Иван Ласков,
литератор
ОТКУДА ПОЯВИЛСЯ БЕЛАРУСКИЙ ЯЗЫК?
Как произошел беларуский язык?
Легенда, созданная филологами, на это
отвечает так.
Жил-был когда-то общий язык всех славян:
еще тогда, когда все они помещались рядом.
Потом славяне разошлись в разные стороны. И на новых местах жительства возникли
у них три новых языка: южнославянский, западнославянский и восточнославянский.
Последний, восточнославянский, был общим
языком Древней Руси — первого государства восточных славян. Поэтому филологи
любят называть его «древнерусским». Древнерусский язык имел возможность навеки
остаться единым. Но случился политический катаклизм: пришла гроза с востока.
Татаро-монголы захватили большую часть Руси, остаток ее попал сначала в состав
Великого Княжества Литовского, а после отошел к Речи Посполитой. Ранее единый
«древнерусский народ» оказался разделенным. В результате разделился и
«древнерусский язык»: от русского отпали украинский и беларуский, испытавшие
польское и летувисское влияние.
Вот такая схема. Она вошла в уйму школьных
и институтских учебников, с помощью которых вбивается в головы каждому новому
поколению. Не случайно один из читателей «Народной газеты» высказался так:
«Беларуский язык — это тот же русский, по которому походил польский сапог». И
что интересно, газета не нашла, чем опровергнуть это заявление!
А опровергнуть требовалось. Потому что есть
еще люди, воспринимающие борьбу за укрепление суверенитета Беларуси как
ненужную возню: мол, зачем беларусам независимость, если они — те же русские,
по которым походил польский бот? Раз их когда-то насильно оторвали от русских
братьев, то почему бы не вернуть?
...Именно этого домогался сотни лет
российский царизм, а после него КПСС во главе со Сталиным, Хрущевым, Брежневым.
Любая простенькая схема впечатлят своей
завершенностью. Но давайте сверим ее с историческими фактами.
Российские лингвисты утверждают, что
«древнерусский язык» сформировался уже в VII-VIII веках, а в ХIV-ХV он «распался» на три
отдельных восточнославянских языка (1).
Действительно, при изучении старинной
литературы, созданной на территории современной России, Украины и Беларуси,
можно заметить, что до XV века и даже позже она написана на одном и том же
языке, а потом тексты из Беларуси и Украины все более от него отклоняются. Но
не принимаем ли мы за распад языка нечто иное?
Лингвисты с докторскими степенями прекрасно
знают, что даже сегодня книжный язык и разговорный — далеко не одно и то же.
Например, в Беларуси поныне существует диалектное разделение, так что полешук и
полочанин, говоря каждый по-своему, не очень-то понимают друг друга. А вот
книжный язык Киевской Руси ученые почему-то считают единым разговорным для
огромной державы, где практически все население было безграмотным.
Если «древнерусский язык» сформировался в
VII-VIII веках, то до своего «распада» он существовал 700-800 лет! И вдруг —
«распался». Из-за раздела «древнерусского народа» между татарами и Литвой. Если
такое возможно, должны быть и другие примеры распада языков. Но где они?
Ни в ХIV-ХV веках, ни перед ними, ни после них в Европе не распадался ни один язык,
хотя народы, бывало, разделялись. Так, немецкий этнос делился между десятками
государств. Но в языковом смысле остался единым. Часть румын веками стонала под
гнетом Турции, часть входила в Австро-Венгрию с ее официальным немецким языком.
Но из-за этого не возникли два румынских языка. Более ста лет половина Польши
находилась под властью России, другая половина — в Германии и Австро-Венгрии.
Но польский язык от этого не разделился, хотя поляков усиленно русифицировали и
германизировали.
Может быть, «древнерусский народ» после
разделения оказался в каких-то особых условиях? Этого нельзя сказать. Разве
могли татары серьезно влиять своим языком на русских, если жили в степях далеко
от них, а свое «управление» Москвой сводили к сбору дани и грабительским
набегам? Не случайно среди грех восточнославянских языков именно русский
наиболее близок к «древнерусскому».
И можно ли говорить о каком-то языковом
давлении со стороны летувисов (жамойтов), если в Великом Княжестве Литовском
государственным языком поначалу был именно «древнерусский»? Жамойты до XVI века
даже своей письменности не имели. Можно прямо сказать, что именно в ВКЛ
сложились наилучшие условия для сохранения и развития «древнерусского». Так почему
же здесь он уже с XIV века начал уступать место беларускому?
И еще одно загадочное явление. Почему в
пределах Великого Княжества Литовского из «древнерусскою» образовались два
новых языка — беларуский и украинский? Почему украинский не близок к русскому,
хотя Киев был «оторван» от России на 200 лет меньше, чем Беларусь? (До середины
XIV века вместе с Москвой входил в состав Золотой Орды, а в 1654 году был
присоединен к России, тогда как Беларусь была захвачена Россией только к концу
XVIII века, татарского же господства вообще не знала).
Российская филология таких вопросов не
ставит, ибо они невыгодны для теории единого происхождения русских, украинцев и
беларусов, не работают в пользу «слияния» украинцев и беларусов с русскими, то
есть не способствуют поглощению первых — последними. Поэтому попытаемся сами
ответить на них. А для этого в первую очередь посмотрим: что представлял собой
«древнерусский язык», от которого якобы произошел наш?
«Лингвистический словарь» указывает
временем его формирования в «древнерусском государстве» седьмое — восьмое
столетия нашей эры. При этом автора статьи «Древнерусский язык» В.В. Иванова
совсем не беспокоит тот факт, что Рюрик по летописным сообщениям начал княжить
только в 862 году — следовательно, ни в седьмом, ни в восьмом веке
древнерусского государства просто не было. И каким образом согласовать тезис о
«формировании» в VII-VIII веках с утверждением того же словаря (2), что «древнерусский (восточнославянский) язык»
произошел непосредственно от общеславянского? Если «древнерусский» — прямой
наследник «общеславянского», то зачем для его формирования потребовалось
государство?
В этом вся загвоздка. Традиционная схема
языкового развития (общеславянский язык — единый восточнославянский — три
восточнославянских) противоречит фактам. Потому что как следует понимать
генеалогию языков? Дробление языков вызывалось дроблением их носителей — вот
как. Если когда-то существовал общеславянский язык, значит, им пользовалось
какое-то одно племя. Потом, увеличившись, оно разделилось на три племени:
южное, западное и восточное. Соответственно, из ранее единого языка возникли
три новых: южнославянский, западнославянский и восточнославянский. А они,
разделившись в свою очередь, дали современные славянские языки...
Нечто подобное и подчеркивает киевская
летопись — «Повесть временных лет». Она сообщает, что славяне сначала жили на
Дунае, откуда разошлись «и прозвашася имены своими, где седше на которомъ
месте». Так появились моравы, чехи, хорваты, сербы... Те славяне, что пришли на
Вислу, сначала звались ляхами. Потом и ляхи разделились, в результате чего появились
поляки, лютичи, мазовшане, поморяне.
Таким образом, для западных славян прямо
указан носитель их общего языка — ляхи. А вот для южнославянского языка такой
носитель не назван. Не упомянуто в летописи и то племя, от которого произошли
восточнославянские племена.
Согласно с «Повестью...», славянами
Киевской Руси были словены Новгорода, поляне Киева, север (Черниговщина),
древляне (северо-западнее Киева), дреговичи (между Припятью и Двиной), полочане
(Полоцк). И нет ни слова о том, что все они — потомки одного племени.
Откуда конкретно пришло каждое? Об этом
летопись молчит. Понятно, что не все с Дуная, так как об этом летописец сказал
бы. А мы что знаем?
В
оригинале «Повести...» поляки названы полянами (3).
Точно так же называлось племя, жившее вокруг Киева. Кто-нибудь скажет: ну и
что? Там поля — и здесь поля, так почему бы названию тех и других не
происходить от слова «поле»? А вот посмотрите, что пишет автор «Повести...»:
«Бяше около града /Киева — Авт./ лес и бор
велик» (4). Видите, не «поле», а лес и бор
велик! И главным занятием полян Киева было вовсе не земледелие: «бяху ловоше
зверь, бяху мужи мудри и смислени, нарицахуся поляне» (там же). Так нельзя ли
допустить, что поляне Киева — часть полян Вислы? Думаю — можно.
С полянами Киева граничили северяне. Но это
название дали уже исследователи, потому что в летописи сказано — СЕВЕР (5). Не говорит ли такое название о том, что это племя
первоначально было самым северным из всех славянских? Вполне вероятно, что
говорит. А где был славянский север? На побережье Балтийского моря.
В Новгороде жили словены. Такое же имя
носят сегодня граждане Словении. Но были еще и западные СЛАВИНЫ, родственные
кашубам. И вот что интересно: язык новгородских берестяных грамот X-XII веков
имел общие черты с западнославянскими диалектами (6).
Так что и новгородцы могли прийти откуда-нибудь из Польши. Или из Полабья.
По мнению Н. И. Ермоловича, наши предки
кривичи и радимичи, безусловно, пришли с запада (7).
Дреговичей Николай Иванович зачислил в те племена, которые пришли с юга. Между
тем были еще и полабские дреговичи (8).
Таким образом, большинство славянских
племен пришло на восток с запада, остальные — с юга. Понятно, что их говоры не
могли быть одинаковыми. Хотя филологи об этом не говорят, но сознают. Отсюда и
тезис о «формировании» из этих говоров общего восточнославянского языка: не
было, так сформировался!
Но как же он мог сформироваться в VII—VIII веках,
пусть даже было бы государство (которого на самом деле не было)? Что представляло
собой государство в те времена? Сидел в Киеве великий князь и собирал дань. Вот
практически и все государство. Хозяйство — натуральное: что люди добывали или
выращивали, то и ели. Мобилизация в киевскую дружину не проводилась, набиралась
она из княжеского окружения. Таким образом, население не перемешивалось, его
движение в границах государства было минимальным. Письменности не было,
образование отсутствовало. Как же мог в таких условиях из разных говоров
выработаться один общий язык?
