ЎЎЎ 4. Э. К. Пякарскі. Паездка да прыаянскіх тунгусаў. Ч. 4. Койданава. "Кальвіна". 2019.

 

 

                                                          ПРИАЯНСКИЕ ТУНГУСЫ*

    [* Данный статистико-этнографический очерк представляет собою часть исследования о жизни приаянеких тунгусов, произведенного в 1908 г. Э. К. Пекарским в качестве члена Нелькано-Аянской экспедиции гражданского инженера Влад. Евгр. Попова. За выездом г. Пекарского в 1906 г. из пределов Якутской области, собранный им материал оставался в распоряжении его товарища по экспедиции Всев. Мих. Ионова, который обработку этого материала поручил Влад. Петр. Цветкову. На себя г. Ионов взял далеко не легкий труд дать точный перевод многочисленных записей г. Пекарского на якутском языке, на коем исследователь объяснялся с тунгусами при производстве подворной переписи и, вообще, при опросах приаянских тунгусов, принадлежащих официально к так называемому Майскому ведомству тунгусов Якутского округа. При этом, г. Ионову пришлось, конечно, выяснять и ту картину жизни тунгусов, в которой собранные исследователем цифры и факты получают свой определенный смысл. Ред.]

                                                                I. Состав населения.

    Нелькано-Аянской экспедицией 1903 г. было описано 245 тунгусов: 119 — Макагырского кочевого рода, 80 — 1-го Эжанского бродячего, 23 — 2-го Эжанского кочевого, 8 — Кюрбюгдинскаго бродячего, 6 — Эжигенского [* Этот род официально не зарегистрирован, так как его смешивают, по созвучию, с Эжанским родом.], 3 — Киля [* Название, также официально не зарегистрированное.], 2 — Бытальского и 5 якутов, кровно и по образу жизни совершенно слившихся с тунгусами. Так как количество переписанных тунгусов очень незначительно, то в нижеследующей таблице они не разделены по родам. Для родового деления этих тунгусов не имеется и оснований, ибо природа, образ жизни и экономическое положение главной их части (первых трех родов) совершенно одинаковы, а кровные родовые особенности, если они раньше и существовали, должны были сгладится в силу обычая брать жен из других родов.

    Возрастной состав их по пятилетиям таков:

    На 124 мужчины приходится 121 женщина, а на 100 мужчин — 97, 6 женщин: % — весьма значительный. Трудоспособных (в возрасте 15-60 л.) 120 человек — 48,98% и стариков 11 человек — 4,49%; детей 109 человек — 44,5%. Быстрое падение тунгусов в возрасте 15-20 л. объясняется тем, что 2/3 глав семейств (18 из 27) имеют менее 40 лет, так что дети их, при среднем брачном возрасте тунгусов в 25 л., не могли быть старше 15 л., дети же, прижитые остальной третью, уже успели обзавестись своими семействами, отделившись от отцовской семьи. Глубокой старости, как видно из таблицы, не наблюдалось. Некоторые тунгусы указывали отцов и дедов, умерших в возрасте за 100 лет, но все данные о предыдущих поколениях нужно признать слишком проблематичными, так как воспользоваться ими было невозмижно.

    Неравные ряды мужского и женского пола по пятилетиям, в общем итоге по детскому и зрелому возрастам, дают почти тождества: мальчиков (до 15 л.) 54, девочек 55; мужчин (до 60 л.) 61, женщин 59. Значительная процентная разница заметна лишь в старческом возрасте: на 7 стариков приходится 4 старухи.

    245 описанных тунгусов разделялись на 66 сем. По количеству наличных членов семьи они разбивались на следующие группы:

    В этой таблице резко бросается в глаза значительный процент первых двух групп, ничего не давших для размножения: вместе они составляют 34,8% семейств, т.-е. более 1/3.

    Средний размер семьи крайне низок — 3,71 человека. Даже для потрясенной и вымирающей уже Франции 1851 года Кольб [* Руководство к сравнительной статистике, изд. 1862 г.] указывает 3,95 чел. на семейство.

    Вымирание ли означает и в данном случае низкий размер семьи? Этот вопрос может быть несколько освещен путем анализа половых производительных сил, а также рождаемости и смертности тунгусов.

    Из 50 мужчин брачного возраста (18-50 лет) в браке состояли лишь 27, остальные же 23 (46%)вели холостую жизнь; из 23 человек 10 (43 % холостых) были в возрасте от 29 лет. Такой большой процент холостых объясняется экономической необеспеченностью тунгусов, невозможностью, поженившись, вести самостоятельное хозяйство. Лишая одну часть тунгусов брачной жизни, экономическая необеспеченность заставляет другую их часть вступать в брак в среднем возрасте 25 л., когда самостоятельным трудом они положат основание собственному хозяйству. Небрачность холостых и позднее вступление в брак большинства тунгусов, конечно, не означают для них отсутствия внебрачных половых сношений. Сношения начинаются очень рано: самый малый возраст — 11 лет для мужчин и женщин. Средний возраст, вычисленный на основании ответов самих тунгусов, составляет 19½ л. для мужчин и 18½ л. для женщин, действительный же средний возраст сношений должен быть понижен, так как многие тунгусы, в силу понятных причин, откровенными по этому вопросу не были; об этом сообщил при опросе староста тунгусов. Как бы то ни было, половая сила холостяков и вступающих в брак в 25 л. в значительной степени не бывает использована, а это обстоятельство не может не отражаться на количестве рождений и размере семьи: увеличивая количество семейств, оно понижает их размер. Так как бедность не имеет ничего общего с половой производительностью, то при рассмотрении последней, необходимо, для более правильного вычисления размера семьи в связи с половой силой тунгусов, исключить холостяков из общего количества семейств и из количества членов, входящих в состав всех семейств. По исключении 10 холостяков в возрасте от 29 лет, получаем 56 семейств из 235 человек, по 4,2 чел. на семейство. Средняя семья якутов Олекминского округа, по данным И. И. Майнова [* Нѣкоторыя данныя о тунгусахъ Якутскаго края, стр. 45 (Труды Вост.-Сиб. Отд. И. Р. Г. Общ. № 2. Ирк. 1898).], равна 4,15 человек.

    У 54 брачных пар было всего 190 детей, по 3,52 на пару. По количеству детей брачные пары дают такую таблицу:

    В этой таблице бросается в глаза высокий процент бесплодных пар (14,82). В общем они прожили супружеской жизнью по 6 лет. Родители бесплодных мужчин имели в среднем по 6 детей. Чем объясняется бесплодность этих 8 семейств, выяснить не удалось.

    У 47 брачных пар предыдущего поколения было 257 детей, по 5,47 на пару. Групповое деление их по количеству детей таково:

    Бесплодные пары не могли войти в это число; следовательно, среднее количество детей на брачную пару должно считать несколько ниже 5,47. Брачные пары предыдущего поколения значительно значительно полнее использовали половую силу, чем описанные; ожидать большой разницы в плодовитости двух смежных поколений нет оснований; поэтому, цифру 5,47 детей можно считать приблизительным показателем плодовитости приаянских тунгусов [* Утрата половой способности была отмечена тунгусами у мужчин в 10 случаях: средний возраст — 60 лет, наименьший — 50 л. и высший — 73 года; у женщин — в трех случаях: 45, 52 и 67 лет. В одном случае старик 78 лет еще продолжал супружеские отношения.].

    Из 190 детей близнецов было 8 (4,21%). Судьба большинства их была неблагополучна: трое умерли до 1 года, один — 1,5 лет, один родился мертвым. Мертворожденных всего было 2 (1,1%) — совершенно незначительный процент.

    На 100 мальчиков родилось 93,88 девочек.

    Из 190 детей ко времени переписи осталось в живых 133. Возраст смерти по группам дает такую таблицу:

    Смертность мальчиков до 1 года почти в 4 раза превышает смертность девочек, потом обе они уравниваются. Коэффициент смертности детей до одного года в данном случае может быть приблизительно вычислен таким образом: все дети считаются родившимися в один и тот же год, причем дети, не достигшие годового возраста, исключаются, так как судьба их остается неизвестной. Этот прием не может претендовать на точность, ибо здесь не принимается во внимание разница смертности в различные годы. Большой ошибки, впрочем, ожидать нельзя, потому что тунгусы ничего не говорили о необычных детских эпидемиях за указанный период времени.

    Исключая из 190 детей 7 не достигших годового возраста, получаем 19 человек умерших до 1 года на 183 человека, т.-е. на 1000 — 104 человека.

    О смертности взрослых нельзя ничего сказать, так как и наблюдений было мало и возраст смерти в некоторых случаях не мог быть указан.

    Добытая экспедицией исповедная роспись Нельканской церкви, включающая Бытальский, 1-й Эжанский и Кюрбюгдинский бродячие роды и Макагырский кочевой, дает возможность проверить некоторые данные, полученные путем опроса, и осветить возрастные и половой состав не только приаянских, но также учурских (бытальцы) и принельканских тунгусов. Правда, исповедные росписи не могут претендовать на безусловную точность, особенно в регистрации бродячих родов (на эти недостатки указывал И. И. Майнов, ор. сіt., стр. 41), но, при отсутствии других данных в настоящее время и, может быть, невозможности получения их в ближайшем будущем, и исповедная роспись представляет несомненный интерес.

    Так как в состав зарегистрированных тунгусов вошли роды, различные по образу жизни и условиям ее, и притом в сравнительно крупных цифрах, то представилась надобность деления тунгусов по родам.

    На 100 мужчин в общем приходится 94,5 женщин; в частности же, по родам:

    Резкая разница в количестве мужчин и женщин по возрастам наблюдается лишь в следующих случаях; в Бытальском роде на 210 мужчин (15-60 л.) приходится 155 женщин, в 1-м Эжанском на 59 мальчиков (до 15 л.) — 81 девочка, в Бытальском роде на 16 стариков (свыше 60 л.) — 24 старухи и в Макагырском на 9 стариков — 2 старухи. В остальных случаях количество мужчин и женщин по возрастам в каждом роде почти одинаково.

    Процентное соотношение детей, лиц среднего возраста и стариков внутри каждого рода таково:

    Процент детей, приблизительно одинаковый в последних трех родах, в Бытальском оказывается гораздо ниже.

    Если считать процент детей показателем жизнеспособности племени в будущем, то за судьбу указанных тунгусов опасаться не приходится; средний процент детей у них (40,01%) выше, чем указанный Баллодом и Бессером [* Смертность, возрастный составъ и долговѣчность православнаго населенія Россіи, изд. 1897 г., стр. 1.] процент для Германии (35%), считающейся плодовитой страной.

    Пользуясь записями Нельканской церкви, можно коснуться вопроса о «вымирании» или «убыли» тунгусов Майского ведомства. И. И. Майнов (ор. сіt., стр. 34-40), па основании памятных книжек Якутской области на 1863 и 1896 гг. и исповедных росписей 1895 г., пришел к печальному выводу об убыли тунгусов в Якутском крае. У нас имеются данные о пяти родах, о которых говорил и г. Майнов. Сравним эти данные с записанными г. Майновым и прежде всего — о бытальцах и кюрбюгдинцах, относительно которых у него имеются подробные сведения.

    Результат сравнения получается совсем неожиданный: Бытальский род, за 37 лет (с 1858 по 1895 г.) уменьшившийся, по Майнову, на 39,8%, по новым вычислениям, за 7 лет (с 1895 по 1902 г), увеличивается на 27,2%, Кюрбюгдинский род, за 37 лет увеличившийся на 4,8%, за 7 лет увеличивается на 21,4%. Очевидно, что получившиеся громадные скачки в приросте могут быть объяснены не действительными колебаниями его, а несовершенством регистрации, полным несоответствием официальных источников с количественным ростом и переселениями тунгусов. Так как нет оснований отдавать предпочтение одним данным пред другими, то вопрос о дествительном росте Бытальского и Кюрбюгдинского родов следует считать спорным. Минус прироста, вычисленный г. Майновым для Бытальского бродячего рода, является 4-м по величине из всех 11 минусов.

