ЎЎЎ Дрыгоньня Заложная. Рышард Капусьцінскі з Пінску ды Якутыя. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Рышард Капустинский [Ryszard Kapuściński; Ричард Капусьциньский; Рышард Капущинский.] родился 4 марта 1932 года в городе Пинске, в доме на улице Болотной (теперь Суворова, 43) в семье польских учителей.

    Впервые Пинск упоминается в 1097 году в «Повести временных лет» как Пинеск, Пиньск. До середины ХІ в. Пинск входил в состав Туровской земли, со 2-й пол. ХІІ в. он центр удельного Пинского княжества. С IV в. Пинск в составе Великого Княжества Литовского, средневекового белорусского государства. После 2-го раздела Речи Посполитой в 1793 году Пинск уездный город Минской губернии Российской Империи. Согласно III-й Уставной грамоте Украинской Народной Республики, от ноября 1917 года, Пинск находится в составе Украины. 22 января 1919 года, в результате наступления РККА, войска УНР были изгнаны из Пинска. 18 марта 1921 года между РСФСР, УССР и Польшей был подписан Рижский мирный договор, согласно которому в составе Речьпосполита Польска остались так называемые Западная Беларусь и Западная Украина. В результате этого Пинск вошел в состав так называемой Второй Речи Посполитой. До пожара, который уничтожил город в 1921 году, Пинск был административным центром Полесского воеводства, затем центром повета (уезда) в том же воеводстве, центром которого затем стал город Брест-над-Бугом. В 1931 году Пинск насчитывал 33,5 тыс. жителей, из которых 73,5% составляли евреи, около 10% - «русские» (белорусы православного вероисповедания); поляки составляли несколько процентов и были в основном приезжим элементом – военные, католические священники, чиновники, учителя и т. п. 20 сентября 1939 г. части Красной Армии по договору с Вермахтом ударили в тыл Войску польскому и захватили город. На протяжении октября «победители» производили расстрелы «поляков», а также депортации местного населения в отдаленные районы СССР, с целью его замены на население из России. С 4 декабря 1939 г. Пинск стал центром Пинской области БССР в составе СССР. В настоящее время Пинск, центр Пинского района в Брестской области Республики Беларусь.

    Во время войны семья Капустинских вернулась в оккупированную немцами Польшу. В Польской Народной Республике, где Рышард окончил исторический факультет Варшавского университета и занялся журналистикой. Громко заявил о себе в 1955 году статьей в еженедельнике «Pо prоstu». Статья называлась “Это тоже правда о “Новой Гуте”. Ответы последовали незамедлительно: были сняты с работы редактор еженедельника и варшавский цензор, с одной стороны, и директор комбината - с другой. А автора статьи отправили корреспондентом молодежной газеты «Sztandar Młodych», за границу.

    С 1959 по 1981 год Капустинский работал международным корреспондентом Польского Пресс-Агенства (ПАП) и путешествовал по разным странам мира. Польская версия еженедельника Newsweek приводит отрывки из досье журналиста, которое свидетельствует о сотрудничестве со спецслужбами с 1967 по 1972 год. В этот период из Польской народной республики было практически невозможно выезжать за границу, не войдя в тесный контакт со спецслужбами. При этом в еженедельнике сообщается, что Капустинский не предоставил госбезопасности какой-либо важной информации.

    В 1962 году ПАП направило Капустинского своим иностранным корреспондентом в страны третьего мира, и журналист объездил Африку, Латинскую Америку и Ближний Восток. Он был знаком с Патрисом Лумумбой, Че Геварой, Иди Амином и многими другими известными лицами.

    В 1980-м, когда на Балтийском побережье Польши начались массовые акции протеста и впервые громко заявила о себе «Солидарность», - вездесущий путешественник оказался в центре происходящего, среди бастующих рабочих Гданьской судоверфи. В парижском еженедельнике «Kultura» тогда был напечатан его страстный репортаж, констатирующий и приветствующий рождение новой Польши. C легкой руки Капустинского в обиход вошел термин “роболь” - нерассуждающий работяга, который наконец очнулся и выступил за свои права. Это великой важности событие Капустинский назвал “Праздником Распрямившихся Спин, Поднятых Голов”.

    В 1981 г. Рышард Капустинский вышел из Польской объединенной рабочей партии и присоединился к движению «Солидарность», из-за чего лишился работы в официальной польской прессе, поэтому стал писать эссе для зарубежных изданий, в том числе, для американских газет и журналов. В 1989-1991 гг. Капустинский совершил путешествие по СССР, побывал и в Якутии.

    Скончался Рышард Капустинский, всемирно известный репортер, «легендой польской журналистики», эссеист, писатель и поэт, во вторник 23 января 2007 года в госпитале Медицинской Академии в Варшаве в возрасте 74 лет. Он не перенес операции на сердце, также был болен раком.

    «Геродот современной Европы» Рышард Капустинский через всю жизнь пронес любовь к белорусскому Пинску. Он не раз говорил: “Я всегда искал мой дом, искал Пинск, - в Африке, в Азии, в Латинской Америке”. Собирал о городе своего детства всевозможные материалы, мечтая написать о нем книгу. Как писал Андерс Будегорд, переводчик польской литературы на шведский язык: «Именно в Пинске Капустинский заимел то специфическое «чувство грунта», которое, по-моему, отличает и выделяет его. Это может быть почва сибирского Якутска, которая превращается в липучую грязь и проваливается под ногами, когда земля начинает оттаивать; или трава в Гондурасе, по которой Рышард ползет вместе с каким-то солдатом, прячась от обстрела во время  «футбольной войны». И именно отсюда из Пинска, эта карусель вышвырнула его в большой мир». /Будэгорд А.  Падарожжа з Рышардам Купусцінскім. // Рышард Капусцінскі.  Імперыя. Мінск. 2009. С. 330./ Между тем Капустинский считал, что «национальное самосознание белорусов находится в эмбриональном состоянии» /«Dialog» (1992, № 4)/. В Пинске сохранился дом, где жила семья Капустинских, который после смерти Рышарда был отреставрирован и помечен памятной доской.

    Репортажи и очерки Капустинского получили широкое признание не только как актуальная журналистика, но и как блестящая литература, они переведены на многие языки мира. Он - лауреат премии Болеслава Пруса (1975), Международной премии журналистов (1978), Премии Гёте (1999), премии Виареджо (2000), Премии Гринцане Кавур и премии принца Астурийского „За творчество, содействующее сближению разных народов и культур” (2003), премии Эльзы Моранте (2005), почетный доктор многих польских и зарубежных университетов, профессор Варшавского и Краковского университетов, не раз выдвигался кандидатом на Нобелевскую премию, в 1995 г. в Польше Капустинский был объявлен журналистам века. Ахмед Салман Рушди, автор «Сатанинских стихов» отметил: «Один Капустинский стоит тысяч воющих и фантазирующих писак». Американский издатель писателя подчеркивает, что “Капустинский стал свидетелем 27 переворотов и революций, 4 раза был приговорен к смерти”.

    Книги Капустинского: Busz po polsku (1962); Czarne gwiazdy (1963); Kirgiz schodzi z konia (1968); Gdyby cała Afryka (1969); Che Guevara - Dzienniki z Boliwii (1969); Chrystus z karabinem na ramieniu (1975); Wojna futbolowa (1978); Cesarz (1978); Szachinszach (1982); Lapidarium (1990); Imperium (1993); Lapidarium II (1995); Lapidarium III (1997); Heban (1998); Lapidarium IV (2000); Lapidarium V (2002); Autoportret reportera (2003); Podróże z Herodotem (2004); Prawa natury (2006); Ten Inny (2006) - переведены на 30 языков. В переводе на русском языке: Император. Москва, «Наука», 1992; Лапидарий. // Иностранная литература, 1993, № 4; Черное дерево. Москва, МИК, 2002; Император. Шахиншах. Москва, Изд-во «Европейские издания», 2007; Путешествия с Геродотом. Москва, Новое литературное обозрение, 2008.

    Очерковый сборник «Imperium» (Warszawa, «Czytelnik» 1993), о последних годах существования СССР, в Польше был признан «книгой года». [На белорусском языке книга вышла в переводе Яўгена Салейчука: Рышард Капусцінскі.  Імперыя. Мінск. «І. П. Логвінаў. 2009. 344 с. (Кнігарня “Наша Ніва”), с которого был сделан перевод А. Барковского: Капусцинский Р.  Перепрыгивая через лужи. // Эхо столицы. Якутск. № 53. 10 июля 2009. С. 29.] В 1994 г. разделы из книги «Империя» печаталась на русском языке в журнале “Знамя” /№ 2/ в переводе С. Ларина, но раздел «Перепрыгивая через лужи», о пребывании Р. Капустинского в Якутске, напечатан не был. Хотя в Якутске маленькая Таня и навешала Капустинскому с «коридорами в тумане» лапши на уши, но очерк читается с интересом, о уже почти забытом перестроечном времени. Тем более интересен взгляд со стороны.

    В 600-страничной биографии «Kapuściński non-fiction», появившейся в продаже в 2010 году, корреспондент Gazeta Wyborcza Артур Домославский (Domoslawski) утверждает, что Капустинский не стеснялся жертвовать точностью и правдивостью информации в пользу эстетики текста и художественного замысла. В частности, он нередко утверждал, что был очевидцем событий, на которых не присутствовал, или же придумывал персонажи и детали для усиления эффекта. Характерно, что вдова легендарного репортера Алиция Капустинская добивалась от польского суда запрета на публикацию книги Домославского, которая, по ее мнению, порочит имя ее мужа.

    Дрыгоньня Заложная,

    Койданава

                                                                         ************

                                                                         ************

    Рышард Капустинский

                                                                         ИМПЕРИЯ

    Эта книга состоит из трех частей.

    Первая называется «Первые свидания (1939—1967)» и является отчетом из моих прежних посещений Империи. В ней я рассказываю про вход советских войск в мой родной городок на Полесье (теперь это Беларусь), про странствия через заснеженную и безлюдную Сибирь, про поездки в Закавказье и в республики Средней Азии – это значит, про странствия по территории бывшего СССР, полного экзотики и конфликтов, с особенной, богатой на эмоции и сантименты атмосферой.

    Вторая часть имеет название «С высоты птичьего полета (1989-1991)» и рассказывает про некоторые более продолжительные мои странствия по огромной земле Империи, совершенные мною в годы ее упадка, в то время, когда она окончательно перестала существовать (по крайней мере, в том виде, в котором существовала до 1991 года). Это путешествие я совершил сам, обходя официальные учреждения и пути, а маршрут поездки проходил от Бреста (граница бывшего СССР с Польшей) до Магадана на Тихом океане и от Воркуты за Полярным кругом до Термеза (граница с Афганистаном). Всего где-то 60 тысяч километров.

    Третья часть - «Продолжение будет (1992—1993)» - является собранием рассуждений, заметок и примечаний, которые возникли благодаря путешествиям, разговорам и книгам.

    Эта книга - полифоническая, а значит, на ее страницах появляются личности, места и сюжеты, которые могут неоднократно возвращаться и повторяться в другое время и в других контекстах. Однако вопреки правилу полифонии, целостное не достигает наивысшего и окончательного синтеза, а наоборот – дезинтегрируется и распадается, и это потому, что в процессе написания книги распался ее главный предмет и тема - большая советская держава. На ее месте возникают новые государства, а среди них - Россия, огромная страна, населенная народом, который столетиями живила и объединяла  и м п е р с к а я амбиция.

    Эта книга не является ни историей России и бывшего СССР, ни историей рождения и упадка коммунизма в этом государстве, ни подручным пособием знаний про Империю.

    Она является личным отчетом из путешествия по огромным просторам этой страны (или скорей - этой части мира), которое я совершил, стараясь добраться туда, куда позволяли время, силы и возможности.

                                               С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

                                                                      (1989-1991)

                                                                    ТРЕТИЙ  РИМ

    Весной 1989 года, читая информацию, которая приходила из Москвы, я подумал: неплохо было бы туда съездить. Другие подталкивали меня к тому же решению, ведь Россия, когда оживает, начинает интересовать многих. И теперь настало именно то время, когда всем передались интерес и ожидание чего-то необычного. Тогда, в конце восьмидесятых годов, ощущалась, что мир входить в период больших перемен, трансформации настолько глубокой и принципиальной, что она не минует никого, ни одной стороны, ни одного государства, а значить и последнюю империю на земле - Советский Союз.

    В то время на нашей планете все шире начала господствовать благоприятная для демократии и свободы атмосфера. На всех континентах диктатуры падали одна за другой: Оботе в Уганде, Маркоса на Филиппинах, Пиночета в Чили. В Латинской Америке деспотические военные режимы утрачивали власть в пользу более терпимых гражданских правительств, а в Африке, главенствующие там почти повсюду однопартийные системы (как правило, гротескные и коррумпированные) распадались и уходили с политической сцены.

    На фоне этой новой и многообещающей панорамы мира сталинско-брежневская система СССР выглядела все более анахронически, как захирелый и слабый пережиток. Но это был анахронизм со все еще могучей и угрожающей силой. За кризисом, который претерпевала Империя, в мире следили с вниманием, но и с беспокойством - все осознавали, что речь идет про государство, имеющее оружие массового уничтожения, которое может взорвать нашу планету. Этот мрачный и тревожный сценарий, однако, не перекрывал удовольствия и всеобщего облегчения от того, что коммунизм умирает и что это неизбежно.

    Немцы говорят - Zeitgeist, дух времени. И какая же захватывающая и многообещающая эта минута, когда этот дух времени, который уныло и апатично дремлет, словно промокшая птица на ветви, вдруг и без очевидного повода (во всяком случае, повод, который можно рационально пояснить) неожиданно срывается в смелый и радостный полет. Шум этого полета мы слышим все. Он возбуждает наше воображение и добавляет энергии: мы начинаем действовать.

                                                                       ***

    Если бы получилось, планировал я в 1989 году, я хотел бы проехать через весь Советский Союз, через его 15 союзных республик (я уже не думаю, чтобы добраться до всех 44 республик, автономных округов и краев, ведь на это попросту не хватило бы жизни). Самые крайние пункты этого путешествия:

    на западе - граница с Польшей, Брест;

    на востоке - Тихий океан (Владивосток, Камчатка либо Магадан);

    на севере - Воркута либо Новая Земля;

    на юге - Астара (граница с Ираном) либо Термез (граница с Афганистаном).

    Кусок мира. Ведь поверхность Империи составляют более чем 22 миллиона квадратных километров, а ее сухопутные границы длиннее экватора, и тянуться 42 тысячи километров.

    Учитывая то, что где только это технически возможно, эти границы и раньше, и теперь обозначены густыми изгородями колючей проволоки (я видел такие заграждения на границах с Польшей, Китаем и Ираном), и что эта проволока из-за плохого климата быстро уничтожается, и ее надо менять сотнями, даже тысячами километров, можно вообразить, что значительная часть советской металлургии - это промышленность, которая изготавливает колючую проволоку.

    Но дело не заканчивается оплетением границ проволокой! Сколько тысяч километров проволоки пошло на то, чтобы огородить архипелаг ГУЛАГ? Те сотни лагерей, этапов и тюрем разбросанные па территории всей Империи! Сколько еще тысяч километров поглотило оплетение проволокой артиллерийских, танковых и атомных полигонов? А всяких складов?

    Если все это умножить на годы существования советской власти, легко будет ответить на вопрос, почему в магазинах Смоленска или Омска нельзя купить ни мотыги, ни молотка, уже не говоря про нож или ложку: на изделие этих вещей не было сырья, сырье использованная на изготовление колючей проволоки. И это еще не все! Ведь тонны этой проволоки надо было довести кораблями, железной дорогой, вертолетами, верблюдами, собачьими упряжками в самые далекие, наиболее недосягаемые закутки Империи, а потом все это выгрузить, раскрутить, разрезать, закрепить. Легко представить себе эти бесконечные телефонные, телеграфные, письменные напоминания командиров пограничной охраны, комендантов лагерей и начальников тюрем, чтобы прислали новые тонны колючей проволоки, их усердие в создании запасов этой проволоки, на случай, если бы она закончилась на центральных складах. Но с другой стороны, также легко представить себе те тысячи комиссий и контрольных групп, которые ездят по всему пространству Империи, чтобы сверить, все ли ограждено, как подобает, достаточно ли густы и высоки заграждения, так старательно сплетенные и закрепленные, что даже мышь не проскочит. Также легко представить себе звонки из Москвы к своим подчиненным на местах, звонки с признаками постоянной и трогательной заботы, про которую говорит вопрос: «Действительно ли там все хорошо обгорожено?» И вот люди, вместо того, чтобы строить дома и госпитали, вместо того, чтобы ремонтировать канализацию и электричество, которые постоянно портятся, годами были заняты (на счастье - не все) внутренним и внешним, локальным и общегосударственным оплетением проволокой своей Империи.

                                                                          ***

    Замысел большого путешествия появился, когда я читал про перестройку: почти вся эта информация о этом была из Москвы. Даже когда речь шла о событиях в таком отдаленном месте как Хабаровск, про них также писали из Москвы. Моя репортерская душа бунтовала. В такие минуты меня тянула в Хабаровск, я сам хотел увидеть, что там творится. Соблазн был тем больший, что я уже был немного знаком с Империей и знал, как сильно отличается Москва от остальной страны (что правда, не во всем) и что гигантские просторы этого государства - неизмеримая terra incognita (впрочем, также и для жителей Москвы это terra incognita).

    Однако теперь у меня были сомнения: прав ли я? К тому же я заимел свежую, изданную вначале 1989 года, книжку историка Натана Эйдельмана «Революции сверху» в России». Автор смотрит на перестройку как на очередной поворотный момент в истории России и напоминает, что все такие переломные моменты: революции, потрясения и переломы - свершались в этой стране по воле царя, по воле генсека, по воле Кремля (или Петербурга). Энергия российского народа, говорит Эйдельман, всегда разряжалась не в самостоятельных инициативах снизу, а в исполнении воли руководящей власти.

    И я начал полагать, что перестройка будет продолжаться столько, сколько разрешить Кремль.

    Так может лучше быть в Москве, рядом с Кремлем, и следить за расставленными вокруг его стен сейсмографами, термометрами, барометрами и флюгерами для указания направления и силы ветра? Ведь кремлелогия чаще напоминала нам метеорологию, чем знания из области истории и философии.

                                                                        ***

    Осень 1989 года. Первая встреча с Империей через много лет. Последний раз я был тут более 20 лет назад, в начале брежневской эры. Эра Сталина, эра Хрущева, эра Брежнева. А раньше: эра Петра І, Катерины ІІ, Александра ІІІ. Где еще особа властелина, черты его характера, его мании и фобии оставляют такой сильный след в истории страны, в ее развитии, ее взлетах и падениях? Отсюда и внимание, с которым в России и в мире всегда следят за настроением, депрессиями, капризами очередных царей и генсеков - сколько же зависело от этого!

    Мицкевич про Николая І:

                                   «Царь удивлен - от страха Петербург трясется,

                                     Царь в гневе - придворные от страха мрут;

                                     А армия, чей Бог и вера – царь, - вокруг.

                                     Царь озлоблен: умрем, развеселим Царя!».

    Царь считался Богом в буквальном смысле. На протяжении столетий, в течение всей истории России. Только в ХІХ столетии вышел царский указ, чтобы в церквях поснимали портреты царя. Царский указ! Без его никто бы не вздумал тронуть такой портрет-икону. Даже Бакунин, этот анархист и диверсант, якобинец и динамитчик, называет царя «русским Христом». Поскольку цари являются наместниками Бога, Ленин и Сталин это наместники всемирного коммунизма. Они также помазанники. Только после смерти Сталина начинается процесс неторопливой секуляризации власти Наивысшего. Секуляризации - а с нею и постепенного ограничения всемогущества. На это жаловался Брежнев. Критикуя осенью 1968 года Дубчека и его людей, которые хотели реформировать систему в Чехословакии, чем навлекли на свои головы советские танки, Брежнев сетовал: «Вы думали, что если имеете власть, то уже можете делать, что вам захочется. Но эта большая ошибка! Даже я не могу делать то, что хочу. Из того, что хотел бы совершить, я могу реализовать едва одну треть» (Зденек Млынарж – «Мороз с Востока»).

                                                                     ***

    Но вот аэропорт, паспортный контроль. В окошке молодой солдат из пограничных войск. Начинается просмотр паспорта. Просмотр, чтение, но первейшее - поиск фотографии. Есть фотокарточка! Солдат смотрит на фотографию, потом на меня, на нее и сразу на меня, на фотографию и на меня. Что-то у него не сходится. «Снимите очки!» - приказывает. На фотографию и на меня, на фотографию и на меня. Но по его лицу я вижу, что теперь, без очков, не сходится еще больше. В его ясных глазах замечаю настороженность и ощущаю, что его мозг начинает лихорадочно работать. Думаю, что знаю, над чем этот мозг работает в этот момент - он ищет врага. У врага не написано на лбу, что он враг, напротив - враг замаскированный. Задача же в том, чтобы его разоблачить. Именно такой способности обучают моего солдата и тысячи его сослуживцев. Вот вам сто снимков, говорит сержант, средь них один - снимок шпиона. Кто отгадает, получит неделю отпуска. Парни всматриваются, всматриваются, на висках выступает пот. Неделя отпуска!

    Этот? А может этот?! Этот нет, этот выглядит приличным человекам. А ты думаешь, что у шпиона на голове рога? Шпион может выглядеть нормально, может даже любезно улыбаться! Натурально, никто не отгадывает, среди этой сотни не было ни одного шпиона. Теперь уже нет шпионов. Нет? Можно ли себе вообразить мир без шпионов? Мысль солдата работает, ищет, проникает. Одно верно - шпион хочет попасть сюда любой ценой, проскользнуть, прокрасться, прорваться. Только вопрос: кто именно, среди десятка людей, которые терпеливо ждут момента, когда на каждом из них остановится ясный взгляд пристальных глаз, кто из них шпион? Порой говорят: нет уже холодной войны. Но она все еще есть, есть в этом движении глаз между фотографией и лицом, в этом надоедливом и сверлящем вглядывании, в этом пытливом и подозрительном взоре, в этом размышлении, колебании и неуверенности: что, наконец, с нами делать.

                                                                      ***

    Вид Москвы захватил Шатобриана. Автор «Замогильных записок» сопровождает Бонапарта в походе на Москву. 6 сентября 1812 года французские войска добираются до большого города: «Наполеон верхом появился перед авангардом. Надо было пройти еще одну возвышенность; она граничила с Москвой как Монмартр с Парижем, и называлась Поклонной горой, ведь русские молились тут на святой город, как пилигримы на Иерусалим. Москва златоглавая, как говорят славянские поэты, сияла на солнце: двести девяносто пять церквей, тысяча пятьсот дворцов; дома, украшенные резьбой, желтые, зеленые, розовые, недоставало только кипарисов и Босфора. Кремль, крытый полированной либо крашенным жестью был частью целого. Посреди элегантных вилл из кирпича и мрамора текла река Москва, окруженная парками из сосен - пальм этого неба. Венеция в дни славы на водах Адриатики не была более роскошной… «Москва! Москва!» - закричали наши солдаты и начали хлопать в ладоши».

    «…Ведь россияне молились тут на святой город, как пилигримы на Иерусалим».

    Да, потому что Москва была для них святым городом, столицей мира, Третьим Римом. Эту последнюю идею уже в ХVI столетии отзвучил псковский мудрец и визионер - монах Филофей. «Два Рыма пали уже (апостола Петра и Византия) - писал он в письме к тогдашнему московскому князю Василию ІІІ. - Третий Рим (Москва) стоит. Четвертому не быть», - категорически заверял он князя. Москва, вот край истории, конец земного путешествия рода человеческого, ворота открытые в небеса.

    Россияне были способные верить в такие вещи с глубоким убеждением, фанатично.

    Той Москвы, которую увидел Наполеон в солнечный сентябрьский день 1812 года уже нет. Ее сожгли русские на следующий день, чтобы принудить французов отступить. Потом Москва горела еще несколько раз. «Наши города - пишет где-то Тургенев - горят каждые пять лет». Это понятно: строительным материалам России было дерево. Дерево было дешевым, повсюду рос лес. Строение из дерева можно было быстро поставить, помимо того деревянная сцена хорошо держит тепло. Но когда начнется пожар - горит все, весь город. Тысячи и тысячи российских мещан нашли свою смерть в огне.

    Шанс уцелеть имели только те церкви и дворцы аристократов, которые строились из кирпича и камня. Но такое строительство было в России редкостью и роскошью. Таким образом, разрушение церквей большевиками было не только борьбой с религией, но и уничтожением единственных следов прошлого, всей истории. Оставалась пустыня, черная дыра.

                                                                    ***

    Старую Москву, которую сегодня можно увидеть только на гравюрах Михаила Пыляева, окончательно пытался уничтожить Сталин.

    Все диктаторы, независимо от эпохи и страны, имеют одну общую черту: они все знают, во всем разбираются. «Мысли Хуана Перрона» («Doctrina Peronista», Буэнос-Айрес 1948), «Мысли Вождя Мао» (Пекин, 1962), Мысли Каддафи, Чаушеску, Иди Амина и Альфреда Стреснера - нет конца этим познаниям и мудростям. Сталин разбирался в истории, экономике, поэзии и языкознании. Как, оказалось, разбирался он также и в архитектуре. В 1934 году - то есть между одной ужасающей чисткой и другой, еще более ужасающей, - он поручил создать план перестройки Москвы. Посвящал ему, как писалось с большой любовью, много времени и внимания. Новая Москва своим видам должна была выпячивать следующие черты эпохи: триумф, могущество, монументальность, мощь, уважение, массивность, непобедимость (по Э. В. Сидорину, «Вопросы Философии», 12/1988). Тут же взялись за дело. В ход пошли тол, кирки и бульдозеры. Начали сносить целые кварталы, взрывать церкви и дворцы. Из красивых мещанских апартаментов выселяли десятки тысяч людей - в палатки и трущобы. Старая Москва исчезла с поверхности земли, на ее месте восстали тяжелые и однообразные, но могучие громадины - символ новой власти. К счастью, как это не единожды бывало в реальном социализме, неурядица, лень и недостаток приспособлений сохранили часть города от окончательного уничтожения.

    Как уже я сказал, сохранилась немного старых улиц, домов и строений, правда, заброшенных, ободранных и облупленных, но все же они есть, все же стоят. Сделав небольшое усилие, можно представить себе, что это был город достаточно уютный. Что можно было присесть на крылечке, отдышаться на скамейке под деревом, зайти в какой-нибудь трактир, шинок или закусочную, чтобы передохнуть, согреться, выпить чаю или коньяка. Ничего похожего в сегодняшней Москве нет! Несколько часов мы ходим вместе с И. по городу, в котором негде деться. Немногочисленные рестораны либо закрыты, либо перед ними стоять старые кэгэбисты, которые только и ждут, чтобы схватить тебя за ворот и бросить на середину улицы под колеса автомобилей. Вдобавок носки в моих ботинках помялись таким образом, что я не могу идти дальше, ибо должен эти носки привести в порядок, но где присесть в Москве поздней осенью в дождь и снег, когда ты на улицы, когда у человека нет ни дома, ни отеля (дом или отель далеко), и единственным местом, которое ему осталось, - промерзшая грязная лужа?

    Так вот, когда я да ходил улицами старой Москвы, мне показалось, что в определенный момент я начал понимать смысл Октябрьской Революции – великого события ХХ века, которое (мы все это знаем) изменила историю человечества. А именно: первые этажи этих домиков и зданий, что тянуться километрами, были построенные некогда давно, как помещения для магазинов, для ремесленных мастерских, для ресторанчиков и кофеен. Это видно по витринным окнам, по виду крылец, створчатых дверей и просторных внутренних помещениях. Тут билось сердце старой, купеческой и предпринимательской живой Москвы. Толпы людей текли по этим улицам. Было шумно, людно, экзотично. Так вот, идя сегодня по той самой, но пустой и мертвой улице, я невольно заглядываю в витрины. Повсюду стоять письменные столы. Нет тут никаких прилавков и полочек, никаких колониальных товаров или текстильных изделий. Только более-менее дрянные письменные столы, плотно поставленные, запиханные ногами, стоят в куче, почти что этажами, как нары в тюрьмах. Сколько же за этим прячется дискуссий, сколько совещаний, сколько рассуждений на такую жизненно важную тему, а именно: где же тут еще поместить один стол? А на тех столах (это видно через витрины) - кипы бумаг, формуляров и анкет. И - также повсюду - видны стаканы для чая.

    Хитрость чаще проявляется в самых простых вещах. Улочки, по которым я сейчас хожу, подтверждают эту правду: маневр, который дал победу большевикам, сводился к тому, чтобы выбросить и лишить имущества купцов (людей независимых, которые руководствуются правилами рынка), и посадить в их магазинах чиновников - покорный и послушный инструмент власти. Человека за прилавком заменил человек за письменным столом: революция победила.

                                                                         ***

    Москва, даже старая Москва, такая просторная, что в ней можно было бы построить множество домов, улиц, даже целых кварталов, и все равно там будет просторно и свободно. Именно эта просторность является одной из чрезвычайных черт города; как в каждом из мировых городов-гигантов повсюду надо идти и идти, либо ехать и ехать часами: метро, автобусом, такси. Это наибольшие хлопоты для тех, кто живет в новых больших микрорайонах, которыми обставлен центр метрополии. Но такие проблемы никого не отталкивают. Все хотят жить в Москве, Москва - эта Мекка. Город насчитывает около десяти миллионов человек, а еще десять миллионов приезжает сюда ежедневно на работу либо за покупкой. Московский писатель Владимир Сорокин называет своих соседей, своих побратимов, жителей столицы (впрочем, жителей российских городов вообще) - городским крестьянством. Эти люди - социальный феномен. Некогда они вышли из деревни, но в деревню возвращаться не могут - деревня уже не существует, была уничтожена, ее заменили колхозы. Но среди этих людей сохранилась какая-то память, какие-то навыки и привычки. Парадоксально, но дух российской деревни сохранился не на привольных полях на Волге, а в многоэтажных небоскребах новых районов Москвы: Беляево, Медведково, Гальяново. Туда всегда тяжело попасть, а ночью, когда не знаеш хорошо город, туда нельзя попасть вообще. Про это говорит одна из частушек таксистов:

                                                  Завезу тебя я в тундру,

                                                  Даже и в Иваново.

                                                  Завезу тебя, где хочешь,

                                                  Только не в Гальяново (Медведково, Баберово и т.д.).

    Прилететь в Москву в конце 1989 года, это въехать в мир, где господствует растиражированное, неукрощенное слово. После многих лет молчания, затыкания рта и цензуры плотины прорываются и бурное, могучее, повсеместное течение слов заливает все. Российская интеллигенция снова (или, скорее, первый раз) в своей стихии, а этой стихией является бесконечная, неутомимая, ярая, бешеная дискуссия. Как же они это любят, как же им с этим хорошо! Как только кто-то где-то начнет какую-то дискуссию, уже тянуться туда бесчисленные толпы. Предметам дискуссий может быть все, но решающей темой натурально является прошлое. А что Ленин, а что Троцкий, а что Бухарин?.. Как и политики, вес тут имеют и поэты. Мандельштам умер в лагере от голода или от эпидемии? Кто виноват в самоубийстве Цветаевой? Эти прения перетирают часами, до самого утра.

    Однако больше всего времени проводят перед телевизорами, ибо день и ночь идет трансляция заседаний Верховного Совета. Эти политические страсти были вызваны одновременно несколькими причинами. Во-первых, политику на вершинах власти здесь издревле окружала плотная, почти мистическая таинственность. Властелинов, в чьих руках были жизнь и смерть людей, эти люди никогда не видели в глаза. А теперь можно увидеть, как они злятся, размахивают руками, как у них съехал галстук, как они колупаются в ушах. Во-вторых, наблюдая за такими заседаниями высокого состава, россияне впервые чувствуют, что участвуют в чем-то важном.

    И наконец, перестройка совпала с развитием телевидения в этой стране. Телевидение придало перестройке такой размер, которого не имел ни один случай в истории Империи.

    [...]

                                                 ВОРКУТА,  ЗАМЕРЗНУТЬ  В  ОГНЕ

    Должна была быть Воркута и ночь, а тем временем приземляемся днем и все в солнце. Наверняка, это какой-то другой аэродром.

    Какой?

    Тревожно кручусь в своем кресле, но тут же вижу, что неспокойный только я, более ни у кого даже не дрогнуло веко. Я пролетел в этой стране самолетами, может сто тысяч километров. Два наблюдения из этих путешествий: самолеты всегда полные - на каждом аэродроме на каждый рейс ждет, подчас неделями, множество людей, нет даже и речи, чтобы где-то осталось пустое кресло. Во-вторых - во время всего полета в салоне господствует полная тишина. Пассажиры сидят неподвижно, молчат. Когда где-то слышен шум, взрывы смеха, звон стекла – это значит, что это летит группа поляков: неизвестно почему путешествие вводить их в состояние безграничной эйфории, экстаза.

    Итак, это не Воркута, это Сыктывкар.

    Где находиться этот Сыктывкар, я не знал, а карту взять с собой забыл. По снегу мы дотащились до здания аэропорта. Внутри было жарко, душно и людно. Нет даже и мысли, чтобы найти свободное место на скамейке. Все скамейки были полны спящими людьми, которые спали так глубоко и спокойно, я даже сказал бы так отрешенно, будто бы они уже давно распрощались со всякой надеждой, что когда-нибудь отсюда вылетят.

    Я решил держаться пассажиров из моего самолета, чтобы они не улетели и не оставили меня одного. Мы остановились посредине большого зала, ибо даже места под стенами были заняты.

    Стали и все.

    Стали и стоим.

    На мне была дубленка (ведь летел я за Полярный круг), но в этой давке и в отопительной страстности не проветриваемого зала, я начал покрываться потом. Снять дубленку? Но что с ней делать? В руках я держал торбы, а вешалок никаких нет. Мы стоим уже более часа, и это стояние делается все более тяжелым для выдержки.

    Однако же не духота и не пот были самыми худшими. Наихудшее было то, что я не знал - что дальше. Как долго я должен как стоять в Сыктывкаре? Еще час? Весь день? Остаток жизни? И вообще - почему я тут стою? Почему мы не полетели в Воркуту? Полетим ли когда-нибудь туда? Когда? Есть ли шанс, чтобы снять дубленку, сесть и попить чаю? Будет ли это возможным?

    Посмотрел на своих соседей. Они стояли неподвижно, смотря перед собой. Не было никакого нетерпения. Никакого беспокойства, нервозности и злости. Но главное – они, ни о чем не спрашивали, ни о чем, ни про кого. А может, не спрашивали, ибо знали?

    Спросил одного из них, знает ли он, когда мы полетим? Если здесь неожиданно задаешь кому-нибудь вопрос, надо терпеливо подождать. Ибо по лицу спрошенного видно, что только под влиянием раздражителя (вопроса) этот человек, как будто пробуждается, оживает и начинает осуществлять тяжелое путешествие с какой-то иной планеты на Землю. А это требует времени. Затем на его лице появляется легкое, и даже веселое удивление - зачем дурак спрашивает?

    Не подлежит сомнению, что, называя дураком того, кто спрашивает, спрошенный во всем прав. Ведь опыт учил его, что от задавания вопросов нет никакой пользы, что человек и так разузнает только то, что - и без задавания вопросов - ему скажут (или, скорее - не скажут), и что напротив – задавание вопросов очень опасное, ибо, задавая их, человек может навлечь на свою голову большое несчастье.

    Что правда, от эпохи сталинизма миновала мало времени, но память про ее жива, а наука, традиции и навыки из того периода остались, закрепились в сознании и долго будут влиять на поведение людей. Сколько же среди них (или их семей, знакомых и т.д.) пошли в лагери за то, что во время собрания, или даже в частном разговоре, спросили про то или про это? Сколько по этой причине поломали себе карьеру? Сколько потеряли работу? Сколько потеряли жизнь?

    Годами во всей милиции и чиновничестве господствовала развернутая система шпионства и доносов, которую интересовало только одно: спрашивал ли кто? О чем спрашивал? Как фамилия того, кто спрашивал?

    Разговор двух близких друзей перед собранием:

    - Знаешь, хотел бы спросить на собрании.

    - Прошу тебя, не делай этого, ведь тебя же посадят!

    Либо разговор двух других друзей:

    - Федя, хочу тебе что- то посоветовать.

    -- Слушаю.

    - Я заметил, что ты слишком много спрашиваешь. Хочешь навредить себе? Будь рассудительным, сдерживай себя, перестань спрашивать!

    В литературе (хотя бы у Гроссмана) есть сцены, в которых описано возвращение из лагерей домой. Человек возвращался после десяти выстраданных лет в сибирском лагере. В первый вечер садится за семейный стол с женой, с детьми, с родителями. Едят вместе ужин, может даже идет какой-то разговор, но никто не спрашивает пришельца, где он был все эти годы, что делал, что пережил.

    Зачем спрашивать?

    Мудрое высказывание с Экклезиаста: «Кто накапливает знания, накапливает скорбь».

    Развивая эту горькую мысль, Карл Попер некогда написал, что (цитирую по памяти) незнание - это не простой и пассивный недостаток знаний, эта активная позиция, этот отказ принятия знаний, нежелание владеть ими, это отказ от них. (Одним словам: незнание - это скорее антизнания).

    Широкий и, казалось бы, такой необходимый в жизни круг вопросов, был не только запрещенным минным полем, но совсем вражеской и ненавистной частью речи, и это потому, что монополия на задавание вопросов в советской практике принадлежала следователям офицерам. Когда-то, следуя поездом из Одессы в Кишинев, я затеял разговор с соседом по купе. Он был колхозником из Приднестровья. Я его спрашивал то про работу, то про дом, то про заработки. По мере того, как я задавал вопросы, его недоверие ко мне росло, наконец, он взглянул на меня подозрительно и буркнул: «А вы что, следователь, что ли?» И больше не захотел разговаривать.

    Ну, действительно! Если следователь, тогда порядок, следователю можно, следователь для того и есть, чтобы спрашивать. А обычный человек? Такой, что сидит в купе поезда из Одессы в Кишинев?

    «Тут вопросы задаю я!» - кричит потрясенной, невинно арестованной Евгении Гинзбург следователь, офицер Ливанов (Евгения Гинзбург – «Крутой маршрут»). Да, только он, следователь, вправе задавать вопросы.

    Все, однако, знают, что вопрос следователя - это не вопрос на экзамене, бескорыстный, заданный для того, чтобы тяжелым, хотя и интригующим, усилием углубить сумрачные тайны нашего бытия. Ведь в каждом вопросе следователя спрятан смертоносный заряд, вопрос задается для того, чтобы тебя уничтожить, втоптать в землю, ликвидировать. Неслучайно определение «перекрестный огонь вопросов» взятое из словаря борьбы, фронта, войны, смерти.

    В итоге в Империи оставалось все меньше и меньше людей, которые задавали вопросы, и все меньше и меньше разных вопросов. Ведь вопросительная форма речи была приватизирована следователями, так называемыми органами, диктатурой, уже сама интонация предложения, которая выказывала желание узнать про что-то, была сигналом угрозы, предсказывала зловещую судьбу.

    Поэтому также постепенно пропадало и искусство формулирования вопроса (Ведь это искусство! Смотри работу Романа Ингардена «Про содержательные вопросы»), и даже сама необходимость их задавания. Все с каждым разом становилось таким, чем должно было быть. Победила действительность, которая не подлежит сомнению, которую нельзя опровергнуть. А когда уже так свершилось, вопросов уже попросту не возникало.

    Вместо вопросов появилось бесконечное количество высказываний, призывов и обращений, которые одобряют то, что есть, безразличие, недостаток удивления, послушное согласие, покорность.

    А пусть себе! А что там! Все может быть! Ну и хорошо! Что должно быть, то и будет! Всего мира не переебёшь! Поживем - увидим! Начальство лучше знает! Жизнь! Такая она и есть! Лучшего не надо! Ласковое телятко две матери сосет! Птицу в полете не схватишь! И т.д. и т.п., какая же богатая эта речь.

    Однако цивилизация, которая не задает вопросов, которая выбрасывает за свои границы весь мир беспокойства, критицизма и поисков, (который выражается именно вопросами), - это цивилизация, которая стоит на месте, парализованная и неподвижная. Это и надо было людям из Кремля, ибо легче господствовать над миром неподвижным и немым.

                                                                            ***

    Через несколько часов нахождения в Сыктывкаре мы вылетели в Воркуту (я поныне не знаю, зачем была эта остановка и то безнадежное утомляющее ожидание). Перелет этой трассой вечером был самым большим моим эстетическим и художественным переживанием. Самолет, достигнув высоты нескольких тысяч метров, вдруг попадает за кулисы какого-то большого космического театра. Мы не видим сцены, которая где-то на земле тонет во тьме. Мы видим только развешенные в небе блестящие занавеси. Это легкие, пастельные занавеси, высотою в несколько сотен километров, желтоватых и зеленоватых оттенков.

    Эти занавеси излучают пульсирующий, дрожащий свет.

    Самолет как будто потерялся в этой светлой цветной драпировке, как бы сбился с дороги, утратил ориентир и начал беспокойно кружить среди растянутых в небе материй в складку. Зеленый! Наиболее дивным был зеленый цвет! «Зелень и синева усиливают свой цвет в полутени» - это Леонардо да Винчи в своем «Трактате про живопись». И действительно, на фоне черного, смолистого, бездонно-черного неба зеленый утрачивал свое натуральное спокойствие и равновесие и набирал такие интенсивные, такие властные оттенки, что другие цвета потухали перед ним, отходили на второй план.

    Мы уже были над аэродромом, когда весь театр полярного сияния вдруг погас, расплылся в сумраке.

    Температура минус 35 градусов. Я сразу почувствовал холод. Сразу свирепые укусы мороза, трудности с дыханием, озноб. Все как-то разъехались. Пустая площадь перед небольшим зданием аэропорта. Пустое и слабо освещенное. Что делать? Я знал, что долго на этом морозе не выдержу. В здании был отдел милиции. Спрятанный в огромном тулупе милиционер сказал, что сейчас приедет автобус, которым я могу поехать в город, в костиницу. «Тут только одна гостиница - добавил он - легко найдешь».

    Маленький, старый автобус, набитый, напиханный и утрамбованный. Люди, плотно укрытые, укутанные, обмотанные в тулупы, шубы, платки, войлочную обувь - большие, негнущиеся и неподвижные коконы. Когда автобус тормозит, коконы резко наклоняются вперед, когда внезапно начинает двигаться - наклоняются назад. На каждой остановке несколько коконов исчезает во тьме, на их места появляются другие (то есть: мы догадываемся, что это другие, ведь все коконы имеют схожий вид). Порой нечто так сильно давит вам на ноги, что ощущаешь, как трещат кости - это какой-то кокончик продвигается к выходу. Вопрос про гостиницу надо направлять в верхнюю часть кокона - то есть к видимому перед собой шарообразному объекту, так, как бы ты говорил в микрофон. Надо напрячь слух, ибо ответ будет направлен не к тебе, а в том направлении, в котором из кокона выходить голос. Недостатком такого путешествия является то, что можно ехать рядом с очень красивой девушкой и не иметь про это представления - не видно ни одного лица. Также не видно, где мы находимся: - все окна покрывает толстый слой инея и очень богатые, рокайльные букеты белых цветов. Мое нахождение средь коконов не продолжается долго, ибо через полчаса мы подъезжаем к гостинице. Когда двери с грохотом открываются, коконы доброжелательно раздвигаются в стороны, чтобы пришелец из далеких стран мог выкарабкаться из середины автобусу, выйти и углубиться в сумрак и мороз.

                                                                     ***

    Никакой Лувр, никакие замки на Луаре не могут дать столько приятных и незабываемых впечатлений, как угрюмый и убогий интерьер гостиницы «Воркута». Здесь действует извечный закон относительности. Вход в Лувр с Парижа не является переходам от земли к небу, в то время как вход с улицы в холл гостиницы в Воркуте - есть. Холл спасает нам жизнь, ведь в нем тепло, а тепло в этом месте - вещь самая ценная.

    Я получаю ключ и бегу в свою комнату. Однако, не успев войти, еще скорей выбегаю - окно было не только открытым, но его рамы окружала толстая, массивная оболочка льда. Нет даже и речи, чтобы захлопнуть окно. Иду к горничной с этим грустным известием. Горничная совсем не удивлена. «Это окна в нас такие», - успокаивает она меня, не хочет, чтобы я нервничал. Что тоделать, такая жизнь, такие окна в гостинице «Воркута».

    Старый ленинский вопрос (а, может, даже со времен Добролюбова и Чернышевского) - что делать? Долго советуемся. Наконец вижу, что никакая мысль не придет ей в голову, пока я не доберусь до своих запасов драгоценного одеколона Made in New York. Сразу ее ум освещает простая и практичная идея. Горничная исчезает на какое-то время, после чего появляется из тьмы коридора, неся топор также триумфально, как потрясали своими томагавками индейские вожди после победной битвы с янки.

    Беремся за дело. Эта работа, которой не постеснялся бы ни один швейцарский часовой мастер. Дело в том, что надо отколоть большие глыбы льда из оконных рам, чтобы не зацепить при этом оконные стекла. «Если мы разобьем оконные стекла, вся работа впустую, оконные стекла, - объясняет горничная, - можно будет поставить только летом, это значит через полгода». – «А до этого времени?» - «До того времени будем терпеть», - отвечает она, пожимает плечами и вздыхает. Это продолжалось долго. Но мы вырубили в прямоугольной ледяной раме настолько глубокие ровики, что окно, подпертое предназначенной для этой цели доской, которая лежала под кроватью, кое-как удалось притворить. Чтобы подбодрить меня еще, горничная принесла мне сосуд с горячей водой. Пар, что валил из этого сосуда, какое-то время должен был обогревать комнату.

    У меня был телефон человека, с которым я хотел встретиться. Я позвонил. На втором конце нечто захрипело. «Геннадий Николаевич?» - спросил я. В трубке прохрипело, что да. Я обрадовался, он также обрадовался, зная, что я приеду, ждал. «Садись в автобус и приезжай», - сказал он. Я подумал, что теперь уже ночь, но сразу понял, что в это время года тут всегда господствует ночь, и сказал: «Уже иду».

    Сказал: «иду», не осознавая, что иду на смерть.

                                                                                 ***

    Проблема, драма и ужас Воркуты появились от соединения угля с большевизмом. Воркута находиться в республике Коми за Полярным кругом.

    В двадцатых годах тут открыли большие залежи угля. Строили ее в основном руками осужденных, жертв сталинского террора. Здесь возникли десятки лагерей. Скоро Воркута, вместе с Магаданом, стала названием-символом, названием, которое пробуждает страх и ужас, местом ужасающей и часто безвозвратной ссылки. К этому подключился террор НКВД, который господствовал в лагерях, работа в забоях шахт, голод, который уничтожал каждого десятого узника, и ужасающий холод, который тяжело выдержать. Ибо тут речь идет про холод, который мучил людей беззащитных, полуголых, хронически голодных, крайне обессиленных, отданных на произвол самой вычурной свирепости.

    Сегодня Воркута по-прежнему является угольным бассейном. Образовывают его тринадцать шахт, разбросанных большим полукругом около города. Возле каждой шахты находиться горняцкий поселок, часть этих поселков - это бывшие лагеря, в которых продолжают жить люди. Поселки и шахты соединены обводной дорогой, по которой ходят два автобуса - каждый в противоположную сторону. Поскольку автомобиль тут и поныне редкость, автобус является единственным средствам коммуникации.

    Так вот и я поехал этаким автобусам к Геннадию Николаевичу, зная только, что должен спрашивать про Комсомольский Поселок, дом номер 6. Через час водитель остановился в том месте, которое должно было быть остановкой Комсомольский Поселок, открыл дверь кабины и показал направление, в котором мне надо было идти. Но показал так невыразительно, что можно было подумать, что я должен был идти в сторону одной из миллиона звезд, которые образуют Млечный Путь. С другой стороны, как я сразу убедился, его жест и так не имел никакого значения, ибо после того, как я вышел из автобуса, то вскоре потерял ориентацию о том, где нахожусь.

    Прежде всего я осознал, что стою среди полной тьмы. Сначала я ничего не видел, но когда мое зрение начало привыкать к темноте, увидел, что меня окружают большие горы снега. В вершины этих гор каждую минуту ударяли сильные порывы ветра, которые поднимали к небу большие облака снега; это выглядело так, как будто время от времени на вершинах выбрасывались гейзеры белой лавы. Повсюду только горы снега, никакого света, никаких людей. И мороз был такой страшный, что я не в состоянии был глубока вдохнуть, глубокое дыхание вызывало ужасную боль в легких.

    Инстинкт самосохранения должен был сказать мне, что единственный выход из этой ситуации - не двигаться с остановки, ждать следующий автобус, который должен когда-нибудь придти (хотя уже было после полуночи). Но инстинкт меня обманул, и толкаемый каким-то погибельным любопытством, а может, самым обычным безрассудством, я двинулся на поиски Комсомольского Поселка, и дома номер 6. Это безрассудство было следствием того, что я не осознавал, что это такое очутиться ночью за Полярным кругом, в снежной пустыни, на морозе, который держал меня за лицо, и душил так, что я не мог дышать.

    Я шел вперед, не зная, где я и что делать дальше. Выбирал себе целью какую-то гору, но как только приближался к ней, утопая в глубоком снегу, задыхаясь и все более слабея, гора исчезала. Это вьюга, это зловещая полярная пурга, переносила горы снега с места на место, меняла их нахождение, их композицию, изменяла весь пейзаж. Не было за что зацепиться глазу, не было ни одного ориентира.

    В какой-то момент я увидел под собой яму, а в яме деревянный, одноэтажный дом. Съехал, немного скатился по обледеневшему склону горы - в яму. Но это был какой-то магазин, закрытый на все замки. Место казалось укромным и уютным, и я хотел даже тут остаться, но мне припомнились все предостережения полярников, которые говорили, что такая теплая ниша в снежной пустыни - эта могила.

    Я вскарабкался на гору и двинулся дальше. Но куда? Куда идти? Видел я все хуже, ведь снег залеплял мне лицо, засыпал глаза. Понимал только то, что должен идти, что если упаду, тогда погибну. И страх, животный страх человека, затравленного какой-то страшной силой, которую он не может распознать, не может ей противопоставить что-либо, и которая ощущает это, толкает его, все более слабого и бессильного, в белую бездну.

    Уже на исходе сил, но пересиливая себя, чтобы сделать еще несколько шагов, я заметил согнутый и съеженный силуэт женщины, борющейся с вьюгой. Добравшись до нее, я выкрикнул: «Дом номер 6, - и повторил: - дом номер 6», - с такой надеждой в голосе, как будто по этому адресу находилась мое спасение.

    «Не в ту сторону идешь, мужчина, - сказала она, перекрикивая ветер. – Ты идешь в сторону рудника, а надо идти… туда - и, как водитель автобуса, показала мне рукой на одну из миллионов звезд, из которых состоит Млечный Путь. - А я тоже иду туда, - сказала она. - Пошли, покажу тебе, где это».

                                                                         ***

    В дом Геннадия Николаевича входят так, как и в другие дома здешнего поселка. Так вот: если мы увидим издали гору снега, можем догадаться, что внутри, под ней, стоит дом. Надо вскарабкаться на вершину горы. Под нами, внизу будет видна крыша одноэтажного строения. С вершины горы к дверям ведет вырытый в снежно-ледяной стене спуск. С большим трудом, страхом и осторожностью, сходим вниз. Там, с помощью жителей, борясь со снежными заносами, открываем дверь настолько, чтобы войти во внутрь.

    Приход каждого человека здесь настолько непривычное событие, что приветствовать его выходят все жильцы дома (тут несколько квартир). Каждый просит, чтобы я заглянул к нему хотя бы на минутку.

    Геннадий Николаевич, горняк, ему 50 лет и он на пенсии. Такая ранняя пенсия является одной из привилегий, которую получают за работу в этих страшных полярных условиях. Привилегия, впрочем, сомнительная - только 20 процентов горняков доживает здесь до 50 лет. Широкая, распухшая грудная клетка. Когда он говорит, хрипит и посвистывает - у него силикоз, который уже далеко зашел. Он приехал сюда на работу в 16 лет. Лагерь? Нет, у них, в колхозе под Курском, был голод. Кто-то сказал ему: «Хочешь кушать, езжай в Воркуту, вроде там дают есть». И действительно, здесь он мог покупать хлеб, а порой и кусок мяса. Теперь хуже, ибо единственное, что можно достать, это мясо северного оленя, твердое, как камень. «Жалко зубов!» - говорит Геннадий Николаевич и показывает в улыбке свои зубы. Частью - золотые, а частью - серебряные. Здесь цвет зубов имеет значение, он показывает место в социальной иерархии. Чем выше персона, тем больше золотых зубов. Те, кто стоят пониже, имеют серебряные зубы. Самые низкие - искусственные зубы, которые цветом и видом напоминают натуральные. Мне невтерпеж спросить, какие зубы были у Сталина. Но я знаю ответ: неизвестно, Сталин никогда не улыбался.

    Спрашиваю его про бараки, которые видел по дороге. «А, это старые лагеря», - объясняет он. «Но я видел свет в окнах!» - «Да, - говорит он, - ведь там живут люди. Лагеря закрыли в том смысле, что нет приговоров, нет охранников, нет издевательств. Много бывших лагерников выехало. Но часть осталась, ведь им некуда ехать, нет семей и знакомых. А тут есть и крыша над головой, и работа, и сослуживцы. Воркута - это их единственное место на земле».

    Для Геннадия Николаевича граница между лагерем и миром вне лагеря не очень отчетливая. Это не граница между несвободой и свободой. Речь тут про разные степени заключения. Ведь считается, что он приехал в Воркуту добровольно. Добровольно? Приехал гонимый из дома кнутом голода! Также считается, что он мог оттуда выехать в любой момент. Выехать? Но куда? Где жил бы? Чем бы жил? Геннадий Николаевич склоняется скорей к взгляду Ивана Солоневича, одного из немногочисленных лагерников, которому еще в 1934 году удалось убежать на Запад: вся Россия была лагерем.

    Он знает, что я приехал сюда, ведь горняки бастуют. Их шахта уже закончила забастовку, но другие еще стоят. Если я хочу, мы можем пойти на рудник. Мы окунаемся в море тьмы, снега, ледяной вьюги. Держимся, чтобы ветер не свалил нас с ног или не разбросал в разные стороны.

    В Воркуте я первый раз почувствовал мороз не как пронизывающий резкий холод, а как острую боль тела. От боли у меня раскалывалась голова. Ноги и руки болели так, что я не мог дотронуться до них. В густой и порывистой метелице каждый раз маячили какие-то человечные тени, какие-то неясные силуэты, съеженные, наполовину согнутые фигуры.

    «Эта вторая смена, - крикнул мне в ухо запыхавшийся Геннадий Николаевич, - вторая смена возвращается домой».

    Мы шли мимо людей, которые месяцами не видят дневного света. В шахте они идут во тьме, внизу, под землей, также темно, и когда возвращаются с работы - их окружает мрак. Они, как команда подводной лодки - только часы и нарастающая усталость, голод и сонливость говорят им про течение времени.

    Шахта «Комсомольская» - обледеневшие стены, обледеневшие конструкции, слабый свет, под ногами черная, мокрая коломазь. Женщины разделяют вагонетки, переставляют какие-то рычаги, балки, подпоры. «Хочешь поговорить с ними?» - спрашивает Геннадий Николаевич. Но о чем разговаривать? Такой холод, такой мрак, такая печаль. И они, занятые, неповоротливые, измученные, может что-то их беспокоит, может что-то болит? Так воздам почести им, сделаю им облегчение хотя бы таким образом, что не буду ничего хотеть от них, ни одного дополнительного усилия, хотя бы такого незначительного, как ответ на какой-то рутинный вопрос.

                                                                         ***

    Дома меня уже ждали два молодых горняка - Евгений Алексеевич и Михаил Михайлович. Они возьмут меня в шахту «Варгашовская», где продолжается забастовка, и где будет собрание, но у нас еще много времени. Михаил, щуплый высокий брюнет, все время в движения, все время разгоряченный, яростный, что его шахта (та, в которой я был перед этим) приостановила забастовку. А приостановила, ведь директор пообещал, что будет лучшее обеспечение. «Этот народ ничего не достигнет, - говорит разочарованный Михаил, - для этих людей важно только одно - пожрать. Пожрать!» Он свирепеет и кричит: «Пожрать! Пожрать! Пожрать!» Кричит так убедительно, что ощущаю, как его рот наполняется слюной. «Голод, вот что нами двигает, вот наш бешеный пес».

    Он очень выразительно хочет, чтобы я понял, что он - Михаил, - другой, сделанный из более дорогого материала. С гонором вытаскивает из ящика в комоде вещь, которую считает самой ценной – красивое украшенное, сергеевское издание Библии 1900 года. Наблюдает за мной, смогу ли я удивится и пленится. Потом открывает большую книгу наугад и наугад читает: «Возьми себе пшеницы и ячменя, и бобов, и чечевицы, и просо, и вики и всыпь их в один сосуд, и сделай себе из них хлеба…»

    Прервался, впечатленный и злой. «Даже Библия говорит о том, как пожрать!»

    «Что еще читаешь?» - спрашиваю его позже. Читает Вавенарга. Показывает мне ленинградское издание 1988 году в зеленом холщовом переплете. «Здесь есть разные интересные вещи, - говорит он про сборник афоризмов французского мыслителя XVIII столетия. «Рабство так унижает людей, что они начинают сильно любить его». Какая же это правда!» - качает он головой. В то же время в другом месте француз говорит так: «Мы немного добиваемся хитростью». «С этим нельзя смириться, - говорит Михаил, - у нас хитростью дойдешь до всего».

    Начали собираться соседи, в комнатке Михаила Михайловича сделалось тесно. Евгений Алексеевич включил цветной телевизор, который стоял на комоде. Большая, темно-вишневая коробка заворчала так угрожающе, как будто через момент собиралась встопорщиться. «Динамо» - «Спартак», - пояснил мне тихо Евгений Алексеевич, ибо другие уже давно знали.

    Я вглядывался в экран. В нем не было ни одного выразительного образа, только по стеклянной, выпуклой кривизне по всем направлениям нервно пролетали тысячи разноцветных искр. Телевизор был неисправен, но когда такой аппарат портится в Комсомольском Поселке, отремонтировать его невозможно.

    Я никогда не видел чего-то похожего. Несколько человек напряженно смотрели в экран, который искрился, на котором каждый раз взрывались снопы искр, как из костра, когда кто-то бросит туда сухой можжевельник. Пятнышки, черточки, зернышки огоньков танцевали, мерцали и пульсировали как эфемерная и подвижная фата-моргана. Что это было за богатство световых форм, какая же неутомимая и сумасшедшая пантомима? Все это мерцание казалось бешеным и нелогичным, но я не имел резона. Этими странствованиями цветных частичек, их неутомимым движениям и мгновенной сменой направления управлял совершенный порядок. Вот левая часть экрана начинала вдруг искриться красным, краснота там вибрировала, волновалась, бесилась, и вдруг в комнате послышался крик: «Гооол! «Динамо» забили!» «Откуда ты знаешь, что забили?», - спросил я у Евгения Алексеевича, тем более что в аппарате также не было звука. «Как откуда? - ответил он удивленно. – «Динамо» же в красных рубашках!» Через какое-то время на второй стороне экрана появилось большое количество синевы (цвет «Спартака») и комната застонала: «Сровняли!» (ведь собравшиеся болели за «Динамо»). Во время перерыва искорки успокоились, и даже замерли, равномерно разместившись по всей поверхности экрана, чтобы потом сорваться в новом пируэте и вакханалии, но было уже поздно -  мы должны были ехать на собрание.

                                                                             ***

    То, что блестит на фоне белой, ледяной тьмы - это огни «Варгашовской» - наиболее северной шахты объединения «Воркутауголь». Через 180 километров отсюда начинается Карское море (оно является частью Северного Ледовитого океана).

    Через проходную я прошел одетый в шахтерский ватник, а лицо спрятал в огромной ушанке из шкуры северного оленя. Потом никто уже не спрашивался у меня пропуск или удостоверение личности, а кто-то даже вежливо показал, где находиться зал собрания. Это был стандартный зал с гипсовым Лениным, с транспарантами про победу коммунизма и столом для президиума, накрытым красным сукном. Зал, который вмещал около 300 человек, был полон. Атмосфера заинтересованности, но и определенного беспокойства: опыт научил этих людей, что связываться с властью - это не шутки. С другой стороны, когда в Москве объявили, что есть новое мышление, то, может, что-то изменится.

    В начале собрания - растерянность, сумятица, балаган. Кто будет проводить собрание? Кто вправе давать слово другим? Кто вправе решать, что сначала будет говорить тот высокий, а только потом тот низкий, или сначала тот с конца зала, и только потом та с левой стороны, какая давно уже хочет высказаться? И вообще - какая цель нашего собрания? Собрались мы - и что? Объявим забастовку - и что?

    Сразу бросилось в глаза то, что не хватает руководителей. Каждый раз кто-то пытался поуправлять этим собраниям. «Козлов! Пусть Козлов проводит!» Козлов собирается с мыслями, крутиться, мычит. Не может решить, кому дать первое слово - тому, кто спрашивает, когда вставят оконные стекла на складе номер 5, или тому, кто выкрикивает на весь зал вопрос, когда будут опубликованы все тома Ленина? «Петров!» - кричат недовольные Козловым, - давайте Петрова!» Но и Петров мычит. Петров также потеет, также не знает, что сделать с залом, который напирает.

    Наконец находиться выход. И известно - какой выход. Натурально - появляется дирекция. Несколько руководителей входят в зал, в котором бастующие сумели уже натянуть два лозунга: «Долой бюрократию!» «долой Партократию!» (именно так - маленькое «д» и большое «П»). Растерянность средь бастующих, но не среди директоров. Ибо директора иронично усмехаются, как бы хотят сказать - ага, сейчас! Долой нас, а без нас не сумеете сделать ни шага!

    И что тут много говорить - директора тут правы. Нигде так хорошо не видно раздела общества на классы руководящих и руководимых так, как тут. Впрочем, этот раздел тянется само меньшее со времен Петра Великого. Меняются только названия классов, но связь зависимости, асимметрии и подданство между ними остается та же самая. Такая-то, казалась бы, простая вещь - знание того, как организовать и провести собрание - уже монополизирована главенствующим классам. И натурально, что войдя в зал, генеральный директор становится за столом президиума с такой свободой движений и с такой властной уверенностью в себе, с которой Рихард Штраус или Артур Тосканини становились за дирижерским пюпитром.

    Зал стихает.

    «Кто просит слово?» - спокойно спрашивается директор. Поднимается несколько рук. Директор устанавливает последовательность, а того, кто пытается вырваться перед другими, сдерживает и осаждает одним взором. Но первым берет слово сам.

    «Собрание продолжается уже пять часов, - говорит он, - и что решили?»

    Голоса из зала: «Да, ничего».

    «Именно, - как бы беспокоиться директор, - именно: ничего. А я решил дела шахты. Да, решил! Вчера я вернулся из Москвы». (Тут, когда сказать, что был в Москве, это сразу подымает человека на несколько пунктов в иерархии).

    Делает паузу, вглядывается в замерший зал и через минуту говорит с пафосом: «Будем мы, мы сами, без никакого посредничества Москвы, экспортировать наш уголь в Англию и в Америку! Мы, просто из «Варгашовской»!»

    В зале оживление, шум, радость. Что это значит - в Америку? Это есть - доллары! А что значить - доллары? Это значит все, буквально все!

    Я вижу, как этих бедных, замерзших людей, людей, которые неделями не видят дневного света, этот человек, который вчера вернулся из Москвы, обманывает и облапошивает. Вижу, но ничего не могу сделать, не могу встать и закричать: люди, не верьте ему! Не могу хотя бы из-за того, чтобы не отбирать в них той частички тепла, которая прячется в мысли, что «Варгашовская» будет экспортировать уголь в Англию и Америку.

    После того, как приняли решение о прекращении забастовки, Михаил завез меня разбитым, но быстрым, «Москвичом» в город, в гостиницу. Это тридцать километров дороги, покрытой толстым и гладким льдом. Михаил ехал со скоростью сто километров в час. Мы ехали и жили до первого камня, который мог нам встретиться. На этой дороге при такой скорости камень означал смерть. Смотря перед собой, я думал: «Ага, значить так выглядит твой последний образ мира - эта тьма, этот свет фар и этот блестящий клинок ледяной дороги, что восстает перед нами, который через момент разрежет нас на куски».

                                                                         ***

    Я приехал в Воркуту, чтобы посмотреть забастовку, но приехал сюда также в паломничество. Ведь Воркута - это место мученичества, святое место. В лагерях Воркуты погибли сотни тысяч людей. Сколько точно? Этого никто не подсчитает. Первых лагерников сюда привезли в 1932 году, последних освободили в 1959. Наиболее людей погибло при строительстве железной дороги, по которой сегодня отсюда вывозят уголь в Архангельск, Мурманск и Петербург. Это на этой стройке один из офицеров НКВД сказал: «Не хватит шпал? Ничего! Вас вместо шпал положим!»

    И так, собственно говоря, и было. Вдоль этой железнодорожной линии на сотни километров тянуться невидимые сегодня простому глазу погосты. Только тот, кто пройдет по тундре, примыкающей к насыпи (это возможно только в течение 2-3 месяцев в году, когда нет снега), найдет в ней то тут, то там сгнившие колышки с прибитыми деревянными дощечками. Когда на дощечке прочитает, например, надпись «А 81», это означает что в этом месте похоронены тысячи людей. Эти символы «А 52», «А 81» были нужные лагерным бухгалтерам для статистики: количества убитых и умерших, что позволяло уменьшить количество выдаваемых порций хлеба.

    Человек не погибал тут от какого-то одного, особенного оружия, он был жертвой структуры ненависти, построенной и охраняемой НКВД.

    Тут, на Севере, наибольшим врагом осужденного был (вместе с НКВД) холод: «Страшная, нечеловеческая, каторжная работа. В блеске горящих костров, среди полярной ночи, мелькали сотни, тысячи лопат, окидывающих отодвинутый бульдозером снег на большее расстояние от железной дороги. Как долго хватало ума и сил, чтобы все время быть в движения, так долго были шансы пережить, перетерпеть. Но каждый день, вокруг разожженных костров, собиралось по несколько съеженных, укутанных во все тряпки, которые есть, человеческих существ. Они садились вокруг спасительного тепла, которое шло от весело стреляющих щепок, и цепенели. Это были уже живые трупы. Ничто не могло спасти здоровье и жизнь этих людей. Согреваемые с одной стороны жаром костра, копченые едким дымам горящих ветвей, с другой стороны они были подвергнуты воздействию мороза в несколько десятков градусов. Ни один организм не мог выдержать таких изменений температуры, которые происходили в нем. Кровь, разогретая в кровеносных сосудах лица, ладоней, груди и живота, закачивалась ослабнувшим сердцем в теле, доведенном почти до состояния гипотермии. В человеке происходило что-то такое, что он сам не мог определить, его охватывала сонливость, тошнота, его охватывал все больший холод. Он подсовывался все поближе к огню, почти входил в него. Через несколько часов такого сидения возле костра, торчали уже только останки или догорающий человек. Не было сил, чтобы оттянуть этих людей от огня. Ни употребление силы, ни избивание, ни попытки расшевелить оцепеневшие мышцы и остывающую кровь - ничего не помогало. Когда их силой оттягивали от огня, они падали, как колоды в снег, и оставались там без движения. Не было дня, чтобы на носилках не выносили в лагерь несколько или несколько десятков окоченевших трупов». (Мариан-Марек Билевич – «Я вышел из тьмы»).

                                                                         ***

    Я ходил по темной, морозной и засыпанной снегом Воркуте. Достаточно пройти до конца главной улицы, чтобы на горизонте увидеть длинные, плоские строения - это бараки былых лагерей. А эти две старые женщины на автобусной остановке? Которая из них сидела в лагере, а которая была надзирательницей? Возраст и бедность теперь их мирить, скоро мерзлая земля помирить их окончательно и навсегда. Я бреду через заносы, миную одинаковые улицы и дама, уже не совсем понимаю, где я. Перед глазами все время стоит лицо Николая Федорова.

    Федоров был философам, мечтателем, много россиян считают, что он был святым. Всю свою жизнь он ничего не имел, в морозном климате России, не имел даже пальто. Был библиотекарем в Москве. Жил в маленькой комнатке, спал там на твердом ящике, под голову себе подкладывал книжки. Он жил в 1828-1903 годах. Повсюду ходил пешком. Умер, ибо был большой мороз, хотя кто-то и советовал яму, чтобы все же надел тулуп и поехал на санях. На следующий день он заболел воспалением легких и умер. Федоров считал, что слава и популярность - это признаки бесстыдства, и свои тексты он печатал под псевдонимом, а чаще не печатал вообще. После смерти мастера два его ученика собрали работы Федорова и издали их в томе «Философия общего дела», тиражам 480 экземпляров, а книжку раздали людям.

    Федоров считал, что фундаментам христианской веры - является идея воскресения, которая вытекает из убеждения о вечности жизни.

    Проникнутый этой мыслью, он посветил себя рассуждениям, каким образом воскресить всех умерших людей. Всех, которые умерли когда-либо на всей земле. Он верил, что это возможно. Утверждал, что это получится, когда человек покорит силы природы. Силы природы пока слепые и независимые, угрожающие и враждебные человеку. Чтобы защищаться перед ними, человек развил в себе инстинкт самосохранения. Воздействие этого инстинкта - источник вражды между людьми, войн, желания убивать. Когда мы поднимем науку и подчиним себе природу, инстинкт самосохранения исчезнет - не будет чего бояться. На земле воцарится владычество дружбы и любви. Именно наука разрешит нам воскресить всех умерших. Ведь человечество - эта одна семья, которую не может разделять барьер смерти. Только победа над смертью, вырывание из нее всех, кого она забрала, будет настоящим триумфам человека.

    Но как выглядело бы возвращение умерших Воркуты? Может, вдруг на улицах города появились бы гонимые охранниками колонны бедолаг? Изголодавшие, закутанные в тряпки человеческие тени? Шествие скелетов? Николай Федоров мечтал, чтобы их всех возвращать к жизни. Но - к какой жизни?

    На одной из улиц я увидел деревянную будку. Смуглый азербайджанец продавал единственные цветы, которые можно было здесь купить - красные гвоздики. «Выбери мне, - сказал я, - самые красивые, которые имеешь». Он выбрал мне дюжину гвоздик и аккуратно завернул их в газету. Я хотел положить их где-нибудь, но не знал где. Думал - воткну их в какой-либо сугроб снега, но повсюду были люди, и я ощущал, что будет нехорошо. Пошел подальше, но на следующей улице, то же самое - много людей. В это время цветы начали замерзать и дубеть. Я хотел найти какой-нибудь пустой двор, но повсюду игрались дети. Я боялся, что они найдут гвоздики и заберут их. Бродил дальше по улицам и закоулкам. Пальцами ощущал, как цветы делаются твердыми и хрупкими, словно стекло. Тогда я пошел за город и там, уже спокойно, положил цветки между сугробов снега.

    [...]

                                                               РУССКАЯ  МИСТЕРИЯ

    Уфа - начало моего уральско-сибирского путешествия. Маршрут: Москва - Уфа - Свердловск - Иркутск - Якутск - Магадан - Норильск - Москва. Огулом (с учетом неотложных локальных выездов) - около 20 тысяч километров через снежную пустыню. В эту пору года (апрель) даже здешние реки - это глыбы льда, которые тянуться сотнями километров. И только время от времени, как оазисы в Гоби или Сахаре, - города, замкнутые в себе, которые живут собственной жизнью, будто бы не связанные, не соединенные ни с чем.

    Мир уже свыкся с тем, что полыхает Кавказ, что раз за разом вспыхивают кровавые беспорядки в азиатских республиках (Таджикистан, Узбекистан и т.д.), что бои идут по обе стороны Днестра. Все эти конфликты, волнения и войны - это конфликты на отдаленных окраинах бывшего СССР, это события, которые происходят как бы снаружи России, вне ее организма.

    Но пробуждение национального сознания башкир открывает нам новый нарастающий в Империи конфликт. Достаточно посмотреть на карту: Башкирия, с ее жителями, которые стоять в очереди за стаканом питьевой воды, с доктором Янгузиным и его собранием старых сабель, с Римом Ахмедовым, который может излечить вас микстурой из местных трав, - эта Башкирия находиться внутри Российской Федерации. И вот теперь башкиры (а вместе с ними другие нерусские народы, которые живут в российском государстве) возвышают голос, домогаются прав, требуют самостоятельности.

    Словам, после распада СССР вырисовывается перспектива распада Российской Федерации, или, иначе говоря, после первого периода деколонизации, которая охватила бывший Советский Союз, начинается второй период - деколонизация Российской Федерации.

    Ведь на просторах Федерации сегодня живет несколько десятков нерусских народов и племен, которые все выразительнее демонстрируют свою оппозицию Москве и все яснее подчеркивают обособленность своих интересов. Это движение национальной эмансипации развивается со все большей силой и скоростью лавины среди башкир и бурятов, чеченцев и ингушей, чувашей и коряков, татар и мордвинов, якутов и тувинцев.

    Конфликт нарастает.

    Его размеры и значительность будут увеличиваться хотя бы и потому, что эти народы и племена, которые преследовали столетиями, угнетали и русифицировали, теперь быстро возрастают, в то время как процент коренных русских среди жителей Федерации с каждым годом подает - россияне имеют очень низкий натуральный прирост. Потому чувствуется, что их охватывает беспокойство, неуверенность и фрустрация.

    В Иркутске вижу плакат, который приглашает на театральный спектакль под названием «СЛОВО  О  РОССИИ».

    Покупаю билет, иду.

    Спектакль проводится в церкви, которая раньше называлась Музеем атеизма.

    Про церкви: парадоксально, но наилучше сохранились церкви, которые большевики заменили центрами борьбы с религией - с православием, с попами, с монастырями и собственно... с тьмой. Эти центры, названные музеями атеизма, сделались местами постоянных выставок, которые объясняли, что религия - опиум для народа. Соответственно, рисунки и надписи говорили, что Адам и Ева - сказочные образы, что священники сжигали женщин на кострах, что попы имели любовниц, а в монастырях находились гомосексуалисты. Этих выставок, сделанных, впрочем, согласно одному, утвержденному на самом высоком уровне сценарию, по всей стране было тысячи, и когда кто-то приезжал в былые годы в Империю, посещение музеев атеизма было обязательным пунктом программы.

    Иностранцы после посещения такого музея порой возмущались, что место культа Бога заменено на место борьбы с Богом. Неверно! Представим себе, что какой-то церкви предназначена роль борьбы с Богом, то есть она превращена в музей атеизма. Работу там получали жены местных чиновников, которые заботились о том, чтобы было тепло, - значить, в окнах были оконные стекла, двери плотно закрывались, в печи топили. Также там было относительно чисто - стены время от времени белили, пол время от времени подметали. Совсем иначе выглядела судьба церквей, которые не заставляли боротся с богом. Эти церкви, превращенные в конюшни, коровники, склады топлива, хранилища. В красивом костеле францисканцев в Нестерове возле Львова, - мастерские по ремонту мотоциклов. Ни этот костел, ни тысячи церквей, в которых годами держали нефть и искусственные удобрения, невозможно будет спасти. Также нельзя будет спасти церкви, которые пятьдесят, семьдесят лет тому назад были разграблены, разорены, закрыты, оставлены на разрушение воздействиям мороза, дождя и ветра, мышам и птицам. Может, удастся спасти божницу в Дрогобычи - она под крепкой крышей и в ней находится склад мебели, ее не уничтожает никакая химия. Сегодня большинство спасенных церквей - это именно вчерашние музеи атеизма (в последние годы им часто меняли названия на музеи икон).

    О иконах: это самое дикое и скотское, холодное и методическое, варварство, которое разорило и разрушило церкви, уничтожило и иконы.

    Сколько икон стало жертвой?

    С октября 1917 до наших дней в России уничтожено двадцать - тридцать миллионов икон! Эти цифры приводит российский историк искусства А. Кузнецов в журнале «Москва» (1,1990). Кузнецов перечисляет, для чего употребляли иконы:

    в армии - как щиты на стрельбищах,

    в шахтах - как мостки в штольнях, которые заливала вода,

    в торговле - как материал для изготовления ящиков для картофеля,

    на кухнях - как кухонные доски для резанья мяса и овощей,

    в помещениях - для топки зимой в печах и печках.

    Также массово, добавляет автор, иконы сжигали на кострах или вывозили их на деревенские и городские свалки.

    Церковь в Иркутске (та, что сохранилось, а не та, разрушенная, на фундаменте которой построили здание комитета партии) имеет высокие побеленные стены, на фоне которых светятся блестящим темным глянцем образа. С мрачных, отороченных серебряными фризами и рамами икон на нас смотрят лики святых, евангелистов, апостолов и волхвов, которые через мгновение, когда потухнет свет, отступят в недоступную и загадочную тьму образов. В нефе расставлены садовые скамейки, на которых сидит около двухсот человек - все места заняты. Люди кутаются в пальто, мерзнут: это Иркутск, Восточная Сибирь.

    На сцену, смастеренную в пресвитерии, выходят семь молодых рослых мужчин. Оны одеты в старорусские льняные рубахи, подпоясанные ремнями, и в льняные брюки с буфами, заправленными в высокие юфтевые сапоги. Причесанны по-старославянски, с челкой, как пажи, и длинными бородами. Трое держат фанфары, в которые трубили трубачи дружины князя Владимира, а один бьет в барабан. Во главе этой боевой труппы стоят Вождь, Хорунжий, Идеолог. Последний читает что-то похожее на гимн России, который местами превращается в смелый и возвышенный исторический доклад, а местами - в пылкий антифон, который прерывается длинной литанией к России, звучно скандированной старорусскими воинами, которая каждый раз заканчивается рычанием фанфар и взрывами барабанного грохота.

    - Россия! - призывают воины, - ты всегда была большой и святой! Слава тебе, Россия! (Фанфары, барабан, воины описывают знак креста, кланяются до земли).

    - Да, - говорит Хорунжий, - Россия была могучая, русский народ был лидером мира!

    - Всего мира! - восклицают воины (фанфары, барабан, крест, поклоны).

    - Короли Европы и всех континентов приезжали бить поклоны нашим царям, привозили им дары из золота, серебра и драгоценных камней! (поклоны, барабан).

    - Но величие России рождало ненависть ее врагов. Враги России издавна ждали ее разорения, жаждали ее погибели!

    Хорунжий сделал паузу и осмотрел зал. Мы все сидели неподвижно, смотря и слушая. И вдруг в этой по церковному глубокой тишине, приподнявшись на цыпочках, как бы хотя взлететь, напрягая тело, он крикнул:

    - Октябрьская Революция!

    Крикнул так, что аж мурашки по коже пробежали.

    - Октябрьская Революция была международным сговором против русского народа! - И затем:

    - Октябрьская Революция должна была стереть Россию с поверхности земли!

    - Россия, тебя хотели уничтожить! - повторили воины (фанфары, барабан, поклоны).

    - Все организовали сговор, - сказал Идеолог, - все взяли участие в сговоре: латыши, евреи, поляки, немцы, украинцы, англичане, испанцы, все хотели погибели русскому народу! Три силы, - добавил он, - стали во главе этого сговора: империализм, большевизм и сионизм. Это были дьяволы, которые подготовили нам семьдесят лет ада!

    - Долой, долой сатану, спасайся, Россия, спасайся! - призывали воины, крестясь, трубя в фанфары и стуча в барабан.

    Идеолога больше всего злили евреи.

    - Евреи, - вскрикнул он голосом, полным иронии и возмущения, - хотят приватизировать холокост. Но, настоящий же холокост, был устроен над русским народом!

    Подождав, пока воины пропоют песню на тему силы и бессмертия русской земли, Идеолог озвучил следующий вывод:

    - В 1914 году, - сказал он, - в мире было сто пятьдесят миллионов русских. Наши ученые подсчитали, что если бы эти русские нормально жили и размножались, сегодня их было бы более трехсот миллионов. А сколько нас сейчас? - спросил он, обращаясь к аудитории, и сразу ответил: - нас только сто пятьдесят миллионов. Так я спрашиваюсь, где сто пятьдесят миллионов русских, сто пятьдесят миллионов наших братьев и сестер? Погибли, были замучены, расстреляны, растерзаны или просто не пришли в мир, ведь их молодым отцам всадили пулю в голову до появления их потомков.

    - Я хочу сказать еще что-то. Я у вас спрашиваю: когда хотят уничтожить какой-нибудь народ, по кому наносят первый удар? Удар наносят по самым лучшим, самым способным, самым умным. Похожее было в России. Погибла наилучшая половина нашего народа. Вот настоящий холокост. Империалисты, большевики и сионисты, этот интернационал палачей и дьяволов не мог стерпеть того, что русские были наивеличайшим белым народом в мире! Наивеличайшим!

    Заревели фанфары, загрохотал барабан.

    Он посмотрел на людей. Все, заслушавшись, сидели, но их лица ничего не говорили; никаких эмоций, никакого потрясения. Оны не откликались, закутанные в пальто, обмотанные шалями и шарфами, и не двигались. Вокруг нас, на белых стенах, темнели развешанные рядами образа, а в пресвитерии семь молодых россиян пели песню об уничтожении своего народа.

    Когда пение стихло, Хорунжий сказал:

    - Мир должен покаяться и просить Россию, чтобы простила ему то, что он нанес ей этот страшный удар, что попал в нее Октябрьской Революцией, как отравленным мечом.

    - Пусть народы просят у России прощения! - закричали воины.

    - Мир должен очиститься от этой вины, от этого греха, совершенного против России!

   - Боже, - подумал я, - Ты затмил им разум.

    Я очень замерз, но не хотел выходить, ждал, что будет дальше.

   - Народ России сразу выступил против большевиков, - говорил Идеолог, - повсюду начинались восстания и бунты, в каждом уезде, в каждой губернии. Читаю, что пишет один солдат, который воевал против русских крестьян в Тамбовской губернии: «Я участвовал в многочисленных битвах с немцами, - пишет этот солдат, - но не видел ничего похожего. Пулемет ложит людей рядами, а они идут вперед, как бы ничего не видя, идут по трупам, идут по раненым, напролом, глаза ужасающие, матери несут детей перед собой, призывая: Мать Святая, Покровительница, спаси, смилостивься, гибнем все в Твою защиту. Не было уже у них никакого страха».

    Хорунжий спрятал листок с цитатой. Далее господствовала тишина.

    - Армия большевиков, - сказал спокойным голосом Идеолог, - в годы военного коммунизма уничтожила более десяти миллионов русских крестьян. Столько же крестьян умерло тогда от голода. Сегодня все пытаются свалить на Сталина. Но Сталин же тогда еще не имел власти. Фактически управляли господин Бронштейн и господин Дзержинский. Никто из них не был русским.

    - Сговор продолжается! - воскликнул Хорунжий и, показав пальцем на исполинские двери церкви, как будто сейчас сюда должны были ввариваться международные заговорщики и посадить нас в тюрьму.

    - Сговор продолжается, - повторил он, - и народ гибнет (длинное, траурное грохотанье барабана).

    Тишина, полная тишина в зале.

    Слово опять берет Идеолог, который на этот раз деловым тоном говорит о том, что в Империи русским живется хуже всего. Когда средняя продолжительность жизни в Литве составляет семьдесят два с половиной года, так в России она шестьдесят восемь лет. Литовец! Литовец живет на пять лет больше чем русский! Для него дело было не в том, что кто-то живет дольше, чем другой. Дело было в том, что такой маленький литовец живет дольше, чем такой большой русский! Главное для него то, что Россия, коренная Россия, становится безлюдной. В пяти наибольших российских областях Империи (Псковской, Тульской, Тверской, Тамбовской, Ивановской) население систематически уменьшается. Старая Россия пустеет. Наиболее пустеет деревня. Последним временем деревенское население ежегодно уменьшается на десять процентов. Полно мертвых деревень. Едешь летом, и только в одном месте греются на завалинке старые бабы. Крестьян нет, даже стариков. Не видно лошади, кур, совсем никаких животных. А зимой даже и этих баб не увидишь. Зимой как бы мор прошел.

   - Какой выход? - спросил он, вглядываясь в аудиторию так пронизывающе, словно ехал несколько тысяч километров из Москвы в Иркутск с надеждой, что именно тут он получит ответ на вопрос, который его мучил. Но мы сидели молча. Несколько мужчин пошевелились, как бы почувствовали обязанность взять слово и дать какой-то спасительный совет, но и они через минуту стали недвижимыми.

   - Россия мудрая и вечная, - ответил на наше смущенное и жалкое молчание Хорунжий. - Россия найдет выход, Россия будет спасена.

    У его была программа, как он обозначил – «реанимации России». Она сводилась в основном к тому, чтобы переселить русских в Россию. Чтобы они возвращались, как он сказал, к «опустевшей колыбели России». Это нелегко не только потому, что русские скорее стараются выехать из России, чем сюда возвращаться, но также по причине размера и стоимости этой операции: за границей Российской Федерации живет 24 миллиона русских.

    - Возвращайтесь, возвращайтесь в лоно России-матери! - закричали воины, делая знак креста и отбивая поклоны к земле. Однако неф не отреагировал положительно.

    Во время этой великой акции возвращения русских в Россию надо будет следить, чтобы при случае сюда не переселились какие-нибудь узбеки, туркмены или грузины.

    - Россия для русских! - закричал Хорунжий (фанфары, барабан, крест).

    Это было важное заявление. Дело в том, что сознательность современного россиянина терзает неразрешимое противоречие. Это противоречие между критерием крови и критериям земли. К чему стремиться? Применительно к критерию крови - речь про сохранение этнической чистоты русского народа. Но этнически чистая Россия - это только часть современной Империи. А что с остальными? Применительно к критерию земли - речь про сохранение современной Империи. Но тогда не может быть речи про сохранение этнической чистоты россиян.

    Противоречия, противоречия.

    Идеолог это понимает и бросив лозунг «Россия для русских!», сразу от него отступает.

    - Россия, - выкрикивает он, - должна остаться великой мировой державой! Хотят, чтобы мы были как индейцы в американской резервации. Пытаются нас споить, отравить. Но мы не станем индейцами. Мы не будем банановой республикой! (фанфары, сильный барабанный грохот)

    Погрозил нам кулаком:

    - Не танцуете под музыку Запада! Не вешайте на шеи бутылки кока-колы! (один барабан).

    - Наша цель - это национально-государственное спасение, - сказал он с ударением, решительно, сильно. - Наша цель - одно государство, одна территория, один дух, одна Россия! (громко фанфары и барабан).

    - Уже недолго, - добавил он с надеждой, но и с убеждением в голосе, - достаточно народу этого плюралистического хаоса, всего этого распущенного маскарада, скоро он поймет, что избавление может принести только Царь!

    Началась очередная литания к России.

    - Россия, прости нам грехи, - сказал Хорунжий, - грех неверия, грех слабости, грех потери цели. Мы обещаем возвратить тебе величие, силы, обещаем быть верными тебе. Пусть солнце твое, Россия, светит над миром во имя Отца, и Сына, и Духа Святого! (Продолжительные фанфары, громкий барабан, кресты и кресты, поклоны и поклоны).

    ...Я вышел на улицу; была морозная звездная ночь, чудесная и без ветра. Возвращался в отель, который был в том же самом направления, что и озеро Байкал. Вчера с Олегом Ворониным, чудесным энергичным молодым ученым здешнего университета, мы поехали автобусом на озеро, в местность Листвянка. Шел густой дождь со снегом, затмевая все. Озеро замерзло, изо льда выступали заржавевшие корпуса барж. Другого берега не видно, даже всей Листвянки хорошо не видно. В поселке два магазина и бар, и все закрыто. Негде деться, нечего с собой делать. Ожидая автобус, мы ходили несколько часов по пустой дороге. Тут повсюду красиво: горы, лес, вода - но надо приезжать летом, когда солнце.

    Возвращались мы в город еле живые, собственно Байкала я не повидал. Но купил в Иркутске книжку, из которой могу много о нем разузнать. Автор, Г. И. Гагазъи, пишет, что Байкал - очень глубокое озеро. Спрашивает: если бы человечество имело в распоряжения только воду из Байкала, как долго могло бы еще жить? И отвечает: сорок лет.

                                                 ПЕРЕПРЫГИВАЯ  ЧЕРЕЗ  ЛУЖИ

    - Как тебя зовут?

    - Таня.

    - А сколько тебе лет?

    - Через два месяца будет десять.

    - Что ты сейчас делаешь?

    - Сейчас? В данный момент? Играюсь.

    - А как играешься?

    - Перепрыгиваю через лужи.

    - И не боишься, что попадешь под машину?

    - Но здесь же, ни одна машина не проедет!

    Таня конечно права. Со вчерашнего дня мороз ослабел, в полдень было даже два градуса тепла, и весь город утопает в грязи. Город Якутск - настоящий сибирский Кувейт, столица очень богатой республики, лежащей на золоте и бриллиантах. Половина всех этих алмазно-брильянтовых чудес, которыми украшают себя богатые леди по всему миру, и которые можно увидеть на витринах ювелирных магазинов Нью-Йорка, Парижа и Амстердама, происходят именно из Якутии (не говоря про алмазы, которые употребляются при геологических бурениях и резанье металлов).

    У Тани бледное личико. Зимой тут все время темно, а когда даже покажется солнце, не ощущается, чтобы оно грело, оно светит ярко, режет глаза, но оно далекое и холодное. Девочка одета в довольно куцее пальто в большую зелено-коричневую клетку. «А что делать, ведь невозможно каждый год покупать новое пальто. Откуда же маме взять на это деньги? А даже если б и были эти деньги, - Таня мечтательно улыбается, - то кто же будет стоять в очередях и ждать, пока в Якутск привезут пальто точно для таких десятилетних девчонок? Вдобавок таких худых и высоких».

    Таня рассуждает и говорит про все это очень по-взрослому.

    То же самое перепрыгивание через лужи. «Прыгать надо так метко и точно, чтобы не запрыгнуть в воду и не замочить сапожки, ибо где взять сапожки на замену?»

    «Конечно, - соглашаюсь я, - вдобавок ты могла бы простудиться и заболеть гриппом».

    «Простудиться? – удивляется девочка, - теперь, когда уже тает лед и становится тепло? Ты, наверное, не знаешь, что такое настоящий холод».

    И маленькая сибирячка смотрит с выразительным, хотя и сдержанным преимуществом на человека, который хотя и старше ее, но кажется, не представляет, что такое большой мороз.

    «Большой мороз, - объясняет она мне, - познается по тому, что в воздухе висит ясная, даже сияющая дымка». Когда человек идет, в этой мгле образуется коридор. Коридор имеет форму силуэта той фигуры, которая прошла. Человек проходить, но коридор остается, сохраняется во мгле неподвижный. Большой парень делает большой коридор, а маленький ребенок - малый коридорчик. Таня делает узкий коридор, ведь она худая, но, для ее возраста, этот коридор высокий. Это понятно, ведь девчонка самая высокая в классе. Идя утром, по этим коридорам Таня ориентируется, пошли ли уже в школу ее одноклассницы - все знают, как выглядят коридоры их близких соседок и подруг.

    А вот широкий, низкий коридор, имеющий выразительную и решительную линию - это знак, что пошла уже Клавдия Матвеевна, директор школы.

    Когда утром нет ни одного коридора, которые своей высотой соответствовали бы росту учеников базовой школы, это значит, что мороз такой большой, что занятий нет, и дети сидят дома.

    «Порой можно увидеть коридор, который очень неровный и потом внезапно обрывается. Это значит, - Таня понижает голос, - что шел какой-то пьяница, споткнулся и упал. В большой мороз пьяницы часто замерзают. Тогда такой коридор выглядит как глухой переулок».

                                                                              ***

    В общем, я не сожалею, что приехал в Якутск, так как смог встретить здесь такую чудесную здравомыслящую девочку, и то встретить случайно, когда ходил по улицам района, который называется Залог. Просто Таня была единственным живым созданием, которое я увидел в пустынном пейзаже этого района (был полдень, люди в это время на работе), а поскольку я заплутал - хотел спросить, как пройти на улицу Крупской, где мне была назначена встреча.

    «Так я тебя проведу, - сказала с готовностью Таня, - ведь сам можешь не найти». На практике это означало, что я должен был присоединиться к ее игре, ведь пройти на улицу Крупской можно только одним способам - перепрыгивая через лужи.

                                                                               ***

    Вот район Залог: перпендикулярные, широкие улицы. Здесь ни асфальта, ни даже булыжной мостовой. Каждая из этих улиц - это длинный, плоский, топкий архипелаг болотистых, грязных, никогда не высыхающих луж. Нет тротуаров, нет даже кладок из досок, какие были у нас, в Пинске. Вдоль тех улиц стоять деревянные, одноэтажные домишки. Это старые дома, их древесина почернела, мокрая, трухлявая. Окна маленькие, толстые оконные стекла в рамах заткнутых ватой, войлоком, тряпками. Из-за этих оконных стекол создается впечатление, что эти домишки смотрят на нас словно через толстые очки, которые носят старушки, что еле видят.

    В районе Залога мороз - это избавление.

    Мороз здесь держит окружение, местность, почву в строгой дисциплине, в железном порядке, в сильном и стабильном равновесии. Поставленные на мерзлой, твердой, как бетон, земле, домишки стоят просто и уверенно, по улицам можно ходить и ездить, колеса не вязнут в раскисшем болоте, обувь не остается в липкой грязи.

    Однако достаточно, чтобы настал такой день, как этот, в который я встретил Таню, то есть: достаточно, чтобы наступило тепло... Выпущенные из объятий мороза домишки дряхлеют и опускаются вглубь земли. Эти дома уже много лет стоят значительно ниже уровня улицы, ибо поставленные когда-то на вечной мерзлоте, они своим теплом проделали себе ниши в обледеневшей почве, в которые погружаются с каждым годом все больше и больше. Каждый дом стоит в отдельной и все более углубляющейся яме.

    Теперь волна апрельского тепла бьет по Залогу, и его кривые бедные домишки делаются неуклюжими, разлезаются и проседают ниже земли. Весь район коробится, съеживается, углубляется так, что в некоторых местах мы видим уже только крыши – как будто большой флот подводных лодок постепенно погружается в море.

    «А это видишь?» - спрашивает Таня.

    Я посмотрел туда, куда показывала ее рука, и увидел следующую картину: оттаявшая, раскисшая грязь змейками, ручейками по канавкам и щелям начинают стекать просто к стоящим тут домом. Природа в Сибири экстремальная, тут все внезапное и крайнее, таким образом, когда грязь в Якутске заливает дома, так это никакая ни капель, ни журчание, разжиженной темно-серой мази, а атака потревоженной лавины, которая внезапно и неудержимо двинулась в направлении крылец и дверей, заполняя проходы и дворы. Улицы как бы выходят из берегов и вливаются в дома Залога.

    В домах ходят по воде, вода покрывает пол, она повсюду. «Немного неприятно пахнет, - добавляет Таня, - ведь в Залоге нет канализации, поэтому во всем этом есть разное... - она морщить лоб, ищет соответствующих слов, наконец капитулирует и констатирует, - просто разные вещества».

    Еще на одно хочу обратить внимание, на воткнутые в землю то тут, то там таблички, которые предупреждают, что тут нигде нельзя копать. Почему? А потому, что электропровода идут просто вкопанными в землю, и когда кто-нибудь воткнет лопату и попадет в провод, так напряжение его убьет. В Залоге можно влезть в грязь по самые уши, намочиться и замараться в болоте, а также попасть в сток, и даже - погибнуть. Поэтому зимой более безопасно, зимой никому не придет в голову копать землю.

    Уже подходя к улице Крупской, мы встретили около какого-то домишки старушку, которая резвыми движениями пыталась сдержать метлой наплыв грязи, которая сползала на крыльцо.

    «Тяжелая работа», - спросил я, чтобы начать разговор.

    «А, - ответила она, пожимая плечами, - всегда весна такая страшная. Все течет».

    Воцарилась молчание.

    «Как жизнь?» - задал я самый банальный и идиотский вопрос, чтобы как-то поддержать разговор.

    Старушка выпрямилась, оперла руки о черенок метлы, посмотрела на меня, даже усмехнулась и сказала вещь, которая является самой сущностью российской философии жизни: «Как живём?» - повторила здравомысляще и добавила голосом, в котором были и честь, и решимость, и терпение, и радость – «Дышим!»

                                                                               ***

    Как и кварталы трущоб в Латинской Америке (Фавелос в Рио-де-Жанейро, Калапас в Сантьяго-де-Чили и т.д.) район Залог в Якутске является закрытой структурой. Бедность и грязь создают здесь однородный, когерентный, слаженный пейзаж, в котором все элементы взаимосвязанные и взаимозависимые. Куда ни посмотришь, здесь нет никаких контрастов, ни один символ благополучия здесь не высовывается над пейзажем убожества. Сущностью таких закрытых структур является то, что здесь нельзя улучшить какую-то одну отдельную вещь - сразу начнут препятствовать другие элементы и звеня структуры. Например, нельзя сделать так, чтобы у людей была чистая обувь: повсеместная грязь этого не разрешит.

    Район Залог можно только снести, а его жителей переселить в новые дома. Однако дело в том, что те новые, недавно построенные дома, не намного лучшие. А может, даже и хуже. Недавно построенные панельные многоэтажки уже кривые, с трещинами, штукатурка кусками по отваливалась от стен. Вода, горячая и холодная, вся канализация проведена по трубам, которые идут снаружи домов и пересекают дворы, площади, улицы по всем направлениям. Эти трубы, обернутые паклей и тряпками, жестью и металлическими полосками, дополнительно обмотанные проволокой и веревкой, можно увидеть повсюду. Трубы часто лопаются. Когда зима (девять месяцев в году), в местах прорыва быстро образуется огромная ледяная гора (айсберг), которую потом никто не ликвидирует. Эти горы видны то здесь, то там - массивные, тяжелые, блестящие на солнце. Это сплетение труб, проводов, колен, кранов, средь которых проходят улицы, создают впечатление, что новые кварталы Якутска имеют вид больших заводских цехов, которые еще не успели накрыть кровлей.

    В одном из таких цехов-районов стоит длинная, терпеливая очередь. Подхожу поближе, к прилавку, возле которого работают две продавщицы в белых передниках. Хочу посмотреть, что продают, чего ждет эта толпа согнутых и топающих ногами людей. Продают торты. Один сорт торта, один тип, с одним идентичным рисунком из розового крема. Торт отпускаетсятся просто в руки. Торт не разваливается, он замерзший, как камень.

    Вместо алмазов, золота и Кувейта я нашел район Залог и очень бедный город. Если бы Якутск имел бриллианты! Но он их не видит и не касается. Просто с приисков их вывозят в Москву, чтобы оплачивать ими производство танков и ракет, и мировую политику Империи.

    Я возвращаюсь на улицу Октябрьскую, в свою гостиницу. Моя комната под номером 506. Чтобы открыть дверь, надо постараться много раз провернуть ключ. От 8 до 16 попыток. Результат «8» оптимистический, но результат «16» также в каком-то смысле оптимистический, ибо после шестнадцатого раза она уже, наверняка, открывается. Худшим было то, что ее невозможно было закрыть изнутри, а навешена она была так, что незакрытая, сама открывалась в коридор. Не было выхода и я попросил жильца соседней комнаты (бурят, техник), чтобы он закрывал мою дверь. С того времени установился определенный ритуал: я стучал соседу, сосед выходил, вместе открывали дверь, сосед закрывал.

    В маленькой ванной в кране над умывальником имеется холодная и горячая вода, а в душе - только горячая. Не зная этого, я открыл душ. С шумом плесканул кипяток. Поскольку в ванной и в комнате холодно, сразу шугануло паром, все стало белым. Я потерял видимость. Бросился к душу, но закрутить не получилось. Я бросился к окну, чтобы выпустить пар, но окно не открывалось, оно заклеено пластырями, а щеколду для открывания вынули и забрали. Если я открою дверь, пар шуганет в коридор, это вызовет замешательство и скандал. Но почему скандал? Какая в этом моя вина? Я уже думою о том, как здесь оправдываться и защищаться. Да, как-то все в этой стране продумано, установлено, создано, что серый человек, что бы ни делал, в каком бы положения ни оказался, в какие бы переделки и беды не попал - он всегда будет иметь чувство вины. Поскольку (как уже говорил) в комнате холодно, пар сразу сконденсировалась на стенах, на оконных стеклах, на стекле какой-то картинки и на куске зеркала. Я делаю еще усилие, такой большое, что мокрый, запыхавшийся, ошпаренный, наконец, закручиваю кран душа, зарекаясь более ничего не трогать. Влажно, повсюду полно воды, но на какой-то момент немного теплее.

    Вышел в коридор, чтобы проверить, не заметил  ли кто катаклизма, который сотряс мою комнату. Но было пусто и мертво. В зале был включенный телевизор, который никто не смотрел. Писатель Владимир Солоухин говорил: «По вине Ленина в Советском Союзе поплыли реки крови, вылился океан крови». Писатель сказал, что погибло 66 миллионов человек, не учитывая жертв Второй мировой войны. «Все это, сказал Солоухин, сделано ради создания рая на земле». И закончил: «Рая! Ха, ха! А сегодня ходим без брюк».

    После него выступил чиновник, который, несмотря на то, что Ленин уже не берется в расчет, с честью проинформировал, что прочитал 55 томов Владимира Ильича всего за несколько вечеров. «Это очень просто, - сказал он, явственно любуясь собой. - Каждый том я читал не более часа. Просто я знал, что Ленин самые важные вещи в своих текстах писал курсивам. Таким образом, я быстро перелистывал книжки и читал только курсив. Всем советую!» - призывал он пустой зал гостиницы «Якутск».

    Напоследок Юрий Любимов, директор московского театра «На Таганке, сказал критическим тоном, но и с горечью: «Мы потеряли ум, мы потеряли совесть, потеряли честь. Я озираюсь вокруг и вижу варварство!» Могучий, актерский голос Любимова наполнял зал, выходил в коридор и холл.

    В холле единственная заграничная газета, которую продавал гостиничный киоск, была французская «L'Humanite'». Я купил газету из-за одного снимка, на который раньше не обратил бы никакого внимания. Но теперь я сидел в своей комнате и вглядывался в фотографию на последней странице. На снимке был вид на элегантную и чистую автостраду L'autoroute А6, по которой колоннами двигались элегантные и чистые автомобили. Все это меня вдруг заворожило: и белые полосы на проезжей части, и большие, выразительные надписи, и яркие огни фонарей. Все было вымытое, все вычищенное, все всему соответствовало.

    «Le grand week-end pascal, - говорила подпись, - est commence».

    [Начались большие пасхальные каникулы]

    Людям хватит Парижа, они хотят отдохнуть.

    «Это так далеко, - думал я, смотря на фотографию, - словно на Венере».

    И начал убирать в ванной, полной воды.

                                                                      ***

    Утром постояльцы гостиницы могут купить в буфете завтрак. В это время постояльцы чаще всего одетые в спортивные костюмы. Стоят в очереди. Господствует полная тишина. Если кто-то захочет заговорить с соседом, то говорит шепотам. Эта тишина порой может быть обманчивой и предательской. Ибо вдруг ни с того ни с сего начинается крик, визг, скандал! Две вещи характеризуют такую ситуацию. Первая - эта полная (чаще всего) иррациональность причины. В чем было дело? Что случилось? Почему? - нельзя выяснить, никто не знает, все пожимают плечами. Атмосфера так насыщена конфликтом, как туча молниями, и самая незначительная мелочь может высвободить уничтожительную энергию. Вторая – стычка накаляется сразу: нет никаких промежуточных степеней, никакого неприятия, претензий, выяснений, капризов - сразу визг, как прыжок в бездну! Как будто эта война могла разыграться только на одной частоте, ни миллиметрам ниже, ни выше. Эта страшная, разъяренная неудержимая ссора тянется какое-то время, и также внезапно, как началась, - угасает. Снова наступает тишина. Снова, если кто-то хочет обратиться к соседу, говорит шепотом.

    И вот наступает момент, когда мы оказываемся перед лицом буфетчицы. Сцена состоит из минимума слов и имеет весьма деловой характер. Буфетчица смотрит на постояльца и молчит - то есть, она ожидает заказа. Здесь нет никаких «здравствуйте», ни «что слышно» - клиент сразу приступает к делу. Когда есть кое-какой выбор, говорит: «стакан сметаны, яйцо, творог, огурец, хлеб».

    Не говорит «спасибо», в общем, не говорит ничего лишнего. Буфетчица подает, берет деньги. Также без слов. Закрывает кассу и смотрит на следующего клиента.

    Люди едят тут быстро, стремительно, поглощают все за минуту. Хотя я несколько раз был в буфете первым, всегда выходил последний. Те, кто пришел после меня, поели и давно пошли. Не знаю, насколько здесь следствие, так глубоко закодированного в общественной памяти призрака голода, который все время возвращается, подсознательный страх, что уже завтра, возможно, не будет чего кушать.

                                                                      ***

    Вечер у Владимира Федорова. Федоров – это известнейшая личность здешнего мира культуры. Главный редактор местного журнала «Полярная звезда», выходящего раз в два месяца. В этом журнале читаю репортаж о якутской деревне - Сиктях (летом из Якутска, по Лене, шесть дней теплоходом на север). В деревне властвует чахотка, кто может убегает, за буханкой хлеба надо ехать двести километров по бездорожью, через снега и тайгу - в поселок Кюсюр.

    Квартирка Федорова (жена, он и две дочери) весьма ухоженная, со вкусом, уютная, 30 квадратных метров. Но жена и дочери выехали, потому мы проводим вечер одни. Федоров родился в Якутии, на Лене, знает всю республику, прошел ее вдоль и поперек. Носит в своем понимании, в своих знаниях какой-то мир, который мне неизвестен и недосягаем. Тайга, реки, озера - я никогда там не был, не знаю, что ощущает человек, когда убьет медведя либо когда ходит голодный и вдруг поймает большую рыбину.

    Все время на конце языка у меня вертится вопрос о якутах, и как-то неудобно этот вопрос задать. Якуты в Якутии в меньшинстве, их 400 тысяч. Какие у них отношения с русскими? Русские здесь только с XVII века. Только, и вместе из тем - уже. Считает ли Федоров, что здесь существует какая-то проблема? Считает ли, что существует нечто такое, как колониальная ситуация? Колониальная зависимость и эксплуатация?

    Как это! Ответит Федоров, Якутия - это его страна, он тут родился и вырос, тут живет и работает. Это аргумент африканеров из Южной Африки: они там родились и не имеют другой родины! Кроме того, русские и якуты эксплуатируются здесь одинаково, а эксплуатирует их большая страна - Империя. Эта она забирает их алмазы и заставляет жить в Залоге.

    Якутия, несмотря на ход времени, полная свежей боли. Тут было много лагерей, в основном на приисках золота. Когда заключенный сдавал золото сверх нормы, получал за грамм золота грамм спирта, либо грамм табака или хлеба. Множилось мошенничество, которое повсюду практиковали смотрители. Но один из их, Павлов, за 300 граммов золота дал некогда 300 граммов спирта и зеки подтвердили, что алкоголь не разбавлен водой, действительно высокопроцентный. Весть о поступке Павлова разошлась по лагерям, он сам стал легендой, а тот необычный эпизод, как видим, и поныне рассказывается в республике.

    Федоров говорит про страшные вещи. Когда убегали уголовники, они подговаривали кого-нибудь из политических заключенных - наивного и который бы не ориентировался - чтобы шел с ними. Таким образом, защищали себя от угрозы голодной смерти. В какой-то момент убивали жертву и делились добычей.

    Когда происходили побеги, НКВД сообщало про это местному населению. Достаточно было предъявить властям правую руку, чтобы сравнить отпечатки пальцев. За одного убитого давали мешок муки. Много случайных людей погибло по этой причине, много охотников, путников и геологов.

    Сталин приказал строить дорогу между Якутском и Магаданом. Две тысячи километров через тайгу и вечную мерзлоту. Начали строить одновременно с обоих концов. Наступало лето, половодье, мерзлота таяла, земля набухала водой, превращалась в топь, дорога тонула. Вместе с дорогой тонули заключенные, которые на ней работали. Сталин приказал начинать заново. Но заканчивалась тем же. Тогда приказал еще раз. Эти дороги никогда не встретились, а их строители встретились, возможно, на небе.

                                                      КОЛЫМА,  МГЛА  И  МГЛА

    Четыре дня я ждал в аэропорту в Якутске, чтобы мой самолет вылетел в Магадан. На Колыме бесились снежные бури, вероятно, там все занесло, засыпало, и по этой причине задержали запланированные рейсы.

    Так выглядит путешествие по Сибири.

    Большинство аэродромов освещено плохо, машины, которые там летают, старые и часто ломаются, временами также надо ждать где-то на краю континента, чтобы самолетам привезли топливо. В поездке человек все время живет в напряжении, на нервах, в страхе, что из-за этих неожиданных простоев и задержек он потеряет какую-то связь, какую-то резервацию. И тогда - трагедия, несчастье, катастрофа, ведь здесь нельзя капризничать, менять билеты, выбирать другое время и трассы, можно засесть на целую неделю на случайном, незнакомом и всегда переполненном аэропорту, без шанса, чтобы выбраться быстро (все билеты проданы на месяц вперед), что тогда делать с собой, где жить, с чего жить?

    Именно в такой ситуации я сейчас в Якутске. Возвратиться в город также не могу, а что если буря на Колыме вдруг стихнет? Если буря стихнет, самолет сразу вылетит, поэтому мы должны держаться за него руками и ногами, ведь если убежит, если выпорхнет - нам конец.

    Потому остается сидеть и ждать.

                                                                        ***

    Действительно, сидеть так без движения в состоянии умственного оцепенения, ничего собственно не делая: скука невыносимая, эта бездеятельность ужасающая, но с другой стороны, не таким ли бездейственным и апатичным образом проводят время миллионы и миллионы людей на земном шаре? И это годами, столетиями? Независимо от религии, от культуры и расы? Достаточно в Южной Америке отправиться в Анды, или пройти пыльными улочками Пюры, либо поплыть по реке Ориноко - повсюду встретим бедные, глинобитные деревни, поселения и городки, и увидим, как много людей сидит возле своих домов, на камнях и скамейках, сидят без движения, собственно ничего не делая. Из Южной Америки поедем в Африку, посетим уединенные оазисы в Сахаре, и деревни черных рыбаков, которые тянуться вдоль Гвинейского залива, навестим таинственных пигмеев в джунглях Конго, небольшое место Мвэнза в Замбии, красивое племя динко в Судане - повсюду увидим, что люди сидят, порой отзовутся каким-то словом, вечерам погреются возле костра, но собственно ничего не делают, только бездеятельно и неподвижно сидят, находясь помимо этого (мы можем так думать) в состоянии умственного оцепенения. А в Азии разве иначе? Не поразит ли нас по дороге из Карачи в Лагор, из Бомбея в Мадрас, или из Джакарты в Малангу - что тысячи, и даже миллионы пакистанцев, индусов, индонезийцев и других азиатов сидят бездейственно, без движения, и присматриваются неизвестно к чему? Полетим на Филиппины и на Самоа, навестим необъятные просторы Юкона и экзотическую Ямайку - повсюду, повсюду тот самый вид людей, которые сидят без движения, целыми часами, на старых стульях, на кусках досок, на пластмассовых коробках, в тени тополей и манговых деревьев, опершись о стены трущоб, о заборы и проемы окон, независимо от времени дня и года, от того, светить ли солнце, идет ли дождь. Людей осоловелых и никаких, как будто в состоянии хронической дремоты, которые ничего собственно не делают, которые торчать так без нужды и цели, и которые (можно вообразить) погрузились в умственное оцепенение.

    А тут, вокруг меня, в аэропорте в Якутске? Не то ли самое? Масса людей, которая сидит молчком, без движения, неповоротливая толпа, которая не содрогнется, которая, сложилась впечатление, даже не дышит. Так перестанем нервничать и суетиться, перестанем мучить стюардесс вопросами, на которые и так нет ответов, и по примеру наших братьев и сестер из сонной деревни Сан Хуан под Вальдивией, с угнетенных жарой поселений в пустыни Гоби и с захламленных предместий Шираза - сядем без движения, смотря все равно куда и проваливаясь с каждым часом поглубже и поглубже в состояние умственного оцепенения.

                                                                             ***

    Через четыре дня буря на Колыме стихает, толстая стюардесса бегает по залу, будить спящих, кричит громко: «Магадан! Кому в Магадан?» Поспешно, нервно мы собираем свои сумки, мешки, пакеты, коробки и обматываясь шарфами, застегивая шубы и натягивая на голову ушанки - беспорядочно мчимся к самолету, который тут же заворачивает на взлетную полосу. Летим. Рядом со мной сидит женщина - она летит проведать сына, который служит в армии на Калыме. Она обеспокоенна его письмами, из которых явствует, что он плохо переносить дедовщину.

    Слышал ли я про дедовщину? Да, слышал. Эта система издевательств сержантов и старослужащих солдат над новобранцами. Одна из злокачественных опухолей, которая точит Красную Армию. Советское общество, сведенное до размеров взвода или роты и одетое в мундир. Сущность этого общества: издевательство сильного над слабым. Новобранец слабее, поэтому старший по званию или сроку службы в армии делает из него своего невольника, парию, чистисапога, плевательницу. Новобранец должен заплатить за то, чтобы его приняли в новое, одичавшее общество, должен потерять индивидуальность и достоинство. С этой целью новобранца третируют, угнетают, ломают, уничтожают. Бьют его и пытают. Порой он не выдерживает издевательств и травли, жестокости и террора, пытается убегать либо совершает самоубийство. Новобранец, который перетерпит беспощадный карцер дедовщины, будет жить только одной мыслью - отойти, отомстить, отплатить за свое унижение, за то, что катали его в грязи и гавне, что должен был нюхать портянки сержантов, что его били сапогами в лицо. Но на ком отыграется вчерашний новобранец? У кого будет забирать посылки из дома, кому отобьет почки? Бесспорно - слабейшему за себя, то есть новому новобранцу.

    Этот уже традиционный, привычный садизм сегодня имеет новую поживу, ведь в армии разгорелись этнические и религиозные конфликты: узбек убивает таджика, взвод православных (русские) дерется со взводом мусульман (татар), шаман (мордвин) всаживает нож в спину атеисту (немцу).

    Встревоженные, впечатленные матери начали организовываться в разные союзы и общества, чтобы принудить власть бороться с дедовщиной. Их можно встретить на разных демонстрациях и шествиях, когда они идут, неся перед собой две фотографии: на одной молодой парень, снимок оставленный матери на память, когда уходил в армию, на второй то же самое лицо, та же самая голова - уже в гробу. Если мать достаточно зажиточная, эти снимки обрамлены в рамки со стеклом. Но есть бедные женщины, которые несут плохие, обшарпанные фотографии. Дождь и снег уже смывают и стирают черты молодого лица. Когда, проходя, вы задержитесь на миг, женщины будут благодарные вам за этот жест.

    Соседка в самолете про страдания своего сына-новобранца говорит мне шепотам, на ухо: ведь выдает же тайну великой армии. Не знаю, читала ли она исследовательскую работу Михайловского про Достоевского. Старый, большой текст, написанный в 1882 году. Михайловский был российским эссеистам, мыслителем. Отвергал Достоевского, называл его «беспощадным талантом», но одновременно восхищался его проникновенностью, его гением. Михайловский пишет, что Достоевский открыл в человеке страшную черту - ненужную жестокость. Что в человеке есть склонность приносить другим страдания - без причины, без цели. Человек замучивает другого без никакого на то основания, только тому, что мучение доставляет ему наслаждение, про которое он никогда не признается вслух. Эта черта (ненужная жестокость), соединенная с властью и спесью, создала самые беспощадные тирании мира. Это открытие, подчеркивает Михайловский, сделал Достоевский, который в рассказе «Деревня Степанчиково и ее жители» описал маленькое, провинциальное ничтожество - Фому Опискина, мучителя, уродище, тирана. «Дайте Фоме Опискину власть Ивана Грозного или Нерона, пишет Михайловский, он не уступит им ни в чем и удивит мир своими преступлениями». Более чем за полстолетия до усиления Сталина в Кремле и перед тем как Гитлер получил власть, Достоевский с пророческой интуицией рассмотрел в образе Фомы Опискина прототип обоих этих тиранов.

    Фома, издеваясь над своими жертвами, удовлетворяет свою нужду в издевательстве, мучении, причинении боли. Фома - непрактичный человек («ему нужно то, что ненужно"), причиняя другим страдания, он ничего не достигает - поэтому его нельзя рассматривать ни в каких рациональных, прагматичных категориях. Он не думает о том, что издевательство над людьми не имеет цели и никуда не ведет - важен сам процесс издевательства, само тиранство, жестокость ради жестокости. Для шкуродера здесь существенно само занятие мучить других, само садистское действие, само чувство ощущать себя беспощадным. Фома «безо всякой причины бьет совершенно невиновного человека». Это приносит яму наслаждение и дает чувство абсолютной власти. В этой чистой, беспорочной бескорыстности желания сделать больно, названного Михайловским как «ненужная жестокость», он видит большое психологическое открытие Достоевского.

    Но почему, задумывается Михайловский, люди типа Фомы Опискина, находили себе такую подходящую почву в России? Ибо, отвечает, «главная черта русского, закрепленная в российском народе - это беспрерывное стремление к терпению». Да, это должен был быть русский, чтобы описать образ Фомы, чтобы открыть его мрачную душу, которую переполняет «безудержная, самобытная злость», чтобы показать нам его страшное, непонятное Подземелье.

    Под крылом самолета белая, неподвижная поверхность, кое-где обозначенная темными пятнами лесов, монотонное и пустое пространство, добродушные пригорки, в форме плоских, приземистых холмов - ничего, на чем можно было бы задержать взор, ничего, что притянуло бы внимание. Это Колыма.

    В Магадане от аэропорта до города более 50 километров, к счастью я поймал такси, ободранную, ржавую «Волгу». Ехал с душой в пятках, ибо не имел пропуска в город, боялся, что меня вернут с дороги, а я ведь давно мечтал о том, чтобы приехать сюда, увидеть это самое страшное на свете, вместе с Освенцимом, место. Мы ехали по заснеженному шоссе, между холмами, минуя порой редкие сосновые пролески. Из одного такого пролеска вдруг вышли две молодых людей в темных очках, в элегантных западных пальто с поднятыми воротниками. Типы, как из обычного криминального фильма. Они остановили нас и спросили, возьмем ли их до города. Водитель посмотрел на меня, но я посчитал, что нечего думать и надо их взять. Оказалось, что их постлал добрый ангел, ибо через десять километров был контрольный пункт, и мы обязаны были остановиться. Увидев издали милиционеров, я снял и спрятал очки. Тут носят линзы в желтой или в коричневой пластмассовой оправе, а моя оправа металлическая, легкая, сразу обращает внимание, что другая, не отсюда, и когда я хочу спрятаться - прячу очки. В своем хлопчатобумажном пуховике и в оленьей ушанке я выглядел словно откуда-то из под Омска или Томска. В сущности, милиционеры сразу заинтересовались теми, в темных очках, началась ссора, скандал, дерганье, вытаскивание их из машины. Одним словом, задержали их, а нам приказали ехать.

    Кавказская мафия, отозвался о тех задержанных водитель такси. Слово «мафия» теперь делает молниеносную карьеру. Все чаще оно заменяет слово «народ». Там, где некогда сто народов жили «в согласии и братстве», теперь появилось сто мафий. Народы исчезли, перестали существовать. На их месте появились три большие мафии - мафия русская, мафия кавказская и мафия азиатская. Эти большие мафии разделяются на бесчисленное количество меньших мафий. Так существуют мафии чеченские и грузинские, татарские и узбекские, челябинские и одесские. Эти меньшие мафии разделяются на еще меньшие, а те в свою очередь на совсем маленькие. Небольшие, но грозные, вооруженные пистолетами и ножами. Таким образом, есть мафии, которые действуют в масштабе страны, в масштабе республики, в масштабе города, квартала, одной улицы, одного двора. География мафии очень сложная, но кто в какой мафии состоит - другие мафиози знают точно, ведь от этого распознавания зависит их жизнь. Все мафии имеют две черты: а) их члены не работают, а живут хорошо; б) все время они сводят счета. Воруют, занимаются контрабандой или сводят счета - так выглядит ежедневная жизнь члена мафии.

    Эта мания мафий: надоедливое мышление в мафиозных категориях - не взято просто так целиком из воздуха, она имеет свои глубокие, трагические корни. Большой катаклизм конца двадцатых годов: мировая война, октябрь 1917, затем гражданская война и массовый голод - лишили в России миллионы детей их родителей и дома. Эти миллионы сирот, миллионы бесприютных кружили по дорогам страны, по деревням и городам, ища еду и крышу над головой (ибо есть разница быть голодным и бездомным в Африке и в России, в России без теплого угла замерзнешь до смерти). Многие из этих беспризорных жили за счет краж и грабежа. Со временем часть из их была приобщена в НКВД, где они сделались инструментом сталинских репрессий, а часть сделалась профессиональными ворами - позже они были в лагерях правой рукой смотрителей из НКВД и терроризировали политических заключенных. Масштаб этой патологии значительный: и в первом, и во втором случае - это были, за многие годы, миллионы людей. Дедами многих современных мафиози в России являются те бездомные и часто безымянные беспризорные. Отрыв от своего прошлого был нелегким, а подчас просто невозможным. Кто однажды попадал в конфликт с властью, тот передавал свой конфликтный статус сыну и внуку. Собственно - это и является спецификой постсоветского общества в бывшем СССР: что там существуют не единицы, не преступные элементы, а целая, имеющая родословную и традиции, иная, чем часть общества, криминальная прослойка людей. Каждый очередной кризис - вторая мировая война, послевоенные чистки, коррупция эпохи Брежнева, развал СССР - пополнял и увеличивал ряды этой прослойки.

    О мафии в Империи можно говорить долго. Тема интригующая, если кто-то ею восторгается. Маниакальное, упрямое виденье мира большой, тотальной мафиозной структурой (кто пытается отсоединиться от Грузии? Абхазская мафия. Кто атакует армян? Азербайджанская мафия, и т.д.) имеет два дополнительных источника. Первым является заговорщицкая теория истории, которая годами распространялась сталинизмом (за всем нехорошим, что происходит, стоят заговоры, организации, мафии), а вторым являются традиция, практика и климат общей таинственности, что характеризует политическую и общественную жизнь в этом государстве (кто был у власти? Мафия Горбачева. Кто будет управлять в Кремле через несколько лет? Какая-то другая мафия!).

                                                                            ***

    В городе уже никто меня ни о чем не спрашивал. Несмотря на то, что администраторша гостиницы «Магадан» была суровой и смотрела на меня (не знаю почему) с укором, дала мне светлую и теплую комнату номер 256. Через окно я видел заснеженную улицу и автобусную остановку, а дальше стена, за которой была старая тюрьма.

    В Магадан можно приехать, как те три японца с текстильной фирмы в Саппоро, которых я встречаю в отеле.

    Они не знают, где находятся.

    Торгуют, кланяются, вежливые, чистые, добротные, старательные. Они хотят продать свой текстиль - это то, что привело их сюда. Но можно также приехать с совсем другим, чем элегантные ткани, багажом - то есть с багажом знаний про место, в котором я разговариваю с японцами. Дело в том, что мы стоим на человеческих костях. И если даже под влиянием этого понимания отойти на шаг, или даже отбежать на несколько сотен метров, это ничего не изменит: повсюду могилы и могилы.

    Магадан - эта столица северо-восточной части Сибири, которую называют Колымой по реке, протекающей здесь - Колыме. Земля больших морозов, вечной мерзлоты, тьмы - пустая, бесплодная, почти безлюдная территория, которую раньше навещали только небольшие кочевые племена - чукчей, эвенов, якутов. Калыма вызывала интерес Москвы только в нашем столетии, когда распространилось известие, что там есть золото. Осенью 1929 года в бухте Нагаево (Охотское море, которое является частью Тихого океана) построили здесь первую базу-поселение. Таким было начало Магадана. В то время попасть сюда можно было только морем из Владивостока или Находки, плывя на север 8-10 дней.

    11 ноября 1931 года ЦК ВКП(б) принимает постановление о создании на Колыме треста по добыче золота, серебра и других металлов – «Дальстрой». Через три месяцы в залив Нагаева входит корабль «Сахалин», на котором прибывает первый директор «Дальстроя» - латышский коммунист, генерал ГПУ, Эдуард Берзин. Берзину в то время 38 лет. Он проживет еще пять лет. С приезда Берзина берет начало гиена, которая под названием Колымы войдет, вместе с Освенцимом, Треблинкой, Хиросимой и Воркутой, в историю самых больших ужасов ХХ столетия. В разговорном русском языке название Колыма странным образом преобразовалась в слово-утешение. А именно, когда действительно очень плохо, ужасно, страшно, россиянин утешает россиянина: не переживай, на Колыме было хуже!

    Однако в морозной пустыне Колымы нужные люди для работы. Потому, одновременно с «Дальстроем», Москва создает там УСВИТЛаг (Управление Северо-Восточных Исправительно-Трудовых Лагерей). УСВИТЛаг высполнял для «Дальстроя» ту самую роль, что и концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка для «IG Farben» - поставлял невольников.

                                                                ***

    Начало Магадана - это одновременно начало большого террора эпохи Сталина. Миллионы людей попадают в тюрьмы. В Украине десять миллионов крестьян гибнуть от голода. Но не все еще умерли. Бесчисленные толпы «кулаков» и других «врагов народа» можно б выслать на Колыму, но слабое место - транспорт. Только одна линия железной дороги ведет к Владивостоку, только несколько кораблей курсирует оттуда до порта в Магадане. Именно этой дорогой, безостановочно, на протяжении 25 лет, перевозятся живые человеческие скелеты со всей Империи в Магадан.

    Живые, а также уже мертвые. Варлам Шаламов рассказывает про корабль «КИМ», который вез в трюмах три тысячи заключенных. Когда они взбунтовались, конвоиры залили трюмы водой. Был сорокаградусный мороз. В Магадан привезли замерзшие глыбы. Другой корабль, который вез тысячу ссыльных, застрял во льдах Арктики. В порту доплыл через год - никто из заключенных уже не жил.

    Вот корабль «Джурма», который везет осужденных женщин, доплывает до Магадана. Многие из этих женщин уже умирают от голода и изнурения. Таких людей, в состоянии неторопливой агонии, на лагерном языке называют доходягами.

    «Доходяг поочередно выносят на носилках. Выносят и складывают на берегу рядами, наверное, чтобы облегчить счет, чтобы избежать беспорядка при составлении актов смерти. Мы лежали на камнях и наблюдали за нашим этапом, который тянулся в город на страдания общей бани и дезинфекции» (Евгения Гинзбург – «Крутой маршрут»).

    Перевозились люди уже обессиленные месяцами заключения, следствия, голода и быта. Затем начинались недели страданий в переполненных вагонах для скота, в грязи, в безумстве жажды (ибо им не давали пить). Они не знали, куда едут, и что их ждет в конце путешествия. Кто пережил этот ад, в Магадане загонялся в большой этапный лагерь. Здесь происходил торг невольниками. Коменданты лагерей, размещенных при приисках, приходили и выбирали себе еще более-менее физически здоровых заключенных. Тот из комендантов, который в иерархии власти стоял повыше - выбирал себе наиболее крепких осужденных.

    Лагерей или - как их еще называют - арктических лагерей смерти (Conquest) в Магадане и на Колыме было сто шестьдесят. В течение лет осужденные менялись, но в любое время в этих лагерях находилась около полу миллиона человек. Из них - одна треть умирала на места, другие, отбыв сроки каторги, уезжали физическими калеками или людьми с сильными психическими травмами. Кто пережил Магадан и Колыму, уже никогда не был тем, кем был когда-то.

    Лагерь был садистской и одновременно точно продуманной структурой, преследуя цель уничтожения и умерщвления человека таким образом, чтобы перед смертью он познал самые большие унижения и страдания. Это была колючая сеть уничтожения из которой, однажды попав в ее, человек часто не мог уже выпутаться. Она включала в себя следующие элементы:

    х о л о д - одетый в жалкие и тонкие лохмотья осужденный все время страдал от холода, замерзал;

    г о л о д - этот холод он ощущал тем более остро, что непрерывно был охвачен животным голодом, имея в качестве продовольствия кусок хлеба и воду;

    к а т о р ж н а я  р а б о т а - голодный и замерзший он должен был тяжело, каторжно, сверх силы работать, копать и возить тачками землю, разбивать камни, валить лес;

    н е д о с т а т о к  с н а - замершему, голодному, измученному работой и чаще всего больному - не давали спать. Мог спать краткое время, в ледяном бараке, на досках, в лохмотьях, в которых работал;

    г р я з ь - ему нельзя было мыться, впрочем не было когда и где, он был покрыт коркой липкой грязи и пота, невыносимо вонял;

    п а р а з и т ы - все время его жрали паразиты. В лохмотьях гнездились вши, нары в бараках наполняли клопы, летом его замучивали тучи комаров и страшной сибирской мошки, атакующей целыми стаями;

    с а д и з м  Н К В Д - непрерывно издевались над ним конвоиры и охранники - смотрители НКВД. Кричали, били кулаками в лицо, толкали, травили собаками и за незначительную провинность - расстреливали;

    т е р р о р  у г о л о в н и к о в - политических заключенных терроризировали, обкрадывали и издевались над ними - уголовники. Им фактически принадлежала власть на самой низкой ступеньке;

    ч у в с т в о  к р и в д ы - психическим мучением было переносить чувство очень глубокой обиды. Все эти политические заключенные были совсем невиновные, они не сделали ничего плохого;

    т о с к а  и  с т р а х - всех мучила тоска по самый близким, по дому (приговоры доходили до 25 лет), полностью отрезанные от мира, в неизвестности, все более страшное завтра, страх, что каждый день может наступить смерть.

    «Это страшно увидеть лагерь - писал Варлам Шаламов, который провел в лагерях двадцать лет, большинство из них на Калыме. – Ни один человек в мире не должен изведать лагерей. В лагерном опыте все негативное - до последней минуты. Человек делается только худшим. И не может быть иначе. В лагере много того, о чем человек не должен знать. Но увидеть дно жизни - это не самое страшное. Самое страшное то, когда это дно делается сущностью человека, когда мера его моральности заимствована из лагерного опыта, когда в жизни находит применение моральности уголовников. Когда ум человека старается не только оправдать те лагерные чувства, но и служить им».

    И далее: «Лагерь был для человека большим испытанием характера, привычной человеческой моральности, и девяносто девять процентов людей не выдерживало этого испытания. Вместе с теми, которые не выдерживали, умирали те, которые сумели выдержать, стараясь быть лучшими, чем остальные, более твердыми для самих себя... (Варлам Шаламов – «Колымские рассказы»).

                                                                       ***

    Первого декабря 1937 года Берзин был отозван в Москву. Сталин посчитал, что этот живодер обходился, однако, слишком мягко, приказал его арестовать и расстрелять. На его место, того же самого первого декабря, в Магадан приходить корабль «Николай Ежов», который  привозит двух новых властелинов Колымы - директора «Дальстроя» полковника Карпа Павлова (застрелился в 1956 году) и его заместителя, шефа колымских лагерей смерти - полковника Степана Гаранина. Гаранину 39 лет. Он будет жить еще один год.

    Гаранин это - черная легенда Калымы.

    «Иван Кузьмич, помните ли Гаранина?»

    «Помню ли? Хорошо помню. Я же видел его близко, так, как вижу тебя сейчас. Он обходил колонну заключенных. И был не один, со свитой. До того как появился, по телефону сообщили: что он может сюда заехать, чтобы самолично произвести инспекцию лагеря. Он был еще в Магадане, когда мы уже стояли наготове. Все почищено, покрашено, посыпано желтым песком. Комендант носится во все стороны, не в состоянии успокоить нервы. Вдруг шепот: едут, едут. Ворота лагеря широко открыты. И он въезжает в него своей колонной - несколько легковых автомобилей, несколько грузовиков с личной охраной. Он выходит из первой машины, а свита молниеносно становится по бокам. Все с маузерами, в полушубках. Он сам в медвежьей шубе. Выражение лица свирепое. Взгляд пьяный и тяжелый, как свинец. Комендант нашего лагеря, майор, подбегает к нему и рапортует дрожащим голосом: «Товарищ комендант УСВИТЛага НКВД. Филиал лагеря для осмотра готово». «Есть ли здесь заключенные, которые уклоняются от работы?» «Есть», - испугано отвечает майор. И из шеренги выходят около двенадцати человек. «Ах, так, не хотите работать, сука ваша мать?» И уже в руке пистолет. Бах! Бах! Бах! Положил всех. Кто пошевелился, того добила свита. «А есть ли здесь передовики, такие, что перевыполняют нормы? Передовики труда?» «Есть, товарищ начальник УСВИТЛага НКВД». Радостная, веселая шеренга передовиков. Им нечего боятся. Гаранин подходить к ним со своей свитой, все еще держа в руке маузер с пустым магазином. Не поворачиваясь, подает его назад своей свите. Получает от них новый, заряженный пистолет, который прячет в деревянную кобуру, но руку с приклада не снимает. «Значить передовики труда? Превышаете нормы?». «Да» - отвечают. А он снова их спрашивает: «Враги народа превышают нормы? Гм… Вы, проклятые враги народа! Таких надо ликвидировать…» И опять: Бах! Бах! Бах! И опять с десяток людей лежит в лужах крови. А он словно повеселел, глаза у него сделались более спокойными. Насытился кровью. Комендант лагеря проводит дорогих, почтенных гостей в столовую на приготовленный пир. И радуется, что сам избежал пули. Бывало Гаранин стрелял и в комендантов лагерей. Страшное это было самовластие, когда начальником был Гаранин. Люди гибли, как мухи» (Анатолий Жигулин – «Черные камни»).

    Гаранин расстреливал по нескольку, а порой несколько десятков человек ежедневно. Убивая, смеялся или пел веселые частушки. Берия приказал расстрелять его неожиданно и неизвестно почему, как японского шпиона. Но возможно, что тот дородный, рослый крепыш, сын белорусского крестьянина, кузнец по профессии, полуграмотный, даже не знал, что существует такая страна как Япония.

                                                                       ***

    Едучи в Магадан, я взял с собой номера трех телефонов. Позвонил. Первый телефон - молодой, мужской голос ответил, что эта женщина уже умерла. Второй - тишина, никто не берет трубку. Набрал третий номер: 23344. Отозвался низкий, спокойный голос. Я назвался и услышал такой доброжелательный, даже радостный ответ, как будто тот, на втором боку линии (я не знал его лично), годами ждал моего визита. Договорились о встрече. Он пытается одолжить где-то вездеход, чтобы мы могли немного поездить, кое-что повидать.

    Утром приехал зеленый газик. Водителем была женщина, которая сказала, что ей сорок семь лет. Удивительно, но я не запомнил ее имя (может, она и не назвала его вообще), только этот возраст. Сорокасемилетка имела вид массивной, сильной женщины, у которой все было выдвинутое вперед: выпуклое, вытаращенное, прежде всего - глаза и грудь. У нее были могучие, сильные плечи, и я не мог представить себе размеров мужчины, около которого она почувствовала бы себя боязливой, слабой, маленькой. Ничто (и также думою, что никто) не могло бы ее удержать.

    Около водителя сидел мой вчерашний собеседник - Альберт Милтахутдинов, писатель, который провел на Калыме всю свою взрослую жизнь - более 30 лет - занимаясь тут писательством, а также географией этой части Сибири. (Поскольку на Колыму некогда можно было попасть только со стороны моря, свыклись говорить про ее как про остров, что еще более подчеркивало изоляцию этого места от остального мира. Кто выезжал с Колымы, говорил: «Еду на континент».)

    «Поехали!» - сказала, спрашивая-приказывая Сорокасемилетка. Как только тронулись, она начала восхищаться румынами. «Молодцы румыны!» - восклицала, - отрубили Чаушеску голову! (Хотя это было уже давно, на ее все еще продолжало производить впечатление.) Когда отрежем головы тем, что сидят в Кремле?»

    Сразу - отрубить головы. Подумал: я же на Колыме, тут говорят таким языком. Я был впечатлен не столько ее словами, сколько фактом, что держа руль одной рукой, второй она показывала, как подобает рубить головы, а ехали мы по улице с такими страшными ямами, выбоинами и рытвинами, что я ощущал себя астронавтам в вакуумной камере - ехал не зная, где у меня голова, где ноги, машина то становилась торчмя, как бы стартуя в небо, то летела в бездонную пропасть.

    Но Сорокасемилетка не интересовалась дорогой, у нее была более важная проблема. «Ах, как они нас дурачили! - говорила разъяренно, - как они нас дурачили!»

    Ее порывистость, ее гнев, все пушки ее ненависти были направлены на Кремль. Там были те, кто 47 лет делал из нее идиотку, проповедуя невероятные вещи, в которые приказывали ей верить.

    «Но мы их достанем!» - восхищалась она своей ослепительной, гневной грезой.

    Мы доехали до бухты Нагаева и остановились у воды, возле брошенных, ржавеющих катеров. Это место-символ, место-документ, несущее такую же ношу, как ворота в лагерь в Освенциме или железнодорожная платформа в Треблинке. Эти бухта, ворота и платформа, это три разные постановки одной и той же сцены: входа в ад.

    Средь миллионов людей, которых выбрасывали на этот каменистый, засыпанный галькой берег, на котором мы сейчас стоим, три миллиона уже никогда не возвратились.

    Бухта выглядит как большое озеро со спокойной, серо-коричневой поверхностью. Вход в нее из Охотского моря, которое отделяет бухту от Японии, настолько узкий, что, как говорят, даже в период штормов тут нет большой волны. Со всех сторон видны темно-серые, почти черные сопки с покатыми склонами, голые, без следа зелени, как бы давно закинутые отвалы угля или шлака. Мир угрюмый, однообразный, мертвый. Без деревьев, без птиц. Не видно ни одного движения, не слышно ни одного звука. Низкие тучи, ползущие по земле, как бы всегда движутся в нашем направлении, на нас. Это окружение провоцирует к крайнему поведению, тут можно обезуметь, помешаться, или впасть в самую угнетающую депрессию; наиболее тяжело сохранить нормальность и веру в то, что природа здесь может быть доброжелательна, что не хочет избавиться от нас. В таком месте как Колыма природа братается с палачом, помогает яму в уничтожении беззащитной и невинной жертвы, выслуживается перед преступниками, унижается перед ними, каждый раз подсовывая им все новые инструменты пыток - трескучий мороз, ледяные вьюги, высоченные сугробы, огромные, непроходимые, холодные пустыни.

    И вот в эту бухту заходили корабли, которые везли в своих трюмах скученных, полуживых от голода и духоты заключенных. Те, кто еще двигался, сходили по трапам на берег. Именно тогда они впервые видели бухту. Первое впечатление записано в десятках воспоминаний: отсюда уже не возвращаешься. Их строили в колонны. Начинался подсчет заключенных. Многие охранники были, просто говоря, неграмотными, сложение больших цифр для них было очень тяжелым. Перекличка длилась часами. Полуодетые заключенные стояли неподвижно, хлестаемые вьюгою, в пурге. Наконец, доносилась рутинное предупреждение конвоиров: «шаг влево, шаг вправо - считается попыткой к побегу - стреляем без предупреждения!»

    Эта формула была одинаковая на всем пространстве СССР. Двестимиллионный народ должен был идти сплоченной колонной в приказанном направлении. Каждое уклонение влево либо вправо означала смерть.

    От бухты их гонят по главной улице Магадана, на которой сегодня стоит моя гостиница. Это была первая улица в городе. Ее построил Берзин и назвал своим именем - начальники НКВД давали свои имена городам, площадям, фабрикам, школам - потихоньку (или даже - быстро) возникал настоящий НКВД-ленд. В 1935 году Берзин открыл в Магадане парк Культуры, дав ему имя своего начальника, шефа НКВД - Ягоды. Через три годы и Берзин, и Ягода были расстреляны. Улицу Берзина назвали улицей Сталина, а Парк Ягоды получил имя нового шефа НКВД - Ежова. Через год расстреляли Ежова и парк получил имя Сталина. В 1956 году улицу Сталина переименовали в Маркса, а парк Сталина назвали парком Ленина. Как надолго - неизвестно. Однако городской совет пришел к хорошей мысли и дает улицам неполитические названия. Так появилась Газетная, Почтовая, Гаражная, Набережная. Ведь газеты, почта, гаражи и набережные будут всегда.

    Измученные колонны, прошедши улицей Берзина-Сталина, исчезали в воротах пересыльных лагерей, которых в городе и ближайших окрестностях было несколько. До недавнего времени в Магадане было всего-навсего несколько каменных строений и весь город, который состоял из многочисленных деревянных домов, над которыми возвышались караульные вышки, выглядел как большой, разбросанный на пригорках лагерь, зимой засыпанный снегом, летом утопающий в грязи.

    Через несколько дней колонны заключенных шли дальше, подгоняемые криками конвоиров, прикладами, лаем собак. Наиважнейшим было дойти до места, ибо кто слабел и падал - того добивали. Колонны продвигались вглубь Колымы, к предназначенным им лагерям и примитивным, долбленых лопатами и кирками, рудникам золота, платины, серебра, свинца, урана. Шли из Магадана ежедневно, еженедельно, десятки лет, одна за одной, сотня за сотней, тысяча за тысячей, идя к местам назначения единственной здесь дорогой - Северной - и исчезали поочередно в вечно господствующей, густой и холодной мгле.

    «Альберт, - спросил я, - можем ли мы увидеть старые лагери?» От бухты мы поехали в гору, дорогой заключенных - в город.

    Сорокасемилетка проклинала местную бюрократию. Так вот, Магадан и штат Аляска установили сотрудничество. На две недели сюда пригласили группу американских ребят. Каждый ребенок должен был жить в какой-нибудь российской семье. В городе дошло до войны, ибо каждый хотел иметь такого ребенка у себя. Натурально, дело было не только в маленьком американце, хотя люди тут чрезвычайно щедрые. Дело в том, что кому назначали такого заморского гостя, там сразу же производился ремонт здания, покраска стен, вкручивание лампочек на лестничных площадках, установка оконных стекол в окнах, подметание дворов, ремонт канализации, кранов, замена раковин и ванных, смазывание замков и навесов на дверях. Как раз кто-то из дома, в котором жила Сорокасемилетка, хотел заполучить маленького янки, но, как она сказала нам среди крика, смеха и проклятий, он дал маловатую взятку. Потому лестничная площадка осталась темной и нет теплой воды.

    В общем, живется тяжело.

    Житель Магадана К. И. Иваненко жаловаться в письме в газету: «Несколько дней тому назад в журнале «Крестьянка» я прочитал свой гороскоп, из которого явствовало, что существует вероятность, что мне удастся купить нечто дорогое и полезное. Так вот я встал перед дверями магазина «Мелодия», еще перед тем, как он открылся, с надеждой купить телевизор. К сожалению, не получилась. Но рядом есть магазин с обувью, тогда я поспешил купить сапоги. К сожалению, и тут у меня не получилась. Я зашел поочередно в три овощных магазина - нигде не было картофеля. Начал ходить от магазина к магазину, чтобы купить что-либо, даже необязательно, чтобы уже дорогое и необязательно нужное, но нигде ничего не купил. Наконец, очутился в магазине номер 13, который в народе называется «Три поросенка». Там продавали пиво. Но оказалось, что пиво продают только тогда, когда кто-то принесет с собой из дома банку...» («Магаданская Правда», 27. IV. 1990).

                                                                                ***

    Далеко ехать не довелось. Пустые лагеря сохранились в старых кварталах, на заснеженных улицах без тротуаров и фонарей. Часть из них преобразована в какие-то склады и хранилища. Остальное разрушается и рассыпается. Еще стоят, видные то тут, то там караульные вышки - кривые, покоробленные, трухлявые. В снегу и мусоре лежат разбитые ворот, заборы и столбы, уже без проволоки - проволоку поворовали. Большинство бараков были разобраны на дрова, на топливо, некоторые еще стоят, но пустые, без дверей и окон.

    Повсюду, в Воркуте, в Норильске, в Магадане, бросается в глаза нищета лагерного мира, его крайне нищенская бедность, бездарные, нерадивые временные постройки, неопрятность и примитивность. Это мир, сшитый из заплат и лохмотьев, сколоченный ржавыми гвоздями простым топором, связанный дерюжным шнуром, скрученный лишь бы какой проволокой. Чтобы стереть следы преступления, здесь не надо ничего разбивать, разбирать, взрывать. Половина архипелага ГУЛАГ утонула уже в трясине и в грязи. Половина лагерей в Сибири заросло лесом, а дороги к ним размыли весенние воды. В городах на местах многих лагерей уже стоят новые кварталы, фабрики, спортивные стадионы.

    Летом, когда кто-то поедет Северной дорогой через Колыму - на Карамкен, Стрелку, Большевик, знающий, в каком месте, прикрытые лесами и пригорками, находятся старые лагеря, найдет там кучи сгнивших жердей, кусок железного рельса, остатки глины, из которой была построенная кухня. Сомнительно, чтобы нашелся какой-то предмет, который можно было бы использовать - там не будет ни ложки, ни миски, ни кирки, ни лопаты, ни кирпича, ни доски, все это было забрано еще заключенными или их конвоирами, либо позднее разобрано местным населениям, ибо каждая из этих вещей имеет здесь свою цену, свою стоимость.

    Через несколько лет мир лагерей заметет за собой последние следы...

    «Альберт, - опять спросил я, - в Магадане что ли ничего не осталось из тех времен? Ни одного материального свидетельства?»

    Он задумался. «Скорее нет, - сказал он вскоре, - контора «Дальстроя» была разрушена. Лагеря НКВД - разрушены. Следственный изолятор - разрушен. Повсюду уже стоят новые дома и проложенные там новые улицы.

    Но один дом все еще есть, он сохранился, ведь стоит немного в стороне, спрятанный между дамами жилого квартала. Это бывший Дом Подготовки Политических Кадров НКВД Колымских Лагерей».

    Карабкаясь по огромным сугробам снега, мы пошли к этому дому. Он двухэтажный, старый и сегодня кажется небольшим. В главном зале несколько школьниц, бледных и серьезных, сосредоточено практиковались в балетных фигурах.

    Именно в этом зале происходили инструктажи убийц. Тут определяли частоту и размеры экзекуций. Сюда приходили Гаранин и Павлов, Никишев и Егоров. Сотни других, чьи стволы наганов были еще теплые.

    На их глазах, при их помощи, а порой от их руки - погибло три миллиона человек.

    Мы ходили по пустому зданию. «А что тут?» - спросил я Альберта, показывая на какую-то дверь.

   За дверью была уборная палачей. Она имела размер средней комнаты. Никаких унитазов. Только в бетонном, неровно положенном полу шесть овальных дырок. Серые стены, полные коричневых подтеков. Сломанный кран.

    «Альберт, это все, что осталось?» - «Это все», - ответил он.

                                                                         ***

    У меня с собой две книжки: Варлама Шаламова «Колымские рассказы» и Александра Вайсберга-Цибульского «Большая чистка». Интересно сопоставлять этих авторов, их мировоззрения и личности. Это сравнение позволяет хоть немного понять российское мышление, его загадку и специфику. Обе книжки - это повести-документы про один и тот опыт жертвы большевистской репрессии, но как же рознятся мысли их авторов!

    Оба принадлежат к одному и тому поколению (Вайсберг родился в 1901году, Шаламов - в 1907). Обоих арестовывают в 1937 году (Шаламова, уже второй раз, в Москве, Вайсберга в Харькове, где он работал по контракту инженером). Обоих пытает, истязает, унижает НКВД. Они полностью невиновные, чистые, добросовестные люди.

    Но дальше начинаются отличия.

    Вопрос в следующем: что будет преобладать у нас, решать наше отношение к жизни, к действительности? Цивилизация, традиция, в которой мы выросли, либо вера, идеология, к которой мы склоняемся, и которую мы исповедуем?

    Австриец Вайсберг - человек Запада, воспитанный в духа картезианского рационализма, в духе любознательной и критичной мысли.

    Шаламов - русский до мозга костей, никогда не выезжал из России, с западной мыслью сталкивался спорадически, все в нем от начала и до конца русское.

    Одновременно человек Запада - Вайсберг, искренний и убежденный коммунист, а человек России, для которого Москва «самый близкий ему город мира» - Шаламов, глубокий антикоммунист.

    Как каждый из них теперь отнесется к своей ситуации жертвы варварских репрессий, к «ненужной жестокости», ко всему кошмарному миру сталинских чисток, который их окружает, к тюрьмам, лагерям, приговорам?

    Вайсберг убежден, что попал в сумасшедший дом, что следователи, офицеры НКВД - это сумасшедшие люди, что Советы эпохи Сталина это мир безумства, паранойи, абсурда. То, что тут происходит - пишет он – «полностью без смысла, это выходки распоясавшего аппарата, издевательство над всякой рациональной интерпретацией». Или: «Схватился за голову. Разве я попал в дурдом?» Или: «Это же все чистейшее безумие. Мне просто недостает слов, чтобы охарактеризовать это». Год 1937: «Начались соревнования в безумстве». И т.д., и т.д. Причем он ни на минуту не отступает в это время от своих убеждений: «Я немецкий коммунист, - бросает следователю офицеру, - и прибыл в эту страну, чтобы принять участие в строительстве социализма. Я патриот Советского Союза».

    Он убежден, что находиться в дурдоме, что он в страшной стране безумства и сюрреалистической паранойи. Вайсберг не подает духам, его ум западного рационалиста в самых страшных условиях переполненных, грязных и истекающих кровью тюрем интенсивно работает - ищет рациональное, разумное толкование тому, что происходит вокруг его. В каждой камере, в которую его бросают, Вайсберг пытается дискутировать, задает вопросы, хочет обмениваться мыслями.

    Но его российские товарищи по несчастью смотрят именно на Вайсберга, как на безумца! «Чего ты трепыхаешься? - говорят, - Чего ты хочешь добиться? Терпи и сиди тихо!»

    Между этими двумя личностями нет никакой связи, никакого общего языка. Потому я не знаю, смогли бы Вайсберг и Шаламов договориться.

    Ведь для Шаламова все, что его окружает, эта часть мира природы. Лагеря принадлежат к природному, а не к человеческому порядку. Может ли человек бунтовать против того, что наступили большие морозы, или случилось страшное наводнение? Если случилось наводнение, и кто-то начнет угрожать реке, так скажут, что он безумец, который сбежал из дурдома. Если пришло наводнение, надо залезть на самое высокое дерево и терпеливо ждать, когда вода спадет. Это рациональность, это единственное рассудительное действие. Если человек попал в лагерь, он не должен бунтовать, ведь его за это расстреляют, а должен жить так, чтобы перетерпеть. Может вода в реке когда-нибудь спадет, может, из лагеря, когда-то выпустят. Больше ничего сделать не получится и даже не надо пробовать.

    В «Колымских рассказах» мир за проволокой лагеря практически не существует. Известие про окончание Второй мировой войны доходить туда с опозданием и не вызывает впечатлений. Настоящим и единственным миром является лагерь. Лагерь - эта сборная и логичная структура. Почему Вайсберг во всем этом видел абсурд? Если бы лагерь был абсурдным, распался бы немедленно. Только логика лагеря - эта логика убийства, эта другая рациональность, чем та, которую искал австрийский инженер-коммунист.

    Это ум Шаламова рациональный и логичный, а ум Вайсберга заблудший, затерянный в абстракциях.

    «Каждое вмешательство в то, что несет судьба, в волю богов, было чем-то таким, чего делать не надо, оно перечило кодексу поведения в лагере», - вспоминает Шаламов. И вдобавок: «Кто думает, что можно вести себя иначе, тот никогда не касался настоящего дня жизни, ему никогда не доводилось умирать в «мире без героев».

    Это отличие во взглядах Шаламова и Вайсберга относительно мира репрессий, «другого мира» (Герлинг-Грудзинский), в который они были вброшены, объясняет, возможно, великий российский философ Владимир Соловьев: «Противоположность двух культур - восточной и западной - остро обозначилась уже в начале истории человечества. Когда Восток возводил основы своей культуры на абсолютном подчинении человека высшей силе, сверхнатуральности, так на Западе напротив, человек был оставлен собственной изобретательности, которая дозволяет широкое оригинальное творчество».

                                                                       ***

    По улицам Магадана ходят высокими коридорами, вырытыми в снегу. Они узкие, чтобы разойтись надо остановиться, пропустить встречного. Порой получается стать лицо в лицо с каким-нибудь старшим мужчиной. Всегда, всегда приходит мне тогда в голову вопрос: «А вы кем были? Палачом или жертвой?»

    И почему это меня интригует и волнует? Почему я не способен посмотреть на этого человека обычно, без того нетерпимого и надоедливого интереса? Однако, если бы я решился и задал бы ему этот вопрос, а он повел бы себя искренне, так мог бы услышать ответ: «Видите, перед вами и палач, и жертва».

    В этом также была черта сталинизма - что во много каких случаях невозможно отделить эти две роли. Сначала кто-то избивал как следователь офицер, потом сам сидел и был битый, после приговора выходил и мстил и т.д. Это был мир замкнутого круга, из которого существовал только один выход - смерть. Это была кошмарная игра, в которой проиграли все.

                                                                        ***

    Я взобрался высоко над бухтой. В этом месте уже не был слышен город. Первейше не было слышно Колымы. Где-то за сопкой, спускающейся к бухте, в тишине и во тьме лежали ее умершие. В одном из воспоминаний я прочитал, что вечная мерзлота Колымы так консервирует трупы, что лица похороненных сохраняют даже свои выражения. Лица людей, которые увидели то, чего, как остерегал Шаламов, человек не должен видеть.

    Я подумал про ужасающую бесполезность терпения. Любовь оставляет свое произведение - это следующие поколения, которые приходят на свет, продолжение человечества. Но терпение? Такая большая часть человеческого жизни, скорбная и наитруднейшая, проходит и не оставляет следа. Если бы собрать энергию терпения, которую отдали тут миллионы людей, и преобразовать ее в созидательную силу, из нашей планеты можно было бы сделать цветущий сад.

    А что осталось?

    Заржавевшие корпуса кораблей, догнивающие караульные башни, глубокие ямы, из которых некогда добывали какую-то руду. Угрюмая, мертвая пустошь. Нигде никого, ибо замученные колонны уже прошли и исчезли в вечной холодной мгле.