Нам хорошо известно, что даже Российская
империя, с ее полицейско-административным аппаратом, повсеместной начальной
школой, газетами и другими средствами распространения языка, не смогла
превратить в русских все подчиненные народы. Так что создание государства само
по себе еще не ведет к языковой консолидации страны.
Правда, в Киевском государстве был язык, на
котором писали документы и сочинения и в Киеве, и в Полоцке, и в Москве. И
никаких других языков от того времени не осталось. Но потому ли, что он вообще
был один? Может быть потому, что другие не фиксировались в письме?
Кстати, филологи утверждают, что в Киевской
Руси были два письменных языка. Один — это тот, что пришел сюда вместе с
христианством, язык Священного Писания [* Напомним, что церковнославянский язык был создан
искусственно и что у него есть точная дата рождения — 863 год. — Прим. ред.]. Другой
— якобы был уже здесь с VII-VIII веков. Первый называют церковнославянским,
второй — древнерусским.
Чем же они различаются между собой? На этот
вопрос отвечает Н. Самсонов, автор учебника «Древнерусский язык». Интересная
вещь — оказывается, только фонетикой! Причем и фонетических отличий — кот
наплакал: в церковнославянском — глава, млеко, брег, шлем, елень, езеро, югъ,
южинъ; в «древнерусском» — голова, молоко, берег, шелом, олень, озеро, оугъ,
оужинъ. Да еще несколько самостоятельных слов — в «древнерусском» правъда (в
церковнославянском — истина), видокъ (съведетель), сватьба (брак). И всё!
Морфологических отличий — никаких, приставки и суффиксы «древнерусского» —
церковнославянские (9). И это два разных языка?
Здесь даже о диалектах нельзя говорить!
Тем не менее, ученые «знатоки» делят
киевскую литературу: вот это произведение написано на церковнославянском, а эти
(«Русская правда», «Поучение Владимира Мономаха», «Слово о походе Игоревом»,
«Моление Даниила-заточника») — на древнерусском... Несмотря на то что и
«древнерусский» щедро пересыпан «всеми особенностями» церковнославянского.
Вот маленький, но красноречивый пример. В
начале «Слова о походе Игоревом» имеется такой оборот: «О бояне, соловию
старого времени! А бы ты сиа плъкы ушекотал, скача, славию, по мыслену древу».
Как видите, в одном предложении — церковнославянское славию и «древнерусское»
соловию, что означает одно и то же — соловей.
Для сравнения отмечу, что беларуский
филолог Ф. М. Янковский выявил между беларуским и русским языками 27
фонетических различий, 43 морфологических и более двух десятков синтаксических
(10). Не говоря уже о лексических, которых
огромное множество. И то находятся русские филологи, которые относят беларуский
язык к «наречию» русского (один такой умник преподавал в Литературном
институте, когда я там учился). А здесь — всего-навсего 8 фонетических отличий,
несколько других слов, и уже провозглашается наличие самостоятельного
«древнерусского» языка».
Пора поставить точки над «і»: древнерусский язык
никогда не существовал — ни письменный, ни разговорный. Были говоры полян,
древлян, кривичей и других. А то, что нам осталось от Киевской Руси на
пергаменте и бумаге, написано на церковнославянском языке Библии. Иначе и быть
не могло. Язык Библии в то время
считался священным и единственно
возможным для использования в письме. То же самое было с латинским
языком в Западной Европе. Чтобы прийти к мысли, что свой природный язык тоже можно
употреблять для письма, люди должны были пережить революцию сознания. Не
случайно, например, первый письменный памятник польского языка датируется
серединой XIV века (11). И еще несколько
столетий по всей Европе писали на латыни не только религиозные книги, но и
законы, научные трактаты, художественную литературу — таковы, например, «Похвала глупости» Эразма
Роттердамского (1509 г.) или «Песня о зубре» Николая Гусовского (1523 г.).
Церковнославянский язык играл в Восточной
Европе ту же роль, что латинский в Западной. Библия была не только Священным
Писанием, но и единственным учебником, по которому учились читать и писать.
Однако знание чужого языка никогда не бывает стопроцентным. Поэтому и киевские
авторы, используя церковнославянский, делали в нем ошибки: вместо «славию» —
«соловию», вместо «градъ» — «город», вместо «млеко» — «молоко» и т.д. Могли они
вставить и какое-то слово, известное им от рождения, особенно если в Библии не
находилось адекватного ему. Этим объясняются отступления от языка Писания в
некоторых произведениях. Правильно ли ошибки в языке объявлять «вторым» языком?
Если бы существовал общий
восточнославянский язык, то он был бы совсем иным по сравнению с
церковнославянским. Мы уже сказали о том, что большинство славянских племен
Киевской Руси пришло с запада, и говоры их были близки польским, чешским,
моравским, лужицким. Особенно это касается говора полян, являвшихся частью
полян Вислы.
А церковнославянский язык — выходец с
крайнего юга славянского ареала. Переводчики Библии Кирилл и Мефодий жили в
греческом городе Салоники, где тогда было много болгар [* В настоящее время практически
доказано, что Кирилл (ок. 827-869) и Мефодий (820-885) были выходцами из Сирии,
арабами-христианами, и не состояли в родственных отношениях между собой. - Прим. ред.].
Безусловно, говора салоникских болгар они досконально не знали и потому активно
вносили в перевод греческие слова и греческие грамматические формы, такие как
деепричастия, звательный падеж, парные числа и другие. Так что
церковнославянский язык — южнославянский, к тому же эллинизированный.
«Древнерусский», если бы он существовал, отличался бы от него примерно так, как
польский язык отличается от болгарского. А нам заявляют, что между ними всего
лишь восемь фонетических отличий...
Понимание того, что славянские говоры
Беларуси были преимущественно западного происхождения, имеет большое значение.
Нет, по нашему языку «польский сапог» не ходил. Он сам по себе, от истоков был
близок к польскому, как близки к нему чешский, словацкий, лужицкий. Большое
число беларуских слов, совпадающих с аналогичными польскими, существует в нем
изначально: «бачыць» (видеть), «кахаць» (любить), «рэч» (вещь), «уласны»
(собственный) и т.д. и т.п. Свой же нынешний восточнославянский облик
беларуский язык приобрел в результате 700-летего давления со стороны
церковнославянского.
Именно церковь осуществила гигантскую
работу по преобразованию западнославянского языкового течения в нечто такое,
что называется теперь восточнославянской языковой подгруппой. Потому что
государство пользовалось письменным языком время от времени, а церковь — каждый
день. По всей стране, в каждом храме. Вы только представьте себе: день за днем,
из года в год, из поколения в поколение народ слышал в церкви один и тот же
язык. На нем он молился, пел псалмы. Есть ли лучший способ для изучения языка?
Уже не говоря о том, что церковнославянский был языком Бога и, усвоив его,
верующий получал возможность говорить с самим Творцом!
Силу церкви в этом плане хорошо понимали
московские монархи, думавшие об унификации своего пестрого по языку
государства:
«Одной из главных забот Ивана Васильевича
(Грозного — Авт.) было обрусение подпавших под его власть инородцев. Средством
для достижения этой важной государственной цели было распространение между
полудикими племенами христианской веры. И мы видим, что Иван Васильевич и потом
Годунов принимали самые энергичные меры для распространения христианства.
Крещение было насильственным, одновременно с ним шло разрушение мечетей у
мусульман, священных рощ у язычников и т.д.» (12).
Павел Мельников (он же российский писатель Андрей Печерский) показывает и
результат этого наступления на мордву. Некий господин Н. приглашает автора на
эрзянскую свадьбу. Автор признается: «Но я не знаю по-мордовски, ничего не
пойму». Н. успокаивает: «Слова мордовского не услышите: во всей Терешковской
волости вряд ли найдется теперь человек, который бы знал свой прежний язык» (13). Отметим, что цитируемая книга была написана до
1851 года.
Киевская Русь как единая держава
существовала недолго — по историческим меркам. Например, Полоцкое княжество
входило в нее всего лет 70. Понятно, что за такой срок в бесписьменные времена
больших языковых подвижек произойти не могло. Далее Русь распалась на отдельные
княжества, но фактор церковнославянского языка продолжал действовать. И после
прихода завоевателей-татар — тоже, ибо свою религию в связи с этим событием восточные
славяне не поменяли. Церковнославянский язык как в Великом Княжестве Литовском,
так и в Московском княжестве оставался государственным, шлифовался и
совершенствовался, приобретал собственных грамматиков.
Однако приближалось время Реформации, когда
общество начало понимать, что народный язык заслуживает не меньшего внимания,
чем церковный, когда, наконец, и Библию начали переводить на самые разные
национальные языки, к чему причастен и наш Скорина. Постепенно из-под спуда
церковнославянского языка начало выпирать, а потом и прорываться народное,
разговорное слово.
Если внимательно присмотреться к этим
новациям в памятниках беларуской письменности, начиная с XV века, то можно
убедиться, что они имеют западный характер. Их считают заимствованиями из
польского, но они — не польские, или, скажем точнее, далеко не все польские.
Это можно хорошо проиллюстрировать мемуарами Ф. Евлашевского и письмами Ф.
Кмиты-Чернобыльского, написанными во второй половине XVI века (14) [* Филон Кмита-Чернобыльский (ок. 1530-1587) — военный
деятель ВКЛ. Прославился своими подвигами в 1562-81 гг., во время Ливонской
войны. Федор Евлашевский (1546-1619) — общественный деятель ВКЛ. Известен как
автор первых мемуаров на беларуском языке (1603-04). — Прим. ред.].
