ЎЎЎ 4. Маша Кавадлішча. Верхаянец Сяргей Кавалік са Свадкавічаў. Ч. 4. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                         ОТЧЕТ

                                         Восточно-Сибирского Отдела Императорского

                                                  Русского Географического Общества

                                                                      за 1895 год,

                                    Составленный правителем дел Отдела Я. П. Прейном

                                Научная деятельность Восточно-Сибирского Отдела в 1895 г.

    Научная деятельность Отдела в 1895 году распадается на работы двух родов.

    1) Экскурсия и исследования, имеющие чисто научный только характер, составляющие продолжения начатых уже ранее исследований. Сюда относятся: а) работы Якутской экспедиции И. М. Сибирякова, в) экскурсия члена Отдела М. А. Кроля в Забайкальскую область для изучения быта и обычного права бурят, с) поездка Правителя дел Прейна в Енисейскую губернию для продолжения начатых им по поручению Отдела в 1893 году геоботанических исследований Красноярского округа...

                                                А. Якутская экспедиция И. М. Сибирякова.

    В 1895 году работы членов этой экспедиции велись с прежним успехом, что можно видеть по тем сведениям, которые доставлялись в Отдел. Но в виду того, что большинство экскурсантов и в 1896 году продолжает еще свои исследования и никто почти из них не приступил к окончательной обработке собранного за 2 года материала, каковая может быть только произведена в Иркутске при Отделе, за полным почти отсутствием в Якутске необходимых научных пособий, то в настоящем отчет является невозможным дать в кратких словах понятие о том громадном материале, который собран исследователями бескорыстных тружеников экспедиции, часто принужденных вести свои работы при самых тяжелых условиях.

    Чтобы дать понятие о том, каких результатов достигли работы гг. экскурсантов экспедиции, пришлось бы здесь привести целиком посланные ими в разное время отчеты, скромно называемые ими краткими. Ограничимся кратким сообщением главнейших выводов исследования одного из экскурсантов г. С. Ковалика, изучавшего влияние золотопромышленности на быт якутов, так как эти исследования, продолжавшиеся 1½ года, имеют уже законченный характер, хотя автору их, без сомнения, придется еще много потрудиться над обработкою всего собранного им материала.

    Исследование произведено в трех районах 1) в Витимской и Олекминской системах золотопромышленности, 2) в скверной части Киренского округа, где проживают якуты, 3) в Олекминском округе.

    1) В районе золотопромышленности якуты пришлый народ, занимающийся почти исключительно заготовлением и доставкою леса на прииски, многие из них на лето уезжают на родину в те округа Якутской области, из которых они прибыли; в течении же своего пребывания в тайге часто переменяют место жительства и поселяются в своих временных жилищах крайне разбросанно, так что систематическое исследование их быта крайне затрудняется, а производство подворной переписи совершенно не по силам не только одному экскурсанту, но и небольшой группе лиц, человека в 3-4. Поэтому наблюдения производились путем расспросов отдельных лиц; делались также выборки, касающиеся якутов. из дел горных исправников и приисковых контор. О результатах сделанных наблюдений, которые потом частью пополнились, представлена в Отдел записка, в виде небольшой статьи. Прииски были первым районом, посещенным экскурсантом, где им проведено время с конца июля 1894 года по конец марта 1890 года. В течение этого времени (в декабре 1894 года) совершена поездка в Киренский округ, о котором речь ниже, и подвергнуты предварительной легкой обработке собранные материалы по первым двум районам.

    2) Якуты Киренского округа непосредственно не зависят почти нисколько от золотопромышленности: они не нанимаются ни извозным промыслом, ни продажею в район ее продуктов своего хозяйства. В виду этого экскурсантом признано возможным посвятить им сравнительно меньше времени, чем Олекминским якутам. У Киренских якутов с 1865 года изредка производились подворные переписи, сохранившиеся при делах местной управы, что значительно облегчило экономическую часть исследования. Общие его результаты, опять же в виде небольшой статейки, представлены в Отдел.

    3) Олекминский округ по существу возложенной на экскурсанта задачи, должен был составить главнейший и центральный предмет исследования. В виду этого приступлено было к производству подворной переписи у якутов; но, к сожалению, се не пришлось окончить, так как Якутский Статистический Комитет, на основании циркуляра Министра Внутренних Дел, известил экскурсанта, что производство переписей воспрещено. До получения этой бумаги удалось в долине Лены переписать из (5-ти наслегов или сельских обществ четыре, в общем около 2/3 всего населения якутов, так что главные черты их экономической жизни достаточно выяснились. Остались не переписанными два целых наслега и отдаленные окраины четырех остальных сельских обществ, где народонаселение очень редко. Убедившись, что на некоторые вопросы совершенно нет возможности добиться сколько-нибудь правильного ответа от якутов, пришлось программу переписи во многом сократить, против общепринятых программ, а в некоторых отношениях расширить и вообще переделать применительно к местным условиям и особенностям якутов. В главных чертах программа переписи носила такой характер, чтобы по ответам на задаваемые вопросы можно было бы составить краткий бюджет каждого отдельного хозяйства, сколько оно производит и получает со стороны и сколько потребляет. В переписи особое внимание обращено на извозный промысел — доставку клади на прииска и на новую форму ее, введенную по инициативе Якутского губернатора, — общественный подряд, т. е. подряд, сдаваемый прямо, без посредничества подрядчиков, самим сельским обществам. Кроме непосредственных своих результатов подворная перепись дала прекрасное средство ознакомиться с разными бытовыми особенностями якутов Олекминского округа из случайных разговоров, возникающих с опрашиваемыми по поводу того или другого вопроса. Такт, между прочим из этих побочных разговоров выяснилось, что долина Лены по своим тепловым условиям значительно отличается в сельскохозяйственном отношении от долин небольших речек, впадающих в нее. Для большего выяснения этого вопроса экскурсантом сделано в период ночных морозов несколько термометрических наблюдений и наблюдения над образованием туманов и облаков, предупреждающих посеянный хлеб от замерзания.

    Для ознакомления с прошлым якутов Олекминского и Киренского округов рассмотрен был архив Олекминского Полицейского Управления и Инородной Управы. Первый заключает в себе дела с конца прошлого столетия, но, к сожалению, весьма неполный, хотя иногда и довольно интересный. По мере приближения к новейшим временам интерес архива постепенно утрачивается, особенно с тех пор, как выработались рубрики официальной статистики, под которые и стало подгоняться все разнообразие жизненных явлений. Самые же данные официальной статистики о величине населения и занятиях его оказались не выдерживающими критики. Так по ней население со времени последней ревизии возросло более чем на 20%, а в действительности оно уменьшилось. Экскурсантом обращено особое внимание на причины этого уменьшения и с этой целью собраны главнейшие материалы, но во всяком случай оно не имеет ничего общего с вырождением, хотя косвенно зависит от влияния приисков. Главное же значение золотопромышленности для Олекминского округа состоит в том, что она дала довольно сильный толчок к развитию земледелия у якутов. Занявшись извозным промыслом якуты должны были увеличить количество рабочих лошадей и в силу этого уменьшить число голов племенного и молочного скота, так как в противном случае, вследствие недостаточного количества луговых земель, нечем было кормить вновь приобретаемых лошадей. Как только эта замена была произведена, обнаружился недостаток в пищевых веществах, получаемых ранее от молочного и мясного скота, и якуты принуждены были значительно усилить посевы хлебов на своих землях, так как покупной хлеб был крайне дорог. Это тем более оказалось удобным, что приобретенные рабочие лошади перевозкою клади заняты были только в течение зимы, летом же оставались совершенно свободны.

    Для большего уяснения особенностей якутской культуры и того, что ими достигнуто в области экономических отношений, сделано сравнительное исследование ближайших к ним крестьян, у которых тоже произведена подворная перепись. При этом исследовании выяснилась относительно большая размножаемость русского населения. После этого исследована была размножаемость казачьего сословия.

    В исследовании Олекминского округа проведено время с начала апреля до 10-го сентября 1895 года. Время весенней распутицы употреблено на изучение архива, остальное же посвящено разъездам по округу и некоторым дополнительным исследованиям в городе. Воспользовавшись приездом фотографа Келлермана, экскурсант заказал ему группы тунгусов, якутов, крестьян и казаков, но они до сих пор не получены.

    Говоря о работах Якутской экспедиции нельзя не упомянуть о трудах участника ее Э. Пекарского, уже несколько лет занятого составлением якутско-русского словаря, который должен появиться также в трудах Якутской экспедиции. Новые источники по лингвистике тюркских и других наречий, изученные г. Пекарским, и, главным образом, доставленные ему Отделом Якутский текст Верхоянского сборника Худякова и рукописный «Якутско-русский словарь» Порядина, полученный по просьбе Отдела из Петербурга от Совета Географического Общества, и др. в значительной степени расширили его словарь, и без того уже представляющий грандиозный труд. Зная, что г. Пекарский говорит по-якутски так, как природный якут, зная его обширную эрудицию по лингвистике, можно с уверенностью утверждать, что словарь его составить выдающееся явление в лингвистической литературе и будет служить украшением трудов Якутской экспедиции. Словарь этот будет печататься в Якутске особым шрифтом, который был заказан Отделом и уже доставлен в Якутск, так как в Иркутске нет лица, могущего руководить таким делом.

    /Известія Восточно-Сибирскаго отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Т. XXVII. № 2 (и последний). 1896. Иркутскъ. 1897. С. 42-47./

                                                                          ОТЧЕТ

                                         Восточно-Сибирского Отдела Императорского

                                                  Русского Географического Общества

                                                                      за 1896год,

                                     Составленный правителем дел В. А. Обручевым

                                                    II. Научная деятельность Отдела

                                                               А. Ученые экспедиции

    2) На специальные средства, пожертвованые Отделу И. М. Сибиряковым, в 1896 г. продолжалась экспедиция в Якутской области, о которой упоминалась в отчетах Отдела за 1893, 1894 и 1895 годы...

    III. В пределах Олекминского округа работал один участник экспедиции С. Ф. Ковалик (если не считать упомянутых уже выше исследований И. И. Майнова над русским населением этого округа), задачей которого было изучение влияния золотопромышленности на быт якутов; экскурсант получил из сумм экспедиции на собирание и обработку материалов 2620 рублей.

    Исследования производились в Олекминском и Киренском округах и в Ленском горном округе по следующей программе.

                                                              А) Олекминский округ.

    Материалами служили: а) архив Полицейского Управления за 100 лет, б) архив Инородной Управы за 20 лет, в) перепись, произведенная якутами в 1898 году, г) подворная перепись, произведенная экскурсантом, но не оконченная вследствие циркуляра Министра Внутренних дел, д) частные опросы разных лиц, е) книги волостного суда.

    Обработанный материал располагается по следующим рубрикам:

    А) История якутов до 1852 года:

    1) Население, его численный состав и движение.

    2) Религия.

    3) Управление и повинности.

    4) Промыслы населения: земледельческий, скотоводческий, звероловный, извозный и проч.

    5) Народные бедствия: наводнение, неурожаи, болезни.

    6) Нравы, обычаи, верования и народное образование.

    7) Заключение.

    Б) История якутов с 1858-1898 г. изложена по тем же рубрикам.

    В) Разработка подворной переписи и собственных наблюдений экскурсанта — эта работа только что начата.

    Г) Особая глава о тунгусах Олекминского округа: Кандыгирского. Хахагирского и Жегоганского родов.

    Влияние золотопромышленности будет разобрано подробно в заключениях.

                                                             В) Киренский округ.

    Материалы: архив Сунтарско-Олекминской Инородной Управы. Подворные переписи, периодически произведенные Управой, частные опросы разных лиц. Собственные наблюдения.

    Обработка производится по тем же рубриками, что и в Олекминском округе.

                 С) Район золотопромышленности (Ленский округ).

    Главнейшие материалы; Отчеты исправников за пять лет. Частные выборки из книг трех крупных компаний – Промышленности, Бодайбинской и Ленского Товарищества. Частные опросы разных лиц и собственные наблюдения. Обработка, обнимает следующие рубрики: 1) население тайги, его состав и число, 2) некоторые сведения о золотопромышленности, имеющие отношение к работам якутов, 3) доставка лесных материалов на прииски якутами, 4) доставка ими же мяса и других предметов, 5) исчисление общего заработка якутов и распределение его между округами Якутской области с одной стороны и между рабочими и подрядчиками с другой, 6) характеристика якутов, проживающих в тайге и влияние на них приисков, 7) о луговодстве в тайге.

    Все полевые исследования были закончены еще в 1895 году и течении отчетного года С. Ф. Ковалик занимался обработкой собранных материалов.

    Для возможно точного определения влияния золотопромышленности на быт якутов, необходимо было выяснить их положение к концу сороковых годов и показать, на сколько оно зависело с одной стороны от естественных условий жизни, с другой от русского вообще и административного влияния в частности. Поэтому, прежде всего, были разработаны архивные сведения, показавшие, что ломка бытовых устоев якутской жизни началась значительно ранее открытия золота в Ленском округе.

    Затем разработаны материалы, относящиеся к якутам Киренского округа, живущим в стороне от русских и представляющих тот интерес, что они непосредственного участия в золотопромышленности не принимают и потому последняя могла оказать на них влияние только самого общего характера по стольку, поскольку она изменила прежние экономические отношения в крае. Влияние в этом случае золотопромышленности в общем оказалось благоприятным. Из всех якутов, населяющих Якутскую область, киренцы размножаются наиболее быстро и благосостояние их видимо растет.

    Точно также уже окончена разработка материалов, собранных на приисках, относящихся главным образом к статистике заработков якутов в тайге и поставке ими припасов, преимущественно мяса. Сводка этих материалов показывает, что в настоящее время якуты не участвуют непосредственно в горных работах, а занимаются доставкою приисковой клади с Мачинских резиденций (Олекминские якуты), поставкой сена (они же) и вывозкою разного рода лесного материала (Якутские и Вилюйские якуты). Доставка, мяса производится из Якутского и Вилюйского округов. Олекминские же якуты сами нуждаются в привозном мясе. В общем якуты трех округов получают с приисков около 3 мил. рублей.

    Затем вполне закончена, сводка более или менее отрывочных данных о тунгусах, показавшая, что положение их было весьма, неудовлетворительно до открытия приисков. При этом обращено особое внимание на один тунгусский род (Жеюганский), живущий в самом районе золотопромышленности. Под влиянием последней он ныне распадается на две группы, одна делается все более и более оседлой, занимаясь устройством особого рода, постоялых дворов, где останавливаются якуты, везущие на прииска кладь, и косьбою сена, продаваемого через якутов же на прииски. Другая группа остается бродячей и сосредоточивается по Витиму и впадающим в него боковым речкам.

    История Олекминских якутов, по архивным данным, доведена до самого последнего времени и по отношению к произведенной исследователем переписи сделана самая важная работа — подсчет данных, занесенных в листы. При этом подсчет якуты разделены на две группы: возчиков и лиц, не занимающихся извозным промыслом. Такое деление подсказывалось самым характером данных, добытых, переписью и дало более или менее интересные результаты. Так напр. — оказалось, что возчики хотя и задолжены больше остальных, но лучше чем эти последние удовлетворяют свои потребности, засевают более хлеба, имеют состав семейств значительно больший: средний же возраст их меньше и более приближается к общероссийскому, что зависит главным образом от меньшего относительно среди них числа стариков. Большая пропорция этих последних у якутов, не занимающихся самостоятельно извозным промыслом, представляется явлением неблагоприятным и служит характерным признаком большой смертности в детском возрасте.

    Все указанные выше отделы, за исключением главы о переписи и результата личных наблюдений в Олекминском округе, не только закончены в смысле сводки собранного материала, но и написаны начерно в виде отдельных статей, так что теперь остается только привести их в систему, редактировать и переписать набело. В общем, судя приблизительно, таким образом, уже закончен вчерне труд в размере 30 печатных листов и в настоящее время остается только сделать выводы из законченного уже подсчета данных переписей, осветив их произведенными на месте личными наблюдениями.

    Влияние золотопромышленности на быт Олекминских якутов оказывается настолько сложным, что нет возможности изложить его в нескольких строках; поэтому укажем только на главнейшие стороны его.

    Из благоприятных последствий на первом месте стоять: толчок к развитию земледелия и увеличение материальных средств якутов, необходимых им для удовлетворенья своих потребностей.

    Неблагоприятные стороны влияния золотопромышленности заключались главным образом в сокращении скотоводства у якутов и в заносе разных эпидемических и заразных болезней в глухую до того долину Лены. Среди них самую крупную роль сыграла оспа, три раза свирепствовавшая среди олекминских якутов. В первый раз в 1874 году она произвела наибольшие опустошения, сократив якутское население почти на ½ часть. Слабое относительно размножение якутов Олекминского округа, зависящее не столько от малой рождаемости, сколько от большой смертности, до сих пор не могло пополнить убыли населения, произведенной оспенными эпидемиями и теперь численность его меньше, чем была, во время 10-ой ревизии. Тем не менее, самое тщательное обсуждение предмета заставляет отказаться от гипотезы вымирания и вырождения якутов. Ускорив ломку чисто якутских форм быта, золотопромышленность не осталась без влияния на отношения между аристократией (тойонами) и народом. С одной стороны она, дав большие средства в руки подрядчиков-тойонов, усилила их власть, которая впрочем стала уже больше опираться на силу денег, чем на чистоту происхождения. С другой стороны она усилила и демократию, стремящуюся выбиться из кабалы тойонов; между обеими сторонами идет теперь более или менее явная борьба, в которой народ однажды оказался уже победителем, настояв на равномерном распределении земли между всеми, по наличным душам.

    В текущем году С. Ф. Ковалик надеется вполне закончить свой труд и представить в Отдел.

    Таким образом, даже настоящий краткий очерк материалов, собранных большинством из участников экспедиции, составленный на основании неполных еще данных, дает уже понятие об обширности трудов Якутской экспедиции, размерах района, захваченного исследованиями и объеме собранных материалов...

    /Известія Восточно-Сибирскаго отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Т. XXVIII. № 3. Иркутскъ. 1897. С. 26-31./

                                                                       КАРИЙЦЫ

                            (Материалы для статистики русского революционного движения)

                                                                               III

                                                     БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ

                                                            Мужская Карийская тюрьма

    Ковалик Серг. Филип., двор., р. 46 г. в Черниг. г.; Спб. ст. со степ. канд. прав; председ. съезда мир. судей Мглинск. у. Черниг. г.; ар. впервые в 74 г., 28 л.; в апр. 76 г. пыт. беж. из Д. П. З. в Спб.; ос. пр. сен. 15 сент. 77 г. — 28 янв. 78 г., по д. 198-х; 10 л. кат.; до 13 окт. 80 г. содерж. в Борисогл. центр. кат. тюр.; приб. на К. в конце февр. 82 г.; ман. 83 г. не прим.; в 84 г. посел. в Верхоянске Якут. обл., в 90 -х г.г. переех. сперва в Ирк., а потом в Эвр. Рос. («Былое» 906, 10, 11, 12 — «Движ. 70-хъ г.г. по больш. процессу» Старика; портр. в «Быломъ» 906, 10).

    Г. Осмоловский

    /Минувшïе Годы. Журналъ посвященный исторïи и литературѣ. Ïюль. N 7. С.-Петербургъ. 1908. С. 135./

                        ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ССЫЛЬНЫЕ, ЖИВШИЕ В ВЕРХОЯНСКЕ

                                                  В 80-х годах и позже до 1903 года.

    17) Ковалик, Сергей Филиппович.

    18) Войнаральский, Порф. Иванович.

    19) Мельников, Влад. Ив. («В Верхоянске пил, играл в карты и, вероятно, делал все, что может делать человек. Когда Ковалик и Войнаральский открыли торговлю, в целях конкуренции местным купцам, за товаром в Якутск ездил Мельников. Некоторые из ссыльных, Басов, например, не поддерживали с ним знакомства»...

                                                                     Х. ССЫЛЬНЫЕ

    ...В 1884 году отбыли на Каре свои сроки Порфирий Иванович Войнаральскнй и Сергей Филиппович Ковалик и поселены — первый в Верхоянском округе, а второй в самом Верхоянске. Впоследствии Войнаральский тоже переехал в Верхоянск. Оба эти лица сыграли крупную роль в эпоху «хождения в народ» в начале семидесятых годов. П. И. Войнаральский был одним из самых выдающихся людей того времени. По своему происхождению он был «незаконным сыном княгини Кугушевой, принявшим фамилию своего отца, прочтенную наоборот, от конца к началу, с прибавлением «ский» (Войноральский [* Старик. «Движение семидесятых голов по Большому процессу», «Былое», 1906 г. № 11, стр. 45.]), потом переделанную для благозвучия на Войкаральский). Его личное состояние, доходившее до 40 тысяч рублей, было отдано им на революционные цели. Когда ему было около 17 лет, он за участие в московском студенческом движении 1861 года был выслан в одну из северных губерний, В начале семидесятых годов он возвратился из ссылки на родину в Городищенский уезд, Пензенской губ., где был избран мировым судьею, но продержался недолго, так как не был утвержден сенатом. Войнаральский не принадлежал ни к какому определенному кружку, но был близок со многими кружками революционеров того времени. По всему образу мыслей он был анархистом». «В среде интеллигенции он устраивал мастерские, типографии, агентуры, в народе — лавочки, постоялые дворы и разные притоны для пропагандистов». Главная его деятельность прошла в Поволжье, Арестован он был в Самаре в конце июня 1874 года, после того как обошел с целью пропаганды Сызранский, Корсунский и Ставропольский уезды.

    С. Ф. Ковалик, обвинявшийся вместе с Войнаральским, как один из главных организаторов движения, стоял во главе кружка его имени. «Кружок этот заслужил ироническое прозвище „вспышкопускателей“ за то, что некоторые его члены доводили до крайности значение мелких крестьянских бунтов» [* Та же статья. «Былое», 1906, № 10. стр. 21.]. По своему направлению Ковалик был бакунистом. Работая вместе с Е. К. Брешко-Брешковской в Мглинском (Чернигов. губ.) уезде, он под влиянием ее агитации в земстве был избран мировым судьею и председателем съезда мировых судей. Но и его, как и Войнаральского, сенат не утвердил, и он ушел оттуда в 1871 г. В 1874 г. он был арестован. Вместе с другими обвиняемыми по «Делу 193-х» он был переведен в дом предварительного заключения в Петербурге, оттуда в апреле 1876 года он и Войнаральский пытались бежать. Особое присутствие сената приговорило Войнаральского и Ковалика к 10 годам каторги, которую они отбывали до 13-го октября 1880 года в Борисоглебской центральной каторжной тюрьме (Харьковской губернии), а потом на Каре, куда они прибыли в конце февраля 1882 г. [* Осмоловский. «Карийцы», «Минувшие годы», 1908 г., № 7, стр. 135.].

    По прибытии в Верхоянский округ «Войнаральский жил в одном из стойбищ, где у него была собственная юрта. Он занимался понемногу адвокатурой и мыловарением. Приготовить самое простое мыло оказалось делом в высшей степени трудным. Зола, получавшаяся в месте жительства Войнаральского, как содержащая мало щелочи, была непригодна для мыловарения и пришлось нарочито выжигать золу из тополя, растущего в расстоянии 300 верст. Войнаральский жил, как простой якут, питался молочными продуктами и мясом. Он делал опыты посева ячменя, но не получил сколько-нибудь удовлетворительных результатов» [* Старик. «Большой процесс», «Былое», 1906 г. № 11, стр. 47-48.].

    Ковалик в Верхоянске занимался печными работами и плотничеством. Здесь он женился на акушерке О. В. Васильевой. Войнаральский, разошедшийся со своей первой женой еще до судебного приговора, также женился, но на простой якутке, от которой у него было четверо детей. Эта вторая его жена была неграмотная, никогда не владевшая вполне русским языком.

    Поселившись в Верхоянске, Войнаральский вместе с Коваликом сосредоточил в своих руках торговлю, которою занимались там политические в целях конкуренции местным купцам. Но это предприятие скоро лопнуло и Войнаральский из купцов опять превратился в простого ссыльного, живущего на пособие от казны. «Положение семьи Войнаральского было ухудшено еще и тем, что он злоупотреблял спиртными напитками и этим во время своего купечества подорвал свое слабое здоровье. Превращение из купчихи в простую якутку особенно сильно должно было подействовать на жену Войнаральского, но она безропотно несла свой крест». В 1890 году Войнаральский поселился со своей семьей на Алдане, в северной части Якутского округа. Здесь он занялся исследованием роста хлеба в этом краю, где земледелие было еще очень слабо развито, и поместил в одном из специальных журналов большую статью на эту тему. В 1897 г. Войнаральский вернулся в Европейскую Россию; незадолго перед этим умерла его вторая жена.

    «В России он совершил революционное турнэ по главнейшим городам, собирал молодежь, старался вдохнуть в нее начинавшую оскудевать, по его мнению, веру в революцию и надеялся связать в более крепкую организацию разрозненные революционные кружки». Но, «не успев окончить своего объезда, он скоропостижно скончался в г. Купянске, Харьковской губернии» [* Там же. стр. 43, 49. 50.] (в 1898 г.).

    С. Ф. Ковалик в 90-х годах переехал из Верхоянска сперва в Иркутск, а потом в Евр. Россию. Живя в Иркутске, Ковалик принял участие в научной экспедиции ссыльных, организованной на средства сибиряков для изучения Якутского края и влияния золотопромышленности на быт якутов, У верхоянских жителей осталась о нем память, как о прекрасном математике.

    Вместе с Войнаральским в торговле участвовал Влад. Ив. Мельников, бывший военный. Он прожил в Верхоянске около 7 лет, а потом через некоторое время был вторично сослан в Ср. Колымск на 10 лет. Оставшись после амнистии 1905 г. в Ср. Колымске, он в 1907 г. был избран выборщиком в 2-ю Государственную Думу от Колымского округа. Приехав в Якутск, он у губернатора Крафта выпросил... место заседателя и ныне служит в Ср. Колымске помощником исправника. У верхоянского населения осталась о нем плохая память...

    Ссыльные первых двух полос, долго жившие в Верхоянске, постепенно входили в местную жизнь. Некоторые из них делали попытки улучшить положение якутов, или, как С. Ф. Ковалик и П. И. Войнаральский, конкурируя с местными купцами и стараясь понизить цены, или влияя на администрацию...

    /В. Ногин.  На полюсе холода. 2-е изд. Москва - Петроград. 1923. С. 8, 131-135, 139./

                                 МЕНСКАЕ ТАВАРЫСТВА ПРЫГОЖЫХ МАСТАЦТВАЎ

                                               (З гісторыі апазыцыйнага руху ў Беларусі)

    У 90 гадох мінулага стагодзьдзя лібэральнымі асобамі менскага грамадзянства па ініцыятыве старшага рэвізора акцызнай управы А. Аляксандрава было заснавана “Менскае Таварыства Аматараў Прыгожых Мастацтваў”. Гэта таварыства афіцыяльна ставіла сваёю мэтаю культурную працу і дзеля гэтага было падзелена на сэкцыі: 1) літаратурную, 2) драматычную, 3) музычную і 4) мастацкую. На сходах літаратурнай сэкцыі чыталіся рэфэраты на літаратурныя тэмы, рабіліся разгляды часопісаў, разьбіраліся творы вядомых пісьменьнікаў. Пасьле рэфэратаў, звычайна, адбываліся дэбаты. Драматычная сэкцыя па пятніцах і нядзелях ставіла п‘есы ідэёва-выхаваўчага значэньня. У мастацкай сэкцыі адбываліся выстаўкі працаў мясцовых мастакоў — Кругера, Папова і інш.

    Час ад часу таварыства выпісвала для чытаньняў лекцый вядомых расійскіх пісьменьнікаў і публіцыстых, як крытык Айхэнвальд, Тан, Е. Чырыкаў і інш. На іх лекцыі зьбіралася шмат паступовага грамадзянства і, асабліва, моладзі; лекцыі, рэфэраты і дыспуты прымалі ажыўлены, урачысты выгляд і праходзілі з вялікай зацікаўленасьцю. Ня гледзячы на сваю ляяльнасьць, Таварыства Прыгожых Мастацтваў служыла адзіным прытулкам лібэральна-апазыцыйнай, нават, рэвалюцыйнай думкі і цягнула да сябе ўсё перадавое грамадзянства места Менску. Панаваўшая ў 90 гады цяжкая рэакцыя, якая справадзіла новае царстваваньне апошняга Раманава дубальтавалася ў Беларусі ўзмоцненым развоем русыфікатарскай палітыкі. Самае чорнае, авантурнае чынавенства, прадажнае папоўства запаланяла беларускія гарады і мястэчкі, вядучы настойнае змаганьне з малейшым уяўленьнем прагрэсіўнае думкі. Афіцыяльная грамадзкасьць вылівалася ў казённа-субсыдуемых арганізацыях розных брацтваў і чыноўніча-чорнасоценных аб‘яднаньняў. Прагрэсіўна-лібэральная думка мусіла шукаць публічнага выяўленьня ў розных замаскірованых выступленьнях. Арганізацыя Таварыства Прыгожых Мастацтваў было фактычным аб‘яднаньнем супроціў афіцыяльнае думкі. Мажліва, а бадай і пэўна, што арганізатары яго з перадавых буржуазна-дэмакратычных дзеячаў, як акцызьнік А. Аляксандраў, адвакат Чавусаў, палкоўнік С. Чарапанаў і інш. ня мелі на воку мэты „зьбіраньня супроціў правіцельственых сіл“, а звычайна думалі, як уродна гэтаму тыпу людзей, пайграць у апазыцыю. Аднак, надышоўшы развой рабочага руху, які к канцу 90 і пачатку 900 гадоў выразна пракаціўся па царскай Расіі, вымусіў мімаволі схіляцца таварыства ў лева. Паступова ў яго сябры сталі ўпісвацца рэвалюцыйныя дзеячы розных партый, як С. Кавалік (нарадаволец), С. Скандракоў (с.-р.), А. Бонч-Асмалоўскі (нарадаволец) і інш. Паралельна гэтаму і напрамак працы таварыства ламаў у лева. Мастацкая работа пачала адступаць перад палітычнай, якая — чым далей, тым болей — прабівалася ў таварыства праз рэвалюцыйных удзельнікаў яго. “Гэткім чынам“, як піша А. Бонч-Асмалоўскі, [* Зборнік “Беларусь” — Опозыцыйны рух на Беларусі. Выданьне ЦІК Беларуск. Рэсп., 1924 г.] „з пачатку ў поўнай меры ляяльнае, Таварыства Прыгожых Мастацтваў паступова, па меры росту грамадзянскага нездаволеньня, прымала ўсё большы і большы ўдзел у палітычным жыцьці. З гэтае прычыны за ім сталі пільна сачыць: на літаратурныя сходы пачалі прысылаць паліцэйскага, рэфэраты пачалі трэбаваць для папярэдняга прагляду ў губэрнатарскай канцылярыі, вайсковым забаранілі прымаць удзел у таварыстве. З павялічэньнем рэвалюцыйнага руху, рэвалюцыянэры сталі выкарыстоўваць таварыства для рэвалюцыйных мэтаў і пад выглядам бэнэфісаў ставілі спэктаклі для збору грошай на нелегальныя мэты“...

    Падаў З. Ж.

    /Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, эканомікі, гісторыі. № 3 (11). Менск. 1924. С. 160-161./

    В. Вахоўская

                                                      УСПАМİНЫ РЭВОЛЮЦЫЯНЭРКİ

    Нарадзілася я ў 1855 годзе ў Хэрсонскай губэрні, у маёнтку дзеда майго Качулава. Праз тры гады сям‘я мая перабралася ў Каменец-Падольск: дзе бацька служыў чыноўнікам у губэрскай управе. Бацька мой быў паляк, маці — руская. Па Падольскай губэрні пракацілася хваля польскага паўстаньня 1863 году, і хоць я фактычнага боку гэтага паўстаньня не памятаю, але застаўся ў памяці настрой перажытых забурэньняў. Памятаю апавяданьні пра стычкі з расійскімі войскамі, пра гэройскія ўчынкі паўстаўшых, пра тыя надужыцьці, якія чыніліся над пераможанымі палякамі, пра кары сьмерцю, пра ўдоў і сірот. Бачыла розныя рэчы, як пярсьцёнкі, брошкі, ланцугі, якія таямніча захоўваліся, як сымболі паўстаньня; чула польскія гымны, якія пелі шэптам, пры зачыненых вокнах і дзьверах. Усё гэта, як я думаю, было першым штуршком у разьвіцьці майго рэволюцыйнага кірунку. Потым дробныя прасьледваньні польскае мовы, чорных сукенак, зачыненьне касьцёлаў, звальненьне з пасад служачых палякоў — выклікалі ў мяне спачуцьцё да пераможаных, абрыду да гвалту і моцны протэст супроць расійскага ураду.

    З 12 год я вучылася ў гімназіі, а з 15, разам з 2-3 таварышкамі па гімназіі, пачала чытаць сур’ёзныя кнігі. Пісараў, Чарнышэўскі, Мардоўцаў, Амулеўскі адвярнулі мяне ад протэсту супроць політычнага уціску і накіравалі яго супроць экономічнай няроўнасьці, супроць уціску бедных — багатымі, неадукаваных — вучонымі, слабых — дужымі. Усе сымпатыі мае зьвярнуліся на уціснутых, бедных. Мне зрабілася сорамна, што ў мяне ёсьць сродкі на жыцьцё, што я ня прымушана зарабляць на сваё жывеньне. Я сэрцам сьцяміла, што сваім існаваньнем абавязана працоўным, што я ў даўгу перад імі і павінна аддаць усе свае сілы на тое, каб палегчыць іх становішча і зьмяніць тыя умовы, якія спрыяюць разьвіцьцю такой няроўнасьці. Але як гэта зрабіць? Трэба вучыцца, вучыцца і знайсьці адгадку ў навуцы. Я надумала ехаць заграніцу, у унівэрсытэт, прайсьці прыродазнаўчыя навукі, потым гістарычньія, на падставе гэтых вед — растлумачыць мінулае і цяперашняе, вызначыць будучае і тады ўжо пачаць дзеіць. З такімі шырокімі навуковымі плянамі я, пасьля году цяжкай барацьбы з бацькамі, паехала ў Цурых, маючы 17 год ад нараджэньня...

    Другім гуртком у Цурыху, куды больш шматлікім, быў гурток Лаўрова... Я толькі адна з усіх бакунінцаў бывала ў гэтым гуртку і пасябравала з некалькімі выдатнымі дзяўчатамі, з якімі. мы ўтварылі жаночы гурток, меўшы сваёй мэтай вывучэньне разьвіцьця соцыялістычных ідэй і руху. Большасьць з удзельніц гэтага гуртка судзіліся пазьней па справе 50-ці. За гэты час я ўмацнела ў сваіх пераконаньнях: я верыла, што расійскі народ па натуры сваёй — соцыялісты, што абшчына ёсьць першая аснова соцыялістычнага побыту, што калі яна будзе вызвалена ад апякунства ўраду і пачне вольна разьвівацца, то прывядзе да соцыялістычнага ладу. Трэба йсьці ў народ, абформіць яго соцыялістычны сьветагляд, організаваць для паўстаньня. Я выехала ў Расію, у Пецярбург. Зіма 1873-74 году прашла вельмі жыва сярод пецярбурскай моладзі; уладжвалі сходы, на якія зьбіралася шмат моладзі. Аб тым, што трэба йсьці ў народ, ужо ня было спрэчак, пытаньне было вырашана і цяпер ішло толькі аб тое, пад выглядам каго туды йсьці і што там рабіць. Адны казалі, што трэба йсьці рабочымі і організоўваць паўстаньні, другія лічылі больш мэтазгодным займаць прывілейнае становішча, як сельскіх настаўнікаў, пісароў, акушорак, і вучыць народ, знаёміць яго з усімі няпраўдамі жыцьця, з соцыялістычным ладам, са спасобамі барацьбы. Адпаведна гэтым напрамкам утварыліся гурткі. Я асялілася з Яўгеняй Канстантынаўнай Судзілоўскай, якая была разам са мной у гуртку Бакуніна, у Цырыху; адтуль-жа прыехаў Лермантаў, які ўвашоў у зносіны з Сажыным і Бакуніным, да нас далучылася яшчэ некалькі асоб, і мы ўтварылі гурток. Прыслалі нам з заграніцы літаратуру, у тым ліку і надрукаваную ўжо „Дзяржаўнасьць і анархія“. Мы займаліся яе пашырэньнем, зносінамі з моладзьдзю і гурткамі і к вясьне зьбіраліся ўсе ў народ. Прыязным да нас гуртком як сваймі ідэямі, так і агульным паходжаньнем ад Бакуніна быў гурток Каваліка. Сяргей Піліпавіч Кавалік быў выдатнай асобай сярод тагочаснай моладзі. Разумны, адукаваны, разьвіты з пераконаньнямі, якія ўжо зусім склаліся к таму часу, ён вельмі энэргічна праводзіў програму сваёй чыннасьці. Працаваў ён неяк лёгка, заўсёды з усьмешкай, нібы так, між іншым. Мне заўсёды здавалася, што гэта не сапраўдная яго работа, што ён павінен зрабіць нешта надта вялікае. У студзені 1874 году Лермантаў, Кокушкін і я былі арыштаваны ІІІ-ім аддзяленьнем. У некага з тых, што былі арыштаваны на граніцы, знашлі мой адрас, нехта сказаў на выпытах, што я прасіла дастаць мне сялянскі пашпарт. Прасядзела я ў ІІІ-ім аддзяленьні тры месяцы і мяне выпусьцілі. Шмат каго з сваіх сяброў я ўжо не застала — яны пашлі ў народ, у тым ліку і Судзілоўская. Затым пачаліся арышты тых, хто пашоў у народ, гурткі раскідаліся, сувязі траціліся...

    Я пабралася з Анатолем Язэпавічам Бонч-Асмалоўскім, якога я ве-дала яшчэ студэнтам у Пецярбурзе, і выехала з ім у яго маёнтак Блонь Менскай губ.,Чэрвеньскага павету...

    Блонь была чулай да ўсіх кірункаў рэволюцыйнага харакгару, дзеля чаго ў ёй зьбіраліся самыя рознастайныя рэволюцыйныя элемэнты. У часы рэакцыі 80-х гадоў, калі пачаў разьвівацца талстоўскі кірунак, да нас прысылалі хлапцоў, якія вучыліся ў нас сельска-гаспадарчым работам, а потым ішлі ў талстоўскія абшчыны. Тыя, хто зьвяртаўся з сасланьня з Сібіры, заяжджалі ў Блонь і тут адпачывалі, знаёміліся з становішчам. Гэтак пагасьцявала тут Бутоўская — мая таварышка па гімназіі, якая была засуджана на 4 гады катаргі. Таксама Сяргей Піліпавіч Кавалік з жонкай і дачкой — пасьля шматгадовай катаргі і сасланьня, — мой даўны знаёмы і таварыш па працы ў пецярбурскіх гурткох 70-х гадоў. Блізкая мая знаёмая яшчэ з маладых дзён К. К-Б., жанчына год на дзесяць старэй ад мяне, якая несказана зьдзіўляла мяне сваім моральным абліччам сваёй фанатычнай адданасьцю рэволюцыйнай справе. Не магу не сказаць некалькі слоў аб гэтай надзвычайна выдатнай жанчыне. Яна — адзіная, другой такой няма і ня было... Яна — комуністка самым складам сваёй душы. Да чаго другім трэба было рыхтавацца, працаваць над сабой, змагацца са сваймі насьледнымі перажыткамі, — у яе ўсё гэта было закладзена ад прыроды. Бязьмежная любоў да людзей, самаадданасьць, умельства жыць суцэльна думкамі і інтарэсамі другіх, адсутнасьць асабістых інтарэсаў, хоць-бы якой уласнасьці, — рабілі яе ўсімі каханай, усім неабходнай, для ўсіх жаданай. У яе была толькі адна ўласнасьць: ідэя і каханьне да людзей. Хто ёй спачуваў, той быў бясконца ёй дарагі. Мне было падчас крыўдна на яе, калі яна выяўляла сваю дабрату і ласку перад людзьмі, ня зусім вартымі гэтага, але ў гэтым яе нельга было перайначыць, яна заставалася на старым: соцыялісты, рэволюцыянэр — усё для яго. Я была больш вымагальнай і нязноснай. Але затое да людзей проіцілеглага лягеру яна магла быць бязуважнай і нават жорсткай. У мяне пазнаёмілася яна з Грыгорам Гершуні і Любоўю Клячко, і тут зарадзіўся зародак Партыі соцыялістых-рэволюцыянэраў у 1899 годзе...

    З 1900 году шмат часу і сіл уходзіла ў мяне на клапоты аб членах маёй сям і, якія пачалі падпадаць арыштам і сасланьню. Старэйшы сын Іван быў арыштаваны ў Менску яшчэ гімназістым 7-ае клясы ў 1901 годзе і сасланы на тры гады ў Сібір; затым, калі быў сакратаром „Працоўнай групы“ 2-ой Дзяржаўнай Думы, зноў быў арыштаваны ў Пецярбурзе. Дачка Ірына была арыштавана ў 1901 годзе ў час дэмонстрацыі на Казанскай плошчы, потым далучылася да Соцыял-дэмократычнае партыі і неаднакроць падпадала пад кару. Анатоля Язэпавіча арыштавалі ў 1901 г. і саслалі ў Сібір. Сын Радзівон упяршыню быў арыштаваны ў Пецярбурзе ў 1904 годзе, а затым у 1905 годзе на зьезьдзе соцыялістых-рэволюцыянэраў у Кіеве, за што бьіў засуджаны на тры гады крэпасьці, якія поўнасьцю і адседзеў. Аб усіх іх трэба было клапаціцца, езьдзіць пабачыцца, а ў мяне на руках было яшчэ двое малых ды Блонская сельская гаспадарка, якую мы трымалі ў парадку і намагаліся весьці прыкладна. Калі Анатоль Язэпавіч быў сасланы, мне шмат дапамагаў у гаспадарцы наш прыяцель, агроном Морыц Лазаравіч Саламонаў, які зьвянуўся з усходняй Сібіры, адбыўшы 8 год сасланьня ў Верхаянску. Толькі дзякуючы яго ведам, энэргіі, здольнасьці рабіць добры уплыў на абкружаючых, я магла справіцца з гэтакай непасільнай для мяне працай. Але і яго ня мінуў гэты агульны лёс. І яго арыштавалі ў Блоні паводле загаду з Пецярбургу і павезьлі туды. Я засталася зусім адна, ня ведала, што пачаць, што рабіць, адчай апанаваў мяне. Але на шчасьце яму пашанцавала, удалося апраўдацца ад абвінавачваньняў, якія на яго ўзьвялі, і праз два месяцы ён вярнуўся. Радасьць мая была вялікая.

    /Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 2. Менск. 1925. С. 149, 151-153, 156-157./

    Я родилась в 1855 г. в Херсонской губ., в имении деда моего Качулова. Через три года семья моя переехала в Каменец-Подольск, где отец служил чиновником в губернском правлении. Отец мой был поляк, мать русская...

    Зима 1873-1874 года прошла среди петербургской молодежи очень оживленно; устраивали собрания, на которые приходило много народу. Вопрос о том, что нужно идти в народ, был уже решен, и речь шла о том, в каком именно положении туда отправляться и что делать. Одни говорили, что нужно идти рабочими и организовать восстания, другие считали более целесообразным занимать привилегированное положение, как-то сельских учителей, писарей, акушерок, и учить народ, знакомить со всеми неправдами жизни, с социалистическим строем, со способами борьбы. Сообразно с этими направлениями образовались кружки.

    Я поселилась с Евгенией Константиновой Судзиловской, бывшей со мною в кружке Бакунина в Цюрихе; оттуда же приехал Лермонтов, вошедший в сношения с Сажиным и Бакуниным; к нам примкнуло еще несколько лиц, и мы образовали кружок. Прислали нам из-за границы литературу, в том числе уже отпечатанную «Государственность и анархия». Мы занимались ее распространением, сношениями с молодежью и кружками и к весне собирались все в народ. Дружественный нам, как по идее, так и по общности происхождения от Бакунина, был кружок Ковалика. Сергей Филиппович Ковалик был крупной фигурой среди тогдашней молодежи. Умный, образованный, развитой, вполне сложившийся к тому времени, он очень энергично проводил программу своей деятельности. Работал он как-то легко, всегда с улыбкой, точно между прочим. Мне всегда казалось, что это не его настоящая работа, что он должен совершить что-то очень большое, В январе 1874 года Лермонтов, Кокушкин и я были арестованы III отделением. У кого-то из арестованных на границе нашли мой адрес, кто-то сказал на допросе, что я просила добыть мне крестьянский паспорт. Просидела я в III отделении 3 месяца и меня освободили. Многих моих друзей я уже не застала — они ушли в народ, в том числе и Судзиловская. Затем пошли аресты ушедших в народ, кружки разваливались, связи терялись. Надо было сохранить и объединить оставшихся.

    Я начала вести занятия с рабочими; в квартиру портного Чукура приходили рабочие с фабрик, с которыми я читала и беседовала, но это продолжалось не долго, благодаря очень досадному случаю. В той квартире, где жили рабочие, с которыми я занималась, были еще и другие, не распропагандированные, которые напились, учинили скандал; пришла полиция, сделала обыск; в сундуке моих рабочих нашли нелегальные книжки. Узнали, что они получены из квартиры Чукура; таким образом проследили меня и в начале января 1875 г. я была арестована и уже надолго.

    Меня причислили к большому делу, из которого создали процесс 193-х. Сначала я была в заключении в Коломенской части, потом в Рождественской, и к осени, когда была окончена постройка дома предварительного заключения, меня одной из первых привезли туда, где я и просидела до 1878 г., когда начался наш суд.

    Одиночное заключение я переживала сравнительно не тяжело: я много читала, шила, вышивала и артистически перестукивалась.

    Меня приговорили к ссылке в отдаленные губернии России, но как несовершеннолетнюю, отдали условно на поручительство отца в Подольскую губ. в имение, под строгий надзор. В Подольской губ. я была еще первая поднадзорная из социалистической молодежи, и мне было очень смешно, когда я, при приездах моих в г. Каменец-Подольск, приходила в полицию для явки, в обществе ксендзов, подвергавшихся в то время такому же надзору и смотревших на меня, как на товарища по несчастью, с крайним удивлением...

    Я вышла замуж за Анатолия Осиповича Бонч-Осмоловского, которого я знала еще студентом в Питере, и уехала с ним в его имение Блонь, Минской губ., Игуменского уезда...

    В Блони собирались самые разнообразные революционные элементы. Во время реакции 80-х годов, когда стало развиваться толстовство, к нам присылали юношей обучаться сельскохозяйственным работам, которые затем шли в толстовские общины. Возвращавшиеся из ссылки из Сибири заезжали в Блонь и здесь отдыхали, осматривались. Так побывали здесь: Бутовская, моя подруга по гимназии, приговоренная к 4 годам каторги, Сергей Филиппович Ковалик с женой и дочкой, после многолетней каторги и ссылки, мой старый знакомый и товарищ по работе в петербургских кружках 70-х годов, близкая моя знакомая юных дней Е. К. Брешковская. Здесь она познакомилась с Григорием Гершуни и Любовью Клячко и здесь в 1899 г. зародилась партия социалистов-революционеров. Собиралась в Блони и социал-демократическая молодежь, товарищи примкнувшей к социал-демократической партии дочери моей Ирины, как Рагозин, Биски. Многих нелегальных отсюда перевозили за границу, многие приезжали просто отдохнуть. Минские жандармы рвали и метали. «Как только настанет весна — говорили они — съезжаются в Блонь революционеры со всего света и следи тут!»

    Из моих минских знакомых во время моей молодости пре то мной ярко выступает образ Евгении Адольфовны Гурвич. Мы с ней не были связаны никакими делами, но эта скромная, молодая девушка с сильно развитым умом, обогащенным солидными знаниями, с нежной, отзывчивой душой, возбуждала во мне уважение и нежное чувство любви. Я радостно следила за ростом ее политической личности и восхищалась ее стойкостью, твердостью и верностью себе во все время ее политической деятельности.

    С 1900 г. много времени и сил уходило у меня на хлопоты и заботы о членах моей семьи, подвергавшихся арестам и ссылкам. Старший сын Иван был арестован в Минске еще гимназистом 7-го класса в 1901 г. и сослан на три года в Сибирь; затем, будучи секретарем трудовой группы 2-ой Государственной Думы, он подвергся аресту в Питере. Дочь Ирина была арестована в 1901 г. во время демонстрации на Казанской площади, затем примкнула к социал-демократической партии и неоднократно подвергалась преследованиям. Анатолий Осипович был арестован в 1901 г. и сослан в Сибирь. Сын Родион впервые был арестован в Питере в 1904 г., а затем в 1905 г. на съезде социалистов-революционеров в Киеве, за что был судим и приговорен к 3 годам крепости и полностью отбыл наказание. Обо всех их надо было хлопотать, ездить на свидания, а у меня на руках были еще двое малолетних детей, да сельское хозяйство, которое мы держали в порядке и старались вести образцово. Когда Анатолий Осипович был выслан, мне в хозяйстве много помогал наш друг, вернувшийся из восточной Сибири, отбывший 8 лет ссылки в Верхоянске, агроном Мориц Лазаревич Соломонов. Только благодаря его дружбе, знаниям, энергии, способности благотворно влиять на окружающих, я могла справиться с такой непосильной для меня работой. Но и его не миновала чаша сия. И его арестовали в Блони по требованию из Петербурга и увезли туда. Я осталась совсем одна, руки у меня опустились, отчаяние овладело мною. К счастью Соломонову удалось оправдаться от возводимых на него обвинений и через два месяца он вернулся...

    /В. Ваховская (Бонч-Осмоловская).  Жизнь революционерки. Москва. 1928. С. 7, 11-13, 19-21./

    Бонч-Асмалоўскі

                                                                     ЭПОХА 1905 г.

                                                                      Мае ўспаміны

    ...Ва Уфе мы пражылі толькі адзін месяц; поліцыя падганяла хутчэй выехаць у Белябей, вызначанае для нас месца. Гэта мясцовасьць для ссыльных была надта дрэнная: клімат халодны, зімою выпадаў сьнег на ўзровень з платамі, інтэлігэнцыі тут ня было, адносіны жыхароў да нас, ссыльных, былі баязьлівыя і нават варожыя; знаёміцца з намі не хацелі, баяліся, адным словам, зусім інакш, чым у Сыбіры...

    Жывы, прыгожы ўспамін заставіла ўва мне наведываньне Грыгора Андрэевіча Гэршуні; ён ехаў у Сьцяпны Край організаваць шлісельбурцаў, каб даць магчымасьць уцячы Палівано, ссыльному, а таксама падрыхтаваць забойства Уфімскага губарнатара Багдановіча. Заехаў ён да. мяне консьпіратыўна, пражыў пару сутак, і за гэты час нікуды ня вышаў з кватэры; увесь час мы вялі гутарку пра ўзрастаючы рух, пра надыходзячую рэволюцыю, а асабліва аб програме партыі, проэкт каторай у гэты час выпрацоўваўся. Грыгор Андрэевіч пакінуў мне адзін экзэмпляр проэкту програмы дзеля таго, каб я ў вольны час прадумаў яго, адзначыў сваю ўвагу і адаслаў яе з „оказней“ па застаўленым ім адрасе ў Жэнэву, дзе ў той час гуртаваўся партыйны цэнтр. Грыгора Андрэевіча я ня бачыў гады два; за гэты час ён стаў выдатным дзеячом рэволюцыянэрам; яго псыхіка была напоўнена гарачым энтузыязмам, цьвёрдай верай у перамогу, і гэтым ён захопліваў акружаючых яго таварышоў; гэтыя рысы былі так значна разьвіты ў ім, што, часамі, яны перашкаджалі некаторым другім якасьцям, якія неабходны для кіраўніка рэволюцыйнай працай; ён ня мог у значнай меры прыслухацца да ўнутранога пачуцьця чалавека, угадаць яго і загэтым часамі рабіў сур’ёзныя памылкі ў выбары людзей З Г. А. Гэршуні я пазнаёміўся яшчэ ў канцы дзевяностых гадоў у Менску, калі ён быў толькі энэргічным культурным дзеячом. Успамінаю, як прыгожа ён чытаў у Менску публічныя лекцыі па гігіене; слухачоў у яго было вельмі многа. Тады-ж у Менску ён пазнаёміўся з С. П. Кавалікам, К. К. Брэшкоўскай, якія нядаўна перад гэтым вярнуліся ў Расію пасьля ссылкі ў Сібір, і, наогул, са ўсёй нашай блоньскай кампаніяй. Гэтае знаёмства ў значнай меры акрэсьліла яго далейшае разьвіцьцё ў рэволюцыйным напрамку. Яго прыезд да мяне ў Белябей, яго апавяданьні аб пашырэньні руху, аб павялічэньні і організацыі партыі, зрабілі на мяне вялікі ўплыў, далі мне новыя сілы лягчэй перанясьці ненавісную ссылку.

    Багдановіч павінен быў паплаціцца сваім жыцьцём за расстрэл у Златаўсьці рабочых, якія прышлі натоўпам прасіць аб чымсь прыехаўшага туды на ўсьмірэньне губарнатара.

    Гэта наглае карыстаньне аружжам супроць рабочых і іх сямей падняло тады ўсю Расію, і Багдановіча ў хуткім часе забілі. Я ніколі ня быў вялікім абаронцам тэрору, а ў гэтым выпадку з Багдановічам яшчэ і затым, што ён, глухаваты старык, ня быў крайнім рэакцыянэрам — жорсткім усьмірыцелем, а проста — баязьлівым, слабахарактарным выканаўцай загадаў начальства; гэткім, па крайней меры, я яго ўяўляў сабе з слоў нашага гісторыка Васіля Іванавіча Сямеўскага, які ведаў Багдановіча раней...

    З ссылкі я вярнуўся ў восень 1904 г. — раней, чым скончыўся вызначаны мне тэрмін дзеля таго, што, дзякуючы нараджэньню насьледніка, была часткаю абвешчана амністыя. Сьпярша, да студзеня 1905 г., я займаўся, галоўным чынам, гаспадаркаю.

    Ад рэволюцыйнага руху ў драбніцах, зразумела, я адстаў, але, наогул, быў у курсе справы. З менскага жыцьця, якое ўсё больш і больш ажыўлялася, за гэты час мне асабліва прыпамінаецца спатканьне новага году ў доктара Поляка, у тэй-жа самай кватэры, дзе ён і цяпер жыве (Юр’еўская, каля вугла Петрапаўлаўскай); сабралося дзесяткі два чалавек менскай радыкальнай інтэлігэнцыі; банкет прашоў у вялікім натхненьні, нас усіх радавалі і надавалі новых сіл жывыя надзеі на ўзрост і пашырэньне рэволюцыйнага руху; агульны і невялічкі даклад зрабіў С. Ф. Кавалік, прыгожа гаварыў яшчэ яго таварыш па ссылцы — Морыц Лазаравіч Саламонаў, і некалькі слоў сказаў я...

    /Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 6. Менск. 1925. С. 181-183./

    Бонч-Асмалоўскі

                                                                ЭПОХА 1905 ГОДУ

                                                                           (Працяг)

    ...З Марыцам Лазаравічам Саламонавым зжыліся мы, як з сябрам нашай сям‘і, ён быў у мяне кіраўніком гаспадаркі, маім галоўным памоцнікам і таварышам; праўда, часамі мы з ім і сварыліся.

    У другой палове 90 год мая гаспадарка ў Блоні пашырылася; адзін я ня мог справіцца; апрача гэтага, і грамадзкае жыцьцё ажывілася; мне хацелася быць больш вольным ад гаспадаркі, каб мець магчымасьць прымаць удзел у грамадзкай працы; я шукаў сабе такога памоцніка, які-б праз год-два мог-бы замяніць мяне. Сяргей Філіпавіч Кавалік параіў мне запрасіць да сябе яго таварыша па ссылцы ў Верхаянск (самае халоднае месца. полюс холаду ў паўночна-ўсходняй Сібіры) М. Л. Саламонава. Саламонаў, як быў яшчэ студэнтам Пятроўска-Разумоўскай С.-Г. Акадэміі ў 80 гадох, прымаў удзел у „Народнай волі“, меў няшчасьце пазнаёміцца з Зубатавым, які толькі яшчэ пачынаў сваю наглую кар’еру і папаў праз яго ў Верхаянск. Пасьля ссылкі нейкі час Марыц Лазаравіч жыў у Елізаветградзе і даваў прыватныя лекцыі. У Блоні пачаў старанна займацца гаспадаркай і хутка апярэдзіў мяне самога. Ён зжыўся ня толькі з маёй сям'ёй, але і з многалюднай блоньскай сялянскай і інтэлігэнцкай моладзьдзю.

    Калі мяне ў 1901 г. арыштавалі і саслалі, увесь цяжар інтэнсыўнай гаспадаркі лёг выключна на Саламонава. У сувязі з блоньскім рухам арыштавалі і яго, завязьлі ў Пецярбуг, але, на шчасьце, прадзяржалі толькі пару месяцаў і выпусьцілі за адсутнасьцю грунтоўнага абвінавачваньня.

    З 1905 г. ён пачаў арандаваць пусты маёнтак, каторы не даваў ніякага прыбытку, Ціволкі пад Менскам, і сваёй упартай працай у працягу ўсяго часу аж да рэволюцыі падняў яго на належную вышыню; і ў цяперашні час ён зьяўляецца загадчыкам гэтага маёнтку ад ЦРК; маёнтак у сучасны момант ёсьць прыклад для ўсяе акругі.

    /Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 7. Менск. 1925. С. 134-135./

    115) Ковалик, Сергей Филиппович; сс.-пос. (1883-1892), двор. Могилевск. губ., кандидат математики, холост, 37 л. По процессу «193» (дело о пропаганде в империи), как один из видных пропагандистов (по Туну — «История революционных движений в России» — «председатель съезда мировых судей Черниговской губ., Сергей Ковалик объездил 9 губерний и всюду его появление, раздача нескольких прокламаций и два-три разговора возбуждали в местной молодежи решимость «отправиться в народ»; К. успел таким образом образовать 13 обществ»), особым присутствием правительотвующ. сената был приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 10 лет. Каторжные работы отбывал в Белгородской и Мценской тюрьмах. 26/ХI 1883 г. доставлен в г. Якутск, а с января след. года поселен в местн. («Дулгалах» Верх. ул., в 120 в. от г. Верхоянска. Вскоре по ходатайству главн. физич. обсерватории был переведен в Верхоянск для работ на метеорологической станции. Здесь, обзаведясь семьей, попал в тяжелые материальные условия; правда, занимался печными работами, но, при миниатюрных размерах города, эта работа больших заработков дать не могла. С 1890 г. получил разрешение на занятие торговлей, чем и существовал до 1892 г., пока не получил перевода в Иркутскую губ.

   В 1895 г. Ковалик приезжал в Олекминск. окр., как участник Сибиряковской экспедиции для исследования влияния золотопромышленности на быт инородцев округа [Тун, История революц. движения в России. Д. 49].

    /Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 190-191./

    И. Попов.

                                                СЕРГЕЙ ФИЛИППОВИЧ КОВАЛИК

    Телеграф принес печальное известие о кончине в г. Минске известного революционера-народника 1870-х годов, выдающегося общественного деятеля и незаурядного исследователя быта туземцев севера Сибири, Сергея Филипповича Ковалика, состоявшего сотрудником нашего журнала. Все это обязывает редакцию дать обстоятельную характеристику, и оценку деятельности этого замечательного человека. Но очередной номер сверстан, и нам приходится ограничиться пока кратким некрологом. Мы надеемся, что товарищи покойного и лица, знавшие его, поделятся воспоминаниями о нем.

    С. Ф. Ковалик родился в 1846 г. в одном из сел Зеньковского уезда, Полтавской губернии, в семье казачьего офицера, рано лишился матери и остался на руках отца, гуманного человека. Семи лет определили его в Брестский военный корпус, потом преобразованный в военную гимназию. Порядки в корпусе были и дореформенные, и относительно свободные. Учеников секли, и в то же время они свободно читали, организовывали кружки, «дерзили» начальству. В 1863 году корпус из Анатополя, Гродненской губернии, увезли в Москву: испугались польских повстанцев. По окончании курса в военной гимназии С. Ф. поступил в специальный класс Павловского военного училища в Петербурге, а через год ему удалось освободиться от обязательного для оканчивающих юнкеров офицерского звания. Он поступил вольнослушателем в Петербургский университет на физико-математическое отделение. Вскоре он выдержал экзамен на аттестат зрелости и в 1869 г. получил звание кандидата математических наук. По окончании университета Ковалик поехал в Киев на службу в акцизное управление. В университете и в Киеве Сергей Филиппович организовывал кружки саморазвития, а также группы с явно революционными целями. Вскоре после университета он познакомился с В. К. Дебагорием-Мокриевичем и будущим писателем Г. А. Мачтетом. Они составили кружки с агитационными целями. К этому же времени у него завязываются дружеские отношения с Е. К. Брешко-Брешковской (Вериго), с которой он был знаком раньше. Брешковская принимала деятельное участие в делах Мглинского уездного земства Черниговской губернии. Она предложила ему баллотироваться в мировые судьи и блестяще провела агитацию: Ковалика избрали не только в мировые судьи, но и сами мировые судьи потом выбрали его председателем съезда мировых судей. Но и судьей и председателем Ковалик пробыл только восемь месяцев; сенат кассировал его избрание, что не помешало потом М. Н. Каткову в «Московских Ведомостях» возобновить кампанию против земства и мирового суда, ссылаясь на «крамольника»-судью Ковалика, осужденного на каторгу.

    После карьеры мирового судьи С. Ф. поехал в Петербург, где А. В. Долгушин, с которым был близок Ковалик, уговорил его выставить свою кандидатуру по соисканию профессорской кафедры по высшей математике в Институте путей сообщения. С. Ф. удачно прочел вступительную лекцию, но профессором утвержден не был.

    К 1871 году относится знакомство С. Ф. с Ф. Н. Лермонтовым и некоторыми чайковцами и определяется его революционное направление несколько анархического характера. Он принимает деятельное участие в организации кружков, занимается с рабочими, и имя Ковалика делается известным в революционных кругах России и среди эмиграции за границей. В 1873 г. М. П. Сажин вызывает Ковалика в Швейцарию. В Цюрихе С. Ф. знакомится с М. А. Бакуниным, П. Н. Ткачевым, П. Л. Лавровым, М. П. Сажиным и др. Они обсуждают положение дел в России, намечают характер революционной деятельности, после чего С. Ф. возвращается в Россию. В Харькове он организует кружок бакунистов, а потом едет на Волгу и ведет широкую пропаганду по всему среднему Поволжью. В Саратове, в квартире, где он ночует, жандармы производят обыск, но Ковалику удается бежать через окно. С. Ф. снова скитается по деревням, и в 1874 г. на одной из переправ на Волге его арестовывают. Три года он сидит до процесса в одиночке, вначале по разным тюрьмам, потом в Доме предварительного заключения, а после попытки бежать — в Петропавловской крепости. Из предварилки С. Ф. пытался бежать дважды: раз с Л. А. Тихомировым и П. А. Кропоткиным, но они были накрыты в самом начале побега надзирателем, который замял дело. Во второй раз Ковалик вместе с П. И. Войнаральским уже спустились через окно на веревке из простынь на Сергиевскую ул., но были замечены проезжавшим инженером, который, принял их за уголовных и обратил на побег внимание городовых, и стражи, которые и арестовали беглецов. Инженер потом раскаивался в своём предательстве.

    С октября 1877. г. по январь 1878 г. Ковалик судился по «Большому процессу» (193-х) и принимал участие во всех протестах обвиняемых. С. Ф. придали центральное значение и приговорили его в числе 12 человек к каторжным работам — на 10 лет. Каторгу он отбывал вначале в Ново-Борисоглебской центральной тюрьме, потом — в Мценске, а с 1880 г. — на Каре. Когда Ковалика везли в Борисоглебский централ, С. Л. Перовская с товарищами организовала его освобождение, но попытка эта не удалась. На Каре С. Ф. был избран арбитром для разрешения столкновения двух враждующих после смерти П. Г. Успенского партий политических каторжан. Ковалику удалось примирить их. Он принимал участие в организации массового побега заключенных, когда бежали И. Н. Мышкин и Хрущев. В 1883 г. С. Ф. вышел на поселение и был сослан в Верхоянск, самое холодное место на земном шаре (полюс холода).

    В Верхоянске Ковалик изучает быт якутов, издает брошюру по этому вопросу, женится на местной акушерке и в начале 90-х г.г. прошлого столетия, приписавшись к сословию крестьян, переезжает в Балаганск, а затем, — вначале полулегально, а потом и легально, — поселяется в Иркутске и принимает участие в газете «Восточное Обозрение», где ведет отдел под заголовком «Сибирское Обозрение». В 1896 г. Восточно-Сибирский отдел Географического Общества на средства И. М. Сибирякова организовал большую экспедицию по исследованию быта инородцев Якутской области, в которой участниками были почти исключительно политические ссыльные. Среди заданий экспедиции был поставлен вопрос — о влиянии золотопромышленности на быт инородцев. Ковалик взял на себя исследование одного наиболее ответственного района — Олекминские золотые прииски — и провел на Олекме и Витиме около двух лет. Обработку собранных материалов он производил в Иркутске, в библиотеке Восточно-Сибирского отдела Географического Общества. Здесь же он подготовил к печати свой известный труд — «Верхоянские якуты».

    В 1898 г. срок обязательного пребывания Ковалика в Сибири окончился, и он с женой и дочерью вернулся в Россию. С. Ф. поселился в местечке Бани, около Минска, у своей старой приятельницы В. И. Ваховской, по мужу Бонч-Осмоловской. В Минске он служил старшим счетоводом в акцизном ведомстве, обрабатывал материалы, собранные в Сибири, писал, в «Былом» и любил общаться с молодежью. В «Былом» и еще ранее в Сибири, в газ. «Восточное Обозрение», С. Ф. Ковалик писал под псевдонимом «Старик».

    После октябрьского переворота Ковалик заведовал пенсионным отделом социального обеспечения и читал лекции по высшей математике в Минском политехникуме. С. Ф. Ковалик состоял членом «Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев» и после М. Ю. Ашенбреннера и М. П. Сажина был старейшим сочленом общества. Несмотря на свои старческие годы, он приезжал на съезд политкаторжан, и мы видели его крепким стариком еще в декабре минувш. г.

    В журнале «Каторга«Ссылка» за 1924 г. в № 4 (11) напечатаны две статьи С. Ф.. Ковалика: «Революционеры-народники в каторге и ссылке» и «К биографии П. И. Войнаральского», а в № 5 (12) за тот же год некролог С. А. Жебунева.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный вестник. Кн. 25. № 4. Москва. 1926. С. 219-221./

                                                   СЕРГЕЙ ФИЛИППОВИЧ КОВАЛИК

                                                                    ПЕРЕСЕЛЯЕМСЯ

    Да, наступило пора переселения: молодым в чужие страны, старикам — по ту грань бытия. Так плеяда современников семидесятых годов уже сильно сократилась и немногие уцелевшие незаметно, вот-вот подберутся. Пожили, свое сделали, пора уходить.

    Для меня лично смерть не отдаляет старых друзей, как-то еще ближе становятся они, потому, вероятно, что час разлуки сильно вызывает к жизни все нити, все пережитое вместе, что так глубоко запало в душу и навсегда. Воображение и чувство не столько останавливается на разлуке, сколько живо вспоминает светлое молодое время, поглотившее наши лучшие годы и силы. Хорошо, когда о соратниках можешь сказать доброе и доблестное Эго лучшие переживания, выпавшие нам на долю. Уходишь в ясный мир.

                                                                                * * *

    Вот и Сергей Филиппович Ковалик, крестный брат мой, — Моя мать крестной матерью его была, когда я уже трехлетней была, рос и вырос человеком, о котором нельзя вспомнить, не улыбаясь сердцем и душой, не радуясь за человечество, творящее столь прекрасные типы, сочетающие в себе ум, жизнерадостность, великодушие и простоту. Замечательный красивый и бодрящий тип человека. На нем вот природа показала, как из всей семьи один из детей может вобрать в себя все лучшие стороны родителей, словно лучи солнца в фокусе, и как естественно, без всяких видимых усилий расточать их щедрой рукой, пока требует этого сама натура носителя этих даров.

                                                                                * * *

    Только вчера пришло письмо, известившее меня, что он — друг детства и юности моей, соратник по «хождению в народ», а также товарищ по тюрьмам, каторгам и ссылкам, скончался тихим сном в конце минувшего апреля в Советской России. Он оставил семью, которую любил и берег, которую озарял своим ласковым взором — Ушел человек никогда не терявший присутствия духа, неизменно сохранявший веру в непрестанный мировой прогресс. Последние годы он жил, созерцая и размышляя. В молодости его здоровая и сильная натура требовала действия и он его находил.

    Детство и молодость Сергея были из самых счастливых. Он унаследовал от отца богатырское сложение и ясный ум, от матери — добрейшее простодушие. Единственный, обожаемый сын и любимый брат, он с двух лет уже поражал и радовал старого «николаевского» полковника, Филиппа Ивановича Ковалика, поразительной памятью и сообразительностью и был баловнем своих двух старших сестер. Матери лишился очень рано: рос вольной пташкой, летая и щебеча и по огромным залам дома, и по двору и в широких липовых аллеях старинного сада. Все ему улыбались и он улыбался всем. А когда его отец и мой садились за преферанс и хотелось им третьего партнера — они звали Сережу и он охотно им угождал.

    Как сейчас вижу зеленый стол, двое пожилых игроков, а против них на высоком детском стуле мальчик с пальчик, едва справляющийся со своими картами. Ни промахов, ни ошибок Сережа не делал, обыгрывал своих партнеров, а когда пулька кончалась, мальчик ложился брюшком на стол и подсчитывал не им написанные числа быстрее стариков. Всему этому научился он, наблюдая за игрой старших, стоя у стула «папиньки». Но как только игра кончалась и его отпускали на свободу, он несся вихрем по всем доступным ему пространствам, оглашая воздух всевозможными голосами. Жизнь в нем билась ключом.

    Снова полковник кричит: Сережа! и мальчик тут. — «Скажи Константину Михайловичу, как Пальмерстон распоряжается Россией на карте». — Это были годы Севастопольской войны. Сережа становился не совсем охотно перед слушателями и, фыркая носом, делая невольные гримасы, отчеканивал длиннейшие стихи кн. Вяземского без запинки. — «Всего одни раз прочел ему громко», не без гордости заявляет моему отцу Филипп Иванович, исправно получавший «Московскія Вѣдомости».

    Но вот Сергею четыре, пять лет: он сам читает и пишет и даже обучает дворовую девочку Дуньку, что стоило ему не малых хлопот. Девочка медленно успевала, а учитель немного шепелявил и букву «ж» произносил как «з». В других же замечал эту разницу. Вот он бежит к отцу и докладывает обиженно: «Папинька, я говорю „з-з-з”, а Дунька говорит „з”». — Все дворовые оказались учениками Сережи и стали читать и писать.

    Так продолжалось, пока старшая сестра Варенька, уже окончившая свой пансион, не взялась готовить брата к предстоящему кадетскому корпусу, куда отец прочил своего «гвардейца». — Снова я вижу Сергея, но уже с ненавистной книжкой французских слов в руках и уже не бегающим, а верхом на воротах, откуда слышится свирепый прононс мальчика, машущего руками и ногами ради облегчения не признаваемого им учения.

    Быстро Сережа превзошел малоспособную учительницу свою и, когда полковник отвез любимца своего я ближайший, Брест Литовский корпус — он вернулся оттуда сияющий. «Он куда больше знал, чем сколько спрашивали..., всех экзаменаторов удивил!» Сам же мальчик никогда не замечал своих выдающихся способностей; как его физика, так и интеллект росли совершенно стихийно, не заметно для него самого. Такая естественность придавала особую прелесть внутренней силе мальчика и, к счастью для него, осталась на всю жизнь характерной чертой этого большого человека. Полное отсутствие тщеславия и даже честолюбия. Может быть, это обстоятельство было отчасти причиной того, что впоследствии, после глубоких переживаний, созерцательность умудренного жизнью человека взяла верх над активностью подвижного темперамента.

                                                                                * * *

    Каждые каникулы были новым торжеством для Сергея. Обожавший его отец только и жил приездом сына и юноша вносил в семью свою любовь и признательность. Свобода и довольствие Сваткович (так называлось имение Ковалика) давало полный простор жизнерадостности юноши. Наслаждаясь привольем лесов, полей, он не забывал, что с отцом надо проделать неск. пасьянсов, несколько пулек в преферанс; что старшую сестру, тщедушную свою «учительницу», Вареньку нужно схватить в охапку, к ее великому удовольствию, поносить по всему дому и, наконец, посадить на перегородку, откуда она сама никак слезть не могла. Варенька кричала, делая испуганный вид, а Сережа бегал по залам, хлопал в ладоши и напевал: Варенька, посиди, посиди! Потом снимал, снова бегая с ней по залам, к всеобщему удовольствию.

    Без исключения вся семья, все слуги и рабочие любили веселого простого барчука, так наивно со всеми шутившего. Сестра же его Маша, на три года его старшая, не только любила, но и дорожила им, как выдающейся умственной силой. Сама чрезвычайно способная, с мужским складом ума и характера, гордая своей будущей независимостью самостоятельной женщины — она сливалась с успехами брата, считая себя как бы естественной покровительницей его беззаботной юности. — Сергей ценил это. Маша была поверенной его нужд и гаданий; их планы постепенно сплетались в будущее серьезной научной деятельности. Но пока что отец вершил все дела.

                                                                                * * *

    Кончил Сергей Брест-Литовский корпус, оставив там свое имя на «красной доске» к большому удовольствию «папиньки». Отец же уже преклонных лет спешил увидеть сына офицером «легкой артиллерии» во всей его красе, не замедлил отправить сына в Петербург для поступления в Артилл. Юнкер. Михайловское училище, пользовавшееся в те годы лучшей репутацией. Сергею было тогда лет 16 и растущая его любознательность давала себя знать.

    Шестидесятые годы знакомили молодежь со множеством новых книг и новых идей. Среди юнкеров были юноши, одержимые духом знания и свободы. С такими товарищами быстро сошелся молодой Ковалик, а чтобы удобнее заниматься и без помехи читать и зачитываться, его кружок держал на стороне комнату, куда и собирались в дни отпусков желающие просвещаться.

    Когда же наша мать привезла нас, своих трех дочерей знакомится со столицей, чтобы провести в ней зиму, крестник ее Сергей приходил к нам при всякой возможности и просвещал нас целыми лекциями, начиная лапласовскими теориями мироздания и продолжая Боклем, Маколеем, Дрепером и т. д. и т. д. только что появившимися в России в русском переводе.

    Вся жизненная сила юноши, вся мощ его ума была направлена исключительно на пожирание науки. Так продолжалось годы. В этом влечении к знанию ему всецело сочувствовала его сестра Мария, не уступавшая брату в способности к учению, но, к сожалению не одаренная той широтой миропонимания, что давала ему возможность постигать связь явлений и мириться с неизбежностью их взаимодействия не только в истории мироздания, но и в образовании социального быта людей. Его суждения не перестали быть философского характера и впоследствии, что неизменно придавало его отношению к ходу общественной жизни и к ее строителям оттенок великодушия, некоторого снисхождения к еще несовершенному к складу форм и содержания жизни. Это свойство ума Сергея Филипповича влекло к нему. Более слабые находили в нем опору умственную и моральную, лишенную, ригоризма, тем более ханжества. Таким он и остался. — Может быть, такая легкость влиять на молодежь и привлекать людей вообще усиливала в нем прирожденную беспечность, даже лень, я сказала бы, что мешала Сергею и впоследствии заняться вплотную над разработкой вопросов, его самого занимавших и излагать их систематически для других Он продолжал знакомиться с тайнами знаний для себя лично.

    Увлечение наукой не помешало ему окончить юнкерское училище первым и тоже оставить свое имя, занесенным на мраморную доску золотыми буквами, к радости старого полконика, жадно ждавшего сына в новом мундире, стройного молодца, озаренного светлой улыбкой, но неизменно по-детски фыркающего носом.

                                                                                * * *

    Увы! мечтам счастливого отца не довелось сбыться. Явился Сергей в своей обычной косоворотке, так тщательно сшитой сестрами, в высоких сапогах и, вместо военной выправки, гремя и стуча по паркетам, точно молотилка в сарае. Но худшее было впереди. Как ни осторожно и с любовью готовил он отца к решению оставить позади военную службу и продолжать учение в университете, неожиданность такого известия поразила старика, удар слишком был силен и старый Ковалик осунулся и уже ее вернулся к состоянию спокойствия и надежды.

    Жизнь точно потускнела для него, интерес к ней куда-то исчез.

    Как ни ухаживал за отцом Сережа, как ни старался угодить его слабостям — прежняя гармония не возвращалась. Радушная оживленная жизнь Сватковичей точно потеряла свою душу!

    И хотя в руках энергичной Марьи Филипповны бразды правления имением держались крепко — беспечной радости не стало, как тень бродил седой старик, молча по своему обширному дому.

    Сергей поступил на физико-математический факультет в Киеве. Тогда этот город славился и своими профессорами, и своими студентами, как более живой и не столь стесняемый по сравнению со столичными университетами. Когда впоследствии я его спросила: «а как ты справился с латынью и прочими предметами, когда держал экзамен на аттестат зрелости?» — он только засмеялся. «Если бы была профессия сдавать экзамены за других — много бы денег я заработал». Не удивительно! При его памяти и сообразительности достаточно было не прочитать, а просмотреть книгу, чтобы потом излагать ее содержание еще интереснее, чем в ней сказано. Начитанность уже была обширная. Кончая он свой факультет кандидатом физическо-математических наук и, по планам сестры Маши, должен был готовиться на профессуру.

    Но добиваться официального положения, делать ради этого личные усилия было не в натуре молодого Ковалика; он во всей своей особе всецело сохранил присущий ему тон простоты, доходивший до нигилизма. Право, только русский студент или общественный деятель мог так отрицательно относиться ко всему искусственному, так пренебрегать своей внешностью и красотой, как это было в Сергее, выросшем, впрочем, на вольной волюшке!

    Он имел все данные, чтобы блестеть и значить в любом обществе, в любой среде. А он шутил, смеялся, не обращая внимания на то, что скажут, что подумают, умышленно отрицая и науку и все условности. Многих он вводил в заблуждение относительно своих взглядов и верований, забрасывая слушателей бесконечными софизмами. И когда он, по настоянию сестры Марии, отправился в Петербург с намерением добиваться места приват-доцента по своему факультету и надо было потратить ради этого время и хлопоты, Сергей без печали оставил этот план и скоро окунулся в водоворот движений нашей прогрессивной молодежи.

    К. Брешковская

    (Окончание следует)

    /Дни. Париж. № 1020. 1 іюня 1926. С. 2./

                                                   СЕРГЕЙ ФИЛИППОВИЧ КОВАЛИК

                                                                    ПЕРЕСЕЛЯЕМСЯ

    (Окончание [* Cм. «Дни» 1 июня.])

    Уже в шестидесятых годах правительство возобновило гонение на все либеральное и прогрессивное. Видя как стали преследовать не только литераторов и общественников, но и лучших государственных людей (Кони, Милютина и другие), как сокрушались земства, одно за другим, как росли политические процессы — более подвижная молодежь стала затевать переселение в С. Америку ради устройства на свободе артелей, совмещавших в себе физический и умственный труд.

    Ухватился за эту идею и Ковалик, стал приглашать и меня в уже определившуюся компанию, в которую входили киевские студенты Дебагорий Мокриевич, еще здравствующий в Болгарии; Николай Судзиловский, уже 50 лет эмигрант, изведавший страны всего света; и не мало мужской и женской молодежи, подготовлявшейся к переезду в Штаты и устройству хозяйства на новых началах. Сама же я никогда не думала покидать Россию и уже ушла с головой в культурную работу среди крестьян.

    Как раз случились выборы в нашем — Мглинском уезде и я предложила Сергею, тогда еще в выжидательном состоянии, послужить у нас мировым судьей, пока «суд да дело». Он дал свое согласие и был торжественно выбран, как и другие либеральные кандидаты. А все «зубры» так же блистательно забаллотированы. Полетели доносы в столицы, наряжено следствие; прослуживши семь месяцев, Ковалик оказался неутвержденным и должен был покинуть наш уезд.

    Но его кратковременная деятельность мирового судьи оставила неизгладимое впечатление в населении захолустного уголка, сохранившего от того времена, светлое воспоминание, в низах, конечно. Вступая в должность, Ковалик принял 850 запущенных «дел», тяжб помещиков с крестьянами; он их решил в первый же месяц своей службы и ни одно из них не было кассировано. Кроме «зубров», конечно, весь уезд был в восторге от человека, который так умело и в то же время весело служил обществу и правде, доступ к которому открыт для всех был одинаково. И не долго ему пришлось оставаться праздным. Общественность русская, раз всколыхнувшись, катилась все быстрей и бурливей и восприимчивый богатырь наш обрадовался использовать свои силы на еще новом для его поприще.

                                                                                * * *

    Назревал революционный вал, выдвигались ораторы, вожаки. Студенческие города завязывали между собой связи, собирались сходки, намечались организации. Чайковский делал свое дело. Лавров побуждал со своей стороны, а горячие головы, а том числе и Ковалик, обращались за указаниями к Бакунину.

    Побывав у патриарха анархизма, Сергей вернулся «бунтарем», как тогда называли тех, кто стоял за непосредственный призыв крестьян к революционным действиям. И как всегда на работе он всецело отдался делу призыва молодежи к самой широкой революционной пропаганде по всей России. В лето 1873, он вложив в свою задачу всю силу своей энергии и все свое красноречие и убедительность, устроил многолюдная сходки в тридцати двух губерниях, в лесах, на островах, в оврагах и т. п. просторах, приобретая паспорта молодежи, уходящей «в народ», снабжая ее литературой, инструкциями, связями.

    Не удивительно, что после больших арестов во время следствий (по делу «193») и привлечения новых и новых обвиняемых, со всех сторон России, на Ковалика явился такой спрос со стороны губернских прокуроров, что не успевали доставлять его из одною жандармского управления в другое... — Такая быстрота и якобы поверхность революционной работы Ковалика имела серьезное под собой основание. Он сам объяснял ее так:

    «Лозунг — в народ — уже достиг широких кругов молодежи. Кроме нее было не мало людей с положением (доктора, земцы, учителя и т. п.), сочувствовавших борьбе с самодержавием, готовых помогать нам в этой борьбе — одним словом материала было достаточно, но этот дорогой материал распылился бы бесцельно, будучи предоставлен самому себе. Организованы были лишь центральные группы, но их было недостаточно для того, чтобы выступлением своим в обширной крестьянской среде проявить то общее недовольство, какое в действительности было и среди крестьян, обойденных и землей и правами, и среди интеллигенции, снова лишенной и тех малых свобод, что сулило им новое царствование».

    «Действуя одиночками, говорил Ковалик, мы все равно не миновали бы арестов и тюрьмы, являясь в глазах правительства, как бы, любителями, действующими по личному почину, не импонируя никому своими попытками. Действуя же одновременно, целыми группами, открыто и повсеместно, мы выполняем две задачи. Во-первых, мы прокладываем дорогу к самым низам, говоря этим: пора соединять их силы с нашими, становиться с ними в одну линию, ибо иначе мы напрасно растратимся по тюрьмам и ссылкам Во-вторых, — такими широкими выступлениями мы предупреждаем правительство что против его самодержавия встают не отдельные лица, ее „шайка бунтарей”, как оно нас называет, а сознательное, организованное сообщество, встречающее поддержку во всех углах России».

    И вправду: огульное «хождение в народ» 1873 года было событием, положившим прочный фундамент всем дальнейшим усилиям работать не только для народа, но и с народом. К нашему процессу 193, привлекалось до 3.000 прикосновенных к делу о пропаганде в тридцати шести губерниях. А сколько их осталось упущенными из виду, сколько успело эмигрировать?!.. Сторонники постепенного ознакомления с крестьянством осуждали Ковалика за «быстроту и натиск», но он не смущался и за четыре года сидения в тюрьмах и крепости (тогда битком набитых «политическими») — успел переубедить многих, произнося там целые речи, сидя на окне, несмотря на угрозы карцером и всякими лишениями. Кары усилились после того, как Ковалик и Войноральский бежали из дома предварительного заключения и были взяты уже за его стенами.

                                                                                * * *

    Суровые кары постигли вожаков нашего выступления. В своих воспоминания, недавно вышедших, М. П. Сажин подробно описывает их мытарства из каторги в каторгу.

    По ее отбытии Ковалик и Войноральский сосланы не в пример другим на поселение в Верхоянск, недалеко от Ледовитого океана, слывший за полюс холода на земном шаре. Там среди якутов и под неустанным надзором исправника Сергей прожил девять лет безвыездно. Тут довелось ему проявить свой новый талант — работника. Собственными руками нарубил и натаскал он северного леса в поселок Верхоянск, состоявший из юрт якутских, сам же срубил свою избу и добыл стекла, вставив их в три ряда вместо обычных там льдин, обжег кирпичей и сложил печки голландки при помощи головных вычислений. Эта единственная тогда голландка произвела фурор на весь округ, якуты приезжали издалека дивится горячей печи.

    Так как Сергей умудрился найти в Верхоянске русскую невесту, то он женился и, чтобы не жить голодом, вспомнил свои юридические подвиги, занялся делами прибегающих к его знанию якутов и жил не нуждаясь Несмотря на все ухищрения побег оттуда не удавался, а сила значительно слабела. Богатырь измотался от непрестанной тяжелой работы. Он был плотником и печником не для себя только. Только в 1892 срок Верхоянской ссылки закончился, но еще долго оставалось прожить в Иркутской губ., где я его встретила вместе с его Оленькой и крошечной дочуркой. Вскоре его командировали от Географического Общества изучить экономическое состояние якутов Олекминского округа, что взяло два года тяжелого труда опять же в северной тайге. Эту свою работу он закончил уже в России, где она и была издана тем же обществом.

                                                                                * * *

    Четверть века жестоко-суровой жизни не нарушили цельности психики Ковалика. Тот же ясный взгляд на жизнь, та же снисходительность к человеку, шутки и смех в семье и в кругу друзей. Усилилось только спокойствие созерцательности, сила анализа явлений в мире общественных явлений; не влекло к деятельности.

    Вернувшись на родину, он служил всегда безукоризненно, иногда выступал лектором по научным вопросам, особенно по математике. Писать не любил и, насколько мне известно, оставил лишь записки о якутах, да прекрасную статью в одной из первых книжек журнала «Былое», подписанную Старик. В ней он изложил свой взгляд на цель и значение «хождения в народ».

    Как и многие другие старые товарищи наши, измученные нечеловеческими страданиями долгих лет, Сергей не возвращался к революционной рабате по прибытии на родину, но глубоко ей сочувствуя всегда следил за ходом растущего движения. В последний раз виделись мы в 1917 году в Петербурге, куда он приехал с дочкой своей, уже замужней красавицей, успевшей пройти высшие курсы.

    А вот на днях подучила известие, что «друг мой Сереженька» ушел от нас тихо, безболезненно, наверное с улыбкой на беззлобных устах своих. Ему закончилось 79 лет, перенесенные муки сократили жизнь богатыря.

    Многие восхищались им в его работоспособные годы, все, кто знал его — не переставали любить до конца. И до конца он жил так просто, как цветок в поле растет, как жаворонок поет по утрам, как луч солнца светит. Сам он не всматривался в себя.

    Ушел и он... Переселяемся.

    21 мая 1926 г. Прага.

    К. Брешковская

                                                                    ДОПОЛНЕНИЕ

                                                                                 I

    Мое личное знакомство с Сергеем Филипповичем, — лишь часть той тесной дружбы, что связывало много десятков лет обе мне дорогих семьи: всю семью Вериго, моих родителей и семью Филиппа Ивановича Ковалика.

    Жена полковника уперла, когда Сергею было всего два года, и его отец привязался всей душой к нашей семье. Его вторая дочь, Мария, воспитывалась у нас, под руководством моей матери, посвятившей себя всецело детям. Маша была замечательно способна и прекрасно училась. Она сознавала свое превосходство и ей казалось, что отец мог бы ее поместить в столичный институт, думая, что там образование было лучше. Однако, знание иностранных языков, серьезное разнообразное чтение и подготовка по общеобразовательным наукам, дали нам возможность продолжать работать самостоятельно. Она же кроме того усиленно занялась естествознанием в виду предстоящего ей управления всем доходным имением, так как прекращение крепостного права совершенно выбило из колеи Филиппа Ивановича, как и многих других, помещиков того времени. Уже в 19 лет Маша взяла в свои руки бразды правления и в доме и вне дома, объезжая поля, луга, пасеку, мельницу, гумно и т. д. Будучи горячей поборницей женской самостоятельности. она, считая нужным уметь обслуживать себя всесторонне, стала научать различные ремесла, умела шить обувь, делать чемоданы, столярничала и очень успешно рисовала.

    Когда же брат. ее любимец и гордость, окончил университет, Маша сочла себя свободной от обязанности управлять делами имения, передала его управляющему, а сама направилась в Швейцарию, чтобы поступить а политехникум в Цюрихе, где окончила курс успешно, будучи первой русской девушкой, прошедшей это высшее заведение.

    За время этих еще небывалых в дворянской среде событий, когда сын бросил предстоящую карьеру ради науки, а потом и революции, а дочь отказывается от замужества, чтобы жить на свой риск и страх — старик отец недоумевает и теряется, видя себя одиноким, как бы лишним. Правда, дочь Варенька обойденная природой, да верный слуга Семен, остаются при нем. Но без Маши и Сергея в особенности, жизнь в Сватковичах замерла и лишь приезд нашей семьи оживлял большой дом на несколько дней. К общему облегчении Филипп Иванович уже преклонным стариком успел покинуть мир людской прежде чем мог узнать об аресте сына, и умер, благословляя детей своих.

    Маша, так глубоко ценившая брата, вложила и все средства свои и рисковала собой, чтобы освободить его из заточения, хотя и не сочувствовала его уходу в революционное движение. Была сама привлечена к делу побега и сослана административно в Сибирь.

    Энергичная и неутомимая, она сумела бежать на Западной Сибири и пробралась во Францию, в Париж. Туг со своим знанием языков и прекрасным дипломом могла бы устроиться сносно, но гордая ее натура чужда была искательства, хлопот за себя и за время ее долгого житья в столице мира эта работящая девушка два раза умирала от голода. Насколько ее брата спасала при всей жестокости жизни присущая ему жизнерадостность и философское отношение к истории человека, настолько сестру точило сознание, что ее уверенность в собственных силах крошилась и мельчала под жерновами этой самой истории. А сколько преданности и самообладания вложено в долгую жизнь этой женщины-борца за независимость и полноправие!

                                                                                          II

    Не смотря на то, что Ковалики жили в Могилевской, а мы, Вериго, — в Черниговской что нас разделяли глухие бесконечные леса и топкие, едва замощенные болота на двести слишком верст и что кроме опасных для экипажей и лошадей проселочных дорог, других путей сообщения не было — обе семьи несколько раз в году и летом и зимой гостила друг у друга всем домом, то есть, господа и слуги — целыми неделями.

    Мы, дети Вериго, любили Сватковичи за простоту режима, за приволье широких аллей и фруктового сада, за Сережу, Машу и даже Вареньку, всегда нас угощавшую самодельными сластями. Совместно играли детские пьесы, ходили пешком в местечко Кричев покупать крошечные баранчики, каких нигде больше не пекли и которые славились, как любимое печенье Екатерины Второй, когда-то здесь проезжавшей.

    Здесь же проходило великолепное Брест-Литовское шоссе и Сережа не пропускал ни одного моста, чтобы не пройтись по перилам над реками и рвами, к нашему общему ужасу.

    В Сватковичах дисциплина всегда ослабевала и восемь человек детей носились вихрем, неуловимым для стариков, неутомимым в своих вольностях. Не удивительно, что такая тесная и постоянная дружба двух семей оставила в нас, молодежи, столь живой и глубокий след, что и три четверти века и больше не затушевали его ни малейшей тенью и все милые шутки с виду строгого полковника помнятся и слышатся как вчерашние

    Счастливое детство дает счастливых людей!

    К. Б.

     /Дни. Париж. № 1022. 8 іюня 1926. С. 2-3./

    М. С. А.

                                                                    СЯРГЕЙ КАВАЛІК

                                                                    (Дзядуня рэвалюцыі)

    С. П. Кавалік радзіўся ў часы памешчыцкага прыгону, 13 кастрычніка 1846 году, у невялікім маёнтку “Сватковічы”, Магілеўскай губэрні, Чэрыкаўскага павету, набытым яго бацькам Піліпам Іванавым, адстаўным палкоўнікам, на старасьці гадоў. Рана страціўшы маці, Сяргей Кавалік застаўся пад апекаю свайго бацькі, які ўсё сваё замілаваньне і надзеі ўсклаў на свайго адзінага сына (апрача яго было дзьве дачкі). Аддаўшы яго ў кадэцкі корпус, бацька прызначыў яму вайсковую кар’еру.

    У той час у корпусе існавала мікалаеўская дысцыпліна: строгае падпарадкаваньне “начальству” і ўменьне добра станавіцца “ва фронт” было важней, чымся веды, важней імкненьня розуму і думкі. Маладога Каваліка, з вялікімі здольнасьцямі ад прыроды, такое навучаньне не здавальняла; ён з таварышамі ўтварае гурток самаадукацыі. Таемна начамі, пры асьвятленьні ўкрадзенага агарку сьвечкі, юнакі-кадэты імкнуцца да ведаў займаюцца на гары рознымі навукамі: хіміяй, фізыкай, матэматыкай і інш. З гонарам для свайго бацькі малады Кавалік, дзякуючы сваім здольнасьцям, канчае першым, яго імя заносіцца на залатую дошку. Першым канчае ён і вайсковае вучылішча, і перад ім разгортваецца бліскучая кар’ера “гвардзейца”, са скорым павышэньнем у чынох аж да генэрала з магчымасьцю “блистать в обществе”.

    Але гэты бляск яго ніяк не захапляе, ён імкнецца да навукі і, адчуваючы прыкрасьць да ваеншчыны, С. Кавалік хадайнічае, каб выйсьці з ваеннага навучаньня ў грамадзянскім чыне. На дзіва, дырэктар вайсковых вучылішч, генэрал Ваноўскі, здавальняе гэтую просьбу, і ў тым жа 1864 годзе Кавалік залічаецца ў Пецярбурскі унівэрсытэт на матэматычны факультэт. Перайшоўшы потым у Кіеў, ён канчае Кіеўскі унівэрсытэт і адменна вытрымоўвае экзамэн на ступень кандыдата матэматычных навук у 1868 годзе. Вялікія матэматычныя здольнасьці заўсёды вабілі яго да навуковай працы па спэцыяльнасьці, але рэвалюцыйны яго дух і агульны настрой пачатку 70 гадоў не давалі яму магчымасьці здаволіцца выключна адной навуковай дзейнасьцю. У 1871 г. ён яшчэ раз пробуе пайсьці па шляху навуковай працы, прымае ўдзел у конкурсе на пасаду прафэсара матэматычных навук у інстытуце шляхоў зносін, разам з матэматыкам В. Пасэ, але, прачытаўшы з вялікім посьпехам першую лекцыю і бязумоўна маючы магчымасьць заняць катэдру, ён усе такі кідае конкурс, адмаўляецца ад навуковай кар’еры і рашуча аддаецца рэвалюцыйнай дзейнасьці.

    Знаёмства Каваліка з ідэямі 20-х гадоў, з радыкальнымі настроямі гурткоў моладзі пачынаецца з часу паступленьня яго ва унівэрсытэт.

    Паступова ў яго пэўна выпрацоўваецца: 1) нездавальненьне існуючым сацыяльным і палітычным ладам і, як вынік, 2) канечная патрэба рэвалюцыйнай барацьбы з ім.

    Пасьля 1863 году, году польскага паўстаньня, значна зьніжаецца радыкальны настрой моладзі; актыўнае імкненьне моладзі да барацьбы з уладаю некалькі заціхла. Кавалік жа радзіўся рэвалюцыянэрам, і такое аслабленьне рэвалюцыйнага настрою яго так засмучала, што ён далучыўся да рэвалюцыянэра Дэбагорыё-Макрыевіча (нядаўна памёр у Баўгарыі) і іншых таварышаў, якія парашылі перасяліцца ў Паўночна-Амэрыканскія Штаты для збудаваньня там, паказальнай камуны, але справа гэта ўрэшце разбурылася. Тым часам рэвалюцыйны настрой расійскай моладзі стаў падымацца, і ўвесь гэты гурток у поўным складзе аддаўся рэвалюцыйнай працы ў Расіі.

    Практычная рэвалюцыйная праца С. П. Каваліка пачалася з абраньня яго Мглінскім міравым судзьдзёй у Чарнігаўскай губэрні, а затым старшынем зьезду міравых судзьдзяў у 1870 годзе. Выпісаўшы на пасаду сакратара зьезду рэвалюцыянэра Кабліца, разам з ім ён стаў займацца рэвалюцыйнай прапагандай сярод мясцовага насельніцтва, а для большага посьпеху яны наладзілі асобныя пункты. Апрача гэтага, у якасьці міравога судзьдзі, ён меў магчымасьць зрабіць многае, нават па законах таго часу, і сапраўды рабіў. Насельніцтва некалькі ўздыхнула вальней, а ўлада і прыгоньнікі-памешчыкі ня ўзьлюбілі маладога судзьдзю і дабіліся таго, што пасьля 8 месяцаў працы сэнат не зацьвердзіў яго абраньня. Па скасаваньні выбараў, Кавалік разам з Кабліцам вярнуліся ў Піцер, дзе пачалі будаваць пляны забойства цара, але хутка пачалося стыхійнае “хождение в народ”, і абодва яны аддаліся яму цалкам. З гэтага часу, з канца 1872 году і пачынаецца арганізацыйна-рэвалюцыйная праца Каваліка. Ён самастойна прыйшоў да думкі аб анархічнай пабудове грамадзтва, г. зн. жыцьці грамады бяз улады і, сустрэўшыся з рэвалюцыянэрам Лермантавым, паехаў у 1873 годзе да Бакуніна, заснавальніка анархізму, які ў якасьці эмігранта пражываў у Швэйцарыі. Тады да Бакуніна, як ідэёвага кіраўніка, зварочваліся ўсе выдатныя рэвалюцыянэры ў сваёй працы ў Расіі. Жывучы ў Швэйцарыі, Бакунін быў натхляльнік ам народніцкага руху ў Расіі.

    Вярнуўшыся з-за межаў, Кавалік і іншыя выдатныя рэвалюцыянэры заняліся прапагандай анархічных ідэй Бакуніна, распаўсюджаньнем кніг забароненага зьместу і арганізацыяй рэвалюцыйна-настроеных людзей у рэвалюцыйныя гурткі. У гэтых гуртках злучалася моладзь, пратэстуючая супроць крыўды сацыяльнага парадку, гвалту і ўціску царскай улады. Гэта рэвалюцыйная моладзь паставіла сабе мэтай усёй сваёй масай пайсьці ў народ, у вёскі, там, паступіўшы на пасады ў якасьці фэльчароў, акушэрак, настаўніц, заняўшыся розным рамяством, арганізоўваць усякага роду майстэрні, каб, зьліўшыся непасрэдна з народам, займацца шырокай прапагандай у народзе і падрыхтаваць агульнае паўстаньне.

    Вось гэта і ёсьць “хождение в народ” у 60-х гадох і гэта прапаганда звалася прапагандаю пад прыкрыцьцем прафэсіі. Маючы гэта ў сябе на мэце, рэвалюцыйная моладзь пачала вучыцца рознаму рамяству, цяжкай сялянскай працы, моладзь з багатых сем’яў адыходзіла з дому, стала простай, старалася згубіць свае панскія звычкі, набывала сабе народную гутарку, працоўную вопратку і аблічча, каб стаць бліжэй да народу і каб народ лічыў іх сваімі сапраўднымі братамі рабочымі і адносіўся да іх бяз усялякай падазронасьці.

    Кавалік праявіў няўтомную энэргію ў справе шырокай сацыялістычнай прапаганды. Кастрама, Самара, Саратаў, Мікалаеўск, Харкаў, Адэса, Кіеў, Казань, Ніжні-Ноўгарад — гарады, у якіх ён пабываў, прапагандуючы і арганізоўваючы моладзь у гурткі, наладжваючы сувязь з цэнтрамі. У Піцеры гурток Каваліка знаходзіўся ў кватэры Блаўдзевіча, каля Чарнышова мосту № 68 і быў такім цэнтрам для правінцыяльных гурткоў. Па абвінавальнаму акту “працэсу 193-х” гурток гэты меў наступную мэту: “пранікаць у народную масу ў якасьці рабочых, злучаць нездаволеных і выклікаць абурэньне”.

    Шырату рэвалюцыйнай прапаганды, кіданьне рэвалюцыйнага палу ўсюды Кавалік лічыў галоўным заданьнем і сумесна з таварышамі арганізаваў масавую прапаганду. Рэвалюцыйная моладзь усёй сваёй масай ішла ў народ, і гэтым тлумачыцца вялікая колькасьць арыштаваных у сярэдзіне 70-х гадоў. У 36 губэрнях былі заарыштованы амаль што ня ўсе прапагандыскія, і ня дзіва, што склаўся так званы “працэс 193”. Гэта самы большы за ўвесь час рэвалюцыйнай барацьбы палітычны працэс: абвінавачваліся 193 рэвалюцыянэры ў тым, што склалі і прымалі ўдзел “в противозаконном сообществе”, маючым мэту “в более или менее отдаленном будущем ниспровержение и изменение порядка государственного устройства”. Гэты славуты працэс, на якім урадавыя чыноўнікі паказалі брыдосныя бесчалавечныя адносіны, самавольства, бяспраўнасьць, выклікаў страшэннае абурэньне ў грамадзтве, а рэвалюцыйную моладзь прымусіў зьмяніць спосаб барацьбы з мірнай прапаганды сярод насельніцтва на тэрор, на забойства найбольш лютых, рэакцыйных прадстаўнікоў ураду, каб выклікаць зьмену агульнай палітыкі.

    Настрой гурткоў к пачатку 1874 году быў досыць падрыхтаваны, і рэвалюцыйная моладзь вясной 1874 году ўся пайшла ў народ, узяўшы з сабой шмат фальшывых пашпартоў і іншых дакумэнтаў, пераважна на Ўсход, на Паваложжа, дзе сялянскі элемэнт лічыўся найбольш падрыхтаваным да прапаганды і паўстаньня. Туды накіраваўся і С. П. Кавалік.

    Зборны пункт і агульная штаб-кватэра прапагандыстых на Паваложжы была абмеркавана ў шавецкай майстэрні ў г. Саратаве на імя Пільканена. Але ўрад вельмІ хутка дазнаўся аб гэтым руху, і паліцыя пачала арышты рэвалюцыянэраў па ўсіх губэрнях. Таксама паліцыя ўжо сачыла за саратаўскай майстэрняй, якая здавалася ёй падазронай. Скора былІ зроблены там тры пасьлядоўных вобыскі і многа было арыштаваных, але Каваліку і яго таварышу Рагачову ўдалося схавацца. Нейкі час яны хаваліся, часта пераяжджаючы з аднаго месца ў другое, бо іх, асабліва Каваліка, вельмі шукалі. Паміж іншым, у абвінавальным акце “працэсу 193-х” апісваецца, што Кавалік накіраваўся ў сяло Вязаўку да памешчыка Малышова, быццам наняць дачу, і там патаемна ўзяў у апошняга выданы яму пашпарт і пад прозьвішчам Малышова прадаўжаў хавацца. Але ня гледзячы на гэтыя асьцярожнасьці, паліцыя скора знайшла яго ў Самарскай губэрні ў той час, калі ён спаў на сене ў адным заезным дварэ, дзе часта спыняліся рэвалюцыянэры, і арыштавала яго. Патрымаўшы ў самарскім вастрозе, яго адправілі ў Маскву для дазнаньня, якое галоўны пракурор Жыхароў рашыў рабіць на мясцох учынку злачынства. С. Каваліка пачалі вазіць па ўсіх гарадох, дзе ён вёў прапаганду, але потым “начальства” адумалася (надта многа гарадоў трэба было б аб’ехаць) і яго прывезьлі ў “Піцер” і пасадзілі ў Петрапаўлаўскую крэпасьць, як аднаго з галоўных “злачынцаў”, большасьць жа іншых зьмяшчаліся ў “доме предварительного заключения”. Стары рэвалюцыянэр Чудноўскі так апісвае “Петрапаўлаўку” ў той час: “Калі б ня жудасная сырасьць, адбіты сьвет і краты, камэру можна было б назваць даволі памяркоўнай. Горш за ўсё дзейнічалі “вочка” ў дзьвярах, у якое праз кожныя 3-4 мінуты глядзеў наглядчык, і аднатонныя мэлёдыі, якія адбіваў гадзіньнік праз кожныя ¼ гадзіны. Дзейнічала жудасна прыгнечаная мярцьвячына, поўная адзінота, магільная цішыня (сьцены абіты былі чымсьці мяккім, каб не даходзілі гукі), і вынікам гэтага “нэрвы расстройваліся, многія даходзілі да страты прытомнасьці, да вар’яцтва, і ня раз сэрца аблівалася крывёю, калі з той ці другое камэры чутны былі шалёныя, заглушаныя стогны і крыкі хворых таварышаў”. У крэпасьці страва падавалася ў бруднай валавянай пасудзіне і выклікала хваравітасьць нутра. Пры такіх умовах Кавалік з іншымі таварышамі прабыў да суду 3 гады. Адзін раз яго перавялі ў “дом предварительного заключения”, дзе было многа льгот, там ён з Вайнаральскім (таксама адзін з галоўных абвінавачаных) арганізавалі ўцёкі, якія скончыўся няўдачна, і іх абодвух зноў пасадзілі ў крэпасьць. Аб гэтых уцёках С. П. Кавалік у пакінутых запісках апавядае наступнае: “я і Вайнаральскі захацелі зрабіць уцёкі праз вакно ў трэцяй галерэі. Справа была ў пачатку красавіка 1876 г. Мы хацелі ўцячы раней у сакавіку, але ніяк не маглі дачакацца пакуль засьне вартаўнік турмы, які сядзіць на другім пляцку трэцяй жа галерэі. Нарэшце, мы дачакаліся гэтага, калі ўжо ночы пачалі сьвятлець. Мы з Вайнаральскім адамкнулі свае дзьверы, адну сапраўдным украдзеным ключом, а другую, здаецца, падробленым, і на сшытых палосах пасьцілак спусьціліся проста на вуліцу, дзе ніякага канвою ня было. Але на нашу бяду ў гэты момант праяжджаў інжынэр Чэчулін, які падняў трывогу, і нас гарадавыя зьнялі з возьніка, які зьбіраўся ўжо нас везьці. Чэчуліна разам з намі павялі ў часьць, і ён па дарозе стаў прасіць ў нас прабачэньня, гаворачы, што ён лічыў нас крымінальнікамі, і калі б ведаў, што мы палітычныя, дык дапамог бы нам.

    Аднак, перад судом па справе 193-х, зноў перавялі ў Д.П.З. [* Дом предварительного заключения.] і там праз адчыненыя вокны 150 заключаных па гэтаму працэсу (астатнія былі на волі) перамаўляліся, рабілі сходы, на якіх С. П. Кавалік быў назаўсёды абраны старшынёй і на якіх абмяркоўвалі, галоўным чынам, як трымацца на судзе.

    Шмат хто за тры гады сядзеньня адзінокім змарыўся душой і целам, гатоў быў на прызнаньне і ўступкі. Кавалік жа не здаваўся, і пад яго ўплывам была прынятая пастанова: байкатаваць суд.

    Байкот гэты выявіўся ў тым, што абвінавачаныя адмовіліся ад абаронцы і ўсякага ўдзелу ў судзе і на запытаньне суда — “ці прызнаяце сябе вінаватым”, — большасьць адказвала, што царскага суду, як няправільнага, не прызнаюць і ні адказваць, ні абараняцца ня будуць.

    Суд пачаўся 18 кастрычніка 1887 году, судзілі 193-х чалавек, як казаў абвінавальны акт “за ўдзел у патайным таварыстве, арганізаваным чатырма асобамі: — Мышкіным, Вайнаральскім, Кавалікам і Рагачовым”.

    Чатырох іх нават на судзе трымалі на асобным палажэньні пад узмоцненаю вартай, асобна ад усіх, на асобным месцы, празваным “Галгофай”, не дазваляючы нікому гаварыць з імі. А іншых трымалі досыць вольна і дазвалялі ім поўныя зносіны паміж сабой.

    На папярэдніх нарадах падсудных у Д.П.З. узьнікла, аднак, патрэбнасьць выступіць каму-небудзь аднаму перад судом, вытлумачыць ролю і значэньне рэвалюцыйнай барацьбы і паказаць усё абурэньне гэтым працэсам. Гэта ўзяў на сябе Мышкін і, на запытаньне суда аб віноўнасьці, сказаў незабываную ў гісторыі расійскай рэвалюцыі моцную прамову. Тэзісы гэтай прамовы і асноўная думка аб сацыяльна-рэвалюцыйнай партыі, у першы раз кінутая публічна, былі складзены Кавалікам. Гэта прамова, якую Мышкін скончыў наступнымі словамі: “Гэта ня суд, а простая камэдыя або яшчэ горшае, больш агіднае, больш ганебнае, чымся дом цярплівасьці; там жанчына з-за патрэбы гандлюе сваім целам, а тут сэнатары з подласьці, з халопства, з-за чыноў і вялікіх акладаў, гандлююць усім, што ёсьць найбольш каштоўнага для чалавецтва”, — гэта прамова стварыла вялікае ўражаньне на грамадзтва, а агідлівая сцэна біцьця Мышкіна, Стопане і Рабіновіча, якая здарылася за ёй, выклікала крыкі абурэньня, страшэнны шум і поўную зьбянтэжанасьць судзьдзяў: пасяджэньне было абвешчана закрытым. Суд пастанавіў: “з падсудных па гэтай справе Мышкін, Вайнаральскі, Кавалік і Рагачоў, як арганізатары таварыства і прымаўшыя ў ім самы большы ўдзел, павінны падлягаць самай суровай з існуючых караў, г. зн. гэтыя падсудныя падлягаюць пазбаўленьню ўсіх праў і сасланьню на катаржную работу ў крэпасьці на 10 гадоў. Адбываць катаргу Каваліка, Вайнаральскага, Мышкіна і Рагачова адправілі ў Нова-Барысаглебскі катаржны вастрог, умовы ў якім былі значна горшыя, чымся ў Петрапаўлаўскай крэпасьці, адны кайданы на нагах былі фізычна і маральна балючы. С. П. Кавалік так успамінае аб гэтай “цэнтралцы”: „Наогул вастрог рабіў уражаньне магілы. У полі стаяў адзін будынак, абкружаны высокаю каменнаю сьцяной. На пагулянках кожны з нас бачыў толькі крымінальнікаў, з якімі мы не маглі размаўляць. Усякія, магчымыя нават у вастрозе, забавы адсутнічалі, кніг амаль што ніякіх ня было, апрача аднаго, ці двух духоўных журналаў, эвангельля альбо бібліі. Наогул “цэнтралка” лічылася самым жудасным месцам няволі; сядзеўшыя там атрымоўвалі прозьвішча зажыва пахаваных. Нават вышэйшая ўлада лічыла, як відаць, трохгадовае сядзеньне ў “цэнтралцы” надта выстарчальным, бо ў 1880 годзе палітычных катаржан пастанавілі перавесьці ў Сыбір на катаргу.

    Перад высылкай у сыбірскую катаргу некаторы час усіх іх пратрымалі ў Мцэнску, у перасыльным вастрозе, дзе ўсе крыху адпачылі і набраліся сіл. Адгэтуль палітычныя, адсьвяткаваўшы весела 1 сакавіка, былі накіраваны этапным парадкам у карыйскі катаржны вастрог. У карыйскім вастрозе адно было добра: катаржанам дазвалялі фізычную працу, гэта надта падтрымлівала іх здароўе, расстроенае доўгім сядзеньнем у сырых і цёмных памяшканьнях. Абыходжаньне ж было страшэнна суровае, асабліва пасьля ўцёкаў Мышкіна і Хрушчова, якіх Кавалік і Рагачоў, уладаўшыя вялікай фізычнай сілай, у парожных ложках з сяньнікамі, як заўсёды пад канвоем, вынесьлі ў майстэрню, якая знаходзілася за вастрожнай агароджай, адкуль апошнія ўцяклі. Толькі пасьля абвешчанай галадоўкі, вытрыманай асабіста Кавалікам 13 дзён, пачалі даваць некаторыя льготы. Так, напрыклад, дазволілі хадзіць у чужыя камэры для сумесных заняткаў па розных прадметах. С. П. Кавалік, ня гледзячы на тое, што 10 гадоў ня бачыў ніводнай матэматычнай кнігі і ня меў ніякага падручніка, выклаў увесь курс вышэйшай матэматыкі, і на яго лекцыі палітычныя хадзілі і слухалі іх а вялікай цікавасьцю.

    Па адбыцьці катаргі, Каваліка, як небясьпечнага палітычнага, саслалі на самы халодны і далёкі пункт ссылкі — Верхаянск. Там у той час было толькі два палітычных сасланых, але хутка прывезьлі Вайнаральскага і іншых таварышаў, і на канцавосьсі холаду, дзе бывае 70° па Цэльсію марозу, стварылася калёнія з сасланых чалавек 20.

    З адвечных піхт С. Кавалік пабудаваў сабе хату і нават сам прыдумаў і зрабіў у ёй печку-голяндку. Якуты атапляліся вечна-гаручым агнём у юрце і ня мелі паняцьця аб печках.

    Гэта першая галяндка зьвярнула на сябе ўвагу, і “Сяргей”, як якуты звалі яго, адносячыся да Каваліка з вялікай пашанай, здабыў славу муляра. Яму пачалі заказваць шмат мулярскіх работ як у якутаў, так і ў дзяржаўных будынках. Заробак ад гэтай працы даваў яму магчымасьць жыць, тым больш, што ў Верхаянску ён ажаніўся. Многа займаўся ён і цясьлярскай працай (асабліва пабудовай юрт) сумесна з М. Л. Саламонавым, які жыў разам з ім. Адначасова з фізычнай працай Кавалік займаўся вывучэньнем быту і мовы якутаў і напісаў брашуру “Верхаянскія якуты”. Да гэтага ж часу адносіцца і яго супрацоўніцтва ў вялікай газэце, якая выдавалася ў Іркуцку, “Восточное обозрение”. Поўнае дасьледваньне якутаў, перададзенае ім Іркуцкаму Геаграфічнаму таварыству, было напісана ім пазьней, у той час, калі ён прымаў удзел у экспэдыцыі па вывучэньні ўплыву золатапрамысловасьці на быт якутаў.

    Думка Каваліка ў Верхаянску знаходзіла сабе матэрыял: арыгінальныя геаграфічныя ўмовы гэтага “канцавосься холаду” і этнаграфія яго давалі шмат цікавага для нагляданьня. Аб сваіх нагляданьнях і некаторых цікавых вывадах гэтай мясцовасьці ён не адзін раз паведамляў геаграфічнае таварыства. Не парываў ён і сувязі з таварышамі па ссылцы, ня гледзячы на ізаляваньне па ўмовах клімату г. Верхаянску. Да яго часта прыяжджалі таварышы, для вырашэньня ўсякіх паўстаючых цікавых і спрэчных пытаньняў, і па асабовых успамінах аднаго яго сябра і таварыша па ссылцы: “з люлькай у роце, з якою ён ніколі не разлучаўся, спакойна, з некаторым гумарам, глядзеў на сваіх гарачых таварышаў С. П. і слухаў іх спрэчкі і, калі ўсе нагутарацца, ён выказваў свой погляд, які адразу спыняў далейшыя спрэчкі і рабіў іх непатрэбнымі”. І ў гэтым халодным далёкім Верхаянску, дом С. П. Каваліка, зроблены яго ўласнымі рукамі, быў цэнтрам думкі, цэнтрам жыцьця палітычных ссыльных, быў прытулкам для ўсіх шукаўшых адказу на балючыя запытаньні і месцам агульных дзелавых сходаў.

    Нямногія вытрымалі 10-ці гадовае заключэньне ў “адзіночках” і жыцьцё далёка ад людзей, сярод малакультурных якутаў, на далёкай поўначы.

    Шмат хто, не дачакаўшыся вызваленьня, загінуў ня выносячы цынгі, страшэннай астрожнай хваробы, галадоўкі, маральных пакут, некаторыя страцілі розум...

    С. П. Кавалік усё сьцярпеў і перажыў, і калі вярнуўся з ссылкі ў 1898 годзе, ён, пражыўшы некаторы час у сваёй таварышкі па суду В. І. Вахоўскай, па мужу Бонч-Асмалоўскай, асеў у Сеньніцкай воласьці, Менскага павету. Ен быў яшчэ так моцны, што яго нельга было прызнаць за старога, хоць яму было 56 гадоў. Ні час, ні ўсё перажытае ім ніколькі не расчароўвалі яго ў сваёй справе, у яго поглядах.

    Толькі актыўна працаваць ў рэвалюцыі ён ужо ня мог, бо ўвесь час знаходзіўся пад узмоцненым наглядам паліцыі, але ўвесь час падтрымліваў у Менску знаёмства з перадавымі людзьмі з рэвалюцыйна настроенымі чыгуначнікамі, даваў магчымасьць нелегальным хавацца ад паліцыі.

    Калі надышла рэвалюцыя, ён уваскрос душой і, ня гледзячы на ўзрост, пачаў усюды працаваць. Быў абраны старшынёй Менскага Губэрнскага Зямельнага Камітэту. Пры немцах працаваў у Земскай Губэрнскай Управе, быў намесьнікам старшыні гарадзкой Думы. Пры другім прыходзе Савецкай Улады Кавалік прымаў удзел у арганізацыі Камісарыяту Сацыяльнай Забясьпекі, і нават 76-ці гадоў, вярнуўшыся да сваёй спэцыяльнасьці, прачытаў у Палітэхнічным Менскім Інстытуце курс па аналізе бясконца малых і аналітычнай геамэтрыі.

    Але да гэтага часу старасьць і набытая ім у вастрозе хвароба — язва жывата — пачалі адчувацца: — працаваць ён больш ужо ня мог.

    26 красавіка 1926 году раптоўная сьмерць спыніла жыцьцё Сяргея Піліпава Каваліка. Аб ім можна сьмела сказаць, што ён быў адзін з самых чэсных, самых лепшых і адданых народу рэвалюцыйных працаўнікоў, сьветлы розум якога і надзвычайная об’ектыўнасьць заслужылі яму глыбокую пашану як з боку сучасьнікаў, так і наступных пакаленьняў.

    /Полымя. Беларуская часопісь літаратуры, політыкі, экономікі, гісторыі. № 4. Менск. 1927. С. 194-201./

    И. Жуковский-Жук

                                                 МАРТИРОЛОГ НЕРЧИНСКОЙ КАТОРГИ

    Ковалик, Сергей Филиппович — род. в 1846 г. в Зеньковском у., Полт. губ., в семье каз. офицера. Оконч. Петерб. университет. В Киеве вместе с Дебогорием-Мокриевичем и др. устраивал рев. кружки. Был избран миров. судьей. С 1871 г. чайковец и бакунист. Арест. в 1874 г. на Волге за пропаганду среди крестьян. Осужд. по «проц. 193-х» на 10 лет каторги. Отбывал ее в Белгородской тюрьме, затем на Каре, где был арбитром для примирения политкаторжан после смерти П. Г. Успенского в 1881 г. На посел. в Верхоянск вышел в 1883 г. С тех пор и до 1898 г. С. Ф. деятельно участвует в изучении быта инородцев Якутской обл., сотрудничает в ирк. газетах, псевд. «Старик». Участвует в экспедиции на Олекме и Витиме и выпускает свой труд «Верхоянские Якуты». С 1898 жил возле Минска. После Октябрьской революции читал здесь лекции по матем. и участвовал в общ. жизни. Член Общества политкаторжан. Умер в Минске 26 апреля 1926 г. скоропостижно от артериосклероза.

    /Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва. 1927. С. 251./

    «Коваль» в переводе с польского значит кузнец («ковалик» — уменьшительная степень). С. Ф. Ковалик, скончавшийся 26 апреля 1926 г. в Минске, был одним из выдающихся кузнецов свободы для русского народа. Особое присутствие сената, где слушалось дело «193-х» (Большой процесс), отнесло Ковалика к числу четырех (П. Н. Войнаральский, С. Ф. Ковалик, И. Н. Мышкин и Д. М. Рогачев), наиболее виновных в революционном движении из всех 193 судившихся человек. Все историки движения первой половины 70-х г. г. и биографы деятелей этой эпохи — О. В Аптекман, В К Дебагорий-Мокриевич, С. С. Синегуб и др. отводят Ковалику видное место в движении и указывают на его значительность. Даже П. Л. Лавров в своей книге «Народники-пропагандисты», желая характеризовать время и людей, им выработанных, считает необходимым «остановиться несколько подробнее над деятельностью агитаторов, бывших как бы центрами движения», и приводит биографии только двух из них, «личное влияние которых в этот период было особенно крупно», именно, Войноральского и Ковалика. Между тем Ковалик принадлежал к левому крылу «бунтарей» и не раз выступал в спорах от лица «бакунистов» против лавристов. Останавливаясь на мощных, стальных фигурах борцов за свободу, О. В. Аптекман к числу их относит и Ковалика.

    Сам Ковалик мало рассказывал о своем прошлом. А рассказать ему, как показали напечатанные его и других воспоминания, было что. В своих воспоминаниях С. Ф. мало пишет о себе, а говорит больше о других, останавливается на эпохе и дает характеристику революционного движения. Скромность — черта, присущая большим людям, удивительно гармонировала с фигурой и философским характером Ковалика. Всегда ровный, ни при каких обстоятельствах не выходивший из себя, спокойным голосом С. Ф. вел спор со своими противниками. «С необыкновенной легкостью приспособлялся он к собеседнику и, ставши на его точку зрения, не возражал прямо, а делал только вставки и пояснения, неминуемо, однако, приводившие к выводу, какой был желателен ему. Гибкость его ума была изумительна. Среди товарищей он пользовался репутацией весьма умного человека», — так характеризует С. Ф. Ковалика В. К. Дебагорий-Мокриевич. Так же отзываются о нем и другие его товарищи, а Синегуб его голову называет математической головой. Действительно, Ковалик обладал большими математическими способностями и даже талантом.

    — Иногда пораздумаешь, и кажется мне, — как-то много позднее в Иркутске говорил Ковалик, — что если бы я пошел по дороге ученого, то из меня, пожалуй, вышел бы самый настоящий профессор математики.

    Все, кто знал Ковалика, не только это думают, но и утверждают, что из него вышел бы большой ученый-математик. Он легко разрешал задачи по высшей математике и механике, в решении которых затруднялись инженеры, которые все время практиковались, а Ковалик решал эти задачи через 25 лет после того, как окончил университет и занялся не математикой, а революцией.

    Очень вероятно, ученые труды сделали бы С. Ф. большое научное имя. Но его имя в истории русской революции занимает почетное место среди других блестящих имен. Быть может, этот путь его не был так ярок, как путь других, но он был глубоко содержателен, и борозда, оставленная на этом пути Коваликом, глубока.

    По своему характеру С. Ф. не мог так импонировать людям, блистать в обществе, остроумничать, как это делал, напр., Д. А. Клеменц, приятель Ковалика. С. Ф. не любил выделяться из среды товарищей и знакомых и держался как бы в тени. Для него важно было только дело. Вот эта-то деловитость, спокойная оценка условий, в каких приходилось работать, не оставляла С. Ф. и во время его революционной деятельности. Так оценивали Ковалика его друзья: П. И. Войнаральский и С. С. Синегуб, с которыми мне приходилось беседовать о Ковалике. Войнаральский был особенно высокого мнения о своем друге и находил, что среди сопроцеесников С. Ф. был самый деловитый и влиятельный человек, умевший во время сдержать товарищей, а где нужно и подогнать их.

    Наблюдая жизнь Ковалика в Иркутске, следя за его деятельностью в «Восточно-Сибирском Отделе Русского Географического Общества» и в газете «Восточное Обозрение», я должен также отметить изумительную деловитость С. Ф. Ковалика. Если Ковалик продумал что-нибудь, убедился в чем-нибудь, то его уже не собьешь с пути. Некоторым он казался даже упрямым, потому что не поддавался доводам и стоял на своем. Его фигура как бы подтверждала вывод об упрямстве. Ростом выше среднего, «не ладно скроен, но крепко сшит». На толстой, короткой шее, которая сливалась со спиной в одну плоскость, была посажена несколько угловатая голова с большим, сильно выпуклым лбом и слабой растительностью. От этой я сказал бы, несколько аляповатой фигуры, с ее развалистой походкой, веяло крепостью, силой, энергией и постоянством. В его походке, с мелкими шагами, шарканьем ног, чувствовалось, что он когда-то носил кандалы.

    — Этот человек последователен и никогда не изменит себя, — так хотелось резюмировать впечатление от внешнего вида С. Ф.

                                                                           ********

    С. Ф. Ковалик родился в 1846 г. в деревне Зеньковского уезда, Полтавской губернии. Отец его, казачий офицер, вышел в отставку и занялся хозяйством. Мать С. Ф. умерла, когда ему было два года. Он остался на руках отца, без женского влияния. Последнее обстоятельство Ковалик считал для себя плюсом. Отец его был гуманный человек и ни разу в жизни не наказал сына. С. Ф. с гордостью говорил, что его никогда — ни в детстве; ни в корпусе, ни на каторге — не коснулась рука человека. Семилетнего Ковалика отдали учиться в Александровский корпус, который тогда находился в Бресте, а потом кочевал из города в город. В Брестском корпусе училось много поляков, и общение с ними, по мнению С. Ф., имело благотворное влияние и на русских, и на поляков, смягчало национальную вражду, которая к моменту польского восстания совершенно исчезла у кадетов. В 1863 г., во время восстания поляков русские кадеты сочувствовали полякам и одобряли поляка-кадета, который ушел в повстанцы и не вернулся в корпус. Как-то раз мимо корпуса проезжал генерал И. С. Ганецкий, один из усмирителей восстания, и кадеты кричали ему из окон: «дурак». Наряженное следствие не нашло виновников. В 1863 г. корпус перевели из Антополя, Гродненской губернии, в Петербург: боялись, что повстанцы захватят корпус в плен. Порядки в корпусе были дореформенные и в то же время довольно свободные. С одной стороны — учеников пороли по субботам, а с другой стороны — кадеты свободно читали книги, устраивали кружки саморазвития, дерзили начальству и т. п. Под конец пребывания Ковалика в корпусе последний был преобразован в военную гимназию, которую С. Ф. окончил в 1864 г.; как отличный ученик он был принят в специальный класс военного Павловского училища Через год его выпустили офицером в артиллерию. Но С. Ф. тянуло в университет. Сестры Ковалика стали просить начальника училища, П. С. Ванновского, будущего министра, похлопотать об увольнении С. Ф. от военной службы мотивируя свою просьбу тем, что они без мужчины не могут управиться с хозяйством в имении. Ковалику дали чистую отставку, и он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, вначале вольнослушателем, а потом, через год, когда сдал экзамен на аттестат зрелости, его зачислили в студенты. Высшую математику С. Ф. самостоятельно изучал еще в корпусе и в военном училище, так что в университете был среди студентов наиболее подготовленным к слушанию лекций. Звание кандидата математических наук С. Ф. получил в 1869 г. в Киеве, куда перевелся из Петербурга, считая, что жизнь в Киеве стоит дешевле, чем в Петербурге. Средства у него были скудные. Еще в Петербурге среди студентов Ковалик основал кружки самообразования и пытался заниматься с рабочими Это он делал довольно открыто. Тогда нравы еще были свободные. Конечно, ясно сложившейся программы у Ковалика, как и у многих других, тогда еще не составилось. Было сознание долга перед народом и сочувствие социалистическим идеалам. Более определенно стали оформливаться взгляды С. Ф. уже в Киеве, где он сблизился с И. Дебагорием-Мокриевичем, братом известного впоследствии революционера Владимира, и будущим писателем Г. А. Мачтетом. Оба последние считали себя социалистами и мечтали о коммуне, но находили, что в России коммуну организовать невозможно, а для этого нужно ехать в Америку. Втроем они образовали кружок, в который ввели несколько человек и в том числе — Каблица (Юзова). В Киеве, после университета, Ковалик занимал большое ответственное место главного бухгалтера в акцизном ведомстве и составил руководство для счетоводства которое было принято во всем акцизном ведомстве Ковалик пошел служить в акциз потому, что в этом ведомстве порядки были либеральные.

    К 70-му году относится его сближение с Е. К. Брешко-Брешковской, которую он знал еще с детства, когда она была очень богатой барышней Вериго. В конце 60-х годов Е. К. была уже замужем за помещиком и мировым судьей. Она много работала в Мглинском уезде Черниговской губернии, имела большое влияние в уездном земстве. Тогда ее работа была чисто культурно-просветительная. Е. К. предложила Ковалику баллотироваться в мировые судьи Мглинского уезда. С. Ф. согласился и был избран не только в судьи, но последними в председатели мирового съезда. Уезжая из Киева С. Ф. условился с Мачтетом и Дебагорием-Мокриевичем, что он постарается в Мглинском уезде подыскать для них и для других членов кружка места, на которых удобно будет общаться с народом. В чем должно было состоять это общение с народом — ни Ковалик, ни члены кружка ясно не представляли себе. Самый факт желания общаться с народом говорит о том, что зачатки народнического движения уже бродили в головае Ковалика и его друзей еще осенью 1871 года. Места были найдены; но никто, кроме Каблица (Юзова), не приехал. Каблица же Ковалик взял к себе, в секретари председателя съезда мировых судей, и он много помогал С. Ф. в его деятельности.

    Мировой судья Ковалик скоро прославился в округе своей доступностью, беспристрастием и судебными решениями, сделавшими его популярным судьей среди крестьян. Большинство помещиков недолюбливало молодого мирового судью, особенно как председателя мирового съезда, куда поступали на рассмотрение многие тяжбы их с крестьянами, разрешенные и другими мировыми судьями. Ковалик передавал, что он никогда не был в приговорах тенденциозен относясь совершенно объективно к обеим сторонам. Тем не менее помещики писали на него губернатору и в министерство доносы, в результате которых сенат не нашел возможные утвердить. Ковалика судьей. Менее чем через год С. Ф. должен был оставить свои судейские обязанности.

    Много позднее, уже во время «процесса 193-х», «Московские Ведомости», желая опорочить институт мировых судей, искали в деятельности Ковалика, как судьи, тенденциозных решений и демагогических приемов. Но, кажется, не нашли таковых. Тогда М. Н. Катков стал доказывать, что мировой судья вреден уже потому, что он создал таких революционеров, какими были Ковалик и П. И. Войнаральский также бывший мировым судьей в Пензенской губернии. Доносы помещиков на Ковалика совпали с доносами их на деятельность Е. К. Брешковской. Дворяне-помещики считали их обоих опасными и вредными людьми, которым следует воспретить всякую общественную деятельность и работу в земстве. Таким образом, Ковалик и Брешковская убедились на деле, что помогать мужику, разбирать тяжбы, учить ребят грамоте, давать советы по сельскому хозяйству и, вообще, заниматься подобными делами в России можно только с разрешения начальства и под бдительным оком полиции и помещика. Опыт подтвердил все, что писал Ковалик Брешковской, когда он жил в Киеве и служил в акцизном ведомстве. Из Мглина Ковалик поехал в Петербург уже с намерением заняться нелегальной работай, но в Петербурге он делает еще одну попытку создать себе общественное положение. По совету А. В. Долгушина, с которым в Петербурге С. Ф. сблизился, Ковалик выступил конкурентом на соискание кафедры высшей математики в Институте Путей Сообщения. Он прочитал пробную лекцию на заданную тему. Лекция была признана удовлетворительной. Оставалось прочесть вторую лекцию уже на выбранную самим Коваликом тему. Эта вторая лекция, вероятно, также сошла бы удачно и С. Ф. был бы допущен, вероятно, к профессуре. Но он от чтения второй лекции отказался и взял свое прошение о зачислении в профессуру обратно. В это время — конец 1872 года — для него ясно определилась его будущая карьера... Он уже сблизился с некоторыми революционными кружками, например «чайковцев», кружком Долгушина и отдельными революционерами. В Петербурге Ковалика встретили с особенным вниманием: он был кандидатом математических наук и побывал уже мировым судьей. Других членов с таким общественным положением, кроме П. А. Кропоткина, в революционных кружках не было.

    В это время у революционных кружков, не исключая самого большого и организованного кружка «чайковцев», ясной социальной или политической программы не было.

    «Кружки вели себя довольно конспиративно и были окружены некоторой таинственностью, что, может быть, более всего содействовало их престижу в среде молодежи. Она знала, что в кружках можно приобрести книги, но остальные дела их были для всех тайной. В действительности, практическая деятельность большинства кружков была довольно слаба, и строго выработанных программ у них не было». Так характеризует Ковалик деятельность кружков, даже в первой половине 1873 г. Правда, он признает, что кружки сознавали, что «так жить нельзя» и что особенно тяжело живется простому народу. Многие кружки мечтали о передаче народу земли, фабрик, заводов, а вместе с этим говорили, что необходимо добывать и волю. К конституции все относились пренебрежительно и считали, что конституция без социальных реформ только укрепит положение буржуазии. Но все это были только мысли, идеи, а не практическая программа. Долгушинский кружок «первый почувствовал, — пишет Ковалик, — неудовлетворительность половинчатою деятельностью современных радикалов и ранее других выступил на чисто-революционный путь».

    Ковалик справедливо указывает, что в 1873 г. у кружков, в том числе и у «чайковцев», не было ясной и определенной программы. Однако, большинство кружков находилось под сильным влиянием Бакунина и было настроено анархически.

    Осенью 1873 г. в Цюрихе начал выходить издававшийся П. Л. Лавровым журнал «Вперед», ставивший своею задачей быть выразителем мнений русских революционеров. В издании этого журнала близкое участие принимал кружок «чайковцев».

    В 1873 году почти все кружки вели уже систематические занятия с рабочими, как замечает сам С. Ф., по обдуманной программе. Говоря о конце 1873 г., С. Ф. пишет: «Движение семидесятых годов было по существу революционным». В движении принимали участие учащиеся в высших и средних учебных заведениях «Бакунин, — говорит Ковалик, — любил подчеркивать это обстоятельство утверждая что в России столько революционеров, сколько учащейся молодежи в университетах, гимназиях и семинариях (примерно, 40 т.)».

    Таким образом, в 1873 г. нелегальные кружки в России, по признанию самого С. Ф. Ковалика, вполне уже стояли на революционной точке зрения и вели революционную работу, не ограничиваясь, как раньше, саморазвитием и распространением политических знаний среди интеллигенции. Да и сам Ковалик, приехав в Петербург, стал на революционную дорогу: он серьезно занялся с рабочими и повел среди них революционную пропаганду. Уже тогда среди революционеров он был наиболее левым, с явным уклоном к бунтарству. Ф. В. Волховский говорил, что уже в 1873 г. Ковалик с некоторым пренебрежением относился к тем, кто поглощал книги и стремился к саморазвитию для того, чтобы стать настоящим революционером. Н. А. Чарушин, знавший Ковалика с момента его приезда в Петербург, говорил мне. что для него и его товарищей была ясна эволюция Ковалика в направлении к бунтарству. Но это была не эволюция, а, сказал бы я усовершенствование и уточнение ранее выработанной теории Не нужно забывать, что еще в Киеве Ковалик был анархистом. Поехав же после Мглина в Петербург он еще более укрепился на анархической платформе. В своих воспоминаниях Ковалик говорит, что анархические тенденции в кружках Петербурга преобладали перед другими. Большинство членов кружков, по словам Ковалика, были анархистами.

    В 1873 г. Ковалик поселился на одной квартире с Ф. Н. Лермонтовым, который вышел по каким-то недоразумениям из кружка «чайковцев». Лермонтов уже побывал в Локарно, где жил М. А. Бакунин, виделся с ним и уговорился создать в России анархическую организацию и пропагандировать анархические идеи Почти одновременно с Лермонтовым вел переговоры с Бакуниным и другой близкий знакомый Ковалика — В. К. Дебагорий-Мокриевич. Последний также согласился принять участие в организации анархической партии. Он работал в Киеве. Ковалик решительно примыкает к анархическому движению, штудирует толко что изданную «Государственность и анархия» Бакунина, которую он называет евангелием анархистов. С. Ф. организует в Петербурге собственный кружок, работает с Лермонтовым, сносится с чайковцими и дружит с долгушинцами. Кружок Ковалика по значительности был третьим в Петербурге кружком. В этот кружок входили Каблиц и Чернышев, которые впоследствии образовали свой кружок «вспышкопускателей» с террористическим уклоном.

    В этом же году русское правительство, напуганное скоплением в Швейцарии, главным образом, в Цюрихе русской учащейся молодежи, издало указ, приглашавший учащихся в Цюрихе немедленно возвратиться в Россию, грозя ослушникам репрессиями.

    В Цюрихе М. А. Бакунин и П. Л. Лавров вели пропаганду или, как говорит Ковалик, «читали лекции о судьбах человечества вообще и родины в особенности». Подходы были разные, почему и в Цюрихе среди русских образовалось два враждующих лагеря — «бакунисты» и «лавристы». Под влиянием правительственного указа и те, и другие нагрянули в Россию и думали здесь играть первенствующую роль. Но в России организации «лавристов» и «бакунистов» были так же сильны и имели видных, талантливых и приспособившихся к условиям русской действительности вожаков. Среди этих вожаков одно из видных мест занимал, как мы уже видели, С. Ф. Ковалик. О нем уже знали и интересовались им в Швейцарии, сам Бакунин желал с ним познакомиться.

    В ноябре 1873 г. М. П. Сажин, ближайший сотрудник Бакунина, пригласил С. Ф. приехать за границу на совещание. Он поехал, главным образом, для того, чтобы окончательно договориться с Бакуниным о русских делах. В Швейцарии Ковалик проводит тричетыре месяца, знакомится с П. Л. Лавровым, М. П. Сажиным, П. Н. Ткачевым и сближается с М. А. Бакуниным, у которого гостит на вилле в Локарно, купленной для М. А. итальянскими анархистами. Ковалик окончательно договаривается с Бакуниным об анархической организации в России и получает от него инструкцию. На совещании с Бакуниным решено было не оглашать участия Бакунина в русских революционных делах. Ковалик и его друзья должны были действовать от своего имени. Таким образом, Бакунин, являясь нелегальным центром, оставался в тени. Здесь же, в Локарно, было принято правило: не посвящать членов кружков в идею общей анархической организации, а центр должен был быть установлен путем сношения глав отдельных кружков.

    В феврале Ковалик вернулся в Петербург и узнал, что его уже разыскивает полиция. Он переходит на нелегальное положение и живет под фамилией Лукашевича. В Петербурге кружок Ковалика продолжает благополучно существовать, а с его возвращением и под его руководством кружок выработал план организации анархических кружков. Организованный Коваликом кружок явился центром организации и через Ковалика находился в тесных сношениях с кружками Лермонтова, «чайковцев» и др и часто действовал вместе с ними. Кружок Ковалика впервые устанавливает один из пунктов практической деятельности: «проникать под видом рабочих в народную среду, соединять между собою отдельные недовольные личности из народа и при удобном случае вызвать возмущение». К этому же времени относятся жаркие споры между «лавристами» и «бакунистами»; наиболее ярким представителем последних в спорах был Ковалик. Споры не обходились без насмешек, заподозреваний, обвинений лавристов в «генеральстве», а анархистов — в невежестве и т. п. Несмотря на успех анархистов в спорах и на некоторое поражение, нанесенное лавристскому направлению, представители последнего были в большинстве, «но с первого же собрания становилось очевидным, — пишет Ковалик, — что окончательная победа останется за анархистами. Гарантией этого было приподнятое настроение молодежи». Что победа останется за анархистами — это было очевидно и без спора. В общем, «лавристы» были в революционных кружках даже среди «чайковцев» далеко не в большинстве. Бунтарское направление более совпадало с настроением молодежи, чем медленное по результатам «ученое» направление П. Л. Лаврова.

    И молодежь, и многие революционеры считали русский народ подготовленным к революции: стоило только дать надлежащий лозунг, высказать несколько пожеланий, которые в смутном виде бродят в голове крестьянина, и восстание готово...

    С такими мыслями весною 1874 г. Ковалик и другие революционеры отправились в народ. Наступила эра «хождения в народ», перед которым на практике стерлись партийные различия. И «чайковцы», и «анархисты», и «лавристы» дружно работали вместе имея общую кассу, склады книг, конспиративные пункты и т п. Перед этим «хождением в народ» Ковалик поехал в Киев, и внес там большое оживление «С приездом Ковалика в Киев я, — пишет Дебагорий-Мокриевич, — часто приходил из артели и целые вечера проводил в «коммуне» где он тогда остановился и куда сходились и другие киевские радикалы. То было необыкновенно оживленное время». Из Киева Ковалик проехал в Харьков, куда привез и анархическую литературу, и там быстро организовал кружок, который занял господствующее положение среди харьковских кружков

    Несмотря на весь интерес работы, Ковалик не задерживается в Харькове, а спешит в Петербург, чтобы сгруппировать кружок близких ему людей и отправиться с ними на Волгу для пропаганды. Идея «итти в народ» к весне 1874 г. назрела почти во всех кружках. Но нужны были средства. Средства добываются сборами с вечеринок, пожертвованиями, приданым при настоящих и фиктивных браках и т. п. путями. Петербургские кружки объединяются общей кассой с управлением из трех лиц, один из которых был представитель кружка Ковалика — Паевский. Ковалик неутомим. Он агитирует среди рабочих и убеждает наиболее подготовленных идти в народ, он группирует своих единомышленников и в мае 1874 г. уезжает на Волгу.

    Он задерживается в Москве, где среди студентов Петровско-Разумовской академии ведет агитацию и устраивает кружки. Затем он едет в Ярославль, сводит знакомство с одним местным профессором, живет у него, и через короткое время среди студентов Ярославского лицея возникают кружки. Он останавливается и в Костроме, и в Нижнем, и в Казани, всюду заводит знакомства, получает адреса и рекомендации для последующих остановок. В городах он собирает молодежь и убеждает ее идти в народ для революционной работы. Главная деятельность его сосредоточивается в Симбирской и особенно Самарской губерниях. Он не игнорирует и Саратова, где Войнаральский организовал прекрасную сапожную мастерскую с настоящим сапожником. В мастерской хранились и склад изданий, и собрание паспортов и фальшивых печатей. На Волге Ковалик работает вместе с Войнаральским и Д. Рогачевым. Они устраивают ряд пунктов — постоялые дворы, мастерские у частных лиц, врачей, учителей и фельдшеров и т. п., как в деревнях, так и в городах, а то и прямо в пустырях и лесах. Эти пункты служат притонами для пропагандистов.

    Ковалик в своих воспоминаниях «Движение семидесятых годов по большому процессу», подписанных «Старик» и напечатанных в журнале «Былое» за 1906 г., подробно рассказывает об этой его и его товарищей деятельности.

    Условия работы были тяжелые. Правительство уже пошло походом на пропагандистов. На Волгу были командированы специальные агенты и прокурор. Аресты среди революционеров начались еще в ноябре 1873 г., когда в Петербурге арестовали Синегуба, Л. А. Тихомирова и др., но эти аресты не дали материала для раскрытия заговора. Зато арест сапожной мастерской Пельконена, произведенный в Саратове весной 1874 г., где арестовали нескольких лиц и захватили склад изданий, паспортное бюро, записки и адреса и т. п., дал в руки правительства нити для раскрытая «преступного сообщества». Откровенные показания некоторых арестованных также помогли следствию, которое было сосредоточено в руках начальника Московского жандармского управления генерала Слезкина и саратовского прокурора Жихарева. В распоряжение их были даны десятки сыщиков. В короткое время по всей России нахватали сотни арестованных установили связь между кружками и лицами, а также и ту значительную роль, какую в движении играл Ковалик. Еще до ареста он был выделен в одну группу с Д. Рогачевым и Войнаральским. Халатность отсутствие конспирации откровенная переписка и примитивный шифр революционеров много помогли раскрытию участников революционного движения. Ковалик, Войноральский, Рогачев и Паевский пытаются восстановить разгромленные на Волге организаций. Все они не представляли истинного положения дела, объема разгрома и верили в успех своих попыток восстановить органихацию. Так, вскоре же после саратовского погрома, Паевский пишет Ковалику успокоительное письмо и начинает его словами: «Дела в Саратове очень хороши». Почти накануне своего ареста Войноральский пишет из Самары почти в тех же выражениях, что и Паевский: «обыски прошли благополучно, паники нет». «Здесь дела идут великолепно». Ковалик был настроен также оптимистически, хотя он знал, что жандармы усиленно ищут его.

    В одной из самарских деревень С. Ф. остался ночевать. Ночью нагрянули жандармы с обыском, но, ему с товарищем удалось ускользнуть. На перевозе через Волгу жандармы, погнавшиеся за беглецами, нагнали их. Но благодаря переодеванию, гриму, простому виду и находчивости Ковалика, жандармы не обратили на них внимания. С. Ф. благополучно добрался до Самары, где его вскоре арестовали. Через несколько дней в той же Самаре арестовали и Войнаральского.

    Арест Ковалика и Войнаральского чрезвычайно обрадовал правительство, в глазах которого они были неразделимы. Да и в обществе имя Ковалика немедленно вызывало в памяти фамилию Войнаральского. Оба они были связаны с 1874 г. узами тесной дружбы, которая не прерывалась до кончины Войнаральского. Из Якутска они писали в «Восточное Обозрение» даже под одним псевдонимом «Старик».

    После ареста Ковалика стали возить по всем тем местам, где были совершены им «преступления», но этот прием следствия нашли нецелесообразным, и С. Ф. водворили в «Дом предварительного заключения» в Петербурге, который, как и другие тюрьмы, был переполнен политическими. Число арестованных в 1873 и 1874 г. доходило до нескольких тысяч человек. Правительство соединило всю деятельность пропагандистов на всей территории России в одно дело и хотело создать еще невидный грандиозный процесс. Но потом такой грандиозный процесс признали не в интересах самого правительства, опасаясь огромного впечатления от него. Кроме того, много лиц было захвачено зря, почему большую часть арестованных пришлось освободить или выслать административным порядком. Суду было предано 197 человек, из которых 4 умерло до суда. Ковалик просидел до суда вначале в Предвариловке, а потом в крепости более 3 лет.

    Из Дома предварительного заключения им были сделаны две попытки к побегу.

    Вот как описывает их Н. А. Чарушин, участник первой попытки, судившийся вместе С. Ф. Коваликом по «процессу 193-х».

    «Приблизительно в марте 1876 г. я получаю предложение, кажется, от Ковалика, принять участие в побеге из тюрьмы, который он и Войнаральский подготовляли... Те несколько дней, которые отделяли момент, когда было сделано предложение, от дня, назначенного для побега, протекали в нетерпеливом ожидании... Но вот, наконец, и день, назначенный для побега и я с нетерпением жду часа, когда можно будет приступить к его выполнению. Поздно ночью щелкнул замок моей камеры, дверь отворяется, и я тихо выхожу на галерею, чтобы по лестнице спуститься в самый нижний этаж здания, а там добраться до камеры Войнаральского — места встречи беглецов. Тюрьма мертва, ниоткуда не слышится ни одного звука. Большинство заключенных спит, а те, кто знал о предстоящем побеге, с понятным волнением и бесшумно ждут его исхода. Сладко спят и наши надзиратели, предварительно усыпленные снотворным напитком, которые не должны были знать о нашем предприятии. Бодрствует только старший надзиратель Ефимов (кажется, так его фамилия), сидящий на своем наблюдательном посту, откуда ему видны две стороны всех 4-х этажей. Нас, бегущих вместе трое: Ковалик, Войнаральский и я. Собравшись вместе у нижней камеры Войнаральского, мы обмениваемся несколькими словами о дальнейших наших шагах и направляемся к окну, которое должно нас выпустить на волю. Окно это огромных размеров и без решеток, выходящее на Шпалерную улицу, как и мы сами, находилось в поле зрения старшего надзирателя, которому отлично было видно все, что твориться у нас в углу. Для предосторожности мы потушили свет в этой части тюрьмы, а затем, чтобы открыть окно, подсадили на подоконник Ковалика, как самого сильного. Но, к несчастью, рамы окна сильно набухли и не поддавались усилиям Ковалика. Всякий раз, как он пытался открыть его, раздавался сильный гул, разносившийся по всей тюрьме. После многих усилии, наконец, сопротивление было побеждено, и окно приоткрылось, но это сопровождалось таким оглушительным треском и шумом, что, усыпленные надзиратели проснулись и, не зная в чем дело, но чувствуя, что стряслась какая-то большая беда, кинулись каждый по своей галерее осматривать целость своих камер. Столь неожиданный эффект смутил и нас. Бежать всем уже не было возможности, но пока надзиратели бегали по галереям и осматривали камеры, была еще возможность улизнуть одному, а то и двум. Больше же всего смущало нас то, что этим побегом на глазах надзирателей мы подвергали большой ответственности и наших союзников-надзирателей. Перекинувшись несколькими словами между собою, мы решили на этот раз отказаться от побега, ждать в камере Войнаральского перепуганных надзирателей и попытаться войти с ними в сделку, чтобы потушить это неудавшееся дело и не доводить о нем до сведения высшего начальства тюрьмы.Скоро надзиратели добежали и до камеры Войнаральского И как же они были обрадованы когда открыв ее они увидели всех недостающих налицо! На радостях они быстро пошли на соглашение с нами, и обещанная, а затем и выплаченная им сумма, кажется, в 500 р. вполне их удовлетворила. Обещание мое молчать они сдержали, и начальство тюрьмы так и осталось в полном введении об этой попытке к побегу, что было важно, так как мысль о повторении ее не была оставлена».

    «Новая попытка Ковалика и Войнаральского, предпринятая приблизительно в апреле 1876 г., кончилась тоже неудачей. Войнаральский, спускавшийся последним, был замечен случайно проезжавшим офицером Чечулиным, который и поднял тревогу, полагая, что имеет дело с побегом уголовного арестанта. Началась погоня, и беглецы скоро были пойманы и водворены на свое прежнее местожительство к великому огорчению и стыду самого инициатора этого ареста — Чечулина, узнавшего что бежавшие не уголовные, а политические арестанты, а один из них — Войнаральский — еще и его хороший знакомый».

    После побега С. Ф. Ковалика перевели в Петропавловскую крепость.

    В октябре 1877 г. Ковалик предстал перед судом особого присутствия сената. Он принимал участие во всех протестах подсудимых и вообще являлся одним из самых активных участников «процесса 193-х». Ему принадлежала идея, чтобы речи подсудимых не дробились, а кто-нибудь один произнес речь. Очень вероятно, такая агитация и дала Мышкину толчок сказать свою знаменитую речь. 13 человек были приговорены к каторге от 5 до 10 лет. Ковалику дали 10 лет. После приговора из казематов крепости и тюрьмы каторжане написали свое знаменитое письмо-воззвание «К товарищам по убеждению», которое мы приводим ниже полностью Свое воззвание они закончили словами: «Мы завещаем нашим товарищам по убеждению идти с прежней энергией и удвоенной бодростью к той святой цели из-за которой мы подвергались преследованием и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вдоха». Завещание произвело на молодежь и революционеров потрясающее впечатление. Д. А. Клеменц от лица последних дал торжественную клятву: «Ни казни, ни осадные положения не остановят нас на пути исполнения завещания наших товарищей — оно будет исполнено».

    Завещание было выполнено землевольцами, которые признали сидящего в тюрьме Ковалика сочленом своей партии, рассчитывая его освободить, а потом народовольцами и революционерами последующих поколений.

    Когда началась и шла титаническая борьба революционеров с правительством, С. Ф. Ковалик «искупал» свои «преступления» мытарствами по централам, этапам, на Каре и в Верхоянске. Об этом периоде своей жизни Ковалик рассказывал подробно в статье «Революционеры-народники в каторге и в ссылке», напечатанной в 1924 г. в № 4 (11) журнала «Каторга и Ссылка».

    После процесса, продержав «преступников» еще месяца два в крепости, Ковалика обрили, заковали в кандалы и вместе с другими отправили в Борисоглебскую центральную тюрьму. Под Харьковом была сделана попытка освободить его и Войнаральского, но эта попытка не удалась.

    В Борисоглебске порядки были тяжелые. Достаточно сказать, что в течение года в этой тюрьме из 500 уголовных арестантов умерло 150. В конце 80-го года Ковалика перевели в Мценский централ в Орловской губернии, а в 1881 году отправили на Кару По дороге, в Иркутской тюрьме на руках С. Ф. умер его старый товарищ Дмоховский При погребении его Мышкин сказал речь за которую ему прибавили несколько лет каторги. На Каре С. Ф. пользовался всеобщим уважением.

    В 1882 г. Ковалик принял активное участие в устройстве побега с Кары Мышкина и Хрущева. Он и Д. Рогачев вынесли в ящике с кроватью Мышкина в мастерскую, откуда тот и бежал. В течение трех недель скрывали побег. На кровати бежавших клали куклы. Быть может скрывали бы и дольше, но решили бежать новые пары. Бежали они с промежутками в сутки. Последняя четвертая пара была поймана, и побег открыли. В это время Мышкин и Хрущев уже были во Владивостоке, где Мышкина случайно встретил бывший на каторге надзиратель; узнав Мышкина, он предал его. После открытия побега начались репрессии, и Ковалик не раз выступал на защиту интересов каторжан перед начальством. Через год после побега репрессии опять усилились, каторжане объявили голодовку и голодали 13 дней. И во время этой головоломки Ковалик был представителем каторжан и вел переговоры с начальством о смягчении режима.

    В 1883 г., после коронации Александра III, в силу манифеста, срок каторги Ковалику кончился, но его продержали лишнее время. В Петербурге С. Ф. не забыли: в то время, как многих каторжан оставляли на поселение в Забайкальской области, Иркутской губернии и т. п. местах, его отправили в самые холодные места на земном шаре — в Якутскую область в г Верхоянск. Здесь за полярным кругом, С. Ф. вел большую культурную работу: вместо якутских камельков, дающих больше дыма, чем тепла, он стал складывать настоящие голландские печи и быстро составил себе имя талантливого печника; он занимался и другими ремеслами. В Верхоянске С. Ф. прожил до начала 90 годов, изучил быт якутов и потом издал брошюру «Верхоянские якуты». В 1891 г. Ковалик приписался в крестьяне и вместе с женой и маленькой дочкой (он женился на верхоянской акушерке) переехал в Балаганск Иркутской губернии. Но в Балаганске С. Ф. не сидит а то и дело наезжает, — конечно нелегально, — в Иркутск. Благодаря тому, что он из Якутской области вывез немало научных материалов и еще во время пребывания в Верхоянске начал печатать в «Восточном Обозрении» научные статьи, Восточно-Сибирскому Отделу Географического Общества удалось выхлопотать перевод Ковалика в Иркутск для обработки собранных им материалов. В Иркутске Ковалик приобретает всеобщие симпатии — политических ссыльных, местной молодежи, членов Географического Обшества и др. В газете «Восточное Обозрение» С. Ф. вошел в состав редакции и вел постоянный отдел под заглавием «Сибирское Обозрение». Ковалик целые дни проводил то в музее, то в редакции, то в библиотеке отдела Географического Общества.

    В 1896 г. Ковалик, как статистик, принял участие в экспедиции по исследованию влияния золотопромышленности на быт инородцев. Экспедиция была организована Географическим Обществом, и в ней принимали участие преимущественно ссыльные.

    В 1898 г. Ковалик полупил право вернуться в Евр. Россию и поехал в Минск к своей приятельнице В. И. Ваховской, по мужу Бонч-Осмоловской.

    — У вас есть, сын, а я привез ему невесту! — с таким приветствием он вошел в дом Бонч-Осмоловских, у которых в окрестностях Минска С. Ф. поселился с семьей. Лет через 15 слова его исполнились: дочь Ковалика вышла за сына Бонч-Осмоловского.

    В Минске С. Ф. служил в акцизном ведомстве и занимался обработкой своих научных материалов, изредка писал в «Восточном Обозрении» и любил общаться с молодежью. Побывал за границей, где сестра его была эмигранткой. Раз или два бывал и в Москве. Революцию 1905 г. он пережил в Минске, участвовал в митингах.

    После революции 1905 года С. Ф. закончил свои работы по сибирской экспедиции и отправил их в Иркутск. После Февральской революции он был председательствующим в городской думе, а после Октябрьской революции заведовал пенсионным отделом социального обеспечения. Под конец жизни Ковалику пришлось и профессорствовать. Когда в Минске открылся политехникум, то в числе профессоров был приглашен и С. Ф. Он читал курс высшей математики.

    В декабре 1925 г. Ковалик составил свою обширную автобиографию для «Энциклопедического Словаря Русского Библиографического Института» Гранат и интересовался вопросом, когда он получит гранки для корректуры. Он сам хотел исправить их, когда он приезжал на последний съезд политкаторжан, совпавший с празднествами столетия восстания декабристов и двадцатилетия революции 1905 г.

    В «Обществе политических каторжан и ссыльнопоселенцев» С. Ф. был после М. Ю. Ашенбреннера и М. П. Сажина по годам старшим членом. И, несмотря на свои годы, он аккуратно приезжал на съезды Общества. На вид он оставался таким же крепким и бодрым, как и в прежние годы. Но 26 апреля 1926 г. он внезапно скончался. С. Ф. чувствовал себя в этот день бодро, читал газету; в час дня он попросил теплого молока; у него была язва желудка, и молоко он пил, как лекарство. Через четверть часа принесли молоко, но С. Ф. уже не стало.

    Корректурные гранки получились в Минске в день его смерти. Таким образом его автобиография в «Словаре» действительно его посмертное произведение.

    В лице Ковалика ушел прекрасной души и большого ума человек, крупный революционер и один из последних представителей бакунистов, сам лично знавший М. А. Бакунина и получивший от него поручение организовать революционную партию в России.

                                                                           ********

                                                                   ПРИЛОЖЕНИЕ

                                            Завещание осужденных по «процессу 193-х»

                                                       Товарищи по убеждениям!

    Процесс русской народно-революционной (социально-революционной) партии официально закончен: так называемый «приговор в окончательной форме» подписан, и официальной власти остается только отправить нас, осужденных на каторгу и в ссылку по назначению. Уходя с поля битвы пленными, но честно исполнившими свой долг, по крайнему нашему разумению, уходя, быть может, навсегда, подобно Купреянову [* Купреянов, член кружка «чайковцев», умер до суда в Петропавловской крепости в 1877 году.], мы считаем нашим правом и нашею обязанностью обратиться к вам, товарищи, с несколькими словами. Не придавая себе значения более того, какое мы имеем, мы будем говорить лишь в пределах той роли, какая наложена на нас извне. Официальная власть нашла для себя полезным сделать нас наглядным примером устрашения для людей одинакового с нами направления и, — путем лицемерного различия в «мере наказания», — быть может, средством развращения людей слабых, готовых руководиться в своем поведении не одним голосом совести, но и соображениями о личном благополучии. В силу этой невольной роли мы чувствуем себя обязанными заявить, что никакие «кары» и «снисхождения» не в состоянии изменить ни на йоту нашей приверженности к русской народно-революционной партии. Мы по-прежнему остаемся врагами действующей в России системы, составляющей несчастье и позор нашей родины, так как в экономическом отношении она эксплуатирует трудовое начало в пользу хищного тунеядства и разврата, а в политическом — отдает труд, имущество, свободу, жизнь и честь каждого гражданина на произвол «личного усмотрения». Мы завещаем нашим товарищам по убеждениям идти с прежней энергией и удвоенною бодростью к той святой цели, из-за которой мы подвергались преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха.

    Это заявление посылается нами за подлинными нашими подписями в редакцию «Общины» с просьбой опубликовать его; оригинал же сохранить, как доказательство верности и подлинности документа.

    Петропавловская крепость.

    25 мая 1878 года.

    Войнаральский. Ф. Волховской. С. Жебунев. Зарубаев. Т. Квятковский. Ковалик. В. Костюрин. В. Ливанов. Ф. Лермонтов. А. Лукашевич. Макаревич Петр. М. Муравский. В. Осташкин. Д. Рогачев. М. Сашин. Синегуб Сергей. И. Союзов. В. Стаховский. Сергей Стопане. Н. Чарушин. И. Чернавский. С. Чуковский. Л. Шишко. Е. Брешковская.

    /Попов И. И.  Сергей Филиппович Ковалик. 1864-1926 г.г. Москва. 1927. 30 с./