нижней Камчатки этой дорогой не приезжать; в противном случае можно лишиться жизни. А что касается торговли, — гласит ответ, — то даем вам половину нашей печати, чтобы вы шли в те гавани, куда приезжают англичане, там и вас примут. В том же порте, в который прибыл корабль, запрещали торговать под страхом смерти. Тем не менее наши вывезли оттуда много прекрасных и редких вещей: деревянные зонтики удивительной красоты, деревянную посуду и разные материи.

    По берегам Нижней Камчатки встречаются каменные развалины, в которых находят окаменелости в виде больших глыб, кристаллы разных цветов и удивительно красивые сталактиты. Доступ к этим развалинам затруднителен и с суши и с моря. Никто там не обитает, и ни один корабль туда не может пристать. Мореплаватели обыкновенно посылают в такие места шлюпки для собирания кристаллов и меди. В этих местах, при убыли воды, можно видеть верхушки медных гор.

    Перед моим отъездом вернулись из плавания, после пятилетнего отсутствия, купеческие корабли. Открыли новые острова, а также добыли много кашней и мехов. Путешественники рассказывали о своих приключениях и, между прочим, передавали, со слов островитян, будто близ медяных и кристальных гор разбился корабль и, как полагают жители, не иной, как только Лаперуза, ибо в то время никакие другие мореплаватели там не путешествовали. Лаперуза же там все знали, так как он заходил в разные порты. Рассказывали даже с подробностями, что корабль был выкрашен красной краской.

    Я видел у коменданта несколько штук раковин: формой они похожи на самый большой продолговатый лист, а вокруг жемчужины, величиною с турецкие бобы. Это был подарок ему от прибывших моряков. Видел я у него также удивительных морских животных и в том числе рака. Тело его было величиною с арбуз, а тысячи ног, в клубках и разных фестонах, имели по несколько десятков локтей длины. Очень любопытно видеть его в воде с распущенными ногами. Зовут это создание «морским солнцем».

                                                                             XI.

                                                        Заметка о Бениовском.

    В Большерецке. — Рассказы о Бениовском. — Бениовский возмущает экипаж корабля. — Входит в доверие к коменданту Нилову. — Убийство Нилова. — Захват власти. — Отражение нападения. — Отплытие. — Бениовский в Париже. — Его дальнейшая участь. — Судьба взятых им с собою в Париж попова сына и двух камчадалов.

    Не доехали до Нижней Камчатки еще двух тысяч верст, а на корабле уже не хватило пресной воды, так что мы принуждены были зайти в небольшой порт Большерецк, где и оставались несколько дней. Население Большерецка состоит из сибиряков, матросов и ссыльных москалей. Была там маленькая церковь и поп с многочисленной семьею.

    Узнавши, что я поляк, рассказали мне, что у них тут жил ссыльный поляк Август, по фамилии Бениовский. Всю его историю и подробности освобождения рассказывали мне очевидцы-камчадалы, которые побывали с Бениовским в Париже.

    Бениовский попал в плен еще во время Барской конфедерации. Он дважды бежал из Тобольска, наконец, его поймали и отправили с четырьмя арестантами из Охотска морем в Большерецк.

    Надобно знать, что москали совсем не имеют эскадры в Охотске. Только у самых богатых московских и иркутских купцов, которые ведут торговлю с Кяхтой, лежащей к югу от Иркутска, у китайской границы, есть небольшие торговые флотилии из 4-5 кораблей. Такая флотилия очень дорого стоит купцам. Они должны посылать для кораблей из Иркутска все, до последнего гвоздя.

    Купцы покупают у коменданта ссыльных, комплектуют ими экипаж кораблей, дают им оружие, содержание и обещают четвертую часть добычи, которую достанут от народов, открытых на океане.

    На одном из таких судов был отправлен Бениовский. В дороге он имел время познакомиться поближе с людьми, составлявшими экипаж судна, и войти с ними в дружбу. Разузнавал он, какого они образа мыслей и намерений, пугал, что они идут биться с хищными зверями и сами погибнут, обещал освободить их, если они ему доверятся. Не трогал Бениовский только матросов, у которых были в Большерецке свои дома и семьи. Слова Бениовского сперва передавались по секрету, а потом все пристали к нему и дали клятву в верности.

    Пройдя через Охотское море и достигнув Большерецка, корабль зазимовал. Бениовского с четырьмя другими сдали местному [994] коменданту, майору Нилову. Последний объявил ссыльным, что здесь назначается им пребывание, что они будут получать ежедневно по одному пятаку на пропитание и одежду, а на прочее должны сами зарабатывать.

    Через несколько времени, Бениовский, познакомясь с жителями, заявил коменданту, что он хочет устроить небольшую школу, учить читать и писать по-русски, так как он хорошо владеет этим языком. Добрый комендант охотно на это согласился. У местного попа было трое сыновей, затем некоторые чиновники и матросы отдали своих детей под наблюдение и для воспитания учителю, так что число учеников доходило до двадцати. Кроме платы, родители учеников кормили учителя по очереди. Таким образом, положение Бениовского стало улучшаться. Но не забыл Бениовский о своем проекте. Он ждал приближения весны. Уже оставалось два месяца до отплытия корабля, как тайна была открыта перед комендантом. Бениовский, узнав об этом, поспешил выполнить свои замыслы и тем предупредить свое арестование.

    Взявши с собою Хрущева, приятеля и товарища по ссылке, он отправился ночью к коменданту, с целью его арестовать. Нилов спал навзничь. Бениовский бросился на него. Комендант, пробудившись, схватил нападавшего за шейный платок, и если бы последний, к счастью, не развязался, он непременно задушил бы Бениовского. В ту же минуту Хрущев пронзил коменданта на постели ножом. Затем Бениовский провозгласил себя комендантом. Заведывающий кораблями купец, доверенный иркутской конторы, бежал, боясь, чтобы его не убили, и весь груз на корабле из разных товаров для островитян, спирта и тютюну достался в руки Бениовского. Он угостил своих друзей спиртом и тютюном, что было там большой редкостью и, таким образом, придал им мужества. Матросы, имевшие в Большерецке дома и семьи, разбежались. Для Бениовскаго это обстоятельство могло иметь важные последствия. Он прибегнул к хитрости. Велел собрать жен и детей, бежавших в церковь, обложить ее вокруг дровами, как будто бы хотел ее сжечь, чтобы страха ради вернулись мужья и отцы. Так действительно и случилось. Из любви к женам и детям матросы воротились из лесов и отдались в руки коменданта. Теперь наш Бениовский стал вполне независимым лицом и был уверен, что зимою ни один корабль не придет. Ожидал лишь весенней поры, чтобы выйти из гавани. Со всем тем, он был в страхе, так как некоторые народцы, обитавшие при море, оставались под властью московских начальников. Опасаясь быть атакованным соединенными силами, Бениовский перебрался со всей своей командой на корабль, хотя последний стоял еще во льду, и засел на нем, как в крепости. Опасения его оправдались.

    Начальники соседних колоний, собравши около тысячи человек, атаковали Бениовского. Но когда он приказал выстрелить из пушки холостым зарядом, все рассыпались: только незначительная часть нападавших имели огнестрельное оружие, остальные же были вооружены луками. После такой расправы, Бениовский успокоился уже и ожидал выхода в море. Не доставало ему матросов, так как последние не все воротились из лесов. Пришлось взять несколько камчадалов. Еще он взял с собою своего ученика, попова сына. Когда наступила весна, пустились в путь на удачу, плывя постоянно в полуденную сторону. Настолько близко проходили они от экватора, что едва могли выдержать необыкновенный жар. На пути встречали много островов и разных народов, причем Бениовский делал наблюдения. Перенеся много трудов и опасностей, Бениовский счастливо прибыл в Европу и появился в Париже. Объявил французскому правительству о сделанном им открытии дотоле неизвестных стран и островов. Дали ему эскадру, и он снова пустился в море. Но после долгого плавания и разных приключений он был убит во время пребывания на острове Мадагаскаре [* Граф Маврикий-Август Бениовский, историю которого рассказывает Копець, сослан в Камчатку в 1770 году. Отправлен французским правительством на Мадагаскар и 1774 году. Местными жителями избран в короли в 1776 году. Предложил свои услуги англичанам в 1783 году и принужден был сражаться с французами, которыми и убит в 1787 году. Г. В.].

    Бедных камчадалов и попова сына он оставил в Париже, так как они не были ему нужны. Долго блуждали эти несчастные. Сын попа служил им проводником. К счастью, кто-то научил их, что тут есть полномочный московский посол. Обратились к нему, и он помог им: отослал их на английском корабле в Архангельск, откуда их доставили в Петербург, и по их рассказам составлено описание путешествия Бениовского. Екатерина II приказала дать им свободу, квартиру и содержание, но они на это не согласились, желали только одного — вернуться на свою родину. И случилось так, что, вернувшись в Нижнюю Камчатку, камчадалы были приставлены ко мне в Большерецке, в качестве сторожей. Они рассказывали мне удивительные вещи о Париже, так как очень многого не были в состоянии понять.

                                                                              XII.

                                            О народах, известных под именем чукчей.

    Характеристические особенности чукчей. — Обычай убивать старых и больных родственников и друзей. — Русские укрепления. — Съезд купцов, покупателей добычи. — Неблаговидные действия их. — Последствия этого — ненависть чукчей к русским. — Поездки чукчей на американский материк. — Что такое Новая Америка?

    На оконечности Азии, неподалеку от Ледовитого моря, обитают чукчи. Чукчи отличаются от других народов ростом, красотою, наружностью и особенной решительностью. Прежде, когда москали нападали на них в крепостях, а они видели, что защищаться уже не в состоянии, — убивали своих детей и жен, чтобы те не доставались неприятелю, а сами погибали с великою храбростью. Чукчи метко стреляют из луков, ловко ездят на оленях и летают на лыжах, как птицы. Выдерживают величайший холод. Едят почти все сырое. На зиму они устраивают в земле глубокие ямы, летом же живут в шалашах из кож или коры. Делятся на несколько родов, и каждый род имеет своего начальника. В последние выбирают людей сильных, высоких и отважных. Религия, обряды и сожжение умерших у чукчей такие же, как и у соседних народов. Но, кроме того, они зарезывают очень старых и тяжко больных своих родственников и ближайших друзей, предварительно заявив им, что вследствие нежной привязанности они собственноручно прекратят их страдания. Россияне основали в соседстве с чукчами, в местностях наиболее для себя выгодных, при реке Анадыре, крепостцы. Там у чукчей величайшие ловли рыб и стада оленей. В этой местности много собирается купцов ради мехов. Там есть отличнейшие соболи, белки и черные лисицы. Торговцы, москали и сибиряки, очень много наживают от чукчей, давая им за соболей, куниц и другие меха тютюн, железные горшки, бусы, разный железный хлам и игрушки. Когда не хватало у москалей тютюну, они мешали листья капусты, о чем чукчи узнали. Но те еще чище доказали свою честность и дружбу. Когда сделка кончалась, москали угощали их тютюном. Чукчи имеют обычай закуривать трубки все разом и при этом затягиваться, так что на короткое время одуряются. Москали, пользуясь этим случаем, перебили своих друзей и отобрали у них все. С этого времени чукчи не имеют с ними никакого знакомства и остаются злейшими врагами.

    Заведение укрепленных пунктов в земле чукчей повело к постоянным столкновениям. Погибало много людей с обеих сторон. В конце концов, москали были вынуждены уступить. Теперь они уже не предпринимают экспедиций против чукчей, а ищут их дружбы. Вообще этот чрезвычайно отдаленный пункт, где обитает чукотский народ, мало имеет значения для русских, за исключением разве гавани, откуда можно было бы, со временем, открыть воображаемую Америку. К этому-то и стремятся москали. Они знают, что чукчи переезжают море на кожаных лодках и на третий день пути становятся на берегах Новой Земли. Между последней и материком существуют три острова. Чукчи нападают на эти острова и отбирают у жителей все достояние. Ни одно большое судно не может там пройти как по причине мелководья, так и вследствие тумана; да, кроме того, в малом числе никто не отважился туда ехать, видя на том берегу толпы людей. Откуда там взялись эти люди, неизвестно. Существует предание, что когда-то несколько десятков семейств, сосланных и поселенных на реке Енисее, хотели пробраться берегами Ледовитого моря, везя плоские и остроконечные суда. Когда напирали льды, они втаскивали суда на землю, а когда льды отталкивались ветром от берегов, шли далее. В доказательство справедливости этого предания передают, что, при впадении реки Енисея в море, найден большой деревянный образ, прославившийся чудесами, который, будто бы, был унесен из часовни между Иркутском и Якутском; что камчадалы, охотясь у Ледовитого моря на бобров, которые выходят из воды и отдыхают на льдинах, видели большие острова и на них церкви, похожие на наши. Тем не менее, до сих пор никто из путешественников еще не высаживался на берег предполагаемой Америки. Предполагают только, что это Америка, ибо много дерева и разных предметов прибивает океан к берегам Азии, но более точных сведений об этом до сих пор нет.

                                                                           XIII.

                                                              Мое освобождение.

    Результат подачи прошения на высочайшее имя. — Розыск двоих полковников. — Опасения. — Прибытие корабля. — Произвол местных комендантов. — Объявление свободы. — Недоверие. — Нравственное потрясение. — На берегу океана. — Сочувствие местных жителей. — Посещение миссионеров. — Молебен. — Угощение гостей. — Беседа с миссионером и комендантом. — Печальная новость. — Предсказание шаманок. — Английский корабль.

    Добрый купец, о котором я уже упоминал, переслал мои письма и прошение в Петербург. Вследствие кончины Екатерины мое прошение попало в руки Павла I. Таким образом, Павлу я обязан жизнью и свободою. Он меня разыскал. В Нижней Камчатке, а после и в других местах, при мне разыскивали двоих русских полковников, из коих один прозывался Краснощеков, а фамилии другого не припомню. Они были сосланы Екатериной II, но так как фамилии их переменили, то и найти их не могли. И я находился в таком же самом положении.

    В исходе второго года я уже совершенно лишился всякой надежды видеть когда-нибудь свою отчизну или получить свободу. Я ожидал, что придет приказ прекратить мою жизнь. Мне постоянно внушали, с целью мучить меня, что величайшие преступники обыкновенно посылаются для примерного наказания смертью к покоренным народам, дабы последние, видя это, не бунтовали. Человек в несчастии легко поддается воображению, и у него в голове роятся тысячи черных мыслей. И вот, однажды, когда я мучился подобными мыслями, прибегает мой хозяин, бледный, задыхающийся и страшно перепуганный, и говорит, что вблизи порта показался корабль. Я заметил ему, что он должен этому радоваться, а он мне на то:

    — Кто знает, что на нем приходит — печаль или радость...

