ЎЎЎ Міркаціньня Люпа. Рэвалюцыяністы камуніст-народнік Мардухай Натансан. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Мардухай (Марк) Абрамавіч (Андрэевіч) Натансан – нар. 25 сьнежня 1850 г. у павятовым месьце Сьвянцяны Віленскай губэрні Расейскай імпэрыі, у заможнай габрэйскай мяшчанскай сям’і.

    Скончыў Сьвянцянскую (Ковенскую) мужчынскую гімназію і ў 1868 годзе паступіў у Мэдыка-Хірургічную акадэмію ў Санкт-Пецярбурзе. Вясною 1869 г. прымаў дзейны ўдзел у студэнцкіх беспарадках у Пецярбурзе. 21 студзеня 1870 г. Натансан быў арыштаваны з-за таго, што ў арыштаванай на мяжы 11 студзеня 1870 г. Варвары Аляксандравай быў знойдзены пакет з праклямацыямі на ягонае імя. Утрымоўваўся ў Петрапаўлаўскай крэпасьці, з якой быў вызвалены 4 лютага 1870 г., бо сьледзтва па гэтай справе было спынена з-за заявы Аляксандравай, што пакет з праклямацыямі прызначаўся іншай асобе. У жніўні 1871 г. Натансан быў выключаны з Мэдыка-Хірургічнай акадэміі, але паступіў у Земляробскі інстытут у Санкт-Пецярбурзе. У кастрычніку 1871 г. быў ізноў арыштаваны ды прыцягнуты да дазнаньня па справе аб распаўсюджваньні паказанай кнігі Берві-Флероўскага “Азбука социальных наук”. У лютым 1872 г. справа аб ім была разгледжана ў адміністрацыйным парадку і ён быў высыланы пад нагляд паліцыі ў Архангельскую губэрню ды паселены ў Шэнкурску, дзе прыняў праваслаўе і ажаніўся на Вользе Аляксандраўне Шлейсьнер, якая рушыла за ім у ссылку. Ейныя двое дзяцей ад Натансана памерлі ў раньнім узросьце ад шкарлятыны.

    У красавіку 1873 г. па хадайніцтве цесьця, адстаўнога паручніка Аляксандра Шлейсьнера, Натансан быў пераведзены пад нагляд паліцыі ў м. Баброў Варонескай губэрні, а затым выехаў у м. Куёпіё (Вялікае княства Фінляндскае – генэрал-губэрнатарства ў складзе Расійскай імпэрыі), дзе пражываў ягоны цесьць. У лістападзе 1875 г. ён пакідае Фінляндыю і пражывае ў сваёй маці ў Якабштаце Курляндскай губэрні.

    Вярнуўшыся ў 1876 г. у Пецярбург, Натансан прыняўся дзейна за працу па аб’яднаньні разрозьненых рэвалюцыйных сіл у адзіную рэвалюцыйную арганізацыю. Дзеля гэтай мэты ён пабываў у Маскве, Кіеве, Адэсе, Харкаве ды за мяжой. гурткоў Зімою 1876-1877 гг. ён заарганізаваў так званаю Паўночную рэвалюцыйна-народніцкую групу, з якой некалькі пазьней утварылася таварыства “Зямля і Воля”. Разам з Хазавым ён быў галоўным арганізатарам рэвалюцыйнага кружка “Таварыства сяброў” (меў мянушкі: “Маркавіч”, “Пётр Іванавіч”). Арганізаваў ўцёкі за мяжу свайго таварыша па гуртку чайкоўцаў П. А. Крапоткіна, які сядзеў у Петрапаўлаўскай крэпасьці. 6 сьнежня 1876 г. разам з Г. В. Пляханавым арганізаваў дэманстрацыю на Казанскім пляцы Санкт-Пецярбурга, пасьля чаго перайшоў на нелегальнае становішча. За свой арганізатарскі талент Натансан атрымаў у рэвалюцыйных колах мянушку “Іван Каліта - зьбіральнік зямлі рускай”.

    3 (6) чэрвеня 1877 г. Натансан, пад прозьвішчам Пятра Іванавіча Карловіча, быў арыштаваны ў Пецярбурзе ды зьняволены ў Петрапаўлаўскай крэпасьці. 29 лістапада 1878 г. справа аб ім па абвінавачваньні ў прыналежнасьці да “Таварыства сяброў” была разгледжана ў адміністрацыйным парадку і ён быў высланы пад галосны нагляд паліцыі ва Ўсходнюю Сыбір.

    З Петрапаўлаўскай крэпасьці 19 сьнежня 1878 г. Натансан быў перададзены ў распараджэньне пецярбурскага граданачальніка для адпраўкі ў Вышневалоцкую перасыльную турму. У 1879 г. ён быў паселены ў акруговым месьце Верхаленск Іркуцкай губэрні, але за “дзёрзкасьці супраць мясцовага начальства” яго выслалі ў 1881 г. у Якуцкую вобласьць. Ягоная жонка, Вольга Аляксандраўна, таксама зьведаўшы Петрапаўлаўку, памерла 16 сакавіка 1881 г. у Санкт-Пецярбурзе ад сухотаў.

    27 сьнежня 1881 г. ён быў дастаўлены ў абласное места Якуцк, адкуль быў адпраўлены ў Багаянтайскі ўлус Якуцкай акругі, а адтуль у Батурускі улус Якуцкай акругі Якуцкай вобласьці. У 1883 г. ён быў пераведзены на жыцьцё ў Амгінскую слабаду Якуцкай акругі, дзе ў лістападзе 1883 г. ажаніўся на сасланай Варвары Іванаўне Аляксандравай, якая добраахвотна падалася за ім з Верхаленску.

    Ад 10 сьнежня 1883 г. па 25 красавіка 1884 г. Натансан знаходзіўся ў Якуцкай турме за самавольную адлучку з месца жыхарства. У верасьні 1886 г. скончыўся тэрмін яго ссылкі, але па пастанове Асобай нарады ад 23 кастрычніка 1886 г. тэрмін нагляду працягнуты яшчэ на тры гады з пакіданьнем яго ў Якуцкай вобласьці на той жа тэрмін.

    Па хваробе ў сьнежні 1886 г. Натансан разам з жонкаю быў пераведзены ў Іркуцк, дзе і адбыў прызначаны яму тэрмін пакараньня. Служыў у Іркуцку ў канторы братоў Громавых. З дазволу міністра ўнутраных спраў у 1889 г. Натансан выехаў з Іркуцка і ў чэрвені 1889 года прыбыў у Гэльсынгфорс.

    У 1890 г. Натансан пасяліўся ў Саратаве, дзе служыў у кантролі Казлоўска-Саратаўскай чыгункі і разам з М. С. Цютчавым быў цэнтральнай фігурай, вакол якой групаваліся як былыя дзеячы, гэтак і новая рэвалюцыйная моладзь. У 1892 г. Натансан пераехаў у м. Арол, дзе служыў памагатым кантралёра на Арлоўска-Гразкай чыгунцы. Улетку 1893 г. па пачыне Натансана і Цютчава ў Саратаве адбыўся зьезд прадстаўнікоў рэвалюцыйных кружкоў, на якім было пакладзена аснова “Сацыяльна-рэвалюцыйнай партыі «Народнага Права»”. Партыя мела сваю штаб-кватэру ў Арле і друкарню ў Смаленску, у якой друкаваліся Маніфэст партыі ды рэвалюцыйныя брашуры. У 1893 г. Натансан атрымаў дазвол пражываць у Пецярбурзе, куды і пераехаў у канцы лютага 1894 г.

    Напрыканцы красавіка 1894 г. Натансан быў арыштаваны ды прыцягнуты да дазнаньня і ў адміністрацыйным парадку высланы ва Ўсходнюю Сыбір на пяць гадоў. У 1896-1900 гг. пражываў у розных месцах Іркуцкуцкай губэрні.

    Калі для будаўніцтва паромнай пераправы праз Байкал арганізавалі суднавэрф у п. Ліственічным, яе кіраўніку Вацлаву Аляксандравічу Заблоцкаму запатрабаваўся дасьведчаны бугальтар, то ён узяў на гэтую пасаду Натансана, які трымаў на аброці інжынэраў і падрадчыкаў. 17 чэрвеня 1899 г. на сьвяточным абедзе ў гонар спуску на ваду ледакола “Байкал” губэрнатар Гарамыкін далучыўся да свайго тоста і прозьвішча Натансана.

    Вярнуўшыся з ссылкі, Натансан служыў бугальтарам у Бакінскім гарадзкім упраўленьні. Вясною 1904 г. выехаў у Швэйцарыю, дзе сустракаўся з Леніным. У 1905 г. ўвайшоў у партыю сацыялістаў-рэвалюцыянэраў і быў абраны ў цэнтральны камітэт партыі. Пасьля 17 кастрычніка 1905 г. прыехаў у Пецярбург. Прымаў удзел у першым зьезьдзе партыі, які адбываўся ў Фінляндыі з 29 сьнежня 1905 г. па 4 студзеня 1906 г. Улетку 1907 г. жыў у Фінляндыі у Мустамяках ды Выбаргу. Напрыканцы 1907 г. зьехаў за мяжу; ведаў фінансамі партыі. Жыў у Парыжы, Лёндане, Швэйцарыі. Быў чальцом Цэнтральнага Камітэта партыі.

    Займаў стрыманую пазыцыю ў адносінах да тэрарыстычнай тактыкі партыі. У 1906 г. быў супраць забойства Георгія Гапона, рашэньне аб якім было прынятае без яго згоды. Па яго патрабаваньні партыя адмовілася ўзяць на сябе адказнасьць за гэтае забойства. У 1907 г. выступаў супраць пляну забойства Мікалая II, распрацаванага Азефам і Г. Гершуні. Аднак у 1908 г., калі В. Бурцаў пачаў кампанію па выкрыцьці Азефа як правакатара, Натансон стаў на абарону Азефа. Да самага канца адмаўляўся верыць у супрацоўніцтва Азефа з ахранкай.

    З пачаткам Першай усясьветнай вайны стаяў на паражэнчым пункце гледжаньня. Меркаваў, што рэвалюцыя ў Расіі магчымая толькі ў выпадку паразы ў вайне з Нямеччынай. Зблізіўся з бальшавікамі, разам з якімі ўдзельнічаў у міжнародных антываенных канфэрэнцыях - Цымервальдзкай (1915) і Кінтальскай (1916). Разам з Ленінам і П. Аксельродам падпісаў заклік Цымервальдзкай канфэрэнцыі да пралетарыяту Эўропы.

    Пасьля Лютаўскай рэвалюцыі ў траўні 1917 г. вярнуўся ў Расею праз тэрыторыю Нямеччыны ў г. зв. “плямбаваным вагоне”. Узначаліў левае крыло партыі эсэраў, якое рэзка крытыкавала абарончую пазыцыю Цэнтральнага Камітэта партыі. Выступаў за “паглыбленьне” рэвалюцыі, перадачу ўсёй зямлі сялянам, а ўлады - Саветам. Адкрыта падтрымліваў Леніна і бальшавікоў чым выклікаў раскол у партыі эсэраў. У лістападзе 1917 г. ініцыяваў стварэньне адмысловай Партыі левых эсэраў. На першым зьезьдзе партыі быў абраны ў Прэзыдыюм, а затым і ў ЦК новай партыі. Падтрымаў разгон бальшавікамі Ўстаноўчага сходу, большасьць месцаў у якім дасталася правым эсэрам. У 1918 г. пасьля Леваэсэраўскага мяцяжу ўвайшоў у Партыю рэвалюцыйнага камунізму, якая адшчапілася ад левых эсэраў. Быў чальцом Прэзыдыюма УЦВК.

    У ліпені 1919 г. Натансан выехаў на лячэньне (з-за боязі арышту: “З Леніным у мяне поўны разлад... Леніну я больш не веру”, - казаў ён сваім блізкім) у Швэйцарыю, пры гэтым перавозіў па даручэньні бальшавікоў золата ў швэйцарскія банкі.

    29 ліпеня 1919 “рэвалюцыйны камуніст-народнік”, як называў Натансана У. І. Ленін, памёр у Бэрне ад ускладненьняў (тромбаэмбалія і гнойная пнэўманія) пасьля праведзенай хірургічнай апэрацыі з нагоды пухліны падкарэннай залозы. Пахаваны ў Бэрне (Швэйцарыя).

    Ягоная жонка Натансан-Аляксандрава ўлетку 1924 г. прыехала з-за мяжы ў Маскву, дзе і памерла 27 жніўня 1924 г. ад раку ў Маскоўскім доме вэтэранаў рэвалюцыі імя Ільліча, які знаходзіўся ў будынку былой багадзельні імя Сьцяпана і Ганны Тарасавых (Шабалаўка, 4, цяпер Пэнсійны фонд РФ). Пахаваная на Ваганькаўскіх могілках. Дзяцей ня мела.

    Літаратура:

*    Натансон Марк Андреевич. // Кротов. М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 202-203.

*    Натансон Марк Андреевич. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. II. Семидесятые годы. Выпуск 3. Москва. 1933. Стлб. 1002-1006.

*    Динамит. Рассказ архивиста. // Гаврильева В. Н.  Маленькие повести. Пер. с якут. И. Булгаковой и И. Ласкова. Москва. 1987. С. 4-52.

    Тюкачев Н. А.  Революционная деятельность М. А. Натансона на разночинском этапе освободительного движения в России. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук (07.00.02). Москва. 1987. 14 с.

    Тюкачев Н. А.  Деятельность М. А. Натансона в партии эсеров. // Из истории демократического движения и общественно-политической мысли конца XIX - второй половины XX века. Брянск. 1994. С.122 - 131.

    Михалкина Т. А.  М. А. Натансон в российском освободительном движении (1889-1919 гг.). Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук (07.00.02). Саратов. 2003. 19 с.

*    Натансон М. А. // Архивы России о Якутии. Выпуск 1. Фонды Государственного архива Иркутской области о Якутии. Справочник. Отв. ред. проф. П. Л. Казарян. Якутск 2006. С. 180, 181, 185, 458.

    Міркаціньня Люпа,

    Койданава

    156) Натансон, Марк Андреевич; адм.-сс (1881-1887). мещ., б. студ. Спб-ой мед-хирургич. академии, вдов. 32 л. [* По Спиридовичу род. в 1844 г.] Натансон один из организаторов так наз. кружка «Чайковцев», революционной организации, ставившей целью, «прежде чем перейти к распространению революционных идей среди рабочих масс, подготовить достаточный контингент молодой интеллигенции, воспитанной на преданности общественным идеалам». Возникнув в 1870-1871 г.г., кружок занимался распространением среди молодежи лучших сочинений того времени по общественно-политическим и экономическим вопросам, изданием народных книжек, агитацией среди молодежи и рабочих; к 1873 г. у кружка имелись связи с рабочими Москвы, Петербурга, Одессы и др. городов. Однако уже в 1873 г. большинство членов кружка было арестовано, а Натансон выслан в Архангельскую губ. В декабре 1878 г., уже после возвращения из первой ссылки, Н. за организацию ряда рев. кружков в разных городах и участие в «обществе друзей» (занимавшимся пропагандой среди петербургских рабочих) был выслан под надзор полиции в Верхоленск Иркутск, губ., но вскоре за то, что однажды назвал дураком унтер-офицера и будто бы отправил волостному писарю подметное письмо, в котором обещал сжечь деревню и угрожал жизни писаря, — был переведен в Якутск. обл. По прибытии в Якутск, назначен в один из наслегов Баягантайск. ул. Как Н. в своем прошении, так и прокурор, знакомый с этим наслегом, отмечали исключительно неблагоприятные условия жизни в наслеге, оторванность от ближайших поселений на 100 верст, гнилой нездоровый воздух вследствие низкой болотистой почвы, отсутствие каких-либо жизненных продуктов, благодаря чему местные жители больше питаются сосновой корой и изредка мясом. В 1883 г. Н. добился перевода в Жемконский н. Батурусск. ул., куда вскоре приехала его невеста В. И. Александрова, с которой он и повенчался в ноябре того же года. С 10 дек. 1883 г. по 25/IV 1884 г. они просидели под арестом в Якутск. тюрьме за своевольную отлучку с места жительства (к политич. ссыльной Чернявской, находившейся в тяжелом положении и без медицинской помощи), а гл. образ по доносу ссыльнопоселенца А Палицына. Палицын 6/ХII 1883 г. заявил Якутскому прокурору и полицеймейстеру, что обществом террористов в России на 9/V 1884 г. подготовляется катастрофа, подобная первомартовской (1881 г.) и что якобы с целью отвлечь внимание правительства от подготовительной работы террористов, незадолго до катастрофы будет произведен взрыв в Якутск. обл., который, произведя суматоху, даст возможность бежать из области «государственным преступникам». При этом указал, что в области имеется достаточно динамита, и до 350 тыс. руб. денег на побег; в качестве лиц, знающих про предполагаемую катастрофу, указал на ряд политич. ссыльных Натансона. Кизера, Доллера и др. Начались обыски, во время которых у Натансона были найдены поддельные печати и фальшивые паспорта. Никакого динамита, несмотря на точные указания о его местонахождении (м-стн. Лаппаны по р. Амге), найдено не было. Выйдя из-под ареста, Н. с женой приехал в наслег и нашел хозяйство свое совершенно разоренным, так как его товарищ И. Папин, имевший доверенность на устройство дел, поверив слухам, что Н. больше в наслег не вернется, все его имущество частью распродал, частью роздал. Безвыходность положения, в которое попал Н., заставила администрацию перевести его в Амгинскую слободу. В сентябре 1886 г. оканчивался срок ссылки, но незадолго до этого получилось распоряжение Деп-та полиции о продлении надзора на неопределенное время «впредь до нового распоряжения». Вскоре выяснилось, что новый срок ссылки назначается на 3 г., но уже в 1887 г., ввиду болезни Н-ну было разрешено перевестись в Иркутск. губ., где и отбыть назначенный срок. [Л. Э Шишко, Общественн. движение в 60-х и первой половине 70-х годов; Тун, История рев. движен. в России; В. Г. Короленко, История моего современника, т. IV; Спиридович, Партия с.-р. и ее предшественники. Д.д. 145 и 337].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 202-203.

    2) Александрова, Варвара Ивановна; сс.-псс. (1883-1887). Дочь потомственн. почетн. гражданина; 30 л. Судилась по процессу «50» (в 1877 г.); по лишении прав состояния выслана на 1 года в Иркутск. губ., откуда по собственному желанию перевелась в Якутск, обл. к своему жениху политическ. ссыльному М. А. Натансону, с которым и выехала из области в 1887 г. [Д. 179].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 163/.

    Натансон, Марк Андреевич, мещанин. Род. в 1850 г. в г. Свенцяны (Виленск. губ.) в зажиточной еврейск. семье. Окончил Свенцянскую гимназию и в 1868 г. поступил в Мед.-Хир. ак-ию в Петербурге. Весною 1869 г. принимал деятельное участие в студенческ. беспорядках в Петербурге; был противником тактики Нечаева. Арестован 16 марта 1869 г. за участие в движении и подвергнут шестинедельному аресту. Вторично арестован по Нечаевскому делу 21 янв. 1870 г. в виду того, что у арестованной на границе 11 янв. т. г. Варв. Александровской был найден пакет с прокламациями на его имя. С 21 янв. 1870 г. содержался в Петропавловск. крепости, из которой был освобожден 4 февр. т. г., так как следствие по этому делу было прекращено, в виду заявления Александровской, что пакет с прокламациями предназначался другому лицу. В 1869-1870 г.г. вместе с В. М. Александровым был руководителем кружка из студентов Мед.-Хир. ак-ии, поставившего себе целью приобретение и распространение среди молодежи общественно-политических книг по удешевленным ценам. В мае 1871 г., после эмигрирования Александрова, привлек новых членов (Н. Чайковский, О. Шлейснер и др.) и в авг. т. г. сорганизовал окончательно кружок, получивший известность под именем кружка «чайковцев». В авг. 1871 г. исключен из Мед.-Хир. ак-ии, после чего поступил в Земледельческ. инст-т в Петербурге. Деятельно работал по организации книжного дела, а также над корректурой «Азбуки социальных наук» В. Берви-Флеровского. В окт. 1871 г. арестован в третий раз и привлечен к дознанию по делу о распространении указанной книги Флеровского. В февр. 1872 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с высылкою его под надзор полиции в Архангельскую губ.; водворен в Шенкурске, где принял православие и женился на О. А. Шлейснер, последовавшей за ним в ссылку. В апр. 1873 г. по ходатайству его тестя, отст. поручика А-дра Шлейснера, был переведен под надзор полиции в г. Бобров (Воронежск. губ.), а затем выехал в г. Куопио, в Финляндии, где жил его тесть. В дек. 1874 г. освобожден от гласного надзора с оставлением под негласным наблюдением. В ноябре 1875 г. оставил Куопио и поселился у матери в Якобштадте (Курляндск. губ.). Вернувшись в 1876 г. в Петербург, принялся деятельно за работу по объединению разрозненных революцион. сил. Для той же цели был в Москве, Киеве, Одессе, Харькове, заграницей. Зимою 1876-1877 г.г. организовал так наз. северную революционно-народническую группу, из которой несколько позднее образовалось общ-во «Земля и Воля». Вместе с И. Хазовым был главным организатором рабочего революц. кружка «Общ-во друзей» (клички в кружке: «Маркович», «Петр Иванович»). Принял участие в демонстрации на Казанск. площади 6 дек. 1876 г., после чего перешел на нелегальное положение. Арестован в Петербурге 3 (6?) июня 1877 г. под фамилией Петра Ивановича Карловича. Привлечен к дознанию по делу «Общ-ва друзей» и со 2 авг. 1877 г. содержался в Петропавловск. крепости; в июне 1878 г. принимал участке в голодовке заключенных в крепости. По выс. пов. 29 ноября 1878 г. дело о нем по обвинению в принадлежности к «Общ-ву друзей» разрешено в административн. порядке с высылкою его под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь. Из Петропавловск. крепости 19 дек. 1878 г. передан в распоряжение петербургск. градоначальника для отправки в Вышневолоцкую пересыльн. тюрьму. В 1879 г. водворен в Верхоленске (Иркутск, губ.). За «дерзости против местного начальства» переведен в 1881 г. в Якутск, область; прибыл в Якутск 27 дек. 1881 г.; затем отправлен в Багаянтайский улус, оттуда в Батурусск. улус. По постановлению Особ. совещания от 3 мая 1882 г. срок надзора определен в три года, считая с 9 сент. 1881 г. В 1883 г. переведен на житье в Амгинскую слободу, где в ноябре т. г. женился вторично на Варв. Ив. Александровой (первая жена умерла). С 10 дек. 1883 г. по 25 апр. 1884 г. находился в Якутск, тюрьме за самовольную отлучку с места жительства. По постановлению Особ. совещания от 21 февр. 1884 г. изъят от действия манифеста 15 мая 1881 г. В сент. 1886 г. кончился срок его ссылки, но по постановлению Особ. совещания от 23 окт. 1886 г. срок надзора продолжен еще на три года с оставлением в Якутск. области на тот же срок. По болезни в дек. 1886 г. переведен вместе с женою в Иркутск, где и отбыл назначенный срок; служил в Иркутске в конторе братьев Громовых. В Иркутске был центром, объединившим многочисленную колонию ссыльных. С разрешения м-ра внутр. дел в 1889 г. выехал из Иркутска в июне 1889 г. в Гельсингфорс, где с 1 сент. т. г. жил под негласным надзором. В 1890 г. поселился в Саратове, где служил в контроле Козловско-Саратовск. жел. дороги и вместе с Н. С. Тютчевым был центральной фигурой, вокруг которой группировались как старые деятели, так и новая революционная молодежь. В 1892 г. переехал в Орел; служил помощн. контролера на Орловско-Грязской жел. дороге. И в Орле, как и в Саратове, вокруг него группировались революционные силы. Летом 1893 г. по почину Натансона и Тютчева в Саратове состоялся съезд представителей революционных кружков, на котором было положено основание «Социально-революционной партии «Народного Права». В 1893 г. получил разрешение жить в Петербурге, куда и переехал в конце февр. 1894 г.; в Петербурге находился и центр партии «Народн. Права», во главе которой стоял Натансон. Был арестован в конце апреля 1894 г., привлечен к дознанию и в администр. порядке выслан в Восточн. Сибирь на пять лет. В 1896-1900 г.г. жил в Балаганске, в с. Лиственичном (на Байкале) и в Иркутске. Вернувшись из ссылки, служил бухгалтером в Бакинск, городск. управлении. Весною 1904 г. приехал в Швейцарию. В 1905 г. вошел в партию социалистов-революционеров и был избран в центр. ком-т. партии. После 17 окт. 1905 г. приехал в Петербург; принимал участие на первом съезде партии, состоявшемся в Финляндии 29 дек. 1905 г. - 4 янв. 1906 г. Летом 1907 г. жил в Финляндии — в Мустамяках, в Выборге; в конце т. г. уехал за границу; заведовал финансами партии. Жил в Париже, Лондоне, Швейцарии. Был членом центральн. ком-та партии. В деле Азефа отстаивал его по обвинению в провокации. Во время раскола партии по случаю империалистической войны 1914 г. вошел в левую группу, став на точку зрения интернационализма, и принимал участие в международной конференции в Циммервальде 5-8 сент. 1915 г. Приехав в 1917 г. в Петербург, после октябрьской революции стоял во главе левых соц.-революционеров; вел переговоры о совместн. работе с большевиками. По болезни уехал за границу; умер в Берне 29 июля 1919 г.

    Сообщения: М. В. Брамсона, Е. М. Гедеоновской, А. И. Корниловой-Мороз, Е. П. Ростковского, Е. Н. Сажиной. В. Н. Фигнер. — Нечаевское дело (III Отделение). — Справки (Благовестов, Богданович, Гернгросс, Уст. Жейц, А. Захаров, Заболоцкий, Л. 3ак, Ад. Луканина, О. Натансон, А. и П. Петерсон, Г. Плеханов, А. Подлевский, Преображенский, Туманов, Эйцис). — Доклады 1878, III, 621-649. — Справ. листок. — Список 1852-1879 г. г., л.л. 32, 46. — Список псевдонимов. — С. Татищев, Революц. движение, гл. XI. — Дела Департ. полиции: V, № 1915 (1882); III, № 74, ч. 50 (1890). — Обзор. III, 8. — Список 1886 г. — В. Бурцев, За сто лет, II, 77. — Больш. энциклопедия, XXII. — Б. Глинский, Революц. период, II, 11 сл. — Нов. энциклоп. словарь. — Деятели русск. революц. движения, 43.

    О. Аптекман, «Был.» XVI (1921), 7 сл. (Две дорогие тени. Г. Плеханов и М. Натансон). — В. Фигнер, «Кат. и Сс.» 1929, VII (56), 141-150 (М. А. Натансон).

    Стенограф. отчет, 111-112. — Госуд. преступления, III, 5 (5), 15 (14), 19 (17-18), 40 (37). — В. Вогyчарский, Активное народничество (Ук.). — В. Фигнер, Запечатленный труд, 82, 90 сл. — А. Спиридович, Партия социалистов-революционеров (Ук.). — Н. Ашешев, С. Перовская, 21. — С. Кравчинский, Смерть за смерть, 18. — Л. Дейч, Г. В. Плеханов, I, 11 сл., 19 сл. — О. Аптекман, Земля и Веля (Ук.). — М. Кротов, Якутская ссылка 1870-1880-х г.г. Н. Тютчев, Революц. движение 70 - 80-х г.г., 57 (Разгром «Земли и Воли»), — Д. Клеменц, Из прошлого (Ук ). — Л. Дейч, За полвека, II, 24 сл. — П. Лавров, Народники-пропагандисты (Ук.). — И. Попов, Минувшее и пережитое, I (Ук.). — Анж. Балабанова, Из личных воспоминаний циммервальдца. Л.-М.,. 1925. — Н. Чарушин, О далеком прошлом, I-II (Ук.). — Л. Дейч, Роль-евреев в революц. движении (Ук.). — А. Прибылева-Корба и В. Фигнер. Народоволец А. Д. Михайлов (Ук.). — В. Короленко, История моего современника, ІV. — П. Аксельрод, Пережитое, 152-155, 157. — Э. Корольчук, Первая рабочая демонстрация в России, 9 сл. — П. Кропоткин, Записки революционера, 294, 474. — В Якутской неволе. Сборник, 81 сл. (Н. Пиксанов, В. Короленко в якутской ссылке 1881-1884 г.г.). —  М. П. С а ж и н, Воспоминания (Ук.). — В. Перовский, Воспоминания, 49 сл., 57 сл., 90. — В. Короленко, Письма, I (Ук.). — В. Бурцев, Воспоминания, I (Ук.). — Л. Тихомиров, Воспоминания, Ук.). — С. Ковалик, Революц. движение 70-х г.г. (Ук.). — С. Елпатьевский, Воспоминания, 336. — Л. Лойко. От «Земли и Воли» к ВКП(б.), 95-96, 99-100. — В. Н. Фигнер, После Шлиссельбурга (Полн. собр. сочинений, т. III) (Ук.).

    «Земля и Воля» IV (1879) (Наши домашние дела) (Революционная журналистика 70-х г.г., 387). — «Набат» ІV (1881), 2-3 (Внутреннее обозрение). — «Вольн. Слово» № 43 (1882), 5 (Список 59-ти политическ. ссыльных). — «Свободн. Россия» II (1889), 19 (Хроника борьбы с самодержавием). — «Был.». 1906, II, 158, 172 (А. Д. Михайлов). — Старик [С. Ковалик], «Был.» 1906, X, 24-25; XI, 58; XII, 4, 64, 65 (Движение 70-х г.г. по Большому процессу). — С. Синегуб, «Был.» 1906, Х, 68 (Воспоминания чайковца). — «Был.» 1907, V, 229-232, 240-242 (Из «Обзора» за 1894 г.) — «Был.» 1907, VI, 3 (К истории парт. «Народн. Воля»). — О. Аптекман, «Был.» 1907, VII, 177-206 (Партия «Народн. Права»). — Н. Морозов, «Был.» 1907, X, 243-244 (Отголоски давних дней). — «Наша Страна». Сборник (1907), 388 (Н. Виташевский, По «Владимирке»). — С. Чудновский, «Мин. Годы» 1908, VII, 156 (Из дальних лет). — В. Б. «Мин. Годы» 1908, XI, 177 (Воспоминания петербуржца о втор. пол. 80-х г.г.). — «Был.» II (1917), 176 сл. (Из автобиографии В. Н. Фигнер). — Саратовец [И. И. Майнов], «Был.» V-VI (1917), 67 сл. (На закате народовольчества). — Л. Дейч, «Был.» XIII (1918), 137 сл. (Молодость Г. В. Плеханова). — О. Аптекман, «Был.» XIX (1922), 124 сл. (Флеровский- Берви и чайковцы). — Л. Троцкий, «Кат. и Cс.» V (1923), 93-94 (Воспоминания о моей первой сибирской ссылке). — В. Фигнер, «Кат. и Cс.» VI (1923), 6-7 (Из воспоминания о Н. И. Драго). — О. Аптекман, «Русск. Прошлое» I ( 1923),44 (Московские революционные кружки). — Н. Осипович, «Кат. и Сс.» 1924, II (9), 88-90, 92 (Один из своих). — М. Спиридонова, «Кат. и Сс.» 1924, II (9), 221 (Прош Прошьян). — И. Деникер, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 22, 24, 29, 32, 37, 40, 42 (Воспоминания). — С. Ковалик, «Кат. и Сс,» 1924, IV (11), 170 (Революционеры-народники в каторге и ссылке). — «Красн. Архив» VI (1924), 128 сл. (Из архива Л. Тихомирова). — «Ист.- Рев. Сборник» II (1925) (Ук.) (Л. Дейч, Черный передел). — С. Багоцкий, «Кат. и Сс.» І925, I (14), 22, 23, 31 (Возвращение в 1917 г. политических эмигрантов из Швейцарии в Россию). — В. Перовский, «Кат. и Сс.» 1925, III (16), 13, 14, 17 (Мои воспоминания). — «Группа «Освобождение труда». Сборник IV (1926) (Ук.) (Л. Дейч, Полувековые годовщины). — «Ист.-Рев. Сборник» III (1926) (Ук.) (В. Невский, В. П. Обнорский; — Э. Корольчук, Из истории пропаганды среди рабочих Петербурга во втор. пол. 1870-х г.г.). —А. Корнилова- Мороз, «Кат. и Сс.» 1926, I (22), 16 сл. (С. Перовская и основание кружка чайковцев). — Е. Ковальская, «Кат. и Сс.» 1926, I (22), 33 сл. (Из моих воспоминаний). — М. Чернявский, «Кат. и Сс.» 1926, VII-VIII (28-29), 7 сл. (Демонстрация 6 дек. 1876 г.). — И. Белоконский, «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 151 (К истории политическ. ссылки 80-х г.г.). — А. Якимова, «Кат. и Сс.» 1927, VIII (37), 9 сл. (Большой процесс). — Дм. Кузьмин, «Кат. и  Сс.» 1928, V (42), 30 сл. (Казанская демонстрация 1876 г. и Г. В. Плеханов). — М. Бортник, «Красн. Летопись» 1928, II (26), 179 (В 70-80-е годы на Трубочном заводе). — Л. Дейч, «Кат. и Сс.» 1929, V (54), 7, 10, IX сл. (В. Осинский).

    Натансон, Ольга Александровна — фамилия по мужу О. А-др. Шлейснер (см.).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. 3. Москва 1931. Стлб. 1002-1006./

    Шлейснер (помужу Натансон), Ольга Александровна, дворянка, дочь поручика (капитана?), землевладельца Орловск. губ., сестра предыдущих, жена М. А. Натансона. Род. в Курск. губ. ок. 1850 г. Окончила Мариинский ин-т в Петербурге. В 1869 г. была вместе с В. Корниловой на Аларчинск. педагогических курсах. В 1870 г. входила в кружок М. Натансона, В. Александрова и др. («вульфовская коммуна»). Весною 1871 г. была участницей кружка самообразования, организованного М. Натансоном и Н. Чайковским; жила летом т. г. на общей даче в Кушелевке под Петербургом, а осенью т. г. на первой квартире кружка чайковцев, в который она тогда же вошла, на Кабинетск. улице. После ареста М. Натансона в октябре 1871 г. и высылки его в 1872 г. в Шенкурск (Архангельск, губ.) последовала за ним и в 1872 г. вышла за него замуж. В конце 1872 г. ей было разрешено приехать в Петербург, где она слушала лекции на акушерск. курсах при Мед.-Хир. ак-ии, которые окончила. Тогда: же была подчинена негласн. надзору. В 1875 (1876?) г. вернулась вместе с мужем в Петербург и приняла вместе с ним участие в революционной работе. Осенью 1876 г. входила в кружок «троглодитов»; зимою 1876-1877 г.г. вместе с М. Натансоном, А-др. Михайловым, А. Оболешевым и др. вошла в общ-во «Земля и Воля»; была членом типографской группы; позднее входила в состав «Большого, совета» общ-ва. Весною 1877 г. ей была поручена организация административн. центра для народническ. поселений в Саратовск. губ.; отправилась в Саратов вместе с Д. Трощанским; работала в качестве фельдшерицы в Вольском у. (Саратовск. губ.) при земской больнице. После ареста М. Натансона в июне 1877 г. приехала в Петербург; жила на нелегальном положении. Разыскивалась по циркулярам III Отделения от 16 июля и 10 сент. 1877 г. для привлечения к дознанию по делу «Общества друзей», по обвинению в сношениях с членами общества. По выс. пов. 29 ноября 1878 г. дело о ней приостановлено до ее разыскания. Арестована 13 (8?) октября 1878 г. в Петербурге на квартире А. Оболешева и 14 октября т. г. заключена в Петропавловск. крепость. Предана суду по обвинению в принадлежности к тайн. сообщ-ву, именующему себя социал.-революц. партией и обнаруженному следствием по делу об убийстве Мезенцова. Переведена 4 мая 1880 г. из крепости в Дом предварительн. заключения. Судилась 6-14 мая 1880 г. Петербургским военно-окружным судом (процесс Ор. Веймара. Адр. Михайлова и др.). Признана виновной и 14 мая 1880 г. приговорена к лишению всех прав сост. и к каторжн. работам на заводах на 6 лет; по конфирмации (выс. пов. 16 мая 1880 г.?) каторжн. работы заменены ссылкою на поселение в отдален, места Восточн. Сибири. Предназначена к отправке в Иркутск. губ., но по болезни оставлена временно в Петербурге и 1 сент. 1880 г. переведена в больницу женского отделения Петербургск. тюремн. замка. По выс. пов. 25 февраля 1881 г., согласно ходатайству д. ст. сов. П. И. Савваитова, разрешено впредь до выздоровления жить в пределах Орловск. губ., в им. Сивково (Болховск. у.). Освобождена из тюрьмы на поручительство П. И. Савваитова, на квартире которого в Петербурге умерла 16 марта 1881 г. от чахотки.

    Справки (О. Натансон, Агопитовг, С. Лаврова). — Доклады 1978, III, 621-649; 1880, II, 674-692. — Справ. листок. — Список 1852-1879 г.г., л. 48 об.; 1878-1884 г.г., л. 8 об. — Список 1883 г., III, стр. 29. — Бурцев, За сто лет, II, 77, 93, 101. — Хроника, 126.— Больш. энциклопедия, т. XXII. — Б. Глинский, Революц. период, II, 160. — Словарь Граната, т. 40, стр. 6, 80, 193, 205, 212-215, 220, 262, 263, 276 (Автсблографии О. Аптекмана, Н. Головиной-Юргенсон, Е. Ковальской, А. Корниловой-Мороз, Адр. Михайлова).

    [И. Майнов], Революционные кружки в Саратове, 14. — Э. Серебряков, Очерки по истории «Земли и Воли», 10 сл. — В. Богучарский, Активное народничество 70-х г.г. (Ук.). — Н. Морозов, Провести моей жизни, IV, 85, 171 сл. — В. Фигнер, Запечатленный труд, 90 сл. (Собрание сочинений, I - Ук.). — Н. Русанов, Из моих воспоминаний, 147 сл. — Н. Чарушин, О далеком прошлом (Ук.). — О. Аптекман, Земля и Воля (Ук.). — Черный передел, 8, 66, 72. — А. Прибылева-Корба и В. Фигнер, Нородоволе. А. Д. Михайлов (Ук.). — А. Прибылева-Корба, «Народная Воля», 70 сл. — В. Перовский, Воспоминания, 51. — Л. Тихомиров, Воспоминания (Ук.). — М. Флоленко, Записки семидесятника (Ук.). — В. Левицкий, Партия «Нар. Воля». 48. — (С. Цедербаум, Женщина в русск. революц. движении, 15, 41, 63, 65). — В. Фигнер. Сочинения, V (Ук.). «Земля и Воля» II (1878) (Хроника арестов) (Революцион. журналистика 70-х г.г., 229). — «Листок «Народн. Воли» II (1880) (К характеристике Лорис-Меликова) (Литература парт. «Нар. Воля», 251). — «Был.» (загр.) IV (1903), л. (Из жизни саратовских кружков). — «Был.» 1906, II, 158, 162-163, 172 (А. Д. Михайлов). — О. Любатович, «Был.» 1906, V, 216, 221, 224-226 (Далекое и недавнее). — М. Фроленко, «Был.» 1906, XII, 24 (Комментарии к статье Н. Морозова). — «Был.» 1907, VI, 3 (К истории партии «Народн. Воля»). — Саратовец [И. Майнов], «Мин. Годы» 1908, III, 185 (Саратовский семидесятник). — О. Аптекман, «Мин. Годы» 1908, V-VI, 299, 302, 304 (Из воспоминаний землевольца). — В. Фигнер, «Был.» II (1917), 176 и сл. (Из автобиографии). — Е. Ковальская, «Был.» XVI (1921), 43 (Мои встречи с С. Перовской). — О. Аптекман, «Был.» XIX (1922), 125 сл. (Флеровский-Берви и чайковцы). — В. Фигнер, «Кат. и Cс.» VI (1923), 6, 7 (Из воспоминаний о Н. И. Драго). — Н. Головина-Юргенсон, «Кат. и Сс.» 1924, I (8), 104 (Мои воспоминания). — «Красн. Арх.» VI (1924), 129 сл. (Из архива Л. Тихомирова). — А. Корнилова-Мороз, «Кат. и Сс.» 1926, I (22), 13, 16, 18, 20, 22, 24, 25, 28, 29 (С. Перовская и основание кружка чайковцев). — Е. Ковальская, «Кат. и Сс.» 1926, I (22), 33 (Из моих воспоминаний). — А. Якимова, «Кат. и Сс.» 1927, VIII (37), 10, 11 (Большой процесс). — В. Фигнер, «Кат. и Сс.» 1929, VII (56), 144 сл. (М. А. Натансон). — О. Буланова-Трубникова, «Кат. и Сс.» 1929, V (54), 162, 168 (Л. И. Буланов).

    Шлейснер, Виктор Александрович, из шведской дворянской семьи, сын поручика (капитана?), землевладельца Орловск. губ., брат Ольги Алекс. Натансон, бессрочно-отпускн. фейерверкер 4-й батареи артилл. бригады. Род. ок. 1856 г. в Сокольск. у. (Гродненск. губ.). Учился в Михайловск. артиллер. уч-ще и в Технологическ. ин-те; курса не окончил. В 1872 г. поступил рабочим на завод за Невской заставой в Петербурге с целью пропаганды. Близко стоял к петербургск. кружку чайковцев; посещал в конце 1872 г. - нач. 1873 г. квартиру А. Низовкина; вел пропаганду среди рабочих за Невской заставой. В нач. 1874 г. работал в кузнице, организованной в Петербурге кружком «артиллеристов» (Д. Айтов, Нефедов и др.). Весною 1876 г. вместе с братом Николаем и поруч. ф. Вульфертом арендовал у А. Н. Казиной имение «Кресты» (Торопецк. у., Псковск. губ.), где организовал земледельческ. колонию с целью сближения с крестьянами (П. Мельников, В. Каминер, Н. Шевырев и др.). Осенью 1876 г. уехал в Сербию. Привлечен к дознанию, возникшему в 1877 г., по делу о революц. пропаганде в Торопецк. у., в числе 58-ми лиц, по обвинению в устройстве вместе с другими земледельческ. фермы и в подготовке к деятельности среди народа. Во время производства дознания обнаружил признаки умствен. расстройства. Содержался под стражей с 29 янв. по 4 февр. 1880 г. (март 1879 г.?). По выс. пов. 8 июля 1881 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с подчинением его гласн. надзору и с воспрещением жительства в столицах и университетск. городах. В авг. 1881 г. подчинен гласн. надзору по месту жительства в им. Сивцове (Болховск. у., Орловск. губ.); в том же году признан душевно-больным и помещен в Орловск. земск. больницу. С 10 сентября 1885 г. гласн. надзор заменен негласным, прекращенным в январе 1890 г. В 1886 г. жил в Гродненской губ., потом—в Орле и в им. Сивцово.

    Справки (В. Шлейснер, Н. Богданович, Л. Буланов, Зенченко, Лукашевич, Е. Мальнева, О. Мельникова, Назимов, С. Синегуб, Соколовский). — Дело М-ва юстиц., II угол, отдел., №№ 7779-7781 (1879). — Справ. листок. — Дела Департ. полиц., III, №№ 911 (1881), 1271 (1881), 1454 (1883), № 74, ч. 13 (1890). — Хроника, 91. — Словарь Граната, т. 40, стр. 261 (Автобиография Адр. Михайлова).

    Стенограф, отчет, 27. — Госуд. преступления, III, 13 (12). — О. Аптекман, Земля и Воля (Ук.). — Н. Чарушин, О далеком прошлом (Ук.).

    Е. Карпов, «Кат. и Сс.» 1924, VI (13), 33 (Страничка из воспоминаний. А. К. Соловьев). — А. Якимова, «Кат. и Сс.» 1927, VIII (37), 11 (Большой процесс). — «Кат. и Сс.» 1928, X (47), 83 (Письмо Д. Рогачева Н. Саблину).

    Шлейснер, Вера, жена Николая (?) Александр. Шлейснера. В 1876 г. проживала в земледельческой колонии в имении «Кресты» (Торопецк. у., Псковск. губ.). Привлечена в 1877 г. к дознанию в числе 58-ми лиц по делу о пропаганде в Торопецк. у.

    Справка (В. Шлейснер).

    Шлейснер (по мужу Лаур), Мария Александровна, дворянка, дочь поручика (капитана?), землевладельца Орловск. губ., сестра Ольги A. Натансон. Род. в Рязани ок. 1260 г. Окончила частную гимназию Оболенской в Петербурге. Близко примыкала к пропагандистской молодежи. Арестована и привлечена к дознанию, возникшему весною 1879 г. в Воронеже, в виду близкого знакомства ее с М. Тулисовым. Освобождена из-под стражи под денежный залог в 1000 р. За недостатком улик не была предана суду, но подчинена негласн. надзору. В 1882 г. жила в Кромах (Орловск. губ.), где муж ее, Ив. Ив. Лаур, был нотариусом. Привлекалась в 1882 г. с мужем к дознанию, возникшему при Орловск. жанд. упр-нии, по подозрению в подстрекательстве к беспорядкам крестьян с. Алексеевского (Кромск. у.). За недостатком данных для обвинения, по распоряжению Департ. полиции от 8 апр. 1882 г. продолжен негласн. надзор, прекращенный по циркуляру от 18 марта .1892 г. В 1904 г. — фельдшерица-акушерка на службе в Черниговском земстве.

    Справка (М. Маркин). — Дело м-ва юстиц., II угол, отдел., № 7736 (1879). — Дела Департ. полиц., III, №№ 307 (1882), 1181 (1883).

    О. Аптекман, Земля и Воля (Ук.).

    Шлейснер, Николай Александрович, дворянин, сын поручика (капитана?), землевладельца Орловск. губ., брат Ольги А. Натансон. Род. в Сокольском у. (Гродненск. губ.) ок. 1853 г. Служил в воен. службе, в артиллерии, и вышел в отставку в чине поручика. Весною 1876 г. вместе с братом Викт. Шлейснером и поручиком Ф. Вульфертом арендовал у А. Н. Казиной имен. «Кресты» (Торопецк. у., Псковск. губ.), где организовал земледельческ. колонию для сближения с крестьянами (П. Мельников, Е. Карпов, В. Каминер, Н. Шевырев и др.). Осенью 1876 г. уехал в Сербию. С началом русско-турецкой войны снова вернулся на военную службу. Привлечен к дознанию, возникшему в 1877 г., по делу о революц. пропаганде в Торопецк. у., в числе 58-ми лиц, по обвинению в устройстве вместе с другими земледельческой фермы и в подготовке к деятельности среди народа. Содержался под стражей с 15 января по 4 февраля 1880 г. По выс. пов. 8 июля 1881 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с подчинением его гласн. надзору и с воспрещением жительства в столицах и в университетск. городах. В авг. 1881 г. подчинен надзору по месту жительства — в им. Сивково (Болховск. у., Орловск. губ.). По постановлению Особ. совещания от 22 февр. 1882 г. срок надзора определен в 4 года, считая с 9 сент. 1881 г. В сент. 1882 г. вместе с братом Виктором помещен, как душевнобольной, в Орловск. земск. больницу. В 1885 г. разрешено переехать на жительство в усадьбу Гроднянку (Сокольск. у. Гродненск. губ.).

    Справки (Н. Шлейснер, Н. Богданович, Л. Буланову, О. Мельникова, Назимов, П. Петерсон). — Дела м-ва юстиц., II угол. отдел., №№ 7691 (1879), 7779-7781 (1879). — Дела Дапарт, полиции ІІІ №№ 911 (1881), 1454 (1883). — Словарь Граната, т 40 стр 261 (Автобиография Адр. Михайлова).

    Е. Карпов, «Кат. и Сс.», 1924, VI (13), 33 (Страничка из воспоминаний. А. К. Соловьев).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. 4. Москва 1932. Стлб. 2038-2044./

    Александрова, Александра Ивановна, дочь пот. поч. гражд., моск. купца, сестра Варв. Ив. Александровой-Натансон. В 1872 г. привлекалась к дознанию по обвинению в организации кружка и библиотеки и в шифрован. переписке. Находилась в близких отношениях с О. Любатович.

    Справка (О. Любатович). — Голицин, Десятая глава, 73.

    Александрова (по мужу Натансон), Варвара Ивановна, дочь потомств. поч. гражданина, моск. купца. Род. в 1852 г. В нач. 1870-х г.г. уехала в Цюрих, где входила в состав кружка «фричей»; в 1873 г. работала в наборной «Вперед». Осенью 1874 г. вернулась в Россию по требованию русск. правительства. В февр. 1875 г. принимала участие в выработке устава «Всероссийск. социально-револ. организации». Летом т. г. поступила на ткацкую фабрику Зубкова в Иваново-Вознесенске работницей и вела пропаганду среди рабочих. Арестована в в Ив.-Вознесенске 7 авг. 1875 г. Предана 30 ноября 1876 г. суду ос. прис. Сената по обвинению в составлении и в участии в противозакон. сообщ-ве и в распростр. книг, имевших целью возбужд. к бунту (процесс 50-ти). 14 марта 1877 г. приговорена к лиш. всех прав сост. и к каторжным работам на заводах на 5 лет, заменен. высылкой в Иркутскую губ., где проживала в Верхоленске. В ноябре 1882 г. добровольно последовала за М. А. Натансоном в Якутск. обл., в сел. Амгу, где и вышла за него замуж. Находясь в Иркутск. губ., принимала участие в Красн. Кресте «Нар. Воли». По манифесту 15 мая 1883 г. получила право повсеместного жительства, кроме столиц и столичн. губерний. Возвратившись в Евр. Россию после 1888 г., принимала участие в револ. деятельности, являясь деятельн. членом партии соц.-революционеров. После 1906 г. жила за границей. Вернулась в Россию в 1917 г., выехала за границу и летом 1924 г. приехала в Москву, где умерла 27 авг. т. г.

    Сообщение И. И. Попова. — Справки (Л. Стахевич, Широков). — Справ. листок. — Голицин, Десятая глава, 73. — Список псевдонимов. — Бурцев, За сто лет, II, 85, 89. — Госуд. преступления, II, 157 сл. — Больш. энциклопедия, XXII. — Б. Глинский, Рев. период, II, 69 сл. — Советск, энциклопедия.

    И. Жуковский-Жук, «Кат. и Сс.» 1925, I (14), 264-265 (Ушедшие. В. И. Александрова-Натансон).

    А. Ульяновский, Женщины в процессу 50-ти, стр. 15 сл. — В. Богучарский, Активное народничество (Ук.). — В. Фигнер, Запечатлен, труд, 63 сл. — A. Тверитинов, Воспоминания, 11. — О. Аптекман, Земля и Воля (Ук.). — П. Лавров, Народники- пропагандисты (Ук.). — К. Котов, Записки землевольца, 20. — М. Кротов, Якутск, ссылка 70 - 80-х г.г. (Ук.). — И. И. Попов, Минувшее и пережитое, II (Ук.).

    И. Джабадари, «Был.» 1907, IX, 174 сл.; X, 169 сл. (Процесс 50-ти). — О. Аптекман, «Мин. Годы» 1908, V-VI, 301 сл. (Из воспоминаний землевольца). — B. Фигнер, «Был.» II (1917), 160 сл. (Из автобиографии). — И. Белоконский, «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 144 (К истории полит. ссылки 80-х г.г.). — В. Фигнер, «Кат. и Сс.» 1927, IV (33), 13 сл; (Процесс 50-ти).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. 1. Москва 1929. Стлб. 20-21./

                                                                        УШЕДШИЕ

                                             Варвара Ивановна Александрова-Натансон

    27-го августа минувшего года в Москве скончалась одна из старейших женщин-революционерок, участница знаменитого «процесса 50-ти» Варвара Ивановна Александрова.

    Варвара Ивановна родилась в 1852 г. в Москве в богатой купеческой семье и еще в детских годах, по словам О. В. Аптекмана, проявила себя, как любознательная, отзывчивая и впечатлительная натура. В начале 70-х годов, когда передовая русская молодежь, неудовлетворяемая нашими казенными педагогами, отправлялась на чужбину в поисках знания, Варвара Ивановна в числе других девушек уехала за границу в Цюрих.

    Там в Швейцарии зародился тот революционный кружок «Фричей», в который помимо Варвары Ивановны входили: Софья Бардина, Бетя Каминская, Ольга и Вера Любатович. Евгения, Мария и Надежда Субботины, Анна Топоркова, Лидия Фигнер, Александра Хоржевская, Варвара Батюшкова, Вера Шатилова и др.

    К этому именно кружку относятся слова Кравчинского: «Лучезарные фигуры девушек, которые со спокойными взорами и детской безмятежной улыбкой на устах идут туда, откуда нет возврата».

    В 1874 году кружок «Фричей» выработал вместе «с москвичами» сначала в Невшателе, а затем в Москве «Всероссийский Социал-Революционный устав», в разработке которого деятельное участие принимала и Варвара Ивановна.

    Возвратившись в Россию в силу правительственного распоряжения, Варвара Ивановна вместе со своими подругами по кружку, под видом простых работниц, отправились на фабрики пропагандировать революционно-социалистические идеи среди фабричного пролетариата, за что все и поплатились тюрьмой.

    В начале 1877 года в Петербурге началось громкое дело 50-ти, обвиняемых в принадлежности к социально-революционной организации. После продолжительных заседаний, приговором правительствующего сената от 14-го марта 1877 года, Варвара Ивановна Александрова была приговорена к лишению всех прав и ссылке на житье в Иркутскую губернию. Затем к ней был применен манифест 15-го мая 1883 года, в силу которого она получила право повсеместного жительства, за исключением столичных городов и губерний. Будучи на поселении в Иркутской губернии, Варвара Ивановна принимала деятельное участие в работе Красного Креста, в помощи ссыльным и заключенным. Вернувшись затем в Европейскую Россию со своим мужем М. А. Натансоном, она, по-прежнему, принимала участие в революционной деятельности, являясь деятельным членом партии с.-р. В годы реакции она долго жила за границей.

    Вернулась в Россию она лишь летом минувшего года и здесь после непродолжительной болезни тихо угасла.

    Жуковский-Жук

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн. 14. № 1. Москва. 1925. С. 264-265./

    НАТАНСОН

    МАРК АНДРЕЕВИЧ (1850-1919) - русский революционер, народник. Родился в г. Свенцяны (ныне Литовская республика). Из мещан. В 1868-71 гг. учился в Петербургской медико-хирургической академии и Земледельческом институте. С 1869 г. - участник студенческого движения. Один из основателей революционной народнической организации «чайковцев». В 1869-71 гг. трижды арестовывался, до 1875 г. находился в ссылке. Видный деятель тайного революционного общества народников «Земля и воля», после раскола которого примыкал к «Народной воле». В 1876 г. участвовал в первой политической демонстрации в России (Казанской). В 1877 г. снова арестован, заключен в Петропавловскую крепость, десять лет находился в сибирской ссылке (1879-89). Был основателем и руководителем революционно-демократической партии «Народное право», оформившейся на съезде в Саратове в 1893 г. Арестован пятый раз в 1894 г., выслан в Восточную Сибирь. В 1904 г. выехал в Швейцарию. С 1905 г. - эсер, член ЦК партии эсеров. С 1907 г. до Октябрьской революции находился в эмиграции. В годы первой мировой войны стоял на интернационалистских позициях, участвовал в работе Циммервальдской (1915) и Кинтальской (1916) конференций. В 1917 г. примкнул к левым эсерам, с которыми порвал после левоэсеровского мятежа. Один из руководителей «Партии революционного коммунизма» (1918), признавшей Советскую власть и считавшей необходимым сотрудничество с большевиками. Умер в Берне.

   /Имена в Истории. Краткий Биографический справочник. Авторы-составители Бригадин П. И., Ильящук Г. И., Казаков Ю. Л., Медяник В. И., Романовский И. Ф. Минск. 1993. С. 117./

    /Архивы России о Якутии. Выпуск 1. Фонды Государственного архива Иркутской области о Якутии. Справочник. Отв. ред. проф. П. Л. Казарян. Якутск 2006. С. 14, 177, 180-185./

                                                                         ДИНАМИТ

                                                             РАССКАЗ АРХИВИСТА

    Несколько лет назад в нашем северном крае работал молодой архивист Иван Иванович Назаров, приехавший из Москвы. Он показал мне вот эту рукопись, признаюсь, не совсем обычную: документы и факты, догадки и домыслы, кажущиеся довольно фантастическими, переплелись здесь в единое целое. Иван Иванович (впрочем, какой он для меня «Иванович» — недавно институт закончил) говорит о рукописи «мои записки». А я назвала бы их повестью. Автор рассказывает о событиях столетней давности, словно сам участвует в них, возвращается в наше время, размышляет, сопоставляет, спорит. Перед нами не просто хроникер «дел давно минувших», а и сочинитель, последовательно проводящий читателя через завязку, развитие действия, кульминацию к развязке неожиданной и трогательной. Однако не буду упреждать события. Рукопись перед вами — вам и судить.

                                         1. ВОЗДУШНЫЙ ШАР НАД ПЕТЕРБУРГОМ

    Эта история началась шестого декабря 1883 года, а завершилась весной восемьдесят четвертого. Зима была наредкость суровой, морозы... впрочем, описывать «прелести» здешней зимы мне не под силу: пусть этим занимаются поэты, их, как известно, согревает творческий жар, а я рядовой архивист (глубокой казенщиной, документальной пылью и скукой веет от этого слова — не правда ли?). Между тем работа наша порою бывает сродни археологическим раскопкам или розыску преступника следователем по уголовным делам. Глиняный черепок с загадочным орнаментом. Неожиданный свидетель, давший делу новый ход. Крошечный фактик, утонувший в грудах протоколов и донесений, фамилия — незнакомая, но как будто где-то уже упоминавшаяся, встреча двух лиц, которые вроде бы встречаться не могли, и т. д. Постепенно возникает цепочка, ряд звеньев которой утерян, к сожалению, безвозвратно в дали времен. Я взял на себя смелость восстановить эти звенья — эти драгоценные детали, обстоятельства, разговоры и лица — вернуть из столетнего небытия. Так ли все было на самом деле? Не так ли? Не знаю. Я пишу не научный труд и не авантюрный роман, я занимаюсь расследованием (загадочный орнамент, неожиданный свидетель) и приглашаю с собой читателя в неторопливый путь.

    Но и с самых первых шагов я не был одинок на своем

    пути. Человеку со стороны — а таковым здесь являюсь я — не так-то просто воссоздать местный колорит, не впадая в пресловутую романтику северных красот. Однако этого не допустит Туяра. О, Туяра — моя первая находка, моя первая удача. Судите сами: работает, как и я, в архиве, великолепно знает родной край, свободно владеет русским, вообще она для меня... впрочем, остальное к нашей истории отношения не имеет.

    Итак, 1883 год. Прокурор Дмитрий Иванович Меликов (фамилии исторических лиц я оставил подлинные), молодой еще чиновник, лет двадцати восьми, второй год исполняет службу в Якутской области. Представьте себе европейскую столицу с Александрийским столпом, Невским проспектом, решеткой Летнего сада. Медным всадником...— и дикие, насквозь продуваемые полярными ветрами бесконечные таежные пространства: не кажется вам, что контраст слишком велик?

    Вот и мама моя мне пишет, волнуется: «Надеваешь ли ты, Ванюша, носки из козьего пуха? И учти, теплое белье...» Надеваю и представляю, каково здесь было сто лет назад Дмитрию Ивановичу после Петербурга-то.

    Этот Меликов — не простой, так сказать, «держиморда самодержавия», а лицо любопытное. Судя по всему, Дмитрий Иванович слыл человеком интеллигентным, широко образованным, даже «литературным», но в меру, насколько позволяло дело, а делу этому — поддержанию существующего порядка — он добросовестно служил. Ему довелось быть свидетелем потрясающих перемен в истории человечества, пережить несколько войн и революций, знавать государственных деятелей и «государственных преступников», знаменитых писателей, перед которыми мы преклоняемся. Какие богатейшие воспоминания мог бы оставить он! И из книги И. Романова «Вилюйский узник» узнаем, что Меликов и действительно писал в двадцатые годы о Николае Гавриловиче Чернышевском,— может быть, и не только о Чернышевском — но где-то теперь эти мемуары, уцелели ли они в пламени беспощадной эпохи?

    Но все это — войны и революции, посвящения, перемещения, потрясения и воспоминания,— все это было потом. А зимой 1883 года начинающий прокурор очень желал бы оказаться как можно подальше от этих ледяных снегов. «Самостоятельное поприще, открывающее перспективы», как говорили в Петербурге, в его глазах больше всего походило на ссылку. Только неожиданный случай, громкое, на всю Россию, дело могло бы перенести прокурора из забытых богом мест прямо в столичные департаменты. И случай случился, и дело загремело было... но совсем не так, как это представлялось Дмитрию Ивановичу. И в своих скромных записках я попытаюсь воссоздать это «дело», а также те мелочи, мимо которых прошел молодой прокурор, прошел — и не заметил.

    А началось все с того, что некто Палицын А. М., лицо без определенных занятий, в просторечье именуемый бродяга, заинтересовав своими россказнями местного пристава, сумел добраться до высших сфер. В присутствии прокурора и полицмейстера был составлен следующий протокол:

    «1883 года декабря 6 дня причисленный к Западно-Кангаласскому улусу [Улус — административно-территориальная единица в Якутии] Якутского округа А. М. Палицын заявил исправляющему дела Прокурора Якутской области Меликову и полицмейстеру Крапоткину следующее: девятого мая тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года обществом террористов, по инициативе Чайковского, предположено произвести катастрофу, подобную катастрофе 1 марта 1881 года (убийство императора Александра II. — И. Н.), с помощью выбрасывания разрывных снарядов из воздушного шара, в Петербурге, во время парада. Все приспособления к этому делу находятся в С.-Петербургской губернии... в усадьбе Вал, принадлежащей Глинке-Маврину, зятю Шаховского. Знающие об этом деле есть и в Якутской области, из которых он может указать на государственных преступников Кизера, Доллера и Натансона. Обыск у этих лиц откроет переписку по этому делу, деньги и динамит... Переписка шифрованная... ...Денег в Якутской области имеется до 350 тысяч, а также имеется и достаточное количество динамита. Деньги и динамит имеются с целью произвести демонстрацию в Якутске, которая даст возможность к побегу государственных преступников, имеющихся в области...

    К сему показанию руку приложил А. М. Палицын,

    И. д. Якутского Прокурора Меликов Д. И.,

    Якутский полицмейстер Крапоткин».

    Занятную историю рассказал высокопоставленным якутским чиновникам известный в городе бродяга и выпивоха. Такие нелепости, как расстрел государя императора посредством воздушного шара или побег ссыльных под разрывы динамита (очевидно, для привлечения к ним наибольшего внимания),— такие нелепости могли вызвать усмешку, не более. Но отдельные детали заставляли призадуматься: название усадьбы Вал, небезызвестные в полицейских кругах фамилии Глинки-Маврина и Шаховского (бродяга знает даже об их родстве), наконец, Чайковского... Тот находился сейчас в эмиграции, но каким-то образом мог поддерживать связи с членами бывшего своего кружка. А ссыльный Натансон, его, Меликова, подопечный, был «чайковцем» и проходил по делу «ста девяноста трех». Правда и ложь так странно переплелись в рассказе Палицына, что только руками разведешь. На какой-то безумный миг Дмитрию Ивановичу представилось: вся огромная Российская империя опутана сетью подпольно связанных друг с другом организаций, и в назначенный день — да хоть того же девятого мая — террористические акты сотрясут столетние монархические стены!

    Но может быть, именно в его, Меликова, руки судьба вложила средство предотвратить катастрофу? Может быть, вот он — исключительный случай, редкое везение?

    Что ж, давайте попытаемся восстановить его действия.

    Очнувшись от сладких грез, прокурор приказал через канцелярию отправить немедленное донесение в Петербург (Вал, воздушные шары, все эти Глинки и Шаховские не в его компетенции), а сам вернулся к Палицыну:

    — Все, что вы говорите, чрезвычайно интересно. Но позвольте полюбопытствовать, откуда к вам поступили столь интересные сведения?

    — Чего? — спросил Палицын.

    — Господин прокурор желает знать, — перевел Крапоткин, — кто тебе рассказал про динамит?

    — На базаре, в кабаках, все говорят.

    — Ну а вы от кого именно слышали?

    — От бродяги одного.

    — Имя, фамилия.

    — Вроде Алексеев, а больше ничего не помню. Мы с ним выпимши были.

    — А самому Алексееву откуда все это известно?

    — Черт его знает. Должно быть, от сударских [Так называла государственных преступников.]. Вот я и задумал донести... спасти царя-батюшку.

     — Когда у вас с ним был разговор?

    — С месяц уж, поди.

    — Долго вы собирались царя-батюшку спасать.

    — Так я ведь... слабость имею. Пока отгуляю...

    — Где сейчас этот Алексеев?

    — Давно не встречал. Он говорил, в Витим собираюсь.

    — Надо, Дмитрий Иванович, в Витим запрос послать. На всякий случай, — вмешался Крапоткин.

    — Это само собой разумеется, — рассеянно отозвался Меликов. — Делу дадим ход, но... дело-то сомнительное...

    — Не верите, что ль? — подал голос Палицын.

    Меликов верил — не верил... он очень хотел верить. Над заснеженными ледяными сопками вставала туманная еще, золотая петербургская заря, орден на голубой ленте и торжественные слова — «за защиту Отечества...».

    И делу был дан ход, несмотря на очевидные нелепости доноса. Настолько очевидные, что я даже высказал предположение: уж не подшутил ли кто-то из «политических преступников» над всемогущим прокурором, передав ему через Палицына столь фантастические сведения? Однако Туяра возразила, что подобная «шутка» могла повлечь за собой весьма тяжелые последствия для всех якутских ссыльных — и повлекла: обыски, аресты, допросы, наконец, официальное запрещение общаться друг с другом. Кто стал бы так рисковать судьбами своих товарищей? Видимо, Палицын и впрямь собрал слухи и сплетни, ходившие по кабакам и базарам. Остается только удивляться легковерию блюстителей закона. Туяра считает, что всех загипнотизировало слово «динамит» — взрыв, обвал, крушение,— динамит, изобретенный, как известно, в 1867 году шведским инженером Альфредом Бернхардтом Нобелем. Да, да, тем самым Нобелем, что явился впоследствии учредителем знаменитых Международных премий. А динамит... что ж, динамит — слово новое, таинственное, «террористическое»... Во всяком случае, о доносе Палицына было сразу доложено губернатору, и тот распорядился произвести обыски у государственных преступников Кизера, Доллера и Натансона, а также у лиц, так или иначе с ними связанных. И в тот же день, шестого декабря областной прокурор Меликов и окружной исправник Пиневич в сопровождении жандармов отправились в путь.

                                                                    2. ЯКУТОЧКА

    Итак, просторные кибитки, то есть сани с крытым верхом, через ночные застывшие декабрьские пространства — ледяные звезды, снега, снега, снега, пар от лошадиных морд, серебряный звон колокольчиков — через Мегинские аласы, земли Чурапчи, через дремучую тайгу в междуречьях Татты двинулись в сторону реки Амги. С помощью работников архива мы с Туярой восстановили по карте этот старинный путь. Теперь бы он проходил по Чурапчинскому и Алексеевскому районам — но как долог был он сто лет назад для ссыльных: путь на кран света.

    Трещат ветви деревьев от лютой стужи, перехватывает дыхание, Меликов, закутавшись в бараний тулуп, незаменимый в дальних поездках, сидит в первой кибитке. Петербургские мечтания — все эти ленты, паркеты, проспекты — давно отброшены, зловещее слово «динамит» не выходит из головы. Эти террористы слишком обнаглели, придется их проучить!.. И главное, все это в его, Меликова, владениях... побег, взрывы, сотрясается здание суда, горит губернаторский дом... Он смотрит в заледеневшее небо и как будто видит другое небо — петербургское, по которому плывет огромный воздушный шар. Шар раздувается, раздувается, вот он закрыл уже полнеба, вот исчезают последние звезды и в полном мраке... Меликов вздрогнул в ужасе, сделал отчаянное усилие и проснулся, несколько смущенно покосившись на своего спутника, но исправник тихонько похрапывал. Прокурор успокоился и — деловой человек времени даром не теряет — принялся составлять в уме план допросов и обысков. Однако живая жизнь с ее лицами, голосами, красками, с ее деталями и мелочами не вмещается ни в какие планы и частенько, увы, опрокидывает их.

    Так случилось и со мной. Приехал я в Якутск на несколько деньков, чтобы выписать кое-какие данные об одном политическом ссыльном. Эти данные нужны мне были для кандидатской диссертации, ни о каких «записках» я в то время и не помышлял. Но в пыльных архивных поисках наткнулся случайно на одну папку, зеленую, тоже пыльную, с виду ничем не примечательную. Так же случайно открыл (сейчас думаю: а вдруг не случайно, а вдруг было предчувствие чего-то необычного?): в папке лежала тоненькая тетрадь — двадцать желтоватых листков, исписанных выцветшими крупными ученическими буквами. Кажется, по-якутски. «Совершенно верно», — подтвердила Туяра, имени которой я тогда даже и не знал: она оказалась рядом со мной у архивных полок — так мы и познакомились. «Совершенно верно, написано по-якутски. Видите, заглавие? Переводится: письмо. Кто-то кому-то написал письмо». — «В тетрадке?» — «Да, странно. Ну-ка посмотрим подпись». В конце письма действительно стоит: Сахаая. И дата: зима 1884 года. Вот так вот: ни фамилии, ни числа... зима, Сахаая... Хорошо, хоть имя есть. Но и насчет имени Туяра меня тут же просветила; Сахаая происходит от слова саха — якутка, то есть по-русски сказали бы мы якуточка. Выходит, псевдоним? «А разве сто лет назад уже существовала якутская письменность?» — поинтересовался я у Туяры. Она рассмеялась. «Что ж это вы, ученый, занимаетесь ссыльными в Якутии, а таких вещей не знаете? Еще в первой половине прошлого века была создана наша письменность на основе русского алфавита. А к 1870 году уже столько якутских школ пооткрывали. Перед революцией больше ста. И писатели уже были свои... Кулаковский, Софронов... Но вот Сахаая — в первый раз слышу. Где вы обнаружили эту тетрадь?» — «Да вот в делах о политических ссыльных. Хотел посмотреть кое-что о пребывании в ваших краях Натансона Марка Андреевича. Слышали о таком?» — «Слышала. Народник», — ответила Туяра, открыла наугад тетрадку и прочитала, сразу переводя на русский любопытные вещи: «...у нас большой шум прошел. Приезжали господа начальники из самого города, спрашивали динамит. Я была одна и не знала, что сказать. Вскоре Друг пришел от Суордахов, я рассказала, он удивился. Они искали что-то в столе и всюду. Друг послал меня в Дженкунский наслег [Наслег — якутская деревня.] разузнать, что господам начальникам надо было. Я побывала у Марии. Муж ее, староста Петров, сказал, что расспрашивают про сударских и ищут что-то. У них тоже постоялец из сударских, все что-то пишет. Мария говорит: стихи. У Марии тепло, хорошо, к зиме обновили верх юрты. По своим она не скучает, хорошо живет. И еще новый навес над дверями поставили.

    Вообще у них, после нашего-то захолустья, весело, народу много, шуму и разговоров. Почти как в слободе Амгинской, куда мы с Другом ездили.

    А я все равно вернулась к Другу с радостью. Я также учусь писать и русские слова. Друг говорит, я очень способная. И еще он говорит, что настанет время — и все будут образованные, и женщины, и дети. Неужто возможно такое? А что ж, я-то вот пишу, а ведь я женщина, батрачка, у чужих людей выросла, только ругань да попреки. А Друг говорит — я способная. Он говорит: записывай якутские поговорки. Ну уж это-то дело нехитрое...»

    Милая девушка, как просто пишет она и трогательно... но — динамит! Роковое слово... Я тут же рассказал Туяре о доносе Палицына, о воздушном шаре, о прокуроре Меликове, которому оставил свой роман гибнущий на краю света Николай Гаврилович Чернышевский... «Послушайте! — Туяра уставилась мне прямо в лицо своими глазами — черными, горячими, бездонными — я даже вздрогнул. — Послушайте! Диссертация — диссертацией, это все своим чередом. А пока ведь здесь, в документах о ссыльных и в тетради материала хватает на целый рассказ... нет, даже на повесть». — «Не хватает,— я покачал головой, — не хватает, к сожалению. Пропущены многие звенья и развязка какая-то неопределенная...» — «Так я не о научном исследовании говорю, — перебила Туяра,— а о художественном, где факты можно сочетать с вымыслом. Вот и напрягите воображение, призовите фантазию».— «Ну что ж,— ответил я без колебаний. — Попробую. Только вместе с вами».

    Итак, спустя целый век — век мятежный, беспощадный! — мы пустились в путь вместе с якутским прокурором Меликовым, в путь, который привел нас к неожиданностям, который привел к тебе — Якуточка.

                                                                  3. КТО ОНА ТАКАЯ?

    Колокольчик звенит, снег блестит, Меликов строит коварные планы, а мы возвращаемся к тебе, Якуточка. Передо мной лежит тоненькая тетрадь. Письмо, Сахаая, 1884 год, зима.

    Вчера весь день с Туярой разбирали эту тетрадь. Дневниковые записи, вроде вышеприведенной, иногда действительно напоминают эпистолярный жанр; рассказ о событиях, настроении обращается в письмо к какому-то Другу, тому самому, что посылал Сахааю к Марии и просил записывать якутские поговорки. Кто же этот Друг и кто же, наконец, сама Якуточка?

    Туяра говорит, было немало политических ссыльных, женатых на якутках. Наша Сахаая принадлежит к их числу, это несомненно. Она сообщает, что хозяева, у которых она батрачила, отдали ее русскому. Но кому — вот в чем вопрос, и тоненькая тетрадь ответа на него не дает. Друг. Конечно, в обращении этом кроется немало, оно свидетельствует об уважении, об отношениях равных и добрых... И все-таки хоть бы раз назвала она его по имени-отчеству, хоть бы инициалы мелькнули где-нибудь в письме. Тогда, перебрав всех ссыльных 1884 года, мы методом исключения установили бы фамилию ее Друга, а там, глядишь, узнали бы что-нибудь и о его жене. Но нет и нет. Якуточка писала своему Другу, она и не подозревала, что сто лет спустя кто-то будет интересоваться ее тайной.

    Да, тайна. И все-таки мы на этом не успокоились. Из записей понятно, что адресат Сахааи занимался якутским фольклором. Таким образом, круг сужается. По словам Туяры, ссыльные Ионов и Пекарский были этнографами и имели жен-якуток.

    Начнем с Ионова. Представьте себе, жена его писала! В наше время она, возможно, стала бы настоящей писательницей или ученым-фольклористом. Однако ее звали Марией! Но может быть, она придумала себе такой псевдоним — Якуточка? «Вряд ли, — охлаждает мои порывы Туяра,— под всеми записанными ею олонхо [Олонхо — якутский героический эпос.] она подписывалась полностью: Мария Андросова-Ионова. А уж в частном... письме ли, дневнике тем более не стала бы скрывать свое имя».

    Что ж, первая версия отпадает, ничего не поделаешь.

    Да ведь и имя жены Пекарского, оказывается, известно Туяре (все ей известно, все версии мои она разбивает!). Ту звали Ааныс, вышла она за русского совсем молоденькой, шестнадцати лет, а до этого батрачила... Постой-постой! Ведь и наша Сахаая была батрачкой, Пекарский же этнограф, якутовед... да почему бы ему не прозвать жену Якуточкой! Что, если Пекарский...

    «Не надо так горячиться, — перебивает меня Туяра вновь. — У Серошевского, например, тоже была жена-якутка. Кстати, и имя ее тоже Ааныс».

    Вот те раз! Серошевский — ученый, да еще и писатель — тоже мог звать жену Якуточкой. Да и не только он!

    К сожалению, пропущено слишком много звеньев. Нельзя строить версии на песке... Ладно, не диссертацию же, в самом деле, я пишу. Пустим в ход фантазию, как говорила Туяра, вымысел, ведь даже сто лет назад простая девушка придумала себе символическое имя!

    — Она так и останется для нас Сахааей, — наконец сказал я, — а Друг... его придется как-то поименовать. Друг он для своей жены, а не для прокурора Меликова, например. Как его-то назвать?

    — Ну, Иван, поднапряги фантазию. — Туяра засмеялась. — Дело нелегкое, имен русских мало...

    — Ладно издеваться-то! Я размышляю... что-нибудь интеллигентное, характерное для того времени... ссыльный, ученый... Ну пусть его зовут Николай. Да, Николай Львович. А фамилию дали ему, к примеру, Каменский.

    — Николай Львович Каменский, — повторила Туяра. — Ничего, сойдет. Николаи Львович и Сахаая.

    — Иван Иванович и Туяра. По-моему, еще лучше, а?

    — Куда уж лучше! — подхватила Туяра, и смех звенел в се голосе. — Куда уж интеллигентнее, ученее...

    — Кстати, мой отец — слесарь.

    — А мой — пастух.

    И мы захохотали.

    — Интересно, о чем говорили бы сын слесаря и дочь пастуха сто лет назад?

    — Нашли бы, о чем поговорить, — ответила Туяра задумчиво. — И сто лет, и пятьсот лет назад люди были людьми. Не надо думать, что история началась с нас.

    — А знаешь, — сказал я,— я когда думаю о нашей Якуточке, все представляю ее такой, как ты: тоненькой, смуглой и черноглазой.

                                                                     4. БАТРАЧКА

    А Меликов мчится в кибитке уже в декабрьских утренних сумерках, нервничает и размышляет — динамит, шар, петербургское небо, губернаторский дом в огне — и не подозревает, что вскоре на его пути возникнет одинокая юрта, над которой вьется дымок и откуда доносится пение.

    Это Сахаая подметает свою маленькую юрту — обычное утреннее занятие. Друг любит чистоту и порядок и Сахааю приучил. Для Друга ей любая работа в радость, но внешне она ведет себя так, будто покорно исполняет волю своего «господина». Каждое слово «господина» — закон, «господина» надо бояться — таков обычай. И в разговоре с посторонним Сахаая обязательно скажет: «Мой господин приказал...» Ей кажется, что этим обращением она подчеркивает уважение свое, подчеркивает разницу между ними: конечно, кто она — и кто он! Хотя давным-давно (уже два года) он ее муж — Друг, как она называет его про себя,— муж добрый и ласковый. Еще бы! Не бьет, не ругается, а какой писарь — любую бумагу в два счета напишет! И охотник настоящий: утки и зайцы у них в дому не переводятся. Ведь это надо же, чтоб так повезло Сахаае — бедной сироте?

    Поселившись у Друга, она, наконец, вздохнула спокойно и вольготно: разговоры интересные, грамота, книжки, не надо гнуть спину с зари до зари. Это тебе не коровники богатеев Суордахов, где только ругань да ругань, а старый хозяин норовит еще за косы потаскать, если что не по нем. Правда, Сахаая, чуть подросла только, особо издеваться над собой не позволяла: убежит — да и все, а то и ответит как следует, за словом в карман не полезет. Зато и господа Суордахи ее недолюбливали, считали больно языкастой. А по их понятиям, сирота должна быть покорной и безответной.

    — Кто мои родители были? — не раз спрашивала Сахаая и у старого хозяина, и у его жены.

    — Да уж кто-то был. Вон какая шустрая выросла! — отмахивались они. — Голодранцы были, кто ж еще?

    Ну скажите, разве не обидно этакое слышать? Одни они — господа, люди, а мы...

    Сахаая, с детства привыкшая к такому обращению, очень рано поняла, что только сама за себя может постоять. И стояла, не собиралась ничего сносить покорно. Естественно, за это ей попадало еще больше:

    — Мы тебя приютили, кормим-поим, а ты... Ну, девка, погоди, дождешься плетки!

    Иногда скотницы за нее заступались:

    — Вы ж ее сами обижаете. А работница она золотая, всем известно, всегда веселая, поет. Наградил бог голосом. И откуда только песни такие берет?

    На что хозяйка обычно ворчала:

    — Нам с ее песен проку мало. С ее песен масло не потечет. Коровница-песенница, стихоплетка навозная!

    Старуха так и прозвала ее «навозной стихоплеткой»:

    — Куда ж наша стихоплетка-навозница запропастилась? Не видали? Ведь пропадем без нее!

    — Только б наша хозяйка-гусыня здравствовала — больше нам ничего не требуется. — Сахаая в ответ.

    Но в конце концов ей все сходило с рук, потому что работницей она и впрямь была отличной: за трех скотниц одна управлялась. Маленькая, худенькая, поклюет, как птичка, и сыта — на пропитание ее не разоришься. И все же порой своим «языком проклятым» она доводила хозяйку до того, что та подумывала: уж не сбыть ли девку строптивую кому с рук? И вот, когда Сахаае уже шестнадцать минуло, стал к Суордахам захаживать ссыльный русский, живший неподалеку — и трех верст не было. Для здешних краев это близкое соседство. Заходил по делу (как писарь наслежный), но хозяйка стала примечать, что русский на их скотницу поглядывает как-то особенно. Поздоровается, заговорит с ней, а она оробеет, убежит (куда только задор ее девается!). Но русский продолжал ходить, и Сахаая уже не так робела, и хозяева призадумались. Жаль, конечно, терять такую работницу, да бывает, сладу с ней нет, а русский — человек очень уж полезный, уважительный. Писарь — по местным понятиям, начальство, с другими начальниками знается, мало ли там что... Любую бумагу сочинит и денег не возьмет, коров лечит. Знакомство лестное, что и говорить... Суордахи повздыхали, покряхтели — и все-таки отдали свою «стихоплетку-навозницу» этому обходительному господину с густейшей чудной бородой. Николай — Нюкуола, значит, по-нашему.

    И Сахаая попала в другой мир. Нет, мир остался прежним, ее, родным: студеным и снежным, весенним, прекрасным, вьюжным и солнечным. И жила она в такой же, как прежде, якутской юрте, то же, что и прежде, пила и ела (чуть-чуть, как птичка). И все равно мир изменился. У нее появился Друг — кончились попреки и ругань. Он много интересного рассказывал ей, и сам слушал, часто смеялся, часто просил ее петь, тут же записывая слова,— и Сахаая узнала вдруг, что те песенки, которые она сочиняла и пела беззаботно, как птичка — спела и тут же забыла,— песенки можно записать буквами на бумаге и они останутся навсегда. Чудеса! А однажды он сказал ей:

    — Хочешь, научу тебя грамоте?

    Еще бы не хотеть! Вот научится — пойдет к хозяйке бывшей и скажет: не хуже вас, мол, читать и писать умею! Та, конечно, отмахнется: «Где уж скотнице грамоту в голове удержать!» — «А что? — возразит Сахаая. — Только сынку вашему образованным быть, да?» Как бы не так!

    А может, и у нее, у батрачки Сахааи, свои дети пойдут. И не какие-нибудь там батраки, а образованные, в отца. И тогда им она будет петь свои песенки:

                                 Солнышко уснуло, золотой комочек,

                                 Спится тебе сладко, милый мой сыночек...

    Действительно, чудеса! И все же новая жизнь Сахааи не была и в то время чем-то уж совсем необычным. По многочисленным воспоминаниям и документам известно, что ссыльные народники — и не только Ионов, Пекарский и Серошевский — женились на якутках, изучали их язык, народное творчество, этнографию. Более того, они легко находили общий язык с бедным людом, среди которого волею судеб вынуждены были жить. Они хорошо понимали простых людей и помогали, чем могли.

                                                                        5. ОБЫСК

    Но вот в утреннюю песенку Сахааи как будто включился далекий звон колокольчиков... ближе-ближе, шаги, голоса — и в юрту ворвались незнакомые господа в бараньих тулупах и диковинных шапках.

    — Вот тут мы и погреемся, — сказал Меликов, обращаясь к исправнику Пиневичу. Тот закивал с готовностью.

    Да, это были наши старые знакомые — охотники за динамитом. Как ни торопились они, а свирепый утренний мороз заставил-таки искать прибежище в теплой юрте.

    — А где хозяин? — спросил Меликов у Сахааи, окинув мгновенным взглядом стол с бумагами.

    Сахаая по-русски говорила еще плоховато, но понимать-то все понимала.

    — Нет его, — ответила она, — Суордахи пошел,

    — А как фамилия хозяина?

    — Каменский.

    Меликову тотчас вспомнился невысокий крутолобый крепыш... да, да, светлые серьезные глаза, борода густая... В доносе Палицына Каменский не упоминается, впрочем, все они одним миром мазаны. Жаль, не застали. Ладно, хоть чаю напьемся.

    — Хозяйка, чаю!

    Сахаае повелительный тон не очень-то понравился — отвыкла. Склонившись над очагом, она бормотала:

    — Заимела мужа сударского — вот теперь каких господ потчую, честь-то какая...

    Исправник, слегка согревшись, уже жаждал действий.

    — А не обыскать ли их, на всякий случай, а? — вполголоса спросил он у Меликова.

    — Вообще-то Каменский в деле не фигурирует... — нерешительно заговорил прокурор и добавил: — А все же бумаги посмотреть не мешает.

    Исправник принялся ворошить бумаги на столе, бегло просматривая каждый листок, но ничем, кажется, не заинтересовался; походил по юрте, норовя сунуть свой нос (как про себя охарактеризовала его поведение Сахаая) в каждую щелку, и наконец обратился к ней:

    — Есть еще бумаги?

    — В сундучке.

    Присев на корточки, порылся и в сундучке, поднялся, подошел к Меликову, сказал негромко:

    — Ничего интересного. Сказки, поговорки, одним словом фольклор-с. Акт будем составлять?

    — Думаю, не стоит. Раз ничего такого...

    — Может, допросим?

    — Эту? Что она может знать? Впрочем... Хозяйка! — позвал прокурор Сахааю. — Ты ведь по-русски понимаешь?

    — И понимаю и говорю, — гордо ответила она, и Меликов с Пиневичем несколько удивленно переглянулись.

    — Слышала такое слово: ди-на-мит?

    — Не слышала, — упавшим голосом сказала Сахаая: вот, похвасталась и опростоволосилась. — Другие слова слышала, а это нет.

    — Ладно. — Меликов вздохнул, запахнул тулуп и обратился к исправнику: — Теперь в Дженкунский наслег, поговорим сначала со старостой.

    Таким образом хоть и побывали наши господа у Сахааи, и погрелись, и бумагами поинтересовались, и чаю попили, однако протоколом свое пребывание не отметили. Поэтому в «деле о динамите» нет никаких следов политического ссыльного, которого я назвал Каменским, и его жены Якуточки. Только тоненькая тетрадь, да загадочное имя, да слово «динамит».

                                                                  6. ИГРА В СЛОВА

    Господа исчезли так же внезапно, как и появились. Можно подумать: приснился дурной сон. Можно — кабы не разворошенный стол да сундучок, кабы не разлетевшиеся по всей юрте листочки, которые Друг (часто со слов Сахааи) исписывал, пронумеровывал (объясняя ей, что такое цифры), аккуратно складывал в стопочки и папки.

    Сахаая растерянно стояла среди всего этого разоренья: разве сумеет она сложить бумаги так, как нужно? Конечно, нет. И Друг огорчится, а ведь как хорошо начался нынче день... Сахаая и сама огорчалась, сожалела, и новые странные мысли полезли вдруг в голову. Вот ворвались в их юрту,— будто это проходной двор, — какие-то посторонние люди, согрелись, чаю попили, все принимая как должное, набезобразничали и уехали. И она, Сахаая, им слова поперек не сказала. Почему? Они власть, они что захотят, то и сделают. И не только с ней, батрачкой бывшей, но и с Другом, образованным, все на свете знающим. И если б он был здесь, то тоже стерпел бы, она чувствовала, это безобразие. Они — власть, они — сила, и Суордахи, богатеи, тоже сила. И она, и ее Друг беспомощны перед этой силой, как малые дети. «Бедный Друг,— пробормотала она, подумав внезапно, как тяжело ему должно быть заброшенным против воли на чужую сторону, студеную, суровую... — Бедный Друг». Она ползала на коленях по полу, собирая листочки, и плакала.

    За этим занятием и застал ее Друг.

    — Вот тебе раз! — воскликнул он. — Впервые вижу, как Сахаая плачет... Что произошло?

    — Господа были. Видать, большие господа, из города.

    — Что же им надо было?

    — Не знаю, все искали что-то. Искали они... — Сахаая старалась вспомнить. — Слово мудреное, я его не слыхала никогда... Ди-на-мит! — сумела она наконец выговорить.

    — Что-о?

    — Ди-на-мит.

    Николай Львович захохотал как сумасшедший, сквозь смех приговаривая:

    — У меня — динамит!.. О господи!... Нет, серьезно?

    — Куда уж серьезней, — ответила Сахаая сердито. «И чего он смеется-то? Надо мной, что ли?»

    Николай Львович унялся наконец, посерьезнел, задумался. Динамит в сундучке — это, конечно, абсурд, но что-то случилось. «Большие господа, из города». Что же именно случилось? Как и от кого об этом узнать?

    Размышляя так, он помогал жене собирать листочки и говорил без умолку, стараясь ее успокоить:

    —  Шел я сейчас от Суордахов и поневоле думал о холоде. Да, уж в вашем краю холод!.. Лютый, трескучий, суровый, свирепый, студеный, ледяной, адский... — Николай Львович подбирал определения к слову «холод». — Давай-ка сегодня поработаем над этим. Ты вспомнишь якутские соответствия, а я запишу. Договорились? Ну, помнишь, на прошлой неделе: лето красное, знойное...

    — Прошло лето красное, — холодно прервала его Сахаая. — Что мы, как детишки, в слова играем? Грех.

    — Грех?

    — Якуты говорят: играть словами — грех.

    Друг внимательно посмотрел на нее.

    — Нельзя так поддаваться настроению, Сахаая. Как это — зачем? Ты ведь знаешь, что я изучаю якутский язык, фольклор, вообще народные обычаи. Может быть, удастся книгу написать о Якутии — о языке, о людях, нравах, природе, о песнях. Разве это не интересно?

    — Да кому это нужно? — Сахаая махнула рукой. — Все это пустое, все... Как говорят: ворошить слова — все равно что в пустом озере сети ставить. Вот собираем, вот записываем, а господа приехали и раскидали все, как мусор.

    — Я ведь не для этих господ пишу.

    — А для кого?

    — Скажем, для тебя.

    — Для меня?

    — Для тебя, для народа твоего. Сейчас, конечно, образованных якутов немного, но когда-нибудь положение изменится, и, кто знает, возможно, мои исследования помогут этому. Вот ты плакала, что «господа большие» наши записи разбросали. А я и мои друзья надеемся — и не только надеемся, но и живем этим и верим, что в будущем, может быть еще на нашем веку, все господа и батраки исчезнут. Будут люди, живущие в мире и братстве. — Каменский говорил, подбирая слова и понятия простые, доступные для Сахааи,— и она слушала, сидя за прялкой, слушала и постепенно успокаивалась.

    — Да, как ты перед этим сказала о языке? — внезапно перебил он сам себя. — Ворошить слова — все равно что в пустом озере сети ставить? Неплохо. Надо записать, не забыть. И еще... Играть в слова — грех? То есть говорить попусту — грех, да?

    — Ну да.

    — А я вот занимаюсь языком, ворошу, так сказать, слова, играю в слова. Значит, и мой труд — грех, так?

    — Конечно, грех. Старики говорят: все эти песенки, стихи, хороводы — все грех.

    — Ага. Мы и это запишем.

    — Тебе видней.

    — Ладно, не сердись. Никак не можешь утренних господ из головы выкинуть?

    — Растерялась я перед ними. Они спрашивают, а я не знаю. Чего им надо от нас?

    — Это было бы интересно узнать... но как? Ну-ка, Сахаая, что ты можешь предложить?

    — Что предложить? Поехать за ними и узнать все.

    — А куда они от нас двинулись, ты знаешь?

    — В Дженкунский наслег. Старосту будут допрашивать. А, придумала! — Сахаая захлопала в ладоши, развеселилась, словно недавних слез и не было. — Я поеду к Марии, она из нашего наслега, вместе коров пасли.

    — Кто это Мария?

    — Жена старосты Петрова. Я все, что смогу, разузнаю.

    — Умница! — Николай Львович поцеловал се, по голове погладил, как ребенка, и пошел готовить коня в дорогу.

                                                     7. «СЕКРЕТНОЕ ДЕЛО»

    Наслежная ямщицкая изба — станция гудела, как улей в пору медосбора. Затерянная в сугробах, просторная изба словно сотрясалась от людской сутолоки, гомона, оживленья. Помещение разделялось грязноватой ситцевой занавеской на две половины: в первой шумела толпа, во второй заседало начальство.

    Говорят, в нашем забытом богом уголке будет невиданное, неслыханное... Что невиданное, неслыханное? Собрание! Допрос! Что такое допрос? А то, что приехали из города большие, самые большие господа и будут допрашивать. Спрашивать? Нет, допрашивать. Это что ж, вроде церковного причастия? Нет, это общая молитва. Видать, вспомнил белый царь и о нас...

    Однако среди гомонящего люда нашелся и знаток:

    — Никакое это не причастие и нс молитва. Допрос — это так спрашивают, чтоб тебя обвинить.

    — Вот ужас-то!

    — Это старосту Петрова хотят скрутить и еще к тойонам [Тойон — паслежный староста, господин, начальник.] подобраться.

    — Ну, беда!

    — Что ж они такого натворили?

    — Э, наш Петров вывернется, будьте спокойны!

    Вдруг из-за занавески появились двое жандармов, и один гаркнул, перекрывая шум:

    — Прекратить галдеж! Здесь староста Петров?

    — Здесь! Здесь! — закричал дружный хор.

    — Кроме Петрова — всем очистить помещение! Надо будет — сами вызовем!

    Они принялись теснить близстоящих, те напирали на соседей, образовалась некоторая свалка, но наконец толпа вывалилась наружу. Жандармы застыли у занавески.

    Новость о приезде высокого начальства летела, казалось, впереди прокурорской кибитки, пробуждая из зимней спячки жителей окрестных наслегов. Понаехали все кому не лень, так что толпа возле наслежной станции колготилась немалая.

    — Чего это вас выгнали? — спрашивали выходящих те, кто в избу пробиться так и не смог.

    — Господам мешаем... Там секретное дело...

    — Ишь, секретное!

    — Что ж нам, на морозе зубами щелкать?

    — Ты как хошь, а я остаюсь.

    — И я остаюсь, погляжу на Петрова нашего.

    — И я дождусь старосту!

    — Подождем, авось скоро выйдет!

    — А кто следующий?

    — Уж не ты ль?

    Галдели, шутили, возмущались, однако уходить никто не собирался. Лишенные редкого счастья лицезреть городских господ, услышать начальственный глас, люди обходили вокруг казенных лошадей, привязанных тут же за коновязь; критически, со знанием дела, осматривали их, сбрую, оглобли, упряжь, трогали руками дивную кибитку. Если уж не самих господ повидать, так хоть господских лошадей оценить, на кибитку подивиться да на колокольчики, которые при каждом, даже легчайшем прикосновении, звенели на радость присутствующим.

    Совсем другая атмосфера царила в наслежной избе, за занавеской. Прокурор Меликов сидел, рассеянно постукивая кончиками пальцев по столу, оглядывая убогое помещение, наконец, вздохнул, кивнул исправнику, разрешая начать допрос. И тот мигом приступил к делу.

    — Ты наслежный староста инородец Петр Петров, или, по-здешнему, сын Балбааха?

    — Я, господин исправник.

    — Ближе к столу, Петр Петров.

    Староста нехотя, будто кто подталкивает его в спину, подходит к столу, боязливо косится на исправника — вообще дрожит мелкой дрожью, как затравленный заяц.

    — Петр Петров! — Голос Пиневича в пустой избе звучит гулко и страшно, как из преисподней. — Петр Петров, известно ли тебе, что на наши вопросы ты должен отвечать правду? Правду, и только правду!

    Петров кланяется поясным поклоном, при этом остекленевший взгляд его шарит по полу, словно силится отыскать и не может эту самую правду.

    Исправник продолжает громовым голосом:

    — Как наслежный староста, Петр Петров, ты обязан знать всех здешних ссыльных. Так?

    Староста снова кланяется.

    — Нет, ты перестань поклоны бить. Отвечай по-человечески. Знаешь здешних ссыльных?

    — Точно так, господин исправник.

    — Отлично. А знаком ли тебе Марк Натансон?

    — Точно так, господин исправник.

    — Ну, заладил одно и то же. Отвечай, говорю, по-человечески. Знаком тебе Марк Натансон?

    — Знаком.

    — Отлично. Так вот, расскажи нам, как он живет.

    — Хорошо живет. С женой. Люди смирные, непьющие. Имеется у них работник. Один. Человек смирный, непьющий.

    Меликов, продолжавший барабанить пальцами по столу, наконец не выдерживает и обращается к Пиневичу:

    — Эдак мы до весны в этой избе просидим! Позвольте мне. А приезжают к Натансону другие ссыльные?

    — Должно быть, приезжают. Только он в лесу живет, далеко. Не уследишь. Знаю, бывает у него Мефодий Гольдберг, а больше не знаю.

    — А появляются в здешних местах государственные преступники Доллер и Кизер?

    — О таких не слыхал. А вот сам Натансон в наш наслег заезжает, бывало.

    — К кому именно?

    — К постояльцу моему, Орлову.

    — И чем же они занимаются?

    — Да ничем. Разговаривают да чай пьют.

    — О чем разговаривают?

    — Обыкновенно о чем... о погоде, об охоте. — Петров уже давно догадался, что никто не собирается его «скрутить», что он вообще тут сбоку припека, и держится все непринужденнее. — При мне ни о чем «таком», — он выразительно глядит на Меликова, — не говорят. Ни о чем запрещенном.

    — А вот скажи, не доводилось тебе слышать что-нибудь о динамите. Постарайся вспомнить: ди-на-мит.

    — Такого не знаю. Видать, не местный.

    — О господи! — вздыхает Меликов.

    — Динамита не знаю, а вот Короленко знаю, он в слободе Амга живет. Ссыльный тоже. Добрый господин, сапоги тачает. Вот к нему политические ездят, знаю.

    — И Натансон у него бывает?

    — Может, бывает, а может, нет. Лучше у него у самого спросите.

    — Это мы и без тебя знаем, что лучше. — Меликов повторяет по слогам: — Ди-на-мит. Точно не слышал?

    Староста опять добросовестно задумывается, и видно, что хочет угодить, но... нет, не слышал это диковинное слово староста Петр Петров.

    — Дмитрий Иванович, — обращается к прокурору Пиневич, — я вот составил краткое резюме, так сказать. Пусть подпишет. — Меликов кивает в знак согласия. — Подпиши протокол и учти: дело секретное.

    Медленно, старательно выведя «сын Балбааха Петр Петров», староста улыбнулся, довольный, что выполнил свой долг, что «сего числа» показал «только правду».

    Любопытной толпе так и не довелось в тот день увидеть разоблаченного Петрова. Тот, как и следовало ожидать, «вывернулся». «Собрание» пошумело-погудело, обсуждая «секретное дело», да и расползлось по своим наслегам, погруженным в дремотную декабрьскую тишину. А «секретное дело», постепенно обрастая фантастическими деталями и подробностями, загуляло по белу свету в виде самых нелепых россказней, куда замешались уже духи земли и неба, легендарный богатырь Тохтор, которого «большие господа» стремятся заточить в темницу, и по этому поводу уже скатилась по восточному небосклону неведомая звезда — признак неудовольствия сил небесных действиями администрации... да мало ли что происходило на этих бескрайних замерзших просторах, в лесах таежных, во времена глухие...

                                                     8. «СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ»

    А на самом деле происходило вот что: на следующее утро после «собрания» резвые лошадки везли начальство дальше на восток. Изба, в которой жил Марк Андреевич Натансон, стояла несколько в стороне от дороги, в лесу. Свернув с наезженного тракта па узкий проселок, лошади шли медленнее, легкий пушистый снег осыпался с царственно застывших елей, косматые лапы цеплялись за бока кибиток. Наконец въехали на просторный двор, где аккуратными штабелями высились поленья, остановились. Прокурор с исправником выскочили из саней и направились к дому в сопровождении двух жандармов.

    Едва вступили они на крыльцо, как дверь распахнулась — хозяева встретили нежданных (нежданных ли?) гостей на пороге.

    — Какая честь! — воскликнул Марк Андреевич любезно, даже как бы с радостью. — Сам господин прокурор! И господин исправник!.. Проходите, господа, раздевайтесь. Чем обязан я счастью видеть вас в своей берлоге?

    — Марк Андреевич Натансон? — уточнил Меликов, сбрасывая тулуп на руки жандарму. — Я не ошибаюсь?

    — Разве вы можете ошибаться, господин прокурор? Вам должность не позволяет. А знаете, я и сам мечтал с вами встретиться... Позвольте представить: моя жена Варвара Ивановна...

    — А это кто такой? — перебил Меликов, окинув настороженным взглядом стоящего рядом юношу.

    — Это просто знакомый, заехал навестить. Он не из ссыльных, местный...

    — Имя, фамилия?

    — Мефодий Гольдберг, — ответил юноша, столь же настороженно поглядывая на прокурора.

    В архивных документах есть протоколы обыска и допроса Натансона Марка Андреевича. Судя по всему, разворошили всю его лесную усадебку (так и вижу разбросанные бумаги, поленья в снегу). Усадебку разворошили, однако то, ради чего днем и ночью мчались в такую глухомань, — то самое, заветное, не нашли. Уплывала, уплывала голубая лента, уплывали петербургские мечтания, горьковатым дымком растворяясь в (мне кажется здесь уместным привести эпитеты, подобранные Николаем Львовичем)... растворяясь в лютом, трескучем, свирепом, студеном, ледяном, адском холоде.

    Нет, кое-что, правда, нашли: несколько нелегальных брошюр народнического толка, изданных лет десять назад. Да ведь не ради же этих «мелочей» тронулся Дмитрий Иванович в путь!

    Об этом обыске у Натансонов вскользь упоминает в своих дневниках Владимир Галактионович Короленко. Да, да, тот самый Короленко (о его «Сне Макара» речь у нас пойдет впереди) — властитель дум революционной молодежи на рубеже веков. А в «Истории моего современника», в двадцатой главе, вспоминая о Натансонах, Владимир Галактионович пишет:

    «К нам перевели из довольно отдаленного Балаганского улуса Марка Андреевича Натансона и его жену. Я не знаю, какие были побуждения у администрации для их перевода, но их поселили недалеко от нас, в верстах двадцати, в одинокой избушке в лесу, кажется, в Джинкунском наслеге, выстроенной нарочно для них».

    Именно эту «одинокую избушку» и посетили высокие гости в поисках динамита. А о «побуждениях администрации для их (Натансонов. — И. Н.) перевода» в лесную избушку можно узнать теперь из архивных документов. Передо мной — прошение самого Марка Андреевича:

    «Его Высокородию г-ну Якутскому Областному Прокурору

    административно-ссыльного Марка Андреевича Натансона

                                                                    Прошение.

    Я поселен в одном из самых дальних и глухих наслегов Якутского округа.

    В отношении климатическом, покрытый бесконечными топями и болотами с разливом быстрых речек, с ранними изморозями, он лишает меня возможности заняться хлебопашеством, а при назначенном мне пятилетнем сроке это для меня вопрос первой важности, ибо, кроме 6 руб. казенного содержания, у меня нет других средств к жизни...

    Марк Натансон, 7 ноября 1882 г.».

    И вот прокурор Меликов, разрешив, из самых гуманных побуждений, поселиться ссыльному близ Амги, дождался от него «подарочка» (где-то тайно хранимую взрывчатку). Вот она, людская благодарность за добро!

    Поскольку «неблагодарный» Натансон играет немаловажную роль в нашем повествовании, необходимо рассказать о нем подробнее.

    Я расспросил о Натансоне Туяру.

    — Открывай энциклопедию — все узнаешь.

    Я последовал ее совету. Итак, я узнал следующее: «Натансон М. А. (псевд. — Бобров) (1850-1919 гг.) — русский рев., народник, позднее эсер. В революционном движении с 1869 г., в 1871 г. организовал народнический кружок (см. Чайковцы). Н. — один из создателей «Северной рев. - народнической группы», послужившей ядром организации «Земля и воля». В 1879-89 гг. был в ссылке в Восточной Сибири. В 1893 г. принял активное участие в создании партии «Народного права». В 1905 г. вступил в партию эсеров, был избран в состав ее ЦК. В период первой мировой войны 1914-18 гг. занимал интернационалистскую позицию и участвовал в Циммервальдской и Кинтальской конференциях. В 1919 году осудил левоэсеровский мятеж против Советской власти. Был членом Президиума ВЦИК. Умер в Швейцарии в июле 1919 г.».

    Возвращаясь к истории с динамитом, надо добавить, что в Якутский округ Натансон был сослан в 1881 году; жена его, Варвара Ивановна Александрова, близкая подруга Веры Фигнер, приехала к мужу год спустя, И вот теперь, в декабре восемьдесят третьего, Марк Андреевич встретил прокурора довольно странным для революционера приветствием: «Я и сам мечтал с вами встретиться». В архивных документах я нашел разгадку этих слов: оказывается, после переселения в лесную избушку народник завел с прокурором оживленную переписку. Причем в письмах народника содержалась одна и та же просьба «отпустить его в город показаться врачу», а в ответах прокурора так же последовательно повторялся отказ. Поэтому они и встретились почти как старые знакомые, а точнее, как люди, кое-что ожидающие друг от друга: Меликов жаждал обнаружить пресловутый динамит, Натансон же рассчитывал с помощью прокурора попасть наконец в город. Как уже известно, ожидания Дмитрия Ивановича» увы, не сбылись («пока не сбылись», — думал он), но расчеты ссыльного оправдались полностью. Приняв во внимание «нелегальщину», администрация под конвоем жандармов отправила-таки Натансонов в желанный Якутск. Впрочем, эти «мелочи», то есть нелегальные брошюры, были всего лишь официальным поводом для ареста. На самом деле прокурор стремился изолировать ссыльного, готовившего, как явствовало из показаний Палицына, террористические акции в его, меликовском, округе.

    То ли в качестве свидетеля, то ли в качестве обвиняемого, с Натансонами взяли и Мефодия Гольдберга, но о нем речь впереди.

                                                           9. ЛЮБОВЬ И СТИХИ

    В старые времена, рассказывает Туяра, якуты гостили друг у друга подолгу: не заедешь на часок к знакомому, если ехать надо полдня, а то и целый день. Впрочем, такая поездка не считалась дальней. Путь измерялся в кесах — по нынешним меркам кес составляет примерно десять километров. Соседи, жившие на расстоянии одного кеса, двух, даже трех, — соседи, можно сказать, близкие. Таежные пространства без конца и без края, суровые условия не располагали к оживленному общению: жили разбросанно, довольно обособленно на своих этехах. Этех предков — якутская усадьба. Нет, она не была похожа на старинные русские усадьбы — родовые дворянские. Если уж проводить аналогию с прошлым нашим бытом, то этехи скорее можно сравнить с хуторами. Вот к таким «близким соседям» и ехала, подгоняя лошадку, Сахаая.

    Но прежде чем попасть к Петровым, она потолкалась в бурлящей толпе возле ямщицкой станции, но, ничего толком не поняв из возбужденных разговоров и споров, решила дождаться старосту в его юрте, чтоб узнать новости из первых рук. Да и с подругой была охота повидаться, ведь они не встречались с тех пор, как Мария вышла замуж и поселилась в здешних местах. Как живется ей в замужестве — любопытство разбирало Сахааю, да и ей самой очень уж хотелось похвастаться.

    Любопытство своей подружки Мария удовлетворила сполна. Едва успела та раздеться и присесть к очагу, как хозяйка начала выкладывать свои новости — и впрямь очень любопытные. Оказывается, Мария находится в положении прямо безвыходном: молодой постоялец их просто проходу не дает ей, бедняжке. Вот и бери после этого на постой сударского — одна морока с ним! Нет, он, конечно, тихий и вежливый, и не то что к ней пристает, нет, но... стихи читает — с утра до вечера, и все про любовь. Читает по-русски, а ей потом объясняет, таким, знаешь, голосом задушевным и в глаза все глядит.

    — А ты тоже в глаза ему глядишь? — поинтересовалась Сахаая, прихлебывая чай.

    — Скажешь тоже! Нужен он мне больно!

    — А не нужен, так об чем речь?.. Чтой-то ты, подруженька, покраснела, а?

    Нечего ей краснеть, у нее муж есть, не старый и не больной. Ей вообще некогда прыгать, как козе какой-нибудь, у нес хозяйство вон какое на руках. А скотина? А дрова? Все на ней! Муж хоть не старый и не больной, а ленивый, ровно боров. Ничего по дому знать не желает, только б по гостям разъезжать. Вот и нынче уехал на какое-то собрание. Что за собрание — выдумает тоже!

    — А ты не знаешь разве? — удивилась Сахаая. — Господа начальники из города приехали, весь народ взбаламутили. Меня — и то утром расспрашивали. — Она рассказала Марии свои сегодняшние приключения, закончив так: — Вот я и приехала к вам, может, удастся с Петром твоим повидаться, разузнать, из-за чего переполох такой.

    — Правильно сделала, что приехала. Вот вернется Петр с собрания этого самого — все и узнаем.

    — А постоялец ваш где?

    — Я его за сеном послала, скоро вернется. А что? Пусть работает, мы его и так, можно сказать, почти даром кормим. Ладно, мы не бедняки, но и лишнее откуда у нас возьмется? Наша жизнь — нс ихняя, и понять они нас, господские детки, никогда не поймут. Стихи стихами...

    — Нет, это ты зря говоришь, — перебила Сахаая подругу. — Зря. К таким, как мы, они очень добрые и все понимают. Возьми Николая моего, — наконец-то ей удалось вставить словечко о Друге! — Николай всем помогает. Помнишь Митэрэя? Так вот, он попросил моего сударского прошение в суд составить. Николай все как надо сделал — и ведь победил Митэрэй, отсудил у богатея Басылая свой этех. Живет теперь припеваючи, женился, корова у них отелилась, осенью бычка закололи — все теперь у них как у людей. А ведь совсем было Митэрэй погибал. Нет, ты про сударских зря не говори...

    Напав на любимую тему, Сахаая, наверное, не скоро бы остановилась, как вдруг... В былой глухомани, в наслегах и аласах, где от юрты до юрты кесы пути, где вековая тишь дремала и в тайге далеко был слышен треск ломающейся сухой ветки, — если уж и происходило что-то, то всегда вдруг. Каждая новость словно взрывалась — гром среди ясного неба, одинокий выстрел в зимней тайге.

    Вдруг распахнулась дверь, и в юрту ворвался...

    Но сначала еще одно маленькое отступление. За каждым действием господ администраторов наблюдали как местные жители, так и политические ссыльные. Ссыльные наблюдали, делали свои выводы и старались соответственно действовать, точнее сказать, противодействовать. Вот поэтому в юрте старосты Петрова и распахнулась дверь и в клубах морозного пара возник Мефодий Гольдберг. Тот самый Гольдберг, о котором упоминали мы в связи с арестом Натансонов.

    Наверное, по всей Амге-матушке не было человека, не слыхавшего о Гольдберге. Еще отец его, торговавший когда-то в кишиневской лавчонке красками, переселился из цветущей Бессарабии в Сибирь, причем, как можно догадаться, отнюдь не по доброй воле. Какие уж там вышли у Меира Гольдберга нелады с полицией, теперь установить трудно, но про сына Мефодия известно, что связался он с политическими ссыльными накрепко. Во всяком случае, Марк Андреевич называл его «мой юный друг».

    Итак, Гольдберг возник в клубах морозного пара и обратился к оторопевшим женщинам с таким вопросом:

    — Где Орлов?

    — За сеном поехал, вот-вот будет, — с готовностью ответила хозяйка, сгорая от любопытства: Орлов и был их постояльцем. — Проходите погрейтесь...

    — Да некогда мне рассиживаться! — С минуту он нерешительно смотрел на женщин, потом махнул рукой — эх, была не была! — и произнес быстро: — Передайте Орлову, что у него наверняка обыск будет. Пусть подготовится и предупредит, кого сможет. О моем приходе — молчок!

    — Да куда ж... — начала было хозяйка, но Гольдберга уже и след простыл.

    Подруги уставились друг на друга с растерянным видом, однако недоумение их разрешилось быстро — с приходом хозяина, наслежного старосты Петра Петрова.

    Необходимо отметить, что после допроса на станции староста не сразу поехал домой, а какое-то время потолкался среди галдящего люда, чувствуя себя героем дня. На все вопросы, обращенные к нему, он только загадочно улыбался, помня про «секретное дело», — но существовал ли на свете человек, способный устоять перед Мефодием Гольдбергом, который стоял в тон же толпе, прислушивался и присматривался? «Дело это секретное, и никому о нем говорить не велено, — отвечал на все его подходы Петров. — И я ничего тебе об нем не скажу. Притом же я тебя еще осенью предупреждал, чтоб ты с государственными преступниками не связывался. Помнишь?» — «Помню», — поддакнул Гольдберг и вздохнул. «То-то же. А ты меня не послушался. И очень об этом пожалеешь». — «Пожалею, — согласился Мефодий. — Я все помню: ты мне про Натансона и постояльца своего говорил, так ведь? А я, дурак, не послушался». — «Вот-вот. Эти самые смутьяны и начальству житья не дают», — назидательно заключил Петров, и на этом они расстались.

    Дальнейшие действия Гольдберга нам известны: через женщин он успел предупредить Орлова и, покуда большие господа ночевали на наслежной станции, помчался к Натансонам. Так что о визите прокурора с исправником те были осведомлены заранее — вот только спрашивается, почему они так плохо к нему подготовились и попались на сущей мелочи? Надеюсь, эту их оплошность мне удастся объяснить.

    Староста же, едва придя домой, был подвергнут такому допросу, который одобрил бы, пожалуй, и сам исправник Пиневич, крупный специалист в этой области.

    Таким образом, Сахаая возвращалась к своему Другу с целым ворохом удивительных новостей. Он внимательно, не прерывая, выслушал сбивчивый рассказ, а затем, по своему обыкновению, сделал краткий и логичный вывод!

    — Итак, как я понял, в гостях у нас побывал сам прокурор Якутской области Дмитрий Иванович Меликов с сопровождающими лицами. К нам они, очевидно, заехали просто погреться, иначе дождались бы меня. А обыск провели для порядка, трудно, видишь ли, удержаться при виде чужих бумаг и писем. По словам Петрова, интересует их Натансон и его ближайшее окружение, вероятно, надеются какой-то заговор раскрыть. Не знаю, не знаю... — Николай Львович задумался. — Что ж, такова их служба» на то и щука в озере, чтоб карась не дремал. Надеюсь, Гольдберг успеет предупредить, да и в любом случае Марк Андреевич — крепкий орешек, вряд ли им по зубам... А ты, Сахаая, молодец. — Друг улыбнулся. — Ловко справилась с поручением.

                                                        10. «ПОЧЕМУ ГЛАЗА?..»

    Отправив «заговорщиков» в Якутск под надежной охраной двух жандармов, Меликов для начала решил заняться натансоновским окружением. В юрте Петровых царила тишина — хозяин отправился к кому-то в гости, хозяйка доила коров, Орлов сочинял стихи, — тишина, которую нарушили вдруг наши старые знакомые — охотники за динамитом.

    — Ну-с, молодой человек, что мы пишем? — поинтересовался исправник, подойдя к столу, за которым сидел Орлов. — Прокламации или прошения?

    — Ни то и ни другое.

    — А что же, позвольте полюбопытствовать?

    — Стихи.

    — Ну-ка, ну-ка. — Пиневич взял со стола листок бумаги и обернулся к стоявшим у дверей жандармам. — Начинайте обыск.

    Те тотчас приступили к делу, перетряхнули постели, вещи, книги. Мария же, пришедшая из коровника с веддром молока, так и застыла у входа, глядя на происходящее с нескрываемым испугом.

    Убедившись, что Орлов действительно занимается поэзией, исправник с пренебрежительным видом возвращает ему листок со стихами («И это террористы, перед которыми трепещут в Петербурге! Мальчишки желторотые!») и принимается перебирать бумаги на столе... Поэзия! Одна поэзия, черт возьми!.. Любовь — кровь, розы — морозы... Да уж, морозы тут... А это что такое? Пиневич подносит ближе к глазам очередной листок: короткие строчки, буквы... да, русские буквы... «Того» понятно... «ербют»... что такое?

    — Дмитрий Иванович. — Исправник подходит к Меликову, задумчиво глядящему на игру огня в очаге. — Вот, извольте взглянуть. Что бы это значило, по-вашему?

    Прокурор берет бумажку, всматривается внимательно»

                                    Того ербют харахын

                                    Умса керен кистигин?

    — Шифрованный текст? — шепчет ему исправник на ухо. — Что-то там Палицын болтал о шифре, помните?

    — Господин Орлов, — не отвечая исправнику, возвышает голос Меликов, — объяснитесь по поводу этих, с позволения сказать, стихов, — и протягивает ссыльному листок.

    — Эти стихи и есть, — бормочет тот.

    — Вот как? И вы посчитали нужным их зачем-то зашифровать?

    — Это мои первые опыты на якутском языке.

    — На якутском? — переспрашивает Меликов удивленно. — Старые поэты наши обращались иногда к французскому или к благородной латыни. Но якутский... — Меликов усмехается, взглянув на исправника. — Очевидно, здешний суровый климат влияет на вас. — Пиневич смеется в ответ. — Зачем инородцам стихи, господин Орлов, и, наконец, зачем вам якутские стихи?

    — Я изучаю якутский, чтобы переводить олонхо — древнейший героический эпос, — спокойно говорит ссыльный. — Думаю, что ответил на два ваших вопроса: у якутов есть своя поэзия, и она меня интересует.

    — Чем же?

    — А это уж мое дело.

    — И дело, на мой взгляд, совершенно бессмысленное, хотя, правда, и неподсудное. Впрочем, последнее мы сейчас проверим. Эта женщина понимает по-русски? — Меликов указывает на Марию, так и продолжающую робко стоять у входа.

    — Да, немного.

    — Подойди-ка сюда, — подзывает прокурор Марию, — Подойди, подойди, не бойся. «Того ербют харахын, — начинает читать он по бумажке, — умса корен кистигин». Что это значит, понимаешь?

    Мария, вытаращив глаза на прокурора, продолжает хранить молчание.

    — Очевидно, ваши стихи, господин Орлов, этой якутке не по зубам. Если это вообще стихи.

    — Мария, — обращается ссыльный к женщине, улыбаясь. — Я читал тебе это стихотворение. Разве ты забыла?

    — Читал, помню, — тихо отвечает она.

    — И ведь ты все поняла, так?

    — Чего ж тут не понять. — Мария вздыхает.

    — М-да. — Меликов тоже вздыхает: динамит надо искать, а тут, видите ли, приходится заниматься так называемой якутской поэзией. — Что такое «того»?

    — «Почему», — отвечает наконец Мария, потупившись в смущении.

    — Слава богу! А «ербют»? Что такое «ербют»?

    Оказывается, это слово Мария не знает и еще ниже опускает голову.

    — Выходит, — насмешливо замечает Меликов, — стихи ваши народу недоступны. Ладно, дальше: «харахын». Это тебе известно?

    — Глаза.

    — Итак получается: «Почему какие-то глаза...» Чьи же это глаза, а?

    Мария уже совсем не знает, куда деться от смущения, а прокурор продолжает:

    — Наверное, какой-нибудь якутской дамы. А?

    — По-моему, господин Меликов, вы успели убедиться, что к политике эти строки не имеют никакого отношения, — вмешивается Орлов.

    — Да, да, продолжайте в том же духе, если вам больше делать нечего. — Меликов возвращает ссыльному злополучный листок и направляется к выходу. — Да и нам здесь, я вижу, делать нечего.

    Поняв его слова как приказ, вслед за ним устремились исправник с жандармами, так и не нашедшими в юрте Петровых ничего крамольного.

    — Напрасно только время потеряли, — констатирует Меликов. — Вряд ли что-то недозволенное — тем более динамит! — террорист будет хранить под носом у старосты. Посмотрим, что дадут обыски у Кизера и Доллера.

    Однако обыски у упомянутых в доносе Палицына и живущих в далеком Балаганском улусе лиц тоже ничего не дали, никакого повода для ареста, не говоря уже о динамите. Ничего... И вот последняя остановка, последняя надежда — слободка Амга.

    Между тем «опасная группа заговорщиков», задумавшая потрясти основы — супруги Натансоны и Гольдберг, — уже находилась в Якутской тюрьме.

                                                             11. СОН ЗАХАРА

    Захару приснился сон. Увидел он высокую гору, у подножия которой пощипывала травку лосиха. В охотничьем азарте Захар бросился к ней, лосиха — от него... он — за ней... Так кружили, кружили они по лесной поляне, как вдруг лукавое животное кинулось к несчастному охотнику и крепко боднуло в бок. Захар проснулся в слезах — его старуха (старухой называет он свою жену Лукерью, хотя до старости той еще далеко) склонилась над ним и колотит его кулаком в бок, причитая:

    — Проснись, сатана, да проснись же! Опять хрипеть начал, пьяница нечестивый... Когда-нибудь во сне так и ноги протянешь без покаяния...

    Захар просыпается окончательно, поводя вокруг себя мутными глазами, а старуха никак не унимается:

    — Стыда у тебя нет! Наобещал сударским дров нарубить, деньги выманил и пропил — и лежит себе как боров... — Лукерья горестно качает головой. — Сколько дали-то?

    — Сколько б ни дали, все мои, — ворчит Захар.

    — Да как же ты теперь сударским в глаза глянешь, пьяница ты окаянный?

    — За меня не боись. Сударские не тебе, дуре, чета... Они такие же русские, как и я. Мы друг друга понимаем.

    — Тоже мне русский нашелся! Сам по-русски двух слов связать не может, а туда же...

    — Врешь, старуха! Вон с постояльцем как я разговариваю — он все понимает, до последнего словечка...

    — Да тебя слушать-то — смех один! Смеется ученый человек над тобой, а ты...

    — Никто надо мной смеяться не смеет!

    У коренного жителя амгинской слободки действительно была одна слабость, да и не одна, пожалуй. С якутами Захар держался по-свойски, всячески подчеркивая что он — местный, коренной якут. Перед ссыльными же русскими любил похвастаться своим русским происхождением. Слово «происхождение» Захар, конечно, не употреблял, поскольку его не знал, — вообще в русском был, мягко выражаясь, нетверд. «Захар — чисто русский», — говорил он с достоинством, ударяя себя в грудь. И тут же намекал: «Захар очень бедный». Если это должного впечатления не производило, он уныло добавлял: «Захар дров нарубит» или «Захар лед достанет». Если же и это не действовало, Захар, терпеливо подождав, заглядывал в глаза и говорил уже напрямик: «Русский русского поймет, одолжи рубль».

    Такой ход обычно срабатывал по отношению к людям посторонним: Захар умеючи «бил на слезу», жалостливо и уморительно гримасничая, а какую скорбь при этом выражали его бойкие глаза — передать невозможно! Однако постоялец все Захаровы приемы давно изучил. С ним требовался разговор обстоятельный — «об жизни». Разговорившись, Захар даже забывал о главной цели визита, настолько сударский был внимателен и обходителен. Впрочем, в конце длинного монолога «рубль» всплывал — и «Володимер» — так Захар называл своего постояльца — никогда не отказывал.

    Заветный рубль пропивался в тот же день, за которым следовала кошмарная ночь: тяжелые, несуразные сны, как сегодняшний. Лосиха под горой, которую он никак не может догнать. Захар кричит во сне, рыдает и просыпается.

    Он с трудом встает и, слегка огрызаясь на старухины причитания, решительно направляется к постояльцу.

    Сударский у себя, читает какую-то бумагу.

    — Володимер, — начинает Захар жалобно, — Володимер, почему я бедный?

    Постоялец знает, что это всего лишь вступление к длинному монологу, и молчит.

    — Почему так, а? — продолжает Захар. — Ты образованный, должен знать, скажи. Бог никогда не пошлет мне хорошую охоту, хорошую добычу. Даже во сне я лосиху не могу поймать. За что меня бог так невзлюбил? — Захар начинает было перечислять все свои невзгоды, но вдруг постоялец перебивает его словами:

    — Захар, а я вот тут, на бумаге, о тебе написал.

    — Зачем, Володимер? — Захар пугается. — Может, это грех!

    — Что грех?

    — Живого человека в бумагу заносить... Ой, грех это!

    — Не бойся, — сударский смеется, — никакого греха в этом нет.

    — Не знаю, — в сомнении качает головой Захар. — А ну как начальство про то проведает?

    — Захар, ну что ты, как ребенок...

    — Проведает начальство, — продолжает Захар, не слушая, — будут ругать меня, бедного, в острог засадят.

    — Да за что, помилуй?

    — Скажут, связался с политическим, жалобился.

    — Никаких жалоб в моем рассказе нет. Вот прочтут люди о тебе, может быть, поймут и пожалеют.

    — Они пожалеют!

    — Да ведь никто и не подумает, что это про тебя. Рассказ... как бы тебе объяснить... это выдумка, фантазия. Просто кое-что я взял из твоей жизни.

    — Зачем из моей? Нехорошо это.

    — И назвал я тебя не Захаром, а Макаром...

    — Макаром? А говоришь, из моей жизни?

    — Описал твою жизнь, а назвал...

    — Макар? — внезапно оживляется Захар. — Макар — это хорошо! Про меня никто не подумает, правда? А в Толоне живет такой человек — Макар. Про него подумают... Так ему и надо, собачьему сыну. Той зимой я лед на реке нарубил, а он увез. Он мой лед украл. Про него напиши!

    — Значит, ты успокоился?

    — Раз Макар, чего ж тогда... — голос Захара становится просительным. — Ты бы, Володимер, мне бы дал табачку, а? Одну щепотку...

    — Изволь. — Постоялец берет кисет со стола, шутливо подмигивает Захару. — Учти, в последний раз даю. — И отсыпает табаку в протянутые пригоршней ладони.

    — Я не для себя, — бормочет довольный Захар. — Лукерья совсем меня загрызла, за вчерашнее-то. Табачком ее порадую, она отходчивая, старуха-то моя...

    Вскоре из хозяйского угла за печкой доносится перешептывание, примирительное, ласковое; тянется голубой дымок; потом до ушей постояльца долетает тихая песенка, очевидно, Лукерья баюкает маленькую дочь.

    А ссыльный писатель сидит, задумавшись, машинально поглаживая длинную бороду. Заледенелое оконце, за ним угрюмые занесенные таежные пространства — воистину край света... «Сон Макара»... Ссыльный усмехается. «Начальство проведает, в острог засадят»,— вспоминается ему. Бедный Захар, бедный Макар, проснетесь ли вы когда-нибудь? Проснется ли душа народная в нашей угрюмой заледенелой жизни?

    В той бедной избушке на краю света, в той заледенелой жизни был написан один из лучших рассказов Владимира Галактионовича Короленко.

    Вдруг писатель поднял голову, прислушался напряженно, позвал:

    — Захар!

    — Чего? — тот высунулся из-за печки.

    — Послушай! Никак колокольчики звенят, а?

    — И впрямь кто-то едет... начальство, должно быть, начальство любит со звоном... — Приговаривая так, Захар уже натягивал заячью свою дырявую шубу, ремнем подпоясался, шапку нахлобучил — и был таков. Он всегда одним из первых узнавал важнейшие новости и, по возможности, любил участвовать во всех слободских событиях.

                                                 12. «БОЛЬШИЕ ГОСПОДА»

    Перед станционной избой, к которой, запыхавшись, подбежал Захар, колыхалась взбаламученная толпа. Только собрался он порасспросить о причинах переполоха вдруг кто-то крикнул:

    — А вон Захар! У него тоже сударский живет!

    Вокруг сразу загалдели на разные голоса:

    — Живет, верно! Захар, скажи! Пусть у него дознаются! Пропустите Захара! Захар, давай сюда!..

    Захар и опомниться не успел, как, подталкиваемый возбужденными слобожанами, очутился перед станционной дверью и шагнул через порог. Опомнился он уже перед столом, за которым сидели господа начальники. Разглядев мундиры под добротными тулупами, Захар потихоньку попятился. Может, он им вовсе и не нужен... надо попытаться незаметно... Нет, вон крайний господин за столом, перестав что-то писать, глаз не спускает с него, с Захара. Сон этот самый, проклятый, всегда не к добру!

    Захар сорвал шапку с головы, низко поклонился господину, попытался улыбнуться, а сам лихорадочно соображал: зачем он понадобился начальству? В последнее время он вроде ни дров, ни льда не крал — в чем провинился-то?.. Ни в чем, сон, видать, подвел — не иначе!

    Прокурор Меликов — да, это был он сам, собственной персоной, подняв глаза от бумаг, спрашивает устало:

    — Кто таков?

    Захар молчит, словно завороженный.

    — Это Захар, — начинает староста («Ага, и Данилов здесь!» — соображает Захар, только сейчас приметивший старосту.).— Это наш, местный...

    — Я не тебя спрашиваю! — резко обрывает прокурор Данилова, и обрывается сердце у Захара. — Он что, сам не может ответить?

    — Захар я, — поспешно признается он. — Цыкунов.

    — Кого квартируешь?

    — Чего?

    — О, господи! — прокурор слегка прикрывает глаза.

    Староста считает своим долгом вновь вмешаться:

    — Ваше высокородие, постоялец у Захара этого самого ссыльный Короленко. Владимир Короленко. Более подходящего помещения не нашли, определили к ним. Они люди тихие, всего одна дочка у них — и то маленькая...

    — Короленко, говоришь? — задумчиво переспрашивает Меликов. Небезызвестная фамилия... к тому же именно о нем упоминал на допросе Петров.

    — Точно так, Короленко, — подтверждает староста.

    — Ну, Захар Цыкунов, расскажи нам, что за человек твой постоялец, — говорит прокурор уже мягче, даже как будто участливо. — Жалобы какие-нибудь к нему есть, а?

    — Нет, господин, нету жалоб.

    — А кто бывает в гостях у твоего постояльца?

    До Захара уже дошло, что не им важные начальники интересуются, он выпрямляется и оживает, но на всякий случай — кто их, господ, поймет? — решает ни в чем не признаваться, все отрицать: так оно надежнее будет.

    — Никто не бывает, господин.

    — Так-таки и никто? — Меликов хмурится. — Странно. А о чем он с тобой разговаривает?

    — Ни о чем, господин.

    — Ты смеешь утверждать, что никогда ни о чем с постояльцем не разговаривал?

    — Нет, почему... — отступает Захар, чувствуя, что в своем отрицании зашел далеко. — Бывает, разговариваем.

    — О чем же?

    — О снах. Я ему сны свои рассказываю.

    — Он что, издевается над нами? — грозно вопрошает Меликов и оборачивается к Данилову. — Или он у вас вообще дурачок?

    — Точно так, ваше высокородие, — подхватывает староста. — Дурачок.

    — Можешь идти, — роняет Меликов Захару, тот начинает пятиться к двери, как вдруг начальник останавливает его: — Впрочем, погоди. Постарайся вспомнить, не слышал ли ты от своего постояльца такое слово — «динамит»?

    Захар пристально глядит в одну точку, чешет затылок, вспоминая сударского, непонятную жизнь его, непонятные занятия... наконец, вздохнув, говорит:

    — Кто ж его знает...

    — Ну подумай: ди-на-мит, — по слогам произносит прокурор, вглядываясь в испуганного «дурачка».

    — Ди-на-мит, — повторяет Захар, — ди-на-мит, — и от этого неслыханного страшного какого-то слова пугается еще больше, переминается с ноги на ногу, шапкой вытирает вспотевший лоб.

    Меликов безнадежно машет рукой, и Захар вылетает из станционной избы.

    Час спустя он возвращается домой и, едва переведя дух, начинает выкладывать удивительные новости:

    — Господа понаехали, Володимер. Большие господа.

    — Кто ж такие?

    — Говорят, из самого города.

    — А фамилии не слышал?

    — Фамилии не слышал, только они про тебя все выпытывали. Я ничего не сказал. «Нет, говорю, господин, и нет!»

    — А что именно про меня спрашивали?

    — Кто в гостях бывает, что ты рассказываешь.

    — Кому?

    — Мне, кому ж. Еще спрашивали слово... — Захар пытается вспомнить. — Мудреное такое слово... Нет, не вспомнить. Я на все «нет» говорю.

    — Ерунда какая-то, — постоялец пожимает плечами.

    — Ерунда не ерунда, а сударских в город, говорят, в тюрьму увезли.

    — В тюрьму? Кого увезли?

    — Господина, который у тебя бывал. Того, что в лесу живет, на заимке. С женой, говорят, увезли.

    — Марка Андреевича? Натансона?

    — Во-во, его самого!

    — За что, ты не слышал?

    — Нет, про то не говорили. И еще одного увезли.

    — Кого?

    — Фамилия трудная, не вспомнить. Молодой такой...

    — Эх, Захар! Толку от тебя! — Постоялец укоризненно качает головой, встает и начинает одеваться.

    — Куда ты, Володимер?

    — Пойду порасспрашиваю, уточню.

    — Так господа уехали уже.

    — Я не у господ спрашивать собираюсь. — Короленко, усмехнувшись, идет к двери, выходит на улицу — лицо сразу застывает, дыхание перехватывает, скрипит, визжит под подошвами снег, — приближается к народу, еще толпящемуся у станционной избы.

                                                                      13. ТАЙНИК

    По бесконечному однообразному санному пути Меликов возвращался в Якутск. А жизнь ссыльных — тех, разумеется, кто не был задержан по «делу о динамите», — суровая будничная жизнь, слегка потревоженная «господами начальниками», постепенно возвращалась в прежнюю колею: как медленно течет время на краю света... кто-то пишет рассказы, а кто собирает якутские сказки и поговорки или лечит окрестный люд... одни ждут и надеются, другие места себе не находят в тоске...

    А между тем затеянное прокурором следствие медленно, но верно заходило в тупик: обыски, допросы, запросы (осведомленного Алексеева, на которого ссылался Палицын, витимская полиция не отыскала) ничего существенного не дали. Ведь не ради же десятка брошюр, этой жалкой нелегальщины, отправился Меликов в путь. О нет, ему грезился грандиозный, на всю Россию, процесс, несравненный Петербург. Однако на все его ловкие подходы, тонкие намеки, прямые вопросы, наконец — арестованные, словно сговорившись («Несомненно, сговорившись!»), твердили одно и то же: нет и нет, не знаем, не слышали, не замешаны... Прошла неделя, вторая, наступил январь уже нового, 1884 года, а прокурор все топтался на месте, как вдруг ему, кажется, улыбнулась надежда.

    На очередном допросе тусклым от скуки голосом Меликов уже в который раз спрашивал Гольдберга:

    — По каким дням и кто из политических преступников собирался у Натансонов?

    — Кто и когда у Натансонов собирался, я не знаю. — Гольдберг прищурил бойкие глаза. — А вот кое о чем другом могу рассказать, если господин прокурор даст слово, что меня сразу отсюда выпустят. — И пожаловался горестно: — Тяжела неволя.

    Меликов сделал вид, будто задумался, хотя о чем тут думать: в сущности, держать Гольдберга в заключении не за что. Просто Дмитрий Иванович не любил с ходу раскрывать карты.

    — Держать меня не за что, — будто подслушал его мысли Гольдберг. — К брошюрам этим запрещенным... я никакого отношения не имею. Я как-то раз нашел одну такую — и ничего в ней не понял.

    — И где же вы ее нашли?

    — Все расскажу — только выпустите меня отсюда.

    — Ну что ж, если вы к этому делу окажетесь непричастны, получите свободу.

    — Так вот,— заговорил Гольдберг, понизив голос, — брошюру я нашел на утесе.

    — Где?

    — Неподалеку от нашей слободы есть такой утес — прямо над Амгой возвышается. Прошлым летом под этим утесом, на берегу, собирались подозрительные люди.

    — Кто именно?

    — Я в телеге по дороге проезжал в сумерках. Не разглядел. Но собирались они не один раз, а может быть, десять или больше. Мне стало любопытно, что они там делают. Как-то днем я обыскал этот утес и нашел... вы не поверите, господин прокурор, что я нашел!

    — Что же?

    — Тайник.

    — Тайник? — недоверчиво переспросил Меликов. — А вы не выдумываете?

    — Что вы! Там пещерка на склоне утеса... или впадина. Точное место я сейчас, конечно, не вспомню — зима... Но тогда в пещере той лежали книжки, в шаль завернутые, и еще... — Гольдберг остановился, словно в испуге.

    — Ну, еще?

    — Взрывчатка, — шепотом ответил он, — в двух мешках.

    — То есть... динамит? — так же шепотом отозвался прокурор, ошеломленный неожиданным счастливым известием. — Назовите точное место, — продолжал он тоном уже деловым и решительным.

    — В версте или побольше от Амгинской слободы.

    — Так, так. — Дмитрий Иванович в тревожном волнении поднялся, прошелся взад-вперед по кабинету... «Вот оно! Неужто удача? Неужто тот самый динамит? Да ведь, в самом деле, не в сундуках же или под нарами его прятать! Но, с другой стороны, этот Гольдберг...» Дмитрий Иванович хотел, но никак не решался поверить в удачу.— Дорогу вы знаете. Сможете нас проводить?

    — Извольте, хоть сию минуту.

    — Нет, сейчас мы ваши показания запротоколируем для порядка, а там — и в путь.

     Вот выдержки из протокола:

    «1884 года января 8 дня якутский мещанин Мефодий Гольдберг в дополнении показаний от сего дня января объяснил: ...что на летней дороге, по которой они ездят для сокращения пути, есть каменный утес, там... все хранится... и динамит. Местоположение этого утеса он, Гольдберг, знает и покажет, но в каком именно месте этого утеса спрятано все, он не знает...

    Якутский мещанин Мефодий Гольдберг

    И. д. Областного Прокурора Меликов».

    И вот в одно прекрасное студеное январское утро жители слободки Амги имели возможность наблюдать удивительное зрелище. Прокурор Меликов собственной персоной, а также судебный заседатель Слепцов, наслежный староста Данилов, казак Кнутов и Мефодий Гольдберг карабкались на речной утес. Прокурор с заседателем, очевидно, давали указания, казак же, староста и Мефодий разгребали лопатами глубокий снег. Для слобожан происходящее так и осталось тайной, но в дебрях архива сохранился один документ, на эту тайну намекающий. Вот он, передо мной:

                                                                       «Акт

    1884 года января 10 дня И. д. Якутского Областного Прокурора Меликов и Заседатель Якутского Округа Слепцов при нижеподписавшихся лицах... производили, по указанию Гольдберга, осмотр утеса на реке Амге, в Шенкунском наслеге, в местности Лаппаны. По приезде на местонахождение утеса Гольдберг указал на него и сказал, что этот тот самый утес, в котором хранится разыскиваемое, но в каком именно месте все хранится, он не знает. По осмотру утеса в нем никаких хранилищ не оказалось. Так как при первом осмотре утеса, за неимением лестницы, остались недосмотренными некоторые впадины, находящиеся в середине его, то через два или три часа был произведен новый осмотр утеса; когда второй осмотр утеса был кончен, то Гольдберг указал на небольшой уступ, менее аршина вышины, в подножии того же утеса, и сказал, что нужно искать в этом месте. Но по осмотру, как и в самом утесе, так и в показанном уступе ничего не оказалось. В сем и составлен настоящий акт.

    И. д. Областного Прокурора Меликов

    Заседатель Слепцов

    Якутский мещанин Мефодий Гольдберг

    Казак Кнутов

    Староста Шенкунского наслега Данилов».

                                                       14. ЯКУТСКАЯ ТЮРЬМА

    А Натансон все же попал в долгожданный город, правда, в сопровождении жандармов... Но находчивый человек всегда найдется: если в дверь не войдет, то в окно влезет. Не подействовали прошения в адрес прокурора и губернатора — ссыльный пошел другим путем и достиг своей цели.

    В городской тюрьме, как и слышал ссыльный, на что и рассчитывал, — нравы царили свободные, почти, так сказать, семейные. Надзиратель, вошедший под вечер в камеру к новым арестованным, глядел на оказавшиеся в его руке деньги — деньги, по понятию надзирателя, немалые, с тоской глядел: противоречивые чувства боролись в его душе. Наконец он поднял глаза на прилично одетого господина в очках.

    — Всего только на час! — убедительно повторил тот. — Ну сами посудите, куда я денусь? Куда сбегу — в тайгу к медведям? И жену вам оставляю в залог...

    — Так-то оно так, да ведь не положено... — нерешительно пробормотал надзиратель.

    — Поймите! — вмешалась Варвара Ивановна. — Мужу просто необходимо показаться доктору, безотлагательно! Его приступы замучили, а в нашей глуши, сами знаете...

    — Я что? Я не против, да ведь не положено... Ладно! — внезапно решился надзиратсь. — Сбегайте, даю вам ровно час. Только с вами сынишка мой сходит, дорогу покажет. И вообще мало ли что... Пашка! — позвал надзиратель, слегка приоткрыв дверь камеры: сынишка, оказывается, болтался здесь же, в коридоре. — Вот мой мальчик. Он вас до Большой улицы проводит и назад приведет.

    — Благодарю от всей души! Оставляю жену в ваших надежных руках. Не беспокойтесь, не подведу.

    Они втроем с мальчиком и надзирателем пересекли тюремный двор, надзиратель пошептался о чем-то с часовым у ворот, узкая дверца справа распахнулась — свобода! Правда, всего на какой-то час, но сколько можно успеть и за столь краткий миг свободы. Марк Андреевич ускорил шаги, Пашка бежал рядом, то пропадая в зимних сумерках, то возникая вдруг в тусклом свете из какого-нибудь окошка.

    «А господин Меликов пусть ищет динамит. Не было бы счастья, да несчастье помогло — динамит фантастический... Взбрело же кому-то в голову, но... пусть ищет. А я наконец встречусь с Зеленским. Если адрес из Верхоянска передали точный, то вот она, Большая улица!..»

    — Паша, пока я у доктора буду, на-ка тебе гривенник, купи пряников или что хочется и подожди в лавочке. — Марк Андреевич указал на домик с вывеской.

    Пашка поддался на приманку гораздо быстрее, чем его папаша, и понесся через дорогу, предвкушая настоящий пир, а ссыльный почти так же торопливо направился по своим делам.

    Через час, как и было обещано, Натансон уже стоял перед надзирателем.

    — Еще раз спасибо, вы меня очень выручили.

    — Я надеюсь, господин Натансон, что мы и впредь поймем друг друга.

    — Непременно. Умные люди всегда друг друга поймут.

    Варвара Ивановна, едва дождавшись ухода надзирателя, воскликнула в нетерпении:

    — Ну, рассказывай!

    Новости оказались весьма интересными. Зеленского он нашел, тот действительно переведен сюда, в Якутск. Их, ссыльных, несколько человек, живут коммуной, газеты и журналы получают регулярно, лекарство передадут с оказией...

    — Так что не напрасно нас сюда жандармы привезли. За что им низко кланяюсь, и особый поклон господину Меликову. Видишь, как удачно, что мы эти брошюры не уничтожили — пригодились для приманки. Жаль, Мефодий не успел уйти вовремя... ну да его держать здесь не за что, выпустят. И мы долго не задержимся — вот кончится возня с динамитом... Впрочем, все это пустяки. Главное, адресами верными и связями я теперь обеспечен. О побеге, видимо, мечтать не приходится, но, по крайней мере, работы свои смогу в Россию передавать...

    — А здесь? Будет все-таки у них типография? — перебила мужа Варвара Ивановна.

    — Не все сразу. Дело сложное, но подготовка идет.

    Встреча с друзьями и соратниками как будто вернула молодость — «Земля и воля», риск, опасности, конспирация, подполье,— нарушила однообразие постылой ссылки (годы и годы изоляции в одинокой лесной избушке — и вдруг: его не забыли, на него надеются!), возбудила, взбудоражила... Марк Андреевич крупными резкими шагами ходил взад-вперед по камере — вольный зверь в клетке — и говорил, говорил... Здесь, в тюремной камере, на краю света, шла речь о свободе, прекраснее которой нет ничего, о переделке мира, задавленного рабством, о грядущей революции.

                                                15. КОНЕЦ «ДЕЛА О ДИНАМИТЕ»

    У входа в судебную управу валялся мертвецки пьяный сторож. Меликов окинул его рассеянным взглядом и отворил тяжелую дверь. Вот уже почти три месяца — да, февраль кончается — мысли его были сосредоточены на одном и том же: динамит, террористы, заговор — и он почти не обращал внимания на окружающее.

    Раздевшись, прокурор прошел в свой кабинет, опустился в кресло, мельком взглянул на заиндевевшее окно: проклятый край, где зима никогда не кончается и откуда ему, Меликову, наверное, никогда не выбраться. Процесс, возвращение в Петербург — все это мечты, а дело приходится закрывать за «недостаточностью улик».

    Прямо перед прокурором на письменном столе была аккуратно разложена утренняя почта. Меликов взял в руки письмо, лежащее сверху. В глаза бросились корявые канцелярские строки:

    «...Генерал-лейтенант Оржевский шифрованной телеграммой от 10 февраля сообщил Его Превосходительству, что по заявлению Палицына распоряжений не последует, так как он не заслуживает никакого доверия, и что, за сказанным отзывом Министерства Внутренних Дел, заявление Палицына, изложенное в протоколе, составленном Вами 6 декабря 1883 г., должно быть оставлено без последствий...»

    «Без последствий». Что ж, безнадежное дело, в котором он так плотно увяз, закончилось — гора с плеч. И все же долгожданного и естественного облегчения Дмитрий Иванович, как ни странно, не чувствовал. Напротив, было ощущение, что его как-то сумели обвести вокруг пальца, им воспользовались, грубо говоря, «его надули». Но зачем и кому это нужно? — спрашивал он себя. Он перебирал фамилии, вспоминал лица, слова... Держались политические преступники уверенно, даже заносчиво, как будто знали что-то такое, что ему, Меликову, недоступно, как будто тайная сила стояла за ними, тайное превосходство чувствовалось в них. Какая сила, какое превосходство? Жалкая кучка всем недовольных интеллигентов, вот и все — так уговаривал он себя. Но уговоры не помогали: сила чувствовалась, но источник ее оставался для прокурора тайной. Сила чувствовалась хотя бы потому, что в глубине души он, противник, не мог не уважать этих людей, вздумавших перевернуть мир: ведь никакие ссылки, никакие ледяные дали, тюрьмы и допросы их не сломили.

    Вспомнился Меликову Николай Гаврилович Чернышевский, — больной, изможденный, но не сломленный. В последний раз Меликов видел его в прошлом году, ранней весной, когда ездил инспектировать Вилюйский острог. Смертельный враг царя, узнав от Меликова об убийстве Александра II, пробормотал словно самому себе: «Эх, как будто не найдется замены». Замена нашлась, существующий строй незыблем. Справедлив он или не справедлив — другой вопрос, но стоять ему во веки веков! В этом Меликов был убежден. Не взорвать самодержавные стены никаким  динамитом...

    А главное, эти недовольные интеллигенты, которых он, Меликов, лично мог даже уважать за их стойкость, — главное, они не нужны народу, всем этим Захарам, Петрам и Иванам... Вспомнилась декабрьская поездка, допросы, испуганные лица, бестолковые ответы... какая-то якутка в пестром русском сарафане... Ах да, это была их первая остановка, первый обыск. Бедная, затерянная в снегах юрта, линялый сарафан из ситца... должно быть, батрачка. «По-русски понимаешь?» — «И понимаю, и говорю». С какой гордостью ответила она и не опустила круглых черных глаз, не испугалась... К черту воспоминания, бесплодные мечты, выдуманные тайные силы и заговоры! Пора приниматься за работу.

    Меликов яростно зазвонил в колокольчик, тотчас в кабинет проскользнул чиновник и замер в почтительном ожидании. Прокурор собирался продиктовать постановление о прекращении «дела о динамите», по вдруг, неожиданно для самого себя, крикнул:

    — Распустились! Либеральничать вздумали? Никакого порядка! Ну, я вас живо подтяну, вы у меня запляшете... Немедленно подготовьте приказ об увольнении сторожа!

    Таким образом, в результате тщательно проведенного трехмесячного следствия пострадал только вечно пьяный судейский сторож.

    Натансоны отправились в обратный путь. Копаясь в делах столетней давности, я обнаружил еще одно письмо Натансона. Вот оно:

    «Его Превосходительству Господину Якутскому Губернатору.

    Административно-ссыльного Марка Андреевича Натансона

                                                                        Прошение.

    Прибыв на место нашего назначения, в Дженкунский наслег Батурусского улуса, я очутился в совершенно безвыходном положении. Хозяйство наше вполне разорено, ибо товарищ мой Папин, который имел доверенность на устройство моих дел, поверив распространившимся слухам, что я больше не вернусь сюда, успел все распродать или раздать. Ни посеять хлеб, ни разводить огород я уже за поздним временем не успел. Придется целый год быть без овощей и на покупной хлеб, что при 6 руб. пособия крайне тяжело. Дом мой оказался без дверей и окон; вода в версте от дома; все соседи (отчасти напуганные обысками и выемками) разъехались, так что мы с женой одни должны жить в глухой тайге...

    А между тем в Амгинской слободе за отъездом ссыльного Папина и предстоящим в сентябре сего года отъезде Короленко остается вполне устроенный русский дом с амбарами, баней и огородом, вполне обзаведенное хозяйство, засеянные поля и приготовленная под посев земля. Все это Короленко готов нам уступить по дешевой цене и с рассрочкой...

    В виду вышеизложенного честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство дозволить мне с женой переехать на жительство в Амгинскую слободу.

    Марк Натансон.

    Дженкунский наслег Батурусского улуса

    22 июня 1884 г.» И — ответ губернатора:

    «Якутскому Окружному Полицейскому Управлению

    ...признав сказанное ходатайство заслуживающим удовлетворения, предлагаю Полицейскому Управлению Марка Натансона и жену его Варвару Ивановну переместить с Дженкунского наслега Батурусского улуса в Амгинское селение...

    Губернатор Черняев».

                                                                    16. ПИСЬМО

    Итак, «дело о динамите» благополучно закончилось. Мог бы на этом поставить точку и я в своем повествовании. Однако дело это коснулось, так или иначе, множества людей, с некоторыми из них мне жаль расставаться. Особенно — с Якуточкой. Так встретимся же еще раз с нашими героями после нашумевшей по улусам и наслегам поездки прокурора.

    Сахаая в своей тетрадке написала так: «...в слободе люди живут веселее». Действительно, приезжему из далекого этеха слобода могла показаться, по тогдашним меркам, настоящим городом с десятками домов, длинной и шумной торговой улицей, многолюдством... Но вот Сахаая вернулась домой: «Пока я ездила, в коровнике совсем холодно стало. Придется обмазать. Больше всего тосковали без меня Пеструха и Белолобая. Вошла — они оглянулись и смотрят, словно спрашивают: где ж ты пропадала? Вот умницы. Скоро отел, хорошо, что быстро вернулась. Телочку Белолобой, если, конечно, будет телочка, а не бычок, — назову-ка я Маайстаной. Скоро уже отелится, я каждый день сторожу. И сейчас пойду». И тут же: «А в лавках слободы чего только нет: чай, конфеты, ткани самых разных расцветок... Друг говорит, хорошо бы туда к друзьям съездить. Я бы с радостью...»

    Мне хочется верить, что встреча друзей состоялась: Николай Львович с Сахааей, Марк Андреевич Натансон со своей Варварой Ивановной, поэт Орлов, Мефодий Гольдберг и русский писатель Короленко... Мне так хочется верить, что они встретились — и непременно все вместе, послушали рассказ о чудесном сне Макара, вдоволь посмеялись, вспомнив, как прокурор с исправником искали по юртам динамит, как карабкались они по заснеженному утесу над Амгой... а может быть, — фантазия увлекала меня все дальше, — может быть, и они взошли на этот знаменитый утес, уже освобожденный жарким солнцем от снега, полюбовались бы на полноводную Амгу, которую Владимир Галактионович увидел бы в последний раз: совсем скоро ему предстоял путь в Россию. «Встретимся в России!» — ожидание и надежда. А может быть, они и действительно побывали там, ведь недаром с тех самых пор знаменитый утес, где якобы хранила динамит «шайка террористов», прозвали в Амгинской слободе Горою ссыльных. Все может быть... «Друг говорит, хорошо бы туда к друзьям съездить. Я бы с радостью...»

    Вот мы и вернулись к тетради Сахааи, что дала толчок к моему «расследованию». Ее письмом хотелось и завершить эти записки.

    Вчера с Туярой мы были в местном краеведческом музее, где я впервые увидел обстановку старинной якутской юрты. Именно в такой вот юрте и жила наша Якуточка — мы как будто побывали у нее в гостях.

    Итак, Сахаая вымыла круглый, с гнутыми ножками стол, застелила его чистой бумагой, поставила бутылку с чернилами, подбросила в огонь поленце, села на свою любимую плетеную скамеечку, положила на стол перед собой тетрадку и задумалась.

    Тихо в юрте, лишь с коротким шипеньем падает с еловых поленьев смола в огонь да потрескивает на красных угольках, голубой дымок вьется, устремляясь прозрачной ленточкой в верхнее отверстие юрты.

    Сахаая одна. Друг на охоту пошел на озеро Туора-Кель, с Митэрэем, сыном батрака Кучугура, которому он помог в суде тяжбу выиграть, и с Сэмэном Быстаром, тоже батраком. Он часто с ними охотится; осенью и весной, когда дичи много, днем и ночью на озере пропадает. Да и вчера двух зайцев принес, и Сахаае надо бы делом заняться — тушки освежевать да в подвал снести — но она взялась за бумагу и перо.

    Сахаая уже и читает и пишет свободно: песенки свои записывает, и олонхо, и пословицы, и сказки. Но сегодня ей захотелось написать что-то свое — своими словами — не сочиненное. На рассказ, повесть или роман Сахаая не замахивалась, о таких вещах она и не слыхивала. Но знала, что грамотные люди — такие, как она! — пишут друг другу письма. Она и сочинит письмо. Только вот кому?

    Хозяйке бывшей? Живу, мол, хорошо, здорова и прочее... Вряд ли госпоже будет это интересно, да и самой Сахаае такое письмо неинтересно писать. Тогда кому же? Хозяйскому сыну? Тот уж вволю посмеется над батрачкой, нос задравшей... Нет, надо какому-то хорошему человеку о себе напомнить. С Митэрэем и Сэмэном, соседями, она и так каждый день поговорить может, без всякого письма. Да они и грамоты не знают, не поймут ничего, батраки горемычные. Недавно совсем, благодаря хлопотам Друга, землю получили... Вообще, если разобраться — поразилась вдруг Сахаая, — поблизости грамотных нет совсем, кроме ее хозяев бывших, Суордахов.

    Разве что Марии написать? Она загорелась. Конечно, Марии! Та даст мужу прочитать, старосте, а удивится как, а обрадуется... Да нет, чего ей удивляться и радоваться, не такой она человек: тут же и позабудет. У нее своя жизнь, свои радости. «Эх, жизнь, — скажет Мария, бывало, — улететь бы — до неба не достанешь, провалиться — земля твердая».

    Выходит, у Сахааи и нет никого, кто порадовался бы с ней вместе великой радостью: она может записать все, что угодно, все, что ей в голову взбредет, все мысли свои и песенки. Она не знает, откуда к ней приходят эти песенки, может, вспоминается то, что когда-то слышала, а может, они складываются как-то... как-то сами по себе? Раньше она споет — и забудет, а теперь может записать слова, и они останутся на бумаге. Вот какое счастье привалило ей, а поделиться не с кем, никого у нее нет — ни родных ни близких. Одно слово: сирота!

    Сахаая перебрала в памяти все сколько-нибудь знаменательные события короткой своей восемнадцатилетней жизни: никого нет. Впрочем, вспомнился один старик. Давным-давно это было: старик пожалел ребенка, погладил по голове, улыбаясь как-то грустно и ласково. Кто был этот старик, за что он пожалел ее, Сахаая не знает... может, за сиротскую долю. Ничего о нем не знает, а вот помнится все, прямо перед глазами стоит. «Дедушка», — сказала она тогда нечаянно, а женщины в коровнике засмеялись... «Старик Токур готовенькую внучку приобрел, вот везет же!» От этого смеха, от этих слов Сахаая смутилась, покраснела и выскочила во двор. На другой день старик опять появился в коровнике, но, едва завидя его, она спряталась в углу и тайком, замирая, наблюдала. Старик постоял-постоял, оглядываясь по сторонам, наверное, хотел вчерашнюю девочку повидать... постоял-постоял да и ушел. Больше она его никогда не встречала.

    Сахаае взгрустнулось на миг, но она поглядела на тетрадку, на чернила и перо (еловые поленья потрескивают, огонь пылает, тишь да уют), поглядела, и вновь гордость и радость вспыхнули в ней: новые мысли, новые чувства и желания — а почему? Потому что рядом с ней теперь был ее Друг.

    «Друг, — вывела Сахаая первое слово на первой странице, вывела медленно и неуверенно, но тут же слова потекли стремительно, словно давно хранились в душе и вдруг вырвались на волю, — тебя сейчас нет дома. Тихо. Грустно немножко. Припомнила свою жизнь и поняла, как я счастлива, и обрадовалась от этого. А счастлива я потому, что тебя встретила. И день тот помню, как будто вчера все случилось. Было начало лета. Помню, утром я проснулась в ожидании чего-то. А может, и нет, может, это сейчас, через два почти года вспоминается, что я ждала тебя. Не знаю. Знаю только, что утро то было чудесное. Ночью дождь прошел, воздух свежий — такая благодать, что и передать не могу! Вышла я за ворота и пошла куда глаза глядят. Шла и шла. От травы пар подымается, из-за леса солнце встает, небо чистое, ни облачка. Словно на всем белом свете только я одна, да алас, дождем омытый, да темный лес впереди, да солнышко золотое в ясном небе. Я смотрела-смотрела вверх, аж голова закружилась, почудилось, полететь смогу, если очень уж захочется. Опустила голову — а прямо передо мной человек стоит и на меня смотрит. Это был ты.

    Да, вот вспомнила сейчас песню одну про дождь. Запишу, пока не забыла, вдруг она тебе понадобится и понравится. Песня называется «Дождь благодатный»...»

    Дальше Сахазя действительно записала песню, то ли в детстве слышанную, то ли ею сочиненную. Да ведь все песни, в старину народом певшиеся, безымянны; возможно, такие, как Сахаая наша, и создавали их. Покажу песню какому-нибудь знатоку народного творчества, а сам ее, даже с помощью Туяры, переводить не берусь. На это нужен поэт.

    «Это был ты. Наверное, ты шел должность писаря наслежного исполнять. А мне тогда показалось, что ты словно из-под земли вырос или с неба спустился, так неожиданно появился ты и так чудно на меня смотрел. Помнишь тот день или нет? Я спросить стесняюсь. А сама все-все помню: и небо, и травы, и лес. И вот сейчас об этом пишу...»

    Что это — письмо, дневник, воспоминания?.. Столетие спустя, после всех войн, революций, переворотов и потрясений, в пламени и пепле беспощадной эпохи уцелела эта тетрадка, исписанная крупными ученическими буквами — письмо, дневник, воспоминания? Мне кажется — это объяснение в любви.

    «Ждешь-ждешь весны, солнышка, тепла, зелени, а как быстро промелькнет она. И лето красное пройдет в работе да заботах — не заметишь. А я вот полюбила зиму. Знаешь почему? Мы с тобой почти все время вместе, вечера длинные-длинные, сказки, песни, загадки.

    Но больше всего я люблю, когда ты рассказываешь. Ветер воет над юртой, на минуту выскочишь — дух от мороза захватывает. А у нас огонь горит. Я сижу за прялкой, слушаю, и верится — и не верится, что есть далекие страны за нашими лесами необъятными, страны диковинные, народы самые разные, на нас непохожие. Чудеса! И где-то там далеко-далеко, за лесами, за снегами, за ветрами ледяными есть твоя родина. Хоть одним глазком поглядеть бы на нее, на эту удивительную страну, откуда приехал ты...»

*

    Кончились мои записки, кончается зима, скоро и мы с Туярой двинемся в путь — ко мне домой, в Россию.

    /Валентина Гаврильева.  Маленькие повести. Пер. с якут. И. Булгаковой и И. Ласкова. Москва. 1987. С. 4-52./