Эти произведения, казалось бы, настолько
усеяны польскими словами, что создается впечатление: авторы пишут по-польски,
только кириллицей и с большими ошибками. Но это не полонизмы. Это — живой язык
тех беларуских общностей, из которых вышли авторы, причем общностей православных.
Почему не полонизмы? Потому, что такому
тезису противоречит ряд характерных черт. Известно, что в польском языке вместо
этимологического «р» часто используется «ш» или «ж»: тшы (три), жека (река).
Это — характерная и неповторимая примета польского языка. А в сочинениях
Евлашевского и Кмиты-Чернобыльского слова, которые мы воспринимаем как
польские, пишутся через «р»: пригода (по-польски пшигода), трэба (тшеба),
пришлое (пшишлэ) и т.д. То же самое относится и к польскому «у» вместо этимологического
«о». Евлашевский и Кмита-Чернобыльский пишут «кроль», «кторы», «премовши»,
тогда как по-польски было бы «круль», «ктуры», «пшемувивши».
И это не случайные описки, а подход,
выдержанный на протяжении всей рукописи. В то же время оба автора хорошо знали
польский язык. Об этом свидетельствует, например, письмо Кмиты-Чернобыльского,
написанное по-польски, где нет никаких ошибок (15).
Значит, Кмита-Чернобыльский хорошо отличал польское от своего. Своим же в
беларуском языке был большой пласт слов, существовавших в беларуских говорах со
времен общности западных славян. Только предки беларусов произносили эти слова
по-своему, в частности, без замены «р» на «ш» или «ж» и «о» на «у».
Вообще, если не признать, что славянские
говоры Беларуси изначально были близки польским, то невозможно объяснить ту повальную
добровольную полонизацию, что охватила позже беларускую шляхту. Потому что
иного не остается. Тяга к более высокой культуре? Так ведь Великое Княжество
Литовское имело свою, не ниже уровнем. Имело письменность не моложе польской,
многожанровую литературу, города и замки. Переход к католицизму? Но костел в те
времена работал еще на латинском языке, что никак не могло приобщить верующего
к польскому языку.
Думается, что старобеларуский письменный
язык не отражает действительного состояния старобеларуского разговорного,
который был весьма близок польскому. При этом письменный язык был тесно связан
с церковнославянским, то есть с языком церкви. А XVII-XVIII века были уже новым
временем, когда религиозное и светское отчетливо разделились, и приоритетным
стало светское. Польский же язык был тогда чисто светским. Может быть, потому и
склонилась к нему малорелигиозная шляхта Великого Княжества, что меняла веру
как перчатки?
Сказанное об извечном родстве польского и
беларуского языков (которым отчасти объясняются унии ВКЛ с Польшей) вовсе не
означает, что всякий раз, когда не удается вспомнить свое, можно хватать любое
польское слово [*
Унии ВКЛ с Польшей: Кревская 1385 г.; Виленско-Радомская 1401 г.; Городельская
1413 г.; Гродненско-Трокская 1432-33 гг.; Брестская 1446 г.; Мельницкая 1501
г.; Люблинская 1569 г. — Прим. ред.]. Одно дело — древний общий пласт, и другое —
новый польский говор, созданный польским народом за последние века: зачем он
нам?
Беларуский
язык тоже накопил многочисленные сокровища, особенно в диалектах. Думается, что
перед нашими лингвистами стоит большая задача по сведению всех диалектных
собраний в один многотомный словарь, чтобы он всегда был под рукой у каждого
писателя, газетчика, учителя и всех остальных, имеющих отношение к языку.
Старобеларуский письменный язык являлся
полем борьбы беларуского с церковнославянским. По своей внутренней логике эта
борьба неизбежно завершилась бы победой народного языка. Однако не хватило
времени: старобеларуский в 1696 году был лишен статуса государственного и
прекратил свое существование. А вот церковнославянский — как язык церкви —
продолжал жить в православных и униатских храмах. И, казалось бы, он должен был
уничтожить народный язык до основания, заменить его собой. Но этого не
произошло благодаря неисчерпаемому запасу жизненных сил народного языка, не
растраченных еще и сегодня.
Примерно такова же судьба украинского
языка, имеющего те же западнославянские корни, что и беларуский. Вот передо
мной украинский текст — перевод рассказа Леонида Дайнеко «Город, осень и я».
Как много здесь «полонизмов». И что интересно: это те же полонизмы, которые
живут или жили в нашем языке. «Мисто» — по-польски «място», по-беларуски —
«места» (теперь чаше «горад»). Год — по-польски «рок», беларусы-эмигранты тоже
употребляют «рок» (год). «Будинок» — будынэк — будынак (здание). «Свитанок» —
сьвитанэк — свитанак (рассвет). «Чэкати» — чэкаць — чакаць (ждать)...
Украинские слова місто, рок, будинок, світанок,
чекати выписаны мной из одного абзаца, состоящего из четырех строк (16). Если все это — заимствования из польского, то
почему бсларусы и украинцы столь дружно заимсвовали одни и те же слова? А
сколько еще можно привести таких беларуско-украинско-польских слов. Кахаць,
бачыць, трэба, уласны... Бесчисленное множество таких слов! А в русском языке
их нет.
Таким образом, истоки беларуского и
украинского языков весьма близки друг другу. И давил их общий
церковнославянский пресс. Не имеет значения то, что Киев был на 200 лет меньше
«оторван» от России, чем Минск и Полоцк. Церковнославянский язык «обрабатывал»
беларуский и украинский языки на протяжении одного и того же отрезка времени,
от принятия крещения до времен окончательного раздела культуры на церковную и
светскую. Отсюда исключительная близость языков-братьев.
Иным был исторический путь русского языка.
Русский — фактически церковнославянский, логический результат его многовекового
развития. А беларуский и украинский — результат борьбы местных
западнославянских говоров с церковнославянским языком.
В России же говоры местного населения были
почти полностью уничтожены церковным языком. Лишь кое-где в сельской местности
сохранились некоторые региональные особенности в фонетике и лексике. Недаром
считается, что русский язык практически не имеет диалектов.
Почему же туземное население до такой
степени поддалось языку-пришельцу, подчинило ему свою духовную жизнь? Чтобы
ответить на этот вопрос, давайте рассмотрим «стартовый» племенной состав великороссов.
Согласно «Повести временных лет»,
датируемой 1113 годом, на территории будущей России жило в тот период только
одно славянское племя — словены Новгорода. Притом оно, надо думать, было совсем
небольшим, так как с приходом варягов изменило свое название на «русь» (И от
тех варягъ прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье ноугородьци от
рода варяжьска, прежде бо бъша словени» (17).
Зато финно-угорских племен, по тому же источнику, было несколько: чудь, весь,
мурома, меря. (А ученые добавляют: несколько десятков таких племен населяло ВСЮ
территорию будущей России).
Правда, официальная точка зрения такова,
что из тех племен, что образовали русский этнос, славянами были еще восточные
кривичи и вятичи [* Вот
что пишет современный российский историк А. Бычков: «А жили в Смоленске
кривичи, говорившие на кривичском диалекте. Ранее на балтско-литовском, затем
на славянско-белорусском. Когда кривичи-балты перешли на славянский язык, точно
никто не знает. Неточно — тоже. Думаю, в веке XIV». (Бычков А. А. «Киевская
Русь: Новый взгляд на историю государства», Москва. 2009, с. 107) — Прим. ред.].
Много пороха потратил писатель Владимир Чивилихин на доказательство того, будто
бы вятичи — то же самое слово, что и венеды, латинское название древних славян
(18). Но что общего у этих двух слов, кроме
первой буквы? Между тем, удмурты издавна разделялись на две большие группы —
калмез и ватка (19). Еще во второй половине XVIII века удмурты жили и в Среднем Поволжье (20).
Весьма правдоподобно, что жили они и на территории будущей Москвы. Тут была,
например, деревня Бутырка. Это название ассоциируется сейчас с мрачным тюремным
замком, где довелось страдать и нашему Францу Алехновичу. Но по-удмуртски «бутырка»
— это «кудрявый (кудрявая)».
Станет ли кто-то спорить, что «ватка» куда
ближе к «вятке» и «вятичам», чем «венеды»? Славянский суффикс «ич» в слове
«вятичи» не свидетельствуете славянском корне, суффикс могли добавить славяне.
К такой мысли приводит следующий факт. В первом произведении древнерусской литературы
«Слово о погибели Рускыя земли» среди различных племен, перечисленных автором,
упоминаются и «Тоймичи погании» (19). Комментатор отмечает: «Тоймичи — одно из
финских племен, жившее на реке Тойме, притоке Северной Двины» (20). Разве не могло получиться «вятичи» из «ватка»,
как «тоймичи» из «Тойма»?
Археолог пишет:
«Видимо, определенные славянские группы
средневековья, например, вятичи и восточные кривичи, представляли собой не
столько славян, сколько ассимилированное славянами финское население» /курсив
мой — Авт./ (21).
Это логично. Раз славяне двигались с
запада, то чем дальше на восток, тем меньше их добиралось. Не хочу сказать, что
в составе русских славянский элемент вообще отсутствовал. Но сюда просачивались
только отдельные небольшие группы тех же дреговичей, радимичей, полян, северян,
древлян. Настолько немногочисленные, что своими названиями не оставили следа в
письменных источниках. Они своим присутствием готовили почву для славянизации
края. Но главную роль сыграла православная церковь.
Очень важно то, что неславянской была и та
территория, где наконец сложился русский литературный язык — Москва и вокруг
Москвы. Здесь еще в ХI-ХII веках жило племя голядь. Исследователи
объявили его балтским, мне же кажется, что оно было финно-угорским. Но не это
главное. Важно то, что голядь не была славянской. Поэтому, славянизировавшись,
она полностью усвоила церковнославянский язык, который стал здесь разговорным.
