ЎЎЎ 5. Э. К. Пякарскі. Паездка да прыаянскіх тунгусаў. Ч. 5. Койданава. "Кальвіна". 2019.

 

                                                                    ПРЕДИСЛОВИЕ

    В 1903 году я получил приглашение участвовать в Нелькано-Аянской экспедиции, организованной якутской областной администрацией, под начальством гражданского инженера В. Е. Попова, для изыскания пути между селением Нелькан (при р. Мае) и портом Аян. На мою долю выпало исследование, по заранее составленной программе, экономического положения тунгусов, бродящих между Нельканом и Аяном. Почти по всем пунктам этой программы мною был собран достаточно обширный материал, если принять во внимание тот незначительный промежуток времени, которым я располагал для выполнения возложенных на меня работ, именно: с 21 июля по 12 сентября. За это время мною опрошено было 66 глав тунгусских семейств, и таким путем собраны любопытные данные о материальной стороне быта названных тунгусов, о которой до сих пор в литературе не имелось никаких сведений. Эта сторона тунгусской жизни могла бы быть иллюстрирована собранными мною для Этнографического Отдела Русского Музея ИМПЕРАТОРА Александра III коллекциями (до 400 номеров) предметов, описанных на месте и дающих наглядное представление о промыслах и занятиях тамошнего тунгусского населения. Таким образом, мне удалось собрать материал для характеристики приаянских тунгусов как в экономическом (главная моя задача), так и в этнографическом отношениях.

    Собранный мною материал, за выездом моим в 1905 г. из пределов Якутской области, оставался в распоряжении моего товарища по экспедиции В. М. Ионова, который обработку этого материала поручил В. П. Цветкову. На себя г. Ионов взял труд дать точный перевод моих многочисленных записей на якутском языке, на коем я объяснялся с тунгусами при производстве подворной переписи и, вообще, при опросах приаянских тунгусов, принадлежащих официально к так называемому Майскому ведомству тунгусов Якутского округа. При этом г. Ионову пришлось, конечно, выяснять и ту картину жизни тунгусов, на фоне которой собранные мною цифры и факты получают свой определенный смысл.

    Обработанный г. Цветковым материал поступил ко мне лишь в 1910 году, а черновой материал — только в 1911 году. До сих пор мною были опубликованы главы IV, VI-IX в «Живой Старине» 1911, вып. II-IV, под заглавием: «Пріаянскіе тунгусы», да в журнале «Сибирскіе Вопросы» за тот же год (№№ 9-10) дан довольно подробный отчет о сделанном мною в С.-Петербургском Сибирском Собрании докладе на тему: «Изъ жизни пріаянскихъ тунгусовъ», в котором я коснулся, главным образом, вопроса о чайной возке, как основном промысле местного населения. Здесь упомянутые главы помещаются в несколько измененном, дополненном и исправленном виде. Остальная часть появляется в печати впервые.

    Считаю долгом оговориться, что общие выводы, сделанные на основании собранного мною материала, и освещение разных сторон жизни приаянских тунгусов принадлежат г. Цветкову и оставлены мною неприкосновенными. При подготовлении настоящего труда к печати, я ограничился проверкой фактического материала и снабжением текста необходимыми примечаниями и дополнениями.

    Приношу искреннюю благодарность следующим лицам, не отказавшим мне в просмотре корректурных листов и сообщении своих замечаний и поправок: Л. С. Бергу, А. А. Бялыницкому-Бируле, В. Л. Котвичу и Л. Я. Штернбергу.

    Эд. Пекарский

                                                                                  I.

                                                        К истории приаянского края.

    Сведения из истории приаянского края собирались аянской экспедицией лишь попутно с выяснением современного положения тунгусов, составлявшим главную задачу исследования. Особенно незначительны сведения о промысловой жизни тунгусов в прежнее время. Однако, и данные экспедиции, вместе с архивными делами Якутского областного управления, проливают некоторый свет на жизнь приаянского района за вторую половину XIX века.

    Оживление края и сближение его с административными и торговыми пунктами Якутской области начались с 1844 года, когда Российско-Американская Компания, имевшая крупную торговлю на крайнем востоке Азии, открыла па побережье Охотского моря бухту Аян. Удобство вновь открытой бухты для стоянки судов — сравнительно с охотской бухтой, не защищенной от ветра и мелководной — побудило Российско-Американскую Компанию отыскать путь для соединения Аяна с Якутском. С того же 1844 года была найдена вьючная дорога от Аяна до Нелькана. В 1845 году Компания основала в Аяне факторию для склада богатого пушного товара, привозившегося с островов Ситха, Кадьяк и других, расположенных у западных берегов Северной Америки. Торговые расчеты Российско-Амеиканской Компании совпали с желанием бывшего тогда амурским генерал-губернатором графа Муравьева оживить восток Азіи и укрепить связь его с главными административными центрами. Для выполнения этой цели граф Муравьев заселил реку Маю до Нелькана и район между Нельканом и Аяном крестьянами-переселенцами из Забайкалья. В 1849 году, с уничтожением Охотского областного и портового управлений и подчинением Охотска Якутску, Российско-Американская фактория в Аяне получила значение правительственного порта [* Слюнинъ, Н. В., д-ръ, Охотско-Камчатскій край, т. I, стр. 86.]. Административные попытки оживить побережье Маи и Нелькано-Аянского района оказались неудачными. С самого начала было ясно, что искусственное оживление края не даст ожидавшихся результатов. Глубокая разница новых условий жизни сравнительно с прежними, неспособность переселенцев приспособиться к новым условиям, некультурность пришельцев заранее обрекали на неудачу их попытки заняться земледелием. Кроме того, система поддержки переселенцев казенными пайками на случай неудачи в промыслах лишила их, по мнению администрации, основного стимула к труду, подорвала их энергию, вызывала желание питаться за счет казны, не заботясь о развитии промыслов. Обслуживание переселенцами почты, открывшейся в 1849 году, кончилось еще печальнее. Для зимней гоньбы крестьянам были даны от казны по 40 штук вилюйских оленей на каждую станцию. Крестьяне не имели ни малейшего представления об уходе за оленями и обращении с ними. Зная лишь по горькому опыту, как трудно бывает поймать оленя, они за неделю перед отправкой почты ловили оленей и держали их на привязи. Олени, питающиеся лишь подножным кормом, слабели и подыхали от бескормицы. В конце концов, администрация была вынуждена отобрать у крестьян обслуживание почты.

    Попытки администрации устроить тракт между Нельканом и Аяном не привели ни к чему. Суровые природные условия, отсутствие энергии и последовательности у администрации, несовершенство техники приводили к тому, что сооружаемые мосты быстро смывались, просеки зарастали вновь, гати размывались бурной весенней водой и гнили, ничуть не спасая проезжающих от обильных топей, а, наоборот, часто служа западнями для более доверчивых и неопытных из них.

    Устройство почтового сношения между Аяном и Нельканом дало заработок немногим семействам тунгусов. После неудачи крестьян, администрация передала летнюю гоньбу почты якутам, а зимнюю — оленеводам-тунгусам. Подрядчики-тунгусы снимали почту в Аяне в августе месяце, причем с подрядчика требовался залог. На каждой станции (между Нельканом и Аяном было 7 станций) находились смотритель-подрядчик и 2 ямщика, на всех станциях, следовательно, 21 человек. По контракту полагалось держать по 4 пары почтовых и одну пару обывательских, держали же летом по 12-14 лошадей, а зимой по 20 оленей на 10 нарт. Почта больше 4 нарт не занимала. С ней отправлялись правительственные бумаги, дела, торговая корреспонденция — по одному разу в месяц. Проезжающих было много, особенно со стороны моря. Платили по 5 коп. сер. с версты. За гоньбу подрядчики брали 200 рублей с нарты за станок, а за Джугджурский перевал — до 250 руб. Подрядчики, в свою очередь, нанимали ямщиков, платя по 140 р. с нарты без харчей оленному ямщику и 30-40 р. на хозяйских харчах — безоленному. Зимняя гоньба почты считалась с октября до 9-го марта. Кроме обслуживания станков, тунгусы, жившие на рр. Уй (около Аяна) и Нача, получали заработок от перевозки пушнины Российско-Американской Компании. 26 ноября они заключали контракт на определенное число пудов, по 1 р. за пуд до Нелькана; богатые подряжались на несколько сот пудов. Этот промысел давал работу 20 тунгусам. Таким образом, почта и перевозка пушнины давали работу около 40 тунгусским семействам. Компания перевозила пушнину и на своих лошадях. Летом к Петрову дню из Якутска приходили вьючные обозы с тысячами вьюков масла для дальнейшей отправки его на о. Ситху. Часть прибывших лошадей продавалась в Анне за 10-12-15 р., а на другой части отвозили назад компанейскую пушнину. Наконец, работа в Аяне при Компании давала заработок местному населению, в том числе и тунгусам. Центром района был Аян. Самый цветущий период его существованія был при Российско-Американской Компании — до конца 60-х годов. В это время население его доходило до 300 человек; состояло оно из солдат, казаков, чиновников и рабочих и служащих Компании. Содержание почти всех жителей ложилось на Компанию. Даже полицмейстер и священник получали жалованье от нее. В Аяне были устроены торговая контора, больница, церковь, школа. Аянская бухта кишела американскими китоловными судами, приходило 6 компанейских колесных пароходов, привозивших с Ситхи и Кадьяка бобров и отвозивших на эти острова мясо и масло. Привозимая пушнина складывалась в пакгаузах и отправлялась летними вьюками в Якутск. В пакгаузах же были всякие товары для местных потребностей. Цены на товары были ниже теперешних: чай байховый стоил 1 р. 60 к., головной сахар — 28 коп., песочный — 20 коп., безмен масла (2½ ф.) — 99 к., ситец — 25-30 к., крахмальная сорочка — 2 р., сапоги кунгурские — 4 р., зипун (грубое сукно) — 1 р. 50 к. арш., мясо — 3 р. пуд, ржаная мука (пароходом) — 1 р. 30 к. пуд, крупчатка (из-за границы) — 2 р. 40 к. Весь привозный товар распределялся между Аяном, Нельканом и Якутском.

    Рабочим при Компании выдавали 100 р. жалованья в год при месячном пайке в 1½ п. муки, 5 ф. крупы, 3 ф. соли и 30 ф. мяса. Большинство рабочих состояло из плотников и пильщиков; были 3 кузнеца, 3 столяра. Жалованье выдавалось американскими долларами, по курсу 1 р. 33 к. за доллар. Кроме того, держались кожаные деньги (для Ситхи) и жестяные марки. Дело Российско-Американской Компании переходило в руки американской же фирмы «Хольмъ, Вольшъ и К°» и др.

    С уходом Компании начался упадок жизни приаянского края. Аян, содержавшийся на средства Компании, опустел. Контора и больница были закрыты, солдаты и казаки ушли, штат рабочих был сокращен, привившееся огородничество было заброшено. В это же время (в 1867 г.) был закрыт Аянский тракт. После смерти (в конце 80-х годов) доверенного Фирмы «Хольмъ, Вольшъ и К°» Филипнеуса, оживлявшего край торговлей, жизнь Аяна совершенно замерла. В нем остались лишь два казака для взимания ясака с тунгусов. Упадок Аяна и закрытие почтового тракта отразились и на жизни района. Часть тунгусов, кормившихся около Компании, продававших ей свою пушнину, покупавших в обмен товары и припасы, разбрелась по всему району, принявшись за старинные свои промыслы.

    Торговое движение имело большое влияние на заселение тунгусами района. Из 66-ти описанных тунгусских семейств 27 осели в аянском районе 60-25 лет тому назад, т.-е. в период торгового движения. Откуда явились эти 27 семейств, неизвестно. Вероятно, местом их прежнего жительства были соседние реки: Учур, Маймакан, Ватом, а также г. Охотск. Может быть, часть их жила и раньше в аянском районе, между Нельканом и Аяном, Алдомой и Лаңтар’ом. К такому предположению приводят неясные ответы тунгусов, называющих иногда оседанием на теперешнем месте жительства переселение в район из соседних районов, а иногда — переселение внутри самого района. Картина заселения приаянского края за время от 40-х до 80-х годов неполна. По рассказам тунгусов, макагырцы, кюрбюгдинцы, 1-ый и 2-ой Эжанские роды жили между Нельканом и Аяном «с незапамятных времен». Есть указания, что для 2-го Эжанского рода «незапамятные времена» начинаются с 50-х годов XIX века, когда они пришли в аянский район с р. Маймакана. Около Аяна в начале 50-х годов было около 20 жилищ тунгусов, в 1886 году — человек 200; это были макагырцы и 2-ые эжапцы. На р. Уй, близ Аяна, тунгусы сходились летом говеть. На реке Алдоме около 1850 года было больше 20 урас [* Временное жилище из конически поставленных жердей, покрываемое берестяными и ровдужными (замшевыми) полстями.]; за 25 лет до экспедиции, т.-е. в 1878 году, на Алдоме жили макагырцы, Конуга, 1-ые эжанцы. Устье р. Лаңтар и притоки ее (Улайкан, Тэймэй, Мавай, Іңал, Оjконтоhiн) были «искони» жительством макагырцев.

    Картину расселения тунгусов по приаянскому району несколько восстановляют и рассказы о свирепствовавшей здесь раньше оспе. Так, по словам тунгусов, в 1845 году много народу умерло от нее на р. Челасин. В 1880 году оспа прошлась опять по Челасину и рекам Лаңтар и Ватом.

    До 1844 года все тунгусы приаянскаго района, а с 1844 года до начала 80-х годов большинство их, вели чисто бродячую жизнь со всеми промыслами, которые были возможны в данной местности.

    Самым главным по значению промыслом являлось оленеводство. Без оленей бродячий тунгус не мог свободно передвигаться, а, следовательно, и добывать себе в достаточном размере пищу. У всех живших в 50-х годах на Уе и Нāче тунгусов были олени: у зажиточных по 50-100 штук, у средних оленеводов 20-30. Алдомские тунгусы были беднее: они почти не имели оленей, занимались рыболовством и охотой. Тунгусы-оленеводы, в погоне за зверем и в поисках оленьих пастбищ, иногда обходили весь берег Охотского моря. Промыслы зверя по берегу были, по-видимому, значительны; так, тунгус Михаил Пудов рассказывает, что он промышлял в это время по 4-5 тысяч белок в год и много диких оленей. Когда Российско-Американская Компания открыла в Аяне Факторию, тунгусы начали стекаться сюда, как к меновому и наймовому пункту. В то же время они не покидали и своих прежних промыслов; напр., тунгусы, жившие на Уе, близ Аяна, охотились за белками, медведями, обменивая пушнину на компанейские товары. Годовая добыча белок в среднем равнялась 700-1000 штук на охотника. Белка была главным промысловым зверем. Диких оленей добывалось приблизительно 30 штук, медведей — около 3; самострелами и плашками убивали лисиц, охотились на дичь. Соболей в аянском район, видимо, было мало; сохатых (лосей) совсем не было.

    Пушнина ценилась при Российско-Американской Компании низко: белка стоила 7-10 к., лисица красная — 1-1½ р., а плохая — даже по 50 коп.; медвежья шкура ценилась дешевле 10 р. Из огнестрельного оружия была распространена кремневая винтовка, ходившая в продаже по 15 р.

    С 60-х годов звериный промысел начал падать. Тунгус Василий Карамзин рассказывал: «Промышлял вместе с отцом зверей. Скопленную за 10 л. пушнину продали Филиппеусу: 20 тысяч белок по 25 к. за штуку, 10 соболей (один соболь ушел за 150 р., цену остальных не слышал), 300 красных лисиц по 3 р. 50 к., 50 сиводушек, 6 бурых лисиц по 60 р. Но это было больше 20-ти лет назад».

    Сравнивая цены, указанные Карамзиным, с раньше приведенными, можно видеть, что цена на пушнину в конце 70-х годов значительно поднялась. Повышение цен на всю пушнину может быть объяснено лишь меньшим предложением ее. Добычу Карамзиных за десять лет следует считать очень удачной, но для того времени не типичной. Большинство тунгусов добывало значительно меньше. Таких энергичных, богатых, проводивших все время в охоте тунгусов, какими были Карамзины, следует считать исключением. Большинство же тунгусов должно было дробить свое время между другими промыслами, не столь доходными, но более доступными, как, напр., рыболовство и охота на морских животных. Главным промысловым морским животным была нерпа. Осенью и весной тунгусы отправлялись к берегам Охотского моря, к устьям более крупных рек (Алдомы и Лаңтар’а) для нерпования. Осенью они подкарауливали по ночам выходящих на берег нерп и убивали их палками, а весной охотились на них по льду с ружьем. Главный сезон нерпованья был осенью. В большом количестве убивалось небольшое морское животное, известное между тунгусами под названием кумачан [* Научное название «кумачан-а» установить не удалось. Можно лишь с некоторою уверенностью сказать, что «кумачан» принадлежит к тюленям, а не к моржам, к которым он ошибочно отнесен в статье «Пріаянскіе тунгусы» (Жив. Стар. 1911, вып. III-IV, стр. 335). См. ниже (стр. 58) примечание А. А. Бялыницкого-Бирули.]. Мясо «кумачан’а» было широко распространенной пищей тунгусов. Летом, а отчасти весной и осенью, по более крупным рекам: Алдоме, Лаңтар’у, пріаянскому Ую, тунгусы занимались рыболовством и пастьбой оленей.

    Истребление ценной пушнины, которое признал и тунгус Василий Карамзин, знакомство с более привольными местами, напр., с Амурской областью, привычка к бродячей жизни издавна побуждали тунгусов к переселению в другие районы. В архиве Якутского областного управления и в делах майского тунгусского головы можно найти достаточно данных, говорящих о неудержимом стремлении тунгусов переселиться на Амур. Так, начальник Аянского порта, от 8 Февраля 1863 г. за № 33, просил от макагырского головы сведений для Якутского Земского Суда о старшине Карамзине и его родовичах, желавших переселиться в Приамурскую область. Якутский Земский Суд, от 6 июня 1864 г. за № 5312, предписал тому же голове истребовать от тунгусов Макагырского и 1-го Эжанского родов увольнительное согласие на перечисление 34 душ тунгусов тоже в Приамурскую область и представить его в Суд. В 1888 году началось длинное дело о переселении старосты 2-го Бытальского рода с сородовичами [Справки взяты из дел майского тунгусского головы.].

    Чем дальше, тем больше росло переселенческое движение тунгусов и, в конце концов, привело к тому, что администрация и даже тунгусские старосты потеряли счет подведомственным им тунгусам.

    Переселенческое движение тунгусов не встретило сочувствия как со стороны якутской администрации, так и со стороны администрации тех областей, куда тунгусы желали переселиться. Так, военный губернатор Амурской области, в ответ на предложение якутского губернатора выселить обратно тунгусов 3-го Эжанского рода, 14 августа 1886 г. за № 5208 ответил, что «староста 3-го Эжанского рода Федотов с сородичами в Амурскую область не перечислены и о понуждении их возвратиться в Якутскую область сделано надлежащее распоряжение» [* Из архива майского тунгусского головы.].

    Много можно было бы привести и других «надлежащих распоряжений» о розыске и возвращении переселившихся тунгусов. Причина не сочувственного отношения администрации к переселениям заключалась в том, что, с уходом тунгусов из Якутской области, затруднялось выполнение натуральных повинностей, напр., по перевозке должностных лиц и священников по более глухим местам. Как бы то ни было, естественное желание тунгусов заниматься своими промыслами в более счастливых местах и тем обеспечить свое пошатнувшееся хозяйство не было удовлетворено. И, хотя тунгусы мало склонны были обращать внимание на распоряжения администрации и часто переселялись за черту Якутской области, административный тормоз переселений заставил значительную часть тунгусов остаться на старых, обедневших местах, где они были предоставлены своим собственным силам.

    После смерти Филиппеуса, дававшего заработок хотя части тунгусов, положение их должно бы было оказаться очень стесненным. Однако, с самого же начала 80-х годов минувшего столетия, между Аяном и Нельканом началось новое, более прочное товарное движение — возка кирпичного чая. Этот новый промысел, развиваясь год от году, все более оттеснял на задний план слабые коренные промыслы тунгусов и, ко времени Нелькано-Аянской экспедиции 1903 года, занимал уже первое место среди промыслов, обратив все остальные в подсобные. Поэтому, как это ни покажется странным на первый взгляд, но, говоря о бродячих и кочевых тунгусах данного района, приходится, прежде всего, говорить не об оленеводстве, рыболовстве, звероловстве и охоте, а о возке чая.

                                                                                ІI.

                                                     Промыслы приаянских тунгусов.

                                                                     а) Возка чая.

    Перевозка кирпичного чая через Аян и Нелькин в Якутск началась с 1880 года. В этом году якутский купец Иван Иванович Силин, подыскивая новый, более дешевый, путь для получения русских и иностранных товаров, выписал из Одессы 3 тысячи пудов разного товара и из Владивостока 500 пудов кирпичного чаю, с доставкой не через Иркутск, как раньше, а водным путем — через Аян . Результат оказался вполне благоприятным: стоимость провоза с пуда через Иркутск равнялась 7-8 рублям, провоз же через Аян обошелся в 4 р. 85 к. с пуда; получилась экономия от 2 р. 15 к. до 3 р. 15 к, на пуд. В 1881 г. Силин повторил свой опыт, а в 1882 г. к нему уже присоединились якутские купцы Эверстов и Громов. В 1885 г. в Аяне было выписано 10 тысяч пудов товару, но, за неимением перевозочных средств между Аяном и Нельканом, в 1885-1886 гг. было отправлено в Нелькан лишь 7½ тысяч, а остальные 2½ тыс. пудов должны были ожидать 1887 года. Доставка чая этим путем стоила в то время 4 р. 40 коп. с пуда.

    Ограниченность перевозочных средств между Нельканом и Аяном не позволила широко приспособить Аян для доставления товаров в Якутск. Ясно было, что по этому пути, при безлюдности края и бедности жителей, можно было перевозить лишь ограниченное количество груза. Кроме того, этот путь имел и свой довольно значительный недостаток: товар доставлялся в Аян пароходом осенью и до зимы должен был оставаться в Аяне, так как только зимний путь на оленях можно было приспособить для перевозки товара в Нелькан; весной товар отправлялся отсюда на паузках в Якутск, куда приходил лишь летом. Таким образом, на перевозку товара из Аяна до Якутска уходило около 9 месяцев. Однако, выгода доставки была слишком ощутительна, и в результате получился средний выход: через Аян стали перевозить лишь товары восточного происхождения — кирпичный и байховый китайский чай, а выписка остальных товаров производилась по-прежнему через Иркутск. Байховый чай перевозился в очень ограниченном количестве, так что в общем подсчете совершенно стушевывался перед кирпичным чаем, перевозившимся десятками тысяч пудов. Дальнейшее развитие чайного привоза в Аян с 1889 г., по отчетам аянского полицмейстера, представляется в таком виде:

    Было доставлено в Аян мест кирпичного чая:

    Год.    Количество мест.

    1889                 4.400

    1890                 4.607

    1891                 1.155

    1892                 4.660

    1893                 6.607

    1894                 7.616

    1895                 5.605

    1896                 5.125

    1901                 9.577

    К сожалению, за время от 1896 г. по 1901 г. аянским полицмейстером отчета о чайном грузе не было представлено. Все-таки же из приведенной таблицы видно заметное увеличение груза, хотя и с резкими скачками для некоторых годов, отчасти объясняющимися тем, что образовавшееся в 1891 году Приамурское Т-во нашло более выгодным отправлять чай не через Аян, а через Охотск [* Слюнинъ, ор. сіt стр. 607]. Вообще же скачки отдельных годовых привозов в Аян скорее всего можно объяснить тем, что недостаток перевозочных средств от Аяна до Нелькана задерживал и доставку чая в Аян до тех пор, пока образовавшиеся в последнем залежи не отправлялись по назначению.

    Несомненно, представителям чайных фирм пришлось потратить много энергии, чтобы приспособить местное разбросанное, бродячее, малооленное население к регулярной доставке чая в сколько-нибудь значительных размерах. Кроме того, по словам Я. В. Стефановича [От Якутска до Аяна, стр. 119, примечание], тунгусы сначала часто отказывались от перевозки по той причине, что возить товары на оленях — грех, за который духи наказывают падежом оленей. По сообщению г. Стефановича, в 1894 году перевозкой чая заняты были 3-4 тунгуса из крупных оленеводов; но им уже трудно было справиться своими силами с возрастающим количеством груза: они должны были брать в наем («в тело») оленей у малооленных тунгусов. Им приходилось нанимать и возчиков, так как троим-четверым, очевидно, невозможно было сопровождать чайные обозы в несколько сот нарт. Сколько тунгусских семейств получало заработок от чайной перевозки в это время, выяснить невозможно. Около 1900 года самостоятельными возчиками чая были уже 27-30 тунгусских хозяев, 1 русский и 2 якута [* Слюнинъ, ор. сіt., стр. 431.].

    Каким же образом удалось представителям торговых фирм приспособить бродячее население к работе, стесняющей его в передвижении, отрывающей его на целую зиму? Приемы были довольно просты. Сначала, как видно из сообщения г. Стефановича, представители фирм привлекли к перевозке несколько тунгусских семейств, которые своими силами и выполняли главную часть работы. Для того, чтобы обеспечить точное выполнение ими принятых на себя обязанностей, заключались контракты с указанием количества мест (ящиков) чая, принятых к перевозке; в случае неисполнения контракта, подрядившийся должен уплатить штраф. Чтобы сильнее заинтересовать тунгусов возкой чая, представители фирм старались расплачиваться с подрядившимися не деньгами, а товарами и припасами. Кроме большего удобства для тунгусов, этот прием давал и представителям фирм немалый торговый процент. Торговцы охотно давали тунгусам соответственное количество товаров и припасов в долг, под возку чая, причем цены назначались, конечно, «по-домашнему». Должников ждать не приходилось: слишком соблазнительна была возможность получить без наличных денег необходимое количество товаров и припасов, — особенно же соблазнительна была эта возможность при падающих промыслах, когда тунгус не знал, промыслит ли он что-либо зимой. Раз должник попадал в руки торговца, он из них выбраться почти уже не мог. Дело в том, что товары получались всегда перед возкой чая. Кончив перевозку в конце зимы, тунгус сосчитывался с торговцем, причем часто оказывалось, что долг покрыт не весь; оставалось давать согласие на перевозку следующей зимой. Если долг и был покрыт, открывалась новая возможность сделать вторичный долг, забрав у торговца припасов на время промыслов.

    Должниками оказывались и богатые тунгусы, которые забирали припасы и товары в большом количестве не только для своего хозяйства, но и для передачи, тоже в долг, другим, менее зажиточным, тунгусам, не имевшим кредита у торговцев. Богатые тунгусы, в свою очередь, получали торговый процент со своих клиентов и обеспечивали производство своих домашних работ. Иногда они нанимали должников от себя на перевозку чая, который взялись сами перевезти торговцам; кабала перевозчиков получалась та же, что и в первом случае. Из торговцев и богатых тунгусов составилась энергичная компания, которая крепко держала и сейчас держит средних и несостоятельных тунгусов в своих руках. Выгоды этой компании кратко могут быть выражены в следующих цифрах: как подрядчики на возку чая, они получают 1/3 провозной платы, а как торговцы, берущие двойные цены за товары и припасы — еще 1/3 провозной платы; остальная треть может быть отнесена к действительной заработной плате мелких перевозчиков.

    Когда число торговцев стало расширяться, наблюдались случаи конкуренции между ними в целях закрепления за собой перевозчиков и покупателей. Однако, конкуренция никогда не заходила слишком далеко, ограничиваясь лишь отдельными случаями.

    Расплата за перевозку чая товарами и припасами привела к тому, что даже и состоятельные тунгусы почти не имели наличных денег, несостоятельные же и средние их никогда не имели и должны были одолжаться у своих патронов-подрядчиков в случае крайней необходимости, напр., при уплате податей. Это, в свою очередь, порождало зависимость от подрядчиков и приводило к необходимости заняться возкой чая для уплаты долга.

    Безоленным, но хозяйственным тунгусам торговцы давали в долг и оленей, — конечно, с обязательством уплатить долг возкой чая: «желая обзавестись оленями, я брал их в долг у Харитонова (подрядчик), задолжал и с тех пор вожу для него чай», — говорит тунгус Егор Семенов. Иногда необходимость заняться чайной перевозкой являлась неожиданностью для должника: «Когда подсчитали с торговцем долг, то оказалось, что я ему должен свезти чаю, чтобы рассчитаться; свой человек, как-нибудь рассчитаемся. Если взять места, с прибавкой дает товарами и припасами» (тунгус Иннокентий Прокопьев).

    Пользуясь безвыходным положением перевозчиков, фирмы начали постепенно повышать вес мест, увеличивая количество и вес кирпичей. По контракту, одно место (ящик) чая должно было вмещать 64 кирпича, по 2¼ ф. кирпич, т.-е. 3 п. 24 ф., и во всяком случае не могло быть больше 4 пудов, считая упаковку; плата за провоз места от Аяна до Нелькана была определена в 4 р. 40 коп. С 1890 года количество кирпичей в ящике постепенно увеличивалось до 72-80, а в 1902 году даже до 92 кирпичей. Вес каждого кирпича тоже увеличился к 1902 году до 3 фунтов.

    Таким образом, к 1902 году вес всего места с упаковкой равнялся уже, в среднем, 6½ пудам, считая по 80 кирпичей в месте, по 3 ф. каждый, и упаковку в полпуда. Плата за провоз места поднялась до 7 р.; только в очень плохие годы: при глубоком снеге, частых наледях и проч. иногда давали по 8 р. Увеличение платы, следовательно, равнялось 59%, а груза — 62½%; кроме того, плата поднималась не параллельно с увеличением груза, а под влиянием конкуренции между торговцами и иногда — настойчивости самих перевозчиков. Так, имеются сведения о том, что, при первом увеличении груза без надбавки провозной платы, перевозчики разбивали ящики и вынимали оттуда лишние кирпичи (было 72 вместо 64); только когда фирмы наложили на своих доверенных штраф по 3 рубля с места, а доверенные переложили его на возчиков-тунгусов, протест последних прекратился.

    Увеличение веса места, помимо прямой выгоды от перевозки большого количества груза за прежнюю цену, повело, в свою очередь, к еще большому закабалению тунгусов. То было время господства контрактов. Приехав за известным количеством мест в Аян, тунгус находил, что весь подряженный груз он взять не может: оленям тяжело. Волей-неволей он оставлял контракт невыполненным и платил за это штраф. Такое положение оказалось столь тяжелым, что даже бедняки-тунгусы начали отказываться от контрактов, заявляя, что они будут возить «по мере сил». Контракт стал для возчиков необязателен, кроме тех из них, которые возили чай нескольким подрядчикам; штраф перестали взыскивать, а невывезенное по «расписке» [* Новая форма договора, отличающаяся от контракта тем, что, в случае невывоза определенного количества мест, должник мог уплатить не возкой чая, а чем-нибудь другим: оленями, пушниной и проч.] количество мест зачисляли долгом на будущий год. Нечего и говорить, что положение возчиков по контракту — самое безвыходное: «если не вывезти мест, кои обязан по контракту, то торговцы сильно бранят», — говорил тунгус Трофим Карамзин. Немногим лучше и положение большинства остальных возчиков. Зачем писаный контракт, когда существует контракт нужды? «Все равно бьешься, сколько можешь, и без контракта» (Трофим Карамзин). Безвыходность положения возчиков, а не протест их из-за увеличения веса ящиков, собственно говоря, следовало бы считать причиной исчезновения контрактов.

    Такими-то путями фирмы, их доверенные на местах и богатые тунгусы укрепляли и развивали перевозочное дело, когда почувствовалась нужда в перевозочных средствах.

    В 1902 году обеспечение чайного груза перевозочными средствами обстояло уже так хорошо, что для трех семейств (из 40 зарегистрированных) недостало мест: перевозочные средства уже превышали надобность в них. Конечно, эти три семейства должны были проехаться в оба конца даром и оставить надежду расквитаться с большей частью долга в том году. Товары и припасы все равно они получили от торговцев в счет будущей возки.

    Внешнее положение рядовых тунгусов в перевозке чая тоже изменилось: раньше несостоятельные тунгусы должны были наниматься как проводники нарт (санок), или же сдавать своих оленей «в тело», а теперь многие начали выступать как самостоятельные возчики, со своими оленями. К такому положению привела система отдачи в долг товаров и припасов под возку чая: давая возможность тунгусу обзавестись своим хозяйством и оленями при помощи кредита, подрядчик-торговец обеспечивал себе «самостоятельного батрака» и покупателя.

    В 1902 году из 66 описанных семейств самостоятельными возчиками были 40 семейств; количество перевезенного ими чая равнялось 2.214 местам, или 13.284 пудам, считая чистого чая по 6 пудов в месте. Эти 40 семейств далеко не исчерпывают всех занятых возкой чая тунгусов. По сообщению покойного священника Вас. Мальцева, с р. Учура приходит около половины тунгусов Бытальского рода на время чайной возки, часть груза перевозится на оленях, принадлежащих самим подрядчикам, причем несостоятельные тунгусы нанимаются как проводники нарт. Многие из тунгусов, не вошедшие в опись, живущие в аянском районе, тоже, главным образом, живут чайной возкой. Вообще, 40 описанных семейств составляют сравнительно небольшую часть всех возчиков. Границей района, занятого перевозкой чая между Аяном и Нельканом, следует считать на ю.-западе р. Учур, на сев.-западе — р. Ляльбюни, приток Маи; на севере границу определить не удалось. Из 40 семейств 13 возили чай по контракту, а остальные 27— или без всякого обязательства, «по мере сил», или же по «расписке».

    По количеству перевезенных за год мест, 40 семейств делятся на следующие группы:

    Чтобы выяснить значение заработка от чайной перевозки для каждой группы, переведем число мест на стоимость их провоза: максимум заработка 1-й группы (30%), считая по 7 р. с места, определится в 140 рублей за год; эту группу следует считать не обеспеченной извозным промыслом. Вторая группа (20%) с заработком 140-210 рублей в год, при незначительной поддержке остальных промыслов, может с трудом прокормиться; она представляет из себя промежуточный слой, переходящий или в группу бедняков или в группу зажиточных, в зависимости от «плохих» и «хороших» лет. 3-ья группа (22,5%), имеющая 210-350 руб. постоянного годового заработка, может быть признана обеспеченной одним только чайным извозом. 4-ая и 5-ая группы (всего 27,5%), с годовым заработком 350-700 и более рублей, будут представлять уже зажиточных и богатых тунгусов. Таким образом, главный промысел приаянских тунгусов делит их па неравные в количественном и имущественном отношениях группы, в зависимости от количества оленей. Заработок, полученный от возки чая, считается исключительно частной собственностью работника; по отношению к нему у тунгусов нет обычая дарения друг другу, как в старинных промыслах: рыболовстве, звероловстве, морском промысле. Братская поддержка, наблюдавшаяся у тунгусов ранее и наблюдаемая в менее значительных промыслах и теперь, уступает место новым, индивидуалистическим тенденциям. Процент богачей, вывозящих свыше 100 мест чая, очень незначителен, бедняков же насчитывается 30%; таким образом, различие в имущественном отношении, если рассматривать один лишь главный промысел, представляется довольно глубоким.

    Значение чайного заработка в общем бюджете 40 семейств точно учесть невозможно: продукты большинства других промыслов идут на непосредственное удовлетворение нужд, не оцениваясь на рубли; только пушнина продается почти целиком. Из 19.103 р. всего заработка, поддающегося оценке, возка чая дает 15.500 рублей; на долю всех остальных промыслов приходится, следовательно, 3.603 руб. Если же взять продукты всех остальных промыслов, то, основываясь на показаниях самих тунгусов и общем знакомстве с промыслами, можно сказать, что чайная возка дает более, чем все другие промыслы, вместе взятые.

    Громадное значение чайной перевозки косвенно подтверждается и следующими данными. Ею занимаются 40 семейств из всех 66. В числе 40 сем, находятся почти все зажиточные и средние семьи. Из остальных 26 семейств только 4 могут быть отнесены к состоятельным, а 22 содержатся: наймом на работу—7 сем., разными промыслами и наемным трудом — 7 сем., попечением сородичей — 7 сем. (об одном семействе сведений нет).

    Приготовление к возке чая начинается через несколько дней после Дмитриева дня (26 октября). К этому времени тунгусы стягиваются с различных пунктов кочевки к аянскому тракту, приготовляют нарты, оленью сбрую, ремни и проч. До начала перевозки они отправляются предварительно в Аян или Нелькан за получением товаров и припасов для остающейся на зиму семьи. Возчики не спешат открывать чайное движение, потому что первым обозам приходится прокладывать впервые зимний путь по глубоким снегам. Настоящая перевозка начинается с конца ноября или начала декабря.

    Чай нагружается на нарты, запряженные парой оленей. Между каждыми тремя нартами груз распределяется таким образом: на первые две нарты кладется по три места и на третью — два; на последней помешается и «приклад»: покрышка урасы (жилья), посуда, постель, провизия и проч. Такое распределение груза бывает тогда, когда олени равны по силе, на молодых же или слабых оленей кладется по два места. Осенью, когда отгулявшиеся па летних кормовищах и долго не работавшие олени бывают жирны, они могут везти 20-тинудовую тяжесть парты, весной же, при втором рейсе, лишь самые здоровые олени могут провезти по три места, а большинство — лишь по два. За каждыми 5-10 нартами наблюдает в дороге особый проводник. Чайные обозы достигают 40-50 нарт; больший обоз неудобен: па перевалах и на наледях бывает тесно. Из Аяна чай вывозится сначала за 35-40 верст, до первых хороших кормовищ, в количестве, достаточном для двух рейсов. Иногда из Аяна до урочища «Бачын» (35-40 верст от Аяна) чай перевозится на собаках, так как вблизи Аяна нет оленьих кормовищ и имеются большие наледи. Пара оленей заменяется 13 собаками. Эта перевозка выполняется приаянскими якутами-собаководами. Движение чайных обозов совершается по маршруту: р. Ыттах, спуск с хребта на р. Нāча, реки Мулкучу, Алдома, 40 верст по притоку последней — реке Танча, перевал через Джугджур, р. Мохоту, впадающая в Челасин, левая сторона р. Челасина. Большинство возчиков доставляет груз до самого Нелькана, некоторые же из них — лишь до урочища Сыңынах (в 90 в. от Нелькана). Отсюда чай перевозится уже принельканскими тунгусами на лошадях, за плату по 3 рубля с места. До Сыңынах’а возят, главным образом, богатые тунгусы и подрядчики, имеющие своих оленей или берущие их «в тело». Они имеют возможность уплатить стоимость перевозки от Сыңынах’а до Нелькана, а оставшееся время употребить на лишний рейс между Аяном и Сыңынах’ом. Выгода такого оборота состоит в том, что они расплачиваются с нельканскими конными возчиками тоже не деньгами, а товарами и припасами.

    Самый путь между Нельканом и Аяном не длинен — всего 204 версты, но крайне утомителен. Настоящей, благоустроенной дороги нет. Обильные снега сильно тормозят движение. Чтобы проложить путь по глубокому снегу, проделывают следующую сложную процедуру. Впереди ведут одного оленя, за ним — 6 оленей, по 3 в ряд, а если партия большая, то и 10 оленей. Далее ведут нарты с незначительным количеством груза, почти пустые; потом — нарты с одним местом, с двумя, наконец — с полными тремя местами. Чтобы не возлагать прокладывание пути на передних возчиков, устанавливают очередь, в которой должны участвовать все. Если чьи-либо олени не идут впереди, на них кладутся места передовиков. В случае отвердения снежного покрова, впереди оленей идут два возчика на лыжах, разбивая снежную кору. Прокладывание пути сильно утомляет оленей, особенно верховых, идущих впереди, и отнимает массу времени; немало времени уходит также и на разгрузку и нагрузку мест. Много хлопот доставляют и наледи, образующиеся на поверхности быстрых горных речушек. Особенно же много времени отнимает перевал через Джугджур. Сильные, порывистые ветры, дующие от Ледовитого к Тихому океану, образуют на Джугджуре настоящие заставы. Переправа во время вьюги решительно невозможна: ветер настолько силен, что может снести и возчиков, и оленей, и груз; от крутящегося снега становится совсем темно. Возчики волей-неволей должны ожидать прекращения вьюги; ожидание продолжается 1-3 недели, а иногда и месяц. Главный подъем на Джугджур равняется 5 верстам. У подножия его места разгружаются и перевозятся лишь по одному. Переправа одного места занимает целые сутки, так что на перевозку полной нарты требуется три дня.

    Оленьего корма между Аяном и Нельканом зимой мало для всей массы оленей, занятых чайной перевозкой. Кроме мха, кормом им служит «древесный пух» [* По-якутски: мас тӱтä — длинно-волосый лишай, Usnеа саvеrnоsа Тuсkеrm., покрывающий ветви лиственницы густым толстым войлоком или свешивающийся вертикально вниз в виде длинной бороды. Ир. Щеголевъ. Черезъ Становой хребетъ. М. 1907, стр. 116; А. А. Еленкинъ и В. П. Савичъ. Списокъ лишайниковъ, собранныхъ Ир. М. Щеголевымъ въ Якутской и Приморской областяхъ по хребту Джугджуру (Становому) и его отрогамъ между Нельканомъ и Аяномъ въ 1903 г. Спб. 1910, стр. 38-40 (отт. изъ «Трудовъ Ботаническаго Музея Императ. Академіи Наукъ», вып. VIII, 1910).], для добывания которого валят по пути деревья. Этого корма тоже, конечно, недостаточно для оленей, и они живут запасами жира, который успели отложить летом и осенью.

    В местах остановок тунгусы делают для оленей загороди, чтобы не пришлось потом разыскивать их за несколько верст.

    Однако, по мере приближения к Нелькану, трудность переходов и бескормица сказываются на оленях, и к концу пути они уже мало удаляются от кормовища, на которое их поставили. Ночью за оленями необходим присмотр: многочисленные стаи волков часто вспугивают и поедают их. Караулят всю ночь, следуя за оленями, разводя в нескольких местах огонь, отпугивая волков криком. Если партия большая, устанавливаются ночные дежурства по очереди.

    Сами возчики помещаются, при остановках, в урасе. Обыкновенно на обоз из 40 нарт берется одна ураса. В пути возчики занимаются охотой, не удаляясь далеко от других.

    По самому хорошему пути рейс между Аяном и Нельканом продолжается 1½ месяца, по среднему — 2 мес. Если не встречается особых препятствий, обоз проходит 30 верст в сутки.

    Первая сдача чая в Нелькане обыкновенно бывает в конце января. Сдав чай и откормив немного оленей, возчики спешат обратно в Аян, чтобы сделать второй рейс (в 20-х числах апреля), которым и заканчивается возка чая; всего она занимает 5 месяцев.

    Старожилы говорят, что до увеличения веса в местах возчики делали больше двух рейсов, теперь же с 20-типудовой тяжестью олени едва могут сделать и два рейса.

    О влиянии чайной возки па другие промыслы и вообще на жизнь тунгусов будет сказано ниже. На заселение района и его оживление возка имела большое влияние. Кроме тунгусов, живущих в приаянском районе, во время возки работают в нем тунгусы Бытальского бродячего рода; в качестве проводников сходятся принельканские тунгусы. Опрос относительно времени проживания тунгусов на последнем месте жительства дал те же результаты, что и относительно времен Российско-Американской Компании: с расширением перевозки чая, увеличивалось, хотя и не так быстро, и число оседавших в районе тунгусов. 20-15 лет тому назад, после ухода Компании и прекращения торгового и почтового движения, в самом начале чайной возки, число осевших в районе семейств равнялось лишь 6; 15-10 лет назад осело 7 сем.; 10-5 лет — 12 сем. и меньше 5 лет — 14 семейств.

                                                                    б) Оленеводство.

    В приаянском районе наблюдаются три цветовых расы домашнего оленя (Rаngіfеr tаrаndus): белые (гіlтáлы), черные (áңра) и пегие (бýкді). Расширение оленеводства всегда составляло мечту приаянских тунгусов: для тунгуса олень был незаменимым помощником. Оленный тунгус мог быстро менять место промысла, гнаться за зверем по горам, по тайге, кочевать из тайги к рекам, когда в них появится рыба, и по реке к морю во время морского промысла. Пеший тунгус поневоле был прикреплен к одному месту, из которого он почти не мог выбраться. Невозможность быстрого передвижения лишала его лучших промысловых мест, обрекая на постоянную нужду: не даром алдомские тунгусы, почти безоленные лет 20 тому назад, считались беднейшими из приаянских тунгусов.

    Олень был ценен не только как перевозочная сила. Он доставлял главные продукты для одежды, обуви тунгуса, покрышки для их жилища — урасы. До перевозки чая торговцы не заходили вглубь района. Тунгусы, нуждавшиеся в торговцах, сами приходили к ним. Некоторые семейства не имели никакого дела с торговцами, обходясь домашним хозяйством. Европейские ткани мало были распространены среди тунгусов. Главная их одежда приготовлялась из оленьей кожи; из нее же шились торбасы, ею покрывалась зимняя ураса.

    Убой оленей для этих целей практиковался широко, особенно состоятельными оленеводами. Для последних оленье мясо служило лакомым блюдом, а для несостоятельных — существенной поддержкой во время весенних голодовок. Редкую весну тунгусы благополучно сводили концы с концами. В большинстве же случаев, по окончании зимней охоты на зверя, перейдя из тайги к рекам для рыбной ловли, тунгусы терпели страшную нужду: рыба в реках появлялась не скоро, запасов пищи почти не было, начиналась настоящая голодовка. Вот в это-то время оленный тунгус и пользовался своими оленями, как крайним средством спастись от голодной смерти. Как ни тяжела была потеря оленей, он начинал поедать их, выбирая сначала старых, отработавшихся, потом телят и, наконец, лучших взрослых оленей. Для безоленного тунгуса выхода не было: он должен был довольствоваться случайной скудной добычей, а если и ее не было — приготовиться к голодной смерти. Из весенних тунгусских голодовок особенно известна голодовка, начавшаяся в марте 1886 года. Помочь тунгусам со стороны было нельзя из-за предстоявшей распутицы.

    Несмотря на громадное значение оленеводства в жизни тунгусов, цена оленя лет 15-20 тому назад была лишь 15 рублей. Низкие цены в то время следует объяснить отсутствием спроса на оленей, слабым развитием торговли ими: богатые тунгусы поддерживали и увеличивали оленные стада приплодом, а бедняки могли лишь мечтать о покупке оленей, покупать же их не имели возможности. Лишь отдельные богатые семейства, желая пополнить убыль оленей после эпизоотий, покупали их, да бедняки-работники, ценой годового труда, приобретали у хозяина по одному оленю. Перевозка чая, при обеднении коренных промыслов, сосредоточила на себе внимание тунгусов как постоянством и размером заработка, так и возможностью кредита. Но для того, чтобы возить чай, нужно иметь достаточно оленей. Большинство тунгусов оленями было небогато; кроме того, как у богатых, так и у бедных эпизоотии, волки, медведи и проч. сильно опустошали стада. Интересы тунгусов требовали постоянного и обязательного пополнения оленей, или же приобретения их в достаточном для перевозки количестве. Торговцы, в свою очередь, были заинтересованы не только в постоянстве числа оленей, годных для возки, но и в повышении его для расширения перевозки. Они были заинтересованы и в том, чтобы закрепить за перевозкой тунгусов. В этих целях торговцы приводили в приаянский район вилюйских оленей, отдавая их в кредит под возку чая. Открывшийся кредит дал теперь тунгусам возможность приобретать оленей — хотя и путем закабаления своего труда на многие годы, а, может быть, и навсегда. В результате получился большой спрос на оленей как со стороны некоторых богатых, так и со стороны бедных тунгусов. Цена оленей, отдаваемых в кредит, назначалась торговцами по их воле; тунгусы, имевшие избыток их, видя большой спрос и повышение цен, тоже, конечно, не стеснялись в определении цены. Все это привело к тому, что за последние 15-20 лет средняя цена взрослого оленя поднялась с 15 рублей до 30; молодой, достигающий рабочего возраста олешек стоит теперь 20 рублей; теленок — 10 рублей. Эти средние цены в частных случаях колеблются в зависимости от времени продажи и имущественного положения покупателя и продавца: осенью, перед возкой чая, когда олени жирны, крупный олень ценится в 35 и даже 40 рублей, а весной, когда олени изнурены кончившейся возкой чая — в 27-25 р.; при уплате долга оленями цены назначаются по-разному, но не ниже 20 р.

    Уже одно повышение цены оленей за последнее время указывает на то, что оленеводство было поставлено в сильную зависимость от нового промысла, начавшегося в приаянском крае — от возки чая.

    То же самое видно и из главного назначения оленей в настоящее время: из 977 зарегистрированных крупных оленей 862 (88,23%) возили чай. Мало того, к возке чая были привлечены и мелкие олени, еще не достигшие рабочего возраста. Для перевозки 2.214 мест не могло хватить 862 оленей: если считать в среднем по 8 мест на 3 нарты в 1-ый рейс и по 6 мест во 2-ой рейс, то количество нужных оленей определится в 948 штук. Недостаток оленей возчики могли отчасти пополнить чужими, взятыми «в тело». Но этот источник был не совсем выгоден и притом ограничен: за оленя приходилось платить 4 р. из 10 р., которые возчик зарабатывал [* В нарту впрягается пара оленей, вес нарты — 3 места, за каждое место 7 р., всего — 21 р., а на одного оленя 10 р. 50 к.] за один рейс; но и за такую цену можно было достать ничтожное количество оленей у крайних бедняков, которые не могли взяться за самостоятельную возку чая. Недостаток оленей и крайняя необходимость напрячь все силы, чтобы иметь необходимый заработок, и заставили тунгусов привлечь к перевозке молодых оленят; в 1902 году из 177-ми не достигших рабочего возраста оленят возили чай 51 (29%).

    Эти данные убеждают в том, что, с развитием чайной перевозки, оленеводство получило новое назначение: олени стали ценны не продуктами, которые они давали, а своей рабочей силой при обслуживании перевозки. Высокие цены на них делали убой для получения шкуры невыгодным; приходилось переходить к более выгодной покупке у торговцев тканей для одежды и коровьей шкуры для обуви, а также отказаться от употребления ровдуги на покрышку урасы. Свои перекочевки тунгус также должен был приспособить к новому назначению оленей: в виду трудности зимней работы оленей, он должен был в летнее время позаботиться о восстановлении их истощившихся за зиму сил и об откорме к будущей зиме; это заставляло его обращать больше внимания не на богатства летних промысловых мест, а на удобства и питательность оленьих кормовищ.

    Находясь в сильной зависимости от перевозки чая, оленеводство, в свою очередь, держит в зависимости перевозку: последняя может развиваться только в том случае, если развивается оленеводство, обеспечивающее необходимые для нее перевозочные силы. Эта зависимость ясно показывает громадное значение оленеводства не только для тунгусов, но и для Якутской области, интересы которой обслуживаются чайной перевозкой.

    Все оленное богатство тунгусы делят на две части: на крупных, рабочих оленей и на мелких, не достигших рабочего возраста. Возраст оленей они разделяют по полугодиям и годам, давая каждому возрасту, соответственно полу и значению для размножения, особые названия. Новорожденный теленок с весны до осени года рождения называется öңнöкон, с осени до весны следующего года — суоңначāн; годовалый теленок — сукāн; олень-производитель по 2-му году, до зимы — абалāн; холощеный — мулкāн; самка того же возраста — саңары; 2-хлетний самец-производитель — куорба, холощеный— іктäнä; самка до старости называется н̕амычāн; 3-хлетний олень— н̕уоркāн; 4-хлетний, выпустивший 5-ые рога — амаркāн; 5-тилетний — ңӱптірі; старый олень — акта. В общем, олень считается крупным в возрасте мулкāн и абалāн, когда ему минет 1½ года. В частности же рабочий возраст колеблется в зависимости от качества работы. Для ездовых оленей, занятых перевозкой тяжести в нартах, нормальный рабочий возраст считается в 1½ года. Самок в период беременности и самцов-производителей не следовало бы употреблять на эту работу. Для верховой езды детей годны 2-хлетние олени, для езды же взрослых — 3-хлетние. Ставить под седло самок избегают даже для детей, под взрослым же они совсем не могут ходить. Вьючными олени становятся с 2-х лет.

    Выше было указано, что по нужде тунгусы ставят на работу оленей, не достигших еще рабочего возраста. Нарушение рабочей нормы при возке чая выражается не только в том, что заставляют возить молодых оленят (сукāн’ов), но и в употреблении для возки самцов и беременных самок. Второй рейс производится как раз в последний период беременности самок. В 1902 году из 424 самок возили чай 317 (74,8%) и из 42 самцов-производителей — 34 (81,0%). Малооленные тунгусы, вопреки рабочей норме, принуждены употреблять самок для верховой езды под детьми. Для небольшой вьючной работы бедняки употребляют даже полугодовалых оленят (суоңначāн’ов): «бедный человек, — говорил один тунгус, — даже суоңначāн’ов седлает, когда выпадет снег: на себе, что ли, пожитки повезет?» Оленята, употребляемые на работу ранее нормального возраста, считаются тунгусами в числе мелких. По качеству работы все описанные крупные олени делились на 147 верховых и 862 ездовых. Вьючные отдельно не указывались: нужно полагать, что при перекочевках любой крупный олень ходит под вьюком. Как раньше было указано, к числу ездовых относятся и 51 сукāн. Они не включены в число 862; следовательно, если считать всех ездовых оленей, как крупных, так и мелких, то получится 913 штук. В состав их входят: 34 самца-производителя, 317 самок, 511 холощеных оленей и 51 сукāн. Сопоставляя норму ездовой работы с данным составом, находим, что 402 штуки (44%) заняты ею с видимым ущербом для оленного хозяйства. Результаты отягощения оленей работой очень чувствительны: по отзывам тунгусов, неработающий олень живет 15-20 лет, а работающий 10-12, т,-е. в 1½ раза меньше. До возки чая, как утверждают тунгусы, ни производителям, ни самкам, ни сукāн’ам не приходилось нести столь тяжелой работы.

    Верховые олени, состоящие в большинстве из холощеных самцов, несут не только верховую работу: 141 из них занять также ездовой работой, — они включены в число 511. Таким образом, строгого деления оленей по качеству работы теперь не существует; большинство их приучено ко всяким работам. Только 107 самок и 8 производителей, принадлежащие богатым тунгусам, свободны от работы (11,8%) и 6 верховых оленей заняты лишь одной работой.

    По полу и роли в размножении, 977 крупных оленей делились на 42 производителя (4,3% всех крупных), 424 самки (43,4%) и 511 холощеных самцов (52,3%). На каждого самца-производителя приходилось по 10 самок. Нельзя сказать, чтобы самки обслуживались лишь домашними производителями. Осенью, между 1 сентября и 1 октября, когда происходит скрещивание оленей, самки встречаются не только с домашними, но и с дикими оленями; поэтому, отношение самцов к самкам (1 к 10) следует считать несколько высоким.

    Самцы и самки начинают половую жизнь с 2 лет. Признаком половой силы и желания самца является сбрасывание кожицы на рогах и увеличение мошонки.

    С наступлением 1 сентября тунгусы остаются в течение целого месяца на одном месте: их не пускают олени. Самцы загоняют самок в густые рощи, и начинается период спаривания. По истечении месяца много трудов стоит тунгусам собрать оленей, рассыпавшихся в разные стороны. Только выпавший снег помогает разыскать их по следам, но и то не всегда. Беременна ли самка, узнают весной: у стельной рога не спадают, у нестельной — спадают. Теление бывает между Благовещеньем (25 марта) и Егорьевым днем (23 апреля). Хорошая самка телится до 10-летняго возраста, самец оплодотворяет до 6-8 лет.

    В 1902 году, в период теления, у описанных тунгусов было 448 самок; из них отелились 387, нетелившихся было 61 самка, т.-е. 13,6%. Бесплодие их скорее всего можно объяснить крайним переутомлением и ослаблением всего организма чайной перевозкой. Старожилы-тунгусы говорят, что, после вовлечения самок в перевозку, они стали телиться хуже и производят на свет сравнительно слабых оленят или же скидывают. Период теления продолжается с 2 до 9 лет, т.-е. всего 7 лет. Принимая во внимание нетеление 13,6% самок, количество телят от одной самки определится в 6 штук.

    Процент всех самцов (56,6) значительно выше процента самок (43,4). Чем это объяснить: большею ли рождаемостью самцов или большею смертностью самок? Общие соображения говорят скорее в пользу второго предположения: самки, занимающиеся, почти наравне с самцами, возкой чая, несомненно сильнее утомляются, изнуряются и погибают; во 2-ой рейс, как выше было указано, они отправляются уже в период заметной беременности; в обычной обстановке они также находятся в худших условиях, чем самцы: во время частых преследований их волками и медведями, они, как слабейшие, могут быть скорее захвачены; кроме того, в своем бегстве они стеснены оленятами, ходящими за матками. Все это должно повышать процент смертности самок, понижая процентное отношение оставшихся в наличности к самцам.

    Холостят самцов большей частью по 2-му году. Операция холощения чрезвычайно проста, но настолько же и мучительна для оленя. Самца валят на землю 3-4 человека. Для этого один схватывает оленя за задние ноги, другой — за рога, пригибая голову к земле; третий тянет за кожу у лобковой кости. Олень падает. Держащий задние ноги раздвигает их, и затем один из участников холощения мнет мошонку зубами и разглаживает ее рукой. Этим операция заканчивается. Никакого ухода за оленем после холощения не бывает. Иногда холостят оленей осенью, когда сойдет шкурка с рогов, чаще же — весной, около Петрова дня. Осенью холостить неудобно, так как мошонка сильно увеличивается в объеме, кожа на ней делается тонкой и при жевании лопается. Состарившегося оленя-производителя, ставшего негодным для стада, тоже холостят; в этом случае холощение бывает в 6—8-летнем возрасте.

    Прежде чем говорить о распределении оленей по хозяйствам, нелишне будет упомянуть о бедствиях оленного хозяйства; это пригодится при рассмотрении вопроса об убыли оленей. Причины гибели оленей разнообразны; главная из них — эпизоотии.

    Самой страшной из эпизоотий является бутýка (якутск. джāх). Она состоит в том, что на ногах оленя, меж копыт или около них, появляется гнойная рана, «с невыносимым запахом» [* Письмо свящ. В. Мальцева к областному ветеринару от 19 ноября 1904 г.]. Нога сильно опухает, величина опухоли — с медный чайник средней величины. Олень, заболевшій бутýк’ой, не в состоянии ходить и почти всегда издыхает. Бутýка свирепствует только летом. С Покрова, с наступлением морозов, она почто прекращается. Лечения бутýк’и тунгусы не знают. Только один из них лечил оленей раствором сулемы, напитав им вату и прикладывая к опухоли на ноге; по словам этого тунгуса, успех был.

    Второй болезнью оленей является татáр (якут. моңȳн) — чесотка. На теле оленя появляются заразные парши, «с нестерпимым зудом, почему животное чешется обо что попало» [То же письмо.], шерсть начинает выпадать, и олень скоро становится совершенно голым. На морозе кожа лопается у суставов, и олень издыхает. Обыкновенно тунгусы убивают заболевших татáр’ом оленей, если болезнь сильно развилась и нет надежды на выздоровление; делается это в видах предупреждения переноса заразы на других. Татáр бывает летом и зимой. Некоторые тунгусы пытаются бороться с татáр’ом, но лишь «домашними» средствами: смесью табачной смолы, которую берут из трубки, коровьего сала и пороха. Прибегать к домашним средствам тунгусов заставляет полное отсутствие ветеринарной помощи в районе. В погоне за лекарствами тунгусы пробуют, очевидно, все, что только им попадет под руку; так, тунгус Никитин открыл свое средство, сильно помогающее, по его словам: куримый кал, смешанный с сильно прокипяченным маслом; смесь в горячем состоянии прикладывается к больному месту. Много, очевидно, нужно было испробовать разных средств, прежде чем обратить внимание и на куриный кал.

    Свящ. Мальцев причисляет к заразительным болезням еще «маниньки — скоротечное гнойное воспаление суставов и жил всей ноги оленя; ноги опухают, олень сляжет и более не встанет, пока скоро не издохнет» [Там же.].

    Из других болезней известны äдäрман, капата, кыџык, öнктö и у телят: — кровавая моча.

    Äдäрман — оленья чахотка, появляется летом и с наступлением зимы совсем прекращается. Исход болезни — всегда смерть, поражающая оленя вдруг, на бегу, «как стрела», по словам тунгусов [* По сведениям о. В. Мальцева, приводимым в том же письме, от этой болезни «животное подыхает после продолжительного откашливания слизистого гноя».]. Средство против äдäрман’а — тоже домашнее: оленя заставляют вдыхать ноздрями и ртом дым ладана. Некоторые говорят, что ладан помогает, если болезнь не развилась. В случае развития болезни, оленя убивают, лучшие части съедают, а внутренности выбрасывают.

    Капата состоит в том, что в основании рогов образуется нагноение, которое может перейти в воспаление мозга [* Там же о. В. Мальцев упоминает об аналогичной болезни энгге, при которой «воспаляются гнойно корни рогов оленя», нагноение распространяется к глазам, «и животное, лишившись их, подыхает».]. Для предупреждения перехода в мозг, гной выковыривают, и олень обыкновенно выздоравливает, если болезнь не запущена.

    Öнктö (якут. ӱöн сір) — довольно большие наросты, держащиеся на тонкой шейке; появляются на голове оленя. По словам тунгусов, наросты содержат кровеносные сосуды, и если нарост срезать, то олень может умереть, истекши кровью. Чтобы удалить нарост, шейку его очень туго перевязывают конопляной ниткой, и дней через 5-6 нарост отпадает. Осенью, когда у оленя вырастают рога, нарост отпадает сам собою.

    Кыџык — невыясненная болезнь, происходящая, по-видимому, от оленьего корма. Заболевший олень хиреет и в скором времени издыхает.

    Кровавая моча у телят встретилась лишь в одном хозяйстве: у тунгуса Ив. Антонова от нее часто погибал олений приплод.

    Свящ. Мальцев описывает еще одну болезнь — «джебунгки — род накожной парши с чрезмерным зудом, почему животное разрывает своими зубами больное место и иногда до костей; затем подыхает, должно быть, от причиненной себе раны».

    Болезнями оленьи бедствия не кончаются. Злейшими врагами оленеводства являются медведи и волки. При разбросанности оленьего стада и его подвижности, трудно спастись от этих хищников. Принимаемые для охраны оленей меры, напр., крик, разведение костров зимой, ночные караулы, мало помогают, и олени массами становятся добычей волков и медведей. Они поедают оленей или, вспугнув, загоняют в такие дебри, где их не найдет хозяин и где олень подыхает с голоду или совершенно дичает. Иногда обезумевший от страха олень, преследуемый хищником, мчится, не разбирая дороги, и напарывается на сук. Видя свою беспомощность перед медведями и волками, тунгусы, особенно при появлении волков, часто меняют места стоянки, лишаясь иногда хорошего промысла и оленьего кормовища. Так, р. Лаңтар, богатая рыбой и нерпами (при устье), за последнее время реже посещается оленеводами, так как там появилось много волков.

    Ездовые собаки — тоже враги оленя. Если олень наткнется на их дружную и обыкновенно голодную компанию, он становится ее добычей. При появлении большого количества ездовых собак, тунгус тоже снимается с места. Так, прежде многие оленные тунгусы останавливались около приморского Уя, где есть порядочные оленьи корма. Когда же в этой местности появились торговцы, якуты и тунгусы-собаководы, оленные тунгусы начали избегать долины Уя.

    Новорожденным телятам вороны иногда проклевывают глаза и затем заклевывают самих. Телят душат и лисицы. Кроме этих постоянных врагов оленей, тунгусам грозят случайные и, притом, очень чувствительные бедствия в виде «плохих годов». Плохим годом считается год с глубокими снегами. Нáмус — глубокий снег — затрудняет оленю возможность добывать мох, придавливает мох так, что олени его не едят, и начинается голодовка. Голодовка же ожидает оленя в случае гололедицы, когда твердый снеговой иди ледяной покров препятствует оленю кормиться. В таких случаях матки не могут прокормить молодых оленят, — у них иссякает молоко; слабость маток отражается и на телятах: они умирают с голоду.

    Гибнут крупные и мелкие олени весной, когда лед ненадежен: отыскивая себе воду, они проваливаются под лед и задыхаются. Весной, при бурном разливе рек, переправляясь с одного берега на другой, олени выбиваются из сил, попадают под сылбах (плавник, наносные деревья) и тонут под ним. С крупными оленями это бывает сравнительно редко, чаще — с оленятами, следующими за матками.

    Наконец, к причинам убыли оленей следует отнести: употребление в пищу, отдачу за долги, продажу, утомление при возке чая, отражающееся как на крупных, так и на мелких оленях. Эти причины особых пояснений не требуют.

    При распределении тунгусских хозяйств на группы по владению оленями, были приняты во внимание два соображения: 1) обеспеченность хозяйств оленями для чайной перевозки, являющейся главным назначением оленеводства, и 2) выяснение возможной зависимости состава и движения оленей от общего количества их в отдельных хозяйствах.

    Семейства, владеющие 1-5 оленями, самостоятельно возить чай не могут; они, как совершенно необеспеченные оленями, выделены в особую группу. Семейства с 6-10 оленями могут быть самостоятельными возчиками, но возможный от этого годовой заработок (в среднем 130-140 р.) недостаточен для обеспечения возчика. Эти семейства выделены в особую группу, как мало обеспеченные оленями. Семейства с 11-20 оленями, имеющие возможность зарабатывать в среднем 230 р., составляют третью, среднюю по обеспеченности, группу. Семейства более чем с 20 оленями, в смысле обеспеченности, могли бы быть отнесены к одной группе зажиточных и богатых; но, в интересах второго из указанных соображений, они были подразделены на более мелкие группы: от 21-30, от 31-50, от 51-100 и от 101-150 оленей. Обеспеченность оленями для перевозки чая поддерживается лишь крупными, рабочими, оленями; поэтому, в основу распределения оленей по группам было взято лишь количество крупных оленей в семействе, мелкие же олени считались отдельно, в той группе, к которой они принадлежат по числу крупных. Получилась следующая таблица:

    Судя по этой таблице, в настоящее время в крае уже нет таких многочисленных стад, какими раньше владели некоторые тунгусы. Самое большое стадо — 250 оленей. В опись не вошли упоминаемые Стефановичем [От Якутска до Аяна, стр. 119.] богачи-оленеводы Алексей и Прасковья Карамзины, имевшие, во время поездки Стефановича в 1894 году, около 3.000 оленей. Опрошенные тунгусы, перечисляя богачей края, упоминали и о Карамзиных, но количество оленей у них они определяли гораздо ниже: у Алексея Карамзина 400 штук и у Прасковьи Карамзиной 500 штук. Убыль оленей у них тунгусы объясняют џāх’ом и татáр’ом. Остальные богачи, около 6 человек, по рассказам тунгусов, владеют не свыше 250 оленями каждый.

    Может быть, разница между прежними и теперешними оленными богатствами в действительности не так велика.

    Дело в том, что, как утверждает долго живший между тунгусами-оленеводами якут П. В. Слепцов, в прежнее время, да и теперь, владелец крупнейших стад не знал точного количества своих оленей; не знали его даже и пастухи. Счет оленям производился по оленям-вожакам, за которыми ходили крупные группы рядовых оленей. Число сгруппированных около вожака оленей определялось на глазок; убыль их оставалась незаметной, если не была слишком резка. Пастух, собирая стадо, наблюдал лишь за тем, все ли вожаки-олени налицо [* Этим, вероятно, и объясняется отмеченная некоторыми путешественниками способность тунгусских пастухов помнить всех оленей при тысячных стадах; ничего удивительного в этом, при данном объяснении, нет.]; если были все, он сообщал хозяину, что все обстоит благополучно. Сообщение не всегда оказывалось правильным; по рассказам П. В. Слепцова, около стад богачей питались бедняки-тунгусы. Гонясь за богатым тунгусом, как за хорошей дичью, составляя будто бы его почетную свиту, кормящуюся охотой на диких оленей, лосей и проч., они частенько «подстреливали» оленей богача; убыль оставалась незаметной, так как эти своеобразные «охотники» довольствовались рядовыми оленями, не трогая вожаков. Теперь подсчет оленей гораздо точнее, потому что, во-первых, стада невелики, а, во-вторых, каждый олень стоит на счету в виду предстоящей чайной перевозки. Но и не особенно доверяясь сообщениям, переданным Стефановичу, приходится согласиться с тем, что тысячные стада отошли уже в область преданий: хотя счет оленей раньше был далек от истины, но и ошибка тунгусов не могла равняться тысячам; убыль крупных оленьих стад была бы видна и «на глаз». Об исчезновении тысячных стад говорят и сами тунгусы, сравнивая прежние времена с настоящими.

    Соединяя в одно первые три группы, помещенные в последней таблице, получаем, что 60% всего количества семейств состоят из безоленных, необеспеченных и мало обеспеченных оленями; средняя группа будет равна 18,5% всех семейств, и зажиточные с богатыми составят 21,5%.

    Первые три группы имеют 18,6% всех, крупных и мелких, оленей, средняя — 18,6% и богатые — 62,8%.

    Первый вывод показывает, что большинство тунгусов приаянскаго района бедно оленями, и потому оленеводство вообще следует считать неблагополучным; второй — что владение оленями очень неравномерно. Последнее можно видеть и из графы: «на семейство приходится всех оленей».

    Показателем будущего оленеводства может служить процентное отношение телят к общему числу крупного скота: более плодовитые группы имеют и больший процент.

    Процентное отношение наличных телят к наличному крупному скоту дало следующую таблицу:

    Среднее % отношение телят к крупным оленям равно 50,6. Колебания процента в отдельных группах идут, убывая в средних группах и повышаясь в крайних. Это указывает на то, что процент телят не находится в прямой связи с оленным богатством группы.

    Абсолютные числа убывших мелких и крупных оленей за 1901, 1902 и первую половину 1903 года, с указанием причин убыли, показаны в нижеследующей таблице. Не все семейства могли дать сведения за 1901 и 1902 годы, так что действительную убыль следует считать значительно выше. Таблица имеет интерес лишь для выяснения причин убыли оленей (см. стр. 32).

    Перечисленные в таблице причины неодинаково влияли на убыль мелких и крупных оленей, взятых в отдельности. На убыль первых влияли преимущественно нападения волков и медведей, а затем — употребление в пищу и џāх. На убыль вторых влияли: џāх, употребление в пищу, отдача за долги, продажа. Кроме того, есть некоторые графы, относящиеся только к телятам, напр.: слабость при рождении, нападения мелких хищников — лисиц, воронов.

    Все известные причины убыли, показанные в таблице, можно сгруппировать в нескольких более общих рубриках: болезни, нападения хищных зверей, несчастные случаи (утонули, задавлены матерью, ноги попортили при беге, потерялись), голод оленей, необеспеченность тунгусов (отданы за долги, пошли в пищу), продажа и влияние чайной перевозки (в большинстве — неправильные роды, слабость при рождении, выкидыши).

    Некоторые из приведенных причин убыли, при желании администрации, можно было бы парализовать. До сих пор тунгусскому оленеводству не оказывалось никакой поддержки: ветеринария совершенно отсутствовала, приобретение оружия для борьбы с хищными зверями не облегчалось, на экономическое положение тунгусов не обращали внимания, на аянско-нельканском тракте меньше гатей и мостов, чем исписанной о нем бумаги в канцеляриях, обзаведению оленями содействовали только торговцы и, конечно, уж не ради поднятия благосостояния своих клиентов. Между тем, все эти причины в совокупности дают 57,8% убыли всех оленей за три года: 18,9% — от болезней, 10,9% — от волков и медведей, 11,4% отданы за долги и 16,6% пошли в пищу. Кроме того, из 14,6%, падающих на «неизвестные причины», добрая половина должна быть отнесена к тем же причинам, как об этом можно заключать по высоте процентов их сравнительно со всеми остальными известными причинами убыли.

    При настоящих условиях оленеводства, судить о его будущем невозможно: слишком велика беспомощность тунгусов перед многочисленными бедствиями оленеводства, слишком мало поддержки оказывается тунгусам со стороны, слишком чутки олени к малейшему колебанию в их жизни: олень — «хрупкое животное, не как якутский скот», говорят тунгусы. Сегодняшний богач в несколько недель может стать положительным бедняком. Из многочисленных рассказов о бедах тунгусов приведем рассказ Василия Карамзина. «После свадьбы купил 20 оленей да во время женитьбы добыл оттуда-отсюда 50 оленей. Вскоре большая часть передохла. Под места (чайную возку) купил 125 оленей, всего стало 150. Через год осталось только 40. Три-четыре раза так разорялся. Потом заработал 30 оленей, взял в «тело» 100 оленей, купил под места 50; стало 200 оленей крупных, а с мелкими 300. После того как частью расплатился за купленных оленей, когда долгу осталось 700 рублей и когда под возку чая взял задатку 900 рублей, — опять от џāх’а большая часть оленей издохла. Осталось только 60 голов. На этих оленях пробовал возить чай, подряда не кончил, задолжал. Взял еще 100 оленей. Не успел заплатить за них, опять начался падеж оленей. Наконец, последним летом из 150 всех оленей погибла большая часть. С Ильина дня до 3 сентября 6 телят и 4 старых оленя волки съели, 24 погибли от џāх’а, 6 оленей больны им; 9 заболевших работники бросили в дороге, а потом олени затерялись; 26 оленей пропало, искать нельзя — земля черна; когда выпадет снег, может быть, найду. По моему счету, таких оленей, из которых можно извлекать пользу, осталось только 37 штук».

                                                                              ----

    Продуктами оленеводства являются: молоко, мясо, кожа и различные мелкие изделия из рогов.

    Самым молочным оленем является вилюйский: он дает около бутылки молока в день. Лучшие местные матки дают полбутылки, а средние — чайную чашку или полчашки. Малый удой отчасти объясняется тем, что тунгусы позволяют телятам все время сосать маток. Время доения коров очень непродолжительно: от Петрова до Покрова дня (т.-е. с 29 июня до 1 октября). После Покрова забеременевшие самки перестают доиться, а после теления до Петрова дня тунгусы коров не доят, предоставляя молоко новорожденным телятам. Коровы, у которых телята издохли, не доятся; чужих телят они к себе не подпускают, а средства припускать тунгусы не знают. В 1903 году из 424 самок было недойных 53, т.-е. 12%.

    Из оленьего молока приготовляют масло: молоко вливается в турсуки и при перекочевках привязывается сверх клади; во время пути оно взбалтывается и таким образом сбивается в масло. Масла вырабатывается мало, так как удой и запасы молока незначительны. Чаще молоко употребляется в виде «забелки» к чаю.

    Убивают оленей на продажу только богатые тунгусы. Мясо продается не пудами, а целой тушей, половиной или четвертью туши. Четверть туши называется «местом» оленьего мяса; цена места — 6 рублей, если олень большой, и от 2 р. 50 к. до 3 р. — если маленький. Самый жирный олень на убой стоит не дороже 30 рублей. Мера ожирения оленя — палец. Самый жирный имеет на крестце 3 пальца жира. Общая продажа оленей равна 17,7% убыли крупных. Значительная часть, надо полагать, была продана не па убой, так что убыль от убоя во всяком случае ниже 10%.

    Оленья кожа идет на зимнюю одежду, обувь и покрышку урас. С поднятием цены оленей и употреблением их для чайной перевозки, убой оленей для получения кожи сильно сократился. В прежнее время беременных самок убивали для получения выпоротков на дохи. Теперь это является редкой роскошью в наиболее богатых семействах; жалеют, что таким образом убьют двух оленей. Для получения меха на доху богатые убивают осенью суоңначāн’ов.

    Ровдуга получается только от жирных оленей; с тощих ее нельзя получить: слишком тонка. Иногда ровдугу окрашивают в красный и черный цвет. Краска приготовляется самими тунгусами: жуется лиственная смола, слюна сплевывается на кусок красной охры (якут. сосо, тунг. дäwоксö), а другим куском той же охры трут смоченное слюной место; слюна окрашивается в красный цвет, и краска готова. Окрашивание производится кисточкой из обрезков оленьих лапок. Добывание черной краски и окрашивание производятся так же; красная охра заменяется камнем нäндагі (смола, черный камень). Из рогов оленя делаются различные мелкие вещи: курительные трубки, луки к вьючным седлам, ружейные мерки, ручки к забойникам. Из оленьих сухожилий приготовляют нитки для шитья одежды и обуви.

    Кормом оленя зимой служит олений мох, а летом, кроме него, и разная трава. В приаянском районе существует несколько видов оленьего мха: наукта, лабукта, сӱlӱбахта, нälікта, чібан и др. Наукта — белого цвета, с разветвлениями в виде оленьих рогов [* Подробное описание разных видов мха см. у А. А. Еленкина и В. П. Савича, ор. сіt.].

    Лесные пожары, уничтожающие оленьи кормовища — великое бедствие для оленевода. После пожара кормовище восстановляется лишь через 30 лет. Лабукта вовсе не растет на выгоревшем месте; вместо нее в небольшом количестве появляется сӱlӱбахта. Выгоревшие кормовища в течение десятков лет остаются пустынными. Из-за пожара тунгусы должны были оставить старую дорогу для возки чаев, по р. Быранджа. Кормовища использовываются не целиком, так как олени вытаптывают часть мха. Вытоптанные кормовища возобновляются через 3 года.

    При возке чая тунгусы употребляют и искусственный корм: выбившихся из сил оленей они откармливают болтушкой из сушеной и размолотой икры, разведенной в воде.

    Попытки подкармливать телят во время истощения маток оказывались безуспешными: пробовали кормить телят затураном (тунг, сатурāн) — мукой, поджаренной на масле и заваренной в кипятке или чае, но телята не ели затурана. Лакомством оленей является соль.

    Права на оленные кормовища ничем не определяются: каждый пасет, где захочет. Если кому не нравится соседство другого, он не станет заявлять претензии и просто удалится в другое место. Если кто займет чужое место, на захват не жалуются: считают, что прибывший стал соседом. Впрочем, в последнем случае бывают и исключения: «я не скажу о прибывшем: он отнял место, на котором я живу; богатый богатого может и удалить, причем должен одолеть прежде осевший человек» (Иванъ Амосовъ). Вероятно, здесь играет роль простой расчет: небольшое стадо сравнительно немного съест — поэтому, его терпят, большое же стадо невыгодно для осевшего прежде, и, если есть возможность, незваный сосед удаляется («богатый богатого»).

    Пользуясь свободой кормовищ, в приаянский район приходят и якуты со своими оленями. Тунгусы не только не выражают недовольства этим, но говорят, что рады якутам. Радость, может быть, объясняется не гостеприимством, а тем, что иногда якуты отдают тунгусам на попечение свой скот.

    При выборе места для пастьбы руководствуются обилием корма, удобством наблюдения за оленями и сравнительной безопасностью их от хищников. Самым удобным для наблюдения местом считаются долины, окруженные с трех сторон горами, через которые оленям трудно перебраться. Тунгусы в таком случае располагаются в проходе из долины. Зимой, когда снег глубок, стада сгоняют на вершины гор, где имеются кормовища, а когда снегу мало — в долины; весной обычно пасут в равнинах, у подошвы «гольцов».

    Олени любят держаться большими стадами. Малооленные тунгусы должны зорко смотреть за своими оленями при уходе соседнего большого стада, особенно первые три дня. Летом, в сухую погоду, олени стараются держаться близ дымокуров, спасаясь от массы комаров и оводов. Дымокуры разводятся тунгусами вблизи стоянки. В сырую погоду, когда не видно ни комаров, ни оводов, олени разбредаются верст за 20 от жилья, если их не остановят трудно переходимые горы. Зимой олени уходят сравнительно недалеко: по глубокому снегу верст за 10. Передвижениями их управляют олени-вожаки. Подвижность стада требует постоянного присмотра за оленями, особенно весной и осенью.

    Малооленные тунгусы смотрят за оленями сами, держа их в небольшой лощинке, предварительно вырубив в ней мелкие деревца для удобства надзора. Богатые тунгусы нанимают пастухов. Пастух должен быть «шустрым», как и сами олени, и притом молодым, — иначе не угнаться ему за быстрым, подвижным, пугливым стадом. Два молодых, хороших пастуха могут присмотреть за 70-80 оленями. Обыкновенно же бывает 3-4 пастуха, наблюдающих за стадом в 150-200 голов. Пастухам оставляются ружья — главным образом, винчестеры, берданы — для охоты на хищников и для защиты от них. Пользуясь сухим временем, когда олени грудятся около дымокуров, пастух ловит рыбу, промышляет зверей. Когда корм кончается, он перегоняет оленей на облюбованные заранее места.

    Несмотря на надзор, олени часто затериваются, иногда на время, а иногда и навсегда. За потерянного оленя, взятого под присмотр пастухами, последние платят половину цены.

    Чтобы отличить своих оленей от чужих, многооленные тунгусы метят их. Меты состоят из вырезок на ушах оленей: надрезки делают по прямой линии, под углом и овально; надрезают верхушку уха и стороны его, делают одну или две вырезки на одном или обоих ушах. Из этих элементов и получают самые разнообразные сочетания, дающие возможность хозяину распознать своих оленей.

    Если в небольшом районе промышляло много семейств, то, по окончании промысла, олени вылавливаются общими силами. Для этого их сгоняют в одно место и окружают веревочной цепью. Затем из стада выбираются смирные олени, привязываются один к другому и отводятся неподалеку за цепь. Остальных вылавливают и выволакивают веревкой за шею или заднюю ногу и присоединяют к отделенным. Чтобы отделенные не возвращались назад, наготове стоят два тунгуса с длинной веревкой, которую они быстро натягивают, загораживая дорогу беглецу. При вводе нового пойманного оленя веревка опускается. Веревочная загородка не всегда помогает, и оленей снова приходится вылавливать. Самых неподатливых ловят арканом или маут’ом. Маут делается из ремня; длина его — от 25 до 60 аршин. С одной стороны он оканчивается петлей из того же ремня, если олени смирные, и роговым кольцом [Из рога оленя или дикого барана], если олени неподатливые. Через петлю, начиная с ближайшего к ней конца, пропускается ремень и собирается в кольца. Налету кольца образуют одну огромную петлю, захватывающую какую-либо из роговых ветвей оленя. Бывает, что, вместо рогов, подвертываются под петлю и ноги оленя, когда он рванется вперед, чтобы избежать поимки.

    Результаты летней кормежки у богатых и бедных тунгусов неодинаковы. Бедняк, при перекочевках, большую часть своих оленей употребляет под перевозку домашнего скарба. Переходы бывают часто и утомляют оленей. Олени богача чередуются во вьючной работе. Кроме того, богач не гонится за рыбным промыслом и выбирает лучшие кормовища, расположенные иногда и вдали от рыбных мест; поэтому олени богача гораздо лучше откармливаются. Упряжка оленей для каждой из трех главных работ различна. Для ездовых, запрягаемых в нарты оленей сбруей служат àлыки — широкие клиновидные ремни (шлеи) из нерпичьей кожи, захлестывающиеся кольцом через плечо оленя. Хотя кольцо делается из широкого ремня, оно натирает оленю плечо, и потому, при езде, приходится ежедневно впрягать оленя то с левой, то с правой стороны. Для управления ездовыми оленями употребляется лишь оброть (недоуздок) с длинным поводком из одного нерпичьего ремня. Этим поводом можно поворачивать оленя в любом направлении. К передним оленям привязываются задние, так что для них особого поводка не нужно. Для верховой и вьючной езды употребляются седла, которые кладутся на загривок оленя, а не на спину, так как спина очень хрупка. Верховое седло бывает шире и с подушкой. При спусках и подъемах, чтобы седло не съехало, петлю захлестывают то сзади, то спереди. На верхового оленя садятся с правой стороны, при помощи посоха (тіwун); без него садятся только на смирного оленя и с какого-либо возвышенного места. При помощи тіwун’а ездок сохраняет равновесие во время езды: без опоры трудно усидеть на седле вследствие крайней подвижности кожи на загривке [* В дороге посох служит для отряхивания снега с ветвей в лесу и для натягивания на урасу покрышки из ровдуги или какой-либо материи (напр., кретона).]. Управляют верховыми и вьючными оленями так же, как и ездовыми; только поводок бывает значительно короче. Один тунгус (Егор Мартынов) проехал на олене расстояние в 100 верст в одни сутки; половину дороги он пробежал рядом с оленем. По словам тунгусов, то же расстояние на лошадях пришлось бы ехать четверо суток.

    За оленями ухаживают немогущие промышлять мужчины. Женщины в уходе не принимают никакого участия.

    Обращение с оленями, в общем, любовное. Тунгусы, особенно дети, любят украшать головы верховых оленей тряпочками, к которым привязываются бусы, бронзовые пуговицы, металлические пуговицы от штанов и т. п. Не обходится, конечно, и без «недоразумений» между оленем и хозяином: «если олень сгрубит, немножко стегаем», говорил один тунгус.

                                                                в) Рыболовство.

    В конце апреля и в начале мая вскрывается большинство приморских речек. Тогда начинается и самый ранний лов рыбы (у устья Алдомы). В это время число рыбачащих семейств незначительно: часть не успела еще окончательно разделаться с возкой чая, другая отправилась на морской промысел, так как ранней весной рыбы в реках мало. Главный рыболовный сезон протекает между Петровым и Семеновым (1 сентября) днями. В это время к устьям значительных рек сходится масса рыбы для метания икры. Из устья она идет к верховьям, увлекая за собою тунгусов. В реки приаянского района заходят след. виды рыб: майма — маіма, маlма, манмāчан (Salvelinus аlріnus mаlmа Wаlb.), кунжа — кунџа, дукча (Salvelinus lеuсоmаеnіs Раll.), горбушка — окоро (Оncоrhynchus gorbuscha Wаlb.), кета — кēтā (Оncоrhynchus kеtа Wаlb.), пестрая видом, мясо белое; нярка (красная рыба) — н̕āрка (Оncоrhynchus nеrkа Wаlb.); «когда выходит из моря, чешуя — белая, как серебро; мясо — совсем красное, когда жирная; когда состареется, чешуя — красная, мясо — совсем белое»; вес нярки 7-8 фунтов; lоңкі — «чешуя белая, мясо красное», и чавыча — чабыча (Оncоrhynchus tschawytscha Wаlb.), чешуя темная, мясо красное [* Научное определение приведенных здесь видов рыб дано известным ихтиологом Л. С. Бергом.]. Ход рыбы в реках наблюдается в таком порядке: с 29 июня до 1 августа — горбушка, с 29 июня до 1 сентября — майма, с 20 июля до 1-го сентября — кета; самая поздняя рыба, кунжа — с 1 августа до 1 сентября.

    Не во всякой, даже сравнительно крупной, реке можно найти рыбу всех сортов. Так, тунгусы говорят, что все сорта встречаются в реках Алдома и Лаңтар, но в Немые нет маймы и кунжи, а в приаянском Уе мало кеты. Самая распространенная во всех реках рыба — горбушка.

    Не вся рыба возвращается с верховьев рек в море. Кета и горбушка, дойдя до верховьев реки, погибают от истощения. Горбушка плывет до самых верховьев, а когда нельзя плыть, ползет дальше вверх. В мелких местах корпус ее виден поверх воды. Запоздавшая горбушка погибает в пути, не дойдя до верховьев. Только кунжа и майма не погибают. Достигши верховьев, около Семенова дня (1 сентября), они из мелких речек переходят в главное русло реки и, добравшись до самых глубин ее, где вода не промерзает и лед сравнительно тонок, остаются там на зимовку. Около Николина дня (9 мая), когда тронется лед, они двигаются вместе с ним к морю, а потом, в свое время, совершают опять путешествие к верховьям рек.

    Ловить на море, когда рыба приближается к устьям рек, не так удобно, как в реках, и, кроме того, сильное морское волнение не безопасно для рыболовов; поэтому, они ждут появления рыбы в реках.

    С наступлением последнего момента, тунгусы-рыболовы рассыпаются по приморским рекам и их притокам, следуя за рыбой: «идем за нашим ртом, мы голодны!» — объясняет этот поход тунгус Софрон Винокуров.

    Передвижение совершается па оленях, которые потом или сами возвращаются на старые кормовища, если новых поблизости нет, или отдаются на попечение пастухам. Тунгусы, имеющие лодки, передвигают их или на веслах, или упираясь двумя палками в дно, или же просто тащат их.

    Урасы ставятся на высоких местах берега из опасения неожиданной прибыли воды. Промышлять вблизи моря тунгусы не решаются, боясь наводнения. Что опасения тунгусов основательны, доказывает следующий случай. Лет 20 тому назад семья Николая Амосова поселилась в двух верстах от устья Алдомы. Ночью вода незаметно поднялась, — вероятно, от обильного дождя. Ураса со всем имуществом и людьми понеслась в море. Родители Амосова погибли, а сам он случайно спасся, ухватившись за верхушку дерева.

    Ловля рыбы производится сетями (адыl, адыл) и особым крючком — ölгу. По внешнему виду ölгу напоминает удилище, а по способу употребления — острогу. Орудие это имеет древко из молодой лиственницы или ели, сажени 2½ длиной. Ближе к тонкому концу, на расстоянии аршин двух от него, к древку на ремне из нерпичьей кожи подвешивается железный, заостренный с одного конца, большой крюк, с отверстием посредине тупого его конца. На самом краю тонкого конца древка вырезывается продольный желобок, после чего конец обматывается ремешком. Неприготовленное к ловле ölгу, таким образом, напоминает удилище с привязанной к нему короткой бечевой и крюком. Чтобы приготовить ölгу к ловле, нужно плотно вложить ножку крюка в желобок, причем острее крюка должно быть обращено в одну сторону с тонким концом древка. Рыболов стоит на берегу и выжидает рыбу, держа ölгу так, чтобы крюк был сверху древка. Когда рыба приблизится на достаточное расстояние, конец древка направляют ниже рыбы, затем с силой ударяют в нее, крюк вонзается в тело, причем силой удара он выбивается из желобка, рыба виснет на веревке и вытаскивается на берег, где ее добивают деревяшкой. Ölгу употребляется только в глубоких местах и для большой рыбы, преимущественно кунжи. Сетью ловят в заливчиках реки и мелких ее местах. Существует два способа ловли сетью: с лодкой и без лодки. Первый способ таков. Один конец сети прикрепляется колом на берегу реки, а другой конец ее, тоже неподвижно, устанавливается в глубине реки. Проходящая рыба запутывается в ячейках сети, и, когда по поплавкам замечают, что ее набралось достаточно, отправляются на лодке и выбирают рыбу, а сеть вновь закидывают. Если рыба ускользает из ячеек, ее зацепляют особым железным крюком на древке (уріwун).

    Если лодки нет, сеть закидывается при помощи длинного шеста, который наставляют во всю длину сети, а если нужно, то прикрепляют к одному шесту другой. Шест закидывают, стоя по пояс в воде, по направлению к верховью реки. Свободный конец сети несет быстрым течением и прибивает к берегу вместе с рыбой, захваченной во время хода сети. Такой способ практикуется в местах обильного хода рыбы. Сеть закидывается впереди идущей рыбы. Неимеющие лодок часто отыскивают мелкие места реки и ловят там бродом. Обыкновенно сети ставят ночью, а не днем, так как «днем хорошая рыба не идет, а только горбушка». Ловят всю ночь, а утром вынимают сети и сушат их на кольях. Во время сильного хода рыбы сеть наполняется ею, как только упадет на дно. Во время среднего хода за один раз попадает 5, 10, 20, 30 штук.

    Быстрое течение рек иногда мешает рыболовам: сеть не опускается на дно. Чтобы ослабить течение, в таких случаях устраивают так называемое налбá (нарва): у берега, поперек реки, ставят до 3 лесин на ножках; ветви лесин спускаются до дна и, таким образом, задерживают течение. Сеть закидывают ниже налбá. Когда начинаются сильные дожди, дела рыболовов плохи. Река разливается; заливчики, где ставят сети, исчезают; бурное течение нельзя остановить ничем. В это время ловля производится только при помощи ölгу.

    Богатые тунгусы для каждого сорта рыбы имеют особые сети, разнящиеся величиной ячеек, в зависимости от величины рыбы, большинство же имеет два рода сетей. Без сомнения, это отражается на качестве улова, но изредка каждый сорт рыбы попадает в любую сеть. Чаще всего неподходящими сетями ловится кета. На мелких притоках рек иногда ставят верши, строят заезки. В верши попадают майма и кунжа. Эти два способа ловли распространены мало.

    Ранней весной все помыслы рыболовов сосредоточены на том, чтобы ловлей только поддержать свое существование. Когда рыбы появляется много и голод утолен, начинают ловить для запасов на зиму. В это время тунгусы становятся разборчивы и не всегда ловят каждый из проходящих сортов рыбы. О горбушке рыболовы часто отзываются недружелюбно, и, действительно, она представляет мало привлекательного: идя вверх по реке, она щиплет друг друга до того, что бока и хвост совершенно обнажаются от кожи. Кроме того, она, как и кета, слишком тоща. Лучшими сортами рыбы тунгусы считают майму и кунжу. Когда рыбы наловлено достаточно или предстоит густой ход лучшего сорта, тунгусы часто пропускают худшие сорта.

    Осенью, наловивши для собственного зимнего запаса, начинают ловить рыбу для собак. В это время на качество рыбы внимания не обращают. Ловля продолжается до замерзания рек.

    Осенью и зимой подледным способом тунгусы не ловят; только весной, в самом начале рыбного сезона, ловят и подо льдом. Большим охотничьим ножом (по-якут. батыjа) делают проруби в местах зимовки рыбы. Через проруби, расположенные по прямой линии поперек реки, с помощью крюка и деревянных вил, прогоняется жердь, к которой на длинной веревке привязана сеть. Концы сети потом прикрепляются к кольям, поставленным у крайних прорубей. Таким образом ставят одну за другой 3-4 сети.

    Относительно нрава рыбной ловли ответы тунгусов расходятся. Одни говорят, что каждый имеет право ловить рыбу сетью и ölгу там, где он захочет; что можно закидывать сети и впереди чужих и даже на занятом месте; рыбы приходит будто бы так много, что хватает на всех, а если кто находит, что в данном месте тесно, то сам удаляется. Другие говорят, что в начале сезона лучшие рыбные места распределяются между тунгусами с общего согласия на все время лова; будто бывают и случаи жалобы тунгусов на то, что им отвели безрыбный участок; староста, при справедливости жалобы, имеет право у захвативших лучшие места отобрать часть рыбы для обделенных.

    Из этих двух разноречивых ответов все-таки можно заключить, что частной собственности на рыболовные участки нет и что общественного распределения участков придерживаются не особенно строго; последнее вытекает из того, что сообщавшие о полной свободе рыбной ловли, очевидно, сами пробовали беспрепятственно рыбачить и впереди других и даже на занятых местах.

    Тунгусы редко ловят рыбу в одиночку. Для удобства ловли, соединяются в компании по два, по три и больше рыболовов. Чаще всего соединяться в компании заставляет неимение лодок, а иногда — и всех принадлежностей рыболовства. Одинокие мужчины и женщины тоже вынуждены соединяться в компании, причем ловля рыбы ведется первыми, а приготовление в запас — вторыми.

    Дележ рыбы, пойманной или запасенной компанией, производится поровну, за исключением тех случаев, когда рыбы попало так мало, что и делить нельзя; в таком случае она считается собственностью того, кто ее поймал. Неимеющие рыболовных принадлежностей помогают так или иначе другим и становятся равноправными членами компании. Отягощения их работой сравнительно с другими не замечается. Если компания составилась только для ловли, то рыба делится счетом; если же одна сторона ловит, а другая приготовляет в запас, то сначала вся рыба приготовляется в запас, а потом уже делится. При этом часть раздаривают вдовам и сиротам, не могущим принять участия в компании.

    Вся работа строго распределена между мужчинами и женщинами. Обязанности первых состоят в ловле рыбы, рубке дров, приготовлении приспособлений для сушки и вяления рыбы; обязанности вторых — в дележе рыбы, приготовлении в запас и разных мелких хозяйственных работах. Одинокие мужчины, которые не смогли вступить в компанию с женщиной, и ловят и запасают самолично; такие случаи бывают, впрочем, редко.

    Потребление рыбы, во время промысла компанией, совершенно свободно: каждый ест, сколько хочет, из общего улова.

    Запасы рыбы на зиму состоят из: 1) каңна (рыбьи лепешки); 2) султа (порса), 3) н̕āк — юкола, 4) хоlólі (рыбья икра), 5) соленой рыбы и 6) собачьего корма.

    Каңна приготовляется лишь в некоторых местностях. На Лаңтар’е, например, даже и названия такого не знают, на Алдоме же этот вид запаса распространен. Каңна — лепешки, приготовляемые из икры, молок и небольшого количества рыбьего мяса; смесь прилепляют к четырехугольной доске и пекут у огня. Вкусом каңна уступает всем остальным кушаньям, приготовляемым из рыбы. Готовится она, как объяснили тунгусы, лишь для разнообразия.

    Султа (порса) приготовляется из всех сортов рыбы таким образом. Голова и внутренности отбрасываются, икра оставляется. Рыбу варят в котлах, растирают руками в наскоро сделанной берестяной посуде (по-якутски — тордуjа), выбрасывая кости; полученную кашицу, слоем толщиной в палец, прилепляют к четырехугольной доске, смазанной рыбьими молоками, и ставят доску у огня; потом, раскрошив смесь на мелкие кусочки, досушивают на солнце, рассыпая на бересте или на нанке (по-якутски: торҕо). Порсу, досушиваемую на солнце, по цвету можно принять за мелкие кусочки пшеничных сухарей. Сушка на солнце продолжается дней 10. Соли в порсу не кладут.

    Н̕āк (юкола) приготовляется из всех сортов рыбы так: голова и внутренности отбрасываются, рыбу надрезают поперек на досках и вялят сначала на солнце, а потом сушат у огня под особым навесом, крытым корою. В солнечную погоду юкола бывает готова через 5-6 дней. Остающуюся, при приготовлении ее, икру вешают на перекладинах и употребляют для порсы или хоlоlі.

    На запасаемую, не засушенную юколу садятся мухи и кладут яички, от которых необходимо очищать; брезговать не приходится, ибо жаль своего труда. Если юколу не очищать от яичек, то от нее через пять дней останется одна кожа.

    Хоlólі (также: холòlі, кhолòлы) — рыбья икра; приготовление ее состоит в том, что сначала она сушится на солнце, а потом — на ікапун’е (шест перед очагом); иногда сушат только на огне.

    Для приготовления соленой рыбы отбрасывают голову, хвоста и кости, расстилают рыбу в бочонке слоем и солят его, затем на первый слой кладут второй и тоже солят и т. д. Когда бочонок наполнится, закупоривают и ставят в амбар. Соление рыбы распространено между тунгусами уйского бассейна, близ Аяна; начинает прививаться и в других местах.

    Собачий запас состоит из юколы и хачыбас’а [* Ср. Слюнинъ, Н. В. Охотско-Камчатскій край, т. I, стр. 564. По-русски, в Охотском округе, качемаз означает «провѣсную или вяленую рыбу осенней заготовки, не столь сухую, какъ юкола» (Даль, 1-е изд., II, 715); ср. якут. хачымас — рыба, «только нѣсколько просушенная или прихваченная холоднымъ осеннимъ воздухомъ», заготовляемая на зиму для собак (Булычевъ, И. Путеш. по В. Сибири. Ч I. Якут. обл., Охотскій край. Спб. 1856). В Колымском крае хачымас получается со щуки таким образом: «отрѣзываютъ голову и хвостъ и срѣзываютъ слой мяса съ костей; этотъ слой вялится на солнцѣ, а затѣмъ дымится надъ костромъ» (Шкловскій, И. Очерки крайняго сѣверо-востока. Ирк. 1892, стр. 38. Зап. В.-Сиб. Отд. И. Р. Г. О. по общей геогр. Т. II, вып, 2-й). Слово хачымас, в применении к рыбе или скотине, значит у якутов: худой, сухопарый.]. Материалом для них служит худшая по качеству рыба, больше горбушка, пойманная поздней осенью, исхудавшая и общипанная. Собачья юкола приготовляется вышеописанным способом, Приготовление хачыбас’а походит на приготовление юколы; разница состоит в том, что головы не отбрасываются; рыба надрезается вдоль от хвоста до головы (редко — поперек); просушка ведется не особенно старательно, а после нее хачыбас вялится в урасе. Собачий запас, по-видимому — незавидная пища, потому что даже и собаки отказываются ее есть, если хозяин не подмешает к ней людской юколы.

    Приготовленную в запас рыбу, за исключением соленой, кладут в берестяную посуду. Запасы хранятся на араңас’е (якут. слово) — навес, поставленный на высоких столбах, и в н̕āку (тунг. слово) — амбар на столбах. Беречь приходится не от людей, а от медведей — охотников поискать чего-нибудь съедобного.

    Рыбные продукты запасами не исчерпываются: в дело идет и кожа, из которой получают клей для подклеивания подшивки [* Из оленьих и конских лап и шкурок «кумачан’ов».] к лыжам. Для приготовления клея кожа сдирается, сушатся в течение 3-4 дней, очищается от чешуи, мяса и жира, режется на тонкие полоски, свертывается в комок и кладется в котелок с теплой водой. Там она скоро размокает и слизнет. Затем ее вынимают, выжимают воду, отделяют оставшиеся частицы жира, кладут опять в котелок со свежей водой и кипятят в нем до тех пор, пока вода не выкипит. Клей замораживают, а перед употреблением разогревают, не подбавляя воды.

    Из кожи кеты делают сумки. Обработка производится посредством мялки — чöчöн, представляющей собою железное зубчатое кольцо на большой рукоятке. Прежде чем мять чöчöн’ом, кожу высушивает и смазывают печенкой кеты, разболтанной в теплой воде. Мнут —собственно царапают зубчатым кольцом чöчöн’а— на земле. Чöчöн — якутского изделия (по-якут. Ӱрӱöх).

    Рыболовство имеет свои «хорошие» и «плохие» годы. Плохим годом считается, во-первых, дождливый год. Мы уже видели, что в сильные дожди сетью ловить рыбу невозможное посредством ölгу можно наловить только для пропитания во время лова. В дождливую погоду невозможно и приготовлять рыбу в запас, так как приготовление предполагает сушку на солнце. Пойманная уже рыба, которую не успели приготовить, в дождливое время гниет. Это значительно сокращает рыбные запасы и грозит голодовкой для семейств, кормящихся, главным образом, рыбой. Вторым признаком плохого года является незначительный ход рыбы. В общем, рыба в приморских реках ходит в очень большом количестве, но бывают годы и слабого хода. Наконец, виновниками плохого года являются волки и медведи, враги оленеводства. При появлении их в большом числе, тунгусы должны сниматься с облюбованного места, теряя и лучший промысел и время на переезды в другие места. Хороший по улову год не всегда бывает хорошим по количеству сделанных запасов. Если в семье или компании много женщин, заготовка запаса идет благополучно, при замедлении же в заготовке рыба быстро гниет и еще быстрее худает. Некоторые сорта рыбы худают настолько, что из 100 штук для запаса годны только 10. При хорошем улове одна женщина может запасти за все лето не более 4-х оленьих кладей [* Оленья кладь—единица веса рыбы, равная 2 пудам.], т.-е. 8 пудов.

    Главную рыболовную снасть, сети, тунгусы делают большею частью сами. Материалом для вязки сетей служат покупаемые у торговцев суровые нитки. Часто можно видеть в сетях и конопляные нитки, из которых раньше большинство плело сети. Конопляные нитки доставлялись в Нелькан усть-майскими скопцами, или же сучились самими тунгусами из конопли, покупавшейся в Якутске. Старожилы говорят, что, до появления в районе торговцев, сети плелись из какой-то очень крепкой и тонкой травы (вероятно, крапивы). Инструментами при вязке служат деревянная игла — «иглица» (інма) и мерка — «полка» (олро), определяющая величину ячеек. Чтобы сеть не белела в воде, ее окрашивают в красный цвет, отваривая в котле с мелко настроганной лиственничной корой. Варка производится столько времени, сколько требуется для приготовления пищи. Рыба будто бы не замечает окрашенной в красный цвет сети. Грузила делаются из камней; кольца, к которым привязываются грузила — из еловой ветви; скрепление грузил с кольцами — из лиственничных корней. Готовая сеть в продаже стоит в среднем 4 р.; в частности, цена колеблется между 2-5 рублями, смотря по качеству и величине сети. Фунт тонких ниток для сети стоит 1 р. 80 к. — 2 р., а толстых — 1 р. 50 к. — 1 р. 60 к.; из 1 ф. первых выходит пара сетей, из 1 ф. вторых — одна сеть. Обзаводиться новыми сетями приходится часто: сеть гниет в воде, почему может служить всего 1-2 года.

    Ölгу также иногда делается самими тунгусами из обломков железа. Цена его в продаже — 50 к. - 1 р.

    Лодок существует три типа: долбленые (ветки), берестяные и дощатые. Долбленые лодки делаются самими тунгусами; распространены мало в виду их малоподвижности и неудобства. Берестянки тоже непригодны, так как, при быстром течении местных речек, они легко могут разбиться о камни; кроме того, берестянки слишком недолговечны. Их обычно делают во время жары, чтобы можно было посильнее стянуть и закрепить шов. Во время зимних морозов, сильно стянутые, они лопаются, и следующей весной приходится заводить новую берестянку. Цены на них с каждым годом растут, так как мастера говорят, что бересты мало; средняя цена в 1903 году была 6 р. Все это сокращает употребление берестянок, и в скором времени они, вероятно, совсем исчезнут из обихода. Самыми распространенными лодками являются дощатые: Они различаются по числу досок: лодка из трех досок, длиной 2 сажени, стоит 10 р., из 5 досок, длиной 2 ½ саж. — 15р., из 7 досок, длиной 3 сажени — 30 р. Семидосочных лодок мало; они употребляются для переправы через быстрые и часто разливающиеся от дождей речки. Для рыболовства употребляются больше трехдосочные лодки. Для плавания в море строятся большие лодки, в 8 досок; цена их — 45 р. Большинство лодок в районе сделаны мастером-тунгусом Софроном Винокуровым.

    Так как за лодки приходится платить деньги, то и право на них строго ограничено частным владением: никто не может взять лодку без позволения хозяина. Временное пользование чужой лодкой сильно распространено, так как большинство рыболовов не имеет собственных лодок. За короткое пользование платы не берут. Если же тунгус берет лодку на целый сезон, «в тело», то взимается плата, смотря по величине лодки. Дача лодок «в тело» встречается, впрочем, очень редко (зарегистрирован один случай).

    Старосты обязаны законом снабжать нуждающихся тунгусов сетями и лодками. Хороший староста — иногда, впрочем, с расчетом наверстать затраченное услугами нуждающихся — снабжает их и тем и другим; иной же мало заботится об исполнении этой обязанности. Собственником полученной от старосты сети считается тот, кто первым ее получил, но пользуются ею нуждающиеся. Когда рыбы много, каждый ловит для себя, или же, соединившись в компании, делят добычу поровну, по урасам. Когда рыбы мало, ловят некоторые, а добыча делится между всеми нуждающимися, находящимися поблизости.

    В 1903 году из 66 описанных семейств рыболовством занимались самостоятельно 57 семей, причем зимние запасы делали 50 семейств; средний размер запаса для 49 семейств равен 120 оленьим кладям, или 240 пудам; количество запаса в одном семействе осталось невыясненным. По размеру приготовляемого запаса 49 семейств разбиваются на следующие группы:

    По отзывам трех тунгусов, кладь рыбы достаточна для семейства из трех взрослых членов в течение 2¼ месяцев; существенного подспорья мясной или мучной пищей при этом не требуется. Если считать потребительную силу трех взрослых членов семьи равною силе двух взрослых и 1-2 малолеток [* Средний состав исследованных семейств.], то окажется, что группе, запасающей 1 кладь, рыбных запасов хватит до конца ноября. Увеличивая срок для других групп соответственно их запасу, получаем последний вертикальный ряд таблицы, а окончание срока для этих групп — в начале января, средине марта, конце апреля и средине июня (3 клади). Остальные группы будут иметь запас до нового обильного хода рыбы в следующем году.

    Нужно сказать, что при этом расчете предполагается полуголодное существование рыболовов, так как на каждого взрослого едока придется лишь 80_3х67=2_5 фунта рыбы в день почти без всякой другой пищи. Но и в этом случае 21,21% всех семейств будут обеспечены только до ноября, а потом они должны искать другой промысел. Если же к ним присоединить незапасающих рыбы, то окажется, что для 45,45% рыболовство является лишь слабым средством пропитания в течение полугодия.

    Продажа рыбных запасов мало распространена. Штуками рыба продается в Аяне русским и якутам, а также служащим приходящего сюда парохода. Кунжа продается по 25 коп., горбушка — по 20 коп. В небольших размерах в Аяне ведется продажа соленой рыбы; бочонок соленой кунжи стоит 10 руб. Больше распространена торговля запасами между самими тунгусами. Сбываются юкола и порса. Порсовая оленья кладь ходит по 6 р. Юкола отдельно от порсы не продается; обыкновенно примешивают к порсе на одну кладь 5-6 юкол, а иногда и одну. Юколы в посуду входит мало, а порсы много; этим порса и выгодна.

    Переводя на деньги рыбные запасы 49 семейств, считая по 6 рублей за кладь, получаем доход в 720 руб. Если принять во внимание потребляемую во время лова рыбу, то доход все равно будет сравнительно низким: полагая, что ценность потребляемой летом рыбы одинакова с ценностью запасов, кладя на трех взрослых едоков за 2¼ месяца не одну, а две оленьих клади, получаем для всех 66 семейств за три летних месяца 2.3.66_2,25=176 кладей стоимостью в 1.056 рублей. При этом — несомненно, повышенном — расчете годовой доход от рыболовства будет равен 1.776 рублям, возка же чая дает 15.500 р.

    Из 16 незапасающих семейств 8 живут наемным трудом; очевидно, они считают его более выгодным, чем рыболовство; обзаведение снастями стоит недорого, и они могли бы, при желании, стать самостоятельными рыболовами. 5 семейств предпочитают летом откармливать оленей для предстоящей возки чая. 3 семейства, не имея работоспособных членов, не могут заниматься рыболовством.

    Малое значение рыболовства для тунгусов отражается на обзаведении снастями. Есть основание думать, что отсутствие снастей объясняется не трудностью их приобретения, а отчасти полной ненужностью, отчасти же возможностью обойтись без них. Из 40 самостоятельных рыболовов не имели лодок 31. Средний годовой доход 26-ти из них равнялся 295 руб. Несомненно, что если бы приобретение лодки было выгодно, то, при данном доходе, они могли бы обзавестись ею: цена рыбацкой лодки — 10 руб.

    Причинами слабого развития рыбного промысла следует считать: 1) малодоходность его сравнительно с другими промыслами, особенно с возкой чая; рыболовство может служить только средством для пропитания, но не для подъема тунгусского хозяйства. Большая часть приаянских тунгусов запасает рыбы только до начала возки чая, в надежде взять у торговцев товаров и припасов в конце ноября [* Э. К. Пекарскій. Поѣздка къ пріаянскимъ тунгусамъ. Изв. О-ва Арх., Ист. и Этн. при Импер. Казан. Университетѣ. Т. XX, вып, 4 и 5, стр. 185.]; это подтверждается и вышепомещенным расчетом; 2) невозможность одновременно заниматься рыболовством и пастьбой оленей. Осенью, во время хода самой ценной рыбы — кунжи, тунгусы должны, главным образом, откармливать оленей для возки чая. Из-за оленей же они должны переходить с места на место, теряя рыбное время, так как олени долго на месте не стоят: им «надоедает» ходить на одном пастбище, как говорят тунгусы; кроме того, их часто вспугивают волки и медведи. Ценность оленей заставляет тунгусов заниматься пастьбой их, а не рыболовством; и 3) неустойчивость рыболовства, вызываемая плохими и хорошими годами, которых нельзя предвидеть и против которых нельзя бороться.

    Эти три причины, при наличности теперешних условий тунгусских промыслов, будут действовать постоянно: главный промысел, возка чая, будет держать рыболовство всегда в зависимости от себя как своей доходностью, так и своим сравнительным постоянством.

                                                           г) Морской промысел.

    Ранней весной, давши откормиться оленям после возки чая, часть тунгусов отправляется на морской берег, к устьям речек. Передвижение совершается на оленях, запряженных в нарты, куда складывается необходимый домашний скарб. По приезде, олени отводятся на кормовище; к ним приставляются несколько пастухов па общее для всех живущих по соседству стадо, а иногда олени сами возвращаются на старые кормовища. Начинается ожидание вскрытия моря. Раннее вскрытие бывает около Николина дня (9 мая), а позднее — около Петрова (29 июня). Рыба, идущая около Николина дня из рек, в море или возвращающаяся около Петрова к устьям рек для метания икры, массами привлекает морских животных — главным образом, нерпу, Рhoca foetida Fabr. (мȳтка). В это время и начинается морской промысел. Пока море не очистилось еще ото льда, охотятся по льду, что сопряжено с большими опасностями. Тонкий, обманчивый лед ломается, морские приливы и отливы грозят оторвать его от берега и потопить промышленника; разыгрывается вьюга и, притом, самым неожиданным образом: в прекрасную погоду появляется маленькое облачко, внезапно налетает ветер, небо быстро заволакивается тучами, идет снег, становится темно, как во время густого тумана, и промышленник не знает, куда ему идти. Только опытный глаз может заранее угадать вьюгу и убраться с опасного места. Все-таки соблазн велик, и охотники выходят на промысел. Завидев нерпу еще па расстоянии вне выстрела, охотник старается хитростью приблизиться к ней. Он двигается ползком, наподобие морского животного. Чуткая нерпа слышит шорох и запах, начинает беспокоиться и поднимает голову. Охотник острием ножа царапает по льду, производя такой же звук, как нерпы когтями; затем наклоняет по-нерпичьи голову и ползет дальше, повторяя те же приемы. Нерпа начинает привыкать к мысли, что к ней подползает нерпа же. Тогда она подпускает к себе сажен на 10, откуда уже можно в нее стрелять с надеждой на удачу. Метят в голову, так как подкожный слой жира, толщиной в 4 пальца или даже вдвое больше, защищает ее тело от пули. Из плохого ружья, и попавши в голову, нерпу не убьешь. Убитую нерпу тащат к берегу на ремне, продетом в нижнюю челюсть, для чего шкура у челюсти разрезается ножом.

    Опасность охоты по льду весной и вообще трудность перетаскивания нерпы, вес которой в среднем равен 20 пудам, заставляют охотников ходить на промысел компанией в несколько человек.

    Когда море очищается ото льда и нерпа подходит к берегу на расстояние выстрела, охота производится уже с берега, а иногда — с лодки.

    Определенного места для охоты нет; каждый охотится там, где находит более удобным. Берег занят сидящими в некотором отдалении друг от друга охотниками. Помещаются они в засаде, которую делают из дерева в виде переплета. Через отверстия засады они следят за появлением нерпы. Если охотник сидит в засаде один, он стреляет в ту нерпу, которая вынырнула перед ним; если же, желая побеседовать друг с другом, собираются несколько человек, то предлагают стрелять лучшему охотнику. Нерпа показывается сразу, высовывая из-под воды только голову. Море волнуется, промахов много, часто стреляют на слишком большом расстоянии, понадеявшись, что пуля достанет нерпу. Процент промахов доходит до 80. «За всю жизнь убил одну нерпу, а 3 года раньше палил по 20 раз в день во время ее хода», — добродушно сознается Николай Громов. Плохие сравнительно стрелки предпочитают не тратить попусту заряды и не пугать напрасно добычу.

    Убитая нерпа, если она жирна — а весной, большею частью, она бывает жирной — всплывает наверх. К ней подъезжают на лодке или на заранее приготовленном плоту. Когда море спокойно, нерпу захватывают за шею и тащат к берегу. Если же морские волны грозят отбросить ее в море, пронзают гарпуном (аjäр) на нерпичьем ремне, конец которого остается в лодке, и тащат нерпу по воде. В лодку брать нерпу неудобно, так как она тяжела и ее не за что ухватить. Поездка к берегу с тушей довольно утомительна: она становится поперек и этим увеличивает и без того солидную тяжесть. Нерпа лежит часто на отмелях, иногда выползает и на берег. В таких случаях лучшие охотники бьют ее из ружья, а большинство — гарпуном. Ночью всегда бьют гарпуном, потому что в темноте трудно попасть в голову; если же можно незаметно подкрасться вплотную, промышляют и простой палкой более аршина длины, ударяя в голову. Последний способ был самым распространенным лет 50 назад.

    Летом, приблизительно в конце июня, нерпа удаляется от берега, и охотники идут за рыбой, начинающей подниматься к верховьям рек. В начале сентября, когда кунжа и майма заходят в устья на зимовку, нерпа тоже возвращается, и тогда начинается осенний нерпичий промысел, продолжающийся до Дмитриева (26 октября) или Михайлова дня (9 ноября), до замерзания моря. Осенью нерпа не так жирна, как весной; поэтому, даже удачные выстрелы не всегда означают добычу. Она, к досаде охотника, тонет: «нерпую, да идет на дно, как камень», — говорил Егор Карамзин. Весной это тоже случается, но не так часто. Осенний промысел значительно меньше весеннего.

    Тунгусы заметили, что нерпа не выносит запаха гари: если случится пожар, нерпа поблизости не появляется, а бывшая тут переходит в другое место.

    Нерпичий промысел — самый богатый из всех других морских промыслов. Из 35 нерпующих семейств 30 убивают в год 130 штук; в частности, добыча колеблется между 1 и 12 нерпами. Нерпуют, главным образом, на р. Лаңтар.

    Второе промысловое животное — нарга, нерпа черная (по-местному: морская кошка), Рhоса largha Раll. Она заходит в устья рек, на расстояние около мили, гонясь за рыбой; появляется тоже около Петрова дня. «Наргу» промышляют при помощи наживы, насаживаемой на иглу из кости задней голени медведя. Наживой служит горбушка или майма. Игла вдевается со стороны хвоста так, чтобы ее не было видно. К средине иглы привязывается веревочка длиной около 1½ аршина, с поплавком из сухого дерева, а к ней — 2 соединенные маута в 50 былас’ов [* Былас — якутская мера длины, равная 2½ аршинам.] длины. Если ловля производится ночью, то конец маута прикрепляют к колу, поставленному в воде, в устье реки; если же днем, то маут держат в руке, стоя на берегу реки. От течения нажива шевелится, «нарга» хватает и проглатывает ее, игла становится поперек, и нарга поймана. По окончании ловли мауты просушиваются. Ловлей «нарг» — главным образом, на р. Лаңтар — занимались 18 семейств с годовой добычей в 59 штук.

    Третий вид промыслового животного называется тунгусами кумачан. Это — маленькое животное, по своим привычкам напоминающее нерпу: оно выходит иногда на берег, лежит на отмелях, из воды высовывает только голову. Охота на кумачан’ов бывает после Покрова, когда идет ледяное «сало». Иногда их убивают из ружья, стреляя с берега. Промахов бывает еще больше, чем при стрельбе в нерпу; поэтому, тунгусы предпочитают убивать их палками, когда они забираются «спать» на скопляющееся в заливах «сало», а морской отлив оставляет их на берегу.

    В море кумачан’ов ловят с больших лодок.

    До возки чаев алдомские тунгусы зимой питались исключительно мясом кумачан’ов.

    Этим промыслом в 1903 году занимались только 8 семейств; добыча их состояла из 54 кумачан’ов в год.

    Изредка охотники убивают еще животное, известное у тунгусов под названием мутака (якут. чīбіс), с небольшим количеством шерсти красной, как сафьян. «Мутаку» убивать избегают. Причина заключается в том, что, по словам тунгусов, «мутака» сильно враждует с медведем: когда последний приходит за ней к морю, она, подкараулив, хватает его за ногу или за что попало и бросает в море; поэтому, будто бы, если медведь увидит у тунгуса кожу «мутаки» или какое-либо изделие из нее, то будет гнаться за тунгусом днем и ночью и может застать врасплох. Мясо «мутаки» тунгусы находят очень вкусным [* По вопросу о том, какие виды морских млекопитающих приаянские тунгусы называют кумачан и мутакà, заведующий отделением млекопитающих в Зоологическом Музее Императорской Академии Наук А. А. Бялыницкій-Бируля высказал следующие соображения: «По всей видимости, этими названиями тунгусы обозначают каких-то тюленей; однако, в зоологической литературе я не нашел для разрешения этого вопроса никаких данных: ни один из зоологов, писавших о ластоногих восточного побережья Сибири, не приводит подобных названий. Показанные мне Э. К. Пекарским изделия (сумки), для которых, по словам тунгусов, служила кожа «кумачан’а», сделаны, по моему мнению, из кожи нерпы (Рhоса fоеtidа), так как шерсть на них соломенно-желтого цвета с характерными серыми кольцами; по словам тунгусов, «кумачан» (окончание чан дает слову уменьшительное значение) — небольшой величины зверь; поэтому, возможно, что так называют молодых нерп. «Мутакà» — совершенно загадочный зверь, так как из Охотского моря неизвестен морской зверь с «красной, как сафьян» шерстью; биологические данные (вражда с медведем) также не позволяют это название отнести к одному из ныне известных в Охотском море морских зверей. Вопрос о том, что такое «кумачан» и «мутакà», легко было бы разрешить, имея в руках целые шкурки и черепа этих зверей».].

    Во время промысла на морских животных и рыбной ловли у берега моря, после Николина дня, охотники бьют в большом количестве морских уток. Охотой на уток занимались 17 семейств, в устьях рек.

    К северу от аянского перешейка есть скала, возвышающаяся из глубины моря в некотором расстоянии от берега. На этой скале гагары [* «Судя по мѣсту гнѣздованія на скалахъ, это не гагары (Соlymbus), а, вѣроятно, какіе-нибудь чистики, — можетъ-быть, гагарки (Urіа)в (А. А. Бялыницкій-Бируля).] делают свои гнезда. Охотники ловят гагар сачками у самых гнезд.

    Из шкурок гагар, а также морских ворон (урылà, баклан, Рhalacrocorax), тунгусы шьют шапки. Пух морских уток идет на подушки, а мясо — в пищу. Среди тунгусов и вообще развит обычай раздаривать друг другу получаемую от старинных промыслов добычу. Особенно же раздаривание (н̕ымāт) сохранилось в морском промысле. Около охотников всегда группируются неимущие тунгусы, неудачники-охотники и большинство проживающих поблизости.

    Первая убитая нерпа всегда делится между соседями. Шкура разрезается на куски, размером в подошву, которые и раздаются вместе с мясом. Охотник оставляет себе мяса на одно варево, а кусок шкуры ему попадает только в том случае, если хватает на соседей. После первой нерпы за охотником сохраняется право дарить или не дарить. Однако, большинство держится дарения и остальных нерп. Порядок дележа бывает различный, смотря по желанию охотника и количеству народа, которому он хочет раздать подарки. Если народу много, шкура разрезается на ремни; иногда делится на 5 частей, из которых одна остается у охотника. Василий Белолюбский с братом промыслили 7 нерп, разрезали шкуры на 35 частей и оставили себе 7. Шкура «нарги» делится на две части, которые иногда раздаются целиком присутствующим. Трофим Софронов говорил, что от 17 нерп и 6 «нарг» охотнику остается не более 2-3 нерпичьих шкур.

    Если дележ почему-либо производится между компанией охотников, то убивший нерпу часто получает от нее меньше, чем сотоварищи. При шести охотниках, например, делят на пять частей, причем упромысливший не получает ничего; зато от следующей нерпы ему отдается первая часть. При большой компании охотников одна часть делится между несколькими, по убивший опять ничего не получает: «откуда возьму?» — говорил Софрон Винокурив. Мясо и жир также делятся между присутствующими. При дележе мяса порядка нет: каждый берет столько, сколько нужно для пропитания, жир же раздается исключительно по желанию упромыслившего.

    Соседи, взамен подарка, помогают охотникам в промысле: участвуют в свежевании убитого животного, перевозят запасы промысла в указанное охотником место и проч.; иные же и ничего не делают, являясь гостями.

    Н̕ымāт — очень старинного происхождения. Сами тунгусы смотрят на него, как па необходимую взаимную поддержку, особенно во время весенних голодовок, которые часто посещали их.

    От каждой нерпы в среднем получается около 5 пудов жиру и более 10 пудов мяса.

    Мясо нерпы потребляется в вареном и жареном виде на месте промысла. Голова тоже съедается. Кушанье из опаленной и сваренной головы—куɉаха (по-якутски).

    По мнению тунгусов, продавать нерпичье мясо, равно как и тушу, нельзя; некоторые отступают от этого правила, но большинство придерживается его; поэтому, оставшиеся от потребления и н̕ымāт’а излишки оставляются на месте промысла. Кто хочет — берет их, а если никто не возьмет, они гниют. Имеющие собак иногда делают для них запасы нерпичьего мяса, разрезая его на тонкие куски и высушивая на солнце и в жилье.

    Часть жира потребляется во время промысла, часть сохраняется в нерпичьих желудках (по-якут. куртах), нерпичьих пузырях (по-якут. хабах) и берестяной посуде для зимнего запаса и для продажи, а часть оставляется на месте промысла, — как объясняли тунгусы, — за неимением посуды. Возможно, что это объяснение и верно, так как охотник, при неопределенном числе будущих гостей, не может знать, сколько посуды потребуется для запаса; но возможно и то, что у тунгусов существует обычай дарения не только присутствующим, но и тем, кто может придти после; наконец, может быть, тунгусы смотрят на оставленное, как на жертвоприношение духам.

    Шкура нерпы, обыкновенно разрезанная на половины, идет и в продажу. При полном почти отсутствии у тунгусов денежных знаков, она ходит вместо денег. Разрезанная на части, шкура идет на приготовление алыков, подошв и ремней, которые тоже продаются. Из одной шкуры выходит 60 сажен ремня в палец шириной.

    «Нарга» весит в среднем 10 пудов, вес «кумачан’а» не выяснен. Мясо «нарг» и «кумачан’ов» в продажу тоже не идет, а потребляется охотником и идет в «н̕ымāт». Часть «нарги», которую не успели потребить или раздать, осенью замораживают и сохраняют в запас. Потом тушу размораживают в реке и вносят в жилье для сдирания шкуры. Приготовленная осенью «нарга» вкусна и нежна, как нерпа, приготовленная же летом теряет вкус и слишком высыхает, так что зубы ее не берут; высушенное мясо добытой летом «нарги» идет на запасы собакам. Мясо «кумачан’ов» запасается на собачий корм: его замораживают и зимой рубят вместе со шкурой и внутренностями на мелкие куски и варят с ржаной мукой.

    По старинным обычаям тунгусов, шкура «нарги» и «кумачан’а» в продажу не должна бы идти, но некоторые все-таки ее продают. Из нее приготовляют сумки.

    Всего морским промыслом занималось 35 семейств, но продуктами его, в силу «н̕ымāт’а», пользовались все. 24 семейства продавали продукты, выручая в год 354 рубля, но не все они были промышленниками: часть, хотя довольно незначительная, получала продукты в «н̕ымāт» и потом сбывала их.

    Морской промысел имеет очень важное значение для тунгусов. По- мимо того, что он является весной спасеньем для тех, у кого запасы истощились, — по количеству и качеству своих продуктов он очень ценен. Добыча только одних нерп дает тунгусам по рыночной цене 3.250 р., а такая сумма в скромном их бюджете имеет большое значение. Это вычисление, конечно, неточно, потому что нерпы мало идет на продажу, но указанная сумма может служить приблизительным показателем: она в 3 с лишком раза превышает доход от рыболовства. Добыча остальных морских животных не может быть учтена в рублях, но она еще больше повышает значение промысла. Наконец, промысел важен тем, что, в силу установившегося обычая, плодами его могут пользоваться все: богатые и бедные, промышленники и приходящие. Это дает беднякам возможность иметь питательную пишу весной и осенью, во время промысла, сделать запасы на зиму, отчасти расплатиться полученными продуктами с кредиторами, а иногда обменять часть продуктов на припасы и товары. Эта черта резко отличает морской промысел от других и является самым главным его достоинством. Главное занятие, возка чая, служит больше на пользу сравнительно сильных экономически хозяйств; морской промысел стремится уравнять богатых и бедных, отражаясь на общем благополучии тунгусов.

    Незначительность сбыта продуктов морского промысла определяет его место в ряду других. Он, как и рыболовство, служит только для пропитания; но количество и качество продуктов гораздо выше сравнительно с рыболовством. Служить существенной поддержкой для развития хозяйства он не может: пользуясь им, нельзя приобрести оленей, охотничьего оружия, тканей, обуви, припасов или других товаров, и проч. Это ставит морской промысел ниже чайной перевозки, и трудно предположить, чтобы, даже при сильном его подъеме, тунгусы предпочли его перевозочному промыслу.

    Больным местом морского промысла является отсутствие порядочного оружия. Мы уже видели, что для охоты на самое ценное животное, нерпу, необходимо хорошее ружье. Опрос тунгусов о количестве и качестве ружей обнаружил крайний недостаток и плохое качество их. Обстоятельнее этот вопрос выяснен ниже, в отделе об охоте на зверей, но так как он является важным и для морского промысла, то приходится забежать несколько вперед. Из 57 охотившихся 48 семейств имело 78 ружей: 50 винтовок, 7 дробовиков, 2 турки [* Большой широкодульный дробовик.], 8 винчестеров, 6 штуцеров и 5 берданок. Если бы качество всех их было довольно сносно, то можно бы считать вооружение достаточным. Но винтовки, составляющие главную часть — большей частью кремневые, малопульные. Есть и такие, из которых нельзя убить не только нерпу, но и белку. Нужда в хороших кремневых замках очень велика. Обладая низким качеством, винтовки очень дороги: средняя цена их 22 рубля. Средние цены других ружей равны: дробовика — 14 р., турки — 27 р., берданки — 40 р., штуцера — 50 р. и винчестера — 90 р. Казенные ружья попадают в руки богатых [* В. М. Іоновъ. Поѣздка къ майскимъ тунгусамъ (Изв. О-ва Арх., Ист. и Этн. Т. XX, в. 4 и 6, стр. 172).], так как деньги приходится платить сейчас же, а для большинства это непосильно. Большинство получает ружья уже подержанными и за высокую цену, а если новыми — за бешеную цену. Неблагополучно обстоит дело и с ружейным «припасом»: порохом и свинцом. В аянском и нельканском казенных магазинах его не хватает на целый год. К концу зимы или весной запас истощается, и тунгусы поневоле должны обращаться к торговцам, берущим гораздо дороже. Качество казенного пороха иногда бывает неудовлетворительно: в 1903 году в аянском магазине был слишком крупный порох, не дававший взрыва. Кроме того, тунгусы жалуются [* Э. К. Пекарскій, ор. сіt. стр. 187.], что из казенных магазинов им иногда припаса не отпускают.

    Все это отражается на морском промысле и охоте. Для снабжения тунгусов ружьями и припасом необходимо,: 1) ввести в аянском и нельканском магазинах продажу лучших ружей по возможно дешевой цене и с правом брать в рассрочку и в долг (по мнению тунгусов, наиболее желательным и подходящим для них оружием является берданка); 2) увеличить в магазинах запасы пороха и свинца, отпускать их тоже в долг и наблюдать за качеством первого и 3) упорядочить заведывание магазинами, чтобы не было жалоб тунгусов на то, что им не отпускают припасов. О нужном количестве ружей и припаса к ним можно узнать от самих тунгусов во время их общественных собраний.

                                                           д) Звероловство и охота.

    После рыбной ловли, с октября месяца, начинается главный звероловный и охотничий сезон. Для большинства охотников конец сезона наступает в конце ноября или начале декабря, когда нужно приниматься за возку чая. В малых размерах охотятся круглый год, даже и во время чайной перевозки, при остановках и в дороге. Право охоты вообще свободно от всяких ограничений. Но чтобы избежать скопления народа на небольшой площади, охотники, не враждующие между собой, заранее уговариваются о месте охоты. Враги лишены этого удобства, и, в случае встречи друг с другом, слабейшая сторона вынуждена беспрекословно удалиться. В своих охотничьих передвижениях тунгусы руководствуются обилием зверя в данной местности и его переходами из одного места в другое. Главный промысловый зверь в районе — белка. Появляется она не всегда в одинаковом количестве. Например, на Уе (близ Анна) белки не было совсем в течение 4 лет, а в 1903 году она опять появилась. Вероятно, одною из причин переходов этого зверька является урожай кедровых орехов, которыми он питается. В аянском районе в огромном большинстве случаев попадается черная белка.

    Белкование ведется с 10 октября до 25 марта — главным образом, зимой, когда у белки подрастет шерсть и когда по следам ее легко разыскать.

    В малоснежные годы белкование бывает неудачным, так как трудно передвигаться на лыжах. Летом за белкой совсем не охотятся: шерсть — маленькая, и разыскать белку без следов трудно. Убивают только из ружья, большей частью — из малопульной винтовки. Метят в глаз или белое пятнышко на груди. Если попадут и в другое место, шкурка идет в дело: заряд очень мал. Часто белкуют с собакой. Идя по следам белки, собака находит ее, останавливается у дерева, на котором та сидит, и начинает лаять. Чтобы приучить молодую собаку к белкованию, охотники, при первой же добыче, снявши с белки шкурку, отдают мясо собаке. Таким образом, она приучается лаять, как только увидит белку. Все тунгусы едят беличье мясо, которое служит им подспорьем во время охотничьего промысла. Беличья шкурка мало потребляется самими охотниками; большей частью она идет за долги, на уплату по мелким расходам и в продажу. Годовая добыча 42 белкующих семейств равнялась 2.966 штукам. Так как белкование является главным видом охоты и, следовательно, может служить показателем общего уровня этого промысла, то не безынтересно детальнее рассмотреть общую добычу. По группам она распределяется таким образом:

    По сравнению с охотой времен Российско-Американской Компании, и самая высокая нынешняя добыча в 350 штук равна половине. Добыча же большинства, особенно первой группы, поражает своей скудостью: если брать только главный сезон (с 10 октября по 20 ноября), то придется всего по одной белке в день; это уж и промыслом нельзя назвать, а разве случайным занятием на досуге. Но одна эта группа составляет 56,1% белкующих; соседние группы стоят немногим выше. Все это указывает на чрезвычайное падение охотничьего промысла в приаянском районе.

    На медведей охотятся весной и осенью; убивают чаще из ружей, редко — плашками, рогатинами, охотничьими ножами. Для охоты на медведей годно только хорошее ружье: винчестеры, берданы. Есть, положим, смельчаки, которые промышляют и с плохим орудьем; но таких мало, да и они ходят «с большой опаской». Если у охотника есть собака-медвежатник, он берет ее с собой, ведя на нерпичьем ремне. Когда найдут медведя, собаку привязывают к дереву. Ранив зверя, охотник спускает собаку, и она лаем не дает медведю скрыться в лес или чащу. Если медведь не ранен, собаку не спускают, опасаясь, чтобы она не зашла слишком далеко и не затерялась. Выследить медведя без собаки может лишь весьма искусный охотник: он умеет различать медвежьи места, совершенно неслышно подкрасться, а у неопытного человека и шаги совершенно другие — он только вспугивает зверя. Тунгусы практикуют очень интересный прием при нападении на медведя в берлоге. Найдя по следам берлогу, охотники вход в нее закрывают бревном, подпирая его и прикрепляя к дереву. Медведь, услышав шум, начинает метаться, грозя разломать берлогу и убежать. Тогда начинаются упрашивания медведя не беспокоиться. Охотники громко кричат, обращаясь к нему: «Отец наш! мы тебя почитаем, не бойся нас! Страшный, пожалей! Страшный, смягчись! Мы — жалкие, несчастные люди! Уhа (увы), бедный человек! Смирись, боюсь!» и т. д., а затем, как только в отверстии берлоги покажется голова медведя, «бедный человек» посылает своему «отцу» меткую пулю. Возгласам тунгусы приписывают большую силу: «старые люди говорят, что медведь слушается их и как будто перестает метаться; так поступают исстари, почитая медведя, потому что он опасен». Убивают медведя и рогатиной (геда) с железным наконечником; на острее наконечника в обычное время насаживается чехольчик из роговой части оленьего заднего пальца. Палец кладется в воду и кипятится, после чего его вынимают из воды и легко снимают с кости напалок.

    Если нет рогатины или хорошего ружья, охотятся с пальмою или копьем в виде большого широкого ножа (уткан) на деревянной рукоятке. Увидав медведя или его следы, охотник этим же копьем вырубает себе древко вдвое или втрое длиннее самого оружия, привязывает к последнему и действует, как рогатиной. Приготовление древка для копья перед самой встречей с медведем или даже во время ее объясняется, вероятно, тем, что нераненый медведь бросается на людей редко: только когда он стар или «зол».

    Для охоты на медведя, равно как и на других больших зверей, тунгусы иногда соединяются в компании.

    При свежевании медвежьей туши, тунгусы никогда не разрубают костей медведя топором, а расчленяют по суставам; сами они объясняют это тем, что так удобнее делить и есть; вероятнее всего, что обычай освящен верованиями и приметами тунгусов и вызывается боязнью рассердить духа-покровителя медвежьего промысла. Исключением из остальных частей является иногда череп; если в котел вся голова не помещается, ее делят па 4 части: отделяют нижнюю челюсть и язык, а череп рассекают продольно пополам. Часть добычи раздаривается соседям. Члены компании, упромыслившей медведя, делят мясо поровну, а в котел кладут каждый из своей части по очереди и едят сообща.

    За последний год добыто было всего 16 медведей. Охота па них могла бы быть гораздо значительнее, если бы у тунгусов были хорошие ружья. «На медведя ходить боюсь, ружья плохие — кремневые винтовки; будь у нас винчестеры или берданы, пошли бы», — так говорили представители 6 семейств. Без сомнения, и другие, не заявившие этого, приняли бы участие в медвежьей охоте при наличности хорошего оружия. Этот промысел принес бы двойную выгоду: ценную пушнину и уменьшение одного из главных врагов оленеводства.

    Лисицу промышляют осенью, зимой и весной. Из ружья убивают ее только тогда, когда она подвернется во время охоты на другого зверя, большей же частью добывают «пометом», плашками и реже — самострелом и капканами. Помет — отрава, приготовленная из сулемы или стрихнина. Отрава иногда вкладывается в воск, тесто или прямо всыпается в кусок приманки. Для первого способа служат церковные свечи, которые растапливают и отливают в виде палочки с карандаш толщиной; затем отрезают кусок восковой палочки длиной приблизительно в 1½ пальца; до половины куска, при помощи нагретой деревянной палочки, делают посредине отверстие, вкладывают отраву и залепляют воском же. Для оболочки из теста употребляется крупчатка. Помет обмакивают в масло или жир и, получив толстый слой, кладут в глубь разреза приманки. Стенки разреза потом сдвигаются. Приманкой служит мясо или рыба, нарезанные маленькими кусками, чтобы лисица сразу могла проглатывать. Помет бросают издали в тех местах, где заметны следы лисицы, не топча их. Около брошенного помета посыпают еще сушеной икры кеты или горбушки, или же небольшие кусочки мяса. Лисица, прибежав по своему следу и почуяв добычу, начинает подбирать икру, затем доходит до помета, ест его и скоро невдалеке издыхает, сделав несколько судорожных движений в разные стороны. Ловля пометом производится только с первозимья — в октябре, ноябре, декабре — и, притом, в бесснежную погоду; иначе помет засыпает снегом, и он пропадает. Цена флакончика стрихнина в аянском районе — от 7 до 10 рублей.

    Не всегда убитая пометом и проч. лисица попадает в руки охотника; лисицы поедают своих погибших товарок, портят их шкуры, а иногда уносят себе в запас всю тушу.

    Промысел лисиц равнялся 33 штукам.

    Охотой на диких оленей занимаются весной и осенью. С выпадением снега олени удаляются на высокие горные выступы-гольцы, где их трудно достать. Убивают из ружья и из самострела, который стараются ставить в лощинах, покрытых ягелем. Самострелы нескольких охотников могут стоять вблизи друг от друга. Охотники пользуются, для приманки диких, домашними оленями. Когда дикие присоединятся к домашним, то, под прикрытием последних, охотпик подкрадывается и стреляет. При охоте с собакой, в случае поранения оленя, ее не отвязывают, чтобы она не загнала зверя слишком далеко, а ведут на веревке, идя по следам раненого оленя. Эта охота требует большого искусства, особенно при выслеживании, потому что олень очень чуток и пуглив. Ходят и компаниями, но участники ее все должны быть хорошими охотниками.

    Мясо и шкура дикого оленя почти никогда не продаются, а целиком идут на собственное потребление. Если есть соседи по промыслу, добыча обязательно делится и на них. Дележ — очень сложная операция; например, при одном соседе, мясо делится на две совершенно равные части: по передней и задней ноге, по половине головы, языка, челюсти, печени, сердца, кишок, желудка, хребта, боков, широких сухожилий и филея; шкура, за исключением головной, идет соседу, а головная — упромыслившему; если соседей два, то мясо делится так, чтобы каждому досталось от всех частей, а шкура, за исключением головной, достается кому-либо целиком, но не убившему.

    Взамен полученного подарка, сосед, убивши дикого оленя, делится, прежде всего, с тем, кто с ним делится. Если соседа нет, голова оленя разделяется для варева па 9 частей в таком порядке: от головы отделяется нижняя челюсть, из нее вырезывается язык, челюсть разрывают на две части и каждую половину — еще пополам; череп рассекается по макушке на половины, и каждая половина — тоже на половины. Такой порядок разделения непохож на обычные кухонные приемы; скорее всего, он может быть назван священным обрядом, в основе которого лежат древние верования тунгусов.

    На диких или каменных баранов (боңнохон, по-якут. чубуку) охотятся больше осенью и весной; в остальное время года они тощи и удаляются к морю па склоны высоких гор. Орудие охоты — ружья и самострелы. Некоторые промышляют на оленях и с собаками. При нападении на барана, он обыкновенно старается убежать на высокий, скалистый утес, с которого собака не дает ему уйти, а охотник, пользуясь этим, стреляет. Без собаки выслеживать и преследовать барана очень трудно.

    Н̕ымāт (дарение) практикуется широко. При удачном промысле на диких баранов, охотник, убивши несколько штук, объявляет об этом соседям, идет с ними на место промысла, и каждый берет столько мяса, сколько может унести; если народу много, охотник отделяет соседям по своему желанию несколько баранов, и соседи сами уже делят подарок.

    Вес самого большого барана — 4 пуда; мясо — вкусное. Из шкуры выделывают замшу для летней одежды. Мех — крепкий, мягче оленьего, длинношерстный.

    Зайцев промышляют с выпадом снега. Ловят, главным образом, плашкой и самострелом; из ружья убивают очень редко. Водятся зайцы всюду, но в небольшом количестве. Промысел незначителен.

    Лося в аянском районе нет. О соболях ничего не слышно. Как на ближайшее место соболиного промысла, тунгусы указывали на Удской край.

    Волков очень много, но промысла на них не существует, хотя они представляют довольно ценную пушнину и служат грозой для оленеводов. Ни одно из описанных семейств не указало в числе упромышленных зверей волка; ни одно семейство даже не упомянуло о нем, говоря об охоте. Причина — та, что тунгусы очень боятся волков. Это — страх не физический, а, скорее, мистический, основывающейся на боязни мести волков за убитого, на неуловимости их. Волков боятся больше, чем медведей.

    Из промысловых птиц водятся в большом количестве рябчики, глухари, куропатки и реже — гуси. Дичь могла бы служить весной большим подспорьем для тунгуса. Но беда в том, что как раз в это время приходит к концу охотничий «запас». Охотой на дичь занималась половина описанных семейств. Продажи дичи нет. Дарение развито широко.

    Большинство охотников далеко от дома не уходит, — промышляют «кругом» стоянки. На продолжительную охоту отправляются на оленях, захватывая и урасу. Зимой охотятся на лыжах. Не рассчитывая на добычу, большинство берет с собой запасы. Бедняки, не всегда имеющие их, голодают 2, 3, 4, даже 5 дней, пока не промыслят зверя. Бывает, что, после такой голодовки, тунгус ничего не промыслит и возвращается домой. Берущие запасы тоже не всегда избегают голода: зверя иногда нет, запасы выходят, домой возвращаться с пустыми руками не хочется. Кроме голода, а зимой и холода, охотникам приходится переносить и третье испытание, может быть, более тяжелое: курить на охоте нельзя. Ветер быстро разносит запах табачного дыма, зверь чует человека и убегает.

    Слабое развитие охоты объясняется влиянием возки чая: последняя отнимает 5 месяцев из 6, в течение которых больше всего можно бы добывать ценного зверя. Теперь охота совершенно отодвинута на задний план, и тунгусы — уже не те неутомимые охотники, какими были раньше: «нынешние дети не промышляют, привыкли к возке чаев, не умеют и стрелять из винтовки», — говорил старик Иван Амосов. Вероятно, в его словах есть доля обычного недоверия к молодому поколению, которое живет не так, как хотел бы старик; но, в общем, эта фраза совершенно верно характеризует нынешних приаянских тунгусов: они стали батраками торговцев, хотя, может быть, более обеспеченными; они отвыкли от прежней свободной жизни охотника, стали такими же плохими стрелками, как и рыболовами.

    Кроме конкуренции перевозочного промысла, причиной слабого развития охоты следует считать недостаток и недоброкачественность ружей и «припаса». Положим, в старину и совсем не было ружей, тунгусы охотились с луком, ходили с ним и на медведя. Но то были, по сравнению с теперешними тунгусами, артисты охотничьего искусства, весь свой век проживавшие в близком соседстве с медведями и другими хищными зверями. При нынешнем образе жизни нельзя ждать от тунгусов былой ловкости, искусства, смелости. И если против конкуренции чайной возки сделать ничего нельзя, то, помогая оружием и «припасом», можно значительно повысить продуктивность охоты, а также и морского промысла.

                                                                     е) Собаководство.

    Тунгус Амосов помнит, что лет 20 тому назад алдомские безоленные тунгусы держали ездовых собак. Вероятно, собаководство тогда и вообще было довольно развито, потому что оленей не было у многих, а приобрести их было очень трудно. С небольшим же количеством собак можно исполнять мелкие работы и, таким образом, хотя отчасти восполнить недостаток оленей. В то время была развита и охота, которая, в большинстве случаев, нуждается в охотничьих собаках; поэтому, надо полагать, что и число последних было значительно. Возка чая, вызвавшая развитие оленеводства и приведшая к упадку охотничий промысел, должна была пошатнуть и собаководство. В 1903 году оно почти уже не имело никакого значения в жизни описанных тунгусов.

    Ездовых собак держали только уйские (близ Аяна) безоленные тунгусы, да и то в небольшом количестве: у 8 семейств было 26 собак, в среднем по 3 штуки. С таким количеством нельзя производить крупную работу, например, возку чая; поэтому, тунгусы употребляли своих собак только на мелкие работы: возку дров, льда, воды, домашнего скарба, леса для жилищ и т. п. Завести достаточно собак они не могли: «не осилишь их рты», потому что и свой рот не имеет достаточно нищи. При исполнении мелких работ, когда тяжесть сравнительно велика или когда понадобится подниматься на гору, хозяину приходится пособлять собакам; если нет передовой собаки, хозяин сам впрягается вместо нее.

    Ездовыми делают тех собак, которые не подают никаких надежд на охотничий талант. Работать на них начинают с 1½ лет. Чтобы приучить к работе, молодую собаку запрягают вместе с обученной. Для езды употребляют салазки длинной аршина в 2 и нарты длиной в 3-4 аршина. Упряжка собак состоит из потяга и алыков. Потяг — в роде ременного дышла — делается из нерпичьего ремня. На определенном расстоянии друг от друга в нем проделываются продольные отверстия, через которые он соединяется с «алыками» (алык). Алык — нерпичий ремень, охватывающий бока собаки; ширина его — 1½ пальца и длина— 2 арш. Алык держится па шее при помощи нерпичьего кольца шириной в палец. Такой же ширины другой ремень служит подбрюшником; он продевается через стороны алыка. К задней части алыка, где сшиты его концы, пришивается тонкое ременное кольцо. При впряжке собаки, оно продевается в продольное отверстие в потяге и закрепляется деревянной палочкой, не позволяющей ему выскочить из отверстия.

    Впереди впрягается одна собака, «передовая», а за ней, попарно, по обе стороны потяга, остальные. Вожжей при езде не бывает; управляют криком. Передовая понимает команду и сворачивает в ту или другую сторону, а за нею идут остальные. Тяжесть клади зависит от расстояния: если близко, кладут по пуду на каждую собаку, а если далеко — несколько меньше. Уставшую выпрягают.

    Период работоспособности ездовых собак указан различно: один собаковод говорил, что собака свободно возит 4 года, два следующих года может ходить недалеко, а потом окончательно отказывается работать; другой говорил, что ездовая собака служит 9 лет. Очевидно, период работоспособности зависит от количества работы и содержания.

    Ездовая собака бывает в то же время и охотничьей, если охотничьи способности ее невелики: из 20 ездовых 9 были одновременно охотничьими, в большинстве — белкующими. Цена ездовой — 3, 5, 6 рублей, передовой — 8— 10 р., ездовой и охотничьей — 10 р.

    Охотничьих собак тунгусы берут новорожденными щенками у соседей. Платы не полагается; но для того, чтобы щенок был со «способностями», за него обычно дают подарок: нерпичий ремень или 1 р.; «если подарка не дать, — говорят тунгусы, — толку из щенка не будет». Годовалый щенок уже продается: за 1 р., 1 р. 50 к., 2-3 р., смотря по тому, обещает ли он быть промысловым. Способности охотничьей собаки начинают обнаруживаться по второму году и после того не ухудшаются и не улучшаются до старости. Век промысловой собаки меньше, чем ездовой; точно выяснить его не удалось. Дрессировать начинают с малолетства, с 6 месяцев, пуская вслед за дрессированной, от которой щенок начинает учиться. Цена взрослых промысловых собак очень велика: 10-25-30 р. (цена оленя), а иногда доходит и до 100; всего их было только 6 штук.

    Месячного щепка тунгусы держат уже вне жилья, стараясь приучить к холоду; только в сильные морозы их, а также взрослых собак, пускают не надолго в жилье погреться. Чтобы спасти телят от собак, к шее последних привязывают большой кусок доски, мешающий им бегать, или подвязывают веревкой переднюю ногу к шее. При перекочевках, ездовых и дворняжек держат на привязи, чтобы они не распугивали оленей.

    Пищей собак служат мясо, рыба, нерпичьи запасы, кости, остатки пищи и отбросы. О рыбных и нерничьих запасах было уже сказано в главах о рыболовстве и морском промысле. Для одной или двух собак особых запасов не делают, а кормят из своих запасов или остатками пищи. Для трех собак с Покрова и до весеннего Николина дня нужно две клади рыбы, с прибавкой жира с целой нерпы, т.-е. пять пудов. Летом собак не кормят: они или питаются остатками вылавливаемой тунгусами рыбы, или сами ловят ее. У тунгуса рода Киля была собака, которая не только сама питалась ловлей горбушки, по иногда приносила ее и хозяину, предварительно отъев у нее голову. Мясом кормят только охотничьих собак, да и то редко.

    Будущее собаководства зависит от оленеводства и охоты. При расширении первого и падении второго промысла, собаководство должно падать все ниже и ниже, находясь и теперь уже в состоянии полного упадка.

                                                   ж) Домашние работы и наемный труд.

    Помимо обычных домашних работ и промыслов, тунгусы заняты приготовлением промысловых снастей. Главные из них — нарты и сети. Нарты начинают делать с средины или с конца июля до возки чаев. Этой работой были заняты 27 семейств, 33 ею не занимались; 11 семейств изготовляли снасти для себя и па продажу, остальные 16 — только для себя. Делать нарты для продажи могут только состоятельные тунгусы, имеющие средства па покупку нерпичьих ремней для скрепления частей нарт.

    Длина нарты для возки чая — 5 аршин, ширина — ¾ арш. Составныя ее части — следующие: полозья, копылья, грядки, решетка между грядками, вязки, сиденье со спиной, баран [* Дуга, прикрепляющаяся концами к передним копыльям, а боками — к передним концам полозьев; к ней привязываются алыки.] и дуга [* Пружина, защищающая нарту от ударов.].

    Материалом для них служит береза; только решетка делается из молодой лиственницы или ели. Изготовление нарт распадается иногда на несколько специальностей: одни готовят только полозья, другие — все остальные деревянные части, но не связывая их, третьи — выпускают совершенно готовые парты.

    Нарты с алыками и веревками для упаковки груза стоят 6 рублей; одни только нарты — 4 р.; все деревянные, не скрепленные, части — 1 р. 50 к.; полозья — 1 р., а на подряд — по 70 к. пара.

    Из 49 семейств изготовлением сетей занималось 21 семейство.

    В общем домашние работы по приготовлению снастей развиты не сильно: добрая половина покупает их. Объясняется это тем, что, с развитием чайного дела, тунгусы получили возможность покупать у торговцев и при помощи их такие товары, которые, при другом положении, вынуждены были бы делать сами.

    Наемный труд развит в аяиском районе очень широко: члены 38 сем. из 66 состояли работниками. В работники шли неимевшие достаточного хозяйства: вовсе не получившие от родителей наследства или получившие ничтожное наследство, почему-либо обедневшие, лишившиеся отца в молодых годах. Вот типичная история работника из последней категории: «По смерти отца мы с матерью пропитывались сначала среди родных. Когда я немного подрос, то стал работать в чужом доме и кормить мать. По смерти матери никакого имущества не осталось, от отца — тоже ни имущества, ни скота. Тогда я кружил у родных матери, работая за плату, и так ходил до 20 лет. Пока не мог, как следует, работать, служил за одежду, а когда подрос, стал получать 25 р. за лето или за зиму».

    Живущих наемным трудом можно разделить на три группы: собственно работников, сірџіт’ов [* Сірџіт, по-якутски — проводник при возке чая.] и занимающихся мелкими услугами.

    Первая группа делится на: годовых, сезонных и поденных. Труд годового работника разнообразен. Он ходит за оленями, ловит рыбу и нерпует на хозяина, строит заезки, ходит и ездит по хозяйским делам, очищает жерди для урасы, ходит за водой, разводит дымокуры, занимается промыслом зверя на хозяина. Иногда он выговаривает себе право брать часть упромышленных зверей в свою пользу. Семейные работают обычно вместе с женами. Жена доит коров (оленьих), шьет на семью хозяина, кипятит чайники, готовит пищу, моет белье, иногда ходит проводником при возке чая и т. п. Вообще, нет той работы в обиходе тунгуса, которая не лежала бы на обязанности годового работника.

    Сезонные работники нанимаются на зиму или на лето. Зимой они нужны, главным образом, для возки чая, а летом — для ухода за оленями. Вообще же сезонный работник выполняет все работы годового, которые возможны в данный сезон.

    Годовой и сезонный наем — самая распространенная форма наемного труда. Посуточная работа встречается редко, — например, при постройке домов (плотники), при разгрузке привезенного в Аян товара. В Аяне встречается и месячный наем для плотничьих работ.

    Наем годовых работников производится весной, а сезонные нанимаются для возки чая в конце октября, в ноябре, декабре до Благовещения или Егорьева дня (23 апреля), а на лето — с Егорьева дня до возки чая.

    Плата годовым колеблется от 100 до 180 р. Часто они, кроме жалованья, получают еще хозяйские харчи или «паек», который состоит из ржаной муки, кирпичного чая и масла, выдаваемых по усмотрению хозяина. В 1903 году годовых работников было 9 человек, из них трое женатых. Плата сезонным рабочим — 30-60 р. Зимний труд ценится дороже, потому что и работа при возке чая труднее. Сезонных рабочих было 3 человека, из них двое женатых.

    Поденно работали двое, за плату 1 р. - 1 р. 50 к. в день; помесячно нанимался в Аяне один, по 15 р. в месяц на хозяйских харчах.

    Сірџіт’ами при возке чаев состояли 7 тунгусов. Плата за один путь равнялась 25-30 р. Некоторые нанимались на целую зиму по 50-70 р. на хозяйских харчах. Месячный паек сірџіт’а состоит из той же пищи, которую едят сами подрядчики.

    Мелкими услугами содержались, главным образом, женщины. Они шили на холостых белье, торбаса, изготовляли ровдугу, мяли шкуры, мыли белье и т. п. Этим трудом содержались 5 семейств.

    Пастух оленей получает в лето 20-30 р. и паек: 1½ пуда муки, 20 ф. масла, 1 кирпич чаю. Пастушеством из описанных тунгусов занимался только один.

    Таким образом, в 1903 году наемным трудом занимались, считая и жен работников, 31 человек из 26 семейств; 26 мужчин, входящих в это число, составят 52% всех описанных мужчин в возрасте 15-50 лет. Круглым числом доход 31 человека равнялся 1.500 рублям.

    Развитие наемного труда объясняется развитием чайной возки. Богатые тунгусы, снимавшие большие подряды, не в состоянии были управиться одни с десятками нарт, которые им нужно было перевезти; не было у них и нужды отягощать себя излишней работой; поэтому, они нанимали от себя сірџіт’ов. Занятые наблюдением за возкой чая, имея возможность ограничиться только наблюдением за летними работами, они нанимали годовых и сезонных работников. Около холостых же работников находили пропитание женщины.

    Развитие перевозочного промысла отразилось повышением цен на наемный труд. Вот сравнительная табличка цен на рабочие руки, насколько можно о них судить по отрывочным сообщениям описанных тунгусов.

                              1) Плата выдавалась оленем, цена которому тогда была 15 р.

                              2) Здесь взяты три случая найма, бывшие 17, 16 и 14 лет тому назад.

    За последние годы цена на рабочие руки начала падать, так как в район стало приходить много якутов для найма в сірџіт’ы, а якуты, как работники, — по отзыву покойного о. Василия Мальцева, — лучше тунгусов: последние все еще стремятся к своим коренным промыслам, делают перерывы в найме и не так умелы, как якуты.

    Из 66 семейств раньше занимались наемным трудом 32. Из них 10 сделались впоследствии самостоятельными хозяевами. Это показывает, что наем в работники служит довольно верным средством выбраться на самостоятельную дорогу. Одною из причин, удерживающею на положении работника, служит то, что заработная плата выдается не деньгами, а товарами и припасами. Имея открытый у хозяина кредит, работник обыкновенно забирает в долг на большую, чем следуемая ему плата, сумму, а при расчете, по окончании срока, узнает, что для уплаты долга ему еще нужно работать на хозяина. Бывает и так, что, прослужив у хозяина несколько лет, работник уходит, не расплатившись с долгами. Уплачивают в таком случае из новой заработной платы.

    Удача молодого работника нередко заключается в том, что он женится на хозяйской дочери и получает за нею небольшое приданое, а с ним и возможность самостоятельно вести хозяйство.

    Для 8 из нанимающихся семейств получаемый от наемного труда доход является главным.

    При господстве перевозочного промысла, наемный труд и в будущем, очевидно, должен иметь большое значение в жизни описанных тунгусов.

                                                                               III.

                                            Общий взгляд на промыслы и их значение.

     Рассмотренными промыслами исчерпываются занятия 66 семейств. Сравнительное значение каждого промысла в цифрах можно видеть из нижеследующей таблицы. Общий ее итог нельзя считать годовым доходом всех 66 семейств, так как частные суммы для рыболовства и морского промысла выведены по приблизительному подсчету, как показатели этих промыслов. Добычу «нарги» и «кумачан’ов», а также мясных продуктов охоты невозможно было перевести на деньги; в охоте взят был только доход от продажи пушнины. Неточность общего итога не должна от этого быть очень большой, так как и данные промыслы незначительны и повышенный расчет дохода для рыболовства и нерпования должен значительно уравновесить недостачу.

    Первенство чайной возки над всеми остальными промыслами оказывается бесспорным: если даже допустить, что недостающие продукты охоты и морского промысла составляют доход в 6 тысяч рублей, чего не может быть, то и тогда окажется, что возка чая дает больше, чем все остальные промыслы, взятые вместе. Влияние ее можно, в общем, охарактеризовать так: часть промыслов (оленеводство, домашнюю работу, наемный труд) она развивает, как необходимый придаток к ней; другую часть (охоту и звероловство, рыболовство, морской промысел и собаководство) она низводит на положение подсобных и расшатывает тем больше, чем сильнее эти промыслы сталкиваются с нею во времени. Страдающими, при этом, оказались все старинные промыслы тунгусов, за исключением оленеводства.

    Однако, было бы большой ошибкой думать, что возка чая налагает на экономическую жизнь тунгусов печать полного однообразия. Старинные промыслы живучи и существуют постольку, поскольку позволяет главный промысел. Разнообразие промысловых комбинаций в описанных семействах делает положительно невозможною группировку их по одинаковым промыслам; 24 семейства, напр., живут промыслами, отличающими их друг от друга и от всех остальных семейств; наиболее многочисленная однородная группа состоит только из 9 семейств, занимающихся возкой чая, оленеводством, звероловством, рыболовством, морским промыслом и домашними работами.

    Годовой доход от всех промыслов, поскольку он выяснился при обмене па товары и припасы и при уплате по мелким расходам, был указан 62 семействами. Общая сумма равнялась 19.103 р. 38 коп. Нельзя думать, чтобы тунгусы могли точно определить свои доходы, так как и среди более культурных племен эта способность мало развита. В данном случае, однако, ошибка не могла быть большой, потому что получаемый доход идет на уплату долгов торговцам и учитывается за один прием в течение года. Общую сумму, конечно, легче запомнить, особенно тогда, когда от размера ее зависит размер будущего кредита.

    Указанная общая сумма распределяется между отдельными промыслами таким образом:

    Потребленные продукты всех этих промыслов сюда не вошли.

    Между хозяйствами по группам доход распределялся так:

    Следуя такому же, делению групп на обеспеченных и необеспеченных, какое было проведено в главах о возке чая и оленеводстве, первые две группы таблицы придется отнести к необеспеченным. Что такое деление будет правильным, можно видеть из того, что заработная плата годового работника колеблется между 120-180 рублями, т.-е. в пределах заработка второй группы, а в годовые работники идут как раз несостоятельные тунгусы. Если же 56,4% описанных семейств несостоятельны, то и вообще положение промыслов аянских тунгусов следует считать неудовлетворительным. 3-я группа — средний слой — составляет 17,8%; остальные, состоящие из зажиточных и богатых — 25,8%. На несостоятельные группы приходится 19,3% общага дохода, среднюю — 14,6, зажиточные и богатые — 66,1%; таким образом, расслоение на богатых и бедняков оказывается резким.

    Прежде чем говорить о сведении бюджета тунгусов, необходимо ознакомиться с условиями их материального быта и рассмотреть подробно вызываемые ими расходы.

                                                                               IV.

                                                                  Материальный быт.

    Пища приаянских тунгусов состоит, главным образом, из рыбных и мясных продуктов, добываемых во время промыслов, и из покупных припасов.

    О рыбной пище уже было сказано в главе о рыболовстве. Она часто разнообразится растущими здесь ягодами: голубицей, брусникой, шикшей и толокнянкой.

    Голубица (џікта) прибавляется к рыбным запасам, заготовляемым па зиму, и к рыбной пище в свежем виде. «Султа» (порса), смешанная с вареной голубицей и засушенная на доске, называется куlні. Голубица, с «султой» и нерпичьим жиром составляет особое блюдо — султáбі ćäwочакаl. На Алдоме голубицу едят в смеси с икрой и «султой»: ягоду варят в котле, мешают с икрой кеты или маймы, выкладывают на доски в виде лепешки и сушат на ікапун’е (особая жердь над очагом); когда смесь подсохнет, ее снимают с доски в цельном виде, перекладывают на плетенку из лиственничных прутьев и досушивают тоже на ікапун’е; высушенную лепешку крошат на мелкие куски и смешивают с порсой; при еде подбавляют нерпичьего жира. Голубицу едят и в сыром виде — без всяких приправ или с оленьим молоком; последнее блюдо называется џіктáбі ćäwочакаl.

    Брусника (імукта) также идет на приготовление куlні; куlні с брусникой называется імуктáбі куlнікан. Брусника с «султой» и нерпичьим жиром составляет, так же как и голубица, кушанье султáбі ćäwочакаl, а сырая с оленьим молоком — укун̕уду ćäwочакаl.

    Шикша (умтачан) вместе с нерпичьим жиром служит приправой к «султе».

    Толокнянка (куџахта) идет на приготовление запаса; ее смешивают пополам с «султой», предварительно поджарив на сковороде и высушив на солнце; жиру при этом не прибавляют. В сыром виде толокнянку едят или без всякой приправы или смешав с «султой» и нерпичьим жиром.

    Главной пищей летом служит вареная рыба без соли; для вкуса иногда прибавляется дикий лук. Во время лова едят сырьем головы горбушки и кеты, которые тунгусы очень хвалят; сырьем же едят и хребты горбушки.

    При летних перекочевках свежую юколу пекут и вялят на вертеле; юкола получается вкуснее изготовляемой в запас. При кочевках вообще тунгусы берут в мешок «султы» и едят ее, смешав с нерпичьим жиром.

    «Султа» и юкола употребляются с чаем, когда нет мучной пищи. Рыба идет в начинку пирожков из ржаной муки, для чего рыбу варят, солят и смешивают с диким луком и нерпичьим жиром; такие пирожки очень распространены среди тунгусов.

    Мясо приготовляют в 5 видах: а) вареное, без соли, b) в рисовом супе с солью, с) зажаренное на нерпичьем жиру или на воде с солью, d) жареное на вертеле и е) в виде кушанья уlукта, для приготовления которого сваренное мясо разрезается пластинками, засушивается и крошится мелкими кусками.

    Из плодов и диких растений, кроме ягод и дикого лука, собирают орехи и черемуху. Несозревшие кедровые орехи едят в печеном виде, растолокши вместе с кожурой; черемуху, с косточкой, пекут на сковороде.

    Продуктов, добываемых во время промыслов, тунгусам далеко не достаточно для пропитания; большинство их, пользуясь кредитом у торговцев, получает припасы под возку чая. Главными из закупаемых припасов являются: мука, коровье и конское мясо, коровье масло и рис. Сколько семейств брали каждое из этих припасов, указать точно нельзя: некоторые ограничивались сообщением только общего расхода на пищевые продукты.

    Из тунгусов, указавших подробно продовольственный расход, покупали в год: ржаной муки 24 семейства 391 пуд, крупчатки 15 сем. 41 куль, коровьего мяса 17 семейств 115 пудов, конского — 16 семейств 213 пудов, коровьего масла 19 сем. 100 пудов, рису 17 сем. 30 пудов. Расход на пищевые продукты у 54 сем. равнялся 9.284 р. 75 к. при общем расходе в 18.287 р. 30 к. Остальные семейства или состояли рабочими на хозяйских — тоже, главным образом, покупных — харчах, или же состояли на иждивении покупающих припасы сородичей. Расход па покупные пищевые продукты среднего хозяйства равен 150 руб. Все это показывает, что натуральное хозяйство тунгусов, под влиянием перевозочного промысла, рушится: по приблизительному подсчету, покупные припасы по ценности равны всем мясным, рыбным и проч. продуктам, добываемым во время промыслов.

    Из ржаной муки тунгусами приготовляется затуран (тунг. сатуран); растапливают на сковороде коровье масло, изрядно солят его, засыпают столько ржаной муки, чтобы смесь могла кипеть, и мешают ложкой; когда мука поджарится, затуран готов. Его употребляют с чаем. Из ржаной муки делают еще лепешки. Крупчатка идет на оладьи или поджаривается на нерпичьем жиру или масле. Масло едят в смеси с кусками лепешки из ржаной муки.

    Не все время и не у всех тунгусов бывает достаточно пищи. Осенью, когда запасы истощаются, бедняки берутся за нерпичьи шкуры, оставленные в запас со слоем жира в палец толщиной: шерсть очищают, кожу разрезают на куски и варят. Весной, до морского промысла, едят вареную заболонь сосны; это кушанье носит громкое якутское название лапсы (русск. лапша).

    Обычно тунгусы едят три раза в день: утром, днем и вечером. Перед едой всегда пьют чай, — вероятно, с тем расчетом, чтобы чаем заменить редко приготовляемую горячую пищу.

    Потребление чая развито теперь широко, до чайной же возки тунгусы, по словам одного из них, и не видели чаю. В 1903 году его потребляли 53 семейства; расход 32 из них равнялся 570 р. 15 к., а количество потребленного 27 семействами чая — 577 кирпичам. Не имеющие чаю пьют горячую воду. Сахар также достаточно проник в тунгусский обиход: 19 сем. расходовали на него 74 р. 25 к., потребив всего 173 фунта. Кроме того, осталось невыясненным потребление семейств, показавших расход общей суммой.

    13 семейств в своих расходах указали и расход на спирт в 538 рублей 75 к. Этой цифрой потребление его не ограничивается: многие тунгусы не решались откровенно говорить об этом расходе, так как продажа спиртных напитков между ними запрещена. «Спиртом торгуют нее только приезжие русские и якуты, но и местные обитатели, а иногда и лица, на прямой обязанности которых лежало бы преследование торговли спиртными напитками» [* Э. К. Пекарскій, ор. сіt., стр. 10 (184).]. Зло, приносимое продажей спирта, по мнению автора цитированных строк, а также близко знавшего тунгусскую жизнь священника Вас. Мальцева, громадно.

    Курение табака распространено очень широко; 34 семейства тратили на него в год 292 р. 70 к. Курят только черкасский табак; в видах экономии, к нему примешивают мелко накрошенные еловые и лиственничные стружки.

    Одежда тунгусов изготовляется как из продуктов их домашнего хозяйства (зимняя), так и из покупных материй (большею частью летняя). Торговля европейскими тканями среди них составляет один из главных предметов торговли вообще. Потребность в одежде велика, так как во время промыслов, кочевок и т. д. тунгусы находятся в самых невозможных условиях, при которых нечего и думать о сохранении костюма. Так, работник Осип Громов изнашивает в год: 3 рубахи, 3 пары штанов (зимой — одни, из оленьей шкуры и летом — двое, плисовых), трое кретонных портов, 5 пар торбасов (три пары — летом и две — зимой). Кроме прямой необходимости в одежде, на потребление материи влияет и естественное стремление принарядиться; но это стремление удовлетворяется слабо, так как средств мало. Сколько материи для одежды покупают описанные тунгусы — невозможно сказать, так как они указывали только общее количество покупаемых материй, часть коих идет и на покрышку урасы. Не выделяя материю для одежды, приводим перечень покупаемых тунгусами материй. Этот перечень указывает на то, что и в одежде и жилище, так же как и в пище, тунгусы должны были оставить натуральное хозяйство. По подробной описи вещей у 26 семейств оказывается, что больше всего куплено ситца — 724 арш. (26 сем.); дальше идут: кретон — 515 арш. (20 сем.), бумазея — 302 арш. (14 сем.), плис — 216 арш. (11 сем.), сарпинка — 123 арш. (4 сем.), простое сукно — 88 арш. (16 сем.), бязь — 75 арш. (3 сем.), черное сукно — 51 арш. (2 сем.), тик — 10 арш. (1 сем.) и шелковая материя — 2 арш. (1 сем.); всего же тканей куплено 2.106 аршин. Кроме того, теми же семействами было куплено 107 женских платков, 7 сафьянных поясов, 4 кожаных пояса, 2 картуза, 2 шарфа, 29 дюжин пуговиц для рубах и 78 катушек ниток.

    Здесь указаны, разумеется, только богатые семейства, и потому потребление так велико; но и в средних и бедных хозяйствах замечается разница только в количестве и качестве потребляемых тканей, но не в отношении покупаемых материалов к получаемым от собственного хозяйства. Годовой расход на покупную одежду у 54 сем. равнялся 2.717 р.

    В обуви меньше заметна перемена: из описанных семейств указали на покупку торбасов только 10. Это не значит, впрочем, что этим и ограничивалась покупка обуви: некоторые подробного расхода не указывали.

    Семейные тунгусы шьют одежду и обувь своими силами, а холостежь отдает шить женщинам. За шитье кафтана берут 1 р., рубахи и штанов — по 50 к., портов — 20-30 к.; за торбаса на Уе берут 50 к. с подошвами мастерицы. Подошвы обычно делаются из нерпичьей кожи, а если ее нет — из кожи «нарги». Из обуви тунгусы покупают только коровьи торбаса, которыми их снабжают якуты.

    Вот перечень тунгусской одежды.

        Мужская зимняя одежда.

    1) кафтан на меху (доhýлкан тäтí); верх — плисовый; поверх кафтана надевается доха (мукá) на оленьем и дикого барана меху;

    2) доха (мукá) из шкурок дикого олешка, надевается шерстью наружу;

    3) блуза (блȳса) из бумазеи, надевается поверх рубахи; носится иногда и летом;

    4) меховые штаны (іннӱlі ыстāн) из оленьей шкуры, шерстью внутр; поверх их надеваются набедренные штаны или наколенники (бōкāнын) из оленьих лапок;

    5) меховые чулки (дóктон) из шкуры оленя;

    6) шапка (тугаhік áун) из лисьих лапок (околыш — из меха выдры); у некоторых — из шкуры домашнего оленя, из беличьих шкурок (верх — из спинки, внутренность — из брюшка);

    7) торбаса (нубдыр унта) из шкуры домашнего и дикого оленя;

    8) рукавицы (хохóлро), подбитые зайцем; верх — шкура дикого барана, оленя, лосиная замша, ровдуга (оленья замша);

    9) зимние перчатки на беличьем меху (тугаhік саjäра); некоторые подбивают пыжиком; верх — из ровдуги.

        Мужская летняя одежда:

    1) кафтан (тäтí); верх — плис (разрезной — бумажный бархат и неразрезной), сукно простое и лучшего сорта, ластик, трико; подкладка — коленкор, кретон, тик, ситец;

    2) ровдужное летнее пальто (н̕ачумі тäтí), без подкладки;

    3) доха летняя (н̕армакāн), получаемая из зимней, когда вытрется шерсть; делается из шкуры домашнего и дикого оленя, дикого барана, шерстью наружу;

    4) рубаха (урбāха) из ситца, гаруса, шелка, кретона, тика, миткаля, дабы;

    5) штаны (ыстāн); верх — плис, черное сукно, трико, ровдуга; подкладка к штанам из материи — кретон, тик, ситец, коленкор;

    6) жилет (зäläчíк); верх — спереди сукно, плис; спинка у суконнаго жилета — из красного сукна, а у плисового — из красного кумача; подкладка — кретон, коленкор, тик, ситец;

    7) картуз (картус) черного сукна, покупной;

    8)     шапка (áун) из простого серого сукна, плиса, летней шкуры самого маленького олешка — суоңначан’а [* Шерсть у него менее густая, более плотная, блестящая.]; бедняки носят летом и зимой;

    9) перчатки (саjäра) из ровдуги, без подкладки;

    10) торбаса пяти сортов: олóчік — короткие, из ровдуги, с подошвами из нерпичьей шкуры, без носков, закругленные; таргáмі — с носками, из ровдуги (берется шкура самца, как более толстая); уоćка — шьются из дымленой коровьей кожи (менее портятся), покупаемой у торговцев; сапыjан унта — сафьяновые, покупаются у торговцев и якутов; сāры унта — из конской кожи, покупаются у торговцев;

    11) суконные чулки (сінун дóктон);

    12) пояс черной или красной кожи (сапыjан кálбу).

        Женская летняя одежда:

    1) летний кафтан (џуwаhік тäтí); верх — плис, черное сукно, серое сукно, сатин, атлас, гарус, шелк; подкладка — коленкор, кретон, тик, ситец; надевается поверх безрукавника;

    2) безрукавник (карćäт); верх — плис, гарус, шелк, полушелк; подкладка — ситец, кретон, коленкор;

    3) рубаха (урбāха) из гаруса, шелка, полушелка, у бедных —из дабы, миткаля, кретона, тика;

    4) платок (пlāт) шелковый, гарусный или ситцевый;

    5) кушак (кálбу) бумажный или шелковый;

    6) туловищные штаны или натазники (äркí) из плиса;

    7) наколенники (арäмуć) из плиса;

    8-10) торбаса, летние чулки и перчатки — как у мужчин.

        Женская зимняя одежда:

    1) кафтан (доhýлкан тäтí) ватный; верх — плис; подкладка (с двух сторон) — кретон и ветошь; поверх тäтí надевается доха (мукá) из шкуры домашнего и дикого оленя;

    2) меховой кафтан (коңóмі) из шкуры домашнего и дикого оленя, шерстью внутрь (у бедняков);

    3) рубаха (урбāха) — та же, что и летом;

    4) блуза (блȳса) из бумазеи, надевается поверх рубахи;

    5) натазники (іңуlі äркí) из лисьего или оленьего меха;

    6) наколенники с чулками (куні) из оленьей шкуры;

    7) торбаса (нубдыр унта) — те же, что у мужчин, надеваются поверх куні.

    8) рукавицы (хохóлро); верх — лосиная замша па заячьем меху, лисьи лапы; внутри — беличий мех;

    9) шапка (áун) двух сортов: корбóмі áун (верх — сукно, бобер, внутри — беличий мех) и нäрбäскä дӱкіксä (верх — из меха выдры, внутренняя сторона — из белки);

    10) серебряный пояс (аңын̕áпун) якутского изделия.

    Жилища тунгусов делятся на летние и зимние.

    Летним жилищем в огромном большинстве случаев служит ураса: из 56 сем. урасу имели 45. Ураса представляет из себя конус с диаметром основания около 7 аршин и высотой 4½ арш. Остов урасы делается из очищенных от коры жердей. Для установки последних на расчищенном месте ставят две основные жерди — салхамча, соединяющиеся наверху под углом; скреплением служат сучья на верхушке жердей, обращенные в разные стороны. К этим жердям приставляют другие, идя «против солнца». Весь деревянный остов урасы имеет около 40 жердей. Когда остов готов, на него кладут плотную покрышку, которая защищала бы обитателей от дождя, ветра и т. п. Покрышка делится на две части: верхнюю (ӱläптін) и нижнюю (ун̕акан) и дtлается одинаково — только названия разные. Материал для покрышки берется различный, смотря по состоянию хозяев. Обыкновенно нижняя часть урасы, под которой расположены постели, укрывается более прочным материалом, чтобы не промочило дождем, а верх — чем попало. Преимущественным видом покрышки (20 из 45) является покупная материя и береста. Из материй больше встречаются нанка, миткаль, кретон, реже — холст, сукно, большие женские платки. У основания урасы привязываются узкие берестяные полсти (тыкćа) без звеньев, после чего низ покрывается особою полстью (также тыкćа), которая шьется из бересты в два ряда, но в один слой; края четырехугольных берестяных полос пришиваются друг к другу непосредственно. Чтобы шов при шитье не лопался, бересту предварительно варят в котле три дня. По краям берестяной полосы накладывается берестяная же обшивка.

    Береза водится далеко не везде: напр., на Уе и Лаңтар’е ее нет, и местные тунгусы принуждены покупать бересту, доставляемую с Алдомы; цена — 30 к. за квадратный аршин. Цена всей урасы из материи и тыкćа, в зависимости от материала, колеблется между 15 и 30 рублями. Бедняки кроют урасу тряпьем.

    Отдельные части покрышки привязывают к жердям остова, а сверху накладывают еще слой жердей, штук в 12. Иные покрышку не привязывают к жердям, а придавливают верхним слоем жердей и снизу еще — поленьями. Так как вся ураса представляет из себя горючий материал, то огонь в ней разводится небольшой и посредине урасы. Место, где разводится огонь, тоҕо, отгораживается бревешками, сложенными в виде буквы П; открытый конец этой загородки обращается к входу в урасу, а противоположный конец — к мал’у, месту против входа. Над очагом протягиваются особые жерди (ікапун’ы) для просушки белья и проч.; на одном из ікапун’ов вешаются железные крючки (олдоун’ы), в виде изогнутой части буквы К; на олдоун’ах вешают котлы и чайники. Ікапун’ы подвешиваются к жердям урасы на веревках, тряпках, лыке и т. п.; толстый конец ікапун’а обязательно должен быть обращен к выходу, иначе «плохо будет» [* Тунгусы употребили здесь трудно переводимое якутское слово аɉӹ (грешно, плохо будет), имея в виду дурные последствия, как результат вины, проступка.]. Вместе с олдоун’ами, ікапун’ы составляют священную часть очага.

    Пола в урасе устилается лиственничными ветками, причем толстые концы их также должны быть обращены обязательно к выходу.

    Установка летней урасы требует очень немного времени: пока вскипит чайник, ураса уже готова. Работа мужчин, при этом, состоит в приготовлении и установке жердей, а покрывают урасу женщины, Холостые и одиночки делают все сами. Ураса ставится только тогда, когда тупгус намерен остановиться в данном месте на несколько дней, или же когда идет дождь. В других случаях он располагается в палатке (ölбöк). Палатка делается из миткаля или ситца и держится па четырех тонких жердях, связанных также верхушками; стороны палатки свешиваются вертикально и внизу ничем не прикрепляются. Иногда палатки ставятся около урасы, для спанья.

    Второй вид летнего жилища — угдан (кора) утан. Отличие его от урасы состоит в том, что оно имеет крышу и дверь, которые, как и покрышка, делаются из лиственничной или еловой коры. Чтобы покрышку не коробило, ее придавливают бревнами. По краям двери идет деревянная рамка из прутьев. Дверь привязывается к боковой жерди дверного отверстия; петли заменяются веревками. Тяжелую еловую и лиственничную покрышку возить неудобно, и при перекочевках обыкновенно возят покрышку из материи.

    Отметим еще особый вид жилища — халтарма. Эго — полуураса, которая кроется только с одной стороны или куском миткаля (верх кроется всякою ветошью) или одною ровдужною полстью (ун̕акан). Служит жилищем во время промысла для тех, у кого нет средств приобрести покрышку для целой урасы.

    Зимнее жилище тунгусов не так однообразно, как летнее. В прежнее время чаще всего зимним жилищем служила ураса, крытая ровдугой. На всю урасу идет 12 больших оленьих шкур. С возникновением чайного промысла и повышением цены на оленей, убивать последних для получения ровдуги стало делом невыгодным, а для большинства — и прямо невозможным; поэтому, ровдужная ураса теперь встречается в приаянском районе редко: из 40 семейств их имели только 12, а из последних сплошь ровдужные были у 7 и наполовину из ровдуги, наполовину из материи — у 5. В полуровдужных урасах ровдуга идет на нижнюю часть (унукан, ун̕акан); из материй для верхней части (уlантін или ӱläнтін) употребляется больше миткаль, а также тряпье из мешков. Тунгусы «говорят, что новый миткаль так же хорошо защищает от мороза, как и ровдуга. Для защиты от ветров вход в зимнюю урасу обращается в подветренную сторону. Самый низ урасы покрывается особой полстью — тамана, которая делается из бересты в два ряда и два слоя; один слой идет вдоль, другой — поперек; отдельные, сложенные вдвойне, полосы бересты соединяются ровдужным скреплением; края тамана обшиваются берестой; в длину помещаются девять полос. Тамана приготовляют майские тунгуски. В остальном зимняя ураса нисколько не отличается от летней.

    Дым выходит в щели и во входное отверстие, так как трубы не делают. Внутри урасы он часто бывает так густ, что не видно людей, сидящих по другую сторону очага. Белая миткалевая ткань, покрывающая урасу, темнеет до неузнаваемости. Сами тунгусы с трудом переносят такую атмосферу, а непривычному посетителю в ней невозможно пробыть и полчаса. Это неудобство, в свою очередь, вероятно, повлияло при вытеснении зимней урасы другими, более удобными типами жилищ.

    Установка урасы зимой требует гораздо больше времени, чем летом: нужно выбрать защищенное от ветров место, расчистить его от снега и плотнее укутать урасу покрышкой.

    Стоимость зимней урасы колеблется между 40-50 рублями.

    Вторым видом зимнего жилья служит зимний утан, формой похожий на урасу. Вместо жердей устанавливаются плахи из расколотых лиственничных и еловых бревен. Щели законопачиваются мхом; на плахи кладется дерн или снег. Очаг ставится посредине, как и в урасе, а вход бывает где угодно. Иконы вешают на восток. Утан’ы имелись у 6 семейств; цена утан’а — 5-6 рублей.

    Ураса и утан являются древним типом зимних тунгусских жилищ.

    Новых типов жилья — три: якутская юрта (тунг. џӱ или тугäр џӱ — зимняя юрта), изба без кровли (по-якутски: амбāр дjiä) и дом с кровлей.

    Вот описание якутской юрты, принадлежащей тунгусу Гаузину. Три основных столба юрты — три лиственницы (с обрубленными вершинами), 3 вершка в диаметре; четвертый столб вкопан, толщина — такая же. Юрта обложена дерном, щели между плахами забиты мхом, кой-где — тряпками. Внутри длина юрты в основании — 2 саж., высота — 2 арш. 12 верш. Матица — одна. Камин — направо от входа; устье камелька обращено к югу. Вдоль стен, с трех сторон — лавки. Посредине — 2 стола и одна скамейка. Над лавками со всех сторон — полочки на кольях, вбитых в стену. Вверху — пять ікапун’ов, расположенных в разные стороны. Шесток (по-якутски моџоҕо) — очень низкий. Дверь обита оленьей шкурой. В задней стене окон нет, налево от входа — два окна, в передней стене и направо от входа — по одному окну.

    Бревна для якутской юрты ставятся несколько наклонно. Для уменьшения теплопроводности, юрты засыпаются снегом; глиной их не обмазывают. Стоимость колеблется между 20-50 рублями.

    Якутские юрты, оказывается, тоже не совсем подходят к местному климату: они холодны. Поэтому, замечается стремление перейти к постройкам русского типа.

    Шесть семейств имели уже избу без кровли. Вот описание избы того же Гаузина. Изба срубом — из лиственничного леса; площадь пола — 2½ кв. еаж.; высота внутри — 4 арш.; 2 матицы; дверь — с северо-восточной стороны (высота ее — 2½ арш.); 4 окна на двух сторонах (высота окон — ¾ арш., ширина — ½  арш.); со стороны двери и на противоположной стороне в стенах — по 12 бревен, 4 — 5 вершк. в диаметре; в остальных стенах — по 13 бревен и по одному, короткому, для наката; камелек — направо от входа. Стоимость избы — 20-40 руб.

    Наконец, две семьи имеют настоящие русские дома, с кровлей. Избы и дома большей частью строят якуты, хотя и некоторые из тунгусов уже начинают строить их сами.

    Семейства, перешедшие к новому типу жилищ, составляют половину опрошенных. Если сравнивать не число семейств, а число построек, то преобладание нового типа окажется еще значительнее: из 63 построек было 22 избы с кровлей и без кровли, 16 якутских юрт, 15 урас и 10 утан’ов, т.-е. жилища старого типа составляли лишь 40%.

    Без сомнения, и здесь чайная перевозка сыграла свою роль. При перевозке тунгусы сталкивались с якутами и русскими, от которых можно было научиться строить более удобные жилища. Под влиянием перевозки, условия зимней обстановки значительно видоизменились. При прежней постоянной подвижности тунгусов невозможно было устраивать ни юрт, ни изб, ибо их нельзя перевозить с одного места на другое. Теперь же огромное большинство трудоспособного мужского населения зимой совершает переезды между Аяном и Нельканом; семьи, состоящие из женщин, стариков и детей, не должны следовать за возчиками, так как это могло бы только стеснить последних; зимние промыслы не могли производиться оставшимся составом семьи, а, следовательно, и зимние перекочевки стали бесцельными и невыгодными. В силу этого, семьи должны были оставаться на каком-либо определенном месте, снабженные покупными предметами первой необходимости и припасами. Таким образом, явилась не только возможность, но и прямая необходимость обзаводиться постоянными, более удобными жилищами, сделанными из материала, которым ранее не пользовались.

    Не у всех тунгусов имеется отдельное жилье. Бедняки и нетрудоспособные живут в чужих жилищах па положении џулга — якут. џукāк (сожитель, соквартирант). Џукāк’ами же становятся и малосостоятельные семейные тунгусы, устраивающие общими силами одно жилье: они или пополам кроют его, или пополам покупают, или вместе строят, Џукāк’-ство последнего рода породило особый вид собственности — только на половину жилища. Половинное владение соблюдается строго: в занятой половине џукāк — полный хозяин. Если в жилье џукāк’ов придет гость, он считается гостем того, в чью половину зайдет. Обычно гости, посидев в одной половине, переходят в другую. Џукāк’и-совладельцы сообща присматривают за домом и отапливают его; хозяйства у них — отдельные; общее правовое положение совершенно одинаково.

    Если џукāк не состоит владельцем части жилища, он часто исполняет на хозяина мелкие работы; плата никогда не берется. Положение такого џукāк’а незавидно, особенно если он является слабейшей стороной. Впрочем, в последнем случае и вообще между џукāк’ами бывают крупные недоразумения; так, тунгуска Дарья Амосова говорила: «живу одиноко, ибо боюсь, что будут ругать, если поселиться џукāк’ом — и собаки не уживаются; одной жить лучше, спокойнее». Џукāк’ство особенно распространено зимой, когда необходимо теплое жилище, а приобрести его нет средств. В последнюю перед экспедицией зиму из 66 семейств 17 жили џукāк’ами в общих или, большей частью, чужих помещениях. Часто тунгус, принимающий џукāк’а в одно время года, в другое сам идет џукāк’ом.

    Среди тунгусов сохранился взгляд на жилище, особенно па урасу, как на общественную собственность. Один из них пояснил, что если хозяин найдет остов своей урасы занятым другим, то уступает его пришельцу, а себе устраивает новый. Придерживаются ли такого взгляда относительно новых типов жилищ, — осталось невыясненным.

    Домашняя обстановка и обиход тунгусов незатейливы, но и в них заметно влияние якутской и русской культуры. По описи имущества у 39 семейств обстановка рисуется в таком виде. Мебель имелась только у 17 семейств; состояла она из столов или, вернее, столешниц. Столы с ножками считаются уже роскошью. Иногда столы заменяются крашеными ящиками. Больше культурности заметно в посуде. Здесь мы видим, и в довольно большом количестве, принадлежности европейского дома: чайных чашек 23, из них 6 фарфоровых; эмалированные тарелки у 21 семейства, столовые ложки у 17 семейств (8 ложек из них — серебряные и 3 — польского серебра), сковороды у 8 семейств, ковши у 4, миска эмалированная у 1 семейства и, тоже у одного, серебряная рюмка. Опись была произведена не совсем полно, но уже и этот перечень показывает, что в своей домашней обстановке тунгусы перешли пределы натурального хозяйства.

    Для приготовления чая и обеда у 20 семейств имелись медные чайные и обеденные котлы; чайники были у 24 семейств (7 чайников — фарфоровых).

    Из старинной посуды сохранилась берестяная, в которой держат нерпичий жир, молоко, масло, воду. Эта посуда приготовляется женщинами. Для чайной посуды делаются особые сумки (содōк) из тюленьей шкуры. Случайно попавшая металлическая посуда также идет в дело: на Уе, у тунгуса рода Киля, имелась жестяная банка из-под керосина, превращенная в котел.

    Постели приготовляются из оленьих и звериных шкур; подстилка — из шкуры оленя, дикого барана, а у богатых — медвежья; одеяло, большей частью, заячье. Подушки имеются не у всех: «бедные люди не нуждаются в них» (тунгус Ник. Прокопьев).

    Для освещения жилья пользуются больше очагом, на котором все время поддерживается огонь, пока ждут гостей. Дрова зажигают трутом или спичками.

    Трут приготовляют так: березовую губку размягчают ударами палки, смачивают в растворе пороха и высушивают. Трут уже выходит из употребления; его вытесняют американские спички, привозимые в Аян. В 1903 году из 66 семейств спички употребляли 35 семейств. Трата их невелика: пачки две на семейство. В обиходе пяти семейств встретились свечи, у одного — керосин. Не чуждо тунгусам и употребление мыла: они моются простыми и душистыми мылами. Последние считаются хорошим средством против ослепительного солнечного блеска весной. Глаза надавливают, выжимая из них слизь, и, при умывании, стараются пустить в них мыла. Говорят, что после этого солнечный блеск не так действует на глаза. Может быть, тунгусы смотрят на душистое мыло, как на лекарство против глазных болезней, но и потребность в умывании мылом тоже чувствуется; даже старухи теперь нуждаются в нем. Мыло покупали 28 семейств из 39, по 4-5 кусков в год. Такого количества на год, конечно, не хватает, тем более что часть простого мыла идет и на стирку белья. Недостаток восполняется золой, которою тунгусы моют лицо.

    В общем приаянские тунгусы содержать себя довольно опрятно, но вшей у них все-таки много: «из тела выходят, когда потеешь, и от разных причин», — предупредительно пояснил один из них.

    При невылазной грязи и частых дождях в период перекочевок, при первобытности промыслов, непроглядной копоти урасы в зимнее время, действительно, трудно сохранить чистоту, несмотря на все желание.

                                                                                V.

                                                        Итоги хозяйственной жизни.

    Годовой доход, полученный путем обмена, у 62 семейств равен 19.103 р. 38 к., а годовой расход у 57 семейств — 18.287 р. 30 к. При равном числе, семейств, приход можно считать равным расходу. Если же прибавить продукты промыслов, потребляемые самими тунгусами и не поддающиеся учету, то приход окажется превышающим общий расход.

    Но это можно сказать лишь об общем итоге всех хозяйств. Для отдельных же групп, различных по состоятельности, годовой баланс сводится далеко но благополучно, что можно видеть из следующей таблицы [* В эту таблицу вошли только хозяйства, показавшие приход и расход.]:

    Первые две и последняя группы не покрывают расходов. Вместе они составляют 30 хозяйств —56,6% всех помещенных в таблице. Третья сверху и третья снизу группы имеют незначительное превышение дохода над расходом. При незначительном колебании в хозяйстве — напр., падеже оленей, случающемся довольно часто — они легко могут оказаться с дефицитом.

    Откуда же берут средства для покрытия дефицита? Большей частью, у торговцев. Впрочем, и большинство сводящих концы с концами тунгусов, при желании расширить свое хозяйство, обращаются к займам. Наконец, займы неизбежны в жизни всех тунгусов, так как вырученная за год сумма идет на покрытие долгов за припасы и товары, взятые раньше; источником же существования до следующей выручки остаются опять долги. Как показал опрос тунгусов, не имели долгов лишь 6 хозяйств. Это — не только самые отчаянные бедняки, но и хозяева, не имеющие никакого будущего, большею частью находящиеся на призрении. Достаточно указать, что годовой приход всех этих 6 семейств равен 113 р. 25 к.

    Общая сумма долгов 55 хозяйств, давших по этому вопросу сведения, равна 25.100 р. 70 к. Цифра долга будет очень красноречива, если принять во внимание, что годовой доход не 55, а 62 хозяйств равен лишь 19.103 р. 38 к.

    Если сопоставить годовой приход и годовой итог с задолженностью каждой группы, то получится такая картина [* В таблицу вошли только хозяйства, давшие сведения о приходе, расходе и долгах.]:

    Итак, 40 семейств, 86,8% всех давших сведения, имеют долги в размере, превышающем годовой заработок; из них 56,6%, с превышением расходов, должны увеличивать свой долг. В лучшем положении оказываются средние группы с доходом 400-600 р.: у них годовой итог сводится с большим превышением доходов, и долг, сравнительно с другими группами, незначителен; но таких лишь 5 хозяйств. Вверх и вниз от них идут ряды уменьшающейся доходности и увеличивающихся долгов. Для верхних групп это явление объясняется отчасти отсутствием средств для успешного ведения промыслов, отчасти желанием расширить хозяйство; для нижних групп — отчасти последней причиной, отчасти бедствиями оленного хозяйства, производящими более чувствительные опустошения в крупных стадах.

    Сами тунгусы о причинах задолженности дали 77 ответов (54 хозяйства):

    1) покупка припасов и товаров     45 отв. (58,44%)

    2) покупка оленей                           18  »    (23,37%)

    3) уплата податей                              5  »      (0,40%)

    4) долги отцов                                   3  »       (3,90%)

    5) недостача мест чая                       3  »       (3,90%)

    6) дороговизна припасов                 2  »       (2,60%)

    7) карты и водка                               1  »       (1,30%)

    На вопрос о способах уплаты 48 хозяйств дали 52 ответа:

    1) возка чая                                     36  отв. (69,23%)

    2) пушнина                                        6  »    (11,54%)

    3) олени                                              5  »      (9,61%)

    4) продукты морского промысла    3  »      (5,77%)

    5) наемный труд                                2  »      (3,85%)

    На 55 хозяйств долговых обязательств приходится 112. Значит, в среднем, каждое хозяйство имеет двух кредиторов.

    Расписок при отдаче в долг припасов и проч. не берут. Тунгусы свято чтут обязанность платить долги и без всяких документов. Долги, не уплаченные лицом, сделавшим их, переходят на его сыновей или на наследников. Из года в год, поколение за поколением, тянутся должники к торговцам, чтобы, уплативши долг или часть его, сделать новый и работать для уплаты его. Невольно приходят на намять слова Миддендорфа [* Путешествіе на сѣверо-востокъ Азіи, стр. 741-742.]: «Является отдача в заклад лица, иго кабалы. Умирает должник, но кабала бессмертна. Сын, наследник отвечает за долги своего отца». А вот и бесстрастное, но очень вразумительное определение экономического положения тунгусов с точки зрения закона: «все денежные одолжения, заключающие в себе условия заработать взятые деньги, составляют действительный наем в работу» [* Приложение I к 38 статье Положенія объ инородцахъ, п. 1 (изд. 1892 г.).].

    Итак, приаянские тунгусы — люди закабаленные. Полная экономическая зависимость заставляла тунгусов всецело подчиняться условиям, которые ставили им торговцы. В истории возки чая уже было указано, что тунгусы возили за прежнюю плату увеличивавшийся в весе груз. Это коснулось только возчиков. Нужда в припасах и товарах приводила к закабалению и остальных тунгусов. Почти не конкурируя между собой, зная, что тунгусам больше не к кому обратиться, торговцы держали цены на товар высоко: по сравнению с якутскими, цены в 1903 г. были выше приблизительно на 50%. Отдельные торговцы повышали цены совершенно произвольно. Снабдив тунгуса припасами и товарами, они становились хозяевами его.

    Само собой попятно, что такое положение продолжится до тех пор, пока тунгусы, в трудных случаях жизни, будут иметь возможность кредитоваться и делать закупки только у торговцев. До настоящего времени казна проявляла слишком мало заботливости о благосостоянии тунгусов. В нельканском и аянском магазинах продавались ржаная мука, соль, охотничий «припас». О последнем уже говорилось в главе об охоте и звероловстве. То же можно сказать о хлебе и соли. Мало того, что их запасают в недостаточном количестве, — тунгусы жалуются па повышение казенных цен. В долг товаров из казенных магазинов не отпускают. Все это, вместе взятое, делает помощь казны и влияние на цены ничтожными. Между тем, по Положению об инородцах (изд. 1892 г.) дело должно бы обстоять иначе. Там сказано:

    «Все казенные продажи... имеют двоякую цель: 1) доставление необходимого пособия по продовольствию, и промыслам кочующих, 2) умерение вольных цен па необходимые потребности» (ст. 206).

    По точному смыслу ст. 39 и 40, бродячие инородцы пользуются теми же правами, что и кочующие, т.-е., след., и правом получать помощь от казенной продажи.

    «При продаже, в крайних случаях угрожающего голода не только прибыли не налагать, но позволяется уменьшать продажную цену против истинной» (ст. 211).

    «В сих только случаях позволяется продажа... в долг, но не иначе, как по требованиям и на ответственности старост» (ст. 212).

    «В обыкновенных случаях производить ссуду по требованиям и на ответственность почетных людей, в случаях же настоятельных каждому требующему пособия, без проволочки и стеснений» (ст. 213).

    «В годы скудного улова зверей и рыбы, по надлежащем удостоверении о том, губернатор имеет назначить необходимое число потребных припасов в раздачу беднейшим безденежно» (ст. 216).

    Предусматривая неаккуратное поступление долгов, закон ставит их на ряду с казенными недоимками:

    «Взыскания за раздаваемый по нужде в долг хлеб чинятся на том же основании, как казенные долги» (ст. 198).

    Тунгус Степан Дьячковский, прося похлопотать о выдаче в долг муки из казенных магазинов, чтобы не приходилось весной есть оленей, прибавляет, что желательно было бы получение в долг и чая: «человек, не имеющий муки, может ли добыть чаю?» — мотивирует он свою просьбу. А чай составляет необходимую приправу к хлебу у всех тунгусов, — можно добавить к сказанному Дьячковским. При рассмотрении расходов тунгусов было указано, что натуральное хозяйство их пало, что большая часть потребляемых ими продуктов покупается у торговцев. Можно этому сочувствовать или не сочувствовать, но считаться с этим фактом необходимо. Несмотря ни на какие проповеди воздержания, тунгусы, при малейшей возможности, будут брать в долг товары, вошедшие в их обиход, хотя бы в результате получилась кабала, и для устранения кабалы следовало бы все товары и припасы, покупаемые теперь у торговцев, отнести к предметам первой необходимости, включив их в число продаваемых от казны, с сохранением льгот по уплате. Эта мера имела бы очень большое значение: она умерила бы «вольные» цены, к чему стремился и законодатель; подорвала бы иго кабалы, в основе которой лежит нужда в припасах и товарах; поставила бы тунгусов в более независимое положение, как возчиков чая; устранила бы неустойчивость экономического положения их, зависящего от частных лиц. На последнее тоже следует обратить внимание. Дело в том, что, при такой солидной задолженности, как у приаянских тунгусов, имущество, которым они располагают, собственно принадлежит торговцам. Судьба чайной транспортировки через Аян довольно неопределенна. Нет оснований думать, что в ближайшем будущем транспортировка направится по другому пути; в дальнейшем же она будет зависеть от усовершенствования путей сообщения в других областях, а направление этого усовершенствования невозможно предвидеть. Тунгусы прекрасно чувствуют неустойчивость чайной перевозки и поговаривают насчет того, что «если торговцы уйдут, то возьмут за долги оленей». Это чувство зависимости, хотя бы и неосновательное, еще больше закабаляет тунгусов, подчиняет их торговцам. Оленное богатство описанных хозяйств, по оценке 30 р. за взрослого оленя, равно 36.890 р.; при их долге, они, следовательно, рискуют потерять 2/3 оленей, а это грозит повальным голодом. При казенной продаже всех необходимых товаров и припасов не может быть опасения за завтрашний день, так как на смену случайно появляющимся частным лицам выступит постоянное учреждение.

    Мысль о казенной продаже предметов тунгусского потребления не нова. Д-р Н. В. Слюнин [* Охотско-Камчатскій край, I, стр. 665.] рассказывает, что в Охотском и Гижигинском округах были попытки такой продажи. «Зная из всей истории края все невыгоды бесконкурентной торговли, некоторые окружные начальники обратились к Приморскому военному губернатору с просьбой об отпуске в их распоряжение известной суммы из так называемого инородческого капитала, с уплатой процентов, на приобретение частным путем необходимых для инородца товаров. Закупка эта производилась во Владивостоке чрез Областное управление, и к покупным ценам прибавлялись: 1) стоимость фрахта и 2) 10%, которые поступали в фонд инородческого капитала. Выписываемые товары, т.-е. чай, табак, полосовое железо и другие главные предметы инородческого потребления, продавались инородцам за пушнину по казенной расценке на каждое трехлетие или даже отдавались в долг, что, при образцовой добросовестности инородца, никогда не создавало никаких осложнений». По вычислению Охотского окружного начальника, в 1888 г. эта операция должна бы дать охотским инородцам в год 13.961 р. экономии или больше 20 р. сбережения на каждую инородческую душу, не считая увеличения инородческого капитала. «К сожалению, — говорит далее д-р Слюнин, — первая рациональная помощь бедному инородцу потерпела в Охотском округе неудачу, потому что товары, доставленные русскими фирмами во Владивостоке, оказались плохого качества; некоторые же материалы обошлись дороже, чем у местных торговцев; таковы ржаная мука и соль, заготовка которых во Владивостоке обходится гораздо дороже, чем с доставкой из Одессы. Кроме того, на исход предприятия имели влияние ограниченность средств, не отвечавших спросу жителей, и отсутствие организации в продаже пушного товара и разных шкур, посылавшихся во Владивосток на аукцион» (стр. 666).

    Предприятие кончилось неудачей, по все причины ее — чисто случайного характера. В них нет ничего, что указывало бы на невозможность удачного ведения дела. В приаянском районе организацию продажи, конечно, пришлось бы изменить в зависимости от занимаемого им места и условий тунгусской жизни. Несомненно, что не в одной лишь продаже должна выразиться помощь тунгусам, а и в указанных в своем месте мерах, направленных к улучшению их промыслов. Когда Миддендорф, прощаясь с тунгусами нижнего течения Амура, «указал на то, что эта страна несметно богата всем необходимым для тунгуса и что только по собственной вине они могут задолжать, терпеть нужду или даже умирать с голоду вместо того, чтобы быть пребогатыми, то все громогласно согласились, что он совершенно прав» [Миддендорфъ, ор. сіt., стр. 708.]. Приаянские тунгусы о себе этого не сказали бы: низкий уровень промыслов и беспомощность в делах с торговцами делают необходимой значительную помощь им со стороны, и если им придется терпеть нужду, то виноваты будут не они.

                                                                              VI.

                                                                 Кочевки тунгусов.

    При сборах на перекочевку тунгусы садятся на первых попавшихся оленей, если стадо даже и общее, и с помощью их загоняют остальных, своих и чужих, оленей. Скарб складывается в унмы — берестяные кошели, обтянутые оленьими камысами, или в маленькие переметные сумы — ćȫрӱк. Осенью на оленя нагружают 2 пуда, а весной — от 30 ф. до 1 пуда. Седок может весить и 5-7 пудов, так как при езде он балансирует и этим уравнивает свой вес с более легкой, но раскачивающейся при ходе оленя кладью. Для перевозки ровдужной урасы требуется один сытый олень; весной обыкновенно такую урасу нагружают на пару оленей. Грудные дети кладутся в люльки, составляющие половину вьюка, с другой же стороны грузится какая-либо кладь соответственной тяжести. Не грудные дети до 7 лет сажаются на седло поверх вьюка, вес которого не должен быть выше 1 пуда, и защищаются с двух сторон дощечками, привязанными к седлу. Ребенок едет, держась за переднюю луку. С 7 лет дети уже ездят верхом без клади. Саней при перекочевках совсем не употребляют.

    Место, где ночевал тунгус летом с оленями, легко узнать по стоптанной вокруг ćерук’а [* Несколько конически поставленных и перевязанных наверху тальников жердей, которые служат для защиты дымокура от оленей.] трав; чем богаче тунгус, тем больше утоптанная оленями площадь.

    Кочевки тунгусов находятся в зависимости от их промыслов. В главе о чайной возке было сказано, что она сокращает время и размах кочевки, прикрепляя возчиков к нелькано-аянскому тракту. Все остальные промыслы, напротив, заставляют тунгусов разбредаться в разные стороны в поисках пищи себе и оленям. В результате получается то, что местом жительства тунгусов является не какой-либо определенный пункт или ряд определенных пунктов, а целый район, имеющий в центре нелькано-аянский путь. Тунгусы, указывая время своего появления в настоящем месте жительства, обыкновенно так и говорят: «появился здесь, между Аяном и Нельканом, тогда-то». Это относится как к бродячим, так и к считающимся «кочевыми» тунгусам данного района. Все они ведут одинаковый образ жизни, местом жительства всех их является целый район, а потому официальное деление их на «бродячих» и «кочевых» совершенно неправильно: все они — «бродячие».

    В ниже помещенных таблицах указаны сезонные и годовое расселение тунгусов, с обозначением родов, к которым они относятся.

    В годовые итоги передвижения переезды между Аяном и Нельканом не вошли. 295 посещений приходится на 65 семейств, в среднем — по 4,5 посещения. По таблицам можно проследить только сравнительную посещаемость и количество переменяемых местностей, но не кочевую подвижность тунгусов, так как они, указывая местом кочевки, напр., какую-нибудь реку, подразумевают не определенный пункт ее, а иногда оба берега от устья до верховьев.

    Как видно из таблиц, Макагырский «кочевой» род по размерам и характеру передвижений ничем не разнится от бродячего 1-го Эжанского рода. При рассмотрении промыслов мы также видели полное сходство в жизни обоих родов. В запись экспедиции вошли 119 макагырцев из 173 [* Цифра взята из нельканской вероисповедной росписи за 1902 год.], составляющих весь род, т.-е. 69%. Ясно, что для причисления этого рода к «кочевым» не было никаких оснований.

    Отвечая на вопросы о месте кочевки, опрошенные тунгусы упоминали о других тунгусских родах, живущих поблизости: большинство бытальцев и часть бётюнцев (отпрыск первых) бродят по Учуру, а эжигенцы, Коныга (часть макагырцев) и вторая часть бётюнцев — в Удском крае; по Маймакану бродят кюрбюгдинцы.

    В конце приложены две карты [* Сообщены В. М. Ионовым.] летних и зимних кочевок тунгусов Майского ведомства, составленные о. В. Мальцевым, который все время своего служения в данном приходе, не в пример прочим священникам, провел в непрерывных разъездах по тунгусским стойбищам и был прекрасно знаком со всеми подробностями быта тунгусов, их промыслов и кочевок.

                                                                                 VII.

                                                                      Состав населения.

    Нелькано-Аянской экспедицией было описано 245 тунгусов: 119 — Макагырского кочевого рода, 80 — 1-го Эжанского бродячего, 23 — 2-го Эжанского кочевого, 8 — Кюрбюгдинскаго бродячего, 6 — Эжигенского [* Этот род официально не зарегистрирован, так как его смешивают, по созвучию, с Эжанским родом.], 3 — Киля [Название, также официально не зарегистрированное.], 2 — Бытальского и 5 якутов, кровно и по образу жизни совершенно слившихся с тунгусами. Так как количество переписанных тунгусов очень незначительно, то в нижеследующей таблице они не разделены по родам. Возрастной состав их по пятилетиям таков:

    На 124 мужчины приходится 121 женщина, т.-е. 97,6% — процент весьма значительный. Трудоспособных (в возрасте 15-60 л.) 120 человек — 48,98% и стариков 11 человек — 4,49%; детей 109 человек — 44,5%. Быстрое падение тунгусов в возрасте 15-20 л. объясняется тем, что 2/3 глав семейств (18 из 27) имеют менее 40 лет, так что дети их, при среднем брачном возрасте тунгусов в 25 л., не могли быть старше 15 л., дети же, прижитые остальной третью, уже успели обзавестись своими семействами, отделившись от отцовской семьи. Глубокой старости, как видно из таблицы, не наблюдалось. Некоторые тунгусы указывали отцов и дедов, умерших в возрасте за 100 лет, но все данные о предыдущих поколениях нужно признать слишком проблематичными.

    Неравные ряды мужского и женского пола по пятилетиям, в общем итоге по детскому и зрелому возрастам, дают почти тождества: мальчиков (до 15 л.) 54, девочек 55; мужчин (до 60 л.) 61, женщин 59.

    245 описанных тунгусов разделялись на 66 семейств-хозяйств [* В это число вошли и хозяйства лиц холостых, никогда не состоявших в браке.]. По количеству наличных членов семьи-хозяйства, они разбивались наследующие группы:

    Средний размер семьи крайне низок — 3,71 человека.

    Из 50 мужчин брачного возраста (18-50 лет) в браке состояли лишь 27, остальные же 23 (46%)вели холостую жизнь; из этих последних 10 (43%) были в возрасте от 29 лет. Такой большой процент холостых объясняется экономической необеспеченностью тунгусов, невозможностью, поженившись, вести самостоятельное хозяйство. Лишая одну часть тунгусов брачной жизни, экономическая необеспеченность заставляет другую их часть вступать в брак в среднем возрасте 25л., когда самостоятельным трудом они в состоянии положить основание собственному хозяйству. Большой процент холостых и позднее вступление в брак большинства тунгусов, конечно, не означают отсутствия внебрачных половых сношений. Сношения начинаются очень рано: самый ранний возраст — 11 лет для мужчин и женщин. Средний возраст, вычисленный на основании ответов самих тунгусов, составляет 19½ лет для мужчин и 18½ л. для женщин, действительный же средний возраст сношений должен быть понижен, так как многие тунгусы, в силу понятных причин, откровенными по этому вопросу не были; об этом сообщил при опросе староста тунгусов. Как бы то ни было, половая сила холостяков и вступающих в брак в 25 л. в значительной степени не бывает использована. Для более правильного вычисления размера семьи в связи с половой производительностью тунгусов, необходимо исключить холостяков из общего количества семейств-хозяйств и из количества членов, входящих в состав всех семейств. По исключении 10 холостяков в возрасте от 29 лет, получаем 56 семейств из 235 человек, по 4,2 чел. на семейство. Средняя семья якутов Олекминского округа, по данным И. И. Майнова [* Нѣкоторыя данныя о тунгусахъ Якутскаго края, стр. 45 (Труды Вост.-Сиб. Отд. И. Р. Г. Общ. № 2. Ирк. 1898).], равна 4,15 человек.

    У 54 брачных пар было всего 190 детей, по 3,52 на пару. По количеству детей брачные пары дают такую таблицу:

    В этой таблице бросается в глаза высокий процент бесплодных пар (14,82). В общем они прожили супружеской жизнью по 6 лет. Родители бесплодных мужчин имели в среднем по 6 детей. Чем объясняется бесплодность этих 8 семейств, выяснить не удалось.

    У 47 брачных пар предыдущего поколения было 257 детей, по 5,47 на пару. Групповое деление их по количеству детей таково:

    Бесплодные пары не могли войти в это число; следовательно, среднее количество детей на брачную пару должно считать несколько ниже 5,47. Брачные пары предыдущего поколения оказались значительно более плодовитыми, чем описанные; ожидать большой разницы в плодовитости двух смежных поколений нет оснований; поэтому, цифру 5,47 детей можно считать приблизительным показателем плодовитости приаянских тунгусов [* Утрата половой способности была отмечена тунгусами у мужчин в 10 случаях: средний возраст — 60 лет, наименьший — 50 л. и высший — 73 года; у женщин — в трех случаях: 45, 52 и 67 лет. В одном случае старик 78 лет еще продолжал супружеские отношения.].

    Из 190 детей близнецов было 8 (4,21%). Судьба большинства их была неблагополучна: трое умерли до 1 года, один — 1,5 лет, один родился мертвым. Мертворожденных всего было 2 (1,1%) — совершенно незначительный процент.

    На 100 мальчиков родилось 93,88 девочек.

    Из 190 детей ко времени переписи осталось в живых 133. Возраст смерти по группам дает такую таблицу:

    Смертность мальчиков до 1 года почти в 4 раза превышает смертность девочек, потом обе они уравниваются. Коэффициент смертности детей до одного года в данном случае может быть приблизительно вычислен таким образом: все дети считаются родившимися в один и тот же год, причем дети, не достигшие годового возраста, исключаются, так как судьба их остается неизвестной. Этот прием не может претендовать на точность, ибо здесь не принимается во внимание разница смертности в различные годы. Большой ошибки, впрочем, ожидать нельзя, потому что тунгусы ничего не говорили о необычных детских эпидемиях за указанный период времени.

    Исключая из 190 детей 7 не достигших годового возраста, получаем 19 человек умерших до 1 года на 183 человека, т.-е. на 1000 — 104 человека.

    О смертности взрослых нельзя ничего сказать, так как и наблюдений было мало и возраст смерти в некоторых случаях не мог быть указан.

    Исповедная роспись Нельканской церкви, включающая Бытальский, 1-й Эжанский и Кюрбюгдинский бродячие роды и Макагырский кочевой, дает возможность проверить некоторые данные, полученные путем опроса, и осветить возрастные и половой состав не только приаянских, но также учурских (бытальцы) и принельканских тунгусов. Правда, исповедные росписи не могут претендовать на безусловную точность, особенно в регистрации бродячих родов (на эти недостатки указывал И. И. Майнов, ор. сіt., стр. 41), но, при отсутствии других данных в настоящее время и, может быть, невозможности получения их в ближайшем будущем, и исповедная роспись представляет несомненный интерес.

    Так как в состав зарегистрированных тунгусов вошли роды, различные по образу жизни и условиям ее, и притом в сравнительно крупных цифрах, то представилась надобность деления тунгусов по родам.

        1) В число их попали (не более 4 семейств) 3-го Эжанского рода, ушедшего на Амур.

    На 100 мужчин в общем приходится 94,5 женщин; в частности же, по родам:

    Резкая разница в количестве мужчин и женщин по возрастам наблюдается лишь в следующих случаях; в Бытальском роде на 210 мужчин (15-60 л.) приходится 155 женщин, в 1-м Эжанском на 59 мальчиков (до 15 л.) — 81 девочка, в Бытальском роде на 16 стариков (свыше 60 л.) — 24 старухи и в Макагырском на 9 стариков — 2 старухи. В остальных случаях количество мужчин и женщин по возрастам в каждом роде почти одинаково.

    Процентное соотношение детей, лиц среднего возраста и стариков внутри каждого рода таково:

    Процент детей, приблизительно одинаковый в последних трех родах, в Бытальском оказывается гораздо ниже.

    Если считать процент детей показателем жизнеспособности племени в будущем, то за судьбу указанных тунгусов опасаться не приходится; средний процент детей у них (40,01%) выше, чем указанный Баллодом и Бессером [* Смертность, возрастный составъ и долговѣчность православнаго населенія Россіи, изд. 1897 г., стр. 1.] процент для Германии (35%), считающейся плодовитой страной.

    Пользуясь записями Нельканской церкви, можно коснуться вопроса о «вымирании» или «убыли» тунгусов Майского ведомства. И. И. Майнов (ор. сіt., стр. 34-40), па основании памятных книжек Якутской области на 1863 и 1896 гг. и исповедных росписей 1895 г., пришел к печальному выводу об убыли тунгусов в Якутском крае. У нас имеются данные о пяти родах, о которых говорил и г. Майнов. Сравним эти данные с записанными г. Майновым и прежде всего — о бытальцах и кюрбюгдинцах, относительно которых у него имеются подробные сведения.

                                              1) Формула прироста: (р2 – р1) 100 : р1.

    Результат сравнения получается совсем неожиданный: Бытальский род, за 37 лет (с 1858 по 1895 г.) уменьшившийся, по Майнову, на 39,8%, по новым вычислениям, за 7 лет (с 1895 по 1902 г), увеличивается на 27,2%, Кюрбюгдинский род, за 37 лет увеличившийся на 4,8%, за 7 лет увеличивается на 21,4%. Очевидно, что получившиеся громадные скачки в приросте могут быть объяснены не действительными колебаниями его, а несовершенством регистрации, полным несоответствием официальных источников с количественным ростом и переселениями тунгусов. Так как нет оснований отдавать предпочтение одним данным пред другими, то вопрос о дествительном росте Бытальского и Кюрбюгдинского родов следует считать спорным. Минус прироста, вычисленный г. Майновым для Бытальского бродячего рода, является 4-м по величине из всех 11 минусов.

    Далее, в таблицах г. Майнова совсем нет Макагырского кочевого рода, численность которого, по нельканской записи, равна 173 чел.

    Нет сведений за 1895 г. о тунгусах 1-го Эжанского бродячего рода. Количество же их за 1902 г., по нельканской записи, равнялось 313 чел., а по взятым г. Майновым сведениям за 1858 г. — 176 чел., то есть в этом роде не отмечен прирост, который за 1858-1902 г. равнялся 55,1% [* К 1895 г. прирост, конечно, был бы другой.]).

    Таким образом, при сравнении новейших сведений с использованными г. Майновым, во всех четырех случаях, где было возможно сопоставление, данные г. Майнова оказываются или спорными или неполными (неполноту признает сам автор, ор. сіt., стр. 34), а это заставляет относиться с большою осторожностью и ко всем остальным его выводам. Если же это так, то и вывод об убыли тунгусов следует признать спорным, а самый вопрос открытым [* С. Патканов, в своем труде: «О приростѣ инородческаго населенія въ Сибири» (Спб. 1911), замечает: «Изъ четырехъ отдѣловъ, на которые подраздѣляются тунгусы Якутскаго округа, наиболѣе жизнеспособными оказываются Майскіе, которые по всему вѣроятію увеличились въ числѣ» (курсив автора, стр. 108). В состав же майских тунгусов входят и описываемые здесь приаянские тунгусы.].

                                                                              VIII.

                                                                     Семейный быт.

    Среди приаянских тунгусов господствует правило брать себе жен вне своего собственного рода, но бывают случаи брака и между сородовичами. Всего женатых по переписи оказалось 51 чел., из коих на сородовичках были женаты 7, на якутке 1, а остальные — на тунгусках другого рода.

    Нередко тунгус находит себе жену и за пределами аянского района: на Ватоме, Учуре, Маймакане, близ Нелькана. Равным образом, и тунгуски приаянского района нередко выходят замуж за тунгусов смежных районов, а иногда и за якутов. В результате получается тесная кровная связь между отдельными тунгусскими родами.

    Сильное давление на брачующихся бывает редко, но и вполне свободный выбор признается не всегда. Чаще всего брачующихся сговаривают родители, а иногда брачующиеся и «сами находят друг друга». Если сын или дочь упорно отказываются вступить в брак с намеченным родителями лицом, то или родители, в конце концов, уступают добровольно, или же священник отказывает в совершении брака.

    Возраст брачующихся в настоящее время гораздо выше, чем был в старину. Тогда выдавали замуж девочек лет 12, а сговаривали их еще при рождении. Ныне средний брачный возраст для женщин 16 л., а для мужчин — 25. Отголоски старинных порядков встречаются и теперь: так, тунгус Трофим Винокуров, 81 года, был женат в возрасте 14 л. на 10-летней девочке.

    Для вступления во второй брак не существует обязательного срока, установленного обычаем. Некоторые выдерживают трехлетний срок по смерти жены, другие женятся и раньше. Очевидно, в старину ранее трех лет вторично в брак не вступали, так как и теперь этот срок соблюдается только в силу указания стариков, что раньше жениться нельзя.

    Брак обыкновенно сопровождается обменом «приданого» жениха [* По обычной терминологии, это — плата за невесту, калым.] и невесты. Главною частью приданого являются олени. Со стороны жениха дается родителям невесты гораздо больше, чем со стороны невесты родителям жениха. Приданое жениха колеблется между 1 и 30 оленями, смотря по его состоятельности, а приданое невесты — между 1 и 15 оленями. В среднем, первое у описанных тунгусов равнялось 10 оленям, а второе — 7.

    В хозяйстве договаривающихся сторон расход на приданое производит большое опустошение: так, в 25 семействах женихов, обладавших перед свадьбой 412 оленями, в приданое пошло 295 оленей, т.-е. гораздо больше половины всего оленного их имущества. Часть отданного была заменена приданым невест, но последнее, в общем, было меньше в 1½ раза. Один из оленей, приводимых невестой, носит особое название ćäwокін [* Л. Я. Штернберг предполагает, что это слово происходит от ćäwокі — божество, дух-покровитель. В таком случае, ćäwокін (ćäwокі + притяжат. суффикс 3-го лица единств. числа н) значит здесь буквально: ее (невесты) дух-покровитель.]. Он никогда не запрягается, разве только у бедных, и никогда не ставится под седло; ходит вместе с другими оленями; если потеряется, его не ищут; если сильно заболеет или состарится, его убивают и, вместо прежнего, приобретают другого ćäwокін’а. Назначение его — быть убиту по смерти хозяйки; если ćäwокін’а у нее нет — убивают ее верхового оленя.

    Кроме оленей, невеста приносит в дом жениха домашнюю обстановку, по большей части покрышку урасы, платье, посуду, седла, сумы, — вообще, предметы, необходимые для первого обзаведения молодых. Замечается правило: чем больше оленей приводит с собой невеста, тем меньше ее приданое вещами. Последнее составляет пожизненную собственность жены. В случае ее смерти, приданое вещами, если брак — церковный, переходит к мужу, а если гражданский — к детям.

    Встречаются, хотя и очень редко, другие виды калыма: деньги, заработная плата у работников, содержание старика-отца невесты до его смерти.

    Бедняки, не имеющие оленей, приданого не дают и в таком случае от невесты оленей не получают; но и тогда невеста приносит с собой какие-либо вещи: постель, или посуду, или половину покрышки урасы. Количество безоленных приданых высоко: 9 из 44, т.-е. 20%.

    За вдову жених приданого не дает, а невеста приносит с собой, что может.

    В общем, жених тратит на «приданое» гораздо больше, чем невеста; поэтому, и самая женитьба носит характер купли женихом невесты. Тунгусы всегда так и говорят: «за жену заплатил столько-то»; когда же указывают на приданое жены, то говорят: «она принесла с собою столько-то оленей» или «за женою» получил в приданое то-то и то-то».

    Свадебная церемония не сложна. Одна из замужних родственниц жениха приезжает со своим мужем к дому новобрачного, покрывает один из свободных остовов урасы привезенною ею покрышкой и разводит огонь. Отсюда другая женщина должна пойти за невестой и перевести ее из родительского дома в дом жениха. Вместе с невестой прибывает и ее приданое. Родители невесты вместе со своими сородичами являются на следующий день. Они должны привезти с собой для свадебнаго пиршества мясо одного оленя, а если не успели почему-либо его убить, то должны привести его живым и уже у дома жениха убить. Остальное угощение дается женихом. Он также должен убить оленя, обязательно хорошего, и выставить гостям соответственное количество водки. Приготовление мяса (варка) начинается при гостях. Если на пиршество гости приглашены не были, то оленье мясо, хотя бы и по маленькому куску, рассылается соседям по урасам. У бедняков свадебный «пир» состоит часто только в выпивке одной-двух бутылок водки.

    После свадьбы жених обыкновенно отделяется от родителей и считается уже самостоятельным хозяином, главою семьи.

    Власть главы сильна, и только в местах соприкосновения с русскими дети и несовершеннолетние члены семьи ведут себя вольно. Глава семьи, хотя бы это был старший брат, может отдать несовершеннолетнего члена в работники и получать за него заработную плату. Обращение с женами нельзя назвать рыцарским; иногда женам приходится выносить и побои. Вдова Дарья Амосова, несмотря на неоднократные предложения со стороны нескольких лиц, замуж вторично не пошла, боясь побоев.

    Супружеская верность нарушается часто обеими сторонами. Этому способствует бродячая жизнь, влекущая частые отлучки хозяина дома. На нарушение супружеской верности тунгусы смотрят неодобрительно, но, в конце концов, видимо, мирятся с этим: случаи расхождения из-за супружеской неверности бывают очень редки.

    Обращение с детьми — тоже не совсем гуманное. Тунгус Ив. Амосов говорит: «Маленьких непослушных детей и слегка сечем, и сильно сечем тальником (лозой), а на молодых парней, которые не слушаются, жалуемся князьям (старосте и старшинам): они учат, приговаривают к наказанию розгами, сажают под арест в «сибирку» (арестантскую) в Аяне или Нелькане, где имеется таковая, или в особой пристройке к дому бывшего старосты Вас. Карамзина».

    При жизни трудоспособных родителей, до раздела, дети не имеют никаких имущественных прав. При разделе отец может выделить любую часть, чаще же делит пропорционально количеству членов. На имущество, приобретенное сыном после раздела, права отца не простираются. Когда отец состарится, он переходит на иждивение трудоспособных сыновей, а главенство в семье обычно переходит к старшему сыну. Частное имущество старика тогда составляют только некоторые мелкие вещи, необходимые ему лично: так, тунгус Инн. Прокопьев, 37 лет, не отделившийся от отца, распоряжался оленями и всем остальным имуществом, а отец — «только принадлежавшими ему вещами: кремневой винтовкой, сетью, лодкой, топором, чайником, ножом, чашкой, тарелкой и дробовиком». Как видно из этого перечня, права неработоспособного отца определяются очень тщательно.

    В редких случаях наблюдается выделение доли наследства взрослым детям, продолжающим жить под одной кровлей вместе с родителями: Иван Карамзин успел прожить 10 доставшихся ему по разделу оленей еще во время совместной жизни с отцом.

    В случае смерти отца при малолетних детях, все имущество переходит к его жене, при взрослых же детях или в случае круглого сиротства малолетних детей — имущество делится по завещанию. Если завещания не осталось, круглым сиротам-малолеткам приходится плохо: родные братья или родственники по отцу иногда расхватывают оставшееся имущество. Так, Гавриил Белолюбский из 6 оленей, оставшихся после матери, не получил ни одного: всех взяли старшие братья; тунгуска Агафья Карамзина, воспитывавшая родного племянника, сообщила, что оставшееся после смерти ее брата имущество перешло к другому брату, помимо прямого наследника, сына умершего. Вообще, опека над имуществом малолеток, круглых сирот, поставлена очень плохо, и часто имущество переходит к сильнейшему из взрослых близких родственников.

    Если оставшиеся по смерти отца члены семьи самостоятельно прокормиться не могут, то переходят па иждивение ближайших родственников: старших братьев, дядей, теток, дедов или бабок; восходящая линия считается, при этом, только со стороны отца, а не матери. Если у сирот нет близких родственников со стороны отца, то воспитание их является обязанностью сородовичей, тоже с отцовской стороны. Это правило соблюдается очень строго. Так, вернувшуюся, по смерти сожителя-макагырца, сестру Марфу Белолюбскую братья (эжанцы) не приняли, говоря: «мы отдали ее и отдали». Староста постановил, чтобы она ушла к макагырцам, и ее должен был принять ближайший родственник е покойного сожителя.

    Кто должен заботиться о внебрачных детях и какой род — отца или матери — имеет на них право, осталось несколько неясным. У макагырцев и бытальцев был даже спор из-за внебрачно рожденного мальчика. Его прижила макагырка-девушка от тунгуса Бытальскаго рода. На том основании, что отец был быталец, бытальцы считали ребенка своим и, несмотря на требования макагырцев, не уступали его. По-видимому, спор велся целые десятки лет, так как в момент описи, когда «спорному» тунгусу было уже 35 лет, разсказчик говорил, что бытальцы «не уступают». В данном случае бытальцы вышли победителями, но, по-видимому, не в силу бесспорного обычая — его оспаривали макагырцы — а, главным образом, в силу захвата. Борьба за мальчика велась так упорно потому, что каждая мужская «душа» облегчает податное бремя.

    В случае вторичного выхода вдовы замуж, имущественные права детей от первого брака сохраняются, и отчим становится лишь их опекуном. Подати, налагаемые иногда на малолетков-мальчиков, уплачиваются в таком случае родственниками отца, а не отчимом.

    Кроме воспитанников-сирот, которых родственники и сородичи обязаны принимать к себе, тунгусы берут, в качестве воспитанников, и детей живых родителей. Причиной отдачи детей на воспитание служит или несостоятельность родителей или желание воспитать детей в лучших условиях, у более состоятельных тунгусов, раз к тому представляется возможность. Причиной же приема на воспитание является или бездетность, отсутствие прямых наследников, или, чаще, нужда в рабочей силе. Мальчиков при жизни родителей на воспитание не отдают, так как их рабочая сила нужна родной семье.

    Условия отдачи детей на воспитание очень разнообразны. Если отдают родственникам, то плата не берется; если же дети отдаются чужим и, притом, для того, чтобы последние могли использовать их рабочую силу, когда они подрастут, то родители получают плату: за девочку, например, 1 оленя. Когда девочка подрастет и станет помогать воспитателям, то, по обычаю, воспитатели еще что-либо дарят родителям. Снаряжение при выходе замуж воспитанницы лежит на обязанности воспитателя. Если девушка замуж не выйдет, то она все время считается воспитанницей: напр., у тунгуса Николая Егорова была воспитанница 36 лет. Если, по смерти воспитателя, воспитанница (даже и взрослая) будет нуждаться в помощи, то ей обязаны помогать ближайшие родственники воспитателя, а не отца. Но, по смерти родителей, отданная на воспитание имеет право на наследственную часть, если воспитатели умерли. От воспитателей она тоже получает часть наследства. При жизни матери воспитанница не имеет доли в отцовском наследстве, а при жизни воспитательницы — в наследстве воспитателя и отца.

    Если девочка берется на воспитание только до той поры, когда она станет помогать в хозяйстве, то плата дается уже родителями.

    Престарелые члены тунгусской семьи всегда находят себе приют у своих детей, внуков, ближайших родственников или сородовичей.

    Вообще же внутренний быт тунгусской семьи не отличается нежностью, гуманностью, мягкостью; в отношениях членов ее наблюдаются часто и грубость обращения и практические расчеты; но, вместе с тем, тунгусы умеют поддерживать своих неработоспособных членов, давая им возможность если не жить удобной, самостоятельной семейной жизнью, то, по крайней мере — сохранить жизнь. Неизвестно еще случая, когда тунгус погиб бы из-за того, что не нашел своевременной поддержки у родственников или сородичей.

                                                                               IX.

                                                             О верованиях и нравах.

    Официально тунгусы числятся православными, в действительности же их едва ли можно назвать христианами. С самого начала обращение в православную веру было принудительным. Распространителями православия были здесь не столько священники, сколько воинские команды. Ловля тунгусов, загон их вместе с женами и детьми на место крещения были обычным явлением. Разбросанность жителей, их бродячая жизнь, недостаток духовенства, не особенно энергичная и далеко не всегда бескорыстная деятельность его [* Миддендорфъ, ор. сіt., стр. 742.] в связи со способом распространения православия должны были создать и укрепить взгляд тунгусов на принадлежность к православию, как на повинность, наложенную победителями, — должны были внушить им мысль, что достаточно какого бы то ни было чина русской администрации для совершения обрядов православия. Что это так, — доказывают приведенные Стефановичем факты. Вахтер (смотритель казенного хлебного магазина) крестит больных ребят, «если родители не желают, чтобы он умер некрещеным. Однажды вахтер был позван для освящения брака, и он счел возможным не отказаться от этого, потому что «случай был не вполне христианский». У тунгуса хворала жена; ему надоело ждать ее смерти, да и хозяйство без хозяйки приходило в расстройство. Он высватал себе другую жену, заплатил калым и привез ее в свою урасу» [* Стефановичъ, іbіdеm, стр, 89-90.]. И до сих пор исправление религиозных треб в данном районе мало беспокоит православное духовенство. В Аяне священника нет, и приаянские тунгусы числятся в Нельканском приходе. В Нелькане они появляются только для сдачи чаев и пушнины. Священник, имея в руках громадный приход, и до настоящего времени, при редких встречах со своей паствой, должен, в большинстве случаев, ограничиваться совершением оптовых браков, крещений и проч.

    Православные праздники известны тунгусам лишь как время найма на работу и окончания договорного срока или как начало и конец промыслового сезона. Таких праздников немного; о наступлении их узнают от лиц, имеющих недельные численники (по-тунг. нігіwун или сіwǟскä = русск. святцы) или от аянцев и нельканцев. Численники представляют из себя закругленные дощечки или круглые чашки с 7 дырочками и маленькой затычкой; переставляя ежедневно затычку из одной дырочки в другую, тунгус знает дни недели. Из описанных тунгусов численники были только у троих. Остальные тунгусы, узнав, сколько дней остается до ближайшего праздника, высчитывают оставшееся время так: на деревянной палочке делают зарубки соответственно количеству оставшихся дней; по истечении одних суток, срезывается полоска от первой зарубки до левого края палочки, после двух суток — промежуток между первой и второй зарубкой и т. д. Когда же прошел большой праздник, а следующий далеко, тунгусы счетом дней совсем не занимаются: «дней не знаем, неделями не считаем»; «когда солнце восходит, говорю: день, когда солнце заходит, говорю: ночь»; «когда Бог даст день, говорим: стало светло, когда Бог даст ночь, говорим: стало темно».

    При столь первобытной жизни, вне сферы досягаемости со стороны духовенства, отданные целиком под власть суровой природы, тунгусы и не могли стать в действительности христианами.

    Гораздо глубже влияние на тунгусов шаманства, хотя и оно за последнее время слабеет. Непонятные перемены в промысловой жизни — плохой год для охоты или рыболовства, таинственные болезни оленей, уносящие целые стада, суровая, дикая, могучая природа, полная зависимость от нее первобытного племени породили веру в многочисленных, больших и малых, добрых и злых духов: леса, воды, царств природы, охоты и других, управляющих окружающей жизнью. Неразвитый, беспомощный тунгус мог только умолять те таинственные существа, которые то обильно дарили его, то лишали самого необходимого. Но и мольбы часто не помогали; и принося жертвы, тунгус не знал, получит ли он просимое; поэтому, зародилась и вера в судьбу, предопределение — анаџікáкіт.

    Вера в покровителей промыслов и врагов их, стремление отблагодарить и смягчить их, а также опасение навлечь чем-либо их гнев создали массу обрядов, сопровождающих промысловую и хозяйственную жизнь тунгусов. Приводим некоторые из обрядов.

    Кости ног и головы дикого оленя на землю не бросают, а делают в лесу полку, на которую и ссыпают объеденные кости. Зубы дикого оленя сохраняют в качестве амулета (тыгак). Вообще, сохраняемые части кладутся в мешочек, сделанный из головной кожи убитого животного. Когда мешочек наполнится, его кладут в н̕áку (амбарчик на столбах), где он и хранится всегда, как старая запись, указывающая на количество упромышленного зверя.

    Духу-покровителю оленя на деревьях вешают шкуру с головы дикого барана, сальный желудок и др.

    Упромысливши лисицу, обязательно отрезывают мордочку и хранят ее, по крайней мере, три дня, не давая никому, а потом вешают на дерево. С лисицы берут только шкуру, а мясо вешают на дерево или защемляют в нем.

    Воспрещается убивать пойманную рыбу камнем; старики говорят: «грешно, не ладно будет» (по-якутски: аɉӹ); убивают ее деревянной палкой.

    Кости медведя, — все без исключения, наблюдая, чтобы ни одна не осталась, — вешают на дерево.

    К орлу относятся с опаской, почитают его и никогда не убивают. «Старики говорят: аɉӹ, мы слушаем — пожалуй, и вправду плохо будет», — заметил один молодой тунгус.

    Ко всякой дичи относятся «с осторожностью»: «боимся, что прекратится».

    Кости разрубать — большой грех. Если потерять кость какого-нибудь зверя, то взыщется с охотника.

    Когда накладываются меты на ушах оленят, то отрезанные или вырезанные кусочки хряща не бросают, а нанизывают на нитку (из сухожилий оленя) и вешают их: одни — на почетном месте, около иконы, другие — в ином месте жилища, только не у двери. Нитку с вырезанными кусочками ушей не соглашаются не только продать, но и подарить: «аɉӹ, олени рождаться не будут». После сушки, меты можно положить в апćа (охотничья сумка) или, в содōк (садок для чайной посуды), но нельзя бросать на землю: аɉӹ. Эти меты сохраняются из рода в род; при перекочевках их увозят с собой или кладут в н̕áку.

    Если издохнет одна или несколько взрослых самок, то копытца одной из них сохраняют, предварительно высушив в урасе. При перекочевках кладут в ćȫрӱк (вьючныя сумы) и возят с собой, не давая сгнить. На следующую весну копытца развешивают на дереве.

    Дары «духам» развешиваются во время охоты, зимой — без заклинаний, а в другое время — с заклинаниями, содержание которых установить не удалось. Из рассказов, характеризующих верования тунгусов, записаны два. Первый рассказ принадлежит бабке бывшего старосты Василия Карамзина. «Вначале земля была, — рассказывала она; — потом в течение семи лет огонь был, землю кончил. Все сделалось потоком, морем; все тунгусы сгорели, только мальчик с девочкой взлетели на небо, а из птиц, не умирая, орел взлетел. Мальчик и девочка, летая, спустились туда, где море испарилось; вместе с ними спустился орел».

    Второй рассказ — передача и объяснение сна, виденного одним из тунгусов: «Медведь прошел мимо меня и Льва [* Имя тунгуса Иванова, служившего членам экспедиции проводником. В конце приложена нарисованная им карта охотского побережья.] и остановился, увидев спускавшихся ему навстречу нескольких человек. Впереди шел староста, который, заметив медведя, взял винтовку и стал стрелять. Два раза ружье дало осечку; в третий раз раздался выстрел, но медведь остался невредим. Тогда медведь взял из-под мышки свое ружье, очевидно, с намерением стрелять в старосту. Тут я проснулся. Когда я рассказал свой сон старосте и Льву, то последний сказал, что, по мнению тунгусов, это был не медведь, а душа шамана. Староста же объяснил, что этот сон относится к нему и что он, староста, должен заболеть, или с ним будет какое-либо несчастье, так как если топор, винтовка или нож не берут во сне, то это служит знамением того, что человек заболеет, — по крайней мере, с ним, старостой, так бывало. Если же ему во сне приходилось убивать человека, то вслед за тем он убивал медведя».

    Приведенного материала, конечно, недостаточно для ознакомления с религиозной жизнью тунгусов, но из него уже можно видеть, какую странную смесь шаманства и христианства представляют их религиозные воззрения. В то же время, если нельзя говорить о сколько-нибудь глубоком влиянии христианства, то теперь нельзя признать глубоким и влияние шаманства. По словам покойного о. Василия Мальцева, ныне к шаманам тунгусы обращаются чаще всего не как к посредникам между небом и землёй, а как к знахарям. Из слов самих тунгусов можно заключить, что некоторые из них уже не относятся с мистической «опаской» к пойманной на охоте добыче, не развешивают частей ее на деревьях в дар «духам-господам»; отношение к таким лицам со стороны большинства — терпимое.

    Что же помогло единичным тунгусам освободиться от сложных, стеснительных пут суеверий и боязни почти всех живых существ, с которыми они сталкивались? Что заставило рядовых тунгусов безразлично относиться к нарушениям властных когда-то стародедовских обычаев? — Несомненно, глубокие изменения в жизни тунгусов. Занимаясь раньше исключительно звероловством, рыболовством, морским промыслом, оленеводством, тунгусы испытывали на себе непонятные колебания в количестве добычи. От этих колебаний зависело их благополучие в течение целого года, а иногда и больше. Объясняя удачу и недостатки промыслов влиянием «духов», тунгусы непрерывно должны были чувствовать полную зависимость от них. Теперь — не то. На смену старинным промыслам выступил на первый план новый промысел — перевозка чая. Зависимость от прежних промыслов и даже соприкосновение с их продуктами, при господстве перевозочного промысла и развитии торговли, сократились. Прежняя неопределенность и неуверенность в результатах промысловой деятельности сменились простым арифметическим расчетом о количестве вывезенных мест чая, а также — товаров и припасов, которые возчик получит за свой труд и которыми он обеспечит себя и семью. Господином жизни становится уже не таинственный «дух», покровитель промысла, дух неуловимый и капризный, а — всем доступный, вполне понятный, никому не страшный подрядчик-торговец. С падением старинных промыслов, несомненно, должны были мало-помалу меркнуть и старые кумиры.

    Встречаясь с русскими, менее их считающимися с «духами-покровителями» и, тем не менее, благополучно промышляющими, тунгусы должны были укрепляться в чувстве независимости от «духов-господ». Этот процесс не мог совершиться вдруг и, конечно, не вполне еще завершился; но, с углублением и расширением новой стороны жизни, влияние шаманства должно все более и более ослабевать.

    Раньше уже было сказано об обычае дарения продуктами промыслов и о взаимной поддержке тунгусов. Ослабление старых промыслов отразилось и на дарении — н̕ымāт’е. По отношению к припасам и товарам, получаемым почти всецело от перевозочного промысла, н̕ымāт не применяется. Вероятно, объяснение этому нужно видеть в том, что продукты прежних промыслов считались, как дары неба, общественной собственностью; кроме того, и неустойчивость промыслов делала необходимой поддержку другого на случай несчастья с дарящим. Перевозочный промысел устраняет чувство зависимости от неба, делает экономическое положение более определенным, выдвигает личную инициативу, энергию и трудолюбие на первый план и, вместо взгляда на продукты промысла, как на дар неба для всех, создает неотъемлемую частную собственность.

    Падению н̕ымāт’а должны были способствовать еще встречи с русскими и якутами. И те и другие были мало склонны отдаривать тунгусов, а давать, без надежды получить, было и несогласно с обычаем и невыгодно. Мало-помалу тунгусы переставали раздаривать русским и якутам, — а раз обычай, применявшийся ранее ко всем, в некоторых случаях перестал применяться, то этим подрывалась и необходимость общего его применения: теперь находятся смельчаки, которые уже не делятся и продуктами старинных промыслов.

    Влияние старины на нравы тунгусов еще сильно: честность, вежливость, услужливость без унижения в обращении с посторонними, искренность и правдивость являются общими их чертами. Стариков почитают; при встречах с ними, в знак почтения, подают две руки, а не одну, как остальным. Во время перекочевок за стариками ухаживают; в случае болезни старика, останавливаются до тех пор, пока он не выздоровеет. На замечание, что есть народы, которые бросают безнадежно больных стариков в дороге, тунгус 1-го Эжанскаго рода Ив. Амосов ответил: «скоты, плохие люди! в нашей стране так не делают».

    Понятия о половой чистоте, по-видимому, мало доступны тунгусам, хотя внебрачные сношения они считают предосудительными и на появление внебрачных детей смотрят неодобрительно. Тем не менее, из описанных тунгусов внебрачных было 24 человека, то есть 10% общего количества. Опрос о времени первого сношения показал, что из 89 супругов и холостых 46 имели половые сношения до брака. Если принять во внимание, что не все, особенно из женщин, нашли в себе силу признаться в грехах молодости, то количество «грешников» придется считать гораздо выше 46. Наконец, следует припомнить и частые нарушения супружеской верности. «Тунгус — бабник», — откровенно заявил тунгус Федор Амосов, и с ним невольно приходится согласиться. Женщины в присутствии мужчин, даже и посторонних, держат себя свободно, здороваются со всеми за руку.

    Из развлечений тунгусов экспедицией были отмечены пляска hо-џо и карты.

    Пляска не сложна. Берутся за руки, образуя кольцо. Один выкрикивает hо-џо, остальные подхватывают, повторяя несколько раз произнесенное запевалой слово: один раз высокой нотой и второй — несколько ниже; в то же время поднимают и опускают сомкнутыя руки, отставляют левую ногу и сдвигают к ней правую; иные правую ногу закладывают за левую накрест. Движения сильны; кружатся справа налево. После первого слова выкрикивается второе, — и т. д., около десятка; слова подхватываются пляшущими и повторяются несколько раз. Так продолжается до «антракта», а потом вновь идет пляска с повторением тех же слов и телодвижений. Пляшут всегда ночью. Женщины принимают участие в пляске, но никогда не поют. По объяснению участвовавших в пляске тунгусов, выпеваемые слова представляют из себя подбор слов, которые и на якутский язык непереводимы, да и с тунгусским почти не имеют ничего общего. Лишь после выраженного недоумения, как такое количество слов не имеет никакого значения, тунгус Карамзин стал подбирать по звуковому сходству большею частью якутские слова и редко — тунгусские, например: háрэ — снег (якут. хāр), ȳга — вода (якут. ȳ), уруjа — речка (якут. ӱрӱjä), омоко —приходи (якут. кäl) и др. К нескольким словам Карамзин не мог подобрать подходящих якутских или тунгусских [* Ср. Миддендорфъ, ор. сіt., стр. 708; Стефановичъ, ор. cit., стр. 131-133; Слюнинъ, ор. сіt., стр. 367 и 368.].

    Артистами по пляске hо-џо считаются удские тунгусы; приаянские далеко отстают от них.

    Музыкальные инструменты редко встречаются среди приаянских тунгусов. Из привозных инструментов известна гармоника (камус), которую покупают у якутов. На камус’е играют больше женщины, мужчины — редко.

    Частью развлечением, а больше — азартной игрой является игра в карты. Из игр известны: џāтна— трынка, пāрус трех сортов, остос — штос, устук — стуколка, кāсурка (в 7 карт), бǟт. Борьба с азартными играми не приводит ни к чему: игроки не слушают старост и умеют обходить закон, заявляя, что играют не для наживы, а для развлечения. Играют тунгусы и в шашки.

                                                                          ----

    Поднятием духовной культуры тунгусов якутская администрація была озабочена очень мало. В 1885 году священником Казнаковым на свои средства была основана в Аяне школа. Она встретила поддержку со стороны тогдашнего доверенного Росс.-Американской Компаніи Филиппеуса, собрала около себя 14 учеников, но в 1895 году, по смерти Филиппеуса, должна была закрыться за неименіем средств [Слюнинъ, ор. сit., стр. 513.].

    Из описанных тунгусов грамотных было только 2, да и для них грамотность, при невозможности применить ее, была совершенно бесполезна. Вот единственный сохранившийся памятник просветительной деятельности администрации:

    «Редакция Якутскихъ Областныхъ Вѣдомостей. 26 августа 1892 г., № 5126. Макагырскому родовому управлению. Госп, и. д. губернатора циркуляром от 28 декабря 1891 г. за № 3509, сообщая всем присутственным местам, учреждениям и должностным лицам об издании с разрешения г. начальника края с 1892 г. Якутскихъ Областныхъ Вѣдомостей, просил их следуемые за высылаемое издание Вѣдомостей 6 р. 50 к. в непродолжительном времени внести в Якутское Казначейство для зачисления в специальные средства Областной типографии»... [* Из архива майского тунгусского головы.] Затем следует поручение немедленно уплатить указанную сумму. Деньги были уплачены. Не только макагырцы, но и бродячие кюрбюгдинцы должны были приобщиться к европейской культуре при помощи Областных Ведомостей, внося «узаконенные» 6 р. 50 к. в год. И это при отсутствии не только грамотности, но и знакомства с русским языком!

    С первого взгляда мысль об устройстве среди приаянских тунгусов школы должна показаться неосуществимой. Школа, основанная в 1885 г. в Аяне, могла принимать детей служащих у Российско-Американской Компании, которые теперь выехали из Аяна. Начало трудового возраста, совпадающее у тунгусов чуть ли не с принятым для школьного обучения возрастом, а также разбросанность тунгусов по промысловым местам и подвижность их делают, казалось бы, школьное обучение невозможным. Несомненно, что эта мысль могла бы осуществиться с большим трудом, но нет оснований утверждать, что осуществление ее невозможно. Зимой тунгусы группируются так, что в одной юрте помещаются две семьи, а иногда и три. В домах богатых тунгусов живут всегда по нескольку семейств. Зимой, при возке чая, перекочевки предпринимаются очень редко. Этими обстоятельствами и можно бы было воспользоваться для устройства передвижной школы. Правильно поставленная школа имела бы огромное влияние не только на духовную, но и на экономическую жизнь тунгусов. Масса суеверий, мистически боязливое отношение ко всему живому (например, к бичу оленеводства — волкам), значительно сохранившийся и до сих пор взгляд на бедствия в промысловой жизни, как на кары неба, являются несомненным тормозом для поднятия экономического положения, — а с этим тормозом успешнее всего может бороться правильно организованная школа.

                                                                                 X.

                                                        О самоуправлении и повинностях.

    Самой мелкой единицей тунгусского самоуправления является род (наслег). Достаточно людный род объединяется под властью родоначальника, старшины. Из крупных родов часто выделяются новые, иногда очень малые, роды: из 1-го Эжанского, например, образовались роды Öнölö (3-4 души) и Солоҕон (2 души). Такие мелкие роды находятся под властью родоначальника большого рода, из которого они выделились.

    Несколько крупных родов — два или три — имеют общего старосту, «князя». Из переписанных родов общего старосту имеют макагырцы, 1-ый и 2-ой Эжанские роды и эжигенцы; затем, бытальцы и бётюнцы. Князь выбирается из одного какого-либо рода, по уговору между всеми родами, избирающими общего князя. Первая из указанных выше групп выбирает князя постоянно из макагырцев, вторая — из бытальцев.

    Кроме князя, каждый род имеет старшину, являющегося помощником князя, а в том роде, который избирает князя — заместителем последнего. Выбор князя производится на родовом собрании. В выборах участвуют все мужчины, достигшие 25-летнего возраста. Собрания обыкновенно бывают немноголюдны — человек 20. Выбывающий князь выставляет своего кандидата. Если тунгусы на нем не сходятся, то выбирают другого. Выбор производится словесной подачей голосов и решается простым большинством. При равенстве голосов делается перебаллотировка. Меньшинство, в конце концов, соглашается с большинством; жалоб никогда не бывало.

    Кандидатами на должность князя обычно выставляются зажиточные, родовитые и сметливые тунгусы. Первые два качества преимуществуют перед последним, и если нет кандидата, который удовлетворял бы всем трем требованиям, то выбирают зажиточного и родовитого, хотя бы он был и глуповат.

    Избранный староста сам уже выбирает старшин, своих будущих помощников.

    На обязанности старосты лежат: раскладка и сбор податей, словесный разбор жалоб, попечение о бедных, наблюдение за тем, чтобы они запасали достаточное количество рыбы на пропитание. Старшины помогают князю в сборе податей, особенно если род разбросан. Старшина, заместитель старосты, иногда разбирает менее важные судебные дела.

    Приходящаяся на роде сумма распределяется старостой между действительными плательщиками налогов.

    Так как не только старинные «сказки» о количестве плательщиков рода, но и новейшие данные часто имеют мало общего с действительностью, так как переселения приаянских тунгусов в соседние районы значительно уменьшали количество плательщиков, а сумма налогов оставалась неизменной, то, в конце концов, получились крайнее разнообразие податной ставки для некоторых родов и зачастую — чрезмерная ее высота. Бродячие инородцы, которые должны были бы платить только ясак в размере 2 руб. 60 коп. с души, платят: 6 руб. 50 коп. — 1-е эжанцы и 6 руб. с души — кюрбюгдинцы. «Кочевые» инородцы, которые оплачивают, кроме ясака, и земские сборы, вносят в год: макагырцы — 14 руб. 30 коп. и 2-ые эжанцы — 7 руб. 50 коп. с души. Вполне естественно, что между родами возникает спор о мальчике, как это было между макагырцами и бытальцами: каждый мальчик сбавляет податную ставку с родового плательщика.

    Возраст плательщика определяется работоспособностью члена рода. По Положению об инородцах, плательщиками должны бы быть мужчины в возрасте 18-50 лет. В действительности же у приаянских тунгусов, в силу родовой круговой поруки, податную повинность начинают отбывать гораздо раньше, а кончают позже. Макагырец Николай Карамзин платил подати за сына, когда последнему минуло 9 лет; макагырец Мартын Конюхов платил половину оклада за пасынка 13 лет; бывали случаи, когда макагырцы платили даже за мальчиков 6 лет; макагырец Иван Змиев платил до 73 лет; макагырец Никифор Гермогенов — до 65 лет. Вообще, податной возраст в действительности определяется не законоположениями, а последней возможностью платить: «собирают, пока сам не откажешь», — говорил Иван Змиев. Отказываются же в самом крайнем случае, так как, вместо старика-отца или старшего брата, после отказа привлекут к платежу сыновей или младших братьев, хотя бы они и не достигли установленного законом возраста.

    Платеж податей, высокий по своим размерам и для среднего тунгуса, при его скромном бюджете, особенно тяжел для бедняков. Тяжесть усиливается тем, что наличных денег у большинства тунгусов не бывает, и, когда наступает время уплаты, приходится обращаться к тем же торговцам с просьбой об уплате и с обязательством отработать долг. В 1903 году 14 макагырских семейств просили торговца Харитонова уплатить за них подати, обязуясь рассчитаться возкой чая.

    Только бытальцы, по словам макагырского старосты, освобождают бедняков от уплаты податей; в остальных родах бедняки платят наравне с богатыми. Немудрено, что податное бремя зачастую окончательно подкашивало хозяйство тунгуса: «подати нас убивают! отчего они так велики?» — жаловался Евсевий Гаузин.

    Особенно тяжело обложен податями Макагырский род. По совершенно непонятным причинам макагырцы были перечислены из бродячих в кочевые. Это перечисление из низшего в более культурный разряд, прежде всего, сопровождается повышением податей: кроме ясака, начинают взыскивать земские сборы и расходы по содержанию степного управления. Выше мы уже видели, что макагырцы ни в промысловой жизни ни в передвижениях ничем не отличаются от других родов, считающихся бродячими: 1-го Эжанского и Кюрбюгдинского. Признаки, характеризующие бродячих инородцев: «...не имеют никакой оседлости, переходят с одного места на другое по лесам и рекам, или урочищам, для звероловного и рыболовного их промысла, отдельными родами или семействами» [* Ст. 3 Положенія объ инородцахъ.], вполне подходят к макагырцам. Услугами инородной Майской управы они не пользуются. Вместе с бродячим 1-м Эжанским родом они имеют общего старосту, который обладает всеми правами и властью обеих степеней степного управления (Родового Управления и Инородной Управы), а такой способ управления соответствует 65 ст. Положения об инородцах, относящейся именно к бродячим инородцам. Все данные, таким образом, говорят за то, что перечисление макагырцев из бродячих в кочевые и обложение их податями наравне с последними является вопиющей несправедливостью, которую пора бы и устранить.

    Общая неравномерность и высота обложения также являются ненормальностью. Основной причиной ее служит круговая порука, возлагаемая на каждый род, а также застывшая на моменте 10 народной переписи статистика плательщиков. Если даже администрация областей Якутской и Приморской не может справиться с переселяющимися за черту области тунгусами; если староста не только не может удержать в определенном районе подчиненных ему сородовичей, но и не знает их количества, то тем более невозможно заставлять рядовых тунгусов расплачиваться за ушедших от них плательщиков, а еще более невозможно, в случае уменьшения рода от высокой смертности, заставлять платить за «мертвые души», указанные в 10 переписи, способствуя дальнейшему вымиранию рода повышением податной ставки.

    Для устранения этой ненормальности необходимо снять с тунгусов круговую поруку и, кроме того — в трудные для них годы: при сильном падеже оленей, плохих промыслах — давать льготы по уплате податей. В архиве Майскаго головы сохранились документы, освещающие отношение Якутской администрации до 1903 г. к тунгусам, как к плательщикам налогов: «Предлагаю Вам, — писал земский заседатель Кугаевский Майскому голове, — озаботиться взысканием податей с Макагырского, 1-го Эжанского и Кюрбюгдинского тунгусских родов, причем, в случае какой-либо задержки старостами податей в размере, превышающем 1/3 годового оклада, имеете право применить меру, указанную во 2 п. 620 ст. уст. о прям. налогах, т.-е. личное задержание» [* Бумага от 9 марта 1902 г. Из дел Майскаго тунгусского головы.]. А вот и еще лучше: «В виду строгих обращений ко мне областного начальства о безнедоимочном пополнении податей и повинностей, настоятельно требую от Вас и родовых властей неукоснительно принять самые решительные меры к взысканию с тунгусов недоимки в количестве 2.713 р. 94 к., хотя бы даже эти меры выразились в описи и продаже скота и вообще имущества недоимщиков или в отобрании у них покосных участков и отдаче таковых в аренду другим за уплату для погашения недоимки» [* Бумага от 8 июня 1902 г. № 867. Из дел Майского тунгусского головы.]. Каково положение тунгусов, как может отразиться на хозяйстве «неукоснительное» взимание с них налогов, — об этом не спрашивают; областное начальство строго требует, и этого достаточно, хотя бы некоторых недоимщиков пришлось пустить по миру.

                                                                             ----

    В заключение нельзя не сказать еще о крайней ненормальности в сфере административного деления востока Якутской области.

    Приаянские тунгусы принадлежат к Майскому ведомству. Вместе с майскими тунгусами они объединяются властью Майского тунгусского головы. В выборе последнего приаянские тунгусы участия не принимают за дальностью расстояния. Это одно показывает, как ничтожна их связь с главным пунктом Майского ведомства. Сознавая оторванность от Усть-Маи, макагырцы, первые, вторые и третьи эжанцы, жившие близ Аяна, в 1886 и 1887 гг. избрали своего голову и ходатайствовали перед якутской администрацией об отделении их в особое Аянское ведомство. Их просьбу отклонили на том основании, что отделение может сделать невозможным исполнение подводной натуральной повинности на юго-востоке теперешнего Майского ведомства. Ныне это соображение падает, так как еще приговором от 8 июля 1900 года майские тунгусы решили перевести все натуральные повинности на денежные [* Из архива Майского тунгусского головы.]. Местные же условия — оторванность от Усть-Маи и своеобразие экономической жизни — делают образование особого Аянского ведомства необходимым.

    Далее. Приаянские тунгусы числятся в Майском ведомстве Якутской области, а занимают территорию Приморской области. Положение Аяна — обратное: он имеет гораздо больше сношений с Якутском, чем с Владивостоком и, тем более, с Хабаровском, а числится в Приморской области. Это обстоятельство уже в 1886 году обратило на себя внимание тогдашнего якутского губернатора Светлицкого, который писал генерал-губернатору Восточной Сибири гр. Игнатьеву: «Охотск с округом и Аян целесообразнее было бы включить в Якутскую область: у Якутска с Охотском — ежемесячные сообщения, а с Хабаровском — один раз в год на пароходах; Аян с Приморской областью сношений не имеет» [* Из архива Якутского областного статистического комитета.]. Неизвестно, какой был ответ и был ли он; но положение осталось прежним.

    В ближайшем будущем значение Аяна, очевидно, будет увеличиваться. Недавно открытые золотые прииски, движение чайных грузов, устройство аянского тракта, к которому так упорно стремятся якутская администрация и купечество, несомненно, повысят торговое значение Аяна, возвратят его к былым временам Российско-Американской Компании. В летнее время вести сношения с Аяном удобнее было бы из Владивостока морским путем, но на долгие зимние месяцы (8-9), при полной невозможности сухопутных сношений с Хабаровском или Владивостоком, Аян оказался бы оторванным. Времена же Российско-Американской Компании указывают на то, что между Якутском и Аяном зимою возможно и правильное почтовое сношение. И если уже теперь распределение территории между Якутской и Приморской областями оказывается нецелесообразным, то в будущем, при установлении более прочных сношений Якутска с Аяном, нецелесообразность нынешнего распределения станет еще более очевидной.

                                                                        ----

    Примечание. Не подлежит никакому сомнению, что автор карты видел производство маршрутной съемки и, вероятно, и русскую карту. На это указывает обозначение города Аяна кружком.

    Принимая, однако, во внимание, что со времени, когда Иванов мог видеть карту у инженера В. Е. Попова, до нарисования этой карты прошло, по крайней мере, два месяца, трудно предположить, чтобы она могла быть исключительно результатом запечатленных зрительных воспоминаний и не базировалась на знании местности. Я даже склонен думать, что схематическая карта пройденного экспедицией пути была составлена не без участия Иванова, служившего в качестве работника у старосты Вас. Карамзина и вместе с ним сопровождавшего экспедицию во время маршрутной съемки. Несмотря на то, что нельзя выяснить, насколько данная карта является результатом оригинального творчества ее автора, я решил ее приложить, чтобы, главным образом, охарактеризовать точность сообщаемых в «Очерках» сведений, ибо значительную часть собранного материала я добыл при содействии Льва Иванова.

    Э. П.

    [С. 1-127.]

 

 

 

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

                                                    СРЕДИ ВЫМИРАЮЩЕГО ПЛЕМЕНИ

                                                        Критическая заметка С. Фелицина

    Земля наша велика и обильна, но... она далеко еще не исследована. Есть еще у нас целые районы, о которых в литературе не имеется никаких почти сведений; есть целые племена, о которых ничего, или почти ничего, в науке неизвестно. И нередко, благодаря лишь счастливому случаю, мы узнаем подробности о быте какого-нибудь племени, об условиях, в которых оно живет, и т. п.

    Сказанное относится, между прочим, к далекому уголку якутского края, расположенному между портом Аян на Охотском море и селеніем Нелькап на реке Мае, уголку, заселенному т. н. приаянскими тунгусами.

    В 1903 году, якутской областной администрацией, под начальством инж. В. Е. Попова, была снаряжена экспедиция для изыскания пути между Нелькапом и Аяном. В состав этой экспедиции был приглашен долгое время проживший в Якутском крае и прекрасно изучивший якутский язык этнограф Э. К. Пекарский. И вот он, пробыв среди приаянских тунгусов два месяца и опросив 66 старшин тунгусских семейств, собрал любопытнейшие данные о таких сторонах быта названных тунгусов, о которых до сих пор в литературе не имелось никаких сведений. Данные эти, дополненные всем тем, о чем уже раньше писали другие исследователи, и обработанные В. П. Цветковым, составили предмет большой работы, изданной теперь академией наук [* Э. К. Пекарскій и В. П. Цвѣтковъ. Очерки быта пріаянскихъ тунгусовъ, съ 4 картами и 1 таблицей. Спб. 1913 г. Изданіе музея антропологіи и этнографіи Имп. академіи наукъ. Стр. 127 іn 4° Ц. 1 р. 35 коп.].

    Таким образом г. Пекарский явился по отношению к приаянскому краю своего рода Америго Веспучи, одним из первых посетив и первый описав эту отдаленную русскую окраину.

    Несмотря на строго научный характер труда, последний представляет большой общий интерес, внося совершенно новые страницы в этнографию далекой окраины на востоке Азии.

    Задача г. Пекарского ограничивалась изучением быта тех только тунгусов, которые, имеют отношение к изыскиваемому экспедициею Попова пути, т. е. к приаянским.

    Расстояние между Нелькапом и Аяном невелико — всего 204 версты, но передвижение на этом пути крайне затруднительно. Благоустроенной дороги нет, обильные снега, сильные ветры и вьюги, полное отсутствие заселенных мест, отсутствие корма делают переходы иногда совершенно невозможными. И даже привыкшие к местным условиям туземцы, бродячие тунгусы, неохотно решались пускаться по этому пути. Лишь благодаря заманчивым предложениям нескольких торговых фирм, которые нашли для себя выгодным по данному пути направлять чайные грузы в Якутске и дальше, бродячее население приаянского края решило возить на оленях чай из Аяна в Нелькан, несмотря на то, что по верованию тунгусов — возить товары на оленях грех, за который духи наказывают падежом этих животных. И по непроходимой на первый взгляд дороге стали ежегодно, за последние 30 лет, появляться чайные обозы в несколько сот нарт. Этим обозам нередко вследствие непогоды приходится делать остановки на 1-3 недели, а иногда и месяц, и выжидать прекращения вьюги, так как ветер бывает до того силен, что может снести и возчиков, и оленей, и груз, а от крутящегося снега становится совсем темно.

    Г. Пекарский подробно рассказывает всю историю этого нового промысла тунгусов — возки чая, который совершенно изменил характер жизни тунгусов и имел большое влияние на развитие другого промысла тунгусов — оленеводства. Последнему в труде г. Пекарского отведено много места, и дается масса ценных, относящихся к нему в зоологическом отношении, сведений. Не менее подробно говорится в книге о рыболовстве и звероловстве приаянских тунгусов, об их охоте, о собаководстве и пр.; но особенно интересны главы, посвященные описанию быта тунгусов, материального, семейного, правового, и религиозного. Тут, что ни строка, то совершенно новые, до сих пор неизвестные подробности. И эти подробности тем ценнее, что тунгусы — народ вымирающий, и что все больше и больше стираются национальные особенности этих полудикарей дальней нашей окраины.

    Поднятием духовной культуры тунгусов якутская администрация, по свидетельству г. Пекарского, озабочена очень мало. Даже основанная в Аяне школа за недостатком средств закрыта. Единственная культурная забота администрации выразилась в том, что несчастных тунгусов, не знающих не только грамоты, но и русского языка вообще, заставляют насильно платить за... высылаемые им, разумеется, без их требования, «Областныя Якутскія Вѣдомости»...

    /Извѣстія книжныхъ магазиновъ Т-ва Вольфъ по литературѣ наукамъ и библіографіи.] [Вѣстникъ Литературы. Иллюстрированный журналъ Словесности, Науки и Библіографіи.] № 3. С.-Петербургъ. 1914. Стлб. 136-138./

 

 

                                                         МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА

                                             (Хозяйство, промысла, занятия, жилища и пр.)

    221. [Пекарский Э. К.] и В. П. Цветков. Очерки быта приаянских тунгусов. Сб. МАЭАН, 1918, т. 2 (На стр. 95-98, см. о числе якутов и о названии некоторых предметов материальной культуры на якутском языке). Рец. Фолицына С. (Либровича С. Ф.). Изд. Кн. маг. М. О. Вольф по литературе, наукам и библиографии. 1914, № 3.

    /Хороших П. П.  Якуты. Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского. Иркутск. 1924. С. 20./

 

    Сигизмунд Феликсович Либрович (Zygmunt Librowicz) – род. 15 (27) августа 1855 г. в губернском городе Варшава Российской империи, в еврейской семье протестантского вероисповедания. После окончания русской гимназии в Варшаве продолжил образование в Хемницком высшем техническом институте в Саксонии и политехнической академии в Дрездене. С 1875 г. проживал в Санкт-Петербурге. С 1876 г. секретарь редакции журнала для детей и юношества «Задушевное слово», в 1880-1882 г. также секретарь редакции журнала «Обзор графических искусств». Исполнял обязанности секретаря по изданию 19-ти томной «Живописной России». С 1897 г. был фактическим редактором журнала «Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольфа по литературе, науке и библиографии». Умер 23 декабря 1918 (1921) г. в Петрограде.

    Схалястика Мазавецкая,

    Койданава

 

 

 

    ...Эвенки и эвены. В конце XIX и начале XX в. почти все группы эвенков и эвенов употребляли как голицы, так и подшитые лыжи. Подшитые делали из ели, березы или других пород деревьев и обязательно выгибали на станке, затем приклеивали обшивку из оленьих камусов, а на Охотском побережье — часто из шкуры тюленя. На место ступательной площадки приклеивался кусок бересты, вырезанный обычно по форме ступни.

    В отличие от выгнутых лыж народов Обского бассейна, у которых выгнутой была задняя часть, эвенкийские лыжи имели выгнутость под креплением, т. е. почти посредине. Конфигурация и размеры их весьма однообразны у всех групп эвенков (табл. 3, 1-4): концы тупые (табл. 3, 1), острые (табл. 3, 3), иногда почти полукруглые (табл. 3, 2), у приаянских эвенков встречались с шишковидным носком (табл. 3, 4) [* По сообщению собирателя Э. К. Пекарского, лыжи с шишковидными копнами делались только эвенками макагырского рода. Ио сведениям Г. М. Василевич, эвенки этого рода являются выходцами из Амурского бассейна.]. Носок у эвенкийских лыж слегка приподнят, задник не всегда; лыжи предельно тонкие (4 мм), короткие, обычно от 125 до 150 см, кажутся еще короче из-за необычайной для лыж ширины — от 25 до 35 см. В Якутии можно было встретить более длинные экземпляры лыж (примерно 160 см), а па Охотском побережье более узкие (18-22 см)...

    [С. 80.] 

 

    Шалаш долганов и якутов...

    ...Переходя к описанию конических переносных шалашей северных якутов, расселенных на восток от Анабара, эвенков, а также эвенов, мы столкнулись почти с полным отсутствием материалов, дающих хотя бы краткие описания этого жилища [* Исключение в этом отношении представляет работа Э. К. Пекарского и В. П. Цветкова (Очерки быта приаянскпх тунгусов. Сб. МАЭ, т. II, вып. 1, СПб., 1913), где дается довольно подробное описание конического шалаша, но, к сожалению, без иллюстраций.]. Это заставило нас заняться дополнительно сбором сведений. Большую помощь в этом отношении нам оказали Г. М. Василевич и студенты северного факультета Государственного педагогического института им. Герцена в Ленинграде. Собранные материалы в основном касаются способов соединения верхушек шестов и устройства приспособлений для вешания крюков над очагом...

    Шалаш эвенков...

    ...Конический шалаш приаянских эвенков описан Э. К. Пекарским и В. П. Цветковым. «Ураса (конический шалаш, — А. П.) представляет из себя конус с диаметром основания около 7 аршин и высотой 4.5 арш. Остов урасы делается из очищенных от коры жердей. Для установки последних на расчищенном месте ставят две основные жерди — салхамча, соединяющиеся наверху под углом; скреплением служат сучья на верхушке жердей, обращенные в разные стороны. К этим жердям приставляют другие, идя «против солнца». Весь деревянный остов урасы имеет около 40 жердей. Когда остов готов, на него кладут плотную покрышку, которая защищала бы обитателей от дождя, ветра и т. п. Покрышка делится на две части: верхнюю (ӱläптiн) и пижнюю (унакан) и делается одинаково — только названия разные... Преимущественным видом покрышки (20 из 45) является покупная материя и береста... У основания урасы привязываются узкие берестяные полсти (тыкса) без звеньев, после чего низ покрывается особою полстью (также тыкса), которая шьется из бересты в два ряда, но в один слой; края четырехугольных берестяных полос пришиваются друг к другу непосредственно...

    Отдельные части покрышки привязывают к жердям остова, а сверху накладывают еще слой жердей, штук в 12. Иные покрышку не привязывают к жердям, а придавливают верхним слоем жердей и снизу еще — поленьями» [* Э. К. Пекарский и В. П. Цветков, ук. соч., стр. 78, 79.]...

    [С. 142.]