    Далее, в таблицах г. Майнова совсем нет Макагырского кочевого рода, численность которого, по нельканской записи, равна 173 чел.

    Нет сведений за 1895 г. о тунгусах 1-го Эжанского бродячего рода. Количество же их за 1902 г., по нельканской записи, равнялось 313 чел., а по взятым г. Майновым сведениям за 1858 г. — 176 чел., то есть в этом роде не отмечен прирост, который за 1858-1902 г. равнялся 55,1% [* К 1895 г. прирост, конечно, был бы другой.]).

    Таким образом, при сравнении новейших сведений с использованными г. Майновым, во всех четырех случаях, где было возможно сопоставление, данные г. Майнова оказываются или спорными или неполными (неполноту признает сам автор, ор. сіt., стр. 34), а это заставляет относиться с большою осторожностью и ко всем остальным его выводам. Если же это так, то и вывод об убыли тунгусов следует признать спорным, а самый вопрос открытым [* С. Патканов, в своем труде: «О приросте инородческого населения в Сибири» (СПб. 1911), замечает: «Из четырех отделов, на которые подразделяются тунгусы Якутского округа, наиболее жизнеспособными оказываются Майские, которые по всему вероятию увеличились в числе» (курсив автора, стр. 108). В состав же майских тунгусов входят и описываемые здесь приаянские тунгусы.].

                                                                     II. Семейный быт.

    Среди приаянских тунгусов господствует правило брать себе жен вне своего собственного рода, но бывают случаи брака и между сородовичами. Всего женатых по переписи оказалось 51 чел., из коих на сородовичках были женаты 7, на якутке 1, а остальные — на тунгусках другого рода.

    Нередко тунгус находит себе жену и за пределами аянского района: на Ватоме, Учуре, Маймакане, близ Нелькана. Равным образом, и тунгуски приаянского района нередко выходят замуж за тунгусов смежных районов, а иногда и за якутов. В результате получается тесная кровная связь между отдельными тунгусскими родами, чистой же родовой крови не существует совсем. Обычай вступать в брак с членами другого рода отчасти объясняется малочисленностью некоторых родов или же части рода, живущей в данной местности; при малочисленности сородовичей, большая часть их является близкими родственниками по восходящей линии, а браков между ними избегают сами тунгусы, да и духовенство зорко следит за этим. Родство по женской линии считается у тунгусов менее близким, чем по мужской, и часто священнику приходится доказывать равноценность той и другой линии.

    Сильное давление на брачующихся бывает редко, но и вполне свободный выбор признается не всегда. Чаще всего брачующихся сговаривают родители, а иногда брачующиеся и «сами находят друг друга». Если сын или дочь упорно отказываются вступить в брак с намеченным родителями лицом, то или родители, в конце концов, уступают добровольно, или же священник отказывает в совершении брака.

    Возраст брачующихся в настоящее время гораздо выше, чем был в старину. Тогда выдавали замуж девочек лет 12, а сговаривали их еще при рождении. Ныне средний брачный возраст для женщин 16 л., а для мужчин — 25. Отголоски старинных порядков встречаются и теперь: так, тунгус Трофим Винокуров, 81 года, был женат в возрасте 14 л. на 10-летней девочке.

    Для вступления во второй брак не существует обязательного срока, установленного обычаем. Некоторые выдерживают трехлетний срок по смерти жены, другие женятся и раньше. Очевидно, в старину ранее трех лет вторично в брак не вступали, так как и теперь этот срок соблюдается только в силу указания стариков, что раньше жениться нельзя.

    Свадьба обыкновенно сопровождается обменом «приданого» жениха [* По обычной терминологии, это — плата за невесту, калым.] и невесты. Главною частью приданого являются олени. Со стороны жениха дается родителям невесты гораздо больше, чем со стороны невесты родителям жениха. Приданое жениха колеблется между 1 и 30 оленями, смотря по его состоятельности, а приданое невесты — между 1 и 15 оленями. В среднем, первое у описанных тунгусов равнялось 10 оленям, а второе — 7.

    В хозяйстве договаривающихся сторон расход на приданое производит большое опустошение: так, в 25 семействах женихов, обладавших перед свадьбой 412 оленями, в приданое пошло 295 оленей, т.-е. гораздо больше половины всего оленного их имущества. Часть отданного была заменена приданым невест, но последнее, в общем, было меньше в 1½ раза. Один из оленей, приводимых невестой, носит особое название севокін. Он никогда не запрягается, разве только у бедных, и никогда не ставится под седло; ходит вместе с другими оленями; если потеряется, его не ищут; если сильно заболеет или состарится, его убивают и, вместо прежнего, приобретают другого севокін-а. Назначение его — быть убиту по смерти хозяйки; если севокін-а у нее нет — убивают ее верхового оленя.

    Кроме оленей, невеста приносит в дом жениха домашнюю обстановку, по большей части покрышку урасы [* Временное жилище из конически поставленных жердей, покрываемое берестяными и ровдужными (замшевыми) полстями.], платье, посуду, седла, сумы, — вообще, предметы, необходимые для первого обзаведения молодых. Замечается правило: чем больше оленей приводит с собой невеста, тем меньше ее приданое вещами. Последнее составляет пожизненную собственность жены. В случае ее смерти, приданое вещами, если брак — церковный, переходит к мужу, а если гражданский — к детям.

    Встречаются, хотя и очень редко, другие виды калыма: деньги, заработная плата у работников, содержание старика-отца невесты до его смерти.

    Бедняки, не имеющие оленей, приданого не дают и в таком случае от невесты оленей не получают; но и тогда невеста приносит с собой какие-либо вещи: постель, или посуду, или половину покрышки урасы. Количество безоленных приданых высоко: 9 из 44, т.-е. 20%.

    За вдову жених приданого не дает, а невеста приносит с собой, что может.

    В общем, жених тратит на «приданое» гораздо больше, чем невеста; поэтому, и самая женитьба носит характер купли женихом невесты. Тунгусы всегда так и говорят: «за жену заплатил столько-то»; когда же указывают на приданое жены, то говорят: «она принесла с собою столько-то оленей» или «за женою» получил в приданое то-то и то-то».

    Свадебная церемония не сложна. Одна из замужних родственниц жениха приезжает со своим мужем к дому новобрачного, покрывает один из свободных остовов урасы привезенною ею покрышкой и разводит огонь. Отсюда другая женщина должна пойти за невестой и перевести ее из родительского дома в дом жениха. Вместе с невестой прибывает и ее приданое. Родители невесты вместе со своими сородичами являются на следующий день. Они должны привезти с собой для свадебнаго пиршества мясо одного оленя, а если не успели почему-либо его убить, то должны привести его живым и уже у дома жениха убить. Остальное угощение дается женихом. Он также должен убить оленя, обязательно хорошего, и выставить гостям соответственное количество водки. Приготовление мяса (варка) начинается при гостях. Если на пиршество гости приглашены не были, то оленье мясо, хотя бы и по маленькому куску, рассылается соседям по урасам. У бедняков свадебный «пир» состоит часто только в выпивке одной-двух бутылок водки.

    После свадьбы жених обыкновенно отделяется от родителей и считается уже самостоятельным хозяином, главою семьи.

    Власть главы сильна, и только в местах соприкосновения с русскими дети и несовершеннолетние члены семьи ведут себя вольно. Глава семьи, хотя бы это был старший брат, может отдать несовершеннолетнего члена в работники и получать за него заработную плату. Обращение с женами нельзя назвать рыцарским; иногда женам приходится выносить и побои. Вдова Дарья Амосова, несмотря на неоднократные предложения со стороны нескольких лиц, замуж вторично не пошла, боясь побоев.

    Супружеская верность нарушается часто обеими сторонами. Этому способствует бродячая жизнь, влекущая частые отлучки хозяина дома. На нарушение супружеской верности тунгусы смотрят неодобрительно, но, в конце концов, видимо, мирятся с этим: случаи расхождения из-за супружеской неверности бывают очень редки.

    Обращение с детьми — тоже не совсем гуманное. Тунгус Ив. Амосов говорит: «Маленьких непослушных детей и слегка сечем, и сильно сечем тальником (лозой), а на молодых парней, которые не слушаются, жалуемся князьям (старосте и старшинам): они учат, приговаривают к наказанию розгами, сажают под арест в «сибирку» (арестантскую) в Аяне или Нелькане, где имеется таковая, или в особой пристройке к дому бывшего старосты Вас. Карамзина».

    При жизни трудоспособных родителей, до раздела, дети не имеют никаких имущественных прав. При разделе отец может выделить любую часть, чаще же делит пропорционально количеству членов. На имущество, приобретенное сыном после раздела, права отца не простираются. Когда отец состарится, он переходит на иждивение трудоспособных сыновей, а главенство в семье обычно переходит к старшему сыну. Частное имущество старика тогда составляют только некоторые мелкие вещи, необходимые ему лично: так, тунгус Инн. Прокопьев, 37 лет, не отделившийся от отца, распоряжался оленями и всем остальным имуществом, а отец — «только принадлежавшими ему вещами: кремневой винтовкой, сетью, лодкой, топором, чайником, ножом, чашкой, тарелкой и дробовиком». Как видно из этого перечня, права неработоспособного отца определяются очень тщательно.

    В редких случаях наблюдается выделение доли наследства взрослым детям, продолжающим жить под одной кровлей вместе с родителями: Иван Карамзин успел прожить 10 доставшихся ему по разделу оленей еще во время совместной жизни с отцом.

    В случае смерти отца при малолетних детях, все имущество переходит к его жене, при взрослых же детях или в случае круглого сиротства малолетних детей — имущество делится по завещанию. Если завещания не осталось, круглым сиротам-малолеткам приходится плохо: родные братья или родственники по отцу иногда расхватывают оставшееся имущество. Так, Гавр. Белолюбский из 6 оленей, оставшихся после матери, не получил ни одного: всех взяли старшие братья; тунгуска Агафья Карамзина, воспитывавшая родного племянника, сообщила, что оставшееся после смерти ее брата имущество перешло к другому брату, помимо прямого наследника, сына умершего. Вообще, опека над имуществом малолеток, круглых сирот, поставлена очень плохо, и часто имущество переходит к сильнейшему из взрослых близких родственников.

    Если оставшиеся по смерти отца члены семьи самостоятельно прокормиться не могут, то переходят па иждивение ближайших родственников: старших братьев, дядей, теток, дедов или бабок; восходящая линия считается, при этом, только со стороны отца, а не матери. Если у сирот нет близких родственников со стороны отца, то воспитание их является обязанностью сородовичей, тоже с отцовской стороны. Это правило соблюдается очень строго. Так, вернувшуюся, по смерти сожителя-макагырца, сестру Марфу Белолюбскую братья (эжанцы) не приняли, говоря: «мы отдали ее и отдали». Староста постановил, чтобы она ушла к макагырцам, и ее должен был принять ближайший родственник е покойного сожителя.

    Кто должен заботиться о внебрачных детях и какой род — отца или матери — имеет на них право, осталось несколько неясным. У макагырцев и бытальцев был даже спор из-за внебрачно рожденного мальчика. Его прижила макагырка-девушка от тунгуса Бытальскаго рода. На том основании, что отец был быталец, бытальцы считали ребенка своим и, несмотря на требования макагырцев, не уступали его. По-видимому, спор велся целые десятки лет, так как в момент описи, когда «спорному» тунгусу было уже 35 лет, рассказчик говорил, что бытальцы «не уступают». В данном случае бытальцы вышли победителями, но, по-видимому, не в силу бесспорного обычая — его оспаривали макагырцы — а, главным образом, в силу захвата. Борьба за мальчика велась так упорно потому, что каждая мужская «душа» облегчает податное бремя.

    В случае вторичного выхода вдовы замуж, имущественные права детей от первого брака сохраняются, и отчим становится лишь их опекуном. Подати, налагаемые иногда на малолетков-мальчиков, уплачиваются в таком случае родственниками отца, а не отчимом.

    Кроме воспитанников-сирот, которых родственники и сородичи обязаны принимать к себе, тунгусы берут, в качестве воспитанников, и детей живых родителей. Причиной отдачи детей на воспитание служит или несостоятельность родителей или желание воспитать детей в лучших условиях, у более состоятельных тунгусов, раз к тому представляется возможность. Причиной же приема на воспитание является или бездетность, отсутствие прямых наследников, или, чаще, нужда в рабочей силе. Мальчиков при жизни родителей на воспитание не отдают, так как их рабочая сила нужна родной семье.

    Условия отдачи детей на воспитание очень разнообразны. Если отдают родственникам, то плата не берется; если же дети отдаются чужим и, притом, для того, чтобы последние могли использовать их рабочую силу, когда они подрастут, то родители получают плату: за девочку, например, 1 оленя. Когда девочка подрастет и станет помогать воспитателям, то, по обычаю, воспитатели еще что-либо дарят родителям. Снаряжение при выходе замуж воспитанницы лежит на обязанности воспитателя. Если девушка замуж не выйдет, то она все время считается воспитанницей: напр., у тунгуса Николая Егорова была воспитанница 36 лет. Если, по смерти воспитателя, воспитанница (даже и взрослая) будет нуждаться в помощи, то ей обязаны помогать ближайшие родственники воспитателя, а не отца. Но, по смерти родителей, отданная на воспитание имеет право на наследственную часть, если воспитатели умерли. От воспитателей она тоже получает часть наследства. При жизни матери воспитанница не имеет доли в отцовском наследстве, а при жизни воспитательницы — в наследстве воспитателя и отца.

    Если девочка берется на воспитание только до той поры, когда она станет помогать в хозяйстве, то плата дается уже родителями.

    Престарелые члены тунгусской семьи всегда находят себе приют у своих детей, внуков, ближайших родственников или сородовичей.

    Вообще же внутренний быт тунгусской семьи не отличается нежностью, гуманностью, мягкостью; в отношениях членов ее наблюдаются часто и грубость обращения и практические расчеты; но, вместе с тем, тунгусы умеют поддерживать своих неработоспособных членов, давая им возможность если не жить удобной, самостоятельной семейной жизнью, то, по крайней мере — сохранить жизнь. Неизвестно еще случая, когда тунгус погиб бы из-за того, что не нашел своевременной поддержки у родственников или сородичей.

    Эд. Пекарский.

    Вл. Цветков.

    /Живая Старина. Періодическое изданіе Отдѣленія Этнографіи Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Вып. IІ. Петербургъ. 1911. С. 219-232./

 

                                                         ПРИАЯНСКИЕ  ТУНГУСЫ

                                                                III. Кочевки тунгусов.

    При сборах на перекочевку тунгусы садятся на первых попавшихся оленей, если стадо даже и общее, и с помощью их загоняют остальных, своих и чужих, оленей. Скарб складывается в унмы — берестяные кошели, обтянутые оленьими камысами, или в маленькие переметные сумы — сȫрӱк. Осенью на оленя нагружают 2 пуда, а весной — от 30 ф. до 1 пуда. Седок может весить и 5-7 пудов, так как при езде он балансирует и этим уравнивает свой вес с более легкой, но раскачивающейся при ходе оленя кладью. Для перевозки ровдужной урасы требуется один сытый олень; весной обыкновенно такую урасу нагружают на пару оленей. Грудные дети кладутся в люльки, составляющие половину вьюка, с другой же стороны грузится какая-либо кладь соответственной тяжести. Не грудные дети до 7 лет сажаются на седло поверх вьюка, вес которого не должен быть выше 1 пуда, и защищаются с двух сторон дощечками, привязанными к седлу. Ребенок едет, держась за переднюю луку. С 7 лет дети уже ездят верхом без клади. Саней при перекочевках совсем не употребляют.

    Место, где ночевал тунгус летом с оленями, легко узнать по стоптанной вокруг cjäрук’а [* Несколько конически поставленных и перевязанных наверху тальников жердей, которые служат для защиты дымокура от оленей.] трав; чем богаче тунгус, тем больше утоптанная оленями площадь.

    Кочевки тунгусов находятся в зависимости от их промыслов. В главе о чайной возке было сказано, что она сокращает время и размах кочевки, прикрепляя возчиков к нелькано-аянскому тракту. Все остальные промыслы, напротив, заставляют тунгусов разбредаться в разные стороны в поисках пищи себе и оленям. В результате получается то, что местом жительства тунгусов является не какой-либо определенный пункт или ряд определенных пунктов, а целый район, имеющий в центре нелькано-аянский путь. Тунгусы, указывая время своего появления в настоящем месте жительства, обыкновенно так и говорят: «появился здесь, между Аяном и Нельканом, тогда-то». Это относится как к бродячим, так и к считающимся «кочевыми» тунгусам данного района. Все они ведут одинаковый образ жизни, местом жительства всех их является целый район, а потому официальное деление их на «бродячих» и «кочевых» совершенно неправильно: все они — «бродячие».

    В ниже помещенных таблицах указаны сезонные и годовое расселение тунгусов, с обозначением родов, к которым они относятся.

    В годовые итоги передвижения переезды между Аяном и Нельканом не вошли. 295 посещений приходится на 65 семейств, в среднем — по 4,5 посещения. По таблицам можно проследить только сравнительную посещаемость и количество переменяемых местностей, но не кочевую подвижность тунгусов, так как они, указывая местом кочевки, напр., какую-нибудь реку, подразумевают не определенный пункт ее, а иногда оба берега от устья до верховьев.

    Как видно из таблиц, Макагырский «кочевой» род по размерам и характеру передвижений ничем не разнится от бродячего 1-го Эжанского рода.

    В отношении промыслов мы также видели полное сходство в жизни макагырцев с 1-ми эженцами. В запись экспедиции вошли 119 макагырцев из 173 [* Цифра взята из нельканской вероисповедной росписи за 1902 год.], составляющих весь род, т.-е. 69%. Ясно, что для причисления этого рода к «кочевым» не было никаких оснований.

    Отвечая на вопросы о месте кочевки, опрошенные тунгусы упоминали о других тунгусских родах, живущих поблизости: большинство бытальцев и часть бётюнцев (отпрыск первых) бродят по Учуру, а эжигенцы, Коныга (часть макагырцев) и вторая часть бётюнцев — в Удском крае; по Маймакану бродят кюрбюгдинцы.

                                                                 IV. Материальный быт.

    Пища приаянских тунгусов состоит из рыбных и мясных продуктов, добываемых во время промыслов, и из покупных припасов.

    Запасы рыбы па зиму состоят из: 1) каңна (рыбьи лепешки), 2) султа (порса), 3) нjāк (юкола), 4) хоlólі (рыбья икра), 5) соленой рыбы и 6) собачьего корма.

    Каңна приготовляется лишь в некоторых местностях. На Лаңтаре, например, даже и названия такого не знают, на Алдоме же этот вид запаса распространен. Каңна — лепешки, приготовляемые из икры, молок и небольшого количества рыбьего мяса; смесь прилепляют к четырехугольной доске и пекут у огня. Вкусом каңна уступает всем остальным кушаньям, приготовляемым из рыбы. Готовится она, как объяснили тунгусы, лишь для разнообразия.

    Султа (порса) приготовляется из всех сортов рыбы таким образом. Голова и внутренности отбрасываются, икра оставляется. Рыбу варят в котлах, растирают руками в наскоро сделанной берестяной посуде (по-якутски — тордуjа), выбрасывая кости; полученную кашицу, слоем толщиной в палец, прилепляют к четырехугольной доске, смазанной рыбьими молоками, и ставят доску у огня; потом, раскрошив смесь на мелкие кусочки, досушивают па солнце, рассыпая на бересте или на нанке (по-як.: торҕо). Порсу, досушиваемую на солнце, по цвету можно принять за мелкие кусочки пшеничных сухарей. Сушка на солнце продолжается дней 10. Соли в порсу не кладут.

    Нjāк (юкола) приготовляется из всех сортов рыбы так: голова и внутренности отбрасываются, рыбу надрезают поперек на досках и вялят скачала на солнце, а потом сушат у огня под особым навесом, крытым корою. В солнечную погоду юкола бывает готова через 5-6 дней. Остающуюся, при приготовлении ее, икру вешают на перекладинах и употребляют для порсы или хоlólі.

    На запасаемую, незасушенную юколу садятся мухи и кладусь яички, от которых приходится очищать; брезговать не приходится, ибо жаль своего труда. Если юколу не очищать от яичек, то от нее через пять дней останется одна кожа.

    Хоlólі (также: холòlі, кhолóлы) — рыбья икра; приготовление ее состоит в том, что сначала она сушится на солнце, а потом — на ікапун’е (шест перед очагом); тогда сушат только на огне.

    Для приготовления соленой рыбы отбрасывают голову, хвост и кости, расстилают рыбу в бочонке слоем и солят его, затем на первый слой кладут второй и т. д. Когда бочонок наполнится, закупоривают и ставят в амбар. Соление рыбы распространено между тунгусами уйского бассейна, близ Аяна; начинает прививаться и в других местах.

    Собачий запас состоит из юколы и качемаза — хачыбас’а [* По-русски, в Охотском округе, качемаз означает «провесную или вяленую рыбу осенней заготовки, не столь сухую, как юкола» (Даль, 1-е изд., II, 715); ср. якут, хачымас — рыба, «только несколько просушенная или прихваченная холодным осенним воздухом», заготовляемая на зиму для собак (Булычев, И. Путеш. по В. Сибири. Ч. I. Якут. обл., Охотский край. Спб. 1856). Ср. Слюнин, Н. В. Охотско-Камчатский край, т. I, стр. 564. В Колымском крае хачымас получается со щуки таким образом: «отрезывают головы и хвост и срезывают слой мяса с костей; этот слой вялится на солнце, а затем дымится над костром» (Шкловский, И. Очерки крайнего северо-востока. Ирк. 1892, стр. 38. Зап. В.-Сиб. Отд. И.Р.Г.О. по общей геогр. Т. II, вып. 2-й). Слово хачымас, в применении к рыбе или скотине, значит у якутов: худой, сухопарый.]. Материалом для них служит худшая по качеству рыба, больше горбушка, пойманная поздней осенью, исхудавшая и общипанная. Собачья юкола приготовляется так же, как и людская. Приготовление хачыбас’а походит на приготовление юколы; разница состоит в том, что головы не отбрасываются; рыба надрезается вдоль от хвоста до головы (редко — поперек); просушка ведется не особенно старательно, а после нее хачыбас вялится в урасе. Собачий запас, по-видимому — незавидная пища, потому что даже и собаки отказываются ее есть, если хозяин не подмешает к ней людской юколы.

    Приготовленную в запас рыбу, за исключением соленой, кладут в берестяную посуду. Запасы хранятся на араңас’е (якут. слово) — навес, поставленный на высоких столбах, и в нjàку (тунг. слово) — амбаре на столбах. Беречь приходится не от людей, а от медведей — охотников поискать чего-нибудь съедобного.

    Рыбные продукты запасами не исчерпываются; в дело идет и кожа, из которой получают клей для подклеивания подшивки [* Из оленьих и конских лап и моржовых шкурок.] к лыжам. Для приготовления клея кожа сдирается, сушится в течение 3-4 дней, очищается от чешуи, мяса и жира, режется на тонкие полоски, свертывается в комок и кладется в котелок с теплой водой. Там она скоро размокает и слизнет. Затем ее вынимают, выжимают воду, отделяют оставшиеся частицы жира, кладут опять в котелок со свежей водой и кипятят в нем до тех пор, пока вода не выкипит. Клей замораживают, а перед употреблением разогревают, не подбавляя воды.

    Из кожи кеты делают сумки. Обработка производится посредством мялки — чöчöн, Представляющей собою железное зубчатое кольцо па большой рукоятке. Прежде чем мять чöчöн’ом, кожу высушивают и смазывают печенкой кеты, разболтанной в теплой воде. Мнут — собственно царапают зубчатым кольцом чöчöн’а — на земле. Чöчöн — якутского изделия (по-якут. ӱрӱöх).

    Рыбные запасы часто разнообразятся растущими здесь ягодами: голубицей, брусникой, шикшей и толокнянкой.

    Голубица (џікта) прибавляется к рыбным запасам, заготовляемым па зиму, и к рыбным кушаньям во время лова — перед едой. «Султа», смешанная с вареной голубицей и засушенная на доске, называется куlні. Голубица, с «султой» и нерпичьим жиром составляет новое кушанье — султáбі сjäвочакаl. На Алдоме голубицу едят в смеси с икрой и «султой»: ягоду варят в котле, мешают с икрой кеты или маймы, выкладывают на доски в виде лепешки и сушат на ікапун’е; когда смесь подсохнет, ее снимают с доски в цельном виде, перекладывают на плетенку из лиственничных прутьев и досушивают тоже на ікапун’е; высушенную лепешку крошат на мелкие куски и смешивают с порсой; при еде подбавляют нерпичьего жира. Голубицу едят и в сыром виде, без всяких приправ или с оленьим молоком; последнее блюдо называется џіктáбі сjäвочакаl.

    Брусника (імукта) также идет на приготовление куlні; куlні с брусникой называется імуктáбі куlнікан. Брусника с «султой» и нерпичьим жиром составляет, так же как и голубица, кушанье султáбі сjäвочакаl, а сырая с оленьим молоком — укунӱду сjäвочакаі.

    Шикша (умтачан) вместе с нерпичьим жиром служит приправой к «султе». Толокнянка (куңахта), без нерпичьего жира, идет на приготовление запаса; ее смешивают пополам с «султой», предварительно поджарив на сковороде и высушив на солнце; жиру при этом не прибавляют. В сыром виде шикшу едят или без всякой приправы или смешав с «султой» и нерпичьим жиром.

    Главной пищей летом служит вареная в котлах рыба без соли; для вкуса иногда кладется дикий лук. Во время лова едят сырьем головы горбушки и кеты, которые тунгусы очень хвалят; сырьем же едят и хребты горбушки.

    При летних перекочевках свежую юколу пекут и вялят на вертеле; юкола получается вкуснее изготовляемой в запас. При кочевках вообще тунгусы берут в мешок «султы» и едят ее, смешав с нерпичьим жиром.

    «Султа» и юкола употребляются с чаем, когда нет мучной пищи. Рыба идет в начинку пирожков из ржаной муки, для чего рыбу варят, солят и смешивают с диким луком и нерпичьим жиром; такие пирожки очень распространены среди тунгусов.

    Мясо приготовляют в 5 видах: а) вареное, без соли, b) в рисовом супе с солью, с) зажаренное на нерпичьем жиру или на воде с солью, d) жареное на вертеле и е) в виде кушанья уlукта, для приготовления которого сваренное мясо разрезается пластинками, засушивается и крошится мелкими кусками.

    Мясо домашнего оленя для состоятельных оленеводов служит лакомым блюдом, а для несостоятельных — существенной поддержкой во время весенних голодовок.

    Убивают оленей на продажу только богатые тунгусы. Мясо продастся не пудами, а целой тушей, половиной или четвертью туши. Четверть туши называется «местом» оленьего мяса; цена места — 6 рублей, если олень большой, и от 2 р. 50 к. до 3 р., если олень маленький. Самый жирный олень на убой стоить не дороже 30 рублей. Мера ожирения оленя — палец. Самый жирный имеет на крестце 3 пальца жира.

    Кроме мяса домашнего оленя, в пищу употребляется и мясо дикого оленя, каменного барана, медведя, зайца и морских животных: тюленей (нерпы — мȳтка и нарги — нарга) и моржа (кумачан).

    Мясо и шкура дикого оленя почти никогда нс продаются, а целиком идут на собственное потребление. Если есть соседи по промыслу, добыча обязательно делится и на них. Дележ — очень сложная операция; например, при одном соседе мясо делится на две совершенно равные части: по передней и задней ноге, по половике головы, языка, челюсти, печени, сердца, кишок, желудка, хребта, боков, широких жил и филея; шкура, за исключением головной, идет соседу, а головная — упромыслившему; если соседей два, то мясо делится так, чтобы каждому досталось от всех частей, а шкура, за исключением головной, достается кому-либо целиком, но не убившему.

    Взамен полученного подарка сосед, убивши дикого оленя, делится, прежде всего, с тем, кто с ним делится. Если соседа нет, голова оленя разделяется для варева на 9 частей в таком порядке: от головы отделяется нижняя челюсть, из нее вырезывается язык, челюсть разрывают на две части и каждую половину— еще пополам; череп рассекается по макушке па половины, и каждая половина — тоже на половины. Такой порядок разделения непохож па обычные кухонные приемы; скорее всего, он может быть назван священным обрядом, в основе которого лежат древние верования тунгусов.

    При удачном промысле на диких баранов, охотник, убивши несколько штук объявляет об этом соседям, идет с ними на место промысла и каждый берет столько мяса, сколько может унести; если народу много, охотник отделяет соседям по своему желанию несколько баранов, и соседи сами уже делят подарок.

    Вес самого большого барана — 4 пуда; мясо — вкусное. Из шкуры выделывают замшу для летней одежды. Мех — крепкий, мягче оленьего, длинношерстный.

    При свежевании медвежьей туши, тунгусы никогда не разрубают костей медведя топором, а расчленяют по суставам; сами они объясняют это тем, что так удобнее делить и есть; вероятнее всего, что обычай освящен верованиями и приметами тунгусов и вызывается боязнью рассердить духа-покровителя медвежьего промысла. Исключением из остальных частей является иногда череп; если в котел вся голова не помещается, ее делят на 4 части: отделяют нижнюю челюсть и язык, а череп рассекают продольно пополам. Часть добычи раздаривают соседям. Члены компании, упромыслившей медведя, делят мясо поровну, а в кладут каждый из своей части по очереди и едят сообща.

    Мясо нерпы потребляется в вареном и жареном виде на месте промысла. Голова тоже съедается. Кушанье из опаленной и сваренной головы — куɉаха (по-якутски).

    От каждой нерпы в среднем получается около 5 пудов жиру и более 10 пудов мяса.

    По мнению тунгусов, продавать нерпичье мясо, равно как и тушу, нельзя; некоторые отступают от этого правила, но большинство придерживается его; потому, оставшиеся от потребления и нjымāт’а (дарения) излишки оставляются на месте промысла. Кто хочет — берет их, а если никто не возьмет, они гниют. Имеющие собак иногда делают для них запасы нерпичьего мяса, разрезая его на тонкие куски и высушивая на солнце и в жилье.

    Часть жира потребляется во время промысла, часть сохраняется в нерпичьих желудках (по-якут. куртах), нерпичьих пузырях (по-якут. хабах) и берестяной посуде для зимнего запаса и для продажи, а часть оставляется на месте промысла, — как объясняли тунгусы, — за неимением посуды. Возможно, что это объяснение и верно, так как охотник при неопределенном числе будущих гостей, не может знать, сколько посуды потребуется для запаса; по возможно и то, что у тунгусов существует обычай дарения не только присутствующим, но и тем, кто может придти после; наконец, может быть, тунгусы смотрят на оставленное, как на жертвоприношение духам.

    «Нарга» весит в среднем 10 пудов, весь «кумачан’а» не выяснен. Мясо «нарг» и «кумачан’ов» в продажу тоже не идет, а потребляется охотником и идет в «нjымāт», Часть «нарги», которую не успели потребить или раздать, осенью замораживают и сохраняют в запас. Потом тушу размораживают в реке и вносят в жилье для сдирания шкуры. Приготовленная осенью «нарга» вкусна и нежна, как нерпа; приготовленная же летом теряет вкус и слишком высыхает, так что зубы ее не берут; высушенное мясо добытой летом «нарги» идет на запасы собакам. Мясо «кумачан’ов» запасается на собачий корм: его замораживают и зимой рубят вместе со шкурой и внутренностями на мелкие куски и варят с ржаной мукой.

    К числу пищевых продуктов следует отнести оленье молоко, получаемое, впрочем, в очень незначительном количестве: лучшие местные матки дают полбутылки, а средние — чашку или полчашки. Малый удой отчасти объясняется тем, что тунгусы позволяют телятам все время сосать маток. Время доения коров очень незначительно: от Петрова до Покрова дня (т.-е. с 29 июня до 1 октября).

    Из оленьего молока приготовляют масло: молоко вливается в турсуки и при перекочевках привязывается сверх клади; во время пути оно взбалтывается и таким образом сбивается в масло. Масла вырабатывается мало, так как удой и запасы молока незначительны. Чаще молоко употребляется в виде «забелки» к чаю.

    Из промысловых птиц водятся в большом количестве рябчики, глухари, куропатки и реже — гуси. Дичь могла бы служить весной большим подспорьем для тунгуса. Но беда в том, что как раз в эго время приходит к концу охотничий «запас». Охотой на дичь занимается половина местного населения. Продажи дичи нет. Дарение развито широко.

    Из плодов и диких растений, кроме ягод и дикого лука, собирают орехи и черемуху. Несозревшие кедровые орехи едят в печеном виде, растолокши вместе с кожурой; черемуху, с косточкой, пекут на сковороде.

    Добываемых во время промыслов продуктов тунгусам далеко не достаточно для пропитания; большинство их, пользуясь кредитом у торговцев, получает припасы под возку чая. Главными из закупаемых припасов являются: мука, коровье и конское мясо, коровье масло и рис.

    Из тунгусов, указавших подробно продовольственный расход, покупали в год: ржаной муки 24 семейства 391 пуд, крупчатки 15 сем. 41 куль, коровьего мяса 17 семейств 115 пудов, конского — 16 семейств 213 пудов, коровьего масла 19 сем. 100 пудов, рису 17 сем. 30 пудов. Расход на пищевые продукты у 54 сем. равнялся 9.284 р. 75 к. при общем расходе в 18.287 р. 30 к. Остальные семейства или состояли рабочими на хозяйских — тоже, главным образом, покупных — харчах, или же состояли на иждивении покупающих припасы сородичей. Расход па покупные пищевые продукты среднего хозяйства равен 150 руб. Все это показывает, что натуральное хозяйство тунгусов, под влиянием перевозочного промысла, рушится: по приблизительному подсчету, покупные припасы по ценности равны всем мясным, рыбным и проч. продуктам, добываемым во время промыслов.

    Из ржаной муки тунгусами приготовляется затуран (тунг. сатурāн): растапливают на сковороде коровье масло, изрядно солят его, засыпают столько ржаной муки, чтобы смесь могла кипеть, и мешают ложкой; когда мука поджарится, затуран готов. Его употребляют с чаем, кладя в чашки. Из ржаной муки делают еще лепешки. Крупчатка идет на оладьи или поджаривается на нерпичьем жиру или масле. Масло едят в смеси с кусками лепешки из ржаной муки.

    Не все время и не у всех тунгусов бывает достаточно пищи. Осенью, когда запасы истощаются, бедняки берутся за нерпичьи шкуры, оставленные в запас со слоем жира в палец толщиной: шерсть очищают, кожу разрезают на куски и варят. Весной, до морского промысла, едят вареную заболонь сосны; это кушанье носит громкое якутское название лапсы (русск. лапша).

    Обычно тунгусы едят три раза в день: утром, днем и вечером. Перед едой всегда пьют чай, — вероятно, с тем расчетом, чтобы чаем заменить редко приготовляемую горячую пищу.

    Потребление чая развито теперь широко, до чайной же возки тунгусы, по словам одного из них, и не видели чаю. В 1903 году его потребляли 53 семейства; расход 32 из них равнялся 570 р. 15 к., а количество потребленного 27 семействами чая — 577 кирпичам. Не имеющие чаю пьют горячую воду. Сахар также достаточно проник в тунгусскую среду: 19 сем. расходовали на него 74 р. 25 к., потребив всего 173 фунта. Кроме того, осталось невыясненным потребление семейств, показавших расход общей суммой.

    13 семейств в своих расходах указали и расход на спирт в 538 рублей 75 к. Ими потребление его не ограничивается: многие тунгусы не решались откровенно говорить об этом расходе, так как продажа спиртных напитков между ними запрещена. «Спиртом торгуют не только приезжие русские и якуты, но и местные обитатели, а иногда и лица, на прямой обязанности которых лежало бы преследование торговли спиртными напитками» [* Э. К. Пекарскій. Поездка к приаянским тунгусам, стр. 10 (отд. отт.; см «Изв. О-ва Арх., Ист. и Этн.» Т. ХХ, в. 4 и 5, стр.184).]. Зло, приносимое продажей спирта, по мнению автора цитированных строк, а также близко знавшего тунгусскую жизнь священника Вас. Мальцева, громадно.

    Курение табака распространено очень широко; 34 семейства тратили на него в год 292 р. 70 к. Курят только черкасский табак; в видах экономии, к нему примешивают мелко накрошенные еловые и лиственничные стружки.

    Одежда тунгусов делается большею частью из покупных материй, а не из продуктов их домашнего хозяйства. Торговля европейскими тканями среди них составляет один из главных предметов торговли вообще. Потребность в одежде велика, так как во время промыслов, кочевок и т. д. тунгусы находятся в самых невозможных условиях, при которых нечего и думать о сохранении костюма. Так, работник Осип Громов изнашивает в год: 3 рубахи, 3 п. штанов (зимой одни, из оленьей шкуры и летом двое, плисовых), трое кретонных портов, 5 пар торбасов (три пары летом и две зимой). Кроме прямой необходимости в одежде, на потребление материи влияет и естественное стремление принарядиться; но это стремление удовлетворяется слабо, так как средств мало. Часть покупаемых материй идет и на покрышку урасы. Не выделяя материю для одежды, приводим перечень покупаемых тунгусами материй; этот перечень указывает на то, что и в одежде и жилище, так же как и в пище, тунгусы должны были оставить натуральное хозяйство. По подробной описи вещей у 26 семейств оказывается, что больше всего куплено ситца — 724 арш. (26 сем.); дальше идут: кретон — 515 арш. (20 сем.), затем бумазея — 302 арш. (14 сем.), плис — 216 арш. (11 сем.), сарпинка — 123 арш. (4 сем.), простое сукно — 88 арш. (16 сем.), бязь — 75 арш. (3 сем.), черное сукно — 51 арш. (2 сем.), тик — 10 арш. (1 сем.) и шелковая материя — 2 арш. (1 сем.); всего же тканей куплено 2.106 аршин. Кроме того, теми же семействами было куплено 107 женских платков, 7 сафьянных поясов, 4 кожаных пояса, 2 картуза, 2 шарфа, 29 дюжин пуговиц для рубах и 78 катушек ниток.

    Как в богатых, так и в средних и бедных хозяйствах замечается разница только в количестве и качестве потребляемых тканей, но не в отношении покупаемых материалов к получаемым от собственного хозяйства. Годовой расход на покупную одежду у 54 сем. равнялся 2.717 р.

    В обуви меньше заметна перемена: из описанных семейств указали на покупку торбасов только 10. Это не значит, впрочем, что этим и ограничивалась покупка обуви: некоторые подробного расхода не указывали.

    Семейные тунгусы шьют одежду и обувь своими силами, а холостежь отдает шить женщинам. За шитье кафтана берут 1 р., рубахи и штанов — по 50 к., портов — 20-30 к.; за торбаса на Уе берут 50 к. с подошвами мастерицы. Подошвы обычно делаются из нерпичьей кожи, а если ее нет — из кожи «нарги». Из обуви тунгусы покупают только коровьи торбаса, которыми их снабжают якуты.

    Вот перечень тунгусской одежды.

        Мужская зимняя одежда.

    1) кафтан на меху (доhýлкан тäтí); верх — плисовый; поверх кафтана надевается доха (мукá) на оленьем и дикого барана меху;

    2) доха (мукá) из шкурок дикого олешка, надевается шерстью наружу;

    3) блуза (блȳса) из бумазеи, надевается поверх рубахи; летом иные тоже надевают;

    4) меховые штаны (іннӱlі ыстāн) из оленьей шкуры, шерстью внутр; поверх их надеваются набедренные штаны или наколенники (бōкāпын) из оленьих лапок;

    5) меховые чулки (дóктон) из шкуры оленя;

    6) шапка (тугаhік áун) из лисьих лапок (околыш — из меха выдры); у некоторых — из шкуры домашнего оленя, из беличьих шкурок (верх — из спинки, внутренность — из брюшка);

    7) торбаса (нубдыр унта) из шкуры домашнего и дикого оленя;

    8) рукавицы (кохóлро), подбитые зайцем; верх — шкура дикого барана, оленя, лосиная замша, ровдуга (оленья замша);

    9) зимние перчатки на беличьем меху (тугаhік саjäра); некоторые подбивают пыжиком; верх — из ровдуги.

        Мужская летняя одежда:

    1) кафтан (тäтí); верх — плис (разрезной — бумажный бархат и неразрезной), сукно простое и лучшего сорта, ластик, трико; подкладка — коленкор, кретон, тик, ситец;

    2) ровдужное летнее пальто (нjaчумі тäтí), без подкладки;

    3) доха летняя (нjармакāн), получаемая из зимней, когда вытрется шерсть; делается из шкуры домашнего и дикого оленя, дикого барана, шерстью наружу;

    4) рубаха (урбāха) из ситца, гаруса, шелка, кретона, тика, миткаля, дабы;

    5) штаны (ыстāн); верх — плис, черное сукно, трико, ровдуга; подкладка к штанам из материи — кретон, тик, ситец, коленкор;

    6) жилет (зäläчíк); верх — спереди сукно, плис; спинка у суконнаго жилета — из красного сукна, а у плисового — из красного кумача; подкладка — кретон, коленкор, тик, ситец;

    7) картуз (картус) черного сукна, покупной;

    8) шапка (áун) из простого серого сукна, плиса, летней шкуры суоңначан’а [* Самый маленький олешек, у которого шерсть менее густая, более плотная, блестящая.]; бедняки носят летом и зимой;

    9) перчатки (саjäра) из ровдуги без подкладки;

    10) торбаса пяти сортов: олóчік — короткие, из ровдуги, с подошвами из нерпичьей шкуры, без носков, закругленные; таргáмі — с носками, из ровдуги (берется шкура самца, как более толстая); уосjка — шьются из дымленой коровьей кожи (менее портятся), покупаемой у торговцев; сапыjан унта — сафьяновые, покупаются у торговцев и якутов; сāры унта — из конской кожи, покупаются у торговцев;

    11) суконные чулки (сінун дóктон);

    12) пояс (сапыjан кálбу) черной или красной кожи.

        Женская летняя одежда:

    1) летний кафтан (џуваhік тäтí); верх — плис, черное сукно, серое сукно, сатин, атлас, гарус, шелк; подкладка — коленкор, кретон, тик, ситец; надевается поверх безрукавника;

    2) безрукавник (карćäт); верх — плис, гарус, шелк, полушелк; подкладка — ситец, кретон, коленкор;

    3) рубаха (урбāха) из гаруса, шелка, полушелка, у бедных — из дабы, миткаля, кретона, тика;

    4) платок (пlāт) шелковый, гарусный или ситцевый;

    5) кушак (кálбу) бумажный или шелковый;

    6) туловищные штаны или натазники (äркí) из плиса;

    7) наколенники (арäмуć) из плиса;

    8) торбаса, 9) летние чулки и 10) перчатки — как у мужчин.

        Женская зимняя одежда:

    1) кафтан (доhýлкан тäтí) ватный; верх — плис; подкладка (с двух сторон) — кретон и ветошь; поверх тäтí надевается доха (мукá) из шкуры домашнего и дикого оленя;

    2) меховой кафтан (коңóмі) из шкуры домашнего и дикого оленя, шерстью внутрь (у бедняков);

    3) рубаха (урбāха) — та же, что и летом;

    4) блуза (блȳса) из бумазеи, надевается поверх рубахи;

    5) туловищные штаны или натазники (іңуlі äркí) из лисьего или оленьего меха;

    6) наколенники с чулками (куні) из оленьей шкуры;

    7) торбаса (нубдыр унта) — те же, что у мужчин, надеваются поверх куні.

    8) рукавицы (хохóлро); верх — лосиная замша па заячьем меху, лисьи лапы; внутри — беличий мех;

    9) шапка (áун) двух сортов: корбóмі áун (верх — сукно, бобер, внутри — беличий мех) и нäрбäскä дӱкіксä (верх — из меха выдры, внутренность — из белки);

    10) серебряный пояс (аңынjáпун) якутского изделия.

    Жилища тунгусов делятся на летние и зимние.

    Летним жилищем в огромном большинстве случаев служит ураса: из 56 сем. урасу имели 45. Ураса представляет из себя конус с диаметром основания 7 аршин и высотой 4 арш. 7 вершков. Остов урасы делается из очищенных от коры жердей. Для установки последних на расчищенном месте ставят две основные жерди — салхамча, соединяющиеся наверху под углом; скреплением служат сучья на верхушке жердей, обращенные в разные стороны. К этим жердям приставляют другие, идя «против солнца». Весь деревянный остов урасы имеет около 40 жердей. Когда остов готов, на него кладут плотную покрышку, которая защищала бы обитателей от дождя, ветра и т. п. Покрышка делится на две части: верхнюю (ӱläптін) и нижнюю (унjакан) и делается одинаково — только названия разные. Материал для покрышки берется различный, смотря по состоянию хозяев. Обыкновенно нижняя часть урасы, под которой расположены постели, укрывается более прочным материалом, чтобы не промочило дождем, а верх — чем попало. Преимущественным видом покрышки (20 из 45) является покупная материя и береста. Из материй больше встречаются нанка, миткаль, кретон, реже — холст, сукно, большие женские платки. У основания урасы привязываются узкие берестяные полсти (тыксjа) без звеньев, после чего низ покрывается особою полстью (также тыксjа), которая шьется из бересты в два ряда, но в один слой; края четырехугольных берестяных полос пришиваются друг к другу непосредственно. Чтобы шов при шитье не лопался, бересту предварительно варят в котле 3 дня. По краям берестяной полосы накладывается берестяная же обшивка.

    Береза водится далеко не везде: напр., на Уе и Лаңтаре ее нет, и местные тунгусы принуждены покупать бересту, доставляемую с Алдомы; цена — 30 коп. за квадратный аршин. Цена всей урасы из материи и тыксjа, в зависимости от материала, колеблется между 15 и 30 рублями. Бедняки кроют урасу тряпьем.

    Отдельные части покрышки привязывают к жердям остова, а сверху накладывают еще слой жердей, штук в 12. Иные покрышку не привязывают к жердям, а придавливают верхним слоем жердей и снизу еще — поленьями. Так как вся ураса представляет из себя горючий материал, то огонь в ней разводится небольшой и посредине урасы. Место, где разводится огонь, тоҕо, отгораживается бревешками, сложенными в виде буквы П; открытый конец этой загородки обращается к входу в урасу, а противоположный конец — к малу, месту против входа. Над очагом протягиваются особые жерди (ікапун’ы) для просушки белья и проч.; на одном из ікапун’ов вешаются железные крючки (олдоун’ы), в виде изогнутой части буквы К; на олдоун’ах вешают котлы и чайники. Ікапун’ы подвешиваются к жердям урасы на веревках, тряпках, лыке и т. п.; толстый конец ікапун’а обязательно должен быть обращен к выходу, иначе «плохо будет» [* Тунгусы употребили здесь трудно переводимое якутское слово аɉӹ (грешно, плохо будет), имея в виду дурные последствия, как результат вины, проступка.]. Вместе с олдоун’ами, ікапун’ы составляют священную часть очага.

    Пол в урасе устилается лиственничными ветками, причем толстые концы их также должны быть обращены обязательно к выходу.

    Установка летней урасы требует очень немного времени: пока вскипит чайник, ураса уже готова. Работа мужчин, при этом, состоит в приготовлении и установке жердей, а покрывают урасу женщины, Холостые и одиночки делают все сами. Ураса ставится только тогда, когда тупгус намерен остановиться в данном месте на несколько дней, или же когда идет дождь. В других случаях он располагается в палатке (öлбöк). Палатка делается из миткаля или ситца и держится па четырех тонких жердях, связанных также верхушками; стороны палатки свешиваются вертикально и внизу ничем не прикрепляются. Иногда палатки ставятся около урасы, для спанья.

    Второй вид летнего жилища — угдан (кора) утан. Отличие его от урасы состоит в том, что оно имеет крышу и дверь, которые, как и покрышка, делаются из лиственничной или еловой коры. Чтобы покрышку не коробило, ее придавливают бревнами. По краям двери идет деревянная рамка из прутьев. Дверь привязывается к боковой жерди дверного отверстия; петли заменяются веревками. Тяжелую еловую и лиственничную покрышку возить неудобно, и при перекочевках обыкновенно возят покрышку из материи, а придя на место, кроют урасу корой.

    Отметим еще особый вид жилища — халтāрма. Эго — полуураса, которая кроется только с одной стороны или куском миткаля (верх кроется всякою ветошью) или одною ровдужною полстью (унjакан). Служит жилищем во время промысла для тех, у кого нет средств приобрести покрышку для целой урасы.

    Зимнее жилище тунгусов не так однообразно, как летнее. В прежнее время чаще всего зимним жилищем служила ураса, крытая ровдугой. На всю урасу идет 12 больших оленьих шкур. С возникновением чайного промысла и повышением цены на оленей, убивать последних для получения ровдуги стало делом невыгодным, а для большинства — и прямо невозможным; поэтому, ровдужная ураса теперь встречается в приаянском районе редко: из 40 семейств их имели только 12, а из последних сплошь ровдужные были у 7 и наполовину из ровдуги, наполовину из материи — у 5. В полуровдужных урасах ровдуга идет на нижнюю часть (унукан, унjакан); из материй для верхней части (уlаптін или ӱläптін) употребляется больше миткаль, а также тряпье из мешков. Тунгусы «говорят, что новый миткаль так же хорошо защищает от мороза, как и ровдуга. Для защиты от ветров вход в зимнюю урасу обращается в подветренную сторону. Самый низ урасы покрывается особой полстью — тамана, которая делается из бересты в два ряда и два слоя; один слой идет вдоль, другой — поперек; отдельные, сложенные вдвойне, полосы бересты соединяются ровдужным скреплением; края тамана обшиваются берестой; в длину помещаются девять полос. Тамана приготовляют майские тунгуски. В остальном зимняя ураса нисколько не отличается от летней.

    Дым выходит в щели и во входное отверстие, так как трубы не делают. Внутри урасы он часто бывает так густ, что не видно людей, сидящих по другую сторону очага. Белая миткалевая ткань, покрывающая урасу, темнеет до неузнаваемости. Сами тунгусы с трудом переносят такую атмосферу, а непривычному посетителю в ней невозможно пробыть и полчаса. Это неудобство, в свою очередь, вероятно, повлияло при вытеснении зимней урасы другими, более удобными типами жилищ.

    Установка урасы зимой требует гораздо больше времени, чем летом: нужно выбрать защищенное от ветров место, расчистить его от снега и плотнее укутать урасу покрышкой.

    Стоимость зимней урасы колеблется между 40-50 рублями.

    Вторым видом зимнего жилья служит зимний утан, формой похожий на урасу. Вместо жердей устанавливаются плахи из расколотых лиственничных и еловых бревен. Щели законопачиваются мхом; на плахи кладется дерн или снег. Очаг ставится посредине, как и в урасе, а вход бывает где угодно. Иконы вешают на восток. Утан’ы имелись у 6 семейств; цена утан’а — 5-6 рублей.

    Ураса и утан являются древним типом зимних тунгусских жилищ.

    Новых типов жилья — три: якутская юрта (тунг. џӱ или тугэр џӱ — зимняя юрта), изба срубом без кровли (по-якутски: амбāр дjiä) и дом с кровлей.

    Вот описание якутской юрты, принадлежащей тунгусу Гаузину. Три основных столба юрты — три лиственницы (с обрубленными вершинами), 3 вершка в диаметре; четвертый столб вкопан, толщина — такая же. Юрта обложена дерном, щели между плахами забиты мхом, кой-где — тряпками. Внутри длина юрты в основании — 2 саж., высота — 2 арш. 12 верш. Матица — одна. Камин — направо от входа; устье камелька обращено к югу. Вдоль стен, с трех сторон — лавки. Посредине — 2 стола и одна скамейка. Над лавками со всех сторон — полочки на кольях, вбитых в стену. Вверху — пять ікапун’ов, расположенных в разные стороны. Шесток (по-якутски моџоҕо) — очень низкий. Дверь обита оленьей шкурой. В задней стене окон нет, налево от входа — два окна, в передней стене и направо от входа — по одному окну.

    Бревна для якутской юрты ставятся торчмя, несколько наклонно. Для тепла юрты засыпаются снегом; глиной их не обмазывают. Стоимость колеблется между 20-50 рублями.

    Якутские юрты, оказывается, тоже не совсем подходят к местному климату: они холодны. Поэтому, замечается стремление перейти к постройкам русского типа.

    6 семейств имели уже избу без кровли. Вот описание избы того же Гаузина. Изба срубом — из лиственничного леса; площадь пола — 2½ кв. еаж.; высота внутри — 4 арш.; 2 матицы; дверь — с северо-восточной стороны (высота ее — 2½ арш.); 4 окна на двух сторонах (высота окон — ¾ арш., ширина — ½  арш.); со стороны двери и на противоположной стороне в стенах — по 12 бревен, 4 — 5 вершк. в диаметре; в остальных стенах — по 13 бревен и по одному, короткому, для наката; камелек — направо от входа. Стоимость избы — 20-40 руб.

    Наконец, две семьи имеют настоящие русские дома, с кровлей. Избы и дома большей частью строят якуты, хотя и некоторые из тунгусов уже начинают строить их сами.

    Семейства, перешедшие к новому типу жилищ, составляют половину опрошенных. Если сравнивать не число семейств, а число построек, то преобладание нового типа окажется еще значительнее: из 63 построек было 22 избы с кровлей и без кровли, 16 якутских юрт, 15 урас и 10 утан’ов, т.-е. жилища старого типа составляли лишь 40%.

    Без сомнения, и здесь чайная перевозка сыграла свою роль. При перевозке тунгусы сталкивались с якутами и русскими, от которых можно было научиться строить более удобные жилища. Под влиянием перевозки, условия зимней обстановки значительно видоизменились. При прежней постоянной подвижности тунгусов невозможно было устраивать ни юрт, ни изб, ибо их нельзя перевозить с одного места на другое. Теперь же огромное большинство трудоспособного мужского населения зимой совершает переезды между Аяном и Нельканом; семьи, состоящие из женщин, стариков и детей, не должны следовать за возчиками, так как это могло бы только стеснить последних; зимние промыслы не могли производиться оставшимся составом семьи, а, следовательно, и зимние перекочевки стали бесцельными и невыгодными. В силу этого, семьи должны были оставаться на каком-либо определенном месте, снабженные покупными предметами первой необходимости и припасами. Таким образом, явилась не только возможность, но и прямая необходимость обзаводиться постоянными, более удобными жилищами, сделанными из материала, которым ранее не пользовались.

    Не у всех тунгусов имеется отдельное жилье. Бедняки и нетрудоспособные живут в чужих жилищах па положении џулга — якут. џукāк (сожитель, соквартирант). Џукāк’ами же становятся и малосостоятельные семейные тунгусы, устраивающие общими силами одно жилье: они или пополам кроют его, или пополам покупают, или вместе строят, Џукāк’-ство последнего рода породило особый вид собственности — только на половину жилища. Половинное владение соблюдается строго: в занятой половине џукāк — полный хозяин. Если в жилье џукāк’ов придет гость, он считается гостем того, в чью половину зайдет. Обычно гости, посидев в одной половине, переходят в другую. Џукāк’и-совладельцы сообща присматривают за домом и отапливают его; хозяйства у них — отдельные; общее правовое положение совершенно одинаково.

    Если џукāк не состоит владельцем части жилища, он часто исполняет на хозяина мелкие работы; плата никогда не берется. Положение такого џукāк’а незавидно, особенно если он является слабейшей стороной. Впрочем, в последнем случае и вообще между џукāк’ами бывают крупные недоразумения; так, тунгуска Дарья Амосова говорила: «живу одиноко, ибо боюсь, что будут ругать, если поселиться џукāк’ом — и собаки не уживаются; одной жить лучше, спокойнее». Џукāк’ство особенно распространено зимой, когда необходимо теплое жилище, а приобрести его нет средств. В последнюю перед экспедицией зиму из 66 семейств 17 жили џукāк’ами в общих или, большей частью, чужих помещениях. Часто тунгус, принимающий џукāк’а в одно время года, в другое сам идет џукāк’ом.

    Среди тунгусов сохранился взгляд на жилище, особенно па урасу, как на общественную собственность. Один из них пояснил, что если хозяин найдет остов своей урасы занятым другим, то уступает его пришельцу, а себе устраивает новый. Придерживаются ли такого взгляда относительно новых типов жилищ, — осталось невыясненным.

    Домашняя обстановка и обиход тунгусов незатейливы, но и в них заметно влияние якутской и русской культуры. По описи имущества у 39 семейств обстановка рисуется в таком виде. Мебель имелась только у 17 семейств; состояла она из столов или, вернее, столешниц. Столы с ножками считаются уже роскошью. Иногда столы заменяются крашеными ящиками. Больше культурности заметно в посуде. Здесь мы видим, и в довольно большом количестве, принадлежности европейского дома: чайных чашек 23, из них 6 фарфоровых; эмалированные тарелки у 21 семейства, столовые ложки у 17 семейств (8 ложек из них — серебряные и 3 — польского серебра), сковороды у 8 семейств, ковши у 4, миска эмалированная у 1 семейства и, тоже у одного, серебряная рюмка. Опись была произведена не совсем полно, но уже и этот перечень показывает, что в своей домашней обстановке тунгусы перешли пределы натурального хозяйства.

    Для приготовления чая и обеда у 20 семейств имелись медные чайные и обеденные котлы; чайники были у 24 семейств (7 чайников — фарфоровых).

    Из старинной посуды сохранилась берестяная, в которой держат нерпичий жир, молоко, масло, воду. Эта посуда приготовляется женщинами. Для чайной посуды делаются особые сумки (содōк) из тюленьей шкуры. Случайно попавшая металлическая посуда также идет в дело: на Уе, у тунгуса рода Киля, имелась жестяная банка из-под керосина, превращенная в котел.

    Постели приготовляются из оленьих и звериных шкур; подстилка — из шкуры оленя, дикого барана, а у богатых — медвежья; одеяло, большей частью, заячье. Подушки имеются не у всех: «бедные люди не нуждаются в них» (тунгус Ник. Прокопьев).

    Для освещения жилья пользуются больше очагом, на котором все время поддерживается огонь, пока ждут гостей. Дрова зажигают трутом или спичками.

    Трут приготовляют так: березовую губку размягчают ударами палки, смачивают в растворе пороха и высушивают. Трут уже выходит из употребления; его вытесняют американские спички, привозимые в Аян. В 1903 году из 66 семейств спички употребляли 35 семейств. Трата их невелика: пачки две на семейство. В обиходе пяти семейств встретились свечи, у одного — керосин. Не чуждо тунгусам и употребление мыла: они моются простыми и душистыми мылами. Последние считаются хорошим средством против ослепительного солнечного блеска весной. Глаза надавливают, выжимая из них слизь, и, при умывании, стараются пустить в них мыла. Говорят, что после этого солнечный блеск не так действует на глаза. Может быть, тунгусы смотрят на душистое мыло, как на лекарство против глазных болезней, но и потребность в умывании мылом тоже чувствуется; даже старухи теперь нуждаются в нем. Мыло покупали 28 семейств из 39, по 4-5 кусков в год. Такого количества на год, конечно, не хватает, тем более что часть простого мыла идет и на стирку белья. Недостаток восполняется золой, которою тунгусы моют лицо.

    В общем приаянские тунгусы содержать себя довольно опрятно, но вшей у них все-таки много: «из тела выходят, когда потеешь, и от разных причин», — предупредительно пояснил один из них.

    При невылазной грязи и частых дождях в период перекочевок, при первобытности промыслов, непроглядной копоти урасы в зимнее время, действительно, трудно сохранить чистоту, несмотря ни на какое желание.

                                                            V. О верованиях и нравах.

    Официально религией тунгусов считается христианство (православие), в действительности же их едва ли можно назвать христианами. С самого начала обращение в православную веру было принудительным. По сообщению Стефановича [* От Якутска до Аяна] и Слюнина [* Охотско-Камчатский край.], распространителями православия были здесь не столько священники, сколько воинские команды. Ловля тунгусов, загон их вместе с женами и детьми на место крещения были обычным явлением. Разбросанность жителей, их бродячая жизнь, недостаток духовенства, не особенно энергичная и далеко не всегда бескорыстная деятельность его [* Миддендорф. Путешествие на северо-восток Азии, стр. 742.] в связи со способом распространения православия должны были создать и укрепить взгляд тунгусов на принадлежность к православию, как на повинность, наложенную победителями, — должны были внушить им мысль, что достаточно какого бы то ни было чина русской администрации для совершения обрядов православия. Что это так, — доказывают приведенные Стефановичем факты. Вахтер (смотритель казенного хлебного магазина) крестит больных ребят, «если родители не желают, чтобы он умер некрещеным. Однажды вахтер был позван для освящения брака, и он счел возможным не отказаться от этого, потому что «случай был не вполне христианский». У тунгуса хворала жена; ему надоело ждать ее смерти, да и хозяйство без хозяйки приходило в расстройство. Он высватал себе другую жену, заплатил калым и привез ее в свою урасу» [* Стефанович, там же, стр., 89-90.]. И до сих пор исправление религиозных треб в данном районе мало беспокоит православное духовенство. В Аяне священника нет, и приаянские тунгусы числятся в Нельканском приходе. В Нелькане они появляются только для сдачи чаев и пушнины. Священник, имея в руках громадный приход, и до настоящего времени, при редких встречах со своей паствой, должен, в большинстве случаев, ограничиваться совершением оптовых браков, крещений и проч.

    Как преломились в умах тунгусов более доступные, бьющие им в глаза по своей яркости картины наказания за великие грехи, видно из следующего рассказа. 18 лет назад один пьяный негидал ударил другого ножом и ранил не сильно, так как третий негидал успел схватить наносившего удар за руку. Потерпевший пожаловался исправнику г. Николаевска. Ответчик дал свидетелю 150 р., чтобы он показал, что ничего не видел. Свидетеля спрашивали под присягой. Священник, после чтения Евангелия, убеждал свидетеля подумать о своей душе и обязанности показать правду, если он считает себя подчиненным царю. Свидетель отперся: «Что касается верхнего мира, то пусть рай не примет мою светлую душу — не знаю; что касается среднего мира, то так как я отдал свою голову солицу-царю, то говорю: не знаю. Пусть сватая земля не примет иного нечистого тела: не видел. Пусть я не спасусь за то, пусть высокий рай не примет мою чистую душу». Священник стал вторично уговаривать свидетеля, но тот отвечал: «что сказал — сказал». После третьего увещания, когда свидетель повторил свое «не знаю», у него язык высунулся до груди, и он упал мертвым. Похоронили его вверх ногами.

    Православные праздники известны тунгусам лишь как время найма на работу и окончания договорного срока или как начало и конец промыслового сезона. Таких праздников немного; о наступлении их узнают от лиц, имеющих недельные численники (по-тунг. нігівун или сівǟскä = русск. святцы) или от аянцев и нельканцев. Численники представляют из себя закругленные дощечки или круглые чашки с 7 дырочками и маленькой затычкой; переставляя ежедневно затычку из одной дырочки в другую, тунгус знает дни недели. Из описанных тунгусов численники были только у троих. Остальные тунгусы, узнав, сколько дней остается до ближайшего праздника, высчитывают оставшееся время так: на деревянной палочке делают зарубки соответственно количеству оставшихся дней; по истечении одних суток, срезывается полоска от первой зарубки до левого края палочки, после двух суток — промежуток между первой и второй зарубкой и т. д. Когда же прошел большой праздник, а следующий далеко, тунгусы счетом дней совсем не занимаются: «дней не знаем, неделями не считаем»; «когда солнце восходит, говорю: день, когда солнце заходит, говорю: ночь»; «когда Бог даст день, говорим: стало светло, когда Бог даст ночь, говорим: стало темно».

    При столь первобытной жизни, вне сферы досягаемости со стороны духовенства, отданные целиком под власть суровой природы, тунгусы и не могли стать в действительности христианами.

    Гораздо глубже влияние на тунгусов шаманства, хотя и оно за последнее время слабеет. Непонятные перемены в промысловой жизни — плохой год для охоты или рыболовства, таинственные болезни оленей, уносящие целые стада, суровая, дикая, могучая природа, полная зависимость от нее первобытного племени породили веру в многочисленных, больших и малых, добрых и злых духов: леса, воды, царств природы, охоты и других, управляющих окружающей жизнью. Неразвитый, беспомощный тунгус мог только умолять те таинственные существа, которые то обильно дарили его, то лишали самого необходимого. Но и мольбы часто не помогали; и принося жертвы, тунгус не знал, получит ли он просимое; поэтому, зародилась и вера в судьбу, предопределение — анаџікáкіт.

    Вера в покровителей промыслов и врагов их, стремление отблагодарить и смягчить их, а также опасение навлечь чем-либо их гнев создали массу обрядов, сопровождающих промысловую и хозяйственную жизнь тунгусов. Приводим некоторые из обрядов.

    Кости ног и головы дикого оленя на землю не бросают, а делают в лесу полку, на которую и ссыпают объеденные кости. Зубы дикого оленя сохраняют в качестве амулета (тыгак). Вообще, сохраняемые части кладутся в мешочек, сделанный из головной кожи убитого животного. Когда мешочек наполнится, его кладут в н̕áку (амбарчик на столбах), где он и хранится всегда, как старая запись, указывающая на количество упромышленного зверя.

    «Духу» оленя на деревьях вешают шкуру с головы дикого барана, сальный желудок и др. — лишь бы было вкусно и вкусно пахло: «дух» приходит на запах.

    Упромысливши лисицу, обязательно отрезывают мордочку и хранят ее, по крайней мере, три дня, не давая никому, а потом вешают на дерево. С лисицы берут только шкуру, а мясо вешают на дерево или защемляют в нем.

    Воспрещается убивать пойманную рыбу камнем; старики говорят: «грешно, не ладно будет» (по-якутски: аɉӹ); убивают ее деревянной палкой.

    Кости медведя, — все без исключения, наблюдая, чтобы ни одна не осталась, — вешают на дерево.

    К орлу относятся с опаской, почитают его и никогда не убивают. «Старики говорят: аɉӹ, мы слушаем — пожалуй, и вправду плохо будет», — заметил один молодой тунгус.

    Ко всякой дичи относятся «с осторожностью»: «боимся, что прекратится».

    Кости разрубать — большой грех. Если потерять кость какого-нибудь зверя, то взыщется с охотника.

    Когда накладываются меты на ушах оленят, то отрезанные или вырезанные кусочки хряща не бросают, а нанизывают на нитку (из сухожилий оленя) и вешают их: одни — на почетном месте, около иконы, другие — в ином месте жилища, только не у двери. Нитку с вырезанными кусочками ушей не соглашаются не только продать, но и подарить: «аɉӹ, олени рождаться не будут». После сушки, меты можно положить в апcjа [* Охотничья сумка] или, в содōк [* Садок для чайной посуды], но нельзя бросать на землю: аɉӹ. Эти меты сохраняются из рода в род; при перекочевках их увозят с собой или кладут в нjāку.

    Если издохнет одна или несколько взрослых самок, то копытца одной из них сохраняют, предварительно высушив в урасе. При перекочевках кладут в сȫрӱк (вьючныя сумы) и возят с собой, не давая сгнить. На следующую весну копытца развешивают на дереве.

    Дары «духам» развешиваются во время охоты, зимой — без заклинаний, а в другое время — с заклинаниями, содержание которых установить не удалось.

    Из рассказов, характеризующих верования тунгусов, записаны два. Первый рассказ принадлежит бабке бывшего старосты Василия Карамзина. «Вначале земля была, — рассказывала она; — потом в течение семи лет огонь был, землю кончил. Все сделалось потоком, морем; все тунгусы сгорели, только мальчик с девочкой взлетели на небо, а из птиц, не умирая, орел взлетел. Мальчик и девочка, летая, спустились туда, где море испарилось; вместе с ними спустился орел».

    Второй рассказ — передача и объяснение сна, виденного одним из тунгусов: «Медведь прошел мимо меня и Льва [* Имя тунгуса, служившего членам экспедиции проводником.] и остановился, увидев спускавшихся ему навстречу нескольких человек. Впереди шел староста, который, заметив медведя, взял винтовку и стал стрелять. Два раза ружье дало осечку; в третий раз раздался выстрел, но медведь остался невредим. Тогда медведь взял из-под мышки свое ружье, очевидно, с намерением стрелять в старосту. Тут я проснулся. Когда я рассказал свой сон старосте и Льву, то последний сказал, что, по мнению тунгусов, это был не медведь, а душа шамана. Староста же объяснил, что этот сон относится к нему и что он, староста, должен заболеть, или с ним будет какое-либо несчастье, так как если топор, винтовка или нож не берут во сне, то это служит знамением того, что человек заболеет, — по крайней мере, с ним, старостой, так бывало. Если же ему во сне приходилось убивать человека, то вслед за тем он убивал медведя».

    Из приведенного материала уже можно видеть, какую странную смесь шаманства, христианства и творческой народной фантазии представляют религиозные воззрения тунгусов. В то же время, если нельзя говорить о сколько-нибудь глубоком влиянии христианства, то теперь нельзя признать глубоким и влияние шаманства. По словам покойного о. Василия Мальцева, ныне к шаманам тунгусы обращаются чаще всего не как к посредникам между небом и землёй, а как к знахарям. Из слов самих тунгусов можно заключить, что некоторые из них уже не относятся с мистической «опаской» к пойманной на охоте добыче, не развешивают частей ее на деревьях в дар «духам-господам»; отношение к таким лицам со стороны большинства — терпимое.

    Что же помогло единичным тунгусам освободиться от сложных, стеснительных пут суеверий и боязни почти всех живых существ, с которыми они сталкивались? Что заставило рядовых тунгусов безразлично относиться к нарушениям властных когда-то стародедовских обычаев? — Несомненно, глубокие изменения в жизни тунгусов. Занимаясь раньше исключительно звероловством, рыболовством, морским промыслом, оленеводством, тунгусы испытывали на себе непонятные колебания в количестве добычи. От этих колебаний зависело их благополучие в течение целого года, а иногда и больше. Объясняя удачу и недостатки промыслов влиянием «духов», тунгусы непрерывно должны были чувствовать полную зависимость от них. Теперь — не то. На смену старинным промыслам выступил на первый план новый промысел — перевозка чая. Зависимость от прежних промыслов и даже соприкосновение с их продуктами, при господстве перевозочного промысла и развитии торговли, сократились. Прежняя неопределенность и неуверенность в результатах промысловой деятельности сменились простым арифметическим расчетом о количестве вывезенных мест чая, а также — товаров и припасов, которые возчик получит за свой труд и которыми он обеспечит себя и семью. Господином жизни становится уже не таинственный «дух», покровитель промысла, дух неуловимый и капризный, а — всем доступный, вполне понятный, никому не страшный подрядчик-торговец. С падением старинных промыслов, несомненно, должны были мало-помалу меркнуть и старые кумиры.

    Встречаясь с русскими, менее их считающимися с «духами-покровителями» и, тем не менее, благополучно промышляющими, тунгусы должны были укрепляться в чувстве независимости от «духов-господ». Этот процесс не мог совершиться вдруг и, конечно, не вполне еще завершился; но, с углублением и расширением новой стороны жизни, влияние шаманства должно все более и более ослабевать.

                                                                          ----

    Раньше (стр. 335-6) было сказано об обычае дарения продуктами промыслов и о взаимной поддержке тунгусов. Ослабление старых промыслов отразилось и на дарении — нjымāт’е. По отношению к припасам и товарам, получаемым почти всецело от перевозочного промысла, нjымāт не применяется. Вероятно, объяснение этому нужно видеть в том, что продукты прежних промыслов считались, как дары неба, общественной собственностью; кроме того, и неустойчивость промыслов делала необходимой поддержку другого на случай несчастья с дарящим. Перевозочный промысел устраняет чувство зависимости от неба, делает экономическое положение более определенным, выдвигает личную инициативу, энергию и трудолюбие на первый план и, вместо взгляда на продукты промысла, как на дар неба для всех, создает неотъемлемую частную собственность.

    Падению нjымāт’а должны были способствовать еще встречи с русскими и якутами. И те и другие были мало склонны отдаривать тунгусов, а давать, без надежды получить, было и несогласно с обычаем и невыгодно. Мало-помалу тунгусы переставали раздаривать русским и якутам, — а раз обычай, применявшийся ранее ко всем, в некоторых случаях перестал применяться, то этим подрывалась и необходимость общего его применения: теперь находятся смельчаки, которые уже не делятся и продуктами старинных промыслов.

    Влияние старины на нравы тунгусов еще сильно: честность, вежливость, услужливость без унижения в обращении с посторонними, искренность и правдивость являются общими их чертами. Стариков почитают; при встречах с ними, в знак почтения, подают две руки, а не одну, как остальным. Во время перекочевок за стариками ухаживают; в случае болезни старика, останавливаются до тех пор, пока он не выздоровеет. На замечание, что есть народы, которые бросают безнадежно больных стариков в дороге, тунгус 1-го Эжанскаго рода Ив. Амосов ответил: «скоты, плохие люди! в нашей стране так не делают».

    Понятия о половой чистоте, по-видимому, мало доступны тунгусам, хотя внебрачные сношения они считают предосудительными и на появление внебрачных детей смотрят неодобрительно. Тем не менее, из описанных тунгусов внебрачных было 24 человека, то есть 10% общего количества. Опрос о времени первого сношения показал, что из 89 супругов и холостых 46 имели половые сношения до брака. Если принять во внимание, что не все, особенно из женщин, нашли в себе силу признаться в грехах молодости, то количество «грешников» придется считать гораздо выше 46. Наконец, следует припомнить и частые нарушения супружеской верности. «Тунгус — бабник», — откровенно заявил тунгус Федор Амосов, и с ним невольно приходится согласиться. Женщины в присутствии мужчин, даже и посторонних, держат себя свободно, здороваются со всеми за руку.

    Из развлечений тунгусов экспедицией были отмечены пляска hо-џо и карты.

    Пляска не сложна. Берутся за руки, образуя кольцо. Один выкрикивает hо-џо, остальные подхватывают, повторяя несколько раз произнесенное запевалой слово: один раз высокой нотой и второй — несколько ниже; в то же время поднимают и опускают сомкнутыя руки, отставляют левую ногу и сдвигают к ней правую; иные правую ногу закладывают за левую накрест. Движения сильны; кружатся справа налево. После первого слова выкрикивается второе, — и т. д., около десятка; слова подхватываются пляшущими и повторяются несколько раз. Так продолжается до «антракта», а потом вновь идет пляска с повторением тех же слов и телодвижений. Пляшут всегда ночью. Женщины принимают участие в пляске, но никогда не поют. По объяснению участвовавших в пляске тунгусов, выпеваемые слова представляют из себя подбор слов, которые и на якутский язык непереводимы, да и с тунгусским почти не имеют ничего общего. Лишь после выраженного недоумения, как такое количество слов не имеет никакого значения, тунгус Карамзин стал подбирать по звуковому сходству большею частью якутские слова и редко — тунгусские, например: háрэ — снег (якут. хāр), ȳга — вода (якут. ȳ), уруjа — речка (якут. ӱрӱjä), омоко —приходи (якут. кäl) и др. К нескольким словам Карамзин не мог подобрать подходящих якутских или тунгусских [* Ср. Миддендорф, ор. сіt., стр. 708; Стефанович, ор. cit., стр. 131-133; Слюнин, ор. сіt., стр. 367 и 368.].

    Артистами по пляске hо-џо считаются удские тунгусы; приаянские далеко отстают от них.

    Музыкальные инструменты редко встречаются среди приаянских тунгусов. Из привозных инструментов известна гармоника (камус), которую покупают у якутов. На камус’е играют больше женщины, мужчины — редко.

    Частью развлечением, а больше — азартной игрой является игра в карты. Из игр известны: џāтна— трынка, пāрус трех сортов, остос — штос, устук — стуколка, кōсурка (в 7 карт), бjǟт. Борьба с азартными играми не приводит ни к чему: игроки не слушают старост и умеют обходить закон, заявляя, что играют не для наживы, а для развлечения. Играют тунгусы и в шашки.

                                                                          ----

    Поднятием духовной культуры тунгусов якутская администрация была озабочена очень мало. В 1885 году священником Казнаковым на свои средства была основана в Аяне школа. Она встретила поддержку со стороны тогдашнего доверенного Росс.-Американской Компаніи Филиппеуса, собрала около себя 14 учеников, но в 1895 году, по смерти Филиппеуса, должна была закрыться за неименіем средств [* Слюнин, ор. сit., стр. 513.].

    Из описанных тунгусов грамотных было только 2, да и для них грамотность, при невозможности применить ее, была совершенно бесполезна.

    С первого взгляда мысль об устройстве среди приаянских тунгусов школы должна показаться неосуществимой. Школа, основанная в 1885 г. в Аяне, могла принимать детей служащих у Российско-Американской Компании, которые теперь выехали из Аяна. Начало трудового возраста, совпадающее у тунгусов чуть ли не с принятым для школьного обучения возрастом, а также разбросанность тунгусов по промысловым местам и подвижность их делают, казалось бы, школьное обучение невозможным. Несомненно, что эта мысль могла бы осуществиться с большим трудом, но нет оснований утверждать, что осуществление ее невозможно. Зимой тунгусы группируются так, что в одной юрте помещаются 2 семьи, а иногда и 3. В домах богатых тунгусов живут всегда по нескольку семейств. Зимой, при возке чая, перекочевки предпринимаются очень редко. Этими обстоятельствами и можно бы было воспользоваться для устройства передвижной школы. Правильно поставленная школа имела бы огромное влияние не только на духовную, но и на экономическую жизнь тунгусов [* Описание экономического положения приаянских тунгусов, составляет особый отдел исследования  имеет быть напечатано в «Сборнике Музея по Антропологии и Этнографии Императорской Академии Наук».]. Масса суеверий, мистически боязливое отношение ко всему живому (например, к бичу оленеводства — волкам), значительно сохранившийся и до сих пор взгляд на бедствия в промысловой жизни, как на кары неба, являются несомненным тормозом для поднятия экономического положения, — а с этим тормозом успешнее всего может бороться правильно организованная школа.

    Эд. Пекарский.

    Вл. Цветков.

    /Живая Старина. Періодическое изданіе Отдѣленія Этнографіи Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Вып. III-IV. 1911. Петербургъ. 1912. С. 323-356./

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

                                    СТРАНА СИСТЕМАТИЧЕСКОГО ГОЛОДАНИЯ

    Только так и можно назвать Якутский округ на основании посмертного труда В. Ф. Трощанского «Наброски о якутахъ Якутскаго округа», под редакцией и с примечаниями Э. К. Пекарского. (Отд. оттиск из ХХѴІІ-го т. «Извѣстій общества археологіи, исторіи и этнографіи» при Императорском казанском университете за 1911 год, 144 стр.).

    «Якут тупо относится к тому, что его ребятишки живут впроголодь, как потому, что это — нормальное положение большинства якутских ребят, так и потому, что он сам, его жена, его престарелые родители, его скот, его собака и кошка живут впроголодь изо дня в день всю жизнь и только изредка насыщаются до отвалу; и можно с уверенностью сказать, что даже мыши его юрты живут голодом так как поживиться у хозяина нечем» (стр. 17). «Богачи большую часть года живут сыто, но и они к весне тощают, потому что к тому времени и у них истощается пища, которую из скупости запасают в недостаточном количестве!» (стр. 18).

    «Хроническое недоедание среди якутов станет вполне ясным, если принять во внимание приводимые автором цифры минимального якутского бюджета: чтобы якутская семья просуществовала сносно по местным понятиям, ей нужно иметь в год 66 р. 40 к., а у нее, при самых благоприятных условиях, может оказаться лишь 42 р. Откуда же она покроет дефицит в 24 р. 40 к.? Придется либо входить в неоплатные долги, продавать сено, либо голодать; последнее, разумеется — самое действительное средство против дефицитов» (стр. 119). Раз недоедать приходится хронически, чтобы избегнуть голодной смерти, — приходится идти в неоплатные долги к своим богатым сородичам, в конец закабалившим бедняков». Вот кошмарная картина, которую нам рисует автор. Странно, однако, его личное отношение к якутам: с каждой страницы веет скорее недоброжелательством: они и скупы, и злы, и сутяги, и честолюбивы... все самые черные краски; иногда кажется, что автор увлекается.

    Книга написана живым, легким языком и представит большой интерес каждому кто пожелал бы познакомиться с этой далекой окраиной; она затрагивает почти все стороны жизни. Для этнографа есть весьма ценный материал, главным образом, благодаря ряду дополнений и названий, приведенных редактором, глубоким знатоком языка и составителем якутского словаря, Эд. Карл. Пекарским. Подробно описаны и, если не ошибаюсь, впервые полностью с названиями, различные жилища и части одежды; касаясь экономического состояния автор дает много ценных подробностями данных о пище и ее приготовлении.

    Пользуюсь случаем, чтобы сказать, хотя и несколько поздно, два слова о весьма ценной работе, окончившейся печатанием в журнале Императорского русского географического о-ва «Живая Старина» 1911 г.: Э. Пекарскій и В. Цвѣтковъ «Пріаянскіе тунгусы». Этот статистико-этнографический очерк представляет собою часть исследований о жизни приаянских тунгусов, произведенных в 1903 г. Э. К. Пекарским в качестве члена Нелькано-Аянской экспедиции.

    /С.-Петербургскія Вѣдомости. С.-Петербургъ. № 170. 28 іюля (10 августа) 1912. С. 1-2./