Возможно, потому и перенесли свою столицу в Москву богобоязненные Владимиро-Суздальские
князья, что местный, язык был копией языка Писания? И в дальнейшем пристально
следили за его чистотой, время от времени заставляя выметать из церковных книг
слова, натасканные туда из местных говоров. Это выметание филологи называют
«вторым восточнославянским влиянием».
На Беларуси тоже жили неславяне. Нам
известны названия таких неславянских племен, как литва, лотва, латыгола, ятвезь
и другие. Однако плотность славянского населения здесь была несравнимо выше,
чем в Московии. Поэтому преобладающее большинство неславян славянизировалось
еще до распространения христианства, перешло на западнославянские говоры
соседей.
Только литва и ятвезь (ятвяги) сохранили
свою самобытность. Затем Ягайло крестил Литву в католицизм. И если бы костёл
работал тогда на польском языке, то мы ее (Литву) скорее всего потеряли бы.
Но в те времена рабочим языком католических
священников был латинский, поэтому литвины в основной своей массе не
полонизировались, а благодаря тесному соседству и взаимодействию со славянами
Великого Княжества постепенно перешли на тот язык, который мы сегодня называем
беларуским.
Не все финно-угры России приняли
церковнославянский язык. Целый ряд народов, такие, как мордва, марийцы, коми,
удмурты, карелы, отразили ее натиск, сохранили себя. Остальных затопила
церковная славянщина. От прежних своих говоров они сохранили только отдельные
слова, происхождение которых лингвисты не могут сегодня установить.
Переход же на более или менее близкий язык,
которого требовала церковь от беларусов и украинцев, оказался более сложным.
Казалось бы, что усвоить более близкий язык проще. Но это не так. Недаром ведь
существуют диалекты. Если соседи понимают друг друга без перевода, им вовсе не
обязательно переходить на соседний язык, чтобы общаться. Так было и с языком
Писания. Беларус понимал его, но переходить на него, чтобы «говорить с Богом»,
не имел потребности. Бог его понимал и на родном языке.
Беларус усваивал из церковнославянского
лишь слова, совсем непохожие на свои, и пользовался ими, а похожие продолжал
говорить по-своему. Церковнославянский язык засорял местные говоры камнями
своей лексики, но не мог ничего поделать с местным произношением и грамматикой.
Так и шла эта борьба сотни лет, приведя наш язык в то состояние, которое имеем
со времен Ивана Носовича, Винцента Дунина-Марцинкевича, Франциска Богушевича.
Эта борьба продолжается и сегодня, но уже
не с церковнославянским, а с его наследником — русским языком. Как раньше с
амвона, так теперь по радио и телевидению, в театрах и кино, со страниц газет и
журналов, из уст учителей и профессоров он гремит ежедневно, с рассветало
заката повсюду, где бы ни стоял или сидел, шел или ехал, работал или дремал
беларус.
И все же наш язык — жив, и верю — будет
жить. Особенно, если мы наконец поймем, что у беларусов — своя история, своя
судьба, свой язык, который прошел долгий и страдальческий, но героический путь.
Источники
1. Лингвистический энциклопедический словарь. М.,
1999, с. 143.
2. Там же, с. 95.
3. Изборник. М, 1969, с. 28.
4. Там же, с. 32.
5. Там же, с. 28.
6. Лингвистический энциклопедический словарь, с.
98.
7. Ермаловіч М. Старажытная Беларусь. Мн., 1990, с.
28, 37.
8. Там же, с. 22.
9. Самсонов Н.Г. Древнерусский язык. М., 1973, с.
71-75.
10. Янкоўскі Ф. Гістарычная граматыка беларускай
мовы. Мн., 1983, с. 21-38.
11. Лингвистический энциклопедический словарь, с.
383.
12. Мельников П.И. Очерки мордвы. Саранск, 1981, с.
33.
13. Там же, с. 110.
14. Помнікі старажытнай беларускай пісьменасці. Мн.,
1975, с. 183.
15. Там же, с. 108-109.
16. Рідня. Оповідання молодих біларуських
письменників. Киів, 1980, с. 79.
17. Изборник, с. 34.
18. Чивилихин В. Память. Роман-газета, 1982, № 17,
с. 37-40.
19. Атаманов В.Г. Удмуртская ономастика. Ижевск,
1988, с. 18.
20. Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке.
Численность и этнический состав. М., 1990, с. 140.
21. Изборник, с. 326.
22. Там же, с. 738.
23. Алексеева Т.И. Антропологический состав
восточно-славянских народов и проблема их происхождения. // Этногенез финно-угорских
народов поданным антропологии. М., 1974, с. 74.
/Из сборника «З
гісторыяй на «Вы». Выпуск 2. (Минск. 1994). Перевод и редакция А. Е. Тараса./
Коротко об авторе
И.
Ласков (1941-1994) — профессиональный литератор. Родился
в Якутске, в семье ссыльных беларусов. Окончил Литературный институт им.
Горького в Москве. Автор повестей, рассказов, стихотворений, публицистических
статей на русском и беларуском языках. Был убит в
Якутске при невыясненных обстоятельствах.
[С. 95.]
/Предыстория
беларусов с древнейших времен до XIII века. Составление, перевод, научное
редактирование А. Е. Тараса. Минск. «Харвест». 2010. С. 79-95./
ВЯРТАННЕ З-ЗА НЕБАКРАЮ
У
сучаснай беларускай літаратуры цяжка знайсці яшчэ аднаго пісьменніка з такім,
як у Івана Ласкова, няпростым, пакручаста-драматычным лёсам. Асэнсоўваючы яго шлях,
міжволі згадваем паэму класіка беларускай літаратуры Фанцішка
Багушэвіча “Кепска будзе”, герою якой, Аліндарку, змалку наканавана цярпець
нястачу, бясхлібіцу, пераадольваць нечаканыя жыцьцёвыя
патырчакі. Так і тут. Чытаем аўтабіяграфію:
“Мой бацька — Ласкавы Антон Іванавіч, 1905 года нараджэння, украінец,
быў родам з Палтаўскай губэрніі. У 1933 годзе,
падчас галадамору, калі ў яго памерла сям’я і ўсе блізкія, апрача брата Пятра,
ён выратаваўся толькі тым, што здолеў уцячы у Гомель, дзе і пазнаёміўся з маёй
маці. На Палтаўшчыне бацька быў земляробам, у Гомелі працаваў на цукерачнай
фабрыцы “Спартак”. Адсюль у чэрвені 1941 года ён пайшоў на фронт і прапаў без звестак.
Такім чынам, я з ім “бачыўся” толькі тады, як маці са мной выпісалася з
радзільнага дома.
Маці з бацькам зарэгістраваныя не былі. Ніякіх дакумэнтаў бацькі, яго
рэчаў не захавалася, бо наш дом у Гомелі ў вайну згарэў. Маці пісалася
“Ласкавая” і вымаўляла сваё прозьвішча з націскам на першым складзе. Мне
хлапчуком гэта не падабалася, таму, пайшоўшы ў школу, я сваё прозвішча
“зрусіфікаваў”. У пасведчаньні аб нараджэнні, што было выдадзена ў Гомелі
чэрвенем 1941 года, я быў запісаны пад дзявочым прозвішчам маці — «Казлоўскі Іван», з прочыркам у графе “па бацьку”. Гэтае
пасьведчаньне я бачыў малым, але яно не захавалася. Таму мне давялося ўзнаўляць
яго ў 15 год для атрыманьня пашпарту. Да прозьвішча “Ласкоў” я прывык і таму
захаваў яго, хаця і ведаў, што на самой справе — “Ласкавы”.
Апрача перыпетый знешніх, якія дапасоўваюцца да лёсу багушэвічавага
Аліндаркі, спынім увагу на рана выяўленую такую адметнасьць хдрктару, як натурыстасьць, гэта значыць імкненьне
рабіць так, як самому ўздумаецца. Гэта ж для малога зусім не проста ўзяць і
памяняць сваё ўласнае прозвішча на іншае, самім прыдуманае. Скажам так — малое
дурное. Але і ўвайшоўшы ў сталы розум, ужо юнаком атрымліваючы пашпарт, ён не
выпраўляе “грахі маленства”, афіцыйна замацоўвае фальш-недарэчнасць ў асноўным
для кожнага грамадзяніна дакумэнце.
І
яшчэ адно: аўтабіяграфія пісалася на просьбу-запыт Інстытута літаратуры імя
Янкі Купалы Акадэміі навук БССР, дзе ствараўся бібліяграфічны слоўнік
“Беларускія пісьменнікі” ў 6-ці тамах. Тады яшчэ моцнай была “вядучая сіла сучаснасці”
КПСС, а разам з ёю ідэалягічны і цэнзурны нагляд над усім, што пісалася і
выдавалася. Але з прыведзенага ўрыўку бачна, што Іван Ласкоў пісаў так, як яму
Бог на душу пакладзе, мала зважаючы на знешнія вымогі, ідэйныя патрабаванні і
абмежаванні.
На лёс чалавека ўвогуле, а тым больш
эмацыянальнага, уражлівага, без чаго наўрад ці можа здзейсніцца сапраўдны пісменьнік,
уплывае не толькі тое, што з ім самім непасрэдна адбываецца, але і голас
продкаў, памяць роду. У аўтабіяграфіі Ласкоў піша пра тое, як ягоны прашчур
набыў досыць вялікі загон зямлі-няўдобіцы ў цяперашнім Краснапольскім раёне,
непадалёку ад вёскі Беразякі, якую пісьменнік лічыў сваёй малой радзімай.
