ГЛАВА III
ВИЛЮЙСКИЙ ИЗГНАННИК
Шли 60-е годы XIX в. В России появляется
новая плеяда борцов за светлое будущее народа — революционеры-демократы. Среди
них были выдающиеся представители революционной мысли: В. Г. Белинский, А. И.
Герцен, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский и др.
В. И. Ленин писал, что революционную агитацию,
развернутую А. И. Герценом, «подхватили, расширили, укрепили, закалили
революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной
воли”. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом» [* В. И. Ленин. Полн. собр.
соч., т. 21, стр. 261.].
Большую роль в революционном общественном
движении 60-х годов сыграл Николай Гаврилович Чернышевский. Сын саратовского
священника, он после окончания Петербургского университета некоторое время
работал учителем гимназии в Саратове, а затем переехал в Петербург и начал
сотрудничать в журналах. Деятельность Н. Г. Чернышевского развернулась в
передовом журнале того времени — «Современнике», редактором которого
впоследствии он стал.
Н. Г. Чернышевский сплачивал вокруг
«Современника» революционные силы России. Он стал их идейным вдохновителем и
вождем. Рука об руку с ним выступала уже значительная группа революционных
демократов, беззаветно преданных делу революции, смелых и мужественных людей.
«Кроме Н. А. Добролюбова и... Михаила Михайлова, в числе ее выдающихся
представителей были известные своей боевой публицистикой Н. В. Шелгунов, братья
Николай и Александр Серно-Соловьевичи, Сергей Рымаренко, Владимир Обручев,
Николай Утин и другие» [* М. В. Научитель, З. Т. Тагаров. Чернышевский в Сибири. Иркутск, 1969,
стр. 41.]. Революционные демократы развернули свою деятельность не
только в Петербурге, но и в других городах России и ее окраин.
Несмотря на строгую царскую цензуру, в
журнале «Современник» печатались статьи, разоблачающие грабительский характер
реформы 1861 г. и призывающие народ к революционной борьбе. По своим взглядам
Н. Г. Чернышевский был материалистом. Он твердо верил, что только через
революцию и благодаря ей русский крестьянин может быть освобожден от
крепостнического угнетения.
В Чернышевском царские сатрапы видели
своего ярого врага. Об этом свидетельствуют многочисленные письма, которые
поступали в III отделение от представителей имущих классов. В них они взывали:
«Спасите Россию от этого умного социалиста... имеющего безграничное влияние на
молодежь...» [* В. Н.
Шаганов. Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке. Воспоминания. СПб., 1907,
стр. 3.].
Поводом для ареста Н. Г. Чернышевского
послужила прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»,
написанная им и призывавшая к восстанию. 7 июля 1862 г. он был заключен в 11-ю
камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Дело Чернышевского
тянулось около 2 лет, до апреля 1864 г.
7 февраля 1864 г. Чернышевский был
приговорен Сенатом «за злоумышление к ниспровержению существующего порядка, за
принятие мер к возмущению, за сочинение возмутительного воззвания к барским
крестьянам и передачу оного для напечатания в видах распространения» [* Ф. Майский. Н. Г.
Чернышевский в Забайкалье (1864-1871 гг.). Чита, 1950, стр. 7.] к
лишению всех прав состояния, ссылке на каторжные работы сроком на 14 лет и пожизненному
поселению в Сибири [*
Н. М. Чернышевская. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М.,
1953, стр. 323.].
Первоначально Н. Г. Чернышевского
предполагалось заточить в Шлиссельбургскую крепость, но сам шеф жандармов князь
Долгоруков доложил царю, что «заключение в секретном замке (Шлиссельбургской
крепости) преступника, лишая его сношений с родными, предоставляемых законом ссыльнокаторжным,
возбудит справедливое нарекание на пренебрежение законом самим правительством» [* ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, д.
242, л. 1.].
Решение Сената о ссылке Н. Г. Чернышевского
на каторжные работы вызвало глубокое возмущение прогрессивной общественности
России. Об этом красноречиво говорит агентурное донесение в III отделение, в
котором указывалось, что «решение Сената относительно Чернышевского уже
известно в городе и о нем много поговаривают; в некоторых местах появились даже
портреты Чернышевского... Носится слух о составлении в его пользу подписки... О
Чернышевском большинство сожалеют как об умном, талантливом писателе: друзья
его, конечно, вне себя, хотя и ожидали этого исхода...» [* «Красный архив», 1936, т.
1 (74), стр. 204.].
Напуганный волной возмущения широких кругов
русской общественности, Александр II, утверждая приговор 7 апреля 1864 г.,
вынужден был сократить срок каторжных работ Чернышевскому до 7 лет [* «Каторга и ссылка», 1933,
№ 9, стр. 86.].
Перед отправлением Н. Г. Чернышевского на
каторгу над ним была совершена унизительная гражданская казнь [* Б. Рюриков. Н. Г.
Чернышевский. Критико-биографический очерк. М., 1961, стр. 30.]. На
Мытнинской площади в Петербурге специально соорудили эшафот, посреди которого
возвышался большой черный столб. Задолго до начала казни на площади собралась
многочисленная толпа. К эшафоту подъехали две закрытые кареты. В одной из них
под усиленным конвоем жандармов находился Чернышевский. Жандармы вывели его из
кареты и железной цепью прикрепили к позорному столбу. Н. Г. Чернышевский,
гордо подняв голову, стоял на эшафоте с черной доской на груди, на которой была
сделана крупными буквами надпись: «Государственный преступник». Чиновник грубым
испитым голосом стал читать приговор царского
суда. Над площадью стояла гробовая тишина. После зачтения приговора палач снял
с Чернышевского цепь, грубо сорвал с его головы шапку, бросил ее и силой
поставил его на колени. Взяв шпагу, палач сломал ее над головой Чернышевского.
Гнусная расправа была совершена. С этого часа Чернышевский лишался всех
гражданских прав Российской империи.
Сдержанное волнение чувствовалось в толпе
присутствующего народа. Оно проявилось в глубокой тишине, в затаенном дыхании
при свершении гражданской казни, в брошенном кем-то на эшафот букете цветов, в
громко произнесенных словах: «Надо снять шапки перед светлой памятью этого
человека» [* Н.
Богословский. Н. Г. Чернышевский, 1828-1889. М., 1957, стр. 319.].
После свершения казни Чернышевский встал во
весь рост поднял шапку, надел ее на голову, медленно направился в сопровождении
жандармов к карете, улыбаясь людям весело и жизнерадостно.
Волнение людей прорвалось наружу, когда
карета тронулась с места. К ней, окруженной двойным кольцом конных жандармов,
рвался народ. За каретой бежали и кричали вслед Чернышевскому: «Прощайте, дорогой
учитель! До свидания!» [* Н. М. Чернышевская. Повесть о Чернышевском. Саратов, 1969, стр. 145.].
20 мая 1864 г. в 10 часов вечера жандармы
вывезли Н. Г. Чернышевского из Петропавлсщской крепости в Сибирь [* Н. М. Чернышевская.
Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского, стр. 333.].
С. Н. Пыпин вспоминал: «До последней минуты
(я видел его именно до последней минуты, до 10 часов вечера 20 мая) Николя был
совершенно спокоен, что, конечно, должно успокоить до известной степени и нас.
Это не малодушный человек, за которого можно было бояться: нравственной силы у
него достаточно» [*
Чернышевский в Сибири. Переписка с родными. СПб., 1912, вып. 1, стр. IV; Н. М.
Чернышевская. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского, стр. 333.].
Каторжная дорога была длинная, в 8 тыс.
верст. Она вела в Сибирь, в край, куда царское правительство в течение двух
столетий ссылало людей, поднимавшихся на борьбу против гнета и бесправия, за свобду и счастье народа.
В 60-х годах подъем революционного движения
в России вызвал приток политических ссыльных в Сибирь. На нерчинской каторге с
1861 г. находился поэт и революционер, соратник Н. Г. Чернышевского М. И. Михайлов.
В 1862 г. попал на каторгу в Петровский завод В. А. Обручев. Через 2 года в
Иркутск сослали крупного ученого, участника революционных выступлений 60-х
годов А. П. Щапова, а в 1865 г. — близкого друга и соратника Н. Г. Чернышевского
Н. А. Серно-Соловьевича. В Сибирь на каторгу и в ссылку были отправлены деятели
тайных революционных организаций 60-х годов «Молодая Россия», «Великорус»,
«Земля и Воля». Затем последовали каракозовцы [* М. В. Научитель, З. Т. Тагаров. Чернышевский в Сибири,
стр. 61.].
Полицейская тройка, охраняемая отрядом
конных стражников, быстро мчала Чернышевского через русские города и села по
сибирскому тракту, утоптанному тысячами ног каторжан и ссыльных. Уже с первых
километров следования Чернышевского царские власти, боясь его побега и не
довольствуясь обычным способом препровождения арестованных, отправили вслед за
ним жандармского поручика, который ехал на расстоянии двух часов времени, чтобы
в случае необходимости оказать помощь везшим Чернышевского жандармам [* «Каторга и ссылка», 1927,
№ 4, стр. 186.].
5 июня 1864 г. Н. Г. Чернышевский в
сопровождении конвоя прибыл в Тобольск, а оттуда был направлен в Иркутск [* Н. М. Чернышевская
Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского, стр. 335, 337.].
Сначала Чернышевского доставили на
Усольский солеваренный завод, а 3 августа по состоянию здоровья он был
переведен в Кадаинский рудник Нерчинской каторги. Вскоре Чернышевский заболел,
и его положили в тюремный лазарет [* ЦГАОР, ф. 29, оп. 1, д. 1698, л. 1.]. После
выздоровления его поселили в одной из крестьянских изб, превращенной в
отделение тюрьмы, под строгий надзор тюремщиков. Изба находилась в конце
поселка Кадая. Недалеко от нее начинались серебряно-свинцовые рудники и золотые
прииски. Дальше шло кладбище с деревянными крестами, а затем сухие, почти
безлесные, каменистые сопки.
Кадаинский рудник находился в 667 верстах
от Читы и в 52 верстах от Нерчинского завода, почти у самой монгольской
границы. Это было селение, заброшенное в горах, оторванное от всякой жизни.
Разработка серебра велась польскими
повстанцами, число которых колебалось от 40 в 1864 г. до 120 в 1866 г. [ * Ф. Майский, Н. Г.
Чернышевский в Забайкалье, стр. 26.]. Условия труда были чрезвычайно
тяжелыми: механизация отсутствовала, меры безопасности не принимались. Частые
обвалы в шахтах кончались человеческими жертвами.
В Кадае, вдали от всяких культурных
центров, Н. Г. Чернышевский прожил 2 года. Его тяжелая жизнь скрашивалась
общением с М. И. Михайловым, с которым он был дружен с юности, и с итальянским
революционером Луи Кароли [* Ф. Майский. Н. Г. Чернышевский в Забайкалье, стр. 27.].
В то время в Кадаинском руднике находились
и польские повстанцы 1863 г. Э. Толочко, А. Шукшта, В. Свиховский, Ф.
Михайловский, М. Веселовский, Л. Фетер, Ю. Манко, Ф. Граховальский, Л. Шпырко,
А. Кухарский, Э. Штольц, В. Леховский, А. Стырпейка, сосланные на каторгу за
участие в восстании на срок от 10 до 20 лет [* ЦГАОР, ф. 29, оп. 1, д. 1698, лл. 4, 51.]. Кроме
того, там были доктор С. Стецевич, К.
Рапацкии и историк одного из парижских лицеев француз Э. Андреоли, осужденный
на 12 лет каторжных работ за участие в гарибальдийском отряде Ф. Нулло,
пришедшем из Кракова на помощь польским повстанцам [* «Исторический архив», 1961, № 3, стр. 283-284.].
Общность политических и социальных
взглядов, а также интерес к литературе и частые беседы о творчестве великих
писателей Запада и России прочно скрепили дружбу этих людей с Н. Г.
Чернышевским. Однако 17 сентября 1866 г. в сопровождении жандармов
Чернышевского вывезли из Кадая на Александровский завод, ставший местом ссылки
политических заключенных двумя годами раньше, где 23 сентября зачислили в
списки «ссыльнокаторжных политических преступников» [* Ф. Майский. Н. Г. Чернышевский в Забайкалье, стр. 38.].
Первыми узниками вновь созданной каторги были польские повстанцы 1863 г. и
революционеры-демократы [* «Красный архив», 1929, т. 6 (37), стр. 235-236.].
По своему значению Александровская каторга
времен Чернышевского уступает место только Шлиссельбургу и Петропавловской
крепостям, этим ближайшим местам заключения, где российские самодержцы гноили
борцов за светлое будущее народа. Петропавловская крепость, камеры
Шлиссельбургской тюрьмы и далекая сибирская каторга Александровского завода вот
путь тех, кто выступал против царизма и становился в ряды революционеров.
При Александровском заводском управлении
существовало особое комендантское управление, которое непосредственно
подчинялось генерал-губернатору Восточной Сибири. Охраняло каторжан «унтовое
войско» (пешие забайкальские казаки) [* «Каторга и ссылка», 1931, № 5, стр. 126.].
Каторжане жили в 4 небольших ветхих бараках,
в которых размещалось 100-150 человек. В одном из них содержались только
политические заключенные. В этот барак попал и Н. Г. Чернышевский [* Там же, 1933, № 9, стр.
90.]. Вместе с ним находились: Н. Васильев и Н. Волков, сосланные на каторгу
за распространение прокламаций в Петербурге; поручик Михайлов — за организацию
«смуты» среди солдат; полковник Красовский — за агитацию среди офицеров и
солдат за свержение царского самодержавия и др. «Такова была довольно смешанная
компания... Н. Г. Чернышевского, — вспоминал П. Ф. Николаев, — мы, юнцы, —
старшему-то из нас едва было 25 лет, — оторвавшиеся от реальной жизни, знающие
только ее мрак и горе...» [* П. Ф. Николаев. Личные воспоминания о пребывании Н. Г.
Чернышевского в каторге (в Александровском заводе) 1867-1872 гг. М., 1906, стр.
5-6.].
Интересна личность командира эскадрона
Александровского гусарского полка А. А. Красовского. По происхождению он
дворянин из Орловской губернии. Участвовал в Крымской войне, несколько раз был
ранен. В 1858-1859 гг. жил в Петербурге, общался с молодежью, причем
обнаруживал весьма радикальные настроения. Вскоре Красовский переехал в Киев,
где был прикомандирован к кадетскому корпусу. В сентябре 1862 г. был арестован
и предан военному суду. Его приговорили к расстрелу, который был заменен 12
годами каторжных работ.
В октябре Красовского отправили в Сибирь на
Нерчинские рудники в Александровский завод. В 1867 г. срок каторжных работ ему
был сокращен до 8 лет. 11 июня 1868 г. Красовский совершил попытку к бегству,
но, потеряв ночью в дороге рукописный путеводитель и план китайской границы,
покончил с собой, оставив записку, написанную кровью: «Я вышел, чтобы идти в
Китай. Шансы для меня чересчур неблагоприятны. Я потерял ночью в дороге такие
две вещи, которые непременно откроют мои следы. Лучше умереть, чем отдаваться в
руки врагов живым» [*
«Красный архив», 1929, т. 6 (37), стр. 232.].
Находясь в сибирской каторге, Чернышевский
не терял революционной бодрости. Он очень много работал. Писать для него означало
жить. Здесь им были написаны «Пролог к прологу», «Дневник Левицкого», «Пролог»
и несколько других работ, из которых многие, к сожалению, не увидели света [* В. Н. Шаганов. Н. Г.
Чернышевский на каторге и в ссылке, стр. 18.].
А. И. Герцен писал: «Зерна царского посева
не пропадают на каторге, они прорастают толстые тюремные стены и снегом
покрытые рудники» [*
А. И. Герцен. Полн. собр. соч., т. XVII, стр. 299.].
Н. Г. Чернышевский с глубоким сочувствием
относился к польскому национально-освободительному движению и его участникам.
Так, в романе «Пролог», который получил высокую оценку В. И. Ленина, в образе
Соколовского автор показал своего близкого друга, выдающегося польского
революционера демократа З. Сераковского, казненного в 1863 г. [* Н. П. Митина. Во глубине
сибирских руд. К 100-летию восстания польских ссыльных на Кругобайкальском
тракте. М., 1966, стр. 27; Н. М. Чернышевская. Повесть о Чернышевском, стр.
158-159.].
С большой радостью политическими
заключенными и Чернышевским была встречена весть о Парижской коммуне. До
узников доходили сведения от вновь прибывших политических каторжан об успешной
деятельности I Интернационала, которым руководили К. Маркс и Ф. Энгельс. Эти
сообщения поднимали дух заключенных. Сознание того, что их борьба с царским
самодержавием не прошла даром, что на смену пришли десятки и сотни
революционеров, поднимавших народ на борьбу, вдохновляло их, помогало и в
стенах Александровской каторги продолжать своеобразную борьбу за человеческое
достоинство с тюремной администрацией.
Царское правительство стремилось сломить
волю Чернышевского к борьбе против крепостничества. Но оно просчиталось. Н. Г.
Чернышевский и здесь не прекратил политической деятельности. Он проводил работу
среди заключенных. Часто по вечерам в душном и сыром тюремном бараке, в котором
на деревянных нарах лежали каторжане, он читал им свои произведения,
направленные против феодально-помещичьего гнета.
Отбывавший вместе с Чернышевским каторгу В.
Н. Шаганов впоследствии писал: «Чернышевский был увлекательный рассказчик. В
этой сфере он проявлял особенный талант: все рассказы его вставали перед Вами
картинами и образами, а это — ясный признак того, что художник пробудил в вас
величайший интерес своими рассказами, вызвал ваше воображение во всей его силе,
и лица его рассказа стали для вас как бы виденными вами вполне реальными... Он
проводил у нас и по нескольку дней, когда читал нам свои романы, рассказывал
еще задуманные им, но не написанные, или присутствовал при наших театральных
упражнениях, для которых и сам написал три вещи» [* В. Н. Шаганов. Н. Г. Чернышевский на каторге и ссылке,
стр. 11, 15.]. Заключенные были благодарны ему за это.
В одном из писем, нелегально отправленных
жене 12 января 1871 г. из Александровского завода, Чернышевский писал: «А что
касается лично до меня, я сам не умею разобрать, согласился ли бы я вычеркнуть
из моей судьбы этот переворот, который подвергнул Тебя на целые девять лет в
огорчения и лишения. За Тебя я жалею, что было так. За себя самого, совершенно
доволен. А думая о других, — об этих десятках миллионов нищих, я радуюсь тому,
что без моей воли и заслуги придано больше прежнего силы и авторитетности моему
голосу, который зазвучит же когда-нибудь в защиту их» [* Чернышевский в Сибири. Переписка с родными, вып. 1, стр.
23.].
П. Ф. Николаев, вспоминая о годах,
проведенных в ссылке вместе с Чернышевским, говорил: «Каким ореолом мысли и
страдания был освещен для нас его образ, — ореолом, светящимся до боли в
глазах, до мучительного страдания нервов... И чем больше мы узнавали его, тем
для нас яснее становилось, что в этой именно простоте и таилась та
притягательная сила, которую чувствовали все, кому пришлось узнать его...
Простые люди сердцем чувствовали ту душевную простоту, которой веяло от Николая
Гавриловича... По этой простоте Николай Гаврилович был... человеком труда,
человеком народа, братом всякому человеку труда, всякому мужику, всякому
простому человеку, и притом без фраз, без предвзятых намерений, можно сказать,
без убеждений, просто одной вот этой самой святой простотой...» [* П. Ф. Николаев. Личные
воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, стр. 6-10.].
П. Ф. Николаев приводит очень интересный
случай, происшедший с Чернышевским, свидетельствующий о любви и уважении к нему
заключенных. «В один прекрасный вечер, когда Чернышевский писал в своей
комнатке, к нему ввалилась подвыпившая толпа
человек в 15 с дикими криками: «пане Чернышевский, ведь правда, что коммунисты мерзавцы, что они продали свою родину
немцу и их бить надо». Чернышевский соскочил со стула, единственного в комнате,
и первым делом стал успокаивать бедных обманутых, ласково трепля их по плечу и
стараясь усадить всех на кровать и единственный стул... А потом он заговорил
приблизительно так:
— Ведь вы-то любите свою родину? Вы за нее,
за ее свободу даже дрались... И вот вас сослали в Сибирь... А у вас там, в
Польше-то, жены остались, дети малые. Ведь они там страдают... И за вас, и за
себя страдают... Пожалуй, с голода умирают... А сколько детишек-то бедных
умерло...
— Ох, правда, правда пане. — И среди
взволнованной толпы раздаются кое-где всхлипывания.
— Ну, да то война, — продолжает Н. Г. — А
ведь и без войны сколько муки-то бывает. Работаете, работаете, а все голодаете,
и жены, и дети не накормлены. А кто из вас на работе свалится, пропадет —
случается и так, — куда сиротам деваться?..
— Правда, правда, пане Чернышевский! — уже
почти рыдает толпа.
— Ну, так вот коммунисты-то...
Чего они хотят? Они так же, как и вы, дрались за свободу свою, за свою родину...
Ну, вот и рассудите, подлецы ли они, следует их бить за то, что они и своих и
чужих деток жалеют? Их побили и ссылают, это правда. Так ведь вас тоже побили и
сослали. А женам да детям по-прежнему плохо живется и тяжело умирается...
Толпа уже не всхлипывает, а рыдает... И,
уходя от Н. Г., уносит с собой неясную еще, но уже зародившуюся мысль, что
дело-то, пожалуй, совсем не так, как им ксендзы и паны говорили, что коммунисты добро людям хотели делать. Не стал бы
пан Чернышевский за них заступаться, если бы это не так было» [* П. Ф. Николаев. Личные
воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, стр. 10-11.].
Политзаключенные как могли облегчали
тяжелую жизнь Чернышевского. Они были преисполнены глубокой любовью и уважением
к своему учителю и другу. Наличие в Александровской каторге близких друг другу
по своим политическим убеждениям людей помогало им легче переносить
оторванность от всего мира, продолжать борьбу за свои права.
Политзаключенные требовали улучшения
бытовых условий, разрешения читать литературу, проводить лекции, доклады,
ставить пьесы. Они устраивали театральные представления, на которые приходили
каторжане из других бараков. Зрителями «барских выдумок» были и некоторые
надзиратели и солдаты внешней охраны. Автором всех пьес являлся Чернышевский,
который писал их с таким расчетом, чтобы они были понятны простому народу.
Вечера проходили всегда под общий смех закованных в кандалы «зрителей». И не
один раз каторжане благодарили Чернышевского и его товарищей по каторге за
доставленное им удовольствие.
Но вскоре об этих вечерах стало известно
жандармскому управлению. В 1866 г. шеф жандармов приказал «усугубить надзор за
Чернышевским» [* М.
Н. Гернет. История царской тюрьмы, т. 2, стр. 294.].
Н. Г. Чернышевского изолировали от
остальных политзаключенных и посадили в одиночную камеру, специально устроенную
в одном из бараков. Камера не отапливалась, в ней было очень холодно и темно.
Тусклый свет проникал через железную решетку и стекло, вделанное в верхнюю
часть двери. Только удивительная сила воли Чернышевского и любовь товарищей
спасли его от безумия.
На Александровском заводе находились, кроме
политических заключенных, крестьяне, рабочие, солдаты и матросы. «И как было
отрадно видеть, — вспоминал В. Н. Шаганов, — что все эти люди, имея очень
смутное или, по большей части, не имея и никакого понятия о Чернышевском как
писателе и его идеях, были искренне расположены к нему, любили и уважали его.
Всякому хотелось чем-нибудь услужить ему... все эти простые люди беспрестанно
шли к нему за всяким советом; особенно если затевался какой-нибудь
принципиальный спор и его не могли решить, то последняя инстанция решения
возлагалась на Чернышевского» [* В. Н. Шаганов. Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке
стр. 31.].
Всю свою тяжелую жизнь Н. Г. Чернышевский
прожил в борьбе, не теряя духа и воли к ней. Он писал жене: «Скажу тебе одно:
наша с тобой жизнь принадлежит истории: пройдут сотни лет, а наши имена все еще
будут милы людям, и будут вспоминать о нас с благодарностью... Так надобно же
нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут
изучать нашу жизнь» [*
Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 456.].
10 августа 1870 г. истекал срок пребывания
Чернышевского на каторге. Его должны были освободить из тюрьмы и отправить на
поселение. Н. Г. Чернышевский уже рассчитывал на возможность совместной жизни с
семьею на вольном поселении в одном из сибирских городов. «10 августа кончается
мне срок оставаться праздным, бесполезным для Тебя и детей,— писал он жене.— К
осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь
возможность работать по-прежнему» [* Чернышевский в Сибири. Переписка с родными, вып. 1, стр.
16.].
Но царское правительство не допускало мысли
об освобождении Чернышевского, оно боялось его влияния на народные массы.
Специально было издано секретное распоряжение шефа жандармов о том, что
освобождение Чернышевского из каторжной тюрьмы не должно быть осуществлено без
особого на то указания.
В III отделении в качестве материала для
доклада царю была составлена справка, в которой говорилось об огромном влиянии
идей Чернышевского на молодежь. «Произведенные зимой дознания,— писалось в
справке,— обнаружили относительно Чернышевского и его влияния на часть нашей
молодежи следующие факты: один из арестованных... показал, что в Петербурге и в
других городах делались постоянные сборы денег с целью доставить Чернышевскому
средства к побегу из Сибири... Несколько арестованных принимали деятельное участие
в тайном сбыте сочинений Чернышевского, печатаемых в Женеве... При большинстве
произведенных обысков найдены фотографические портреты Чернышевского разных
величин. В захваченной переписке арестованных лиц ясно видно влияние учений
Чернышевского и поклонение ему, доходящее до знания наизусть именно тех мест
его сочинений, в коих сосредоточена суть его учений» [* «Каторга и ссылка», 1927, № 4, стр. 191.].
Управляющий III отделением граф Шувалов 4
сентября 1870 г. писал царю: «После ссылки Чернышевского каждый раз, когда
правительство обнаруживало государственные преступления или вредные
политические кружки, было заметно, что источником тех или других служили
агитаторская деятельность Чернышевского и идеалы, развитые в его сочинениях» [* Там же.]. Шувалов
запугивает Александра II возможными последствиями побега Чернышевского за
границу. «За границей же, нет сомнения, он воспользуется тою известностью,
которую ему придали, с одной стороны, его сочинения, а с другой — преследование
его правительством, и он вскоре же сделается... вождем тех опасных попыток, к
которым у нас, к сожалению, склонны вредные личности из молодежи» [* Там же, стр. 192.].
И далее сообщал: «При огромном его таланте, политическом и антирелигиозном его
настроении он очень опасен и притом может скрыться. Поэтому необходимо оставить
его в заточении» [*
Там же.]. Шеф жандармов предлагал царю сохранить за Чернышевским только
звание ссыльнопоселенца, оповестив об этом общественность, а фактически держать
его на положении каторжанина.
Царь наложил на докладе резолюцию: «Исполнить
согласно с соображением» [* Н. Богословский. Н. Г. Чернышевский, стр. 346.], а
комитет министров, заслушав доклад, «пришел к убеждению о необходимости:
продолжив временно заключение Чернышевского в тюрьме... немедленно приступить к
изысканию всех возможных мер к обращению сего преступника, согласно закону, в
разряд ссыльнопоселенцев в такой местности и при таких условиях, которые бы
устранили всякие опасения его побега и... сделали бы невозможным новые со
стороны молодежи увлечения к его освобождению» [* «Каторга и ссылка», 1927, № 4, стр. 192-193.].
В инструкции по охране Чернышевского
указывалось: «Предписать исправнику иметь за Чернышевским самое бдительное и
постоянное наблюдение за предупреждением побега Чернышевского и за точным
исполнением инструкции как жандармскими унтер-офицерами, так и урядниками, а в
случаях отсутствия исправника возлагать это на его помощника, внушив им всю
важность возлагаемой на них обязанности и опасений правительства» [* «Каторга и ссылка», 1927,
№ 4, стр. 197.].
В декабре 1871 г., после более
четырехлетнего пребывания Чернышевского на Александровском заводе, его под
усиленной охраной отправили в Вилюйский острог Якутской губернии [* Н. Богословский. Н. Г.
Чернышевский, стр. 343.] и поместили в одиночную камеру. Днем ему
разрешалось отлучаться за тюремную ограду только в сопровождении конвоира.
Правами ссыльнопоселенца он не пользовался, и его положение было крайне
тяжелым. Суровый, режим, установленный для Чернышевского, был совершенно
невыносимым и бесчеловечным. Помещение тюрьмы было холодным, сырым и
полутемным.
Двенадцать лет прожил Н. Г. Чернышевский в
Вилюйске, в этой ледяной пустыне, окруженной тайгой, болотами и топями. Он
писал жене: «Вилюйск — это по названию город; но в действительности это даже не
село, даже не деревня в русском смысле слова, — это нечто такое пустынное и
мелкое, чему подобного в России вовсе нет» [* Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XIX, стр. 516.
].
Выдающийся украинский писатель и революционер
П. А. Грабовский, сосланный в Сибирь в 1888 г. и живший рядом с острогом, в
котором до этого находился Н. Г. Чернышевский, писал: «Сердце его еще билось
любовью к народу и разум волновали вопросы — земные, вековечные... Он жил
собственным внутренним миром, оттуда черпал он бодрость и силу... и все думал,
думал об иной стране с ее мрачной судьбой, невежеством и темнотою... но связаны
его руки, обрезаны крылья его мечты... неодолимый гнет давит его душу... Однако
в своем воображении я вижу: он сидит на табуретке и все пишет, долго,
старательно, а за ним следит надсмотрщик, который никогда не оставлял его в
одиночестве» [* П. А.
Грабовский. Избранное. М., 1952, стр. 272.].
Никакие меры царского правительства,
начиная от предупредительных и кончая карательными, не могли остановить рост
популярности Чернышевского среди русского народа, предотвратить влияние его
идей на передовых людей. Передовая общественность была возмущена отношением
царских властей к Чернышевскому. Она не хотела мириться с тем, что великий сын
русского народа все еще изолирован и находится в далекой Сибири. Были
предприняты попытки организации побега Чернышевского. Но ни народовольцам, ни
каракозовцам не удалось осуществить этот план.
Во время процесса каракозовцев в 1866 г.
выяснилось, что один из членов организации «в сопровождении
распропагандированного рабочего ездил... в Сибирь с целью устройства побега Н.
Г. Чернышевского с каторги» [* «Каторга и ссылка», 1927, № 4, стр. 187.].
Г. А. Лопатин, член Генерального Совета I Интернационала,
один из первых переводчиков «Капитала» на русский язык, достал паспорт на имя
Любавина и отправился в Иркутск. Прибыв туда в январе 1871 г., он начал
подготовку к побегу Чернышевского из Александровского завода. Но вскоре был
арестован жандармерией и предан суду за жительство под чужой фамилией. Улик
относительно намерения освободить Чернышевского следствием обнаружено не было [* «Голос минувшего», 1919,
№ 5-12, стр. 212.].
Генерал-губернатор Восточной Сибири
Корсаков в письме к шефу жандармов Шувалову еще в октябре 1868 г. сообщал о
намерении жены Чернышевского приехать на свидание к мужу в Сибирь. Губернатор
просил не давать разрешения по тем обстоятельствам, что якобы, польские
революционеры стремятся освободить Чернышевского, а приезд жены поможет
осуществить его побег. Жандармское управление незамедлительно приказало
петербургской жандармерии не разрешать Чернышевской выезд из Петербурга без
особого разрешения. В связи с этим у нее была взята подписка о невыезде и
отобран паспорт. При этом за ней была установлена круглосуточная слежка сыщиков
[* «Красный архив»,
1936, т. 4 (78), стр. 252.].
Таким образом, все попытки революционеров
освободить Н. Г. Чернышевского кончались неудачей, так как организаторы побега
действовали в одиночку, без централизованного руководства. Кроме того, большим
препятствием являлась и усиленная охрана Чернышевского.
В первые годы пребывания Н. Г.
Чернышевского в Вилюйском остроге его охраняли жандармы и два казака, а после
неудачной попытки устройства побега И. Н. Мышкиным с1875 г. охрана была усилена
семью солдатами якутской воинской команды. С 1879 г. ее заменил караул казачьей
команды из девяти человек. Кроме, того, периодически контролировали острог
вилюйский исправник, якутский губернатор и жандармское управление Восточной
Сибири [* «По
ленинскому пути», 1957, № 9, стр. 44.].
Ни один из царских узников того времени, не
говоря уже о ссыльных Сибири, не подвергался столь жестокому и строгому
надзору. Но ничто не могло сломить волю великого борца. Он по-прежнему много и
упорно работал. За долгие годы вилюйского заточения Н. Г. Чернышевский написал
около 14 романов [*
Н. М. Чернышевская. Повесть о Чернышевском, стр. 174.], но из всего
написанного уцелели и дошли до нас только две части романа «Отблески сияния».
Главный герой романа Владимир Васильевич — русский революционер, участник
Парижской коммуны. Раскрывая его образ, автор рисовал самоотверженного борца
против самодержавия, энергичного организатора нелегальной революционной работы
в России.
Опасаясь внезапных обысков, он уничтожал
все написанное. «Пишу и рву.. Беречь рукописи не нужно: остается в памяти все,
что раз было написано» [* Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XV, стр. 87.], —
говорил он в письме к А. Н. Пыпину от 14 августа 1877 г.
Занятия литературой и наукой помогали Н. Г.
Чернышевскому сохранить способность мыслить и жить, сохранить боевой дух и
непреклонность в единоборстве с врагами.
Весной 1872 г. через Вилюйск проследовали к
месту своего поселения товарищи Н. Г. Чернышевского по каторге на
Александровском заводе — В. Н. Шаганов и П. Ф. Николаев. Распутица задержала их
на несколько дней в Вилюйске. С еле сдерживаемым волнением встретил их Чернышевский.
Они не услышали от него ни слова жалобы на свою судьбу, но участью их он был
озабочен и огорчен. Вспоминая, с каким самообладанием держался Чернышевский в
эти тяжелые минуты прощания в Вилюйске, П. Ф. Николаев писал: «Он проявил такое
величие и благородство души, о которых мне и теперь трудно вспоминать без слез»
[* П. Ф. Николаев.
Личные воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, стр. 51.].
Все попытки ходатайства об облегчении
участи Чернышевского оставались без всяких последствий, даже если они исходили
от высокопоставленных особ или людей, близких к правящим кругам России. Так,
осенью 1864 г. во время охоты в разговоре с царем поэт А. К. Толстой лишь
заикнулся о Чернышевском, как Александр II резко оборвал его, заявив: «Прошу
тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском» [* Н. М. Чернышевская.
Летопись о жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского, стр. 344.].
Некоторые представители царской
администрации также робко ходатайствовали об «облегчении участи» Чернышевского.
Так, 27 февраля 1873 г. генерал-губернатор Восточной Сибири Синельников просил
разрешения улучшить условия жизни Чернышевского. В ответ на это ходатайство 11
марта Шувалов писал министру внутренних дел, что «положение находящегося в г.
Вилюйске Николая Чернышевского не должно быть изменено» [* В. Н. Шульгин. Очерки
жизни и творчества Н. Г. Чернышевского. М., 1956, стр. 268-269.].
Главноуправляющий III отделением императорской канцелярии после беседы с
приехавшим в Петербург якутским губернатором вновь ставил перед царем вопрос об
«облегчении участи» на этот раз 50 политических ссыльных Якутии, включая
Чернышевского. В ответ на это Александр II 8 апреля распорядился: «Находящегося
в г. Вилюйске Николая Чернышевского оставить в настоящем положении» [* И. М. Романов. Н. Г.
Чернышевский в Вилюйском заточении. Якутск, 1957, стр. 77.].
В 70-80-е годы имя Н. Г. Чернышевского
приобрело широкую известность в странах Западной Европы. Русские эмигранты и
западноевропейские социал-демократы издавали и распространяли за границей его
произведения, в прогрессивных журналах и газетах о нем помещались статьи и
корреспонденции. В немецкой социал-демократической печати был поднят вопрос об
освобождении Чернышевского. Автор статьи «Милосердный царь» в газете «Der Volksstaat» 9 июля 1875 г.
писал: «Отчего бы... царю не озарить, наконец, лучом милосердия участь
многострадального Николая Чернышевского, которого тщательно обходят при всех
амнистиях» [*
Литературное наследство, 1959, т. 67, стр. 173.].
К. Маркс и Ф. Энгельс в годы сибирской
ссылки Н. Г. Чернышевского, ознакомившись с его выдающимися теоретическими
трудами, встали на его защиту и заклеймили вопиюще беззаконную, жестокую
расправу над ним царского самодержавия [* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 16, стр. 428; т. 18, стр.
389, 396-398, 429, 430, 432-434, 522.].
Имя Н. Г. Чернышевского было очень
популярно среди молодежи, которая тянулась к идеалам своего учителя. Во время
любого общественного и революционного выступления оно выдвигалось в те годы как
знамя, зовущее к борьбе за новую Россию. Так, 6 декабря 1876 г. на демонстрации
рабочих и студентов у Казанского собора Г. В. Плеханов говорил: «Товарищи! Мы
празднуем сегодня день имени нашего великого учителя Чернышевского. Русскому
народу давно уже пора знать это дорогое имя. Чернышевский был писатель, который
едва ли не первый... упрекнул царя-освободителя в обмане. За эту святую истину
одного из величайших экономистов нашего времени сослали на каторгу» [* «Вопросы истории», 1969,
№ 10, стр. 135.].
В начале 1881 г. вопрос об облегчении
участи Н. Г. Чернышевского был поднят в легальной печати России. Так, в
передовой статье газеты «Страна» было опубликовано обращение к царю: «Далеко в
Восточной Сибири, в Якутской области, есть город, призрак города, — Вилюйск. Он
известен тем, что в нем, — географически далеко от умственных центров страны,
но нравственно им близко, — скрывается пример несправедливости, жертва реакции.
Там живет, т. е. едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей в русской
литературе, лишенный почти всех условий человеческого существования Н. Г.
Чернышевский» [* Н.
Богословский. Н. Г. Чернышевский, стр. 370.].
После убийства Александра II Исполнительный
комитет «Народной воли» потребовал от нового правительства освободить
Чернышевского [*
«Вопросы истории», 1969, № 10, стр. 136.].
Таким образом вопрос о возвращении Н. Г.
Чернышевского из Сибири был поднят общественностью, и с этим не могло не
считаться царское самодержавие.
27 мая 1883 г., заручившись прошением
сыновей Н. Г. Чернышевского, Александра и Михаила, царь изъявил
«предварительное соизволение по перемещению Чернышевского под надзор полиции в
Астрахань, с тем чтобы по пути следования его не делалось ему каких-либо
оваций» [* ЦГАОР, ф.
102, д. 3892, л. 1.]. 6 июля последовал сенатский указ, по которому
разрешалось «государственному преступнику Николаю Чернышевскому перемещение на
жительство под надзор полиции в Астрахань» [* Там же, л. 9.]. Вслед за этим одна за другой из
департамента полиции полетели шифрованные телеграммы, секретные предписания и
инструкции губернаторам, полицмейстерам и начальникам губернских жандармских
управлений тех губерний, через которые должен был следовать Н. Г. Чернышевский.
В них повторялось повеление монарха: «Принять всевозможные меры к недопущению
огласки проезда Чернышевского, не допустить беспорядков или оваций сочувствия
Чернышевскому» [*
«Вопросы истории», 1969, № 10, стр. 136.].
Иркутский губернатор, получив распоряжение
министра. внутренних дел е подробной инструкцией о «немедленном доставлении
Чернышевского из Вилюйска в Астрахань» [* ЦГАОР, ф. 102, д. 3892, л. 15.], послал за ним самых надежных жандармов. 28 сентября в 3 часа ночи
Н. Г. Чернышевского привезли в Иркутск и доставили в жандармское управление а в
10 часов вечера отправили в дальнейший путь по Большому Сибирскому тракту [* «Вопросы истории», 1969,
№ 10, стр. 136.].
Жандармы получили от губернатора
специальную инструкцию: «Доставить Чернышевского к месту назначения возможно
секретно». Им было строжайше приказано нигде не останавливаться во время пути
без крайней надобности, явиться с Чернышевским в Астрахань и сдать «названного
преступника под расписку лица или учреждения», которое будет указано
губернатором [* Там
же, стр. 137.].
Только через 19 с лишним лет 55-летним,
преждевременно состарившимся, измученным, больным человеком Н. Г. Чернышевский
смог вернуться в Россию [* «Вопросы истории», 1969, № 10, стр. 135.]. 27
октября 1883 г. в 10 часов утра жандармские офицеры доставили его в Астрахань [* Там же, стр. 138.].
Директор департамента просил начальника
Астраханского губернского жандармского управления «ввиду особой важности, самой
личности Чернышевского, его популярности среди злоумышленников, которыми
неоднократно делались попытки к его освобождению, а также возможности появления
в г. Астрахани, по приезде Чернышевского, лиц политически неблагонадежных...
принять меры к установлению самого бдительного негласного наблюдения за всеми
сношениями и вообще образом жизни Чернышевского» [* Там же, стр. 137-138.].
За четыре месяца до смерти, 24 июня 1889
г., ему разрешили переехать на родину — в Саратов.
Петропавловская крепость, гражданская
казнь, каторга, ссылка в Сибирь, а затем в Астрахань, долголетнее одиночество,
нравственные пытки, полуголодная жизнь подорвали здоровье Н. Г. Чернышевского.
В ночь с 16 на 17 октября его не стало. Умер один из революционеров — борец за
светлое будущее своего народа, которому он отдал все свои силы, знания и
энергию.
Похороны Н. Г. Чернышевского вылились во
всеобщую скорбь. Весть о его смерти всколыхнула Россию. Отовсюду на имя его
семьи и редакций местных газет поступали телеграммы и письма с выражением
соболезнования о горькой утрате. Это прогрессивная часть общества страны
выражала свою любовь и уважение к великому ученому и борцу против царского
самодержавия. «Такие люди, — писал Емельян Ярославский, — как Н. Г.
Чернышевский... своими муками и смертью тоже прокладывали путь Красному
Знамени» [*
«Пролетарская революция», 1922, № 6, стр. 233.].
Н. Г. Чернышевский оставил для своего
народа богатое литературное наследство. Его научные труды и художественные
произведения имели огромное значение для пробуждения трудящихся масс, а роман
«Что делать?» стал настольной книгой передовых людей того времени. «Николай
Гаврилович оставил, в нашей литературе достаточно глубокий след, — писал П. Ф.
Николаев, — но только немногие, близко знавшие его люди, могли знать, какой
след он мог оставить, какое сердце билось в его груди. Они до седых волос, до
могилы будут помнить» [*
П. Ф. Николаев. Личные воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге,
стр. 52.].
Имя Чернышевского вошло в историю
российского общественного движения, в историю русской революции. Годы заточения
в царских застенках не сломили революционной воли этого человека, не заставили
его склониться перед политическими врагами. До конца жизни он остался верен
своим идеалам.
A. В. Луначарский писал о Н. Г.
Чернышевском: «Это был человек необычайно твердых убеждений, очень большого
ума, очень широкого образования, мужественная натура и в высшей степени
серьезная личность» [*
А. В. Луначарский. Статьи о Чернышевском. М., 1958, стр. 3.].
П. А. Грабовский вспоминал: «Двадцать лет
беспросветных мучений не погасили, однако, этот великий светоч, не притупили
пылкой любви к родному народу, для которого он работал до самой смерти. Человек
— достойный удивления, пример — достойный для подражания! С чувством глубокой
благодарности и любви вспомянем родного» [* П. А. Грабовский. Избранное, стр. 288.].
Его письма сибирского и астраханского
периодов жизни навсегда останутся в мировой литературе как памятник смелой,
передовой мысли и непреклонности убеждений.
B. И. Ленин, характеризуя значение и роль
Н. Г. Чернышевского в революционном движении, писал: «Чернышевский был гораздо
более последовательным и боевым демократом. От его сочинений веет духом
классовой борьбы. Он резко проводил ту линию разоблачений измен либерализма,
которая доныне ненавистна кадетам и ликвидаторам. Он был замечательно глубоким
критиком капитализма, несмотря на свой утопический социализм» [* В. И. Ленин. Полн. собр.
соч., т. 25, стр. 94.].
/В. Н.
Дворянов. В сибирской дальней стороне...
(очерки истории царской каторги и ссылки. 60-е годы XVIII в. – 1917 г.). Минск. 1971. С. 70-91./
ЧАРНЫШЭЎСКІ Мікалай Гаўрылавіч [12 (24). 7. 1828, Саратаў — 17 (29). 10.
1889], рускі рэвалюц. дэмакрат, філёзаф-матэрыяліст, эканаміст, літ. крытык,
пісьменьнік. Выдатны папярэднік рус. сацыял-дэмакратыі. З сям’і сьвяшчэньніка.
Скончыў Пецярбурскі ўн-т (1850). Вырашальнае значэньне ў станаўленьні рэвалюц.-дэмакр.
поглядаў Ч. мела нарастаньне
сялянскага руху ў Расіі і рэвалюц. падзеі 1848-49 у краінах Зах. Эўропы. У
1853-62 супрацоўнічаў у час. “Современник”, які ён зрабіў органам рэвалюц.
дэмакратыі, дзе адстойваў інтарэсы прыгоннага сялянства. Царскі ўрад у чэрв.
1862 закрыў “Современник”, а ў ліп. 1862 Ч.
арыштаваны. Амаль два гады ён сядзеў у Аляксееўскім равеліне Петрапаўлаўскай
крэпасьці. 19. 5. 1864 у Пецярбургу, на Мытнай плошчы, адбыўся гнюсны абрад
грамадз. кары, пасьля якога Ч.
саслалі ў Сыбір. Толькі ў 1883 яго перавялі з Сыбіры ў Астрахань. У чэрв. 1889 Ч. пераехаў у Саратаў, там і памёр.
Ч. — пасьлядоўны рэвалюцыянэр і матэрыяліст.
У 60-я г. 19 ст. быў правадыром рэвалюц.-дэмакр. руху ў Расіі. З усіх
сацыялістаў-утапістаў ён найбліжэй падышоў да навук. сацыялізму. Пасьлядоўна
праводзіў “праз перашкоды і рагаткі цэнзуры — ідэю сялянскай рэвалюцыі, ідэю
барацьбы мас за зьвяржэньне ўсіх старых улад” (Ленін У. I. Тв., т. 17, с. 99).
Насуперак лібэралам, якія ўхвалялі сялянскую рэформу 1861, Ч. паказваў яе варожасьць інтарэсам народа. Выкрываючы надзеі на
добрыя намеры цароў, абвяшчаў: “Да сякеры завіце Русь!”. Верыў, што сялянская
рэвалюцыя ў Расіі праз сельскую абшчыну прывядзе да сацыялізму. Найвышэйшым
патрыят. абавязкам лічыў барацьбу за новую, сацыяліст. Расію. Выступаў супраць
усякага нац. прыгнёту, распальваньня варожасьці паміж народамі. “Чарнышэўскі —
адзіны сапраўды вялікі рускі пісьменьнік, які здолеў з 50-х гадоў аж да 88-га
года застацца на ўзроўні цэльнага філязофскага матэрыялізму і адкінуць
нікчэмнае глупства нэакантыянцаў, пазытывістаў, махістаў і іншых блытанікаў.
Але Чарнышэўскі не здолеў, правільней: не мог, з прычыны адсталасьці рускага
жыцьця, падняцца да дыялектычнага матэрыялізму Маркса і Энгельса” (Ленін У. I.
Тв., т. 14, с. 347). Наблізіўся да разуменьня партыйнасьці філязофіі. Высока
ацэньваў рэвалюц. значэньне дыялектыкі ў працэсе пазнаньня; патрабаваў канкрэтна-гістарычна
падыходзіць да аналізу грамадзкіх і прыродных зьяў. Падкрэсьліваў ролю практыкі
як крытэрыю ісьціннасьці ведаў. Матэрыялізм Ч. ў значнай ступені антрапалягічны. Аднак рэвалюц. дэмакратызм
памог яму пераадолець многія рысы антрапалягізму. Ч. зрабіў вял. уплыў на разьвіцьцё сацыялягічнай думкі Расіі ў
дамарксісцкі пэрыяд. Набліжаўся да матэрыяліст. разуменьня гісторыі, важнасьці
эканам. адносін у жыцьці грамадзтва, вызначальнай ролі народа ў гісторыі, клясавай
барацьбы як крыніцы разьвіцьця грамадзтва, рэвалюцыі як заканамернага выніку
разьвіцьця клясавай барацьбы і інш. У працах на эстэтыцы (“Эстэтычныя адносіны
мастацтва да рэчаіснасьці”, “Нарысы гогалеўскага пэрыяду рускай літаратуры” і
інш.) Ч. востра крытыкаваў ідэаліст.
эстэтыку. Ён сьцьвярджаў матэрыяліст. прынцыпы ў тэорыі мастацтва, палымяна
змагаўся за рэвалюц.-дэмакр. мастацтва. Адмаўляючы прынцып “мастацтва дзеля
мастацтва”, імкнуўся паставіць мастацтва на службу інтарэсам прац. народа.
Многія палажэньні эстэтыкі Ч.
ўспрыняты эстэтыкай сацыяліст. рэалізму. Сваё разуменьне мастацтва і яго
прызначэнпя Ч. выклаў у маст.
творах. У Петрапаўлаўскай крэпасьці напісаў раман “Што рабіць?” (1803), а ў
ссылцы ў Сыбіры — раман “Пралёг” (каля 1867-69, 1 ч. — “Пралёг пралёгу”, апубл.
за мяжою ў 1877, цалкам апубл. ў Расіі ў 1906). У рамане “Што рабіць?”, высока
ацэненым У. I. Леніным, адлюстравана жыцьцё “новых людзей” у пэрыяд набліжэньня
рэвалюц. крызысу. Вобраз прафэс. рэвалюцыянэра Рахметава стаў узорам для многіх
пакаленьняў рэвалюцыянэраў. Ч.
належыць важная роля ў падрыхтоўцы глебы для ўспрыманьня марксісцка-ленінскага
вучэньня ў Расіі. Значны ўплыў зрабілі ідэі Ч. на бел. рэвалюц. дэмакратаў і перадавых дзеячаў бел. культуры
(К. Каліноўскага, Ф. Багушэвіча і інш.). Дом-музэй Ч. і помнік яму ў Саратаве.
Тв.: Полн. собр. соч., т. 1 -16, М., 1939-53.
Літ.: Ленін У. I. Тв. гл. [Даведачны т., ч 2 (Справочный т. к Полн. собр. соч.. ч. 2)]; Плеханов Г. В. Избр. философские
произв., т 1-5, М., 1956-58, Богословский Н. В. Жизнь Чернышевского, М., 1964;
Баскаков В. Г. Мировоззрение Чернышевского. М., 1956; Трофимов В. Г.
Социалистическое учение Н. Г. Чернышевского, Л. 1957; Рюриков Б. С., Н. Г.
Чернышевский. М., 1961; Белик А П. Эстетика Чернышевского. М., 1961; Маслин А.
Н. Материализм и революционно-демократическая идеология в России в 60-х годах
XIX века. М., 1960; История философии в СССР. т. 3, М., 1968; Лушчыцкі І. Н. Нарысы па гісторыі грамадска-палітычнай і філасофскай
думкі ў Беларусі ў другой палавіне XIX веку, Мн., 1958; Смірноў А. Ф., Н. Г. Чарнышэўскі
і перадавая грамадская мысль Беларусі ў 60-х гадах XIX века, “Весці АН БССР”,
1950. № 3.
В. І. Сцяпанаў.
Мінск.
/Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. ХІ. Мінск. 1974. С.
199-200./
ЧАРНЫШЭЎСКІ Мікалай Гаўрылавіч [ 12 (24). 7. 1828, г. Саратаў, Расія —
17 (29). 10. 1889], рус. пісьменьнік, публіцыст, філёзаф рэв.-дэмакр. кірунку,
пасьлядоўнік матэрыялізму і крытычнага рэалізму. Скончыў Пецярбурскі ун-т
(1850). Быў ідэйным кіраўніком і супрацоўнікам час. “Современник”. У 1862
абвінавачаны ў рэв. прапагандзе і зьняволены ў Петрапаўлаўскую крэпасьць.
Пазьней засуджаны на 7 гадоў катаргі і пажыцьцёвую ссылку ў Сыбір. Аўтар
раманаў “Што рабіць?” (1863), “Пралёг” (нап. 1867-69), шматлікіх публіцыст. і
паліт.-крытычных твораў, дасьледаваньняў па сац. філязофіі, гісторыі,
палітэканоміі, эстэтыцы (“Эстэтычныя адносіны мастацтва да рэчаіснасьці”,
“Нарысы гогалеўскага пэрыяду ў рускай літаратуры” і інш.). Ч. цікавіўся гісторыяй Беларусі, яе культурай. Апублікаваў кароткія
рэцэнзіі на кнігі М. В. Без-Карніловіча “Гістарычныя зьвесткі пра цікавыя
мясьціны ў Беларусі” (“Современник”, 1856, № 1), Я. Салаўёва
“Сельскагаспадарчая статыстыка Смаленскай губэрні» (Там жа, 1855, № 11). У
бібліягр. нататках станоўча ацэньваў этнагр. нарысы П. М. Шпілеўскага “Беларусь
у характарыстычных апісаньнях і фантастычных яе казках» (“Отечественные записки”,
1854, № 7-8), адзначаў асаблівасьць бел. абрадаў, цяжкае становішча народа.
Адгукнуўся на аповесьць Шпілеўскага для дзяцей “Цыганё”, зьвярнуў увагу на
сэнтымэнтальнасьць і непраўдападобнасьць фабулы гэтага твора (“Современник”,
1855, № 12). Памылкова ацаніў нарысы Шпілеўскага «Падарожжа па Палесьсі і
Беларускім краі» як нецікавыя для часопіснай публікацыі (“Отечественные
записки”, 1854, № 12). У літ.-крытычных артыкулах імёны А. Міцкевіча і Т.
Шаўчэнкі паставіў побач з імёнамі творцаў клясычнай рус. і сусв. л-ры.
Творчасьць Ч. паўплывала на
літ.-эстэт. і грамадзка-паліт. думку ў Беларусі канца 19 - пач. 20 ст. Газ.
“Минский листок”, “Северо-Западный край”, “Полесье”, “Полесская жизнь”,
“Северо-Западное слово” прапагандавалі яго эстэт. і сац.-філёз. погляды,
знаёмілі чытачоў з творамі Ч.
Прысьвечаныя Ч. шматлікія публікацыі
1930 - 70-х г. у БССР часта былі апалягетычныя, без аб’ектыўнага аналізу яго
спадчыны. У Беларусі выдаваліся і перавыдаваліся яго раманы «Што рабіць?»
(1938, 1950, 1969, 1976, 1980), «Пралёг» (1940).
Тв.: Полн. собр. соч. Т.
1-16. М.. 1939 - 53.
Літ.: Богословский Н. Жизнь Чернышевского. М.,
1964; Розенфельд У. Д. // Н. Г. Чернышевский: Становление и эволюция
мировоззрения. Мн., 1972; Конон В. М. Проблемы искусства и эстетики в
общественной мысли Белоруссии начала XX в. Мн., 1985.
Уладзімір Конан.
/Энцыклапедыя гісторыі Беларусі ў 6 тамах. Т. 6. Кн. ІІ.
Мінск. 2003. С. 147./
ЧАРНЫШЭЎСКІ Мікалай Гаўрылавіч (24. 7. 1828, г. Саратаў, Расія — 29. 10.
1889), рускі філёзаф, пісьменьнік, літаратурны крытык. Магістар (1855). Вучыўся
ў Саратаўскай духоўнай сэмінарыі (1842-45), скончыў Пецярбурскі ун-т (1850).
Працаваў выкладчыкам л-ры ў Саратаўскай гімназіі. З 1853 у Пецярбургу: супрацоўнічаў
у час. “Отечественные записки”, гал. рэдактар час. “Современник”. У 1862
арыштаваны за дачыненьне (не даказанае) да напісаньня праклямацыі “Панскім
сялянам ад іх дабрадзеяў паклон”, а ў 1864 прыгавораны сэнацкім судом да
катаргі і вечнага пасяленьня ў Сыбіры. У 1883 пераехаў у Астрахань, потым у
Саратаў. Сьветапогляд Ч.
фарміраваўся пад уплывам ідэй клясычнай ням. філязофіі (Г. Гегель, Л. Фэербах),
англ. паліт. эканоміі (Д.Рыкарда), франц. утапічнага сацыялізму (Ш. Фур’е і
інш.), а таксама В. Р. Бялінскага, А. Л. Герцэна, П. Леру, П. Ж. Прудона. У
асн. філёз. працы “Антрапалягічны прынцып у філязофіі” (1860) сьцьвярджаў, што
чалавек мае адну рэальную натуру — матэрыяльную. У адрозьненьне ад Фэербаху
бачыў у чалавеку не толькі родавае, але і сац.-гіст. стварэньне. Лічыў, што на
аснове сял. абшчыны, злучанай з навук.-тэхн. дасягненьнямі Захаду, Расія ў
стане перайсьці да сацыялізму; шляхам да такога пераходу лічыў сац. рэвалюцыю.
У рамане “Што рабіць?” (1863) даў вобразны малюнак “сьветлай і цудоўнай”
будучыні чалавецтва — сацыялізму, які грунтуецца на грамадзкай уласнасьці.
Эстэтыку разглядаў як “сыстэму агульных прынцыпаў мастацтва ўвогуле і паэзіі ў
асаблівасьці”. На яго думку, творы мастацтва ўзьнікаюць на глебе сапраўдных
патрэбнасьцей чалавека (праўды, любові і паляпшэньня быту), таму прадметам
мастацтва можа і павінна стаць рэальная рэчаіснасьць, а не штосьці абсалютнае і
недасягальнае. У яго этычных поглядах узьвялічваецца праца і людзі працы,
асуджаецца марнае жыцьцё, адстойваецца разумны эгаізм асобы. Разьвітыя Ч. рэаліст. традыцыі ў разуменьні
суадносін мастацтва і рэчаіснасьці паўплывалі на творчасьць многіх бел.
пісьменьнікаў і дзеячаў мастацтва пач. 20 ст. Пад ідэйным уплывам Ч. фарміраваўся сьветапогляд К.
Каліноўскага. Сярод вучняў і пасьлядоўнікаў Ч. былі браты А. Д. і Б. Д. Трусавы і інш. Ідэйная спадчына Ч. стала адной з тэарэт. крыніц
станаўленьня бел. эстэтыкі; у 1920-я г. яе вывучалі С. Вальфсон, І. Герчыкаў і
інш.
Тв.: Полн. собр. соч. Т.
1-16. М., 1939-53.
Літ.: Демченко А. А. Н.
Г. Чернышевский: Науч. биогр. Ч. 1-4. Саратов, 1978-94; Н. Г. Чернышевский в
воспоминаниях современников. М., 1982.
Т. І. Адула.
/Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 17. Мінск. 2003. С.
241./
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
Николай Гаврилович (12. 07. 1828 — 29. 10. 1889) — русский писатель, вождь
революционно-демократического движения 1860-1870 гг. в России.
Род. в
Саратове в семье священника. Учился в Саратовской духовной семинарии. В 1846-1850
гг. студент историко-филологического отделения Петербургского ун-та. В 1851-1853
гг. преподаватель словесности в Саратовской гимназии. С 1853 г. в Петербурге,
где развертывает революционно-публицистическую деятельность. Сотрудничает в
прогрессивных журналах. Пишет статьи и книги антиабсолютистского и
социалистического характера, пропагандирует идею крестьянского возмущения и
революции. В 1862 г. был арестован и заточен в Петропавловскую крепость. После
процедуры гражданской казни в 1864 г. сослан на Александровский завод в Сибири
в каторжные работы. По отбытию 7-летней каторги был отправлен в Вилюйск, где пробыл
с января 1871 по август 1883 г. В 1883 г. переведен «на жительство» в Астрахань
под наблюдение полиции, в 1889 г., за несколько месяцев до смерти — в Саратов.
До нас
наиболее полно и в сохранности дошли письма Ч. к жене Ольге Сократовне, сыновьям Александру и Михаилу, друзьям.
Неоспоримо их научное и познавательное значение. В письмах Ч. поднимал и обсуждал
актуальные вопросы многих отраслей научного знания (философии, истории, физики,
математики, астрономии, биологии, литературы и т. д.), что противоречит тезису
некоторых о его угасании в Вилюйске. Наконец, особое значение имеет довольно
богатый историко-краеведческий материал, часто используемый исследователями и
пропагандистами. В письмах Ч. часто
говорит о стране якутов, юкагиров, чукчей и тунгусов, их занятиях и нравах;
экономике, торговле, социальных отношениях, взаимоотношениях местного населения
и русских. Состояние края он находил жалким, положение населения нищенским,
культуру полудикой, взаимоотношения этносов неравноправными (русские чиновники считают,
что они служат государю, а местное население — им. Последним первые ничем не обязаны).
Но он верит, что настанут времена лучшие, когда народы местные будут жить по-человечески.
Лит.: Романов И. М. Н. Г. Чернышевский в вилюйском заточении.
Якутск, 1957; Он же. Мировоззрение Н. Г. Чернышевского в 1872-1883 гг. Якутск,
1958.
/Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 408-409./
ВИЛЮЙСКИЙ ОСТРОГ
...Не мешает сказать несколько слов о
Вилюйском остроге. Постройка острога началась в 1866 г. и преследовала цель
создать место заключения для каракозовцев, но по каким-то соображениям
переселение каракозовцев сюда не состоялось и сюда был переселен из
Александровского завода Огрызко и Двожачка
(доктор), пробывшие здесь до 1871 г. Вилюйский острог сооружен был необычайно
прочно, из прекрасного строевого леса, который доставляли сюда с большими
трудностями из верховьев Вилюя. Постройка острога обошлась казне дорого: 20
тысяч рублей. Как известно, в 1901 г. здание острога продано на снос, так как
его начало подмывать рекой Вилюем. Местом заключения острог перестал быть с
90-х годов прошлого столетия...
Жизнь Чернышевского в Вилюйском остроге, в
особенности, была тяжела потому, что он лишен был возможности культурного
общения с людьми, что особенно тяжело отражалось на состоянии его духа и его самочувствии.
Будучи в заточении на Александровском заводе, Чернышевский находился в обществе
ссыльных, среди которых было много русских и особенно поляков, не лишенных
культурных запросов, напр. Николаев, Михайлов, Стахевич, Муравский и другие. В
обществе этих лиц Чернышевский имел возможность культурно проводить время:
читать свои произведения, устраивать доморощенные спектакли, вести дружескую
беседу и т. п. В Вилюйском остроге Чернышевский жил в полном одиночестве и это
одиночество угнетающим образом отражалось на его психике. Вл. Короленко со слов
бывшего унтер-офицера Щепина, сообщает о том, как вел себя Чернышевский в
Вилюйском остроге, особенно ночью: «За одну ночь, бывало, сколько перемен
бывает с ним: то он поет, то хохочет, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд.
Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи. Говорили, что он жену
свою очень любил и детей также [* Вл. Короленко. Из воспоминаний о Н. Г. Чернышевском.
«Русское богатство», 1905 г., № 6, стр. 96.]. Возможно, что лишенный
общения с культурными людьми, Чернышевский, истерзанный морально и физически,
не имея ни какой нравственной поддержки, поддавался естественной слабости, и нервы
его по временам не выдерживали непосильного напряжения...
«УМОПОМЕШАТЕЛЬСТВО» ЧЕРНЫШЕВСКОГО
История с «умопомешательством»
Чернышевского, наделавшая в свое время очень много шуму и проникшая даже в
заграничную печать, очень мало освещена в литературе. По архивным материалам,
хранящимся в Якутском Центральном Архиве, мы можем восстановить эту картину.
Несколько слов о жандармском надзоре над
Чернышевским. Как известно, жандармский надзор, карауливший Чернышевского,
назначался Иркутским жандармским управлением и сменялся ежегодно. По данным
Якутского Центрального Архива мы имеем сведения о том, что в течение 6 лет
(1871-1877 гг.) жандармских унтер-офицеров сменилось несколько. Первым
жандармским унтер-офицером, по прибытии Чернышевского в Вилюйск, был назначен
унтер-офицер Ижевской, который аттестовался Иркутским жандармским управлением
как «человек исправный и благонадежный», причем Ижевскому, в качестве
помощников, даны были урядники Якутского казачьего полка Лев Гатилов и Афанасий
Попов [* Якутский
Центрархив. дело Вилюйского полиц. управления о государственном преступнике
Чернышевском, т. I, опись № 2, л. 9, 28, 29. 35. 103.]. В декабре 1872 г., на место Ижевского,
согласно личного распоряжения ген. губернатора Восточной Сибири, назначен был
жандармский унтер-офицер Иван Максимов [* Там же, л. 132.], а на место Гатилова и Попова —
пятидесятники Евтропий Бродников и Никита Новгородов.[ * Там же, лл. 262, 456, 458, 630.]. В 1873 г.
Максимова сменил Фома Черкасов, а Бродникова и Новгородова — пятидесятники
Семен Попов и А-др Третьяков. В 1875-76 г. унтер-офицера Фомин, Плотников, Быков,
поочередно сменяли друг друга.
Чернышевский, в своем обращении с надзором,
был всегда мягок и кроток, а в обращении с исправником необычайно сдержан.
Урядники наблюдавшие за Чернышевским, отзывались о нем с величайшим уважением,
а сам Чернышевский па мере своих сил и возможностей, старался быть им полезным.
Многих из них он научил грамоте и письму и, по-свидетельству Вл. Короленко,
встретившего на Лене, в год возвращения Чернышевского из ссылки, жандарма, — последний
поразил его своей грамотностью, начитанностью и общим развитием. Оказалось, что
этот жандарм целый год приставлен был к Чернышевскому и приобрел у него знания,
так поразившие Короленко, и любовь к чтению [* Короленко В. Г. — Отошедшие, М. 1918 г.]. В газете
«Сибирские Вести» (1912 г. № 51. 17 октября) помещена была заметка некоего
Катина Н., в которой приводятся воспоминания жены урядника Кондакова,
сообщающей о том. что Чернышевский и ее муж очень часто проводили время в спорах
и ученых разговорах: «как, бывало, сойдутся таких-то двое, да начнут спорить:
мои то муж, — с гордостью говорила она, — ну да и Николай Гаврилович тоже»,
добавляла она с некоторой снисходительностью. Не менее интересны воспоминания
жандармского унтер-офицера Щепина, записанные Вл. Короленко: «Чернышевский был
большой добряк. Денег при себе никогда не держал бывало, ни копейки, как
получит месячное казенное пособие, закупит что нужно для продовольствия. а все,
что остается от пособия, все до копейки раздаст сторожу, урядникам, всем, кто
нуждается. Он много помогал сторожу. Сторож был, человек бедный, жалованье
получал маленькое» [* Вл.
Короленко. Из воспоминаний о Н. Г. Чернышевском. «Русское богатство», 1905 г.,
№ 6, стр. 97.]. Показания старожилов и современников Чернышевского,
помнящих его во время вилюйской ссылки, говорят о том, что Чернышевский
относился к наблюдавшей за ним страже очень сдержанно и вежливо. Таковы же были
и отношения охраны к Чернышевскому.
Однако, отношения между Чернышевским и
первым жандармским унтер-офицером Ижевским были крайне натянуты и этот, крайне
жестокий и подозрительный жандарм, доводил Чернышевского до крайнего нервного
раздражения. Ижевской — это тот самый жандармский унтер-офицер, при котором
бежал из Иркутской тюремной камеры Г. А. Лопатин в 1871 г. Как известно, Ижевской
ненавидел Лопатина, которого чуть не зарубил во время его побега, а также и
после задержания. Ижевской, зная о намерении Лопатина освободить Чернышевского
и чувствуя между ними известную духовную связь, свою ненависть перенес также и
на Чернышевского. Интересная деталь: в первые годы пребывания Чернышевского в
Вилюйске жандармами к нему назначались лица, служившие в Иркутске при Лопатине
и знавшие его хорошо в лицо. Очевидно, эта мера имела своей целью предупредить
возможность освобождения Чернышевского Лопатиным, которого сразу могли узнать
лица, раньше его охранявшие. Эта мера, назначать к Чернышевскому жандармов,
знавших Лопатина, прекратилась только после окончания срока службы таких
жандармов. Шаганов В. Н., посетивший Чернышевского в Вилюйске весной 1872 г.
рассказывает, [*
Шаганов В. И, — Воспоминания, стр. 37.] что Чернышевский жаловался ему
на то, что Ижевской творит ему всякие пакости: зимой, уходя пьянствовать,
запирает острог, а затем это возвел в систему: начал запирать острог, когда
бывал дома, с так называемой казенной зари т. е. с 9 часов утра. Такого рода
притеснения, переводившие Чернышевского на положение острожника, не могли не
возмущать его. Тот же Шаганов рассказывает, что отношения между жандармским
унтер-офицером Ижевским и тогдашним исправником Аммосовым тоже были до
крайности натянуты. Так. например, посетив Чернышевского в остроге. Шаганов
получил от исправника, напуганного жандармом, выговор за то, что он, Шаганов,
осмелился, вопреки существующим инструкциям, получить свидание с Чернышевским,
и запретил Шаганову посещать Чернышевского в остроге. В дело вмешался сам
Чернышевский, и, вспылив, высказал исправнику все, что у него наболело против
Ижевского. Чернышевский, главным образом, указывал на то, что исправник
позволяет командовать собой такому ничтожеству, как жандармский унтер-офицер,
что он позволяет ему садиться в своем присутствии, что он, Чернышевский,
смотрит на Ижевского, как на слугу, приставленного к нему, а исправник тем
более должен держать его в соответствующем подчинении и субординации.
Отношения между Ижевским и Чернышевским
продолжают обостряться. Мстительный и злобный Ижевской решил отомстить
Чернышевскому. В августе 1872 года исправник получил от губернатора де-Витта
бумагу (от 4 августа — 72 г. за № 44) следующего содержания: «Принять все
зависящие меры к тому, чтобы приставленные к Чернышевскому лица обращались с
ним кротко к вежливо и чтобы жандармский унтер-офицер, живя с ним в одной
комнате и сопровождая его незаметным образом в прогулках, не раздражал Чернышевского
и не придавал ему вида арестанта, а урядники должны исполнять поручения
Чернышевского, если они не будут заключать в себе ничего противозаконного и чтобы
дом, в котором помещается Чернышевский, был в течение ночи заперт, при чем
ставлю вам в непременную обязанность произвести дознание, — вследствие каких причин Чернышевский
доходит до умоисступления и не скрывается ли в наблюдающих за ними лицах по
каким либо причинам умысла к несправедливому ею оклеветанию [* Подчеркнуто мною — М. С.] и мне об этом с полною откровенностью
донести. В случае же явного непослушания и сопротивления, употреблять законные
меры для приведения его к повиновению, действуя при сем благоразумно, о чем
доставлять в каждом отдельном случае мне надлежащие сведения для представления
генерал-губернатору» [*
Якутский Центрархив, тоже дело, л. 76, 78.]. Сквозь казенный и бездушный
стиль этого письма просвечивает истинное положение дела. Вчитываясь внимательно
в эту бумагу, нетрудно догадаться, что жандарм Ижевской, которому Чернышевский
несомненно указал его надлежащее место и роль, поспешил донести в Иркутское
жандармское Управление о «про дерзости» последнего, присовокупив со своей
стороны версию об умопомешательстве Чернышевского. От генерал-губернатора
последовало соответствующее распоряжение произвести секретное дознание, при
чем, видимо, и сами власти не доверяли этому доносу, подозревая в нем, как
сказано в бумаге «умысел к несправедливому оклеветанию» Чернышевского.
В материалах Якутского Центрального Архива
имеются очень интересные данные о том, в чем, собственно проявлялось это
«умоисступление» Чернышевского.
В ответ на предписание якутского
губернатора де-Витта, исправник, произведя дознание, сообщает следующее: «по
словам приставленного к Чернышевскому жандармского унтер-офицера Ижевского,
Чернышевский приходит до такого оступления (?) ума, что требует от него,
Ижевского, фронта (?), делает ему угрозы, говорит, что зарезать ему (?)
человека ничего не стоит, требует письменной бумаги — на основании чего он.
Ижевской, состоит при нем и запирает на замок выходную дверь из дома и однажды
позволил себе сломать замок у здания, где помешался. Из расспросов находящихся
при нем урядников якутского полка Гатилова и Попова подтвердилось, что
Чернышевский при означенных урядниках требовал от Ижевского перед собой фронта,
а 14 июля с. г, рано утром, когда все спали, Чернышевский железными щипцами
хотел сломать замок у выходных дверей, но не мог сломать и ему помешал в этом
проснувшийся сторож. Чернышевский постоянно высказывает ненависть к Ижевскому, требуя
от него предъявления ему, Чернышевскому, распоряжения начальства на основании
чего он, Ижевской, находится при нем, и раздражаясь, Чернышевский приходит до
исступления (?) ума, с ним в это время делается трясение (?) и он высказывает,
что, кроме генерал-губернатора, над ним нет другой власти. Донося о
вышеизложенном имею честь добавить, что государственный преступник Чернышевский
не всегда бывает в нормальном состоянии ума и все выходки его высказывают
желание иметь влияние над всеми здесь имеющими за ним надзор лицами. Что касается
до унтер-офицера Ижевского, то он ничего недозволенного, чтобы раздражать
Чернышевского, не допускает, кроме исполнения распоряжения начальства. Прошу
указания, — какие я должен принимать меры против дерзких выходок и
неповиновения Чернышевского. Хотя меры наказания против лишенных всех прав
состояния и объяснены в уставе о ссыльных, но я, по важности преступника, не
могу решиться на таковые меры без особого разрешения начальства» [* Якутский Центрархив, тоже
дело, л. 78-79.].
На основании этого столь же красноречивого,
сколько и безграмотного документа можно составить себе ясную картину
«умопомешательства» Чернышевского. Доведенный до крайнего раздражения мелочными
придирками и постоянной слежкой не в меру усердствовавшего жандарма Ижевского,
кроткий и долготерпеливый Чернышевский потерял всякое хладнокровие и,
низведенный Ижевским на степень острожника, которого запирают днем и ночью,
решил принять меры самозащиты. Нельзя без сердечного содрогания представить
себе картину больного и изможденного Чернышевского, пытающегося дрожащими
руками ночью сломать замок, повешенный у его камеры бессердечным жандармом. Не
мог, конечно, Чернышевский не высказать в глаза Ижевскому всей правды и указать
последнему его надлежащее место. Эта попытка Чернышевского стать на свою
самозащиту является единственной попыткой этого миролюбивого человека за все
время его двадцатилетнего мученичества в царских тюрьмах и казематах.
Чернышевский видимо не предполагал, что глухая, мрачная стена тюрьмы и ссылки
не только ответит на его вопль глухим молчанием, но и придумает злостную,
чудовищную версию об его умопомешательстве.
Из приведенного выше документа видно, что
вилюйский исправник, личность слабая и безвольная, под несомненным влиянием и
угрозами Ижевского, не только склонялся к мысли о том, что Чернышевский «не
всегда бывает в нормальном состоянии ума», но и явно защищает презренного
жандарма, утверждая, что он, Ижевской, «ничего недозволенного, чтобы раздражать
Чернышевского, не допускал, кроме распоряжения начальства».
Несмотря на столь явную ложь вилюйского
начальства, в лице исправника и жандармского унтер-офицера, по вопросу об
«умопомешательстве» Чернышевского поднялась невероятная возня. Полетели телеграммы
от штабс-капитана Зейферта на имя Шувалова об «умопомешательстве»
Чернышевского. Далее якутский губернатор де-Витт [* Де-Витт, как известно, сам закончил свою жизненную
карьеру умопомешательством в 1873 г. Занимая свою должность, он чуть ли не два
года управлял якутской областью, будучи больным, и, только по настоянию
подчиненных, его убрали со службы.] доносит генерал-губернатору
Синельникову об «умопомешательстве» Чернышевского, о том же, но уже со всеми
«подробностями» вторично доносил упомянутый Зейферт Шувалову и т. д. и т. п.
Вся эта шумиха заканчивается неожиданным
образом: распоряжением Иркутского жандармского управления от 6 декабря 1872 г.
за № 86 [* Якутский
Центрархив, тоже дело, л. 103-104.], на место жандармского унтер-офицера
Ижевского назначается новый унтер-офицер Иван Максимов. С этого времени от
вилюйского исправника регулярно поступают на имя якутского губернатора
сообщения о том, что «Чернышевский находится в нормальном состоянии здоровья и
в поведении его ничего дурного не замечается» [* Там же, л.л. 150, 167, 217, 232, 272, 376.]. Через
год, в ноябре 1873 года, взамен Максимова, назначен был унтер-офицер Фома
Черкасов, приехавший в Вилюйск с женой и оказавшийся, сверх ожидания, очень
порядочным человеком. Он поселился в камере острога вместе с женой, рядом с
камерой Чернышевского, который пользовался у этого жандарма столом. Черкасов
прожил в Вилюйске два года и с ним Чернышевский не имел никаких столкновений...
/М. Я.
Струминский. Н. Г. Чернышевский в
Вилюйской ссылке. Якутск. 1939. С. 35-36, 41, 49-55./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz