ЎЎЎ 1. Маша Кавадлішча. Верхаянец Сяргей Кавалік са Свадкавічаў. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Сяргей Піліпавіч Кавалік - нар. 13 (25) кастрычніка 1846 г. у маёнтку Свадкавічы Чэрыкаўскага павету Магілёўскай губэрні [“маёнтак Сватковічы Чэрыкаўскага пав. Магілёўскай губ.”. /Беларуская савецкая энціклапедыя. Т. V. Мінск. 1972. С. 203./; “в. Свадкавічы Крычаўскага р-на Магілёўскай вобл.” /Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 7. Мінск. 1998. С. 396./; “в Зіньківському пов. Полтав. губ. (тепер Полтавської обл.).” /Українська радянська енциклопедія. Т. 5. Київ. 1961. С. 518./; “в м. Полтава в дворянській родині”. /Енциклопедія Історії України. Т. 4. Київ. 2007. С. 383.] Расійскай імпэрыі, у дваранскай сям’і вайскоўца, сына казака Зенькаўскага павету Палтаўскай губэрні Піліпа Іванавіча Каваліка, які скончыў ваенную школу ў Санкт-Пецярбургу, а пасьля выйсьця ў адстаўку ў чыне палкоўніка, набыў маёнтак Свадкавічы, у якім налічвалася 100-150 душ прыгонных сялянаў.

                                                                      [Стр. 84-89.]

                                                  Чэрыкаўскі павет Магілёўскай губэрні

    Сяргей Ковалік быў выгадаваны цалкам ў расейскім духу і пасьля заканчэньня Магілёўскай гімназіі ён навучаўся ў Аляксандраўскім Брэсцкім кадэцкім корпусе, затым у Паўлаўскай ваеннай вучэльні. Затым Кавалік скончыў Кіеўскі ўнівэрсытэт са ступеньню кандыдата матэматыкі. Зьяўляўся адным з арганізатараў г. зв. “хаджэньня ў народ” рэвалюцыйных народнікаў, быў актыўным удзельнікам гуртку г. зв. “амэрыканцаў”, якія зьбіраліся паехаць у Задзіночаныя Гаспадарствы Паўночнай Амэрыкі ды там, у Новым Сьвеце, стварыць камуну расійскіх рэвалюцыянэраў з ідэальным сацыялістычным грамадзтвам. Уваходзіў у склад г. зв. “Кіеўскай камуны”.

    14 чэрвеня 1874 г. Кавалік быў арыштаваны і па “Працэсе 193-х” 23 студзеня 1878 г. асуджаны да пазбаўленьня ўсіх правоў стану ды катаржным працам у крэпасьцях да 10 гадоў. Катаргу адбываў на Кары, у сыстэме Нерчынскіх рудняў Забайкальскай вобласьці. 4 верасьня 1883 г скончыўся тэрмін ягонай катаргі і Кавалік быў адпраўлены на паселішча ў Якуцкую вобласьць.

    26 лістапада 1883 г. Сяргей Кавалік быў дастаўлены ў абласное места Якуцк, а ўжо 6 студзеня 1884 г. быў дастаўлены ў акруговае места Верхаянск ды паселены пад нагляд паліцыі ў мясцовасьці Дулгалах, за 120 кілямэтраў ад Верхаянску. Але затым, па хадайніцтве Галоўнай фізычнай абсэрваторыі, Кавалік быў пераведзены ў Верхаянск, дзе пачаў праводзіць мэтэаралягічныя назіраньні. 15 студзеня 1885 г., як лічыцца, Сяргей Кавалік нібыта зафіксаваў самую нізкую тэмпэратуру ў Верхаянску -67,8 C, хаця гэтае зараз аспрэчваецца.

    У верасьні 1886 г. Кавалік пабраўся законным шлюбам са спавівальнай бабкай Верхаянскай лякарні Вольгай Васільлевай. 17 студзеня 1892 г. ён быў прылічаны да сялянаў Вусцьянскага паселішча Верхаянскай акругі, а ў сакавіку 1892 г. выехаў разам з жонкай у Якуцк. Пражываў у Намскім улусе Якуцкай акругі, а 7 ліпеня 1892 г., атрымаўшы дазвол Іркуцкага генэрал-губэрнатара, выехаў на жыхарства ў акруговае места Верхаленск Іркуцкай губэрні, ды ў сакавіку 1893 г. пераехаў на жыхарства ў акруговае места Балаганск Іркуцкай губэрні. У 1894-1895 гг. Кавалік, у складзе г. зв. Сыбіракоўскай экспэдыцыі, праводзіў дасьледаваньне ў Алёкмінскай акрузе Якуцкай вобласьці наконт уплыву золатапрамысловасьці на побыт мясцовага насельніцтва. 5 сакавіка 1898 г. Кавалік быў прылічаны да мяшчанаў места Верхаленск Іркуцкай губэрні.

    У 1898 г. у Сяргея Каваліка скончыўся тэрмін абавязковага знаходжаньня ва Ўсходняй Сыбіры і ён атрымаў магчымасьць вярнуцца з жонкай ды дачкой у Эўрапейскую Расію, без права жыхарства ў сталіцах і гарадах з унівэрсытэтамі. Нейкі час ён пражываў у сваёй таварышкі па народніцтву Варвары Вахоўскай, па мужу Бонч-Асмалоўскай, у маёнтку Бонч-Асмалоўскіх Блонь Ігуменскага павету Менскай губэрні. Затым пераехаў у Менск, дзе працаваў галоўным кантралёрам-бугальтарам, затым памагатым акцызнага наглядчыка ў Губэрнскім акцызным упраўленьні, быў чальцом Менскага таварыства аматараў вытанчаных мастацтваў.

    Падчас І-й Усясьветнай вайны служыў у Земскім саюзе. Пасьля кастрычніка 1917 г. працаваў старшынёй Губэрнскага зямельнага камітэта, пры немцах у Земскай губэрнскай управе, потым у Камісарыяце забесьпячэньня, выкладаў матэматыку ў Менскам політэхнічным інстытуце, быў старостам Менскага аддзяленьня Ўсесаюзнага таварыства былых паліткатаржанаў ды ссыльнапасяленцаў.

    Памёр Сяргей Піліпавіч Кавалік 26 красавіка 1926 г. ад артэрыясклерозу ў сталіцы Беларускай ССР месьце Менску і быў пахаваны на Вайсковых могілках.

    Ягоная дачка Марыя, у замужжы Бонч-Асмалоўская, якая нар. 27 лістапада 1894 г. у акруговым месьце Балаганск Іркуцкай губэрні, скончыла хімічны факультэт Ленінградзкага ўнівэрсытэту. Памерла 22 студзеня 1979 г. у Ленінградзе ды пахаваная на Паўночных могілках. Нарадзіла трох дзяцей: Тацьцяну, якая нар. Менску ды там і памерла ад тыфусу пад час знаходжаньня ў месьце немцаў у 1-ю Ўсясьветную вайну; Сяргея, які нар. 15 сьнежня ў Менску, а памёр 2 студзеня 1980 г. ды пахаваны на Паўночных могілках у Ленінградзе; Андрэя, нарадзіўся ў 1923 г. у Менску (Блоні), а памёр у 1930 г.

    Працы:

*    Сергѣй Коваликъ.  Верхоянскіе якуты и ихъ экономическое положенiе. // Известія Восточно-Сибирскаго отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Т. XXV. №№ 4-й и 5-й (послѣднiй). Иркутскъ. 1895. С. 1-50.

*    Старикъ.  Движеніе семидесятыхъ годовъ по Большому процессу (193-хъ). (Окончаніе слѣдуетъ.) // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Октябрь. № 10. Петербургъ. 1906. С. 1-30.

*    Старикъ.  Движеніе семидесятыхъ годовъ по Большому процессу (193-хъ). (Окончаніе слѣдуетъ.) // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Ноябрь. № 12. Петербургъ. 1906. С. 30-72.

*    Старикъ.  Движеніе семидесятыхъ годовъ по Большому процессу (193-хъ). (Окончаніе.) // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Декабрь. № 12. Петербургъ. 1906. С. 56-81.

*    Старикъ.  Одна изъ жертвъ движенія 70-хъ годовъ. (Памяти К. А. Лукашевичъ.). // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Январь. № 1/13. Петербургъ. 1907. С. 114-116.

*    Старикъ  Письмо въ редакцію // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Май. № 5/17. Петербургъ. 1907. С. 311.

*    Норма земельнаго обеспеченія. Докладъ С. Ковалика, одобренный въ засѣданіи Минскаго Губернскаго Земельнаго Комитета 16 декабря 1917 года. // Труды Комиссіи по проведенію аграрной реформы въ связи съ мѣстными условіями. Минскъ. 1918. С. 75-80.

*    Ковалик, Сергей Филиппович. [Автобиография написана в декабре 1925 г. В Минске.] (Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70 – 80-х годов. С примечаниями В. Н. Фигнер.) // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. Т. 40. Собот-Социализм. Москва. 1923. Стлб. 163-188.

*    С. Ковалик.  Революционеры-народники в каторге и ссылке. (По личным воспоминаниям.) // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн. 11. № 4. Москва. 1924. С. 139-171.

*    С. Ковалик  К биографии П. И. Войноральского. // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн. 11. № 4. Москва. 1924. С. 245 251.

*    Автобиография народовольца, почетного пенсионера Наркомсобеса Белоруссии, Сергея Филипповича Ковалика. // Народны комісарыят соцыяльнай апекі Беларускай Савецкай Соцыялістычнай Рэспублікі 1919-1923 гг. Да надзвычайнага зьезду Саветаў Рабочых, Сялянскіх і Чырвонаармейскіх дэпутатаў Беларусі. Менск. 1924. С. 50-55.

*    С. Ф. Ковалик.  Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. Посмертное издание. Москва. 1928. 195 с.

*    Ковалик, Сергей Филиппович. [Автобиография написана в декабре 1925 г. В Минске.] (Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70 – 80-х годов. С примечаниями В. Н. Фигнер.) // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. 4-ый вып. сорокового (40) тома. Социализм. Москва. 1937. Стлб. 163-188.

*    Ковалик, Сергей Филиппович. [Автобиография написана в декабре 1925 г. В Минске.] {Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70 – 89-х годов ХІХ века.} (Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70 – 80-х годов. С примечаниями В. Н. Фигнер.) // Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. Репринт. Москва. 1989. С. 96-108.

*    Сергей Ковалик.  Верхоянские якуты и их экономическое положение. Койданава. 2013. 49 л.

*    Из автобиографии С. Ф. Ковалика. // Хрестоматия по истории Беларуси. Учебное пособие. В 2 частях. Ч. 1. С древнейших времен до 1917 г. [Допущено Министерством образования Республики Беларусь в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений по историческим специальностям.] Минск. 2008. С. 536-538.

    Літаратура:

*    Отчетъ Восточно-Сибирскаго Отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества за 1895 год. Составленный правителемъ дѣлъ Отдѣла Я. П. Прейномъ. // Известія Восточно-Сибирскаго отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Т. XXVII. № 2 (и последний). 1896. Иркутскъ. 1897. С. 42-47.

*    Отчетъ Восточно-Сибирскаго Отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества за 1896 год. Составленный правителемъ дѣлъ В. А. Обручевымъ. // Известія Восточно-Сибирскаго отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Т. XXVIII. № 3. Иркутскъ. 1897. С. 26-31.

*    Коваликъ С. VII. Этн. 65 (д). [Указатель личныхъ именъ авторовъ статей и сообщеній.] // Восточно-Сибирскій Отдѣлъ Императорскаго Русскаго Географическаго Общества 1891-1901. Систематическій указатель всѣхъ изданій Отдѣла, помѣщенныхъ въ нихъ статей, замѣтокъ и мелкихъ извѣстій и сообщеній, сдѣланныхъ въ общихъ собраніяхъ, засѣданіяхъ Распорядительнаго Комитета и отдѣленій. За десятилѣтiе 1891-1901. Составленъ по порученію Восточно-Сибирскаго Отдѣла членами его Д. З. Бѣлкинымъ и А. В. Трироговымъ. Иркутскъ. 1901. С. 10, I.

*    Тунъ А.  Исторія революционнаго движенія въ Россіи. Переводъ съ нѣмецкаго. Подъ редакціей и съ примечаніями Л. Э. Шишко. Партія Соціалистовъ-Революціонеровъ. [Женева] 1904 (1903). С. 98, 149.

*    Дейчъ Л.  16 лѣт въ Сибири. Воспоминанія (1884-1901 г.г.). Geneve. 1905. С. 192.

*    Коваликъ Сергѣй. [Приложенія. Политическіе каторжане бывшіе на Карѣ.] // Дейчъ Л.  16 лѣт въ Сибири. Воспоминанія (1884-1901 г.г.). Geneve. 1905. С. 314.

*    Процессъ 193^=хъ. Съ предисловiемъ В. Каллаша. Москва. 1906. С. 3, 26-27,30, 3335, 39-40, 43, 56-57, 65-68, 70, 74-76, 88, 100, 105, 108, 117-122, 125,147-148, 152, 155-157, 167, 169, 173, 178, 180.

*    Лавровъ П. Л. (П. Миртовъ.)  Народники-пропагандисты 1873-78 годовъ. С.-Петербургъ. 1907. С. 199, 206, 224, 226-229, 235, 243.

*    Коваликъ Серг. Филип. [Осмоловскій Г.  Карійцы. (Матеріалы для статистики русскаго революціоннаго движенія). III. Біографическія свѣдѣнія. Мужская Карійская тюрьма.] // Минувшïе Годы. Журналъ посвященный исторïи и литературѣ. Ïюль. N 7. С.-Петербургъ. 1908. С. 135.

*    Коваликъ С. Ф., бывшій политическій ссыльный 35, 36, 37. [Указателъ именъ личныхъ] // Якутскій край и его исслѣдователи. Вып. I. Краткій историческій очеркъ экспедицій въ Якутскую область. 1632-1913. Составилъ В. И. Николаевъ. [Якутскій отдѣлъ общества изученія Сибири и улучшенія ея быта.] Якутскъ. 1913. С. 80.

*    Попов И. И.  Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская. Бабушка Русской Революціи. [Революція и исторія. № 30.] Москва. 1917. С. 9-10.

*    Майнов И.  Литераторы в ссылке. // Вестник литературы. № 5. Петроград. 1919. С. 5.

*    Ногинъ В.  На полюсѣ холода. Москва. 1919. С. 156-159, 161, 165.

*    М. А. К. [Кротов]  О политической ссылке в Якутской области. // Красная Якутия. Общественно-политический, исторический ежемесячный журнал, орган Якутского Областного Комитета Р.К.П. № 3. Июнь. Якутск. 1923. С. 57.

*    Социалистическая Академия. Библиография периодики. Вып. 4-й. Систематический указатель статей и материалов, помещенных в журналах «Былое» и «Минувшие годы» за 1906-1908 г. Москва. 1923. С. 18.

*    З. Ж.  Менскае Таварыства Прыгожых Мастацтваў. (З гісторыі опозыцыйнага руху ў Беларусі). // Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 3. Менск. 1924. С. 160.

*    Ногин В.  На полюсе холода. 2-е изд. Москва - Петроград. 1923. С. 8, 131-135, 139.

*    Ковалик Сергей Филип., рев., 104, 106, 200, 283, 284, 327. // Аптекман О. В.  Общество «Земля и Воля» 70-х гг. по личным воспоминаниям. 2-изд. Петроград. 1924.С. 455.

*    Ковалик С. 90, 179, 296, 323, 694, 709. // Хороших П. П.  Якуты. Опыт указателя историко-этнографической литературы о якутской народности. Под редакцией и предисловием Э. К. Пекарского. Издано на средства ЯАССР. Иркутск. 1924. С. 42.

*    Вахоўская В.  Успаміны рэволюцыянэркі. // Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 2. Менск. 1925. С. 151, 156.

*    Бонч-Асмалоўскі А.  Эпоха 1905 г. Мае ўспаміны. // Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 6. Менск. 1925. С. 182-183.

*    Бонч-Асмалоўскі А.  Эпоха 1905 г. Мае ўспаміны. // Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 7. Менск. 1925. С. 134.

*    Рожков Н.  Русская история в сравнительно-историческом освещении. (Основы социальной динамики). Т. ХІ. Производственный капитализм и революционное движение в России второй половины ХІХ и начала ХХ века. Ленинград - Москва. 1925. С. 163, 164, 166, 169.

*    Ковалик Сергей Филиппович. [Материалы к биографическому словарю якутской политической ссылки 70-х – 80-х г. г. Составлено по данным историко-революционного отдела Центрального Архива Я.А.С.С.Р.] // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. I.] Москва. 1925. С. 190-191.

*    Капгер А.  Верхоянская ссылка. С приложением воспоминаний Я. Белого. Москва. 1925. С. 18.

*    Попов И.  Сергей Ковалик. // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн. 25. № 4. Москва. 1926. С. 219-221.

*    Брешковская Е. К.  Сергей Филиппович Ковалик. Переселяемся. (Окончаніе слѣдует.) // Дни. Париж. № 1020. 1 іюня 1926. С. 2.

*    Брешковская К.  Сергей Филиппович Ковалик. Переселяемся. (Окончаніе) // Дни. Париж. № 1022. 8 іюня 1926. С. 2-3.

*    К. Б.  Сергей Филиппович Ковалик. Переселяемся. Дополненіе. // Дни. Париж. № 1022. 8 іюня 1926. С. 3.

*    Петрова-Смагина В. Л.  Этнография в трудах Восточно-Сибирского Отдела Русско-Географического Общества. Библиографический указатель. 1851-1926. [Ковалик С. Ф. 188, 212, 218. /Алфавитный укахатель авторов./] // Сибирская Живая Старина. [Восточно-Сибирский Отдел Госуд. Русского Географического Общества.] Вып. II (VI). Иркутск. 1926. С. 73-74.

*    Ковалик Серг. Филипп., семидесятник. 146, 156, 175, 188, 190. 208, 209, 214. // Чарушин Н. А.  О далеком прошлом. Ч. I. /Детство и в гимназии./ и II. /Кружок чайковцев. Тюрьма и суд. 1871-1878 г.г./. Из воспоминаний о революционном движения 1870-х г.г. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIV.] Москва. 1926. С. 218.

*    Виноградов Г.  Этнографические изучения Восточно-Сибирского Отдела Русского Географического Общества 1851-1926. Краткий обзор. // LXXV. Обзор деятельности Восточно-Сибирского Отдела за семьдесят пять лет 1851-1926. Юбилейный сборник. [Известия Восточно-Сибирского Отдела Государственного Русского Географического Общества. Т. L.] Иркутск. 1926. С. 21.

*    М. С. А.  Сяргей Кавалік (Дзядуня рэволюцыі). // Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 4. Менск. 1927. С. 194-201.

*    Николаев В. И. Сибирская политическая ссылка и изучение местного края. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 34. № 5. Москва 1927. С. 113-114.

*    Николаев В.  Политическая ссылка в изучении Якутского края. // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIX.] Москва. 1927. С. 189.

*    Николаев В.  Материалы по библиографии якутской политической ссылки. // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIX.] Москва. 1927. С. 209.

*    Николаев В.  Ссылка и краеведение. Якутский край. // Сибирская ссылка. Сб. I. Редакция Н. Ф. Чужака. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XXIII-XXIV.] Москва. 1927. С. 97, 103.

*    Ковалик Сергей Филиппович. [Жуковский-Жук И.  Мартиролог Нерчинской каторги.] // Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и друг. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XXVIII-XXIX. 1927.] Москва. 1927. С. 251.

*    Попов И. И.  Сергей Филиппович Ковалик. 1864-1926 г.г. Москва. [1926] 1927. 30 с.

*    Межерова Л. и Нагибина А.  Литературный Отдел газеты «Восточное Обозрение» (1882-1906). (Библиографические материалы). // Сибирский литературно-краеведческий сборник. 1. [Историко-литературная секция Восточно-Сибирского Отдела Русского Государственного Географического Общества.] Иркутск. 1928. С. 93.

*    Фроленко М. Ф.  Попытка освобождения Войноральского 1 июня 1878 г. (По поводу «Воспоминаний» Л. Тихомирова). // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 41. № 4. Москва. 1928. С. 82-83, 85-87.

*    Кон Ф.  На поселении в Якутской области. (Продолжение). // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 131.

*    Поляков М.  Воспоминания о колымской ссылке. (1889-1896). // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 163.

*    Бух Н. К.  Воспоминания. Предисловие Феликса Кона. Москва. 1928. С. 58.

*    Ваховская (Бонч-Осмоловская) В.  Жизнь революционерки. Москва. 1928. С. 11-12, 19.

*    Капгер А.  Верхоянская ссылка. С приложением воспоминаний Я. Белого. 2-е изд. Москва. 1928. С. 17.

*    Ковалик Серг. Филип. (псевд. – Старик). О нем ст. И. Попова XXV 219-221. – ХXVIII 110, 111, 113. XXXI 149, 253, 254, 265, 276, 279. XXXIV 109, 112-114. XXXV  169, 230. XXXVII 7, 8, 13-20, 25, 27, 30, 31. XXXVIII 30, 35, 44, 128. XLI 82, 83, 85-88. 114. XLV 84, 163, 244, 245, 283. [Ковалик Мария Филип. (нелег. – Ольга Владм. Витаньева). XXXI 145, 264. XLVIII 89, 90; Ковалик Филипп Ив. полковн. XXXI 253.] // Кантор Р. М.  Именной систематический указатель за 1921-1925 г.г. Приложение к журналу «Каторга и ссылка» за 1928 г. [Каторга и Ссылка Историко-революционный вестник] Москва. 1928. С. 84.

*    Поляк А.  Верхоянская ссылка. // Большая Советская Энциклопедия. Т. Х. Венгрия - Вильно. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Москва. 1928. Стлб. 416.

*    Майнов И. И.  Предисловие. // Труды Комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Т. IV. Д. М. Павлинов, Н. А. Виташевский  и Л. Г. Левенталь. Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов. Ленинград. 1929. С. XII, XIV, XIX, XXXIII.

*    Виташевский Н. А.  Якутские материалы для разработки вопросов эмбриологии права. // Труды Комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Т. IV. Д. М. Павлинов, Н. А. Виташевский  и Л. Г. Левенталь. Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов. Ленинград. 1929. С. 147.

*    Ковалик С. Ф., авт. кн. 147 99. [Указатель.]. // Труды Комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Т. IV. Д. М. Павлинов, Н. А. Виташевский  и Л. Г. Левенталь. Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов. Ленинград. 1929. С. 456.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 246.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Малая советская энциклопедия. Главный редактор Н. Л. Мещеряков. Т. 3. Дрофы - Ковалик. Москва. 1929. Стлб. 928.

*    Валк С.  Предисловие. // Дебагорий-Мокриевич Вл.  От бунтарства к терроризму. Кн. І. С предисловием С. Н. Валка. [Революционное движение России в мемуарах современников. Под редакцией В. Невского и П. Анатольева.] Москва – Ленинград. 1930. С. 11.

*    Дебагорий-Мокриевич Вл.  От бунтарства к терроризму. Кн. І. С предисловием С. Н. Валка. [Революционное движение России в мемуарах современников. Под редакцией В. Невского и П. Анатольева.] Москва – Ленинград. 1930. С. 144, 150-152, 154-155, 157, 162-165, 401, 421.

*    Ковалик Мария Филипповна. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. ІІ. Москва. 1930. Стлб. 599.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. ІІ. Москва. 1930. Стлб. 599-603.

*    Ногін В.  У краіне палярнага холаду. Пераклад з расійскай мовы І. І. Масюкевіча. Менск. 1931. С. 152-154.

*    Капгер А.  Верхоянская ссылка. (Доп. 3-е изд.) Москва. 1931. С. 24, 26, 28.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Сибирская советская энциклопедия в 4 томах. Т. 2. Новосибирск [Москва]. 1931. Стлб. 783.

*    Ковалик Срг. Филип. (нелег. фам. – Малышев.). LIV 13, 31. LIX 180, 185. LX 149. LXI 23. LXIII 169, 171. LXVI 196. LXVII 171, 172. LXXII 193. // Кантор Р. М.  Именной указатель к историко-революционному вестнику «Каторга и ссылка» за 1926-1930 гг. Москва. 1932. С. 70.

*    Кон Ф.  На пасяленьні ў Якуцкім краі. Пер. з рускай мовы М. Каравайчык. Менск. 1932. С. 38.

*    Фроленко М.  Попытка освобождения Войнаральского. // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». Подготовили к печати и снабдили примечаниями В. Р. Лейкина и Н. Л. Пивоварская. Вступительные статьи А. П. Корба-Прибылевой, Н. А. Морозова, М. Ф. Фроленко и А. В. Якимовой. Редакция и предисловие С. Н. Валка. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1930. № 11-2 (LXIV-LXV).] Москва. 1932. С. 43.

*    Ковалик Мария Филипповна. 274, 275, 277, 280. Ковалик Сергей Филиппович (1846-1923). 43, 149, 278. [Указатель имен.] // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». Подготовили к печати и снабдили примечаниями В. Р. Лейкина и Н. Л. Пивоварская. Вступительные статьи А. П. Корба-Прибылевой, Н. А. Морозова, М. Ф. Фроленко и А. В. Якимовой. Редакция и предисловие С. Н. Валка. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1930. № 11-2 (LXIV-LXV).] Москва. 1932. С. 408.

*    К биографии Ипполита Никитича Мышкина. (Из воспоминаний.) // Попов М. Р.  Записки землевольца. Редакция, вступительная статья и примечания И. А. Теодоровича. [Революционное движение в воспоминаниях, записках и дневниках его участников.] Москва. 1933. С. 309-311, 318, 336.

*    Ковалик Сергей Филиппович [Указатель имен.] 309-311, 318, 336. // Попов М. Р.  Записки землевольца. Редакция, вступительная статья и примечания И. А. Теодоровича. [Революционное движение в воспоминаниях, записках и дневниках его участников.] Москва. 1933. С. 444-445.

*    Кон Ф.  За пятьдесят лет. Собрание сочинений. Т. ІІ. На поселении. Москва. 1933. С. 29.

*    Брагинский М.  Старая якутская политическая ссылка (70 - 80-е годы XIX в.). // 100 лет Якутской ссылки. Сборник Якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1933. № 6-7 (XCV-XCVI).] Москва. 1934. С. 160-161, 164.

*    Ройзман И. Г.  Нелегальная печать в Якутской области до Февральской революции. // 100 лет Сборник Якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1933. № 6-7 (XCV-XCVI).] Москва. 1934. С. 309.

*    Кон Ф.  Культурно-просветительская роль политической ссылки в Якутии. // // 100 лет Сборник Якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1933. № 6-7 (XCV-XCVI).] Москва. 1934. С. 341.

*    Ковалик С. Ф., - 160, 161, 164, 309, 341. [Указатель имен.] // 100 лет Якутской ссылки. Сборник Якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. 1933. № 6-7 (XCV-XCVI).] Москва. 1934. С. 388.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 794-795.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Большая советская энциклопедия. Т. 33. Москва. 1938. Стлб. 205-206.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Большая советская энциклопедия. 2 изд. Т. 21. Москва. 1953. С. 505.

*    Огоннер [по-якутски «старик»] = Порф. Ив. Войнаральский и Серг. Филип. Ковалик. // Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Т. 2. Алфавитный указатель псевдонимов. Псевдонимы русского алфавита К-П. Москва. 1957. С. 290.

*    Старик = Серг. Филип. Ковалик. // Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Т. 3. Алфавитный указатель псевдонимов. Псевдонимы русского алфавита Р-Я. Псевдонимы латинского и греческого алфавитов. Астронимы. Цифры, разные знаки. Москва. 1958. С. 131.

*    Мельнікаў М.  Рэвалюцыйныя традыцыі адной школы. // Магілёўская праўда. Магілёў. № 98. 18 мая 1958. С. 4.

*    Мельнікаў М.  Легенда пра рэвалюцыянера. // Магілёўская праўда. Магілёў. № 119. 19 чэрвеня 1959. С. 4.

*    Кавалік (Асмалоўская) М.  Мае ўражанні. // Шлях сацыялізма. Крычаў. № 73. 20 чэрвеня 1959. С. 2.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Малая советская энциклопедия. Главный редактор Б. А. Введенский. 3-е изд. Т. 4. Илоты - Котангенс. Москва. 1959. Стлб. 905.

*    Ковалик, Сергей Филиппович. // Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Т. 4. Алфавитный указатель авторов. 1960. С. 235.

*    Эргис Г. У.  О рукописи И. А. Худякова «Краткое описание Верхоянского округа» 1868 г. // Сборник статей и материалов по этнографии народов Якутии. Т. II. Якутск. 1961. С. 87.

*    Ковалик Сергій Пилипович. // Українська радянська енциклопедія. Т. 6. Київ. 1961. С. 518.

*   Ковалик С. Ф. 22. 74, 75, 85, 89, 103, 158, 168, 174, 175, 176, 177, 178, 180, 181, 182, 190, 201, 211, 216, 234, 282, 291, 292, 294, 296, 297, 300, 304, 312, 315, 331, 332, 333, 353, 357, 363, 381, 397, 398. [Именной указатель. Составила Е. К. Сивкова.] // Итенберг Б. С.  Движение революционного народничества. Народнические кружки и «хождение в народ» в 70-х годах XIX в. Москва. 1965. С. 435.

*    Ковалик С. Ф. 1169. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. III. Народное просвещение. Якутск. 1965. С. 189.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Советская историческая энциклопедия. Т. 7. Москва. 1965. Стлб. 457.

*    Филиппович Н.  Из истории Верхоянской метеорологической станции. // Человек и стихия. 1968. Настольный гидрометеорологический календарь. Вып. 6. Ленинград. 1967. С. 151.

*    Филиппович Н.  Уникальная метеорологическая станция. К 100-летию открытия Полюса холода. // Социалистическая Якутия. Якутск. № 79. 3 апреля 1969. С. 4.

*    Бонч-Осмоловская М.  Сергей Ковалик в Минске. // Нёман. № 9. Минск. 1969. С. 123-126.

*    Бравер Я.  Сяргей Кавалік. // Полымя. Літаратурна–мастацкі і грамадска-палітычны часопіс. Орган Саюза пісьменнікаў БССР. № 11. 1969. С. 248-250.

*    Ковалик Сергій Пилипович. // Радянська енциклопедія історії України. Т. 2. Київ. 1970. С. 403.

*    Филиппович Н. Я.  Полюс холода. Верхоянская метеорологическая станция и ее история. Ленинград. 1972. С. 16-19, 71.

*    Кавалік Сяргей Піліпавіч. // Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. V. Мінск. 1972. С. 203.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Петряев Е. Д.  Псевдонимы литераторов сибиряков. Материалы к «Истории русской литературы Сибири». Новосибирск. 1973. С. 15, 20, 46.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Большая советская энциклопедия. 3 изд. Т. 12. Москва. 1973. С. 358 (Ст. 1061-1062).

*    Садоўскі Я.  Рыцар свабоды. // Магілёўская праўда. Магілёў. 2 кастрычніка 1976. С. 4.

*    Бравер Е.  За права быць шчаслівым. // Магілёўская праўда. Магілёў. 30 лістапада 1976. С. 4.

*    Иосько М. И.  Николай Судзиловский-Руссель. Жизнь, революционная деятельность и мировоззрение. Минск. 1976. С. 25-27, 36-37, 41,43-50, 52, 55, 57-58, 60, 64-66, 305.

*    История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Т. 3. Ч. 1. 1857-1894. Москва. 1979. С. 22, 184, 200-203, 334, 336, 343-344, 351.

*    Малінін А. С.  Рэвалюцыянер Сяргей Кавалік. // Помнікі гісторыі і культуры Беларусі. Інфармацыйны навукова-метадычны бюлетэнь Беларускага таварыства аховы помнікаў гісторыі і культуры. № 1 (41). Мінск. 1980. С. 17-18.

*    Ковалик Сергій Пилипович. // Українська радянська енциклопедія. 2 вид. Т. 5. Київ. 1980. С. 247.

*    Кавалік Сяргей Піліпавіч. // Беларуская ССР. Кароткая энцыклапедыя. Т. 5. Біяграфічны даведнік. Мінск. 1981. С. 264.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Украинская советская энциклопедия. Т. 5. Киев. 1981. С. 144.

*    Охлопков В. Е.  История политической ссылки в Якутии. Кн. I. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 330-335.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Белорусская ССР. Краткая энциклопедия. Т. 5. Биографический справочник. Минск. 1982. С. 300-301.

*    Казарян П. Л.  Верхоянская политическая ссылка во второй половине ХІХ – начале ХХ в. Специальность 07.00.02 – История СССР. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Владивосток. 1985. С. 17.

*    Бянько У. У.  Радзіма Каваліка Сяргея Піліпавіча [в. Свадкавічы, Касцюшкавіцкі сельсавет]. // Збор помнікаў гісторыі і культуры Беларусі. Магілёўская вобласць. Мінск. 1986. С. 282.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Петряев Е. Д.  Сотрудники «Восточного обозрения» и «Сибирских сборников» (1882-1906). Биобиблиографические материалы. Киров. 1987. С. 24.

*    Сергей Ковалик. // Мельников М. Ф.  Шел край наш дорогой столетий. Минск. 1987. С. 24-28.

*    Караткевіч В. Б.  Магіла Каваліка Сяргея Піліпавіча. // Збор помнікаў гісторыі і культуры Беларусі. МІНСК. Мінск. 1988. С. 225-226.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Украинский советский энциклопедический словарь. В трех томах. Т. 2. Киев. 1988. С. 85.

*    Якавенка В.  Рэвалюцыянер Сяргей Піліпавіч Кавалік. // Ленінскі кліч. Крычаў. № 134. 7 лістапада 1989. С. 3.

*    Петряев Е. Д.  О воспоминаниях И. И. Попова. // Попов И. И.  Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск. 1989. С. 4.

*    Ковалик Сергей Филиппович (1846-1926) 4, 9, 24, 46, 63, 76, 85, 86, 92, 98, 108, 313. [Указатель имен.] Попов И. И.  Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск. 1989. С. 377.

*    Петряев Е. Д.  Сотрудники «Восточного обозрения» и «Сибирских сборников» (1882-1906). Биобиблиографические материалы. [Приложение.] // Попов И. И.  Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск. 1989. С. 356.

*    Ковалик С. Ф. 6, 8, 12, 14, 18, 37, 40, 42, 69, 73, 74, 75, 77, 78, 79, 87, 88, 94, 95, 96, 113, 123, 148, 155, 156, 163, 164. // Казарян П. Л.  Верхоянская политическая ссылка. 1861-1903 гг. Якутск. 1989. С. 170.

*    Шыбека З. В., Шыбека С. Ф.  Минск. Страницы жизни дореволюционного города. Минск. 1990. С. 215-216, 220.

*    Казарян П. Л.  Семейное положение политических ссыльных Якутии. (К постановке вопроса). // Освободительное движение в России и якутская политическая ссылка (ХIХ – начало ХХ в.). Материалы всесоюзной научной конференции. Якутск – Черкех, 28-30 июня 1989 г. Ч. I. Якутск. 1990. С. 141.

*    Шыбека З. В., Шыбека С. Ф.  Мінск. Старонкі жыцця дарэвалюцыйнага горада. Пер. з рускай мовы М. Віж. Мінск. 1994. С. 207, 210, 212.

*    Малінін А.  Незвычайны чалавек. // Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Чэрыкаўскага раёна. Мінск. 1994. С. 151-152.

*    Шумейка М. Ф.  “Былóе”. // Энцыклапедыя Беларусі ў 6 тамах. Т. 3. Мінск. 1996. С. 143.

*    Ковалик С. Ф.  172, 192, 265, 449. // Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Посвящаю 360-летию основания города Олекминска. Якутск. 1995. С. 470.

*    Ковалик С. Ф.  172, 192, 265, 449. // Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Изд. 2-е доп. Якутск. 1996. С. 470.

*    Ліпецкі Э.  Кавалік Сяргей Піліпавіч. / Энцыклапедыя Гісторыі Беларусі ў 6 тамах. Т. 3. Мінск. 1996. С. 519.

*   Ковалик Сергій. // Енциклопедія Українознавства. Т. 3. Перевидання в Україні. Київ. 1996. С. 1061.

*    Воробьев А.  Он хотел построить коммунизм в Америке... // Могилевская правда. Могилев. 19 июля 1997. С. 3.

*    Воробьев А.  Уроженец Могилевщины – один из лидеров российского народничества. // Магілёўшчына. VII зборнік. Упраўленне культуры Магілёўскага аблвыканкама. Магілёўскі абласны краязнаўчы музей. Магілёў. Мінск. 1997. С. 45-54.

*    Етчик Е.  Был опасен тем, что «ходил в народ». // Вечерний Минск. Минск. 31 августа 1998. С. 5.

*    Бровченко М. И.  Роль ссыльных ученых-поляков в изучении и описании Якутии. // Поляки в Якутии. Материалы научно-практической конференции. Якутск, 19 сентября 1997 года. Якутск. 1998. С. 36, 39.

*    Ковалик О. В. 83; Ковалик С. Ф. 9, 69, 93, 101, 105, 106, 178,184. [Именной указатель.] // Казарян П. Л.  История Верхоянска. Якутск. 1998. С. 192, 193.

*    Ковалик С. Ф.  337, 338, 406, 407. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки 1826-1917 гг. Якутск. 1998. С. 462.

*    Ліпецкі Э. А.  Кавалік Сяргей Піліпавіч.// Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 7. Мінск. 1998. С. 396.

*    Кавалік С. П. // Выпуснікі і навучэнцы Магілёўскай мужчынскай гімназіі 1809-1999. 190 год з дня заснавання. (Біябібліяграфічны даведнік). Складальнікі: Гурковіч Л. Я., Украінка З. М. Магілёў. 1999. С. 15-17.

*    Ковалик Сергей  Филиппович. // Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 333.

*    Ковалик О. В. 79; Ковалик С. Ф. 8, 12, 67, 89, 96, 101, 102, 103, 177,183. [Именной указатель.] // Казарян П. Л.  История Верхоянска. 2-е изд., доп. Якутск. 2003. С. 193.

*    Кавалік Сяргей Піліпавіч. // Маракоў Л.  Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работнікі асветы, грамадскія і культурныя дзеячы Беларусі, 1794-1991. Энцыклапедычны даведнік. У 3 тамах. Т. I. Мінск. 2003. С. 392-393. 
*    Свадкавічы. // Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Крычаўскага раёна. Маладзечна. 2004. С. 690.
     Казарян П. Л.  120 лет назад Верхоянск поставил рекорд. // Неделя Якутии. Якутск. 21 января 2005. С. 25.

*    Иванова Р. Н.  Рекордно низкие температуры воздуха в Евразии. // Вестник Якутского государственного университета. Научный журнал. Т. 3. № 1. Якутск. 2006. С. 13-14.

*    Рахлеев Ф.  Экспедиция невольников. Кто изучал Якутию? // Якутск вечерний. Якутск. 27 октября 2006. С. 50.

*    Ковалик О. В. 82; Ковалик С. Ф. 169, 182, 429, 430, 431, 432. // Архивы России о Якутии. Выпуск 1. Фонды Государственного архива Иркутской области о Якутии. Справочник. Отв. ред. проф. П. Л. Казарян. Якутск 2006. С. 455.

*    Ковалик С. Ф. 25. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. V. Этнография. Антропология. Фольклор. Религиозные верования и поверья. Христианская церковь и миссионерство. Якутск. 2006. С. 122.

*    Шыбека З.  Менскія кватэры і сядзібы непрыяцеляў царызму. // Наша Слова. № 26 (814). Менск (Ліда). 2007. С. 10.

*    Ковалик Сергей Филиппович. [Воспитанники Брестского кадетского корпуса.] // Бригадин П. И, Лукашевич А. М.  Мятежный корпус. Из истории Александровского Брестского кадетского корпуса (1842-1863). Минск. 2007. С. 161-162.

*    Лисенко О. В.  Ковалик Сергій Пилипович. // Енциклопедія Історії України. Т. 4. Київ. 2007. С. 383.

*    Ковалик С. Ф. 285, 816, 836, 918, 1059, 1049. Ковалик С. Ф. 831, 909, 914, 922, 1076. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VI. Археология. История. Якутск. 2008. С. 199, 229.

*    Кавалік С. П. 72. // Нікалаеў М.  Беларускі Пецярбург. Санкт-Пецярбург. 2009. С. 514.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 95-96.

*    Кавалік С. П. // Выпуснікі і навучэнцы Магілёўскай мужчынскай гімназіі 1809-2009. Біябібліяграфічны даведнік. Складальнікі: Л. Я. Гурковіч, Т. М. Калініна. Магілёў. 2009. С. 41-42.

*    Ковалик Сергей Филиппович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 95-96.

*    Свадкавичы. // Гарады і вёскі Беларусі. Энцыклапедыя. Т. 6. Магілёўская вобласць. Кн. 2. Кіраўскі, Клімавіцкі, Клічаўскі, Краснапольскі, Круглянскі, Крычаўскі, Магілёўскі раёны. Мінск. 2009. С. 444.

    Павлова М.  Полюс холода Верхоянье. // Якутия. Якутск. 15 января 2011. С. 4.

*    Юрьев Б. И.  Ковалик Сергей Филиппович. // Новая Российская Энциклопедия в 12 томах. Т. VIII (1). Москва. 2011. С. 466.

*    Ковалик С. Ф.  128, 477. // Медем В. Д.  Из моей жизни. Воспоминания. Пер. с англ. О. В. Борисовой. Москва. 2015. С. 553.

*    Ушницкий В. В.  Заготовка сена летом в Якутии. // Научное обозрение Саяно-Алтая. Рецензируемый научный журнал. Вып. 6. № 4 (20). Абакан. 2017. С. 101, 103.

*    Габышев Н.  «Бедная Лиза...» (Об узниках Петропавловской крепости.) // Полярная звезда. Литературно-художественный и общественно-политический журнал. № 6. Якутск. 2018. С. 78.

*    Кавалік Сяргей. // Сымон Барыс. Каляндар гісторыі Беларусі. Кніга прысвечана сотай гадавіне абвяшчэння Беларускай Народнай Рэспублікі. Мінск. 2018. С. 190, 304.

*    Бонч-Осмоловская М. А.  500 лет рода Бонч-Осмоловских. Осмоловские герба Бонча. Общая редакция И. С. Рожновской. Москва. 2018. С. 458, 463-465, 492-493, 530.

    Маша Кавадлішча,

    Койданава

                                                        Сергей Филиппович Ковалик

                                        Автобиография написана в декабре 1925 г. в Минске.

                            26 IV—1926 г. С. Ф. скоропостижно скончался от артериосклероза,

                                                               которым давно страдал.

    Я родился 13/25 октября 1846 г. Отец мой, сын казака Полтавской губ. Зеньковского уезда, кончил военную школу в Петербурге, был патриотом и «верноподданным», тем не менее обскурантом он никогда не был и ко всем реформам, включая и освобождение крестьян, относился сочувственно.

    При выходе в отставку он купил небольшое имение в Могилевской губернии Чериковского уезда, в котором числилось около 100 — 150-ти душ крепостных крестьян. Крестьяне, вообще, относились к нему довольно хорошо.

    Мать моя умерла от родов, когда мне было всего два года, так что до своего поступления в корпус в 1856 г. я был исключительно на руках отца — ни матери, ни бабушки я не знал. Отец мой тоже относился ко мне мягко и любовно, никогда не бил меня, и по времени, когда я рос, я представляю собой редкий экземпляр человека, которого ни разу в жизни не коснулась чужая рука. Даже в корпусе как-то случилось так, что меня ни разу не высекли и не побили ни начальство, ни товарищи. Мне пришлось провести в кадетском корпусе, до преобразования, семь лет и один год, после преобразования, в военном училище. Корпус, в который я поступил, все время странствовал — его переводили из одного города в другой. Он назывался сперва Брестским, по месту своего нахождения, затем Александровским-Брестским и, наконец, просто Александровским. Я приехал в корпус, когда он находился в Москве, затем нас перевели в Вильно и в 1863 г. в Петербург. В это время происходило преобразование корпусов в военные гимназии с выделением двух специальных классов во вновь открываемых военных училищах, куда я и попал. При моем поступлении в корпус, там держалась еще ненарушимо старая «николаевская» дисциплина. Воспитатели были большей частью мало образованные офицеры. По субботам назначались сечения розгами за неуспехи в науках и разные проступки. Особенно свирепым мы считали командира младшей (не ранжированной) роты, шведа Гренквиста. Года три он допекал нас, как мог, но потом с ним произошла какая-то радикальная перемена—он стал самым гуманным из нашего начальства. По-видимому, и его коснулись веяния будущих шестидесятых годов.

    В детских годах я не был шаловлив. Ротный командир почему-то не издевался надо мною, а товарищи относились ко мне хорошо и не требовали моего непременного участия в их проделках. В корпусе, во время нахождения его в Бресте, было много кадет поляков. С переездом в Вильно опять стало поступать несколько больше поляков, чем в Москве, так что в общем число их равнялось числу русских кадетов. Обе национальности хорошо сжились между собою, так что между ними никаких недоразумений не происходило. Во время нашего пребывания в Вильно сменили директора корпуса на более мягкого, хотя и не любимого нами. Среди остального начальства и учителей стали появляться отдельные личности, слегка затронутые веяниями шестидесятых годов. К, нам, неизвестно откуда, эти веяния тоже частью проникали. В 1861 или в 1882 г. у нас образовался небольшой кружок самообразования. По вечерам мы, члены кружка, и все, кто пожелает, собирались для чтения книг и журналов. Во главе кружка стоял уже взрослый кадет Литвинов, назначенный в мою роту унтер-офицером или чуть ли не фельдфебелем. Он уже был тронут настроениями того времени и старался вести наши чтения и беседы в духе настоящего самообразования. Потом мне в 1864 г. пришлось встретиться с ним в Петербурге. Он, хотя и был еще в Артиллерийском училище, ходил в красной рубахе и вел самые революционные речи. Во время затишья самого начала 70-х г. я разыскал его в Петербурге. Он был воспитателем в Пажеском корпусе и уже не интересовался никакими общественными вопросами. Ко времени польского восстания в 1863 г. нам удалось один или два раза прочесть выходившие тогда в Петербурге прокламации, и мы все более и более проникались, если не революционными, то оппозиционными идеями. Начальство, по-видимому, стало подозревать о нашей неблагонамеренности и, как будто, хотело что-то предпринять.

    Мы тогда образовали небольшой кружок, с целью сопротивления и борьбы с начальством. Это был своего рода "террористический" кружок, но ничего не пришлось ему предпринять. Польское восстание не вызвало у нас никаких сколько-нибудь крупных откликов. Только один кадет, Станкевич, из отпуска не вернулся в корпус, а примкнул к восстанию. Однажды, во время проезда мимо наших окон генерала Ганецкого, одного из усмирителей восстания, мы стали кричать в окно «дурак». Эта история для нас кончилась ничем, так как начальство не могло разыскать, кто кричал.

    В 1863 г., опасаясь польского восстания, нас таинственно, ночью, вывезли из Антоколя — так называлось место около Вильно, где мы помещались — под большим конвоем солдат, посадили в вагоны и увезли в Петербург, где осенью меня определили во 2-й специальный класс Павловского военного училища.

    Находясь в училище, я встретился с бывшими кадетами разных корпусов. Познакомившись с ними, я вывел заключение, что более выдающиеся личности попадались из тег корпусов, преимущественно провинциальных, где дело воспитания было поставлено хуже всего. Очевидно, в то время, под влиянием доходивших до нас идей, мы сумели путем самообразования достигнуть того, что оказалось .невозможным для петербургских товарищей.

    В училище нам разрешалось несколько раз в неделю уходить в город к родным и знакомым. Несколько человек из моих старых товарищей наняли в Петербурге небольшую комнату, накупили разных дешевых приборов и химических веществ и занимались там химией. Опыта у нас было мало и однажды, при взрыве стеклянного сосуда, я чуть не потерял глаза. Кроме занятий в нашей лаборатории, мы посещали также знакомых в городе и понемногу входили в курс движения 60-х годов. Пробыв год в училище, я должен был выйти в армию офицером, но мне хотелось поступить в университет; директор училища, известный Банковский, в виду особой просьбы сестер, указывавших на то, что я нужен в доме для ведения хозяйства, согласился освободить меня от военной службы и выпустить из корпуса с чином губернского секретаря.

    В том же 1864 г. поступил вольнослушателем в Петербургский университет, а в следующем году должен был держать экзамен по всем гимназическим предметам, чтобы иметь право перечислиться в студенты. Гимназический экзамен я сдал в Могилеве. С гимназическим аттестатом я перевелся из вольнослушателей в студенты, но мне трудно было платить за слушание лекций, и потому я скоро опять записался вольнослушателем по двум или трем предметам, что выходило гораздо дешевле. В университете я избрал математический факультет. К математике я был всегда способен и еще в корпусе ознакомился с высшей математикой, которая там не преподавалась. Поэтому учиться в университете мне было легко и я редко посещал лекции. Свободное время я использовал для занятий в Публичной библиотеке, где я читал книги по физике и химии, главным образом. Между прочим, я узнал, что в то время еще не было известно, в каких случаях в гальванической батарее может получиться разная сила тока при трате одной частицы химической материи, Я долго думал об этом вопросе и составил собственную теорию, дававшую возможность по химическому составу тел определить силу тока. Теория моя, конечно, не была вполне научно обоснована и не была бы принята, если бы я ее опубликовал, но я упомянул о ней более для характеристики профессуры того времени. Я познакомил с ней одного профессора в Киеве, где я сдавал кандидатский экзаменуй он нашел, что я плохой математик, и несмотря на то, что я хорошо выдержал экзамен по физике, общей и математической, которую я особенно основательно знал, поставил мне по первой — 5, а по второй — 4. Как ни была плоха моя теория, но я все же и теперь думаю, что она представляла небольшой шаг вперед в науке тогдашнего времени.

    Впрочем половину или больше времени, свободного от посещения лекций, я тратил на ознакомление с тогдашней жизнью молодого поколения и с новыми идеями того времени. Уже тогда образовались особые радикальские кружки в разных городах, но они очень мало занимались практическою работою в революционном духе, и я в то время ими мало интересовался. После польского восстания Б 1863 г. движение 60-ых годов, как мне казалось, начало утрачивать свою яркость. Одну из главнейших причин этого я видел в том, что молодежи пришлось окончательно решить вопрос, на чью сторону она должна встать,— на сторону ли поляков, желающих завоевать свою свободу, или вместе с русскими, настроенными патриотически против поляков, не давать повстанцам возможности убивать своих сограждан, служащих в действовавших русских войсках. Молодое офицерство уже заколебалось и, несмотря на свои часто ультра-радикальные взгляды, не решилось изменить присяге, т.-е., им казалось, своему отечеству. Я не скажу, что этот конфликт мнений проявлялся вполне ясно, но дело походило на то, как во время войны с Японией, когда социалистические партии решали, что это война не наша, а русского царя, некоторые же из радикалов и даже социалистов, быть может после более или менее долгих колебаний, решили не уклоняться от войны и тем не дать возможности японцам громить Россию. Разумеется, кроме указанной, были и другие причины ослабления радикально - революционного духа среди интеллигенции. Во всяком случае к началу семидесятых годов уже замечается упадок в настроении русской интеллигенции.

    В 1868 г. я, желая главным образом переменить место, отправился в Киев и там записался вольнослушателем в Киевский университет, а в 1869 г. выдержал экзамен на степень кандидата математических наук. Не успев получить диплома, я и некоторые другие бывшие студенты Киев. унив. получили предложение управляющего акцизными сборами Волынской губ. поступить к нему на службу, как нам было известно, для искоренения, главным образом, взяточничества среди чиновников. Я принял предложение и занял должность помощника - надзирателя в Старо-Константинове. Но так как мысли мои были заняты общественными вопросами, то я по истечении годичного срока службы вышел в отставку.

    Упадок активности среди интеллигентной молодежи для меня тогда представлялся вполне ясным, и я очень обрадовался, встретив Ивана Дебогория-Мокриевича, брата известного революционера Владимира, который собирал молодых людей для переселения в Северо-Американские Штаты и насаждения там коммунистической жизни. У нас было несколько собраний, на которых обсуждался вопрос об образовании нашей коммуны, и выделены были три делегата: Мачтет, будущий писатель, Речицкий, большой революционер 60-ых г., и учитель гимназии Романовский, которые должны были немедленно ехать в Америку и искать место для коммуны. Они отправились сразу в малонаселенные западные штаты, там с ними произошло несчастие. Пробуя свои ружья, кто-то, Мачтет или Речицкий, кажется последний, как-то тяжело ранил Романовского. Американская община, куда они явились после выстрела, судила их, оправдала и даже несколько дней подряд приглашала их в свои дома. Романовский же вскоре после ранения умер.

    Описанное событие, может быть, было последним ударом, но кружок наш, заметив некоторое оживление в интеллигенции, стал сомневаться в пользе переселения в Америку и, мало-помалу, всем своим составе перешел на революционную работу в России. В последнее время существования кружка, еще до распада его, я был избран Мглинским земством Черниговской губернии мировым судьей, а затем судьями - председателем съезда мировых судей и месяцев восемь исполнял эти новые обязанности до получения бумаги о неутверждении меня Сенатом в должности мирового судьи. Предоставило мне эту должность только что вновь избранное, по инициативе Байдаковского, крестьянское земство, сменившее прежнее крепостнического направление. Уже самый выбор меня вызвал подозрения крепостников, а затем характер моего "судейства" вызвал еще большее раздражение с их стороны. Однажды ко мне пришли несколько крестьян жаловаться на одного ростовщика-еврея, что он вторично взыскивает с них долг, уже не на основании их первоначальных расписок, а по мировой записи, заключенной у крепостного судьи, моего предместника, по которой они соглашались уплатить ему в общем порядочную сумму. Я сначала недоумевал, что я могу сделать против мировой сделки, заключенной у мирового судьи и потому не допускавшей по закону свидетельских показаний для ее опровержения. Но, рассмотрев дело, я увидел, что не было никакого искового прошения со стороны истца, просто он и ответчики заключили, вместо крепостного акта, сделку в суде. Поэтом я вынес решение, что в законе не указаны как неопровержимые документы, равные нотариальным актам, сделки за подписью мирового судьи и потому должны быть допрошены свидетели, как это было бы сделано в случае простой, никем не засвидетельствованной расписки. Свидетели показали, что долг крестьяне уже заплатили :: потому я отказал в иске ростовщику. После этого у крепостников поднялся шум против меня, как человека, отменяющего решения мирового судьи, якобы законно составленные. Мировой съезд, в который была подана апелляция ростовщика, согласился с моим решением, но это не примирило со мной крепостников.

    Кроме исполнения своих судейских обязанностей, я, живя во Мглинском уезде, пробовал устроить несколько пунктов для пропаганды среди крестьян. Предварительно я отправился в Петербург, где по случаю такого редкого явления, как судья — революционер, собралась сходка тамошних радикалов, среди которых находился и Долгушин. Он рассказал мне, что у него есть кружок, который имеет в виду поселиться среди крестьян для пропаганды революционных идей. Уже в то время Долгушин был таким же революционером-народником, как два—три года спустя тысячи молодых интеллигентов, вошедших в так наз. большой процесс, или процесс 193-х. Я обещал Долгушину подготовить для него в Мглинском уезде подходящие места и успел найти вскоре одно, но у Долгушина было мало людей, и потому никто не приехал.

    Оставив судейскую должность, я, кажется, в 1871 г. переехал в Петербург. Вскоре там был объявлен конкурс на должность профессора математики в Институте Путей Сообщения. Я подал соответствующее заявление. Мне сказали, что я должен буду прочесть две пробных лекции — одну на заданную тему, другую на свою. Я подготовился, но узнал, что кроме меня и Поссе, кандидатов математического факультета, заявили желание занять должность несколько профессоров, от которых не требовалось прочтения пробных лекций. Я уже начал сомневаться, стоит ли идти на испытание, но все-таки пошел. У стола сидело несколько профессоров и директор института, все, мне показалось, глубокие старики. Один только кивал мне головой, когда я прочел первую лекцию на заданную тему, остальные же как будто относились безучастно. Я решил, что у них уже есть намеченный кандидат из бывших профессоров, и отказался читать лекцию на свою тему. Оказалось, что я ошибся — назначен был профессором Поссе, который, вполне возможно, был способнее меня, но соревнования которого я не боялся. Владимир Дебогорий-Мокриевич в своих воспоминаниях посвятил мне несколько строк или даже страниц и, рассказав о том, что я готовился занять кафедру, добавил, что теперь, увлекшись революционной деятельностью, я бросил всякую мысль о профессуре. Но и он ошибся. Я, действительно, никогда не думал после этого о профессорской деятельности, но, уже после революции в 1917 г., мне предложили читать лекции по высшей математике в г. Минске в Политехническом институте, ныне закрытом, и я согласился, после чего ректор Ярошевич отметил ошибку Мокриевича.

    Я еще потому так легкомысленно отнесся к своей пробной лекции, что я в то время интересовался политическою деятельностью и искал соответствующих людей. М. пр., еще будучи председателем мировых судей, я выписал из Киева на должность секретаря съезда тамошнего радикала Каблица, который после моего неутверждения Сенатом также оставил службу во Мглине и тоже попал в Петербург. Здесь я с ним встречался, и мы обдумывали проект организации, которая занялась бы цареубийством и имела бы достаточно сил, чтобы после удачного или неудачного покушения могла бы повторить его. Но тут вскоре началось стихийное движение революционного народничества, и я решил, что прежде всего надо дать этому движению оформиться, и всякая попытка цареубийства могла бы только повредить нарождающейся революционной организации.

    С тех пор — с конца 72 или вернее с осени 1873 г. — я весь ушел в революционное движение. Сначала мы еще не имели сочинений Бакунина, трактующих об анархии, но я независимо от него пришел к мысли, что государство должно в конце-концов уступить место анархическому строению общества. В это время я встретился с Лермонтовым, ранее участником кружка Чайковского. Он хотел мне проповедовать анархию, но увидев, что в этом нет надобности, сразу предложил мне отправиться за границу к Бакунину и Сажину, которые заняты вопросом об организации русского движения и о проповеди в России анархии. Я и без того уже начал заниматься этим, поэтому согласился на предложение Лермонтова и в конце 1873 г. поехал к Бакунину. Я должен был ехать на виллу Бакунина через Цюрих, где познакомился с Сажиным и Ткачевым, последний также собирался к Бакунину, и мы поехали вместе. Я в Цюрихе встречался с Ткачевым у Петра Лавровича Лаврова и из некоторых фраз Ткачева заключил, что он хочет извлечь некоторую пользу для своего дела из знакомства с тогдашними лидерами народнической молодежи — Бакуниным и Лавровым. Бакунин очень хорошо принял Ткачева и, не встречая с его стороны возражений на высказываемые им мысли, расстался с ним, как с членом будущей анархической организации, и не мог предполагать, что Ткачев в своем "Набате" будет скоро отрицать анархическое учение. Бакунин говорил нам об организации анархической партии и предлагал нам, не обнаруживая этого в революционных кружках, фактически стать во главе движения. Об этом несколько ранее была речь у Бакунина с Дебогорием-Мокриевичем. Я, конечно, не возражал против мысли Бакунина, так как и независимо от нее задачей нашей в движении могло быть не что иное, как организация участников его, и я был доволен, что к этому привлечено уже несколько выдающихся людей. К этому времени образовалось уже несколько революционных кружков, кроме старых, как напр. Чайковского и Волховского.

    Человеку, не участвовавшему в этом движении, трудно представить тот энтузиазм, с которым относилась к делу тогдашняя революционная молодежь. Движение носило вполне стихийный характер. Масса интеллигентной молодежи, после даже непродолжительного обсуждения задач времени, заявляли, что все они бросают университеты и пойдут в народ. Я помню случай, когда один студент, будущий член моего кружка, разговорясь со мною, просил дать ему совет, продолжать ли учение, или бросить университет и идти в народ. Я не хотел в таком важном вопросе навязывать ему свою идею и ответил несколько уклончиво: если вы еще не обдумали этого вопроса, то оставайтесь в высшем учебном заведении. Он, должно быть, всю ночь думал и на завтра с радостью объявил, что он решил идти в народ и бросить университет. К некоторым тогдашним кружкам уже присоединились по одному или по несколько рабочих и даже крестьян, с которыми ранее занимались старые радикалы и кружки в роде чайковцев, но в общем было заметно, что они не могут угнаться за быстрым течением движения и в нем играть сколько-нибудь видную роль, по крайней мере в первый период движения. Это. и понятно. У рабочих тогда не было особого движения и тем более стихийного— оно наступило у них много позже (около 1905 г.)—поэтому часть рабочих даже отошла от движения.

    Я не буду описывать народническое движение. Скажу только, что оно вспыхнуло с особенной силой осенью 1873 г., когда молодежь после летних каникул собралась в города, и что центром его был Петербург, Москва же, как и другие города провинции, получала толчок из Питера. В начале движения, среди его участников было много «лавристов», но вскоре анархисты взяли верх. Наиболее сильным кружком был кружок чайковцев, но в среде его были разногласия по вопросу об анархии и лавризме, так что он не стал во главе движения, хотя и сделал много для развития народничества; у него было больше, чем у какого-либо другого кружка распропагандированных рабочих, занятия с которыми чайковцы начали еще ранее движения. В 1873 г. движение сразу приобрело массовый характер и питалось местными силами, пользовавшимися, конечно, заграничными революционными изданиями, как «Государственность и анархия» Бакунина, «Исторические письма» Миртова (Лаврова) и пр.; имели значительное влияние и статьи Чернышевского, сосланного еще в 60-х годах, но современная журналистика не давала почти никакой пищи для движения. Участники его относились вообще отрицательно к методам Нечаева, осужденного в самом начале 70-ых г., и более всего боялись генеральства вождей кружков. Поэтому создать какую-нибудь крепкую организацию было невозможно. Правда, революционные кружки пробовали организовать орган, направляющий движение, в лице собрания представителей своих и в виде устройства кассы. Средства для нее давали чуть ли не гл. обр. фиктивные браки, благодаря которым женщины, получая приданое от своих родителей, передавали деньги в кружки. Перед отправкою в народ в 1874 г. решено было оставить представителей в Петербурге и по возвращении из народа, к зиме, созвать общее собрание для обсуждения достигнутых результатов и дальнейшего направления движения. Но это не удалось, потому что почти все пропагандисты в 36-ти губерниях были переарестованы, и собрания могли бы состояться только в тюрьмах.

    Свою революционную работу я проводил, по возможности, в полном соответствии с духом времени и теми задачами, которые тогда выдвигались на первый план. Между прочим, тогда проводился лозунг — довольно вести пропаганду в среде интеллигенции, надо идти к рабочим и крестьянам. Я, как и большинство тогдашних революционеров, понимал этот лозунг в смысле главной задачи и продолжал пропагандистскую работу и среди интеллигенции там, где это было нужно для выполнения нашей главной задачи — движения масс интеллигенции в народ. Мне приходилось заниматься с отдельными рабочими и ходить к крестьянам в деревню.

    Я организовал в Петербурге свой кружок из десятка лиц и попутно при поездке в Харьков другой кружок из харьковской молодежи, главным образом из семинаристов. История этого последнего кружка интересна тем, что дает яркое понятие о настроении тогдашней молодежи. В Харькове я разыскал студента, занимавшегося прежде распространением лучших книг, изданных в 60-х г., но уже несколько лет совершенно отставшего от всяких дел.

    Я дал ему прочитать «Государственность и анархия», и на другой день он считал себя уже убежденным революционером. Я поручил ему собрать более выдающихся семинаристов, с которыми у него были связи. Он привел более десятка их и при мне, с небольшой поддержкой с моей стороны, стал проповедовать им революционные идеи. Одного такого собрания было достаточно, чтобы явившаяся к нам молодежь организовалась в революционный кружок и согласилась вносить в него небольшой членский взнос. Потом весь кружок был арестован.

    Когда мы в 1874 г. двинулись в народ, я остановился на несколько дней в Саратове, где собирались члены моего кружка перед отправкой по деревням. Полиция уже начала зорко следить за революционным движением, и в мое отсутствие из квартиры, в которой остановились мои сочлены, там произведен был обыск, и арестованы все жильцы, так что на ночь я должен был устроиться у одного знакомого и сочувствовавшего нам учителя. Полиция и туда явилась, но я успел удрать через окно. Являлась необходимость скорее бежать из Саратова. Я направился в г. Николаевск Самарской губ., где, как мне было известно, предполагали заняться пропагандою в народе упомянутый выше Речицкий и Судзиловский, впоследствии гавайский сенатор. Они были рады моему приезду уже потому, что, проживая в глухом уездном городишке, они утратили связь с другими революционерами. Уже совместно со мною они стали обсуждать план будущей своей работы в народе, но и они уже были на учете полиции. Я успел сходить на несколько дней в ближайшие деревни, верст на 50, и когда вернулся к ним, узнал, что на днях мы должны быть арестованы. Вследствие этого я и Судзиловский отправились пешком до ближайшей почтовой станции на другом берегу Волги. При переправе на пароме нас нагнала полиция, ехавшая, чтобы нас арестовать, но нам удалось так хорошо изменить свой наружный вид, что полиция нас не узнала. Потом мы узнали, что Речицкий накануне нашей встречи с полицией был арестован и покончил самоубийством. После этих происшествий я отправился в Самару, где остановился на постоялом дворе, хозяин которого, по соглашению с Войнаральским, давал приют революционерам. В первую же ночь явилась полиция, нашла меня спящим на сеновале и арестовала. Она впрочем искала не меня, а кого-то другого. Вскоре после ареста я был отправлен в Самарскую тюрьму, а затем в Москву.

    Нам долго приходилось ждать суда, до которого большинство подсудимых просидело около четырех лет в тюрьмах; Сначала прокурором, поставленным во главе дознания, Жихаревым, решено было производить самое дознание на месте совершения преступления, и меня начали возить по волжским городам, в которых я вел пропаганду, начиная с Ярославля. Я был доволен этим обстоятельством, так как приходилось путешествовать, хотя и под конвоем жандармов, и в местных тюрьмах разговаривать посредством перестукивания с товарищами. Но мне удалось только побывать в городах до Нижнего Новгорода включительно, так как потом начальство сознало безрассудность своего первого решения. Нас тогда пробовали сосредоточить в Москве, в тюрьме и при частях, но скоро перевели в Петербург и посадили многих, в том числе и меня, в Петропавловскую крепость. Однако, несмотря на запрет со стороны начальства, мы перестукивались и переписывались в книгах, отмечая точками соответствующие буквы. Между прочим, я однажды прочел в книге запись Нечаева о том, что, он, чуть ли не с научными целями, пробовал в Алексеевской равелине, где он был единственным арестантом, голодать. В крепости нам давали с виду хорошую пищу, стоившую казне рубль в день на человека, но на меня эта пища оказывала вредное влияние. Запах грязной оловянной посуды был для меня до того отвратителен, что я ел пищу как можно скорее и чуть ли не затыкал нос. В результате у меня появилось какое-то болезненное состояние желудка, которое вскоре потом исчезло, когда меня перевели перед судом в Дом предварительного заключения на пищу общего арестантского характера. Там сидело большинство подсудимых, а ко времени судебного следствия и нас из крепости под большим конвоем перевели туда. Еще в крепости мы начали обсуждать наши будущие речи на суде. Еще при отправлении в народ на пропаганду некоторые из товарищей считали, что они идут не столько на пропаганду, сколько для ознакомления своего с народом, но тогда, при большом подъеме энтузиазма, это течение не было обширным. При выслушивании же проектов речей на суде во время нашего содержания в крепости, меня поразил умеренный характер большинства проектов. Поскольку можно было, я вел борьбу путем перестукивания с этим течением. Я находил, что главная наша задача была произвести государственный и общественный переворот, а пока он совершится, образовать крепкую партию социально-революционного характера. Но в крепости трудно было путем перестукивания достигнуть какого бы то ни было соглашения. Независимо от указанной главной мысли товарищей, думавших произносить речи на суде, между ними не могло даже установиться согласия в частностях, так что я начинал прямо бояться речей участников процесса, если они будут произнесены на суде. В результате вышло бы, что гора родила мышь. Возможно, что я преувеличивал казавшийся разброд.

    В Доме предварительного заключения, я с Войнаральским задумали побег, который с первого взгляда- был совершенно невозможен в виду того, что на улицу нужно было выходить через несколько постоянно запираемых на ключ дверей, но мы скоро усмотрели слабое место. Наши окна выходили внутрь двора, а наружные окна здания без решеток выходили на улицу, так что тюрьма могла показаться прохожим обыкновенным домом в шесть этажей. Внутри первые четыре этажа имели со стороны улицы один сплошной коридор снизу до верху, а вдоль камер шли небольшие галлереи, по которым нас приводили и выводили из камер; но эти галлереи не доходили до наружной стены на улицу и были снабжены перилами, чтобы нельзя было упасть вниз. На третьем этаже в углу описанного коридора сделана была площадка для того, чтобы можно было подойти к наружному окну, выходящему на улицу. Окно было всегда заперто на ключ, хранившийся у старшего надзирателя. Этим окном мы с Войнаральским и думали воспользоваться для побега с помощью подкупленного надзирателя, но на первый раз мы хотели бежать через окно нижнего этажа, так как, кроме нас двоих, сначала предполагалось выпустить еще 5 товарищей, в том числе Кропоткина и Тихомирова. У меня и Войнаральского форточки в дверях были все время открыты, так как доктор признал, что нам мало воздуха, и у нас был ключ, украденный надзирателем, нашим сообщником; этим ключом можно было изнутри камер через форточку отворить дверь. Достаточно было одному Войнаральскому выйти из камеры и он мог своим ключом открыть камеры предполагаемых беглецов. На наше несчастье, усыпленный ранее старший надзиратель проснулся и увидел семь арестантов, готовившихся уйти через одно из предварительно открытых окон в нижнем этаже. Моментально, пока он не поднял тревогу, мы предложили ему получить 500 рублей, уплату гарантировал его товарищ, младший надзиратель, и он запер нас всех по камерам и о побеге не донес. По смерти моего отца, из опасения секвестра было продано его имение Сватковичи. Полученные деньги были употреблены на расходы по побегу и другие революционные дела.

    Второй побег мы задумали совершить через вышеупомянутое окно в третьей галерее и уже только вдвоем—я и Войнаральский. Дело было в начале апреля 1876 г. Мы хотели уйти ранее, в марте, когда ночи в Петербурге были еще темные, но никак не могли дождаться, пока надзиратель, сидящий на другой площадке третьей же галереи, заснет. Наконец, мы дождались этого, когда уже ночи начали светлеть; мы с Войнаральским отперли свои двери — одну настоящим, украденным ключом, а другую, кажется, поддельным и на сшитых полосах простынь спустились прямо на улицу, где не было никакого конвоя. Но на нашу беду проезжал во время нашего спускания из окна инженер Чечулин, последний поднял тревогу, и нас городовые сняли с извозчика, собиравшегося уже везти нас. С воли каждый день подъезжала лошадь, но не дождавшись нас, пока было темно, уехала домой. Чечулина с нами повели в часть, и он дорогой стал просить у нас прощенья, говоря, что он считал нас уголовными, если же бы знал, что мы политические, то, напротив, помог бы нам. Веря ему на половину, я хотел убедиться, что он действительно готов помочь нам и дал ему настоящий ключ от камер, чтобы он выбросил в уборную. Проследив за ним, я убедился, что он исполнил это; тогда я ему дал адрес людей, помогавших нам с воли, и просил предупредить товарищей, что мы пойманы и пока не будем делать попыток к побегу. Он добросовестно выполнил поручение. Побег наш дал мне идею для шалости с прокурором, вызвавшим после нашей поимки меня на допрос. На вопрос, как и почему я бежал, я ответил: "по вашему совету" и напомнил ему, как однажды, тоже на допросе, он говорил о моем положении, как будущего каторжника, и заметил, что на моем месте он все бы думал о побеге. После моих слов он, видимо, перепугался, боясь, что я запишу их в протокол, но я успокоил его, что это шутка. Вскоре после попытки к побегу меня и Войнаральского увели в крепость, а ко времени суда опять привели в Д. П. 3., откуда мы ходили в суд по прямому коридору, не выходя за стены тюрьмы. Суд начался, кажется, в ноябре 1877 г. Еще до суда мы открыли общие собрания всей мужской половины тюрьмы. Несмотря на холод, мы выставляли окна, если хотели побеседовать с товарищами, а во время собраний все до одного стояли у открытых окон. Чтобы устроить какой-нибудь порядок на собраниях, избран был председатель. Честь эта досталась мне, если не по заслугам, то по удобству моего положения. Я сидел в небольшом отделении тюрьмы, и потому мой голос слышен был в остальных двух больших стенах тюрьмы. Перед судом продолжалось обсуждение нашего поведения в залах суда, но особенно энергично мы принялись за эти обсуждения, когда качалось судебное следствие, и Сенат, судивший нас, вынес постановление, что следствие будет происходить по группам, общим числом до 20. Я попал в несколько групп, но были и такие подсудимые, которые принимали участие только в одной группе. Так как всех нас судили, якобы вследствие того, что все мы были участниками одного тайного общества, организованного четырьмя лицами, то указанное распоряжение суда делало для нас невозможным участвовать во всех перипетиях судебного следствия. Защитник Спасович .первый указал суду на этот юридический абсурд и внес свой протест, но суд остался при своем мнении. Когда мы пришли в камеры, то в тот же день началось обсуждение этого вопроса в общем собрании. Решено было заявить публично, что мы не признаем такого суда и отказываемся давать какие-либо показания и вообще участвовать в суде. Такую формулу должен был произнести каждый участник протеста в ответ на вопрос, признает ли он себя виновным. Желающим предоставлено было право участвовать в суде, но таких оказалось не много. Между прочим, даже протестанты одобрили желание одного киевлянина участвовать в суде, с целью показать нелепость утверждения обвинительного акта о безнравственном поведении членов киевской коммуны, которые, по словам обвинителя, спали вповалку, при чем чередовались мужчины и женщины. Лично я был очень доволен полученным результатом, так как масса защитительных речей внесла бы большую путаницу в выяснение общего характера дела. Я и некоторые мои друзья только задумывались о том, кто и как должен выяснить публично на суде характер нашего дела при создавшемся положении. Но исход, к счастью, очень скоро нашелся. Подсудимый Мышкин, решив в ответ на вопрос о виновности сказать целую речь, обратился ко мне и некоторым другим товарищам с просьбою сообщить ему конспект его будущей речи. Я написал, ему свое мнение о том, что наша деятельность создала в России социально-революционную партию, которая, что бы ни делало правительство, поведет с ним героическую борьбу народ. Мышкин согласился с моей мыслью и на вопрос о виновности произнес зажигательную речь, произведшую громадное впечатление в тогдашнем обществе. Несмотря на частые перерывы со стороны председателя, он сумел высказать все, что было нужно. За эту речь он был признан судом одним из четырех руководителей нашего процесса [Войнаральский, Мышкин, Рогачев и я.].

    После произнесения речи мы заставили Мышкина повторить ее на нашем собрании и рукоплесканиям и восторгам не было конца. После каждого заседания суда мы собирались у своих окон и выслушивали все, что происходило на суде. Тех, кто заявил протест против суда и отказ давать показания, уже больше не вызывали в суд, и некоторых, в том числе и меня, перевели в крепость. Суд окончился в январе 1878 г.

    После тех протестов, которые вначале процесса предъявляли подсудимые и защитники, все ожидали сурового приговора, но ко времени его вынесения несколько усилилось либеральное течение по случаю своего рода патриотической войны с Турцией, тогда только что окончившейся. Течению этому, по-видимому, не был чужд и сенатский суд, который вынес неожиданно мягкий приговор. По обвинительному акту можно было ожидать, что половина подсудимых будет лишена всех прав состояния, а оказалось, что половина судившихся совершенно оправдана, и к каторге присуждено 13 человек, 12 мужчин, в том числе и я, и одна женщина — Брешко-Брешковская. Кроме того, суд ходатайствовал перед царем о замене каторги поселением в виду долговременного предварительного ареста. У меня считался защитником Евгений Утин; он в виду моего протеста с отказом от суда не выступил в защиту меня, но приходил ко мне на свидания в камеру на правах защитника без посторонних соглядатаев. Однажды он пришел ко мне и сразу бросился на шею. Будучи в большом волнении, он сообщил мне радостную весть об оправдании Веры Засулич, стрелявшей в Трепова. Он относился ко мне очень хорошо, как по званию либерала, так, может быть, еще и потому, что я составил ему своего рода протекцию для выступления на суде после наших протестов. Я рекомендовал его в защитники одного из киевлян, и он блестяще опроверг инсинуацию прокурора на счет киевской коммуны.

    Ходатайство суда перед царем об облегчении приговора касалось многих подсудимых, и до разрешения вопроса царем мы оставались в неопределенном положении и продолжали сидеть в крепости и Д. П. З. Царь, вероятно, колебался, но потом, после выстрела Веры Засулич, отказал в замене каторги поселением и только велел зачислить нам в срок каторги и время,; проведенное в предварительном заключении. Только один Мышкин, которого Сенат исключил из своего ходатайства за выстрел в казака в момент ареста, был сейчас же отправлен в Новобелгородскую Централку, а мы продолжали сидеть в крепости, где добились разных льгот, главное — совместных прогулок и свиданий с родными и знакомыми. После решения царя по поводу ходатайства суда о смягчении наказаний, нас скоро стали отправлять — одних в Сибирскую каторжную тюрьму на Кару, а четырех человек — меня, Войнаральского, Рогачева и Муравского — в Ново-Борисоглебскую Центральную каторжную тюрьму, находившуюся около села Андреевки Змиевского уезда. Во время судебного процесса ожили даже такие участники его, которые под влиянием длительного тюремного заключения начинали падать духом. Процесс и особенно речь Мышкина были горячо восприняты революционною и даже радикальною молодежью. На одной из студенческих сходок принято было решение вступить в социально-революционную партию, о которой говорил Мышкин. Этот термин был употреблен в предвидении, что партия может менять свои названия и, частью, даже задачи. Конечно, мы не верили, чтобы студенчество могло поголовно вступить в партию, но во всяком случае такая решимость доказывала, что революционное движение идет вверх. Мы, сидевшие в крепости, во время процесса имевшие частые сношения с волей, конечно, тоже оживились и ехали в каторжные тюрьмы в приподнятом настроении. По дороге из Харькова в централку была сделана попытка освободить одного из нас, кого повезут в день покушения. Случилось так, что ехал самый слабый физически — Войнаральский, которого во время покушения прижали жандармы, и он не мог выскочить, чтобы броситься к повозке, которая была у покушавшихся. Дело кончилось тем, что была ранена одна из лошадей, везших Войнаральского. Этот случай не мог уничтожить нашего приподнятого настроения. Вскоре к нам привезли Сажина. Нас посадили по одиночкам, так что первое время сношения были затруднительны. Отношение к нам начальства было более или менее корректное и совсем не походило на то, что пришлось перетерпеть товарищам в другой централке, среди которых находился и Мышкин. В общем тюрьма, в которой нам предстояло прожить многие годы, производила впечатление могилы. Стояло единственное здание в поле, окруженное высокою каменною стеною. На прогулках каждый из нас видел только уголовных, с которыми мы не могли разговаривать. Всякие возможные даже в тюрьмах развлечения отсутствовали, книг почти никаких не было, кроме одного или двух духовных журналов и евангелия или даже, может быть, библии.

    Сидя в разных тюрьмах, я наблюдал случаи, когда заключенный пытался проверить, не было-ли ошибок в прежней деятельности, не только лично его, но и партии. Иногда, — конечно, редко — дело кончалось созиданием для будущего какой-нибудь новой программы, не находящей большей частью ни одного последователя. Я был всегда противником таких новых пророков. У нас в централке начался несколько подобный процесс с самым старшим из нас — Муравским, или, как мы называли его, отцом Митрофаном. Он почувствовал потребность веры и создал целую религию с богом во главе. Он нашел некоторый отклик у двоих товарищей, Войнаральского и Рогачева, особенно у последнего, мы же с Сажиным были противниками. Наш тюремный священник благоговел перед Муравским и, когда он умер, на похоронах сказал перед уголовными арестантами, что умерший — святой, которому нужно помолиться, чтобы он и нам приуготовил царствие небесное. Жизнь наша в централках уже не раз описывалась, и потому я не буду о ней распространяться.

    Осенью 1880 г. начальство признало, что централки оказывают вредное влияние на наше здоровье, и потому решили перевести нас в Сибирь на Кару, но предварительно препроводили нас в Мценскую пересыльную тюрьму, где мы отпраздновали 1-е марта 1881 г. и с открытием навигации поехали в Сибирь. Путешествовали мы долго, потому что по этапным правилам мы должны были проходить 25 верст в день и через двое суток в третьи дневать на этапе. В Иркутске мы остались до санной дороги и приехали на Кару зимою. В Иркутске на моих руках умер мой товарищ (судился по делу Долгушина) и друг Лев Дмоховский. На похоронах его Мышкин сказал речь, за которую был осужден, кажется на 20 лет сверх 10, назначенных первым приговором по большому процессу. Здесь посещение церкви стоило ему 20 лет тюрьмы, а ранее в Централке он в церкви ударил смотрителя тюрьмы по лицу и вместо наказания получил выгоду: его признали невменяемым и перевели в сильно нервном состоянии к нам, где он довольно быстро оправился.

    Карийская тюрьма до Шлиссельбурга играла значительную роль. В известном смысле это было высшее учреждение, к голосу которого, если он доходил до других тюрем и городов, прислушивались революционеры. До нашего прихода она была более всего населена одесситами, которых без всякой церемонии предавал суду Панютин под прикрытием ген. Тотлебена, пользовавшегося недурной репутацией за свою военную службу. Мы же явились представителями процессов Долгушина, 50-ти и большого 193-х. Нас поразил первый вид заключенных, когда мы вошли в тюрьму. Можно было подумать, что они потеряли веру в свою дело и поэтому страдают. Но оказалось, что ничего подобного не было. Они разделились на две группы: одна стремилась к побегу через подкопы, а другая доживала свои сроки. Но это вызывало обостренные отношения. На Каре до нашего приезда был повешен тремя лицами из готовившихся к побегу нечаевец Успенский. Его заподозрили в освещении перед начальством, во время свидания с женою, подробностей побега и, главным образом, рытья подкопа из двух камер. Сами карийцы заметили большую разницу между нами, только что пришедшими в тюрьму и отъевшимися и отдохнувшими в "Мценской гостинице", как назвал Мценскую тюрьму Виташевский, и старыми карийцами. Один из них, показывая на нас пальцем, громко сказал: вот каковы заживо погребенные. Возглас этот вызвал общий смех— впереди нашей партии, случайно, оказались самые полнощекие. Изможденность части карийцев не соответствовала той относительно свободной жизни, которую они вели. Они видели стражу только во время утренней и вечерней поверки и внутри тюрьмы были свободны. Все работы карийцы исполняли сами, ходили в мастерскую, находившуюся за тюремной оградой, но уже под конвоем, и даже выработали особый штат поваров, варивших пищу и пекших пироги по праздникам. Но трудно было умиротворить тюрьму, разбившуюся резко на два лагеря — одни сторонники массового побега, включавшие в свою среду и убийц Успенского, другие — население трех камер, т. е. большинство — более или менее обобщали побег с убийством и чуждались сторонников побега — жителей двух камер. Дело доходило до отдельных случаев неговорения между сторонниками обоих групп. Мы, пришедшие из централок, познакомившись с причинами враждебности между собою двух половин тюрьмы, задались целью умиротворить тюрьму, тем более, что в обоих группах мы встречали вполне достойных и даже выдающихся людей. Мы созвали ряд сходок, которые, особенно первое время, посещались довольно охотно.

    На сходках мы предлагали, во-первых, расследовать дело об убийстве Успенского, во-вторых, до полного объединения обоих групп избрать особое судилище, которое разбирало бы все возникающие инциденты. В общем наша программа была принята, в так называемое «судилище» избраны трое — я, Зунделевич и еще один, не помню кто. Мы разобрали дело Успенского и решили, что он не разоблачал готовящегося побега во время свидания с женою, но убийцы были введены в заблуждение смотрителем тюрьмы, который подозревал что-то неладное, болтал, что он на свиданиях узнал многое и намекал на готовящийся побег. После нашего вмешательства в жизнь карийцев недоразумения в значительной степени улеглись, но оставалось что-то в роде «классовой» якобы вражды между сторонниками и противниками побега. Окончательно сгладила все противоречия и остатки вражды политика начальства после побега Мышкина и Хрущева через мастерскую, минуя подкопы. Начальство уничтожило нашу республику, но вместе с тем сплотило нас. Так, мы довольно солидарно провели 12-ти дневную голодовку, с целью протеста против предполагаемого сечения товарищей и для получения разных льгот. Хотя голодовка на 13-ый день и сорвалась, но начальство не решилось прибегнуть к розгам и начало давать нам понемножку и в маленьких размерах льготы. Так, разрешено было ходить в чужие камеры для занятий по литературе и наукам. После более или менее длительного периода угнетений особенно ярко проявилось желание заняться абстрактными науками. Меня просили прочесть высшую математику, и получалась иногда такая странность, что у меня было больше слушателей, чем на уроках по самообразованию. По делу о побеге долго тянулось следствие, которое не давало никаких результатов, кроме задержки на несколько месяцев лиц, окончивших свои сроки каторги в тюрьме. Но, наконец, нас стали выпускать, и я был направлен в Якутск, а оттуда в Верхоянск, лежащий у самого полярного круга и являющийся полюсом холода на всем земном шаре. Там я застал только двух бывших ссыльных — Арцебушева и его сожительницу, но затем скоро привезли Войнаральского и многих других. У нас образовалась колония человек в 20. В Верхоянске я женился 39-ти лет от роду на приезжей акушерке Ольге Васильевой. Я скоро по приезде занялся изучением якутского языка и жизни якутов. Еще находясь в Верхоянске я написал брошюрку «Верхоянские якуты», которая могла быть напечатана только с разрешения Иркутского генерал-губернатора. В Верхоянске я приобрел маленький домик, расширил его, и мне понадобилось устроить печку. Ранее я никогда не видел внутреннего устройства печей, а местные не стоило осматривать, так как во время хорошей топки огонь выходил из труб. Пришлось «изобретать», потому что печника в то время в Верхоянске не было. Я и изобрел, как потом оказалось, самую обыкновенную голландку.

    В Верхоянске создать славу легче, чем где бы то ни было, и я сейчас же приобрел славу печника. Мне стали заказывать печи местные обыватели и даже полиция для больницы. Печи мои скоро были признаны всеми обывателями, несмотря на некоторые казусы в зависимости от климата. Кроме печного ремесла, я занимался столярным и плотничным. В плотничном мне помогал тов. Соломонов, живший со мною в моем доме. Когда мне было разрешено выехать из Верхоянска, то мы с Соломоновым выстроили новый дом, где бы он мог после меня жить, а старый продали доктору и заплатили, таким образом, мои долги.

    Из Верхоянска мне разрешено было, на правах «крестьянина из ссыльных», приехать в Балаганск Иркутской губернии, где мы с женой пробыли около года. Там у меня родилась дочь, которой первые месяцы пришлось расти в дороге. Я полулегально перебрался в Иркутск, жена же с ребенком осталась в Балаганске. Затем вскоре мне разрешено было принять участие в сибирской экспедиции по исследованию влияния золотопромышленности на быт якутов, и я с семьей поехал на Лену. По приезде в 1893 г. на Сибиряковские прииски, в то время самые крупные, главноуправляющий приисками Кокоулин устроил меня с семьею в небольшом домике и отпускал все необходимое для содержания. У меня была бумага от генерал-губернатора об оказании мне властями всевозможного содействия, а рядом со мною направлялась по почте другая, предписывающая иметь за мною строгое наблюдение. Второй бумаги Кокоулин. конечно, не получил. До путешествия на прииски я состоял в Иркутске сотрудником газеты «Восточное Обозрение» и потому и с приисков писал туда корреспонденции.

    Пробыв некоторое время на приисках и собрав необходимые сведения, я направился в- Олекму, где провел всю зиму. Там я, особенно первое время, ездил по якутам и нередко собирал там сходы для проверки переписи. Останавливаться приходилось иногда у богатых якутов. После ночевки у одного из таких якутов он предложил мне при выезде одну или две собольих шкурки «на память». Я ему мягко сказал, что предпочитаю по характеру своей работы получить на память две беличьих шкурки (на месте они стоили 20 коп.). Он растерялся, но вынес мне просимое. Этот случай показывает, как легко можно было обирать якутов, имея какое-нибудь официальное звание. В Верхоянске, например, власти и даже всякий русский, могли легко обирать якутов посредством так наз. «гощения». Перед якутом русский ставит бутылку водки и говорит: «гощу», при чем, кроме самых высших властей в уезде, должен прибавить сколько-нибудь денег — от 3-х до 10-ти руб. После распития водки якут дает тут же, или чаще обещает привести, коня, корову или каких-нибудь продуктов. Я однажды тоже выполнил целиком обряд «гощения». Дело было верстах в 150-ти от Верхоянска на почтовой станции, где я встретил двух товарищей, едущих в Колымск. Они жаловались мне, что якут не хочет продать им мяса. Я взял у них бутылку водки и поставил перед якутом, последний отличался скупостью и был смущен вследствие необходимости уплатить за «гощение». Я тогда пояснил ему, что я «гощу» не на коня или корову, а на то, чтобы он продал за деньги мяса проезжающим. У якута сразу появилась довольная улыбка, и он тотчас принес мяса.

    В Олекминске я более всего изучал отношения якутов к золотопромышленности, но затрагивал и другие стороны их жизни. В конце-концов я представил в Иркутское Географическое Общество целый том, написанный об якутах, но он не был напечатан по недостатку средств и сохранился ли до сих пор, — не знаю. Одновременно в Олекминске меня заинтересовал вопрос о земледелии на такой высокой широте, на которой ни на Енисее, ни тем более на Оби ничего не растет. Статистика дала мне главное основание для решения этого вопроса. Оказалось, что в Сибири, чем восточнее главная из рек, впадающих в Ледовитый океан, тем вегетационный период в северных широтах продолжительнее. Я сделал одно интересное наблюдение в осенний вечер, когда температура быстро падала и уже приблизилась к 0°. Вода в это время сохранила еще тепло не ниже 10° Реомюра, и вот над горой с западной стороны появилось крошечное облачко, очевидно, от паров, подымающихся с реки Лены, которое стало быстро разрастаться и покрыло всю долину Лены между горами с каждой ее стороны. В то же время температура стала быстро подыматься, и явилась полная гарантия, что не будет мороза. Более подробное исследование показало мне, что долина реки, закрытая с запада и востока горами, а с севера крутым поворотом реки на север около Якутска, представляла собою как бы большой ящик, прикрытый сверху одеялом из паров, подымающихся с реки. Тепло не могло быстро расходоваться из такого ящика, и там продолжали расти травы и хлеб, когда на соседних горах были уже порядочные морозы. Объяснение мое подтвердилось осмотром места у одного из прорывов в горах. Там якуты начали было пахать землю под посев хлеба, но вследствие постоянных заморозков запустили ее. Об этих моих исследованиях напечатано было в каком-то лесного характера журнале — названия не помню — издававшемся в Петербурге. В Якутске я в это время встретил просвещенного администратора-губернатора, порядочного человека, любимого и местными ссыльными. Лично против него я ничего не имею сказать, но он заставил меня оглянуться на других «просвещенных администраторов», которые, по моему мнению, ломая жизнь по своим начальственным соображениям, причиняли даже более вреда, чем добродушные взяточники.

    Из Олекминска я вернулся с семьей в Иркутск, где продолжал обрабатывать свой труд о якутах. Дело в Географическом Обществе по вопросу о Сибиряковской экспедиции подвигалось туго по недостатку средств и, между прочим, я в свободное время занялся этнографией сибирских инородцев. Я успел даже прочесть в Географическом Обществе один доклад, где доказывал, что тюркские народности (турецко-татарского происхождения) достигают в культуре больших успехов, чем монгольские народы, и дольше последних сохраняют свою живучесть. Монгольские племена чаще сливаются с тюркскими и усваивают их язык, чем тюркские с монгольскими.

    В 1898 г. начальство отпустило меня в Европейскую Россию, но воспретило мне проживать в столичных и университетских городах. Я избрал г. Минск, и на первое время поселился в Блони Игуменского уезда у Бонч-Осмоловских, куда пригласила меня старая моя знакомая и сопроцессница, Варвара Ивановна Ваховская, по мужу Бонч-Осмоловская. Я несколько месяцев прожил у нее, заканчивая свой труд по сибирской экспедиции, а потом стал искать службы. Брат моей давнишней приятельницы Брешко-Брешковской — так. наз. «бабушки революции», представил меня управляющему акцизными сборами, который принял меня очень любезно и, по-видимому, главным образом из-за моей революционной деятельности. Он предложил мне должность главного счетовода -при открывшейся недавно водочной монополии. Должность эта соответствовала бухгалтерской, но не считалась государственной службой. Оклад первоначально был, кажется, 2000 р. в год. До тех пор я не знал двойной бухгалтерии и поэтому месяц или два усердно занялся ею, так что мог быть руководителем всех уездных отделений монополии и даже составил особую инструкцию по счетоводству. Первым делом я повел борьбу против чрезмерной длительности счетоводных занятий, растянувшихся почти на 12 часов каждый день. Я ввел у себя 6-часовой рабочий день, согласившись с подчиненными мне счетоводами, что они в случае неуспеха будут, когда нужно, приходить заниматься и вечером, но этого почти не понадобилось. Производительность нашего труда по меньшей мере удвоилась.

    В Минске я встретил 1905 год. Революционное движение здесь было наиболее сильно в железнодорожном мире. Мы часто собирались и обсуждали положение дел после манифеста 17-го октября. В день манифестации, около Виленского вокзала, я, запоздав несколько на службе, направился было туда, но на главной улице встретил массу бежавших и до того перепуганных людей, что мне едва удалось узнать, что причиной бегства был так наз. курловский расстрел.

    В те времена, т.-е. в девятисотых годах, в Минске было два публичных места, которые посещала передовая молодежь. Одно — это частная квартира полковника Черепанова, который сам сочувствовал революционному течению, другое — Общество изящных искусств, которое скоро подпало под подозрение жандармов. Они, впрочем, интересовались и квартирой Черепанова. В 1910 г. я с семьей побывал на всемирной выставке и в Париже, где жила сестра моя, эмигрантка, Мария Ковалик. Там я встречался с эмигрантами, бывал на их собраниях. Приехав в Минск, я задумал устроиться в деревне; после сибирского простора мне показался город душным, и я купил, конечно, в долг, небольшой хутор в 5-ти верстах от Минска и ездил ежедневно на службу, при чем возил с собою и дочь мою, учившуюся в гимназии. Должно быть в 1910 г. упразднена была должность главного счетовода и взамен ее установлена должность бухгалтера с правами коронной службы. Так как я этих прав не мог иметь, то мне предстояло увольнение, но начальство сумело найти выход. Из Петербурга ему разъяснили, что оно по закону имеет исключительное право принимать на государственную службу лиц, не имеющих вообще доступа к ней, т.-е., очевидно, иностранцев и лиц податного состояния, и оно оставило меня бухгалтером без права получать чины и пенсию. Таким образом оказалось, что лишенный всех прав состояния имеет чуть ли не преимущества перед лицами податного состояния. Через несколько лет, кажется во время войны, мне взамен бухгалтерской дали должность помощника надзирателя акцизных сборов, которая мне не нравилась, но к моему удовольствию довольно скоро разрешили мне прикомандироваться к Земскому Союзу, имевшему тогда большое значение, с сохранением прав акцизной службы. В Земский Союз шли тогда либералы, радикалы и даже революционеры. Таким образом, я там встретился с Михайловым-Фрунзе, — и мы вместе заседали в разных комиссиях. Фрунзе до конца своего пребывания в Минске не открывал своей настоящей фамилии и уже во время или вскоре после Февральской революции был назначен начальником милиции. Одно время мне пришлось конкурировать с ним на выборах председателя земельного губернского комитета, имевшего своим назначением подготовку к разделу помещичьих земель между крестьянами. Выборщики высказались за меня, но это нисколько не испортило моих отношений с Фрунзе; последний сыграл довольно крупную роль в образовании Крестьянского Союза и был избран его председателем. Но он вскоре уехал в Иваново-Вознесенск.

    После революции, свергшей самодержавие, Минск нуждался в работниках по разным отраслям деятельности, поэтому я переменил до десятка должностей. При первом появлении советской власти я был и оставался при ней председателем земельного комитета, при немцах был членом губернской земской управы, мировым судьею, городским головою. Из акцизной службы я, конечно, ушел в самом начале революции. Я еще не упомянул, что при первом собрании новой революционной городской думы я был избран заместителем председателя думы. Все перечисленные должности я занимал постепенно только с малым совместительством, но кроме них приходилось почти каждый день участвовать в собраниях. Их бывало так много, что иногда приходилось бежать из одного собрания раньше его окончания в другое. Поэтому, кажется, никогда так не опаздывали на собрания, как в то время.

    Первая советская власть в Минской губ. существовала недолго и не успела проявить себя в полной мере. При ней я продолжал оставаться председателем губернского земельного комитета. Так как появились не столько противники, сколько желавшие по-своему распоряжаться работой земельного комитета, то я счел нужным отправить тогда телеграмму народному комиссару земледелия, левому эсеру Калегаеву, в которой описывал положение дел, в надежде получить от него одобрение работе комитета. Калегаев не замедлил ответить в желательном для меня смысле, так что дело у нас продолжалось в прежнем порядке до занятия Белоруссии немцами, согласно Брестскому миру. Оккупация немцев была сравнительно мягкой. Они даже не закрывали нашего земельного комитета, но для нас скоро стала невозможной дальнейшая работа, так как помещики, земли которых мы начинали брать в свое распоряжение, уже не слушались нас, а немцы как будто не вмешивались, но и не признавали новых законов и правительственных распоряжений по земельному вопросу. Земское управление продолжало существовать во все время немецкого владычества, и при нем же собралась новая революционная городская дума, в которой большинство принадлежало эсерам и эсдекам. В конце своего пребывания в крае немцы наложили на земли порядочный налог хлебом, но не успели его собрать, так как в Германии произошла революция, и они собирались уходить на родину. Перед уходом, месяца за два, за три до него, немцы решили назначить по указаниям наших общественных учреждений правительство из местных людей, числом, кажется, 6 или более человек. Меня тоже внесли в список членов правительства, и я об этом получил соответствующую бумагу на немецком языке. Мы согласились бы фактически стать правительством, если бы нам была предоставлена власть за некоторое время до ухода немцев, но немцы отвергли наше предложение об этом и предоставляли нам власть в день своего ухода. За ними тотчас же должны были вступить в Белоруссию войска и власти, и поэтому мы отказались разыгрывать комедию на час. При советской власти я занял должность заведующего пенсионным отделом социального обеспечения. Пришлось организовать работу, не имея почти никаких указаний из центра. Тем не менее, нам удалось сравнительно в короткое время поставить на ноги новое учреждение. События сменялись тогда быстро. Белоруссия попала под власть Польши. Почти с первого дня владычества поляков я получил полный отдых от дел, так как все места, где мне пришлось служить, были закрыты. После войны с Польшей поляки ушли из Белоруссии, и опять восстановилась советская власть. Я снова вошел в комиссариат социального обеспечения, но вскоре перешел в Политехнический институт, где занял должность преподавателя высшей математики. В это время никаких руководств по математике в Минске нельзя было найти, поэтому я после каждой лекции выдавал студентам написанную мною самим эту лекцию. Некоторые из студентов списывали потом эту лекцию, так что могли иметь у себя целый курс. Впрочем, с раздачей лекций число слушателей, как будто, уменьшалось: время тогда было голодное, студенты искали работы, и потому, имея писанную лекцию, они могли переписать ее в свободное время, а пока искать себе оплачиваемого труда. Институт был закрыт, кажется, в 1922 г., и я уже с этого времени не занимаю никакого постоянного места. Еще ранее я был признан нетрудоспособным по летам. Теперь же я, изредка, даю статьи в журнал «Каторга и Ссылка». Состою членом Минского отделения общества политкаторжан и ссыльных поселенцев и избран им старостою. Мне нет надобности добавлять, что я все время своей сознательной жизни сохранял революционные взгляды, выработанные мною в молодости.

    /Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70 – 80-х годов с примечаниями В. Н. Фингер. // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. Т. 40. Москва. 1923. Ст. 163-188; Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7 изд. 4-ый вып. сорокового (40) тома. Социализм. Москва. 1937. Стлб. 163-188; С. В. Ковалик.  Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. Посмертное издание. Москва. 1928. С. 11-35; Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. Репринтное изд. Москва. 1989. С. 96-108./

                                                                 АВТОБИОГРАФИЯ

                                         почетного пенсионера Наркомсобеса Белоруссии

                                                         А. БОНЧ-ОСМОЛОВСКОГО

    Родился я 10 июля 1858 года в Витебске: отец мой коренной белорусс, из обедневших дворян Климовецкого уезда, Могилевской губернии. Я был один сын у родителей, до 11 лет жил в деревне Рославльского уезда Смоленской губ. в обществе крестьянских ребятишек, с которыми очень дружил; распрогандировал их уже будучи студентом и сохранял близкие отношения до самого последнего времени. Гимназический курс я окончил в 1875 г. в лицее. Из лицея я вынес, кроме знаний древних языков, резко отрицательные отношения к нравам окружавшей меня среды — детей богатых помещиков и высокопоставленных чиновников. Окончив лицей, я поступил в институт инженеров путей сообщения и затем в 1876 году в Петербургский университет. Я принял самое горячее участие сначала в студенческом движении, в организации земляческих братств, познакомился с деятелями «Земли и Воли» (Клеменс, Морозов, Тихомиров, Перовская и друг.). В это время уже происходило разделение на народовольцев и чернопередельцев: я ходил в народ, с подложным паспортом, занимался пропагандой среди крестьян Смоленской, Московской губерний, области Войска Донского.

    Я сделался членом организации «Черного Передела» (Аксельрод, Преображенский, Плеханов, Яковенко, Решко и друг.). В конце 1879 года по оговору провокатора Максимовича Семена я был выслан из Петербурга (Ленинграда) без права поступления куда бы то ни было. В это время умер мой отец, я немедленно отвез и отдал в организацию через Аксельрода все фамильное серебро, а через некоторое время мне удалось продать имение в Смоленской губ. и вырученные несколько тысяч рублей тоже пошли на революционное дело. В 1882 году я был арестован в связи с делом типографии «Черного Передела», устроенной в Минске (работавшие там Грунфес и другие успели скрыться), но за отсутствием улик я, просидев полгода в тюрьме, отделался 8-х годичной ссылкой в своем же имении Блонь. В 1887 году я был арестован в Конотопе по делу печатания нелегальной газеты, но, так как перед уводом в полицейское управление из гостиницы, мне разрешили позавтракать, то я успел съесть уличавшую меня небольшую рукопись.

    В течение всего периода, начиная с 1880 г. по 1901 я совместно с членами моей семьи в Блони занимался революционной пропагандой среди окрестных крестьян и интеллигентной молодежи. В 1897 и 98 г.г. я два раза ездил за границу, вступил в связь с деятелями «Аграрной Лиги» и «Фонда Вольной русской прессы» (Шишко, Лазарев, Волховский, Чайковский, Крапоткин, Черкезов) и организовывал транспорт нелегальной литературы. В течение всего этого длинного периода времени приходилось жить в очень тяжелых условиях. Мы с женой в буквальном смысле потеряли счет числу обысков. Весной 1901 г. я был арестован вместе со старшим сыном Иваном, просидел год в одиночном заключении и был выслан в Сибирь на 5 лет. Вернувшись из ссылки осенью 1904 г. (по манифесту) я принял самое ближайшее участие и лично со своими средствами в крестьянской работе. Тоже самое и в 1905 г. Первый номер крестьянской нелегальной газеты «Земля и Воля» был составлен при моем ближайшем участии и напечатан в организованных при моем содействии двух типографиях в Минске и Бобруйске. Декабрь 1905 г. застал меня в Москве, где я был на Пресне до окончательною взятия ее семеновцами. От участия в революционной работе в Минске, я, по мере сил, воздерживался из конспиративных целей. Впоследствии когда выяснилось предательство Азефа, я отошел от партии С.-Р. и занимался кооперативной работой. С начала войны всецело отдался организации помощи населению пострадавшему от войны и ни в какой политической деятельности участия больше не принимал, т. к. здоровье было сильно расстроено.

    Бонч Осмоловский

    /Народны камісарыят сацыяльнай апекі Беларускай Савецкай Соцыялістычнай Рэспублікі 1919-1923 гг. Да надзвычайнага зьезду Саветаў Рабочых, Сялянскіх і Чырвонаармейскіх дэпутатаў Беларусі. Менск. 1924. С. 56-57./

                                                             АВТОБИОГРАФИЯ

                              народовольца, почетного пенсионера Наркомсобеса Белоруссии,

                                             СЕРГЕЯ ФИЛИПОВИЧА КОВАЛИКА

    Я родился 13 (25) октября 1846 года в селении Сваковичи, Могилевской губернии, Чериковского уезда. Отец мой был военный. Первоначальное воспитание я получил от отца, который отличался религиозностью и преданностью царствующему монарху. В конце Крымской компании я поступил в Александровский Брестский корпус, который тогда находился в Москве. Этот корпус вскоре был переведен в Вильно, под именем Александровского, а затем в 1863 г., по случаю польского восстания, в Петербург, где и прекратил свое существование. Я в это время переходил во 2-й специальный класс и попал поэтому в Павловское военное училище под начальство известного генерала Ванновского. Хотя я поступил в корпус после смерти Николая I-го, но застал там николаевские порядки. Кадет продолжали по маленьку бить, а по субботам водили на порку за самые ничтожные проступки. В корпусе скоро настали лучшие времена, когда начальство, как по щучьему велению, сразу стало более или менее гуманно, но учителя оставались старые и не могли дать нам никакого развития. Пришлось кадетам самим подумать об этом. Само собою разумеется, что дух времени (конец 50-х  и начало 60-х годов) оказал на нас, воспитывавшихся в настоящей казарме, известное и даже значительное влияние, несмотря на полную изолированность корпуса от окружающей жизни, к нам раза два даже проникали нелегальные издания, но более всего влияла на умы кадет тогдашняя литература. Даже приснопамятный Катков, бывший тогда англоманом и преклонявшийся пред английскими порядками вообще н конституцией в особенности, являлся для нас будителем политической мысли. Мальчики 13 и 14-ти лет уже начали объединяться в кружки самообразования и читать совместно выдающиеся книги и публицистические статьи; большинство впрочем жило бессознательно. Кадеты делились почти на две равные половины - русских и поляков, национального антагонизма у нас не было. Один кадет убежал из корпуса и примкнул к польским повстанцам, и это не вызывало у нас никакого антагонизма. Около этого времени, т. е. 1863 г. у нас образовался особый, своего рода террористический кружок, конечно, без бомб и динамитов, но решившийся отвечать на действия начальства силою. Впрочем, кружку не пришлось применить к начальству террора, так как оно было довольно уступчиво и нас скоро перевели в Питер. Там мне пришлось наблюдать, что кадеты провинциальных корпусов, в которых образование было поставлено плохо, были, конечно, наиболее сознательная часть - развитее остальных кадет.

    В Павловском военном училище я пробыл всего один год, должен был выйти оттуда подпоручиком, но по ходатайству семьи, директор Ванновский освободил меня от военной службы и выпустил с гражданским чином. Это было в 1864 году и я тотчас же поступил в университет на математическое отделение физико-математического факультета, сперва студентом, а затем перешел в вольнослушатели, чтобы избежать сравнительно по тому времени высокой платы за учение (50 руб. в год). Вольнослушателем я записывался на какие-нибудь два предмета и на лекции ходил редко, занимаясь преимущественно изучением общественных наук, но не забывал и математики, которую я полюбил еще в корпусе. В 1868 г. я переехал в Киев, где и стал готовиться к экзамену и выдержал таковой в 1869 году, получив звание кандидата математических наук.

    После окончания университета я поступил на службу помощником акцизного надзирателя в Староконстантинов, Волынской губ., но прослужил там только год, так как при моих тогдашних запросах от жизни я не мог удовлетвориться государственной службой вообще и акцизной в особенности. Я тогда, между прочим, увлекался идеями одного русского кружка — так называемых американцев, имевшего в виду устроить в Америке образцовую коммуну. Это было самое глухое время (начало 70-х годов) в России и потому люди, которым душно было жить в своем отечестве, пытались сделать что-либо хотя бы в другой стране. Но, несмотря на общее затишье, начинала просыпаться общественная мысль. Из американцев только трое успели выехать в Америку, но потом и они и все другие члены кружка, остававшиеся в России, примкнули к революционному движению. Я, как только мне исполнилось 25 лет, поступил мировым судьею в Мглинский уезд, Черниговской губернии, где на смену крепостнического земства, образовалось новое с народническим направлением. В то время я вступил в некоторые сношения с питерскими радикальными кружками старого образца, еще не поставившими себе единой целью революционную деятельность в народе. Кружок Долгушина явился пионером в этом деле и я обещал устроить в своем уезде место для одного или даже нескольких пропагандистов, членов кружка, но у него было мало сил и никто не явился во Мглин. Я пробыл судьею и в то же время председателем съезда мировых судей менее года. Сенат не утвердил меня, найдя какие-то недостатки в моем имущественном цензе. Я отправился в Питер, в котором сосредоточены были все передовые элементы страны. Здесь уже предчувствовалось начинающееся революционное движение в России, которое проявилось с полною стихийною силою уже в 1873 г., когда в университетские и другие города съехалась учащаяся молодежь. Я сразу принял участие в движении, посещал многочисленные сходки и образовал собственный революционно-народнический кружок. В конце 1873 года я съездил заграницу, чтобы повидаться с эмигрантами и особенно с Бакуниным, которого я посетил на вилле Баронната около Локарно, недалеко от Итальянской границы. Бакунин в то время руководил деятельностью итальянских анархистов и готов был оказать всякое содействие русским революционерам. Русское движение в то время принимало все более и более анархический характер и потому у нас была мысль по возможности объединить движение и во главе его поставить Бакунина. В начале 1874 г. я побывал в Харькове, где мне удалось в течение каких-нибудь трех дней образовать революционный кружок из студентов и семинаристов.

    В начале 1874 г. все участники движения решили отправиться в народ с целью пропаганды и агитации в пользу народного восстания против царской власти. Мой кружок (как и многие другие) избрали место будущей деятельности Волгу и мы отправились в Саратов; я лично решил по дороге завернуть в разные волжские города: Ярославль, Кострому, Нижний-Новгород, Казань — Самару. Во всех этих городах я повидался с кружками и отдельными лицами из состава будущих пропагандистов, а по приезде в Саратов поместился в устроенной Войнаральским сапожной мастерской, куда уже прибыли члены моего кружка, за исключением одного оставшегося представителя его в Питере. На второй или третий день моего приезда в Саратов, в мастерской был сделан обыск и все находившиеся, в ней были арестованы, я же случайно спасся и поместился вместе с Рогачевым и Фаресовым также приехавшими в Саратов на квартиру одного учителя, сочувствовавшею революционерам. В первую же ночь и там был сделан обыск, но мы вылезли через окна по двор и спаслись от ареста.

    Из Саратова я отправился в Николаевск, Самарской губ., куда меня вызывали товарищи: Судзиловский и Речицкий. Там я поселился у д-ра Кадьяна, оказывавшего всякие услуги народникам революционерам. Из Николаевска я ходил на короткое время в народ, чтобы ознакомиться с волжскими крестьянами и поразведать об устройстве необходимого нам пункта, в котором могли бы жить эмигранты. Едва я вернулся в Николаевск, как узнал о готовящемся обыске и потому с Судзиловским отправился на другую сторону реки Волги. На пароме нас догнали полицейские, отправленные из Николаевска для нашего ареста, но мы благодаря находчивости Судзиловского, выдавшего себя за немецкого колониста, не были схвачены и я направил свой дальнейший путь в Самару, где остановился в пункте, также устроенном Войнаральским, на одном постоялом дворе. Полиция уже пронюхала, что это за пункт и уже во вторую ночь моего там пребывания арестовала меня и одного члена местного Самарского кружка Осташника. В Самаре я успел повидаться с членами местного революционного кружка. Я был заключен в Самарскую тюрьму, откуда вскоре был переведен в Саратовскую, а затем в Москву. В то время уже были произведены аресты народников в тридцати с лишним губерниях. Дознание об их преступлениях сосредоточено было в руках Жихарева, прокурора Саратовской Судебной Палаты, поэтому всех арестованных, вероятно более 1000 человек стали сосредоточивать в Москве. Так как я был замешан по делам многих городов, то меня начали было возить по ним; так я посидел понемногу в Ярославле, Нижнем-Новгороде, Казани и затем, только после отмены этих бесполезных путешествий, меня, наконец, привезли в Питер, где посадили сначала в Петропавловскую крепость, а потом перевезли к предстоящему суду в дом предварительного заключения. Здесь, я и Войнаральский пытались бежать при содействии подкупленного надзирателя, доставившего нам ключи от наших камер, один настоящий, а другой поддельный. Долго нам пришлось караулить, чтобы дождаться ночи, когда уснет старший надзиратель и выйти из камер. По распоряжению врача у нас никогда не запирались форточки в дверях, в которые подавался обед и прочее. Имея у себя ключи мы могли через посредство форточки отворить свои двери и пройти на галерею вдоль всех одиночных камер. Близ моей и Войнаральского одиночек был устроен мостик от галереи к окну выходящему на улицу и не заделанному решеткой, так как вообще доступ к окну арестантам не разрешался. Подкупленный надзиратель заблаговременно отпер замок, который прочно прикреплял окно к раме и мы могли свободно его открыть и на разорванных и сшитых в одну длинную полосу простынях спуститься на улицу. Нам удалось уловить удобный момент для выхода из камер - уже под весну когда ночи бывают очень короткие. Когда мы спускались на землю, мимо тюрьмы проезжал один инженер, когда то ранее привлекавшийся по политическому делу и сидевший в крепости. Теперь он почувствовал себя, как он  выражался, «гражданином» и не мог допустить, чтобы преступники (он полагал уголовные) свободно карабкались по стенам и выходили из тюрьмы; поэтому он поднял тревогу и нас стащили с пролетки извозчика, на которую мы сели и повели в часть. Дорогой и в части он все время извинялся перед нами и даже согласился уведомить о нашей неудаче товарищей на воле, помогавших нам в деле устройства побега, что он добросовестно и выполнил. Нас вскоре увезли в Петропавловскую крепость и держали там до последнего дня перед судом. Само собою разумеется, что прокурор, участвовавший в следственной комиссии, допросил нас о побеге и его причинах. Я ответил, что бежал по его совету, так как он педелю или две тому назад говорил мне, что если бы он был на моем месте, то все время думал бы о побеге, так как знал бы, что дело кончится каторгой. Сказал я это в шутку, но он перепугался, тогда я заметил, что этого не надо писать в протоколе допроса и он успокоился. Судились мы особым присутствием сената, под председательством Петерса. В одном из первых заседаний суда нам обьявили, что судебное следствие будет вестись у нас по группам, на которые нас разделили, число групп было значительное, что-то в роде пятнадцати. Адвокат Спасевич пробовал доказать суду, что нелепо запрещать подсудимым по делу одного тайного общества, как формулировалось в обвинительном акте, слышать все, что откроется на следствии, но суд остался при своем постановлении. Тогда мы, громадное большинство подсудимых, решили на вопросы о виновности отвечать, что мы настоящего суда не признаем. После такого ответа нас уводили из суда, а затем вскоре начали увозить в Петропавловскую крепость, где мы и сидели все время суда и даже вплоть до высылки нашей в каторгу и ссылку. Как ни казался нам в начале жестоким суд, но к концу, когда заключен был (1878 г. или в конце 1878 года) мир с Турцией в обществе проявилось некоторое либеральное движение, суд тоже поддался ему и вынес сравнительно мягкий приговор. Только 13 человек из 193 были осуждены на каторгу, в том числе Мышкин, Войнаральский. Я и Рогачев, как предполагаемые зачинщики, на 10 лет, остальные на меньшие сроки; при этом суд ходатайствовал перед государем о замене нам каторги поселением, ввиду продолжительности (четыре года и даже более) предварительного заключения. В это время раздался выстрел Веры Засулич в связи с последовавшей реакцией в правительственном лагере. Государь чуть не (в первый раз) отказал в ходатайстве суда, но все таки велел нам зачесть в срок каторги время проведенное в предварительном заключении.

    В 1878 году меня и еще 4-х товарищей отправили по особому Высочайшему повелению в кандалах в Ново-борисоглебскую центральную каторжную тюрьму, где до того не было политических каторжан. Начальство по-видимому боялось, что в другой центральной тюрьме Новобелгородской (обе тюрьмы расположены в 30 верстах от Харькова), мы как опасные политические деятели, можем вредно влиять на тамошних каторжан-политиков, число которых было до 20-ти человек и более. Туда же попал и Мышкин, но его отправили раньше нас и для одного не стоило заводить политического отделения каторги, Казалось, что в связи с этим и положение наше будет хуже, чем в Новобелгородской тюрьме, но вышло наоборот. Смотритель был с нами любезен насколько мог, и у нас никаких историй не выходило, тогда как в Белгородской тюрьме их было много и три человека были доведены до сумасшествия. В 1880 году осенью, нас централистов, посетило уже во время Лорис-Меликовской весны, какое-то начальство, которое нашло, что содержание в центральных тюрьмах вредно влияет на наше здоровье и потому нас из обоих каторжных тюрем решено было переселить в Сибирскую каторжную политическую тюрьму на Кару, но предварительно в том же 1880 году нас отправили в Мценскую пересыльную тюрьму, прозванную вследствие хороших условий жизни «гостиницей». Там мы отпраздновали 1-го Марта и в 1881 году увезены были в Сибирь. От Томска мы шли по этапу, делая 5 верст в сутки и на третьи сутки отдыхали. Собственно мы не шли, а ехали на лошадях этапным порядком, по два человека на одноконной подводе. В Иркутск добрались месяца через два, а оттуда были отправлены на Кару, должно быть уже в начале 1882 года. Во время нашего прихода в Карийскую тюрьму, мы застали там довольно свободную, если так выразиться, жизнь, но после побега Мышкина и Хрущева все льготы от нас были отняты, и начальство поставило своей задачей уравнять нас в правах с уголовными и первым делом высечь кого-нибудь из политических. У нас было несколько человек, приговоренных за предыдущие побеги к плетям, однажды двоих из них вызвали к д-ру на освидетельствование, а это значило, что их хотят высечь. Вся почти тюрьма объявила голодовку, продолжавшуюся до 15-ти дней, после которой мысль о порке была временно оставлена.

    В 1883 году меня, как окончившего срок каторги, отправили на поселение в гор. Верхоянск, Якутской области, настоящий полюс холода.

    В Верхоянске я пробыл года четыре с лишним, в течении которых занимался разными физическими работами — столярной, плотничьей, и главным образом печной. Печником я сделался потому, что когда мне пришлось поставить и своей каторге печку, местного печника не было, я должен был там изобрести печку и как оказалось попал на самый обыкновенный вид голландки. Увидев, что моя печка греет хорошо, местные обыватели и полиция стали давать мне подряды на устройство печей, так что я мог заработать достаточно денег для содержания себя и жены, которая как акушерка получала небольшое жалованье.

    В 1889 году мне разрешено было переехать в Балаганск, Иркутской губ. откуда мне удалось полулегально, но более действуя на пролом, перебраться в Иркутск. Здесь я примкнул в качестве сотрудника к работе в издававшейся после Ядринцева, И. И. Поповым газете «Восточное Обозрение», передового направления. Тут же в Иркутске мне пришлось быть участником в курьезном печатном протесте против направления другой сибирской газеты, издававшейся в Красноярске. Протест был подписан политическими ссыльными и старшими чиновниками генерал-губернатора Горемыкина. Последний после этого журил своих чиновников, говоря; ну пусть бы протест подписывали политические они за то и пришли в Сибирь, но как вы, чиновники, могли участвовать в протесте. В Иркутске я застал много политических ссыльных и мы жили довольно дружно и понемногу занимались пропагандою.

    В 1892 г. один из видных деятелей движения 1873 г. Клеменс отбывал административную ссылку в Иркутске, участвовал в местном географическим обществе и исполнял обязанности секретаря этого ученого учреждения. Организуя экспедицию для исследования влияния золотопромышленности на быт якутов, на средства, пожертвованные Сибиряковым, Клеменс привлек к работе исключительно политических ссыльных; генерал-губернатор согласился и я был командирован на прииски в якутские селения Олекминского и частью Киренского округа. От генерал-губернатора я получил бумагу, по которой полиция, как и все должностные лица, должны были оказывать мне содействие: рядом с этим во все места, которые я должен был посетить, послана была другая бумага, предписывавшая учредить за мной полицейский надзор. Наряду с исследованием быта якутов, мне удалось изучить географические условия долины реки Лены и объяснить особенности климата в этой долине, и главным образом, того явления, что земледелие возможно в таких северных широтах. Об этом я в свое время напечатал статью, главный же мой труд о якутах остался не напечатанным, потому что у географического общества не хватило Сибиряковских денег. Труд свой по экспедиции я закончил в России, именно в Минске, куда приехал в 1898 году, когда получил право, в качестве крестьянина из ссыльных переехать.

    С тех пор я все время проживаю в Минске. В 1905 г. я имел сношения с «неблагонадежным» элементом минской интеллигенции и только случайно не попал под курловский расстрел. Я имел службу в Минске в губернском акцизном управлении — это единственное ведомство, которое могло принять в свой состав ссыльно-поселенца из каторжных.

    После революции 1917 года я принимал участие во всех начинаниях временного правительства в Минске, а также и в нескольких исполнительных комитетах того времени. Мне пришлось переменить чуть ли не до десяти должностей, куда меня приглашали. Так например я служил в земском союзе, в наркомпросе, мировым судьею, председателем губернского земельного комитета, заместителем председателя городской думы, городским головою и в самое последнее время членом губернской земской управы. После октябрьского переворота я служил в комиссариате социального обеспечения и читал лекции высшей математики в политехническом институте.

    С. Ф. Ковалик

    /Народны комісарыят соцыяльнай апекі Беларускай Савецкай Соцыялістычнай Рэспублікі 1919-1923 гг. Да надзвычайнага зьезду Саветаў Рабочых, Сялянскіх і Чырвонаармейскіх дэпутатаў Беларусі. Менск. 1924. С. 50-55./

    /yakutskhistory.net›ссыльные-в-якутии/ковалик-с-ф/

                                                                             № 173

                                                   ИЗ АВТОБИОГРАФИИ С. Ф. КОВАЛИКА

    Ковалик Сергей Филиппович (1846-1926), революционер-народник, один из инициаторов «хождения в народ». Выходец из дворянской семьи. До 1856 г. жил в имении, приобретенном отцом в Чериковском уезде Могилевской губернии. Автор воспоминаний о народническом движении 1870-х гг.

    <...> до своего поступления в [кадетский] корпус в 1856 г. я был исключительно на руках отца — ни матери, ни бабушки я не знал. <...>

    Я приехал в корпус, когда он находился в Москве, затем нас перевели в Вильно и в 1863 г. в Петербург. <...> В корпусе, во время нахождения его в Бресте, было много кадет поляков. С переездом в Вильно опять стало поступать несколько больше поляков, чем в Москве, так что в общем число их равнялось числу русских кадетов. Обе национальности хорошо сжились между собою, так что между ними никаких недоразумений не происходило. <...> В 1861 или в 1862 г. у нас образовался небольшой кружок самообразования. По вечерам мы, члены кружка, и все кто пожелает собирались для чтения книг и журналов. <...> Ко времени польского восстания в 1863 г. нам удалось один или два раза прочесть выходившие тогда в Петербурге прокламации, и мы все более и более проникались, если не революционными, то оппозиционными идеями. Начальство, по-видимому, стало подозревать о нашей неблагонамеренности и как будто хотело что-то предпринять. Мы тогда образовали небольшой кружок с целью сопротивления и борьбы с начальством. Это был своего рода «террористический» кружок, но ничего не пришлось ему предпринять. Польское восстание не вызвало у нас никаких сколько-нибудь крупных откликов. Только один кадет, Станкевич, из отпуска не вернулся в корпус, а примкнул к восстанию. <...>

    В 1863 г., опасаясь польского восстания, нас таинственно, ночью, вывезли из Антоколя — так называлось место около Вильно, где мы помещались — под большим конвоем солдат, посадили в вагоны и увезли в Петербург, где осенью меня определили во 2-й специальный класс Павловского военного училища. <...>

    <...> с конца [ 18]72 или вернее с осени 1873 г. я весь ушел в революционное движение. <...>

    Человеку, не участвовавшему в этом движении, трудно представить тот энтузиазм, с которым относилась к делу тогдашняя революционная молодежь. Движение носило вполне стихийный характер. Масса интеллигентной молодежи, после даже непродолжительного обсуждения задач времени, заявляли, что все они бросают университеты и пойдут в народ. <...>

    <...> Между прочим, тогда проводился лозунг — довольно вести пропаганду в среде интеллигенции, надо идти к рабочим и крестьянам. <...>

    Вскоре после ареста [* С. Ф. Ковалик был арестован в 1874 г. в Самаре. По процессу 193-х был приговорен к 10 годам каторги, которую отбывал в основном в Сибири.] я был отправлен в Самарскую тюрьму, а затем в Москву. <...>

    В 1898 г. начальство отпустило меня в Европейскую Россию, но воспретило мне проживать в столичных и университетских городах. Я избрал г. Минск и на первое время поселился в Блони Игуменского уезда у Бонч-Осмоловских <...>

    В Минске я встретил 1905 год. Революционное движение здесь было наиболее сильно в железнодорожном мире. Мы часто собирались и обсуждали положение дел после манифеста 17-го октября. <...>

    После революции, свергшей самодержавие, Минск нуждался в работниках по разным отраслям деятельности, поэтому я переменил до десятка должностей. При первом появлении советской власти я был и оставался при ней председателем земельного комитета, при немцах был членом губернской земской управы, мировым судьею, городским головою. <...>

    Мне нет надобности добавлять, что я все время своей сознательной жизни сохранял революционные взгляды, выработанные мною в молодости.

    Деятели СССР, и революционного движения России: Энцикл. слов. Гранат: Репринт, изд. М.: Сов. Энцикл., 1989. С 96-97, 99-101, 107-108.

    /Хрестоматия по истории Беларуси. Учебное пособие. В 2 частях. Ч. 1. С древнейших времен до 1917 г. Минск. 2008. С. 536-538./

                                             ОДНА ИЗ ЖЕРТВ ДВИЖЕНИЯ 70-х ГОДОВ

                                                               (Памяти К. А. Лукашевич)

    В статье «Движеніе 70-хъ годовъ» («Былое» октябрь 1906 г.) я назвал многих участников движения и передал о них некоторые фактические сведения, поскольку они сохранились в моей памяти. Личная жизнь большинства деятелей осталась для меня неизвестной, а между тем ими пережито, как в описанный мною период, так и впоследствии, не мало драм или трагедий, имеющих значение не только для выяснения личностей героев, но и для понимания духа времени, в которое они действовали. В настоящей заметке я хочу рассказать трагедию одной из участниц движения — Клеопатры Аркадьевны Лукашевич, которую я в своей статье ошибочно назвал сестрою Александра Осиповича Лукашевича. Ошибка эта и дала мне возможность узнать всю последующую историю героини. Брат ее и почитатель, желая внести поправку в мои сведения, сообщил мне потрясающую историю ее кончины.

    Клеопатра Лукашевич присоединилась к движению в 1874 году, когда ей было всего 17 лет. В этом возрасте она, конечно, не могла играть руководящей роли в движении и представлялась лицам, с которыми она встречалась, одной из рядовых деятельниц, быть может более энергичной и способной, чем окружавшие ее лица, но во всяком случае мало известной в широких кругах молодежи. Между тем и в этом юном возрасте она проявляла большую силу духа, которую не могли не чувствовать близкие ей люди. Младший ее брат не только признает ее своим учителем, под влиянием которого сформировались его убеждения, но сохранил о ней самое высокое и светлое представление, как о недосягаемом для него идеале. Ужасное преступление, которым она закончила свою жизнь, умертвив вместе с собою двух своих детей, было совершено не из ненависти, а под влиянием самой чистой и высокой любви и свидетельствует не о злой воле, а о величии духа, видимого все время даже и в ненормальном состоянии.

    Вот вкратце внешняя история К. А. Лукашевич: Двинувшись из Петербурга в народ, она по пути заехала в Самару к родителям, которые всеми средствами старались удержать ее от опасного шага, но никакие препятствия не могли остановить решительную девушку: она обвенчалась тайно от родителей в сельской церкви с членом Самарского кружка В. А. Осиповым. Брак был, само собою разумеется, фиктивный и, как это нередко случалось в 70-х годах [* См. между прочим, рассказ С. С. Синегуба в «Быломъ».], обратился в настоящий уже значительно позднее (по освобождении Осипова из тюрьмы после суда). Вскоре после венца Лукашевич-Осипова уехала на пропаганду в народе в Вятскую губернию, где и была арестована в конце августа 1874 года и отправлена сначала в Самарскую тюрьму, а потом была переведена в Москву. Нежная ее натура не могла долго выдержать режима одиночного заключения, и она помешалась. После долгих хлопот отцу удалось добиться ее освобождения. Около года она продолжала в доме родителей страдать буйным помешательством, но потом оправилась. Ко времени процесса 193-хъ здоровье ее еще не восстановилось вполне, и потому она была избавлена от суда и была отдана под надзор полиции.

    Болезнь не прошла бесследно для нее. Она не вынесла мертвящей тишины 80-х годов, с которой, по-видимому, не могла примириться ее активная натура. Она стала испытывать тяжелое состояние, которое она выражала так: «я чувствую себя неподвижной мумией». В то же время она начала ощущать бесполезность своего существования и 20 апреля 1887 уморила себя и двух своих детей угаром. Из отрывков ее писем, приводимых ниже, можно видеть ужасное ее состояние перед трагедией и во время ожидания близкой смерти.

    «Совершая, — пишет она, — это страшное, неслыханное преступление, я должна представить свои объяснения, доказать, что мне не оставалось другого выхода. Я мать несчастная, которая ничего лучшего не может сделать своим дорогим бедным деткам. Я не могу их, несчастных, оставить мучиться с клеймом сумасшествия, а задатки этого недуга, они, бедные мои птички, получили во время моей болезни. Милые детки! Они привыкли просыпаться со словами «мама». И каждый день они видели эту маму, которая их одевала, укрывала. Они были уверены, что мама будет голодать, чтобы им было что поесть, бросится сама в огонь, лишь бы спасти их, замерзнет сама, лишь бы было им тепло. И вдруг эта мама сидит как истукан, которому все ни почем, который, — они видят. — глух к их просьбам, не замечает их слез... Клянусь всем, что у меня нет физической возможности делать что бы то ни было, что у меня руки не поднимаются, силы воли нет, что я истуканом стала. Да, я ничего не могу им сделать, кроме успокоения... Вы видите, что я ем, пью, сплю, говорю, читаю, совершаю разные произвольные движения... Ведь и обезглавленное животное может совершать произвольные движения... Дети умрут со мной. Ужас. Но я не могу иначе поступить... Моя смерть отразится на них ужасно. Они с ума сойдут и будут жить где-нибудь в доме умалишенных долгие, долгие годы, ибо не найдется благодетельной руки, которая бы их избавила от существования ... Я пользуюсь теперь тем, что меня считают выздоравливающей, чтобы исполнить свой долг к детям и покончить с собой ... Но как свершу я задуманное, когда, как нарочно, во мне разлито какое-то безразличное спокойствие, тупость мысли! О Боже! дай мне силы! как это будет, когда, каким образом, — не знаю; но это неизбежно, это должно быть, в этом одном наше спасение... Наконец то, кажется, сегодня будет все покончено. Целых шесть месяцев я живу с мыслью, что ни мне, ни детям нет места на белом свете!.. Так преступно, подло кончить жизнь не многим выпадет на долю. А я думала, что проживу и умру лучше других, не бесполезно для общества.

    «Прощайте все мои бывшие друзья по мысли... У всякого несчастного человека, значит, еще есть прибежище — смерть. Как хорошо! Как я спокойна. Точно я не умираю, а готовлюсь куда-нибудь с детьми на прогулку, точно удовольствие им большое собираюсь доставить. Зажгла, заклеила дверь со спокойным, радостным чувством. Дети со мной, я забочусь об них. Никто не отнимет их у меня. Боже! Как я счастлива. Мама, я счастлива. Я никогда не была еще так счастлива! О! не возвращайте нас к жизни, если возможно будет. Я счастлива. Дети что-то приятное грезят. Милые, вы со мной и счастливы.

    «Прощайте... Простите. Не сокрушайтесь, я счастлива... Мне хорошо. Совесть спокойна».

    Мир праху твоему чистая душа и великая страдалица!

    Старик.

    /Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Январь. № 1/13. Петербургъ. 1907. С. 114-116./

                                                             ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

    С. Л. Чудновский в своем письме в редакцию «Былого» (1907 г. март, стр. 308) утверждает, что в XI главе очерка «Движение семидесятых годов по Большому процессу (193-х)» я придал неправильное освещение народническому движению вообще и в частности допустил ошибку, сказав, что ни один из лавровцев не был привлечен к процессу 193-х. Если автор письма был, может быть, единственным лавровцем, участвовавшим в процессе, то я охотно каюсь в своей ошибке. Я собственно говоря, имел в виду не лиц, только разделяющих в большей или меньшей степени взгляды Лаврова, а убежденных сторонников Лавровской платформы, поскольку она противополагалась анархизму. Я не только во время процесса, но и теперь не считаю Чудновского таким активным лавровцем, но совершенно отчетливо представлял и представляю, что он никогда не был анархистом. Точно так же я знал, что ни Волховский, ни братья Жебуневы и многие другие из участников процесса не сочувствовали анархическому учению. Об этом я, кажется, ясно выражался в своем очерке (ноябрь, глава VII стр. 37 и следующие). Таким образом категорическое утверждение Чудновского, «что и привлекавшиеся к тому же процессу 193-хъ А. И. Желябов, Ф. В. Волховской, С. А. и В. А. Жебуневы и некоторые другие к анархистам не примыкали», не только не опровергает, но скорее подтверждает все, что сказано мною в VII главе и других местах очерка. Перехожу теперь к наиболее важному возражению, что я неправильно осветил весь характер движения 70-х годов. По-видимому Чудновский не согласен с тем, что я характеризую движение, как революционное, а не чисто народническое. В подтверждение своего взгляда я привел в своем очерке достаточно фактов и не могу отступить от этого взгляда ни на йоту. Быть может в некоторых частностях я допустил неправильное истолкование фактов — ошибки всегда возможны, — поэтому я вполне присоединяюсь к призыву уважаемого мною С. Л. Чудновского, обращенному к народникам (я бы сказал семидесятникам) прийти мне на помощь в исправлении сделанной мною характеристики движения. В своем очерке я поставил широкую задачу — дать цельный взгляд на движение 70-х годов, и если в каком-нибудь отношении я не справился с этой задачей, то надеюсь читатель простит мне невольные ошибки. Я буду вполне удовлетворен, если мой очерк вызовет ряд статей, которые дадут полную историю семидесятых годов, составивших крупную эпоху в развитии общественного и особенно революционного миросозерцания не только интеллигенции, но и народа.

    27 марта 1907 г.

    Старик.

    /Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. Май. № 5/17. Петербургъ. 1907. С. 311./

                                                НОРМА ЗЕМЕЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ

                                             Доклад С, Ковалика, одобренный в заседании

                          Минского Губернского Земельного Комитета 16 декабря 1917 года

    Главную задачу аграрной реформы составляет равномерное распределение земли между трудовым населением. Для разрешения этой задачи прежде всего необходимо установить норму земельного надела на одно хозяйство или на одну душу. Изысканием такой нормы занимались ученые агрономы и члены разных Земельных Комитетов. При Главном Земельном Комитете этот вопрос разрабатывала Комиссия по подготовке Земельной реформы и ему посвящены три доклада: Н. П. Макарова, Б. В. Волкова и Б. Д. Бруцкуса. Настоящий доклад является заключением по постановке Комиссией вопроса о норме, предложенном вниманию Минского Губернского Комитета.

    Норма, какою бы она ни была, должна соответствовать природе крестьянского трудового хозяйства и обеспечить наибольшее по возможности использование крестьянского труда в приложении к земле. Но с другой стороны при определении нормы необходимо считаться с действительным количеством удобной земли в стране. Если на обеспечение трудового населения по идеально справедливой норме не хватает земли, то эта норма не может иметь никакого практического значения. Поэтому я устанавливаю прежде всего следующие необходимые требования: 1.) Норма должна быть равна или меньше среднего количества земли, приходящегося по расчету на одно хозяйство или на одну душу. 2) Необходимо установить норму не в виде определенного количества десятин, а колеблющуюся между двумя пределами высшим и низшим, конечно при однообразии самого качества земли. Это вызывается неравномерным распределением земли по местностям. В одних селениях может оказаться земельных угодий больше единой нормы, в других меньше, но разница может быть не настолько велика, чтобы практически было целесообразно производить переселения из мест бедных землею в места более богатые. Требования полной уравнительности землепользования могло бы повести чуть не ко всеобщему переселению трудящихся с места на место. Поэтому необходимо установить степень допустимости превышения одной определенной нормы, которая не вызывает непременного передела и переселения.

    Указанные выше два требования чисто практического характера и без выполнения их не может быть произведено распределение земель. Между тем докладчики Комиссии о требованиях этих совершенно не упоминают, хотя и признают возможность практического отступления от нормы, особенно в тех случаях, когда имеется на лицо недостаток земли.

    Такое игнорирование чисто практических требований обесценивает их высоко научную работу по определению единственно справедливой нормы. Теоретически вычисляемая по их методу норма имеет большое значение для понимания экономических условий пользования землею; она в одной цифре дает понятие о степени благосостояния трудового населения и об использовании для земледельческих работ его живой силы, но, как норма для распределения земель, имеет мало значения.

    Н. П. Макаров с большой обстоятельностью разобрал понятия о продовольственной и трудовой норме и предоставил, можно сказать, исчерпывающие данные, с которыми нельзя не согласиться; другие докладчики разделяли и дальше развивали его главную мысль. В самом деле нельзя не согласиться с тем, что продовольственная норма может быть в известных случаях выше трудовой, напр. в бедных почвами северных губерниях и что та и другая норма подвержены большим изменениям вследствие разных условий быта и культурного развития трудящихся. На потребительную норму, оказывается, имеют напр. влияние промысловая занятия крестьян, а на трудовую норму степень интенсивности крестьянского хозяйства и количество машин, сокращающих приложение крестьянского труда в периоды страды. Вопросы этого рода так хорошо обследованы докладчиком, что желающие составить себе ясное понятие о них должны обратиться к первоисточнику (Труды Комиссии по подготовке Земельной реформы. Выпуск II.). Особенно подробно развивает понятие о норме первый из докладчиков. Он указывает на важность выяснения соотношения между собою продовольственной и трудовой нормы. Хотя окончательного результата, говорит он, представить еще нельзя, но все-таки можно найти в каждом районе такие группы хозяйств, которые с достаточной высотой уровня потребностей достаточно используют свою рабочую силу, но не пользуются наемным трудом. Такие группы хозяйства и послужат нам для определения норм. Проще говоря, следует подыскать такие хозяйства, в которых трудовая норма приблизительно равна продовольственной и эта норма, называемая продовольственно-трудовой нормой, и должна быть положена в основу распределения земли.

    Из сказанного очевидно, что определение продовольственно-трудовой нормы требует обширного и весьма точного статистического исследования, но при спешном производстве статистических работ трудно и даже невозможно ожидать точности в выводах. Продовольственная норма Включает в себе не только чисто потребительную норму, определяющую удовлетворение хозяйственной семьи пищевыми продуктами, но и обуславливает получение средств, необходимых для ведения хозяйства и удовлетворения других потребностей крестьянского бюджета. Для определения продовольственной нормы исследуется обыкновенно бюджет крестьянских хозяйств. В настоящее время, когда все цены случайны, было бы неосторожно строить свои выводы исключительно на бюджете в денежной форме, пользоваться же старыми до войны исследованиями также нет достаточных оснований. Впрочем этого рода возражения имеют второстепенный характер, главное же возражение состоит в том, что не подлежит никакому сомнению, что в большинстве губерний продовольственно-трудовая норма окажется выше среднего количества земли по расчету на одно хозяйство и следовательно практического значения при наделении землею она не может иметь. Минская губерния является одной из малонаселенных и удобной земли в ней относительно больше, чем во многих других губерниях. По статистическому исследованию 1916 г. всей пахотной земли, как в частновладельческих, так и в крестьянских хозяйствах около 6½ десятин (собственно 4,2 дес. посева), а это количество очевидно ниже трудовой и продовольственно-трудовой нормы.

    Я предлагаю установить возможно более простую норму, именно чисто потребительную, для определения которой данные в значительной степени уже имеются. С моей точки зрения необходимо определить только величину озимого поля, дающего населению хлеб. В этом отношении мы уже имеем нормы питания, которые определяются от 17-22 пуд. на душу.

    Для ясности я приведу приблизительный расчет для Минской губернии. Предполагая урожай с десятины в 50 пуд. ржи, или 41 пуд. за вычетом посевных семян, и взяв меньшую из норм 17 пуд., получим, что на одно хозяйство, состоящее в среднем из 5,7 душ потребно 2,34 дес. озимого поля, а утраивая эту цифру, получим, что всей пахотной земли, необходимо 7 дес. на хозяйство. Эта цифра слишком близко подходит к действительному количеству пахотной земли в губернии, но следует иметь в виду, что во 1-х при собирании сведений о пахотных землях население обыкновенно преуменьшает цифры, во 2-х есть еще земли заброшенные или никогда не пахавшиеся, но вполне удобные; поэтому приблизительно 7 дес. могли бы быть приняты за нижний предел, верхним же пределом должна быть продовольственная трудовая норма, если определение ее будет сделано с достаточною степенью точности; но я боюсь, что в разных местах будут допущены такие неточности, что применять ее не будет никакой возможности, и потому считаю более удобным за верхний предел взять чисто потребительную норму в двойном или по меньшей мере в полуторном размере.

    Приняв этот способ определения нормы, мы прежде всего избегаем учета ярового поля, учета наиболее трудного при разнообразии условий пользования его урожаем и затем во всяком данном районе получаем возможность произвести наделение землею в наиболее полном согласии с нормой. В самом деле если земли не хватает, или хватает только по норме, то населению оставляется вся земля, бывшая в сельскохозяйственном пользовании. Если имеется излишек против низшего предела нормы, и этот излишек не может быть отдан более нуждающимся по дальности расстояния, то часть его, до высшего предела нормы, оставляется населению, а остальное составляет колонизационный фонд для переселения из других бедных землею мест. Первыми кандидатами на такое переселение должны быть безземельные и поселяне, получившие надел меньший низшего придела чисто потребительной нормы.

    На основании сказанного мною, следует изменить пункт І-й положения Комиссии о норме обеспечения населения землей, все же остальные пункты вполне приемлемы. Только в случаях подворного владения, как в Минской губернии, приводящего к чрезмерной чрезполосности и длинноземелью, можно было бы установить правило, что до тех пор, пока данное селение не примет плана землеустроительных органов, или само не выработает такового для сокращения чрезполосицы до минимума, оно не получает дополнительного надела земли.

    По отношению к наделению лугами и пастбищами дело предоставляется значительно более простым. Необходимо установить количество этого рода угодий, потребное для прокормления имеющегося в наличности скота и это количество принять за нижний предел нормы, высший же предел определить, как и в случае с пахотной землею, удвоением или увеличением в 1½ раза низшего предела. При этом необходимо иметь в виду, что в тех местах, где по обстоятельствам военного времени была произведена в широком размере реквизиция скота для нужд армии, для определения нормы надела должно быть взято количество скота, бывшее до войны. Насколько это важно, видно из примера Новогрудского уезда Минской губ. где в 1915 г. приходилось на одно хозяйство 1,8 коров, а в 1916 г. только 0,6. Я не буду останавливаться на вопросе о том как должно распределяться участие в аграрной реформе между общегосударственными, областными и губернскими органами власти, скажу только, что необходимо установить следующее правило. Низший орган напр. губерния не может увеличивать площади земли, предназначенной для распределения высшими органами, государством или областью, но, для большей уравнительности в наделении землею, губерния, или вообще низший орган может уменьшить, по обстоятельствам местного хозяйства норму, а след. и количество подлежащей разделению земли, и оставить некоторую часть из предназначенной его району земли в качестве запасного фонда, для колонизации.

    /Труды Комиссіи по проведенію аграрной реформы въ связи съ мѣстными условіями. Минскъ. 1918. С. 75-80./