“Зямлю прадзед падзяліў пароўну між трымя сынамі. Адзін з іх,
Апанас, быў бацькам маёй маці. Калі пачалася вайна, дзеда Апанаса мабілізавалі
ў войска. Служыў ён ці то ў артылерыі, ці ў кавалерыі, бо, згодна з успамінамі
маці, меў шаблю. Пасля рэвалюцыі вярнуўся да хаты. Нашыя мясьціны з 1917 года
заўсёды былі пад савецкай уладай, ані немцы, ані палякі іх не дасягалі. У 1918
годзе сельсавет загадаў дзеду здаць зброю (у яго была шабля і вінтоўка). Дзед
не згадзіўся. Тады двое людзей, пасланых сельсаветам, прыйшлі на хутар і забілі
дзеда, а адначасова і прадзеда Мацвея. Яны былі пасланыя знарок дзеля гэтага.
Сакратаром сельсавета быў наш далёкі родзіч, Казлоўскі Мікалай, які зрабіў
гэта, каб адпомсьціць за нейкую нязгоду паміж продкамі (відавочна, з-за зямлі)”.
Найперш зьвернем увагу на паводзіны дзеда, які адмаўляецца здаваць
савецкай уладзе зброю, быццам гэта не законныя патрабаваньні правамоцнага
дзяржаўнага органа, а лагодныя пажаданні добрага дзядзькі. Ці не падобны тут
паводзіны дзеда на пазнейшыя ўнукавы; Іван у далейшым яшчэ не адзін раз
праявіць сябе падобным чынам. Ды гэтае задзірыстае непаслушэнства, па сутнасці,
нішто перад жахлівым учынкам прадстаўніка улады, які з-за бытавой помслівасці
самахоць пазбаўляе жыццяў двух нявінных людзеі.
А гэта не магло не запасці ва ўражлівую душу будучага пісьменніка, абвострана
непрымірымага да ўсякай несправядлівасці, дыктатарскай жорсткасці ва ўсіх яе
бесчалавечых праявах — вялікіх, як у аднаго з самых жахлівых тыранаў свету
Тамерлане (паэма “Кульга”), так і ў значна драбнейшых праявах, уласцівых, скажам,
некаторым героям аповесці “Пішчальнікі не пішчаць”.
Між тым, як паказвае Ласкоў у аўтабіяграфіі, жыццё ягонай матулі —
суцэльны боль, нястачы і драмы. Але яны не зломліваюць маладзіцу, наадварот, у
нягодах яе характар загартоўваецца і кожны раз адраджаецца насустрач новым
выпрабаваньням. Выключэннем не стала жыццё ў акупаваным Гомелі. Тут для кожнага
чалавека асноўны клопат быў у тым, каб выжыць, не памерці з голаду. А ў нашым
выпадку не толькі самой, але і не даць знясілець немаўлятку Ваньку. Людзі ў
акупаваных беларускіх гарадах імкнуліся займець любую працу, каб мець хоць якія
сродкі на пражыццё. А вось як у гэтых драматычных умовах паводзіць сябе Юлія
Апанасаўна.
“Акупанты прымушалі маці працаваць на тэлеграфе, але яна
адмаўлялася, відаць, жывучы з гарода і старых рэчаў. Аштрафавалі на 50 марак.
Прадаўшы рэчы, заплаціла кару, але на працу не хадзіла. Тады аштрафавалі яшчэ
раз, на 100 марак. Такіх грошай маці здабыць не магла, таму ў весну 1942 года, калі ўжо
краналіся рэкі (у тым ліку Сож, які трэба было перайсці), яна дабралася да Кармы
на нейкай грузавой машыне (за рулём быў паліцай, які на самой справе дапамагаў
партызанам), а ад Кармы са мной на руках каля 35 кіламетраў ішла пешкі да
Беразяк”.
Зацятасць і нязломнасць, вера ў сваю правату, у сваё прызначэнне рабіць
толькі тое, што лічыш патрэбным, не зважаючы на думку бальшыні, выразна
праявяцца ў характары Івана Ласкова ў маладыя гады, але асабліва ў сталым узросце.
Яны паспрыяюць станаўленню нязломнага і непахіснага
беларускага патрыятызму, вызначаць абвостраную да справядлівасці грамадзянскую
пазыцыю, жаданне гаварыць праўду, не зважаючы на спэцыфіку побыту ў чужародным
і чужамоўным якуцкім асяроддзі, якое працягвала і пры савецкай уладзе існаваць
па сваіх традыцыйных нормах і правілах, у якія ён, чужак і прыхадзень, не меў
ніякага маральнага права ўмешвацца рашуча і безаглядна, як ён рабіў. Але
ўсё гэта наперадзе, а пакуль што гаворка ідзе аб пачатку жыцьцёвай дарогі
будучага пісьменьніка. Аўтабіяграфія сьведчыць:
“Я навучыўся чытаць сам, без аніякай дапамогі, у тры гады. Гэта
была, можна сказаць, сэнсацыя вясковага маштабу. Увогуле ў дзяцінстве я
паказваў унікальныя здольнасці: яшчэ не ходзячы ў школу, вучыў падручнік
нямецкай мовы для 5 класа (тады вывучэнне замежнай мовы пачыналася з 5-га).
Калі мяне пыталіся, кім я буду, я адказваў “Пушкіным”. Задавалі мне і болей
цяжкія пытанні: напрыклад, ці будзе вайна. Я адказваў — не будзе. Яшчэ памятаю,
што чытаў на нейкія святы ці на хаўтуры, Біблію на царкоўнаславянскай мове.
Пагалоска пра незвычайнага хлопчыка прайшла па ўсім раёне. Нават калі мне было
больш за дваццаць год, я ехаў у Беразякі праз Краснапольск і ў чаканні аўтобуса
сеў у скверы на лаўку. Ішла міма нейкая жанчына, уважліва паглядзела на мяне і
запытала, ці я не той разумны хлопчык з Беразяк. Я збянтэжыўся і сказаў “не”.
Але яна мне не паверыла, усё азіралася. Зацікавіліся мной і сякія-такія ўлады.
Але дапамога давалася толькі тая, што больш цярпліва ставіліся да нядоімак,
якіх маці аніяк не магла выплаціць. Прынамсі, карову нашу не адбіралі”.
Жыцьцё ў нястачы спрычынілася да
запаволенасьці фізычнага развіцьця, кепскім росьце на свае гады. Аднак
разумова хлопчык развіваўся наўздзіў імкліва, на галаву вышэый быў за аднакласнікаў. І тады ў яго самахоць
узьнікла думка пайсці з новага навучальнага года не ў чацвёрты, а ў пяты клас.
Яго адгаворвалі, што дадатковыя нагрузкі могуць дрэнна паўплываць і на так
кволы фізіялагічны стан. Але перамагла ўпартасьць.
Падфарціла хлопчыку і тады, калі ён праз дасланыя у рэспубліканскую
дзіцячую газэту “Зорька” вершы трапіў у поле зроку галоўнага рэдактара А. Ф.
Мазуравай, жонкі Кірылы Мазурава, які неўзабаве становіцца кіраўніком БССР.
Дзякуючы Анастасіі Феакцістаўне Ласкоў атрымаў накіраванне на дзве зьмены (дзве
вучэбныя чвэрці) у славуты на той час усесаюзны піянерскі лагер “Артэк” у
Крыме. Тут Ваня, як зазначана ў аўтабіяграфіі, “акрыяў,
пасыцеў”. А потым А. Ф. Мазурава ўгаварыла Ваніну маму аддаць сына ў
дзіцячы дом, каб ён здолеў нармальна жыць і вучыцца. Выбар паў на
беларускамоўную СШ № 2 Магілёва. Аднак у краіне ў той час набірала абароты
палітыка русіфікацыі і школу неўзабаве перавялі на рускую мову.
Скончыў сярэднюю адукацыю з залатым медалём. Падаў дакумэнты на
журналісцкае аддзяленьне філфака, але карэспандэнт саюзнай “Пионерской правды”
па Беларусі В. М. Марозаў адгаварыў ад таго ўчынку (цытуем аўтабіяграфію), “лічачы, што з мяне ані журналіста, ані паэта не выйдзе,
настояў забраць дакумэнты і падаць, куды хочаш, толькі не на філфак. Так на
нейкі час я стаў хімікам”.
Куды ж падзелася славутая ўпартасьць Івана, жаданне рабіць па-свойму?
Мабыць, найперш паўплывала тое, што ягоныя вершаваныя спробы на рускай мове ў
“Зорцы” так і не надрукавалі, а тут трэба было рабіць выбар на ўсё жыцьцё і
той, хто ў дзіцячым узросце заяўляў, што хоча быць Пушкіным, нечакана здаўся. А
дарма. Бо славутага хіміка з яго не атрымалася, зрэшты, ён да гэтага і не
імкнуўся. Выбар быў зроблены ад адваротнага: калі не магу пайсці па любімай
сцяжыне жыцця, дык хай будзе найгорш — пайду па самай аддаленай для сваіх жаданняў,
самай нецікавай і непатрэбнай.
І
ў гэтым “натурыстасьць” Івана выявілася спаўна. А дарэмна. Бо, перакананы, каб
паступіў ён на журналісцкае ці на беларускае аддзяленне філфака, або на
гістфак, ці на адзін з факультэтаў тадышняга інстытута замежных моў — карысць
ад вучобы і для яго самога, і для беларускай культуры была б куды больш
плённай. Спакойна паразважаць, куды далей пайсці вучыцца, не было з кім...
Але ж цягу да літаратуры хімфак не адбіў. Іван пачаў наведваць
літаратурнае аб’яднанне для моладзі пры газэце “Чырвоная змена”, якім кіраваў
паэт Іван Калеснік. Нярэдка сюды заглядвалі і іншыя, ужо сталыя беларускія
пісьменнікі. Увогуле “Чырвонка” для маладой беларускай літаратуры ў тыя часы
значыла вельмі шмат. Цяпер, на жаль, гэтага выдання няма — як і некаторыя іншыя
беларускамоўныя яно было зліквідавана ў незалежнай Беларусі. Парадаксальна, але
факт...
