ЎЎЎ 2. Яхва Рагатуха. Зьнявечвальнік маладых якуцкіх душаў Мінай Губэльман. Ч. 2. Избранные труды. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Миней Израилевич Губельман (Емельян Михайлович Ярославский) – род. в г.Чита Забайкальской области Российской империи. После окончания школы работал в аптекарском магазине. С 1899 г. по 1901 г. служил в армии. Вел революционную работу в Одессе, Ярославле, Москве и Екатеринославле. В 1907 г. арестован и осужден на 5 лет каторги, затем отправлен на поселение в Якутскую область, где пробыл до 1917 г. После Февральской революции - член якутского „Комитета общественной безопасности”, председатель объединенного Совета рабочих и солдатских депутатов. С июля 1917 г. работал в Московской военной организации при МК РСДРП(б). В 1919-1922 гг. председатель Пермского губкома. Проявил себя как марксист-мракобес. С 1931 г. член редколлегии газеты „Правда”, журналов „Большевик”, „Историк-марксист”, „Безбожник”, редактор „Исторического журнала”. Руководил кафедрой истории партии в ВПШ при ЦК ВКП(б), лекторской группой ЦК, являлся председателем Всесоюзного общества старых большевиков. Умер в 1943 г. о похоронен в Москве на Красной площади.

    Яхва Рагатуха,

    Койданава

    М. И. Губельман.

                                          О ТУНГУСАХ ОЛЕКМИНСКОГО ОКРУГА

                        (Из дорожных заметок при поездке по р. Олекме летом 1916 года.)

    Первоначально, сообщая о цели своей предполагаемой поездки в Географическое Общество и в Академию наук, я имел в виду, что в верховьях р. Олекмы, по рассказам бывших там кондукторов Якутской лесоустроительной партии, кочуют орочоны и что было бы интересно собрать этнографический материал о них. Однако, сложность других работ («сборы естественноисторических коллекций) и недостаток времени (мы пробыли на р. Олекме всего около месяца), скудость средств, и мое недостаточное предварительное знакомство с предметом не дали мне возможности собрать более обширный материал.

    После капитальных работ о тунгусах вообще, после того, как о них писали в своих трудах Р. Маак, Миддендорф, С. Патканов, И. И. Майнов, Э. К. Пекарский и В. П. Цветков, я могу прибавить к существующим исследованиям лишь отрывочные данные. Но я считал полезным записывать все и заносить в свой дорожный дневник всякую мелочь, имея в виду, что многие местности Якутской области, особенно по р. Олекме, не посещались путешественниками-исследователями, что я могу натолкнуться на что-либо совершенно новое, не отмеченное другими; с другой стороны, при меняющемся укладе жизни бродячих туземцев, важно было отметить, насколько сохранились или изменились ранее отмеченные черты. В результате у меня накопился материал, представляющий некоторый интерес новизны, насколько я могу судить по имеющейся у меня под руками литературе. Очень полезными указаниями библиографического характера по данному вопросу я обязан правителю дел Якутского Отдела Русского Географического Общества Н. Н. Грибановскому.

    Вот список литературных произведений, которыми я пользовался при настоящей работе.

    С. Патканов. Опыт географии и статистики тунгусских племен Сибири. СПБ. 1906 г. Зап. Г.О. по отделу этнографии. Т.т. XXX и XXXI.

    И. И. Майнов. Некоторые данные о тунгусах Якутского края. Иркутск. 1908 г. Труды В.С. Отд. Г. О-ва.

    Э. К. Пекарский и В. И. Цветков. Очерки быта приянских тунгусов. СПБ. 1913 г. Сборник Музея Антропологии и Этнографии при Ак. Наук, т. ІІ.

    A. М. Миддендорф. Путешествие на северо-восток Сибири. Коренные жители Сибири. СПБ. 1878 г.

    Временник Центрального Статистического Комитета, № 52. 1903 г. Главнейшие данные по статистике населения крайнего востока Сибири.

    B. Л. Серошевский. Якуты.

    Р. Маак. Вилюйский округ Якутской области. Часть III, изд. 1887 г. СПБ.

    Н. А. Виташевскнй. «Живая старпна», том XXI, вып. I. Петроград. 1916 г. Якутские материалы, собранные в 1883-1897 гг.

    И. И. Майнов. Некоторые данные о тунгусах Якутского края. Труды Вост. Сиб. Отд. Г. О-ва, № 2. Иркутск. 1898 г.

    В первый раз я встретился с тунгусами на ярмарке в с. Мачинском, на правом берегу р. Лены, 29/VI. 1916. К сожалению, я попал на ярмарку в тот день, когда тунгусы заканчивали торг и уезжали в тайгу. Их было человек сорок, все они сошлись на одном стойбище, со своими вьючными оленями, с палатками и урасами. Я не успел ни расспросить их о чем-либо подробно, ни зарисовать наиболее интересное в их обстановке. В. С. Мигуцкий, исполняющий обязанности врача в Мачинской больнице, сфотографировал их стойбище, но снимки вышли неудачные. На одном из снимков сфотографированы новобрачные: одеты они во все европейское, ничего тунгусского па них нет. Меня заинтересовала резьба на луке седел на оленях. Совершенно гладкой луки, без всякого орнамента, я не встретил ни на одном олене. Луки сделаны из (лосиной) кости или из березы. Береза, постаревшая и особым образом обработанная, обглаженная, имеет вид старой белой лайки, обтягивающей луку. Орнамент чрезвычайно простой, но разнообразный. Что особенно привлекло внимание мое, это — кресты на луке седла: они были на всех седлах. Позже, на р. Олекме я видел кресты лишь на немногих седлах. На некоторых седлах, как на луке, так и на подхвате для другого оленя, сзади (по-тунгусски: кильгьябын), орнамент не вырезан, а выжжен, при чем рисунок довольно разнообразный. Но я не видел изображений каких-либо животных или растений. Выжигание производилось раскаленным острым куском железа.

    Почти все тунгусы одеты были в русское платье. Только у некоторых (особенно у женщин и детей) на ногах были надеты «трекси». Трекси — легкая, сшитая из ровдуги обувь, напоминающая ботинки с завязками, но без каблука. Женщины были нарядны, особенно ярко выделялись их легкие, дешевенькие полушелковые шарфики на головах. Несмотря на страшную дороговизну, тунгусы отправлялись в тайгу, запасши все необходимое. Сбыв пушнину на ярмарке, запасшись товарами, тунгусы на целый год уходили в тайгу. Чем же запаслись они?

    Их переметные сумы — «матага» — были набиты всяким добром. Порох, дробь, свинец, патроны, черкасский табак, сахар, чай, мука, пестрые ситцы — все это наполняло «матага». Женщпны накупили суровых ниток, мыла, иголок. Мыло покупали не только простое, но и туалетное. Одна семья везла швейную машину. Но украшений, нарядных тряпочек, кусочков пестрой материи везли, по их словам, в этом году гораздо меньше, — трудно было всем запастись при существующей дороговизне. Я спросил одного тунгуса — всегда ли столько тунгусов приезжает на ярмарку. Они ответили, что раньше гораздо больше было, теперь народу меньше стало, пропал народ, как выразился один из них, говоривший по-русски.

    Все они без исключения говорили по-якутски, человек пять знали, хотя и плохо, русский язык. Но грамотных среди них не было. По-тунгусски говорили мало, знали тунгусский язык только старики, да и то, кажется, не все, а дети знали один только якутский да еще отдельные тунгусские слова. Несмотря на то, что все они крещеные в православную веру, они часто называли себя особыми, не христианскими именами.

    Больше я не встречался с тунгусами на р. Лене. В с. Березовском школьный учитель Фомин подарил мне талисман тунгусский: коготь рыси (по-якутски бäдäрь). Тунгусы-охотникп носят его при себе, и он дает им, по их убеждению, удачу в охоте.

    К сожалению, мы несколько поздно выбрались на р. Олекму. Недели на 2-3 раньше мы застали бы в Олекминске большое число тунгусов, съехавшихся на сплавную ярмарку из Олекминской тайги. Теперь, запасшись припасами, они снова ушли и бродили по тайге, вдали от главной реки, «по плечам» или боковым речкам. Все же я надеялся не раз встретить их на р. Олекме.

    Первое, встреченное нами стойбище бродячих тунгусов оказалось против Матар-Ары, на правом берегу р. Олекмы, больше 100 верст от устья.

                                                       Стойбище бродячих тунгусов.

                                     (У острова „Матар-Ары“, правый берег р. Олекмы.

                                    Поездка по р. Олекме летом 1916 г. 12/VII, Матар-Ары.

                                                                   Дорожная заметка).

    Часов в 11 дня мы завидели на правом берегу сквозь деревья несколько оленей: олени испуганно прислушивались к шуму моторной лодки. Скоро на берегу показались люди, — несколько человек тунгусов, — и мы решили остановиться.

    Здесь расположено было стойбище двух родственных семей Кындыгырского рода (приписаны к Кындыгырскому наслегу Олекминского улуса). Одна семья состояла из старика Василия Дмитриевича Картусова и жены — старухи Ирины Семеновны; с ними в урасе жил сын Павел, его жена Акулина Яковлевна и два внука. В другой урасе, расположенной невдалеке, в пяти - шести саженях от этой, жил племянник старика — Петр Семенович Картусов с женою Екатериною и 4 детьми.

    По внешности урасы мало отличались одна от другой. Обе были покрыты берестой, местами только, особенно внизу отверстия, между жердями затянуты были холстинами. Но на стойбище имелись и палатки из полотна, только они были свернуты и лежали в стороне. Стоило только заглянуть во внутренность обеих урас, чтобы сразу понять, что здесь живут две различные по положению семьи. В одной, в той, где были старики, стоял никелированный самовар, женщины шили на швейной машине, одеты были в русское платье, только на ногах у старухи и старика были ровдужные торбаса, да на девочке были надеты узкие панталоны по самую щиколку. Все были одеты очень чисто, особенно старуха; в урасе чувствовался достаток, несколько больших подушек лежало в изголовья постелей, в одном месте я заметил душистое мыло. В другой урасе все было беднее: самовара не было, чаи кипятился в медном котелке, женщины и дети были одеты гораздо беднее и грязнее. Мы тотчас же выяснили, что богатство первой семьи составляют 150 оленей, а у бедной семьи было всего 20 оленей. Впрочем, она не считала себя очень бедной. Обыкновенно обе семьи жили против Кусь-Тура, сюда же перекочевали недавно из-за рыбной речушки и хорошего корма для оленей.

    Олени находились тут же вокруг урасы. Они бродили, пощипывая мох, толкались в урасу рогами, тогда их криками отгоняли. Раньше у старика было больше оленей, недавно он продал 50 пар по 55 руб. за пару — на Бодайбо для перевозки тяжестей. Здесь они охотились на сохатых, у всех были хорошие охотничьи ружья, у двоих берданки, да еще три ружья — двуствольные дробовики. Дробь, патроны и порох они покупали в Олекминске. Несколько охотничьих собак бегали по стойбищу. К чужим ласкались, кроме одной, которая была на привязи и особенно ценилась, как лучшая собака при охоте на сохатого. Собаки были из породы лаек, или как их по Лене называют во многих мостах — из породы «востроушек».

    На берегу висело несколько сетей, связанных из сученого конского волоса: ловили в Олекме сигов, щук, стерлядей и налимов. Над огнем, немного в стороне, коптилась оленина; копченая оленина была нарезана в берестяной посуде и дети жевали сухие, жесткие кусочки: вкус был приятный, хотя и чувствовалось, что нет соли. Питались, кроме рыбы, дичи и оленины, лепешками, которые приготовляли на сковороде. В матага (берестяные переметные сумки, обшитые лосиной кожей), главным образом, хранился запас муки.

    Молодой тунгус очень охотно рассказывал. Он рассказал, что оленей продали из-за того, что хотят понемногу ликвидировать бродячее хозяйство. В прошлом году, продав оленей, купили коров за плату от 55 до 100 рублей и начали косить траву. Но из-за покосов у них происходят споры с якутами: якуты считают все покосные земли принадлежащими им, якутам, и сгоняют тунгусов с покосов, отнимают у них скошенное сено. Тоже самое происходит в других местах. Судиться с ними не у кого и трудно, даже невозможно, так как для этого им надо бросить хозяйство. Тем не менее, все большее и большее число тунгусов, хотя и медленно, порывают с кочевым образом жизни и переходят на полуоседлый: главным промыслом, в начале, все-таки остается охота. Из нужды иногда приходится продавать и недорослых оленей: годовалого теленка продают за 5 р., двухгодовалого за 10-15 руб. Женщины выделывают шкуры животных, шьют коврики-комуланы. Шкуры сбывают на Олекминской ярмарке, куда ездят каждый год.

    На вопрос, пробовали ли сеять хлеб, тунгус ответил отрицательно. Боятся неудачи. Выше по р. Олекме один тунгус пробовал расчистить и засеять 2-3 десятины — хлеб вымерзает. С другой стороны, боятся расчищать землю из опасения, что отнимут у них эту землю и пропадет весь труд. Полная неосведомленность о правах своих, полная неуверенность.

    На этом стойбище А. А. Гайдук сделал несколько фотографических снимков. Когда он предложил всем надеть на себя праздничное платье, в богатой урасе началось спешное переодевание. Старик только не переодевался. Сын его надел тужурку цвета хаки, брюки, желтые брезентовые ботинки, шляпу. Ни одного тунгусского предмета одежды на нем не было. То же самое можно сказать и об остальных членах его семьи. Только старуха сохранила несколько внешность тунгуски, но и на ней было почти все русское. В бедной урасе не переодевались, просто потому, что не во что было. Женщина, по-видимому, конфузилась, что ей нечего надеть, и пряталась сзади.

    Трудно судить, на основании отдельных случаев, об общем уровне рождаемости и смертности; но в этих семьях детская смертность была, очень высокая. Самой старшей девочке было 12 лет. Обе женщины родили 15 человек детей, из них в живых осталось 6 человек. У старика из 9 человек детей до 30-летнего возраста дожили двое. У старухи в роду тоже большая смертность. Одна из женщин замужем 12 лет, — родила 10 человек, из них умерло 3. Надо, однако же, принять во внимание крайне неблагоприятные условия, в каких приходится расти ребенку, и тогда гораздо более будет удивительной живучесть тунгусского ребенка.

    Когда кто-нибудь заболевает, то лечатся обыкновенно своими средствами, которые знают старики; лучшие лекарства: медвежья желчь, медвежий жир, кабарговая струя, травы. Когда бывают в Олекминске, охотно лечатся у доктора, в больнице, доктору верят. Шаманов близко нет, а ближе к порогам и за порогами есть шаманы. Но они не верят шаманам, не обращаются к ним; бывает, что шаман приедет к больному и шаманит над ним, а больной испугается и тут же умирает; и еще потому не лечатся у шаманов, что надо подражать во всем шаману, делать, что он делает, передразнивать его, а если не умеешь, то шаман прогонит.

    Все тунгусы как на этом стойбище, так и на других православные, но обрядов православной церкви не исполняют, да и плохо их знают. В урасе я с трудом догадался, что затертая цветная бумажка в одном углу против входа представляет собою изображение св. Николая. Священник приезжает раз в три года. Тогда он сразу венчает всех, вступивших уже в эти три года и вступающих в брак, крестит всех родившихся, отпевает всех умерших. Над могилами похороненных ставят кресты.

    Грамотных тунгусов в тайге будто бы нет ни одного. Но в урасе богатого тунгуса оказался карандаш. Я удивился этому: оказалось, что Павел умеет записывать цифры. Я попросил мне записать в записную книжку. Он изобразил довольно загадочные знаки, которые означали: 4, 2, 5, 10, 60.

    Я дал тунгусу бумаги, написал ему все числа до ста и посоветовал ему упражняться. По-видимому, его кто-то учил писать цифры и кое-что он усвоил чисто зрительной памятью; восстановить же ему плохо усвоенное очень трудно.

    Меня интересовало, не употребляют ли тунгусы каких-нибудь знаков для «переписки» друг с другом; я спросил, как дают они знать о чем-нибудь другим тунгусам, если те приходят на покинутое стойбище. Павел мне нарисовал на бумаге продольную черту — вертикальную — ствол дерева. На стволе делается продольная засечка, в нее втыкается ветка в том направлении, в каком уходят кочевать. Ветка, воткнутая в северной стороне, указывает, что ушли на север. Если ветка длинная и вытянута прямо, горизонтально, это значит — ушли в дальний путь, надолго; если же надо обозначить, что ушли недалеко, то воткнутая веточка загибается, закручивается.

    Если потеряется олень и нельзя найти его, то вырезывают из бересты фигуру оленя и втыкают ее в дерево под зарубкою: это значит, что пришедшим на стойбище поручается искать его; если же оленей потерялось два или несколько, то под вырезанной фигуркой оленя делается столько зарубок, сколько потерялось животных. Случаи же потери оленей бывают нередко.

    По словам этих тунгусов, они уже живут не так дико, как их сородичи в глубокой тайге. Те убежали бы от шума моторной лодки далеко в лес — боятся. Когда ходили пароходы, многие тунгусы убегали от них подальше в тайгу. Большими селениями не живут, приходится часто кочевать со стадами, но часто живут две - три родственные семьи вместе. Старика и старуху во всем слушаются, особенно старика, повинуются ему во всем. Кстати сказать, старик при нас несколько раз яростно накидывался на детей и на взрослых, грозно покрикивал на них, а они относились к этим окрикам как к должному.

    Очень боятся тунгусы змей; по словам Павла, выше «Кусь-Тура» в 5 верстах есть змеиные скалы, там очень много змей и все ядовитые. Однажды тунгусы плыли в ветке и увидели на берегу большого налима. Налим не двигался. Когда распороли ему брюхо, увидали змею; она тотчас же скользнула в воду и ушла. Тунгусы думали, что налим проглотил змею, а она его ужалила и умертвила.

    12/VIII. 1916. Урочище «Кусь-Тур». Левый берег р. Олекмы, 5 км выше Матар-Ары. Здесь построены две избы якутского типа. Большая печь, похожая на русскую, построена под небольшим навесом, прямо посреди двора. В домах же русской печи нет, есть только камины — камельки. Устройство камелька такое же, как у якутов. Дома построены очень чисто, с чистенькими, хотя и небольшими застекленными окнами, дающими достаточно света. Здесь живут две семьи. Имеют несколько коров, лошадей. Занимаются охотой, рыбной ловлей, хлеба не сеют. Чувствуется достаток: посуда, часы, лампа, даже откуда-то старый, попорченный, когда-то хороший, морской бинокль. Хорошее оружие. Разговаривают по-якутски. Старуха теща — тунгуска-русская, с типично русским лицом, но не знает ни одного слова по-русски. Сама бывшая крестьянка приленская. Дочь ее русско-тунгусского типа, тоже говорит по-якутски только. Во всем урочище никто по-тунгусски не знал. Пекут хлеб — научила старуха. Всего в Кусь-Туре живет 7 человек, из них 6 человек Кындыгырского рода.

    Вообще, по-видимому, все тунгусы Олекминского округа говорят по-якутски. Из встреченных мною по р. Олекме тунгусов по-русски не говорил ни один. Ф. А. Бухштейн, таксатор лесоустроительной партии, передавал мне, что в верховьях Олекмы встречал орочон, говоривших по-русски: орочоны эти много лет жили вблизи Олекминских приисков. На стойбище около Матар-Ары по-тунгусски говорили только старик и старуха, взрослые же дети знали лишь отдельные слова и выражения, а маленькие дети знали только по-якутски.

                                                            Детские игры тунгусов.

                                       27/VIII 1916. Р. Олекма. 33-й визир. Левый берег.

    Кругом покинутые стойбища тунгусов. Некоторые оставлены давно, другие, по-видимому, совсем недавно. Но я не видел ни одного стойбища тунгусов, на котором не было бы остатков карт. По-видимому, игра в карты — широко распространенное развлечение. Как и у якутов, в карты играют не только взрослые, но и дети.

    На всех стойбищах видны следы более невинных детских игр. Вот из камней сделанная загородка, в ней расставлены камни в виде домиков и разбросаны кругом так, что воспроизводят стойбище; вот такое же маленькое стойбище, сделанное из палочек и веточек; вот игрушечные ловушки для зверей. На стойбище в Матар-Ары дети ходили о игрушечными луками и стрелами, учились стрелять из лука; в урасе дети играли в какую-то игру, вроде наших «снимок»: на пальцах была растянута нитка и ее надо было, особым образом сохраняя рисунок или изменяя его, осторожно снять к себе на распяленные пальцы. На одном стойбище я нашел игрушечную детскую посуду из бересты и изорванную берестяную игрушечную колыбельку тунгусскую, в виде кузова кибитки с крышей. (Совершенно такая же колыбелька нарисована в «Живой Старине» вып. I, год XXV, как иллюстрация к статье Н. А. Виташевского: Якутские материалы, собранные в 1888-1897 гг.)

                       Только что покинутое стойбище тунгусов. Тунгусский жертвенник.

                                                    Дорожная заметка. 21/VIII 1916.

    21 августа мы остановились на ночлег несколько выше большой излучины р. Олекмы на левом берегу. Нам хотелось переночевать около стойбища тунгусов, которое мы видели здесь несколько дней перед этим. Но верстах в 3-х от стойбища мы увидели, как по берегу тянулись гуськом олени, навьюченные всяким тунгусским добром, а в ветках встретили двух старых тунгусов, плывших вниз на новое стойбище. Они плыли впереди, а в одной ветке плыл старик позади всех. На передовом олене сидела старуха. Берег был узкий, местами скалистый, и стадо не разбредалось, шло гуськом.

    Было очень жаль, что не застали тунгусов. Семья была многочисленная, и из расспросов двух мальчиков из этой семьи (я видел их за 3 дня перед этим) я знал, что эти тунгусы живут почти безвыездно в тайге, кочуют в очень отдаленных от реки местах.

    Как только мы остановились, я отправился на покинутое стойбище. Огни были тщательно залиты водою, только пепел на месте костров был еще теплый. Стойбище находилось в 30 м от берега. Берег представлял небольшую луговину, окаймленную лиственничными еловым лесом. Ряд деревьев отгораживал стойбище от береговой полосы. На мшистой небольшой лужайке расположена была ураса: береста, ее покрывавшая, была снята и на месте остался только остов ее. Размер урасы был такой же, приблизительно, как у виденных мною раньше: внизу диаметр 3,3 м, снизу до вершины немного меньше 3 м. Посредине урасы расположен был небольшой очаг. Земля в урасе была неровная, бугристая; видно было, что люди мало заботились об удобствах и выбирали это место только потому, что кругом было много оленьего ягеля и речка, в которой можно было ловить сигов сетью.

    Непосредственно за урасою, в 1 м от нее, расположено было несколько предметов, в которых нетрудно было узнать жертвенник. В землю были вбиты два колышка, гладко обтесанных, пальца в три толщиною, сверху заостренных и с вырезками, в виде балясины; колышки эти вверху были перевязаны пучками белых конских волос; вышина колышков 1,2 м.

    Между этими колышками-колонками, несколько впереди их, была вбита жердь, около 2,7 м высоты. Жердь эта проходила через доску, около 42 см длины и в 12 см ширины. Доска держалась горизонтально и представляла столик, на четырех углах которого были вбиты в отверстия 4 чашечки, вырезанные из толстого (около 3 см) тальника; кора тальника не была содрана, сердцевина же выдолблена и заполнена не то оленьим засохшим молоком, не то жиром. На подставке стояли две берестяные посудинки, в них находились кусочки вяленой сахатины (мясо лося) и оленины. Кроме того, на подставке же лежал кусок медвежьей шкуры с ноги, а в некоторых местах дощечка была вымазана запекшейся кровью. В том месте, где жердь проходила через подставку, в нее была воткнута тальниковая веточка в направлении, в котором мы встретили только что снявшихся со стойбища тунгусов. Это совпадало с сообщенной мне раньше тунгусами приметой и могло означать, что тунгусы оставили этот знак тем, кто явился бы после них на это стойбище.

    Слева и справа от жертвенного столика, на расстоянии 30 см, были воткнуты жердочки; к одной из них, с правой стороны, была привязана бечевка, соединявшая ее с другой жердью, вбитой в 2-1,5, приблизительно, метрах дальше: на бечевке этой висели разноцветные тряпочки, ленточки, волосы, а в переднюю жердь, к которой она прикреплялась, была воткнута деревянная птица на высоте человеческого роста. На такой же высоте была прикреплена другая птица на другой жердочке.

    Птицы эти, в 25 см длины от головы до хвоста, 7 см ширины и около 6 см толщины, не похожи ни на одно из изображений жертвенных птиц якутских и тунгусских шаманов других местностей Якутской области, виденных мною раньше (в Якутском музее имеются такие изображения жертвенных птиц из нескольких мест). Птицы были, по-видимому, выстроганы недавно, дерево еще не успело почернеть, голова одной из них была настоящая: на конце деревянной шеи была натянута шкура шеи горлицы вместе с головою; на шее и на боках было проведено несколько полос запекшейся крови; крыльев не было; там, где жердь проходила через птицу, она заканчивалась пучком перьев (три черных маховых пера). На одной из птиц полосы эти неглубоко вырезаны ножом.

    Вот рисунок этих птиц в уменьшенном виде.

    А. А. Гайдук сделал фотографические снимки с этого жертвенника, но оба снимки вышли неудачными, и только одним я мог до некоторой степени воспользоваться, чтобы восстановить картину. Главным же образом, мне оказала помощь моя записная книжка, в которой я зарисовал как весь жертвенник, так и отдельные его детали, и записал размеры. По этим записям я восстанавливаю настоящее описание.

    Перехожу к дальнейшему описанию покинутого стойбища. Снята была только береста с урасы, все остальное, по-видимому, осталось на прежних местах. В стороне от стойбища стояли два «лабаза»: на срубленных деревьях, на высоте человеческого роста, набросаны были ветви и на этих ветвях были сложены тщательно кости убитых и съеденных животных. Тунгусы как здесь, так и в других местах считают грехом бросать кости на землю. Один тунгус в урочище «Кусь-Тур» объяснял мне, что «зверь увидят свои кости и убежит далеко». Несмотря на это, кости со старого «лабаза» (один «лабаз» был свежий) понемногу рассыпались по земле. На ветвях деревьев я нашел несколько кусков бересты, в которые тщательно были завернуты кости птиц, — гусей, уток, тетерь. На дереве висела лосиная лопатка.

    Мы ничего не взяли с этого стойбища: начальник лесной экспедиции считал, что не следует ничего брать, чтобы не оскорбить религиозного чувства тунгусов и не портить с ними отношений, так как их полезными указаниями не раз приходилось пользоваться в тайге, а с другой стороны, крепко было представление о тунгусах, как о людях мстительных.

    Мне не приходилось встречать в этнографической литературе о тунгусах описания подобного жертвенника. Вот почему я тщательно записал все подробности. Я думаю, что здесь могло происходить недавно шаманское камлание, так как шаманство у тунгусов, по их собственным словам, достаточно еще распространено.

    К сожалению, некого было расспросить о значении отдельных предметов.

                                                                        Из дневника.

    1) 30/VIII 1916. Урочище Кусь-Тур.

    Мы ночевали сегодня в юрте оседлого тунгуса. Я расспрашивал хозяина о значении виденного мною и только что описанного жертвенника. Он сначала отвечал очень неохотно и уклончиво, но потом объяснил, что современные тунгусы ничего такого не делают. Настоящие же, таежные, старинные, бродячие тунгусы приносят жертвы «лесному», «богу-духу леса», чтобы он дал хорошую охоту, а также благодарят его за хорошую охоту.

    2) 1/IХ 1916. Олекминск.

    Фельдшер Новохацкий, бывший в Олекминской тайге и сталкивавшийся с охотниками-тунгусами, рассказал мне, что почти все охотники-тунгусы (как и якуты), прежде чем съесть что-либо или выпить, бросают кусочки пищи кругом духу леса, а затем в костер — духу огня; если огонь зашипит, бросают еще — огонь просит. Хороший охотник не станет дожидаться, когда огонь зашипит, — сам даст.

    3) 10/Х 1916. Якутск.

    Возвратившиеся участники геологической экспедиции Зверева привезли с собою деревянного тунгусского идола, три деревянных изображения птиц и деревянную ложку с 4-мя углублениями. Все эти предметы взяты у оз. Сордоннах, Вилюйского округа, на священном для Вилюйских тунгусов месте. Эти изображения птиц почти такие же, как и у якутских шаманов, только очень маленькие; есть и двухголовая («оксекю»). Но они нисколько не похожи на птиц, найденных мною на тунгусском стойбище по р. Олекме, как не похожи и на все остальные изображения якутских шаманских птиц, хранящихся в Якутском музее.

    4) Я спрашивал у тунгусов, не видали ли они где-нибудь в Олекминской тайге изображения духа-покровителя леса, духа-покровителя охоты в виде деревянного идола [в Якутском музее имеется такой идол из Олекминского округа под названием Эсэкэн — (дедушка)]. На Кусь-Туре мне сказали, что близко нет, но слыхали, будто далеко в тайге встречаются такие идолы.

    5) 25/VI 1916. Дневка на ст. Инняхской. Левый берег р. Лены.

    Крестьянин с. Березовского Елизар, рабочий лесной экспедиции, много раз бывавший в Олекминской тайге, рассказывает, что встречал, когда охотился в тайге, человеческие изображения, сделанные из дерева, довольно часто. Около этих изображений, которые часто ставятся на ветви дерева, одеваются в платье и, раскачиваемые ветром, производят впечатление живых существ, ставятся жертвенные животные. Тунгусы и якуты приносят в жертву оленя или лошадь. Они убивают животное, раскладывают костер и жарят мясо или коптят его перед изображением. Из шкуры оленя часто делают чучело и ставят его около изображения.

    6) 25/VI 1916. Дневка около ст. Инняхской.

    Г. Ф. Август, младший таксатор Якутской лесной экспедиции, рассказывает про такие же изображения. Км в 120 от устья р. Токо (приток р. Чары), выше немного речки Тяни (приток Токо), на тропе, ведущей к Якутскому селению Тяня, на покинутом тунгусском стойбище стоит столбик, в 0,5 м вышины, с одной стороны гладко затесанный; на затесанной стороне вырезаны изображения оленей (вероятно, означают счет оленям).

    7) 25/VIII 1916.

    Совершенно такой же склад костей убитых животных называется в Вилюйском округе у якутов и тунгусов «Кэрэх». Только там, по-видимому, более тщательно закрывают кости ветвями, а по р. Олекме я видел срубы с совершенно не прикрытыми или плохо прикрытыми костями.

    Г. Ф. Август рассказывает, что видел на р. Токо, тоже на стойбище (около 180 км от устья, на левом берегу), деревянное изображение божества, грубо вырезанное на столбике в 1 м вышины. Изображение имеет голову, грудь и что-то вроде рук. Кругом, на ветвях деревьев, навешаны тряпочки, волосы, даже монеты.

    Даже на основании скудных данных, добытых мною, можно видеть, что Олекминские тунгусы обстоятельствами вынуждаются ликвидировать свой бродячий образ жизни и переходить к полуоседлому или вполне оседлому состоянию. Но никто не идет им навстречу в этом, не существует никакой попытки даже сколько-нибудь облегчить стихийную ломку кочевого быта и переход к иному. Как всякая стихийная ломка, она совершается болезненно. А здесь условия приобщения к более высокой культуре особенно тяжелы. Тунгусы неграмотны (вероятно, есть грамотные в виде редкого исключения, хотя меня уверял тунгус, что нет среди них ни одного грамотного), они ничего не знают, на что они имеют право. Когда они бродят со своими оленями, они никому не мешают. Как только они хотят осесть, воспользоваться покосом, расчистить под пашню участок — они сталкиваются с более культурными якутами, которые, в поисках простора для скотоводческого хозяйства, хотя медленно, но неуклонно, подвигаются по долинам рек и речек и оттесняют все дальше тунгусов, когда-то бывших исконными обитателями Олекминского края. Еще Миддендорф писал в 1878 г.: «Если тунгусы своевременно не будут направлены на единственный для них путь спасения (а он едва ли будет более открыт для них, когда мясные и пушные животные исчезнут еще больше прежнего), т.-е. на занятие скотоводством, то они несмотря, на замечательные природные дарования, также обречены на погибель. Нельзя не пожелать, чтобы местное начальство сумело справиться с великой задачей. Еще время не ушло» [* А. Миддендорф. Путешествие на север и восток Сибири. I. II, отд. VI, стр. 743.].

    Это было написано в 1878 г. с тех пор ничего не предпринято в указанном направлении, а между тем положение тунгусов значительно ухудшилось и для многих из них время уже ушло.

    Еще до своей поездки я имел представление об Олекминских тунгусах, как о племени вымирающем. Но мне важно было собрать более точные статистические сведения. Я обратился за ними в Олекминске к заседателю г. Харитонову, в ведении которого, по его же словам, находились тунгусы. Он сделал мне характерное признание, что никаких точных статистических данных о тунгусах нет, да и не может быть, — кто их сосчитает, когда они все время бродят по тайге. Несмотря на отсутствие данных, он тоном убежденности сказал мне, что все равно они вымирают, что скоро они совсем вымрут.

    Я думал найти интересные церковные данные о рождаемости и смертности. С этой целью я обратился к Олекминскому протоиерею. Но он не мог мне дать таких сведений. Опросные листки Якутского Статистического Комитета так составлены, что туда вносятся сведения о рождаемости и смертности туземцев вообще, тунгусы отдельно не регистрируются и сведения, таким образом, получаются общие для всех туземцев. Нельзя не отметить этого недостатка Якутского Статистического Комитета.

    Вопрос о вымирания тунгусов менее всего, конечно, может быть решен на основании того отрывочного и вообще скудного статистического материала, который мне удалось добыть на месте. Тем не менее, характерно признание самих Олекминскпх тунгусов, что их становится все меньше. Это соответствует и официальному взгляду на судьбу бродячих тунгусов и статистическим данным.

    Вот таблица, выведенная С. Паткановым на основании данных переписи 1897 г. и на основании данных о численности тунгусов Якутской области в 1859 г. Она дает возможность судить об изменения численности тунгусского населения в области со времени X ревизии.

    Таким образом, как бы мы ни относились к точности этих статистических данных, мы видели значительную убыль тунгусского населения, которую нельзя объяснить ни переселением, ни неточным учетом. В пяти округах из трех население убавилось, при чем общая убыль для Якутской области равна 7 %. Правда, С. Патканов справедливо указывает, что вывод этот сделан из величин несравнимых, так как данные 1897 года получены путем переписи наличного населения, т.-е. бывшего на месте во время переписи, а данные 1859 года касаются населения, приписанного постоянно к тому или иному административному округу.

    Но и более подробный анализ по округам, сделанный С. Паткановым, приводит его почти к тем же выводам: «в Вилюйском округе бродячее тунгусское население в общей своей массе вымирает». В Олекминском округе «со времени X ревизии эти последние (тунгусы) более или менее уменьшились в числе», «относительно Верхоянского округа можно в итоге принять, что тунгусское население Верхоянского округа уменьшилось в числе со времени X ревизии».

    «Подводя итог всему вышесказанному о приросте тунгусского населения в Якутской области, можно с известной уверенностью утверждать, что в общей своей массе оно несколько уменьшилось против 1859 г., независимо от передвижений, при чем эта убыль наблюдается в четырех округах из пяти, именно в Вилюйском, Олекминском, Колымском и Верхоянском. Напротив, в Якутском округе оно, по-видимому, возросло со времени X ревизии (мы говорим здесь не о постоянном и приписном населении, а о наличном, которое уменьшилось» [* С. Патканов. Опыт Статистики тунгусских племен Сибири. I. 1 вып. II, 49-58.].

    В частности я должен отметить,, что данные переписи 1897 г. о Кындыгырском роде неточны. Там указано, что в пределах Якутской области зарегистрировано всего 6 душ тунгусов этого рода. Тунгусы, встреченные мною на стойбище у Матар-Ары и в урочище Кусь-Тур, — все Кындыгырского рода. Их там 12 душ (кроме детей, родившихся после переписи 1897 г.). По словам этих тунгусов, в тайге кочует много их родичей, но много ушло очень далеко и давно куда-то укочевало в верховья р. Олекмы. Возможно, что это и есть те Кындыгырцы, которые отмечены Пасвиком за Забайкальской областью в 1882 г. По сведениям 1879 г. [* Главнейшие данные по статистике населения Крайнего Востока Сибири. Времен. Центр. Стат. Комитет М.В.Д. № 52, 1903 г., 53.] в Якутской области было 16 семейств Кындыгырского рода, а по данным Якутского Областного Правления за 1907 г. в Олекминском округе Кындыгырских тунгусов числилось 130 ревизских душ, на которые приходилось 47 работников. Эти 47 работников обложены были ясаком в размере 2 р. 50 к. на человека, и ясак внесли сполна. Возможно, что одни и те же тунгусы в различное время регистрировались в различных местах: то в Забайкальской, то в Якутской области, в зависимости от своих перекочевок.

    Всего же, но данным 1907 г., бродячих тунгусов к Олекминском округе было:

    На общем собрании членов Якутского Отдела Русского Географического Общества 1 Ноября 1916 г. (мне невольно приходится здесь коснуться вопроса о распространении к Якутской области орочон) председатель Отдела А. И. Попов, по поводу упоминания докладчиком Ф. А. Бухштейном о существования в крае орочон, рассказал поучительную историю об орочонах. В Министерстве Внутренних Дел получились сведения о голодовке орочон. Министерство Внутренних Дел обратилось к Якутскому Областному Управлению с запросом, что сделало последнее для помощи голодающему населению. Справившись в официальных статистических данных и в соответствующей литературе, Якутское Областное Управление не нашло в Якутской области орочон и ответило в этом духе на запрос. Между тем, первая же лесная партия, прошедшая за пороги под руководством кондуктора Якутской лесной экспедиции Стендера, встретила орочон, которые дали ему очень ценные географические указания, а один из орочон даже начертил карту р. Олекмы и ее притоков, назвав их все орочонскими названиями. Эти названия иногда совпадают с прежде отмеченными, иногда отличаются. Прошедший нынешним летом 1916 г. далеко в верховья р. Олекмы старший кондуктор лесной экспедиции Ф. Л. Бухштейн встречал инородцев, которые сами себя называли орочонами и рассказали, что живут в области давно уже. Следовательно, перед нами установленный факт существования в области орочон, официально нигде не зарегистрированных.

    Но еще больше этот вопрос приобретает интерес в данном случае, если мы согласимся с некоторыми авторами, что орочоны это просто часть оленных тунгусов. К этом отношении интересно будет привести здесь мнение Орлова, посетившего Амурский край в 50-х годах прошлого столетия. Он говорит «названия „тунгусы” и „орочоны” означают одних и тех нее бродячих инородцев с одною только разницею, что на пространстве от Баргузина к востоку до р. Витима и вообще по всему левому берегу этой реки, равно как и по бассейну рек В.-Ангары и Кичеры, их называют тунгусами, а бродячих за Витимом по р. Олекме, Тунтру, Нюкже, Ольде и по берегам р. Амура — орочонами» [* Вести. Р.Г.О., 1857 г. кн. VI, стр. 103, цитирую по Временному Центр. Стат. Комит. 1903 г., № 52, стр. 50.].

    «Орончон, орочон или орочен» — туземное манчжурское слово «орунчун», означающее оленный народ (по-тунгусски: орон — ручной олень) и применявшееся маньчжурами для обозначения разных тунгусских племен, державших оленей, как-то: ольчей, ороков и даже манегров. и др. При первом знакомстве русских с тунгусскими племенами, ездившими и возившими груз на оленях, они назвали их «оленными тунгусами», на часть которых они впоследствии, с самого конца прошлого столетия, распространили маньчжурское имя «орунчун». Следует помнить, что иногда местное население и иследователи дают имя: «орончоны» и другим оленным тунгусам, чем вводят немалую путаницу в номенклатуру и географическое распределение тунгусских племен Восточной Сибири» [* Центр. Ст. Ком. № 52, стр. 50.].

    Так как самым главным признаком, по которому различаются различные тунгусские племена, является их язык, следует точно установить, на каком языке говорят орочоны, живущие в Олекминском округе, главным образом, по р. Олекме и ее притокам. К сожалению, на этот счет никаких данных нет. На основании целого ряда исследований, С. Патканов все же считает возможным выделить отдельную группу тунгусов под общим именем «орочон». Географическое распределение их зарегистрировано, главным образом, в Амурской и Забайкальской областях, но точно так же установлено, что те же приписанные к Забайкалью «орочоны кочуют в глубь Якутской области, где являются почти единственными хозяевами огромных лесистых пространств южной части Олекминского округа»... (Подчеркнуто мною. М. Г.)

    По показаниям переписного материала, их кочевья сосредоточиваются там в бассейнах р.р. Витима и Олекмы:

    а) в бассейне р. Витима они бродят по правому берегу его и по его правым притокам, Калакану и Калару, и их притокам и

    б) в бассейне р. Олекмы, где они бродят как по самой названной реке, так и по левым ее притокам: Мокле и ее притоку (?) Мокланорху. В переписном материале нет указаний об их кочевьях по ее правым притокам — Тунгиру и Нюкже, но, на основании других данных, следует предполагать, что они и сюда заходят [* С. Патканов. Опыт геогр. и стат., т. I, вып. I. стр. 1-22.].

    На основании показании Якутской лесоустроительной партии мы можем теперь положительно указать, что орочоны не только кочуют по верховьям Олекмы, но живут там по 10-20 лет. Другой факт еще более красноречив: по переписи 1897 г.: 1 % амурских орочон показали родным языком якутский [* С. Патканов, стр. 21.].

    Несомненно, всякая попытка исследовать ближе этот вопрос даст положительные результаты. Об Олекминском же крае следует прямо признать, что он почти не исследован во всех отношениях и, пожалуй, меньше всего в этнографическом. При таких условиях не удивительно, что местная администрация не могла даже сказать, имеются ли в области орочоны, где и в каком количестве.

    /Известия Государственного Русского Географического Общества. Т. LVII. Вып. II. Москва – Ленинград. 1925. С. 33-51./

                                                    ПАМЯТИ ЛЮДВИГА ЯНОВИЧА

    Слышу речь его вдохновенную, горячую, вижу лицо, обрамленное черной бородой, и высокий ясный лоб. Любовь и гнев, слезы негодования в голосе, в черных глазах — огонь и тоска... Так давно это было — и словно еще звучат отзвуки его горячих слов... 1885-й год. Зимний ноябрьский день в Варшаве. Военный суд. Судят членов польской партии Пролетариат.

    Жандармы охраняют 29 человек подсудимых — цвет и гордость передовой Польши. И смерть витает неслышно над ними черными крыльями. Людвиг Янович. Слышу речь его, в ней любовь и гнев, огонь и тоска. «Вся моя вина, — говорит он, — это любовь к народу, за освобождение которого я готов до последней капли пролить свою кровь... Вы слышите плач и рыдания, которые раздаются среди публики? Это наши родные, отцы, матери, жены. Спросите их, и по тому, что они вам скажут, судите, считают ли они нас преступными. Вы можете нас судить, можете признать нас виновными. Мы умрем в сознании исполненного долга». Смертный приговор. Часть товарищей гибнет на виселице... Яновичу — 16 лет каторги. Шлиссельбургская крепость. Гибнет сила, томится душа. Но он все тот же, и в черных глазах его — огонь и тоска. День и ночь, ночь и день — напряженная дума, кипящая мысль. Годы идут за годами — 12 лет заточения в полном одиночестве в каменном мешке крепостного каземата.

    1897 год. Колымск. Янович томится, тоскует, рвется к жизни, к работе, к борьбе, но между ним и жизнью — огромная снежная равнина. И черные глаза горят день и ночь огнем и тоскою. Случайность — его вызывают в Якутск, — как будто стало ближе к жизни. Янович пишет в «Научном обозрении» — марксистском журнале — статьи. В них глубокая мысль, точный, могучий ум. Он работает лихорадочно, пишет воспоминания о Шлиссельбурге, работает по статистике Польши для журнала «Экономист». Но смерть стоит за плечами и нашептывает ему свои горячие слова. Я вижу, как Людвиг Янович сидит на могиле товарища Подбельского и смерть зовет. И нет больше Людвига Яновича...

    «В сущности говоря, меня убивает русское правительство», — пишет он в предсмертной записке для полиции.

    «Милые мои, хорошие друзья! Простите меня за мое дезертирство, за мой эгоистический поступок... не огорчайтесь особенно... в одной Европ. России ежегодно умирает более 3 миллионов человек. Что же значит какая-нибудь единица? — просто пылинка».

    Слышу речь его вдохновенную, горячую, вижу лицо его и ясный высокий лоб. Любовь и гнев, слезы негодования в голосе, в темных глазах — огонь и тоска...

    Слышу голос его: «Вся вина моя — это любовь к народу».

    М. Г.

    /Вѣстник Исполнительнаго Комитета Общ. Безопасности г. Якутска. Якутск. 10 марта 1917. С. 1./

                                        12 МАРТА В МАРХИНСКОМ СЕЛЕНИИ

    Селение имеет совершенно необычный вид. Около дома кредитного т-ва большое оживление: толпятся крестьяне, пришли дети из школы с красными флажками, группа женщин со своим знаменем освобожденной женщины и гирляндой бумажных цветов. В помещении кредитного т-ва душно, битком набито. Еще до моего приезда на собрании выступали т-щи П. А. Куликовский, Л. Ю. Пивоваров с выяснением отношения партии социалистов-революционеров к событиям вообще и к крестьянскому вопросу в частности. Я прочел приветствие от Г. И. Петровского собранию сельских жителей Мархи и приветствие Якутского комитета РСДРП. Председатель собрания при общем одобрении выразил благодарность за такое внимание. Я взял слово для выяснения отношения к введению 8-ми часового рабочего дня, так как знал, что скопцы и крестьяне, нанимающие работников, очень недовольны этим постановлением Ком. Общ. Безоп. Я указывал, главным образом, на то, что без введения 8-ми часового дня рабочие фактически будут лишены возможности использовать полученную свободу, так как 12-18 часовой рабочий день лишает возможности рабочих вести планомерную организацию рабочих союзов, использовать свободу собрании, слова, печати. Я говорил, что если жители Мархи искренне откликнулись на предложение П. А. Куликовского устроить сбор на памятник Н. Г. Чернышевскому, то это обязывает их не бороться против 8-ми часового рабочего дня, являющегося требованием социалистических партий всего мира. Я чувствовал, что для них мои доводы малоубедительны и А. А. Осинцев только подтвердил мою мысль, когда убеждал их не бояться 8-ми часового рабочего дня. После этого П. Ю. Пивоваров отметил, что не бояться надо введения 8-ми часового рабочего дня, а приветствовать его. Затем был объявлен перерыв до вечера, во время которого состоялось собрание мархинских женщин, к которому обратилась со словом Н. А. Александрова. Крестьянки поднесли ей хлеб-соль. После этого собравшиеся прошли по всей Мархе с пением революционных песен, направляясь к кладбищу. По дороге процессия значительно выросла. Над могилой Зин. Конст. Середкиной произнесены были речи учителем Бубякиным, М. И. Губельманом, П. А. Куликовским, П. Ю. Пивоваровым, Шелаевым и Шмыревым. Тяжелый осадок остался от речи последнего, полной упреков заместителям покойной. Я предложил почтить память Середкиной наименованием школы имени З. К. Середкиной... Когда мы уезжали, в доме кредитного т-ва снова собирались крестьяне, чтобы произвести временные выборы в новый сельский комитет.

    М. И. Губельман.

/Вѣстник Исполнительнаго Комитета Общ. Безопасности г. Якутска. Якутск. 18 марта 1917. С. 1-2./

                                               НАД МОГИЛОЙ ЛЮДВИГА ЯНОВИЧА

                                                 (Речь М. И. Губельман 10 марта 1917 г.)

    Товарищи! Стою среди могил и читаю надписи на камнях: вот убитый Орлов, вот убитый Подбельский, здесь — застрелившийся шлиссельбуржец Янович, там застрелившийся Мартынов. Это все старые могилы,— а здесь — совсем недавние, свежие тоже застрелившихся Комарницкого, Пащенко, Лиморенко. И разве не ясно теперь всякому, что старое правительство безумно, бессмысленно расточало самое светлое, самое великое в народе: все, что мыслило, все, что было способно к творчеству новой жизни, губило оно. В холодные тундры, на дальний север забрасывало оно нас, чтобы там в неизбывной тоске, среди несказанных душевных мук отнять у нас силы жить. Мы здесь сегодня ликуем, Красные знамена свободы развиваются над нами, а там, в Среднеколымске, еще сейчас живут товарищи и не знают, что родина свободна, что спали оковы, они тоскуют, томятся и мысль о смерти цепко держит их измученные души в когтях. И там везде рассеяны безкрестные могилы убитых, застрелившихся. Когда Ив. Калашников, наш товарищ по партии, будучи не в силах вынести оскорбления, надругательства над ним, покончил жизнь самоубийством, за ним вослед пошел другой наш товарищ Григорий Гуковский, член социал-демократической группы «Освобождения труда». Людвиг Янович, хороня товарища, говорил, что надо оградку сделать пошире: нельзя знать, не придется ли скоро еще кого-нибудь хоронить. И он был прав. Через короткое время и третий наш товарищ рабочий Камай уснул навеки рядом с ним. Товарищи! Только общими усилиями отстояли мы высылку товарища Гр. Ив. Петровского в Среднеколымск. Кто знает? Быть может, и он лежал бы сейчас мертвый, холодный и мы не услышали бы его искренних, нужных нам в эти дни слов, не знали бы его среди нас в этом великом деле. Я верю, что это кончилось, что этому ужасному нет возврата. Вот здесь могила Людвига Яновича, терновый венок на его могиле, перевитый дубом и лаврами, мученический венец славы. Он, могучий и сильный, не вынес и застрелился на могиле товарища Подбельского. Когда Веру Николаевну Фигнер после 20 лет заточения в Шлиссельбургской крепости поселили в заброшенном селении Архангельской губернии на покое, она вдруг почувствовала себя такой одинокой, даже тюремных товарищей не было, не было Фроленко, Лукашевича, Морозова. И Вера Николаевна в тоске по жизни, в тоске по близким, однажды услышала об ужасной вести, об этой смерти товарища Людвига Яновича, она упала на землю и рыдала в безумной тоске. А сестра ее, чтобы покончить с этим ужасным, говорила ей: и Мартынов тоже застрелился в Якутске, и Поливанов застрелился в Париже. Вера Николаевна рыдала и горький вопрос разрывал ее душу на части: зачем? Зачем надо было жить эти 20 лет в каменном мешке крепостного каземата, чтобы потом выйти на волю без воли, со связанными крыльями, снова быть скованным, без дела, без применения своих творческих сил?

    Я верю, я знаю, я убежден, что нам не придется задавать себе этот вопрос. Мы знаем, зачем мы живем. Не смерть зовет нас, а жизнь: красочная, яркая, светлая жизнь. Солнце над нами взошло огневое, оно зовет нас к труду и борьбе, на уничтожение всякого гнета, всякой несправедливости на земле, к светлому, царству труда!

    Да здравствует социализм!

    /Соціальдемократ. Орган Якутскаго Комитета Россійской Соціаль-Демократической Рабочей партіи. Якутск. 24 марта 1917. С. 4-5./

                                                РЕВОЛЮЦИЯ НА ДАЛЕКОМ СЕВЕРЕ

    1917 год застал нас под 61 градусом северной шпроты в г. Якутске. Там была обширная группа политических ссыльных, временами доходившая до 300 человек. Многие пришли туда после долгих лет каторги. Газеты доходили до нас через месяц, а иногда через два. Но телеграф доставлял более свежие новости и мы имели довольно правильное понятие о том, что делается в мире. И для некоторых из нас, в том числе для меня лично, ясно было, что мы живем именно накануне самого близкого переворота. Меньше верили в такой переворот эсеры.

    1 марта мне была прислана телеграмма от одного ссыльного В. Гончарука 43, которая нас сильно взбудоражила. «Скоро свидетесь с матерью, ожидается большая радость». Таким языком приходилось еще писать тогда, потому что в Иркутске до 3 марта сидел генерал-губернатор фон Пильц и издавал свои «обязательные постановления», запрещающие всякие собрания. Мы тотчас собрались нашей социал-демократической группой, в которую входили и меньшевики, и разослали в разные концы телеграммы, и решили на всякий случай приготовиться ко всему.

    А через день, 3-го марта, получена была телеграмма на имя бывшего думского депутата Г. И. Петровского об образовании в столице Совета раб. деп., об аресте царицы, о присоединении Кронштадта и Москвы.

    Мы тотчас же собрались вместе. Объехали крупные магазины, конторы и прекратили там занятия, объявив о событиях. Сообщили эсерам. Решили выпустить воззвание к местному гарнизону, а вечером устроить народное собрание. Стоит отметить трусливое поведение эсеров, которые боялись выпустить воззвание к гарнизону и боялись устроить собрание, вообще шатались и не верили в революцию. Первое же собрание показало, как много накопилось там, на Севере, горючего материала. Якутская трудовая масса, угнетенная, слушала революционные речи, вся охваченная каким-то почти религиозным чувством. В особенности, слушала она неожиданно обнаружившихся якутских же социалистов, которые воспитывались в тайном кружке, устроенном нами в 1916 году.

    А по городу уже расклеивались объявления генерала-губернатора фон Пильца, запрещающие всякие собрания. Под председательством барона Тизен-Гаузена (вице-губернатор) происходили совещания купцов и чиновников в то время, как мы собирали непрерывно разные народные собрания в клубе приказчиков, откуда завязали сношения с Временным правительством и Советом раб. деп. Депутат Петровский был избран местным губернатором — это был первый выборный губернатор. Но интереснее всего то, что Врем. правит-во вынуждено было утвердить его в качестве своего уполномоченного комиссара. Думал ли когда-нибудь т. Петровский, что князь Львов назначит его, большевика, полномоченным Врем. Прав-ва!

    А местные власти не сдавались, хитрили. Они все прикинулись на стороне революции и все хотели остаться на своих местах. В центр летели от них телеграммы, что они признают Врем. Прав-во. Т. Петровского и нас, ссыльных, они аттестовали, как шайку «неизвестных людей во главе с депутатом Петровским».

    Но пришлось им все же сдаться и сложить власть. И сразу же началась классовая борьба. Вначале мы, большевики, еще сохраняли мир с меньшевиками, но уже первое назначение в состав правительства Чернова и отношение к появившемуся тов. Ленину заставило нас отмежеваться. До разрыва у нас не дошло до середины мая. Зато с эсерами шла борьба очень резкая. К ним присоединилась тотчас же часть якутской и русской буржуазии во главе с миллионером Эверстовым. При выборах в Думу их имена стояли рядом с именами «Союза домовладельцев». В то время, как мы организовали Совет раб. и солдат. депутатов, они искали союза с полицейскими казаками. Мы строили союз сельскохозяйственных рабочих, а эсеры — союз тех самых богатых крестьян-хозяев, у которых рабочие служили батраками.

    Уже в конце марта собрался съезд якутов и крестьян Якутской области, на котором ярко обнаружилась борьба между сытыми и голодными, богатыми и бедными. Эсеры стояли на стороне богатых и сытых. После съезда бедняки-якуты стали создавать всюду комитеты якутской бедноты (за год до того, как мы стали их создавать после Октябрьской революции в России). Мы издали первую социалистическую газету на якутском языке и ряд листовок, разослали агитаторов, работа закипела...

    19 мая пароход со всеми почти социал-демократами отчалил от Якутской «осенней» пристани. Мы возвращались из ссылки, где провели годы, где встретили первые вести о революции, и где заложили основание первым организациям пролетариата. Много пришлось пережить за это время Северу. Дважды учредиловцы душили его, перевешали стойких рабочих коммунистов. Но теперь, через три года, там население знает уже хорошо, что Красное знамя революции стоит прочно только тогда, когда масса трудящихся идет за коммунистами и поддерживает власть Советов.

    Ем. Ярославский

    /Красный Урал. Орган Пермского губ. Комитета Р.К.П. (больш.) и Пермского губ. Исполкома. Пермь. 12 марта 1920. С. 2./

                                       О ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ В ЯКУТСКЕ

                                                           1. Необходимая справка.

    Товарищ Шляпников в своем «Семнадцатый год, книга вторая» неправильно пишет, будто в бытность мою в Якутске в первые дни революции мною был сделан ряд ошибочных шагов, выразившихся в принятии поручения Временного Правительства и запросе Чхеидзе о позиции с.-д. фракции.

    На это я должен ответить, чтобы партии было известно, что никаких шагов без решения организовавшейся в Якутске группы большевиков я не предпринимал. Мы, группа ссыльных, в особенности, с.-д., очутились в чрезвычайно любопытном положении, так как в то время как в России вначале везде брали власть либералы и буржуазия, в Якутске нам, ссыльным с.-д., в первые дни февральской революции пришлось это сделать, ибо там не было никакой буржуазно-либеральной, или иной группы, которая бы этот переворот в Якутске произвела.