    Прежде случались иногда такие истории. Комендант, желая ограбить народы и отнять у них все, доносил ложно иркутскому губернскому начальству, будто бы они бунтуют и не послушны, а губернское начальство, вследствие этих донесений, давало коменданту военную силу. Тогда-то этот нравственный человек учинял всевозможные варварства, а губернская власть получала донесения едва через несколько лет. Теперь уже губернское начальство каждый год имеет сообщение посредством купеческих кораблей.

    Не прошло двух часов по уведомлении меня хозяином о приближающемся корабле, как входит ко мне комендант с капитаном корабля. Я встретил их и, будучи уже слабым, заболел еще более, думая, что они сейчас объявят мне смертный приговор. Но вместо того я услышал от коменданта, что Павел I возвращает мне жизнь и свободу.

    Сначала я не поверил, полагал, что меня хотят приготовить к назначенному мне наказанию; посмотрел в окно, которое хотя и было из пузыря, но все же достаточно прозрачно, — не зажигают ли костров для моей казни, и не начинает ли собираться народ. Комендант с капитаном не знали, как им поступить, видя, что я не верю своему освобождению, а только выражаю удовольствие, что сегодня окончатся мои страдания.

    Я только тогда поверил их словам, когда капитан, имея письма от первейших польских особ, объявил, что Костюшко, Вавржецкий, Немцевич, Потоцкий и прочие освобождены. Вскакиваю с места, чтобы поблагодарить их, но в этот момент от прилива радости шатаюсь и падаю без чувств. С тех пор я получил болезнь, — которая долго меня мучила, — как будто бы я был чем-то перепоясан пополам. К докторам в этих странах не прибегают, а только к одним сивиллам, или шаманкам, которые, кроме своих чудес, лечат травами. Комендант велел принести местного спирту. Его мне влили в рот, открывши уста костью, вместо ножа. От спирту я несколько опьянел, а уста сильно обжег. Затем пустили мне каменною стрелою кровь, но ее не пошло больше ложки.

    Когда я очнулся, стал просить у коменданта позволения пойти на берег океана. Отвечает мне, что я теперь не имею стражи, разве велю идти за собою. Тут я уже больше начал верить, что свободен.

    Ушел на берег океана с прежней своей стражей, и там мне все казалось в превратном виде. Перед каждою бурею показываются на море тысячи животных и с волнами приближаются к берегу. А у меня перед очами были разные наши процессии, монахи, шедшие с крестами, встретить меня, и я шел на встречу им в море. Но меня удержали. Я был как бы не в своем уме. Возвращаясь на свою квартиру, едва мог протолкаться вследствие наплыва мужчин и женщин, коим прежде нельзя было у меня находиться. Каждая женщина принесла мне какой-нибудь подарок. Разные ягоды, рыбы, птицы — они жертвовали от чистого сердца. На каменном столике у себя я нашел фляжку рому, голову сахару в четыре фунта и пачку небольших восковых свечек. Этот подарок мне сделал купец с корабля. Тут мой хозяин докладывает, что идет тамошний священник-миссионер в церковном облачении, с евангелием и в сопровождении певчих. В России существует повсеместно обычай совершать на дому богослужение, благодарить Бога в разных случаях. Смотрю: ведут престарелого священника, в ризе, с евангелием, а перед ним несут кадило.

    Священник имел от роду 80 лет. Он был давно сослан для просвещения дикарей и обучения их вере, а также для пребывающих здесь матросов и чиновников. При нем находились 6 мальчиков, взятых на якутских островах. Он их окрестил, научил русскому языку, и из них образовались певцы, не уступавшие итальянцам.

    Спешил я как-либо приготовиться.

    Наскоро зажег несколько десятков, подаренных мне купцом, свечек. Был у меня бумажный образ на стене — св. Иоанна Крестителя, который, я, едучи через Московскую землю, купил у рядового за стаканчик водки.

    Священник вошел в мою квартиру с большой свитой: тут находились — начальник прибывшего корабля, много материалов и местных жителей.

    Сначала он пропел четыре Евангелия вместе с певцами, голоса которых так трогали душу, что ни один из присутствовавших не мог удержаться от слез. Я, от юности не склонный к плачу, начал почти реветь. Это доставило мне некоторое облегчение.

    Когда богослужение окончилось, присутствовавшие сели кругом и нескоро могли успокоиться от волнения.

    Думал сделать для них какое-нибудь угощение, но не знал из чего. Вдруг приходит мне на мысль польский пунш. У меня был ром и сахар, подаренные купцом, а вместо лимона весьма вкусная кислота из брусничных ягод, с которою я ел холодную рыбу. Я велел приготовить пунш в каменной посуде, объемом в 3 гарнца, которую камчадалы, наполнив китовым жиром, употребляют вместо лампы. Нашлось у меня шесть деревянных японских чашек, а остальные принесли от коменданта, у которого посуды было очень много. За пуншем каждый начал вспоминать со слезами свою отчизну. Священник и комендант наиболее скорбели, ибо не надеялись видеть ее совсем. Священник потому, что навсегда был прислан, а комендант — потому, что, вследствие продолжительного уже здесь пребывания, не надеялся долго протянуть, благодаря дыму вулканов и нездоровому воздуху.

    Во время беседы комендант, между прочим, заметил мне, что я останусь у них еще три года. Это меня страшно потрясло, и я сказал коменданту: — Я вижу, что жестоко обманут. — Нет, — сказал он, — этот корабль, что зашел сюда за дровами и водою, принес действительно указ об освобождении вашем, но он завтра уходит на океанские острова и только на обратный путь, года через 2 или 3, если не случится другой более скорой оказии, возьмет вас с собою. Теперь же нет никакой возможности отослать вас, тем более, что зима уже наступает.

    Пораженный такой печальной новостью, я снова начал скорбеть и терзаться.

    Комендант, увидев, что я очень опечалился, приказал прийти двум шаманкам и отгадать, какая меня ожидает судьба.

    Шаманки пришли вечером, при огне, в своих фантастических уборах, и уселись за отдельным столом. Каждая имела на себе белое платье из горностаев, с бахромами из жил, цветных трав, раковин, разных червяков и многочисленных, чем-то набитых, шкурок мышей, на голове колпак из шкуры росомахи с зубами, а сзади волчий хвост. Лиц не было возможности распознать, ибо они были, по обычаю, татуированы; кроме того, над глазами висели бахромы из оленьей шерсти, и каждая имела оленью лопатку. Перед ними поставили каменные лампы.

    Одна из них жгла кость над лампой. Другая выбегала на двор, кружилась, смотря на небо и, возвратясь, рассказывала что-то на своем языке своей товарке.

    Комендант спросил через переводчика, что они видят. Отвечали ему, что видят приходящий корабль и много людей разных цветов, каких уже давно тут не видали. Снова спросил: что будет с чужеземцем? как скоро он уедет от нас? Отвечали ему, что недолго будем с ним веселиться, ибо, сказали, мы видим его стоящим на пороге, в белой одежде, с вещами.

    Компания разошлась, а я в то время готов был верить всему, что предсказывали шаманки.

    Сделалась со мною бессонница, появилось беспрестанное удушье, и я заметно ослабевал.

    Через несколько дней приходит комендант и передает мне, что английский корабль без мачты, по-видимому, оторванный от флота, прибыл в наш порт и вручил депешу об отсылке меня, через Иркутск, в Петербург, к нашему послу.

    О подобных случаях комендант имел строгое приказание доносить иркутскому губернскому начальству. Но хотя Англия в то время была в большой дружбе с Россией, тем не менее комендант сильно беспокоился, что не имел корабля для пересылки депеш. Между тем приближалась зима.

                                                                             XIV.

                                                                 Отъезд из Камчатки.

    Снаряжение экспедиции в Охотск. — Сборы в дорогу. — Собаки. — Нарты. — Отъезд. — Подарок миссионера. — Миссионер-спутник. — Остановки на пути. — Первая станция. — Чудодейственный гриб. — Расставанье с миссионером. — Встреча с чукчами. — Ижигинск. — Кровопускание. — Снежная буря. — Голод. — Переход через гору Бабушку. — Тунгусы.

    Сделав необходимые исправления, английский корабль отошел к месту своего назначения. А комендант, в первых числах ноября, когда берега океана крепко замерзли, стал готовить крайне рискованную экспедицию в Охотск. Туда уже было отправлено несколько подобных экспедиций, но из них едва дошли две; прочие же, по причине больших морозов и нападения чукчей и других народов, дойти не могли. Комендант приказал запрячь около 300 собак и оленей, собрал вооруженную свиту, переводчиков, всего до 30 человек, а также заготовил на 3 месяца для людей и собак сушеной рыбы и оленьего мяса.

    К этому каравану причислили и меня по усиленным просьбам миссионера. Комендант же не хотел меня отпустить по той причине, что ни один европеец не в состоянии перенести такого страшного холода, не говоря уже о тысячах случайностей, коим можно подвергнуться в пути.

    Около 15 ноября 1796 года мы стали готовиться в дорогу. Комендант велел сделать для меня санки, у которых закрытое помещение обложили оленьими и медвежьими шкурами, так что оно немногим разнилось от нашей кареты, было очень теплое и даже имело окно из слюды. Были со мною еще две живые косматые собаки. Они меня согревали, и я без них, пожалуй, не перенес бы холода. Да, кроме того, комендант дал мне на дорогу несколько каменных фляжек спирта. Хотя я был очень болен, однако это скрывал, иначе комендант не позволил бы мне выбраться в путь. В моих санках было 13 собак, запряженных в ременное дышло, без вожжей. Одна из них идет впереди проводником. Она на столько смышлена, что во время пути беспрестанно оглядывается на киванье и слова камчадала, — в которую сторону ей двигаться. Камчадал, по обычаю, усевшись боком, на передке саней [* Такие сани называются нартами. Г. В.], держится за брусья. У него на ногах лыжи, так что он мало того, что сидит, а и бежит вместе с собаками. В руке у него оштол, или толстая палка, с железным наконечником, для задерживания собак и саней. Когда ему надобно остановить собак, он поворачивает сани боком и тормозит. На конце оштола много железных колечек и звоночков, чего собаки боятся больше всего, так что оштол служит и вместо батога.

    Настал день отъезда. Было совершено богослужение. Миссионер благословил меня и дал на память серебряный подарок с изображением многих крестов и надписью: «Тебе, крест, поклоняемся и ожидаем второго воскресения из мертвых». Это дорогое воспоминание я храню у себя до настоящего дня. Миссионер тоже выбрался с нами. У него был приход на первой станции перемены собак, где среди камчадалов много проживало матросов и сибиряков. Он их не видал уже несколько лет, а между тем там надо было утвердить крестины и браки.

    Наперед весь наш обоз спустили с горы, так как селение, по обычаю, было расположено высоко над морем. Потом запрягли собак на ровном льду, чтобы они не перепутались. Вся свита крикнула ужаснейшим образом и все забрякали своими оштолами. Можно себе представить, с какой тогда быстротой бросились собаки! От такой быстрой езды кажется, что воздух срывает голову, и весь человек становится как бы одурманенным. Сначала собаки страшно напрягают свои силы, так что едва не надорвутся, а потом уже бегут свободно по обледеневшему снегу.

    Корма в дороге, кроме как только на ночлег, им не дают. Прежде чем двинутся с места, собаки голодают два дня. Для ночлега выбирают места лесистые, или такие, где море выкинуло много деревьев. Там выпряженные собаки, свернувшись в клубок, засыпают, а через два часа каждая из них получает по одной сушеной рыбке. Люди во все время пути имеют довольно работы. На каждом ночлеге им приходится выкапывать в снегу большую яму, углубляясь до самой земли. Здесь раскладывают большой огонь, Ветер туда не проникает, а только большой мороз. Я ходил спать в свою, обитую мехами, карету и хотя одевался вдвойне, однако, будучи не здоров, постоянно терпел величайший холод. Настает день, запрягают собак, и мы снова пускаемся дальше.

    На шестой день мы приблизились к первому селению, но попасть туда не могли, ибо жилища в земле совершенно занесло снегом. Некоторые собаки, из тех, что там уже бывали, легли и дальше не хотели идти. Почуяли, что есть тут жители. Спустили собак. Из них некоторые начали лаять, и тотчас обнаружилось поселение. Вышли камчадалы, и мы с повозками подтянулись. Должны были влезать в их ямы по лесенке через окно или закопченное отверстие, служившее для выпуска дыма. Меня же, в виду того, что был болен и очень толсто одет, спустили на веревках. Женщины окурили нас головнями, дабы мы не занесли им оспы или заразы. Уселся я около огня и начал приготовлять чай. Лёдоватый сахар и медный котелок были у меня привязаны к поясу, иначе бы сейчас же украли. От смрада в помещении я почувствовал тошноту. Зову миссионера, а его и след простыл ушел по подземным коридорам здороваться со своими пасомыми, занимавшимися работою при лампах. Наконец, он вернулся, и мы стали пить чай. Вслед за миссионером наносили много соболей, горностаев и шкурок оленьих выкидышей (wyporków).

    Стал он меня упрекать, что я, прожив два года в Нижней Камчатке, не узнал о сокровищах, какие в ней находятся. Развязал березовую кору и, показывая несколько сушеных грибов, рассказал мне, что они чудодейственны, растут на одной только высокой горе, близ вулкана.

    — Обратите внимание, — сказал миссионер, — что я получил эти меха за грибы. Здешние жители готовы отдать все состояние, если бы я имел их больше. Эти грибы имеют такое свойство, что, кто их поест, — увидит свое будущее.

    Так как я страдал бессонницей, то он советовал мне съесть один гриб.

    Я долго не решался. Наконец, надумался, съел половину и погрузился в приятнейший сон.

    Внезапно я увидел себя в великолепнейших садах, среди различных цветов, между женщинами, одетыми в белые платья. Они угощали меня разными плодами и ягодами, и тысячи других удовольствий.

    Спал двумя часами более моего обычного сна. На другую ночь миссионер уговаривает меня съесть целый гриб. Я уже был более отважен — съел и в несколько минут заснул. Пробудился я, спустя несколько часов, — как бы посланный с того света, — чтобы меня исповедал миссионер. Кажется, что была полночь, когда я разбудил священника. Он взял епитрахиль и исповедал меня. В течение часа я снова заснул и спал 24 часа. Не смею вспоминать о моих страшных видениях в этом сне: где я был и что видел. Упомяну лишь, что с того времени, как я стал разуметь, от лет пяти или шести, вся последующая жизнь, все лица, каких я только знал и с которыми соединяла меня приязнь, всякие забавы и труды по очереди день за днем, год за годом и напоследок все будущее — все это я видел перед собою. Впоследствии этот гриб причинил мне немалое беспокойство, так как некоторые из моих сонных видений оправдались. Просил я тогда и миссионера исправиться, если он сделал что-либо дурное.

    После трехдневного отдыха благословил меня миссионер и простился со мною. Запаслись мы провизией для людей и собак, заменили некоторых больных псов, взяли двух новых проводников и отправились в дорогу.

    Приходилось ехать вблизи земли чукчей, которые постоянно нападают и грабят москалей и сибиряков. Мы ужасно боялись встретиться с ними, чего, однако, не миновали. На нас натолкнулись до 30 чукчей, возвращавшихся с охоты с богатой добычей. Одни из них ехали в челнах (есть у них такие зимние повозки), другие на оленях. Спасением жизни мы обязаны нашему толмачу. Он прежде всего объяснил им, что везут из плена человека, который так же, как и они, сражался за свою землю; ныне его возвращает и призывает к себе белый царь, о котором рассказывают им пророчицы, что царь этот многокрылый и правит несколькими мирами. Подскочили они к моей повозке, стащили с головы меховой колпак и стали присматриваться к моему лицу. Я тотчас дал им заранее уже приготовленные подарки: тютюн, стеклышки и т. п. Они остались очень довольны и со своей стороны бросили в мою повозку несколько десятков соболей и трех получерных лисиц. Так тогда неожиданно счастливо мы расстались с теми, которые несколько лет тому назад разбили две точно такие же экспедиции. Все камчадалы и вся свита были благодарны за свое спасение мне, а еще более толмачу, для которого сделали складку в виде тютюна и разных безделушек. Несколько дней не встречали ни одного селения. Ночевали под открытым небом. Наконец, приехали в селение или местечко, из нескольких сот домов, называемое Ижигинск, заселенное москалями и сибиряками. Здесь содержится команда из нескольких десятков вооруженных людей для защиты от чукчей. В Ижигинске мы отдыхали несколько дней. Я опять безнадежно заболел. Болезнь моя усилилась, когда меня внесли с холода в теплый дом. Доктора не было. Какой-то старый, отставной солдат пустил мне кровь в количестве полгарнца и этим меня еще более ослабил. Через час из крови образовалась одна черная вода. Я страшно вспотел. Из глаз ручьями текли слезы. Меня сильно душило. Начались бесчисленные колотья в целом тел. Понемногу стало лучше, но все-таки припадки меня не оставляли.

    В дальнейшем пути нас застигла снежная буря. От беспрерывно сыпавшегося снега среди бела дня сделалось темно, как ночью. Если бы мы остановились хотя ¼ часа на одном месте, неизбежно были бы засыпаны с целым обозом. Но мы прятались под скалы или в густые леса, спешили на помощь собакам, чтобы они не погибли в снегу. Буря продолжалась около трех дней. У нас не хватило провизии, а между тем до Охотска оставалось еще несколько дней пути. Нам приходилось погибать. В видах сбережения корма для собак камчадалы были принуждены сами есть собак. Последние, не получая своей обычной порции, теряли силы, грызлись между собою и разрывали ослабевших. Никакого меха, рукавиц, колпака нельзя было при них положить, — все от голода рвали и съедали. Я имел еще немного провианту, вареного оленьего мяса, мало копченых рыб и небольшую часть сухарных крошек — в кожаном мешочке, который мне дал на дорогу комендант; кроме того, был у меня чай и немножечко водки. Весь этот свой магазин, идя спать, клал под голову, чтобы не украли. Вдобавок нам надлежало перейти через очень высокую гору, которую россияне и сибиряки называют Бабушкой. Лезли мы на гору в течение нескольких дней с непередаваемой трудностью. Не раз сани и собаки сдавались назад. Спускаться было не менее трудно. Мы имели на ногах лыжи, подбитые гвоздями, вроде щеток. Для сиденья маленькие лодочки из ремней, на руках рукавицы с гвоздями. И если бы не кусты кедров, выглядывавшие из-под снега, за которые мы хватались, теряя равновесие, нас бы ожидала несомненная погибель. Распряженные собаки спускались сами, слетая клубком, ибо не могли удержаться. Повозки просто скатывали.

    Спустившись с этой страшной горы, мы встретили тунгусов с большими стадами оленей. У них нашли с избытком всякой провизии для себя и для собак. Тунгусы были нам весьма рады. Убили молодого оленя. Я сам варил его язык. Очень вкусен.

                                                                            XV.

                                                   Прибытие в Охотск по суше.

    Охотский комендант. — Его хищнические наклонности. — Болезнь. — Леченье у шаманок. — От Якутска до Иркутска: по Лене и на лошадях. — Вид берегов Лены. — Станции. — Буряты.

    На другой день, после двухмесячного путешествия, мы достигли Охотска. Я нашел в этом городе того же самого коменданта, князя Егора Петровича Мышинского, жесточайшего тирана, с которым я совершил путешествие, на верховых конях, из Якутска в Охотск. Я оставался в Охотске два месяца, пока не пришел, по обычаю, из Якутска караван с разными корабельными принадлежностями. Лошади были наняты до Якутска через иркутских купцов, которым я дал за то несколько соболей и двух бурых лисиц. У меня было со мною очень много разных окаменелостей, подаренных на память местными чиновниками, а также и собственного сбора, несколько платьев, в которых сивиллы отправляют свои обряды: из коры, перьев морских птиц, из слюды, рубашек из кишек. Все это отобрал охотский комендант. Оставил мне только частичку этих одежд. Их я впоследствии поместил в «Храме Сивиллы» в Пулавах и в коллекции Тадеуша Чацкого в Порицке.

    Перед отъездом из Охотска я сильно захворал. Образовалась у меня, не знаю от чего, ниже груди опухоль величиною больше созревшего яблока. Она причиняла мне величайшую тошноту и страшно давила. Доктора, который мог бы посоветовать, там никакого не было. Хозяин мой, сибиряк, отставной матрос, предлагал мне обратиться к тунгусским шаманкам, которые отличаются большими чудесами, нежели камчатские.

    Будучи в таком беспомощном положении, почти что без чувств, я вполне отдался леченью шаманок.

    По приглашению хозяина пришли две преотвратительнейшие бабы в своих удивительных одеяниях. Осматривали меня, дотыкались до моей опухоли и отскакивали, говоря, что камчадальские сивиллы, из зависти, наслали на меня своего дьявола и бросили в море кость. Трудно будет его выгнать, но мы его выгоним.

    Хозяин учил меня согласиться на все, что только они захотят делать со мною.

    Сивиллы принесли с собою сухие кедровые деревца и большую каменную плиту, на которой разложили огонь, а мне велели усесться не очень высоко и ничего не пугаться. Потом начали на своем языке что-то говорить огню. Затем одна из них поползла ко мне, рыча по-медвежьи, и, приблизившись на шаг, бросилась на меня, стала рвать зубами мое платье до самого тела, где образовалась опухоль. После упала навзничь, как бы в конвульсиях, и покатилась к огню. Хозяин советовал смотреть на ее рот. Тут я увидел, что у нее, в зубах, шевелится большой черный червяк.

    — Видите, — сказал мне хозяин, — она достала дьявола.

    Другая ее товарка вырвала червяка изо рта и бросила в огонь. Потом они начали смеяться и скакать, радуясь своей победе.

    Взявши плату, ушли. Ошеломили они меня своим фиглярством, и мне показалось, будто бы я чувствую некоторое облегчение, но на другой день боль возобновилась.

    Отправились дальше, в Якутск.

    После непродолжительной остановки в Якутске двинулись в Иркутск. К этому городу ведут два пути. Купцы, с большими грузами мехов и добычи, плывут по реке Лене против воды и едва могут уйти 4 мили в день: настолько она быстра. Другой путь берегами реки, на лошадях.

    Несколько дней я ехал водою.

    Проезжая по Лене, видишь образуемые высокими каменными берегами разные пирамиды, как бы какие города, вид которых меняется каждую четверть мили. Тысячи водопадов стремятся в реки, камни светятся от солнца разными цветами.

    В глубине берегов Лены нет никаких поселений — одна лишь дикая и безлюдная пустыня со скалами и пропастями, поросшими низким бором. На станциях, где поселены ссыльные, — все удобства. Ссыльные гостеприимны, не вымогают плату за кушанье и за услуги. Они питаются рыбою, сеют также зелень, разводят сады и бьют зверей; шкурами последних выплачивают подать. Оставляя какой-нибудь город, я постоянно брал конвой. Конвойные — те же ссыльные, люди разных сословий — рассказывали мне свои истории. Между ними, по их словам, много было невинных.

    За триста верст до Иркутска я встретил дикарей, которых называют братскими народами [* Прозвище бурят. Г. В.]. Они живут на пространстве двух миль. Зиму проводят в лесах, а на лето для пастьбы скота, которого имеют очень много, возвращаются на равнины, лежащие вокруг Иркутска. Их поселения издали кажутся огромнейшими городами. Почти над каждым жилищем развешаны на очень длинных жердях оленьи шкуры. Это — жертвы для богов. Одежды этих людей странные — из оленьих и конских шкур. Физиономии самые страшные, лица оливковые и широкие. Религия языческая. Шаманки и у них в моде Земли не обрабатывают, хотя земля в окрестностях Иркутска плодородна. Питаются мясом, молоком лошадей и коров. Подати платят, частью мехами, частью деньгами, которые достают от продажи лошадей и рогатого скота. Они доставили меня на лошадях в Иркутск.

                                                                          XVI.

                                                            Возвращение в Иркутск.

    Прибытие в Иркутск. — Отдых. — Прием у генерал-губернатора. — Генерал Сумов. — Гуманность генерал-губернатора. — Неприятный визит губернского казначея. — Советник Горновский. — Его материальная помощь. — Она впоследствии дорого обходится. — В гостях у коменданта.

    При въезде в Иркутск, у заставы, взяли мой паспорт и велели ждать. Я был в камчатском платье. Стал собираться народ, посмотреть на мой костюм. Через час приехал комендант, взял меня с собою и отвез в назначенную мне, сообразно чину, квартиру. Он хотел, чтобы я тотчас же отправился к генерал-губернатору. Но я упросил его повременить: во-первых, я страшно утомился от пути и болен, во-вторых, не имею в чем представиться, кроме этого дикого одеяния. Пробывши несколько минут, комендант оставил меня на квартире, а сам уехал. Помещение мне было отведено в доме купца. Он, увидев у меня соболей и разные меха, приказал принести серого сукна, которое там чрезвычайно дорого, белья и разного платья. На третий день я уже несколько отдохнул и был одет по-европейски. Старое же платье, которое собирало толпы любопытного люда, велел вынести на чердак для просушки. В тот же день заехал ко мне комендант и отвез меня к генерал-губернатору. Когда мы приехали туда, я увидел огромный деревянный дом и человек двести караула. В самом Иркутске держат три полка, кроме кавалерии, так как окрестности города полны разными ордами, потом близко китайская граница, и, наконец, много там поселилось издавна ссыльных разных национальностей и разного звания. Комендант проводил меня в обширную залу, где я заметил нескольких генералов в орденах, стоявших несмело и покорно. Надобно знать, что здешний генерал-губернатор имеет власть в жизни и смерти. Когда ему доложили о моем прибытии, вышел ко мне и, взяв за руку, повел в свой кабинет. Там меня посадил около себя и представил прибывшему в этот день из Петербурга для осмотра местных войск генералу Сумову (Сомову?). Последний только что, перед моим приходом, наговорил очень много лестного для меня.

    Генерал Сумов стал говорить, что знаком со мною только через бряцание оружия и пороховой дым. Тогда генерал-губернатор берет меня за руку, со словами:

    — Я слышал, что вы были у Костюшко на хорошем счету, поэтому прошу вас сесть ко мне поближе. Я люблю людей, которые пылают ревностью к своей отчизне. — И еще прибавил:

    — Я знаю Польшу и очень многих поляков, так как несколько лет стоял там в разных провинциях.

    Он говорил очень хорошо по-польски.

    Это был человек в высокой степени деликатный, справедливый и гуманный, что все за ним признавали.

    Родом он был гановерец и назывался Христофор Андреевич Трейден. Не взирая на великую строгость Павла, он задерживал в Иркутске до тысячи несчастных, которых, в силу указа, надо было давно разослать по разным местам: одних на поселение, других в рудники, третьих для заключения в крепостях. При мне в Иркутске был большой наплыв приезжих из России: жен, следовавших за мужьями, детей — за родителями, друзей и слуг. Все сюда стремились, зная, что этот город служит пристанищем для несчастных жертв Павла I.

    Того же дня был у меня с визитом губернский казначей и просил о возврате, выданного мне за год, арестантского содержания. Когда я ехал в Камчатку, он имел распоряжение выплатить мне следуемое содержание вперед за два года, ибо там дальше никакие деньги не ходят. На эти-то деньги тогда накупили для меня сухарей, круп, тютюну и пр., и это все, когда разбился корабль, пропало, кроме одного тютюну, которому ничего не сделалось. Казначей разъяснил мне, что с момента моего освобождения прекратилось мое содержание; жаль, что только через год дошла до меня весть о моем освобождении, и что поэтому казенные деньги необходимо воротить за целый год. На это я ему сказал:

    — Видите, я не имею никаких средств не только заплатить, но даже воротиться на родину.

    По отъезде его, приходит ко мне советник Антон Степанович Горновский, бывший капитаном-исправником в Якутске, когда меня везли в Камчатку, человек очень деликатный и богатый. Он происходил из захваченных прежде польских областей. Я бывал у него несколько раз с комендантом. Я рассказал ему свое горе, и он вызвался помочь. Горновский наперед заплатил долг казначею, за то, что я сидел в Нижней Камчатке год долее после издания указа. Дал мне на дорогу до Тобольска 500 рублей ассигнациями, отправил в Петербург проживавшему там своему брату, отставному подполковнику, вексель на мое имя. Когда через шесть лет по возвращении на родину я был в Петербурге, отыскивая наследство, этот подполковник пришел ко мне с полициею и велел заплатить себе вдвое, так как по вексельному праву дозволено взыскивать за неуплату в течение пяти лет. Я был поставлен тогда в высшей степени неприятное положение, ибо не имел возможности выплатить долг. На мое счастье нашелся приятель, бывший полковник польских войск Тадеуш Видзкий. Он за меня заплатил.

    Вечером генерал Сумов взял меня с собою к коменданту на ужин. Это был день именин его жены. Она принадлежала ко двору императрицы, а он сам был гвардеец. Оба благородные люди.

    У коменданта мы застали стол, накрытый на несколько десятков персон и убранный китайскими деревьями. Десерт был из разных китайских фруктов, а ужин исключительно из заливных — зверины, вкуснейших рыб и мороженого. За столом сидели исключительно несчастные изгнанники — особы разных чинов. Между ними находилось очень много дам прекрасных, но весьма печальных, приехавших со своими мужьями.

                                                                           XVII.

                                                           Возвращение в Тобольск.

    Беспокойный спутник. — Дорога от Иркутска до Тобольска. — Барабинская степь. — Остановка в Тобольске. — Посещение попами. — Описание города. — Встреча с соотечественниками. — Губернатор Кошелев. — На пути к Казани. — Воспоминание о Пугачеве. — В Васильсурске. — Князь Грузинский.

    Когда я уезжал из Иркутска, один из тамошних обывателей дал мне человека, прося довезти его до Москвы. С ним я имел большие неприятности и горе. Это был величайший пьяница. На нескольких станциях он подговаривал извозчиков убить меня. Меня предостерегли во время, и я, не имея другого средства избавиться от этого негодяя, на одной станции напоил его водкой и, когда он уснул, бросил его. И уже до Тобольска я оставался один, без слуги. На станциях я редко ночевал, потому что когда я входил с холода в теплый дом, мне делалось дурно. У меня была собственная кибитка довольно большая, два мешка, набитые мехом, и теплые оленьи одеяла.

    Дорога от Иркутска до Тобольска идет одними лесами и болотами. Мосты положены из круглых бревен. Трясет до невозможности. Наконец, я выехал на большую равнину, называемую Барабинскою степью. Местность и виды — несравнимой прелести. Почва весьма плодородна, почти вся покрыта красной травой и белой солью. Кое-где находят куски слоновой кости, изображения, похожие на человека, и очень много остатков разного оружия. Но никто из местных жителей ничего не знает об их происхождении. Очень много душистых цветов и трав. Бесчисленные озера, обсаженные тополями и богатые рыбой реки. Озерные заросли полны разного рода дичью. Но более всего встречается птиц, похожих по величине на наших лебедей. Есть там птицы — черные, пестрые и с большими горлами. Они плавают в одну линию бесчисленными стадами, сцепляются ногами и, хлопая крыльями, кричат и гонят рыбу к берегу, потом выбрасывают ее на землю и глотают. Белых чаек такое множество, что когда они пролетают, то днем делается темно, как ночью. Крылья у них — особенной величины. По местам попадались довольно высокие холмы, покрытые деревьями. Деревни редки, но зато очень богаты. Населены ссыльными.

    В Тобольске меня задержали у заставы, взяли паспорт и через полчаса назначили мне квартиру, согласно моему чину. Дал два пятака полицейскому солдату, прося его отвести мне частную капральскую квартиру, ибо, благодаря своей болезни и заключению, я совершенно отвык от людского шуму.

    Мне дали квартиру в доме сапожника. Внизу он сам жил, а на верху была очень хорошая комната, вся в иконах. Перед образом Божией Матери день и ночь теплилась лампада. Когда я вошел с холода в теплый дом, начались необыкновенные схватки. И вдруг мне приходит на мысль, что тут хорошо бы умереть. Зову своего хозяина, даю ему 5 рублей ассигнациями, ложусь при нем навзничь, складываю руки и говорю:

    — Сбегай за попами, я кончаюсь.

    Перепуганный и не особенно умный хозяин объявил попам, что у него в доме покойник.

    Через полчаса пришли трое попов, с причтом, в ризах, с кадилом и евангелием. Пока пришли попы, схватки уменьшились, но я оставался в том же положении. Войдя в квартиру, начали петь. Потом спрашивают:

    — Где же покойник?

    Услышав это, встаю и говорю, что это — я. Попросил их пропеть евангелие [* Автор пишет пропеть евангелие, очевидно, принимая обыкновенно употребляемое в восточной церкви чтение евангелия речитативом за пение. Г. В.], потом начал плакать, и мне стало легче. Попотчевал попов чаем с ромом, и они ушли.

    В Тобольске насчитывают до четырех тысяч домов. Есть несколько каменных церквей и замок на холме, окруженный валами.

    Улицы все мощеные. Дома деревянные. Стоят на очень высоких сваях, ибо две огромные реки, Тобол и Иртыш, протекают вокруг самого города. От разлива их затопляются все улицы, а стоящие поближе дома сносятся водою. Тут есть губернатор и всевозможные управления, какие только существуют в губернских городах в России. Во главе духовенства стоит епископ. Очень много купцов, но товары, которыми они торгуют, самые заурядные: мыло, железо, разная галантерея, полотно, жир и платье для местных жителей. Население как в городе, так и в его окрестностях, кроме москалей и ссыльных, составляют разные татарские племена. Они обрабатывают землю, но хлеба мало сеют, более — зелени. Фруктов никаких не родится по причине большого холода. Немало здесь и достойных особ, с семействами, изгнанных раз навсегда. Из них одни назначены в работы, а другие, о которых знают только губернатор да комендант, содержатся секретно. Последние самые несчастные, ибо не видят ни дневного света, ни человеческого общества. Между прочим я нашел своих соотечественников. Это были Кондратович, Грабовский и Паздзерский — из Литвы и Волыни, сосланные сюда Павлом. Они посетили меня, так как им можно было ходить везде, лишь бы на ночь возвращались к себе. Тобольским губернатором в то время был Кошелев, человек очень добрый и гуманный. В течение нескольких дней я постоянно обедал у него. Он же одолжил мне 300 рублей ассигнациями, так как у меня из денег ничего не оставалось. По прибытии на родину я возвратил ему деньги с величайшею благодарностью.

    Простившись со своими земляками и взявши от них казацкого мальчика, который оказал мне большую помощь в дороге и после служил у меня 8 лет, я пустился далее.

    Направляясь к Казани, я проехал очень много селений, жители которых были ссыльные.

    Еще до сих пор остаются в этих селениях следы Пугачева. По всюду видны пушки и разные военные снаряды. Все местное население стояло за него. Более трехсот тысяч разной черни, подобно облаку, двинулось за Пугачевым. Города и замки сдавались, вынося ему все имущество. Священники со св. Дарами всюду его приветствовали, принимая за Петра, хотя он был только казак. Очень многих дворян и господ он замучил лютою смертью. И если бы Пугачеву удалось добраться до Москвы, Русское государство было бы в конец потрясено. Но он был выдан своими фаворитами генералу Михельсону. Недалеко от Казани существуют медные и железные фабрики, с которых расходятся по всей России отличнейшая посуда и самое лучшее железо.

    Из селений, какие я встречал на Волге, самое значительное — Васильев-остров (Wasilow Ostrow) [* Должно быть, Васильсурск? – прим. Г. В.], где я пробыл два дня. Оно состоит из нескольких сот очень порядочных домов. Жители, — люди богатые. Селение принадлежит грузинскому царевичу, который сам тут жил. Предки его были некогда владетельные особы, правившие отдельным государством [* Речь идет, конечно, о Грузии. Г. В.], но Москва последнее покорила, а значительную фамилию эту истребила. Последняя отрасль этой фамилии сидит дома. В военной службе он не служил, ибо страдает телесными недостатками. Живет почти по-королевски, окружен многочисленной прислугой, и его крепостные очень счастливы. Для проезда Павла он приказал вымостить две мили на собственный счет. Но Павел не хотел ехать, будучи им недоволен. Когда я переночевал в этом селении, на утро пришел дворецкий просить меня от имени царевича на обед. Пошел я в обыкновенное время и нашел очень деликатного и предупредительного хозяина, очень много прекрасных со вкусом одетых дам, пышный, роскошно убранный стол, множество превосходнейших фруктов, отличнейшие вина и все, что только можно найти в первейшем доме. Я провел там почти целый день, рассказывая о своем путешествии, и показал царевичу свою карту, которую он просил оставить для просмотра до следующего дня. Простившись с ним, я ушел. На утро он возвратил мне карту и прислал большую корзину разной провизии и вин. С таким запасом я двинулся дальше к Москве.

                                                                               XVIII.

                                                                Возвращение на родину.

    В Москве. Добрая француженка-содержательница гостиницы. Генерал Каверин и князь Салтыков. — В Вильно. — Подольский генерал-губернатор Гудович. — Жизнь в Дубно. Тадеуш Чацкий. Житье у него в доме. Его доброе сердце. — Пребывание у А. Ходкевича. Подарок его супруги. Жизнь в своей усадьбе. — В доме Томаша Вавржецкого. Несколько слов об нем. — Отъезд на Украину. В Несвиже, у князя Доминика Радзивилла. Заслуги князя для родины. — Жизнь частным человеком на собственном фольварке и ожидания.

    На последней станции перед Москвой я спросил извозчика, в какие заезжие дома они обыкновенно завозят лучших пассажиров. Он ответил, что самые лучшие заезжие дома в Москве два: один Стамбульский отель, а другой французский. Я велел ему ехать прямо в последний.

    Вошедши в коридор гостиницы, я, благодаря своему костюму, попал на глаза самой хозяйке. Попросил ее дать одну комнату. Хозяйка тотчас же указала теплую и очень приличную комнату, сказав, что она будет стоить пять рублей ассигнациями. А между тем денег у меня оставалось не более 15-ти рублей ассигнациями. Я надеялся, что в таком большом городе найду кого-нибудь, кто мне даст в займы. Хозяйка взяла мой паспорт и выспросила мою историю, которую я ей рассказал вкратце. Наутро снова она посетила меня, причем предостерегала избегать разговоров с кем придется, особенно же советовала остерегаться поляков, что меня чрезвычайно удивило. Видя расположение к себе честной француженки, я открылся ей, что совсем не имею денег. На это она мне сказала, что пока я буду тут оставаться, содержание мне ничего не будет стоить, и еще дала мне 100 рублей ассигнациями. Благодарю ее и, желая знать, кому я обязан, спрашиваю ее имя. Но она ответила, что знать этого нельзя.

    На третий день мне было приказано явиться в полицию. Начальником ее был генерал Каверин. Он, взявши меня в свой экипаж, отвез к генерал-губернатору князю Салтыкову, из-под команды которого я вышел с бригадою из Украины. Князь обошелся со мною в высшей степени деликатно, говорил по-польски. Выговаривал мне, в присутствии находившихся там генералов, что он из-за меня подвергся сильному преследованию со стороны Екатерины II, за то, что позволил польским войскам произвести замешательство и пробиться сквозь всю русскую армию. Затем Салтыков пригласил меня к себе обедать и позволил пробыть в Москве несколько дней.

    В Москве я виделся с нашим генералом Неселовским. Он был сослан Павлом за чрезвычайную любовь к своей отчизне.

    Показали мне московские достопримечательности. Но я их не описываю, так как это известно почти всем.

    Наконец, я простился с почтенною француженкою и отправился в Польшу. Через Минск, я прибыл в Вильну и заехал прямо в почтовый дом. Хозяин, узнав меня, спрятал за ширмы из предосторожности, что станут собираться люди, ибо я, за неимением шубы, был в зимнем камчатском платье. Я жил в Вильне два месяца, пока не пришел указ Павла I выгнать всех иностранцев. Указ касался французских эмигрантов и ксендзов-трапистов. Я объявил себя жителем Галиции. Но был взят, как иностранец, и под конвоем отправлен на Волынь, в Устилуг на Буге, на кордон, где в то время стоял с войском подольский генерал-губернатор Гудович. Он задержал меня под предлогом, что таких вредных людей не отпускают за границу, что это, должно быть, ошибка, он спросит рапортом государя, могу ли я выехать. Я просил его присоединить к своему рапорту и мою просьбу к монарху.

    На это Гудович согласился и велел мне жить в городе Дубно, под надзором низшего суда, с тем, чтобы я никуда не отлучался, пока не придет из Петербурга резолюция.

    В это время приехал в Дубно новоградский староста Тадеуш Чацкий. Поручившись перед низшим судом, он взял меня к себе. В его доме я встретился со многими почтенными и учеными людьми. Г-жа Чацкая, урожденная Дембинская, была гуманнейшая и прекраснейшая особа и притом добрая полька. Я так сердечно был принят у Чацких, что никогда об них без благодарности не могу вспомнить. Чацкий выхлопотал для меня в варшавской комиссии, назначенной от трех дворов, для ликвидирования королевских долгов, денежную плату за чин бригадира. Но я хотя и был в высшей степени благодарен ему за его старание, и не имел тогда никаких средств к существованию, тем не менее, не отваживался взять денег за чин, приобретенный кровью и трудами. Этим я желал показать своим несчастные землякам, что несчастья и убожество не должны отнимать способности мыслить.

    Потом я жил в доме Александра Ходкевича, доброго поляка и благородного человека. Имел счастье быть шафером на его свадьбе с Валевской (z Waleską), дочерью серадского воеводы. Валевская молодая, прекрасная особа, с большими природными дарованиями. Она, вместе со своею сестрою, Бержинской, подарили мне в Чернолесье восемь уволок земли [* Равно 240 десятинам русской меры. Г. В.], с премилым парком, фруктовым садом, помещением для жилья и всем хозяйством.

    Там я провел несколько лет. Это уже было по смерти Павла I, я уже мог выезжать за границу на воды, чем я пользовался и откуда снова возвращался в свое любимое местопребывание. Сюда прибыло ко мне несколько раненых солдат из моего полка, которых храбрость и привязанность ко мне были известны. Приютил их у себя, назначив одних для обработки земли, других для посадки деревьев (с ними и сам работал), третьих для домашнего хозяйства; наконец, из них же составил стражу, так как моя усадьба стояла в лесу, вдали от деревень и сел.

    Прожив в уединении и печали об утрате своей родины несколько лет, я поехал в Петербург отыскивать наследство после своего родственника. Но не только не добился никакого успеха, а вдобавок потерял свою прекрасную пустыню; вернулся домой и проболел два года [* После этих слов в подлиннике пометка: «в марте 1810 года», по всему вероятно, означающая время окончания автором своих мемуаров. Дальнейшие строки, должно быть, написаны позднее. Г. В.].

    После того провел я несколько времени у своего родственника, у которого ни в чем не имел недостатка. Это был литовский хорунжий Томаш Вавржецкий, известный целому краю доблестью и любовью к отчизне. Он был избран после Костюшки народным главнокомандующим, а после стал усердным покровителем несчастных. Император Александр I назначил его для исчисления в казенных палатах нескольких губерний тех по-иезуитских капиталов и гражданских податей, которые поступили со времени последнего захвата Польши.

    По заключении Тильзитского мира, я оставил Литву и, по приглашению своего друга, отправился на Украину.

    Когда я проезжал через Несвиж, на мое счастье, узнал об этом князь ординат Доменик Радзивилл и пригласил меня с большою предупредительностью в свой дом. Как добрый поляк с чувствительным и прекрасным сердцем, он подарил мне фольварк, доходами с которого я в настоящее время содержусь. Должен отдать князю справедливость, зная его близко, что для отчизны он не щадил ни достояния, ни жизни.

    Итак, стал я жить в уединении, частным человеком, ожидая возврата отчизны и питаясь тою надеждою, которая уже столько раз нас обманывала. [* Приятель же, к которому я ехал, по фамилии Тадеуш Павша, сделался изгнанником и потерял все состояние. Его жена, урожденная Любанская, наидостойнейшая особа, столько делала пожертвований и столько показала горячности в спасении родины, как почти ни один из тамошних жителей. Женщине, украшенной такими высокими дарованиями и душевными качествами, все удавалось. Авт.)...

    Перевел и сообщил Г. А. Воробьев.

    [С. 991-1016.]