У
“Чырвонай змене” быў надрукаваны першы верш Ласкова “Сталь”. Беларускамоўны. У
“Аўтабіяграфіі” пісьменьнік сам здзіўляецца, чаму пачынаў і аж да паступлення на
хімфак спрабаваў пісаць па-руску:
“Тады ў Беразяках усе размаўлялі па-беларуску,
беларускамоўнай была і школа, у якой вучыўся. А вось літаратура на беларускай
мове траплялася вельмі рэдка. Такім чынам — як чыталася, так і пісалася”.
Паварот да свайго, роднага адбыўся натуральна. У нейкай ступені гэтаму
паспрыяла і тое, што ў нашым пакоі на колішняй Паркавай магістралі (цяпер
праспэкт Пераможцаў) жыў Алесь Мікалайчанка. Вучыўся ён на рускім аддзяленні і
пісаў вершы таксама па-руску, але да беларушчыны быў прыхільны. Ягоны бацька
працаваў першым сакратаром Бялыніцкага райкама партыі. Алесь, не афішуючы сваіх
нацыянальных арыенціраў, спакваля пераходзіў ў размовах у пакоі, а потым і ў
творчасьці на родную яму бацькоўскую мову...
Частым госцем у нашым пакоі быў і славуты сёння на Беларусі літаратар
аўтар некалькіх паэтычных зборнікаў і дзесяці гістарычных раманаў Леанід Дайнека.
Творы яго напоўнены кіпеннем страсцей, вострымі канфліктамі, імкненнем герояў
да волі, незалежнасці ад чужакоў, у аснове іх звычайна ляжыць беларуская
нацыянальная ідэя, падмацаваная чуйным адчуваннем магчымасцяў роднага слова,
лексічным багацьцем...
Верш “Сталь” быў надрукаваны ў 1956 годзе. Не скажаш, што гэта
вучнёўская спроба пяра, напісаны ён сталай, можна сказаць прафесійнай рукой, па
якім можна было вызначыць, што ў асобе выхаванца Магілёўскага дзіцячага дома
ідзе ў беларускую паэзію перспектыўны пачатковец. Аднак потым, калі ён паступіў
на хімфак і пераехаў у Мінск — руская мова пераважыла. Вынікам стала выданне зборникаў вершаў “Стихия” (Мн., 1966) і “Белое небо” (Мн., 1969).
Пасьля заканчэньня ўніверсітэта ў 1964 годзе зноў круты жыццёвы віраж.
Аўтабіяграфія сведчыць:
“У г. Дзяржынску (сталіца ўсесаюзнай хіміі) я апынуўся
згодна з размеркаваннем. Можна сказаць, сам выклікаўся паехаць туды, каб
пабачыць свет. Я тады наіўна меркаваў, што на Беларусь заўсёды патраплю, калі
захачу, а Горкаўскую вобласць, калі не цяпер, то ніколі не пабачу. З гэтага
часу я ў Беларусі стала не жыў і прыяжджаў не болей як на месяц. У Дзяржынску
вельмі хутка выявілася, што праца там не вельмі да мяне стасуецца. Працаваць
даводзілася ў процігазе, а я нашу акуляры. Нацягнуць процігаз на акуляры
практычна немагчыма, а працаваць без акуляраў я не мог... 1 чэрвеня 1966 года я
звольніўся з працы ў Дзяржынску пасля канфлікту з начальствам”.
Вось і ўся “хімічная” эпапэя Івана Ласкова, якая літаральна ўмясцілася ў
пару радкоў аўтабіяграфіі... Зразумела, што для таленавітага чалавека, якім быў
Іван, асвоіць любую звычайную спецыяльнасць не складае ніякай праблемы. Само
паступленне на хімфак было для яго памылкай, зрабіць якую падштурхнуў не які
блізкі, родны, ці надзвычай аўтарытэтны чалавек, а
нейкая па сутнасьці нікчэмнасьць, якой проста стрэліла ў галаву
адгаварыць хлопца ісці туды, дзе якраз і мог разгарнуцца яго талент літаратара,
ды рэалізавацца пакуль што прытоеныя амбіцыі вясковага вундэркінда.
Пра тое, якое ён глупства ўтварыў, да яго дойдзе пазней, калі позна было
кусаць локці. І ён гэтага не рабіў. Выконваў добрасумленна тое, што
рэглямэнтавалася вучобай, але круглым выдатнікам не быў. Ён, зацяты ў сабе, у
свае ўнутраныя перажыванні, якімі ні з кім не дзяліўся, моўчкі адбываў павіннасць.
Нават не ведаю, ці знайшоўся за гады навучання на
хімічным факультэце чалавек, якога можна назваць сябрам, з кім можна падзяліцца
самым запаветным, асабістым. А вось што сяброўкі не было, дык гэта
дакладна. Істотнай перашкодай была маларосласць,
якую Ваня запазычыў у маці, а да гэтага дабавілася ваенная і пасляваенная бясхлебіца,
нястача таго ў харчаванні, што патрэбна дзіцяці.
Не
быў сведкам публічных выступленняў Ласкова перад шырокай аўдыторыяй, але
казалі, што аднойчы яго папрасілі падняцца на табурэтку, і ён пагадзіўся. Між
тым меў магутны голас: мы жылі на другім паверсе інтэрната, але дастаткова было
прыадчыніць уваходныя з вуліцы дзьверы, як беспамылкова ўгадвалася, што ў нас
гасцюе Іван, пры гэтым я мог вызначыць, ці ён як сляза чысты, ці на лёгкім
падпітку. П’яным, дарэчы, яго за ўсё жыцьцё ні разу не бачыў. Свайго магутнага
барытону наш сябар не суцішаў, наадварот, ён быў яму своеасаблівым баявым
шчытом, што кампенсаваў недахопы росту.
Аднак пераадолець пэўны комплекс непаўнацэннасці ў дачыненнях з
дзяўчатамі Івану не собіла. Між тым ён, як і кожны творча таленавіты, інтэлектуальна
дужы чалавек, без сумнення, быў такім і ў асабіста-інтымных дачыненнях. І гэта
была для яго адна з самых датклівых праблемаў жыцця. Сябра тых гадоў Лёня
Дайнека сцьвярджае, што ў яго быў намер пасяліцца сярод нізкарослага народа,
дзе б яго рост успрымаўся з’явай не анамальнай, а нармальнай. а таму з ахвотай (асноўнай прычынай, вядома, было імкненьне
прафэсійна, як пісьменніку, удасканаліцца) скарыстоўвае квоту для Беларусі для
паступлення ва ўсесаюзны літінстытут у Маскве. У аўтабіяграфіі адзначаецца:
“Аказалася,
літаральна ўсё забыў за восем год (пяць на
хімфаку, тры у Дзяржынску. — Я. Л.) з
правілаў рускай граматыкі. Але галоўнай перашкодай да майго паступлення у
Літінстытут ледзь не сталі не мае веды, а мае... акуляры. Даведаўшыся, што маю
слабы зрок, прыёмная камісія ледзь не адпрэчыла мяне на той падставе, што
вучыцца яшчэ пяць гадоў — зусім яго згубіць. Мяне выратаваў Аляксандр Мікітавіч
Уласенка, маскоўскі крытык, родам з усходняй Магілёўшчыны. У Літінстытуце
вучыўся ўсе гады на “выдатна”, атрымаў чырвоны дыплом”.
У
Літінстытуце, які Ласкоў скончыў у 1971 годзе, ён жаніўся з В. Гаўрыльевай — на
той час ужо вядомай якуцкай пісьменніцай. Ці
прычынай шлюбу было каханне, ці звычайны цвярозы жыццёвы сэнс, сказаць нічога
не магу.
Трэці зборнік вершаў “Кружное лета” зявіўся у выдавецтве “Мастацкая
літаратура” ў 1973 годзе ўжо на беларускай мове.
Івана і яго жонку, а на той час у іх былі ужо два сыны, я пабачыў тады,
калі, будучы на чале Згуртавання беларусаў “Бацькаўшчына”, па просьбе кіраўнікоў беларускай суполкі ў Якуціі
Алеся Баркоўскага і Івана Ласкова прыляцеў у Якуцк разам са славутым тады
ансамблем “Рунь” Беларускага тэхналагічнага інстытута, які узначальваў мой
зямляк і аднакляснік Іван Жарскі.
Амаль увесь вольны час у мяне пайшоў на сустрэчы і размовы з Ласковым.
Асабліва запамінальна была вандроўка на цеплаходзе па Лене на яго, умоўна
кажучы, лецішча. Гэта была звычайная будка, падобна на тыя, якія адзін час
ставілі у нашым калгасе для пастухоў, у якую не толькі што нельга было увайсьці
ў поўны рост, але трэба было запаўзаць на каленках. Тут Ваня захоўваў
немудрагелісты рыбацкі рыхтунак, сякія-такія
прылады і харчовыя прыпасы. Злавілі мы з дзесятак невялікіх карасікаў, зварылі
юшку і як заведзена пасядзелі за чаркай. І тут, сярод дзікай
прыроды, куды не далятала ніякіх гукаў чалавечага жытла, я да болю ў
душы адчуў пачуццё самоты, з якім Ваня жыў усе гэтыя гады ўдалечыні ад
Бацькаўшчыны. Неяк незнарок вырваліся з маіх вуснаў радкі:
Ох, не пазбыцца
Вечна жывой тугі,
Вечна чужыя
Сцелюцца берагі...
—
Ты што гэта, цяпер вось склаў, пра мяне? — устрапянуўся Ваня.
—
Ды не! Гэта з “Птушак і гнёздаў” Янкі Брыля, якому таксама давялося паспытаць
жыцця на чужыне...
