Са слоў Антонія Паўшы “у 1794 г. кватаравала ў Лісоўшчыне брыгада
генэрала Копаця. Пасьля другога падзелу краіны, пасьля праведзенай ўжо прысягі
Імпэратрыцы Кацярыне ІІ, добра думаючы сфармавалі зьвязак з мэтай зрабіць
ўзброенае паўстаньне, супраць захопніцкага ўраду; многія людзі да гэтага
належалі. У гэты час шамбялян Тадэвуш Паўша (мой бацька) і ўсё мужчыны з
аколіцы зьехалі ў Жытомір, каб быць на вачах губэрнатара Шарамецьцева, дзе
мусілі кожны дзень бываць у яго, і гуляць у цьвіка з ягонай жонкай.
Шарамецьцеў, аднак, не вельмі давяраючы ім, паслаў у Лісоўшчыну сваіх
адзьютантаў, каб мелі вочы на брыгаду Копаця і не дапусьцілі яе выступу, дзеля
злучэньня з галоўнакамандуючым польскага войска Тадэвушам Касьцюшкам. Кабеты
таксама ў адсутнасьць мужоў, учынілі кансьпірацыю, якая ім лепш за ўсё пайшла.
Сястрынцы пана падстольля Міхаіла Чапліца Бернацкія, і хатні прыяцель Юліян
Пянткоўскі, безупынна паілі паноў адзьютантаў, так, што не давалі ім
працьверазець; шчасьце, што тыя не прадставіліся. Між тым, падрыхтаваныя
падводы з усіх Паўшавыў уладаньняў, даставілі брыгаду Копаця у прызначанае
месца. Як толькі дадзена было ведаць, што Копец выступіў са сваёй брыгадай, і
злучыўся з Касьцюшкай, тады ўжо перасталі паіць паноў адзьютантаў. Хутка яны
працьверазіліся, пачалі пытацца пра брыгадзіра Копеца ды іншых афіцэраў, пайшлі
ў іхныя кватэры, дзе не засталі іх, а пераканаўшыся, што брыгада сышла, паехалі
як мага хутчэй у Жытомір, паведаміць аб тым Шарамецьцева”. /Michał Czaplic, podstoli kijowski. // Pamiątki polskie z różnych czasów przez Eu ... Heleniusza. T. II. Kraków. 1882. S. 393-394./
5 октября. Из допроса в смоленской следственной Комиссии аббата Иосифа
Охотского относительно инициаторов заговора в Литве
... в декабре же месяце прошлого года показывал Вечфинской, который был
ему приятель и уже умер, письмо, полученное от Костюшки, такого содержания.
«Редкий гражданин! Я знаю приверженность твою к Отечеству. Можно ещё восстановить
оное, ежели соединимся все. Ожидаю ответа. Т. Костюшко». Сие письмо Вечфинский
получил от Прозора, обозного литовского, которой и в новоприобретенных
российских областях имеет деревни, и склонял его неоднократно, как своего
приятеля, чтоб взялся произвести в дело подписки о денежной складке и
вооружении обывателей, а после давал ему и манифест, в Польше составленной без
числа будто и без подписания, содержащей в себе возражение на забрание края в
противность тарговицкой и гродненской конфедерации, чтоб объявить оной между
жителями, но он будто ни на то, ни на другое ни тогда ни после не согласился.
По смерти же Вечфинского, чему надлежало случиться в марте, будучи в
монастырской деревне Шепелицах, получил он на имя Вечфинского пакет, в котором
нашел четыре письма надписанные генерал-майорам окружному и линейных войск и,
распечатав одно, читал в нем следующее. «Теперь провидение представляет
благоприятный случай восстановить наше Отечество. Соединяйтесь, достойные
соотечественники, приведя себе на память наших предков. Я буду
предводительствовать Вами и не пощажу ничего, ни трудов, ни собственной моей
жизни. Т. Костюшко». Но сии письма, не делая из них сам никакого употребления,
отдал он Бернацкому будто с тем, чтоб он их сжег, против чего Бернацкий на
очной ставке уличал Охоцкого, что, может быть, и сказал он, что лучше сжечь, но
промолвил при том — делай с ними что хочешь. Однако, думает Охоцкий, что Прозор
и Вечфинский, ежели бы сей не умер, были теми начальниками, коих именовал
Костюшко.
Что Прозор с Вечфинским, действуя совокупно, употребляли еще Косинскаго
ради склонения как панов, так и новоподдавшихся России польских войск в свое
единомыслие и для того сперва сам Вечфинский, которой ревностно старался о
конфедерации, когда жив был, а потом Косинский ездили в Украину и, как он
слышал от Косинского, имели успех в склонении на свою сторону новоподдавшихся
бывших польских войск. И с помощью их открылась бы конфедерация в кордоне
российском, ежели бы Костюшко не ускорил вызывом своим оных за границу, а потом
не приняты были меры оставшихся за побегом отдалить от пределов внутрь земли,
отчего самого и обыватели остались спокойными.
Косинской показывал ему сочинение печатное под именем Брамина, в коем
описывалась братская связь индейцев и способ узнавать сообщника твоего,
показывая червонец и сжимая его между двумя пальцами.
Тут же упоминалось, чтоб каждой прозелит или вновь обратившейся
подговорил к себе верных и искренних по крайней мере четырех человек и убивал
того, которой бы вздумал изменить. Во оном же сочинении содержалось и о цифрах,
чтоб каждой мятежник присвоил себе какую-нибудь одну, дабы оной знать его
можно. А в переписках между собою уговорено было, как он слышал от Вечфинского,
употреблять слова: вместо войск — документы, вместо обывателей - свидетели в
кондесенции (вроде суда польского), вместо пуль — горох, вместо пороху — крупа,
вместо пушек — карцы (мера польская).
А в дополнительных показаниях своих придал еще и сие. Что в Литках
спрашивал у него Косинской - имеет ли он, Охоцкой, браминово сочинение? И когда
ответствовал, что оное сжег, то говорил ему — неужели вы хотите нам изменить и
ежели так, то вы опасны в своей жизни. Причем рассказал о случившемся в Литве
происшествии, что одного хотели убить и что он спас себя только учиненною
вторичною пред евангелием клятвою. И Охоцкий будто потому переписал большую
часть Брамина, которого притом Косинский толковал порутчику Копецу.
Косинский сказывал ему еще в исходе генваря, что Прозор, с коим Охоцкий,
так же как с Вечфинским, жил дружно, поехал в Дрезден к Костюшке для условия о
конфедерации. Потом, когда возвратился Косинский от Дзялинского, то объявил,
что видел у Дзялинского таблицу символическую для употребления слов
иносказательно, что в пользу конфедерации польской дадут французы помощь, что
России объявлена война от турок и шведов, что конфедерацией управлять будут
именитые люди, что между тем носились уже в народе слухи о Костюшке, коего
считали быть в немецкой земле либо в Риме или же в Саксонии, также и о войне России
с турками и шведами. А притом происходил ропот о том, что обыватели, будучи
подвержены голоду, долженствовали давать содержание российским войскам.
Сверх того признался, что дважды пересылал письма между Вечфинским и
Прозором, что подал о конфедерации, но не донес из сожалении о свои земляках и
их опасности, не был убит по содержанию положенного в сочинении Брамина условия
и потому, что Вечфинский уже умер, что Косинского представлял Богушу, старосте
любецкому, дополня после, что при сем случае Косинской назывался секретарем
коронного казначейства, и что Богуш, охраняя себя и иных в том, что знал о
возмущении, говорил ему, Охоцкому, чтоб ни о ком не сказывал и о поезде
Косинского в Украину писал к Прозору, что одинажды сам подписался к нему вместо
подлинного имени Аллегро, что получил из Варшавы в феврале месяце газеты и со
оными письмо Прозорово, где вместо его имени подписан было Агафья, такого
содержания, будто король выехать хочет из Варшавы только его не выпускают,
будто войски российские хотят завладеть арсеналом, а польские будут распущены,
только оные не допустят себя обезоружить, и будто многие обыватели взяты под
караул, что письмо сие вместе с газетами показывал он и обывателям, но что
прочих прозоровых писем которые получал от Прозора, Вечфинского и Косинского,
не объявлял никому и все оные тотчас сжег, кроме отданных Бернацкому. Также к
подпискам о выборе между обывателями начальника, о вооружении их и о сборе
денежном не приступал, сколько о том ни просили и не убеждали его Прозор, Вечфинский.
А по смерти последнего Косинский, которой, как после в дополнительных своих
показаниях Охоцкий объявил, убеждал его и так: что виленский прелат Богуш более
10000 собрал, а вы не хочете делать складку, и в том шлется на всех обывателей
Овручского повета. ... Что в письме Косинского, чрез Бернацкого доставленном,
чернилами писано о приискании ему какого ни есть в повете владения, а молоком,
что с трудностью мог разобрать, писано, чтоб он приложил старания о складке и
что Мадалинский зделал конфедерацию и имеет слишком десять тысяч войска, что
Костюшкины письма отдал он Бернацкому и приказал сжечь, сказав о чем ему
самому, брату его, а потом, напомянув и не знавшему о сих письмах шембеляну
Павше, чтоб были сожжены, обязав его, последнего, при выезде своем в Несвиж
просьбою, дабы нарочно побывал у Бернацкого и, ежели еще те письма не сожжены,
чтоб непременно сжег.
Что при отдаче ему Оскиркою писем из Литвы, от Костюшки и от Прозора
полученных, оставил Оскирка у себя одно и, списав с наставления копию, прочие
отдал ему. А когда он спрашивал у Оскирки, что с оными делать, ибо Вечфинский
умер, то сей отвечал, — что угодно и отдайте кому угодно. Итак, из копий списал
он, Охоцкий, якобы одну кратчайшую, в которой, сколько может помнить, было
сказано, чтоб рапортовать, сколько польского войска, сколько российского и
сколько амуниции, а о месте куда рапортовать, после дано будет знать. На
революцию же обещано 12000 червонцев, но неизвестно откуда. И после того
Охоцкий, будучи в нетрезвом состоянии, как в дополнительных своих показаниях
объявил, послал копию с одного письма костюшкина без инструкции и ради одного
только любопытства в Чернобыль к приору доминиканскому Силичу, которой бывал у
него в деревне Шепелицах.
О шембеляне Тадеуше Павше объявляет, что не уговаривал его к принятию ни
тайны о конфедерации, ни письма костюшкина на чин поветового генерала майора,
но что сей Павша не мог не знать о конфедерации от Вечфинского, у которого
часто бывал и с ним переписывался.
... Первое же его письмо одинакого содержания Прозором получено, ибо от
него из Хойник был неожидаемо краткой ответ, извещающей Охоцкого, что до него
дошло уведомление о Дзялинском, о смерти Вечфинского и о выступлении бригады
Мадалинского...
(Российский государственный архив древних актов, ф. 7, оп.
2, д. 2869, ч. 1, л. 30-33.)
/Восстание и война 1794 года в Литовской провинции (По
документам архивов Москвы и Минска). Составление, редакция и предисловие
кандидата исторических наук Е. К. Анищенко. Минск. 2001. С. 12-15./
18 октября. Из допроса на смоленском следствии овруческого земского
судьи М. Павши относительно заговорщических настроений в Мозырском повете
А допросами он, Павша, показал, что на верность и подданство ее
императорскому величеству присягу он учинил в Мозыре, что бунтовщик Прозор,
хотя и был у него пред рождеством христовым или пред новым годом, но ему ни о
чем не говорил, а в ноябре месяце 1793 года был он в Виступовичах у покойного
Вечфинскаго на освещении дому, где были также аббат Охоцкий, его брат Фадей Павша
и Бернацкий и там подружились между собою. И, наконец, от управляющего
Прозоровым домом Орлицкого он, Михайла Павша, слышал, что Прозор уехал в
последних числах февраля ночью тайно в Вильню, где Доминик Оскерка и Косинский,
которой у Прозора находился или находится секретарем будто, пели французские
песни и поощряли к революции народ. Что Косинский, возвратясь в Хойники,
беспрестанно ездил к аббату и к Вечфинскому и какие-то пересылал письма и что
Прозор, возвратись пред светлым воскресеньем, так как он слышал от российских
офицеров, которые его искали, намерен был взволновать Пинскую бригаду, чтоб
оная шла делать в Мозырском повете революцию. Сверх того, слышал он, Павша, от
еврея, коего имени не знает, что аббат Охоцкий уведомившись, что будет требован
в губернской город, отослал к Прозору сумку с бумагами через казака, которой,
прибыв к реке Припяти и уведомившись, что Прозор из Хойник ушел, возвратился в
Шепелицы к управителю, с которым и ту сумку с бумагами сожгли. А что с аббатом
в Овруче намерены были делать революцию, о том он, Павша, слышал от Барнабы
Ендржевского, который ему говорил, что Пинской бригаде Прозор дал две тысячи,
аббат Охоцкой — тысячу червонцев, чтоб оная шла в Польшу...
(Российский государственный архив древних актов, ф. 7, оп.
2, д. 2869, ч. 1,л. 108 об.)
/Восстание и война 1794 года в Литовской провинции (По
документам архивов Москвы и Минска). Составление, редакция и предисловие
кандидата исторических наук Е. К. Анищенко. Минск. 2001. С. 25-26./
9 ноября. Отрывок из признаний в
смоленской комиссии поручика И. Копца о
подготовке бунта в Пинской бригаде
... Допросами же он, Копец, показал.
1-м, что... несколько эскадронов ушло в Польшу и там офицеры получили
похвалу и подарки, а оставшихся назвали изменниками.
Потом, когда чрез несколько месяцев, не имея от казны никакого платежа,
произошли новые побеги в Польшу, то вице-бригадир Сломинской и выступил в
киевское полесье, но и там не получили ни жалованья, ни мундиров. А между тем
генерал Кречетников скончался и они всей надежды лишены стали, ибо почти целой
год не получали ни амуниции, ни платежа, ни же распоряжений. А сие самое
заставило их думать, что то было средство для удаления их от себя. Около того
же времени проезжавший чрез квартиры их Вечфинский открыл ему, Копцу, тайну,
что в скорости обнаружится в Польше рушение и ежели кто не приступит к ее
защищению, тот, лишась имени поляка, наказан будет отнятием жизни и имения. О
чем он открыл той бригады порутчикам Корсаку, Короткевичу и хорунжему Карницкому.
Потом с ожиданием прибытия от Прозора Косинского удостоверился от него как о
действительности рушения польского, так и о том, что генерал, граф Суворов их
раскасирует. И как прежде назначенного времени прибыл с двумя эскадронами
порутчик Коллантай в его, Копца, квартиры, уведомляя, что вице-бригадир
Сломинской выехал в Житомир за ротами, чтоб их забрать, ибо о их условии уже
узнал, то он, Копец, принужден был мгновенно выступить в поход, разослав
записки, дабы немедленно догоняли его в марше и, соединясь в лесу за Ушомиром
на тракте в Дубну, следовать в Кременец и там соединился с обозом Гроховского,
основываясь на сем распоряжении, что ежели повстречается опасность, то,
распустив войско, искать своего убежища в Галиции. Но, маршируя с Гроховским,
соединился с войсками под Варшавою и там был с прусаками в сражении. Потом
отправлен с обсервационным отрядом против австрийских войск, а наконец
употреблен Костюшкою к сражению с российскими войсками и, будучи ранен на месте
сражения, взят в плен...
При выступлении Пинской бригады в Польшу находились во оной майор
Корсак, порутчики Лопата, Коллб, Шмигельский, Корзан, Короткевич, Шукевич,
Глинский, Белозор и Осмаловский.
2-м, что при открытии ему Вечфинским тайны о восстании польском, хотя
он, Копец, и спрашивал его о средствах к тому употребляемых, однако он сказал
ему, что малых чинов людям всего знать не должно, ибо их дело состоит только в
том, чтоб исполнять повеления, а кто в сем общем деле участия не примет, тот
будет сожалеть и лишится имени поляка, но что турки и шведы объявят России
войну, что с венграми сделан союз и что французы дали полякам миллион
червонцев. Пред разговором же его с Вечфинским носился слух, распространенной
от тех знатных поляков, которые питали в себе недоброжелательство к России, что
в великую субботу во время всенощной, российские войски в Варшаве вырежут
чернь, возьмут арсенал и все польские войски обезоружат. И сии известии
выдавались за полученный чрез почту, но без подписания имен, и были, как из
следствий видно, нарочно для того употреблены, чтоб распалить умы. Главные же
начальники заговора были Колонтай, Закревский, Игнатий Потоцкой и другие, но о
князе Адаме Чарторижском точно не знает, потому что он находился по большой
части в Вене. Из Галиции присылано было много денег, а кем, того подлинно не
ведает.
О самом начале заговора знали об оном только те одни, которые имели
ежегодного доходу не менее ста тысяч польских злотых. Известно ему, Копцу было после выходу за границу от самого Костюшки, что в
поколебании российскаго края имел он большую надежду на Прозора и Дзялинского,
но что они испортили дело. А кто из обывателей российского кордона принимали в
том участие, того он не знает. Косинского уверения содержали в себе опасность,
что войски бывшие польские будут обезоружены и распущены, а сие казалось
неизбежным и по словам российских офицеров, с которыми они иногда видались и
разговаривали. Что около декабря месяца прошлого года Вечфинской привозил
полученное от Прозора, который был назначен начальником в воеводстве Киевском,
а к нему доставленное от Костюшки повеление, что в Кракове скоро откроется
конфедерация и чтоб все для спасения Отечества своего от неприятеля принимались
за оружие, которому возвратится отнятая слава, лишь бы только все совокупились.
Выступая за границу, ни от кого из обывателей не имели они никакой
помощи и что собственно до него, Копца, касается, то он употребил даже свои
оловянные ложки, чтоб налить пуль. Дошедши же до Ушомира и не имея денег ни
копейки, выпросил пятьдесят червонцев у владельца сего местечка Богуша,
которого, как человека робкого, страхом более к оказанию ему сей помощи
принудил. Но кроме Вечфинского, Косинского, он, Копец, ни от кого не слыхал о
возмущении, потому что стоял в отдаленном месте. Делали же кто и кому подобные
внушения, о том он не знает.
(Российский государственный архив древних актов, ф. 7, оп.
2, д. 2869, ч. 1, л. 183-184 об. /На 2 апреля
1794 г. Пинская бригада состояла в 10 эскадронах в 13 обер-офицерах, 2 лекарях,
108 унтер-офицерах и 157 рядовых. Примечание ред./).
/Восстание и война 1794 года в Литовской провинции (По
документам архивов Москвы и Минска). Составление, редакция и предисловие
кандидата исторических наук Е. К. Анищенко. Минск. 2001. С. 54-56./
20 июня 1795 года Екатерина ІІ издает указ «Именной,
данный Генерал-Прокурору. - О
наказании участвовавших в Польском мятеже.
По случаю возникшего в Польше мятежа
принятыми от Нас благоуспешно мерами в краткое время совершенно
низложенного, оказалися участниками в оном многие из новых подданных Наших,
обитателей древних Российских областей к Империи Нашей возвращенных. Они
быв возжигаемы буйственным духом безначалия и врагами всякого порядка,
приступили к ненавистному и злодейскому предприятию, которое учинило их противу
Нас и Государства Нашего клятвопреступниками и бунтовщиками. Для изыскания виновных в сих деяниях,
учреждена была по повелению Нашему особая в Смоленске Комиссия, которая
производя надлежащее по законам исследование внесла нам экстракты с своими
мнениями. По рассмотрении оных, так как и приговоры произнесенного от особ
нарочно от Нас к тому определенных видим, что строгость законами установленная
подвергает виновных в таковом злодеянии неизбежной смертной казни; Мы однакож
по сродному Нам милосердию и человеколюбию восхотели и сих преступников жребий
облегчить, избавляя их от приговоренного тяжкого и ими справедливо заслуженного
наказания, а вместо того повелеваем учинить следующее:
1. Из тех, кои, наруша присягу на верное
нам подданство, самым делом и лично участвовали в произведении мятежа и
бунта и в том явно изобличены, Овручского монастыря Аббата Иозефата Охоцкого
сослать в Пелим; Житомирского регента Михайла Бернацкого
в Якутск; Пробоща Коростышевского, Иосифа
Куликовского в Тобольск; Олеского Капитан-Исправника Яна Охотского в
Нерчинск; отставного Поручика Якова Павшу в Селенгинск; Игнатия Дзилинского,
Шефа полку сего имени, в Березов; бывшего полного Литовского стражника Ивана Оскирку, Житомирского градского Судью Андрея Дубровского,
Шляхтича Томаша Вишомирского, Доминиканского монастыря Ксенза Леопольда
Булгака, бывшего Пинской бригады Поручика, объявившего потом себя Бригадиром, Иозефа Копеца, Шляхтича
Матвея Родевича, Подполковника Фадея
Городенского, Подполковника Яна Зенковича, и Шляхтича Иосифа Алхимовича разослать
в самые отдаленнейшие Сибирские города, бывшего Надворного Литовского Маршала
Станислава Салтана, по единственному уважению на старость его, сослать на житье
в Казань.
2.
Оказавшихся в нарушении присяги и изобличенных равномерно с первыми в измене,
но лично только не бывших с ними в содействии, Настоятеля Доминиканского
монастыря Томаша Силича, Ксенза Католицкого Базиля Салмановича, бывшего
Землянского Судью Иулиана Пионтковского, Остроградовицкого Исправника Иосифа
Богутского, Шляхтича Михаила Дорожинского, бывшаго Оруцкого Подномария Тадеуша
Немирича и Тамбеляна Тадеуша Павшу разослать по городам Тобольской и Иркутской
Губернии, или в таковые же отдаленные Архангельского Наместничества и Устюжской
области.
3. Обличенных в знании предприятий
злонамеренных и об оных по долгу присяги и верности недоносивших Правительству
Шляхтичей Антона Прибору, Винцентия Обуявича, Юстина Мацеловича, пограничной
Казаровицкой Таможни надзирателя Шляхтича Петра Орловского, Генерального
Наместника Епископа Киевского Михайла Полоцкого, Любельскаго градского Судью
Андрея Янчинского, Любецкого старосту Иосифа Богуша, бывшего Подстолия
Новогородского Иосифа Хоржевского и управителя Аббата Ахоцкого Ксаверия
Яконовского, отправить на житье в Губернии Вятскую, Симбирскую, Казанскую и
Пензенскую.
4. Униатских Житомирского попа Петра
Ольшевского и официала Острожского и Луцкого Иоанна Подчуженского, обвиненных в
дерзком ослушании законной власти и в неповиновении повелениям Правительства,
яко начинщиков нового возмущения, послать на житье Новгородско-Северской
Губернии в уездный город Короп.
5. Шляхтича Иозефа Тераевича за убийство
одного Российского драгуна, в чем сам признался, по лишении Шляхетского
достоинства, сослать вечно в каторжную работу.
6. Овручского Земского Судью Михаила Павшу,
Житомирского Земского Судью Антона Вечфинского, Шляхтича Степана Гедимина и
Шляхтича Юрия Рутского, вменя им в наказание долговременное под стражею содержание,
освободя па поруки, отпустить в их дома». [Полное собраніе законовъ Россійской имперіи съ
1649 года. Том ХХІІІ Съ 1789 по 6 ноября 1796. Санктпетербургъ. 1830. С.
710-711.]
/Сборникъ Императарскаго Русскаго
Историческаго Общества. Т. XVI. С. Петербургъ. 1875. С. 239./
У 1783 г. Сыбір была падзелена на тры
намесьніцтвы: Табольскае, Калыванскае ды Іркуцкае. Адначасова ў сакавіку 1783
г. Іркуцкую губэрню, ператварыўшы ў Іркуцкае намесьніцтва, падзялілі на чатыры
вобласьці: Іркуцкую, Нерчынскую, Якуцкую і Ахоцкую. Кожная вобласьць складалася
з вуездаў. У Якуцкай вобласьці было ўтворана пяць вуездаў: Якуцкі, Алёкмінскі,
Аленскі (Вілюйскі), Жыганскі і Зашыверскі. Кіраўнікамі Якуцкай вобласьці пачалі
прызначацца камэнданты, паветаў - земскія спраўнікі. Ад 12 кастрычніка 1795 г.
па 19 сакавіка 1796 г. якуцкім камэндантам быў падпалкоўнік і кавалер Багдан
Карпавіч Гельмерсэн. “19 сакавіка 1796 г. прызначаны якуцкім камэндантам падпалкоўнік Пётар
Данілавіч Штэвінг (з утварэньнем Якуцкага вуезда прызначаны гараднічым). На
пасадзе па 1 чэрвеня 1800 г.”. /Якутия.
Хроника. Факты. События. 1632-1917 гг. Сост. А. А. Калашников. Якутск. 2000. С.
118./
ДНЕВНИК ЮЗЕФА КОПЕЦА,
БРИГАДИРА ВОЙСК ПОЛЬСКИХ,
СОСТОЯЩИЙ
ИЗ РАЗЛИЧНЫХ НЕРЕГУЛЯРНЫХ ЗАПИСОК.
КНИГА ВТОРАЯ
РАЗДЕЛ ТРИНАДЦАТЫЙ
Дальнейший мой транспорт из Иркутска,
через поселения диких орд до реки Лены.
Транспорт водой до Якутска.
Прибытие в порт Охотск сушей
очень трудное и небезопасное.
«Вывезенный из Иркутска к верховьям реки
Лены, я вынужден был проехать селения диких орд здешнего народа. После
нескольких десятков миль дороги, наконец, показался берег реки Лены, который
являлся финишем конной почты, ибо оттуда начинался водный транспорт этой же
рекой до Якутска. Мы застали несколько судов уже готовых к отплытию,
нагруженных товарами иркутских купцов, которые различные товары, а особенно
корабельные принадлежности, сплавляют рекой Леной до Якутска, затем оттуда на
вьючных лошадях более 3000 верст, перевалив через голые горы и бескрайние леса,
доставляют их в порт Охотск, где уже на строительство кораблей означенные
предметы употребляют. Этот вид сухопутного транспорта неимоверно дорогой из-за
множества преград и нападений хищных зверей, а особенно медведей.
Река Лена после довольно долгого и
неудобного путешествия притранспортировала меня до города Якутска, где
комендантом был полковник Штевинг, которого я узнал во время первой нашей
компании. Этот офицер, будучи не очень строгой моральности, во время второй
компании, ценой военного мародерства, заимев значительное состояние, выхлопотал
себе это отдаленное от жалоб могущих атаковать его минских обывателей,
управление. Имел он много слуг поляков, которые прибывшим пленным своего
народа, секретно доносили об особенностях, касающихся этого офицера, об его
богатствах, приобретенных в этой несчастливой компании 1794 г., что имеет много
предметов домашнего обихода, столового серебра, костельной утвари и убранства,
что все приобретенное не придавало ему хорошей репутации даже в этой отдаленной
стороне.
Знакомство коменданта и неподходящее время
дальнейшего пути, позволили нам в этом городе продолжительный отдых, таким
образом, я пробыл в нем часть зимы, почти до наступающей весны. Полковник
Штевинг, как бы возмещая нашим соотечественникам причиненные им обиды, не
проявил в отношении к нам присущей ему суровости, наоборот, принимал нас с человечностью,
которой мы совсем не ожидали; в некоторые дни я бывал, зван к нему на обед.
Наконец, оказал нам очень милую неожиданность, пригласив нас нескольких
поляков, не знавших о том, что находятся в одном городе. Этот поступок так
тронул наши сердца, что мы забыли о его прошлых прегрешениях, оценив
благосклонность, которую оказал нам в нашей недоле. К этой компании относились:
Оскерка, лит. стражник,
Дубравский из Волыни,
Горденский, полковник восстания,
Зенкович, полковник восстания.
На этом балу можно было, в протяжении всего
времени, забавляться до самозабвения, но разговаривать нужно было с большой
осторожностью. Жена коменданта, родом шведка, вежливая в своем обхождении,
делала все, что могла для увеселения компании; там были танцы, но никто из
наших поляков не танцевал, кроме Зенковича; было много женщин, жен чиновников и
родственниц, довольно любезных. Зенкович, забыв положение в котором пребывал,
подтанцовывая комендантше, возможно чрезмерно, не понравился мужу; эта околичность
была причиною, что ему позже не только у коменданта, но и в иных местах
запретили бывать.
Пребывая в городе с большой свободой, я
смог присмотреться к некоторым вещам и узнать местные обычаи. Первое, что
привлекло мое внимание, было то, как может быть, что один офицер во главе
нескольких сот человек самовластно приказывает такому многочисленному и смелому
народу? Простодушность якутов стала залогом послушания властям. Относительно их
простоте заигрывания комендантов, являются достаточными мерами для усыпления их
сознания, в отношении подданства в котором они пребывают. Так, например,
упомянутый комендант, во время нашей бытности, под видом объявления какого-то
монаршего указа, пригласив якутских начальников, приказал для их угощения
готовить в нескольких котлах еду. Это пиршество торжественно закончилось
распитием водки, которая в этом краю очень дорогая. Такая любезность, оказанная
якутам, была днем коменданту хорошо оплачена; каждый из приглашенных старшин
приносил в подарок для коменданта более десятка самых черных соболей, щедро
оплачивая свою часть банкета. Способ налогообложения, с учреждением наивысшей
власти, в этом крае прост, но при сборе бывает в несколько раз обременительнее.
Якут на выплаты казне приносит несколько десятков штук соболей, из которых
одного самого красивейшего удается ему сдать в казну, остальные же
предназначены для коменданта, делая его самым богатым господином.
Якутск является местом, в котором купцы,
прибывшие из Иркутска, сплавной рекой Леной, производят дальнейшие приготовления
в течение целой зимы к сухопутному пути к порту Охотск. Народ якуты является
пастушеским людом, имеющий почти не считанные стада скота и табуны лошадей;
природа в этом крае соответствует их образу жизни, жертвуя им удобные и
обширные пастбища; зерновых здесь почти не знают, хлеб же их очень интересно
выпечен из коры дерева, называемого лиственницей, очень похожего на нашу елку.
Третья кора этого дерева, высушенная и истолченная, перемешивается с частью
ржаной муки, которую достают очень дорого у живущих в Якутске русских; две
первые коры этого дерева непригодны к такому употреблению. Вяленое мясо скота,
а иной раз и лошадиное, также служит их повседневным питанием; кроме того, они
имеют от своих стад достаточно надою.
Итак, здесь иркутские купцы за бесценок
скупают скот, режут его, делая копчености, и еще мокрыми шкурами обшивают свои
товары, следя, чтобы в тюках не было более чем 4 камня [1 камень = 14,93 кг.] веса. После этой продолжительной
работы, призвав к себе якутов, нанимают несколько тысяч лошадей, на которые
навьючивают товар, по 4 камня с каждой стороны, а один на верху, и эдак
пускаются в путь через горы и леса, имея с собой пропитания на целых три
месяца.
Якуты, пускаясь в этот путь, наполняют
кожаные мешки молоком, подвешивают их на своих лошадей, присущим им способом,
из которого выделывается масло. Остальные же их продукты составляют вяленое
мясо и вышеназванный хлеб, а при недостатке питанием им служит лошадиное мясо.
Как только показались первые признаки
весны, и река Лена освободилась ото льда, мы начали помышлять и готовиться в
дорогу. Попрощавшись с комендантом, разделенные друг с другом, каждый из моих
товарищей удалился к месту своего назначения. Я, назначенный в порт Охотск, был
причислен к купеческому каравану. Не забыл обо мне, очень вежливый ко мне
комендант, отрекомендовав меня князю Мышинскому, который будучи командированный
правительством комендантом в Охотск, из-за безопасного следования в назначенный
пункт, присоединился к нашему конвою. Весь наш караван состоял из 4000 лошадей,
а к каждой 20-й лошади был приставлен якут. Я для себя и своих вещей получил от
казны 4 лошади; нашим вооружением были луки и стрелы.
От Якутска до порта Охотск насчитывают
около 3000 верст; не ручаюсь за эту цифру, однако могу утверждать, что по
продолжительности потраченного на эту дорогу времени и извилистость пути,
убеждают считать его намного меньше. На всем этом пространстве безлюдных
земель, населенных дикими зверями, нет никаких поселений, кроме небольших
деревушек при переправах рек, которые обязательно нужно переезжать. Первая и
самая длинная переправа является через реку Лену, которая, пробежав немного по
краю в восточном направлении, вдруг понесла свой поток на север.
Затем следуют перевалы через горы, о
которых речь пойдет ниже, и проезд через леса, между которыми попадаются
небольшие речки, которые с прибытием вод с оттаявших гор, окружающих их, держат
путников несколько дней на своих берегах, аж пока не спадет вода, после чего,
почти не замочив ног, удается переправиться. Однако есть большие реки,
пересекающие эти края, как Алдан, река Белая, Енисей, на которых перевозы лучше
обеспечены, и не так много, как небольшие забирают времени.
Прошло две недели времени, прежде чем мы
перешли на другой берег Лены; здесь мы сразу же изготовились к походу; лошадь,
идя за лошадью, формировала длинную линию всадников и вьючных лошадей, иначе по
вершинам и хребтам гор между бездонными ущельями идти было невозможно. Якуты,
сами отправившиеся проводниками в этот тяжелый путь, только одни и осознавали
дорогу, не имея других указателей кроме только скелетов и лошадиных костей,
которые когда-то во время пути или нападении медведей погибли.
Мы ехали всегда с утра до вечера без
привалов, останавливаясь всегда на ночлеги возле рек для пастбищ и кое-какой
охраны; мы избегали кедровых рощ, чтобы обезопаситься от нападений медведей,
ибо близость подобных мест, лишала нас не каждом ночлеге нескольких лошадей.
Реки у нас отбирали много времени, так как
были небезопасными; самыми страшными и затруднительными пунктами этого пути
являлись горы, которые нужно было переваливать, а вернее взбираться на хребты
этих возвышенных гор, которые, растягиваясь непрерывным поясом в разных
направлениях, забирая за один только перевал через острые хребты и такие узкие,
что только по одной лошади можно проехать.
Страшные и недосягаемые глазу пропасти,
стоящие по обеим сторонам этого тракта забирают людей и лошадей, которых
неверный шаг либо небольшое отступление от дороги, навеки в них погружают. Не один
раз мы теряли из нашего каравана нескольких человек с лошадьми за один день
перехода.
Когда мы после такого опасного дневного
перехода, останавливались где-то на ночлег, то выбранное место представляло вид
обоза; окруженные множеством костров для отпугивания подстерегающих наших
лошадей медведей, внутри нашего огневого ограждения мы занимались кухней;
каждый, доставая из котомки свои запасы, готовил, как умел. Наши купцы, имея
палатки, жили лучше, чем другие, но вообще все мы имели, чем подкрепится; более
всего мы употребляли чай с ржаными и пшеничными сухарями, которые у нас не
переводились; копченая грудинка и солонина были плотным питанием; суп или борщ
мы варили из молодых листьев Rum barbarum, которым тамошний край изобилует и
где корень его, вырастая до величины нашей моркови либо пастернака, не имея
такой крепости как китайский, был в отношении к нему как 1 к 4.
В этих гористых местностях если и есть
какие-либо равнины, то они так наполнены множеством комаров, летающих червей и
иными оводами, что воздух является ими насыщенным и непригодным для дыхания;
поэтому мы вынуждены были закрывать лица волосяными либо полотняными сетками,
чтобы свободней дышать, так как иначе мы бы имели их полный рот, и они
заглушили бы нам свободное поступление воздуха в легкие; не снимая даже на
мгновение эту защиту, мы были в состоянии выдерживать непрестанные атаки этих
воздушных тварей.
Наше выступление после таких ночлегов,
забирало у нас много времени; навьючивание такого многочисленного каравана
продолжалось несколько часов. Мы трогались далее в путь каждый раз все с
большим грузом, так как товары, везенные прежде лошадьми, которые перед этим
были съедены медведями либо низвергнуты в ущелья, перегружались на оставшихся
лошадей. Хоть я, с молодости служа в кавалерии, свыкся с верховой ездой,
однако, измученному такой долгой дорогой в кибитке, среди стольких невыносимых
мучений такого рода пути оказавшимся несказанно тяжелым, поскольку твердое
деревянное седло меня донимало несносно, однако я нашел выход этому лиху,
напихав свой мешок мхом, содранным с кочек.
Князь Мышинский, назначенный комендантом в
порт Охотск, не привыкший к подобному виду пути, хотя не имел власти над
караваном, однако присвоив ее себе над купцами, приказал для себя сделать на
манер лектики махину, поставленную на лошадях, из которых одна шла первой а
вторая сзади; а когда узость дороги во многих местах не позволяла пройти
этакому чудному экипажу, приказывал якутам прорубать и расширять дорогу,
обходясь с ними круто, лупя и даже рубя некоторых палашом. Непривыкший к такому
отношению якутский народ, поддающийся больше спокойному, чем жестокому
управлению, побросав лошадей и товары, разбежался по окрестным лесам и горам;
это событие поставило нас в очень ужасное положение, мы стояли целых 3 дня не
видя никого из них; мы уже были вынуждены стать жертвою опрометчивости князя
Мышинского, если бы некоторые из наших купцов не нашли путей примирения
справедливо разгневанных добродушных якутов. Эти купцы, забравшись на деревья,
якутским языком кричали им и заклиная их богами, смогли их склонить к
возвращению; якуты доказали, что являются людьми, а князь, пристыженный,
извинившись перед обиженными, вынужден был отдаться их предводительству до
пункта своего назначения.
К слову будет в этом месте описать присущий
якутам обычай, исходящий из их повседневного суеверия. При проезде этих
страшных поясов гор и ущелий они обычно совершают богослужение и приносят
жертву богам этих ужасных мест. Религиозная церемония заканчивается
навешиванием волос, вырванных из каждой лошади, на ветвях деревьев, находящихся
при дороге. Мешать этому ритуалу и не годилось и никто не имел права; ибо,
оставленные якутами караваны тот час бы стали, несомненно, ненадежными;
следовательно, терпели это купцы, не показывая даже взглядом, что им не
нравится потеря времени.
Не могу опустить того, что, прибыв на реку
Алдан, мы нашли красивое христианское кладбище с различными надписями на
надгробиях; это были могилы каких-то вояжеров и жертв, сосланных в ссылку;
немного дальше с очень красивым и искусным фасадом, мы нашли надгробие
английского капитана, узнать историю которого не смогли; вид этой могилы привел
меня к мысли о предназначении человека. Я убедился в этом месте покоя прахов
стольких людей различного призвания, положения и состояния, что смерть
объединяет и мирит; исчезает в окружении надгробий разница в происхождении
людей. Прах благонравного лежащий рядом с прахом преступника, является наукою
для живых, как следует относиться к недоле ближнего.
Наш последний ночлег, уже неподалеку от
порта Охотск, был среди народа тунгусов, в очень темном еловом лесу, который
назывался Медвежье ухо. Уместно бы было тут задать вопрос, в каком это
медвежьем ухе столько тысяч лошадей и столько сотен людей стало лагерем? Страх
в нем и возле него господствует, крик и протяжный визг, шум от разбивающихся
волн океана и спада нескольких рек, впадающих разом в это водное пространство,
нападение хищных медведей и дерзкие их вылазки, как бы жителей объединившихся
на оборону своего дикого жилища, это все вместе окружало место отдыха и ночлега
нашего каравана. Не было ни одной такой опасной ночи, все прошедшее было только
слабой тенью, ужаса проведенного в этой темноте, посреди Медвежьего уха. Не
помогли ни множество разведенных огней, ни чуткость целого вооруженного
каравана, мы вынуждены были лишится более десятка лошадей, которые стали
добычей хищного соседства.
Восход солнца на горизонте принес нам
покой. Мы подняли наши таборы и приблизились к не очень отдаленному поселению
тунгусов. Здесь вознаградили себя купцы за потерю лошадей, ибо за табак, бусы,
цветные стекляшки и тому подобные игрушки добыли множество прекрасных соболей,
еще редчайших черных лисиц, прибыльных горностаев и других мехов.
Оттуда мы пошли дальше, повернув немного вправо;
пройдя более десятка верст, мы увидели наконец с хребта довольно высокой горы,
необозримую взгляду пространство океана; этот вид, кто его первый раз увидит
зачаровывает, пугает и вместе с тем удивляет; но рядом с испугом была близкая
надежда увидеть порт, которая утешала нас, изможденных уже жутким переходом
через пустыню, горы, реки и бездны лесов, которые мы на нашей дороге встречали
и пребывали, борясь с климатом, оводами и хищными зверями. С этого места, имея
уже со стороны океан, мы двинулись изгибами берега до порта и прибыли, наконец
в него без подвергаясь новым испытаниям. [Dziennik Józefa Kopcia, brygadjera wojsk
Polskich. Berlin, 1863. S. 94-102.]
ДНЕВНИК ЮЗЕФА КОПЕЦА,
БРИГАДИРА ВОЙСК ПОЛЬСКИХ,
СОСТОЯЩИЙ ИЗ РАЗЛИЧНЫХ НЕРЕГУЛЯРНЫХ ЗАПИСОК.
КНИГА
ТРЕТЬЯ
РАЗДЕЛ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
...На завтра, после небольшого усилия, не
встретив уже никакой преграды, мы прибыли в порт Охотск, из которого я когда-то
отправился морем и был привезен в Нижнюю Камчатку, про что я уже в предыдущей
книге рассказал. Я не обманулся в своей надежде. Комендантом этого города я
встретил того же самого князя Мышинского, с которым проделал путь из Якутска в
Охотск. Его жестокий характер, который имел возможность узнать во множестве
случаев, не обещал мне, право, ничего хорошего. Однако, рассудил я, смена моего
положения, завоюет мне его сердце, но рано радовался со своего положения,
находясь еще далеко от отечества. Но, однако, я находился в том пункте своего
пути, из которого началось мое спасение, под влиянием почтенного купца,
который, как это уже известно, был посредником между мною, заключенным, и
троном, взяв на себя небезопасную обязанность, доставить мои письма и прошения
в Европу, правящей в это время Екатерине и, исполнявшему просьбу, великодушному
Павлу І.
РАЗДЕЛ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Прибыв порт Охотск, необходимо было в нем
находится, аж до прибытия каравана из Якутска, который обычно каждый год, или
два года, прибывает в Охотск с товарами и корабельными принадлежностями на
деньги иркутских купцов. Способ, каким это происходит, уже описан во Второй
книге. Поэтому нужно было два месяца времени жить в этом порту, ежели нет ни
другой дороги, ни другого транспорта, как тот, особенный, с помощью якутского
народа. Если бы не был так сильно болен, в течении двух месяцев, я смог бы
обучиться многим делам, либо многое увидеть или услышать из рассказов жителей,
которые имеют отличительную особенность разговаривать обо всем. Но жалкое
состояние моего здоровья не позволило собрать урожай сведений, подробности
которых могли бы быть очень полезными. Из-за этого моим утешением был просмотр,
в моем доме, отменных собраний, которые я добыл в течение своего нахождения на
Камчатке. Я имел значительное число коллекций, данных мне на память
чиновниками, либо собранными мной самим. Особые платья, в которых сивиллы
производят свою ворожбу или приносят жертвы; рубашки из кишок морских рыб,
платья из коры, из морских птиц и каменные, из слюды. Комендант, зная цену этим
особенностям, видать для презента в Петербург, требовавшего чего-то подобного,
затребовал и принудил меня отдать, право, все то, чем я владел. Я не мог ему
отказать и не сделать никакого отпора, так как очень боялся, чтобы он меня не
задержал в порту под предлогом невозможности отправления якутским транспортом.
Возвратившись на родину, я сохранил только малую часть из тех собраний, из
которых одну часть оставил в храме Сивилл в Пулавах, а другую в Поруцках, в
коллекции Тадеуша Чацкого.
Тем временем моя болезнь каждый раз все
более усиливалась и что обидно, перед близким отъездом, я уже совсем потерял
силы. После долгих мучений, а также по показаниям различных симптомов, у меня
образовался ниже груди огромный нарыв, значительно больший за спелое яблоко.
Удушье и продолжительная тошнота были неустанными следствиями этого нарыва и
сопровождались частыми неприятными покалываниями; а так как не было ни одного
доктора, я вынужден был терпеть; и тогда мне посоветовал хозяин, чтобы я
обратился к тунгусским сивиллам или шаманкам, которые как будто имели большую
силу в совершении чудес, чем камчадальские ворожейки, с которыми ведут упрямый
спор за первенство. Я согласился исполнить совет данный мне моим хозяином, и
размышляя, что в эти религиозные обряды могут входить и лекарские способы, не
имея, право, никакой над собой власти, я отдался без какой-то доверчивости
лечению шаманок. Приведенные моим хозяином две ворожеи или шаманки, с целью
распознания природы мучающей меня болезни, были препротивнейшими и очень
причудливо одетыми бабами. Приблизившись ко мне, они осмотрели мой нарыв и
отпрыгнув от меня, изрекли: «Что моя болезнь есть результат злобы камчадальских
ворожей, которые из-за зависти наслали на меня злого дьявола или черта и
бросили в море кость». «Трудно (продолжали далее) будет его изгнать, но мы,
однако, его выгоним». Услышав это, мой хозяин наказал мне, чтобы я заплатил за
небоголюбимый труд и затем позволил бы все, что со мной будут делать. Я с
охотой заплатил и своему советчику и ворожеям, ибо имел надежду, что они
владеют знаниями верного лекарского зелья, с элементами фиглярства для ворожбы
темному простонародью, которое обычно доверчиво относит всякие самые простые
людские действия к каким-нибудь необычным и всевышним влияниям духов или богов.
Уже оплаченные шаманки принесли с собой
сухие кедровые дрова и большую каменную плиту, на которой разложили огонь,
велели мне сесть не очень высоко без малейшей боязни. Когда я это исполнил, они
начали что-то на своем языке говорит огню, одна же поползла ко мне с криком
похожим на медвежий рык и, приблизившись на расстояние шага, внезапно бросилась
на меня и зубами разорвала всю бывшую на мне одежду, право, аж до тела, в том
самом месте, где у меня образовался нарыв. После этой забавной операции, в
мгновенье ока, упав навзничь, как бы в начавшихся конвульсиях, она покатилась к
распложенному костру. тогда мой хозяин
шепнул мне. чтобы я посмотрел на ее рот; тогда обратив на нее взор, я
увидел, что она держала в губах довольно большого и черного червяка, который
извивался во все стороны; на что удивленный хозяин сказал мне: «Видишь
господин, что она достала». Затем другая ворожея схватив указанного червяка,
бросила его в огонь. Окончив на этом фиглярства мнимой ворожбы и разом лечение,
они начали прыгать в благодарность богам за одержанную победу, а напоследок,
как заплатили, спустились с высот. Надежда, что получу какое-нибудь облегчение,
успокоила меня и подкрепила на несколько часов, но на завтра я узрел и
однообразие моей болезни, и ошибку шаманок в их способе лечения.
Однако я вынес верный результат из этого
случая, то есть, я убедился во влиянии женского пола на предрассудки и людские
пересуды; склонная по натуре к доверительности, боязливая, ограниченная
слабостью, живущая в понятиях и перенимании всяких сильных впечатлений, женщина
поддается, наверное, силе тех же впечатлений; отсюда, в каждом столетии и в
каждом народе, не малую они играют роль в религии; а предрассудки, ежели не с них
начало берут, то ими бережно всегда поддерживаются; словом, они чаще всего
бывают орудием и оплотом убийственного фанатизма.
По прошествии двух месяцев, нашего
нахождения в порту Охотск, караван, ожидаемый нами, снаряженный на деньги
иркутских купцов с помощью якутов, наконец, прибыл. Первым делом для меня,
было, познакомится с прибывшими купцами и обеспечить себе вероятность
возвращения с наемной якутской челядью. Когда, вошедши с ними в знакомство, я
заручился их согласием, дав за все в награду несколько соболей и две рыжие
лисицы, еще подарок добродетельных чукчей; после уверенности на этот счет нужно
было подумать о запасах в дальнюю дорогу. Имея небольшие потребности, я без
особого труда приобрел нужные товары. Якуты, со своей стороны, подготовившиеся
во всем, были готовы к выступлению, но вынуждены были еще некоторое время
ожидать купцов.
Было бы излишним делом повторять описание
тракта из Охотска до Якутска если оно уже находиться во Второй книге моего
дневника; так же не нужен повтор моральных описаний способов проведения
ночлегов, описаний опасностей этого пути. Таким образом, не будем утомлять
читателя, а, в общем, расскажем о переходе моем из порта Охотск до Якутска. Я
же был всесторонне слабый, и время для меня было довольно печальное, так как,
вынужден признаться, не был в состоянии ни постижения, ни углубления сведений,
уже при полученной свободе, могущий больше пользоваться для познания, ничего
существенного я не использовал; вообще на все смотрел взором равнодушным, я не
имел желания умножения своих познаний. Так ослабление физических власти или
тела, сразу привело к ослаблению в человеке сил моральных и разума.
Отправившись из порта Охотск, я ехал с
якутской челядью караваном до Якутска. Наши привалы и ночлеги были там же где и
первые, одни и те же опасности и тревоги. В том только по моему мнению
отличалось мое путешествие от второго, что я был слаб здоровьем, был менее
внимательный ко всему, и даже жалкий; только какой-нибудь самый распрекрасный
вид способен был самое большее на минуту вырвать меня из этого состояния
оцепенения, который был результатом немощи моего тела. Я оканчиваю эту часть
моего пути в общих выражениях. А если в описании этих важных для торговых дел и
связей водных и сухопутных коммуникаций, не очень много сообщил, то я был не в
состоянии, будучи, повторяю еще раз несказанно больным, да и это уже я во
Второй книге своего дневника сообщал. Таким образом, после пришествия
некоторого времени мы пришли в Якутск.
Якутск находится, как я уже говорил, в
центре глубокой Сибири и ближайший из всех поселений к порту Охотску; страна, в
которой водятся самые отборные соболя, горностаи и черные лисицы; как я уже
рассказывал ее пересекает река Лена. Якутский народ разделяется на роды или
орды, которые имеют своих князей, берущие первенство из-за своего
происхождения.
Язык их похож на татарский. Занимаются и
живут охотой и рыболовством, и, закалились, видимо, все переносят работу и
зной. Много о них я уже говорил, поэтому эти подробности будут только
дополнением к предыдущему описанию; наконец я заметил, что они, как и другие
азиатские народы, любят много говорить; разговоры их обычно касаются охоты и
зверей; не пропускают сказок о морали, рассказов о сновидениях и тому подобных
вещах. Женщины также любят рассуждать, но больше всего содержанием их
разговоров являются шаманки, их заключения, не меньше, как сновидения.
Из Якутска до города Иркутска имеются два
тракта: прежде сего купеческий рекою Леной вверх, который является дорогой,
которым купцы везут большие груза и меховые товары; другой тракт извивается
берегами этой же Лены, где организована конная почта. Водный путь
продолжительный и трудный, ибо проплывать против течения такой быстрой реки не
возможно, как каждый день пройти белее дороги, чем четыре наших мили. Подумав,
что меня водная переправа не так утомит, поэтому я выбрал этот тракт Леною и им
отправился, пустившись в дальнейший путь в столицу Иркутского наместничества.
Поэтому, перекрестив якутов, я пустился в
путь рекой Леной и плыл несколько дней без остановки. Но когда мне
медлительность этого пути надоела, я переменил свое решение и пересел на конную
верховую почту. На станциях этого сухопутной почты живут поселенцы, состоящие
из ссыльных. Условия их жизни довольно выгодные; ибо питаются не только рыбой и
зверем, но выращивают кое-какую зелень и овощи и имеют довольно богатую хорошую
еду. Подати сплачивают от добычи охотой, которая у них является самым первым
искусством и умением. На этом пространстве, пересекаемом рекой Леной, если само
течение реки можно считать за настоящую страну, ибо прибрежье не заселено кроме
названных станций, которые здесь и везде разбросаны. Путник, наведывая эти
места, обозревает только скалы или самые высокие горы, теснины или пропасти,
покрытые небольшим и кривым лесочком. Конвой даваемый мне на каждой станции
разрывал меня рассказами своих случаев жизни, и подробности, поведанные мне,
убедили меня, что некоторые, между прочим, из них, были невинно покараны. Эти
колонисты люди разного состояния, обычаев и способа жизни; поставленные в одну
недолю, сохраняет еще каждый особенные приметы своего первичного состояния, в
котором перед ссылкой в эти края пребывали...
За триста верст до Иркутска я встретил орды
людей, которых называют братским (бурятским)... Они
доставили меня на лошадях в Иркутск. [Dziennik
Józefa Kopcia, brygadjera wojsk Polskich. Berlin, 1863. S. 213-222.]
/Географы і падарожнікі Беларусі. Альбом-атлас пад рэдакцыяй
доктара геаграфічных навук В. А. Ярмоленкі. Мінск. 1999. Арк. 11./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz