* *
Музыка во мне кругами ходит.
Все забросив скучные дела,
Я люблю тайком зайти к Володе,
Чтоб послушать музыку стекла.
Как мою он душу понимает!
Он мгновенье смотрит на меня
И одним движеньем зажигает
Озорное дерево огня.
Что-то есть особенное в скромной
Этой стеклодувной мастерской,
Где шумит огонь мохнатой кроной,
Где колдует друг лукавый мой.
Он слегка припухшими губами,
Красными от света и жары,
Продувает реющее пламя,
Выдувает ясные шары.
Цвет шаров, как
музыка, изменчив,
Шумен, как осенние леса.
Слышу голубые трели женщин,
Синие мужские голоса.
И уже с краюхою в кармане,
С этим лесом, тающим в ладу,
Меж хрустальных сосен утром ранним
За грибами поздними иду.
ЗАКОН БОЙЛЯ-МАРИОТТА
Черчу голубые кривые,
Стальной арифмометр верчу,
Расчеты свои основные
По формуле Бойля стучу.
Сжигаю
гремучие соли
На третьем моем этаже
И старым алхимиком Бойлем
Себя ощущаю в душе.
И мне ощущение это
Спокойно заснуть не дает —
Я знаю, что за морем где-то
Старается мой Мариотт.
Я знаю, что он обеспечен,
Его преимуществ не счесть —
Мощнее моторы и печи,
В избытке исходных веществ.
Он тоже умен и талантлив
И помнит,
помимо всего,
О маленьком Бойле проклятом,
Штурмующем славу его.
За нами стоят государства,
Стоят государства и ждут.
Кому же скорее удастся
Закончить свой каторжный труд?
Расставлю последние точки
И мертвым на стол упаду,
Но вечером, днем или ночью
Соперника я обойду.
Работа, работа, работа.
Гудит аппарат в тишине.
Лохматая
тень Мариотта
Маячит на голой стене.
* *
Ветер запахнул полу халата,
Пролетел по мокрым икрам ног,
И хотелось мне бежать куда-то,
И бежать я никуда не мог.
Два окна моей глухой каморки
Едкой пеленой заволокло.
Ночь настала, и пахнуло горьким,
И негромко звякнуло стекло.
Я стоял, как на краю обрыва,
Было мне и страшно, и легко.
Я стоял, и ждал, и жаждал взрыва,
И опасность пил, как молоко.
Слушал я во тьме неумолимой
Приближенье страшного суда.
Словно механизм магнитной мины,
В раковине тикала вода.
Но прошли минуты — пыль осела,
Снова солнце хлынуло в упор.
Я сошел по лестнице несмело
И несмело выглянул во двор.
Я увидел слой карбидной пыли
На земле, на трубах, проводах.
В цехе по соседству окна мыли
Девушки в высоких башлыках.
Долго я смотрел на них тоскливо,
Потому что до меня дошло,
Что, когда я ждал и жаждал взрыва,
Все давно уже произошло.
*
*
Мне очень жаль — кончается зима,
Скольженье лыж, коньков священнодейство.
Мне очень жаль — кончается зима,
Невинная и белая, как детство.
Я просыпаюсь в пять часов утра.
Еще темно и на работу рано,
Но странный шум из глубины двора
Идет ко мне через двойные рамы.
Все ближе скрежет, и ледышек звон,
И частые негромкие удары.
Уже проснулся дворник. Это он
От снега очищает тротуары.
Придет рассвет, стремительный рассвет,
Но будет сер и скучен мир без снега.
Мне очень жаль последний белый снег,
Сегодня не увидевший рассвета.
* *
Диетическая столовая,
Очень вкусно,
не очень дорого.
Здесь
обедают люди здоровые,
Потому что их кормят здорово.
Здесь и грузчики, и поэты, —
В
борщ уходят ложки нырками.
У мужчин на столовую эту
Нет никаких нареканий.
Но когда
пожилые женщины
Независимо входят в зал
И сощуривают недоверчиво
Подведенные тушью глаза,
Повара суетятся, как будто
Отдают свои блюда на суд.
Ломают женщины булку
И морковный пробуют суп
И ругают его уверенно
(Мало соли, мало крупы),
Потому что сами умеют
Не такие варить супы.
Но они одиноки, видимо,
Оценить их уменье некому.
Очень скучно и даже невыгодно
Суп варить на одну тарелку.
* *
О озорные сверстники мои,
Вы помните, как нас девчонки гнали
И с нами в суматошную «замри»
Презрительно и чинно не играли?
Но было лето, был полдневный зной,
И я не понял сразу, что случилось, —
Сказал «замри» я, и передо мной
Впервые девочка остановилась.
Как будто бы заранее ждала,
Чтоб я сказал ей это слово,
Закрыв глаза, девчонка замерла —
Застенчиво и чуточку сурово.
И позабыл я об игре пустой,
Я замер сам, встревожен и стреножен,
Смущен впервые женской красотой
И женскою беспомощностью тоже.
Я убежал, я дико убежал
И где-то хмуро думал до заката.
Наверное, мне было очень жаль,
Что это все случилось рановато.
Прошли года, но все равно я жду,
О, как я жду, что чудо повторится!
Вот я опять по городу иду,
Шепчу «замри» и вглядываюсь в лица.
* *
Ругая родимую базу,
В одну из веселых суббот
Спустились в Оку водолазы
Для срочных кессонных работ.
Свой
путь водолазы могли бы
Спокойно и просто пройти,
Но белое кладбище рыбы
Нежданно легло на пути.
На странном на кладбище этом
Ни плит, ни камней, ни крестов
Вповалку лежали скелеты
Необозримым пластом.
Застыли в наушниках фразы,
И, глядя внимательно вниз,
Растерянные водолазы
Туда и сюда подались —
Искали прохода, обхода,
Ногами
утюжили дно.
Ждала водолазов работа,
Начальство сердилось давно,
Но парни когда-то на
сопках
Юнцами хватили войны,
И бренные кости усопших
Не стали тревожить они.
На базе родимой их встретил
Высокий неласковый чин.
И крыл их, пока не заметил,
Что губы дрожат у мужчин.
* *
И я запиваю завтрак
Победной
водой ледяной.
Сегодня —
вчерашнее завтра —
Уже рассвело надо мной.
Взлетаю по лестнице птицей,
Взлетаю на третий этаж,
Где ждут меня самописцы
И мой голубой карандаш,
Где рядом, всего лишь напротив,
Всего за соседним столом
Девчонка в сиреневом платье
С открытым спокойным лицом.
Я ленту в прибор заправляю,
Идет по бумаге черта.
И с трепетом вдруг замечаю,
Что все это было вчера —
Вот так же
бумага шуршала,
И красные линии шли,
И девушка не отвечала
На быстрые взгляды мои.
О, как она страшно спокойна,
И сердце не слышит ее,
Что это сегодня скупое —
Вчерашнее завтра мое.
Ты многое мне обещало
В рассветном дыму ледяном...
О завтра, когда же ты стало
Обычным сегодняшним днем?
* *
Над
сценой занялась соната Валентини,
В душе моей качнув застывшие весы,
И я увидел куст в смолистой паутине,
Сгибающий листву под тяжестью росы.
Но вдруг в седьмом ряду подросток в куртке лыжной
Возник передо мной почти из ничего.
Стучащий механизм, огромный, как булыжник,
Светился на худом запястье у него.
Старинный циферблат с набором цифр
и линий
И стрелок двух сухих колючая клешня
На этой злой руке, несоразмерно длинной,
Мне были
так видны и мучили меня.
Зачем ты мне предстал круглоголовый Хронос?
Зачем свои часы ты держишь на виду?
Ты думаешь, что я немедля с места тронусь,
Не думая о том, куда же я пойду.
Меня нигде не ждут ни брань, ни сладкий лепет...
Не торопи меня — мне некуда спешить...
Я говорю с тобой и чувствую, как крепнет
Единственная нас
связующая нить.
И ты уже готов упрятать свой булыжник,
Но странный агрегат с нахальным торжеством
Не
лезет под рукав короткий куртки лыжной,
Не умещается под узким рукавом!
* *
Два часа в звенящем школьном зале,
Собственной стесняясь наготы,
В волейбол без отдыха играли
Инженеры цеха кислоты.
Прыгал Левка, суетился Ленька,
Но никак не клеилась игра.
Дружно
хохотала на галерке,
Галстуки откинув, детвора.
Но внезапно в зал вошли неслышно
Тихою
походкой, не спеша
Настоящие волейболисты —
Первая команда ДСШ 1.
