Глава Х
С. С. ТРУСЕВИЧ
...3 марта 1899 г. из Санкт-Петербурга в
Якутск было отправлено секретное письменное предписание за № 588:
«Господину Якутскому Губернатору.
На основании Высочайшего повеления, последовавшего 27 января сего года
по всеподданнейшему докладу Министра Юстиции, бывший студент Варшавского
Ветеринарного института, дворянин Станислав Трусевич, свенцянский мещанин
Станислав Иванович Рульковский, вильномирский мещанин
Мендель Лейбович Горб и виленский мещанин Александр Кириллович Биринчик, в
числе других лиц, подлежат, за государственное преступление, высылке в
Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на пять лет…
Г. Генерал-губернатор изволил назначить этим лицам местом водворения:
первым двум - Олекминский, вторым - Якутский округа Якутской области”. [* ЦГА ЯАССР, ф. 12, оп. 17, д. 177, л. 85.]
Данная партия политических ссыльных была доставлена в Якутск водным
путем в конце августа 1899 г.».
/В. Е. Охлопков В. Е. История
Политической ссылки в Якутии. Кн. 2. (1895-1917 гг.). Ч. 1. Революционеры
пролетарского этапа в якутской ссылке. Якутск. 1990. С. 212-213./
В ТЮРЬМЕ И ССЫЛКЕ
«А тройка все звенит, звенит и улетает,
Куда Макар телят гоняет»...
III Этапным
порядком.
По установившейся практике члены не
террористических организаций получали более снисходительные приговоры: к
нарождавшимся социал-демократам правительство в общем относилось легче, чем к
угасавшим тогда группам народовольцев и к скоротечной организации
народоправцев. Преемники народовольцев, социалисты-революционеры, тогда еще не
народились. Но уже намечался некоторый перелом, своего года процесс
«углубления» жандармской мысли и соответственное усиление репрессий против
молодой социал-демократии. Так, первая группа «Союза борьбы за освобождение
рабочего класса», в которую входили В. И. Ульянов (Ленин), М. А. Сильвин,
Цедербаум и другие, получили более мягкие приговоры по сравнению с нами. По
объявлении приговора их выпустили на день из тюрьмы повидаться с родными и
приготовиться в путь, некоторые получили разрешение ехать в ссылку на свой
счет, не по этапу. Нас же перевели сразу в пересыльную тюрьму. Следовать на
свой счет не разрешали даже больному Н. Ф. Богданову, даже в сопровождении
жандарма. Между тем, в виду болезни Н. Ф. (туберкулез легких), о нем хлопотали
друзья, и их ходатайство поддерживал тюремный врач, доктор Гарфункель,
опасавшийся, что здоровье Н. Ф. не вынесет этапного путешествия. Эти опасения
оправдались...
Окна кареты без занавесок. Но мороз,
изукрасив стекла прихотливым узором, сделал шторы более, чем излишними.
Продышав себе, при преступном попустительстве жандармов, маленькое отверстие,
я, наблюдая уличную жизнь, мысленно уже прощался с Петербургом.
По прибытии в пересыльную тюрьму ввели в
большой зал. Мужчина в медвежьей шубе, при виде меня, быстро встал и
прихрамывая направился ко мне. Это был Николай Федорович Богданов. Мы
встретились, как старые друзья. Подобное чувство должны испытывать полярные
путешественники, неожиданно встречаясь среди снежной пустыни. Одновременно в
пересыльную тюрьму были доставлены М. С. Гинсбург, А. А. Давидович и А. В.
Львов. А. А. Давидович, как единственную женщину, поместили в одиночную камеру
на женской половине, а нас четверых — в общей, отдельно от уголовных. Из
коридора к нам вела дверь с редкой железной решеткой. После почти двухлетнего
одиночного заключения каждый спешил вволю наговориться. Все чувствовали себя
крайне возбужденными. Но, несмотря на то, что мы говорили вполголоса и едва ли
могли кому-нибудь помешать, после 9-ти часов вечера дежурный надзиратель
несколько раз грубо замечал нам: «вечером разговаривать не разрешается». Поздно
ночью, собравшись, наконец, спать, мы сделали бумажный абажур на лампу. Немного
погодя дежурный надзиратель уже что-то вполголоса докладывает помощнику
начальника, указывая на лампу. — «Ну, ничего, можно: это не мешает», — заметило
начальство.
В пересыльной тюрьме нас ожидал довольно
строгий режим. Надзиратели сказались грубыми, нам не разрешалось курить, тогда
как ни в крепости, ни в предварилке подобных ограничений не существовало. Я сам
бросил курить в предварилке, чтобы не портить воздух маленькой, плохо
вентилировавшейся камеры. Курильщиком оказался только М. С. Гинсбург, но
запретный плод сладок, а потому всем захотелось курить. Табак доставали
контрабандой.
Свидание имели все, и теперь не так
придирчиво смотрели за тем, что передают во время свиданий. Тем не менее, когда
мне привезли книги, я не мог их получить, пока не просмотрит прокурор. Пришлось
моей «кузине» снова ехать через весь город к прокурору окружного суда, который
тут же на всех книгах поставил штемпель: «Просмотрено прокурором
С.-Петербургского Окружного Суда».
В пересыльной тюрьме нас продержали пять
дней.
В начале февраля 1899 г. торжественно
выступили из пересыльной. Мы, политические, занимали три кареты, конвоируемые
солдатами с винтовками на плечо. Уголовные следовали пешком. Толпа провожавших
и просто любопытных следовала за нами до Николаевского вокзала. Здесь нам
удалось попрощаться при слабом противодействии конвоя.
Вот и арестантский вагон. Непривычная
обстановка на всех производит впечатление. Нас — те же пятеро. Партия
уголовных. Бритые головы, бубновые тузы, позвякивание кандалов... В числе
уголовной братии — молодой человек в партикулярном, франтвато одетый.
Шокированный букетом махорки и кандальным звоном, он старался пристроиться к
нам. Словоохотливо и без всякого жеманства этот господин рассказывал сбою довольно
грязную историю. Состоял в альфонсах, подделал вексельный бланк и скрылся за
границу. Арестованный в Лондоне — признан английским судом подлежащим выдаче
русским властям и препровождался в Москву на суд. Очень одобрял английские
тюрьмы.
По Москве нас, политиков, также везли в
каретах до Бутырской тюрьмы. В Бутырках сосредоточивались пересыльные. Большой
тюремный корпус занимали уголовные, в том числе каторжане. Политические сидели
в башнях: Часовой, Пугачевской и Полицейской. Женщины, сидели в Пугачевской.
Нас пометили в Часовую. Здесь мы застали целую партию политических, почти
исключительно рабочих евреев не западного края: Вильны, Минска, Белостока,
размещенных в трех этажах старинной башни. Здесь к нам примкнули из
интеллигентов тов. Трусевич, М. И. Егоров, отбывший свое заключение в
Петропавловской крепости, интеллигентные рабочие А. К. Беренчик, Рутковский
и Олехнович, — все трое из Вильно, социал-демократы, и рабочий Валесинский из
Варшавы, польской социалистической партии, обвинявшийся в убийстве шпиона, но,
за недоказанностью обвинения, ссылавшийся административно в отдаленнейшие места
Восточной Сибири после заключения в варшавской цитадели. Группа белостокских,
минских и частью виленских рабочих состояла из людей неинтеллигентных и мало культурных,
Не все они имели, хотя бы некоторое, представление о «политике». Русских
рабочих за те «преступления», за которые эти шли в Сибирь, самое большое лишили
бы права жительства в столице. А «преступления» большей частью состояли в
недоразумениях с мастером и чисто экономических неорганизованных столкновениях
с фабричной администрацией. Один молодой паренек, узнав, что такое «политика» и
«политический», что подразумевает начальство под государственным преступлением,
гордо тыча себя в грудь, заявлял: «я действительный государственный
преступник». Один из обитателей Часовой башни оказался эпилептиком, но,
несмотря на очень частые припадки падучей, мы не могли добиться перевода его в
больницу.