—
Яму — паспытаць. А мне тут — карпець вечна! Не. Я больш не магу! Я ж шмат не
прашу: куточак два на тры мэтры, каб было дзе пераспаць, ды паставіць тумбачку
для пісання. Павер, гэта будзе тое, чаго няма ў беларускай літаратуры, але што
ёй патрэбна.
Вярнуўшыся ў Мінск, я хадзіў з такой просьбай-прапановай
па інстанцыях, але ўсюды натыкаўся на глухую сцяну непаразуменьня: няма такога
заказа...
Найбольш турбаваў Івана лёс “Літвы
летапіснай”. Я абяцаў паспрыяць. Як вярнуліся з лецішча, я назаўтра прыйшоў на
кватэру да яго, каб узяць рукапіс. Вярнуўся ў гатэль, пачаў чытаць і адчуваў,
што даследаванне абудзіць цікавасьць грамадзкасці. Заўвагі былі чыста
рэдактарскія, бо я не спэц па праблемах угра-фінскага ўплыву на этнагенэз
беларусаў.
Да
маіх рэдактарскіх заўваг аўтар аднёсся станоўча. Вырашыў яшчэ тыдзень-другі над
кнігай пасядзець: якраз неўзабаве меўся ехаць у Беларусь ягоны сябра Алесь
Баркоўскі. Ён і прывёз кнігу. Дырэктарам “Мастацкай літаратуры” тады працаваў
Валера Трышановіч, які і імпэтам браўся за самыя нечаканыя праекты. Але многае
з ухваленага ім засталося не рэалізаваным.
Уладзімір Арлоў у першым выданьні кнігі “Імёны свабоды” пісаў, што на свае вочы бачыў машынапісны варыянт
(тады кампутараў яшчэ не было) “Літвы
летапіснай” памерам у 700 старонак. З гэтай
заявай можна было б пагадзіцца толькі з умовай, што ён спачатку паглядзеў адным
вокам, потым другім, і так атрымалася 700 старонак,
бо насамрэч памер машынапісу быў удвая меншым. Не ведаю, ці ад мяне, ці ад каго
іншага дайшло гэтае ўдакладненне, але ў перавыданьні “Імёнаў свабоды”
ўжо згадкі пра семсот старонак няма.
Аднак мяне яшчэ больш закранула зусім непераканаўчае сцьвярджэньне, што
ў смерці Ласкова павінны якуты. якія нібыта так яму адпомсцілі за тое, што Іван
выкрыў, як прафесійнага канфідэнта, класіка якуцкай літаратуры, стваральніка і
першага кіраўніка Якуцкай аўтаномнай рэспублікі Аюпава. Пра канфідэнта Аюпава
атрымалася тая самая гісторыя, што і з семістамі
старонкамі тэксту. Ласкову ўдалося пакарыстацца сакрэтнымі дакумэнтамі
карных савецкіх “органов”, з якіх сведчыць, што на допытах Аюпаў абвінавачваў у
варожасьці да ўлады сваіх былых паплечнікаў. Якім чынам тыя прызнаньні
былі атрыманы — невядома. Арлоў тут становіцца ў позу абвінаваўцы, але варта было б нагадаць, як у тыя
часы карнікі абыходзіліся з “ворагамі народа”.
Паводле заключэння судовай экспертызы, смерць Івана (28 чэрвеня 1994 года)
наступіла ў лесе ад кровазліцця ў мозг. Дарэчы, у тым сама ўзросце і па той
самай прычыне памерла яго мама ва ўласным гародзе, полючы грады.
Абвінавачваюць проста так — лёгка. Куды
карысней было б разабрацца, чаму Ласкова, аўтара бяспрэчна таленавітага, не
друкавалі на Бацькаўшчыне, чаму яго арыгінальнай кнізе “Пішчальнікі не пішчаць”
быў наладжаны разгром у выдавецтве “Юнацтва». Ды й рукапіс “Літвы летапіснай”
праляжаў да нашых дзён і толькі дзякуючы руплівасьці
адкрывальніка «невядомай гісторыі» Анатоля Тараса выходзіць да чытача.
Напісанае — застаецца. Асабліва тое, у чым пульсуюць думкі і пачуцці, што
створана таленавітай рукой.
Яўген Лецка
/Іван Ласкоў. Летапісная літва: Сваяцтва і лёс (кніга пошук).
Вільня. “Наша будучыня”. 2011. С. 3-12./
ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Вопрос о происхождении беларуского этноса и
беларуского языка, а также о первоначальной территории расселении наших предков
волнует не только ученых, но и широкие круги общественности. По этим вопросам
уже давно ведутся ожесточенные споры, в которых сталкиваются диаметрально
противоположные мнения, концепции, теории.
Одни авторы утверждают, что беларусы изначально
были славянами, другие им возражают — «нет, балтами!», третьи занимают
промежуточную позицию: предками беларусов явились балты, которых постепенно
ассимилировали (то есть, «растворили» в своей преобладающей массе) славяне,
пришедшие на наши земли. Соответственно, сторонники этих взглядов используют
для доказательства своей правоты аргументы из области антропологии, генетики,
лингвистики, истории и других научных дисциплин.
Начало широкому обсуждению проблемы
происхождения и этнической принадлежности древних литвинов положил Николай
Ермолович своими книгами «Па слядах аднаго міфа» (1989 г.), «Беларуская
дзяржава — Вялікае княства Літоўскае» (1990 г.) и «Старажытная Беларусь:
Полацкі і Новагародскі перыяды»(1994г.).
В 2003 году наши читатели смогли
познакомиться с монографией известного беларуского историка-эмигранта Павла
Урбана «Старажытныя літвіны. Мова, паходжанне, этнічная прыналежнасць».
За последние два года (2009-2010) появились
еще несколько работ, посвященных проблеме возникновения и локализации
«летописной Литвы» и ответу на вопрос о том, кто скрывался за термином
«литвины»? Это «Утроп Літвы» Здислава Ситько, «Высновы літвіна» Генадия Ковша,
«Тайны беларуской истории» Вадима Деружинского, а также сборник статей под
общим заглавием «Предыстория беларусов с древнейших времен до XIII века».
Итак, мы узнали следующие версии:
(1) литвины (и русины) были балтами,
которые изначально проживали на беларуских землях, но постепенно ославянились
(Н. Ермолович);
(2) литвины — потомки прибалтийских славян
(лютичей), смешавшиеся с местным населением (П. Урбан);
(3) литвины — потомки балтийского народа
пруссов (В. Деружинский);
(4) литвины (и русины) имели смешанное
балтийско-скандинавское происхождение (Г. Ковш);
(5) литвины — не народ, а воинское сословие
смешанного этнического происхождения (З. Ситько).
И вот перед вами исследование Ивана
Ласкова, которое он завершил еще 18 лет назад! Его взгляд на происхождение
наших предков идет вразрез со всеми названными выше теориями. Литвины не балты,
не славяне, даже не балто-славяне, а совсем иной этнос, угро-финский
(родственный современным коми-пермякам)!
В качестве главного метода доказательства
Ласков избрал выявление лингвистических совпадений и параллелей, использовав для
этого материалы гидронимики, ономастики и так называемой «базовой» лексики.
Любой читатель сам может убедиться в том, что рассуждения автора логичны и
достаточно обоснованны. Конечно, это не значит, что мы должны немедленно
отбросить и забыть все другие теории. Но детально ознакомиться с концепцией
Ивана Ласкова, тщательно обдумать ее, соотнести со своими представлениями
абсолютно необходимо.
По крайней мере, если проследить по карте
направление неспешного «дрейфа» наших далеких предков от притоков Дуная к
лесным дебрям Коми-Пермяцкого края, то оно совпадает с выводами генетического
исследования А. И. Микулича. Заселение юго-западной и центральной Беларуси
происходило вдоль линии с юго-запада на северо-восток, а сама миграция наших
далеких предков началась из района, находившегося к юго-западу от Днестра.
Так что, повторяю еще раз, прочитать книгу
Ласкова необходимо любому человеку, которого интересует тайна происхождения
нашего народа.
Анатоль Тарас
/Іван Ласкоў.
Летапісная літва: Сваяцтва і лёс (кніга пошук). Вільня. “Наша будучыня”. 2011.
С. 281-282./
Найвялікшы
найбеларускі пісьменьнік Яўген Лецка ў Якуцку
Найвялікшы найбеларускі найнацыянальны
гісторык Анатоль Тарас
ЯГО РАДЗІМА —
БЕЛАРУСЬ
Жыццёвы і творчы
шлях беларускага паэта, празаіка, гісторыка Івана Антонавіча Ласкова складаны і
пакручасты. Некаторыя лічаць яго расійскім пісьменнікам: маўляў, жыў ён і
працаваў у Якуцку. Так, і жыў і працаваў, але пісьменнікам ён быў беларускім,
што пацвярджаецца і апошнімі яго творамі, якія на вялікі жаль, публікуюцца ўжо
пасля яго зыходу ў іншы свет.
У
адной з кніг мне давялося сустрэць звесткі, што Іван Ласкоў нарадзіўся ў
Якуцку, у сям’і ссыльных беларусаў. Але з дакладных крыніц вядома, што гэта не
так, таму я прапаную чытачам “НЧ”
кароткія звесткі з біяграфіі пісьменьніка.
Нарадзіўся Іван Ласкоў 19 чэрвеня 1941 года
ў Гомелі. Бацька яго, Антон Іванавіч — украінец, ураджэнец Палтаўшчыны. У 1933
годзе, ратуючыся ад галадамору на Украіне, зехаў у Гомель. Працаваў на
гомельскай цукеркавай фабрыцы “Спартак”. Адразу ж, калі пачалася вайна, бацька
Івана Ласкова быў адпраўлены на фронт, дзе і знік без вестак. Маці, Юлія
Апанасаўна Казлоўская, беларуска, ураджэнка былой Мінскай губерні, да вайны
працавала ў Гомелі тэлеграфісткай, а потым з малым Іванам пераехала на сталае
жыццё да сваякоў у вёску Беразякі (Краснапольскі раён).
Калі хлопчыку споўнілася 3 гады, ён умеў
ужо чытаць — на царкоўнаславянскай мове чытаў Біблію. А да пачатку школы Іван
Ласкоў вывучыў падручнік нямецкай мовы для 5-га кляса. Сям’я жыла вельмі бедна,
і з-за таго, што не было чаго хлапчуку апранаць, Іван пайшоў у школу ў восем
год. Іван Ласкоў рана пачаў пісаць вершы. Дасылаў іх ён спачатку ў газету
“Зорка”, і хаця вершы не друкавалі, але на лісты адказвалі. Першы верш на
беларускай мове “Сталь” 15-гадовага Івана Ласкова надрукавала газета “Чырвоная
змена” ў 1956 годзе.
Пасля заканчэння ў 1958 годзе з залатым медалём
сярэдняй школы юнак паступіў на хімічны факультэт Белдзяржуніверсітэта, пасля
заканчэння якога выказаў жаданне пры размеркаванні паехаць працаваць у Дзяржынск
(Расія) былой Горкаўскай вобласці. Затым Іван Ласкоў звольніўся з працы ў
Дзяржынску, вярнуўся ў Мінск, і некаторы час працаваў літсупрацоўнікам газеты
“Зорка” і на Беларускім радыё.
Яго прызваннем была літаратура, і ў 1966
годзе Іван Ласкоў паступіў на вучобу ў Літаратурны інстытут імя А. М. Горкага.
Тут ён пазнаёміўся з вядомай ужо тады якуцкай пісьменніцай, якуткай па
нацыянальнасці, Валянцінай Гаўрыльевай. Яны ажаніліся. Пасля заканчэння з
чырвоным дыпломам Літаратурнага інстытута Іван Ласкоў пераехаў з жонкай на яе
радзіму, у Якуцк. Іван Ласкоў неаднаразова з Якуцка наведваў беларускую вёску
Беразякі: спачатку з жонкай, затым з сынам Андрэем, які вучыўся ў мясцовай
школе і скончыў тут дзевяты клас.
У Якуцку пісьменнік працаваў на розных
пасадах у газеце “Молодежь Якутии”, у часопісах “Полярная звезда”,
“Колокольчик” і іншых выданнях. Ён быў узнагароджаны Ганаровай Граматай
Прэзыдыуму Вярхоўнага Савета ЯАССР, а ў 1973 годзе стаў сябрам Саюза пісьменнікаў
СССР. Памёр пры загадкавых абставінах у прыгарадзе Якуцка 29 чэрвеня 1994-га.
Удава Івана Ласкова, Валянціна Гаўрыльева, зараз жыве ў Якуцку. Яна — аўтар
шматлікіх апавяданняў і аповесцей, якія Іван Ласкоў пры жыцці перакладаў з
якуцкай мовы на рускую.
Іван Ласкоў — аўтар шматлікіх вершаў, паэм,
апавяданняў, якія ўвайшлі ў зборнікі, і выходзілі ў Беларусі ў выдавецтве
“Мастацкая літаратура”. Шэраг яго вершаў друкаваліся ў “Чырвонай змене”,
“ЛіМе”, іншых выданнях. Дастаткова прыгадаць зборнікі вершаў “Кружное лета”,
“Стихия”, “Белое небо”, паэму “Кульга”, зборнік апавяданьняў “На падводных
крылах”, “Чароўны камень”. Дзецям ён адрасаваў сваё апавяданьне “Андрэй-Эндрэй
— справядлівы чалавек, або Беларус на полюсе холаду”. Творам Івана Ласкова ўласціва
панарамнае бачанне прастору — ад палёў і садоў Беларусі да тундры з яе вечнай
мерзлатой. Жывучы доўгі час удалечыні ад роднай зямлі, ён ў сваіх вершах з
занепакоенасцю і горыччу пісаў аб гаротным становішчы беларускай мовы на
радзіме. Вось радкі з некаторых яго вершаў: “Ці ты думаў, Скарыне, \\ Прашчур
наш знакаміты, \\ Мог ці не ты прадбачыць \\ Самлелай душой,\\ Што не толькі
твой князь — \\ Што і люд паспаліты \\ Загаворыць аднойчы на мове чужой”. А
вось радкі з іншага яго верша: “Я страціў смак да рускай мовы, \\ Як да
мацнёнага віна. \\ Няхай жа родны сок кляновы \\ Мяне напоіць дап’яна”.
Але вядомым Івана Ласкова сярод беларускіх
інтэлектуалаў зрабілі артыкулы, напісаныя ім у апошнія гады жыцця. На аснове
этымалагічнай тыпалогіі, вылучэння адпаведнікаў у мовах розных народаў ён
распрацаваў уласную гіпотэзу пра угра-фінскія карані ўсходніх славян. Газета
“Літаратура і мастацтва” ў 1989 годзе надрукавала яго артыкул “Племя пяці
родаў”, дзе аўтар сцвярджае, што летапісная літва, якая заснавала Вялікае
Княства Літоўскае, была не балцкім племем, а фіна-угорскім, якому роднасныя
сучасныя жыхары Расіі — марыйцы, мардоўцы, комі-пярмякі.
Свае погляды ён абгрунтаваў таксама ў такіх
артыкулах, як “Нашчадкі таямнічай Літвы”, “Жамойцкі тупік” і іншых. Штуршком жа
да распрацоўкі гэтай гіпотэзы для Івана Ласкова паслужыла яго знаёмства з
такімі творамі аб утварэнні ВКЛ вядомага беларускага гісторыка, літаратара
Міколы Ермаловіча, як “Па слядах аднаго міфа”, “Беларуская дзяржава — Вялікае
Княства Літоўскае”, і “Старажытная Беларусь: Полацкі і Навагародскі перыяды”.
Іван
Ласкоў высока цаніў даследаванні Міколы Ермаловіча, яго глыбока ўразіла
скрупулёзнасьць, з якой аўтар аналізаваў мінуўшчыну Беларусі, і сцьвярджаў, што
такога даследчыка, як Мікола Ермаловіч, даўно чакала беларуская гістарычная навука.
Але, як вядома, ісціна нараджаецца ў сутыкненні навуковых канцэпцый, і Іван
Ласкоў на аснове аналізаў тапонімаў, гідронімаў, асабістых імёнаў вылучыў сваю
гіпотэзу, на аснове якой напісаў кнігу “Летапісная літва. Сваяцтва і лёс”.
У маі гэтая кніга Івана Ласкова ўпершыню
ўбачыла сьвет. Надрукавала яе выдавецтва “Наша будучыня” (Вільнюс), і выйшла
яна ў сэрыі “Неизвестная история” (аўтар і рэдактар сэрыі Анатоль Тарас). У
Літаратурным музеі Максіма Багдановіча адбылася прэзэнтацыя, дзе з цікавымі ўспамінамі
аб Івану Ласкову выступілі былыя яго аднакурснікі па хімічнаму факультэту,
зараз мэтры хімічнай навукі з вучонымі ступенямі Віктар Макатун, Тадэвуш
Адамовіч, Аляксандр Ціханаў. Яны казалі, што ў студэнцкія гады захапляліся
вершамі Івана Ласкова. Пісаў ён тады і “крамольныя” вершы, за што ўвесь час
знаходзіўся пад наглядам КДБ.
З цёплымі ўспамінамі выступіў і гісторык,
краязнаўца, перакладчык Алесь Баркоўскі. Ён некаторы час узначальваў у Якуціі
беларускую суполку “Суродзіч”, працаваў штурманам у Ленскім і Якуцкім параходствах,
і добра ведаў сям’ю Івана Ласкова. Рукапіс кнігі, якую прэзэнтавалі, ён прывёз
у Беларусь, зрабіў кампутарную вёрстку, раздрукаваў і пераплёў у сваёй хатняй
друкарні “Кальвіна” накладам у 8 экзэмпляраў, і перадаў для выдання. На жаль, у
прадмове да кнігі і ў пасляслоў’і рэдактара аб заслугах Алеся Баркоўскага ў
выданні кнігі не ўпамінаецца.
Дарэчы, Алесь Баркоўскі шмат рукапісаў
Івана Ласкова перадаў у Беларускі дзяржаўны музей-архіў літаратуры і мастацтва.
У яго захоўваецца шмат ненадрукаваных твораў Івана Ласкова, у тым ліку і яго
фантастычны раман.
Кніга “Летапісная літва. Сваяцтва і лёс”
выйшла невялікім тыражом, усяго 300 асобнікаў, аздоблена шматлікімі
фотаздымкамі.
На здымку: Іван Ласкоў у маладосьці.
Лявон Целеш.
/Новы час. Мінск. № 28. 15 ліпеня 2011. С. 15./
ПРА СЯБЕ
...Пасля 1991 года Ласкоў ў Беларусь ужо не прыяжджаў. Быў вельмі
загружаны працай. Займаўся кнігай (“... у кожнага свая дзялянка. Апошнім часам,
напрыклад, я вельмі шмат працую над тым, каб давесці справядлівасць сваёй
гіпотэзы, выказанай у артыкуле “Племя пяці родаў”
(угра-фінскае паходжанне летапіснай Літвы). Матэрыялу назапашана ўжо шмат, але праца яшчэ
далёка не скончана”.) І яшчэ згадка: “Мая
кніга пра беларускую фінавугоршчыну ў чарнавіку напісана. Недзе 700 старонак на машынцы...”
Можа здарыцца, што чытач усё ж атрымае гэтую кнігу... Можа здарыцца...
Алесь Карлюкевіч
/Крыніца 22. № 7.
Мінск. 1996. С. 11-12./
Матэрыял сабраў ды падрыхтаваў
Апанас Фитарас-Ляскатуха,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz