ЎЎЎ 1. Салямата Гомля. Бадач якуцкага народу Ізмаіл Гамаў. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Ізмаіл Іванавіч Гамаў - нар. у 1852 г. у вайсковым цэнтры Новачаркаск Вобласьці Войска Данскога Расійскай імпэрыі, у дваранскай сям’і, калескага дарадніка.

    Быў вольным слухачом Імпэратарскай Маскоўскай Тэхнічнай вучэльні. Прымаў актыўны ўдзел у нелегальных студэнцкіх гуртках ды хваляваньнях, а ягоная кватэра была месцам нелегальных сустрэчаў. Быў арыштаваны пасьля ператрусу, які адбыўся ў яго брата Канстанціна Іванавіча Гамава 15 студзеня 1874 г., і прыцягнуты да дазнаньня па справе аб прапагандзе ў імпэрыі ды за ўдзел у маскоўскім рэвалюцыйным гуртку. Па найвышэйшым загадзе 19 лютага 1876 г. справа яго, за недахопам доказаў, была разгледжаная ў адміністрацыйным парадку з устанаўленьнем сакрэтнага паліцэйскага нагляду. 3 красавіка 1878 г. Ізмаіл удзельнічаў у студэнцкіх беспарадках у Маскве, у жніўні 1878 г. на ягонай кватэры адбываліся сходы рэвалюцыйністых студэнтаў.

    9 верасьня 1878 г. міністар унутраных спраў, па ўзгадненьню з III аддзяленьнем, распарадзіўся арыштаваць Ізмаіла Гамава ды “за крайнюю палітычную нядобранадзейнасьць” выслаць яго ва Ўсходнюю Сыбір. 24 верасьня 1878 г. Гамаў быў арыштаваны ды адпраўлены ў Іркуцк. Прадпісаньнем генэрал-губэрнатара Ўсходняй Сыбіры ад 2 лістапада 1878 г. ён быў прызначаны ва улуснае ды акруговае места Алёкмінск Якуцкай вобласьці, куды быў дастаўлены 13 студзеня 1879 г.

    12 красавіка 1879 г. алёкмінскі спраўнік Плятнёў дакладваў якуцкаму губэрнатару Чярняеву, што Гамаў з іншымі ссыльнымі, якія жывуць у Алекмінску, зьвяртаўся за дазволам арганізаваць у вярсьце ад места вытворчасьць дзёгцю. У верасьні 1881 г. Гамаў, з дазволу ўладаў, пабудаваў ля левага берага ракі Лены, на ўсходняй ускраіне места, смалакурную печ. Таксама займаўся шавецкім майстэрствам. Прасіў дазволы на мэтэаралягічныя назіраньні ды дасылаць адмысловыя артыкулы ў адпаведныя часопісы, але атрымліваў адмовы. У 1881 г. адмовіўся ад прысягі расійскаму імпэратару Аляксандру III, чым пацьвердзіў гэтым “закаранеласьць сваіх перакананьняў”. У 1881 г. ягоная сястра хадайнічала перад міністэрствам унутраных спраў пра перавод яе брата па стану здароўя з Якуцкай вобласьці.

    Пастановай Асобнай нарады ад 10 красавіка 1882 г. Гамаў быў вызвалены ад ссылкі і 20 ліпеня 1882 г. выехаў на параплаве “Лена” з Алёкмінску ў Новачаркаск, куды прыбыў ў 1883 г. ды “неўзабаве памёр”.

    10 верасьня 1882 г. у Алекмінску ў мясцовай краўчыхі Алены Паповай нарадзілася “ад яго пазашлюбная дачка” /НА РС(Я), ф. 1426, воп. 1, спр. 2, арк. 37./, якую назвалі па прозьвішчы ды с прыймем ягонай маці - Алімпіяда Мікалаеўна Папова.

    Друкаваў пад псэўданімамі: Г-въ, И.; Г-овъ, И. у пэрыядычных выданьнях [“Русской Мысли”, “Наблюдателе”, “Русских Ведомостях”, “Московск. Телеграфе”, “России”, “Промышленной летописи”, “Технике”, “Русской Жизни” ды інш.] свае нататкі з назіраньняў ды побыту ў Якуцкай вобласьці.

    Так на 55-м паседжаньні Этнаграфічнага аддзелу Імпэратарскага таварыства аматараў прыродазнаўства, антрапалёгіі і этнаграфіі пры Маскоўскім унівэрсытэце І. І. Гамаў зрабіў паведамленьне аб якутах, дзе між іншым адзначыў, што: “Мова якутаў вельмі бедная: у ёй не больш за 3000 слоў, прычым у яе ўвайшло шмат рускіх слоў”. /Труды Этнографическаго Отдѣла Императорскаго Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи при Московскомъ Университетѣ. Кн. VIII. Протоколы 49-65 засѣданій (29 января 1885 – 14 ноября 1887 года), с 6 приложеніями. Москва. 1888. С. 15./ Зразумела Гамаў ня быў лінгвістам, а запазычыў гэтыя зьвесткі з працы ўсясьветна вядомага лінгвіста Ота Бётлінга, на што зьвярнуў увагу якутоляг Эдуард Пякарскі.

                                О ЯКУТСКО-РУССКОМ СЛОВАРЕ Э. ПЕКАРСКОГО,

                      ПРЕДПОЛОДЖЕННОМ К ИЗДАНИЮ В 1895 ГОДУ В ЯКУТСКЕ

    Работа над предположенным к печатанию в текущем году якутско-русским словарем была начата составителем, Э. К. Пекарским, еще в 1881 году, в год приезда его в Якутскую область. Проживая в местности, населенной исключительно якутами, автор естественно должен был стараться ознакомиться с языком и инородцев и начал записывать якутские слова, преследуя сперва только одни практические цели, — возможность поддерживать сношения с окружающими людьми. Как человек, привыкший пользоваться книгами, сверх заимствованной живой якутской речи г. Пекарский старался запастись доступными для него в то время печатными источниками, каковы: «Краткая грамматика якутского языка» Прот. Д. Хитрова и переводы священных книг на якутский язык. По мере накопления слов из указанных источников, они располагались в алфавитном порядке и составленным таким образом якутско-русским и русско-якутским, словарником автор не расставался ни одну минуту, заглядывая в него постоянно для беседы с якутами и постоянно его пополняя. Записывая указанным способом якутские слова, составитель, таким образом, имел в виду, как упоминалось выше, только практическое ознакомление с языком. Но, спустя 2 или 3 года, он получил возможность ознакомиться с якутско-немецким словарем акад. Бэтлинга, о котором до того ничего не слыхал. Около того же времени в газете «Неделя» была статья, утверждавшая, что в якутском языке всего каких-нибудь 3000 слов, да и то неполных [Это же заблуждение несколько позднее было повторено в протоколах одного ученого общества]. Очевидно, определение количества слов в якутском языке было основано на словаре Бэтлинга. Сравнивая этот последний с накопившимся материалом, заметил, что у Бэтлинга нет самых общеупотребительных слов и не все значения зарегистрированных слов им показаны. Когда же, одновременно с этим в распоряжение автора поступили рукописные словарчики г. Альбова, Натансона и А. Орлова, когда священник о. В. Попов, услыхав об идущих занятиях якутским языком, предоставил в полное распоряжение составителя весь свой материал для предположенного было им якутско-русского и русско-якутского словаря то г. Пекарский окончательно убедился, что якутский язык не так беден словами, как это до сих пор предполагали, и что собранный материал, расположенный по системе Бэтлинга и обработанный, может быть полезен не только в практическом, но и в научном отношении. В мысли о богатстве якутского языка автора утвердил, кроме того, местный знаток этого языка Протоиерей о. Димитриан Попов (ныне член Восточно-Сибирского Отдела И.Р.Г. Общества), выразившийся тогда, что „якутский язык неисчерпаем, как море» и, вместе с тем, любезно предложивший свое содействие, которое не прекращается до сих пор. При теоретическом ознакомлении с якутским языком автору помог С. В. Ястремский, давший рукописный экземпляр сделанного им пространного извлечения из Якутской Грамматики Бэтлинга [Извлечение это, представленное г. Ястремским в Вост.-Сиб. отдел И.Р.Г.О., к сожалению, осталось ненапечатанным]. /Якутскія Областныя Вѣдомости. Якутскъ. 23 апрѣля 1895. С. 2-3./

    Затым Э. Пякарскі удакладніў: “Повторяю, что, записывал указанным способом якутские слова, я имел в виду только практическое ознакомление с языком. Но спустя два или три года я получил возможность пользоваться якутско-немецким словарем академика Бётлинга, о котором до тех пор ничего не слыхал. Около того же времени в газете «Неделя» я прочел, что в якутском языке всего каких-нибудь 3000 слов, да в то «неполных». Это же заблуждение несколько позднее повторено было в протоколе одного из заседания московского Общества любителей естествознания, антропология и этнографии (см.: Известия Общества. Т. ХLVIII, вып. 2: Труды Этнографического отдела. 1888. Кн. VIII. С. 15, сообщение И. И. Гамова о якутах). Очевидно, что определение количества слов в якутском языке было основано на словаре Бётлинга. Сравнив этот последний с накопившимся у меня самого материалом, я заметил, что у Бётлинга вовсе нет самых общеупотребительных слов и не все значения зарегистрированных слов им показаны”. /Словарь якутскаго языка, составленный. Э. К. Пекарскимъ (1882-1907 г.г.) при ближайшемъ участіи прот. Д. Д. Попова и В. М. Іонова. Вып. 1. (а, ä). // Труды Якутской Экспедиціи, снаряженной на средства И. М. Сибирякова (1894-1896). Т. III. Ч. I. С-Петербургъ. 1907. С. I-II./

    Але, тое што Бётлінг “зьбядніў” якуцкую мову засталася “незаўважаным”, а ўвесь “гнеў якуцкага народу” быў скіраваны на Гамава:

    “Колонизаторы, пользуясь якутским языком для перевода книг религиозного содержания, твердили о бедности якутского языка. Одна из центральных газет («Неделя») утверждала, что в якутском языке не более 3000 слов, притом «неполных». Это заблуждение поддерживалось и некоторыми учеными, напр. в 1888 г. членами Московского общества любителями естествознания, антропологии и этнографии”. /С. Потапов.  Э. К. Пекарский [Некролог]. // Социалистическая Якутия. Якутск. № 156. 10 июля 1934./

    “Через два — три года Э. К. Пекарский ознакомился со словарем Бетлингка, о котором он раньше ничего не слышал. Около того же времени он прочитал в газете «Неделя», что в якутском языке имеется всего каких-нибудь три тысячи слов, да и то «неполных». Это же мнение позднее (в 1888 году) было повторено в протоколе заседания одного московского научного общества. Э. К. Пекарский увидел, что такое заблуждение основано на словаре Бетлингка. Сравнивая этот словарь с накопившимися у него материалами, он заметил, что у Бетлингка нет самых общеупотребительных слов и что показаны не все значения зарегистрированных слов”. /Л. Н. Харитонов Л. Н.  «Словарь якутского языка» Э. К. Пекарского и его значение. // Эдуард Карлович Пекарский. (К столетию со дня рождения). Редактор доктор филологических наук Л. Н. Харитонов. Якутск. 1958. С. 12./

    Праўда, пры праглядзе падшывак газэты “Неделя”, як за 1885 год, гэтак і за 1884, 1886 ды 1887 гады, артыкулу Гамава не было выяўлена, хаця, магчыма, ён не быў пры праглядзе заўважаны.

    Не паведамляюць пра гэты артыкул ў “Неделе” і якуцкія бібліяграфічныя даведнікі: “38. Гамов И. И. Сообщение о якутах // Изв. ИОЛЕАЭ. — М., 1888. - Т. 48, вып. 2. — С. 15. — (Труды этнографического отдела; Кн. 8). Утверждение, что якутский язык состоит из 3000 слов”. /Н. Н. Грибановский.  Библиография Якутии. Ч. VII. Языкознание. Художественная литература. Искусство. Физкультура и спорт. Печать. Издательское дело. Якутск. 2011. С. 16./; “39. Гамов И. И. Сообщение о якутах. — Известия О-ва Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии, т. 48, вып. 2, труды этнограф. отд., кн. 8, 1888, стр. 15. Утверждается, что в якут. языке имеется лишь 3000 слов, да и то неполных”. /Н. Е. Петров.  Якутский язык (указатель литературы). Якутск. 1958. С. 14./ На паведамляе пра яго і сам Эдуард Пякарскі, хаця ў яго такая магчымасьць была, як у рэдактара бібліяграфіі - П. П. Хороших.  Якуты. Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского. Иркутск. 1924.

    Не прамінуў “гадкага” Гамава і беларускі дасьледчык Валянцін Грыцкевіч, які пражываў у Ленінградзе: “В газете «Неделя» за 1895 год он прочитал сообщение, будто бы в якутском языке имеется 3 тысячи слов. К 1887 году исследователь собрал семь тысяч якутских слов, спустя 11 лет — уже 20 тысяч, а к 1930 году — 25 тысяч слов”. /В. Грицкевич.  Автор «нескончаемого словаря». // Молодежь Якутии. Якутск. 11 февраля 1982./; “У 1885 годзе ў газэце «Неделя» Пякарскі прачытаў паведамленьне, нібыта ў якуцкай мове ўсяго толькі тры тысячы слоў. Такое бяздоказнае сьцьвярджэньне было заснавана на дакладзе нейкага Гамава ў Маскоўскім таварыстве аматараў прыродазнаўства, антрапалёгіі і этнаграфіі. На той час Эдуард Карлавіч быў ужо перакананы, што якуцкая мова значна багацейшая. ён вырашыў абвергнуць Гамава і скласьці свой слоўнік». /Валянцін Грыцкевіч.  Эдуард Пякарскі. Біяграфічны нарыс. Мінск. 1989. С. 54./

    Грыцкевіча паўтарылі беларускія “папугі”, якія пачалі ірваць свае грудзі, каб абараніць гонар якуцкай мовы: “У газэце «Неделя» за 1885 год ён прачытаў паведамленьне, быццам бы ў якуцкай мове налічваецца 3 тысячы слоў. Да 1887 года дасьледчык сабраў ужо сем тысяч якуцкіх слоў, праз 11 гадоў — 20 тысяч, а к 1930 году — 25 тысяч слоў”. /С. Акуліч. Наш славуты зямляк. // Ленінскі заклік. Смалявічы. 2 верасня 1989. С. 2./; “Як даведаўся Пякарскі з публікацыі ў газэце «Неделя» за 1885 год, у час аднаго з пасяджэньняў Маскоўскага таварыства аматараў прыродазнаўства, антрапалёгіі і этнаграфіі знайшоўся выступоўца, які катэгарычна сьцьвярджаў, што якуцкая мова вельмі бедная і налічвае ўсяго тры тысячы слоў. Тады Эдуард Карлавіч, які ўжо змог пераканацца ў слоўным багацьці мясцовай гаворкі, не мог з гэтым пагадзіцца”. /Алесь Марціновіч.  Ад Волмы і Прыпяці да Лены. // Маладосць. № 4. Мінск. 1997. С. 204./; “Як даведаўся Пякарскі з публікацыі ў газэце «Неделя» за 1885 год, у час аднаго з пасяджэньняў Маскоўскага таварыства аматараў прыродазнаўства, антрапалёгіі і этнаграфіі знайшоўся выступоўца, які катэгарычна сьцьвярджаў, што якуцкая мова вельмі бедная і налічвае ўсяго тры тысячы слоў. Тады Эдуард Карлавіч, які ўжо змог пераканацца ў слоўным багацьці мясцовай гаворкі, не мог унутрана з гэтым пагадзіцца”. /Ад Волмы і Прыпяці да Лены. Эдуард Пякарскі. // Алесь Марціновіч.  Хто мы, адкуль мы... Гістарычныя эсэ, нарысы ў 2 кнігах. Кн. 2. Мінск. 1998. С. 122./; “В газете «Неделя» за 1885 г. он прочитал сообщение, будто бы в якутском языке имеется всего три тысячи слов. К 1887 г. исследователь собрал и истолковал уже семь тысяч якутских слов, спустя одиннадцать лет — двадцать тысяч, и к 1930 г. — двадцать пять тысяч слов”. /Э. К. Пякарскі – складальнік Якуцкага слоўніка. // Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Смалявіцкага раёна і г. Жодзіна. Мінск. 2000. С. 80./; “Праз гады ў газэце «Неделя» Пякарскі вычытаў, што ў якуцкай мове налічваецца ўсяго толькі 3 тысячы слоў. Гэтае паведамленьне абурыла яго, бо на той момант ён сам ужо апрацаваў каля 7 тысяч. Яшчэ праміне 11 гадоў, і навуковец-самавук будзе мець рукапісны слоўнік у 20 тысяч слоў! І працаваць на яго будуць памагатыя — мясцовыя людзі, сярод якіх і сьвятар, і студэнты, і настаўнікі, і народныя мудрацы”. /Вольга Мешчаракова.  Рэвалюцыянер і навуковец. // Літаратура і Мастацтва. Мінск. 4 лютага 2005. С. 15./; “У газэце «Неделя» за 1885 год ён прачытаў паведамленьне, быццам бы ў якуцкай мове налічваецца 3 тысячы слоў. Да 1887 года дасьледчык сабраў ужо сем тысяч якуцкіх слоў, праз 11 гадоў — 20 тысяч, а к 1930 году — 25 тысяч слоў”. /Ад Волмы і Прыпяці да Лены. Эдуард Пякарскі. // Алесь Марціновіч.  Хто мы, адкуль мы... Гістарычныя эсэ, нарысы ў 3 кнігах. Кн. 2. Мінск. 2008. С. 353./; “Как узнал из публикации в газете «Неделя» за 1885 год, во время одного из заседаний Московского общества любителей природоведения, антропологии и этнографии нашелся выступающий, который утверждал, что якутский язык очень беден и насчитывает всего три тысячи слов. Эдуард Карлович, который уже смог убедиться в словарном богатстве местных говоров, не мог внутренне с этим согласиться. Да и появилось еще одно подтверждение, что правда находится на его стороне. Пекарский познакомился с «Якутско-немецким словарем», составленным петербургским ученым Отто Бёрлингом. Два экземпляра его оказались у ссыльного террориста Николая Тютчева. Один из них он подарил Эдуарду Карловичу. Хотя этот словарь и был далек от совершенства, он, тем не менее, включал в себя более четырех с половиной тысяч слов”. /Алесь Мартинович.  Сердцем с Беларусью, душой – с Якутией. От Волмы и Припяти до Лены. // Нёман. № 8. Минск. 2011. С. 205-213./; “В газете «Неделя» за 1885 год он прочитал сообщение о том, что якобы в якутском языке имеется всего три тысячи слов. К 1887 году исследователь собрал и истолковал уже семь тысяч якутских слов, спустя одиннадцать лет – двадцать тысяч, а к 1930 году – двадцать пять тысяч слов. Через пять лет в Якутске вышел первый выпуск его словаря”. /Н. В. Лукашенок.  Вторая родина – Якутия. // Край Смалявіцкі. Смалявічы. Смалявічы. 4 мая 1913. С. 3./; “У газэце «Неделя» за 1885 г. ён прачытаў паведамленьне, што нібыта ў якуцкай мове маецца ўсяго 3 тысячы слоў”. /Лінгвіст, этнограф, фалькларыст, географ, Ганаровы акадэмік. АН СССР. // Раённы Веснік. Чэрвень. 18 снежня 2013. С. 4./ “Э. Пякарскі пачаў займацца вывучэннем побыту, культуры і мовы якутаў. Газета «Неделя» ў 1885 г. паведамляла, што ў якуцкай мове толькі 3 тысячы слоў. Да 1887 г. даследчык сабраў і запісаў з тлумачэннямі 7 тысяч якуцкіх слоў, а да 1930 г. ужо 25 тысяч слоў”. /Таццяна Нікіціна.  Мазыршчына: старонкі гісторыі ад старажытнасці по кастрычнік 1917 г. Мазыр. 2019. С. 86./ “Табе, бадай, неаднойчы казалі, што мова кожнага народа на дзіва мілагучная, непаўторная. Гэта сапраўды так. У кожнай мове свае адметнасці. Абавязкова ёсць тое, чаго ў іншых мовах не знойдзеш. У якуцкай мове, напрыклад, не адна сотня значэнняў для абазначэння снегу. Дзеля чаго я гэта ўспомніў? Каб засведчыць: нельга па-сапраўднаму любіць народ, калі не любіш яго мову. Таксама па-сапраўднаму. На жаль, па-ранейшаму існуе прадузятасць да некаторых моў. Такое стаўленне да сябе перажыла некалі і якуцкая мова. Некаторыя навукоўцы лічылі яе надта беднай. Запэўнівалі, што ў ёй нібыта ўсяго тры тысячы слоў. Такое меркаванне прагучала ў 1885 годзе на пасяджэнні Маскоўскага таварыства аматараў прыродазнаўства, антрапалогіі і этнаграфіі. Ніхто не запярэчыў. Бо, каб пярэчыць, трэба было якуцкую мову ведаць. Яе ж з прысутных ніхто не ведаў. “Пярэчанне” прагучала толькі праз некалькі дзясяткаў гадоў. З вуснаў нашага зямляка Эдуарда Пякарскага. Не на навуковай ці на якой-небудзь іншай канферэнцыі выступаў. Не ў друку. Наколькі багатая якуцкая мова, ён даказаў сваім “Слоўнікам якуцкай мовы”, які стаў першым дасканалым і аб’ёмным слоўнікам гэтай мовы. Працаваў над ім Эдуард Карлавіч у той час, калі быў сасланы ў Якуцію”. /Алесь Марціновіч. Гісторыя праз лёсы. Т. 7. Выпуск выдання ажыццёўлены па заказе і пры фінансавай падтрымцы Міністэрства інфармацыі Рэспублікі Беларусь. Мінск. 2019. С. 169./ 
    Хутчэй за ўсё, гэтае “ганебнае выказваньне”, было ўзятае Э. Пякарскім з артыкула І. Гамава “Съ Ленскихъ береговъ. (Замѣтки о Якутской области и При-Ленскомъ краѣ”, зьмешчаным ў часопісе “Русская мысль”: «Естественно, что бедности культурной жизни инородцев соответствует такая же бедность и их языка. Количество слов, циркулирующих в разговорном обиходе якута, вряд ли будет более 3,000. Этим объясняется употребление якутами множества русских слов тех предметов, которых не было в обиходе якутской культуры (точно так, как в русский язык вошло много иностранных слов). Такие слова, как, напр., самовар, вилка, мука мука., вошли в якутский язык целиком, без изменения. Впрочем, изменения некоторые есть, напр.: буквы в якут не имеет в своей азбуке, а выговаривает ее как б, вилка — билка, самовар — самобар и пр.» /Русская Мысль. Журналъ научный, литературный и политическій. Кн. Х. Москва. 1883. С. С. 8./

    У 1894 г. ў павятовым горадзе Гомель Магілёўскай губэрні Расійскай імпэрыі “типографія Ш. А. Фридланда” надрукавала кнігу: “И. Гамовъ. Очерки далекой Сибири”, як “изданіе книжнаго магазина Я. Г. Сыркина”. Дарэчы, зьвестка пра гэта выданьне маецца ў капітальнай працы: “Кніга Беларусі 1517-1917. Зводны каталог” [С. 333.], выдадзенай у Мінску ў 1986 г., але чамусьці, хутчэй за ўсё па недаглядзе, прозьвішча “Гамов” адсутнічае ў “Імянным паказальніку” разьдзела “Издания на русском языке XIX – начала XX в.”, што часам прыводзіць да памылковых высноў.

    Таксама ў Гомелі ў “типо-лит. Ш. Подземскаго, аренд. А. Шимановичем и Г. Брилемъ” у 1890 г. выйшлва кніга Ізмаіла Гамава: Два брата. Дума изъ малороссійкихъ преданій. (О чемъ говорила бандура?).

    Працы:

*    Съ Ленскихъ береговъ. (Замѣтки о Якутской области и При-Ленскомъ краѣ. // Русская Мысль. Журналъ научный, литературный и политическій. Кн. Х. Москва. 1883. С. 1-21.

*    Сообщеніе о Якутахъ. [Протоколы засѣданій Этнографическаго Отдѣла Императорского Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи при Московскомъ Университетѣ. Кн. VIII. Протоколы 49-65 засѣданій (29 января 1885 – 14 ноября 1887 года), с 6 приложеніями.] // Труды Этнографическаго Отдѣла Императорскаго Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи при Московскомъ Университетѣ. Кн. VIII. Протоколы 49-65 засѣданій (29 января 1885 – 14 ноября 1887 года), с 6 приложеніями. [Известія Императорскаго Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи, состоящаго при Императорскомъ Московскомъ Университетѣ. Т. XLVIII. Вып. 2.] Москва. 1888. С. 15-16.

*    Къ болѣзнямъ здоровыхъ людей. (Міряки и мірячество на Ленѣ). // Наблюдатель. Журналъ литературный, политическиій и ученый. № 8. Августъ. С.-Петербургъ. 1889. С. 229-243.

    Два брата. Дума изъ малороссійкихъ преданій. (О чемъ говорила бандура?). Гомель. 1890. 32 с.

*    Очерки далекой Сибири. Гомель. 1894. 117 с.

*    Якуты, по ихъ сказкамъ, былинамъ и исторіямъ. // Наблюдатель. Журналъ литературный, политическиій и ученый. № 11. Ноябрь. С.-Петербургъ. 1895. С. 117-127.

*    Очерки далекой Сибири. Койданава. 2013. 44 с.

*    О якутах. Койданава. 2015. 13 с.

*    Якуты по их сказкам, былицам и историям. Койданава. 2015. 8 с.

*    С ленских берегов. Койданава. 2016. 14 с.

    Літаратура:

*    Сибирская Библіографія. Указатель книгъ и статей о Сибири на русскомъ языкѣ и однѣхъ только книгъ на иностранныхъ языкахъ за весь періодъ книгопечатанія. Т. ІІ. Исторія. – Біографіи. – Географія. – Путешествія. – Статистика. – Этнографія. - Картографія. Составилъ В. И. Межовъ. Издалъ И. М. Сибиряковъ. С.-Петербургъ. 1891. С. 308.

*    Гамовъ И. И. // Сибирская Библіографія. Указатель книгъ и статей о Сибири на русскомъ языкѣ и однѣхъ только книгъ на иностранныхъ языкахъ за весь періодъ книгопечатанія. Азбучные указатели именъ авторовъ и предметовъ на русскомъ и иностранныхъ языкахъ. Составилъ В. И. Межовъ. Издалъ И. М. Сибиряковъ. С.-Петербургъ. 1892. С. 27.

*    Гамовъ И. И. 76. // Приклонскій В. Л.  Матеріалы для библиографіи Якутской области. Приложеніе къ газ. «Восточное Обозрѣніе». Иркутскъ. 1893. С. 4, I.

*    Вл. Б[огданов].  И. Гамовъ. Очерки далекой Сибири. Гомель. 1894 г. 8°, 117 стр. // Этнографическое обозрѣніе. Изданіе Этнографическаго Отдѣла Императорскаго Общества Любителей Естествознанія, Антропологіи и Этнографіи, состоящаго при Московскомъ Университетѣ. Кн. ХХІІІ. № 4. Москва. 1894. С. 189.

*    И. Гамовъ. Очерки далекой Сибири. Изданіе книжнаго магазина Сыркина. Ц. 35 к. Г. Гомель, 1894 г. // Сѣверный Вѣстникъ. Журналъ литературно-научный и политическій. № 1. Январь. С. Петербургъ. 1895. С. 62.

*    И. Гамовъ. Очерки далекой Сибири. Изд. книжн. магазина Я. Сыркина, г. Гомель, 1894 г. Ц. 35 к. // Восточное Обозрѣніе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 49. 26 апрѣля 1895. С. 4.

*    Н.В.А.  (И. Гомовъ. «Очерки далекой Сибири». Гомель. Изд. Сойкина Я. Г. 1894 г. Ц. 35 коп.). // Сибирскій Вѣстникъ политики, литературы и общественной жизни. Томскъ. №. 119. 3 октября 1895. С. 2.

*    Н.В.А.  (И. Гомовъ. «Очерки далекой Сибири». Гомель. Изд. Сойкина Я. Г. 1894 г. Ц. 35 коп.). // Сибирскій Вѣстникъ политики, литературы и общественной жизни. Томскъ. №. 120. 4 октября 1895. С. 2.

*    Пекарскiй Эд.  Предисловіе. // Словарь якутскаго языка, составленный. Э. К. Пекарскимъ (1882-1907 г.г.) при ближайшемъ участіи прот. Д. Д. Попова и В. М. Іонова. Вып. 1. (а, ä). // Труды Якутской Экспедиціи, снаряженной на средства И. М. Сибирякова (1894-1896). Т. III. Ч. I. С.-Петербургъ. 1907. С. II.

*    Овчинниковъ М.  На моей памяти. // Сибирскій Архивъ. Журналъ археологіи, исторіи, географіи, и этнографіи Сибири. № 11. Сентябрь. Иркутскъ. 1912. С. 866.

*    Федоров Б.  Из истории Якутской ссылки 70-х годов. (Неизданные материалы.) // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 11. № 4. Москва. 1924. [Письмо Гамова] С. 153-159, 164, 165.

*    Федоров Б.  Из истории Якутской ссылки 70-х годов. (Неизданные материалы.) // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 12. № 5. Москва. 1924. С. 186, 199, 210-211.

*    Гамов И. 10, 459. // Хороших П. П.  Якуты. Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского. Издано на средства ЯАССР. Иркутск. 1924. С. 13, 28, 41.

*    Гамов Измаил Иванович. [Материалы к Словарю якутской политической ссылки 70-х – 80-х г.г. Составлено по данным историко-революционного отдела Центрального Архива Я.А.С.С.Р.] // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80 годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. І.]. Москва. 1925. 173-174.

*    Гамов Измаил Ив. О нем: XI 72, 73, 186, 199, 210, 211. XII 164, 165. [Гамов Дмитрий Ив., долгушенец XI 72, 186. XII 24, 45.] // Кантор Р. М.  Именной систематический указатель за 1921-1925 г.г. Приложение к журналу «Каторга и Ссылка» за 1928 г. [Каторга и Ссылка Историко-революционный вестник] Москва. 1928. С. 54.

*    Гамов Измаил Иванович. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь от предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. І. Москва. 1929. Стлб. 243-244.

*    Гамов Константин Иванович. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь от предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. І. Москва. 1929. Стлб. 244.

*    Пекарский Э. К. [Составлено в сотрудничестве с литератором Н. П. Поповым.] Якутская сказка. // Сергею Федоровичу Ольденбургу к 50-летию научной и общественной деятельности 1882-1932. Сборник статей. Ленинград. 1934. С. 424-425.

*    Брагинский М.  Старая якутская политическая ссылка (70 - 80-е годы XIX в.). // 100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 141.

*    Гамов - 141. [Указатель имен.] // 100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 386.

*    Розеноер С.  Ледяная тюрьма (Якутская ссылка). Москва. 1934. С. 29.

*    Розеноер С.  Ледзяная турма (Якуцкая ссылка). Менск. 1935. С. 34.

*    Гамов Измаил Иванович. // Бик В.  Якутская политическая ссылка. Материалы к био-библиографическому словарю. Вып. 1. Декабристы – 1880 гг. (А-З). Якутск. 1947. С. 22-23.

*    Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Т. 1. Алфавитный указатель псевдонимов. Псевдонимы русского алфавита А-И. Москва. 1956. С. 269, 276.

*    Гамов И. И. 39. // Петров Н. Е.  Якутский язык (указатель литературы). Якутск. 1958. С. 14, 87.

*    Гамов Измаил Иванович (р. 1852 – ум. после 1883). // Масанов И. Ф.  Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В 4 томах. Т. 4. Новые дополнения к Алфавитному указателю псевдонимов. Алфавитный указатель авторов. Москва. 1960. С. 120.

*    Федосеев И.  В колымской глуши. Художественно-документальная повесть. Перевод с якутского И. Поповой и Ю. Алешина. Москва. 1985. С. 20.

*    Кніга Беларусі 1517-1917. Зводны каталог. Мінск. 1986. С. 333.

*    Грыцкевіч В. Эдуард Пякарскі. Біяграфічны нарыс. Мінск. 1989. С. 54.

*    Троев П. С.  Ссыльные народники в Якутии во время второй революционной ситуации. // Освободительное движение в России и якутская политическая ссылка (ХIХ – начало ХХ в.). Материалы всесоюзной научной конференции. Якутск – Черкех, 28-30 июня 1989 г. Ч. I. Якутск. 1990. С. 75.

*    Гамов И. И. 11, 106, 118, 126, 128, 137, 138, 168, 191, 233. // Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Якутск. 1995. С. 468.

*    Гамов И. И. 11, 106, 118, 126, 128, 137, 138, 168, 191, 233. // Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Изд. 2-е доп. Якутск. 1996. С. 468.

*    Гамов И. И. 177. // Архивы России о Якутии. Выпуск 1. Фонды Государственного архива Иркутской области о Якутии. Справочник. Ответственный редактор профессор П. Л. Казарян. Якутск. 2006. С. 453.

*    Гамов И. И. 174, 379. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. V. Этнография. Антропология. Фольклор. Религиозные верования и поверья. Христианская церковь и миссионерство. Якутск. 2006. С. 28, 45, 121.

*    Пекарский Э. К.  Автобиографические наброски. (Публикация, примечания, персоналия А. Н. Анфертьевой). // Пекарский Э. К.  Словарь якутского языка. В трех томах. Том 1. Выпуски 1-4. 3-е издание исправленное и дополненное. Санкт-Петербург. 2008. С. XVI, XXIX.

*    Гамов И. И. 64, 296, 791, 914. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VI. Археология. История. Языкознание. Якутск. 2008. С. 20, 79, 118, 132, 197, 225.

*    Гамов И. И. 38. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VII. Языкознание. Художественная литература. Искусство. Физкультура и спорт. Печать. Издательское дело. Якутск. 2011. С. 16, 159.

*    Ямаў С.  Нарысісты Гамаў. Койданава. 2014. 5 с.

    -----

    Ягоныя брат Дзьмітрый Іванавіч Гамаў – нар. ля 1847 г. у Новачаркаску. Вучыўся ў Пятроўскай земляробчай акадэміі, дзе ў 1871 г. увайшоў у рэвалюцыйны гурток. У 1874 г. быў прысуджаны да пазбаўленьня ўсіх правоў ды катаржных працаў на 8 гадоў. Утрымоўваўся ў Нова-Белгородзкім катаржным цэнтрале, дзе ён звар’яцеў і ў лютым 1876 г. быў пераведзены ў Харкоўскую лякарню для вар’ятаў, дзе і памёр 5 красавіка 1876 г.

    Ягоныя брат Канстантын Іванавіч Гамаў – нар. у 1855 г. Быў юнкерам Аляксандраўскага вучылішча ў Маскве. У 1874 г. быў прыцягнуты да дазнаньня за ўдзел у рэвалюцыйных кружках, але ягоная справа была спыненая. У далейшым горны інжынэр.

    Працы:

    Цинковые заводы в Бельгии, Силезии и Царстве Польском. СПб. 1877. 78 с.

    Описание строительных камней юга России. СПб. 1885. 13 с.

    Фотограмметрия в горном деле. Харьков. 1894. 6 с.

    Новая система бурового аппарата для алмазного бурения. Харьков. 1896. 6 с.

    Железные руды черноземного центра. СПб. 1899. 12 с.

    Гидро-технические изыскания липецких минеральных вод.. Харьков. 1902. 23 с.

    Горные разведки бурением. СПб. 1902. 164 с.

    Болотный газ. СПб. 1907. 12 с.

    Влияние барометрического давления на подземные воды и газы. СПб. 1907. 77 с.

    Влияние микросейсмических колебаний и атмосферного давления на выделение гремучего газа. Доклад, прочитанный в малом, конференц-зале Императорской Академии наук, в заседании Постоянной центр. сейсмической комиссии 27 ноября 1909 г. СПб. 1910. 28 с.

    Геодинамика. Чертежи. Москва. 1912. 2 с, 9 л.

    Описание главнейших горных пород. Курск. 1919. 66 с.

    Ягоная пазашлюбная дачка Алімпіяда 28 траўня 1899 г. пабралася шлюбам у акруговым месьце Сярэдне-Калымск Якуцкай вобласьці з сасланым Сяргеем Міцкевічам. У гады Грамадзянскай вайны Сяргей Міцкевіч быў памагатым начальніка санчасткі Паўднёвага і Паўднёва-Заходняга франтоў, лектарам Рэўваенсавету Савецкай рэспублікі. У 1922-1924 гг. ён чалец калегіі Гіспарту пры ЦК РКП(б), у 1924-1934 гг. дырэктар Музэя Рэвалюцыі СССР. Таксама Сяргей Міцкевіч напісаў кнігу: Мэнэрик и эмирячение. Формы истерии в Колымском крае. Ленинград. 1929. Памёр 12 верасьня 1944 г. і пахаваны на Новадзявочых могілках у Маскве. “Дачка Якутыі” Алімпіяда Мікалаеўна ў 1913 скончыла фэльчарскую школу. Удзельнічала ў рэвалюцыі 1905 г. Прычым у Маскве яе ведалі пад імем “Іна [Зіна] Барысаўна”, а ў Пецярбургу – “Фаіна [Фёкла] Сьпірыдонаўна”. Пасьля Кастрычніцкай рэвалюцыі брала ўдзел у арганізацыі першага мэдпункта ў Крамлі. Працавала ў агітцягніку “Кастрычніцкая рэвалюцыя”, у Саўнаркаме, старэйшым навуковым супрацоўнікам у Інстытуце марксызму-ленінізму. У 1955 г. у сувязі з 50-годдзем першай рускай рэвалюцыі яна была ўзнагароджана ордэнам Леніна. Памерла 10 верасьня 1958 г. і пахавана на Новадзявочых могілках.

    Старэйшы іхні сын Валянцін Міцкевіч нар. ў траўні 1900 г. у Сярэдне-Калымску, працаваў у Зьвязе моладзі III Інтэрнацыяналу, бібліятэкарам У. І. Леніна. Памёр у 1948 г.

    Дачка Алена нарадзілася ў 1902 г. у Якуцку. Напісала кнігу пра бацькоў “Одной лишь думы власть. Москва” (1971). Памерла ў 1974 г. у Маскве.

    Сын Віктар, нарадзіўся ў 1924 г. у Маскве. Скончыў артылерыйскую вучэльню. У сакавіку 1943 г. загінуў на фронце.

    Салямата Гомля,

    Койданава

                                       2 ГЕОГРАФІЯ, ПУТЕШЕСТВІЯ, СТАТИСТИКА,

                                             ЭТНОГРАФІЯ И КАРТОГРАФІЯ СИБИРИ

                                                                  33) Якутская область

    *13447. Съ ленскихъ береговъ. (Замѣтки о Якутской области и при-Ленскомъ краѣ). И. И. Гамовъ. Русск. Мысль. 1883. № 10; стр. 1-21.

    /Сибирская Библіографія. Указатель книгъ и статей о Сибири на русскомъ языкѣ и однѣхъ только книгъ на иностранныхъ языкахъ за весь періодъ книгопечатанія. Т. ІІ. Исторія. – Біографіи. – Географія. – Путешествія. – Статистика. – Этнографія. - Картографія. Составилъ В. И. Межовъ. Издалъ И. М. Сибиряковъ. С.-Петербургъ. 1891. С. 308./

                     АЗБУЧНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ИМЕНЪ, МѢСТНОСТЕЙ И ПРЕДМЕТОВЪ

                                                         І. НА РУССКОМЪ ЯЗЫКѢ

    Гамовъ, И. И. Съ ленск. береговъ. II. 134447.

    /Сибирская Библіографія. Указатель книгъ и статей о Сибири на русскомъ языкѣ и однѣхъ только книгъ на иностранныхъ языкахъ за весь періодъ книгопечатанія. Азбучные указатели именъ авторовъ и предметовъ на русскомъ и иностранныхъ языкахъ. Составилъ В. И. Межовъ. Издалъ И. М. Сибиряковъ. С.-Петербургъ. 1892. С. 27./

                                        І. ГЕОГРАФІЯ, ПУТЕШЕСТВІЯ, ЭКСПЕДИЦІИ

    76) Съ ленскихъ береговъ. (Замѣткі о Якутской области и при-ленскомъ краѣ (И. И. Гамовъ. Русск. Мысль. 1883 г. № 10; стр. 1-21.

                                                      КЛЮЧЪ КЪ УКАЗАТЕЛЮ

                                                                а) имена авторовъ.

    Гамовъ И. И. 76.

    /В. Л. Приклонскій.  Матеріалы для библиографіи Якутской области. Приложеніе къ газ. «Восточное Обозрѣніе». Иркутскъ. 1893. С. 4, I./

                                                                     ПРЕДИСЛОВИЕ (1)

    Работа над словарем якутского языка была начата мною еще в 1881 г., т. е. в год приезда моего в Якутскую область. Проживая в местности, населенной исключительно якутами, я естественно должен был стараться ознакомиться с языком окружающих меня инородцев и начал записывать якутские слова, преследуя одни только практические цели, — я хотел добиться возможности поддерживать сношения с окружающими людьми. Как человек, привыкший пользоваться книгами, я, сверх заимствований из живой якутской речи, старался запастись доступными для меня в то время печатными источниками, именно «Краткой грамматикой якутского языка» прот. Д. Хитрова и переводами св. книг на якутский язык. По мере накопления слов из указанных источников, я располагал их в алфавитном порядке, и с составленным таким образом якутско-русским и русско-якутским словарчиком я не расставался ни на одну минуту, заглядывая в него постоянно для беседы с якутами и постоянно его пополняя. Повторяю, что, записывал указанным способом якутские слова, я имел в виду только практическое ознакомление с языком. Но спустя два или три года я получил возможность пользоваться якутско-немецким словарем академика Бётлинга, о котором до тех пор ничего не слыхал. Около того же времени в газете «Неделя» я прочел, что в якутском языке всего каких-нибудь 3000 слов, да в то «неполных».

    Это же заблуждение несколько позднее повторено было в протоколе одного из заседания московского Общества любителей естествознания, антропология и этнографии (см.: Известия Общества. Т. ХLVIII, вып. 2: Труды Этнографического отдела. 1888. Кн. VIII. С. 15, сообщение И. И. Гамова о якутах). Очевидно, что определение количества слов в якутском языке было основано на словаре Бётлинга. Сравнив этот последний с накопившимся у меня самого материалом, я заметил, что у Бётлинга вовсе нет самых общеупотребительных слов и не все значения зарегистрированных слов им показаны. Когда же я одновременно с этим получил в свое распоряжение рукописные словарчики гг. Альбова, Натансона, А. Орлова, когда священник о. Василий Попов, услыхав о моих занятиях якутским языком, предоставил в мое полное распоряжение весь свой материал для предположенного было им якутско-русского и русско-якутского словаря, то я окончательно убедился, что якутский язык не так беден словами, как это до сих пор предполагали, и что собранный мною материал может быть полезен не только в практическом, но и в научном отношении. В мысли о богатстве якутского языка меня утвердил местный знаток этого языка, о. протоиерей Димитриан Попов, выразившийся тогда, что «якутский язык неисчерпаем как море», и вместе с тем любезно предложивший свое содействие, которое не прекращалось до дня его кончины. При теоретическом ознакомлении с якутским языком мне помог С. В. Ястремский, давший мне один рукописный экземпляр сделанного им на русском языке пространного извлечения из «Jаkutische Grammatik» Бётлинга...

    +++++++

    1). Большую часть этого предисловия составляют: 1) моя «Записка о Словаре якутского языка» с приложенным к ней перечнем источников и пособий (помещена в Известиях Императорской Академии наук. 1905. Т. XXII, № 2) и 2) заметка о допущенном мною и моим сотрудником В. М. Ионовым отступлении от системы знаков акад. Бётлинга. В состав «Записки о Словаре» вошло целиком сообщение, сделанное мною 29 января 1895 г. в собрании участников Якутской экспедиции и напечатанное с сокращениями в № 8 «Якутских областных ведомостей» за 1895 г., и частью мое письмо в Восточно-Сибирский отдел Императорского Русского географического общества от 29 марта 1898 г. Заметка об отступлении от Бётлинговского правописания, принадлежащая главным образом В. М. Ионову, была предпослана изданному в 1899 г. в городе Якутске первому выпуску моего словаря. В настоящем издания как записка, так и заметка представлены в несколько измененном и дополненном виде; дополнен также перечень источников и пособий...

    Эд. Пекарский

    /Словарь якутскаго языка, составленный. Э. К. Пекарскимъ (1882-1907 г.г.) при ближайшемъ участіи прот. Д. Д. Попова и В. М. Іонова. Вып. 1. (а, ä). // Труды Якутской Экспедиціи, снаряженной на средства И. М. Сибирякова (1894-1896). Т. III. Ч. I. С-Петербургъ. 1907. С. I-II./

                                       ИЗ ИСТОРИИ ЯКУТСКОЙ ССЫЛКИ 70-х ГОДОВ

                                                             (Неизданные материалы)

    Как ни обильна историко-революционная литература, многие не только отдельные эпизоды революционной борьбы и участие в ней отдельных представителей революционных поколений остаются неисследованными, но и крупные революционные события и целые полосы жизни в истории каторги и ссылки продолжают еще ожидать своего исследования. Правда, со времени революции 1917 года огромные хранилища политических архивов перестали быть исключительным достоянием публицистов и историков из жандармского управления и открыли широчайшие перспективы в деле систематического и научного изучения революционного прошлого, перспективы, осуществлению которых служат многочисленные журналы и отдельные издания, ставящие себе задачу собирания и исследования материалов по истории революции в России. Однако и привлечение такого выдающегося по своему значению историко-революционного материала, каким является содержимое архивов бывших органов политического сыска и расправы, не может, конечно, вполне исчерпать все источники по истории политической борьбы с самодержавием.

    Необходимым дополнением к «официальной версии» сохранившихся «дел», в виде следственного материала, жандармских донесений и пр., должны быть привлечены историком источники и мемуарного характера, которыми так богата наша историко-революционная литература. Но историку при анализе воспоминаний участников революционной борьбы в России неизбежно приходится считаться с тем, что громадное большинство из них писалось в годы, отделенные от воспоминавшихся лиц и событий разнообразными по своему идеологическому содержанию напластованиями времени, с неотвратимою неизбежностью налагавшими на воспоминания оттенки и отзвуки позднейших настроений и умозрений их авторов. Наконец, и память человеческая не всегда оказывается надежным путеводителем по лабиринту далеких воспоминаний. Даже такой тщательный в точности и правдивости воспроизведения пережитых на его жизненном пути встреч и впечатлений В. Г. Короленко не мог избежать общей участи писателей-мемуаристов, и его «История моего современника» в столкновении с показаниями других очевидцев обнаруживает, как это было иллюстрировано примерами на страницах «Былого» Н. С. Тютчевым [* «Былое», 1924 г., № 23.], значительное количество неточностей, ошибок памяти и невольных неизбежных изменений ею фактов, хронологических данных и т. п.

    Вот почему такие историко-революционные источники, которые в наименьшей степени страдают неточностью воспоминаний и совершенно чужды элементов сознательного искажения и преднамеренной тенденциозности, свойственных всем официальным материалам политических архивов, — должны пользоваться самым серьезным вниманием исследователей русской эпопеи героической революционной борьбы. Внимание к источникам, происхождение которых современно описываемым в них событиям и настроениям, поддерживается еще и тем, что такого рода источников в распоряжении исследователей имеется до сего времени крайне ограниченное количество. Условия нелегального или полулегального существования, обстановка крепостного и тюремного режима или поднадзорной жизни в местах каторги и ссылки, как правило, исключали роскошь беспрепятственного ведения дневников и описаний пережитого и перечувствованного. Наконец, многое из того, что и удавалось утаенно занести на бумагу под свежими впечатлениями, бесследно пропадало и потом уже не могло воскреснуть вновь в позднейших реконструкциях памятью ушедшего прошлого.

    Ограниченность и скудость такого рода первоисточников, как назвали бы мы, в отличие от воспоминании, документы, авторами которых являются участники революционной борьбы и содержание которых современно описываемой в них эпохе, с особенной наглядностью обличается, когда мы подходим к рассмотрению истории Якутской ссылки, через которую прошло не одно поколение бойцов революции и которая в течение долгих лет являлась суровой ареной происходивших в ней тяжелых трагедий выброшенных сюда самодержавием с поля ожесточенной битвы революционеров, в звериных условиях жизни «Якутки» проживавших бесконечные годы ссылочный скитаний и ущерблений со стороны якутской администрации. Обнаруживаемый пробел не может быть, конечно, восполнен известной книгой Дж. Кеннана «Сибирь и ссылка», которая, хотя и явилась в результате свежести впечатлений ее автора от многочисленных наблюдений его над жизнью политических ссыльных в Сибири, тем не менее, во-первых, принадлежит перу человека, крайне далеко стоявшего не только от интересов революционной борьбы, но и вообще от всех условий современной ему российской действительности, а во-вторых, даже и он, печатая результаты своего путешествия по тюрьмам и ссылочным углам Сибири, вынужден был воздержаться от опубликования значительной части собранного им материала и прибегать к вынужденному соображениями понятной осторожности умалчиванию в своей книге многих имен, фамилий и отдельных эпизодов, появление в печати которых неминуемо могло породить новые преследования случайных сибирских собеседников американского путешественника.

    Почти все же другие источники по истории якутской ссылки или создавались по воспоминаниям об отдаленном прошлом, как «История моего современника» Вл. Г. Короленко, «Каторга и ссылка» В. Александрова, «На полюсе холода» В. Ногина и др., или же относятся к более поздним временам «Якутки», к эпохе известной «Якутской трагедии» 1889 года. (Напр. Вилюец. Якутская трагедия. С. Степняк-Кравчинский. Цар-чурбан, царь-цапля и др.), «делу романовцев» 1904 года (напр. В. Колпенский. Якутская ссылка и дело «романовцев»; П. Теплов. История якутского протеста и др.).

    Подробных же описаний условий жизни политических ссыльных, окружавших их бытовой обстановки, с характеристиками отдельных эпизодов и администраторов в ссылочных кутках Якутской области за 1870-е годы, описаний, современных этим годам, мы в существующей историко-революционной литературе не находим. Поэтому всякий новый источник такого рода несомненно должен занять в ней соответствующее ему место и значение и привлечь к себе самое серьезное внимание как своих современников, ряды которых редеют с каждым годом, так и широких кругов всех интересующихся революционной историей, и исследователей этой истории.

    Такими случайно сохранившимися материалами по истории якутской ссылки конца 1870-х годов и первых лет 1880-х годов являются приводимые ниже нами письма политических ссыльных к известному издателю Флорент. Фед. Павленкову, которого тоже не миновала «чаша сия» ссылочной жизни в Сибири. Отбыв первую ссылку в Вятской губернии, он, как известно, через несколько лет вновь был сослан, но уже в Сибирь, и поселен в г. Ялуторовске Тобольской губ. Наблюдения над жизнью ссыльных, мелочно регламентированной всяческими «инструкциями» и постоянно «освещаемой» перед «высшим начальством» сыпавшимися из под скрипучих перьев урядников и исправников, как из рога изобилия, «донесениями»; факты ничем не стесняемого «административного восторга», в порыве которого сибирские полицейские чиновники всех рангов грубо посягали на самые элементарные проявления человеческого достоинства ссыльных; условия почти полной бесконтрольности в деятельности местной администрации и отсутствие у ссыльных средств противодействия господствовавшему над ними произволу; отсутствие гласности и оторванность от культурных и административных центров; наконец, — малая осведомленность и тогдашнего общества о бытовой и правовой обстановке, в которой жили «государственные ссыльные» в Сибири, — все эго, в чем сам Ф. Ф. Павленков воочию убедился за время своего пребывания в ссылке, подсказало ему интересную и смелую по тем временам мысль о попытке освещения в печати всех условий сибирской политической ссылки [* О ссылке Ф. Ф. Павленкова и его намерении издать сборник о ссылке см.: Б. Федоров. Гр. Лорис-Меликов и Ф. Павленков. «Гол. Мин.», 1910, № 1-4; его же: Переписка В. Г. Короленко с Ф. Ф. Павленковым. «Гол. Мин.», 1923, № 1.]. В соответствии с этой мыслью он остановился на плане привлечения к ее реальному осуществлению самих ссыльных, и обратился лично и через заинтересовавшихся его намерением знакомых-ссыльных к целому ряду лиц, разбросанных по различным «гиблым местам» Сибири, с просьбою о доставлении ему всевозможных материалов и описаний, характеризующих положение ссыльных в Сибири. При этом и действия местной власти, и все бытовые стороны местной жизни и темные закоулки служебных деяний должностных лиц, все входило в программу намечавшегося Павленковым обследования ссылки. Об этом лучше всего свидетельствует одно из писем к нему, не имеющее, правда, отношения к непосредственно интересующей нас якутской ссылке, но очень удачно отражающее обличительские интересы предприимчивого издателя и его корреспондентов. Письмо это тем более интересно, что описывает свежие еще впечатления, вызванные в Ялуторовске, откуда оно было отправлено 17 июня 1881 г., событием 1-го марта, н отношение к ссыльным со стороны местной администрации и населения после известий об этом событии. Написанное с тем, чтобы миновать полицейскую цензуру, письмо это заслуживает того, чтобы быть приведенным здесь лишь с небольшими сокращениями. «Чуды-чудные делаются у нас, Флорентий Федорович, и чтобы вы поняли все прелести нашей теперешней жизни, опишу вам вкратце все пережитое нами... О событии 1 марта мы узнали 2 марта утром, а третьего уже приняли присягу; 2 марта вечером по приглашению исправника пошли в полицию; по дороге встретила нас кучка людей, из которых один тявкнул: «задавить политических»! Так как этому вторил громкий смех, то и мы машинально рассмеялись и не обратили никакого внимания, но на другой день после обеда, когда я пошел к Потемкину за керосином, меня встретил Стригульный; увидевши меня, с великим удивлением заревел: «вы живы!!! вы все живы?! а ведь Гертнер (столяр, у которого Алексеев сначала занимался) сказал, что он приготовил пики с тем, чтобы напасть на ваш домик»; когда я говорил, стараясь убедить его, что не мы — «причина» катастрофы 1 марта, он слушал и не имел ни одного словечка на ответ, но как только я перестал, он моментально переходил в первобытное состояние, срывал с головы шапку и, махая оной, ревел: «а я бы все же таки перебил вас, если б встретил в 1-й день» (т.-е. 2 марта). На этом не кончилось; теперь ходит куча сплетней, что Стр(игульный) выругал «политических», что хотел посадить их в кутузку, только выпросились, — что политические пишут (прошение или жалобу?) к губернатору, но он не боится и т. д. Во время присяги, когда от ругани стон в воздухе стоял, здешний голова Баранов отозвался громко: «Теперь следует перевешать всех ученых, начиная со студентов!» Хорошо, что стоявший вблизи доктор Кудрявцев напустился на него и разбил его при всех, доказав ему пустоту его башки. — Кто-то упустил на пол в коридоре прогимназии коробку спичек, которые каким то образом зажглись, отчего и обуглилась тропинка лестницы; буйная фантазия ялуторовцев сейчас вообразила себе поджигателя — прилично одетый человек в 12 часов дня принес головню и стал поджигать прогимназию — «политический» поджег! Приезжает на место пожара Барановская голова и поддерживает этот нелепый слух. Через несколько дней какой-то водовоз Клюев подстреливает в ляжку свою бывшую невесту — политические стреляют; — хорошо Клюева схватили (должен я прибавить, что это случилось около нашей квартиры). Нам отказывают в квартире; я, Муранов, Алексеев ходим, ищем, везде отказывают, везде один ответ: «а почему вам отказывает тот хозяин? вы будто, что то сожгли...» — и с презрением закрывают двери. Досадно было нам! Наконец, нахожу я, даю рубль в задаток; рано утром другого дня рубль отослали. Еще раз пробуем счастья и находим квартиру, хозяин хочет, чтобы мы указали на кого-нибудь, который нас знает. Доброе слово может сказать Курбаковский, его все знают и все любят, ну, с помощью его протекции, получаем квартиру, но на другой же день готовый отказать пришел к нам (хозяин) и говорит, что его кварташка позвал к себе и обязал подпиской, чтобы он смотрел, кто к нам ходит, что мы говорим и каждый день или три раза в неделю заявлял ему, все ли мы в порядке. Я пошел к помощ. исправника (самого не было), тот говорит, что он не имеет права больше требовать, как только заявить квартальному о выходе жильцов и приходе новых без разбора, кто они; хозяин успокоился, как вдруг приезжает кварташка и говорит (приехал к хозяину): «Ты что об себе думаешь? не являешься!» — «Ничего не думаю, В. бл.» — «Ты знаешь, кто я?» — «Знаю, В. высокобл. ..» Квартальный тем не менее выругал хозяина самым нахальным образом,—тот приходит к нам со слезами на глазах и говорит: «Меня никогда так никто не ругал, что ж я ему буду говорить? Вы не пьянствуете, никто к вам не приходит, вы видно люди честные; что ж ему говорить?» Алексеев идет к исправнику, тот обещал запретить квартальному поступать таким образом. Этот же квартальный подъезжает к окнам Курбаковского и подслушивает, и подглядывает, все видит и на другой день говорит Курб., а тот мне. Я иду к исправнику.

    На все изложенное мною исправник отвечает: «Я не могу ему запретить, но все-таки я ему запрещу так делать, чтобы его видели подсматривающим», — и запретил. Кстати, о Курбак(овском); получает он из Москвы письмо, — его спрашивают: от кого? Получает из редакции «Нови» посылку, ценную в 2 р. (зашита была в полотно), приходит на почту, там отдают ему картину отдельно, полотно отдельно и валек, на котором была посылка, отдельно. На вопрос, почему разбросана цен(ная) посыл(ка), ответили: «так пришло». Сделано это по собственному усмотрению или по повелению свыше, — не знаю и потому передаю только факт без всяких заключений. Ой, много было бы еще писать, но нет времени и потому пропустил я два очень характерных эпизода, которые пришлю после (о жандарме, о нас и попах).

    Вслед за этим описанием местных настроений и событий, вызванных первомартовским ударом, корреспондент Ф. Ф. Павленкова спешит перечислить о всех темных делишках местной жизни. «Посылаю, — заканчивает он свое письмо, — конторский расход здешним «чинозам», писанный самим конторщиком. Секретарь полиции проиграл 5.000 р., сидит в кутузке. В нашей ведомости (отчете) за апрель числится 200 р. за услуги, известному лицу, за услуги по выправке приговоров от волостн. общ. для открытия питейных домов. Известное лицо — исправник. За разные услуги, между коими за написание апелляционной жалобы на полицейск. упр. 28 апр. выдано 10 р. столоначальнику Попову. Члену Окружн. суда 10 р. за разные услуги. Может быть мне удастся собрать сведения о том, как волостн. писаря отдают часть взяток исправнику» [* Автор приведенного письма — Белецкий, административно сосланный в Ялуторовск в 1878 или 1879 г. Прожил здесь, кажется, до 1882 г. Иных сведений о нем не имеем.]. Таков был круг сведений, сообщавшихся сотрудниками по задуманному сборнику издателю-обличителю.

    Ф. Ф. Павленков, отличавшийся большой изобретательностью в маневрировании своими изданиями в цензурных Сциллах и Харибдах, предполагал, что ему удастся осуществить издание отдельного сборника, собранного из такого рода материалов. Но то, что ему блестяще удалось в известном сборнике «Вятская незабудка», ошеломившем вятскую администрацию резким и совершенно исключительным по тем временам печатным обличением всей ее деятельности, — не удалось Павленкову в задуманном им «сибирском» сборнике: сборник так и не увидел света. Впрочем, и сборника-то составлено не было, так как наступившая после революционного удара по самодержавию 1 марта 1881 года полоса злобствующей реакции, вероятно, убеждала даже смелого в своих издательских предприятиях Павленкова в несбыточности его предположений и в полнейшей неосуществимости издания сборника. Полученные же из Сибири от политических ссыльных материалы для этого сборника продолжали оставаться неиспользованными и неопубликованными. Нам неизвестно при этом ни количество, ни качество всех собранных Павленковым материалов, за исключением того небольшого числа документов, которые случайно сохранились после смерти его в бумагах его душеприказчика Вал. Ив. Яковенко и которые были любезно предоставлены нам для использования его вдовой — Ал. Ал. Яковенко, за что и приносим ей свою глубокую благодарность.

    Все находящиеся у нас материалы представляют собою по форме скорее не письма, а цельные очерки или описания жизни ссыльных. В них, в зависимости от индивидуальных свойств их авторов, дается или подробное изложение скитальческой жизни ссыльного, или проникнутое иронией изображение персонажей местной власти и их деяний, или объективно составленные этнографические обзоры жизни якутов и ссыльных, или, наконец, нервно набрасывается мрачный этюд о переживаниях человека, глубоко потрясенного и измученного тюремными мытарствами, ссыльными скитаниями и полнейшим одиночеством существования в одном из отдаленнейших пактов Восточной Сибири... Различные по стилю и литературным особенностям, принадлежащие людям разных темпераментов, написанные хотя и в разных географически местах, но приблизительно в одно и то же время, эти очерки, взятые вместе, создают перед читателем довольно цельную и в общем очень, живо, местами захватывающе написанную картину жизни политических ссыльных в местах «весьма отдаленных» Якутской области и отражают в себе целую гамму авторских настроений, звучавших под влиянием и суровой внешней обстановки, и стимулов внутренних потаенных переживаний. Все очерки дают почувствовать то страстное влечение к свободному неподцензурному изображению действительности, которое так редко могли проявить ссыльные в своей обычной переписке, поступавшей на «редакционный» просмотр полицейских чиновников. Искренний, свободный, не стесненный требованиями эзоповского языка и не обесцвеченный осторожными намеками и красноречивыми умолчаниями тон этих «человеческих документов» почти в одинаковой степени присущ им всем. Соединенный с свежестью впечатлений и наблюдений над окружающей жизнью их авторов, подробно и иногда очень точно запечатлевавших на бумаге все, ими пережитое и наблюдавшееся, — придает очеркам не только большое историческое значение, но и глубокий интерес и увлекательность своеобразного по форме и теме литературного произведения. Место художественных достоинств в них занимает, по верному замечанию одного из авторов их, картина жизни «как она есть на самом деле, без малейшего преувеличения или искажения». Именно такое изображение одной из самых темных сторон русской действительности «как она есть» и вызывает тот неослабный интерес, с которым читаются уже пожелтевшие за четыре десятилетия страницы этих писем.

    Такими общими замечаниями не может быть исчерпана характеристика их. То, что было уже о них сказано, относится в той или иной мере ко всем письмам. Это то, что сближает их друг с другом как бы в единое коллективное произведение. Но каждая из глав его написана разными лицами, имевшими в поле своего зрения не всегда одинаковый материал для своих наблюдений и отражавшими в своих писаниях и индивидуальные свойства своих натур и иной подбор тем и сюжетов. Таким образом, эти памятники рукописной литературы, достигая потаенными путями своего читателя, восполняли то, о чем вынуждены были молчать произведения легального печатного слова.

    Из четырех очерков, лежащих перед нами, лишь один имеет подпись своего автора, и этот очерк является, без сомнения, наиболее интересным, наиболее подробно освещающим все перипетии ссыльной жизни самого автора и наиболее щедрым на детальные описания отдельных эпизодов и лиц, встреченных им на его сибирском пути. Он принадлежит перу Семена Львовича Геллера.

    Это имя почти неизвестно историко-революционной литературе и, вероятно, почти забыто не только более молодыми поколениями деятелей революции, но и современниками С. Л. Геллера. В этом прежде всего убеждает нас абсолютное умалчивание о нем авторов обильных революционных воспоминаний и еще более многочисленных статей и исследований по истории революционного движения в России. Лишь в отчете о суде над участниками известной демонстрации на Казанской площади в Петербурге 6 декабря 1876 года, происходившем с 18-го по 25-е января следующего года в заседании особого присутствия сената «для рассмотрения дел о государственных преступлениях» [* «Государственные преступления в России», под ред. В. Базилевского (В. Я. Богучарского). Stuttgart, 1904, т. II, вып. 1, стр. 12-13, 86-87, 119-120, 147 и др.], мы находим краткие указания на степень его участия в деле «казанцев» и узнаем вынесенный ему по этому процессу приговор; вместе с тем обвинительный акт сообщает о нем кое-какие отрывочные сведения и биографического характера. Этим, строго говоря, и исчерпываются все печатные источники для биографии С. Л. Геллера, так как, конечно, нельзя же отнести к источникам отдельные строки с простым лишь упоминанием его фамилии [* Напр., у В. Богучарского «Активное народничество семидесятых годов». М. 1912, стр. 296.] в связи с рассказом о демонстрации и суде над участниками в ней. Наконец, его фамилия встречается в одном из писем В. Г. Короленко к И. П. Белоконскому [* «Письма В. Г. Короленко к И. П. Белоконскому. 1883-1921». Изд. «Задруга». М. 1922, стр. 89-90.]. Но это упоминание служит лишь новым подтверждением не только поражающей скудости сведений о С. Л. Геллере в существующей литературе, но и трудности получения сведений о нем у его современников. В. Г. Короленко, занятый привлечением своих сибирских воспоминаний к работе над «Историей моего современника», запрашивал своего корреспондента, в свое время отдавшего «дань времени» и проведшего часть своей жизни в сибирской ссылке [* Ив. Пет. Белоконскому, автору многочисленных беллетристических произведений, книг и статей по истории земства (напр., его «Земское движение»), принадлежит интересная книга его воспоминаний «Дань времени». Изд. «Задруга». М. 1918.], о жене Геллера, которую, сообщал он в своем письме, «кажется, звали раньше Ермолаевой». И. П. Белоконский в примечании к этому письму указывает, что его расспросы о Геллер «успехом не увенчались» и что «никто из... знакомых не слыхал упомянутых фамилий», о чем он и известил B. Г. Короленко. Последний в письме от 9 (22) мая 1920 года спешил освободить И. П. Белоконского от его дальнейших тщательных розысков: «по-видимому, — писал он, — разыскивать их — дело безнадежное и перестаньте тревожить разных торговцев Геллеров. Тот Геллер был ссыльный интеллигент». Дело в том, что И. П. Белоконский, как он сам отмечает в примечании, «по адрес-календарям выписал ему всех Геллеров в Харькове»! Итак — даже розыски в адрес-календарях предпринимались современниками Геллера в целях отыскании о нем каких-либо сведений, и поиски, как мы только что видели, оказывались настолько «делом безнадежным», что и В. Г. Короленко, вынужденный отказаться от получения нужных ему сведений, в «Истории моего современника» даже и не упоминает фамилию Геллера, хотя несомненно вспоминал ее и интересовался ею в процессе работы над своими воспоминаниями.

    А между тем, С. Л. Геллер вовсе не принадлежал к категории людей, которых лишь случайно захлестнуло и увлекло за собою революционное движение семидесятых годов и которые отдали ему мимоходом лишь несколько своих юношеских порывов. И обвинительный акт по делу «казанцев», и, главным образом, его автобиография, рассказанная им в его письмах, рисуют перед нами человека, с юных лет связавшего себя с революционным движением и стойко переносившего долгие годы сибирских испытаний.

    Родившись в купеческой семье, вероятно, в 1857 году, C. Л. Геллер уже в 1874 году привлекался «к делу о беспорядке при объявлении приговора преступникам Плотникову и Лапину», как свидетельствует о нем обвинительный акт, и хотя и был сейчас же после ареста освобожден, попал, однако, в разряд «неблагонадежных» и был отдан под надзор полиции. В следующем году он знакомится со своей будущей женой Елизаветой Федоровной Ермолаевой и не случайно, конечно, находит в ней себе спутника по тернистому пути революционера. Она в ту пору уже вошла в молодое народническое движение и работала в качестве наборщицы в типографии Ип. Мышкина в Москве. «В типографии работали студенты и преимущественно интеллигентные женщины, принимавшие участие в революционном движении». В числе последних была и Е. Ф. Ермолаева [* Старик (Ковалик). Движение семидесятых годов по Большому процессу. «Былое» 1906, XI, стр. 32. Кроме того о Ермолаевой см. С. Л. Чудновский. Из дальних лет. «Мин. Годы». 1908. V-VI, стр. 374; Госуд. Прест. в России, под ред. В. Базилевского. Т. III (Процесс 193-х). Изд. «Донской Речи», стр. 166, 191, 286 и др. О ней же упоминает в недавно изданных своих воспоминаниях Н. Головина-Юргенсон («Мои воспоминания», «Каторга и Ссылка», № 1 (18). М. 1924, стр. 102), сообщая, что она «незадолго до освобождения... была переведена в большую больничную камеру и посажена вдвоем с Ермолаевой, бывшей наборщицей типографии Мышкина в Москве». См. также Е. К. Брешковская. Ип. Мышкин и архангельский кружок. М. 1906.], принимавшая, между прочим, участие в наборе «Истории одного французского крестьянина» и в переотправке литературы из Москвы в провинцию. Арестованная во время работы в типографии, она была заключена в одну из московских тюрем, а вскоре затем освобождена. Приехав в Петербург и встретившись здесь с С. Л. Геллером, она здесь вновь была арестована и находилась в заключении в качестве привлекавшейся к «делу о революционной пропаганде в империи» и, наконец, предстала в числе 193-х перед судом особого присутствия. И хотя была приговорена «за знание и недонесение о сообществе» всего лишь к шести месяцам тюремного заключения, однако провела затем долгие и тяжелые для нее годы в сибирских ссылочных захолустьях и тюрьмах, последовав в Сибирь добровольно за своим мужем. В Сибири она, по сведениям В. Г. Короленко, «кажется, разошлась и, может быть, теперь замужем за кем-нибудь другим». Он же указывал, что она затем «отошла и от революции и от всякой общественной деятельности» [* См. письмо В. Г. Короленко к И. П. Белоконскому от 9 (22) мая 1920 г. в «Письмах В. Г. Короленко к И. П. Белоконскому», стр. 89-90.]... Но в ту пору, когда встретились С. Л. Геллер и Е. Ф. Ермолаева, оба они были полны тех настроений, которые привели их — одного невольно, другую — добровольно — в Сибирь.

    С. Л. Геллер до ссылки в Сибирь уезжал в 1876 году в Сербию в качестве добровольца, но пробыв там короткое время, в том же году возвратился в Россию и через две недели после его возвращения мы вновь видим его в числе участников демонстрации — первой уличной революционной демонстрации на Казанской площади 6 декабря 1876 года. «Геллер, — гласил обвинительный акт на процессе «казанцев», — «по его объяснению, 5-го декабря услышал от неизвестной [* Курсив здесь, как и далее, наш.] личности о чем-то готовящемся в Казанском соборе. 6-го декабря, отправившись в церковь, он там уже узнал, что предполагается отслужить панихиду по умершим в доме предварительного заключения политическим арестантам. Был арестован за то, что заступился за какую-то женщину, которую бил кто-то из публики. Происходившего на площади не видел и назвать личность, сообщившую ему о предполагавшейся в Казанском соборе демонстрации, не пожелал» [* «Гос. пр. в России», т. II, вып. 1, стр. 12-13.]. Даже эти протокольные строки обвинительного акта свидетельствуют о С. Л. Геллере, как о человеке, умевшем во время следствия проявить крайнюю сдержанность в своих показаниях: ни одного лишнего слова, ни одной досадной обмолвки; — ему «неизвестно», «что-то» готовилось, назвать фамилии других лиц «не пожелал», но сам защищал от побоев, с которыми полиция и ее добровольные соратники обрушились на демонстрантов, «какую-то» пострадавшую от них участницу демонстрации. И, конечно, с своей точки зрения обвинитель товарищ прокурора Поскогин был прав, когда характеризовал в своей речи на суде С. Л. Геллера, как «человека, уже опытного в таких делах». Поэтому он, хотя и вынужден был признать, что подсудимый «не признан никем из свидетелей», считал себя «тем не менее» обязанным убедить суд в его виновности. «Обвинение, — говорил Поскогин, — не считает себя в праве не поставить против Геллера улики, которые приводят к убеждению, что обвиняемый участвовал в беспорядках 6 декабря. Подсудимый заявил, что он шел на панихиду по умершим в доме предварительного заключения политическим арестантам. Если припомнить скрытый смысл этой панихиды, то очевидно, что Геллер шел в собор, зная предположение выразить правительству враждебные чувства. Он не отвергает, что был в соборе и арестован на площади, но говорит, что задержан был только за то, что заступился за личность, которую хотели взять в полицию. Подсудимый Геллер, как известно правительствующему сенату, был уже раз замешан в демонстрации при объявлении приговора Плотникову и Папину. Если бы Геллер не хотел присутствовать на панихиде, если бы он не имел умысла и желания поддержать лично выражение чувств молодежи к правительству, то он, как человек уже опытный в таких делах, следовательно более осторожный, не пошел бы туда. Если же он считал нужным даже вступаться за тех лиц, которые производили беспорядок и которых арестовывали, то обстоятельство это, в ряду поставленных выше соображений, свидетельствует, что хотя Геллер и не был признан на суде свидетелями за участника в демонстрации 6 декабря, но тем не менее есть повод думать, что Геллер виновен в беспорядках, произведенных на Казанской площади» [* Ор. cit., стр. 86-87]. «Чтение в сердцах» подсудимых товарищем прокурора вызвало удивление защиты, и защитник С. Л. Геллера — должен был признать, «что ему странно слышать такое обвинение» в «опытности» человека, которому только что исполнилось 20 лет и который был совсем еще юношей, когда его впервые привлекали в 1874 г. На этом основании защитник, полагая, что к «участию Геллера правительствующий сенат «отнесется снисходительно», ожидал «оправдательного приговора» [* Ор. cit., стр. 119-120.]. Сам же подсудимый в своем последнем слове о себе почти ничего не говорил, не говорил ни о снисхождении, ни о молодости; не признавая себя виновным, он воспользовался правом последнего слова подсудимого для того, чтобы еще раз напомнить суду о произволе полиции, избивавшей арестованных демонстрантов, и настаивал, «чтобы в виду тех мучений, которые ... пришлось испытать в управлении казанского участка, привлечены были к ответственности Успенский, Клибик и Риттер за те действия, которые они позволили себе в отношении ко мне и к моим товарищам по обвинению» [* Ор. cit., стр. 142.].

    Особое присутствие правительствующего сената, однако, не оправдало, конечно, ожиданий защитника и, склонясь к точке зрения «странного», по мягкому выражению защиты, обвинения тов. прокурора, чрезвычайно сурово отнеслось к демонстрантам. Как известно, некоторые из них, напр. А. П. Боголюбов (Емельянов), М. М. Чернавский были приговорены, как «главные виновники в насильственном сопротивлении полицейской власти», к каторжным работам на 15 лет!.. С. Л. Геллер отделался сравнительно легко: он был приговорен всего лишь к ссылке в Сибирь на поселение.

    Но еще до отправки в ссылку ему суждено было пережить один из мрачных и тяжелых эпизодов в жизни заключенных революционеров, получивший широкую огласку и вызвавший в ответ выстрел В. И. Засулич. Этот эпизод — возмутительное наказание, по распоряжению Трепова, заключенного А. П. Боголюбова розгами в доме предварительного заключения. С. Л. Геллер, находясь в заключении там же, вместе с другими принял участие в бурном протесте против истязания своего товарища и сам, как и все почти протестанты, сделался жертвой жестокой расправы с ними тюремной администрации, был избит, потом посажен в карцер дома предварительного заключения, а затем вечером того же памятного 14 июля 1877 года был переведен в карцер другой тюрьмы — Литовского замка.

    Лишь 9 августа того же года С. Л. Геллера увезли из Петербурга в ссылку, и он был поселен в г. Тюмени, куда, после своего освобождения, за ним добровольно последовала и Е. Ф. Ермолаева. О первых четырех годах их сибирских скитаний, о насильственном разлучении их, частых обысках, арестах, о новых ссылках, увозивших их все далее в глубь восточной Сибири, вплоть до далекого Баягонтайского улуса Якутской области, — подробно рассказывает сам С. Л. Геллер в своих сибирских письмах-очерках, приводимых нами ниже. К сожалению они обрываются датой 1 июля 1881 года, и вся дальнейшая полоса жизни С. Л. Геллера нам остается совершенно неизвестной. Лишь недавно пишущим эти строки было получено от В. Н. Фигнер краткое известие о том, что С. Л. Геллер в 1918 году жил в Петрограде: ему, «кажется, жить было нечем», и он должен был думать о «получении пенсии от соц. обеспечения»...

    Написанные им в месте третьей ссылки — Баягонтайском улусе, — письма-очерки его представляют, как говорилось уже, большой интерес. В них автобиографический элемент тесно переплетается с описанием колоритных бытовых сцен, этнографическими наблюдениями, оценками различных сторон жизни ссыльных и якутов. С развитой наблюдательностью, не пропускающей типичных мелочей бытовой обстановки, с серьезною вдумчивостью и необветшалой в сибирской глуши принципиальностью автор соединял в себе и несомненные литературные достоинства, обнаруженные им в его «письмах издалека», и глубокую подкупающую искренность их тона, заставляющего читателя его очерков вместе с автором их переживать и те настроения, и те раздумья, которыми был тревожим он в те далекие годы ссылочных своих скитаний. Круг его наблюдений расширялся перед ним еще и той обширной перепиской с другими ссыльными, о которой он упоминает в одном из своих очерков. Все это вместе взятое выводит его письма далеко за пределы интимно-личных повествований и придает им значение очень ценного исторического источника и интересных мемуаров ссыльного революционера семидесятых годов.

    Четыре письма С. Л. Геллера лежат перед нами. Из них три первых по времени их написания, объединенные общим заглавием «писем издалека», представляют собою цельный очерк жизни ссыльных среди якутов в одном из отдаленных наслегов отдаленнейшего улуса. Этот очерк разбит на три части, соответствующие по форме трем письмам, писавшимся с некоторыми перерывами весною и летом 1881 года (первое — 20 апреля, второе — 14 мая, третье даты не имеет), и предназначавшимся автором для печати, о чем свидетельствует и каллиграфическая тщательность, с какою они написаны, и тот факт, что все они написаны на одной стороне листа, и, наконец — и это самое главное, — большая сдержанность автора. Эти письма меньше уделяют места автобиографическим мотивам, совершенно умалчивают об именах, иногда лишь намекая на них одной инициальной буквой, и преимущественно знакомят с объективными условиями жизни автора среди якутского населения улуса. Иной характер носит четвертое его большое письмо, озаглавленное автором «Из мест весьма отдаленных» и датированное 1-м июля 1881 года. Удачно дополняя содержание «писем издалека», оно, в отличие от них, подробно, с упоминанием фамилий и приведением хронологических данных, говорит о жизни автора в ссылке, знакомит с его прошлым, раскрывает трагедию его жены, потерявшей ребенка в тюрьме и тяжело после смерти его заболевшей, останавливается на детальном описании отдельных случаев административного произвола над ссыльными, дает характеристики встречавшихся в местах ссылки администраторов, объясняет причины второй и третьей ссылки автора, из Тюмени — в Олекминск, из Олекминска — в Баягонтайский улус.

    Для историка революционного движения и якутской ссылки очерк «Из мест весьма отдаленных» представляет больший интерес, чем «письма издалека», но оторванный от последних, этот очерк потерял бы тот бытовой фон, на котором развертывалась ссыльная жизнь С. Л. Геллера, так искренне описанная им в четвертом письме. Вот почему в качестве основного текста мы полностью приводим ниже, нарушая хронологическую последовательность писем, очерк «Из мест весьма отдаленных», а затем уже «Письма издалека». При этом в виду того, что «Письма издалека» листами текстуально повторяют отдельные абзацы из очерка «Из мест весьма отдаленных», мы, в целях устранения этих повторений, печатаем «письма издалека» с пропусками тех мест из них, которые целиком вошли уже в первый из печатающихся очерков и о которых в каждом отдельном случае читатель найдет оговорку в примечаниях. Такое сочетание содержания писем-очерков С. Л. Геллера, по нашему мнению, не может не удовлетворить требованиям желательной с научно-исторической точки зрения полноты и не погрешит ни протий автора, ни против интересов читателя.

    Два других письма, печатаемых вслед за очерками С. Л. Геллера, не имеют на себе подписей их авторов, что могло быть вызвано и конспиративными соображениями. Однако, обнаружить автора одного из них, именно — отправленного из Олекминска, не представляет труда. Автор жил в Олекме в то время, когда там отбывал свою вторую ссылку и С. Л. Геллер, и в своем письме он касается и тех событий, участником которых был и С. Л. Геллер. Сопоставление содержания очерка «Из мест весьма отдаленных» и этого анонимного письма с совершенной очевидностью выясняет, что автором последнего мог быть никто иной, как упоминаемый С. Л. Геллером в своем очерке один из его товарищей по олекминской ссылке некто Гамов. К сожалению, ни в существующей литературе, ни в памяти лиц, к которым мы обращались за справками о нем, не сохранилось никаких сведений, могущих восстановить хоть в самых общих чертах его биографию [* Несомненно, что автором этого письма является Измаил Иванович Гамов (брат долгушинца Дмитрия Гамова), арестованный за участие в московских революционных кружках середины 70-х годов и сосланный в Олекминск. В 1883 г. И. И. Гамов вернулся в Европейскую Россию, где и умер. Его перу принадлежит статья «С Ленских берегов. Заметки об Якутской области и при-Ленском крае», напечатанная в «Русской Мысли» за 1883 г., № 10. Ред.]. Из его же письма мы узнаем лишь, что он был выслан из Москвы, где собирался уже оканчивать высшее техническое училище, в Восточную Сибирь и поселен был здесь в г. Олекминске. Из Москвы был выслан, вероятно, в 1878 году, так как 12 января следующего года он прибыл уже к месту своей ссылки.

    Второе анонимное письмо еще в меньшей степени позволяет судить о его авторе. Написанное из Верхоянска — одного из самых гиблых ссылочных захолустий Якутской области, — это письмо дает возможность сделать лишь одно предположение о его авторе. Дело в том, что в письме допускаются им неправильные построения фраз и несвойственные русской речи обороты. Отнести эти погрешности за счет вообще малой грамотности автора не позволяют нам ни самое содержание письма, изобличающего в авторе человека, принадлежавшего к интеллигентской среде, ни встречающиеся в письме упоминания фамилий Спасовича, Щедрина и пр. Остается предположить, что автор не достаточно хорошо владел русским языком, т.-е. что он принадлежал к иноплеменникам. Такое предположение находит себе косвенное подтверждение еще и в той части письма, в которой автор довольно подробно описывает эпизод с убийством в Варшавской цитадели польского социалиста И. Бэта, неправильно названного в письме Бэнтом. Не был ли и автор печатаемого нами анонимного письма из Верхоянска одним из сосланных сюда польских революционеров? [* Судя по имеющимся относительно личности автора письма данным, можно предположить, что письмо это принадлежит перу известного польского писателя В. Серошевского. Арестованный за участие в социалистических кружках и заключенный в варшавскую цитадель, Серошевский 30 нюня 1879 г. принял участие в беспорядках, устроенных заключенными по поводу убийства Бэта и оказал сопротивление жандармам, пытавшимся схватить его. Преданный военному суду Серошевский был приговорен к восьми годам каторги, замененной ему, при конфирмации приговора варшавским генерал-губернатором, ссылкою в весьма отдаленные места Сибири. В начале июня 1880 г. Серошевский был водворен в Верхоянске.]. Письмо его чрезвычайно скупо на автобиографические сведения, умалчивает о фамилиях (за исключением двух случаев), воздерживается от упоминаний даже географических признаков, — и тем не менее в серии публикуемых материалов оно является нужным звеном в цепи настроений, дум и чувствований рядовых бойцов революции, заброшенных в отдаленнейшие места Якутской области в годы романтической юности русской революции.

    Печатая эти скорбные памятники ссылочной литературы, мы приносим глубокую благодарность за содействие нашей работе справками и указаниями В. Н. Фигнер, П. С. Ивановской, И. П. Белоконскому, Н. А. Чарушину и выражаем надежду, что в памяти других из деятелей нашего революционного движения сохранилось немало воспоминаний, которые позволят восполнить неизбежные в нашей работе пробелы, а может быть и невольные неточности и ошибки. Коллективные воспоминания далекого прошлого самими современниками устранят эти недостатки единоличных исследовательских попыток.

    Необходимые комментарии к письмам даются в примечаниях вслед за текстами писем.

    Б. Федоров

                                                                             ------

                                                      ИЗ МЕСТ ВЕСЬМА ОТДАЛЕННЫХ

    Баягонтайский улус, 3-й Баягонтайский наслег,

    Якутского Округа (1).

    Не зная нм цели, ни программы предполагаемого издания, я тем не менее отнесся к нему с большим сочувствием, как и вообще ко всему, что может, хотя бы несколько, рассеять тот мрак, под покровом которого всевозможные органы власти, начиная с крупнейших: генерал-губернаторов, губернаторов и кончая самыми мелкими: исправниками и заседателями, совершали свои служебные отправления над функцией этих отправлений, госуд. ссыльными. Не задаваясь а рriori решением вопроса о значении такого труда, как предполагаемый г. Пав[ленковым] (2), как материала к позднейшей истории рев. движения в России, я с своей стороны охотно присоединяю к массе других настоящее сообщение, лишенное, о чем вперед заявляю, всякой тенденциозности и представляющее только простое констатирование голых фактов, ни на йоту не отступающих от истины. Моя судьба, обставленная скитаниями по острогам России и Сибири и затем поселениями: в Тюмени, Тобольской губ., Олекминске, Якутской обл. и, наконец, последнее — в отдаленном улусе ее, моем настоящем месте пребывания, Баягонтайском, — тесно связана с судьбою другого лица, ныне гос. ссыльной, Елизаветы Федоровой Ермолаевой, (3) моей жены; в виду этого, я не могу обойти молчанием и того, что известно мне о ней до того времени, как ее из Туринска выслали в Якутскую обл. для соединения со мною; с этого времени о ней я ничего не могу сказать, так как по письму ее видно, что она с февраля по настоящее время, июнь, должна была находиться в Красноярске; февральским же письмом прекращается всякое получение от нее каких бы то ни было вестей.

    Мои первые шаги на пути служения функцией всевозможных отправлений жизнедеятельности правительственных органов относятся еще к тому времени, когда разыгрался финал долгушинской драмы на Конной площади, в С.-Петербурге: меня в числе 23 или 24 человек арестовали при чтении приговора Плотникову (4) и Папину (5), но тотчас же освободили, подчинив, разумеется, полицейскому надзору. Это событие, само по себе неважное, имело однако в жизни моей значение вершины той наклонной плоскости, по которой я впоследствии и скатился в 3-й Баягонтайский наслег, Баягонтайского улуса. Это было в апреле, кажется, 1875 г. (6). В этом же году я познакомился с Ермолаевой, приехавшей в Петербург из Москвы, где она была освобождена из заключения, в котором находилась с марта 1874 г., арестованная на работах в типографии Ипполита Мышкина (7). По приезде в Петербург, через два месяца, Ермолаева была вновь арестована 19-го января 1876 г. съехавшейся для следствия по процессу желоховастов (?) комиссиею под председательством прокурора Крохта (8). В комиссии этой главенствовали по силе своего влияния на весь ход следствия неудобозабываемые прокуроры: Меркулов (9) и Шубин (10). Всякая попытка, как с моей, так и со стороны Ермолаевой, добиться свиданий оставалась безрезультатной до тех пор, пока случайная встреча с одним влиятельным лицом в судебном персонале Петербургского округа, не открыла мне двери в комнату свиданий Дома Предварительного Заключения. Это было за две недели перед моей поездкой добровольцем в Сербию в июне месяце т. г.

    Возвратясь из Сербии в ноябре, 6-го декабря 1876 г. я был арестован на Казанской площади. Передавать в настоящем сообщении пережитое и переболевшее от побоев при арестовании меня и др. в этот день — я не буду: все это достаточно известно публике из разбора дела на суде (11). Скажу только, что все наши заявления о действиях пристава Ритгера (12) и околодочного надзирателя Успенского (13), заявления о побоях, подкрепленные медицинским свидетельством некоторых из нас, — остались, как водится, без последствий... Все, что происходило в Доме Предварительного Заключения за время моего заключения вплоть до события 14 июля 1877 г. (14), события, завершившегося другим: выстрелом Веры Засулич в Трепова (15), также известно в публике, благодаря процессу Засулич. Мне не помнится только, чтобы в газетных отчетах, читанных мною уже в ссылке, передавались подробности этого дня, относившиеся до некоторых из нас, казанцев, в числе которых был и я, и находившихся еще под следствием: Волховского (16), Щиголева (17), Голоушева (18) и мн. др. Я говорю о том, как нас, предварительно связав, били, волоча по лестницам Д. Пр. Закл. в карцер. Избегая тяжелого, под наплывом этих приятных воспоминаний, многословия, замечу только, что и эти побои прошли безнаказанно для инициаторов их: исправлявшего должность смотрителя Дома за отъездом в отпуск полковника Федорова (19) майора (фамилию забыл) (20) и его только перед этим событием поступившего помощника, фамилию которого я не знаю вовсе. Этот последний ознаменовал свое усердие на новом месте тем, что во время экзекуции над Боголюбовым (21) сидел у него на голове; смотритель же отсчитывал удары ... Как на некую иллюстрацию к характеристике цинизма этого майора укажу на такой эпизод из событий этого дня: когда Дическула (22), связанного, волочили по лестницам в карцер и били, он закричал находившемуся в конце коридора майору: «Смотритель! Меня бьют!» Тот с хохотом возразил ему: «Полноте! Мои служители таких вещей никогда не делают» ... и в то же время жестом указал служителям, что необходимо продолжать еще и сильнее прежнего...

    Ермолаева все это время находилась в Петропавловской крепости. 14-го июля же, вечером, меня в числе др. 12 человек перевели из карцера Д.П.З. в карцер же Литовского замка. 9-го августа Боголюбова, меня, Гуровича (23), Фалина (24), Громова (25), Гервасия (26), Шефтель (27) и Николаевскую (28) увезли из Петербурга в ссылку. В Москве от нас отделили Боголюбова, отправленного в Харьковскую центральную тюрьму. Во все время пути по России нас постепенно разделяли таким образом, что уже из Казани мы следовали далее по одному в сопровождении 2-х жандармов. В Тюмени мы сошлись снова. Здесь мы должны были ожидать распределения нас по городам генер.-губернатором Зап. Сибири. Это распределение пришло через месяц. 22-го сентября мне объявили, что я, по ходатайству моего отца, оставлен в Тюмени и могу воспользоваться своей свободой с завтрашнего же дня. На утро я простился с товарищами...

    Я получил свободу. Свободно ходил я ежедневно по улицам Тюмени, несмотря ни на какую погоду, к исправнику свидетельствовать ему свое глубочайшее почтение, свободно же относил свои письма к нему на прочтение и безжалостное искажение текста их, если этот текст выходил за пределы восхваления тюменской погоды и моего здоровья. Свободно же вычеркивал исправник многие места в письмах, получаемых на мое имя, хотя бы эти места были простой выдержкой из наших дозволенных газет... А между тем, нужно было озаботиться приисканием себе каких-либо занятий. При освобождении мне было объявлено, что мне предоставляется право заниматься всем, чем угодно, за исключением занятий с детьми, занятий в правительственных местах и учреждениях и занятий ремеслами при условии общения с рабочими. Пределы дозволенных занятий, следовательно, ограничивались только занятиями в купеческих конторах, которые любезно и предложил мне найти сам исправник, заранее уверенный в успехе своего представительства за меня перед купцами. Мне оставалось только ждать и надеяться. Я ждал и надеялся два месяца, т.-е. до тех пор, пока на счете моего квартирного хозяина не обозначилось 20 рублей, круглая сумма, полученная за все сведенное и выпитое мною во все это время. Ждать долее было нечего и надеяться не на что; нужно было взяться за поиски занятий самому. Я так и сделал. Тюмень, хотя и один из самых больших городов во всей Сибири, тем не менее не представлял особенных затруднений, благодаря общительности моих квартирных хозяев, к заочному ознакомлению с его виднейшими по своему положению и невидными обывателями. В числе виднейших обывателей был, между прочим, и один, занимавшийся адвокатурой и пользовавшийся обширной популярностью в городе, как человек недурной. К нему то я и отправился с предложением своих услуг. Услуги эти были приняты им и через три дня я писал уже протоколы и постановления конкурса по делам одного несостоятельного должника. В числе клиентов моего принципала было немало и купцов. Встречаясь с ними у него на дому, я, из разговоров с некоторыми из них, случайно узнал и причину неудачи исправника Игумнова (29) в поисках мне занятий. Дело в том, что Игумнов, по непонятной неосторожности, при каждом разговоре с кем-либо из них обо мне, упоминал о страшном надзоре за мною со стороны местного жандармского начальства. «Жаль его», — говаривал он, — прося обо мне купца, — «прекрасный молодой человек: тихий, скромный, непьющий и как раз пригодный для вашей конторы; но вот видите ли, почтеннейший Иван Петрович! Надзор за ним ужаснейший... эти синие мундиры. Сами знаете! — чего тут рассказывать? — как раз втрескаешься. Я, разумеется, говорю это не потому, чтобы вас напугать, — ваша репутация безупречна во всех отношениях; но нужно быть поосторожнее», заключал он свою просьбу и успокоенный обещаниями купца сделать все, что возможно, и иметь меня в виду, уезжая, поутру вновь уверял меня, что теперь скоро я получу работу. Буквально такой разговор обо мне происходил у него с каждым купцом, владеющим конторою. Купцу, действительно, только и оставалось делать, что иметь меня в виду, чтобы как-нибудь случайно не принять по незнанию к себе.

    Недолго однако я пользовался спокойствием за обеспеченность моего существования занятиями у адвоката. Месяца через 1½ исправник Игумнов в разговоре с ним упомянул, что для него было бы удобнее не иметь меня у себя, во избежание могущих выйти неприятностей. «Сами знаете! эти синие мундиры, а он — гос. преступник... Я, разумеется, с своей стороны, ничего не имею; но как они взглянут на это?».. Я должен был оставить адвоката и принял предложение местного архитектора заниматься у него. Здесь ни меня, ни его не тревожили более представлениями грозных призраков в синих мундирах.

    А между тем, шумная толпа предтечей настоящего фазиса развития революционного движения в России — предстала уже перед судом особого присутствия сената (30). Многие из них были оправданы и уже сосланы, многие осуждены и ожидали уже высылки на каторгу или поселение с утверждением приговора. Утверждения приговора ожидала и Ермолаева. Этим приговором суд определил ей наказанием 6 месяцев заключения в крепости, но, в виду слишком трехлетнего заключения до суда, вменили ей это заключение в наказание. Она только ждала разрешения выехать ко мне, в Тюмень. Получив телеграмму с известием об освобождении и скором ее приезде ко мне, я немедленно же начал хлопотать о разрешении вступить с нею в брак. Необходимость испрашивания разрешения на брак обусловливалась секретными инструкциями, известными каждому священнику; без разрешительного свидетельства ни один из священников не перевенчает гос. ссыльного. Исправник сам по себе не имеет права разрешать брак; мне, в виду этого нужно было обратиться к губернатору. Я так и сделал: послал ему телеграмму; тот ответил на нее не мне, а исправнику таким образом: «Внушить ссыльному Геллеру, чтоб он впредь не дозволял себе обращаться к высшему начальству, а обращался к своему непосредственному. Губернатор Пелеко» (31). Никогда не быв на государственной службе, не имея желания быть на ней и в будущем, я не мог переварить и мысли ни о самой необходимости испрашивания разрешения на брак, ни о степени подчиненности моей посредственным и непосредственным властям. Я полагал только, что разрешение нужно не для меня, а для попа; но вышло иначе. Исправник, уже другой, Прасолов (32), вторично отказался дать мне свидетельство. Скоро ожидался проезд через Тюмень генер.-губер. Зап. Сибири Кознакова (33). Я решил обождать, чтобы просить лично его о том же. Между тем Ермолаева прибыла уже в Тюмень. Заботы о встрече и приеме ее начальство обязательно приняло на себя. На границе Тюменского округа ее встретили: исправник, жандармский начальник, заседатель, жандармы, солдаты и стряпчий. — Переломав и перепортив ее вещи в поисках элементов сокрушения основ, они очень обязательно привели ее ко мне на квартиру. Через две недели в Тюмень прибыл и генер.-губернатор Кознаков. Я отправился к нему. Хорошо знакомый, благодаря обширной переписке, с положением гос. ссыльных Зап. Сибири, я, по предварительному соглашению с некоторыми из них, взял на себя обязанность вручить Кознакову записку, в которой, очертив безвыходное положение ссыльных в разных городах Зап. Сибири, я формулировкой нужд их просил о смягчении тяжести условий надзора и учреждении каких бы то ни было общих правил, которыми руководились бы исправники в своих отношениях к нам, не давая места широкому произволу личных инстинктов. Первоначально, Кознаков отказался было принять эту записку в виду того, что я не мог представить ему своих полномочий, как лицо, облеченное доверием массы других лиц, а также потому, что он не мог признать в нас, ссыльных, хотя и находившихся в одинаковых условиях надзора, общества, в смысле некоторой организации. Опираясь на приговоры Особого Присутствия Сената, в силу которого мы все, гос. ссыльные, признавались принадлежащими к одному тайному обществу, цели которого были достаточно обнаружены следствием, за что мы и несли свое наказание, я просил его приговор Сената признать достаточною санкциею для признания нас всех, ссыльных, составляющими отдельное общество и принять от меня эту записку, как выражающую общие всем нам нужды, в чем ему предстояло достаточно убедиться в при предстоявшем ему объезде городов Зап. Сибири. В этой же просьбе я, между прочим, просил и разрешения вступить в брак с Ермолаевой, разрешение эго он обещал прислать мне приблизительно через две недели. В то же время Ермолаева представила ему просьбу жены гос. ссыльного, Поповой (34), последовавшей за мужем добровольно в ссылку, о том, чтобы ей разрешили, в виду ее беременности, временное пребывание в Тюмени, так как в Туринске, месте ссылки ее мужа, не было ни акушерки, ни акушера, необходимых ей при родах, в виду того, что роды предстояли очень тяжелые, в силу врожденных аномалий костей таза. Кознаков обратился к стоящему тут же губернатору Пелеко с вопросом, действительно ли Попова последовала за мужем добровольно? Получив утвердительный ответ, он заметил, что никто не в праве держать ее на месте, так как она свободна и что она может приехать в Тюмень, когда ей угодно. Ермолаева уведомила об этом Попову немедленно же. Исправник Туринский в виду такого письма Ермолаевой, не нашел возможным препятствовать Поповой выехать из Туринска, и она приехала в Тюмень. Прошло две недели. Попова ожидала разрешения от бремени со дня на день. Акушер и другие врачи в городе констатировали опасное положение ее и необходимость серьезной врачебной помощи в предстоящих родах. За два дня до родов прибыл из Туринска нарочный с бумагой от генер.-губернатора к Туринскому исправнику. В этой бумаге было сказано: «в виду того, что, по сведениям, доставленным его высокопревосходительству тобольским губернатором Пелеко, явствует, что в Тюмени акушера не имеется, он, генер.-губернатор, не находит нужным разрешить Поповой (добровольно последовавшей за мужем, которую, по его же словам, никто не в праве удерживать на месте?) выезд в Тюмень». В силу этой бумаги, туринский исправник просил тюменского выслать Попову немедленно же в Туринск под строгим караулом. Заступничество всех городских врачей, совместно с акушером, пребывание которого в Тюмени не хотел признать губернатор Пелеко, — помешали дикому произволу власти увезти больную Попову обратно в Туринск. Она осталась в Тюмени и через 2 дня начались роды, продолжавшиеся двое суток. Ребенок родился мертвым. Сама родильница пролежала около месяца в положении между жизнью и смертью. Дальнейшие последствия этих родов: разрыв промежности и мочевого канала пришлось исправлять уже в Казани, профессорам тамошнего университета, на что и получено было разрешение г. генерал-губернатора Кознакова... Интересно в данном случае только то, что губернатор Пелеко не остановился перед официальной ложью в своем отзыве об отсутствии в Тюмени акушера, тогда как сам лично вызывал этого акушера из Тюмени в Тобольск к своей больной дочери, о чем знали все в городе.

    А между тем, разрешения на брак я не получал во все лето. В августе месяце совершенно неожиданно Ермолаевой было объявлено, что она за совместное сожительство со мной, по распоряжению генер.-губернатора З. Сиб., подчиняется гласному надзору, т.-е. подвергается ссылке за государственное преступление... В сентябре из города Ялуторовска бежала гос. ссыльная Ольга Любатович (35). Близость Ялуторовска к Тюмени (84 версты) дало основание властям предполагать мое непременное участие в устройстве этого побега. За мной усилили надзор. Ежедневно баба, жена будочника, два раза справлялась у моих квартирных хозяев, дома ли я, куда ходил, когда вернулся домой и кто у меня бывал. Участие бабы в надзоре за мной объясняется таким образом. Исправник отдавал строжайший приказ квартальному наблюдать за мной; тот за неимением времени поручал это какому-нибудь будочнику в такой форме: «Ты, Супруненко, присматривай за госуд. преступником; а то, смотри у меня! Запорю!» — «Слушаюсь, в. б.» —отвечал страж и отдавал приказание своей жене уже в такой форме: «Ты, Марфутка, кажинный день, два раз, летай к Логину (фамилия моего домовладельца) да выспрашивай о преступнике хозяйку; да смотри у меня, не пробалтываться!» Та летала, выспрашивала и не пробалтывалась.

    Во время ухода за больной Поповой, я узнал, что в Тюмени остановилась проездом, в ожидании парохода, акушерка, едущая из России в Иркутск. Я пригласил ее к больной. Акушерка согласилась ухаживать за нею до своего отъезда. Уезжая, она взяла от меня пакет с несколькими письмами, которые я просил ее передать в Иркутске одной гос. ссыльной. Пароход, отплыв от города 10 верст, был остановлен запершимися в каюте властями, исправником, стряпчим, жандармским начальником и др. Произвели обыск; нашли, что было. На другой день произвели обыск у меня. Ничего найдено не было. Допросили меня и Ермолаеву. Из этого допроса выяснилось, что меня обвиняли в посредничестве ссыльных Сибири с Россией. Надзор усилили назначением специально ко мне полицейского служителя. В ночь с 22 сентября на 23, в 3-м часу меня подняли с постели и увезли в острог, откуда в 9 часов утра увезли далее. Куда меня везут, не объявляли мне до самого Якутска. Проездом через Омск меня завезли к начальнику сибирского жандармского округа, генералу Ходкевичу (36). На вопрос его, получил ли я разрешение вступить в брак с Ермолаевой, я, разумеется, отвечал отрицательно. Ходкевич удивился или, по крайней мере, захотел показаться удивленным и предложил подать просьбу ему, для представления шефу жандармов. Я так и сделал.

    Описывать в настоящем сообщении мое путешествие по Сибири, с восьми — десятидневными остановками в губернских городах ее, для перемены жандармов, я не стану. Ехал я по длинной, бесконечной дороге от города до города, без малейшего представления какого либо конца ее когда бы то ни было; мелкие города и села по тракту мелькали передо мною как верстовые столбы по дороге, и, пожалуй, впечатления, оставленные ими в моей памяти, ничем не разнились по своей содержательности от впечатлений, производимых подорожными столбами. Скука, усталость и какая-то тупая готовность отдаваться всем случайностям ожидающей тебя неизвестности, — вот те душевные ощущения, которые переживаются всяким, едущим в такой же обстановке. Прибытие в большой город: Томск, Красноярск или Иркутск, с продолжительными остановками в них, не обещало мне ровно ничего, кроме твердого убеждения в возможности выспаться за всю дорожную бессонницу. Это душевное состояние не было отчаянием человека в непроглядной тьме окружающей его неизвестности. Нет, это не то! Это результат глубокого убеждения в том, что ты ни на что хорошее надеяться не можешь и куда бы тебя ни сослали, ты кроме аналогичного с пережитым бесправием ничего нового не увидишь. Все, что расшевеливало несколько меня в моем бессознательном сознании, так это мысли об участи оставшейся в Тюмени Ермолаевой. — Я знал, что оставил ее беременною. Если выслужившийся из солдат тюменский исправник Прасолов в своей бесшабашной грубости сдерживался несколько в пределах приличия передо мною, то это только потому, что я, при первых же свиданиях с ним, объявил ему, что сознание человеческого достоинства ставится мною выше риска попасть в места отдаленнейшие и оскорблять таковое во мне — равносильно для него получению пощечины. Это было сказано в полицейском управлении, в присутствии губернаторского чиновника Емельянова. С тех пор Прасолов старался быть со мной вежливым. Но я с ужасом помышлял о положении моей жены, одинокой, больной, измученной слишком трехлетним одиночным заключением, под властью этого господина. Я имел серьезные основания предполагать, что этот господин из ненависти ко мне будет мстить ей; а он имел полную возможность мстить. Мои опасения, как вы увидите ниже, вполне оправдались. Возвращаюсь к себе. Пробыв 17 дней в пути по выезде из Иркутска, в половине ноября я, наконец, добрался до Якутска. Мои жандармы привезли меня прямо к губернатору Черняеву (37). Тот, встретив меня любезностями, на вопрос мой, куда меня, наконец, довезут, объявил, что не успел еще ознакомиться с моими бумагами, но поспешил уверить меня, что я буду поселен в такой местности Якутской обл., где мне предоставится полная возможность заняться сельским хозяйством. Представится возможность хоть чем-нибудь заняться, — перспектива для всякого государственного ссыльного весьма отрадная. Обрадовался и я. До сих пор будущее рисовалось мне в такой осязательной форме: «ну, ничего! там, как-нибудь» ... И это: «ничего ... там, как-нибудь» являлось для меня пока кажущейся сферой моего дальнейшего существования, исчерпывалось все мое я. А тут вдруг является возможность трудиться, да еще и сельским хозяйством. Ну, как не обрадоваться!

    От губернатора меня увезли в тюремный замок. Ежедневно посещавший меня якутский полицеймейстер на 5 день сообщил мне, что я назначен в Верхоянск ... Понятие о земледелии вовсе не вяжется с понятием о Верхоянске. Дело в том, что Верхоянск, город, с позволения сказать, в 12 построек, включая в то число и церковь, расположен в громадной тундре, где всякие попытки заняться каким бы то ни было хозяйством встречали непреоборимые затруднения как в суровости морозов и краткости лета, так и в свойстве самой почвы, которая за короткое лето никогда не протаивала глубже, чем на одну четверть. И эту то девственную почву мне предстояло разрабатывать в долгие годы предстоящей ссылки.

    Стояли страшные морозы, доходившие до 52° Реомюра. Дорога предстояла верст на 200 от Якутска в нартах, затем 700 верст верхом. Перемена лошадей на пути от Якутска до Верхоянска на 100, 150, 200 и более верст расстояния одна от другой. Я забыл сказать, что на этих промежутках поставлены юрты, без окон и дверей, так называемые поварни, в которых путешественники, разведя огонь, готовят себе пищу. Ревматизм, с опухолями на руках и ногах, вывезенный мною еще из дома предварительного заключения, за длинную осеннюю дорогу от Тюмени до Якутска усилился еще более. Я объявил, что не поеду, если мне не будет выдано теплое, якутское платье и обувь. Через два дня мне все было доставлено полицеймейстером. На следующий день назначен был мой отъезд в Верхоянск. Утром этого дня прибыл из Иркутска в Якутск нарочный с бумагой, в которой было сказано, чтобы меня везли в Олекму. Что вызвало эту перемену в моем назначении, — мне и поныне неизвестно. Прошло еще 2 дня и меня увезли в Олекму (38), куда я и прибыл 27 ноября 1878 года и где застал уже прибывшего туда месяцем ранее административно ссыльного Буриота (39).

    Олекминск — заштатный город, населенный 200 ч. коренных обывателей, с прилегающим к нему селением, с 200 же человек скопцов, на первых же порах ознакомления с ним, дал основание заключить о невозможности приобретения в нем каких бы то ни было занятий. Близость же к нему богатейших в России золотых промыслов, куда направлялись хлеб и др. жизненные продукты не только со всей Якутской области, но даже из губерний Иркутской и Енисейской, делала жизнь в нем невероятно дорогой. Пуд яричной муки никогда не бывал ниже 2 р. 50 коп., мясо 4-5 руб. пуд. Привозные же продукты, как, напр., сахар 50-60 к. ф., черкасский табак (махорка) 50 коп. и т. д. положительно лишали возможности пользования ими, по своей невероятной дороговизне. Тем не менее, благодаря получкам из России или Сибири от товарищей же, мы кое-как перебивались.

    Через три месяца по водворении меня в Олекме, я получил первое письмо от моей жены из Тюмени. По первому же письму ее я увидал, что в своих опасениях за разные неприятности для нее от исправника Прасолова, — я все еще был далек от истины. Мои представления о его способностях на всякую пакость были значительно бледнее его действительного творчества. Преследования ее начались с преследований ее квартирных хозяев. Путем отбирания всевозможных подписок, частых призывов для секретных внушений в полицию, тюменских обывателей напугали до такой степени, что Ермолаева через 2 месяца уже не могла найти себе квартиры и принуждена была ночевать по одному и по двое суток у своих сердобольных знакомых; не рискнувших однако из тех же опасений предложить ей постоянную квартиру у себя. — Такое кочевание, само собою разумеется, затрудняло надзор за нею. Явилось предположение в ее намерениях бежать, и ей предлагают самым решительным образом озаботиться приисканием себе постоянной квартиры. Положение отчаянное, если вспомнить, что она была беременною уже 6-й месяц ... Наконец, ей удалось поместиться в семье одного ремесленника. Там были дети. Явилось предположение, что она занимается с ними. Начались ежедневные хождения квартального с выспрашиваниями прислуги и рабочих, действительно ли она не занимается с детьми? «Пускай спрашивают, пускай ходят!».. — говорил благодушный хозяин ее и продолжал ее держать. Средствами к ее существованию служила ей швейная работа, полученная тайком из магазина. В мае она родила девочку. В первых числах июня в Ялуторовске, у водворенных там гос. ссыльных был арестован неизвестный молодой человек, оказавший при аресте вооруженное сопротивление. Случайно найденное при обыске у ялуторовцев письмо Ермолаевой дало основание предположить, что неизвестное лицо, проездом через Тюмень, побывало и у нее. Произвели обыск, ничего не нашли и арестовали ее вместе с ребенком. Поместили ее в камеру, смежную с ретирадом. Окно ее камеры приходилось перпендикулярно к окну ретирада, что давало возможность уголовным арестантам преследовать ее, при каждом появлении в окне для просушки детских пеленок, всевозможными грязными предложениями. Исправник Прасолов, по ее просьбе о переводе в другую камеру, смежную с этой, отвечал отказом, не желая даже объяснять причины такового. Прогулки по двору ей запрещались вовсе, несмотря даже на представления тюремного врача о необходимости их в виду того, что она корчит ребенка грудью. Чтение книг также запрещалось. Представьте себе положение ее и ребенка в грязной, обильной всякими насекомыми, камере, воздух которой, помимо влияния смежности ее с ретирадом, ухудшался еще запахом просушиваемых пеленок,— и вы перестанете удивляться тому, что ребенок начал быстро хиреть и к концу 5 месяца заключения умер!.. Как особую милость, ей позволили проводить его до могилы... Незадолго до его смерти, она обратилась к местному жандармскому начальнику, майору Горновскому (40), с просьбою об освобождении ее по болезни ребенка из тюрьмы с переводом под домашний арест. Майор Горновский официальным отзывом ответил на ее просьбу буквально такими словами: «В виду того, что ребенок Елизаветы Ермолаевой может умереть, независимо от места нахождения, но и на вольной квартире, он, майор Горновский, просьбу ее оставляет без последствий» ... Ниже подобного цинизма трудно себе представить!

    Возвратясь с кладбища, Ермолаева слегла в страшной нервной горячке и пролежала в полном бессознании 1½  месяца; затем началось выздоровление, и через месяц она вышла из больницы, чтобы перейти в ту же камеру. Ей разрешили прогулки по двору. Возвратясь с одной из прогулок к себе в камеру и сняв верхнее платье, она, приготовляясь к чаю, постучала надзирателю, чтобы ее выпустили в коридор вымыть посуду; тот отпер дверь. Возвратясь обратно в камеру, случайно взглянув на пол, она увидала чьи то ноги, в больших сапогах, высовывавшиеся из под кровати. С ней сделался от испуга нервный припадок. На ее крики прибежал надзиратель и, узнав, в чем дело, бросается под кровать и вытаскивает за волосы арестанта, оказавшегося привилегированным вором, сидевшим в том же коридоре. Придя несколько в себя, она тотчас же потребовала смотрителя Набокова (41), которому и объявила о происшедшем, угрожая сообщить о том же жандармскому начальству. Набоков начал умолять ее не говорить Горновскому в виду того, что он может, благодаря этому случаю, лишиться места, служащего ему и семье его единственным источником пропитания. Снисходя к его просьбам, она согласилась не говорить об этом никому. Через неделю, кто-то из уголовных арестантов, возбужденный чем-то Набоковым, послал на него донос Горновскому, в котором, характеризуя беспорядки, царствовавшие в замке, указал на то, что сидящая в одиночном заключении государственная преступница Ермолаева принимает у себя по ночам арестантов... Майор Горновский немедленно же приехал в замок и приступил к допросу Ермолаевой, обвиняя ее в том, что она принимала у себя по ночам арестантов. Возмущенная до крайности таким обвинением и вообще всем оборотом этого дела, она отказалась отвечать на вопросы и вернулась в свою камеру.

    Через два или три месяца следствие по делу, вызвавшему ее арест, окончилось, при чем обнаружилось полнейшее безучастие ее в Ялуторовской истории, и 9-го июня, прошлого, 1880-го года, ее освободили из тюрьмы на волю; на другой день, однако, ее арестовали вновь и увезли в Туринск Тобольской же губ., где она и оставалась до февраля настоящего года. Тотчас же по выходе на волю, она подавала просьбу о разрешении ей выехать ко мне, но эта просьба, как и посланная еще ранее, осталась без ответа.

    Между тем, я проживал в Олекме. С наступлением лета 1879 года, я занялся смоляным и дегтярным производством. Дело пошло было успешно. Явились заказы с промыслов. Нужно было расширить производство, устроить несколько перегонных печей, купить пару лошадей и т. п., необходимое для успешности предприятия. Но и здесь, как в Тюмени, представительство властей приняло отрицательные результаты. Вовсе не в их видах было бы дать возможность гос. ссыльному иметь в своих руках большие суммы. С приисков предлагался подряд в общей сложности по 2000 вед. ежегодно тысячи на три рублей. Я должен был получить в задаток до 1000 рублей. Но такая сумма в руках ссыльного представляет для него соблазн к побегу, — чтобы этого не случилось, исправник Плетнев (43), как я узнал позже, внушил уполномоченным приисковых К°, что доверять ссыльным, в виду шаткости их положения: «сегодня-де, здесь, завтра — в Колымске», — такие большие суммы рискованно... Подряда я не получил и продолжал гнать смолу в убыток себе. Пришлось в половине лета закончить работы. Кое как перебиваясь, зачастую впроголодь, прожили мы (нас было уже 6 ч., не считая приехавшей к Буриоту из Петербурга жены и двоих детей) зиму 79-80 года.

    21-го апреля, на именинах одной олекминской grande dame, куда были приглашены и мы четверо: Буриот, Гамов (43), Петерсон (44) и я, исправнику Плетневу вздумалось с чего-то затянуть гимн: «боже! царя храни!» Гости все встали и присоединились к нему. Мы остались на месте (45). С первой же почтой исправник донес в Якутск губернатору. Мы ничего не знали об этом. Проходит месяц, другой, мы стали забывать об этой истории и продолжали жить по-прежнему. А жизнь в это время изменилась значительно к худшему: все случайные заработки, в форме переписки, составления прошений и т. п. исчерпались окончательно. К этому прибавились первоначально мелкие, затем более крупные стеснения в переписке с родными и знакомыми. Положение наше ухудшилось, выхода из него не предвиделось. Как вдруг, случилось огромное происшествие, всеми последствиями обрушившееся на нас одних.

    Прежде чем продолжать о нем, не лишним считаю очертить нашего исправника Плетнева. Этот господин, как приехавший из России в Сибирь, подобно многим другим с единственною целью наживы, не останавливался ни перед чем на пути осуществления своей задачи; но в то же время, как человек не глупый, сумел вести свои дела так, что комар не мог носа подточить под них за все время его служения исправником, около 5 лет. Вместе с тем, как продукт своей среды (бывший гвардейский офицер, затем жандармский адъютант), он обладал такими инстинктами по отношению к местным обывательницам, проявления которых не всегда проходят безнаказанно. Заручившись расположением высшего начальства своею благотворною деятельностью по службе, осыпаемый наградами и доходами, он, спустя два, три года своей службы в должности исправника зарвался до такой степени, что удовлетворял свои низменные инстинкты, положительно не останавливаясь ни перед чем. Этому много помогали и красивая внешность его самого и страшная зависимость всех олекминских обывателей от полицейского управления, в силу того, что в Олекме положительно не было ни одного обывателя, не имевшего на себе или уголовщины, или несостоятельности, или растраты казенного имущества одним чиновником, с женой которого он жил совершенно гласно, или еще чего-либо, подобного этому. Имея за собой такой важный прецедент, он, разумеется, не считал и нужным особенно стеснять себя. Состоя исправником в округе, где находятся богатейшие золотые промыслы, он, по своему значению, являлся как бы охранителем интересов рабочих против эксплуатации их хозяев. На самом же деле, он состоял на службе у приисковых К°, которые в виду этого не стеснялись предписывать ему вещи, прямо идущие в разрез с его служебными требованиями. В бумагах его, после происшествия, найдены интересные документы, разоблачавшие его отношения к приискам. Так, между прочим, найдены 2 письма: одно, с извещением, что товарищество, соглашаясь на его предложение служить в интересах оного, определило выдавать ему ежегодно по 3 тысячи, и другое, от того же товарищества, полученное числом, близким ко времени отправления первого письма, с предложением убрать 3 казаков, деятельность которых не может быть полезна т-ву, между тем, как содержание их (шестьсот рублей в год) падает непроизводительной затратой на т-во.

    Я нарочно вошел в эти подробности, чтобы рельефнее очертить эту личность с общей стороны его служебной деятельности. Что же касается до отношений его к нам, гос. ссыльным, то эти отношения были таковы, по крайней мере с внешней стороны, что в нашем положении не оставляли желать лучшего. Как человек от природы не глупый, он обладал в этом отношении такою тактичностью, чтобы избегать всех неловкостей, могущих поселять в нас недовольство к нему; положение же наше, в силу местных условий, было таково, что терять было нечего и риску большого попасть на каторгу или куда-нибудь подальше — тоже. Он это знал и ощущения тяжести местных условий не усугублял излишним усердием; словом, во всем, что относилось до нас, он держался такой политики, чтобы не стеснять нас ни в чем, что не могло ему повредить прямо или косвенно по службе. Самая выходка его с гимном на именинах олекминской grande dame, была просто пьяной выходкой; не донести же он не мог. Этот-то донос и увлек меня в отдаленный улус Якутского округа.

    В один темный сентябрьский вечер, в то время, когда Плетнев у себя на квартире играл с несколькими обывателями в карты, выстрелом из ружья, направленным из окна со двора неизвестным человеком ему нанесена была смертельная рана в бок (46). Ружье оказалось заряженным рубленным свинцом, 7 или 8 кусков которого попали ему в печень и желудок. Когда прошел первый испуг, зажжены угасшие от выстрела свечи и констатировано опасное положение больного, кто-то из гостей громко высказал такое предположение: «Это никто иной, как социалисты». В Сибири нас называют постоянно социалистами. Плетнев, перенесенный в другую комнату на кровать, услыхав этот возглас, закричал оттуда, чтобы не смели говорить подобных вещей, так как отношения его к нам были таковы, что мы не могли желать его смерти. В ту же ночь помощником его был произведен у нас обыск, при чем, хотя и найдено было ружье, но, по имевшимся на нем знакам, оказавшееся уже давно стрелянным. Словом, подозрительного ничего найдено не было. Ружье оставлено у нас. На другой день опять обыск, опять ничего не найдено. Затем, на 4 день приехавшим из округа заседателем Шахурдиным еще обыск, и началось следствие. Плетнев на другой день, в 12 часу умер, снова повторяя при многочисленных свидетелях, что он не сомневается в нашей непричастности к этому делу и просил всех присутствовавших засвидетельствовать его заявление при следствии.

    На следствии целым рядом свидетельских показаний было констатировано пребывание всех нас, в момент совершения выстрела по местам. Словом, мы все находились в положении невозможности совершения убийства. На 9 или 10 день приехал новый исправник Пашковский (47). Под его председательством, в соучастии прежнего следователя и приехавшего с приисков горного исправника Заборовского (48) образовалась следственная комиссия, деятельность которой была направлена главным образом на то, чтобы придать этому делу характер политического убийства с непременным участием в нем нас всех или кого-либо из нас. В числе 6 гос. ссыльных, водворенных в Олекме, был Коновалов (49), отставной солдат, человек малограмотный и малоразвитый. Ко всему этому, он жил в стороне от нас, на другой квартире. На него-то главным образом и были направлены стрелы следственной комиссии. Не будь нас — Коновалов пропал бы несомненно. Начали с того, что пригласили Коновалова в комиссию, где часа четыре сбивали его на незначительном разноречии, вкравшемся в показаниях моих, Бондырева (50) и его в определении времени наступления сумерек. Затем, пригласив меня и Бондарева, поставили с Коноваловым на очную ставку, на которой и устранилось это разноречие. Не ограничиваясь этим, арестовали хозяина квартиры Коновалова, поселенца Каверзина и, в его отсутствие, подпоя его жену, склоняли ее через казаков: Гаврилу Гобышева и Федора Бубякина и инородца Карнопольского, как постороннего свидетеля, к даче показаний против Коновалова. Хозяйка, несмотря на то, что была выпивши, не соглашалась. Затем ее, окончательно пьяную, унесли в казачью. На другой день, по приводе ее в помещение комиссии, в передней к ней подсел казак Петр Гобышев, служащий у нового исправника Пашковского и от его имени предлагал ей денежную награду в том случае, если она под присягой покажет, что Коновалов, в вечер совершения убийства вернулся домой очень поздно, с лицом, вымаранным чем-то черным, вроде сажи; затем умылся и немедленно же стал менять бывшие на ногах валенки на сапоги (следы убийцы на снегу под окном, из которого произведен был выстрел, оказались от валенок). Баба, будучи уже тверезой, крайне возмутилась предложением казака. Тотчас же по приводе ее в присутствие, она заявила комиссии о попытках казаков склонить ее к даче неправильных показаний, с каковою целью ее вчера подпоили. В ответ на ее заявление горный исправник Заборовский с крайним цинизмом объявил ей, чтобы она не сердилась, так как гости были подосланы к ней комиссией же. Баба, так же, как и муж ее, остались при прежних показаниях, ясно определявших непричастность Коновалова к убийству Плетнева. На наше заявление исправнику о действиях комиссии тот только усмехнулся и заметил, что усердие горного исправника только вредило делу следствия...

    Словом, показания всех свидетелей по отношению ко всем нам ясно говорили за нас. Потерпев неудачи в своих попытках привлечь нас к делу об убийстве исправника Плетнева, комиссия разъехалась, предав дело следствия на волю божию. А заманчивая выходила штука, в случае успеха подкупить свидетелей. Во-первых, независимо от того, что такое загадочное убийство, как описанное. было бы на глазах высшего начальства окончательно разъясненным удачной группировкой показаний подкупленных свидетелей; привлечением же к этому делу нас оно принимало такой благоприятный для них случай заявить свое усердие, что разом дало бы и награды следователям и утверждение в должности исправника, еще не утвержденного в ней, Пашковского, заступившего место Плетнева. Я говорю «всех нас», так как привлечение Коновалова неминуемо влекло бы за собою и привлечение всех нас, ввиду известной близости между собою всех госуд. ссыльных. Коновалов же сам по себе явился для них наиболее удобным для этого только потому, что он, как я говорил выше, человек малограмотный и неразвитой; следовательно, с ним легче было бы первоначально управиться. Так, по крайней мере, они могли думать.

    Комиссия разъехалась, за исключением одного Пашковского. Действия комиссии в таком городе, как Олекма, с 200 ч. жителей, не могли составлять тайны. «Если, мол, комиссия не останавливалась ни перед чем для привлечения к делу социалистов, значит, действительно, что-нибудь да есть за ними», — говорили в городе. С этим вместе ассоциировались представления о нас, как о людях, наиболее способных к убийству должностного лица, в виду тех событий на Руси, которыми ознаменовались последние три года... Словом, мы в глазах горожан были несомненно убийцами. Это убеждение находило себе пищу еще и в дальнейших мероприятиях Пашковского с целью большого укоренения его, т.-е. убеждения, в городе. Так, напр., он ходил по городу не иначе, как с 3-мя казаками; затем он издал постановление, обязывавшее всех нас, гос. ссыльных, являться за какими-нибудь нуждами своими не на дом к нему, а исключительно в полицейское управление, где он, кстати сказать, бывал только раз в неделю. Постановление это, как нелепое по существу своему, в виду того, что исправник, как полицейский чиновник, состоит при исполнении своих служебных обязанностей, независимо от времени и места его нахождения, всегда и везде, где бы он ни был, — вызвало с нашей стороны протест, выразившийся, во-первых, в крупной скандальной сцене у меня с ним в полицейском управлении и затем — в докладной записке к губернатору от всех нас. Затем, в разговорах с обывателями он позволил себе кое-какие намеки, связывавшиеся убийство Плетнева с нами. Представьте же себе теперь положение людей, ни в чем неповинных, над которыми тяготеет такое страшное подозрение, ясно проглядывавшее в каждом слове, в каждом движении обывателей! Дорого далась мне и другим жизнь за это время в Олекме! Вспомнить не могу без ужаса это время. Положение становилось день ото дня невыносимее... Не подвернись во время эта неожиданная ссылка в улус, один или двое из нас наверняка угодили бы в каторгу, если не на самую виселицу... Так скверно, так скверно, что передать в настоящем сообщении силу переиспытанных мною ощущений теперь, спустя ½ года, положительно немыслимо. Положение пария, положение прокаженного древних времен было неизмеримо выше нашего уже потому, что те, волей неволей, в силу традиции, стойкости характера, отношений к ним окружающих людей должны были примириться с своим положением и остановиться на сознании безвыходности и непреоборимости его. Мы же, люди, одаренные способностью критическою сознания окружающих нас явлений, воспитывавшие тюрьмой и ссылкой в себе самих протест против них, — не могли мириться с этим гнетом, ежедневно усугублявшимся тягостью мелких столкновений с исправником и его прихлебателями.

    Под конец, положительно невыносимо было ходить по улицам! Каждая собака, каждый обыватель знакомы нам вдоль и поперек; такое событие, как убийство исправника в таком глухом, сонном городишке, само собою разумеется, составляло злобу дня в разговорах обывателей но крайней мере на полгода; толки, разговоры, сплетни; слух самый нелепый; фраза, сказанная когда-то и кем-то, — как только относились к делу об убийстве Плетнева, — все делалось предметом самых горячих обсуждений на базаре, в кабаках, церкви, — везде. Подозрение, пущенное из такого компетентного источника, как Пашковский и комиссия, сразу обратило внимание всех на нас. Мы сделались притчей во языцех, — героями дня. Выйдешь на улицу, — впереди тебя идут две барыни: какая-нибудь тонкая акцизничиха и толстая протопопица.

    — «Нет, послушайте!» — говорит акцизничиха, — «эти сосилисты (правильно не выговорит, так для пущего эффекта сложит губки сердечком; очень мило выходит эдак-то!) — ужасный народ. Они ведь в городе голубей стреляют»...

    — «В самом деле?!» — удивляясь, перебивает протопопица. — «А знаете ли, что я слышала про этих разбойников?..».

    Тьфу, ты! плюнешь только, да и свернешь за угол.

    Идешь по базару. У большой лавки, в центре площади, скучились торговцы и о чем-то горячо разговаривают, неистово размахивая кулаками. Кто-то из толпы заметил тебя и шепнул. Все оборачиваются. Мгновенно все стихает. Подходишь к лавке купить пупок (брюшная часть сибирской рыбы нельмы) на обед; все торопливо и как-то неловко расходятся по местам. Лавочник, не глядя на тебя торопится отпустить товар; да и ты не медлишь: схватил покупку и назад. А сзади тебя доносится шепот:

    — «Сейчас видно... И не глядит... А как торопится уходить», — спешит торговец поделиться впечатлениями разговора с одним из «убийц» с другими торговцами, снова подошедшими к лавке... И это на каждом шагу, при каждом выходе из дома.

    Дело пошло и дальше немых разговоров. Были случаи крупных столкновений с местными казаками, по поводу намеков, слишком явно выраженных. Два казака по этому поводу получили от двоих из нас порядочные трепки.

    Положение становилось все гаже и гаже. Добавьте к этому полуголодное существование, личные неудачи, еженедельные столкновения с исправником Пашковским по поводу цензуровки писем, полнейшая бездеятельность, в силу самых условий олекминской жизни, невеселые вести от жены из за 5.000 верст. Добавьте к этому вечное удрученное состояние духа ссыльного под давлением надзора и возрастающее crescendo озлобление под давлением всех этих толков, слухов, намеков и вы составите себе приблизительное представление о том психическом состоянии, в котором я находился в то время. Это озлобление и жажда хотя какого-нибудь выхода или перемены росли и готовы были дойти до бешенства отчаяния... Покончить с собой, — не производительно: страшная даль, никто ничего не узнает; а необходимо было огласить всю эту историю. Но как огласить? Письма не пропустят. Отправить подпольным путем? Теперь все трусят и сторонятся нас... Оставалось одно: избрать суд органом выражения протеста. Совершить такую вещь, за которую предали бы военному суду. Военный суд в Иркутске. Масса народа. На суде выяснить все и затем повернуть к виселице. Я все обдумал... Еще день, два и я не писал бы настоящего очерка... Но вот, 13-го декабря приглашают меня и Петерсона в полицию и объявляют о поездке в Якутск. Сообщают, по какому поводу... Тем лучше!.. Там в Якутске... Но обстоятельства так сложились, что я очутился в улусе...

    Я кончил. Растягивать очерк приведением еще массы других фактов, могущих дополнить представление об этом положении, — я не хочу. Не хочу потому только, что подобными же очерками моих товарищей, расселенных по всем местам мачехи Сибири, во-первых, с избытком пополнится этот пробел, а во-вторых, аналогичностью их фактов с приведенными мною, кстати проверится правдивость настоящего. Я думаю, после проверки настоящих фактов, пожалуй, можно ограничиться и ими, если они окажутся достаточными для рисовки общего положения государственных ссыльных, независимо от их категорий: по суду или административно сосланных. И в таком случае, цель настоящего очерка будет достигнута и общество оценит надлежащим образом качество губернаторских опровержений, подобных опровержению архангельского губернатора по поводу газетной заметки о положении одного из многих государственных ссыльных. Говорить в настоящее время об условиях жизни в улусе я не могу, потому что сам недостаточно с ними ознакомился. Но не могу не заметить здесь, что отдаленность улусов от всякого начальства и представляющаяся возможность заняться земледелием рисуют будущность мою в нем весьма заманчивою: я буду работать, буду одет, обут и, главное, вне всяких стимулов, нарушающих мое душевное спокойствие и озлобляющих меня до крайности — начальства.

    1881. VII. 1. Государственный ссыльный Семен Львов Геллер.

    (Окончание в следующем номере.)

                                                                       ПРИМЕЧАНИЯ

    1) Баягонтайский улус состоит из 9 наслегов, в которых по X народной переписи числилось 8.637 жителей; наслеги расположены по р.р. Баяге, Танде, Алдану, Татту, Оймякану. Ср. «Памятную книжку Якутской обл. на 1877 г.».

    2) Флорентий Федорович Павленков (род. 1839 г., ум. 1900 г.). Речь идет о предполагавшемся издании Павленковым сборника, посвященного политической ссылке.

    3) Елизавета Федоровна Ермолаева, см. о ней в вводной статье к печатаемым материалам.

    4) Плотников, Ник. Алекс, (род. 1851 г.) революционер, член кружка, возглавлявшегося Долгушиным Алекс. Вас. По процессу «долгушинцев» был приговорен 15 июля 1874 г. к ссылке в каторжные работы на заводах на 5 лет, но отправлен был в Ново-Белгородскую одиночную каторжную тюрьму, где он сошел с ума; отсюда был переведен в дом для умалишенных на Сабурову дачу в Харьков, а позднее в Казанскую окружную больницу, где и умер. Ср. о нем.: «Гос. Прест. в России» под ред. B. Базилевского. Stuttgart, 1904, т. I, стр. 577 и след.; О. В. Аптекман. Флеровский-Берви и кружок Долгушина. «Былое» 1922 г., № 18, стр. 72. О. В. Аптекман. Общество «Земля и Воля» 70-х годов. Петроград, 1924, стр. 82.

    5) Папин, Ив. Ив. (род. 1849 г., ум. в конце 90-х годов), как и Плотников — «долгушинец», обвинявшийся «в том, что напечатав при участии Долгушина прокламации, распространял таковые с целью возбудить население к бунту», приговорен к ссылке на 5 лет в каторгу. После отбытия срока был поселен в селе Амге, Якутской обл.; в 1884 г. по манифесту вернулся на родину и жил в Тюмени. О нем ср. «Гос. Прест. в России» под ред. В. Базилевского. Stuttgart, 1904, т. I, стр. 577 и др. О. В. Аптекман. Флеровский-Берви и кружок Долгушина. «Былое» 1922, № 18, стр. 76-77; О. В. Аптекман. Общество «Земля и Воля» 70-х годов. Птгр., 1924; Вл. Короленко. История моего современника, т. IV; Вл. Короленко. Полное посмертное собр. сочинений, т. 50. Письма, т. I, изд. Укр. Гос. Изд. Полтава, 1923 г.

    6) Автор ошибается: приговор Папину и Плотникову был вынесен 17 июня 1874 г.

    7) Мышкин, Ипполит Н. (1848-1885), известный революционер. См. о нем большую литературу, напр.: Процесс 50-ти. Изд. Саблина. М. 1907. «Гос. Прест. в России», под ред. В. Базилевского, т. II, вып. I; Е. К. Брешковская. Ип. Мышкин и архангельский кружок. М. 1906; М. Р. Попов. К биографии Ип. Н. Мышкина. Из воспоминаний. «Былое», 1906, № 2; К делу Мышкина «Былое», 1906, № 6; М. Александров. Арест Ип. Мышкина. «Былое», 1906, № 10; А. Соколова. Встречи и знакомства. Ип. Мышкин. «Ист. Вестн.», 1913, №№ 2, 3 и 5; М. М. Чернавский. Ип. Н. Мышкин. «Каторга и Ссылка», 1924 г., № 1 (8), а также в «Активном Народничестве» Богучарского, у И. Л. Лаврова «Народники-пропагандисты 1873-1878 годов» и в воспоминаниях В. Н. Фигнер, Н. А. Морозова, C. Чудновского, Старика (С. Ф. Ковалика) и др.

    8) Крохт — прокурор Петербургского Окружного Суда.

    9) Меркулов — товарищ прокурора, участвовавший в следствии над обвиняемыми по процессу 193-х. См. о нем: Сннегуб. Воспоминания чайковца. «Былое», 1906, X, стр. 35.

    10) Шубин, Н. И. — товарищ прокурора Екатеринбургского Окружного Суда, был прикомандирован, как и Меркулов, к прокурору Саратовской судебной палаты Жихареву, который вел следствие над лицами, привлеченными к процессу 193-х. Один из современников так характеризует Шубина: «Довольно еще юный н весьма юркий товарищ прокурора окружного суда, Шубин, которому предшествовала слава «молодого да из ранних», примостившийся к триумфальному шествию Жихарева, чтобы на судьбе сотен заключенных за решетку урвать малую толику и для своей, только что начинающейся карьеры» (С. Чудновскнй. Из дальних лет. «Минув. Годы», 1908, IV, стр. 235). Ср. Синегуб. Воспоминания чайковца. «Былое», 1900, X, 35 стр.

    11) О демонстрации на Казанской площади см. «Гос. Прест. в России» под ред. В. Базилевского, т. I; Г. Плеханов. Русский рабочий в революционном движении. М. 1923; С. А. Жебунев. Отрывки из воспоминаний. «Былое», 1907, V; С. Л. Чудновскнй. Страничка из воспоминаний. «Былое». 1907, VI и др.

    12) Ритгер — пристав 1-го участка Казанской части, в которой происходило избиение арестованных на Казанской площади в декабре 1876 г. демонстрантов.

    13) Успенский — околоточный надзиратель, принимавший деятельное участие в ловле и избиении демонстрантов на Казанской площади, производил обыски арестованных в участке, сопровождавшиеся жестокими избиениями арестованных. На суде над участниками в демонстрации, выступая в качестве свидетеля, давал ложные показания о подсудимых, говоря, напр., про шестнадцатилетнюю подсудимую Шефтель, что она его на площади избила, что ее «тащили человек десять» и пр.

    14) Речь идет о нанесении заключенному в Доме Предв. Закл. Боголюбову (Емельянову) по распоряжению ген. Трепова наказания розгами. Об этом: М. Федоров. Из воспоминаний по управлению Домом Предвар. Заключ. «Русская Старина», 1905, № 1; Синегуб. Воспоминания чайковца. «Былое», 1906, X, стр. 52-56; Д. М. Герценштейн. Тридцать лет тому назад (из воспоминаний доктора). «Былое», 1907, VI; Джабадари. В неволе. «Былое», 1906, V, стр. 47-48; М. Р. Попов. Из моего революционного прошлого. «Былое», 1907, V.

    16) Выстрел В. И. Засулич в Тренова произошел 24 января 1878 г. (В. И. Засулич род. 1851 г., ум. 1919 г.). См. В. Засулич. Воспоминания. «Былое», 1919, № 14; Процесс Веры Засулич. (Суд и после суда), изд. «Современника» 1906 г.; М. Коваленский. Русская революция в судебных процессах и мемуарах, т. II, М. 1924; Сергей Глаголь. Процесс первой русской террористки. «Гол. Мин.», 1908, VII-IX; Р. Кантор. К процессу В. И. Засулич. «Былое», 1923, № 21.

    18) Волховской, Феликс Вад. (1848-1914), известный революционер «чайковец», один из виднейших участников процесса 193-х, впоследствии эмигрант, литератор. Ему принадлежат печатные работы: Отрывки одной человеческой жизни. «Современник», 1911, IV, стр. 254-267; Друзья среди врагов. Птб. 1906; Воспоминания о П. Алексееве. «Всем. Вестник», 1908. № 2 и отд. изд. Птб. 1906; «Надежды и страхи России» в американском журнале «Форум»; в Лондоне сотрудничал в газете «Free Russia» (Свободная Россия); ряд статей в «Сибирской Газете». О нем большая литература: Н. Кудрин. Памяти Ф. Волховского. «Русск. Бог.», 1914, № 3; Н. Чайковский. Ф. В. Волховской. «Гол. Мин.», 1914, № 10; А. О. Лукашевич. В Народ! (Из воспоминаний семидесятника). «Былое», 1907, III; Д. Кеннан. Сибирь. Изд. Пирожкова, т. I, стр. 118-149; Кропоткин. Записки революционера и в др. мемуарах; Перрис. Пионеры русской революции. Птб. 1906. Некрологи: «Ежемесячн. Журн.», 1914, № 10; «Истор. Вестн.», 1914, № 10.

    17) Щиголев, Леонид Михайлович — пропагандист-народник, член оренбургского кружка; судился по процессу 193-х. См. Старик (С. Ф. Ковалик) «Движение семидесятых годов по Большому процессу». «Былое» 1906, X.

    18) Голоушев, Серг. Серг. один из основателей кружка оренбуржцев или «голоушевцев», судившихся по делу 193-х, сын жандармского полковника, вел работу пропагандиста в Оренбургской губ. По процессу 193-х «за имение у себя книг преступного содержания без разрешения начальства» приговорен всего лишь к 5 дням заключения. О нем см.: Старик. Движение семидесятых годов по Большому процессу. «Былое», 1906, X; С. Чудновский. Из дальних лет. «Мин. Годы», 1908, V-VI, стр. 374.

    19) М. Федоров — начальник Дома Предв. Заключения в Петербурге, умевший поддерживать хорошие отношения с заключенными. Так Синегуб в своих воспоминаниях называет его «довольно добропорядочным» («Былое» 1906, X. стр. 52), а Д. Герценштейн «очень гуманным начальником» и «замечательно милым и гуманным человеком» («Былое», 1907, XI, стр. 239 и 241). Самому М. Федорову принадлежат «Из воспоминаний по управлению Домом Предв. Заключ.», «Русск. Старина», 1905, № 1 и в приложении к брошюре «Процесс Веры Засулич» изд. «Современник», 1906. В своих воспоминаниях он вскрывает закулисную сторону административной практики, попиравшей и тот minimum прав, которые предоставлялись законом политическим заключенным.

    20) Майор Курнеев — «из питерских полицейских», по отзыву о нем Синегуба («Былое», 1906, X), главный исполнитель истязания над Боголюбовым — «коренастый, грубого полицейского вида бурбон, способный на все, что угодно начальству, разумеется, кроме какого-нибудь благородства и человечности»: См. Д. М. Герценштейн «Тридцать лет тому назад», «Былое», 1907, VI, стр. 243.

    21) Боголюбов, Архип Петрович (Алексей Емельянов) — революционер, родился в 1852 г., учился в Новочеркасском духовном училище, потом в духовной семинарии, по окончании которой в Харьковском ветеринарном институте. В период хождения «в народ», не окончив института, прошел пешком из Ростова н/Д до Казани, прошел по Волге, был на Кавказе. Был арестован 6 декабря 1876 г. на Казанской площади, подвергся избиению в участке, пытался стрелять в полицейского, производившего избиение. По делу «казанцев» был приговорен к лишению всех прав и ссылке в Сибирь в каторжные работы на рудниках на 15 лет. 14 июля 1877 г. был наказан по распоряжению ген. Трепова розгами в Доме Предв. Заключ. Вместо Сибири был отправлен в Мценскую каторжную тюрьму, где и сошел с ума. О нем см.: М. Р. Попов. Из моего революционного прошлого. «Былое», 1907, V, стр. 272-273, 288 и др.; Госуд. преступл. в России, под ред. В. Базилевского, т. I; Н. А. Виташевский. Централка. Из воспоминаний. «Былое», 1906, VII; Дебагорий-Мокриевич. Воспоминания. Птб. 1906; «Из воспоминаний». Л. Гартман. «Былое», загр. изд. вып. I, а также у Богучарского «Активное народничество» и др.

    22) Дическуло, Леон. Ап. — революционер, участник процесса 193-х; был в числе 14 человек из 26-ти, отнесенных к 10-й группе обвиняемых, которые отказались участвовать на суде; по суду был оправдан. Находясь в предварительном заключении был подвергнут в день «боголюбовской истории» жестокому избиению и крайне тяжелым условиям карцерного режима в Доме Предв. Заключения. По выходе из заключения, по сообщенным нам Верой Ник. Фигнер сведениям, «поступил кондуктором на конку... — не захотел человек без работы жить и взялся за первый попавшийся труд». О дальнейшей его жизни приводим выписку из письма к нам П. С. Ивановской-Волошенко; «После суда 193-х, он вошел в организацию южных кружков, принимал участие в террористической деятельности, в 1879 году во время арестов и вооруженного сопротивления в доме Косаревского, Л. Дическуло направился в эту квартиру, но заметив полицейских и будучи сам ими замечен, бросился бежать. Полицейские, преследуя убегавшего, все время стреляли в него. Он со своей стороны отстреливался. Больное его сердце не выдержало усиленного бега и он свалился в канаву. По-видимому, полицейским показалось, что Дическуло перепрыгнул забор и они понеслись туда. Эго спасло Дическуло. Вскоре он эмигрировал в Румынию и там оставался до самой смерти, находясь в постоянной и неизменной дружбе с русским доктором Ивановским и с Кац. Он был там неутомимый, энергичный пропагандист... Он много работал физически в разных положениях — между прочим делал кефир, который он развозил по домам. Не помню, в каком году (в 80-х годах) он внезапно умер от разрыва сердца». В этом же письме дается такая характеристика его: «Родом он крымчанин —очень живой, деятельный, несколько шумно-суетливый. Большая правдивость, порой резко высказываемая, подавали повод не ладить с товарищами. По природе очень добрый, нежный, он очень незлобиво относился со своей стороны к товарищеской неприязни, не придавая серьезного значения мелочным стычкам» (письмо от 12 февраля 1924 г.). Ср. о нем: С. Л. Чудновский. Из дальних лет. «Мин. Годы», 1908 г., V-VI; Д. М. Герценштейн. 30 лет тому назад. (Из впечатлений доктора). «Былое», 1907, VI; в «Своде указаний, данных некоторыми из арестованных по делам о государственных преступлениях». «Былое», 1907, VI.

    23) Гурович, Яков Ефимович, студент медико-хирургической академии, судился по делу о демонстрации на Казанской площади, был приговорен к лишению всех прав и ссылке в Сибирь на поселение. См. «Гос. Прест. в России» под ред. В. Базилевского, 1904, т. I.

    24) Фалин, Николай Яковл. (род. в 1852 г.). В 1873 г. у него впервые был произведен обыск, а в начале 1876 г. он был задержан полицией при обыске у Дьяконова, у которого он жил возвратясь по требованию правительства из за границы, 6 декабря того же года был арестован на Казанской площади, судился по процессу «казанцев» и был приговорен к лишению всех прав и ссылке в Сибирь на поселение. В. Базилевский. Ор. cit.

    25) Громов, Гр. Игн. — сопроцессник предыдущих, приговорен был к той же мере наказания, был поселен в г. Кандийске, Тобольской губ. О нем см. — В. Базилевский. Ор. сit.

    26) Гервасий, Ив. Ант. — девятнадцатилетним юношей-студентом медико-хирургической академии судился по делу «казанцев», был признан на суде демонстрантом, несшим красный флаг, приговорен несмотря на его несовершеннолетие, к ссылке в каторжные работы в крепости на 10 лет. Позднее был поселен в Обдорске, Тобольской губ. О нем см. .В. Базилевский, ор. сit.

    27) Шефтель, Фелиция Исаковна — участница процесса «казанцев», была признана одной из «главных виновных в насильственном сопротивлении полицейской власти», благодаря показаниям свидетелей полицейских, показывавших, что она предводительствовала толпой демонстрантов, била надзирателя Успенского (!) и т. д.; шестнадцатилетний возраст ее не помешал особому присутствию вынести ей приговор о ссылке в Сибирь в каторжные работы на б лет 8 месяцев. Приговор был заменен ссылкой на поселение, и она была выслана в Курган, Тобольской губ. О дальнейшей ее жизни сообщает нам П. С. Ивановская: «В 1882 г. она бежала из Кургана, кажется, вместе с Тулузаковым, вслед затем эмигрировала в Румынию, где все время жила, а может быть и теперь живет с мужем и двумя взрослыми детьми. Она сохранила свои верованья, а главное, сберегла свои лучшие душевные качества и привязанность к лицам определенного направления» (Письмо от 14 января 1924 г ). О ней см. В. Базилевский, ор. сit.

    28) Николаевская, Лид. Вас. Незадолго до демонстрации на Казанской площади была освобождена из под ареста по делу о распространении запрещенных сочинений; арестованная в декабре 1876 г., судилась по делу «казанцев» и была приговорена к ссылке в Сибирь на поселение; была слушательницей женских медицинских курсов. См. В. Базилевский, oр. cit.

    28) Игумнов — тюменский исправник в 1877 г.

    30) «Шумная толпа предтечей настоящего фазиса развития революционного движения в России»... т. е. участники процесса 193-х.

    31) Пелеко — Тобольский губернатор (в 1877-1878 гг.).

    32) Прасолов — тюменский исправник в 1878 г.

    33) Кознаков, Ник. Геннад. (1824-1885 гг.) — занимал должность генерал-губернатора Западной Сибири и командующего войсками (1875-1877 гг.).

    34) О какой Поповой говорит С. Л. Геллер нам установить к сожалению не удалось: как будто все Поповы, упоминающиеся в историко-революционной литературе исключают возможность видеть кого-либо из них в упоминаемых С. Л. Геллером Поповых. Не есть ли упоминаемая Попова жена сопроцессника Геллера — Ильи Род. Попова, приговоренного к ссылке в Сибирь на поселение?

    35) Любатович-Джабадари, Ольга Спиридоновна (род. 1854 г.), известная деятельница революционного движения. По процессу 50-ти была приговорена к 9-ти годам каторжных работ, но этот приговор был заменен ссылкой на поселение в Тобольскую губ. В 1878 г. за неповиновение местной администрации была вновь осуждена Тобольским судом, но до приведения приговора в исполнение в том же году бежала, о чем и упоминается здесь. Автор воспоминаний «Далекое и недавнее». Воспоминания из жизни революционеров 1878-1881 гг. («Былое», 1906, V). См. о ней «Дознание о дочери инженера Ольги Любатович и о бывшем студенте Новороссийского Унив. Герасиме Романенко, обвиняемых в принадлежности к террористической фракции соц.-рев. общества» — «Былое», 1907, VIII.

    36) Ходкевич — генерал, начальник сибирского жандармского округа в 1878 г.

    37) Черняев — якутский губернатор в 1878 г.

    38) Олекма — местное название гор. Олекминска, окружного города Якутской области на левом берегу р. Лены в 657 верстах от Якутска; по переписи 1897 г. было 1.144 жит.; отличается суровостью климата:, средняя годовая температура — 7° Ц, зима — 30°.

    39) Буриот, Павел; административно-сосланный. О нем имеется два упоминания в литературе: о случайной встречи с ним вспоминает В. Г. Короленко («История моего современника», т. IV. Изд. Укр. Гос. Изд. стр. 74); второе упоминание о Буриоте находим у И. П. Белоконского («Дань Времени», изд. «Задруги», М. 1919, стр. 260). В дополнение к этому приводим сведения, полученные нами в письме к нам И. П. Белоконского, хорошо знавшего Буриота по ссылке: «Павла Буриота я знал хорошо, так как из Олекминска, Якутской обл., он переведен был на 4 года в Минусинск, где и я в то время был. По окончании срока ссылки он уехал в Тифлис. В Якутскую обл. сослан был административным порядком, но за что — не ведаю. По-видимому, Буриот был родом кавказец, пожалуй, грузин. Это был очень красивый, коренастый, жизнерадостный блондин, лишь в Минусинске узнавший, что Олекминск — один из холоднейших пунктов в мире: Буриот там вовсе не ощущал холода!.. Приехал он в Минусинск с неким Фрессером, о котором нигде сведений не имеется» (письмо от 20 февраля 1924 г.).

    40) Горновский — тюменский жандармский начальник в 1876-1880 гг.

    41) Набоков — смотритель тюменской тюрьмы в 1879-1880 гг.

    42) Плетнев, К. В. — олекминский исправник. О нем же говорится и в письме Гамова.

    43) Гамов — б. студент моск. технич. училища, был сослан в Сибирь и поселен в Олекминске. Креме его письма, приводимого нами, и упоминаний о нем в письмах-очерках С. Л. Геллера, никаких данных о нем у нас не имеется.

    44) Петерсон — не есть ли это Николай Павл. Петерсон, судившийся по делу каракозовцев и обвинявшийся в том, что не донес «о преступном укрывательстве Юрасовым и его товарищами гос. преступника Домбровского»? Петерсон «каракозовец» был приговорен к б-ти месяцам заключения в крепости; по истечении срока заключения мог быть выслан в Сибирь на поселение. С. А. Геллер вел переписку с Юрасовым (см. прим. 69). Не через Петерсона ли завязалось у Геллера заочное знакомство с ним? [* Несомненно, что в письме Геллера говорится не о каракозовце Н. П. Петерсоне, а о рабочем Алексее Николаевиче Петерсоне (1851-1919 гг.). Распропагандированный чайковцами А. Н. Петерсон был членом «Земли и Воли» и явился, вместе с Халтуриным, одним из основателей Северно-Русского Рабочего Союза. Арестованный весной 1879 года, он был сослан первоначально в Олекминск, а затем вместе с Геллером в Баягонтайский улус. О нем см. в статье Н. С. Тютчева «Памяти отошедших» в № 3 (10) «Каторги и Ссылки» за 1924 г. Ред.].

    45) Об этом же эпизоде сообщает и Гамов в своем письме, но указывает, что запел гимн не исправник, а его помощник, с специальною целью спровоцировать ссыльных. Этот помощник исправника и донес исправнику же о том, что ссыльные не встали с места при пении гимна.

    46) Об убийстве исправника Плетнева также говорит Гамов.

    47) Пашковский — вр. и. д. олекминского исправника в 1870 г. после убийства Плетнева.

    48) Заборовский — горный исправник олекмннских золотоносных приисков.

    49) В списке ссыльных, хранящимся у И. П. Белоконского, о нем значится «Коновалов, Феодосий Степанов, в Олекминске, Якутск. обл.».

    50) Бондырев — политический ссыльный.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 11. № 4. Москва. 1924. С. 172-187./

                                  ИЗ ИСТОРИИ ЯКУТСКОЙ ССЫЛКИ 70-х ГОДОВ*

                                                         (Неизданные материалы)

                    [* Начало работы Б. Федорова помещено в 4 (11) «Каторги и Ссылки».]

                                                            ПИСЬМА ИЗДАЛЕКА

                                                                                I.

    (От ссыльного).

    20 апреля 1881 года (51)

    Пишу вам из весьма и весьма отдаленных мест (по счету 3-е в моей ссылке), из Якутской области. Новая тысяча верст (и это уже десятая) отделяет меня от вас и Питера. Для вас, питерцев, Якутская область и улусы в ней представляют своего рода «tеrrа inсоgnitа». Следовательно сведения, какие я могу вам сообщить о ней, будут для вас небезынтересны (52).

    Итак, я очутился в одном из «наслегов» одного из «улусов» Якутской области. Вы, по всей вероятности, встречая слова: «улус», «наслег», изображаете на своем лице недоумение: «что это за штуки такие улус, наслег?» Извольте, я вам объясню. В административном отношении Якутская область делится на округи, управляемые исправниками; округи — на улусы, управляемые выборными старостами или, как их у нас называют, «князьями»; наслеги — на роды, управляемые родовыми старшинами. В этом делении области вы найдете полную аналогию делениям российских губерний: губерния, уезд, волость, село и деревня; наслег, след., уподобляется селу, так как в каждом наслеге обязательно существует церковь. Вся разница только в пространствах: напр., наслег, где живу я, тянется верст на 300 в обе стороны, юрта от юрты верстах в 5-10 и более. Есть даже в моем наслеге такие места, где на протяжении 60 верст вы не встретите ни одного жилья. От ближайшего товарища я в 23 верстах. По водворении нас в улусе, еще до получения правительственного пособия в количестве 3 руб. в месяц и до получения поселенческого надела, мы довольствуемся на счет общества, с каковою целью нас водворяют в юрте именитого якута, который нас кормит; кормит, разумеется, по-якутски: кониной, вареной слегка, зачастую без соли, и, если твой желудок переваривает, пресной ячменной лепешкой, засушенной на голом огне; кашей из кислого молока (по-якутски: «сора») из той же ячменной муки с примесью небольшого количества сосновой коры (заболони). Питьем служит кирпичный чай, о котором вы в Питере и понятия не имеете. Изредка дают коровье или бычачье мясо. В случае нежелания твоего довольствоваться готовым якутским содержанием предоставляется получать таковое натурою, т.-е. выдают мясо, муку, чай, масло и соль на руки, а уже ты стряпай, как сам знаешь. Мы так и делаем. Само собою разумеется, что содержание наше на счет общества является налогом на него; ни в каких статьях закона вы не найдете оправдания этому налогу. Не принимать этой помощи мы не можем, так как на 6 рублей казенных существовать нельзя, — потому что у якутов вы ничего не купите на деньги, а если и доведется купить, то в 10 раз дороже городских цен. Черкасский табак (махорка) продается в улусе по 1 р. 20 к. за фунт, в городе же по 40 коп. Кирпич чая, в ярмарку, в городе, купите за 95 коп., в улусе — 2 рубля. Якуты все без исключения занимаются скотоводством (быки, коровы и кони). Тунгусы, кочующие по улусу, занимаются почти только оленеводством. Подсобным к скотоводству первым служит хлебопашество; в очень незначительном количестве сеется здесь единственный вид хлеба ячмень; разве богач какой-нибудь посеет фунтов 20 пшеницы; другого хлеба якуты не знают. Тунгусы занимаются, кроме оленеводства, еще звериными промыслами: белка, лисица, коборга, железки которой доставляют ценимую дороже, чем на вес золота, струю, употребляемую на косметики для дам. О, если бы только они знали, из какого места добываются эти благовония! Якуты, кроме скотоводства и земледелия, смотря по месту нахождения, занимаются еще рыболовством и добычею мамонтовой кости. Промышляют они и сохатою (лось), и именно в марте и апреле месяцах. По отношению к богатству в естественных произведениях наш улус, и в нем наш же наслег, занимают чуть ли не первое место: каменный уголь, железо, мамонтовая кость находятся в громадном количестве; новее это не разрабатывается и ожидает умелых рук. Наш наслег расположен по обоим берегам Алдана, притока Лены. Кроме того, что сам Алдан изобилует рыбой, мелкие реки, впадающие в него, судя по признакам, должны неминуемо заключать в себе золото. Ходят, правда, слухи, что в последнее время несколько приисковых партий занялись разведками и одна даже нашла надежное золото. Если так, то край значительно оживится: появятся грабежи, разбои, убийства и т. п. аксессуары приисковой и около приисковой жизни.

    Так вот, видите ли, в какой благодатный край поселены мы! Ну-с, будем жить в нем!

    Каждому водворяемому в улус поселенцу, как уголовному, так и государственному, по закону полагается 15 десятин земли, из которых 10 дес. покоса и 5 пахотной. Затем, общество обязано оказать помощь при постройке дома, снабдить заимообразно необходимым скотом; правительственная помощь, из поселенческого капитала, на обзаведение хозяйственными орудиями состоит в 57 р. 44 копейках. Но близость приисков (Олекминская и Витимская системы) изменяет положение дел таким образом, что русскому поселенцу, водворяемому в улусе, с целью русифицирования края, ничего не остается делать, как тотчас же по приписке к месту причисления взять билет и идти на прииски. Дело в том, что якутское областное управление распорядилось «разъяснить» закон о поселенческом наделе таким образом: 11⅓ дес. пахотной земли (здесь новина дает сам 40-50), 600 сажен покоса, а остальное — лес. Затем никакой иной помощи не полагается. Само собою разумеется, поселенцу с голыми руками взять надел не приходится: прежде всего ему нужен дом, затем скот и, наконец, хотя какие-нибудь деньги на первоначальное обзаведение. Такое странное «разъяснение» старого, всем известного, закона объясняется очень просто, если вспомнить, что частным золотопромышленникам нужны рабочие; невозможность, в силу этого разъяснения, заняться земледельческим трудом ставит поселенцев в необходимость идти, очень часто и против собственного желания, на прииски. С другой стороны, якуты, занимаясь скотоводством и нуждаясь, в силу этого, в больших луговых пространствах, со своей стороны употребляют все зависящие от них меры, чтобы избавиться от непрошенных общественников, и даже не останавливаются перед затратами денег, в количестве 10-25 р., выдаваемых на дорогу взявшему билет поселенцу.

    Уже из самого распределения частей поселенческого надела вы видите какой-то абсурд: 11⅓ дес. пахотной и 600 саж. покосной земли! Владельцу 11-ти с третью дес. пахотной земли необходимо иметь по меньшей мере 10 штук скота, если принять во внимание мелкую породу его (здешний бык, самый большой, весит не более 10, 11 пудов, отличная корова — 7 пудов). По расчету якутов на 8 зимних месяцев потребно сена на каждую скотину 5 якутских возов, а с одной десятины снимают обыкновенно до 30 возов. Следовательно, только на 6 штук скота уже необходима 1 десятина, а по разъяснению областного управления в состав поселенческого надела входит не более 600 кв. саж. (¼ казенной десятины), которыми удовлетворится только 1½ скотины.

    Не останавливаясь на этой частности, скажу только, что руссифицирование инородческого края является чистейшей фикцией: по спискам в каждом наслеге числится более ста человек русских поселенцев, на самом же деле их в моем наслеге всего 5, в числе которых нас двое. Списки эти год от году увеличиваются и отправляются из Якутска в Иркутск и далее. По этим отчетам составляются отрадные для сердца русского заключения об успехах колонизации русских в инородческих землях далекого Севера... А никто ведь и не догадывается, что большинство этих поселенцев и в глаза-то не видали места своего причисления: наслега. По почте пришлют пятишницу, по почте же получат годовой билет и т. д. Остаются же в улусе такие поселенцы, которых уже и на прииски не принимают: самые подонки из подонок. Эти, если поэнергичнее, садятся на шею якутам; земли они не берут, да ее и не дадут им под разными прологами, а ведут бродячую жизнь из юрты в юрту, где их кормят, одевают и обувают. Словом, ничего не делая, они барствуют напропалую, наводя страх и трепет на всех якутов, которых они просто-таки ловят, как дичину какую. Который же потрусливее, тот, уступая давлению якутов, ведет самую жалкую жизнь: живет впроголодь и впрохолодь; и ездят же на нем якуты, и, боже мой! Другое дело мы. В силу условий надзора отделаться от нас билетом нельзя; волей-неволей приходится выдать нам надел, так как дармоедами жить не хочется, и мы, по примеру прежних государственных ссыльных, поселенных до нас в улусе, получив надел и устроив свое хозяйство, надеемся уплатить обществу все до копейки за наш прокорм до получения надела и первой уборки с него. Но эта же самая необходимость уступки нам надела, а главное покоса, заставляет якутов ненавидеть нас чуть ли не более остальных русских; а русских они вообще ненавидят; да и есть отчего. Ведь русификаторами являются выкидыши российского общества. Русский культ, внесенный в улус, ограничивается мошенничествами, грабежом, водкой, табаком, карточной игрой и обрядами православия, до которых они, как вообще всякие дети, превеликие охотники. Если русский мужик, в большинстве случаев, молится так: «Матушка, Никола-угодник! спаси нас, заступница!», то что же сказать о якуте, ни слова не понимающем по-русски и твердящем со слов молитвы?!.. Горячая преданность обрядовой стороне православия не мешает им в особенных случаях прибегать и к шаманам. Следы этого шаманства вы найдете на каждом дереве, близ житья якута: лоскут цветной материи, связка ребер, а то и несколько черепов лошадей и т. п. Но особенно, под влиянием русских, пристрастились мои сограждане-якуты к карточной игре со всеми ее аксессуарами: плутовством, мошенничеством и т. п. Они не только усвоили употребительнейшие игры русских, но и сами изобрели несколько своих карточных игр (53).

    Итак, якуты ненавидят всех русских и нас, в частности. Предпринимать против нас что-либо серьезное они боятся по своей врожденной трусости. Кроме того, самая таинственность, которою облекается форма надзора за нами, благодаря разным секретным внушениям, делает нас в их глазах какими-то страшными людьми, бояться которых сам бог повелевает... Боязнь и ненависть! — вот та обстановка, в которой приходится нам жить. За всем тем, я, побывавший уже в ссылках по городам, положа руку на сердце, скажу прямо, что улус для нашего брата самое лучшее место, если, разумеется, не принять во внимание отдаленности его и долговременного неполучения писем. Здесь я вдали от начальства, работаю себе свободно и никого знать не хочу. Якуты надоедят, я запрусь от них, нужды в них я никакой иметь не буду; ем я только то, что произвожу сам: хлеб свой, огородная овощ своя. Говядины хотя нет, но есть масса дичи и зимой, и летом; а так как иметь ружье не полагается, то приходится ловить ее первобытными способами, ставя на следах зверей луки или на озерах — петли. Смотришь, — попадет заяц, куропатка или летом утка. Кругом у нас озера, в озерах рыба; поставишь морды, караси будут. Изредка видимся с товарищем; сойдемся, начнем основы сокрушать; заспорим: он их так хочет, а я эдак. И никто не мешает. Чудно таково!

    Р. S. На днях у нас собрание общественников, и мы выйдем с петицией об отводе нам земли. Ах, поговорим же мы всласть!

                                                                                  II.

    14 мая 1881 г.

    Прошлое письмо, написанное 20 апреля, до сих пор все не идет в город: распута, дорог нет; продолжится она еще без малого с месяц. Половина мая, а снег на полях; приступать к запашке нельзя. Скука, тоска смертная. Читать положительно нечего; газеты все перечитаны; книги, какие есть, — тоже. А знаете ли вы, какой способ изобрели мы убивать время? Боже вас сохрани подумать, что мы, по-арестантски, вшивыми скачками занимаемся! Нет, не то: способ этот чисто интеллигентный. Иногда скука, благодаря ему, разрешается таким смехом, что якуты, мои сожители, даже глаза пучат: с ума, дескать, сошел. Ну-с, слушайте. Перечитав все газеты, не исключая и объявлений в них, я возвращаюсь к ним снова, начинаю перечитывать эти объявления уже иным образом: прочитав строку в одном столбце, я продолжаю ее в другом, читаю затем вторую строку в первом столбце и опять продолжаю ее во втором и т. д. И прекомичные же выходят иногда вещи! Но все-таки и это душеполезное чтение надоест, как и случилось со мною теперь. Думал, думал: что бы такое предпринять? Наконец, нашел: дай, думаю, поболтаю с вами.

    Я закончил прошлое письмо роst sciptum’ом с извещением о предстоящем собрании общественников моего наслега. Собрание состоялось на фоминой неделе. Кроме улусного головы, старосты или «князя» и родовых старшин, на собрании присутствовала целая масса общественников; но последние не принимали никакого участия в прениях по вопросам схода. Обстановка этих собраний буквально такая же, как и российских мирских сходок; разница только та, что голытьбе, составляющей в России галдящее большинство, здесь не дано в утешение даже и погалдеть немного. В этом отношении якутская выборная власть, как голова и «князь», отличается крайним деспотизмом. Судьбы двух, трех тысяч населения наслега решаются безапелляционно головою, «князем» и двумя-тремя богатейшими общественниками. Прочие члены принимают в делах совершенно пассивное участие безропотным внесением денег, следуемых с них по общей раскладке.

    Из всего вышесказанного вы должны были уже уяснить себе всю важность для общественников вопроса об отводе нам двоим 30 дес. земли, из которых 20 д. покоса. Три дня и три ночи обсуждался этот вопрос собравшимся сходом, прежде чем решено было пригласить нас на место собрания, отстоящее от места моего жительства на 10 верст. На четвертый день за мною, товарищем моим и двумя уголовными присланы были верховые лошади, и мы отправились. В виду того, что мы, русские, по-якутски говорили ровно настолько, чтобы уметь, в случае надобности, объяснить свои самые насущные потребности, собранием был привезен из управы писарь, говорящий свободно по-русски. Ни голова, ни «князь», ни старшины по-русски не говорят и ни слова не понимают. Собранием, еще прежде нашего прибытия, было постановлено двойное решение: один приговор гласный, уже написанный на бумаге, основанный на вышеизложенном «разъяснении» областного управления и относящийся ко всем нам, русским, без различия категорий поселенцев; другой — тайный, словесный, относящийся исключительно ко мне и товарищу моему. По предъявлении нам первого приговора, я сразу заявил о его несостоятельности и невозможности принять его к руководству, как составленного на незаконных основаниях; затем привел известную нам статью поселенческого устава и продолжал поддерживать свои требования, опираясь только на нее. Как статья, так и все изложенное мною, очевидно, было уже давно известно обществу так же, как и неправильность разъяснения этой статьи Областным Управлением. Но вожаки схода уперлись и знать не хотят никакой иной статьи, кроме известного «разъяснения». Видя такое упорство и нежелание согласиться с нашими доводами, вполне законными по смыслу статьи, и, кроме того, видя в этом упорстве неуважение к нам, русским, победившим некогда их, якутов, я объявил им, что, не принимая отведенного мне надела, я перебираюсь прямо к голове (владеющему чуть ни целой третью наслега: у него 600 штук рогатого скота и до 200 коней и кобылиц), развожу около его дома огород, скошу десять десятин его лугов и сниму хлеб с его десятины, так как более одной десятины я сеять хлеба нынче не предполагал. Затем, по приезде моей жены, я занимаю русский дом, построенный им (головою) для приема начальства; а товарищ мой заявил, что он тоже самое сделает с общественником С. Мы, действительно, готовы были сделать это на другой же день; это они видели и верили. Они предложили было нам ехать в город с жалобой на них. Мы отказались, предоставив им самим жаловаться на наше самоуправство. Затем с нашей стороны был предложен им и еще один компромисс: потребовали от головы и от С. расписки в том, что они готовы уплатить нам все те убытки, какие мы понесли от потери этого лета, т.-е. требовали себе по 700 рублей каждому. Голова и С. не согласились, разумеется, на это, и мы вышли, предоставив собранию обсудить наше предложение и изменить приговор. Прошло еще три дня; мы не показываемся, наконец, за нами посылают опять. Целый день продолжались прения и совещания, пока, наконец, общество согласилось с нами и решило отвести нам землю в требуемом количестве и построить юрты [* Решение это было составлено еще до первого приглашения нас в собрание, но оставалось, как мы узнали позже, в тайне с той целью, чтобы, во-первых, возможно больше выторговать у нас по добровольному соглашению и, во-вторых, чтобы двое уголовных поселенцев не вздумали настаивать на том же. Эти, впрочем, удовлетворятся незначительными суммами денег на дорогу и билетом для работы на приисках.].

    Я нарочно привожу эти подробности, чтобы показать вам всю неприглядность той обстановки, в которой приходится жить нам, людям более или менее нравственным, и указать на ту печальную необходимость, которая заставляет нас опираться на закон, в основании которого лежит, как там ни спорь, принцип захвата земли у людей, владеющих ею целые тысячелетия... В самом деле! Люди живут себе тихо, спокойно; пасут свой скот, стреляют дичину из луков, в рукопашную схватываются с медведями и сохатыми. Вдруг являются какие-то цивилизаторы, хватают их жен, детей; захватывают добытую ими пушнину и объявляют их отныне завоеванными и принадлежащими вместе с землею им, цивилизаторам. Затем начинается колонизация края: все, что есть гадкого, скверного; все, что наболело и изъязвило тело русского народа, все струпья с этого зараженного тела сваливают кучами в эту девственную страну. Размеры письма и условия переписки не позволяют мне увлечься изображениями тех картин, полных такого безнадежного гнета и насилия, такого реального, не подкрашенного ничем цинизма, какие развертываются передо мною, по мере ознакомления с языком и жизненной обстановкой якутов. Во всяком случае, всякие описания ниже действительности.

    Оглянемся назад, попытаемся реализировать конечные результаты всех этих стремлений к русификации края за 200 слишком лет со времени появления русских в Якутской области. Начнем хотя бы с усвоения якутами русского языка. Якуты, живущие по городам, составляя минимальную часть их населения, говорят по-русски ничуть не лучше китайца. С другой стороны, русские поселенцы или казаки, проживя в Якутской области 10-15 лет, начинают забывать русский язык. Дети их говорят уже первоначально по-якутски, а потом только начинают усваивать постепенно и русский язык. Внуки первых поселенцев говорят в массе только по-якутски, меньшинство по-русски, и т. д., пока, наконец, вы не встретитесь в улусе с таким субъектом, о котором якуты говорят, как бы в порицание ему: «он ведь русской породы» и который на ваш вопрос, говорит ли он по-русски, ответит: «толкуй сох» или «кылчах сох», что в переводе значит: «не понимаю» или «слуха нет». Единственными признаками русского происхождения таких субъектов служат зачаточные бороды и усы, так как у настоящих якутов, кроме как на голове, нигде волос нет. Наряду с этим и самый образ жизни поселенцев изменяется в том смысле, что приближается к якутскому, начиная с построек жилья и кончая способом приготовления пищи. Последнее, впрочем, можно объяснить тем, что русские, придя к якутам, не нашли у них, как у племен пастушеских, обстановки прочной оседлости: огородов с овощами, хлеба и т. п. Хлеб стал известен якутам только со времени поселения здесь скопцов, первых и почти единственных земледельцев в области. Вслед за скопцами начали сеять хлеб и разводить огороды проживающие по городам казаки и оседлые поселенцы.

    Все это — результаты влияния русских со стороны материальной; о нравственном же влиянии русских на якутов и говорить много нечего, если вспомнить, что русификаторами были торговцы, пьяное священство, переведенные сюда по негодности из ближайших к России губерний чиновники, или же чиновники прямо из России, прельстившиеся высшим окладом жалованья и сокращенным сроком службы. А если человек прельстился повышением жалованья, то что же может удержать его в стремлении округлять это жалованье посторонними доходами?..

    Доходам же этим несть числа. Затем следуют уголовные поселенцы. Надобно вам сказать, что Якутская область заселяется или сосланными административным порядком конокрадами, татарами и евреями, или окончившими срок работ каторжниками, или же провинившимися вторично преступниками, поселенными первоначально в губерниях Западной и Восточной Сибири. Водка и табак весьма скоро стали знакомы якутам; затем чай (кирпичный, разумеется). Что же касается одежды, то все влияние русских с этой стороны ограничилось для мужчин дабовой безобразной рубахой и такими же штанами. Перемена эта отразилась только на людях из достаточной среды; беднота, по прежнему, одевается в коровьи или оленьи шкуры с головы до ног. Богачи употребляют и сукно на верхнее платье, тоже своеобразного, якутского покроя. Одеяние женщин отличается от мужского только головным убором: мужчины носят шапку с наушниками, плотно облегающими голову, а женщины носят такие же шапки, только с выдающимся верхом, наподобие тех наконечников, какие носят питерские чухонки. Шапки тех и других составляют предмет особенного щегольства: есть шапки ценою в 300 рублей из соболей или лапок черной лисицы.

    Поборы всякие пушниной скоро открыли глаза якутам на ее настоящую ценность. Богатейшие из них скоро захватили в свои руки бедноту и тунгусов, главнейших зверопромышленников. Началось страшное кулачество и мироедство. Последствием этого явились скрытность, замкнутость, холуйство бедноты и барство богачей; общая всем якутам лживость, наклонность к воровству и мошенничеству. Ваши вещи, как бы они ни были малоценны, всегда подвержены риску расхищения. Добавьте к этому сифилис, успешнее всего прививаемый русскими, единственный положительный результат стремлений русских внести свое к якутам, — добавьте еще, для полноты картины, боязнь и ненависть к русским, которым якуты — и вполне заслуженно готовы учинить всякую пакость, и вы получаете приблизительное понятие об успехах этой колонизации.

    Грязь, царствующая в жилищах якутов, как бедных, так и богатых, — единственная вещь, на которую русские обращали серьезное внимание, стараясь искоренить ее, — осталась такою же, какою была до прихода русских. Мыла большинство якутов и в глаза не видало; раза два всплеснул лицо и руки холодной водой, — и мытье кончилось. Бань у них нет, и тела вообще они не моют, так же как и рубахи, которую якут носит до тех пор, пока она сама не свалится с плеч от ветхости. Дабовые штаны они носят только летом, зимою же — коровьи, шерстью вниз. Вонь, насекомые всех родов и величин носятся ими всюду за собой. Посуды они никогда не моют, а ограничивают чистку ее тщательным вылизыванием всяких следов на ней. Целые дни зимой мужчины просиживают у каминка, спиной к огню, с задранной на голову рубахой, и греют эту грязную спину до тех пор, пока она не покраснеет, как свекла. Изредка отец прикажет малолетнему сыну ножом поскоблить ему спину, и тогда грязь струпьями валится с нее на землю. Вот еще интересное явление, наблюдаемое нами у якутов: милая привычка наших неудобозабываемых помещиков, чесание пяток, нашла себе убежище в глубине якутского улуса; какой-нибудь богач не уснет до тех пор, пока работник или работница не почешут ему ног и пяток! Как вам это понравится?

    Но довольно о них.

                                                                                III.

    Я уже говорил, что после долгих споров собрание общественников решило, наконец, нас удовлетворить, т.-е. отвести нам землю в количестве 5 дес. пахотной и 10 дес. покоса и построить юрты.

    И вот мне, не бравшему в руки никогда ни косы, ни сохи, пришлось вооружиться и тем, и другим; еще неделя — и я начинаю пахать и сеять.

    С физическим трудом я успел уже освоиться в О. (54) (прежнем моем местопребывании) в два лета занятий смоляным и дегтярным производством (55). Гнал я смолу не из сырого леса, а исключительно только из старых пней, остававшихся в лесу после рубки строевого леса. Когда такой пень был найден (обыкновенно в глухой чаще тайги), то требовалось его окопать кругом тяпкой, затем подрубить лапы, идущие в разные стороны от главного корня (матки), — работа тяжелая и крайне утомительная: часто лапы попадаются шириною в ²/₄, и таких лап несколько. Подрубив их, начинаешь расшатывать пень вагой; если все лапы подрублены, пень поддается ваге скоро; но в большинстве случаев бывают такие оказии, что от матки глубоко вниз идут еще одна или две лапы; их надо найти и подрубить, а это очень трудно: нужно много и глубоко окапывать, пока найдешь удобное место для рубки. Наконец, пень свален с помощью одной или двух ваг; требуется перевести его на дорогу: новая тяжелая работа. С дороги и до печи его тащит бык или конь. Затем нужно его (пень) распилить и расколоть на части (попробуйте, читатель, когда-нибудь, потехи ради, побаловаться, поколоть смолевой пень!), чтобы накладывать в печь. Наконец, печка наполнена, заложена и замурована наглухо; топить надо, а дров нет. Дрова нужно сплавить с противоположного берега Лены, выше О. верст на семь. А Лена в том месте имеет ширину в 3 версты. На том берегу собрал, сколотил и связал плот; надо сплавить его вниз, к печи. Лена река быстрая и течение у нее на протяжении ее ширины не одно, а три-четыре, что обусловливается притоками ее и песком, ежегодно засоряющим ее русло новыми и новыми островами. А тут еще ветер подымается; не успел проплыть вовремя выше песков, — снесет тебя ниже города верст на 20 и более. На плоту устроены два весла, греби, сажени в две и более длины (такое же кормовое весло вы видите в Питере на дровяных барках). Греби тяжелые, — сбиваешься под этой тяжестью (движение греби в воде обратное, т.-е. закидываешь ее вперед себя, а волну откидываешь назад); вот где впервые узнаешь, что за штука такая — кровавый пот! Плот сплавлен к месту, перепилен в поленья, если нужно, то и переколот; теперь уже работа спокойная: знай, не дремли, да подкладывай в печь, поддерживая равномерное горение. Самая гонка продолжалась часов 19, а иногда и более, смотря по погоде. Мне доводилось гнать и в ноябре месяце, под жестокой пургой... Чуть-чуть не ревешь: «маменька, не хочу!» Да что поделаешь? А дело это имело, благодаря близости приисков, хорошую будущность. Только нужно было расширить производство. И все-то это имелось в виду, да вот ссылка новая помешала...

    Не страшит меня и предстоящий труд; трудненько будет только в это лето, пока дело не наладится; а там пойдет все, как по маслу. Буду и сыт, и одет, и обут; да и жена отдохнет у меня после всех передряг... А много их выпало на нашу долю в последние годы, особенно во время пребывания в О.! Так скверно, так скверно, что передать вам силу переиспытанных нами ощущений на бумаге, теперь, спустя ½ года, положительно немыслимо. Положение пария, положение прокаженного древних времен было неизмеримо выше нашего уже потому, что те волей-неволей, в силу традиций давности, должны были примириться со своим положением и остановиться на сознании безвыходности и непреоборимости его... (56).

    И вот я в улусе. Тихо, спокойно, и работа есть! Я счастлив. Счастлив, насколько можно быть счастливым в нашем положении.

                                                                 ПИСЬМА ГАМОВА

    Российскому человеку, живущему в Европейской России, привыкшему считать населенность городов тысячами, как-то трудно помириться, чтобы назвать местечко с 200-ми жителей городом. А между тем г. Олекминск был именно таким городом. Впрочем официальный Олекминск совсем не то, что представляет неофициальный, так как последний включает в свою черту скопческое Спасское селение (57), вполне слившееся с городом, хотя в официальных бумагах Спасское селение считается в 10 верстах от Олекминска. Предание гласит, что такая аномалия географического и казенного расположения скопческого Спасского селения произошло в виду того, чтобы местные власти всегда имели под рукою податливых скопцов, всегда готовых к услугам начальства.

    Г. Олекминск, расположенный на левом берегу р. Лены, в низменном и болотистом месте, представляет самые нездоровые условия в санитарном отношении. Не говоря уже о климатических условиях с 9-месячною зимою и коротким, как счастье человеческое, летом, трехмесячное летнее время отравляет вам жизнь нестерпимым зловонием никогда невысыхающих болотных луж или заражает вас лихорадкой, которою зачастую страдают местные жители. Собственно, жаркие дни, самое большее, продолжаются здесь какие-нибудь две недели июня месяца, а если выпадет дождливое лето, то вы не увидите теплых летних дней, а что-то похожее не то на весну, не то осень с холодными ночами. Словом, в климатических и гигиенических условиях г. Олекминск представляет довольно нездоровое место. К тому же р. Лена, протекая почти на всем своем протяжении, как в ущелье, между высокими гористыми берегами, иногда в весеннее полноводье угрожает городу опасным наводнением, угрожающим когда-нибудь снести половину Олекминска.

    Коренные жители, по преимуществу казаки, которые несут вместе с тем и внутреннюю полицейскую службу. Это — жалкий, полузабитый, полуобъякутившийся народ; немногие из них занимаются хлебопашеством на своих казенных участках, большинство же отдает свои земли в аренду скопцам. Кроме казаков в городе живут башкиры и татары, под общим названием татар, занимающихся по преимуществу мелочною торговлей; несколько семейств поляков, в руках которых находятся все питейные дома. Большинство поляков из бывших политических ссыльных, которым еще не предоставлено право возвращения на родину. Одним словом 400 человек жителей представляют собою сбор разных национальностей и верований: тут и якут, русский, татарин, башкир, поляк, скопец и даже два-три семейства евреев.

    Близость золотых приисков (58), пожирающих в громадных количествах продукты земледельческой промышленности, — произвели за короткое время довольно солидную дороговизну жизни. Так, напр., цена хлеба ржаного здесь колеблется в продолжение года в пределах от 2 р. до 3 р. 80 к. пуд; пшеничный 10 р. и дороже. Мясо от 3 р. 50 к. до 6 р. пуд. Колониальные товары, как, напр., сахар от 50 до 70 коп. фунт, свечи сальные от 30-40 к. фунт, стеариновые от 50 до 70 к. и пр. Но зачастую случается, что, напр., свечей совсем нет (израсходовались), и если кто из торгашей имеет небольшой запас, то дерет сколько ему вздумается. Все товары обыкновенно закупаются здесь в ярмарку на целый год. Поэтому всякий норовит запастись в ярмарку всем необходимым, в противном случае жизнь обходится вдвое дороже.

    В городе считается 50 дворов и как наружный, так и внутренний вид домов носит характер недостроенности и неоконченности. В действительности, домов, годных для более или менее сносной жизни, в смысле тепла (о гигиенических условиях и говорить нечего), не насчитаешь и четвертой части всех жилищ.

    Такой-то город был назначен мне для коротания моей жизни в ссылке. Я приехал в Олекминск 12 января 1879 г., где уже проживали высланные сюда в конце 1878 г. трое государственных ссыльных: Буриот (59), Геллер (60) и Коновалов (61). Первый из них уже испытал в своей жизни несколько ссылок административного порядка и таким же порядком был выслан и в Олекминск. Второй, осужденный на поселение в 3. Сибирь (по Казанскому делу) в г. Тюмень, был выслан оттуда тоже административным порядком, и, наконец, третий, сосланный по суду на поселение в отдаленнейшие места Сибири с лишением прав. Я был выслан из Москвы прямо с вами (62) в то время, когда мне оставалось неделя или две до окончания курса в Техническом училище. На следующий день после приезда моего в Олекминск местный исправник попросил меня явиться к нему на дом. Но здесь я позволю себе остановиться на личности исправника подольше, так как едва ли выпадают даже на долю российских уездов такие исправники, достойные внимания, как бывший Олекминский исправник К. В. Плетнев (63). Когда я встретил, проездом через Верхоленск, своих товарищей (по Красноярскому острогу, где мы долго ожидали пересылки), то они, узнавши, что я назначаюсь в Олекминск, позавидовали мне.

    — Ну, счастлив же ты, что назначен в Олекму (местное название)! Вам будет не житье, — а масленица! У вас там прекрасный исправник, не глупый, из бывших иркутских жандармских офицеров.

    Признаюсь, удивленный сначала перспективой масленицы, я был еще более удивлен при известии, что виновником этой масленицы будет бывший жандармский офицер, к которым обыкновенно все благомыслящие и неблагомыслящие россияне чувствуют недоверие, и в особенности, когда он устраивает «не житье, — а масленицу!» А между тем я убедился впоследствии, что верхоленские товарищи действительно были правы, хотя немного не вполне.

    Приступая к описанию нашей жизни в ссылке в Олекминске, я для удобства разделю ее на три периода: 1) эпоха масленицы, т.-е. период, когда нам жилось довольно сносно, продолжавшийся для каждого из нас неодинаково. Для меня, напр., 8 месяцев. 2) Эпоха переходная, закончившаяся розовыми надеждами на освобождения, переводы и, в крайнем случае, права разъезда по Олекминскому округу для улучшения «жратвы» и человекоподобной жизни. 3) Эпоха вечного ожидания высылки в совершенно погибельные места Якутской области, с перспективой жизни якутского Робинзона.

    Задолго до приезда первого из нас в г. Олекминск, исправник Плетнев поведал зажиточным обывателям, что к ним в город назначено несколько человек государственных преступников, известных более под именем «социалистов». «Люди эти большею частью получили высшее или среднее образование, если они дадут вам слово, то вы можете на него положиться даже более, чем на официальный документ, но... одно только обстоятельство, которое и было причиною их незавидной доли — это их заблуждения»... И на вопрос обывателей: должны ли они принимать «социалистов» в свою среду? — Плетнев заявил им, что не только должны, но обязательно им предписывает, так как по инструкциям, данным ему высшими властями, он, исправник, при содействии общества, обязан смягчить им суровую ссылку и гуманным обращением и содействием по части доставления занятий заставить их забыть свои заблуждения. Словом, когда мы появились в Олекминске, общество (понимай это слово в смысле 3-х или 4-х семейств) уже готово было к восприятию нас в свое «лоно».

    Не стану описывать здесь, в чем заключалась та масленица, которую сулили мне верхоленские товарищи. Этот период нашей жизни вполне охарактеризуется в нескольких словах, если я скажу, что нам было весело, и не проходило дня, чтобы кто-нибудь из местного общества не завернул к «нам» или мы к «ним». Ни один званый вечер не обходился без того, чтобы хозяин не приглашал на него «господ социалистов». Словом, первый год своей ссылки мы провели «безмятежно». Вспоминая теперь, по истечении 2½ лет моей жизни в Олекминске, эти дни, мне всегда кажется, что это безмятежное время было очень давно... Такое же чувство испытывают при воспоминании об этих днях и другие мои товарищи. Причина этому усугублению времени будет ясна ниже, когда я перейду к последнему периоду вечного ожидания высылки в совершенно погибельные места Якут. области. Теперь скажу несколько слов о прошедшей биографии исправника Плетнева и о том, как он поставил себя к обществу вообще и к нам, в частности.

    Плетнев воспитывался в каком-то петербургском военном училище и, будучи юнкером, с ним было что-то в роде «привлечения» по делу, после которого обыватель перестает быть обывателем; по крайней мере, он сам намекал некоторым из нас об этом «привлечении». Потом он поступил куда-то на военную службу и затем прикомандировался жандармским офицером в г. Иркутск. Отсюда он был назначен исправником в Олекминск, в надежде со временем получить место горного исправника на золотых приисках. В какие отношения он стал к местным обывателям, я охарактеризую его же словами; кто-то из нас при виде отменного раболепия к нему местных обывателей, выразил удивление. — «Знаете, где они все у меня? Вот где!» — и он показал на зажатый кулак. «Все они, если бы поступить с ними по всей строгости закона, должны быть на каторге! Вы не поверите, когда я, приехавши сюда, начал пересматривать дела, то увидел,.. что они все у меня вот где!» закончил он, показывая два зажатых кулака.

    Понятно, что, занявши такую позицию в среде обывателей, он приступил к управлению краем «без помехи».

    Теперь перехожу к первому моему посещению его квартиры, когда он попросил придти меня к нему в дом. Привожу описание моего первого посещения исправника Плетнева потому, что оно прекрасно характеризует, в какие отношения он поставил себя к нам. Принявши меня очень любезно «по домашнему» (хотя и был в форме), он прямо без дальнейших рассуждений сказал: — Вы меня не знаете, я вас тоже, если не считать мое знакомство с вашими бумагами, пришедшими еще до вашего приезда. Во всяком случае считаю себя обязанным быть с вами вполне откровенным. Я не буду говорить вам о тех условиях поднадзорной жизни, которым вы должны подчиняться, так как это разъяснят вам ваши товарищи, что собственно дело второстепенной важности. Главное же (о чем собственно я не имею права вам говорить), что предписывается мне инструкциями — это сделать вас безвредным для местных жителей, т. е. строго следить за тем, чтобы вы не могли пропагандировать своих идей. Значит, от вас самих зависит теперь ваше дальнейшее будущее. Предупреждаю также вас, что вы будете жить в такой среде, где все, что вы говорили сегодня дословно будет известно мне завтра.

    В заключение он обещал мне, как и остальным моим товарищам, доставить занятие и сделать все, что только будет возможно, для облегчения нашего материального существования. Действительно, впоследствии он до некоторой степени исполнил обещание. Одному из моих товарищей, женатому, он всегда давал работу или приискал частное место по части переписки.

    Другому тоже давал часто работу по этой части. Мне, как более или менее регулярно получающему из России деньги, разумеется, не требовалось приискания занятия, к тому же по миниатюрности городка двое моих товарищей вполне исчерпывали все источники подобного рода работ и мне пришлось бы уже конкурировать с товарищами, хотя высылаемая мне из России сумма далеко не обеспечивала меня, так как по здешним ценам на 50 р. в месяц проживешь в таких условиях, в каких в Москве, напр., можно прожить на 25 р.; последнюю сумму я и получал приблизительно из дому.

    Если я скажу, что Плетнев всегда поступал так, что строгие инструкции, предписываемые ему относительно нас, совсем не чувствовались нами, так как он не был формалистом и старался не заводить «дел» с нами из-за пустяков, как это делают большинство сибирских исправников и также поступивший, после смерти Плетнева, исправник Пашковский (64). За исключением нескольких случаев «столкновений», мы вообще пожалели о преждевременной смерти Плетнева, так как он удовлетворял нас тем, что при нем по крайней мере можно было пользоваться «покоем» и чувствовать под ногами твердо почву. Ниже будет ясно, какого «покоя» и какой «почвы» нужно было нам в ссылке. Теперь же перейду к дальнейшему описанию.

    Пока мы жили все вместе (4) (65) наше материальное положение хотя не было особенно хорошо, но к нашему удовольствию, не было особенно дурно. Один из нас имел по рекомендации Плетнева ежемесячную переписку и получал 30 р. в месяц, другой тоже иногда получал такого рода работу, что вместе с получаемыми мною деньгами давало возможность существовать без особенных лишений. Но с приездом жены одного из моих товарищей (66), в ожидании приезда невесты другого (67) все мы разбрелись по отдельным квартирам и с этого времени начинается период, когда частенько приходилось «класть зубы на полку». Не стану описывать тех лишений, которые приходилось выносить каждому из нас, так как картины вешания зубов на полки всякий может изобразить в своем воображении, мне же совсем нежелательно писать психофизиологические очерки о своей особе, а тем более залезать в чужие души. Скажу только, что мне, напр., однажды пришлось долго не получать денег от родственников (месяца 4). Совсем не приготовившись к такому пассажу и ведя отчаянную борьбу с моим организмом и еще кое с чем, застрявшим в моей душе, которое я не знаю, как назвать, так как не смыслю ничего в психологии (потому что по специальности готовился быть механиком), — не приготовившись, говорю, к такой неожиданности, я вспомнил, что когда-то дома, будучи гимназистом, научился артистически подбивать подошвы у сапог (не говоря уже о латыни!). Из этого воспоминания я заключил, что могу шить сапоги, ободряя себя пословицей, что «не боги же горшки лепят, а люди!» Таким образом я начал «ковырять» сапоги и к моему удивлению они действительно выходили «сапогами», а я, высоко задравши нос, гордо кичился кличкою «чеботаря»; разумеется, работа эта не дала мне никаких средств к существованию, но зато звание «чеботаря» давало мне кредит у торгашей до получения денег, а в конце концов с усовершенствованием в искусстве (в смысле скорости) дало мне возможность заработать себе хоть кусок хлеба. Из воспоминаний моих об этой «эпохе чеботарства» сохранилось только одно обстоятельство: как-то приходит ко мне Павел (68) (один из моих товарищей, семейный) и говорит: «сейчас мне отказали в работе». Он был в роде письмоводителя в 2-х водочных подвалах и получал в месяц 30 р. — «Отказали?» «Да». Молчание. Я знал, что на 6 р. пособия, которые он получал, нельзя прожить даже так, как я жил, а тем более с женою и ребенком. Зная, что о том же самом думает Павел, я молчу и он молчит. — «Скверно», — заключаю я и он соглашается. «А Плетнев? спросил я, ведь он же обещал содействовать в приискании работы?»... Но... во-первых, как же Павел пойдет к нему просить работы, когда тот может спросить его: «разве вам отказали в работе?» И выйдет что-то в роде жалобы на отказавших ему от работы обывателей. Впоследствии исправник Плетнев, действительно, принял преимущественное участие в Павле, как более всех из нас нуждающемся в этом, по семейному положению. К борьбе за существование отнесу также и предпринимаемые нами предприятия, к числу которых привожу устройство смолокурной печки, носившей у нас громкое название «завода», которая и поныне часто приводится в действие. Устройству этой печки мы обязаны не «Технической Энциклопедии» Менделеева и не другим подобного рода изданиям, а практическому знанию «русского мужика», который «молча» принял в нас участие, со вниманием слушал все, что писалось в «энциклопедиях» и, вполне соглашаясь со всем, что написано в них, устроил все-таки по-своему, как он гнал смолу «за морем», когда был еще «в работе» (на каторге). Местное общество никак не могло понять, с какой стати «кабатчик» Ш. ни с того, ни с сего строит «социалистам» печку для смолокурения, мы долгое время смотрели на него, как на «пайщика», затратившего капитал, так как он все делал «молча». Т.-е. собственно он говорил, но только для того, чтобы преподавать нам лекции по смолокурению, которые он нам читал, выслушавши внимательно от кого-нибудь из нас рассуждения из «энциклопедий». — «Перво-наперво место надо облюбовать, — говорил он, — чтобы, значит, вода была близко и пеньки недалеко, да и дровец-то чтобы по Лене сплавить можно», — делал он обыкновенно подобного рода заключения.

    Словом, наш смолокуренный «завод» пошел успешно, благодаря случайному «русскому человеку», которого мы раскусили только впоследствии. Оказалось, что «на зло» олекминским жителям, в один голос предупреждавшим нас, что он «вас надует», — он оказался одним из тех «русских людей», которые «молча» выражают свое желание помочь людям, поставленным в незавидное положение. Зато другое предприятие, за которое взялся Геллер, а именно — подряд мяса на прииски (золотые) — не удался, главным образом, потому, что якутский губернатор, по неизвестным причинам, не дозволил вступить в сношение по этому подряду со старым государственным ссыльным (Юрасовым), проживающим уже около 20 лет в якутских улусах и занимающимся торговыми предприятиями (69). Пришлось воротить задаток, данный приисками Геллеру, назад, который успел к тому времени уменьшиться вследствие издержек по контракту, а также из оного задатка Геллер иногда ссужал деньги высылаемым нашим товарищам по участи в более отдаленные места Якутской области (Колымск, Верхоянск и др.). Словом, задаток пришлось пополнять. Впоследствии Геллер исключительно занялся смолокурением, но оно давало ему не особенно большой доход, так как за неимением возможности затратить свой капитал, пришлось вести дело на задаточные суммы, что обыкновенно заставляло получать меньший дивиденд.

    Между тем газеты с каждым годом приносили из России все более и более мрачные известия. Правительственную тактику все менее и менее возможно было уловить и тем самым понять что-нибудь в совершавшихся на нашей далекой родине событиях. Такое же недоумение совершилось и в умах сибирских исправников и губернаторов. В нашей Якутке, напр., якутский губернатор вдруг, без видимой причины, предписал запретить нам переписываться с кем-либо из посторонних, кроме родственников, потом месяца через два или три разрешил эту переписку снова; Геллеру, напр., он разрешил вести переписку (в эпоху наложения veto на переписку с товарищами) и не разрешил раньше, когда это было особенно нужно, переписываться с Юрасовым. То же, в миниатюре, происходило и с исправником Плетневым: то он напрет на инструкции, то ослабит их влияние. Словом, в общем замечалось какое-то колебание администрации, которая не могла себе уяснить, какой политики держаться в отношении к нам. Подобное колебание отразилось и на олекминских жителях, которые, видя странное поведение своего принципала, «сбились с толку» и, держась мудрого правила россиян «лучше подальше», стали боязливо сторониться нас. К этому прибавилось еще следующее событие в нашей жизни. Как и везде случается, без «врагов», имеющих против вас что-либо и желающих чем-нибудь вам напакостить, — не обходится. Точно так же были и у нас враги. В обществе, которое приняло нас в свое «лоно», было несколько отъявленных мошенников, о которых даже сами жители отзывались, как о «темных»; мы, разумеется, зная, в чем состоит эта «темность», держали себя от них как можно дальше; в таком глухом и миниатюрном городишке с микроскопическими интересами, конечно, достаточно было этого «держания себя в стороне», чтобы нажить себе в них врагов. К этому присоединяется постоянный разлад между помощником исправника и Плетневым; первый по существу своему, представляя из себя бесконечно глупое существо, блистательно исполнял роль пословицы «услужливый дурак опаснее врага» и постоянно строчил на исправника Плетнева доносы губернатору, на которые последний редко обращал внимание, так как по всей вероятности они отзывались тем же, чем и сам автор их, т.-е. глупостью. Как-то раз Плетнев метко охарактеризовал его в нескольких словах: «Я согласился бы иметь своим помощником последнего подлеца, чем глупого человека!» Конечно, в доносах помощника большею частью фигурировали мы, как самый удобный и важный материал в управлении исправников. Видя, что ничего не достигается его доносами, помощник инстинктивно примкнул к нашим «врагам», так как у нас часто были с ним «столкновения», вследствие величайшей его глупости. Так, напр., он не выдавал писем по нескольку дней, задерживая их в отсутствии исправника, и как вы думаете, почему? Очень просто: желал показать свою власть, что он, мол, начальник, а они могут подождать. До какой степени глупость его была бесконечна, можно судить уже по тому, что он приходит, напр., к женатому товарищу Павлу на квартиру и тут же при нем читает письмо его жены вслух, делая свои держимордовские замечания. Из этого примера можно видеть, в состоянии ли кто-нибудь выдержать себя от подобных картин неподражаемой глупости и не поссориться (самое меньшее) с подобного рода фигурами (людьми их назвать никак нельзя). К тому же фигуры эти ужасно бывают мстительны, чем более их ничтожество и фигурность. Но я отдалился. Так вот подобного рода субъект и устроил штуку (удивительно, как у него хватило ума!). В один прекрасный день, когда нас «убедительно» пригласила на именины хозяйка квартиры исправника Плетнева, в самый разгар именин фигура (сиречь помощник) заорала «боже, царя храни» с очевидною целью напакостить заодно нам и Плетневу. Нам потому, что фигура знала, что мы не встанем и, желая убедиться в этом, устроила репетицию; во-вторых, помощник мог воспользоваться этим, как случаем серьезного доноса, что вот, мол, каких людей вводит в общество исправник! и пр. Так оно и случилось. Мы не встали, что собственно и не обязательно, так как в законах за такой поступок нет даже и ответственности, так как другой мог не встать и даже шикать из патриотизма дурному исполнению хором такого прекрасного гимна, как «боже, царя храни». Разумеется, мы не встали по другим причинам. Впрочем, почему мы тогда не встали, я не могу определенно сказать. Я, напр., помню только одно: ехидную рожу помощника, старавшегося перекричать всех, и этого достаточно мне было, чтобы я прилип к своему стулу. Плетнев и здесь был чрезвычайно тактичен: он заявил, после нашего ухода, что не в праве от нас требовать противного и от нас зависит: исправляться или остаться неисправимыми. «За свои заблуждения они несут наказание — отчуждение от родины, т.-е. ссылку в Олекминске; какое же я имею право на обязательное их исправление!» Удивительнее всего, что такого рода суждение мне пришлось слышать из уст простолюдина, до которого во всяком случае не могла дойти вышеупомянутая фраза Плетнева. Помощник сейчас же накатал донос: так и так, в день высокоторжественный и пр., и пр. А день между тем был самый обыкновенный, но надо же обстановочку! Плетнев, разумеется, донес об этом губернатору, о чем он через несколько дней заявил нам сам, и мы не видели в этом с его стороны ничего дурного, так как он обязан был сделать донесение. Только через 8 месяцев пришла резолюция по этому делу, но об этом ниже.

    Между тем газеты принесли нам известие об учреждении верховной распорядительной комиссии под председательством Лорис-Меликова (70). Как ни безнадежно были мы настроены после вышеприведенной каверзы помощника исправника, но даже после этого Плетнев настолько усыпил нас надеждами на возвращение и переводы, что трудно было не поддаться его усыпительной тактике. К тому же мы и не думали, чтобы наш вышеупомянутый поступок имел большое значение, так как это случается весьма часто между обывателями земли русской. К тому же, — как заманчивы эти надежды! В таком упоении «надеждами» томились мы несколько месяцев, жадно перечитывали газеты, которые, как нарочно, раздували своими «веяниями» и без того уже наши раздутые надежды! Славное было время! И во сне, и наяву только и мерещатся, что родные картины, родные места, дорогие лица... О! нет бесчеловечнее шутки, как шутить подобными святыми надеждами! И... в конце концов оказалось, что это газеты раздули пигмея в великана, лягушку в вола! Значит, палачами нашими оказались газеты. В добрый час, пошехонские трубадуры! По вас работа!

    Я закончу 2½ года моей жизни в ссылке описанием внезапной смерти Плетнева, убитого неизвестно кем в его квартире с местными обывателями. Нужно ли говорить мне, что такое смелое преступление на первых порах было приписано «социалистам»! А между тем, несмотря на наши прекрасные отношения к Плетневу, известные всем обывателям, нисколько не подействовали на логику следователей образовавшейся впоследствии комиссии, и нас долгое время «подозревали». Дело в том, что на место Плетнева был назначен незабвенный для нас Пашковский. О нем можно сказать только, что не было печали, так черти накачали! Он избрал своею тактикою — во что бы то ни стало избавиться от нас, т.-е. чтобы все мы были высланы куда-нибудь подальше и избавили его иметь в своем ведении «государственных преступников!» «Ведь из-за них столько хлопот! Такая строгая ответственность!» И он строчил, строчил... доносы часто преуморительного сочинения, напр.: «Государственные преступники такие-то отрицают всякие власти, не признают бога, в церковь не ходят» и пр., и пр. Пашковский поэтому из всех сил старался из нас сделать убийц Плетнева, хотя в конце концов не достиг этого, ибо был признан «негодным к управлению» и отставлен от должности. В самый разгар «подозрений» нас в убийстве Плетнева вдруг высылают по распоряжению генерал-губернатора В. Сибири двух наших товарищей Геллера и Петерсона (71) (последний был прислан в Олекминск в феврале 80 г.) в якутские улусы. Нас как громом поразило это обстоятельство. Сначала мы думали, что это дело Пашковского, но оказалось, что это — наследие Плетнева, который сколько ни старался выгородить себя по поводу своего доноса о невставании при пении «боже, царя»... но кто же знал, что он писал в своем доносе «на самом деле»! Вот тебе и «масленица», устраиваемая бывшим жандармским офицером! Не даром же благоразумные и неблагоразумные россияне питают к нему инстинктивное недоверие!..

                                                         ПИСЬМО ИЗ ВЕРХОЯНСКА

    Верхоянск (72) 3-го марта 1881.

    «Ждите и надейтесь на бога», — говорит смотритель тюрьмы только что привезенному политическому арестанту; «ждите, пока выяснятся обстоятельства дела», — говорит ему на дознании прокурор. «Ждите» — говорит все тому же субъекту, дождавшемуся, наконец, административной ссылки в Якутскую область, якутский губернатор, отправляя его в одну из прохладных, но, увы! далеко незлачных мест своей области. И человек сидит целые годы в тюрьме, сидит и воочию убеждается, что ему точно без бога никак невозможно. Чего только ни проделывают с ним, какого только начальства нет над ним в тюрьме. Вы жалуетесь смотрителю на грубое обращение с вами прислуги, а вам не замедлят объяснить, что прислуживающий вам унтер имеет право не церемониться с вами, потому что вы, во-первых, мещанин, а во-вторых, политический арестант, — он же — унтер и, следовательно, — чином выше вас, и, кроме того — не просто унтер, а унтер, зарекомендованный с хорошей стороны высшим начальством, следовательно — и почетнее вас. Сегодня вздумалось этому зарекомендованному высшим начальством унтеру пожаловаться смотрителю, что арестованный чересчур громко, по его мнению, запел, и арестованного тащат в темный и душный карцер, держат там в течение целого месяца, держат до тех пор, пока у него не разболятся глаза от полного отсутствия света, не заболит грудь от недостатка воздуха, и наконец, выпускают, не преминув объяснить при этом, что по инструкции в карцере имеют право держать только в течение недели и что его держали месяц в темной и вонючей конуре чисто из любезности, ибо, не просив об освобождении, он, тем самым, изъявлял желание оставаться в темноте и дышать воздухом ватерклозета. Через неделю выведенный из терпения противозаконными поступками имущих власть и убедившись на опыте в бесполезности всякого легального протеста, арестованный, обезумев от горя и отчаяния, начинает ломать мебель и бить стекла. Судорожно сжимаются его руки, еще минута — и он разразится истерическими рыданиями. Какое дело начальству до состояния его духа! По распоряжению смотрителя, его избивают, избивают до полусмерти, объявляя, что если что-нибудь подобное повторится, то «мы вас и не в такой калачик согнем». В выражениях не стесняются; не одной политической арестантке довелось выслушать из начальнических уст сильные эпитеты, вроде «сволочь», «стерва», не одному политическому арестанту приходилось отвечать на самую бесстыдную, самую площадную ругань смотрителя. Что же касается кулачной расправы и свертывания в калачик, то защитник равенства полов — смотритель не делал никакого различия между мужчинами и женщинами. Капля по капле полнилась чаша, и, казалось, нечего уже было прибавлять к ней, но увы! это только казалось неумудренному житейскими опытами арестанту, не так думало умудренное начальство — нет! возвестив устами начальника ныне упраздненного учреждения, что русский политический арестант, раз он политический, лишен покровительства закона, оно воочию заставило его убедиться, что его не только можно осыпать руганью и ударами солдатских сапогов, оно доказало ему, что за ним не гарантировано право умереть до суда нормальной смертью. Вот факт, достаточно обрисовывающий положение дела. В грязной сырой камере Варшавской цитадели сидит юноша; более 6 месяцев провел он здесь, в этой келье, в этом каменном гробу, настолько изолированном от внешнего мира, к вящему удовольствию либералов Спасовического пошиба, что в нем, в этом мире, о существовании этого юноши знают только прокурор да жандармы. Полный жизни вошел он сюда, посмотрите же на него теперь бледный, худой, едва движущийся скелет, подходит он к окну, протягивает к нему руки и с неимоверным усилием взбирается на него для того, чтобы хоть на одну минуту вздохнуть свежим воздухом, что бы хоть раз услышать голоса товарищей; еще неделя — и грозный... [* Неразобрано несколько слов. (Ред.).] тюрьма сделает для него невозможным такое наслаждение. Голова его приникла к фортке, светлая радостная улыбка мелькнула на устах, восторгом блеснули очи, те очи, которые столько времени видели только одни потолки каземата...

    Слезай! — раздается зычный голос часового. Слезай, а не то стрелять буду, — и не успел юноша повернуть головы, как грянул выстрел, и окровавленный, с простреленною головою, труп падает на пол. Фамилия этого юноши Бент (73). Фамилии часового мы не знаем. Возникло дело, военный суд вынес оправдательный приговор солдату и каторгу двум заключенным, осмелившимся сопротивляться кулачной расправе во время бунта, случившегося по этому поводу в той же Варшавской цитадели. Следствием этого приговора была паника между заключенными и еще большее нахальство сторожей. Через несколько дней другой угрожает за то же тем же, а через месяц готова новая жертва тюремный надзиратель, взобравшийся на окно, чтобы подслушать разговор между арестантами. Преступление снова не наказано. — Вынесен труп, выскоблена кровь, и конура осталась тою же конурою, разве только сделалась немного почище; зато обращение сделалось вдвое грубее, вдвое нахальнее. Ждать стало еще тяжелее, а тюрьма переполнена, переполнена целою массою ни в чем неповинных, никогда ни в каких тайных сообществах не принимавших ни прямого ни косвенного участия людей.

    Сидит николаевский чиновник, все государственное преступление состоит в том, что он снял на одесском бульваре давивший ему ногу ботинок; ждет опасный политический деятель, утверждающий, что до конституции нам далеко, потому что Щедрин ее не желает; дожидаются родители одного из повешенных, обвиняемые в том, что произвели подобное детище; ожидает 14-тилетний мальчик, брат Ивичевичей (74), обвиняемый в кровном родстве с государственными преступниками. Ждут выяснения обстоятельств своих сложных дел, ждут целую вечность, ибо год в тюрьме тянется вдесятеро долее года на воле. Но вот, наконец, отворяются двери тюрьмы; для иных изрекается слово милости, которого так долго и так напрасно ждала ты, старуха-мать. Что же ты остановилась? Ты не узнаешь его? Это он, это твой сын, тот же самый, которого год тому назад вырвали из твоих объятий жандармы, его освобождают, он признан невинным, за ним признали право снимать ботинки и ждать, пока Щедрин пожелает конституции. Слабый и изможденный, выходит он к тебе, поезжай же с ним на юг, — быть может это излечит в конец ослепшие глаза... Ты сомневаешься?.. Других отправляют на Кару и виселицу, третьих в административную ссылку. И вторые, и третьи, конечно, за исключением повешенных и высылаемых в пределы Европейской России, отправляются с юга в Мценскую, а с севера в Вышневолоцкую пересыльные тюрьмы. Северян предварительно завозят в Тверь, где ссыльный впервые узнает, что административная ссылка непосредственно связана с необходимостью ждать целыми часами в губернаторской передней и что губернаторская передняя есть тоже «в некотором роде присутственное место», как было объяснено мне делопроизводителем губернской канцелярии.

    Получив эти необходимые, новые, не встречающиеся ни в каком юридическом учебнике сведения, ссыльный отправляется в Вышний-Волочок. Усталый и разбитый подъезжает он к тюрьме с единственным желанием отдохнуть. Не тут-то было! — начинается процедура приемки и обычно тянется она час, иногда полтора. Книги отобраны с обещанием возвратить завтра, вещи запечатаны и унесены в кладовую без всякого обещания. Приемка окончена, его обнимают, жмут ему руки совсем незнакомые ему люди, связанные с ним неразрывными узами одного и того же горя, одних и тех же страданий. Его усаживают, предлагают ему лучшие куски ужина. Он совершенно растерялся, почти бессознательно съедает он ужин и мало-помалу начинает прислушиваться к разговору. Говорит юноша, почти мальчик, злобой искажено его молодое симпатичное личико, злобой сверкают черные, большие, полные энергии глаза. «Меня высылают ни за что», — говорит он, — «так теперь же я заставлю выслать за дело». Новичку показалось, что сказали его мысль, в нем тоже пробуждается злоба горькая, бессильная злоба, вдруг сменяющаяся каким-то щемящим чувством отчаяния, долго сидит он, опустив голову, и, наконец, уснул, уснул тут же на табурете.

    Завтра выходит партия. Ни сборов, ни тяжелого, ужасного этапного пути, со всеми его безобразиями, которые проделываются над административными ссыльными, превращающимися почему-то, начиная с Тюмени, в государств, преступников, не буду описывать, т. к. читатели Вашей газеты могли познакомиться с этим, прочитав помещенное в ней письмо из Колымска, — и перехожу прямо к описанию жизни ссыльных Якутской области.

    Всех административных ссыльных здесь более 70 человек, из коих 7 в Олекминске, 10 в Якутске, 9 в Верхоянске и 9 в Колымске, трое в улусах Верхоянского округа, остальные разбросаны по улусам Якутского округа. Не будем много распространяться о прелестях жизни этих несчастных; достаточно будет сказать только, что брошенные в среду дикого кочевого племени якутов, принужденные перекочевывать вместе со своими неотступными аргусами, они с завистью смотрят на жизнь отправленных в каторгу уголовных преступников; там есть журналы и газеты, есть врач, который на случай болезни окажет необходимую помощь, здесь... Но пусть говорят они сами: — «Пишу к вам под влиянием самой тяжелой боли надкостной плевы, следствием которой как физическая, так и нравственная беспомощность. Я обращался, куда следует, с просьбами и требованиями о помещении меня в больницу, но без успеха, — в больницу не принимают, так что я теряю всякую надежду на поправленье здоровья. Не знаю, долго ли придется мучиться, единственное желание, это — скорее отделаться от мучительной боли»... «Живу совершенно один, никого другого в этом наслеге нет; К. живет в другом, видеться нам не позволяют, хотя мы живем друг от друга не далее, как в 5 верстах». — «Пособия получаю всего 4 р. 50 к. в месяц».

    Нет ничего удивительного, что при таких условиях ссыльный, не желающий путем уголовного преступления улучшить свою ужасную судьбу, начинает смотреть на нирвану, как на единственный исход своих непосильных, ничем не заслуженных страданий. Это—не упадок энергии, это — героизм.

    Немногим лучше обставлена жизнь городского ссыльного: та же материальная необеспеченность, чтобы не сказать — хроническое голодание, то же отсутствие книг и журналов, а если такие и есть, то получаются они месяца через 4, через 5. О письмах и говорить нечего, у нас до сих пор сохраняется конверт с письма, шедшего ровно 10 месяцев из Олекминска до Верхоянска. Правильной почты даже и по закону не существует. Здесь также зачастую возникает вопрос: где лучше? — и решается он, увы! всегда в пользу уголовного каторжника. Вот что нам пишут из Колымска: «Целую вечность тянется темная полярная ночь, живем в потемках, позволяется читать при свете 1½ - 2 часа в сутки, хлеба не едим, питаемся рыбою, мяса достать невозможно». Не краснее и жизнь Верхоянцев, и если мы не говорим здесь о ней, так только потому, что не хотим говорить о себе. И в такую-то глушь брошено без следствия и суда около сотни людей... Комментарии излишни. Всего три года, как началась административным порядком колонизация Восточной Сибири; над причинами высылки не нужно было задумываться.

    Деятельное в этом отношении покойное III отделение, с Мезенцевым (75) и Дрентельном (76) во главе, просуществуй оно несколько долее — и не таких бы чудес натворило; да и не мудрено. Нет ничего легче, как вырвать из общества, обращенного разыгравшейся до чертиков реакциею в стадо баранов, его членов и высылать их в страну, где цветет морошка и Макар пасет телят. Нет ничего легче, как впоследствии забыть о них; ведь большинство из них напоминают о себе прошениями, а между тем климат и голодовка разрушительно действуют на их и без того в конец подорванное тюрьмой здоровье; некоторые уже насчитывают три года пребывания в этой стране зверей; другие 6 лет скитаются из одной губернии в другую, от одного начальства к другому начальству; результатом является кровохаркание. Цель достигнута государство отделалось от могущих впасть в государственное преступление людей, убив их административным порядком... Ссылка в Якутскую область, это не просто ссылка, это административный приговор к долгой мучительной смертной казни или, по меньшей мере, пытка, где в качестве палача фигурирует не какой-нибудь Фролов, одним взмахом руки оканчивающий все дело, а вся окружающая среда, все условия их жизни, расхищающие нервы ссыльного, по капельке высасывающие его кровь. Мы никогда не окончили бы, если бы могли сказать все и если бы нашлась хоть одна газета, решившаяся напечатать весь скорбный лист последнего 10-тилетия...

    Б. Федоров.

                                                                     ПРИМЕЧАНИЯ

    51) Хотя это и следующие письма хронологически предшествуют первому, но по своему содержанию являются удачным дополнением к нему, что и обусловило собой тот порядок, в котором мы приводим эти письма.

    52) Следует пропуск описания причин высылки С. А. Геллера из Олекминска, почти дословно повторяющего соответствующее место из очерка «Из мест весьма отдаленных».

    53) Пристрастие якутов к карточной игре вероятно было распространено не всюду. Так, напр., Вл. В. Беренштам, наоборот, свидетельствует, что в его присутствии «одна якутка нашла короля трефового и давай креститься, целовать крестики. Мол, икону нашла! Карт никогда не видала»! (Вл. Беренштам. Около политических. Птб. 1908, ст. 202).

    54) Олекминск, см. примеч. 38-е.

    55) Об этом же говорит в своем письме и Гамов.

    56) Далее опущено подробное описание убийства исправника Плетнева и следствия об этом убийстве, т. к. оно почти дословно повторяет соответствующее место очерка «Из мест весьма отдаленных».

    57) Более подробное позднейшее описание с. Спасского и быта его скопческого населения, см. Вл. Беренштам. Около политических (Из путевых впечатлений поездки в «гиблые места» Якутскую область). Птб., 1908, ст. 205-207.

    58) Олекминский округ занимает первое место в России по количеству рассыпного золота.

    59) См. примеч. 39-е.

    60) Автор печатаемых нами «Из мест весьма отдаленных» и «Писем издалека».

    61) См. примеч. 56-ое.

    62) Т.-е. с Ф. Ф. Павленковым (см. примем. 2-е).

    63) См. примеч. 42-ое.

    64) См. примеч. 47-ое.

    65) Гамов, С. Л. Геллер, П. Буриот и Ф. А. Коновалов.

    66) Буриота.

    67) Вероятно Е. Ф. Ермолаевой — жене С. Л. Геллера.

    68) Буриот.

    69) Юрасов, Дмитр. Алекс., род. в 1843 г. «каракозовец». В 1864-65 гг. был членом Московского кружка «ипатовцев». С пропагандистскими целями кружок основал школу для мальчиков, в которой Д. А. Юрасов преподавал арифметику. А. А. Шилов в своем очерке «Каракозов и покушение 4 апр. 1866 г.» знакомит с этим периодом деятельности Д. А. Юрасова. (Ор. сit., ст. 26). В 1866 г. было выделено из кружка основное ядро с целью совершения цареубийства, получившее название «Ад», а участники его называли себя «мортусами», т.-е. обреченными на смерть; в числе «мортусов» был и Д. А. Юрасов. Привлеченный к суду над «каракозовцами» он обвинялся «в знании и намерении Каракозова совершить покушение на жизнь его имп. вел. и в принадлежности к тайному о-ву «Ад» и 24 сент. 1866 г. был приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы в рудниках без срока, что было заменено 10-ю годами каторги. См. Гос. Пр. в Рос. под ред. В. Базилевского. Stuttgart 1904, т. I, 262, 271 и др.

    70) Лорис-Меликов, Мих. Тариелович (1825-1888). 12 февр. 1880 г. был назначен главным начальником «верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия», учрежденной указом от того же числа в целях прекращения покушений на государств. и обществ. строй России; Лор.-Мел. заявил при своем назначении, что в поддержке общества он видит «главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни. Указами 3 и 4 марта ему временно были подчинены III отделение и жандармский корпус. 6 авг. 1880 г. комиссия была закрыта, а Лор.-Мел. назначен мин. вн. дел.

    71) См. прим. 44-е.

    72) Верхоянск — одно из жестоких мест ссылки, расположенное в 910 вер. к сев.-вост, от Якутска, под 67°34' сев. шир. Состоит из 2-3 десятков домов, большею частью без кровель, и нескольких десятков юрт, разбросанных по обоим бер. р. Яна. Вода озерная и речная летом не годится к употреблению, а потому жители запасаются льдом на круглый год. Одно из озер носит название «Ик-баягал», что значит — «море мочи»!.. Жителей в конце 70-х годов было 244 чел., из них 127 якутов; по переписи 1807 г. — 354 чел. Поселок завоеван русскими в 1638 году, преобразован в город в 1822 г. Климат Верхоянского округа представляет крайний предел холода, наблюдаемый на материке Азии.

    73) Автор, вероятно, допустил неточность: не Бент, а Бет, Иосиф, польский социалист, который будучи 17-ти лет заключен в Варшавскую цитадель, «сделал попытку к бегству», как утверждало официальное донесение, — «несмотря на предупреждения часового, чем вызвал со стороны последнего действия, предусмотренные законом, часовой выстрелил, и Бет был смертельно ранен». См. «Хроника социалистическ. движения в России 1878-1887 гг.», 1907, ст. 97.

    74) Братья Иван и Игнатий Ивичевичи, уроженцы Херсонск. губ., видные деятели киевских революц. кружков. Игнатий был одним из организаторов покушения на харьковск. губернат. ген. Кропоткина, а Иван, вместе с В. Осинским, стрелял в тов. прокурора Котляревского в 1878 г. Оба брата были смертельно ранены полицией при вооруженном сопротивлении в 1870 году в Киеве на Жилянской ул. в д. Коссаровской, во время которого бр. Ивичевичи первые взялись за револьверы. От полученных ран Игнатий умер 16, а Иван 19 февраля. После их смерти среди киевской революцион. молодежи производился сбор денег на постановку на их могиле памятника. Ср. о них: Вл. Дебагорий-Мокриевич. Воспоминания. Птб. 1906, ст. 318, 329-330, 376 384 и др. «Хроника соц. движ. в России 1878-87 гг.». М. 1907, ст. 78. Е. Брешковская. Из воспоминаний. «Гол. Мин.» 1918. X -XII, ст. 103. «Свод указаний... о госуд. преступниках» — «Былое». 1907. VI, ст. 135, 144-145; VII, ст. 153; VIII, ст. 94, 114. «Листок Народн. Воли» № 5 и № 6, 1870 г.

    75) Мезенцев, Ник. Вл. — шеф жандармов, убитый С. М. Кравчинским (Степняком).

    76) Дрентельн, Ал-ндр Романов (1820-1888), ген.-ад., с 1878 г. — шеф жандармов и главн. нач. III-го отделения до 1880 г., когда была образована верховная распорядительная комиссия.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 12. № 5. Москва. 1924. С. 139-166./

                                                            ОБЩИЕ СОЧИНЕНИЯ

    10. Гамов И. Очерки далекой Сибири. Гомель. 1894; стр. 117.

          Рец. Б/огданов/. Вл. ЭО, 1894, 3 4; стр. 189.

                                                                    ФОЛЬКЛОР

    459. Гамов, И. Якуты, по их сказкам, былинам и историям. Набл., 1895. XI.

                                                         УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

    Гамов И. - 10, 459.

    /П. П. Хороших.  Якуты. Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского. Иркутск. 1924. С. 13, 28, 41./

    49) Гамов, Измаил Иванович; адм.-сс. (1879-1882), двор., вольнослушатель Моск. технич. училища, холост, 27 л. Первоначально привлекался по делу о пропаганде в империи, но по недостатку улик дело о нем было прекращено и его оставили лишь под негласным надзором. Живя в Москве, в своей квартире он собирал студентов главн. обр. Петровской земледельческой академии, при этом «Гамов и его посетители высказывали самые возмутительные предположения относительно дальнейшего образа действия пропагандистов». Ввиду этого М.В.Д. по соглашению с III отд. собственной Е.И.В. канцелярией постановило выслать Гамова в Олекминск. Живя здесь, занимался сапожным ремеслом; просил разрешения на метеорологические наблюдения и посылать специальные статьи в соответствующие журналы, но получил отказ. От принятия присяги в 1881 г. отказался, подтвердив этим «закоренелость своих убеждений» [Д. 77].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 173-174./

    Гамов, Дмитрий Ив., долгушенец. XI 72, 186. XII 24, 45.

    Гамов, Измаил Ив. Письмо его из ссылки XII 149-159. - О нем: XI 72, 73, 186, 199, 210, 211. XII 164, 165.

    /Кантор Р. М.  Именной систематический указатель за 1921-1925 г.г. Приложение к журналу «Каторга и Ссылка» за 1928 г. Москва. 1928. С. 54./

    Гамов, Измаил Иванович, дворянин, сын колл. сов., брат Дм. и Конст. Гамовых. Род. в Области в. Донского в 1852 г. Был вольнослушат. Моск. Техническ. уч-ща в Москве. Арестован после обыска, произведенного у его брата Константина 15 января 1874 г., и привлечен к дознанию по делу о пропаганде в империи и за участие в моск. револ. кружке. По выс. пов. 19 февр. 1876 г. дело о нем разрешено в административном порядке с учреждением негласного надзора. Участвовал в студенч. беспорядках в Москве 3 апр. 1878 г.; в авг. т. г. на его квартире происходили собрания студентов для револ. целей. Арестован в сент. 1878 г. и, в виду политич. неблагонадежности, по постановл. м-ра вн. дел от 24 сент. т. г., выслан под надзор полиции в Восточную Сибирь. В 1879 г. поселен в Олекминске (Якутск. обл.). В 1881 г. отказался от присяги Александру III. В 1883 г. получил разрешение вернуться в Европ. Россию, где вскоре умер.

    Справки (И. Гамов, В. Матушевич, И. Острейко). — Справ. листок. — Доклады 1876, I, 28 об. — М. Кротов, Якутская ссылка 70 - 80-х г.г. (Ук.). — Земля и Воля» II (1879) (Хроника арестов) (Револ. журналистика 70-х г.г., 230). — Б. Федоров, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 199, 210 (Из истории якутской ссылки 70-х г.г.) — И. Белоконский, «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 146. (К истории полит, ссылки 80-х г.г.).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь от предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. І. Москва. 1929. Стлб. 243-244./

    Гамов, Дмитрий Иванович, дворянин, сын кол. сов. Род. ок. 1847 г. в Новочеркасске. Студент Петровск. Землед. ак-ии, товарищ Аносова и Князева. Осенью 1871 г. вошел в кружок петровцев и принимал участие в сходках. В 1872 г. привлекался к дознанию по делу о переписке с эмигрантами и об организации кружков самообразования. Подлежал высылке из Москвы, но успел скрыться. В 1872 г. - нач. 1873 г. был учителем в дер. Меглицы (Боровицк. у. Новгор. губ.) в школе, устроенной С. А. Лешерн-фон-Герцфельд. Уволен за пропаганду с запрещением педагогическ. деятельности. С осени 1872 г. вошел в кружок долгушинцев. 15 сент. 1873 г. поступил учителем в школу при фабрике т-ва Реутовской мануфактуры в окрестностях Москвы; распространял долгушинск. прокламации и вел пропаганду среди рабочих фабрики. Арестован осенью 1876 г. по долгушинскому делу. Предан суду ос. прис. Сената по обвинению в том, что, не участвуя в составлении и печатании прокламаций, распространял их с целью возбуждения к восстанию против верховной власти. 15 июля 1874 г. признан виновным и приговорен к лиш. всех прав и к каторжн. работам на 8 лет. Согласно его ходатайству о смягчении наказания, Сенат, в свою очередь, нашел возможным ходатайствовать о замене ему каторжн. работ заключением в крепости на год с лишен. некот. особ. и по сост. присвоенных прав: По выс. пов. 20 февраля 1875 г. ходатайство оставлено без последствий. 5 мая т. г. в Петербурге был произведен обряд гражданок. казни. Содержался в Ново-Белгородск. каторжн. централе; сошел с ума и в февр. 1876 г. переведен в Харьк. больницу для умалишенных, где и умер 5 апр. 1876 г.

    Справки (Д. Гамов, Е. Мартынов). — Справ, листок. — Доклады 1875 (Ук.). — Календарь «Нар. Воли», 150. — Бурцев, За сто лет, II, 83, 88. — Госуд. преступления, I, 462. 475-476, 479, 482-484, 523-526, 546, 559, 560, 569-570, 573-577; III, 42 (38).—Больш. энциклопедия, XXI. — Б. Глинский, Рев. период, II, 33 сл. — Бурцев, Календарь (Ук.).

    А. Кункль, Кружок долгушинцев. М., 1927. — С. Валк, «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 98 сл. (Смерть Д. И. Гамова).

    Жизнь русского рабочего полвека тому назад, 26. — [Долгушин]. Заживо погребенные, 10. — [Свитыч), В каменном мешке, 13. — П. Лавров, Народники-пропагандисты (Ук.). — О. Аптекман, Земля и Воля (Ук.). — Л. Тихомиров. Воспоминания (Ук.).

    «Вперед» т. III (1874), 189 сл. (Процесс долгушинцев). — «Вперед» № 11 (1875), 329 (Из Петербурга); № 13 (1875), 401 сл. (Из закулисной стороны долгушинского дела); № 43 (1876), 625. — В. Герасимов. «Был.» 1906, VI, 99 (Питомец воспитат. дома). — «Был.» 1906, VIII, 119 (К биографии Желябова и Перовской). — И. Джабадари, «Был.» 1907, X, 168 сл. (Процесс 50-ти). — О. Аптекман, «Был.» XVIII (1922), 64 сл. (Флеровский-Берви и кружок долгушинцев). — О. Аптекман, «Рус. Прошлое» II (1923), 89-103 (Московские чайковцы). — С. Лившиц, «Прол. Рев.» 1923, X (22), 10 (Революционеры в Казанск. психиатр, больнице). — Викторова-Вальтер, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11) (Из жизни револ. молодежи 70-х г.г.). — М. Чернавский, «Кат. и Сс.» 1924, V (12), 44 (И. Н. Мышкин). — И. Беккер, «Кат. и Сс.» 1926, II (23), 67 сл. (Демонстрация долгушинцев на Конной площади). — И. Беккер, «Кат. и Сс.» 1927, IV (33), 93 сл. (Долгушинцы в Ново-Белгородск. тюрьме).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь от предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. І. Москва. 1929. Стлб. 242-243./

    Гамов, Константин Иванович, дворянин, сын. колл. сов., брат Дм. и Изм. Гамовых. Род. в Обл. в. Донского в 1855 г. Был юнкером Александр. уч-ща в Москве. В конце 1873 г. принадлежал к моск. кружку чайков-цев. Арестован 15 янв. 1874 г. в связи с дознанием по долгушинск. делу; при обыске найдена запрещ. литература. Привлечен к дознанию за участие в револ. кружках; по выс. пов. 28 авг. 1875 г., дело о нем прекращено. В июне 1874 г. уволен с военной службы.

    Справки (К. Гамов, Прозрителев, Романов). — Справ. листок. — Доклады 1875 (Ук.).

    Гамов, Михаил, губ. секретарь. Род. ок. 1852 г. По распоряж. одесск. ген.-губернатора от 9 авг. 1879 г., вследствие полит. неблагонадежности, подчинен строгому надзору полиции по месту жительства — в Одессе.

    Ведомость по Одесск. градоначальству (1879).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь от предшественников декабристов до падения царизма. Т. ІІ. Семидесятые годы. Вып. І. Москва. 1929. Стлб. 244./