    Путем комбинированных угроз на губернатора и на губернское правление мы стремились создать такое настроение у населения, которое бы угрожало губернатору с тем, чтобы он скорее сдал власть образовавшемуся тогда комитету безопасности. Прочной вооруженной силы к этому моменту у нас не было, и свою агитационную работу мы решили подкрепить посылкой телеграммы Временному Правительству за моей подписью, как председателя комитета безопасности Якутской Области, о том, что в случае неподчинения бывш. царского губернатора революционной власти за дальнейшие последствия его поведения мы не ручаемся. Все это и некоторые другие действия повлияли на губернатора, и он вскоре на собрании комитета безопасности пришел и заявил, что готов сдать власть, которая и была тогда принята комитетом.

    Вскоре после этого на одном из заседаний комитета безопасности всплыл вопрос о необходимости избрания областного комиссара, на должность которого я и был предложен и избран, причем Временное Правительство долго уклонялось от утверждения меня в этой должности. Развивая огромную работу по организации батраков, рабочих и просто обывателей в профсоюзы и расширяя самодеятельность населения, имевшую большое политическое значение для всей Сибири, товарищи угрожали и настаивали перед Временным Правительством на моей кандидатуре и указывали, что никого другого в комиссары Якутской области не примут. Я помню, как потом было получено уведомление от Временного Правительства о том, что оно согласилось на мое утверждение в должности областного комиссара, а предлагавшие меня в комиссары хорошо знали, что я через пару месяцев должен буду уехать.

    В первых числах марта я вступил в должность комиссара. Якутской области, и в первых числах мая мне пришлось выехать оттуда.

    Вскоре после назначения меня комиссаром, когда начали развиваться события, я на большом Якутском митинге в присутствии т.т. Серго и Ярославского, а также и в комитете общественной безопасности, заявлял, что я являюсь сторонником власти советов и предлагал комитету общественной безопасности впредь до того, пока соберется Всероссийский Совет рабочих депутатов, временно подчиняться Петроградскому СРД.

    Мой же запрос фракции Чхеидзе не имел в виду искать здесь какой-либо солидарности с меньшевистской фракцией, а наоборот, заявивши себя сторонником Советской власти, по предложению товарищей, я запрашивал, какой позиции придерживается меньшевистская фракция.

    Правда, надо сказать, что в первые моменты революции, благодаря энтузиазму, может быть, кое-где в отношении более прочной революционной большевистской деятельности было и не совсем гладко, но нужно принять во внимание то, что я сказал ранее. Мы первое время в Якутске очутились в очень своеобразном и тяжелом положении. С одной стороны, у нас отсутствовала твердая опора, на которую мы могли бы при наличии революционных событий опереться, а, с другой, нам приходилось работать в условиях обывательщины, чрезвычайно сильно развитой уголовщины, а также отсталости якутского населения. Однако у нас все же не было каких-либо грубо-принципиальных нарушений. Мы, большевики, посылали раза два телеграмму в наш комитет и просили дать нам директивы. Тов. Голощекин как-то мне передавал, что по получении этой телеграммы Ильич говорил, что вот власть сама идет к нам в руки, но с ней нужно быть осторожней. Я так и до сих пор не помню, были ли нам даны из нашего ЦК какие-либо директивы в Якутск, или, может быть, их Временное Правительство туда не пропустило.

    Но все же должен сказать, что наше первое революционное строительство в Якутской области закончилось особо острым расхождением, сначала с с.-р., а потом с меньшевиками. Таким образом, законная целесообразность на первых порах революции, хотя и в далекой Якутской области, все же сказалась в отношении несовместимости нашей позиции с другими квази-социалистическими партиями, и в мае, при очень холодном отношении меньшевиков, мы сели на пароход и отъехали в Россию.

    В Иркутске меньшевистская организация нас встретила в штыки, и на одном из митингов, на котором мы выступали, между прочим, меньшевики говорили, что «давно уже слышали о Якутских большевистских экспериментах и о сопротивлении комитета общественной безопасности Временному Правительству». И Сибирская меньшевистская организация нас хотела по-меньшевистски раскатегорить, а это так возмутило тов. Емельяна Ярославского, что он в своей бурной речи сразу же обвинил меньшевиков в их подлом хвостизме перед буржуазией.

    Я пишу все эти отрывки лишь для того, чтобы тов. Шляпников, давая исторические очерки революции, запрашивал живых деятелей ее, или имел бы в своем распоряжении материалы, по которым он мог бы поточнее оценивать деятельность того или иного товарища.

    Г. Петровский.

    27/I — 26 г., г. Харьков.

                                               2. Вынужденный ответ т. Петровскому

     Во второй книге «Семнадцатый год» мною написано о т. Петровском ровно три с половиной строчки. На эти три с половиною строки т. Петровский отвечает тремя страницами объяснений, ничего из написанного мною не опровергающими, вносящими лишь путаницу, искажающую действительность того времени.

    В посвященных тов. Петровскому строках я ограничился указанием на факты, не вскрывая политического содержания назначения Г. И. Петровского комиссаром временного правительства, не касаясь политического значения телеграфного обращения тов. Петровского к Чхеидзе. Его письмо обязывает меня дать политическую оценку указанным мною фактам.

    Фактическая сторона политического шага тов. Петровского заключалась в том, что он дал свою кандидатуру для назначения на пост комиссара временного правительства. Это он сделал без ведома бюро центрального комитета нашей партии, вопреки всей позиции нашей партии по отношению ко временному правительству. Бюро центрального комитета и Петербургский комитет узнали об этом ходатайстве и назначении тов. Петровского от с.-д. меньшевиков уже после факта его назначения. Все с.-д. меньшевики буквально злорадствовали по поводу такого кричащего расхождения Г. И. Петровского с политической линией бюро ЦК. Социалисты-революционеры и с.-д. меньшевики буквально издевательски говорили нам в исполнительном комитете, что назначение тов. Петровского агентом временного правительства в Якутске они поддерживают.

    После этого тов. Петровский обратился но телеграфу к Чхеидзе с просьбой сообщить ему о «позиции, занятой с.-д. фракцией и о положении Совета рабочих депутатов». Обращаясь к Чхеидзе, тов. Петровский забыл о существовании РСДРП(б) и не обратился за указаниями ни в бюро ЦК, ни в Петербургский комитет нашей партии. При сложившейся тогда политической обстановке обращение тов. Петровского к Чхеидзе, вождю меньшевиков, было понято как стремление согласовать свое поведение с позицией его фракции.

    Случай с тов. Петровским (и рядом других лиц) мною был приведен в качестве коротенькой иллюстрации, как невыдержанность, неустойчивость политического поведения товарищей, имена которых были связаны с существовавшими до революции легальными центрами пашей партии, затрудняли деятельность нашей РСДРП (б). Каждый промах, каждый невыдержанный поступок, всякое политическое колебание использовывалось противниками нашей партии, ставило нас в затруднение и требовало от нас лишней работы по разъяснению и отмежевыванию от таких деятелей.

    Тов. Петровский пытается оправдать свои ошибки ссылками на решения группы Якутских большевиков, в частности указанием на согласие с его действиями тт. Орджоникидзе и Ярославского. Эта сторона дела мне неизвестна, но даже соучастие в этом тт. Орджоникидзе и Ярославского не может уменьшить политического значения указанных мною ошибок. Тов. Петровский знал состав временного правительства, классовая сущность которого была ясна, и все-таки это не удержало его от принятия комиссарского поста. Доля вины тов. Петровского в этом назначении значительно большая, чем всех большевиков Якутска вместе взятых, ибо он был председателем нашей фракции гос. думы, которую все рабочие рассматривали как легальный центр нашей партии. Это положение обязывало его согласовать свое поведение с линией партии, а не подчинять его Якутскому с.-д. блоку, в виде объединенной с.-д. организации, которая существовала там, или заявить партии, что он уходит на службу к временному правительству.

    Рассмотрим теперь вторую его ссылку на то, что они «группа ссыльных, в особенности с.-д., очутились в чрезвычайно любопытном положении». В чем же состояло это любопытное положение? По его словам в том, что «в то время как в России вначале везде брали власть либералы и буржуазия, в Якутске нам, ссыльным с.-д., пришлось это сделать, ибо там не было никакой буржуазно-либеральной или иной группы, которая бы этот переворот в Якутске произвела». Таким образом, можно подумать, что в то время, как в России совершался «вульгарный буржуазный переворот», в Якутске перед тов. Петровским сразу стала пролетарская революция. Однако из его дальнейших пояснений видно, что «борьба за власть» в Якутске шла через организацию комитета безопасности, по линии угроз губернатору и обращения ко временному правительству, то есть так шаблонно, как она происходила в ⁹/₁₀ глухих, провинциальных городах нашей страны, где не было социал-демократии, а были либералы. Характерно и нужно отметить, что эта борьба с царской властью в ссылке не была столь решительной, как это имело место во многих городах, где комитеты безопасности не обращались ко временному правительству с жалобами на губернатора, а смещали и арестовывали их. Организационная форма, в которую вылился переворот в Якутске, носила типично либеральный характер — комитет безопасности. Вся Россия после революции покрылась двумя типами общественных организаций: Советами и комитетами различных наименований. В первые объединялась революционная демократия, во вторые — передовая буржуазия и плетущаяся за ней часть интеллигенции. «Особенность» положения в Якутске состояла, в том, что комитет безопасности ссыльными организован был, а о Совете тов. Петровский не говорит ни слова.

    Все рассуждения тов. Петровского «об особом революционном строительстве», о борьбе со временным правительством неверны и бессодержательны. О борьбе своей с правительством, в качестве комиссара временного правительства, он не приводит ни одного факта.

    Тов. Петровский сообщает, что уже в первые месяцы революции он был сторонником власти Советов, а в самом Якутске не подумал даже организовать Совета из тех рабочих, батраков и бедноты, которых он «организовал в профсоюзы». Самое поведение тов. Петровского на том же митинге, о котором он пишет, носило недопустимый характер братания с поцелуем губернатора.

    Ссылка на В. И. Ленина — прямой на него поклеп. Не мог В. И. Ленин одобрить поведение тов. Петровского, даже так косвенно, как это он сам изображает, со ссылкой на тов. Голощекина. Одно известие, дошедшее до В. И. Ленина за границу о том, что тов. Муранов ездил в Кронштадт по поручению временного правительства, его обеспокоило. Об этом он писал в письме к тов. Ганецкому, что, «судя по одному сообщению, Муранов вместе со Скобелевым, вернулся из Кронштадта. Если Муранов ездил туда по поручению временного правительства Гучковых-Милюковых, я очень прошу вас передать (через надежного человека) и напечатать, что я осуждаю это безусловно, что всякое сближение с колеблющимися в сторону социал-патриотизма и стоящими на глубоко ошибочной и глубоко вредной, социал-пацифистской, каутскианской позиции Чхеидзе и К°, по моему глубочайшему убеждению, вредно для рабочего класса, опасно, недопустимо» [* См. «Ленинский сборник», III.].

    И после этого говорить о том, что исполнение тов. Петровским должности агента власти временного правительства было принято Вл. Ил. Лениным, так, что «вот власть сама идет к нам в руки», это значит клеветать на него.

    Свою «необходимую справку» тов. Петровский заканчивает пожеланием, «чтобы тов. Шляпников, давая исторические очерки революции, запрашивал бы живых деятелей ее, или имел бы в своем распоряжении материалы, по которым он мог бы поточнее оценивать деятельность того или иного товарища». В своей работе я строго придерживаюсь документов и фактов, не упускаю случая запросить и «живых деятелей», если у меня возникают сомнения. Насколько правильно это мое утверждение, свидетельствует «необходимая справка» тов. Петровского, которая не только не опровергала приведенных мною фактов, но даже не поколебала их. Тов. Петровский полностью подтвердил все факты и сказанное мною во II книге «Семнадцатый год», но пытается дать им иную, небольшевистскую политическую оценку. На этом пути мы с ним не сойдемся.

    А. Шляпников.

                                                     3. Что было 9 лет назад в Якутске

    События февраля и марта и последующих месяцев 1917 г. на самой далекой окраине, в Якутской области, нынешней ЯССР, заслуживают внимания не только потому, что революция застала в Якутске довольно большую группу ссыльных социал-демократов и эсеров, которым нельзя было выехать из-за весенней распутицы, не рискуя застрять где-нибудь на безлюдных станках; эти события заслуживают внимания также потому, что перед нами опыт в значительной степени самостоятельной революционной работы товарищей, которые оторваны были огромным расстоянием от центров революционной деятельности, оторваны были отсутствием правильной информации. Газеты мы получали через месяц, а весною в распутицу мы имели перерыв более полутора месяца; телеграф работал неаккуратно, ни одной директивы от центрального комитета за все это время, с февраля по май, когда мы выехали из Якутска, мы не имели. Мы вынуждены были остаться в Якутске в ожидании весенних пароходов, а до них оставалось два с половиной месяца, которые по крайней мере нужно было использовать для укрепления революции. Мы работали на свой риск и страх, ощупью, как я уже сказал, без директив центра, поэтому, несомненно, мы делали ошибки, во всяком случае не меньше, чем товарищи, которые работали в центре [* В вышедшей второй квите А. Шляпникова «Семнадцатый год» (стр. 174) тов. Шляпников говорит, что Г. И. Петровский под влиянием известий о победе революции сделал ряд ошибочных шагов, приняв поручение временного правительства и запросил Чхеидзе по телеграфу о позиции социал-демократической фракции. Все такие и подобные им действия меньшевистские и эсеровские ссыльные, прибывая в Петербург и Москву, использовали против Петроградского комитета и против бюро ЦК и против позиции нашей «Правды». Так как товарищ Г. И. Петровский действовал не по личному почину, а по решению местной социал-демократической группы, то я считаю себя до некоторой степени ответственным за все то, что делал в ссылке в эти недели и месяцы тов. Петровский. Вот почему я считаю необходимым рассказать здесь о том, «как все это было».].

    К началу 1917 г. в Якутской ссылке существовала объединенная группа социал-демократов, меньшевиков и большевиков, в которую, кроме пишущего эти строки, входили: тт. Г. И. Петровский, К. И. Кирсанова, Серго Орджоникидзе, Андрей Агеев, Г. Охнянский, А. Красносельский (Метельшин), Виленские В. Д. и М. М., П. Ю. Перкон, Константинов М., Худенко, Волковинский, Ершов, Гомельский, Винштейн, Н. А. Александрова, Шамаев, Шамшин, Иванов, Баранов, Носов Ив., Носова, Гоберник X., Н. Е. Олейников, Сандро Кецхавели, Шакулашвили, Вл. Сихарулидзе, Чаплинский, Эрнбург, Швец, Эелинский, Стародуб, Ян Зиверт, Г. Чайкин, Борчанинов.

    Кроме них входили местные товарищи: Андриевич, Мордвов, Титов.

    Существовали два нелегальных кружка, мною организованных; оттуда вошли при организации группы в начале февральской революции: М. Амосов, И. Слепцов, А. Попов, Д. Жиркова, А. Редников, С. Васильев, И. Атласова, М. Шелаховская, З. Василевская, Р. Цугель.

    Кроме того, вошли две сестры Середкины, Бубякин, Бубякина [* Список этот не полный, составлен мною по памяти.].

    В этой группе еще до февральской революции происходила борьба. Я прибыл в ссылку в 1913 году. Мы организовали группу «Правда» внутри нашей объединенной подпольной социал-демокритической организации. Раскол думской фракции и все другие события в партийной нашей жизни доходили до нас с опозданием, по крайней мере, на месяц. Нам трудно было реагировать в более активной форме, чем мы это делали, посылкой резолюций, сбором средств. С самого начала войны в нашей социал-демократической группе также резко обнаружились разногласия. Как известно, Г. И. Петровский прибыл значительно позднее. Тов. Петровский никогда в ссылке не делал ни малейшей принципиальной уступки, оборонцам.

    Я устроил ряд рефератов-докладов на тему о войне, об оборончестве, о коммунистическом интернационале, не имея под рукой ничего, кроме газетных сведений наших легальных газет и 2-3 писем ссыльных. Проверяя впоследствии по документам, насколько мы вели правильную линию, я должен сказать, что в этом вопросе наша большевистская группа в Якутской ссылке отличалась довольно большой стойкостью и выдержкой. На рефераты иногда собиралось около ста человек. Приходили и эсеры, среди которых господствовала оборонческая точка зрения [* Эсер П. А. Куликовский до слез умилялся тем, что «сама» губернаторша шила с дамами-патронессами одеяла для солдат.]. Наша большевистская линия, однако, у социал-демократической группы завоевала большое влияние.

    Припоминается встреча нового (1917) года в квартире сочувствовавшего ссыльным народника (теперь коммунист) Николая Егоровича Афанасьева, где было человек 150 ссыльных. Я выступил с речью, в которой указывал на близость и неизбежность революции, указывал на то, что пролетарская революция ближе, чем кто бы то ни было из нас ожидает. Так как большинство было эсеров и меньшевиков па этом собрании, то речь моя вызвала скептические улыбки и реплики, а в ответных речах прямо указывали на то, что я идеалистически переоценивал силы и значение пролетариата, что сейчас пролетариата нет на политической арене и что рассчитывать надо на демократическую оппозицию.

    Первые вести о февральской революции мы получили 2 марта в виде телеграммы от тов. Гончарука из Иркутска. Чтобы судить о том, в какой мы обстановке в то время были, достаточно сказать, что в телеграмме ни слова не говорилось о революции. Телеграмма была приблизительно следующего содержания: «Скоро ожидается большая радость, свидетесь с матерью». Не забудьте, что это было уже 15 (2) марта, когда революционное движение в столицах и других крупных центрах поднялось на огромную высоту. Объяснялось это, конечно, тем, что иркутский генерал-губернатор Фон Пильц, а по его стопам и якутские власти пытались скрыть факт революции от населения и всячески препятствовали даже созыву собрания. 16 (3) марта на мое имя для Г. И. Петровского получилась телеграмма от его жены тов. Домны Петровской, в которой сообщалось уже совершенно конкретно о перевороте в столицах, о присоединении Кронштадта, об аресте Николая и так далее. Когда мы получили первую телеграмму от Гончарука, мы в тот же вечер собрали нашу группу и постановили быть наготове и в случае необходимости сейчас же собрать народное собрание. Получивши телеграмму от Петровской, я бросился разыскивать Григория Ивановича, который работал в то время токарем в мастерской у местного агронома Скадченко. По ошибке я попал в другую мастерскую и встретил там эсера, который работал у горна. Я прочел ему телеграмму и был чрезвычайно поражен, что телеграмма на него не произвела никакого впечатления. Он как-то безнадежно махнул рукой, что-то процедил сквозь зубы, вроде: «да, это очень интересно» и принялся ковать раскаленную полосу железа. Разыскал я Григория Ивановича Петровского к часам 9 утра. Когда я читал ему телеграмму, с лица Григория Ивановича не сходила скептическая улыбка. Он спросил меня, когда я окончил читать телеграмму: «Не провокация ли?», но когда я сказал, что подпись «Домна Петровская», Григорий Иванович бросился вместе со мной оповещать ссыльных. На дворе встретили «хозяина» Скадченко. Шумливый и крикливый Скадченко замахал руками на Петровского: «Куда же вы?». Мне помнится, Григорий Иванович ему ответил: «Запирай лавочку, хозяин, кончай работу, больше я работать не буду у вас».

    Мы решили тотчас же устроить собрание серьезных социал-демократов, а два товарища отправились закрывать магазины и государственные учреждения. Всюду прочитывали полученные нами телеграммы. Надо сказать, что растерянность была очень большая. Несмотря на то, что ссыльные были людьми неизвестными, владельцы магазинов тотчас же закрывали свои предприятия. Мы встретили на улице полицеймейстера Рубцова. Он необычайно любезно с нами раскланялся, невидимому, уже зная о содержании полученной нами телеграммы. Часам к одиннадцати мы, социал-демократы, собрались и постановили обратиться к населению с изложением событий, насколько они нам были известны по телеграмме Петровской (других известий у нас не было), объявить вечером собрание в местном «благородном собрании» (более обширное помещение было занято в этот вечер спектаклем, шел «Доктор Штокман» — Ибсена). Решили выпустить обращение к солдатам местного гарнизона. Н. Е. Олейников, один из совладельцев типографии и соредакторов местной газеты (в то время он не входил еще официально в нашу социал-демократическую группу), самостоятельно отпечатал листовку с призывом к населению собраться. Мы решили обратиться к эсеровской ссыльной группе с предложением координировать наши действия, так как мы, ссыльные в Якутске, составляли все же ничтожную группу и могли бы быть раздавлены в случае, если бы реакция попыталась действовать более решительно. Эсеры также собрались. Они в течение нескольких часов прели и решили, что наше воззвание для них неприемлемо, что оно чересчур революционное и что к солдатам нельзя сейчас обращаться, что народное собрание созывать опасно, что вряд ли на него кто-нибудь придет, кроме учащихся. Они предложили: «прощупать настроение обывателя», во время спектакля в приказчичьем клубе выйти после первого акта «Доктора Штокмана» и сообщить о полученной телеграмме. Наша попытка напечатать листовку в типографии (главною роль играли в ней эсеры и местные либералы якуты) встретила сопротивление со стороны эсеров, и мы вынуждены были это сделать, так сказать, явочным порядком. Особенно колебалась эсеровская верхушка. И неудивительно: такие как П. А. Куликовский, который впоследствии сделался генералом в армии Пепеляева во время белогвардейского восстания, такие «революционеры, как Сабунаев или Соловьев, впоследствии колчаковский комиссар, или местный миллионер Эверестов, конечно, ничего, кроме неверия в революцию, вынести не могли. Панкратьев, например, которого эсеры предлагали ввести в Революционный комитет, уверял, что через пять дней наступит реакция, что все будет как в 1905 году, что ничего из этой революции не выйдет.

    Однако собрание состоялось при переполненном буквально до отказа небольшом зале, куда вместилось человек 400-500 плечом к плечу. Трудно передать энтузиазм, который охватил якутскую массу. С этого собрания я отправился в клуб приказчиков, где шел «Доктор Штокман». Днем расклеены были по улицам объявления, подписанные иркутским генерал-губернатором Фон Пильцем, где население предупреждалось не слушаться злонамеренных людей, не собираться, «так как такие собрания могут иметь нежелательные последствия». Такие же объявления были вывешены за подписью городского головы — местного кулака и живодера, Пашки Юшманова. Когда я вышел на сцену перед вторым или третьим актом, я увидел в передних рядах всю местную знать, начиная от вице-губернатора барона Тизенгаузена и кончая городским головой Юшмановым. Я обратился к собравшимся с речью, в которой указал, что это только начало революции, что революция не остановится на этом, что она сметет весь старый порядок и что напрасно нас пытаются сейчас запугать объявлениями, чтоб мы не собирались. «Да, — заявил я, обращаясь к барону Тизенгаузену и Юшманову, — народные собрания уже начались и верно, что они будут иметь нежелательные последствия — прежде всего, конечно, для вас». Я не знаю, как себя чувствовали после этой речи Тизенгаузен и Юшманов на «Докторе Штокмане», но впечатление от сообщения на обывательскую массу, которая здесь собралась, трудно сейчас передать. Однако, нет никакого сомнения в том, что часть этой обывательской массы была просто испугана сообщением. Не нужно забывать, что ведь это был Якутск, переживший не одну трагедию ссыльных колоний, не одну смелую попытку революционеров отстоять свое право на иную жизнь. Нет никакого сомнения в том, что в этот момент перед взорами якутского обывателя прошли сцены якутской «Романовки» и ряд могил погибших в Якутске революционеров.

    В этот же вечер мы образовали Ревком, в который вошли социал-демократы и эсеры. Я сейчас не помню состава этого Ревкома, но от нас (социал-демократов), в него входили: Г. И. Петровский, Охнянский, Орджоникидзе, Кирсанова, Виленский и пишущий эти строки. На первом же заседании мы стали разрабатывать план борьбы. Нам казалось (и это вовсе не было исключено), что местные реакционеры, опираясь на маленький гарнизон и на полицию и на нашу безоружность, попытаются нас разгромить. Поэтому мы обсудили план захвата оружия, привлечения на свою сторону войска, ареста властей и контрреволюционеров. Мы решили создать «Комитет общественной безопасности». Вначале мы плохо представляли себе, во что выродится этот «Комитет общественной безопасности», но так как в Якутске нет почти никаких крупных предприятий, — самое большое из них, это маленькая электрическая станция, кроме которой были еще две-три паровые мельницы, небольшой кожевенный и мыловарный кустарные заводы; рабочие этих предприятий совместно с бывшими в городе несколькими кустарями-одиночками и составляли весь «пролетарский элемент» (если не считать чиновников), на который мы, на первых порах, могли опираться, — то о создании Совета рабочих депутатов в первое время трудно было и думать. Именно мелкобуржуазный характер якутского населения, отсутствие классовой силы, на которую мы с первых же дней могли опереться в самом Якутске и привели к тому, что общественная организация сложилась тоже мелкобуржуазная, в которой, конечно, были элементы, сочувствовавшие пролетарской революции, и которые мы обязаны были сорганизовать и впоследствии сорганизовали.

    Тем временем барон Тизенгаузен и другие чиновники решили сделать попытку отсидеться у власти. «Кто знает, может быть, через несколько дней наступит реакция, не мешает сохранить за собой места», так, по-видимому, рассуждали они.

    Мы узнали ночью, кажется, это было числа 17 (4) марта, что в областном правлении происходит заседание областного совещания по вопросу об отношении к временному правительству. Мы отправили туда делегацию, в которую вошел Г. И. Петровский. Делегация от имени Революционного комитета заявила, что она предлагает прежней царской власти немедленно отстраниться и передать власть Революционному комитету, передать туда же все средства и дела. После этого областное совещание вынесло резолюцию, в которой заявило о своей готовности лояльно служить временному правительству, что спокойному ходу жизни мешает только «кучка неизвестных, во главе с бывшим депутатом государственной думы Петровским», которая-де пытается захватить в свои руки денежные средства и т. д. Делегат от ревкома в тоже время информировал подробно телеграфистов, которые в большинстве были на нашей стороне, и мы отдали распоряжение, чтоб ни одна правительственная телеграмма не отправлялась без нашего разрешения. Поэтому телеграмма барона Тизенгаузена была задержана, а вместо нее была послана наша телеграмма с изложением положения дел.

    Можно ли считать ошибкой, что мы решились «взять власть в свои руки»? Конечно, иное дело, — положение где-нибудь в Ленинграде или Москве, где партия сейчас же могла опереться на рабочие массы, а другое дело, положение ссыльных где-то у полярного круга, где они могли быть раздавлены в течение нескольких часов. А иного пути «взять власть в свои руки» кроме того, который мы в то время применили, у нас не было. Мы не могли действовать иначе в Якутске, как в «коалиции» с эсерами на первых порах. Кажется, на другой день утром на многолюдном «народном собрании» (клуб приказчиков вмещал до 800-900 человек) мы осветили перед населением события последних дней и поставили вопрос о том, кому управлять областью. Вопрос, в сущности, сводился к тому, чье влияние более проявится для ближайшего времени, эсеровское или наше. Мы решили, что мы не можем устраняться от власти, поэтому мы считали возможным, что Г. И. Петровский возьмет на себя управление областью. На этом собрании он и был выбран управляющим областью.

    Да, конечно, такого своеобразного положения не занимали большевики в других местах, но ведь нигде большевики и не находились в таком положении, как наша якутская группа ссыльных. Об этом избрании Петровского мы сообщили в Иркутский комитет общественной безопасности. Салтыков снесся с временным правительством, и оно утвердило Петровского в роли уполномоченного по Якутской области. Однако, это вовсе не значит, что Г. И. Петровский был агентом временного правительства; действовал он не по указаниям правительства Львова, а по указаниям нашей организации. И если он сделал какие-нибудь ошибки, то это были по большей части ошибки всей нашей организации.

    На другой день с утра опять происходило народное собрание в битком набитом клубе приказчиков. У власти все еще формально (это было уже числа 18-19 марта) [* Я не вполне уверен в точности дат, а документов никаких у меня под рукой в настоящее время нет.] — сидел барон фон Тизенгаузен (другой «фон», губернатор Витте уехал перед этим из Якутска). Ночью комитет постановил отправить делегацию в казармы. В казармы отправился я с эсером Куликовским. Мы собрали солдат, рассказали им о происшедшей революции и призвали их присоединиться к ней. Начальник местного гарнизона (кажется, Попов), старый служака, заявил, что он будет служить временному правительству, что он будет вместе с солдатами. Когда мы вернулись и доложили об этом (через несколько времени должна была прийти делегация от солдат), на народное собрание явился барон Тизенгаузен. Он попросил слова и заявил, что «сегодняшний день является счастливейшим днем в его жизни (стало известно, что временное правительство утвердило Петровского), когда он, всегда стоявший на стороне народа, может передать ненавистную ему, навязанную ему царским правительством, власть народному избраннику». А через некоторое время явилась депутация от солдат местного гарнизона, которая заявила, что они будут верно служить революции. С этого момента можно считать оконченной борьбу с официальными агентами царской власти и начало использования государственного аппарата власти как Комитетом общественной безопасности, так и нашей социал-демократической группой.

    Была ли ошибка в том, что мы согласились на это? Конечно, если бы мы, большевики, заявили, что мы не должны участвовать в такой организации, как Комитет общественной безопасности (между прочим, не только в ссылке, но и в целом ряде городов Европейской России в таких комитетах большевики участвовали), мы остались бы ничего незначащей, не имеющей никакого серьезного влияния на ход дальнейших событий в Якутске я в Якутской области группой людей. Мы считали необходимым активно принять участие в строительстве новой Якутии, пользуясь для этого аппаратом государственной власти. В известной степени мы можем сказать, что мы «взяли власть в свои руки» в начале марта 1917 года, не имея еще организованной классовой силы, в расчете на то, что мы эту классовую силу — якутскую бедноту, хамначчитов якутских, — сорганизуем, используя аппарат государственной власти: почту, телеграф, денежные средства и т. д.

    Что же мы сделали, пользуясь этим аппаратом? Не нужно забывать, что дело происходит в Якутской области, раскинутой на громадных расстояниях, с населением, которое находилось до этого под властью якутских тойонов-богачей, родовитых князьков, кулаков. Именно тойоны выдвинули из своей среды якутскую интеллигенцию, и первыми нашими шагами было поэтому сделать попытку вырвать якутскую массу из-под власти тойоната. Мы созвали в марте первый съезд якутов и крестьян. Я сейчас не помню в точности порядка дня этого съезда, но одним из важнейших вопросов поставили мы вопрос земельный, и в этом вопросе мы, — это я должен подчеркнуть особенно, — не были еще достаточно решительны, именно потому, что не создали серьезной организованной силы для проведения радикальных мер в жизнь. Мы проводили на этом съезде решение о национализации земли и о более правильном ее распределении (таким образом поставили вопрос о конфискации земли у тойонов); мы организовали комитет якутской бедноты; создали первую революционную литературу на якутском языке, издали несколько листовок об организации «союзов якутской бедноты», с разъяснением целей и задач. Один из участников моего нелегального подпольного кружка молодежи, Платон Слепцов [* Между прочим, Платон Слепцов и Максим Амосов были лучшими ораторами из якутской молодежи, с первых же дней революции определившиеся, как большевики, что имело громадное влияние на якутскую массу.], составил нечто в роде якутского революционного гимна и перевел на якутский язык Интернационал (или Марсельезу?). Мы провели на съезде отделение церкви от государства и ряд решений по национальному вопросу в духе нашей большевистской программы. И даже теперь, прочитывая случайно сохранившиеся отрывки наших тогдашних статей в якутских газетах, я с удовлетворением должен признать, что мы стояли на правильной линии в этих вопросах. У меня сохранилась статья, которую я писал 27 марта (9 апреля) 1917 г., приветствуя первый съезд якутов и крестьян, по поручению Якутского комитета нашей партии.

    «Мы убеждены, — писал я, — что якутский народ использует добытую свободу именно для того, чтобы развить все свои силы в дружном, братском союзе с народами России. Отныне он не инородец, отныне он свободный гражданин...

    В Якутской области живут, кроме якутов, тунгусы, ламуты, орочоны, (все племена тунгусские), юкагиры, чукчи. Их меньшинство по сравнению с якутами; и было бы недостойным свободного якутского народа, если бы он для этих «малых народностей» не создал таких лее условий гражданского и политического развития, какие он может создать для себя, если бы он не обеспечил им возможности использовать эту полноту прав. Не надо забывать, что эти племена еще более разбросаны, еще менее культурны, что это население почти поголовно неграмотно. Если бы свободный якутский парод по отношению к ним не выполнил всего того, что он сделал для самого себя, то он погубил бы дело свободы, тогда на защитников свободы обрушились бы все темные силы; тогда снова гнет национальный и сословный и всякие иные воцарились бы в стране».

    Таким образом, первое, для чего мы использовали аппарат государственной власти, — было помочь якутской бедноте организоваться. Мы разослали около 10 наших товарищей на места для разъяснения нашей программы, для организации местных групп, агентур и союзов якутской бедноты, для того, чтобы помешать якутским тойонам захватить в свои руки организовавшиеся на местах революционные комитеты и комитеты общественной безопасности.

    В Якутском губернском комитете общественной безопасности происходила также открытая борьба, в которой от времени до времени прорывались резкие большевистские ноты, звучавшие диссонансом в обывательском отношении к временному правительству. Такими выступлениями были выступления нас, большевиков, по поводу создания коалиционного правительства. Мы решительно были против приветствия коалиционному правительству и указывали на то, что вхождение Чернова и Церетелли в правительство помещиков и капиталистов ни в какой степени не соответствует интересам революции. Не имея абсолютно никаких указаний из центра, мы правильно оценили положение, поддерживая в то время лозунг социалистического правительства против меньшевиков и эсеров, которые стояли за поддержку коалиционного правительства. Такая же стычка была у нас на этот раз с эсерами и со всей прочей братией до вопросу о 8-часовом рабочем дне, где эсеры доказывали, что в сельском хозяйстве ни в каком случае нельзя декретировать 8-часовой рабочий день. Чтобы отстоять наше требование, мы организовали союз сельскохозяйственных рабочих и батраков, созвав для этого собрание батраков русских и якутов в одном из богатейших сел, около самого Якутска, именно в селе Морхе. Эсеры в противовес этому сорганизовали союз сельских хозяев. Лучшей иллюстрации классовой природы эсеров не надо было ни до, ни после.

    Стоит остановиться на выборах в городскую думу, где мы сделали, по-моему, ошибку, войдя в блок с эсерами. Это был «социалистический блок» всех социалистических партий, куда присоединились еще национальные группы — мусульманская и еврейская. Этот социалистический блок и победил на выборах. Это были первые выборы в городскую думу на основании закона, который мы сами составили. Избирательным правом пользовались мужчины и женщины, начиная с 18 лет. Такого демократического закона не выработала, кажется, ни одна организация в то время. Каково было, однако, наше удивление, когда в день выборов появились листки другой группы — союза домовладельцев, в которых значились имена эсеров [* Мы свои имена сняли с этого списка, как только узнали, что кое-кто из нас для популярности списка внесен в него.]. Выяснилось, что эсеры застраховали себя, на всякий случай, другим блоком и с союзом домовладельцев; на случай, если провалится социалистический блок, они проходят союзом домовладельцев. Такого политического разврата, такого политического проституирования мы не могли себе представить. Больше того, как только выборы закончились, как только собралась первая городская дума, эсеры порвали социалистический блок и вошли в блок с союзом домовладельцев. В этом для нас уже но было ничего удивительного после того, как эсеры прошли по двум спискам.

    Борьба с эсерами, вначале еще довольно мягкая, принимала все более и более острые формы. Эсеры захватили в свои руки аппарат милиции. Здесь действовал В. Н. Соловьев [* Впоследствии был колчаковским уполномоченным и был казнен при Советской власти после переворота.] и Д. Клингоф [* Впоследствии перешел в партию большевиков и работал в органах ЧК в Сибири.]. Но надо отметить опять-таки своеобразные условия Якутска. Меньшевики большей частью действовали с нами, с большевиками, эсеров не поддерживали, и грань между социал-демократами-меньшевиками и эсерами была до конца нашего пребывания в Якутске (эти традиции сохранились и позже, благодаря своеобразным условиям) чрезвычайно резка, чего не было в других местах.

    Это не значит, что внутри нашей группы мы были также едины с меньшевиками. Наоборот, у нас происходила резкая принципиальная борьба. По вопросу о войне мы неоднократно выступали на открытых собраниях с выяснением наших различных точек зрения, а также по вопросу о коалиционном правительстве. Когда приехал в Питер Ленин, мы постановили послать приветственную телеграмму Ленину; меньшевики сейчас же внесли предложение «и Плеханову». В этом, конечно, сказалось противоречие, возникшее из нашего объединенного существования. По вопросу о будущем съезде партии наша организация раскололась пополам. Как-то было созвано общее собрание якутских ссыльных, присутствовало около 200 человек, — обсуждался вопрос о том, надо ли ссыльным пользоваться льготами, предоставленными им временным правительством по воинской повинности в виде отсрочки. Я выступил от имени большевистской группы и заявил, что совершенно не понимаю, как это оборонцы рассуждают об отсрочке, раз они стоят за войну до победного конца, — они должны идти немедленно в бой. Я же лично думаю, что нам, социалистам, нельзя так относиться к этой войне, что нам нужно сейчас начать создавать социалистические красные легионы, которые поставили бы себе задачей продолжение пролетарской революции. «Ибо, — говорил я, — нет никакого сомнения в том, что временное правительство попытается использовать армию для удушения революции».

    Не могу сейчас припомнить, когда организовался Якутский Совет рабочих и солдатских депутатов, — во всяком случае он организовался значительно позднее, в апреле, уже после того, как была создана организация якутских рабочих, союз сельскохозяйственных рабочих, сорганизовалась трудовая коммуна из бывших уголовных ссыльных под руководством анархиста Якова Бука. Эта трудовая коммуна, между прочим, имела большое моральное влияние на несколько сот уголовных ссыльных, бывших в самом Якутске и несколько тысяч уголовных ссыльных, разбросанных по Якутской области. Как видите, и здесь своеобразные условия якутской жизни вынудили нас включить в состав совета рабочих и солдатских депутатов элементы, которые, кажется, нигде не входили в эти организации. Совет рабочих и солдатских депутатов наша организация взяла в свои руки и надо сказать, что еще до того, как был поставлен вплотную и всерьез вопрос о переходе власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов, эту попытку мы осуществили в Якутске, — так что и в этом вопросе мы стояли на более правильной большевистской линии.

    Были ли у нас ошибки? Конечно были. Смешно было бы их отрицать. Первой и главной ошибкой я считаю то, что мы не связались с центральным комитетом нашей партии. По правде, это было очень трудно, но при желании мы могли бы это сделать. Мы этого не сделали. Однако, я должен сказать, что и (Бюро) ЦК не сделал никакой попытки связаться с нами. Адрес Петровского был прекрасно известен бюро ЦК. И если уж верно то, что говорит Шляпников в цитированной части второго тома «Семнадцатого года», что наши ошибки использовались прибывшими в Петербург и Москву эсеровскими и меньшевистскими ссыльными против Петербургского комитета, против бюро ЦК и против позиции «Правды», то ведь самое простое дело было бы по телеграфу дать нам те или иные директивы. Я должен отметить, что до нашего отъезда, т.-е. до второй половины мая 1917 года, мы не получали ни одной директивы, ни одного указания от нашего бюро ЦК [* Уже после того, как я сдал воспоминания о событиях в Якутске февраля - мая 1917 г., я узнал от тов. Гр. Ив. Петровского, что им была послана в ЦК партии телеграмма от Якутской группы с.-д. с просьбой дать директивы по ряду вопросов. Ответа мы не получили. Я про этот факт забыл. Таким образом, признавая, что у нас вообще были ошибки в то время, я должен снять обвинение, которое я признал в своей статье правильным: что мы не сделали попытки связаться с ЦК. О получении этой телеграммы от нас, якутян, вспоминает и тов. Голощекин. А, может быть, и ЦК нам ответил, да мы не получили ответа: ведь в то время начиналась двухмесячная якутская распутица, отрезавшая нас от всего мира.].

    Второй ошибкой я считаю то, что мы с самого начала не раскололись с меньшевиками. Конечно, тогда мы не могли бы использовать так своего положения в Якутске, как мы использовали его для дела организации якутских масс, якутской бедноты, для нашей пропаганды (мы издавали социалистическую газету, издали несколько листков; местный орган Комитета общественной безопасности был также в наших руках). Однако то, что мы были с меньшевиками в одной организации мешало нам развернуть нашу принципиальную линию. Вот почему я считаю теперь, что это было ошибкой.

    Третьей ошибкой я считаю блок наш с эсерами во время выборов в городскую думу. Нам незачем было гнаться за преобладанием нашего влияния в городской думе. Мы должны были учитывать, что этим блоком с эсерами мы себя компрометируем политически.

    Четвертой нашей ошибкой было то, что мы не использовали, например, целиком своего положения в смысле проведения гораздо более радикальных мероприятий по земельному вопросу.

    С нашим отъездом из Якутска во второй половине мая в Якутске почти не оставалось большевиков. Во главе Совета рабочих и солдатских депутатов оставался П. Ю. Перкон, во главе Комитета общественной безопасности — эсер В. Н. Соловьев. В будущем депутатом учредительного собрания от Якутской области был намечен Г. И. Петровский. После июльских дней меньшевики во главе с В. Д. Виленским, бывшим тогда меньшевиком, провели постановление о лишении Петровского кандидатских полномочий, как скомпрометировавшего себя в столь «позорном» выступлении. В этом случае меньшевики в Якутске поддались целиком антипролетарским настроениям.

    По дороге в Иркутск, уже на пароходе, мы почувствовали себя освобожденными не только от Якутского плена, но и от той своеобразной партийной дисциплины, которая связывала нас в объединенной Якутской организации. Везде, где мы были по дороге, мы, большевики, выступали с защитой своей большевистской линии против находившихся с нами меньшевиков [* Но могу не вспомнить об одном курьезе в Нахтуйске: когда пароход остановился, мы переправились на другую сторону в поселок Мачу, где комиссаром был какой-то эсер. Мы вышли на берег с пением Марсельезы (тогда еще пели русскую Марсельезу больше чем Интернационал). Присутствовавшие на берегу местные ссыльные заявили нам, что здесь петь Марсельезу нельзя. Мы были очень удивлены и спросили о причине. Нам сказали, что в этой песне есть слова возбуждающие одну часть населения против другой («бей, губи их, злодеев проклятых»). Нас это и возмутило и рассмешило, так далеко пошли эсеры в услужении буржуазии уже в то время, и мы еще более задорно пропели Марсельезу на берегу Лены к ужасу эсеровских охранителей гражданского мира.].

    Особенно в Иркутске мы должны были окончательно и резко отмежеваться от меньшевиков. Я сговорился с товарищем Анатолием — М. Трилисером, членом Иркутского комитета, об устройстве большого собрания в театре Гиллера по вопросу о войне. Перед этим я выступал на большом собрании, созванном бывшим эсэром Краковецким для организации маршевых рот на помощь подготовлявшемуся тогда июньскому выступлению. Речь моя в этом собрании прозвучала неожиданным совершенно диссонансом. Краковецкий и другие пытались помешать мне окончить речь, но солдатская масса этого не позволила. Еще более, резким было мое выступление на вокзале, когда отправлялись эти маршевые роты. Я забрался на железную решетку против самых вагонов, где шла посадка солдат и выступил с резкой антимилитаристической речью. На всякий случай около меня была небольшая группа большевиков. Я помню, как несколько офицеров пытались стащить меня с этой решетки за ноги. Я отбивался ногами и в то же время продолжал говорить перед солдатской массой, которая жадно, внимательно и сочувственно слушала меня. В театре Гиллера, где я выступил с речью, мне пришлось столкнуться с меньшевиками вплотную. Во всех выступлениях по поводу войны Г. И. Петровский был неизменно со мною. Он был стойким и примерным большевиком. Я не думаю, чтобы поведение Петровского в Якутске действительно давало повод кому-нибудь для борьбы с линией Центрального Комитета, с линией «Правды». Я никогда ни от кого не слыхал после моего приезда из ссылки, чтобы кто-нибудь где-нибудь ссылался на якутских большевиков в доказательство неправильной позиции большевистской линии.

    Если и были в нашем поведении ошибки (мне кажется, что я их отметил вполне беспристрастно и полно), то не следует забывать, что в нашей якутской работе есть и определенные заслуги. Мы организовали якутскую бедноту; мы заложили основу для нашей организации среди якутского населения; мы первые создали социалистическую литературу на якутском языке; мы разгрузили якутскую область от массы уголовных-ссыльных; мы выдвинули первых организаторов большевиков из среды якутской молодежи; мы созвали первый съезд якутов и крестьян, на котором выделили, сорганизовали бедняцкие пролетарские элементы; мы еще до октябрьского переворота провели ряд решений, предвосхищавших линию нашу после Октября. К сожалению, отсутствие под рукой документов не позволяет мне более подробно осветить эту нашу работу.

    Ем. Ярославский.

    /Пролетарская Революция. Испарт. Отдел Ц.К.В.К.П.(б.) по изучению истории Октябрьской революции и В.К.П.(б.). № 3 (50). Март. 9-й год Диктатуры Пролетариата. Москва – Ленинград. 1926. С. 218-239./

 

                               НАКАНУНЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ В ЯКУТСКЕ

    Якутская ссылка отличалась особенностями, которые определялись, с одной стороны, ее отдаленностью, оторванностью, а с другой стороны, ее несколько особым составом и, наконец, условиями жизни в Якутске, значительно отличавшимися от условий жизни в ряде других мест ссылки.

    При самых благоприятных обстоятельствах мы получали в Якутске газеты на 24 день из Москвы; осенняя и весенняя распутицы прерывали сообщение иногда месяца па полтора — два, иногда и на больше; зимой почта доходила приблизительно на 30-й день из столицы. Телеграф работал крайне неисправно и тоже бывали довольно длинные перерывы, вследствие порчи телеграфа на Ленской линии, когда пользовались (и то не всегда) кабелем через Охотск.

    Особенный состав ссылки определялся, с одной стороны, тем, что в Якутскую область ссылали многих бывших каторжан и осужденных к ссылке на поселение или на административную ссылку революционеров-сибиряков, а с другой стороны — тем, что в Якутскую область засылали «подальше» тех, относительно кого были опасения насчет побега. Бежать из якутской ссылки было очень трудно, но все же не совсем невозможно. За короткий 4-хлетний период моей ссылки, 1913-17 годы, бежали: Моисеенко, Глауберзон, Л. Чабанова и еще трое политических, фамилий которых сейчас не могу припомнить. Политических ссыльных, вместе с административными, было в Якутской области около 500 человек, в самом Якутске — около 300 человек. Состав этой ссылки был самый разнообразный, но в общем он был даже, пожалуй, несколько выше по своей квалификации, чем в других местах ссылки, если принять во внимание, что в Якутске было очень много товарищей, прошедших через годы каторги, а не случайно попавших в ссылку. Это не значит, что до революции в ссылке не было случайных людей, которые жили обывательской жизнью и ничего общего не имели с революцией, хотя и назывались политическими ссыльными.

    Но в значительной степени не это определяло физиономию ссылки. — ее определяли условия существования. Жандармской охраны не было, особенных полицейских строгостей тоже не было. В самом Якутске ссыльная колония жила довольно свободной жизнью. За наше время полицеймейстер И. А. Рубцов вел либеральную политику по отношению к ссылке. Губернаторы тоже не свирепствовали особенно. Ссыльные в смысле заработка не были почти ничем ограничены и даже имели возможность для заработка довольно свободно (правда, каждый раз с разрешения полиции) передвигаться по области, участвовать в разного рода исследовательских, геологических, лесных и других экспедициях, заниматься педагогической деятельностью в качестве репетиторов. И этим занимались очень многие ссыльные, а также занимались решительно всеми видами ремесел и техники. Даже анекдот такой ходил про якутских ссыльных, что ежели спросить политического ссыльного, не проведет ли он дорогу на луну, то он не станет говорить о трудностях, а спросит только: сколько дадите? Правда, дорогу на луну мы не строили, но среди якутских ссыльных были техники самых разнообразных специальностей. Материальные условия существования были, сравнительно, очень хорошие. Правда, извне мы получали небольшую помощь; но, благодаря высоким заработкам отдельных товарищей, мы имели возможность помогать тем, кто в некоторые месяцы лишен был заработка. Так, некоторые товарищи имели хороший заработок летом, а зимой должны были бы, что называется, складывать зубы на полку, если бы им не помогали остальные товарищи. Вот эта-то сравнительная обеспеченность якутской ссылки, относительная свобода существования, отсутствие подчеркнутого полицейского режима, который давал себя чувствовать во многих других местах ссылки, где орудовали жандармы, — и создавали, я бы сказал, несколько обывательское настроение среди части ссылки (я говорю об Якутске и Олекминске. Относительно других мест ссылки я не берусь судить). Это обывательское настроение в представлении части ссыльных выражалось в том, что надо сидеть тихо, не шевелиться, не делать ничего нелегального, недозволенного, и тогда начальство не будеть притеснять, и можно будет жить с материальной стороны не плохо. Конечно, это имело свои резоны. Для товарищей, которые хотели сберечь свои силы для большой революционной работы, может быть, и было выгодно отбыть спокойно короткий срок ссылки, в особенности, если это была административная ссылка, после которой ссыльные могли возвратиться спокойно в Европейскую Россию и вновь работать. Но дело в том, что этими соображениями прикрывались больше всего не революционеры, а именно те группы ссыльных, которые уже склонны были все больше и больше становиться обывателями. Для них всякая ссыльная «история», в особенности история с политической окраской, была нежелательной.

    Эта обывательские настроения значительной части ссылки вели к тому, что влияние ссыльных на окружающую среду было сравнительно неглубоко. Я вовсе этим не хочу сказать, что якутская ссылка была хуже какой-нибудь другой ссылки; может быть, во многих отношениях она была даже лучше, — хотя бы по своей средней квалификации; типичных ссыльных историй, склоки, дрязг в якутской ссылке было, пожалуй, меньше, чем во всякой другой. Ссылка жила, в общем, дружно, если под этой дружбой подразумевать личные товарищеские отношения. Однако и здесь были группы, которые резко отмежевывались от остальной ссылки. Были товарищи, которые не хотели считаться с необходимостью поддерживать высокий «революционера сан» и, сливаясь с обывательской массой, целиком воспринимали все худшие стороны этой обывательской массы. Некоторые политические ссыльные занимались даже торговлей; оседали прочно, строили себе домики и не рассчитывали уже, видно, вернуться к революционной деятельности.

    Вот почему, когда стало известно, что я организую два кружка из среды якутской молодежи, что я собираю их, беседую с ними, даю и читаю им нелегальную литературу, это было встречено даже с некоторым недовольством, боязнью, — как бы чего не вышло. Вот, дескать, живем тихо, мирно, никто нас не трогает, обысков у нас не бывает, жандармов нет, собираемся свободно, полиция не притесняет, а как узнают, что ссыльные занимаются революционной подпольной деятельностью, тогда пропало все. Однако, несмотря на то, что эти соображения высказывались мне даже открыто, я своей работы не прекращал. И первые же дни марта 1917 года показали, какое огромное значение имела эта работа. Мы в первые же дни революции 1917 года услышали программные марксистские речи на якутском языке; мы сумели первые издать листовки на якутском языке; мы получили первый основной кадр якутов — будущих большевиков-ленинцев, марксистов, — и тогда уже в большинстве своем склонявшихся к большевизму.

    Мне думается, что такое отрицательное отношение ссыльных к подпольной работе в Якутске было, несомненно, ошибочным. Правда, влияние отдельных товарищей на отдельных якутских обывателей, с которыми они соприкасались, всегда сказывалось и можно насчитать теперь среди якутской общественности деятелей, воспитание которых зависело от этого влияния, но здесь дело идет только об единицах; между тем, несомненно, можно было бы поставить гораздо шире кружковую работу уже тогда. После Февральско-мартовской революцией такая работа пошла, хотя и здесь эс-эры [* Это не значит, что среди эс-эров не было социалистов-революционеров, но они терялись в общей массе буржуазных демократов, какими, в конце концов, оказались эс-эры, как партия.], главным образом, ориентировались на обывателя, а не на учащуюся молодежь. Впрочем, если говорить об эс-эрах, то вообще их тактика была ярко выраженной тактикой мелкобуржуазных революционеров, которые уже тогда резко отмежевывались но только от большевиков, но и от социал-демократической линии. Они выступали против восьмичасового рабочего дня для сельского хозяйства, они выступили с попыткой организовать союз сельских хозяев в противовес организованному нами союзу сельскохозяйственных рабочих; они вступили в блок с союзом домовладельцев в то время, когда мы организовали союз якутских чернорабочих, союз якутской бедноты; они же расчистили дорогу для колчаковских завоевателей, а их вождь П. А. Куликовский бесславно кончил в качестве одного из руководителей Пепеляевских банд, организованных, главным образом, японцами.

    Такая кружковая работа тем более была возможна, что строгостей со стороны полиции не было. Только однажды за 4 года у меня и у нескольких еще товарищей был произведен обыск по предписанию иркутского жандармского управления, в котором говорилось, что иркутскому жандармскому управлению известно, что в Якутске существует организация для устройства побегов ссыльных. Как на главаря этой организации, указывали на меня. Это, конечно, было не совсем так, — я не был главарем организации по устройству побегов. Правда, все побеги происходили через меня, у меня было паспортное бюро. Хранил я это паспортное бюро в этнографическом естественноисторическом якутском музее, в котором я выполнял обязанности чего-то вроде директора. Обстановка этого обыска чрезвычайно характерна для нравов того времени. С обыском явился полицеймейстер И. Рубцов с околоточным надзирателем и несколькими городовыми. Они очень поверхностно посмотрели у меня в квартире, тут же во дворе музея, и затем предложили мне пойти в музей показать, где я работаю. Я решил, что дело пропало; кто-то, по-видимому, указал на место хранения паспортного бюро, и я буду сейчас арестован вместе со всеми бланками и книжками паспортов, десятками печатей различных правительственных учреждений и некоторыми другими нелегальными документами. В большом письменном столе было три ящика и в среднем находилось паспортное бюро. Я открыл один ящик с краю, и он был осмотрен, открыл другой крайний ящик, который также был осмотрен, а к среднему стал спиной и не стал его открывать. Я видел, как околоточный надзиратель косится на этот ящик, но не решается сказать в присутствии полицеймейстера, чтобы я отошел. А полицеймейстер посмотрел как-то загадочно сначала на ящик, потом на меня и сказал: «Ну, здесь больше искать нечего, идемте в другие комнаты». Паспортное бюро было спасено.

    Я и другие ссыльные объяснили эго исключительно тем, что между иркутским губернским жандармским управлением и якутским полицеймейстером существовала известная борьба. Полицеймейстер старался доказать, что у него все благополучно и никакой крамолы не ведется, а жандармы постоянно эту крамолу раскрывали. И на этот раз полицеймейстер стремился доказать что жандармы получили неверные сведения, что никакого паспортного бюро нет и что побеги устраиваются неорганизованно. Забрали у меня несколько писем, в том числе письма М Томского и В. Войтинского. Часа через два я был в полиции, полицеймейстер встретил меня вопросом: «Не знаете ли вы, кто занимается здесь доносами? Кто донес на вас?». Я ответил ему: «Я думаю, что вам лучше известно, кто занимается доносами». Он отдал мне пачку писем, заявив: «Я не читал их». Все это было сделано нарочито подчеркнуто: вот, дескать, знайте, что я никаким сыском не занимаюсь. Доносчиков сам преследовал бы, если бы знал, кто они.

    Этот случай показал, насколько якутские полицейские условия давали возможность вести нелегальную работу. У меня в квартире во дворе музея собиралось не однажды человек но 40-50 и даже больше. В небольшой комнатке в 9 шагов в длину и 8 в ширину набивалось сколько влезет. У нас происходили и партийные собрания узко-организационного характера, а иногда какая-нибудь дискуссия, реферат. И вот однажды я заметил, что городовой усиленно шмыгает около домика. Я вышел и спросил его, что ему надо. Он попросил разрешения зайти повесить шубу (была осень). Конечно, это был только предлог для того, чтобы зайти в комнату и посмотреть, кто там. Я сказал ему, что не отвечаю за то, что шубу кто-нибудь не стянет, так как сени не заперты. Он конфузливо отошел. Больше настойчивого стремления проникнуть на наши собрания, чтобы хотя бы переписать участников, ни разу не было. Также не было таких попыток и в новый год, когда мы собирались человек по полтораста - двести.

    Устраивали мы совместные маевки, в которых участвовало человек по сто. Собирались тоже на виду у полиции, недалеко от якутского кладбища, ближе к Сергеляхам. Издали еще иногда реяли полицейские, но к месту маевки никогда не приближались и не мешали нам произносить речи и проводить день первого мая так, как нам хотелось. Поэтому на маевках у нас иногда участвовали и не ссыльные, в особенности это было в 1916 году, когда мы пригласили довольно большую группу якутской молодежи. В память врезалось это последнее первомайское наше празднование до революции. И опять-таки, вспоминая этот день, приходится установить, что ни одна группа ссыльных не имела такого верного чутья в области революционных событий, каким обладала наша группа большевиков. Мне в моей речи первого мая удалось чутьем почти с точностью формулировать то, что произошло в 1917 году.

    В 1916 году нам пришлось похоронить тов. Ястрова, о котором нужно вспомнить, как о единственном рабочем, который сидел в якутской тюрьме, как «опасный» для правительства противник войны. Ястров был колпинским рабочим и был выслан в Якутск якобы за то, что он — германский подданный; но в то же время Ястров принимал участие в противовоенной кампании. У него очень быстро развился в якутской тюрьме туберкулез. Это был настоящий интернационалист, антиоборонец, большевик. Вскоре перевели его из тюрьмы в тюремную больницу. Мне и другим ссыльным довелось быть у него несколько раз на свиданиях. Он не верил, что его песенка спета. Однако весной 1916 года пришлось снести нам Ястрова на кладбище и похоронить недалеко от могил других политических ссыльных, большей частью покончивших самоубийством, — Людвига Яновича и др.

    Часть ссыльных принимала участие в местной печати. Можно назвать Степана Никифорова, П. Ю. Перкона, В. Д. Виленского и Н. Е. Олейникова, из эс-эров — В. Н. Соловьева (будущий колчаковский комиссар). Однако, нельзя сказать, чтобы это окрашивало местную печать в сколько-нибудь социалистический и даже радикально-демократический оттенок. Газета была бледная, иногда выступала даже в защиту таких учреждений, как тойонат. Это происходило потому, что газета принадлежала фактически крупному купцу Коковину, а воротилами были сторонники тойоната, как, например, В. В. Никифоров и др.

    Незадолго до революции небольшая часть ссыльных стала принимать более активное участие в жизни местного клуба. Выступали на сцене Н. А. Куликовский, Стариков, М. М. Константинов и др. Нельзя сказать, чтобы и здесь было внесено что-нибудь радикальное, революционное, но все же чуточку свежестью пахнуло от этих выступлений.

    Какие организации существовали в Якутске?

    Была там небольшая группа эс-эров, при чем в самой эс-эровской среде было разделение (не по идеологической линии, а скорее по связям — своего рода аристократия выделилась). Мне очень часто приходилось слышать от рядовых ссыльных эс-эров, что их держат в стороне, что существует какая-то особая эс-эровская группа, куда вхожи только немногие избранные. Я не знаю, существовала ли такая группа организационно, но что в эс-эровской ссылке огромная часть была вне всякой организации (входя в созданную в 1915 г. кассу взаимопомощи) — это было совершенно ясно. Лидерами эс-эровской ссылки одно время была Лидия Павловна Езерская (умерла в Якутске), а затем П. А. Куликовский, П. Ю. Пивоваров, И. Бланков, Я. А. Богословов, В. Н. Соловьев.

    Среди социал-демократов было больше организованности, больше четкости. Организационного разделения в этой организации не было: большевики и меньшевики входили в одну организацию. В организации происходила оживленная борьба по ряду вопросов партийного характера, как, например, по вопросу о расколе думской фракции, о ликвидаторстве, при чем прием в организацию у пас был довольно строгий. Тем не менее, все, что было социал-демократического, за очень немногими исключениями, входило в нашу группу. По приезде В. П. Ногина из Верхоянска мы еще более оформили нашу якутскую группу, перерегистрировали ее, и в нее, например, не вошли такие товарищи как Н. В. Олейников, только потому, что Олейников был владельцем небольшого магазина [* Этот магазин Н. Е. Олейников сейчас же после Февральской революции 1917 г. передал в дар на нужды партии.], а мы считали, что членами партии не могут быть предприниматели, пользующиеся наемным трудом.

    Была у нас и касса взаимопомощи, в которой очень деятельное участие принимали Гомбинер и Вера Остроумова, а также покойный Сандро Кецховели. Эта касса взаимопомощи охватывала около ста пятидесяти человек ссыльных, в значительной степени организовывала ссылку и оказывала существенную материальную помощь тем товарищам, которые не были обеспечены. Так, одно время мы организовали столовую. Во главе столовой был Сандро Кецховели. Мы установили прожиточный минимум в 20-25 рублей, которые мог получить каждый безработный ссыльный из кассы взаимопомощи, так что голодать ни одному ссыльному не приходилось. На 20-25 рублей нельзя было роскошествовать, но можно было жить вполне сытно и тепло.

    Империалистическая война расслоила ссылку. Очень скоро определились два крайних фланга: резкие антиоборонцы-пораженцы, среди которых были: Андрей Агеев, Клавдия Кирсанова, Емельян Ярославский, Адольф Владимирский, Иван Носов, а в 1915 году присоединился Григорий Иванович Петровский (из среды эс-эров помню Голубева и еще двух-трех человек). А с другой стороны — гораздо более многочисленная группа оборонцев, начиная от Н. А. Куликовского, который восхищался и проливал умильные слезы по поводу того, что сама губернаторша шьет заячьи одеяла для русских воинов, и кончая таким «интернационалистом», как Г. О. Охнянский, который метался между К. Либкнехтом и Г. Плехановым: с одной стороны — нельзя не сознаться, а с другой стороны — нельзя не признаться. Такой позиции держалась довольно многочисленная группа ссыльных. Впрочем, должен сказать, что в начале империалистической войны понятия были вообще путанные на этот счет. Так, на мой запрос Войтинскому (Сергею Петрову) в Иркутск по поводу его отношения к войне, он ответил мне, что так думать, как думает Плеханов, могут или попросту жулики, или люди запутавшиеся [* К сожалению, это письмо было у меня отобрано во время обыска г. Якутске.].

    Я организовал несколько рефератов и докладов на тему об отношении к войне. На этих докладах бывали и социал-демократы и эс-эры. Мы питались сведениями, главным образом, из газет и журналов, кое-что проникало к нам через письма, нелегальной литературы мы почти не получали, поэтому в значительной степени мы должны были ориентироваться сами. Тем не менее, проверяя впоследствии, по тогдашней литературе, наши взгляды, я прихожу к убеждению, что линия пашей небольшой группы антиоборонцев-пораженцев была совершено правильной, что мы чутьем, не получая никаких директив от партии, сумели эту линию наметить. Дискуссии по вопросу о войне были довольно оживленные. Мы тем более считали себя правыми, что видели, какая публика тянется к оборонцам, кто является их союзниками. Как-то на улицах Якутска мы увидели патриотическую манифестацию. Во главе ее шел городской голова Пашка Юшманов (так звали П. Юшманова, купца, жулика, ростовщика, нажившего состояние самыми темными средствами), несли царские портреты, хоругви, шли чиновники, обыватели, и Пашка Юшманов, багровый от прилива крови, кричал: «Кряков возьмем, Берлин возьмем!».

    Канун нового, 1917, года встретили в квартире Николая Егоровича Афанасьева (в то время — народника по своим убеждениям). Кажется, было человек полтораста народу — и социал-демократов и эс-эров. Говорились речи. Я выступил с речью, в которой доказывал, что никогда мы не стояли так близко к социалистической революции, как стоим сейчас. Я закончил словами русской марсельезы:

                                              Никогда призыв свободный

                                              Такой угрозой нс звучал.

                                              Такою мощью не дышал,

                                              Как этот клич международный:

                                              Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

    Я указывал, что неизбежно массовое выступление пролетариата в ближайшие лее недели и месяцы, что война не может не кончиться массовым выступлением пролетариата. Мне возражали эс-эры и социал-демократы-меньшевики; в особенности эс-эры доказывали, что я утопист. — Где, — спрашивали меня, — силы пролетариата? Разве мы где-нибудь их видим? На общественной арене их нет. Мы видим либералов, тон задает Милюков. Сейчас может быть широкое демократическое движение, направленное к коренным реформам, и эти коренные реформы будут поддержаны самыми широкими слоями общества. Пролетариат не является такой силой, которая могла бы сейчас выступить, как сила руководящая. Военная стихия, военное движение гораздо более могуче, чем классовое движение пролетариата.

    Как было спорить с этими людьми, которые ориентировались уже не на пролетарскую революцию, а на буржуазную реформу? В борьбе с большевиками, в борьбе с пораженцами мы через несколько недель увидели объединенными и эс-эров и меньшевиков во всей стране. Однако, Якутск отличался той особенностью, что в Якутске не только сохранилась до нашего отъезда в мае 1917 г. объединенная меньшевистская и большевистская социал-демократическая организация, но что якутские меньшевики должны были по целому ряду вопросов вступить в конфликт с эс-эрами. А после отъезда ссыльной группы из Якутска якутские меньшевики должны были взять на себя роль последовательных выразителей интересов рабочего класса, пришли в столкновение с эс-ерами и должны были в противоречие с общей меньшевистской линией защищать власть советов против эс-эров. В этом была своеобразная особенность якутского меньшинства. Так и не наладилось тесного союза эс-эров и меньшевиков в Якутске, как это имело место почти по всей стране.

    О революции мы узнали впервые из телеграммы Владимира Гончарука. Телеграмму я получил в Якутске. Когда В. Гончарук уезжал, мы с ним сговорились, что он телеграфирует, если произойдет что-нибудь особенное. Телеграмма была, несмотря на то, что революция уже совершилась, прямо-таки эзоповская. Я не помню ее дословно, но помню две фразы: «Предстоит большая радость, скоро свидитесь с матерью». Это было числа 23 февраля, когда уже создано было временное правительство. Однако в Иркутске сидел ген.-губерн. фон-Пильц, и оный фон-Пильц запрещал признавать революцию, расклеивал объявления, грозящие печальными последствиями всем, кто будет собираться на собрания, и прочее. Такое объявление было получено в Якутске числа 2 марта, когда наша группа постановила собрать первое открытое народное собрание. «Печальные последствия» произошли, действительно, через некоторое время, но только не для нас, а для агентов местной царской власти, которые должны были отстраниться. И только 2 марта я получил для Г. И. Петровского от Домны Петровской телеграмму, в которой сообщалось уже прямо о перевороте в Петрограде, об аресте Николая Романова, о присоединении Кронштадта и Москвы [* События после Февраля описаны мною в статье в «Пролетарской Революции.].

    /В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIX.] Москва. 1927. С. 25-33./

    Е. Ярославский

                                           ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ЯКУТИИ

    Царское правительство, превратившее обширную Якутскую область с ее «гиблыми местами» в район самой тяжелой, в буквальном смысле каторжной ссылки тысяч политических ссыльных, меньше всего могло думать о том, что и там, в далеком Якутске, в феврале 1917 года взовьется красное знамя революции. Поколения революционеров прошли через якутскую ссылку. Для Чернышевского царское правительство специально создало в малых размерах каторгу в Вилюйске. Верхоянск, Верхний, Средний и Нижний Колымск, Булун, Казачье и целый ряд других отдаленнейших пунктов Якутской области имеют свою особую историю ссылки.

    В этих якутских городах и поселениях землевольцы, народовольцы и другие представители революционного народничества сменились в конце 90-х и начале 900-х годов первыми вестниками начавшейся новой эпохи движения, первыми представителями рабочего движения. Лицо ссылки менялось в социальном отношении. На место и наряду с представителями разночинной революционной (по преимуществу народнической) интеллигенции густо пошел в ссылку рабочий, солдат, матрос, крестьянин — марксисты. Социальное и политическое лицо ссылки изменилось особенно сильно после поражения революции 1905 года. К началу империалистической войны в Якутске собралась довольно значительная группа большевиков: Григорий Иванович Петровский, Григорий Константинович Орджоникидзе, Андрей Агеев, Клавдия Ивановна Кирсанова, Ем. Ярославский и др. В Верхоянске жил Виктор Павлович Ногин. В Якутске существовала небольшая партийная организация, в которую, правда, входили еще и после Пражской конференции ссыльные, не размежевавшиеся окончательно с ликвидаторством. Внутри этой группы руководство, гегемония принадлежали несомненно большевикам. Шла ожесточенная борьба между «лучистами»-меньшевиками и «правдистами». В основном эта борьба отражала борьбу, происходившую внутри страны. Сторонниками меньшевистской линии, защитниками «Луча» выступали: Степан Никифоров, В. Д. Виленский-Сибиряков, Перкон. Была и своя группа центристов: Метельшин-Красносельский, Г. О. Охнянский.

    Основным вопросом, который разделил ссылку со времени объявления войны, был, конечно, вопрос об отношении к войне. Надо сказать, что вообще в этот период по отношению к войне деление было не совсем то же самое, что впоследствии — с начала Февральской революции 1917 года. Так, с началом войны я обратился к ряду товарищей с письмом, запрашивая их об отношении к войне. С Нерчинской каторги, из Горного Зерентуя я получил ответ, из которого для меня ясно было, что и столярные мастерские Горно-Зерентуйской тюрьмы, в которой я провел последние 8 месяцев перед отправкой в якутскую ссылку, разделились на оборонцев и пораженцев. Среди оборонцев там была значительная часть эсеров. Из с.-д. подал заявление об отправке его на фронт Е. Михлин. От ссыльных я получил 2 ответа: от М. П. Томского (Ефремова), который был в то время в киренской ссылке, и от Сергея Петрова (Войтинского) — из Иркутска. У меня не сохранились эти письма, они были взяты у меня при обыске в Якутске и потом, к сожалению, пропали: но я очень хорошо помню их содержание. М. П. Томский писал, что Россию надо любить такой, как она есть, — вот как Фирс в «Вишневом саде» любит усадьбу; что ее надо любить, как мать, хотя бы она была пьяненькая, грязная. Это было законченное оборончество. Как долго т. Томский придерживался этого взгляда — я не знаю, знаю, что впоследствии, в 1917 году, он уже не был оборонцем. Совершенно противоположную позицию занимал тогда Петров (Войтинский). Он проезжал как-то через Якутск с экспедицией и тогда уже защищал «интернационалистские» взгляды. Из Иркутска он прислал мне письмо, в котором писал примерно так: «Думать и писать так, как думает и пишет Плеханов, могут только либо отъявленные жулики, либо предатели рабочего класса». Письмо было очень резко направлено против оборонцев. Войтинский выступал в качестве пораженца, но это не помешало, как мы знаем, Войтинскому очутиться в лагере Каутского и с ним вместе в лагере отъявленнейших врагов пролетарской революции. Это не помешало Войтинскому быть в числе реакционнейших деятелей при Временном правительстве и выполнять роль, которую в Германии выполняли господа Носке и Цергибели по отношению к рабочему классу Германии.

    С началом войны в Якутск стали присылать подозрительных немцев, какой-то барон фон-Иден был прислан в Якутск. Но вместе с тем появились и первые большевики, высланные за отношение к войне, — рабочий Колпинского завода Ястров. Его не выпускали из тюрьмы и он, больной туберкулезом, был единственным политическим ссыльным, который оставался в тюрьме. Мы ходили к нему на свидание, сообщали ему новости о войне. На наших глазах умирал этот стойкий рабочий-большевик, и в один из весенних дней нам пришлось похоронить его на якутском кладбище, где похоронены десятки погибших в якутской ссылке. Эти похороны превратились в маленькую антивоенную демонстрацию ссыльных в Якутске.

    Наша большевистская группа организовала ряд докладов об отношении к войне. Вскоре к нам прибыл Г. И. Петровский, бывший депутат Государственной думы, которого осудили за участие в антивоенной конференции по известному думскому процессу. Он был сослан сначала в Енисейскую губернию; но потом, когда царское правительство выяснило, что устанавливаются сношения между ссыльными депутатами и рабочими организациями, Петровский был сослан в Якутск с тем, чтобы его направить в один из отдаленнейших уголков Якутии, в Вилюйск или еще дальше. Мы подняли тревогу. Врач, освидетельствовавший по нашему настоянию Г. И. Петровского, нашел, что здоровье его внушает большие опасения и что его нельзя никуда отправлять. Я и другие товарищи настояли перед губернатором и полицеймейстером, чтобы Петровского оставили в Якутске. Григорий Иванович поступил токарем к местному агроному Скадченко, которой больше, чем агрономией, занимался прожектерством. Тогда он строил какой-то катер, имея у себя мастерскую в доме, где жил когда-то В. Г. Короленко, и в этой мастерской Григорий Иванович Петровский работал на токарном станке. Время от времени приезжал в Якутск т. Орджоникидзе, живший в с. Покровском и работавший там фельдшером при местной больнице. Он всегда приносил с собою шумный смех, веселость, жизнерадостность, боевое настроение. Наша большевистская группа в особенности окрепла тогда, когда мы, по предложению т. В. П. Ногина, провели перерегистрацию социал-демократической организации. Мы выработали устав организации и устроили общее собрание, на котором уточнили состав организации. Я помню хорошо это собрание, которое происходило весной 1915 года в лесу, недалеко от кладбища у костра, когда снег еще не совсем стаял. Мы перебирали каждого члена организации; например, мы отвели в то время из организации т. Олейникова, на том основании, что он имел свой аптекарский магазин и занимался торговлей. Мы, большевики, и тогда не гнались за количеством, и социальный состав нашей организации имел для нас важнейшее значение.

    Постановка докладов по вопросу об отношении к войне имела громадное воспитательное значение. На выяснении этого вопроса воспитывалась и молодая группа якутов, учащихся, входивших в подпольные кружки. На собраниях нашей группы велись дискуссии по вопросу о войне; в этих собраниях участвовали иногда и эсеры, подавляющим большинством своим державшиеся оборонческой точки зрения. Эсер Куликовский (впоследствии колчаковец, пепеляевец) восторгался подвигом губернаторши, с умилением и слезами на глазах говорил о том, что, вот, собрались дамы «высшего общества» Якутска, чиновницы и во главе с губернаторшей шьют заячьи одеяла и заячьи жилеты-телогрейки для доблестного воинства. На этих наших собраниях иногда делались очень неплохие военные обзоры Красносельским-Метельшиным.

    В материальном отношении якутская ссылка жила в это время не плохо. Существовала касса взаимопомощи, в организации которой и деятельности ее принимали очень большое участие ссыльные Гомбинер, Сандро Кецховели и Вера Остроумова. Был установлен прожиточный минимум, если не ошибаюсь, 20 рублей в месяц, для тех, кто не имел заработка, а таких зимой всегда накапливалось 15-20 человек. На 20 рублей в то время в Якутске можно было прожить, хотя и не очень-то роскошно; эта помощь была необходима обыкновенно до весны, а весною у нас редко оставались безработные. Безработные уходили весной с торговыми баржами в различные экспедиции (лесные, разведочные и пр.). Участники кассы (их было около двухсот) отчисляли определенный процент своего заработка. Кроме этого, мы получали помощь от организации Красного Креста ссыльных из Америки и других мест. Мы организовали столовую (в этой столовой работали Кецховели, Наумова-Непомнящая). Одно время организовали пекарню (в ней работал Василий Воробьев — большевик). Конечно, забота о заработке и о материальном устройстве занимала довольно много времени и внимания. Часть ссыльных только в эту сторону направляла свое внимание и не участвовала ни в какой общественной жизни. Для этой части ссыльных постоянные пирушки, выпивки составляли главное развлечение в ссылке. Но для значительной части ссыльных не это было главное. Многие готовились к продолжению революционной деятельности, серьезно занимались, интересовались всеми мелочами международного рабочего движения. Мы получали массу газет и журналов. Из якутской молодежи мною было создано 2 кружка, в которые входили М. Амосов, С. Васильев, П. Слепцов, И, Барахов, А. Резников, Я. Попов, Д. Жиркова и ряд других товарищей, впоследствии ставших руководителями молодой якутской организации, а в настоящее время работающих по всему СССР.

    Далеко не все якутские ссыльные одинаково чувствовали приближение революционной бури. Я помню наши первомайские встречи. Мы устраивали празднование 1 мая в лесу, в Сергеляхах, разводили большие костры. Дважды я выступал на этих встречах с речами — в 1915 и в 1916 годах. Для меня, как и для многих других наших товарищей-большевиков, на основании даже отрывочных данных, которые мы черпали из газет о движении, а главное — на основании анализа тех социальных противоречий, которые обострялись империалистической войной, становилось ясным, что мы стоим накануне величайших революционных событий. Накануне 1916 года мы встречали совместно всей колонией новый год, и когда на этой встрече я говорил о близости социалистической революции, эсеры возражали и говорили о том, что и речи не может быть сейчас о социалистической революции, что еще не пролетариат выступает как главная движущая сила, а либеральная буржуазия. Милтоновские речи для этой части ссылки имели гораздо большее значение, чем стачки рабочих, чем демонстрации рабочих в день 9 января 1916 г. А мы, большевики, остро и живо чувствовали приближающийся революционный шквал. С отъезжавшими ссыльными мы уславливались, что они нам телеграфируют, если произойдут какие-либо события. Такую условную телеграмму мы получили из Иркутска в начале февральско-мартовских событий от ссыльного В. Гончарука (впоследствии связался с колчаковцами). В этой телеграмме революция изображалась примерно так: «ждите скорого свидания с матерью».

    Собралась тотчас же наша большевистская группа и постановила, что как только получим более точное сообщение, мы соберем нашу партийную организацию и выработаем план действий. Если не ошибаюсь, 28 февраля или на другой день я получил на свое имя для передачи т. Петровскому телеграмму от его жены т. Домны Петровской. В этой телеграмме сообщалось о том, что царское правительство свергнуто, что образовался Совет рабочих депутатов, что Кронштадт присоединился к восстанию. Я поехал тотчас же с этой телеграммой к Г, И, Петровскому, но прежде чем попасть к нему, я по ошибке попал в кузнечно-механическую мастерскую, в которой работал один из ссыльных эсеров. Он на минуту остановил свою работу у горна, я ему прочитал полученную телеграмму. Телеграмма не произвела на него почти никакого впечатления: он поправил кузнечный мех и начал снова работать у горна, выразивши свое отношение к событиям фразой: «Да, очень интересно».

    Григория Ивановича Петровского я застал у станка. Когда я прочитал ему телеграмму, мы радостно обнялись и тотчас же бросил работу и вместе со мною отправился, чтобы обсуждать план действий в нашей группе. На первых порах мы пытались действовать вместе с эсерами. Собрание нашей группы постановило, что мы должны немедленно выпустить обращение ко всему населению, оповестить о происходящих событиях, призвать к свержению местной царской власти, взять власть в свои руки, обратиться с воззванием к местному гарнизону, на вечер назначить общее народное собрание, а пока отправиться по крупнейшим предприятиям и магазинам и закрыть на этот день торговлю. Помню, как я и еще кто-то из товарищей отправились закрывать крупные магазины. На извозчике мы поехали в магазины Коковина и Басова, Громова, Силина и др. По дороге мы встретили полицеймейстера Рубцова. Он, конечно, знал уже о событиях и подчеркнуто почтительно поздоровался с нами. В магазинах мы прочитывали полученную телеграмму и предлагали немедленно закрывать магазин.

    Весть о событиях, как электрическая искра, пробежала по уличкам и закоулкам Якутска. Несмотря на то, что мы все еще были политическими ссыльными, наши распоряжения были исполнены: магазины были закрыты. Когда мы обратились к эсерам с нашим предложением, они ответили нам, что воздерживаются от такого выступления, как и воздерживаются от Организации открытого собрания. Опередил нас всех бывший в то время «беспартийным» социал-демократ Н. Олейников, которого мы не приняли в нашу группу, потому что он имел свой аптекарский магазин. Дело в том, что Олейников был участником выпускавшейся в Якутске либерально-буржуазной газеты «Якутская Окраина», и в этой газете Олейников напечатал объявление о том, что вечером в местном «благородном собрании» устраивается митинг в связи с событиями, происходящими в России. Таким образом, хотя эсеры и противились устройству такого собрания, оно было организовано. А эсеры предлагали еще «позондировать почву». Как же они собирались «зондировать почву»? В этот вечер в приказчичьем клубе шел спектакль «Доктор Штокман» Ибсена. Организовывал этот спектакль эсер Куликовский. И вот эсеры предлагали позондировать почву на этом спектакле, каково настроение у собравшихся. Это «зондирование» произошло не совсем так, как думали эсеры. На открывшемся митинге в здании «благородного собрания» стало совершенно ясно, что подавляющая масса якутского населения восторженно относится к свержению царской власти. Надо было не рассуждать, а действовать.

    Еще утром мы решили создать военно-революционный комитет. Но помня, что в той обстановке, какая была в Якутске, мы, большевики, имевшие в своей группе примерно одну десятую часть якутской ссылки, не могли взять на себя одних эту задачу,— у нас не хватило бы ни сил, ни влияния,— мы создали коалиционный революционный комитет. Я в точности не помню сейчас состава этого коалиционного комитета, в который я входил. Помню лишь, что от эсеров вошли в этот революционный комитет Панкратов и доктор Сабунаев. Панкратов, бывший управляющий торговой фирмы Громова, — человек с либеральными, отнюдь не революционными взглядами, таким же был и Сабунаев, который впоследствии стал форменным колчаковцем. Якутская ссылка знала доктора Сабунаева как чудака-доктора, вечно грязного, с обросшей бородой, неуклюжего, который пользовался большой популярностью среди якутского населения, как врач, — его грубоватость даже импонировала. Но как революционеры и он и Панкратов отстали по крайней мере на 50 лет. Панкратов все время твердил, что ничего не выйдет, что вот и в 1905 году была революция, а потом наступила реакция, что лучше, де, не начинать. Вот с такими «союзниками» нам и пришлось иметь дело в начале Февральско-мартовской революции!

    Когда мы собрались на митинге в «благородном собрании», сразу же стало ясно, что нам придется все время выступать не как союзникам, а как врагам, как политическим противникам. Может быть, перед лицом общего противника, перед лицом открытой контрреволюции нам придется вступать в то или иное соглашение, в блоки. Так складывалась обстановка в Якутске. Меня делегировали в приказчичий клуб, чтобы выступить перед собравшимися на спектакль. В передних рядах сидела местная власть: вице-губернатор барон Тизенгаузен, городской голова Пашка Юшманов (так его звали якуты) и другие чиновники и купцы. Еще недавно этот Пашка Юшманов во главе патриотической манифестации по улицам Якутска кричал охрипшим от водки голосом: «Кряков взяли, Берлин возьмем». Надо сказать, что днем на заборах улиц Якутска появилось объявление за подписью иркутского генерал-губернатора фон-Пильца. Это объявление предупреждало якутское население, чтобы оно не собиралось и не устраивало никаких собраний, «так как эти собрания могут, иметь нежелательные последствия». Вот это обращение я взял за основу своего выступления. Я рассказал собравшимся о событиях в столице на основании телеграммы, полученной от т. Петровской, обрисовал положение страны в связи с войной и, обращаясь к вице-губернатору барону Тизенгаузену и Юшманову, я говорил: «Господа, вы расклеили объявление, призывающее население воздерживаться от собраний потому, что эти собрания будут иметь нежелательные последствия. Я вас предупреждаю, что мы начали организацию этих собраний и что они действительно будут иметь нежелательные последствия прежде всего для вас. Вы доживаете последние часы, и власть уже не в ваших руках, власть в руках восставшего народа. Если вы добровольно не отдадите ее, тем хуже для вас». Надо было видеть выражение лиц этих людей, которые назывались еще городским головой и вице-губернатором, но у которых никакой власти уже не было.

    Ночью 1 марта происходило у нас первое заседание Революционного комитета. Мы должны были занять телеграф, почту, областное управление, отстранить губернатора, взять власть в свои руки, взять в свои руки все дело управления. А в это время якутский губернатор Витте собрал губернское (областное) совещание, на котором составлена была телеграмма примерно такого содержания: «Кучка неизвестных во главе с бывшим депутатом Государственной думы Петровским пытается захватить в свои руки государственные средства. Мы, такие-то чиновники, являемся верными новой уласти». Одним словом губернское совещание, под председательством губернатора и вице-губернатора, пыталось еще удержать власть в своих руках, прикинувшись сторонниками революционной власти. Но телеграф уже был в наших руках, и телеграмма губернского совещания не была отправлена. Чиновники на телеграфе подчинились нам. Революционным комитетом, вместо этой телеграммы, была отправлена другая, в которой извещалось о положении дел.

    На другой день началось открытое собрание во главе с Революционным комитетом в приказчичьем клубе. Мы отправили делегацию в местные казармы. Я обратился в казармы — к солдатам, которых собрал полковник Попов, с речью. В этой речи я рассказал о значении происходящих событий, указал на нашу работу, которую мы вели в военных организациях в подполье, на восстание солдат, матросом, на значение этих восстаний и на роль армии в революции. Солдаты выделили делегацию, которая должна была приветствовать революционное народное собрание в приказчичьем клубе. В приказчичьем клубе шел большой организованный митинг. Помещение, в которое едва входило 600 человек, было набито до отказа, в нем было не меньше тысячи человек. Люди стояли плотно друг к другу. И вот в самый разгар собрания явился барон Тизенгаузен, попросил слова и заявил, что он, барон Тизенгаузен, бесконечно рад происходящим событиям. Власть, которая ему ненавистна, навязана ему ненавистным царским правительством, он охотно передает народному избраннику — Григорию Ивановичу Петровскому. Он даже в порыве «радости» бросился целовать сидящих в президиуме. Тут же он и полицеймейстер Рубцов сняли свое оружие и положили на стол президиума. Пришел и полковник Понов, командовавший гарнизоном, и выразил свою верность и готовность служить Временному революционному правительству.

    На плечи небольшой группы ссыльных легла огромная задача взять на себя управление целой областью. Лишь через несколько дней был создан в Якутске Совет рабочих и солдатских депутатов. Мы принялись за организацию Профсоюзов. Выли организованы, ходя и немногочисленные, профсоюзы: грузчиков, плотников, сельхозрабочих и др. Мы организовали национальные группы — татарскую и еврейскую, на которые наша партийная организация оказывала большое влияние. Нам пришлось освободить из тюрьмы всех заключенных (там были только уголовные) в день 12 марта, который был объявлен днем падения самодержавия. Когда устраивалась на улице демонстрация, нам сообщили, что заключенные в тюрьме уголовные собрались и требуют немедленного освобождения. Когда в Военно-революционном комитете обсуждали, как отнестись к этому, один из местных либералов, адвокат Никифоров, предложил очень простое средство: вывести всех на Лену и спустить головой под лед. Вот как относились представители буржуазии к людям, огромное большинство которых было жертвой той эксплуатации, того социального гнета, виновницей которого в значительной степени была эта буржуазия. Между тем в самом Якутске были тысячи бывших уголовных преступников, абсолютно ничем не отличавшихся от тех, которые сидели в якутской тюрьме. Мы решили, что самое лучшее будет освободить всех из тюрьмы, оставить тюрьму пустой. Мы так и сделали.

    Помню жуткое впечатление от демонстрации, которую мы встретили в самой тюрьме. Оборванные, серые фигуры (их было около двухсот человек) выстроились по двору тюрьмы, наскоро соорудили какое-то красное знамя из рубашки, на котором из серого солдатского сукна был вырезан лозунг: «Да здравствует свобода». Среди уголовных, правда, были известные «иваны», на совести которых было немало убийств. Мы вызвали их в контору, и они дали торжественное обещание, что они не совершат ни одного преступления в Якутии, что это обещание они дают якутскому народу. Многие из них плакали. Мы вышли из тюрьмы с этой странной процессией, и она двинулась навстречу демонстрации, которая происходила в городе.

    Одновременно с первых же дней революции в Якутске создался Комитет общественной безопасности. Этот Комитет общественной, безопасности по существу дела был скорее Комитетом общественной опасности. В нем были представители всех сословий вплоть до представителей духовенства, торгового сословия, домовладельцев. Все эти элементы блокировались в Комитете общественной безопасности с эсерами. В отличие от меньшевиков в других местах якутские меньшевики не поддерживали эсеров. Они боролись с ними, они подчинялись гегемонии большевиков.

    В этом Комитете общественной безопасности шла развернутая классовая борьба, она сказывалась решительно во всем В то время как мы, большевики, отстаивали 8-часовой рабочий день, эсеры вместе с хозяевами, домовладельцами боролись против 8-часового рабочего дня. В то время как мы большевики, организовывали союз сельскохозяйственных рабочих, эсеры организовали союз сельских хозяев Классовая сущность эсеровской партии, как партии буржуазно-демократической, особенно ярко выразилась в Якутске. Даже в песнях сказалась эта разница двух сил. Эсеры обыкновенно протяжно затягивали народнические песни: «Стонет и тяжко вздыхает бедный наш русский народ, нас на борьбу призывает, нас он на помощь зовет»... Или. «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить». А то затянут «Полоску». А мы вносили бодрый марш «Варшавянки», боевое пение «Интернационала».

    Впоследствии, в городской думе, эсеры, прошедшие в думу по общему социалистическому списку (что было безусловно ошибкой с нашей стороны), вступили в блок с «союзом домовладельцев». Мы опирались хотя и на немногочисленные, но сознающие свои особые классовые интересы пролетарские слои. Мы организовали через молодых якутских товарищей группу якутской бедноты в деревнях, в улусах (комитеты якутской бедноты). Впервые на народном собрании выступили с изложением пашей пролетарской программы молодые якуты: Амосов, Васильев, Слепцов и другие. Мы выпустили ряд воззваний на якутском языке, составленных якутскими большевиками. Органом нашей партийной организации был «Социал-демократ», который вызвал бешеную слюну у ренегата Троцкого. В самом начале революции мы организовали первый съезд якутов и русских крестьян. На этом съезде были поставлены такие вопросы, как земельный, как вопрос об отделении церкви от государства. Мы провели на этом съезде ряд постановлений, в которых защищались интересы якутской бедноты. Мы тут же провели постановление об отделении церкви от государства и школы от церкви. Мы провели постановление об избирательном праве для мужчин и женщин с 18 лет.

    На этом первом съезде крестьян организовалась довольно прочная группа местных национал-демократов, которая фактически была выразительницей интересов зажиточной богатой, кулацкой части якутов: скотоводов и торговцев — якутских тойонов. По сути дела, на этом съезде шла борьба между тойонами и якутской беднотой (хамначитами). Правда, мы здесь допустили ошибку, о которой нам впоследствии говорил Владимир Ильич: мы не провели постановление о передаче всех земель крестьянам. Мы не выделили здесь отдельно фракцию делегатов, выражавшую точку зрения бедноты. Мы не использовали полностью этот съезд, как его следовало бы использовать.

    Первым комиссаром в Якутии был т. Г. И. Петровский. Формально, конечно, он был комиссаром Временного правительства, утвержденным Временным правительством, но на самом деле это был комиссар, выбранный народным собранием якутского населения. Его выделила партия, он отчитывался в своих действиях перед партийной организацией. Ему пришлось жестоко бороться с бывшими чиновниками. Помню, как на одном из собраний Комитета общественной безопасности, когда часть чиновников бывшего областного управления выступила с оппозиционными речами, т. Орджоникидзе со всею страстностью на какую он способен, обрушился против этих чиновников: «все чиновники — взяточники,— кричал он,— все чиновники — взяточники». Чиновники, среди которых и в самом деле, вероятно, было немало взяточников, обиделись. Тем не менее никто из них не ушел, и за время пребывания нашего в Якутске мы заставили их работать в интересах рабочих и крестьян.

    Наша партийная большевистская организация за это время значительно выросла. Правда, окончательно мы отмежевались от меньшевиков только тогда, когда оставили Якутск. В Якутске оставалась группа большевиков, которая на своих плечах вынесла в дальнейшем всю тяжесть борьбы с эсеровщиной, с колчаковщиной, с пепеляевщиной — тяжесть гражданского подполья, борьбы за власть Советов.

    Мы прощались с Якутском, уезжая со вторым пароходом в мае месяце, шли навстречу грандиозным событиям первой пролетарской революции. Всюду, где мы выступали, мы боролись против эсеров и меньшевиков. В одном месте, я помню, эсеры нас просили на берегу не петь «марсельезу», потому что там имеется припев «Бей, губи их, злодеев проклятых», — такие слова знаменуют гражданскую войну, а они, видите ли, были против гражданской войны. И эти люди называли себя «социалистами-революционерами»!

    В Иркутске на большом митинге в городском театре против нас, большевиков, выступал меньшевик Вайнштейн, выступали эсеры. Вопрос шел о том, как окончить войну. Эсеры готовили отправку маршевых рот для наступления. Это было уже преддверие июльских дней, когда цикл партийного развития заканчивался, когда эсеры и меньшевики прочно привязали себя к колеснице контрреволюции.

    Революция растопила льды, сковавшие просторы Якутии, разорвала цепи, мешавшие народам Якутии идти вперед, обрекавшие их на вымирание. В ближайшие годы окрепшая партийная и советская организация Якутии перейдут к более высокой ступени развития. Первые железнодорожные пути свяжут край с центрами СССР. Гигантски ускорится все развитие страны. Благодаря диктатуре пролетариата, благодаря мощной поддержке СССР, социалистическая Якутия из страны полускотоводческой, полуохотничьей превратится в страну с развитой промышленностью, с могучим социалистическим сельским хозяйством.

                                                                                  ****

    На этот путь строительства социализма вывела Якутию пролетарская революция. Небольшой горсти, небольшой группе большевиков принадлежит в этом деле — создании социалистической Якутии — большая почетная роль. Но мы никогда не забудем, что в деле развития революционного самосознания якутского народа участвовал десяток революционных поколений, личными связями, своей культурной и политической работой, личными примерами своей революционной борьбы воспитавших в якутском народе стремление к иной жизни, ненависть к поработителям и угнетателям якутского народа и преданность делу социализма.

    /100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 280-291./