Под дырявой сеткою
пригнулись,
Стали терпеливо у стены
И застенчиво переглянулись,
Нашею игрою смущены.
И потом смотрели без улыбки,
Мило ничего не говоря,
На удары наши, на ошибки
И прыжки, исполненные зря.
И когда мы кончили волынку
И сопя с площадки отошли,
Эти
парни бросились в разминку
И пропали в дыме и пыли.
Только звон над белою отметкой,
Только
дребезжание стекла,
Только над взлохмаченною сеткой
Гибкие туманные тела.
Дай вам бог
удачи без печали,
Мальчики, не знавшие войны!
Что бы в жизни вы ни повстречали,
Будьте так же
ловки и скромны.
1 ДСШ —
детская спортивная школа.
ГОРА-МЕДВЕДЬ
На уши взберутся олени,
Ударят копытом по лбу.
Волна упадет на колени,
Целуя крутую тропу.
Назад уползает... Боится
Нарядный сломать гребешок.
А с облака
падают птицы
И больно клюются в висок.
От Ялты до самой Анапы
Он виден, суровый медведь,
Уперший тяжелые лапы,
Чтоб берег не смог улететь.
И берег медведю покорен...
Но как бы хотелось ему
От бурного Черного моря
По скалам уйти самому!
* *
А где-то рядом, на скале,
Плыла Махачкала,
Но знал я, что в
Махачкале
Меня ты не ждала.
И потому от тех широт,
Трубя неумолимо,
Шел океанский пароход
В решительное мимо.
А белый берег все смутней,
И все
печальней волны,
Но я себя, как Одиссей,
Связал веревкой воли.
О, впереди моря, моря...
А ты, Махачкала...
Мне больно думать, что меня
Ты все-таки ждала.
* *
Тихо плещет о камни прибой...
Ты скажи мне, откуда явилась?
Может быть, из сирены морской
Для меня в эту ночь превратилась?
Если только усну я на миг,
Равнодушной
щекой прикоснешься,
И покинешь сухой материк,
И к костру моему не вернешься.
Как
найду я твой синий приют
В лабиринте подводных течений?
Пусть скорей петухи пропоют
И
закончится ночь превращений.
Пусть скорее кончается ночь,
Пусть родится заря из тумана,
Пусть
поможет она превозмочь
Будоражащий зов океана.
Расскажи мне, ворчливый ручей,
Что я за день короткий
успею,
Сколько долгих бессонных ночей
Мне придется дежурить над нею?
*
*
А в скитаньях моих по свету
Одного лишь желаю я.
Чтобы всюду, куда приеду,
Ожидало письмо меня...
Я летаю по белу свету —
Бесконечен просторный свет.
И туда, и сюда я еду,
А письма мне все нет и нет.
Но зовет меня в расстоянья,
Через черные гонит мосты
Фантастическое желанье
Фантастической доброты.
Над кюветами пыль
буксует;
Над дорогою — провода,
Как письмо в линейку косую,
Адресованное — куда?
Гляжу в высоту поднебесную слепо,
Гляжу — опустить не могу головы:
Над городом химии — белое небо,
Над городом химии нет синевы.
Гремит электричек железная стая,
Трезвонят и стонут стальные пути.
Один за другим поезда пропускаю —
От неба лица не могу отвести.
Боюсь, что за эти мгновенья
планета
Присущие ей изменила цвета:
Вдруг стали деревья лилового цвета,
На светлые крыши легла
чернота.
Стою в запрокинутой позе нелепой,
Слезятся глаза, онемела рука.
Гляжу в необъятное белое
небо.
На белое небо зову облака!
* *
Мне Арбат и Таганку никак не
связать воедино,
От Смоленской до Пресни дорогу пешком не найти.
Я ходил бы пешком, но чугунная необходимость
Отвела под землей для моих путешествий пути.
Не дикарь, горожанин исконный, я все понимаю,
Понимаю, как есть, ничего не
прошу объяснять,
Все, как есть, понимаю и все же метро принимаю
Лишь постольку, поскольку не просто его не принять.
Не люблю я метро не как передвижения способ,
Я метро не люблю за то, что оно под землей...
Я опять в подземелье, а солнца оранжевый посох
Без меня по березам к закату идет надо мной;
Отрешаюсь, качаюсь, не слышу ни гула, ни грома,
Вспоминаю
обрывки каких-то бессвязных ночей
И в туннельную тьму равнодушно гляжу из вагона,
Равнодушных соседей своих не тревожа ничем.
Но когда на поверхность хвостатый состав вылетает
И назад отлетает тяжелое эхо колес,
Под бровями моими ресницы
мои оживают
И на лбу просыпаются русые хлопья волос.
Предо мною грядущие контуры века маячат:
Слишком
узкими станут для шин и машин города,
И наземные линии кто-то под землю упрячет
И от ясного света отрежет меня навсегда.
Я не знаю, когда это будет, но будет, я знаю,
Будет день надо мной к горизонту склоняться, звеня,
Но состав
леденящий, на стыках путей громыхая,
Никогда на поверхность не вынесет больше меня.
За окном запыленным под ветром столица струится,
Убегает тропинка от жарких чугунных полос —
Так смотрите ж, глаза, трепещите на веках, ресницы,
Разлетайтесь, как
крылья, печальные хлопья волос!
* *
Я спор утомительно долгий
Подслушал
однажды такой:
Ока ли кончается Волгой,
Кончается ль Волга Окой?
Не раз журавлиной весною
Стоял я потом в ивняке
И думал с глухою тоскою:
Быть может, обидно Оке?
Ее переплыть не рискует
Седое лесное зверье,
А люди на картах рисуют
Всего лишь притоком ее.
...Так думал весною, а летом
На стрежне пророс островок.
Сидел я
на острове этом,
Зарывшись руками в песок.
У пристани хлопали плицы,
Клубились заводы вдали,
И в воду ползли перловицы,
Улиточьим шагом ползли.
Вода без конца и предела,
Безбрежие сил голубых...
Какое нам, в сущности, дело
До всех пересудов людских?
Куда б мы с тобой ни впадали,
Нигде не кончаемся мы —
Течем в распростертые дали,
Кружим в глубине валуны.
А кто мы, и чьи мы притоки,
И верно ли в мире слывем,
Во
всем разберутся потомки
В решительном веке своем.
Возьми ж мою ломкую лодку,
В лицо мне волною
плесни,
Неси меня в дымную Волгу,
В Каспийское море неси!
ПОЭМА БЕЗ НАЗВАНИЯ
И я не знал,
и я не знал,
Что делать этой ночью зимней,
Когда очередной вокзал
Встал предо мной громадой дымной.
И зимний холод сжал меня,
И тяжело нависло небо.
И подошел троллейбус. Я —
Вошел в заснеженный троллейбус.
Он был
живое существо,
Его несло холодным током,
Но я не видел ничего
В стекле обледенелых окон.
И были отголоски чувств
И сантиметры расстояний,
Но был троллейбус глух и пуст,
Как чемодан моих скитаний.
Он тяжело куда-то плыл
С обледенелыми глазами,
Он от вокзала уходил
И возвращался вновь к вокзалу.
Так он чертил за кругом круг
И
дребезжал все тише,
тише,
И было все черно,
и
вдруг
Она в распахнутом пальтишке,
Вошла в троллейбус
и
в меня
В незимнем легком одеянье,
Своим сиянием слепя,
Нежданным голубым
сияньем.
Вошла, как первый зов и страх,
Вошла из снежного тумана...
Дрожала песня на губах
Безотносительно и странно.
Как та,
которую не ждать,
Вошла,
подумала немножко
И стала стекла протирать
Своею легкою
ладошкой.
А я не думал ни о чем.
Но ледяной заслон распорот,
И первым тающим лучом
Ворвался незнакомый город,
И тем лучом,
что был в окне,
Сама,
как капля,
осветилась,
И
словно в летней речке,
в ней
Веселой рыбкой сердце билось.
И я, дыхание тая,
Глядел в проемы чистых окон.
И вздрогнул я!
И вспомнил я —
Как будто поразило током.
ЗИМА
И было обилие снега,
И в
нем утопала лыжня.
И не было звука и света,
И тьма ослепила меня.
И запахов не было тоже,
И сомкнуты были уста,
И шел я по снегу,
похожий
На белые крылья куста.
И было туманно и дико,
Как в самом загадочном сне,
И самая тонкая льдинка
Молчала на строгой сосне.
И все мои чувства молчали,
Как
будто ушли навсегда
Туда,
где не место печали,
Где звуки,
и свет,
и вода.
А вьюга мне щеки лизала,
И вьюгой следы замело,
И жило во мне осязанье,
Меня осязанье вело.
То самое
первое чувство,
С которым приходим на свет,
Когда еще зрение пусто,
И звука,
и запаха нет,
И невосприимчиво ухо,
И слеп непонятливый глаз,
Но мир —
в осязании —
глухо
Уже существует для нас.
ВЕСНА
Была вода,
весенняя
вода,
Она клубилась,
билась и дрожала,
И в той воде земная нагота
Качалась,
отдыхала,
отражалась.
И было все вокруг обнажено —
Деревья,
берега
и
птичьи гнезда,
И било в берег белое бревно
И ястреба распарывали воздух.
Была
вода,
весенняя вода,
И стаи рыб,
идущие на
нерест,
И, как птенцы из черного гнезда,
Приподымался над землею вереск,
И на шершавом лбу большого
пня
Три смоляные капли —
три веснушки.
Несла вода,
холодного, меня,
И были звуки,
и открылись уши.
Разламывались синие
круги,
И булькали слабеющие камни,
И шли издалека твои шаги.
Шли по воде
прозрачными кругами.
Твои шаги.
Я слышал их везде
Среди других,
ста тысяч звуков лишних,
Ты шла ко мне по вспученной воде,
Шла по воде невидимо и слышно.
ЛЕТО
Было светло и понятно,
Медленно
пели ручьи.
В небе туда и обратно
Плавно качались грачи.
Было и горько и сладко —
Горечь и сладость поры:
Сладко —
от летней прохлады,
Горько —
от летней жары.
Было и сладко и горько —
Сладость
и горечь лесов:
Горько от хвойных иголок,
Сладко от боровиков.
Было свежо и бездымно —
Свежесть криничной струи.
Словно губами своими
Чувствовал губы твои.
В теплом дыхании веток,
В сладости зерен ржаных,
В горечи желтых бессмертников,
В свежести ягод лесных.
ОСЕНЬ
И была ледяная вода,
Потускневшая,
плоская,
тусклая,
И катилась,
катилась без устали,
Уходила она навсегда.
Переставшая быть голубой,
Переставшая быть
беспечальной,
Словно стала самою собой —
Независимой и величавой.
И рябины склоняли над ней,
Опаленные осенью кисти,
И
слетали,
слетали к воде
Ослепительно желтые листья.
И застыли,
недвижно горды,
Отраженья задумчивых сосен —
Это в строгости зрелой воды
Проявилась глубокая осень.
Ты прозрачна была, и тонка,
И дымна,
как осенние воды,
Ты была,
как река,
глубока
И тепла,
как дыханье природы.
И текла золотая коса
По плечам,
по груди,
по коленям,
И в тяжелых твоих волосах
Влажный запах осеннего сена.
И была ты осеннею вся,
И открылось тогда обонянье.
И шагнул я,
зажмурив глаза,
В голубое твое обаянье.
Никогда, никогда, никогда
Не забуду я этого запаха —
Помнишь,
осенью пахла вода
От востока до самого запада?
ТВОЕ ИМЯ
Было небо!
Было много неба!
Оплывали золотом стога.
Было солнце! Было много света —
Белого,
как первые снега.
Непонятно и неуловимо,
Словно в море парус голубой,
Плыло ослепительное имя,
Плыло над моею головой.
И стоял я, контуром означен
На горящем пологе зари.
Я стоял над берегом, охвачен
Молодым предчувствием зимы.
О моя мечта,
мое святое,
Плеск волны и крылья журавлей,
Пусть пребудешь вечно надо мною
В чистоте нетронутой твоей.
Соткано из воздуха и света,
Эту
сущность больше не таи.
Пусть пребудут снежными вовеки
Чувства и предчувствия твои.
*
И был троллейбус. И была
Девчонка,
светлая,
как пламя, —
Та, что меня к себе вела
Из глубины воспоминаний.
*
И светлый облик твой похож
На ту далекую утрату.
Но ты встаешь.
Но ты встаешь.
Но ты уходишь, как когда-то.
Постой! Не надо никуда.
На час. На полчаса всего лишь!
Но ты пряма. Но ты горда.
Но ты встаешь. Но ты уходишь.
Постой! Сейчас померкнет свет.
Ты унесешь с собою пламя!
Ведь я рисую твой портрет
Из глубины воспоминаний.
И многое на полотне
Еще несобрано и зыбко,
И в
нем еще неясны мне
Твои глаза, твоя улыбка.
Постой! Дождись хотя бы дня.
Постой! Скажи хотя бы
слово.
Но ты уходишь от меня,
Как из троллейбуса пустого.
СТИХИ К ТУНГУССКОЙ ДЕВУШКЕ
Не куплю я шелковую юбку,
Не пойду на поклон к янтарю:
Длинностволую черную трубку
В день рожденья тебе подарю.
Знаменитую трубку потянешь,
Улыбнешься с достоинством мне
И слегка для души пошаманишь
В ароматной густой пелене.
На призывное пенье и стукот
Из бездонных ночных кладовых
Выйдут тихо и кругом обступят
Тени предков — твоих и моих.
И тогда я нежданно припомню
Спор, увязший в архивной пыли,—
Не восходит ли к общему корню
Человечество
старой земли.
Я любуюсь тобой, озорною,
Разметавшей хандру мою в прах.
Все мне
чудится что-то родное
В неславянских игривых чертах.
Нет глубинных различий меж нами,
Удивительный
мой человек,
Как меж нашими материками —
Ни морей, ни каналов, ни рек.
Обниму тебя нежно и
крепко,
Твой язык шелестящий пойму,
И довольные милые предки
Растворятся в табачном дыму.
ТАМЕРЛАН
(Фрагменты)
1. БАЗАР
Кривым бичом хлестнула по горбам
Отрывистая гулкая команда.
Идут верблюды в незнакомый гам,
В разноязычный говор Самарканда.
Оборванный, голодный и босой,
Вслед за тюками шелка и атласа
По пыльной глинобитной мостовой
Вступаю в царство золота и мяса.
Все позади:
миражи
и пески,
Иду и не могу остановиться —
Меня взяла в железные тиски
Великая
Тимурова столица.
Возы, возы,
арбузы и сабза,
У девушки-таджички губы
алы.
Коричневые жгучие глаза
Выглядывают в прорезь покрывала.
Возы, возы,
урюк и виноград,
Кружатся легкомысленные мухи.
Цепляясь за колеса, семенят
Закутанные наглухо старухи.
А меж возов слепая суета,
Сухие и распаренные лица,
Ребячьи вопли, щелканье кнута.
Иду и не могу остановиться,
Беззвучно натыкаюсь на узлы,
Из-под колес вытаскиваю ноги.
Безумствуют ослы,
скрипят возы,
Скрипят возы по уличке пологой.
О Самарканд,
о руи замин аст1,
Был
путь к тебе неблизок и нелегок —
Черны болота, жесток снежный наст
И негостеприимны днища лодок.
Я разорвал семи смертей кольцо —
Бестрепетные челюсти волчицы,
Я шел, чтобы взглянуть тебе в лицо.
Ну что же, открывай его, столица!
Кипят, кипят торговые ряды.
Мелькают лица, как в калейдоскопе.
Нет ничего похожего в Европе
На это море птичьей суеты.
О Самарканд,
я чувствовал, я знал,
Что мы начнем знакомство не иначе.
Ну что же, я согласен на базар;
По
крайней мере, здесь никто не плачет.
Здесь добродушны даже палачи,
Торгуются, трясут мошной тугою,
Здесь
и мечи как будто не мечи —
Простой товар, как всякое другое.
И я вхожу в людской водоворот,
Где пьют, поют, кричат, кудахчут, лают.
Туман халатов, возгласов, бород
Мои глаза и уши застилает.
Я хохочу — и обрываю смех,
Растерянно ворочаю глазами.
Меня, как по сковороде орех,
Катает
из конца в конец базара.
Вот на моем пути опять завал
Шелков, арбузов, пряностей, инжира.
Истошный
крик базарных зазывал
Мне предлагает все услады мира.
Бери товар! Бери! Бери! Бери!
Остановись
хотя бы прицениться!
Бери ковры — афганские ковры,
Бери кинжал — в дороге пригодится.
Смотри, как эти персики нежны,
Как хороши стальной кольчуги кольца.
Вот ожерелье для твоей жены,
Вот для твоих верблюдов колокольца.
Я потерял давно минутам счет.