К башне примыкал небольшой двор, служивший
нам для прогулки, отгороженный от общего тюремного двора. Камера занимала весь
этаж. В первые дни камеры почему-то замыкались, и каждый этаж на прогулку
выпускали отдельно. Перестукиванием я выяснил, что во втором этаже находится В.
Г. Сущинский, препровождаемый в Вятскую губернию. Вскоре камеры перестали
запирать, мы свободно сообщались с другими этажами, пользуясь прогулками с утра
до вечерней поверки.
В общем дружное, — наше сожительство
все-таки не обходилось без недоразумений. Об этом не стоило бы и упоминать, если
бы я, как беспристрастный летописец, не считал своим долгом отметить одну
причину этих недоразумений, носившую более глубокий «бытовой» характер:
недоверие к интеллигенции. Должен прибавить также, что со времени это недоверие
сгладилось, а интеллигентные рабочие обыкновенно с самого начала принимали нашу
сторону.
Здесь, насколько помню, кроме нас,
прибывших из Питера, находились: Валесинский, рабочий из Варшавы, рабочие:
Олехнович, Залкинд, Рутковский, Асс (портной) и другие.
После тишины одиночной камеры, где ничто не
мешало книжным занятиям, в шумной обстановке общежития Часовой башни о них
нечего было и думать. Перемена обстановки и возможность живого общения с людьми
внесла в жизнь спасительное разнообразие и представляла значительную привлекательность,
но отсутствие угла, где бы можно было иногда уединиться, давало себя
чувствовать. Я попробовал организовать лекции по политической экономии. К
сожалению, значительная часть аудитории не понимала русского языка.
Нахватавшись словечек еврейского жаргона, пользуясь, где русским, где немецким
словом, а где дополняя жестам, я все-таки от мысли о лекциях не отказался. Не
знаю, много ли вынесли из них слушатели, но лекции проходили достаточно весело
и помогали нам коротать время. Одним из средств для коротания времени служили
шахматы. Пан Валесинский проявил недюжинный талант, вылепив из хлеба
художественные шахматы. Но молодость не удовлетворялась столь степенным
препровождением времени, как лекции и шахматы, да книги: молодые мускулы
требовали движения. И мы устраивали на тюремном дворе борьбу, чехарду, кололи
дрова, а вечером в камере затевали совсем по ребячески бросание подушками, в
чем особую резвость проявлял А. В. Львов к негодованию А. Ф. Богданова, которого
болезнь старила и делала не по летам солидным.
Не считая мелких недоразумений, так и жили
мы беззаботной коммуной в Бутырской тюрьме, вопреки пословице: «хлеб-соль
вместе, а табачок врозь», имея не только табак, а и мундштуки общие: — курили
самокрутки, а табак — «Дукат», 48 кол. за полфунта. М. С. Гинсбург утверждал,
что он не может курить «Дуката». Тогда с ним проделали незамысловатый опыт. В
коробку с его табаком под верхний слой насыпали «Дуката». М. С. выкурил все, не
заметив проделки, и принужден был капитулировать перед общественным мнением,
перейдя на «Дукат».
Нравы Бутырок оказались значительно более
патриархальными, чем в петербургских тюрьмах. Ведь и сама Москва конца прошлого
столетия еще носила отпечаток старинного русского гостеприимства и радушия. И
типы тюремных надзирателей здесь были иные. Худшие из них, быть может, в этом
отношении превосходили даже петербургских, но они больше сохранили свою
индивидуальность, не в такой степени подверглись казенной муштре. Надзиратель —
«лавочник» — через него производилась вся выписка продуктов, покупаемых в вольных
лавках, — плутоватый мужичонко — за скромную мзду служил нам посредником для
сношении с «волей», переправляя наши письма, которые, таким образом, миновали
прокурорский надзор и попадали к адресатам скорее. Старший надзиратель Акимыч,
присутствовавший на свиданиях, умел, так сказать, и присутствуя отсутствовать,
очень гордился расположением политических и любил похвастаться вещественными
знаками этого расположения в виде подарков. Но из всего тюремного персонала
совершенно исключительное место в моих воспоминаниях занимает редкая фигура
старичка-надзирателя, одного из тех, кому вверялся непосредственный надзор в
Часовой башне. Никогда в его словах и поступках я не замечал и намека на
корысть или тщеславие. И поручений ему никаких не давали, едва ли он знал о
наших сношениях с «волей». Благодушный и ласковый — он пленил меня сказками.
Случалось — не спится. Подсядет надзиратель, как нянька, — совершенно необычная
картина! — и начнет свое повествование ровным и плавным голосом. И какой язык!
Он, несомненно, был учеником одной из тех московских просвирен, у которых
Пушкин советовал учиться русскому языку. Я очень жалею, что не записывал его
многочисленных сказок, интересных по содержанию, богатых по образу и языку.
В Москве мы получили разрешение сняться в
фотографии. Фотограф украсил наши карточки гордым девизом «Toujours plus haut!».
С высшим тюремным начальством дел иметь не
приходилось. Начальника тюрьмы, крупного мужчину из отставных военных бурбонистой
наружности, я видел раз иди два.
Административных политических ссыльных,
препровождавшихся в Восточную Сибирь, месяца через два по нашем водворении в
Часовую башню скопилось достаточно. Партия готова. Полагаю, свободные пассажиры
могли бы позавидовать нашему путешествию в арестантском вагоне. Правда, оконные
окна с решетками, в дверях — часовые — солдаты конвойной команды. Но в вагоне
свободно, все — свои и каждому обеспечено спальное место. По российской
сентиментальности не без элегической грусти покидаем гостеприимную сень Часовой
башки. Без пересадки до Красноярска. Исправно получали кипяток и провизию,
исправно производились все покупки по нашим поучениям. Конвойные солдаты не
решались вступать с нами в разговоры. Но офицер, уже немолодой мужчина,
оказался словоохотливым человеком и любезно предлагал нам свои услуги для
покупок, требовавших некоторого культурного опыта. А в пасхальную ночь, войдя в
одно из купе, он радушно произнес: — «Христос воскресе!» — Поднял голову один
из рабочих евреев. — «Вы, кажется, еврей! ну, все равно, давайте
похристосуемся!» Они облобызались, оба несколько смущенные, а мы на другой день
подтрунивали над обоими.
К Красноярскому вокзалу уже «не подали
карет, как в Москве, — вероятно, и карета имелась там только у архиерея, а ему,
известно, на пасху самому нужна, да и нравы здесь попроще, — к политическим
жители издавна привыкли, и мы не вызвали особой сенсации, когда, в сопровождении
конвоя, пешим порядком шествовали в местную тюрьму.
Красноярская тюрьма встретила нас
неприветливо. Всю нашу партию, — в том числе и женщин, — «поместили в одну
камеру. Камеру заперли на замок и в ней поставили знаменитую «парашу». Наши
дамы с помощью шалей и одеял устроили себе на нарах отдельные купе. На другой
день, хотя и с трудом, нам удалось добиться открытых дверей и удаления
«параши». В Красноярской тюрьме нас продержали немного более недели. Здешняя
колония политических ссыльных, среди которых, между прочим, находился тогда Н.
С. Тютчев, заботясь, чтобы пасхальная неделя, хотя бы в кулинарном отношении,
для нас не пропала, в изобилии снабдила нас куличами, пасхами и прочей снедью.
Тюрьма оказалась переполненной уголовными каторжанами. На фоне типичней
каторжной «шпанки», как зовут в Сибири заурядных уголовных арестантов, кое-где
бросались в глаза яркие представители уголовного мира. То пройдет по коридору,
горделиво побрякивая кандалами, добрый молодец, красавец собой, с наглым,
вызывающим взглядом, то промелькнет циничная разбойничья физиономия с провалившимся
от сифилиса носом, с изъеденной оспой лицом... Трехэтажная ругань примешивается
к кандальному звону. Жутко было за добровольно следующее семьи товарищей, — за
женщин и детей.
До станции Александровской, близ Иркутска,
где помещаются пересыльная и каторжная тюрьма, добрались скоро. От станции
пришлось идти несколько верст пешком. В Александровской тюрьме застряли месяца
на два. Тюремный режим здесь установился льготный. Мы ведь уже находились,
начиная с Красноярска, в Восточной Сибири, куда официально ссылались. В
сопровождении надзирателя нас пускали на местный базар и вообще по селу.
Удавалось выбираться даже далеко за околицу села. Когда я впервые попал в лес,
у меня сделалось головокружение от свежего и пряного лесного воздуха, —
организм отвык от обильного притока кислорода; однажды я подговорил надзирателя
совершить более отдаленную прогулку. Он отнесся к моему предложению доверчиво,
потому что с нами ехала моя невеста. Достали верховых лошадей и уехали верст за
15 на реку Ангару. Стояла дивная летняя погода. Я не мог противостоять соблазну
и выкупаться в студеной, как лед, благодаря ключам, воде Ангары. Я работал в
тюремной больнице и вскоре устроится на частной квартире, куда товарищи по
заключению приходили в гости. Отсюда А. В. Львова отправили в Тунку или
Балаганск. Немногие отстали от партии еще в Красноярске. Мне предстояло
отправиться «в распоряжение якутского губернатора».
Выступили из Александровского около
половины июля. В партии преобладали уголовные. Нам предстояло пройти свыше 200
верст до Верхоленска, чтобы там погрузиться на «паузки». Состав политических
мало изменился. В нашей партии находились: М. И. Егоров, Т. М. Акимова, Н. Ф.
Богданов, М. С. Гинсбург, А. А. Давидович, рабочие А. К. Беренчик, Валесинский,
Олехнович, Рутковский с женой, три брата Милейковские, из них двое с семьями.
Позже на Лене к нам присоединились Л. В. и А. А. Ергины — из группы
народовольцев,— отставшие в пути по болезни от предыдущей партии. Для слабых,
для женщин и детей предоставлялись подводы. В виду сравнительно небольшого
числа политических пользование подводами осуществлялось в довольно широких
размерах. В частности, я в качестве медика имел официально за мной закрепленное
место на подводе, предоставленной Н. Ф. Богданову. Но интереснее было идти пешком,
пользуясь отличной летней погодой и жадно вдыхая бодрящий сибирский воздух.
После более чем 2-хлетнего тюремного заключения природа казалась сказочно прекрасной.
Но одно маленькое дорожное приключение — вскакивая на телегу, я напоролся на
штык, мирно покоившийся на телеге, прикрытой солдатской шинелью, винтовки
какого то конвоира — заставило меня ехать на телеге. Ознаменовалось еще наше
путешествие тем, что опрокинулась телега и накрыла Н. Ф. Богданова: к счастью,
все обошлось благополучно. Переходы мы делали небольшие, а кое-где местные жители-буряты
или «братские», как их зовут сибиряки, предоставляли подводы для всей партии, —
только бы скорей проходили мимо. На ночлег партия останавливалась в этапных
тюрьмах. Глядя на эти тюрьмы, окруженные высоким деревянным частоколом,
оставалось удивляться, что арестанты мало бегут, — настолько примитивно и
непрочно они устроены. Положим, долго на этапах не задерживают, а подготовка
побега требует времени. Ночлеги в этих этапных помещениях заставляли с
сожалением вспоминать все доселе нам известные тюрьмы. Теснота, духота, грязь
неимоверная, насекомые...
Напутствуемая пожеланиями Верхоленской
колонии политических ссыльных, — здесь я, между прочим, встретил товарища по
«Союзу борьбы», петербургского присяжного поверенного Бауэра, — наша партия
отправилась в дальнее путешествие по реке Лене. Партия заняла три паузка: на
одном сосредоточились полицейские и на двух—уголовные. Паузок, можно сказать,
«достоин кисти Айвазовского». Много я путешествовал и до, и после ссылки, но
такого рода посудины не встречал. Пожалуй, некоторое отдаленное сходство паузок
имеет с волжскими «белянами». Самой характерной его особенностью является
полное отсутствие железа: даже гвозди все деревянные, и мы по праву называли
паузок «Ноевым ковчегом». Острили, что паузок очень удобен для магнитных
наблюдений, вследствие отсутствия в его корпусе железа. Эта необыкновенно
неуклюжая плоскодонная баржа управлялась при помощи огромного, с трудом
поворачиваемого руля. Имелись и весла: чтобы работать ими, на каждое
требовалось по несколько человек. Прибегали к помощи весел чрезвычайно редко, —
обыкновенно при приставании к берегу. Если моряки говорят: «судно приплыло», то
тем с большим правом могли выражаться так мы, ибо паузки, не прибегая ни к
какой механической силе для передвижения, не пользуясь ни паром, ни парусами,
ни веслами, несомые исключительно силой течения могучей реки Лены, плыли, как
плывет бревно, как плывет щепка. Изредка лоцман командовал взяться за весла,
чтобы избегнуть опасного места, да раза два без большого успеха пробовали
использовать первобытные паруса. Целый месяц мы плыли до Якутска. Целый месяц,
лениво полеживая на палубе, вдыхая речной воздух, любовались дивными видами
красавицы Лены. Впоследствии, возвращаясь из полярной экспедиции, мне пришлось
ознакомиться с Леной и ниже Якутска до самого ее устья, — в общей сложности на
протяжении тысяч пяти верст. Мрачная и дикая, но прекрасная, хотя и холодная
природа! Нет здесь мягких очертаний более южных рек, хотя бы Европейской
России, аромата лип, почти одуряющих на Волге, не бороздят реки пароходы, не
попадаются плоты и баржи. Первобытные леса глядятся в воды Лены, проплываешь
поражающие бекликовской красотой, — словно он здесь заимствовал свои сюжеты, —
острова, слышишь жуткие рассказы про «пьяные быки», — скалы, где разбились
баржи со спиртом, про таежных людей с их подвигами и приключениями... «Ничего,
мы себе плывем, а срок идет»... (т.-е. срок ссылки), — кто-нибудь лениво
заметит, полеживая на палубе, пригреваемый лучами солнца. Обеды готовили сами.
Помнится, Рутковский стяжал себе славу незаурядного повара. На мою долю выпало
мыть посуду. Должно быть, я имел пренесчастный вид, отдаваясь этому полезному
занятию, — по крайней мере, жена Рутковского, вдоволь насмеявшись надо мною,
великодушно меня заменила. В попутных селах закупали провизию, для чего съезжали
в лодках на берег с одним-двумя конвойными. Своеобразный сибирский говор очень
забавлял нас. До сих пор звучит в ушах моих фраза, которую, спрашивая молоко,
мы получили в ответ от одной бабы: «вы к соседям пройдите, у них шибко людно
коров-то» с резким ударением на о.
Иногда в тихий ясный вечер с паузков
раздавалась песни. Пели уголовные. По счастливой случайности у них составился
хор настолько хороший, что положительно мог бы выступать на любой сцене. Пели:
«Вниз по матушке по Волге» и другие, большею частью, великорусские песни. Гулко
разносились над пустынной рекой звуки песен...
В Киренске мы оставили расхворавшегося
дорогой Н. Ф. Богданова и приняли Ергиных. В селе Чечуйском, несколько ниже
Киренска по течению реки, покинула паузок М. С. Гинсбург и А. А. Давидович.
Всюду по пути нас встречали товарищи ссыльные, многих успели посетить, отводя
душу в пространных беседах.
На пустынных берегах Лены очень мало жилых
мест. Вплотную к реке придвинулась тайга, сквозь которую местами буквально не
продраться. Лишь таежный хозяин-медведь оставил кое-где по себе следы
наломанного валежника. Как-то с паузка даже видели медведя, спускавшегося к
реке. Пение птиц не оживляет тайги. Ее жизнь протекает загадочно молчаливо.
Колонии политических ссыльных находились в
Верхюлекске, Киренске, селе Чечуйском и Олекминске. В Жигаловой, откуда весной
начиналось пароходство по Лене, и Усть-Куте попадались лишь одиночки-ссыльные.
Немногие имели определенные занятия. В городах некоторые находили уроки, всегда
были при деле врачи и ремесленники. В Киренске имел обширную практику доктор
Фейт. А вот в селе Чечуйском студент-естественник петербургского университета
Талалаев успешно занимался столярным делом. Позже, возвращаясь из Якутска, я
застал его в Киренске занимающимся адвокатурой, а через год или два,
переселившись в Иркутск, он работал в газете «Восточное Обозрение».
В Олекминске из петербуржцев я застал
Браудо, М. С. Александрова (дело группы народовольцев) и Б. И. Гольдмана. Там
остались из нашей партии Рутковские и Олехнович.
Паузки сопровождали лоцмана из прибрежных
жителей. Ближе к границам Якутской области они обыкновенно плохо говорили
по-русски. Разговаривая с одним из лоцманов и узнав, что он русский по происхождению,
я удивился его плохому знанию русского языка. — «Русский
язык трудный, якутский тот легкий, — слова сами выходят», — простодушно
объяснил туземец. — «А тунгусский?» —«Ну, тунгусский труднее якутского, но
много легче русского». Факт объякучиванья чисто русского населения
Якутской области неоднократно отмечался в литературе. Беседуя с лоцманами, я
записывал якутские и тунгусские слова.
К концу августа ночи становились очень
холодными. Хотя мы и располагали закрытым помещением внутри паузка, но я и
некоторые товарищи предпочитали верхнюю палубу, для чего на ночь приходилось
мобилизовать всю теплую одежду. На время дождя спускались вниз, но и там
протекало. К счастью, хорошая погода стояла почти все время нашего плавания.
Наконец, если не ошибаюсь, 30 августа,
после месячного плавания, мы прибыли в город Якутск.
В. Н.
Катин-Ярцев
(Окончание следует)
/Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Москва. Кн. 15. № 2. 1925. С. 203-211./
В
ТЮРЬМЕ И ССЫЛКЕ
IV. Жизнь в ссылке.
(Окончание)
Областной город обширной области,
превосходящей на много своей площадью любое европейское государство, г. Якутск
расположен под 62° 1' северной широты. Короткое жаркое лето, когда, кажется,
видишь рост трав и всяких злаков, — настолько он быстро происходит, — сменяется
суровой зимой с морозами до 53 - 55° R ниже нуля, — самая низкая температура,
наблюдавшаяся на земном шаре. Выдыхаемый воздух производит характерное шуршание
на морозе, — это пар превращается в мельчайшие льдинки. Когда мороз опускается
до 30° R, это называют оттепелью. Надо заметить, что при морозах 40° и ниже
бывает полный штиль; мороз 35° при ветре переносится гораздо хуже. Сухость
воздуха действует также умеряюще на мороз. Влажный холод ощущается гораздо
сильнее, — и сибиряки зябнут в Петербурге. Население г. Якутска не превышало
6.000. Два каменных дома. Остальные деревянные, одноэтажные; два или три дома
двухэтажных составляли предмет гордости местных патриотов. Сохранились в
Якутске старинные деревянные башни, служившие когда-то для отражения набегов
инородцев.
Когда партия следовала в местную тюрьму,
нашим взорам представилась обыкновенная картина захолустного российского
города. Пыльные не мощеные улицы, деревянные тротуары с местами полусгнившими
досками. Деревянные заборы имели ту особенность, что в них зияли крупные
отверстия от огромных деревянных гвоздей; паузки, на которых не только
сплавлялись ссыльные, но и доставлялись товары в Якутскую область, здесь шли в
продажу и служили, как строительный материал. Свыше 8 тысяч верст отделяло нас
от Петербурга и психологически понятно, что глаз пытливо искал чего-нибудь
особенного, что отличало бы резко Якутск, которым нас пугали. И ничего, кроме
разве странной, весьма необычной кавалерии: здесь ездят верхом на волах, и не
только мужчины, но и женщины. Оригинально, но некрасиво.
Конец прошлого века, когда я прибыл в
Якутск (1899 г.), ознаменовался для здешних мест введением винной монополии в
крае, появлением намека на уличное освещение и приближением к Якутску
телеграфа, который дошел до Витима, находившегося всего в 1.400 (тысяча
четыреста) верст от Якутска.
Переночевали, как водится, в тюрьме. На
другой день всех выпустили. Местная колония располагала двумя квартирами для
приема вновь прибывших ссыльных. Одной из таких квартир, была квартира «пана»
Дулембо. Его все звали «пан» Дулембо, как поляка. Попавший в изгнание по делу
польской партии «Пролетариат», пан Дулембо, побывавший на Карийской каторге,
являлся одним из наиболее популярных лиц среди политических ссыльных. Жил он за
«логом», т.-е. за оврагом, далеко не в аристократической части города. Голова с
проседью, маленькая сухощавая фигура, энергичные движения. И язык совершенно
своеобразный. Пан Дулембо по-польски разучился, по-русски не совсем научился и
говорил на среднем между русским и польским языками диалекте. Старый холостяк,
с нежной душой, он весь отдавался заботе о приезжающих, особенно семенных. До
приискания квартиры я поселился у Ф. М. и Д. С. Койгенов. Здесь гостил
приехавший из Вилюйска Н. Ф. Мартынов, шлиссельбуржец, впоследствии покончивший
самоубийством. Мы подолгу беседовали перед сном с Н. Ф. Помню, ему очень
нравился Гейне и, не понимая по-немецки, он просил декламировать, находя
удовольствие в музыке стиха.
Одной из популярных среди ссыльных квартир
была квартира Матрены Васильевны Непомнящей. Многие из политических ссыльных
перебывали у нее жильцами. Вскоре же, по прибытии нашей партии в Якутск я снял
комнату у Матрены. Занимаемая тогда Матреной Васильевной хибарка, ни дать, ни
взять избушка на курьих ножках, находилась в глубине двора. Вся «избушка
состояла ив двух комнат, довольно большой кухни, где помещалась сама хозяйка, и
сеней. Две комнаты занимали жильцы; одновременно со мной жил Никита Васильевич
Левченко, бывший кариец. В наши небольшие оконца в зимнее время вместо вторых
рам вставлялись снаружи льдины. Помещение наше оказалось сырым и холодным: на
ночь сверх одеяла укрывались шубами; в углах комнат образовывались наслоения
льда. Наша хозяйка, — небольшого роста, сухая, морщинистая, пожилая уже, но не
по годам подвижная, юркая и наблюдательная женщина, — неизвестно какими путями
попала в Якутск. Как «непомнящая», она, очевидно, была осуждена за бродяжество,
но что привело ее в Сибирь, почему она оказалась «непомнящей» своей собственной
фамилии и какое уголовное прошлое за ней значилось, оставалось покрытым мраком неизвестности.
К нам, политическим, Матренушка относилась любовно. Не прочь была выпить, а,
выпивши, и песню затянуть, а то и поплясать пойдет, — словом, фартовая баба.
Я не
собираюсь писать ни истории ссылки, ни биографии товарищей по ссылке и не
располагаю соответствующими материалами. Но здесь завязались некоторые
дружеские отношения, отчасти сохранившиеся поныне, отчасти, так как судьба
рассеяла нас в разные стороны, сохранившие по себе теплые воспоминания. Мой
сожитель, H. В. Левченко, отбыв каторгу на Каре, находился в Якутской области
на поселении. Жили мы дружно. Нередко покучивали вместе. И пели. Правда, что
меня касается, я всегда пел, хоть святых выноси. Сожитель же мой обладал очень
приятным тенором, а когда был в настроении, соловьем зашивался. Вообще
«старики» представители героического, народовольческого периода русского
революционного движения оказались (музыкальнее и живописнее девятидесятников.
Сквозь суровую школу тюрем и каторги они вынесли, и размах широкой натуры, и
уменье веселиться, не будучи в большинстве своем пуританами: чара зелена вина
являлась частой спутницей веселья. Эти люди не только сумели устоять духовно в
обстановке каторжной тюрьмы, но из всезасасывающей обывательской тины вынесли
душу живу.
Если в служивших местами ссылки отдаленных
губерниях Европейской России администрация очень стесняла ссыльных в занятиях
интеллигентным трудом, то в Сибири, а особенно в Якутской области, дело обстояло
значительно лучше. Потребность в интеллигентных силах была настолько велика,
возможность политического влияния на местное население, в массе своей состоящее
из инородцев, настолько маловероятна, что начальство уступало требованиям
жизни, сквозь пальцы смотрело на занятия ссыльных педагогической деятельностью
и поощряло медицинскую.
Цивилизация с трудом пролагала себе дорогу
через дикую тайгу и пустынные реки. Занятое борьбой и крамолой, правительство
«медленно спешило» уступать требованиям цивилизации. Когда мы прибыли в Якутск,
ближайшая телеграфная станция Витим находилась в 1. 400 верстах, и от Витима до
Якутска телеграммы следовали почтой. На улицах не полагалось никакого
освещения, ходили с собственными фонарями. Нашему поколению Якутской ссылки
выпало на долю отметить важнейшие завоевания цивилизации: открытие телеграфа,
появление фонарей на улице и введение винной монополии. Так ознаменовался для
Якутска переход из девятнадцатого века в двадцатый.
Как в административном центре, в Якутске
сосредоточивалось значительное количество должностных лиц и учреждений:
Областное Правление, Окружной Суд, из учебных заведений: духовное училище,
семинария, реальное училище, женская гимназия. Несмотря на резкую грань между
ссыльными и обывателями, антагонизма между ними не существовало. Даже к представителям
полиции ссыльные в большинстве своем относились вполне терпимо. Служба на
отдаленных окраинах не требовала от представителей полиции тех качеств, которые
делали их столь непопулярными в центрах. Если на окраинах им предоставлялось
больше простора для проявления самодурства, и история окраин пестрит
анекдотическими рассказами из области административного «творчества», то, с
другой стороны, и более порядочные люди легче могли удержаться на местах здесь,
чем в центре. Якутский исправник А. И. Попов водил знакомство с многими из
старых ссыльных, с которыми поддерживал отношения и по возвращении их в
Европейскую Россию: его связывал с ними интерес к изучению края. Полицеймейстер
Е. М. Зуев, занимавший ранее должность начальника местной команды, был знаком с
ссыльными и у некоторых бывал. Происходила и своего рода диффузия; с одной
стороны, некоторые ссыльные, вынужденные борьбой за существование, настолько
втягивались в свое занятие, становясь торговцами, настолько погружались в гущу
обывательских интересов, что теряли идейную связь с товарищами; с другой
стороны, некоторые обыватели становились совершенно своими в среде ссыльных.
Местные учителя, В. В. Жаров, Н. Е. Афанасьев, Н. И. Эверестов, как бы принадлежали
к нашей колонии. Пьянство процветало в Якутске,
достигая иногда эпических размеров. Но старожилы уверяли, что прежде пили
гораздо больше.
Колония политических ссыльных представляла
различные наслоения. В Якутске я застал еще представителей старого поколения
народовольцев, отбывших каторгу на Каре и в Акатуе, как В. Е. Горинович, Н. В.
Левченко, П. Т. Лозянов, сопроцессник Л. Г. Дейча и Стефановича, Н. X.
Матфиевич и людей, принадлежавших к переходной эпохе, как Виктор Павлович
Кранихфельд и его жена Эвелина Людвиговна (урожд. Улановская) или народоправцы —
Манцевич с женой (урожд. Жирякова) и М. А. Ромась с женой (урожд. Фанюкова). Н.
1В. Левченко и Н. X. Матфиевич обладали выдающимися голосами, первый тенором,
второй баритоном. Матфиевич — большая колоритная фигура, пил горькую в большей
степени, чем кто-либо из ссыльных. М. А. Ромась, которому отводит немало места
в своих воспоминаниях Горький, в Якутск прибыл из Вилюйска, где провел большую
часть ссылки. Девяностые годы дали новое поколение ссыльных-марксистов,
социал-демократию. К последним принадлежали Ю. М. Нахамкес (Стеклов), Ф. М.
Койген. Часть социал-демократов, как Г. В. Цыперович, Вельтман и др.,
проследовала далее на север в Колъимск, так что я их в Якутске не застал. Со мной
прибыли Гарб и Беренчик. Позже при мне прибыли с.-д. И. Л. Виленкин, Тесслер,
Померанц, Вощинский, Корчмарчик, Гельман, Поляк. Гельман некоторое время жил у
меня, отличался ровным, веселым характером и большой любовью к сатирам Щедрина.
Кроме ссыльных, сделавшихся более или менее прочными обитателями Якутска, сюда
тянулись, как к центру, и отсюда, как из центра, распределялись по улусам и
северным округам вновь прибывающие ссыльные. Здесь можно было встретить и
нечаевцев-солдат, и отбывших каторгу на Каре и в Акатуе народовольцев. Из каторжан
я застал Лозянова, Матфиевича, Левченко, Ионова, Осмоловского, Гориновича,
шлиссельбуржцев: М. П. Шебалина и М. Ф. Мартынова. Порой вскипали споры между
марксистами и народниками, как повсюду на Руси в конце девятидесятых годов. Книги
многие привозили с собой и, вообще, хотя со значительным запозданием, — почта
шла из Петербурга до Якутска, вероятно, около месяца, — литературу мы получали.
«Капитал» Маркса обсуждался тогда горячо и страстно. Уже
знакомство с первым томом являлось признаком начитанности. Второй и третий том
читали немногие. Произведения Г. В. Плеханова, как «Наши разногласия»,
«К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», «Обоснование
народничества в трудах г. Воронцова», были в числе тех книг, на которых воспитывалось
наше поколение, что мною отмечено в другом месте [* См. статью «Тени
прошлого», — «Былое», кн. 24, 1924 г.]. Во время моей ссылки к нам
доходили произведения Эдуарда Бернштейна. Его книгу «Die Agrarfrage» («Аграрный вопрос») я реферировал товарищам. Популярностью
среди ссыльных ревизионизм не пользовался. Хотя в статье «Тени прошлого» мною
отмечены зародыши будущих разногласий, но зародыши пока оставались зародышами,
а вообще взгляды марксистов были тогда более однородны. Правда, в то время находился
также в ссылке, если не ошибаюсь, в Вилюйске, т. Махайский, будущий
основоположник «махаевщины». Молодое вино, несмотря на видимое спокойствие,
бродило.
Некоторые из ссыльных позднейшей формации,
видя в ссылке непосредственное продолжение тюремного заключения, жили лишь
чтением и подготовкой к дальнейшей партийной деятельности, совершенно игнорируя
местную жизнь. Другие, особенно из «стариков», были тесно связаны со всеми
культурными начинаниями, являясь и душой, и рычагом их. Многие составили себе
имя и пользовались широкой и заслуженной популярностью среди местного
населения. Край обязан политическим ссыльным целым рядом научных исследований.
При мне переселился из улуса в Якутск Э. К. Пекарский, составивший себе научное
имя своим якутско-русским словарем, премированным Академией Наук. Глубокий след
в местной жизни из моих «современников» по Якутску оставил В. М. Ионов,
пользовавшийся широкой популярностью, как педагог. Михалевич, впоследствии
видный деятель партии социалистов-революционеров, вел обширную торговлю с
Порт-Аяном, П. У. Блох являлся торговым представителем крупной фирмы, П. Т.
Лозянов имел единственную в Якутске фотографию, Осмоловский, располагавший
богатыми воспоминаниями из жизни каторги и ссылки, хороший рассказчик, был
популярен и среди обывателей. Ссыльные находили место во всех областях жизни,
легко приспособляясь к новой обстановке, а иногда и к совершенно новой профессии.
Некоторые места по праву преемственности переходили от одного к другому, не
выходя из круга «политических». Таковым являлось место хранителя музея. Музей —
этнографический, естественноисторический и т. д., при музее — отделенная не
доходящей до потолка перегородкой, комнатка, служившая квартирой для хранителя.
Во время моего пребывания в Якутске, пост хранителя музея последовательно
занимали В. Е. Окольский и П. Б. Оленин.
В ссылке я занимался педагогикой и
медициной, чем вполне обеспечивал свое существование. Арестованный го время
выпускных экзаменов в академии, я, таким образом, фактически закончил свое
медицинское образование, официально оставаясь бывшим студентом пятого курса.
Врачебный инспектор В. А. Вонгродзский, не
мало потрудившийся над правильной постановкой медицинской помощи в области,
старался привлекать ссыльных к медицинской работе. Возбудив ходатайство о
разрешении мне практики, он пока предложил занять место на самостоятельном
фельдшерском пункте улусе. Некоторое время перед отъездом я работал в местной
больнице. Больница, расположенная на выезде из города, против тюрьмы,
продолжала как будто числиться за уничтоженным уже приказом общественного
призрения. Мне пришлось, между прочим, работать и в психиатрическом отделении,
в области мне, как начинающему, наименее знакомой и как раз требующей большой
опытности от врача. Но среди местных врачей не оказалось ни одного сведущего в
психиатрии, так что в этом отношении все находились в положении одинаковом.
Обстановка психиатрического отделения местной больницы поражала своей
архаичностью, напоминая пресловутый «желтый» дом, о котором все мы слышали
жуткие рассказы в детстве. Двери палат, я бы охотнее сказал «камер», запирались
на тяжелые засовы, с грохотом открывавшиеся. Заставленные изнутри
чудовищно-массивными и громоздкими деревянными решетками окна создавали вечные
сумерки в палатах. Деревянные нары с жалкой подстилкой скорее напоминали
посетителю этапную тюрьму, чем лечебное заведение. Немногочисленные больные,
каковых я застал в этом ужасном помещении, представляли пеструю картину. К
уголовному ссыльному кавказцу, страдавшему приступами буйства, боялись заходить в палату, и сторож долго ворчал, когда я
распорядился ее открыть и вошел к несчастному. Он встретил меня потоком
непонятных, но несомненно негодующих слов, но постепенно успокоился, и на
ломаном русском языке высказал просьбы, которые легко оказалось удовлетворить,
и согласился принять лекарство. В одной из палат я нашел женщину, страдавшую
острым психозом после родов; она вполне выздоровела впоследствии. Маленькая и
худенькая, она при грохоте дверного засова метнулась, как испуганный зверек, и
с проворством и ловкостью кошки очутилась у верхнего края оконной решетки почти
под потолком, откуда бросала на нас недоверчивые взгляды. Спертый воздух
помещения, разбросанная кругом солома, указывали на отсутствие ухода и отвратительную
вентиляцию. Далее меня встретил скопец-эротоман. Обезьянья улыбка блуждала на
его лишенном растительности лице. Блудливый огонек искрился в глазах, когда он
необычайно охотно, со смаком повествовал о фантастических любовных историях, созданных
его больным мозгом. Непреодолимые трудности формального и финансового характера
встречались к полной перестройке психиатрического отделения. Но хирургическое и
внутреннее были оборудованы довольно прилично для провинциальной больницы и
функционировали вполне нормально.
Чтобы
ознакомиться с постановкой медицинского дела в округе, перед отправлением в
Восточный Кангаласский улус, где я принял место, я предпринял довольно большую
поездку — в Афганскую слободу и на Чурапчу — в Батурусском улусе. В Амгинской
слободе участковым врачом состоял И. Д. Бик, человек образованный, несмотря на
многолетнюю службу на окраинах, сохранивший любовь и интерес к медицине. На
Чурапче — Л. Н. Сокольников, — сам якут, — по окончании медицинского факультета
в Томске, приехавший служить на родину. Расстояние от Якутска до Амги — более
200 верст, столько же до Чурапчи и, если не ошибаюсь, вроде этого между Амгой и
Чурапчей...
Жизнь среди якутов, при полном отсутствии
общества и недостатке книг, занятия медициной при отсутствии больницы не очень
содействовали развитию во мне стремления надолго поселиться в улусе. Якутск
все-таки представлял умственный центр, для некоторых из ссыльных доступный лишь
в отдаленных мечтах. Добровольно лишить себя возможности жить в центре не улыбалось.
Прослужив два или три месяца на своем пункте, я возвратился в Якутск. Поселился
опять вместе с Н. В. Левченко на квартире у С. Я. Нахамкес [* Стекловой.], дожидавшейся после бегства мужа открытия навигации, чтобы выехать из Якутска.
После ее отъезда я снял две комнаты у местной обывательницы, вдовы чиновника А.
К. Тельновой, на Большой улице, в одном дворе с аптекой, где управляющим служил
А. Г. Ранц, политический ссыльный, вернувшийся из Колымска, а помощником его
Манцевич, сосланный по делу партии «Народное Право». Просторные, хорошо для
Якутска меблированные комнаты выходили окнами на улицу. Моя врачебная практика
по преимуществу состояла в разъездах. Приемы на дому не пользовались в Якутске
популярностью. Несмотря на небольшие расстояния, врачи посещали больных в экипаже.
Часто сами больные присылали таратайку, но был у меня и свой постоянный
извозчик. М. В. Сабунаев, бывший студент московского университета, долее меня
проживавший в Якутске и имевший более обширную практику, держал своих лошадей.
Работал я снова некоторое время в местной больнице и вел наряду с другими
местными врачами амбулаторные приемы в лечебнице Красного Креста. Среди моих
пациентов было много скопцов, и часто мне приводилось посещать скопческое
селение Марху, находящееся верстах 10 от Якутска. Зимой или летом по хорошей
ровной дороге сытые скопческие кони быстро довозили до Мархи. Всегда
приветливая встреча, кипящий самовар на чистой скатерти... Скопцы жили очень
зажиточно и любили чистоту, выгодно отличавшую их от местного населения. Ханжество,
сребролюбие, ни перед чем не останавливающаяся скупость и эгоизм, — в глазах
широкой публики едва ли не исчерпывают все качества скопцов, при чем все эти
пороки принято связывать с самим актом оскопления. Что многие из скопцов
упомянутыми качествами обладают, — это так. Что акт оскопления, лишающий скопца
возможности иметь потомство, кладущий на всю его наружность специфический
отпечаток, не может не отражаться и на психике, — это бесспорно. Но лишь
отсутствующий пока научный анализ может выяснить, в какой мере те или другие
качества объясняются физическими причинами и в какой бытовыми. Казалось бы,
такая противоестественная секта питается народным невежеством, и не
драконовскими законами, а просвещением надо с ней бороться. Но царский режим,
боровшийся с просвещением народа, не любил опираться на такие рискованные
средства. Скопцы, даже «воссоединившиеся» с православной церковью, не имели
права возвратиться на родину. В таком положении находился престарелый сторож
фельдшерского пункта. Бедняга давно «присоединился» к православию, но, страшно
тоскуя по, родине, не мог мечтать сложить там свои старые кости. Обреченные на
вечную ссылку, стесненные даже в Сибири в передвижениях, притесняемые местной
администрацией, имевшей в лице скопцов дойную корову, они естественную свою
защиту, единственное оружие видели в деньгах. Ханжество? Да, но ханжество
свойственно той мещанской по преимуществу среде, где скопчество вербовало своих
прозелитов по преимуществу. Наконец, ханжество присуще вообще сектантству, в
самом себе замыкающемуся и в исполнении мелких обрядностей склонному видеть
сущность своего религиозного вероучения. Наряду с отрицательными чертами скопцы
обладали многими положительными, и да простится мне подобное сопоставление — делали
в области земледельческой культуры то благое дело, какое политические ссыльные
делали в области духовной. Их сектантская замкнутость значительно суживала поле
действия даже в этой области, но образцовое полевое и огородное хозяйство, при
всем консерватизме способов его ведения, для здешнего края несомненно являлось
фактором прогрессивным. Любители своего дела, они занимались и парниковой
культурой, и за 1½ - 2 руб. под 62° северной широты мы могли получить арбуз!
Многие скопцы занимались торговлей, и, по моим наблюдениям, они были наиболее
честные из торговцев и далеко не наиболее корыстные. Говоря зажиточности
скопцов, я должен оговориться. И в их среде попадались бедняки, служившие работниками
— большею частью у своих же единоверцев. И вот тут-то уместно отметить, что
скопцы-пролетарии ханжеством отнюдь не отличались и, как и некоторые из
представителей скопческой молодежи, сурово порицались состоятельными и
обыкновенно более «благочестивыми» единоверцами за свой образ жизни. Скопцы не
пьют и не курят и никто посторонний не должен курить в избе. Далеко не все
строго соблюдали это, а для нас — нечестивцев — ставили водку в виде угощения.
Всем известна характерная для скопца женственная дряблость наружности,
отсутствие растительности на лице. Резко выражено это бывает у оскопленных в
детстве. Оскопившиеся после достижения половой зрелости сравнительно мало
меняют наружность. «Ишь ты, в аду-то долго был, каку себе бороду отрастил», — замечает
упитанный скопец-богатей своему бедному односельчанину». «А ты, должно, из ада
скоро вылезай, как тебе бес начисто бороду облизал», — не остается в долгу
обиженный. Оскопление женщин производится фиктивно и имеет разве только
символическое значение, так как уродование грудей нисколько не отражается на
способности деторождения. Я остановился несколько подробно на скопцах, потому
что часто с ними сталкивался и притом они играют видную роль в экономической
жизни города Якутска. Гораздо реже, и то по одиночке, приходилось мне
встречаться с духоборами. Их честность и трудолюбие общеизвестны, а каких-либо
интересных наблюдений над их жизнью лично я не имел.
Пришлось мне некоторое время заниматься и
санитарией. Администрация организовала обходы домов, к чему привлекла всех
местных врачей, со мной и Сабунаевым, вероятно четверых, так как инспектор
лично в обходах не участвовал. Санитарная комиссия состояла из одного врача,
одного представителя городского самоуправления и полицейского надзирателя.
Предприняты были санитарные обходы в ожидании какой-то эпидемии. Якутск,
изумленный, что его заставляют вывозить со двора навоз, который он привык
считать родной стихией, хотя и поворчал, но все-таки почистился.
Кроме медицинской работы, я состоял
бесплатным корреспондентом «Восточного Обозрения», издававшегося в Иркутске, и
почти всегда имел уроки. Заниматься приходилось обыкновенно с детьми, плохо
подготовленными. Одна, например, из моих учениц, при пробной диктовке, которую
я делал при первом ее посещении, слово «гулять» написала «гуле» и очень
отстаивала свою транскрипцию, основываясь на звуковом методе (ять). С девочками
шло легче, некоторые ученицы, как Аня Бедер, радовали меня своими успехами.
Мальчики, разумеется, проявляли больше шаловливости и упрямства. В летние дни,
в свободное время, я делал со своими ученицами и учениками загородные прогулки.
Наступило временное затишье с прибытием
партий политических ссыльных. В то же время с отъездом из Якутска пана Дулембо
и переселением многих политических из улусов на жительство в Якутск прекратила
свое существование и «улусная» квартира, служившая пристанищем для всех
приезжающих. Некоторые из вновь прибывших товарищей по ссылке останавливались у
меня.
Осенью 1900 г. мы поселились на собственной
квартире «коммуной», заняв на Большой улице очень хороший и недурно
меблированный — особенно мы гордились венской мебелью — дом скопца Лабутина,
бывший Корюхова. Наша квартира считалась шикарной, даже слишком, для Якутска, и
дело не обошлось без некоторого злословия по поводу барских замашек. Дом
состоял из шести комнат, в том числе большого, в несколько окон, зала. Для
тепла вставлялись тройные рамы: вторая (вставная) рама имела двойные стекла. И
мы все-таки зябли первую зиму в этом доме, кстати замечу, потому, что не
догадались законопатить отдушины со двора в подвал или, вернее, подполье. Дом
этот долго пустовал, так как в связи с происшедшим здесь когда-то самоубийством
про него ходили нехорошие слухи о привидениях и прочей чертовщине.
Привидения-то и помогли мне снять эту квартиру, ибо, благодаря дурной славе,
никто не хотел ее снимать, и Яша Лабутин, ражий, здоровый детина с типичной
скопческой наружностью и высоким женским голосом, сдал ее всего за 25 руб. в
месяц, что и для Якутска считалось дешево. Мой хозяин оказался очень любезным
человеком. При неустойчивости моего бюджета и беспорядочности расходов я нередко
затруднялся уплатой и этой небольшой суммы в срок. Он не только никогда не
напоминал об уплате, но и нередко ссужал нас товарами из своей лавки, а иногда
и деньгами, если нужных нам товаров не оказывалось. Никаких процентов за ссуды
он с нас не взимал. Жил он с отцом и родной сестрой, — тоже скопцами.
В состав комунны входили, корме меня с
женой, урожденной Писаревой, Н. И. Лузин, анархист, педагог по профессии, и А.
К. Беренчик, о котором упоминалось выше, социал-демократ, по профессии
сапожник, из Вильны, впоследствии получивший при местной больнице звание
фельдшера. Я называю наше жилищное сообщество коммуной, за отсутствием другого
подходящего слова. Да так оно и именовалось в Якутске. Наши отношения ни
юридически, ни экономически не нормировались. Я являлся официальным хозяином
квартиры и главным добытчиком, мы занимали с женой переднюю половину квартиры.
Для интимных друзей дома могло, правда, броситься в глаза несоответствие между
«роскошью» зала с его зеркалами и венской мебелью и сооруженной П. В. Олениным
кроватью, напоминавшей не то заветный уголок Ноева Ковчега, не то ложе Одиссея:
но подобными пустяками никто не смущался. Пренебрежение к внешности у нас
доходило до того, что я долго выезжал к больным в арестантской рубашке, где-то
нам выданной, правда — на мой взгляд — изящно перешитой, но все же сохранившей
на себе тюремное клеймо. Впоследствии, впрочем, я окультурился и завел себе
приличный костюм. Мою жену, не так давно кончившую институт и привыкшую к
другой обстановке, многие обыватели искренно жалели. Не живя с нами — он имел
квартиру на Марке [*
Марха — скопческое селение верстах в 8-10 от Якутска.], — П. В. Оленин
составлял, однако, неотъемлемую принадлежность нашей коммуны. Он и стряпал, и
нес многие хозяйственные работы, с которыми сказался более знакомым, чем любой
из нас, не исключая и моей жены, совершенно неопытной в хозяйстве. В свободное
от хозяйственных упражнений время П. В. занимал нас охотничьими рассказами. По
совести говоря, каждый из его рассказов был «охотничьим рассказом»: он почти
всегда импровизировал и искренне, как будто верил своим импровизациям. Н. И.
Лузин во многих, знавших его поверхностно, оставил несомненно впечатление
шумливого, придирчивого буяна. Таковым он был в состоянии подпития, что,
правда, случалось не очень редко. По натуре же своей он был тихий человек, не
лишенный нежности, терпеливо и любовно занимавшийся с детьми — он часто и, я
думаю, с пользой для дела, заменял меня на уроках. Впоследствии, будучи уже в
Верхоянске, — в Якутске он жил только временно, до санного пути — он покушался
на убийство исправника и был приговорен якутским окружным судом к каторжным
работам. Покушение его на исправника Кочаровского, пользовавшегося
популярностью среди политических, — покушение, ничем не вызванное, — на нас произвело
впечатление поступка невменяемого. Но на суде Лузин упорно утверждал, что в
лице исправника он, как анархист, стремился уничтожить представителя власти. Он
очень скучал. И, скучая, мог целыми часами заниматься набиванием папирос, —
«заниматься благонамеренностью», как он выражался. Человек с надтреснутой
душой, он молчаливо отдавался каким-то внутренним переживаниям. Зато A. К.
Беренчик был весь, как на ладони. Когда работал, любил петь. Иногда исправлял
текст песни. В песне Беранже, перев. Курочкиным: «Всем бы пасынкам природы
прожить бы так, как я»... он пел вместо «швеи изображенье» — «девиц
изображенье», считая зазорным для швеи висеть в комнате холостого забулдыги. Я
любил слушать его пение. В самом голосе А. К. чувствовалось столько здорового оптимизма,
такое отсутствие сомнений, сознание радости бытия...
В пении у нас не ощущалось недостатка. Пела
моя жена, пел Матфиевич, Левченко и другие. Пели безо всякого аккомпанемента.
Иногда доставали граммофон, неизменно вызывавший горячее соревнование у
Матфиевича, когда он находился под хмельком.
Часть уроков я передал жене. За мной
остались братья Свинобоевы, великовозрастные парни-якуты. Их отец, не только
неграмотный, ко и не говоривший по-русски, богатый якут, наполнявший запахом
«хотона» (хлева) мою квартиру при своих посещениях, не предполагал отдавать
сыновей в какое-либо учебное заведение: лишь бы по-русски хорошо говорить,
читать и писать научились, да счет знали. — «Бей их хорошенько, — вразумлял
меня через переводчика папаша, — а без того не выучишь». Свинобоев нередко
приезжал из улуса и приходил осведомляться об успехах детей, и всегда с
подарками: то карасей привезет необыкновенно крупных и вкусных, то масла. К
переводчику мы прибегали лишь в особо важных случаях. Хотя я очень мало понимал
по-якутски, но почему-то отец моих учеников полагал, что я требую переводчика
лишь для придания себе большей важности, к чему он, однако, относился безо
всякого неодобрения.
В течение нескольких месяцев жил у меня на
квартире сын частного поверенного и подрядчика из числа образованных якутов, B.
В. Никифорова, игравшего и продолжающего играть заметную роль в местной жизни.
Летом В. В. Никифоров предоставил в мое распоряжение свою «заимку» (дачу),
находившуюся верстах в четырех от города.
Наша «коммуна» оказалась недолговечной. Н.
И. Лузина отправили в Верхоянск, А. К. Беренчик, выдержав фельдшерский экзамен,
взял место в улусе. Вторая половина дома оставалась свободной. Ее занял
известный знаток якутского языка и составитель словаря, Э. К. Пекарский с
семьей, избавив хоть на время нас с женой от хозяйственных забот, так как мы у
него столовались. Впоследствии, он уступил свою половину А. С. Белевскому и Е.
А. Прейс...
В. Н.
Катин-Ярцев
/Каторга и ссылка. Историко-революционный
вестник. Кн. 16. № 3. Москва. 1925. С. 134-140, 143-148./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz