ЎЎЎ Хрыштап Швярніцкі. Паездка ў Якуцкую вобласьць (1859-1860 гг.). Выняткі з дзёньніка. Койданава. "Кальвіна". 2019.

 

                                               ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА ПОЕЗДКИ,

                                  СОВЕРШЕННОЙ кс. КШИШТОФОМ ШВЕРНИЦКИМ

             В АМУРСКИХ КРАЯХ, В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ И ИРКУТСКОЙ ГУБЕРНИИ,

                                 ДЛЯ ИСПОЛНЕНИЯ ДУХОВНЫХ УСЛУГ КАТОЛИКАМ

                                              С 26 МАРТА 1859 г. ПО 25 ЯНВАРЯ 1860 г.

    Дорогой ксендз Юзеф, ты хочешь заиметь описание моего путешествия и постоянно мне напоминаешь, чтобы я прислал тебе описание всего того, что видел, слышал и изведал; но не такое это легкое дело, как он на первый взгляд могло показаться. Правда имею довольно обширные записки со всего моего десятимесячного путешествия, составившего более десяти тысяч верст, но эти записки написаны без всякого систематического порядка, требуют просмотра и уложения; а между тем мои приходские обязанности, разнообразная официальная и частная корреспонденция, не терпящая промедления, постоянно меня отрывает от исполнения этой работы.

    Итак, ежели непременно желаешь, уважаемый кс. Юзеф, прочесть описание моего путешествия, то это не иначе может наступить, только тогда, когда мне свободное время позволит упорядочить и прислать тебе выдержки из этого дневника.

    Не надейся, однако, что это описание будет обстоятельной и полной картиной территорий, через которые я проехал; недоставало мне ресурсов и времени, чтобы всесторонне подобно все увидеть и обо всем подать сведения; здесь найдешь только сами записки и беглые замечания из моих впечатлений. Я даже никогда не имел намерения кому-нибудь эти записки показать, но так как ты брат во Христе того желаешь и утверждаешь, что это может быть с пользой святой нашей религии, поэтому их я тебе вверяю, и отдаю на твой святой суд, оставляя полное право распоряжаться ими согласно моей воле.

    ==================================

    Река Амур и все пространство, находящееся по левому его берегу, окончательно перешли во владение России и были присоединены к Восточной Сибири в 1858 году, после заключения трактата на одном из Амурских островов, лежащим напротив китайского города, или правильней маньчжурского, Айгунь, расположенного на правом берегу Амура. Отсюда и этот трактат, называют Айгуньским трактатом.

    Эти обширные и плодородные, прекрасные и первобытные области присоединял к Восточной Сибири, начав с 1854 года по 1858, в котором году 16 мая, как выше упоминал, окончательно закрепил трактатом на вечное владение для России, граф Николай Муравьев Амурский, генерал-губернатор Восточной Сибири...

    От 1851 года, то есть от начала присоединения Амура, каждый год туда все больше прибывало лиц разного положения, а именно военных католиков. Некоторые из них после нескольких, и даже более десяти лет, не встречались в тех краях с католическим священником, который бы удовлетворил их духовные и религиозные потребности.

    В 1859 году, вникая в потребность духовных услуг для католиков, живущих на Амуре и входя в справедливость их просьб, гр. Муравьев уведомил меня официально, что назначен я был для исполнения этих услуг католикам, живущим в новоприобретенных Амурских краях, и что согласно маршрута я должен через Забайкальский край отправится на Амур аж до Николаевска, оттуда Охотским морем до Аяна, из Аяна же до Якутска, и Якутским трактом возвратится в Иркутск.

    ... Поэтому получив от местных иркутских властей подорожную, открытое письмо, подписанную гр. Муравьевым и деньги на оплату почтовых лошадей, я выехал из Иркутска 26 марта ст. ст. 1859 года.

    Как пассажир, а заодно и как помощник во время богослужения, вместе со мной отправился в дорогу пан Рудольф Заремба, уроженец Царства Польского.

    [Рудольф Зарембо, род. около 1835 или 1836 г. (в 1857 г. – 21 г., в 1865 г. – 30 л.), дворянин, служил в русской армии (юнкер Галицкого стрелкового полка). За побег за границу приговором военного суда, был приговорен к смертной казни, которую по конфирмации командующего 1-й армии, утвержденной царем, заменили на 2 года каторжных работ в Сибири. В Иркутск доставлен в 1857 году. Согласно коронационного манифеста 1856 года он 20 февраля 1857 года был освобожден от каторжных работ и переведен на поселение, о чем сообщила пресса Царства Польского, охарактеризовав его как «политического преступника» («Gaz. Codzienna», 1857, nr 131; «Gaz. Rząd. Król. Pol.», nr 108 z 7/19 1857). В январе 1858 г. он находился в Кундской волости Иркутского округа Иркутской губернии под надзором полиции, получая пособие от казня 114 руб. ½ коп. сер. в год. В 1863 получил разрешение на жительство в Балаганске. В мае 1865 г. получил разрешение вернуться в Царство Польское. /Śliwowska W.  Zesłańcy polscy w Imperium Rosyjskim w pierwszej połowie XIX wieku. Słownik biograficzny. Warszawa. 1998. S. 707./]

=====

    ... Мы выехали из Иркутска после обеда 26 марта; в тот же день мы вынуждены были заночевать на станции Листвиничной на Байкале, ибо ночью через озеро нас не хотели перевозить, из-за слабого льда...

    По рассказам капитана Oфтендингера, эта наша морская поездка с Николаевска до Aяна, совершенная за три дня, была чрезвычайно успешна; ни один корабль не переплывал еще так быстро это морское пространство, ибо потратив зря время одного дня и двух ночей, во время которых мы стояли на якоре в Лимане, лишь только за пятьдесят часов нам нужно было ее пройти. На самом деле все нам благоприятствовало: легкий ветерок, спокойное море, пар и паруса; однако, если бы сильный ветер или буря в лимане нас застала, она могла выбросить на мель, или даже и разбить в самом русле фарватера с таким мелким его дном; но Господь Бог нас охранил от этой напасти.

    На море, когда мы плыли, вода была не спокойная, такой, какой себе, не видя моря никогда, я ее представлял; ибо иногда, хотя ни малейшего ветра и бури не было над поверхностью воды, однако постоянно большими волнами двигалась с северо-восточной к юго-западной стороне; немного дальше, на горизонте, эти волны казались, будто они борозды черной, недавно вспаханной земли. Один раз, когда мы выплыли из лимана в открытое море, ни с того, ни с сего, внезапно разбушевалась вода, порождая высокие волны, такие большие, что качающийся корабль наклонился на бок и зачерпнул воду с одной стороны, а затем уравновесился на другую; таким образом, вся палуба наполнилась водой, которая, впрочем, сразу же сплыла по отверстиям, проделанным в палубе. С причины этой качки и наклонов, все не привязанные предметы, находящиеся на палубе: бочки, ящики, маленькие пушки, и люди перепрыгивали, сталкивались, и все танцевали вальс сумасшедшего. Но это недолго продолжалось; после нескольких случаев гимнастики такого рода на бурных волнах, наш степенный «Константин», снова возвращался к регулярной небольшой качке, со своих торцов или с боков.

    На корабле жизнь была довольно однообразной; матросы и машинисты занимались своей деятельностью, пассажиры же, одни ходили по палубе, другие в каюте играли в карты, пили чай или вино и читали книги.

    Пассажиров на корабле было не много: нас двое, я и пан Заремба, капитан, офицер Струмилов, начальник аянского порта г. Эльфсберг, чиновник продовольственной комиссии г. Солтыков, недавно рукоположенный архиерей, идущего в свою епархию в Ситху, его дьякон с женой, конторщик американской компании г. Tрак с сыном, и несколько отставных солдат.

    Когда мы так непрерывно и успешно плыли, в понедельник в 4-ом часу после обеда, показались на горизонте силуэты аянских берегов. Мы все подошли к борту и с тоской ожидали того момента, когда опять выйдем на сушу, а особенно те, которые страдали от морской болезни. Архиерей, жена дьякона, жена капитана судна, г. Трак, жаловались на постоянную головную боль, рвоту, и безвкусицу, ничего не могли кушать, ни даже смотреть на едящих; лишь немного соленой рыбы и кваса из ягод могли попить, и это для них кое-какое приносило облегчение. На меня же и на пана Зарембу никакого влияния море не оказывало, хотя первый раз по нему плыли: немного только чувствовал тяжесть и неспособность для умственных занятий. В 6-ом часу уже яснее нам виделись прибрежные горы, а в 9-ом часу, хотя стемнело, но при лунном свете, казалось, что рядом берег быть должен.

    При заходе уже в порт по правой стороне, почти рядом с кораблем, торчали щербатые скалистые берега, и бросали тень, как будто огромные развалины валов и пирамид, между которыми луна то показывалась, то скрывалась; с левой стороны в дали, вода и серые горы, покрытые снегом; перед нами был слышен глухой шум, корабль резко поворачивает вправо и счастливо движется, несмотря на рифы, торчащие над поверхностью воды, о которые волны бурно и с грохотом разбивались в брызги и выбрасывали дымящуюся пену почти в 3 сажени. Здесь нужен опыт и осторожность, чтобы благополучно обойти этот риф и параллельный ему скалистый берег. Наконец, матросы говорят, что мы уже в Aяне, но его не видно; корабль идет далее на северо-восток, справой стороны высокая скалистая гора, как стена, и нам показалось в ночи, как будто наш корабль почти касается ее; слева же все еще кипит и шумит упомянутый риф, а перед нами наконец-то на горизонте видны склады на самом берегу аянского залива.

    Аянский залив не обширный, но безопасный, потому что со всех сторон его окружают горы, только с юга он открыт; может в него войти и комфортно разместиться несколько больших военных кораблей. Зимой замерзает далеко в море, на десятки верст. В море перед этой бухтой часто появляются киты; даже в этом году несколько их поймали вблизи залива. Большие, разных видов, тюленей и огромные морские рыбы часто посещают эту бухту.

    Аян, вроде порт, вроде город; но вообще-то, ни первого, ни второго звания не заслуживает; это только контора Российско-Американской компании, которой чиновники имеют некоторые привилегии государственной службы. Полицмейстер и почтмейстер зависят от Правительства. Постоянных жителей, кроме одного тунгусского семейства, содержащих почтовых оленей и собак, здесь нет; все остальное население около 200 человек обоего пола, необходимо для служения компании, в которую они добровольно законтрактовались. Кроме одного постоялого дома для приезжающих чиновников, и трех тунгусских юрт, все остальные постройки принадлежат компании, а именно: церковь, дома начальника порта, доктора, попа, бухгалтера, корреспондента, казармы для рабочих, здание, предназначенное для общей кухни, домик почтмейстера, больница, склады, в которых находятся запасы продовольствия и товары, да конюшни.

    В Аяне я поселился у г. Трака, корреспондента компании; его квартира была небольшой, так что я едва два раза смог отправить мессу, во время своего одномесячного пребывания в Aяне. Здесь мало католиков, потому что кроме г. Трака, его сына и дочери, и еще двух наемников компании, больше никого тогда не было; я слушал исповеди их всех и святое причастие давал. В Aяне все без исключения имеют довольно небольшие помещения, из-за дороговизны материала и работников; ибо поблизости нет строительного леса, горы голые или покрыты кустарником, а овраги поросшие карликовыми деревьями, годными только для топлива. Поэтому, постройка постоялого дома на 6 номеров с кухней, стоило около 10 тысяч рублей сер., чему не возможно поверить, но так меня уверяли.

    В Aяне вы можете получить запасы пищи, одежды и любых материалов для домашнего использования, не иначе как только со складов компании; и хотя на все завышенные цены, однако, и компания оплачивает дорого своих чиновников и работников, отсюда эта дороговизна не чувствуется жителями. И так: начальник порта получает годовой оклад 4 тысячи, доктор 2,400, бухгалтер 1,800, корреспондент 1,000, комиссионер 1,500 руб. сер. и, относительно, низшие конторщики, писари, фельдшера и поденщики хорошо оплачиваемые. Все законтрактованы на 5 лет, и, если беспорочно прослужат эти 5 лет, то компания им дает вознаграждение, кроме оклада, в таком количестве, которое получали в последнем, пятом году, в конце служения; и деньги на дорогу до того места откуда приехали, если бы они пожелали покинуть службу в компании.

    Кроме мяса, ржаной и пшеничной муки, овса, и масла, поступающих из Якутска, все другие предметы и товары, получают на кораблях компании, или чужих, заходящих иногда в аянский порт.

    Дня 8 октября, выпал в Aяне снег на локоть где-то глубиной; именно в тот же день правительственный корабль «Пурга» не сумевший пройти через Лиман к Николаевску, по причине ветров, намерился зайти в аянский залив на зиму. Капитан этого парусного судна никогда не бывал в Aяне и не знал местности, поэтому гонимый ветром и приливом моря, туда впадающим, он шел прямо на риф. Видя близкую опасность, будучи всего в несколько саженях от рифа, он бросил оба якоря, но по причине каменистого дна, они не очень держали; корабль все еще продвигался на риф. В 9-ом часу вечера в Aяне услышали выстрелы из пушек, дающие знать о грозящей опасности. Все жители вышли на берег залива, зажгли фонарь на высоком столбе, вместо маяка, также ответили выстрелами из береговых пушек, что они слышат, и послали шлюпку с людьми, работниками и тунгусами, но они, не доплыв до рифа из-за сильного ветра, вернулась назад, не оказав никакой помощи. К счастью, пароход «Константин», готовящийся выйти в Ситху, все еще стоял на якоре в заливе; он спустил большую шлюпку с опытными и смелыми матросами и послал ее на помощь; эта шлюпка при ловков управлении приблизилась к «Пурге», у которой был треснувший руль и разбита большая лодка. Вода уже поступала через пробоину в борту. Общими силами, при знании местности, они сумели увести корабль от опасности крушения от рифа на несколько саженей и хорошо закрепить якоря. Эта борьба продолжалась более 2 часов. И, по показаниям людей со спасенного корабля, если бы не пароход «Константин», не было бы возможности спасти ни «Пургу», ни находящихся на ней людей; ибо ветер и снег, а также шторм непреодолимо толкали и медленно продвигали корабль на риф. На следующий день утром с рассветом услужливый «Константин», разогрев свое нутро паром, подняв якорь, почтенно развернулся, и смело подошел к «Пурге», привязал ее к себе и счастливо ввел в порт.

    Не в первый раз для него было спасть разбитые или разбивающиеся корабли; в этом году он спас много товаров с разбитого корабля американского купца; в заливе де Кастро эффективную помощь дал разбитому судну амурской компании, а второй корабль этой компании провел счастливо, со всем грузом, через Лиман до Николаевска.

    На корабле «Пурга» было более 30 человек, а среди них три женщины и пятеро детей; говорили, что в той ужасной опасности, вода подходила к каютам по всем щелями, внутри нужно было ходить по ней, снаружи был снег, холод, свист ветра и рев бури, болтающий корабль во все стороны, умножающий страх; на палубе же трудно было стоять, потому что волны и валы накатывались непрестанно: здесь крик, отчаяние, плач и ужасный испуг, а именно женщин и детей. К тому же ужасающий вид корабля находящегося в опасности! Мы же стоим на берегу, слышим выстрелы из пушек, видим фонарь на мачте корабля, как печальную звезду, как догорающую свечу, следим за ударами морских волн, от которых жизни стольких существ, нам подобных, угаснут навсегда. Говорить, стоять, сидеть на берегу и смотреть на грозящую опасность своим ближним и не быть в состоянии им помочь, это самое ужасное! Эту ужасную сцену сопровождали: темная ночь, непрерывная стрельба из пушки с корабля об опасности, беготня на берегу людей, рев волн, шум моря и волны почти под нашими ногами ударив о камни и подпрыгивая, вращающиеся и пенящиеся; все это болью и дрожью пронимали сердце смотрящего. Спасибо, однако, Провидению! Корабль немного поврежден, а всех людей на нем спасли.

    Отношения небольшого аянского общества очень дружеские; все живут в согласии и предстают, как будто одна семья; душой собраний является господин Эльфсберг, начальник порта. Часто у нему мы собрались и очень приятно проводили время.

    Аянский порт, принадлежащий Российско-Американской компании, лежит на берегу залива, в тесной долине, окруженной со всех сторон высокими горами, поросшими мхом и травой. Ни одни злаки и овощи здесь не растут, впрочем, и сеять нет где, потому что грунт каменистый, холодный; из двух глубоких теснин между горами, напротив залива, дует и свистит слишком часто ветер. В течение сезона снегов, возникали не раз вихри, поднимающие снег столбом вверх так далеко, что трудно было выйти через дверь; вынуждены были копать и прокладывать путь. В Aяне при глубоком и мягком снеге можно ездить, не иначе, как на собаках или оленях. Но олени не в состоянии иногда пробираться через глубокий снег и за собой тянуть нарту. В этом случае собаки являются незаменимыми животными для жителей, ибо на них обычно в Aяне привозят дрова для отопления, ими завозят или развозят различные продукты и товары, с ними иногда здесь и почту отправляют, ими ездят на прогулку, словом, собак используют вместо лошадей.

    Когда в Aяне задувают ветры и засыпают улицы и протоптанные тропинки снегом, то только на полозьях можно пройти от дома к дому. Полозья это очень легкие длинные две дощечки на 2½ локтей и шириной 6 дюймов в середине; концы их имеют форму острого овала и загнуты вверх, верхняя сторона дощечки немного выдолбленная, в нее вставляется и привязывается нога, нижняя же, обычно обтянута кожей с шерстью морских тюленей, для более легкого скольжения, или для поднятия в гору, когда ставится на снегу под шерсть дощечка ею обтянутая. На этих полозьях легко передвигаются, кто имеет навык, по поверхности снега. Тунгусы, якуты и другие северные народы, не могут даже иначе и передвигаться со своих юрт, а именно те, кто ни собак, ни оленей не имеют. Не был я свидетелем лыжных соревнований, но мне рассказывали, что вполне с помощью полозьев могут пробежать в час до 10-14 верст пространства, хотя бы и покрытым глубочайшим снегом; что даже собаки и олени не могут пройти такой дорогой, как тунгус на полозьях. Нарты это те же сани, присущей им формы и изготовления, на которых не найдешь ни кусочка железного гвоздя, вытесанные куски дерева, выглаженные и согнутые там, где требуется, палочки и дощечки связаны веревками или ремешками, вот и нарта. Полозья ее тонкие, длинной от l½, до 2 саженей, в зависимости от того, собак или оленей в нее запрягают; ширина между полозьями от 1 до 1¼ локтя; эти полозья привязаны к четырем поперечным перекладинам, а спереди загнуты. Иногда на такой нарте делают будку, обшитую шкурой, но это уже роскошная вещь, в пользовании только у профанов-европейцев или сибиряков, совсем неизвестна жителям отдаленных районов севера. На нартах нет ни дышла, ни оглобли; оленей просто привязывают к ремням, закрепленных на полозьях, собак же привязывают к ремню закрепленному в середине переда нарты. Олени тихие и кроткие животные, запрягают их, обычно парно, и пара оленей считается за одного коня. Собаки же используется для нартового вождения небольшие, даже маленькие, только покрытые густой и пушистый шерстью. К этой кожаной веревке, как я выше уже говорил, с обеих сторон привязывается несколько пар собак, а первой одна самая смекалистая собака, за ней следуют другие; управляет ими голосом и с помощью палки каюр, кучер.

    Если снег твердый, от 7 до 12 верст дороги можно проехать собаками или оленями за час; наоборот же, когда снег глубокий, мягкий и пухлый, одну версту нужно ехать несколько часов.

    Перед запряжкой в путь необходимо покормить оленей, но для этих кротких животных и таких полезных для севера, не нужно готовить никогда, зимой и летом никаких запасов корма. Они сами находят для себя пищу, откапывая снег, выбирая из-под него мох, сухую траву, небольшие веточки и т. п. Приехав, напр., на почтовую станцию, их выпрягают, отпуская на несколько часов в лес, покрытый снегом. Кроткое животное откапывает снег, выгребает корешки и мох, наедается и уже накормленное может пуститься в дальнейший путь. Для северных жителей олень является самым полезнейшим животным, с него имеют: мясо, одежду, обувь, ремни, и сами на них переходят с места на место на несколько сот верст и больше, по глубоким снегам зимой, или летом по трясинам и болотам.

    Некоторые тунгусы имеют огромные стада оленей, насчитывающих по несколько тысяч штук; чем больше кто имеет оленей на этом пространстве Сибири, тем богатейшим от друга считается.

    Хотя оленей питаются только мхом, травой и листьями, однако, в крайности они едят и масло, по крайней мере, так меня уверяли. Летом они не выносят жары и оводов, потому их владельцы отгоняют оленей на высокие горы, вершины которых покрыты снегом. Здесь их кто-нибудь всегда охраняет от хищных зверей, волков и медведей.

    Собак надо кормить не перед поездкой, а после пробега определенного отрезка дороги, напр., от станции к станции. Обычной пищей их бывают сушеная рыба, либо, при нехватки рыбы, кое-какое мясо. Им не дают перед поездкой корма для того, чтобы быстрее бежали, так как накормленные они бегут вперед лениво и неохотно; тогда как голодные бегут быстро и сердиты настолько, что при встрече с другой нартой, также запряженной собаками, происходит нередко страшная драка: кусаются и заедаются ужасно, и на месте боя иногда не один труп остается. При встрече же других животных: лошадь, бык, олень и т. п., и даже человека, если заранее он не сможет ускользнуть с дороги, или же каюр не сможет приостановить или направить в другую сторону запряженную собаками нарту, тогда они с яростью бросаются на встреченный предмет, и были примеры, хотя правда, редко, что лошади, олени, скотина и люди покалеченными, если не разодранными, выходили из этой встречи.

    На Амуре теперь уже имеются на почтовых станциях лошади, но ранее не иначе как можно было переехать зимой с места на место, только собаками, да и теперь, от Николаевска до устья Амура, где трудно заводить лошадей, и через Лиман на остров Сахалин, всякие коммуникационные сношения проводятся с помощью собак, запряженных в нарты. Многие гиляки и гольды содержат собак, которых и летом применяют для буксировки лодки вверх по воде; в Николаевске еще и почта и солдатские роты, и многих частники содержит собак для санной дороги. Летом их прокормление почти ничего не стоит, ибо сами идут на реку или озеро, и там, ловя рыбу или дикую птицу, питаются. Зимой также не очень больших затрат требует их содержание, так как рыбы в Амуре огромное множество. Два раза в год, а именно, летом и осенью появляется так называемая рыба кета или красная, да в таком количестве, что в некоторых местах на Амуре ее бьют палками; теперь, однако, как стали ходить пароходы, ее все меньше и меньше можно наловить. Это вкусная рыба, достаточно большая, похожа на карпа, весом иногда до 18-20 фунтов, мясо ее красноватого цвета. Помимо этого набора, есть много других рыб в Амуре: осетр, сом, белуга и т. п., и маленькие речные раки.

    Садясь на нарту, запряженную собаками, каюр должен хорошо усесться, ибо если он случайно упадет и не сможет зацепиться за нарту, то собаки побегут дальше, а он останется один; и в таком случае, если такой несчастный случай происходит далеко от жилья человека, и если снег глубокий, то бедный каюр может поплатиться жизнью за свою неловкость. Также каюр должен быть снабжен крепкой палкой, окованной железом; ибо, когда собаки его голосу не внимая, несутся дальше, а он хочет повернуть на право или влево, или же остановиться на месте, так как порой и передняя собака заупрямится и не хочет понимать слов кучера, то он тогда вставляет эту палку впереди нарты, засовывает ее глубоко в снег и резко наклоняет ее на себя, упираясь изо всех сил, и так останавливает всю нарту.

    При этой езде собаки постоянно воют и лают, а особенно при приближении к населенным местам; когда же снег глубокий и пухлый, или же нарта слишком тяжело нагружена, бедные создания постоянно проваливаясь переворачиваются, спутывают и жалобно скулят. Передняя собака должна быть очень смышленой, ибо от ее зависит бег целой своры, состоящий из нескольких или нескольких десятков пар; если она хорошо ведет, то и другие собаки за ней постоянно и быстро бегут.

    Из-за неустановившейся еще санной дороги, мы вынуждены были сидеть в Аяне белее месяца, так как оттуда нельзя выехать почти до начала декабря, когда реки, а именно Мая, станут. Наконец из Аяна в Якутск 5 ноября была отправлена почта, следовательно, мы, дождавшись оленей, также выправились 8-го числа того же месяца.

    Выезжая из Аяна зимой нужно тщательно запастись теплой одеждой, ибо морозы, начиная от Джугджура до Якутска, бывают большие, а в окрестностях Якутска доходят до 40-50 градусов по Ремюру. Надев на ноги пару либо две шерстяных носков, на них надевают качэньцы, носки из заячьей шкурки мехом во вовнутрь, а уже такую закутанную ногу вдевают в тарбасы, которые шьются из шкур оленьих ног шерстью наружу; они пространные и доходят намного выше колен, имеющие подошву, также обращенную шерстью наружу. Некоторые заказывают еще сшить себе панталоны и куртки, подшитые заячьим мехом, но я в таком роде одежды не нуждался, ибо имел фланелевое платье. На голову надевается малахай, шапка из лисьего меха, шерстью вовнутрь и наружу, с длинными ушами, завязывающимися под бородой так, что только видны глаза, уста и конец носа. Хухлянка парка – это короткая шуба, наподобие бернардинской рясы с капюшоном, доходящая до колен, с небольшой прорехой на груди, обшитая снаружи и изнутри мехом. Эта шуба обычно изготавливается из шкур молодых оленей, называемых пыжики. Вместо хухлянки я имел теплый меховой сурдут. Для полнейшей защиты от холода на все это еще надевается даха, просторный тулуп из шкур оленей либо косуль, шерстью наружу. Даха очень приспособлена и соответственна сибирским мороза; в ней человек даже легко одетый, не может замерзнуть. Путник, когда так одетый, смотрится дико, как громадный зверь, но совершенно нет причины опасаться даже 40-50 градусного мороза; во всем этом он вынужден останавливаться на каждой почтовой станции, и в тепле отряхиваться от инея, который пристает к губам, к груди, ко всей наружной поверхности дахи.

    Эдак тогда одетый и имея рукавицы, подшитых лисьим мехом внутри и снаружи, я сел один в нарты с будкой (на этого рода санях, только один человек может сидеть; вещи же путника складываются на других нартах, в таком количестве, что бы пара оленей их могла тащить), положив под ноги собачью шкуру. Из Аяна тронулось пять нарт, запряженных оленями.

    Что за поэтическая эта дорога! Какой мифологический цуг упряжки! Олени на некоторых станциях, великолепные и большие! Рога широкие, высокие и развесисто-ветвистые! В самом деле, не жалко мучений и трудностей путешествия, не жалко выставит себя на трескучий мороз и на все лишения, чтобы только проехать в нартах, запряженных оленями! Сердце человека радовалось, когда тунгус каюр, сидя на передке нарты, управлял голосом этими великолепными животными и поддерживал нарту шестом, когда она порой наклонялась, либо когда мы желали остановится.

    Перевалка через отвесные и мрачные горы является трудной; в гору не столь трудна и опасна, но с горы! Только олени и тунгус способны спустится без риска для путника. Нет, однако, ни вожжей, ни дышла, ни оглобли, даже шлея особого рода; спереди нарты за полозья, как уже рассказывал, просовываются тонкие кожаные веревки, концы которых прикрепляются к шлее, или ремешка шириной в 2 дюйма, наложенной на шею животного между передних ног; такая упряжь также сдерживает движение и свободу передних ног оленя. Порой, однако, к морде и рогам менее смирных животных, привязывают веревку для сдерживания, если бы какого оленя взяло б желание побрыкаться и поозорничать; останавливаются, однако, главным образом и всегда только упомянутым шестом.

    Дороги в некоторых местах вообще нет; следовательно, никакой другой упряжкой, ни с дышлом, ни в оглоблях там нельзя проехать. Ездят просто через лес, между деревьями, где олени с нартой по снегу чертят разнообразные зигзаги, круги, полукруги, завороты, виражи и т. п.; и тут только тунгус, олени и запряженная нарта могут протиснутся не черепашьим шагом, нет, а рысью! И, однако, нарта не переворачивается, ибо сильна и искусна десница тунгуса, вооруженная шестом, оберегающая от сяких случайностей; он будет перепрыгивать как кот, с одной стороны нарты на другую и предотвратит любую опасность. Временами, что правда, почувствуешь сильную болтанку, когда нарта быстро продираясь среди густого леса и, извиваясь как уж, ударяется о дерево; но при таком толстом одеянии - шубах, фланелях, шкурах, это ничего не значит, не получишь ни шишки, ни синяка: закончится на ударе где-то в бок, плечи, голову, на пробуждении от сновидений.

    Тунгус, сидя на нарте, почти постоянно погоняет оленей словами чуок, чуок, что означает «но! ну!», но когда приближаются к какой-нибудь почтовой станции, то все тунгусы, сколько их только есть, кричат во все горло: Туо, туо, или Квно, квно. Этим криком дают знать жителям на приближающейся станции, что кто-то едет, что нужно выйти на встречу, что нужно думать о свежих оленях, а прежде всего, что нужно развести огонь в камельке.

    Эти крики, в самом деле, вызывают приятое впечатление: человек слышит, что близко станция, что там, в комельке огонь и кипящая вода к чаю, что снова согреется и выйдет из состояния одеревенения, проехав 30-60 и более верст дороги. На станции нужно долго, часами, ожидать оленей, которые пасутся несколько, и даже нескольких десятков, верст от нее; ибо не всегда могут найти для себя пригодный корм. Когда оленей пригонят из леса, затем запрягут в нарты, это порой занимает от 5 до 2 часов времени.

    Тем временем путник снимает и развешивает перед комельком, на котором горит веселый и желанный огонь, дахи, шали, платки, рукавицы, малахаи, ибо это все покрывалось густым слоем инея либо снега; стягивает тарбасы, сушит носки и солому или мягкую траву, которая ложиться под стопу в тарбасы.

    В такой дороге зимой, водка ни на что не годная, выдыхается, замерзает и из нее получается кусок льда, который и посуду раскалывает, если та будет полная. Употреблять можно только спирт, ибо он не замерзает; рюмку спирта здесь смакуют почти как нектар; когда, между прочем, в ином климате и  иную пору года, тоже самое количество спирта поцарапало бы и искалечило горло. Я также научился есть струганину, сырую замершую рыбу; стругается, к примеру, рыба в тонкие полоски, солится и наперчивается и поглощается; порой эти полоски чередуют хлебом либо булкой. В сущности, это блюдо мне понравилось. Мне всегда можно было иметь его в готовности, кроме того, она очень здоровая.

    В Якутске почти в каждом доме подают на закуску эту струганину, которую надлежит есть сразу пока совсем мерзлые кусочки; ибо как только немного оттает и размякнет, то исчезает вкус; к ней нужен перец, соль и водка, но эти три последних ингредиента уже изысканные, неизвестные северным народам.

    От Аяна до Якутска насчитывается 1,119 верст; на всем этом пространстве имеются почтовые станции: от Якутска до устья реки Маи в якутских юртах; от устья Маи до Нелькана в домах переселенцев, прибывших добровольно земледельцев из различных мест Восточной Сибири, которых правительство тут и на реке Мае поселило; а от Нелькана до Аяна в тунгусских юртах. Тунгусам и якутам правительство платит за почтовые повинности относительно от места, где легче либо труднее содержать оленей или лошадей.

    Дома переселенцев содержаться опрятно и в чистоте; в каждом доме, коме обычной печи, есть всегда комелек, на котором зимой постоянно горит огонь. Вновь поселенные жители вовсе не живут в достатке, ибо в окрестностях рек Мая и Алдан щедро не родят зерновые, из-за каменистого грунта и холодного климата. В некоторых низинных местах яровые зерновые хорошо бы удались, но летом реки выходят из своих берегов, уничтожая работу и труды человека. Лето в этих местах очень короткое, ибо едва начинается в июне, а в конце августа уже настают заморозки; однако в окрестностях села Амги и в довольно обширном радиусе Якутска, обильно родятся: ячмень, овес, картофель, капуста и различные овощи настолько, что за пуд ячменя либо яровой ржи платят только 40 коп. сер. Раньше в Якутск различные зерновые, мукой либо зерном, завозили из Иркутской губернии, а сейчас, коме пшеничной муки, Якутская область имеет свое: даже многочисленные магазины, полные припасов имеют общины тамошних земледельцев якутов либо русского происхождения.

    Поселенцам на Мае, в селах, состоящих из 2 до 8 дымов, правительство помогало построить дома, обеспечить их оленями и лошадьми, дало им на каждую душу хлеб, в течении 10 лет; но кажется трудно будет тут завести поселения в неприветливых местностях; поэтому правительство намеривается их когда-либо переселить, оставив только по две либо несколько семей на этом тракте, для отбывания почтовых повинностей.

    Эти поселенцы уже начали между собою разговаривать по-якутски. Ибо крестьяне русского происхождения, жившие около Якутска, не знают русского языка, даже жители Якутска, хотя и знают русский язык, однако охотнее употребляют якутскую речь. Выехав 8 ноября из Аяна, мы ехали, непрерывно подымаясь выше с горы на гору; перед первой сразу алданской станцией, мы были вынуждены ночью взбираться пешком на очень огромную гору Малый Джугджур; еле при помощи трости взобрались наверх, после нескольких отдыхов на снегу. Наутро мы ехали по реке Алдану к джугджурской станции. Река здесь, ни широкая, ни глубокая, но очень быстрая, но во многих местах не была еще совсем покрыта льдом; перед оленями не раз шумела открытая вода; тогда тунгус каюр высматривал узкий ледяной перешеек, который быстро пролетал. Когда промоины льда были не очень большие, каюр кричал: а олени с нартой на большой скорости пересекали ее. Порой лед лопал, даже под проезжавшей нартой, заламываясь после большими глыбами и с треском спадал, однако, благодаря Богу, мы проехали без ущерба опасную дорогу. 10 ноября мы прибыли на джугджурскую станцию к тунгуской юрте.

    Юрты на этом тракте, с небольшими только отличиями, всегда одинаковы. Выставляют обрешетку, поддерживаемы на 4 углах столбами, вкопанными в землю, на столбы оперты балки, к которым приставляются деревянные плахи, наклоненные немного во внутрь к верху, так что юрта у земли шире, сужаясь к крыше. Снаружи эти плотно поставленные плахи, обмазывают глиной, смешанной с соломой; зимой еще плотно обкидывают толстым слоем снега, почти до крыши, только у окон оставляют места, смотрящиеся как амбразуры, для поступления света. Крыша такой юрты состоит из плотно уложенных кругляков, на которые сверху насыпан толстый, в несколько фунтов, слой земли. В середине юты находится округлый или четырехугольный камелек, с открытым отверстием над полом, где горит огонь; такая печь заканчивается широким дымоходом, торчащим над крышей. Ночью эти комельки, когда в них горит огонь, представляют прекрасный вид, ибо серый дым, в свечении вылетающих из них искр, напоминают вулканы в миниатюре. Комелек сделан из дерева, вернее из деревянной обрешетки, снаружи и изнутри обмазанной толстым слоем глины. Перед комельком, выше головы человека, привязаны жерди, на которых вешают промерзшую одежду путиков либо жителей юрты, когда возвращаются в нее с поля. Вдоль стен широкие нары из толстых плах дерева, на которых сидят, спят и складывают различные предметы. На первом месте у стены, напротив двери, стоит стол, выше над ним на столбе, или на преднамеренно прикрепленных дощечках стоят образа святых; тунгусы также как и якуты окрещены, но они, которых я встречал, не знают никакого понятия о крещении, не знают никакой молитвы, ни по-русски, ни по-тунгусски, ни по-якутски. На другом столбе висит календарь, то есть округлая деревянная табличка наподобие циферблата от настенных часов, поделенная в равных расстояниях на 7 либо на 30 дырок. Каждый день хозяин юты с утра заводит эти часы, то есть втыкает маленький прутик в дырку; если в том циферблате имеется 7 дыр, то первая будет означать воскресенье, вторая понедельник и т. д.; ежели же в нем 30 дыр, то первая будет означать первый день месяца, вторая второй день месяца и т. д. Таким способом разбираются здесь со временем. Далее в юрте на стенах и при стенах находятся различные орудия, утварь и запасы еды для людей и скота; ибо в некоторых юртах вместе с людьми живет скот. Не раз представлялась очень смешная сцена в такой юрте, где люди живут вместе со скотом: заходишь, к примеру, в юрту, согреваешься у камелька, начинаешь пить чай, тогда на тебя обращаются головы и глаза всех жителей юрты, а между человеческими головами рога, уши и целая голова коровы, поглядывающая спокойно и важно на путников, порой корова замычит, ей сразу же вторит овца либо коза; люди, живущие в юрте, желая успокоить ее, также кричат; итак можно вообразить себе какая это удивительная гармония этого импровизированного концерта. Окна юрты составляют толстые и прозрачные глыбы льда, которые плотно обкладывают снаружи снегом, а изнутри затыкают тряпками; если лед помутнеет, тогда его скоблят ножом, если же растает, сразу же вставляют новую глыбу. Такие окна употребляются не только в юртах, но и в русских домах; даже в самом Якутске я нашел почти половину домов снаряженных такими окнами. Ибо стекло тут очень дорогое, а между якутами и тунгусами, совсем его нет. Кстати в таком суровом и морозном климате стекло лопается, из-за чего некоторые богатые жители в Якутске, вставляют в окна на зиму тройные рамы со стеклом, но и те едва выдерживают низкие тамошние температуры.

    В юрте перед Джугджуром, где мы заночевали, вечером над комельком тунгусы установили огромный котел с лошадиным мясом, а когда немного его обварили, отставили котел, выложили мясо на стол и вся семья приступила к нему, режа его на широкие полосы. Это мясо было такое твердое, что угрызть и жевать его было невозможно, поэтому употреблялось следующим образом для препровождения от горла до желудка: выкроив длинную полосу мяса, пирующий один конец держал в зубах между губами, другой конец левой рукой, а правой отрезал ножом у самых губ, и отрезанный кусок, почти не жуя, глотал, ибо каждый имел нож при себе. Позже подали чай и лепешку, испеченную на прутке; лепешку же приготовили не совсем изысканным способом: на стол насыпали муку, влили немного воды, помесили грязными руками и изготовили что-то похожее на тесто; затем раплюснули эту грязную массу на 2 дюйма, придали ей овальную форму, воткнули на прут и поставили перед огнем на камельке; как только лепешка немного запеклась, то была готова как закуска к чаю. Вечером одни играли в карты, другие же ложились спать на нарах, за комельком, на земле, где кто мог; мужчины и женщины, старые и молодые, дети сбрасывали с себя на ночь все: парки, тарбасы, кожаные рубахи и нижнее белье (женщины носят облегающую кожаную эту часть одежды) и ложатся спать наго, накрываясь шкурами оленей, диких коз и баранов и т. п. Неопрятность и неряшливость у тунгусов и якутов необычайная; но тунгусское племя почтительнее, добродушнее и добрее, подобное в этом отношении на амурских гольдов, тогда как якуты обманщики, хитрые, коварные и вороватые. Все полудикие народы имеют необычайную тягу к спиртным напиткам.

    9 ноября, сразу же после обеда, мы прибыли на джугджурскую станцию; но тунгусы сообщили, что на Джугджуре ветер, нельзя переправляться, поэтому мы заночевали. Наутро снова ветер, однако, на наши просьбы, несколько тунгусов повезли наши вещи под гору, но возвратившись сообщили, что Джугджур сегодня гневается; наши вещи оставили на нартах в нескольких верстах на дороге от станции; там очень беспечно, их никто не тронет, ибо никто там туда не проходил. Летом могли бы медведи, которых в тех окрестностях большое множество, из-за любопытства залезть в наши тюки, но зимой они спят крепким сном.

    Наконец, после двухдневного гостеприимства в юрте, мы отправились в дальнейшей путь, когда прояснилось небо и почти совсем стих ветер; наши добрые приятели тунгусы, поспешили запрячь оленей и утром 11 ноября выправились в дорогу. Мы ехали ущельем, постоянно подымаясь вверх. Чем ближе приближались к Джугджуру, тем больше представлялся пустой и дикий вид окрестности; сначала от станции ущелье окружали леса, дальше только кусты карликовых деревьев, а затем совсем голые скалы различных форм. Подымаясь так постоянно помаленьку на гору, нарты задержались, тунгусы, приблизившись, дали нам знать, что нужно остановиться и сесть на снегу; что мы и заделали; позже показали нам подковы и сказали, что нужно нас подковать; и из-за этого мы стали. Итак, мы приступили к операции подковывания, то есть привязывали накрепко к подошвам тарбасов подковы, или железки в 2 дюйма ширины, обхватывающие в поперек стопу, с острыми кольцами и крючками под низом; нам дали в руки палки, окованные железом, и показывая на гору сказали: барда! барда! иди, иди. Мы повставали со снега, испытали наше подковывание и двинулись вперед.

    Поначалу не так была неприятной дорога, но чем выше тем более становилась крутая, покатая и опасная: напр. пройдешь 3 либо 4 шага, и вынужден остановиться, сесть и отдохнуть; ибо ноги дрожат, сердце сильно бьется, и останавливается дыхание. Снег такой твердый, как лед, нужно сильно ударять в него подковой, а если сядешь, то на такой покатой наклонности, нужно опереться палкой и подковами, чтобы не соскользнуть. Продвигались мы так где-то полчаса, когда начался ветер и затруднил нам продвижение; наконец в третей части высоты, ветер стих, но мы увидели перед собой снежную стену, высотой в несколько десятков саженей и почти отвесную, на которую нам нужно было обязательно взобраться, ибо иного прохода не было; я тогда попробовал эту дрогу, но поскользнулись мои подковы, я упал и скатился на несколько шагов. Счастье, что я зацепился за кучу груза, снега, льда и камней, которая меня удержала; иначе Бог его знает, как бы окончилось это невольное катание на коньках. Весь вспотевший до нитки, едва дыша, я лежал у этой кучи, когда услышал кричащих тунгусов: «Бацка погоды! Бацка погоды!» Ибо взбираясь на гору с нартами и оленями, постепенно приближались с криком и шумом, а кода увидели меня летящего с горы и, наконец, лежащего в достаточно безопасном положении, говорили и жестами давали знать, чтобы не двигался до их прибытия. Немного отдохнув от усталости, сидя перед кучей снега и ожидая, когда придут мои спасатели, я увидел как п. Заремба и якутский мещанин, который ехал вместе с нами, двинулись по этой же стене. Оба младше меня, сильнее, хотя и очень медленно, однако взбирались на гору, или вернее ползли на коленях, поддерживаясь руками и ногами. Якутский мещанин взобрался на вершину быстрее, ибо уже несколько раз здесь проезжал и подготовился к вскарабкаванию на снежную гору. Карабканье же п. Зарембы имело в себе что-то фантастическое: представь те себе человека в белой большой шапке, в коротком пальто, подпоясанном ремнем, в высоких подкованных тарбасах, с окованной железом палой, висящего на снежной стене; ибо это мой бедный спутник на коленях пред Джугджуром, также весь вспотевший и измученный; подымался же выше только тем способом: втыкал в снег перед собой на фут выше палку, которую крутил и вертел во все стороны, чем делал ямку; в которую, подымая, вставлял колено, и вместе с этим также втыкал палку выше для поддержки; затем снова тоже самое, отдохнув повторял, за ним взобрался на гору.

    Кода приблизились нарты к месту где сидел я и где не так было круто, тунгусы выбрали пару самых лучших оленей, посадили меня на пустую нарту, но потом приказали лечь повдоль; двое из них держали с обоих сторон нарту и меня, а один вел оленей спереди; вскрикнули и в несколько десятков прыжков, отдыхая однако, различным зигзагами затащили меня на Джугджур; потом остерегая, чтобы я не приближался к краю горы, ибо ветер мог бы меня сдуть, спустились, как козы по той крутизне, чтобы затащить другие нарты с нашими вещами.

    Эта перевалка, страшное место, даже для тунгусов, ловких и привычных к ней. Бедные! и тут, кричат, поддерживая нарты и людей, измучиваются до конца и падают на снег, чуть дыша, после минуты отдыха, вновь возвращаются к этой работе. Но олени еще более беднейшие! Сами едва с трудом могут удерживаться, однако вынуждены тащить нарты, людей и груза за собой. Жалость одолевает смотря на них? Скокнет бедное животное несколько раз вперед, вобьет свои копыта в снег, раскорячится и висит так над горой несколько минут, дыша немилосердно боками, с запененной открытой мордой, и высунутым языком; потом снова те же усилия и подскоки.

    Летом эта гора не такая несносная к переходу, ибо тропинка идет зигзагообразно, по которой люди и лошади, даже с небольшими грузами, без труда всходят и сходят. Спустится с горы зимней порой также легко: ибо тунгусы связывают вместе несколько нарт, привязывают сзади к ним срубленное дерево с ветвями и сучьями, потом управляя спускают, которые с начала очень быстро летят, затем спокойнее, и, наконец, останавливаются, где небольшая крутизна. Порой путники вкладывают между ног шест, один конец которого держат поднятый и наклоненный, другой упирают в снег сзади, садятся на него и как пуля слетают на нем с горы. Этот последний способ обычно употребляют тунгусы. Нет, однако, иного способа переправы через Джугджур зимой, как только пешком или с помощью оленей.

    Пока втащили нарты и наши вещи, прошло несколько часов времени; я, тем временем прохаживаясь по вершине горы, увидел на земле (ибо снег тут не держится, так как ветер его непрерывно сдувает вниз) несколько медных монет по 5 и 10 копеек. Когда начал их собирать, обеспокоенные тунгусы закричали на меня: «Бацка! Бацка! не бери, Джугджур сердита», пугая, что Джугджур разгневавшись за это святотатство, накажет. Сообразив о чем идет речь, что тунгусы и даже суеверные путники, бросают монеты на горе одни: что взошли счастливо, другие же чтобы спустится счастливо, ибо иначе, по их понятию, Джугджур или джугджурский дух нашлет различные несчастия; однако, не внимая на это, я нарочно положил несколько монет в карман, несмотря на запретительные уговоры тунгусов, предвещавших несчастье в дороге. Но когда мы без какого-либо несчастия были уже на станции, проводники наши с недоверием крутили и кивали головами, рассматривая монету, которую я присвоил себе как primus occupans.

    По-тунгусски Джугджур означает большая гора. Джугджуром тут называют определенную часть хребта Становых гор, тянущихся вдоль берега Охотского моря. В том месте, где идет дорога, это еще не самая высокая вершина, а только ущелье к алданским окрестностям, заканчивающиеся неожиданно и внезапно, а к Якутску снижающееся постепенно и незначительно, в котором беспрестанно, даже при тихой погоде дует немилосердно ветер.

    В самом деле, великолепный и величественный вид, хотя и мертвой природы, открывается при перевале джугджурским ущельем! Огромные массы гор окружают это ущелье; голые черные горы или скалы, лежащие как бы одна на другой и угнетали совместно; вокруг никакой растительности, никакого живого существа, никакой птички; только слышен вой и свист ветра. Стоишь в середине этого ущелья и смотришь на эти огромные массы скал, которые окружают человека, как бы каким титаническим валом, слышишь угнетенным и погрустневшим умом и сердцем. Душа возносится к небу, а человек взлетает мыслью на эти скалы; обязательно из объятий их хочется вырваться. Ибо, как там все вокруг есть мертвым и холодным, снег, скалы и воздух, насыщенный снегом и запорошенный инеем, что и сердце человека пронимает холодная дрожь смерти. Сама мысль, стать образом одной из них, льдом пронизывает душу.

    Спускаясь этим ущельем к Якутску, мы в 12 верстах от нашего перевала, встретились па дороге с довольно большими массами обломками скал, разбросанных на обширном пространстве около дороги. Эти скалистые глыбы выглядели как бы какие-то маленькие домики, либо юрты, поставленные в беспорядке. Замерший поток вился между нами во всевозможных направлениях. Когда эти глыбы отвалились от окрестных гор? И какая сила их оторвала от матери-скалы, скатила и разбросала в таком беспорядке? трудно узнать. Быть может, сильные землетрясения или быстрые потоки вод, были строителем и учредителем этой мертвой и каменной деревушки.

    Затем мы повернули к северу; здесь снова появились кустарники, а затем лес: ель, береза, пихта и кое-где лиственница и кедр.

    Первая станция от Джугджура называется Маильская. Тунгусский домик для проезжающих мы встретили теплый, опрятный и удобный; он являлся собственностью тунгуса Петра Гарамзина, уже немного обустроенный и меблированный по европейски; в нем было треснутое зеркало, икона в ржавой жести в главном углу, как в русских домах, стулья и диванчик с порванным покрытием и дырявый ковер на полу. Петр является почтовым подрядчиком, ибо содержит оленей на трех станциях от Аяна. Это цивилизованный человек, умеет немного читать по слогам по-русски, и как все цивилизованные, разделяет их слабости: хочет быть мудрее, а не таким каким есть на самом деле, поэтому и заявляет что умеет читать и писать. На мою подорожную, вытаращив небольшие косые глазки, он важно и долго смотрел; наконец, отдавая ее мне, спросил: «кто ты такой?» На мой ответ, что, кто я такой, он прочитал в подорожной. Петр, краснея, объяснил: «нет бацка, худа мая глаз, читать не магу, ты скажы-ка». Оказалось, что Петр безграмотный, хотя перед другими тунгусами играет роль ученого и очень умного; со своими собратьями не разговаривал иначе, как только взявшись за бока.

    После долгого пути до станции и после такого трудного перевала через Джугджур, мы были голодными и простуженными; на это Гарамзин, посоветовавшись со своей матерью Натальей Абака, старушкой более 70 лет, наготовил нам мяса из самых лучших частей оленя, которые мы избранно смаковали. За эту гостеприимность хозяин ничего от меня не хотел принять; следовательно, я его угостил спиртом. Это угощение более у тунгусов значит, чем деньги. Когда кому из них подается спирт, то ежели принимающий является первая и главная особа, то пьется первой; ежели же очередная, то поданная рюмка отдается старшему, а следующие все присутствующие из этой рюмки наделяются нектаром. Ежели подашь второй, третий и т. д. раз, то рюмка тем же самым порядком переходит из рук в руки. Даже Петр, пока его старая мацька немного не выпила, не попробовал спирта. Были там еще две тунгуски, моложе первой, следовательно дал и им по рюмке спирта; бедные создания, так были благодарны, что не знали, как выявить свои чувства: болтали что-то по-тунгусски, пели, плясали, и постоянно крестясь по-русски, то есть делая на себе знак креста, просили бога о счастливой поездке для нас. Наконец старушка, чтобы выразить свою всю благодарность, приказала сыну Петру запрячь в мою нарту своих любимых оленей, больших пестрых, с высокими развесистыми рогами, которыми кроме ее никто не ездил; сама несколько раз выходила посмотреть, исполнили ли ее пожелание; высылала моложе себя женщин с приказом, чтобы тунгусы ямщики везли хорошо и оберегали нас от всякого несчастья. Когда мы усаживались в нарты, старушка убранная в меховой малахай, в меховую даху и меховые тарбасы, стоя у домика, декламировала дрожащим голосом импровизированные какие-то кантаты, которые означали как бы молитвы, как мне объяснил якутский мещанин понимающий тунгусский язык: «чтобы нас Бог стерег от сякого вреда, чтобы мы жили так долго как она (она себе насчитывала 114 лет); чтобы нас люди так любили, как она любит своих оленей, которые меня повезут, чтобы мы имели таких хороших сыновей, как она имеет Петра, чтобы мы никогда не испытывал нужды: ни в тарбасах, ни в дахе, ни в хухлянке, ни в малахае т. п., чтобы моя мать всегда пила такой спирт, какой я ей дал», а когда я ей пояснил, или наш сопутник мещанин объяснил ей, что уже моя мать давно умерла, старушка задумалась и добавила: «э нет! как ты умрешь, то не забудь с собой привести спирта для нее, и я, быть может, там буду»; эти и этим подобные благословления нам удружала при выезде с Маильской станции.

     Простое, но учтивое и доброе сердце бьется в тунгусских грудях.

    В тех местностях Сибири бывают очень длинные почтовые перегоны, по 30-70 верст, а на тракте от Якутска до Охотска или Верхоянска, как мне рассказывали, от 200 до 300 верст. Перегон от Нелькана насчитывал около 62 верст, имел несколько не очень крутых гор, однако был беден оленями; ибо почти с горы на гору мы целый перегон ехали; где-то на середине пути, в ночи остановились тунгусы в лесу, чтобы дать передышку измученным оленям. Здесь в нескольких саженях от дороги, был старый шалаш из ветвей и поставленных гнилых кругляков; тунгусы отгребли снег, откопали из-под него сухие дрова и зажгли огонь. Мы тоже через глубокий снег подошли к ним, и когда приблизились к огню, предложили, что нам нужно напиться чаю. Принесли с нарты различные дорожные запасы и медную посуду, к которой без рукавиц невозможно было дотронуться, ибо кожа оставалась на промороженном металле. Нагребли мы в медный чайник чистого снега, поставили на огонь, позднее засыпали чай, и вскоре сидя на снегу, наслаждались теплым напитком. Мы ужасно промерзли и озябли; из-за чего чай, хоть и теплый, а не кипяток, и пропахший дымом, казался нам превосходным. Я дал также и тунгусам теплого чая, столько сколько они хотели; пили его с жадностью, и с большой признательностью за него благодарили. Они добрые люди, за самую небольшую оказанную им услугу благодарны, и готовые броситься в огонь за путника. При этом очень боязливые; если, кто крикнет на них, они бедные дрожат и не знают сами что делать.

    Не раз в пути мы попадали на такие остановки; эти выпасы выглядели фантастически. Вокруг нас гробовая тишина, темная ночь, мы одетые полудико и одеждой похожие на зверей, а не на людей, тени наших фигур на снегу, блеск от огня бросает на наших лица дивное выражение: все это могло бы стать для художника предметом живого интереса, но нам принадлежащим к этой группе и находящимся на 40-45 градусах мороза, далеко было до поэтических мечтаний.

    От Нелькана мы ехали по реке Мае, аж да ее устья, реки Алдана, все еще постоянно оленями, но уже содержащими их выше упомянутыми переселенцам, а от Усть-Маи лошадьми, от села же Амги уже якуты были нашими возницами. Ни один ни другой не могут сравнится в учтивости, искренности, а особенно в уважении чужой собственности с нашими приятелями тунгусами. Среди тунгусов у нас ничего не пропало, наши вещи стоял не тронутые у юрт, даже почти сутки перед Джугджуром, хоть не замкнутые и никем не охраняемые. На Мае и в дальнейшем пути, несмотря на всю нашу бдительность, часто нельзя было чего-то досчитаться, в завязанных и зашпиленных тюках; а, однако, эти греша против 7-й заповеди, называли учтивых тунгусов: «дурак, тварь, животное». Я бы, однако, охотнее пожелал бы для себя соседствовать с теми последними, чем с первыми. Скалистые берега Маи, представали в некоторых местах весьма живописно. Кое-где вода так ее загладила, что выглядели как бульвар, вымощенный тесовым камнем. Мая прорывается через горы и скалы довольно значительной высоты, ибо берега ее во многих местах отвесные как стена, которой плоскость вмещает несколько слоев тянущимися цветными полосами на несколько верст уровней: беловатых, серых, красноватых и еtc. В иных снова местах эти берега ощетиненные столбами, пирамидами различных форм глыбами. Ложе реки каменистое, из-за чего вода летом холодная. Зимой же из-за быстрого течения не везде покрывается льдом. Часто дорогу, которую недавно преотлично проехали, через несколько часов вода, прорвав лед, течет; для этого ямщики соблюдая самую большую осторожность едут по реке. В одном месте, моя нарта счастливо проехала по льду, а следующая с вещами и с одним оленем провалилась; ямщик соскочил в сторону, но, однако счастливо и достаточно быстро и оленя и нарту вытянули. Из промоины незамерзшей реки, непрерывно валил густой черный, как дым, пар.

    От Усть-Маи мы ехали лошадьми, санная дорога была отличная, из-за чего быстро прибыли в Якутск, едучи день и ночь. От Амги были уже степи, кое-где разделенные редким лесом. В этих местностях, слышали от якутов, что получили прекрасный урожай ярового хлеба. В степях, покрытых снегом, паслись лошади и скот, откапывая ногами снег и питаясь прекрасной травой лежащей под ним.

    Якуты имеют довольно большие стада рогатого скота, откуда дешевое мясо и молочные продукты; также предостаточно лошадей.

    В Якутске остановились в мещанской квартире, и от 20 до 27 ноября я в ней отправлял святую мессу, исповедал 15 лиц католиков, различного состояния, живущих там.

    В Якутске от всех, не только от моих единоверцев, но даже иноверцев, испытал вежливую гостеприимность. В доме же Якутского губернатора господина Штубендорфа я не раз забывал, что нахожусь за несколько тысяч верст от родных сторон. Господин Штубендорф протестант, в целом значении праведный человек; существует много сведений, что при его справедливом и совестливом характере, в Якутской области является доброжелательным для жителей. Отмерял он близкую справедливость каждому, а кто хотел нажиться с подвластных, скрыто был недовольный им, а именно чиновником, но за это ему честь отдают все право благородные люди.

    Выехав из Якутска по реке Лене, я везде, где только встречал хотя б одного католика, отправлял святую мессу и иные духовные услуги и в самой деле, почти в каждой деревне можно было встретится с ними, живущими постоянно или временно. Морозы в тех местностях были большие, несмотря на теплую одежду, не раз нас нестерпимо донимали.

    По Лене можно ехать парой и тройкой лошадей в ряд, но, съехав с этого главного тракта в сторону, из-за глубокого снега не иначе можно добраться с одной до другой деревни, как одним конем, либо несколькими запряженными вдоль. Порой, когда снег глубокий, а сани довольно нагружены, запрягают 6-10 лошадей одну за другой. Такая езда гуськом, выглядит тем оригинальней, что почти на каждом коне сидит для управления лошадью парень, одетый в огромную обращенную шерстью наружу даху, большущую шапку, тарбасы и рукавицы, смотрясь как медведь. Однако, несмотря на значительное количество так запряженных лошадей, из-за неумелого управления и понукание, лошади порой мечутся и норовят так, что с трудом можно доехать до следующей станции. Несколько раз и с нами так случалось; а именно, выехав из местечка Илимска...

    ... После всех различных невзгод в дороге тагого рода, наконец я счастливо 26 декабря 1860 г. возвратился в Иркутск, но измученный, вынужден был закатаржиться на длительное время...»

    /Pamiętnik Religijno-Moralny. Czasopismo ku zbudowaniu i pożytkowi tak duchownych jako i świeckich osób. Serya druga. T. VII. № 2. S. 161-162; № 514-531; № 643-660. Warsawa. 1861./

    Юзеф /Józef, Иосиф, Krzysztof, Krzysztof Marjan, Krzysztof Maria, Христофор/ Шверницкий /Szwiernicki, Szwiermicki, Швермицкий, Швемицкий/ - род. «2 июля 1812 г. в Игловце Мариямпольского повета» /Zieliński S.  Mały słownik pionierów polskich kolonjalnych i morskich. Warszawa. 1933. S. 535./ Великого княжества Варшавского, «6 сентября 1814 г. в дер. Варнупяны, приход Даукша». /Śliwowska W.  Zesłańcy polscy w Imperium Rosyjskim w pierwszej połowie XIX wieku. Słownik biograficzny. Warszawa. 1998. S. 603./, «8 сентября 1814 г. в дер. Варнупяны, приход Даукша, Кальварийского уезда Августовской губернии» /Niebelski E.  Józef Szwermicki (1814-1894) - Ojciec Krzysztof, marianin, powstaniec, zesłaniec b misjonarz dalekiej Syberii. // Teka Komisji Historycznej. O.L. PAN. T. X. Lublin. 2013. S. 89./ поблизости Мариамполя в обедневшей дворянской семье Адама и Катажины, в девичестве Войтеховской, Шверницких.

    Обучался сначала у кс. Рудзевича, викария костела в Даукшах, затем у монахов ордена Марианов, а после в Кенигсберге на философском отделении Кенигсбергского университета. Кроме польского, овладел русским, французским, немецким, литовским и латынью.

    В Ноябрьском восстании 1831 г. против российского господства, Шверницкий принял участие под предводительством Юзефа Дверницкого. В феврале 1831 г. был ранен в боях под Сточком и Новой Весью. Сначала лечился в госпитале Чарторийских в Пулавах, а затем в Радоме.

    После возвращения в родные места, он в 1832 г. принял послушничество и постригся в монахи ордена Марианов, сменив свое имя на Кшиштоф-Мария. После теологического обучения 24 декабря 1837 г. он был посвящен в духовный сан в г. Сейны бискупом Павлом Страшинским. В монастыре исполнял обязанности лектора (служитель, читающий «библейские часы») В 1839 г. его посылают в Институте Глухонемых в Варшаве, для обучения методикой обучения людей лишенных слуха и речи. Через год, после получения квалификационного свидетельства обучения глухонемых, он возвращается в Мариямпольский монастырь, где снова исполняет обязанности лектора и читает проповеди нескольким глухонемым. В 1844 г. его назначают приором (настоятелем) Мариямпольского монастыря Марианов. Шверницкий поддерживал контакты с профессорами и студентами в Кенигсберге, руководил провозом из Пруссии (с территории Польши отошедшей к Пруссии) запрещенной литературы, корреспонденции для заговорщиков братьев с. О. Скаржинских. а также книг для подпольной библиотеки А. Ренера. В 1844 г. он был отправлен в Вильно, с помощью связанного с заговорщиками пастора Александра Кавельмахера, которого знал по Кенигсбергу, большую партию эмигрантских изданий.

    6 (18) декабря 1846 г. Шверницкий был арестован в Вильне, где 7 (19) декабря был допрошен. На следствии он показал только, что передал «куль с книгами» 9 ок. 150 экз.) полученных от викария Андрея Густовского для братьев Скаржинских, которых знал с 1833 г., когда были соседями в Сейненском уезде. Как упорно отказывающейся от «честных признаний» Шверницкий по приказу Наместника Царства Польского, светлейшего князя Варшавского и графа Эриванского Ивана Паскевича 19 октября (10 ноября) 1847 г вместе с братьями Скаржинскими, Ксаверием Грабовским и Яном Грошковским был переведен а Варшавскую цитадель для проведения очных ставок и дополнительных допросов, что не дало следствию новых сведений. 5 (17) мая 1847 г. по предложению Следственной комиссии, утвержденной наместником, Шверницкий 6 (18) июня 1948 г. был «за урямство и непризнание своей вины» вместе с остальными обвиняемыми был отдан военному суду, который 16 (28) августа 1850 г. осудил его на бессрочную каторгу в Сибирь. 24 ноября (6 декабря) 1850 г. Полевой Аудиторат уменьшил приговор, заменив каторгу на поселение в Иркутской губернии под надзором полиции. Однако только 20 февраля (по др. сведениям 23 мая) 1852 г. И. Паскевич этот приговор утвердил.

    16 марта 1852 г. Шверницкий прибыл в Иркутск, получив от казны пособие в 10 коп. сер. суточных и 1 руб. 65 коп. сер. квартирных. В Иркутске он получил разрешение исполнять священнические обязанности в местном костеле. С 13 октября 1855 г. Шверницкий исполняет обязанности настоятеля Иркутского костела, а с 10 декабря 1855 г. одновременно капеллана при войсках (официально утвержден 26 июля 1856 г.). Сибирские власти назначили ему ежегодное жалованье в 300 руб. сер. При костеле организовал библиотеку польских книг и не только религиозного содержания, регулярно навещал ссыльных ксендзов, собранных в 1866 г. в с. Тунка, а также ссыльных повстанцев 1863-1864 гг. в Усолье. В Сибири протягивали называть всех ссыльных участников восстаний за т. н. «польское дело» без различия национальности общим названием - «поляки», а их родину - «Польшей», да и всех католиков величали - «поляками», впрочем, как и сейчас.

    Коронационный манифест 1856 г. предоставил ему возможность возвратиться на родину, но он добровольно остается в Сибири – что Б. Дыбовский назвал «акт великой самоотверженности». Шверницкий «сам добровольно приговорил себя к ссылке» как записал в своем дневнике Ю. Сабинский.

    При содействии кс. Шверницкого при костеле организовывается «Комитет», который возглавил уроженец Орши Болеслав Кукель «генерал-майор, начальник штаба войск Восточной Сибири».

    Про деятельность «Комитета» свидетельствует и дело, хранящееся в Национальном Архиве Республики Саха (Якутия).

    Комитета учреждённого

         при  Иркутской

    Римско-католической

               церкви

    Декабря 15 дня 1856 г.

                  № 38.                                                  В ЯКУТСКОЕ

               Иркутск.                                 ОБЛАСТНОЕ ПРАВЛЕНИЕ

    По решительному определению надлежащих присутственных мест имение оставшееся после смерти бывшего вице-настоятеля Иркутской Римско-католической церкви священника Шайдевича обращено в пользу сей Церкви, вследствие чего Иркутская общая городовая управа между прочим препроводила в комитет долговую расписку Жабо, данную им покойному ксендзу Шайдевичу.

    Препровождая при сем расписку сию комитет имеет честь покорнейше просить Правление предъявить оную Жабо по месту жительства его в Олекме и не оставит своим распоряжением о получении с него занятых им у ксендза Шайдевича денег, и доставлении в Комитет для обращения по принадлежности в доход Иркутской Римско-католической церкви.

    Член комитета    ксёндз Швермицкий.

    Член комитета    Отто Гржибовский.

    Член комитета    Болеслав Кукель.

    Член комитета    [не разборчиво]. /НА PC(Я) ф. 12 оп. 1 д. 1036 л. 1/

    В 1857 г. Шверницкий был награжден «массовой» медалью «В память войны 1853-1856», которая была учреждена в ознаменование завершения Крымской войны (1853-1856) и по случаю коронации Александра II. Со временем кс. Шверницкий получил от властей разрешение на миссионерскую деятельность среди своих сородичей в Восточной Сибири. 25 марта 1859 г. он выправился в далёкий путь, через Аян в Якутск, отмечая что «берега Амура, заросшие почти везде лиственным лесом, представляли замечательные виды, хотя не имели ни бездонных ущелий, ни высоких отвесных скал, как на Лене». /Janik M.  Dzieje Polaków na Syberii. Kraków. 1928. S. 239./ Вернулся кс. Шверницкии в Иркутск 15 января 1860 г. Сообщение об этом путешествии под названием «Wyjątki z podroży, odbytej przez ks. Krzysztofa Szwernickiego w krajach amurskich, w prowincji Irkuckiej, gubemju Irkuckiej, dla spelnienia poslug duchownych Katolikom, od 25 marca 1859 do 15 stycznia 1860 r», написанное «по просьбе кс. Юзефа Ренера», который опубликовал его в издании «Pamiętnik Religijno-Moralny» за 1861 г. (Ser. 2. T. 7. S. 161-189; 281-300; 397-421; 509-531; 643-665.). Затем «Wyjątki z podroży, odbytej przez ks. Krzysztofa Szwernickiego w krajach amurskich, w prowincji Irkuckiej, gubemju Irkuckiej, dla spelnienia poslug duchownych Katolikom, od 25 marca 1859 do 15 stycznia 1860 r» были переизданы в 1964 г. орденом марианов в Lower Bullingham, Hereford: Congregatio CC.RR. Marianotum [60, 34 s. [1] k. mapa złoż. : il. ; 27 cm.]. Seria: Collectanea Mariana Provinciae Americanae Sancti Stanislai Kostkae nr 10.

    После задушения восстания 1863-1864 гг. в Сибирь выслали огромные массы его участников. Паства католических приходов резко увеличилась. Правда Иркутская парафия (приход) уменьшилась, ибо Забайкальская область отошла к Нерчинской парафии, куда прибыл бернардинец «из Жмуди» кс. Филиппович. Кс. Шверницкий как мог, помогал этим новым невольным жителям Сибири.

    В январе 1865 г. кс. Шверницкий снова побывал в Якутске. Так согласно «Экстрактов» - метрических книг Иркутского костела, хранящихся в Национальном историческом архиве Беларуси в Минске (ф. 1781), видно, что кс. Шверницкий 10 января 1865 г. в Якутске окрестил «младенца Яна» незаконно рожденного сына «сосланной на жительство» в Якутск вдовы Юзефы Ходалевич, а 11 января «младенца Констанцию», дочь «благородных коллежского секретаря Гиполита и Эмили, урожденной Кербер, Гомулицких». 20 января 1865 г. он уже в Олекминске крестит «младенца Гиполита, сына Верхнеудинских мещан Василия и Антонины, урожденной Войткевич, Княжицев».

    26 июня 1866 г. вспыхнуло Кругобайкальское восстание, поднятое ссыльными повстанцами 1863-1864 гг., которое закончилось неудачей. Его руководители были приговорены к смертной каре.

    В Иркутске «15 ноября, утром, за Якутской заставой близ шестого телеграфного столба от нее, был приведён к исполнению приговор военного суда над Шарамовичем, Целинским, Рейнером и Катковским... По прибытии на место казни, осужденные сошли с колесницы. Их дожидался для последнего напутствия кс. Иркутского костёла Шверницкий... Он был бледен, и руки его дрожали. Он подошёл к Шарамовичу, который видя нервное состояние ксендза, сказал:

    - Отче! Вместо того чтобы нас подкрепить Божьим словом и придать нам мужество в последние минуты, ты сам упал духом, и, требуешь, поддерживания; рука, твоя, которая, должна, благословить нас, к, отходу в жизнь вечную дрожит! Нам всё равно, где бы мы ни погибли за своё Отечество - у себя ли дома или в изгнании; мысль которая была всегда нашей путеводной звездой, не умрёт и после нас. Вот что нас укрепляет и утешает!

    Сказав это, Шарамович обнялся с остальными товарищами, стоящими неподалёку, в отдельной группе, принял благословение от трепещущего ксендза и затем подошёл к одному из врытых в землю столбов». /Возстаніе поляковъ въ Сибири 1866 года. // Сибирскiй архивъ. Журналъ археологіи, исторіи и этнографіи Сибири. № 3. Январь 1912 г. Иркутскъ. 1911. С. 183-184./

    3 января 1868 г. кс. Шверницкий окрестил в Якутске «младенца Иосифа», сына «сосланных в Сибирь по политическим делам Владислава и Казимиры, урожденной Манцевич, Венцковских».

    В 1870 г. Шверницкий был награжден Орденом Святого Станислава третьей степени и в конце 1870 г. вновь посетил Якутскую область.

         «Настоятеля

            Иркутской

    Римско-Католической

              Церкви.

        14 ноября 1870 г.

                   №132                                             Господину Якутскому

               г. Иркутск.                                      Окружному Исправнику.

    Прибуду я в г. Якутск для исполнения духовных треб по обряду Римско-Католической Церкви около Христова Рождества сего года, а потому, на основании откровенного предписания данного мне г. Председательствующем в Совете Главного Управления Восточной Сибири имею честь покорнейше просить Вашего Высокоблагородия, объявить заблаговременно всем лицам римско-католического исповедания обоего пола, доставить им возможность прибыть из мест своего жительства в город Якутск для исповеди и св. Причастия во время моей там бытности. А также имею честь просить отвести мне приличную квартиру для богослужения, доставить именные списки всех лиц упомянутого исповедания, находящихся в Вашем ведении и снабдить меня свидетельством о действительном исполнении духовных треб между ними.

    Кс. Шверницкий

    О предоставлении квартиры сообщено в Якутское Городское Полицейское Управление от 4 декабря за № 436». /НА РС(Я). ф. 15 оп. 1. д. 672. л. 1./

    «К № 316

    Я. О. И.

    1870 г.

    № 439                                                       Восточно-Кангаласской

    4 декабря.                                                     Инородной Управе.

    Настоятель Иркутской Римско-католической церкви от 14 минувшего ноября за № 132 уведомил меня, что он около 29 ч. с. декабря приедет в г. Якутск, для исполнения христианских треб и просит оповестить всех лиц Римско-католического исповедания, чтобы они к приезду его явились в город, для исповедания и св. Причастия. Вследствие сего предписываю Инородной Управе немедленно объявить всем полякам, проживающим в Восточно-Кангаласком улусе, чтобы они к 20 сего декабря явились в город для исповеди и св. Причастия за тем к 16 ч. настоящего декабря доставить мне именной список всем полякам, состоящим на причислении в Восточно-Кангаласском улусе с объяснением находящихся в отлучке.

    7 декабря № 4337 и 447.

    Такое же содержание всем Управам и крестьянским старостам Иркутского тракта и Амгинской слободы». /НА РС(Я). ф.15 оп. 1. д. 672. л.4./

    Тепло вспоминал о кс. Шверницком и уроженец Минской губернии Аполлинарий Святорецкий (Свентожецкий), которого за участие в восстании 1863-1864 гг. выслали в Сибирь. После отбытия ссылки А. Святорецкий, работал некоторое время доктором на золотых приисках Олекминской системы.

    «Во время моего присутствия в Маче (маленький Париж на земле якутов) там появился хорошо известный ссыльным Восточной Сибири, который в Иркутске исповедал перед экзекуцией руководителей восстания за Байкалом. Это был, так же ссыльный с 1848 г, человек большого сердца и глубокого ума, который скромно скрывался под сутаной священника. Он постоянно жил в Иркутске, где при убогом, в то время деревянном костёле, открыл школу для детей польских ссыльных. Это было единственное заведение такого рода в те времена.

    Кс. Шверницкий ставил цель охранения молодого поколения от полного национального вырождения. Он чувствовал, что её со временем захлестнёт и поглотит местная волна. Он защищал свою кровь перед Сибирским Молохом!.. Жаль, пожил мало, и его начинание, не найдя достойных продолжателей, постепенно заглохло.

    Кс. Шверницкий получил разрешение на объезд различных районов Восточной Сибири с целью исполнения религиозных услуг сородичам, которые там находились. Поэтому раз в году он появлялся в означенных пунктах, куда заранее уведомленные полицией, собирались ссыльные со всей околицы.

    Кс. Шверницкий служил св. мессу там, где придется. На пне дерева, на обломке скалы он наставлял и проповедовал, укреплял дух и пробуждал надежду на возвращение.

    Всегда и везде напоминал о долге перед своей родиной и перед своей верой, сурово громил тех, которые про это забывали.

     До сих пор вижу его вдохновленную фигуру, со вскинутой рукой и пальцем, указывающим на запад... слышу его голос, дрожащий от возбуждения, всегда полный доброты и сочувствия...

     Одним из главных пунктов на пути неутомимого священника - была Мача. Тут больше всего собиралось ссыльных с приисков, а также со всего Якутского округа. Они съезжались по льду Лены, и движение на реке в это время было интенсивным.

    Труд ксендза порой превышал человеческие силы, но он на усталость никогда не жаловался.

    Наоборот, чем многочисленнее собиралась паства, тем больше, добродушное лицо священника, освещалось весёлой улыбкой.

    Из Мачи кс. Шверницкий ехал в Олекму, Вилюйск и т. д...

    Одной зимой, когда я был в Маче, которую ещё называют Нохтуйском, туда снова приехал кс. Щверницкий. Исповедал, окрестил, обвенчал две пары и отбыл через Олекму в Вилюйск, который был последним пунктом его пути.

    Однако большое удивление польской колонии вызвало то, что ксёндз вернулся оттуда быстрее, чем обычно, сильно взволнованный и подавленный.

    Поляки в Маче превосходно знали кс. Шверницкого и сразу поняли, что его что-то угнетает и причиняет боль. Вскоре, когда собралась небольшая польская община, ксендз рассказал нам, что в Вилюйске в страшных казематах, без имени, обозначенный только номером - сидит Юзефат Огрызко.

    Ксёндз нашёл его в камере под № 40 /в действительности № 11/. Это известие произвело на всех глубокое впечатление...

    В Вилюйск на вечное изгнание высылали тех, кому, приговорив к смерти, даровали жизнь, но при этом отбирали все человеческие права. Тот, кто входил в ту тюрьму терял своё имя и обозначенный только номером, умирал для света.

    Кс. Шверницкий, возбуждённый до глубины души, рассказывал, что в это раз ему удалось, как исповеднику, пробраться в тюрьму, и сделать это грустное открытие.

    Кроме Огрызко он, так же, встретил там под № 47 /№ 16./ Двожечка, из Польского Королевства, который тоже произвёл на него сильное впечатление.

    Говорил нам об этом тихо, с некоторой боязнью, призывая молчать, ибо об этих несчастных, - существование которых скрывает, как крышка гроба, тюремная тайна - нельзя никому узнать. Ибо они уже были пропавшими, у которых было отнято все. О таких говорили: «Жена тебе не жена, дети не дети, и ты не человек. Тебе палка и кнут».

    Заканчивая свой рассказ, честный священник заплакал. Слезы, также, дрожали на ресницах слушателей.

    Воцарилось тяжёлое молчание.

    - Нужно как-то помочь сородичам - прошептал, наконец, кс. Шверницкий.

    - Я поеду туда, - сказал я, выступая вперёд.

    Все повернули глаза на меня, в условиях моей жизни не легко будет осуществить, но чувствовал, тем не менее, что я там должен быть и что смогу преодолеть все преграды.

    - Поеду - повторил я, - если только найдется свободное время и немного денег для этих бедняг.

    Все руки разом потянулись к кошелькам, но кс. Шверницкий, улыбаясь уже добродушно, опередил всех, высыпая из своего кошелька все его убогое содержание». /Kowalewska Z.  Ze wspomnień wygnańca. W Wilnie. 1911. S. 202-203, 218-219, 222-223./

    «...А. Сьвентожецкий в воспоминаниях, вышедших в литературной обработке Зофьи Ковалевской (Zofja Kowalewska. Ze wspomnień wygnańca. Wyd. 2-e. Wilno, 1912) весьма пространно рассказывает об осуществленной будто–бы им поездке в острог и, якобы, встречался с томившимся там в заточении Ю. Огрызко, доктором Ю. Двожачеком.., Н. Г. Чернышевским. (См. стр. 221-246 указ. соч.) В своей книге «Воспоминания полувекового прошлого» (Dr. B. Dybowski. Wspomnienia z przeszlości pólwiekowej. Lwów, 1913) Б. Дыбовский среди прочего специально рассмотрел и эту «самую большую импровизацию» А. Сьвентожецкого касающеюся Ю. Огрызко. Опираясь на факты, собранные им в очерке «Памяти Юзефата Огызко» (в польском журнале „Biblioteka Warszawska” за 1907 г.), Дыбовский убедительно доказал, что сведения Сьвентожецкого по этому вопросу не соответствуют действительности. По мнению Дыбовского объяснение фантазии Сьвентожецкого, которая ему самому, очевидно представлялась реальностью, следует искать в алкоголизме данного мемуариста. Позднее были опубликованы воспоминания бывшего польского [«отставной юнкер Новогрудского уезда Минской губернии»] ссыльного Вандалина Черника (Wandalin Czernik. Pamiętniki weterana 1864 r. Wilno, 1914.) между прочим, автор этой книги, посвятил целый раздел критическому разбору мемуаров Сьвентожецкого, в том числе и его лжерассказа о путешествии в Вилюйск и о встрече с Огрызко. Черник отмечает очевидные нелепости этого повествования, хотя и сам допускает ряд ошибок в описании условий вилюйского заключения Ю. Огрызко. (См. Указ. соч. стр. 68—87, особенно стр. 84-87.) /Б. С. Шостакович. Сибирскиегоды Юзефата Огрызко. // Ссыльные революционеры в Сибири (ХIХ в. – февраль 1917 г.). Вып. II. Иркутск, 1974. С. 14-15./

    Исследовательница М. Богданова, внучка декабриста М. Мозголевского, предполагает, основываясь на мемуарах А. Свенторецкого, что в Вилюйске кс. Шверницкий встречался, также, и с декабристом Павлом Дунцовым-Выгодовским, уроженцем Подольской губернии, которого воспитывали иезуиты. С 1855 г. по 1871 г. он находился на поселении сначала в Нюрбе, а затем в Вилюйске. В 1871 г. Выгодовского, которому было в то время 69 лет, перевели из Вилюйска в Иркутскую губернию в Урик, в 30 км от Иркутска. К этому же селу была причислена группа ссыльных участников восстания 1863-1864 гг. в количестве 35 человек, среди которых находился и родственник кс. Шверницкого Петр Шверницкий, которого сюда перевели из Томской губернии. «Наверное при их содействии, довольно быстро перекочевал он в Иркутск, где нашел кров и приют “в домике при костеле” у Швермицкого, который оказал моральную и материальную поддержку одинокому старику-декабристу». / Богданова М. М.  Декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский. Иркутск. 1959. С. 102./

    В конце 1871 г. кс. Шверницкий снова посетил Якутскую область.

    «Настоятеля Иркутской

    Римско-католической

              Церкви.

        13 ноября 1871 г.

               № 129 г.                                            Господину Якутскому

               Иркутск.                                          Окружному Исправнику.

    В последних числах декабря месяца сего года буду я исполнять духовные требы по обряду Римско-католической церкви в г. Якутске, поэтому имею честь Вашего Высокоблагородия просить заблаговременно объявить всем лицам Римско-католического исповедания, чтобы они во время моей бытности в г. Якутске могли исповедоваться и причащаться; а так же имею честь просить доставить именные списки всех лиц упомянутого исповедания и снабдить меня свидетельством в исполнение мною духовных треб между ними.

    Кс. Шверницкий». /НА РС(Я). ф. 15. оп. 1. д. 1064. л. 1./

    14 декабря 1874 г. кс. Шверницкий крестит в Олекминске «младенца Александра-Юлиуса» сына «дворян Александра [уроженец Пружанского уезда Гродненской губернии] и Людвики, урожденной Косцинкевич, Скочинских», который впоследствии стал академиком. 31 декабря 1874 г. в Якутске крестит младенца Петра, сына Владислава и Казимиры Венцковских. 12 января 1875 г. в д. Мухтуя крестит младенца Казимира-Ромуальда, сына «дворян Ромуальда и Юстыны, урожденной Марук, Плионтовских».

    29 декабря 1875 г. на приисках по речке Ухогану Молопотомского Товарищества крестит Антонину-Винценту, дочь Адама и Олимпии Германов, Станислава-Антона, Богдана-Иосифа, Анну-Элеанору – детей Мельхиора и Станиславы, урожденной Гейдройц, Чижик, Елену-Паулину, Марию-Виргинию – дочерей «дворян из политических ссыльных» Иосифа и Констанции, урожденной Гедройц, Малецких. 10 января 1876 г. в Нохтуйском селении крестит Марию-Елену, дочь Ромуальда и Юстыны Плионтовских. 18 января 1876 г. в Якутске крестит Михаила, сына Владислава и Казимиры Венцковских. 19 декабря 1976 г. в Олекминске крестит Антония-Эдуарда, сына «дворян Александра и Людвики Скочинских». 26 декабря в Якутске совершает бракосочетание «дворянина из политических ссыльных» Иосифа Заострожного с Иосифою Брежинской, а также бракосочетание Евстахия Вильконецкого с Паулиною Борсук. На обоих бракосочетаниях свидетелями были «Болеслав Знамеровский, советник, и Сигизмунд Сурин, дворянин».

    17 декабря 1878 г. кс. Шверницкий в Якутске крестит младенца Станислава, сына «политического ссыльного всемилостиво прощенного Евстафия и Паулины, урожденной Борсук, Вильконецких». 21 декабря 1878 г. кс. Шверницкий «на Воскресенском прииске по р. Ухоган Малопатомского Товарищества» окрестил Людвика-Яна и Ромуальда-Доминика, детей Адама и Олимпии Герман. 23 января 1879 г. кс. Шверницкий на Воронцовской пристани по р. Витиму окрестил младенца Ядвигу, дочь «дворян Станислава и Антонины, урожденной Иодко, Познанских».

    В 1879 г. Шверницкий был награжден Орденом Святой Анны третьей степени

    В страшном пожаре, который полыхал 22-24 июня 1879 г. в Иркутске, выгорело 75 кварталов. Сгорел и костел, костельное имущество и личные вещи кс. Шверницкого. Но Шверницкий не пал духом а сразу же приступил к восстановлению костела. Он пишет письма друзьям призывая их к пожертвованию. Эти призывы публикуют варшавские газеты, которые не осталось без ответа. Летом 1881 г. на месте сгоревшего храма началось строительство нового кирпичного храма по проекту архитектора Яна Тумиловича, утвержденного Иркутским генерал-губернатором Анучиным. 8 декабря 1884 г. в торжество Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии в нем началось богослужение.

    «Польский политссыльный Дыбовский писал в своих воспоминаниях о том, с каким сочувствием и уважением рассказывал ему Швермицкий о стойком русском революционере Неустроеве [* Michał Janik. Dzieje polaków na Syberji. Kraków, 1928, стр. 374.]. Это - факт замечательный! Это свидетельство того, как политссыльные поляки восприняли события сибирского освободительного движения, как откликнулись они на гибель одного из первых сибирских революционеров и какую высокую оценку давали они его подвигу». /Богданова М. М.  Неизвестные страницы истории русско-польской дружбы. Пребывание декабристов и польских революционеров в Иркутской губернии. // Новая Сибирь. Литературно-художественный альманах Иркутского отделения Союза писателей СССР. Иркутск. 1957. С. 290./ Отметим что Бенедикт Дыбовский уроженец Минской губернии, а Константин Гаврилович Неустроев, «род. в г. Якутске в семье русского чиновника и матери-якутки». /Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 361./, который 26 сентября 1883 г. в Иркутской тюрьме дал оплеуху генерал-губернатору Анучину, за что 9 ноября 1883 г. поплатился смертью.

    21 марта 1884 г. кс. Шверницкий отметил свое 50-летие своей службы священником. Римский папа Леон XIII прислал в Иркутск собственноручное письмо, в котором назвал юбиляра «гордостью католических миссионеров, укреплением марианов и радостью сердца папы». К письму были приложены золотой кубок и служебник, оправленный в золото. От экс сибиряков Шверницкий получил кубок обвитый терновником.

    В январе 1894 г. Шверницкий подвергся нападению, с целью ограбления, и был жестоко избит. И уже «1894-го 31 д. октября м. в Иркутске скончался от внутренней болезни кс. Христофор Швермицкий... 82 года». /НГАБ. Метрические экстракты Иркутской Римско-Католической церкви. Ф. 1781. Воп. 36. Спр. 138. Арк. 27 (адв.)./, «8. XII. 1894 в Сибири». /Zieliński S.  Mały słownik pionierów polskich kolonjalnych i morskich. Warszawa. 1933. S. 535./ «Ум. 31 Х в Иркутске после многомесячной болезни от ран нанесенных ему неизвестными напавшими, которые глумились над стариком в его доме. 3 ноября XI т.г. в Иркутском костеле прошло траурное богослужение и погребение на тамошнем старом Иерусалимском кладбище». /Śliwowska W.  Zesłańcy polscy w Imperium Rosyjskim w pierwszej połowie XIX wieku. Słownik biograficzny. Warszawa. 1998. S. 604./ «Ум. 31 октября (12 ноября) 1894 в Иркутске». /Kijas A.  Polacy w Rosji od XVII wieku do 1917 roku. Słownik biograficzny. Warszawa, Poznań. 2000. S. 348./

 

    Литература:

*    Священникъ Хр. Швермицкій (1812-✝1894). // Восточное Обозрѣнiе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 144. 9 декабря 1894. С. 2.

*    Nedawno zmarł w Irkucku... // Kraj. Petersburg. № 4. 14 stycznia (5 lutego) 1895. S. 26.

    Przegląd katolicki. Warszawa. Nr. 7. 1895. S. 105.

*    Возстаніе поляковъ въ Сибири 1866 года. // Сибирскiй архивъ. Журналъ археологіи, исторіи и этнографіи Сибири. № 3. Январь 1912 г. Иркутскъ. 1911. С. 183-184.

    Pietrzak J. S.  O. Krzysztof Marya Szwernicki Zakonu Maryanów od ratowania dusz czyścowych, więzień stanu, misjonarz apostolski na Syberji i nad Amurem, proboszcz irkucki, opiekun sybiraków, wyznawca, męczennik. 1812-1894. Kraków. 1928. 47 s.

*    Szwernicki Krzysztof. // Janik M.  Dzieje Polaków na Syberji. Kraków. 1928. S. 237-240, 466.

*    Szwernicki Krzysztof Marjan ks. // Zieliński S.  Mały słownik pionierów polskich kolonjalnych i morskich. Podróżnicy, odkrywcy, zdobywcy, badacze, eksploratorzy, emigrańci-pamiętnikarze, działacze i pisarze migracyjni. Warszawa. 1933. S. 535-536.

*    Богданова М. М.  Неизвестные страницы истории русско-польской дружбы. Пребывание декабристов и польских революционеров в Иркутской губернии. // Новая Сибирь. Литературно-художественный альманах Иркутского отделения Союза писателей СССР. Иркутск. 1957. С. 287, 289-290.

*    Богданова М. М.  Декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский. Иркутск. 1959. С. 100-109.

    Mrówczyński B.  Kapelan śnieżnego znaku. // Caritas. Pismo poświęcone zagadnieniom katolickiej akcji charytatywnej w Polsce. R. 17. Nr 184-195 (7-8). Kraków. 1961. S. 23-36.

*    Szwernicki Krzysztof. // Słabczyńcy W. i T.  Słownik podróżników Polskich. Warszawa. 1992. S. 303-304.

    Burdziej B.  Ksiądz Krzysztof Szwernicki - duszpasterz Sybiru. // Przegląd Powszechny. Nr 1. 1987. S. 72-83.

*    Rogalewski T.  Syberyjskie echa. Działalność o. Krzysztofa Szwernickiego i jego relacja o religijności sybiraków. // Immaculata. R. 33. Nr 12. 1996. S. 1-8.

*    Szwermicki (v. Szwernicki) Józef, w zakonie: Krzysztof Maria. // Śliwowska W.  Zesłańcy polscy w Imperium Rosyjskim w pierwszej połowie XIX wieku. Słownik biograficzny. Warszawa. 1998. S. 603-605.

*    Szwernicki (Szwermicki) Józef. // Kijas A.  Polacy w Rosji od XVII wieku do 1917 roku. Słownik biograficzny. Warszawa, Poznań. 2000. S. 348-349.

*    Приключения польского ксендза в Якутии (дневниковые записки Кшиштофа Шверницкого, сделанные им в Якутской провинции) 26 марта 1859 г. – 25 января 1860 г. [Пер. А. Баркоўскі] // Якутск вечерний. Якутск. № 29. 27 июля 2001. С. 25.

*    Kosmowski J.  Ksiądz Krzysztof Szwermicki - duszpasterz zesłańców syberyjskich. // Immaculata. R. 47. Nr 523(6). 2008. S. 18-34.

*    Шверницкий К. // Семенов Е. В.  Католическая церковь в Забайкалье (1839-1930 гг.). Очерк истории. Улан-Удэ. 2009. С. 6, 19, 68, 80,144.

*    Шостакович Б. С.  Швермицкий (Шверницкий) Кшиштоф Марья, о. (светское имя Юзеф). // Историческая энциклопедия Сибири. С.-Я. Новосибирск. 2009. С. 524-225.

*    Niebelski E.  Józef Szwermicki (1814-1894) - Ojciec Krzysztof, marianin, powstaniec, zesłaniec b misjonarz dalekiej Syberii. // Teka Komisji Historycznej. O.L. PAN. T. X. Lublin. 2013. S. 88-103.

*    Niebelski E.  Szwermicki (Szwermicki) Józef, w zakonie Krzysztof Maria (1814-1894). // Polski Słownik Biograficzny. T. XLIX /4. Z. 203. Warszawa-Kraków. 2014. S. 481-484.

*    Niebelski E.  Benedykt Dybowski o misjonarzu Syberii Wschodniej - ks. Krzysztofie Szwermickim. // Zesłaniec. Pismo Rady Naukowej Zarządu Głównego Związku Sybiraków. Nr 67. Warszawa (Wrocław). 2016. S. 15-21.

    Драсида Казаньница,

    Койданава

 

    Szwermicki (Szwemicki) Józef, w zakonie Krzysztof Maria (1814-1894), marianin, uczestnik powstania listopadowego, zesłaniec, proboszcz w Irkucku.

    Ur. 8 IX we wsi Warnupiany w pow. kalwaryjskim (gub. augustowska), był synem Adama, zubożałego szlachcica, i Katarzyny z Wojciechowskich.

    Początkowe nauki pobierał S. u ks. Stanisława Rudziewicza, wikariusza przy kościele w Daukszach, a w l. 1821-4 w trzyklasowej szkole elementarnej w Mariampolu. Od r. 1824 uczył się w tzw. Wyższej Szkole Łacińskiej przy szkole klasztornej księży marianów. Po wybuchu powstania listopadowego wstąpił do wojska i walczył pod dowództwem gen. Józefa Dwernickiego: 13 II 1831 pod Nową Wsią i 14 II t.r. pod Stoczkiem, gdzie został ranny. Ukrywał się w dworach szlacheckich i leczył w szpitalach, Czartoryskich w Puławach oraz w Radomiu. W r. 1832 wstąpił do nowicjatu zgromadzenia księży marianów w Mariampolu. Odbył profesję zakonną i przyjął imiona Krzysztof Maria. Po ukończeniu studiów filozoficznych i teologicznych otrzymał święcenia 24 XII 1837 w Sejnach od bp. augustowskiego Pawła Straszyńskiego. Był następnie nauczycielem, wicemagistrem i wychowawcą w klasztornym studium kleryckim w Mariampolu. Oprócz języka polskiego władał: łacińskim, litewskim, rosyjskim, francuskim i niemieckim. Na życzenie biskupa i przełożonych wyjechał w r. 1839 do Warszawy, gdzie w Inst. Głuchoniemych, po odbyciu szkolenia, uzyskał świadectwo kwalifikacyjne do nauki głuchoniemych; pełnił tam też funkcję kapelana. W r. 1841 wrócił do Mariampola i przez trzy lata wykładał klerykom filozofię i teologię, a także zajmował się nauczaniem głuchoniemych. Na kapit. generalnej klasztoru mariampolskiego w r. 1844 został wybrany na prezydenta (przełożonego) marianów; oficjalną nominację i urzędowe zatwierdzenie otrzymał we wrześniu r.n.

    Za pośredniczenie w r. 1844 w sprowadzaniu przez Dionizego Skarżyńskiego wydawnictw emigracyjnych do biblioteki lekarza Anicetego Reniera w Wilnie, został S. 18 XII 1846 aresztowany i osadzony w wileńskim klasztorze Dominikanów. Przewieziony 1 XI 1847 do Cytadeli warszawskiej, na wniosek komisji śledczej z 17 V 1848 (zatwierdzony 18 VI t.r. przez namiestnika I. Paskiewicza) «za upór i nieprzyznanie się do winy» został oddany pod sąd wojskowy i 28 VIII 1850 skazany na bezterminowe ciężkie roboty na Syberii. Dn. 6 XII t.r. Audytoriat Polowy złagodził wyrok, zamieniając katorgę na zamieszkanie pod nadzorem policyjnym w gub. irkuckiej, bez pozbawienia praw. Po zatwierdzeniu wyroku 20 II 1852 przez Paskiewicza wywieziono S-ego 23 III t.r. wraz z braćmi Dionizym i Onufrym Skarżyńskimi, w kibitkach pocztowych, pod eskortą czterech żandarmów, z Warszawy na Syberię.

    Dn. 14 V 1852 przybył S. do Irkucka, gdzie zamieszkał przy kościele katolickim. Po śmierci 10 X 1855 proboszcza irkuckiego ks. Dezyderego Haciskiego objął 13 X t.r. tymczasowo obowiązki zarządcy parafii. Nie skorzystał z amnestii cara Aleksandra II i na prośbę parafian dobrowolnie pozostał na Syberii. Dekretem metropolity mohylewskiego arcybp. Ignacego Hołowińskiego z 10 XII został oficjalnie proboszczem w Irkucku, a także kapelanem wojsk okręgu irkuckiego (zatwierdzenie ministra spraw wewnętrznych S. S. Łanskoja na tę funkcję otrzymał 26 VII 1856). Dzięki składkom parafian S. w 1. 1855-6 przebudował drewniany kościół i 25 XI 1856 uroczyście go poświęcił; ponownie uczynił to w r. 1868 i 2 XI t.r. dokonał kolejnego poświęcenia świątyni. Na plebanię przygarnął sieroty po zesłańcach, które początkowo sam nauczał, a ok. r. 1857 utworzył przy kościele elementarną szkołę dla polskich dzieci. Założył przykościelną bibliotekę, którą w r. 1858 opiekował się Agaton Giller. W pracy duszpasterskiej pomagał S-emu od r. 1857 ks. Tyburcy Pawłowski, zesłaniec, także pozostający dobrowolnie na Syberii. Za zgodą władz irkuckich odbywał S. corocznie, na ogół między listopadem i marcem, duszpasterskie podróże po Syberii, do miejsc zamieszkania katolików. Interesował się losami zesłańców, pisał w ich sprawach do władz, znajomych i rodzin, wspierał ich materialnie; na plebanii stale gościł zesłanych księży, udzielił schronienia ciężko choremu konarszczykowi Wolfgangowi Szczepkowskiemu. Dzięki wstawiennictwu S-ego u arcybp. metropolity mohylowskiego Wacława Żylińskiego, w r. 1857 dwaj księża zesłańcy, Jan Sienkiewicz i Ignacy Niećiuński, mogli wrócić do kraju.

    W r. 1858 gen.-gubemator Syberii Wschodniej N. Murawjow Amurski powierzył S-emu obowiązki duszpasterskie oraz kapelanię wojskową w nowo przyłączonym do Rosji Kraju Nadamurskim. Z jego polecenia odbył S. podróż misyjną wyruszając 26 III 1859 z ks. Rudolfem Zarembą z Irkucka do Gołoustnoje, po czym saniami przez zamarznięty Bajkał dotarł do Posolska, a stamtąd przez Wierchnieudińsk, Kiachtę, Czytę i Nerczyńskie Zakłady przyjechał do Arguńska, nad granicą chińską. Następnie spłynął Amurem do Błagowieszczeńska, a potem przez Chabarowsk, Sofijsk i Maryińsk dotarł do Nikołajewska nad Morzem Ochockim. Ostatni etap podróży odbył morzem do ujścia rzeki Ajan (w obwodzie magadańskim), po czym przez góry Dżugdżur i Jakuck wrócił 25 I 1860 do Irkucka. W sumie przemierzył ponad 10 tys. wiorst, wszędzie udzielając posług religijnych oraz rejestrując ponad 350 katolików. Otrzymawszy od władz zgodę oraz pieniądze i konie, już w marcu t.r. wyruszył w następny objazd po gub. irkuckiej. Po powrocie do Irkucka, 25 VI t.r., obszerną relację z podróży przesłał ks. Józefowi Renierowi w Mohylewie, a ten przyczynił się do jej opublikowania w warszawskim „Pamiętniku Religijno-Moralnym” (T. 7: 1861, S. 2) pt. Wyjątki z dziennika podróży odbytej przez ks. Krzysztofa Szwemickiego w krajach Amurskich, w Prowincji Jakuckiej i Guberni Irkutskiej dla spełnienia posług duchownych katolikom od d. 26 marca 1859 r. do d. 25 stycznia 1860 r. W r. 1860 przyjął S. na utrzymanie kilkoro dzieci w wieku 8-11 lat, co dało początek stałej ochronce przy parafii. W r. 1860 lub 1861 uporządkował i ogrodził katolicki cmentarz Polaków, sąsiadujący z kwaterami innych wyznań na wzgórzu Jeruzalemskim w Irkucku. Po pożarze plebanii, 29 VIII 1862, odbudował ją, a zbiórkę na ochronkę przeprowadziły redakcje gazet warszawskich (m.in. „Pam. Religijno-Moralny”, „Gaz. Pol.” i „Gaz. Warsz.”). Jako proboszcz irkucki otrzymywał do r. 1862 300 rbs. rocznego wynagrodzenia, a w l. n. — 600 rbs.

    W związku z przybyciem po powstaniu styczniowym tysięcy polskich zesłańców na Syberię Wschodnią, obowiązki duszpasterskie S-ego znacznie się zwiększyły. W maju 1865 rozpoczął kolejny kilkumiesięczny objazd Kraju Nadamurskiego. Z wizytami duszpasterskimi jeździł do polskich katorżników w Usolu nad Angarą, księży izolowanych w Tunce (w 1. 1866-76 przebywało ich tam 156), robotników w kopalniach złota nad Leną, a niekiedy potajemnie w odległe tereny do indywidualnych osób pozostających w trudnym położeniu; w styczniu 1867 został zawrócony z takiego objazdu po obwodzie jakuckim. Wszędzie nauczał, chrzcił, spowiadał i udzielał ślubów. Zbierał dane o zesłańcach i jako członków parafii irkuckiej wpisywał ich nazwiska do ksiąg kościelnych; pod koniec 1. sześćdziesiątych miał ok. 4 tys. parafian. Sprawozdania z podróży duszpasterskich posyłał do konsystorza w Mohylewie.

    Po wydzieleniu parafii amurskiej ograniczono w r. 1866 wojskową kapelanię S-ego do irkuckiego okręgu wojskowego (z wynagrodzeniem rocznym 300 rbs.). W listopadzie t.r. przygotowywał na śmierć przywódców powstania bajkalskiego, Narcyza Celińskiego, Władysława Kotkowskiego, Jakuba Rejnera i Gustawa Szaramowicza, i towarzyszył im 27 XI przy rozstrzelaniu w Irkucku. Po objeździe duszpasterskim po gub. irkuckiej i Jakucji zimą 1868 wystąpił do gen.-gubematora Syberii Wschodniej M. S. Korsakowa o pomoc i ulgi dla polskich wygnańców. Z duszpasterskich podróży wracał do Irkucka zwykle z kilkorgiem sierot po zesłańcach; niektóre pozostawiał u siebie w ochronce, dla innych szukał opiekunów. Wielu Sybiraków gościł na plebanii i ich wspomagał, m.in. Józefa Kalinowskiego i Feliksa Zienkowicza, który był nauczycielem w przykościelnej szkółce. W 1. 1868-71 bezskutecznie starał się u władz rosyjskich o sprowadzenie do siebie bratanka Piotra Szwermickiego, uczestnika powstania styczniowego, zesłanego do gub. tomskiej. Podczas objazdu duszpasterskiego po Jakucji (od listopada 1870 do marca r.n.) odwiedził izolowanego w więzieniu w okolicach Wilujska (gub. jakucka) chorego Jozafata Ohryzkę; w wyniku interwencji S-ego u gen.-gubematora N. P. Sinielnikowa przeniesiono Ohryzkę do Jakucka, a później do Irkucka. Od 18 XI 1875 do marca r.n. odbył następną podróż po Jakucji, odwiedzając katolików pracujących w tamtejszych kopalniach złota. W lutym 1879 zatrzymał się u S-ego Benedykt Dybowski, podążający z wyprawą badawczą na Kamczatkę.

    W pożarze Irkucka latem 1879 spłonął kościół i plebania S-ego; urządził wtedy kaplicę i ochronkę w wynajętym domu, a na łamach warszawskiego „Przeglądu Katolickiego” (1879 nr 35) zaapelował o ofiarę na odbudowę kościoła. Następnie posyłał korespondencje informujące o przebiegu prac budowlanych („Przegl. Katol.” 1881 nr 23, 1882 nr 5, 1884 nr 15, 1885 nr 6). Ze składek, zbieranych w Król. Pol., Galicji i Wielkopolsce oraz Irkucku, wybudował w 1. 1881-4 neogotycki kościół p. wezw. Wniebowzięcia NMP i poświęcił go 8 XII 1884 (kościół zachowany do dziś). W 1. osiemdziesiątych w pracach duszpasterskich wspomagał go wikariusz ks. Józef Ławkowicz. Na prośbę chorego S-ego metropolita mohylewski Aleksander Gintowt-Dziewałtowski zwolnił go 14 VIII 1885 z pełnionych obowiązków, ale 22 III r.n. przywrócił, gdy do Irkucka nie przybył wyznaczony następca, a zdrowie S-ego uległo poprawie. W 1. 1887-8 obchodził S. jubileusz 50-lecia kapłaństwa; ok. czterdziestu dawnych Sybiraków przesłało mu pod koniec r. 1887 mszał z ozdobną dedykacją i podziękowaniami za opiekę duszpasterską na Syberii, a papież Leon XIII ofiarował w r. 1888 złoty kielich i mszał okuty w złoto oraz mianował go misjonarzem apostolskim całej Syberii ze specjalnymi przywilejami, nazywając «chlubą misjonarzy katolickich, ozdobą marianów i radością serca papieskiego».

    Po likwidacji w r. 1893 etatu kapelana wojsk okręgu irkuckiego utracił S. to stanowisko, ale zachował dożywotnio uposażenie. W styczniu 1894 został w mieszkaniu napadnięty i ciężko pobity przez bandytów. Nowym proboszczem władze kościelne mianowały wtedy wikariusza i zesłańca ks. Józefa Rózgę, natomiast S. został mansjonarzem przy parafii irkuckiej. W testamencie przeznaczył fundusze na potrzeby kościoła, a przede wszystkim dla ochronki i szkoły przykościelnej. Zmarł 12 XI (31 X st.st.) 1894 w Irkucku; został pochowany 15 XI w kwaterze katolickiej na cmentarzu Jeruzalemskim (obecnie teren parku kultury). Był odznaczony m.in. Orderem św. Stanisława III kl. (1870) i Orderem św. Anny III kl. (1878).

    Byli zesłańcy, znajomi i przyjaciele pozostawili o S-m chlubne świadectwa: August Iwański (senior) ocenił go jako «człowieka podniosłego umysłu i serca», wg Dybowskiego «miał zawsze myśli przepełnione gorącem współczuciem dla nieszczęść ludzkich, a ręce pełne dobrych uczynków», a zdaniem historyka Feliksa Konecznego «wyniesienie na ołtarze tego męża, pełnego cnót bohaterskich, jednego z największych synów Polski, stanowi dług wdzięczności, który spłacić winna Polska niepodległa». Postać S-ego występuje w powieści Bolesława Mrówczyńskiego „Błękitny trop” (W. 1961, fot.). W r. 1964 księża marianie wydali Wyjątki z dziennika podróży... (Lower Bullingham, Herefordshire), z fotografią S-ego i mapką jego podróży.

    Fot. w: B. Ossol. (Album fot. F. Zienkowicza, rkp. 133241), Muz. Hist. m. W. (Arch. Fot., sygn. 18595), Muz. WP w W. (Zbiory A. Kręckiego, sygn. 4113/2451), Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy. Katalog fotografii ze zbiorów Muzeum Historycznego m. st. Warszawy, W. 2005 cz. 2; — Enc. Kość., VII (Irkuck), XIII kol. 39; Estreicher w. XIX, VII 199; Kijas A., Polacy w Rosji w XVII do 1917 roku. Słownik biograficzny, P. 2000; Letuvių enciklopedija, South Boston (b.r.w.); Letuvių katolikaų mokslo akademijos suvažiavimo darbai, (Rzym) 1972 VII 275-81; Słown. Pol. Teologów Katol., IV; Ś1iwowska, Zesłańcy, s. 447, 552, 593, 603-5; Uczestnicy ruchów wolnościowych w latach 1832-1855 (Królestwo Polskie). Przewodink biograficzny, Wr. 1990; Zieliński, Mały słownik pionierów; — Boczek H., Meller B., Aleksander Sochaczewski 1843-1923, malarz syberyjskiej katorgi (życie, twórczość i dzieje kolekcji), W. 1992; Brus A. i in., Zesłanie i katorga na Syberii w dziejach Polaków. 1815-1914, W. 1992; Brzęk G., Benedykt Dybowski. Życie i dzieło, W.-Wr. 1994; Chrostek M., Etos dziewiętnastowiecznych zesłańców, Wr. 2008; tenże, „Jeśli zapomnę o nich...” Powikłane losy polskich więźniów politycznych pod zaborem rosyjskim, Kr. 2009; Dy1ągowa H., Duchowieństwo katolickie wobec sprawy narodowej (1764-1864), L. 1983; Fajnhauz D., Ruch konspiracyjny na Litwie i Białorusi 1846—1848, W. 1965; Jędrychowska B., Polscy zesłańcy na Syberii (1830-1883). Działalność pedagogiczna, oświatowa i kulturalna, Wr. 2000; taż, Wszystkim obcy i cudzy. Feliks Zienkowicz i jego listy z Syberii 1864-1881, Wr. 2005; Koneczny F., Święci w dziejach narodu polskiego, Miejsce Piastowe 1937; Koprowski M. A., Za Bajkałem, Kat. 2001; Kosmowski J., Ksiądz Krzysztof Szwermicki — duszpasterz zesłańców syberyjskich, „Immaculata” R. 47: 2008 nr 523 (6) s. 18-34; tenże, Kunigas Kristupas Švirmickas — sibirio tremtinių sielovadininskas, w: Lietuvių katolikų mokslo akademijos metraštis, Vilnius 2009 XXXII; Kościół katolicki na Syberii. Historia — współczesność — przyszłość, Red. A. Kuczyński, Wr. 2002; Lech Z., Syberia Polską pachnąca, W. 2002; Librowicz Z., Polacy w Syberii, Kr. 1884 s. 127, 203, 227, 231-3; Majdowski A., Kościół katolicki w Cesarstwie rosyjskim. Syberia. Daleki Wschód. Azja Środkowa, W. 2001; Masiarz W., Zarys dziejów kościoła i parafii rzymskokatolickiej w Irkucku (1812-1937), „Zesłaniec” 1996 nr 1; Mrówczyński B., Kapelan śnieżnego znaku, „Caritas” R. 17:1961 nr 7-8 (fot.); Na drodze do świętości. Rafał Kalinowski, powstaniec 1863 i karmelita bosy, Red. E. Niebelski, S. Wilk, L. 2008; Nassa1ski O., Historia zgromadzenia marianów, W. 1973 s. 33; Niebe1ski E., Nieprzejednani wrogowie Rosji. Duchowieństwo lubelskie i podlaskie w powstaniu 1863 roku i na zesłaniu, L. 2008; tenże, Polscy „buntownicy” straceni w Irkucku po powstaniu nadbajkalskim 15/27 listopada 1866, w: Zesłańcy postyczniowi w Imperium Irkuckim. Studia dedykowane Prof. Wiktorii Śliwowskiej, Red. E. Niebelski, L.-W. 2008 s. 76; tenże, Tunka. Syberyjskie losy księży zesłańców 1863 roku, Wr. 2011 (fot.); Nowiński F., Polacy na Syberii Wschodniej. Zesłańcy polityczni w okresie międzypowstaniowym, Gd. 1995; Olechnowicz J., Powstanie zabajkalskie 1866 roku. W stuletnią rocznicę, „Pam. Kijowski” (Londyn) T. 3: 1966 s. 160 (fot.), s. 167; Pietrzak J. S., O. Krzysztof Maria Szwermicki, więzień stanu, misjonarz apostolski na Syberii i nad Amurem, proboszcz irkucki, opiekun sybiraków, wyznawca, męczennik. 1812-1894, Kr. 1928; Rogąlewski T., Syberyjskie echa. Działalność o. Krzysztofa Szwemickiego i jego relacja o religijności sybiraków, „Immaculata” R. 33: 1996 nr 12; Sowa K., Losy duchowieństwa polskiego zesłanego na Syberię po powstaniu styczniowym (1863-1883), „Nasza Przeszłość” 1982 nr 77; Stopikowski R., Kościół katolicki w Cesarstwie Rosyjskim w świetle polskiej prasy katolickiej drugiej połowy XIX wieku, W. 2001; Syberia w historii i kulturze narodu polskiego, Red. A. Kuczyński, Wr. 1988; Szostakowicz B., Dzieje irkuckiej parafii rzymsko-katolickiej do początku wieku XX (na podstawie materiałów archiwum państwowego obwodu irkuckiego), w: Syberia w historii i kulturze narodu polskiego, Wr. 1988; Šostakovič B., Istorija Polakov v Sibiri (XVIII-XIX vv.). Učebnoje posobije, Irkuck 1995; Ś1iwowska W., Syberia w życiu i pamięci Gieysztorów — zesłańców postyczniowych. Wilno — Sybir — Wiatka — Warszawa, W. 2000 s. 339-40; Trojanowiczowa Z., List z Irkucka, „Tyg. Powsz.” 1989 nr 1; taż, Sybir romantyków, P. 1993; Trynkowski J., Niezwykłe dzieje zwykłej książki, „Roczn. Mielecki” T. 14: 2012 s. 309-10; Zamek-Gliszczyńska A., Kościół katolicki we wschodniej Syberii 1812-1917, w: Szkice z najnowszych dziejów, Red. C. Ciesielski, Gd. 1993; — Czapski E., Pamiętnik sybiraka, Londyn 1964 s. 309, 348; Dybowski B., Wspomnienia z przeszłości półwiekowej, Lw. 1913 s. 17, 21; tenże, Z Syberii i Kamczatki. Ks. Krzysztof Szwermycki, „Tydzień. Dod. Liter. Kur. Lwów.” R. 8: 1900 nr 12 s. 91-2, nr 13 s. 101-2; Gi11er, Historia powstania, IV 72; Gi1ler A., Groby polskie w Irkucku, Kr. 1864 s. 3, 28; tenże, Z wygnania, Lw. 1870 I 218, 233; [G1aubicz J.,] Sabiński, Dziennik syberyjski, Oprać. W. i R. Śliwowscy, W. 2009 II; Hryncewicz-Talko J., Z przeżytych dni (1850-1908), W. 1930 s. 232-3; [Iwanowski E.] Heleniusz, Wspomnienia lat minionych, Kr. 1876 II 276-7; [tenże], Wspomnienia narodowe, Paryż 1861 s. 301-3, 403; Kalinowski J., Listy, Oprać. C. Gil, L.-Kr. 1978-86 I cz. 1-2, II cz. 1-2; tenże, Wspomnienia 1835-1877, Wyd. R. Bender, L. 1965; Matraś S., Podróż do Syberii po moskiewskich etapach w 1863 i 1864 roku, Oprać. E. Niebelski, L. 2008; [Narkiewicz J.], Pamiętnik księdza wygnańca, Lw. 1876 s. 167, 174-5; [Odrzywolski Z.] Z. O., Powstanie polskie nad Bajkałem i sprawa kazańska, Lw. 1878 s. 119; Sapieha P., Przez Syberię. Listy z podróży, „Przegl. Powsz.” T. 48: 1895 s. 215; Schematyzmy archidiecezji mohylowskiej za 1.1855-95; [Świętorzecki A.] Kowalewska E., Ze wspomnień wygnańca, Wil. 1911 s. 172, 201-18; Tokarzewski S., Na tułactwie, W.-Kr. 1911 s. 216; tenże, Zbieg. Wspomnienia z Sybiru, W. 1913 s. 144-6; Wiosna Ludów w Królestwie Polskim. Organizacja 1848 roku, Red. W. Djakow i in., Wr. 1994; [Żyskar F. J.] X. Ahasfer, Tunka. Opowiadanie o wsi Tunka..., P. 1914 s. 122, 129, 135-6; — „Gaz. Pol.” 1861 nr 235; „Gaz. Warsz.” 1863 nr 14, 28; „Kłosy” 1879 nr 740 s. 158, nr 752 s. 350-1; „Kraj” 1894 nr 41 s. 33, nr 46 s. 25, 1895 nr 4 s. 29; „Kur. Warsz.” 1846 nr 11 (nominacja na przełożonego klasztoru); „Pam. Religijno-Moralny” 1857 nr 5 s. 570-1, S. 2, T. 4: 1859 nr 7 s. 74-5; „Przegl. Katol.” 1863 nr 1 s. 12, nr 18 s. 283, 1879 nr 35 s. 561-2, 1887 nr 52 s. 829, 1888 nr38 s. 602, 1894 nr 1 s. 12; „Przegl. Kość.” 1884 nr z 3 VII s. 317; „Przegl. Pol.” R. 15: 1881 z. 9 s. 429, 432; — Nekrologi z r. 1894: „Kraj” nr 4, „Vostočnoje obozrenie” (Irkuck) nr 144; — AGAD: Stała Kom. Wojenno-Śledcza, sygn. 1 k. 476v-7; Arch. Dominikanów w Kr.: rkp. R. 731 (I. Klimowicz, Pamiętnik) II 328; B. Jag.: rkp. 6536 IV (Koresp. J. I. Kraszewskiego) t. 73 k. 387-8; B. Naród.: rkp. III 6555 poz. 59; Gosudarstvennyj archiv Irkuckoj Oblasti w Irkucku: F. 24 op. 3 karton 2226 delo 11 k. 47-8, karton 1772 delo 130 k. 118-43, karton 1765 delo 62 k. 26v, F. 297 op. 1 delo 15 (objazdy S-ego po gub. irkuckiej i Zabajkalskiej Oblasti), delo 20, 37, 43, 65, 80, 120a k. In., 13 (akt śmierci), delo 124 k. 2 (rachunki z pogrzebu); Muz. Prow. Bernardynów w Leżajsku: Missale Romanum, Mechliniae 1866 (tekst dedykacji dla S-ego z grudnia 1887); Nacyjanal’ny histaryčny archiŭ Belarusi w Mińsku: F. 1781 op. 25 spr. 148 k. 865 (spisok za r. 1859), spr. 150 k. 937-8 (spisok za r. 1862), spr. 291 k. 7-10 (spisok za r. 1892); — Mater. Jana Kosmowskiego SCJ z W.

    Eugeniusz Niebelski

    /Polski Słownik Biograficzny. T. XLIX /4. Z. 203. Warszawa-Kraków. 2014. S. 481-484./