Вожу перстами по щекам небритым,
Смотрю, как звонко золото течет —
Оно течет по коврикам и плитам.
Немыслимо сильна и широка,
Бурлит безостановочно и пенно
Оранжевая жаркая река
На самом главном торжище Вселенной.
Она плывет сквозь человечий гам,
Восторженные выкрики и визги,
Выбрасывая к чьим-то сапогам
Сияющие
маленькие брызги.
Вот кто-то в ней купается, сопя,
Других теснит от берега охрана.
Вот
ростовщик сгребает под себя
Струю монет нездешнего чекана.
Блудница с безобразной головой
Повисла
над волнами жадной плотью
И ловит, ловит ковшик золотой,
Чтобы упрятать под свои лохмотья.
О, торопитесь!
Вот она, река,
Она течет безудержно и пенно
На
самом главном торжище Вселенной —
Оранжева, сильна и широка.
В чаду Великих жратвенных рядов
Трещат
дрова и буйно пляшет пламя.
Упитанные морды поваров
Лоснятся за огромными котлами.
Работают
ножами мясники,
Они священнодействуют над мясом:
Разделывают бычьи языки
И отрывают головы
бекасам.
Вот первобытный мяса аромат,
Вот теснота кромешная харчевен,
Где мясо варят, жарят и
едят,
Где мяса не имеющий плачевен,
Где, расстегнув тугие кушаки,
Уже икая мясом и шербетом,
Заглатывают жирные куски,
Соперничая в скорости с соседом.
Гляжу на море пестрой суеты.
О Самарканд —
спрошу тебя:
так, значит,
Все, кто в тебе, богаты и сыты?
Но ты сказал, что здесь никто не плачет!
Я вижу,
как по спинам ходит кнут,
Я вижу кровь на чьем-то тощем горле.
Вот девушки —
их тоже продают.
Простой товар, как всякое другое.
Их лица напоказ обнажены:
Товар
лицом — таков закон базара.
Дрожат глаза, и губы сведены
В томительном предчувствии удара.
А
скупщики дрожащие тела
Ощупывают взглядом и руками.
Их взгляды тяжелы, как камни.
Смахни слезу
зеленым рукавом,
Сверкни зрачком — забытой искрой света.
Мне кажется, что я с тобой знаком,
Что
мы с тобой уже встречались где-то.
В горах, полях, на суше, на воде,
Но я тебя встречал на белом свете.
Я только не могу припомнить где:
В другой стране или в другом столетье.
Я узнаю тебя, я узнаю
По светлым волосам, по смуглой коже.
Взгляни,
взгляни же в сторону мою,
И, может быть, меня узнаешь тоже.
О, я кричу, ты слышишь, я кричу,
Я перед небом за тебя в ответе,
Я не хочу, ты слышишь, не хочу
Вновь потерять тебя на пять столетий.
Но ты молчишь,
печальна
и бледна,
Но ты не смотришь,
ты глаза закрыла,
От мира и себя отрешена,
Безропотна, бестрепетна, бескрыла.
Все выше солнце, беспощадней зной.
Стекает свет по глиняным террасам.
С гудящей непокрытой головой
Иду по царству золота и мяса.
2. КАРАГАЧ
Я полз по склону, ногу волоча.
В глухую пропасть скатывались камни.
Я полз по склону в поисках ручья,
Сухой гранит царапая ногтями.
И словно шар земной, была кругла
В туманном небе крона голубая,
И острие шершавого ствола
В нее вонзалось, словно ось земная.
И карагач был символом земли...
С чего бы это?
Что со мною сталось?
Ведь я считал, что все слова мои
В двадцатом веке на песке остались.
Я этих слов не слышал никогда
Я, руководствуясь инстинктом древним,
Лишь полз туда,
где булькала вода,
Я знал —
вода сопутствует деревьям.
Еще людей окутывает страх,
И Азия в огне монгольских распрей,
Еще земля стоит на трех китах,
Еще Аму-Дарья впадает в Каспий,
Еще я сам — бежавший раб,
и
все ж
Был карагач, плывущий надо мною,
На глобус удивительно похож
Своим стволом и кроной голубою.
И я лежал, и странно забывал,
Что я обязан этой ночью серой
Переползти орлиный перевал,
Чтобы ползти опять на дальний север,
И надо мной бесшумно шла сова,
И я прикрыл слабеющие веки...
Я вспоминал забытые слова,
Забытые в четырнадцатом веке.
На теплый ствол легла моя рука.
Я подтянулся к дереву, потея,
И уронил в прохладу родника
Тяжелое истерзанное тело.
...Три всадника за мной несутся вскачь.
Все ближе пики,
ближе,
ближе,
ближе!
О карагач, высокий карагач,
Что ты хотел бы от меня
услышать?
Я раб, на лбу моем горит тамга,
Я не могу свое припомнить имя.
Свобода, словно пламя очага,
Так горяча и так неуловима.
Но я забыть, забыть я не могу
То, что другие в рабстве забывали,—
Ель на сухом песчаном берегу
И ночи на хрустящем сеновале.
И я заснул.
Молчали соловьи.
И я заснул.
Вдали гроза шумела.
Был карагач. Он волосы мои
Шершавой веткой гладил неумело.
Он говорил:
— Не надо никуда.
Ты там найдешь не дом, а пепелище...
Здесь горный воздух, горная вода,
Здесь много солнца и найдется пища.
Переступи же дружеский порог,
Все для своей души за ним откроешь.
Вот лист зеленый — верности
залог.
Возьми его — и сердце успокоишь.
*
Дрыжачаму пад бляскам белых зор
На спаленай чужой зямлі паўднёвай,
Айчына недасяглая, дазволь
Зьвярнуцца да цябе на роднай мове.
Айчына недасяглая, здалёк,
Ад жоўтых сьцен, ад жоўтых мінарэтаў
Ты як кляновы залаты лісток,
Што незварушна лёг на карту сьвету.
Гляджу я удалеч — і здаецца мне,
Што я ужо імчуся апантана
Туды, дзе рэха гонкае мяне
Аднойчы упершыню перапытала.
Ты усё бліжэй —
ляці, цягнік, ляці,
Ты усё бліжэй —
з-пад колаў іскры
рвуцца...
Кляновы ліст, цяпер твае зубцы
Мне крыламі зялёнымі здаюцца.
Сыду ў лесе пад дуброўны звон,
Высокі клён паклонам прывітаю,
І мне пад ім прысьніцца добры сон —
Як у дзяцінстве:
быццам я
лятаю...
Я молча приподнялся на локтях.
Вставало солнце где-то за горами.
А воздух олеандрами пропах,
Ворчал родник, зализывая раны.
Зализывал ранения мои,
Боль унося на горную дорогу,
И в голосе целительной струи
Сочувственная слышалась тревога.
И я увидел в предрассветной мгле
Ту глубину, откуда ночью выполз,
И домик, прилепившийся к скале,
И пятачок травы — овечий выпас.
И проклял я себя и этот дом,
И я подумал:
«Что
со мною будет?»
Я полз на карагач, забыв о том,
Что у деревьев здесь гнездятся люди.
Уйти! Уйти! За скалы уползти!
Стать неприметным камнем придорожным
...Я лист увидел на груди
И задремал — тревожно, осторожно.
Я задремал — рассудку вопреки.
А карагач манил кого-то веткой,
И вот — прикосновение руки,
Берущей лист с моей одежды ветхой.
И ужас подымавшийся пресек,
И я пресек последний приступ рвоты,
И я услышал:
— Кто ты, человек? —
Так у меня
она спросила.
— Кто ты?
Худым плечом от солнца заслоня,
Она ждала,
она ждала ответа,
И было все впервые для меня,
Впервые было для меня все это.
Впервые моего касались лба
Так мягко, как трава на сеновале,
И человеком беглого раба
За двадцать лет впервые называли.
Впервые от меня не ждали лжи
Глаза, коричневые и не злые,
И женское лицо без паранджи
Так близко тоже видел я впервые.
Меня слепило желтым светом дня.
Меня ночами синими знобило.
Но к очагу перетащить меня
У девушки отваги не хватило.
Там умирал старик. Совсем старик.
Седой старик. Ее седое горе.
Чтоб не платить за поле и арык,
Сто лет назад он перебрался в горы.
Шел год за годом, словно день за днем,
Все сверстники его поумирали,
А он махал тяжелым кетменем,
Глухой гранит в песок перетирая.
Он виноград сажал, отары пас,
Но сам кормился лишь овечьим сыром
И ровно девяносто девять раз
Носил в кишлак плоды своих усилий.
Гремели бубны, что-то тренькал саз,
Он глох и слеп в крутом базарном гаме,
Но в горы девяносто девять раз
Он возвращался с медными деньгами.
Никто не знал, откуда он и кто;
Он вызывал презрение и жалость,
Над ним смеялись нищие — зато
В его лачуге меди прибавлялось.
И, наконец, пересчитав деньгу,
Перевязал мешок худой бечевкой
И в сотый раз вернулся к очагу
С четырнадцатилетнею девчонкой.
Он вжился в камни,
Вжился в тишину.
В сквозные дыры своего халата.
Сто лет
копил он деньги на жену,
Но накопил, пожалуй, поздновато.
Вот риса горсть и винограда гроздь.
Снег
на вершинах чист и воздух замер.
Под небом выздоравливает гость,
И умирает в хижине хозяин.
Он
умирал на редкость тяжело,
Он тосковал и обливался потом,
Его в предсмертных судорогах жгло
В
его судьбе несбывшееся что-то.
Он зарывался пальцами в чалму,
И звал жену, и замолкал устало.
Она
бросалась в хижину к нему
И камнем у постели застывала.
А он тянулся к девичьей груди
И
находил дрожащие колени,
А он рычал надтреснуто:
—
Приди...—
И засыпал со вздохом сожаленья.
Она металась между мной и им,
И он слабел, а я крепчал под небом,
Он посылал проклятия живым,
Я наслаждался воздухом и хлебом.
И вот, когда нелепой жизни нить
Тупые ножницы перерубили,
Я встал, чтобы его похоронить
И положить булыжник на могиле.
Как
был он скользок,
желтый черенок
Мотыги, отшлифованной руками!
Я бил мотыгой поле, а у ног
Веселые кузнечики порхали.
Я камень бил железом кетменя,
И
камень подавался...
Шли недели,
Но избегала девушка меня
И на мою делянку не глядела.
И недвижимо думала — о чем?
Как догадаться мне на расстоянье?
Весь
день сидела молча над ручьем,
Как синее немое изваянье.
Когда же траурной одежды цвет
Сливался
с синим цветом ночи горной.
Ее сухой согбенный силуэт
Плыл к опустевшей хижине покорно.
Я
ночью приходил под карагач
И падал, широко раскинув руки,
И не давал заснуть мне скорбный плач —
Ее
нечеловеческие муки.
И я ушел. Что мог сказать я ей?
Угрюмо приволакивая ногу,
Я в ночь
ушел,
но через десять дней
Пришел назад, чтобы спросить дорогу.
Дорога
у меня была одна,
Я знал ее, она вела на север,
Я лгал своей дороге,
мне
нужна
Была земля,
которую засеял.
И вот она,
последняя скала,
И я, сгибаясь под тяжелой ношей,
Я к дому подошел, и два орла
Взлетели на утес, быльем поросший,
И на мою ладонь, где пот и пыль,
Легла рука, горячая, сухая,
И я услышал губы:
— Где ты был? —
И я швырнул к ногам ее архара.
Вот тишина, которой нет конца.
Вот карагач над родником прохладным.
Вот доброта открытого лица
С пленительным загаром шоколадным.
Вот глубина, которой нету дна.
Вот высота, которой нету неба!
И между ними — свет и крутизна,
И между ними — голос человека.
О, между высотой и глубиной
Как много умещается пространства —
И лепет трав, и ледники, и зной,
И женское святое постоянство.
О, между ними женщина! Она
Уводит нас с дороги испытаний
В тот непонятный мир, где
глубина
И высота меняются местами.
Был храп,
и потной силы торжество,
И скользкий свист кривого ятагана —
Так я впервые увидал его,
Я увидал впервые Тамерлана.
Он, собственно, еще не Тамерлан —
Еще не хром, рука не перебита,
И не страшна вселенским городам
Его немногочисленная свита.
Вот Тамерлан в неполных двадцать лет,
С лицом, кровоточащим от царапин,
Без бороды и кое-как одет —
Он никого пока что не ограбил.
Вот я лежу,
я, связанный,
у ног,
Лежу у ног, бессильный, недвижимый,
И над моим лицом его сапог —
В грязи, в пыли, в крови моей любимой,
И никогда уже я не пойму,
Как он нашел меня, откуда вышел,
Откуда он возник, и почему
Его шагов я сразу не услышал.
Мне не забыть вовеки этот час.
Пусть рухнут горы, пусть иссохнут реки,
Пусть я умру еще сто тысяч раз —
Мне этой смерти не забыть вовеки.
О, как веревка путалась в ветвях!
О, как палач в бессильной злобе трясся!
О, как скрипела ругань на зубах
Взбесившегося желтого барласа!
Он лез на карагач!
Разматывал аркан!
Но карагач швырял его на камни.
Он сучья сек! Но по его рукам
Бил карагач колючими суками.
Когда ж все это мне не помогло
И я повис —
я,
связанный, над миром —
И гибель обожгла мне серый лоб —
Вдруг ветка, затрещав, переломилась.
И я упал, огромен и тяжел,
И я упал, и камни загудели,
И я упал, и красный гул пошел
По
всей земле от этого паденья.
Опять аркан, опять рывок,
Круги в глазах,
все
перекосилось,
Кровь от горла хлынула в висок,—
Но ветка пополам переломилась.
Опять
аркан, и я опять повис,
Я смерть уже зову к себе, как милость,
Уйти туда, где стихнут боль и свист, —
Но ветка у ствола переломилась.
И мой убийца, желтый, как пески,
Тянул аркан, мотая мокрой мордой,
И обрывались с грохотом суки,
И падал я, пока еще не мертвый.
Так между высотой и глубиной
Вселенская жестокость бесновалась,
Так рушилась земля,
так надо мной
Земная ось сурово обнажалась.
1 Руи замин аст (тюркск.) — лицо земли, Самарканд.
* *
Я, как молитву, адрес твой твердил,
Чтоб не забыть, — и все-таки забыл.
В тот час, когда я в тамбуре
курил
И мой вагон движением мотало,
Я на мгновенье память отпустил,
Я память отпустил — и все
пропало.
Не думай, что тебя я разлюбил, —
Я не тебя, я адрес твой забыл.
Мне помнятся и ночь, и
тишина,
И вставшая видением туманным
Сырая обветшалая стена
С торчащим между камнями бурьяном...
Я помню все, я помню каждый миг.
Как буду жить без писем без твоих?
Гремят мосты, и я в окно
гляжу,
Мое лицо отчаянием дышит.
Но все равно письмо я напишу —
Никто другой такого не напишет.
Пойдет поток плохих осенних дней,
И забывать ты станешь обо мне,
Но в мир, где тени скорбны и
темны,
Где дождь стучит по стенам обомшелым,
Мое письмо, как первый день зимы,
Придет к тебе
напоминаньем белым.
Все будет белым: воздух и вода,
Звенящие над сквером провода;
И будешь ты
читать мое письмо
На площадях, на улицах, на крышах,
И ты узнаешь, кто писал его,—
Никто
другой такого не напишет.
* *
Есть под
Оршей деревня Смольяны.
На полянах цветочки-смолянки.
И мигают горячие веки их,
Покрасневшие от жары,
И похожи их листья клейкие
На чешуйки сосновой коры.
И — смола,
Смола,
На буграх ствола,
На ветвях,
На пахучих иголках,
На земле и на крыльях стрекоз.
Это ею,
И сладкой, и горькой,
Пропитались
поляны насквозь.
Это запах смолы
От девичьих волос,
Это из-за смолы
Я к поляне прирос.
Ах ты, девочка-чародеечка,
Тонкой сосенкой проплыла,
Легким станом с ума свела...
Я хожу за тобой —
Смола.
* *
Пускай погаснет электричество,
И мы вдвоем
В кромешной тьме доисторической
На миг замрем.
Закрою книгу обветшалую,
Зажгу свечу.
И ты прислонишься,
усталая,
Виском к плечу.
Дрожат в огне видений отблески,
Углы темны.
Твои доверчивые волосы,
Как пух, теплы.
О если б знать мне, что мерещится
В огне святом,
Моя ли боль подспудно плещется
В тепле твоем?
Не разрубить замок
магический,
А ключ закрыт...
Пускай погаснет электричество
И не горит.
* *
Это было в столетье прошедшем.
Юный химик, чумазый чудак,
Остролицый и гибкий, как шершень,
Забирался на пыльный чердак.
И под ним от воскресной обедни,
Щегольские расправив усы,
Шли сограждане, мирные шведы —
Фабриканты, купцы и писцы.
Эта
уличка вечно бывала
И в сухую погоду грязна.
В дождь по склонам ее гарцевала
Океанская
прямо волна.
И когда мимо лужи студеной
Батальон богомольный шагал,
Грязный натрий рукою зеленой
Химик в воду с мансарды швырял.
По студеному морю катались,
Некрасивые сея пары,
Клокотали и шумно взрывались
Окруженные дымом шары.
Убегали дородные шведы,
В подворотни бросались гурьбой,
И восторженный химик победно
Хохотал за печною трубой.
Улепетывали горожане,
Задирая над грязью штаны.
Вслед им слышалось дикое ржанье,
Словно
месть самого сатаны.
...Я вполглаза гляжу на малинник.
На поникший к воде краснотал...
Это
было: восторженный химик
За печною трубой хохотал.
БАЛЛАДА О ЖЕЛТОМ
Американские
военнослужащие,
не желая участвовать в грязной войне,
сдаются в плен вьетнамским
патриотам.
(Из газет)
Все было желтым.
Все!
Желтела простыня,
И наволочка пахла желтой хиной,
Желтело в небе зарево огня,
Желтели сумасшедшие мужчины.
Был коридор оранжев и суров.
Над койками термометры качались,
И лица сумасшедших докторов
Яичными желтками расплывались.
Желта вода.
И он ее не пил,
И часто оставался без обеда,
И желтые газеты находил
На гвоздике в прихожей туалета.
Ему твердили:
— Милый, вы больны, —
И
приносили желтые блины.
Проклятая,
глухая желтизна!
Рассвирепел,
и вылез из подвала,
И убежал,
и ранняя весна
Грачами над дорогой бушевала.
Он мчался, желтым пламенем гоним,
И слушал сердца частые удары,
И долго с пеной на губах
за ним
С носилками бежали санитары.
Потом,
речушку где-то перейдя,
Он лег на мох,
довольный сам собою,
И слушал шелест спорого дождя,
И вдруг увидел что-то голубое,
И озером плеснула синева,
И понял он, что спасся от погони,
И мягкая зеленая трава
Упала водопадом на ладони.
Звенело солнце в горле и ушах,
И он подпрыгнул —
весело,
как мальчик,
И радуга пылала на ветвях,
И разлетался в небе одуванчик.
* *
Сгущается вечер
На левом моем берегу,
Последний кузнечик
Тревожно трещит на лугу.
По данным науки,
Почти не доступным уму,
Далекие звуки
Слышны и понятны ему.
Врываются в уши
Недобрые вести земли:
Взрывается суша,
Уходят на дно корабли.
За что искалечен
Так страшно природой самой
Забавный кузнечик,
Веселый скакун луговой?
Всю ночь до
рассвета
Кричит он в осенней траве,
Все ужасы света
В зеленой его голове.
И нечем утешить,
Но, крыльями страстно звеня,
Последний кузнечик
О
помощи молит меня.
Не знаю, не знаю,
Ничем не могу я помочь...
Как черное знамя,
Гудит беспощадная ночь.
* *
Как хорошо, что у воды
Вполне приемлемые свойства —
Не причиняет нам беды,
Не доставляет беспокойства.
Когда б она не при нуле,
При ста мороза застывала,
Тогда б вовеки на земле
Ни льда, ни
снега не бывало.
Тогда б на нашей широте,
В печальных северных просторах
Зимою слышался б
везде
Один дождя зловещий шорох.
Меня охватывает дрожь,
Я бьюсь в постели, как
тифозный,
Едва приснится этот дождь
Тридцати градусноморозный.
Почти мазутной густоты,
Лишенный плеска и порыва,
На шубы, шапки и зонты
Он льет и льет без перерыва.
В саду пустынно и черно,
Ни писка птичьего, ни трели —
За ясной осенью давно
Откочевали,
улетели.
Я знаю сам, что рыщу зря.
Так почему же, почему же
Ищу в саду я снегиря,
Тоскливо шлепая по лужам?
В кромешно-липкой слепоте
Стволы и ветви потонули.
Я снегиря ищу везде.
Ищу его не потому ли,
Что в имени его простом
Речь дорогая сохранила
Воспоминание о том,
Как хорошо при снеге было?
...Как хорошо, что
у воды
Вполне приемлемые свойства
Не причиняет нам беды,
Не доставляет беспокойства.
* *
Над Сожем, на пристани сонной,
Всю ночь парохода я ждал.
Всю ночь дебаркадер сосновый
От волн набегавших дрожал.
Мне резала ребра и спину
Работы немудрой скамья,
Но сторож принес парусину
И ею укутал меня.
Был сон
мой спокоен и светел,
Лишен ежедневных забот,
И только на самом рассвете
Меня разбудил пароход.
Гремели ногами матросы,
Мотор деловито урчал,
И я закурил папиросу
И вышел к реке на причал.
Она по-ночному безмолвно
Светилась еще изнутри,
И плавно ложилось на волны
Уже полыханье зари.
От бакенов правых до левых,
От левых до
правых кустов
Струилось и пело над нею
Смешение этих цветов.
И я на причале убогом
Не помнил ни боли, ни зла.
Жила подо мною дорога
И снова куда-то звала.
«ПОЭЗИЯ — НЕ ХИМИЯ... АЛХИМИЯ!»
---
Иван Ласков.
Белое небо. Стихи. Издательство «Беларусь». Минск, 1969.
---
«О химия, великая страна!..» Этими словами
не случайно открывалась вышедшая четыре года назад первая книга молодого поэта
Ивана Ласкова. С первых же строк читателю давалось понять,, что автор книги
накоротке с ретортами, рефракторами, кислотами, катализаторами и всеми прочими
предметами и понятиями, обиходными в химлаборатории.
Итак, о причастности к химии было заявлено
решительно и громогласно: «О химия, великая страна!.. Стою на берегу твоих
открытий...» А раз открытия, почитай, рядом, то, осуществляя поход в
неизведанные края этой страны, молодой поэт как бы получал вдобавок и
уверенность, что и открытия в поэзии ему безусловно обеспечены. Уверенность
эта, похоже, была настолько прочной, что общесловие, откровенная
описательность, простое провозглашение специальных терминов и понятий как
опознавательных знаков на пути в мир «романтики научного подвига» (слова
аннотации) казались почти достаточными для стихотворения: как же и писать, если
не возвышенно и увлеченно, когда — «великая страна», «штативов жесткие леса»,
«холодный свет на пальцах жестких рук», «неистовость работы», «мгла
эксперимента» — романтика, романтика...
Вообще-то об этой книге хочется говорить
без иронии. Разве не симпатичен настойчивый порыв молодого поэта обжить,
освоить для человеческого сердца мир целой науки, выразить чувства и
переживания человека, сосредоточившего в этом мире значительную часть своих
помыслов, устремлений, целей; разве не притягательно желание отыскать связи
этого мира с общим миром человеческих чувств и тем самым сделать оба эти мира взаимно
богаче, дополнить их новым содержанием и смыслом?
Но любые планы, задачи, замыслы реализуются
в поэзии только по ее законам. Здесь химик должен быть поэтом — не только по
восторженности мировосприятия и образности мышления, но и по способности точно
и полно выражать свои мысли и чувства в неповторимой словесно-образной форме.
Мало знаний — нужны еще и опора на опыт и судьбу, осознание себя как
неповторимой личности, чувство слова и многое другое.
Надо сказать, что автор книги «Стихия»
обнаружил радостное восприятие жизни, влюбленность в свое дело и желание быть
полезным людям. И даже некоторая юношеская самоуверенность лирического героя
книги была для нас близкой и понятной.
Но... Все же стихи И. Ласкова о химии
кажутся весьма уязвимыми с многих точек зрения. Право же, утверждение химии как
предмета поэзии часто выглядело в них наивным и довольно поверхностным. Из
стихотворения в стихотворение химия являлась в одних и тех же довольно общих
очертаниях. В одном обыгрывались слова халат («со мною наравне работал, терпел
от едких щелочей») и халатное отношение к делу («взирают на его заплаты так
откровенно свысока другие, чистые халаты»). В другом обещалось открытие тому,
кто пребывает в состоянии неусыпного бдения. («Кто сегодня не спит и устало
глотает глюкозу»), В третьем — упоенно-восторженно, но суесловно и напыщенно — прославлялась
жертвенность ученого («Рихман»), Возносилась хвала работе, явленной в
романтическом ореоле неопределенных исканий, в «экстатических», так сказать,
состояниях («мы лихорадочно ломаем реторты и карандаши»). И маячило, оставаясь
неосуществленным, манящее открытие:
«Я слушаю открытий голоса», «вдруг открытие ослепит, как дымящий свет
паровоза», «Я уже зову тебя, открытие» и т. д. и т. п.
Лирический герой «Стихии» — тот, кому
принадлежали восторженные восклицания о химии, — очень часто представал
личностью безликой, разбросанной, не оформившейся. Разве что вдруг выглядывало
наивное, мальчишеское:
Вернусь в мой дом
глубоким стариком
И опущу усталые ресницы,
И даже незаметным островком
Подруге не сумею похвалиться...
(Почти забавно читать рядом: «вернусь
глубоким стариком» и «подруге не сумею похвалиться».)
Или — напускная взрослость: «Мы в сорок
пятом видели таких, навек забывших о научной чести».
Поэзия терялась в случайностях,
несущественностях, в необязательных словах и стереотипных формулах условно-лирических
переживаний. Как, впрочем, и возникала вдруг неожиданно — вне «химии», в
стороне от нее — во взгляде на «заросшее осокой озерцо», в раздумье о судьбе
старого канала («Каналы тоже устают, когда никто не помогает»), в
сосредоточенном размышлении о животворящей силе природы («Земля заводского
двора»). Чаще это — не законченные стихотворения, а только отдельные части,
строфы, строчки, звучащие сильнее общего и подчеркивающие его художественную
несобранность, оттеняющие то бездумность соседних строк, то легкомысленное
бодрячество (вроде: «пускай ты здорово устал — держись, канал!»), то заданность
вывода.
Мир неожиданно оказывался богаче на
психологические оттенки и душевные коллизии, когда молодой поэт воспринимал
сложные и многосторонние связи человека с миром вне схемы «человек-наука»... В
этом мире он уже не держался так уверенно, зато многоголосие, разнообразие,
многоплановость сущего соприкасались с его душевной жизнью более ощутимо, у
лирического героя начинал обнаруживаться характер — угадывались его нежность,
участливость, душевная деликатность.
Но критики (а возможно — и читатели)
обратили особое внимание именно на стихи о химии. Сказывалась, очевидно,
относительная новизна предмета. Подкупала и настойчивость молодого поэта во
внедрении в поэзию своего круга тем и представлений. Одни считали раздел «Я
выполнил такой эксперимент» неудачей поэта, другие же — напротив — считали
перспективным для него именно это направление.
В частности, активно поддержал эти стихи
Алексей Русецкий. В рецензии под названием «Наука и поэзия», напечатанной в
журнале «Полымя» (1967, № 1), известный белорусский поэт обосновывал
необходимость внедрения научных знаний в поэзию. «Это симптоматично для нашего
времени, ибо с глубоким проникновением научных знаний и техники во все уголки
жизни в нашем обществе окончательно утверждается научное мировоззрение...» — писал
А. Русецкий. И доказывал далее: «Каждый человек, а следовательно и художник,
воспринимает явления природы, мир и оценивает их в соответствии с накопленным
опытом и знаниями. Это психологи называют апперцепцией. В нашем обществе
утверждается научное мировоззрение. И если поэт будет смотреть на мир, исходя
из всех своих знаний, его Поэзия узнает в Науке свою старшую сестру...»
Разговор о научной поэзии возникает,
разумеется, не в первый раз. История знает примеры, когда поэты были крупными
учеными (и наоборот). «Была ему звездная книга ясна, и с ним говорила морская
волна...» — это, как известно, о Гете. Во Франции на пороге нынешнего столетия
существовало целое направление — так называемая «школа научной поэзии». Самый
яркий, пожалуй, для нас пример — Ломоносов. Максим Богданович посвятил
Ломоносову специальную статью «Поэзия гениального ученого» (статья, к
сожалению, осталась неоконченной). Вопрос о соотношении науки и поэзии ставился
в ней широко — с точки зрения предмета, метода, целей, места в общественной
жизни и т. д. Максим Книжник признавал права «научной поэзии» за теми
произведениями, «которые могут преимущественно перед всеми другими претендовать
на титул «поэзии». Значительная часть этой статьи — о связи и взаимодействии
науки и поэзии в духовном мире человека — легко соотносится с суждениями А.
Русецкого и даже согласуется с ними. Но возможности «научной поэзии»
представлялись Богдановичу иначе — в его статье речь шла «о широте знаний и еще
большей широте воображения», об умственном озарении и научной интуиции, о
смелых гипотезах, которым место «если не в науке, то в поэзии».
В статье же А. Русецкого (статье
содержательной и умной) образовался некоторый перекос, вызвавший несколько
позже следующее возражение А. Вертинского: «В связи со стихами Ивана Ласкова,
посвященными химии и химикам, Алексей Русецкий защищал право поэта ограничиться
рамками какой-нибудь одной науки... проводил мысль о том, что в наше время
поэзия должна руководствоваться научным мировоззрением. На это, помню, хотелось
ответить стихами. В голове вертелись строчки: «Паэзія — не
хімія... Алхімія! Не веды, вера, як гарэнне сіняе. Не формула віна — само віно». И далее А. Вертинский опровергал оппонента
стихами самого же А. Русецкого и, как нам кажется, довольно убедительно.
По вернемся к самой поэзии Ивана Ласкова.
Нам, повторяем, в первой книге молодого поэта показались неудачными, нарочитыми
его стихи о химии. И вот мы читаем новую книгу поэта — «Белое небо». Поначалу
кажется, что поэт стремится еще больше утвердиться на прежнем пути. Открываешь
книгу — и снова химия на переднем, так сказать, плане:
Черчу голубые кривые,
Стальной арифмометр верчу,
Расчеты свои
основные
По формуле Бойля стучу.
Сжигаю гремучие соли
На третьем моем этаже
И старым алхимиком Бойлем
Себя ощущаю в душе...
Но стихов собственно о химии в этой книге
меньше, они не такие шумные, их содержание эмоционально разнообразнее. Герой
уже может и грустить за любимым делом, он чаще «выглядывает» из лаборатории в
мир окружающей жизни, обретая в этом чувство большей внутренней наполненности:
Цвет шаров, как музыка,
изменчив,
Шумен, как осенние леса.
Слышу голубые трели женщин,
Синие мужские голоса.
И уже с краюхою в кармане,
С этим лесом тающим в ладу.
Меж хрустальных сосен
утром
ранним
За грибами поздними иду.
Правда, и в этой книге еще много
бессодержательной «голубизны», а жизненные открытия сводятся порой к
банально-простым откровениям: «О завтра, когда же ты стало обычным сегодняшним
днем?»
При этом стихи молодого поэта нередко много
теряют от многословия, топтания; не находя точной и четкой формы выражения, он
не раз довольствуется близлежащими, случайными словами; косноязычность
инверсий, разбежка тона и предмета разговора (как не вяжутся, например, бодрые
слова и действия юного героя с жизненной драмой Бойля, о которой дальше идет
речь в стихотворении), утрата интонации — все это заметно снижает
художественный уровень многих стихотворений.
Но, читая другие стихотворения, мы видим,,
что мир молодого поэта усложняется, наполняется конфликтами и коллизиями,
открытыми в жизни, поэт становится более внимательным к другим людям, их
судьбам, делам и поступкам. Тем самым он добивается больших успехов и в
познании самого себя — отчетливее становятся его нравственные ориентиры,
определяется линия душевного поведения, крепнут внутренние связи между
явлениями и вызванными ими переживаниями.
В мир довольно безмятежного мальчишества
(«И я запиваю завтрак победной водой ледяной...») входит более сложное и
взрослое, требующее большей напряженности размышлений, более глубокого
духовного поиска. Пожилые одинокие женщины в столовой («очень скучно и даже
невыгодно суп варить на одну тарелку»); водолазы, не желающие топтать «белое
кладбище рыбы» на дне Оки («На странном на кладбище этом ни плит, ни камней, ни
крестов — вповалку лежали скелеты...»); инженеры цеха кислоты, неумело играющие
в волейбол в школьном зале под хохот детворы на галерке, — это уже живая жизнь,
увиденная и почувствованная остро, требующая серьезного нравственного
осмысления.
Не станем утверждать, что здесь мы уже
имеем дело с безусловными удачами. Некоторая случайность стилевых приемов и
речевых средств, необязательные подробности («Здесь и грузчики и поэты, — в
борщ уходят ложки нырками»), заметный крен в сентиментальность — избежать этого
поэт, к сожалению, еще не может.
Но внутренний мир поэта в «Белом небе»
гораздо значительнее, серьезнее и богаче, нежели в предыдущей книге. Поэт уже
не торопится, как прежде, непременно закруглить мысль каким-нибудь легковесным
выводом, наподобие «Я верю в надежную силу земли заводского двора». Переживания
выражаются сдержаннее, скупее, сосредоточеннее, душевный жест получает более
серьезную мотивировку.
В стихотворении, давшем название книге, уже
нет бодряческой безмятежности, свойственной прежде мироощущению молодого поэта.
В привычном, обыденном (белые облака дыма над городом химии)| прозревает
конфликт между жизнью и безжизненностью и раскрывается мир человека,
утверждающего многообразие жизни как основание сущего:
Гляжу в высоту поднебесную слепо,
Гляжу — опустить не могу головы:
Над городом химии — белое небо,
Над городом химии нет
синевы.
Гремит электричек железная стая,
Трезвонят и стонут стальные пути.
Один за другим поезда
пропускаю —
От неба лица не могу отвести.
Боюсь, что за эти мгновенья
планета
Присущие ей изменила цвета:
Вдруг стали деревья лилового
цвета,
На светлые крыши легла чернота.
Стою в запрокинутой позе нелепой,
Слезятся глаза, онемела рука.
Гляжу в необъятное белое небо.
На белое небо зову облака!
На новом уровне душевной зрелости мысль и
воображение соотносят факты науки с жизненными явлениями, вскрывая их
неразрывную связь с духовным и нравственном опытом человека.
Как хорошо, что у воды
Вполне приемлемые свойства...
Когда б она не при нуле,
При ста мороза застывала,
Тогда б вовеки на земле
Ни льда, ни снега не бывало.
Тогда б на нашей широте,
В печальных северных просторах
Зимою слышался б везде
Один дождя зловещий шорох...
В кромешно-липкой слепоте
Стволы и ветви потонули.
Я снегиря ищу везде.
Ищу
его не потому ли,
Что в имени его простом
Речь дорогая сохранила
Воспоминание о
том,
Как хорошо при снеге было?..
Активное утверждение человечности, спор с
душевной ограниченностью, равнодушием, борьба за наполненность и одухотворенность
человеческой жизни становятся главным творческим побуждением автора книги
«Белое небо». Это подтверждает «Баллада о желтом», где показано, как уродуется
сущность, человека, его мировосприятие от участия в грязной, захватнической
войне. И стихотворение о метро, где высказывается беспокойство, как бы
технический прогресс не нарушил гармонию взаимоотношений человека с природой. И
другие стихотворения — «Над сценой занялась соната Валентини...», «Сгущается
вечер...» — разные по своему художественному уровню, по глубине и
проникновенности, но единые по общей главной направленности.
Не все и не всегда можем принять мы в этих
стихотворениях — приходится делать оговорки об интонационном однообразии
отдельных стихотворений, о психологических срывах («Меня охватывает дрожь, я
бьюсь в постели, как тифозный...»), о мнимом глубокомыслии («Я спор утомительно
долгий однажды подслушал такой: Ока ли кончается Волгой, кончается ль Волга
Окой?»). И о «цитатности» — явной и скрытой зависимости отдельных стихов от творчества
других поэтов. («Мне очень жаль последний белый снег, сегодня не увидевший
рассвета» воспринимается как бледный отголосок «Прощания со снегом» А.
Межирова; игра в «замри» в стихотворении «Озорные сверстники мои» напоминает
аналогичные стихи Р. Рождественского; «фантастическое желанье фантастической
доброты» кажется взятым у М. Светлова...)
Вполне естественно, что в более крупном
произведении — «Поэме без названия» — художественная разнородность становится
особенно заметной. А жаль. Потому что рядом с местами совершенно банальными
(рассказ о девушке, увиденной в троллейбусе, который «был... глух и пуст, как
чемодан моих скитаний...»), рядом с инфантильной экзальтированностью («И
вздрогнул я! И вспомнил я — как будто поразило током...»), рядом с почти
пародийными строками («И открылось тогда обонянье. И шагнул я, зажмурив глаза,
в голубое твое обаянье...») мы встречаем высокую и чистую поэзию. В небольших
главках «Весна», «Лето», «Осень» хорошо чувствуется чуткая влюбленность,
открывающая для нас духовную и нравственную красоту жизни. Картины природы
запечатлены и осознаны в непрерывной связи с развивающимся чувством, не один
раз достигается в них гармония внешнего и внутреннего благодаря органичному,
ясному и точному воплощению душевных переживаний.
Но во многих местах «Поэмы без названия»,
как и в некоторых стихотворениях из цикла «Дорога», о любви молодой поэт
говорит невнятно, косноязычно, то и дело оступаясь в литературщину и
банальность.
Пожалуй, обстоятельного и серьезного разговора
заслуживает поэма «Тамерлан», уже отмеченная Львом Озеровым в «Литературной
газете» как удача молодого поэта. В книге помещены только фрагменты поэмы.
Чувствуется значительность замысла, стремление поэта постичь движение времени,
увидеть место человека в истории и место истории в человеческой жизни.
Авторское «я», или — точнее — «я» лирического героя, нашего современника,
страдает болью человека из прошлых столетий — земляка-белоруса, очутившегося в
далекой восточной неволе. Может быть, иногда чередование этих голосов — минувшего
и современности — требует более убедительных мотивировок, но чаще этот прием
используется удачно, усиливая ощущение связи времен. Поэма контрастна,
драматична, в ее эпическом движении обнаруживается глубокий лиризм. Некоторая
неполнота, ограниченность ее историзма отчасти покрывается яркой
изобразительностью, живыми описаниями экзотического воеточного быта. Остается
надеяться, что поэт успешно завершит эту интересную поэму.
Итак, новая книга И. Ласкова убеждает нас,
что органическая связь между наукой и искусством выразима в поэзии только как
связь между поэзией и жизнью, характером и обстоятельствами, как восприятие
жизненных явлений и фактов под углом зрения конкретной личности. И любая
отдельная наука для поэзии — только часть огромного и многообразного мира.
Кажется, это все глубже осознает и сам Иван Ласков.
В. Бечык
/Нёман. № 6.
Минск. 1970. С. 172-176./
ИВАН АНТОНОВИЧ ЛАСКОВ
(19 июня 1941, Гомель, БССР [СССР]
- 29 июня 1994, Якутск. [РС(Я) РФ])
Иван Антонович Ласков - поэт, писатель,
переводчик, критик, историк, автор «угро-финской» концепции происхождения
белорусов. Награжден Почетной Грамотой Президиума Верховного Совета ЯАССР. Член
СП СССР с 1973 г. [Также член СП ЯАССР и БССР]
В три годы Иван самостоятельно научился
читать, но ввиду материальных затруднений пошел в школу только в восемь лет. В
1952 г., после окончания 3-го класса, самостоятельно сдал экзамены за 4-й класс
и был сразу переведен в 5-й. Еще из Беразяков, в которых жил до 1952 г., Ласков
присылал свои корреспонденции в русскоязычную газету пионеров БССР «Зорька»,
хотя стихотворения и не печатали, но на письма отвечали. По инициативе редактора
газеты Анастасии Феоктистовны Мазуровой Ивана в 1952 г. отправили во Всесоюзный
пионерский лагерь «Артек» имени В. И Ленина, где он проучился с ноября 1953 г.
по март 1953 г. Затем воспитывался в Могилевском специальном детском доме № 1,
потом в школе № 2 г. Могилева, которую закончил в 1958 г. с золотой медалью.
Поступил на химический факультет
Белорусского государственного университета, который закончил в 1964 г. и при
распределении пожелал поехать в г. Дзержинск Горьковской области, где работал в
Дзержинском филиале Государственного научно-исследовательского института
промышленной и санитарной очистки газов. В июне 1966 г. уволился и вернулся в
Минск. Работал литсотрудником газеты «Зорька», на Белорусском радио. С 1966 г.
обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в
Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в
Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны
Гаврильевой.
С сентября 1971 г. по февраль 1972 г.
работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим
отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском
книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы.
С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная
звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная
звезда».
За полемические статьи про
отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован представителями
якутской «интеллигенции». Перебивался случайными заработками. Последнее место
работы - заведующий отделом прозы и публицистики в двуязычном детском журнале
«Колокольчик» - «Чуораанчык», который возглавлял Рафаэль Багатаевский.
29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был
найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за
Птицефабрикой.
Иосафа Краснапольская,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz