ЎЎЎ 6. Маўрыя Бывалая. Народнік з Кальварыі Лейба Левенталь. Ч. 6. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                         ГЛАВА V.

                                        Мероприятия 20-х годов. Якутская Степная Дума.

    Изложенные выше правила Совета Главного Управления относительно регулирования внутренних повинностей в здешних обществах были пока только предварительными. Они подлежали еще дальнейшей разработке; кроме того, до окончательного установления, их необходимо было согласовать с новым порядком управления и самоуправления у инородцев по уставу 1822 г. А относительно всего этого еще только вырабатывалось особое положение при участии Иркутского губернского правления, положение, по которому еще надлежало высказаться Якутскому областному начальнику и Степной думе. Тут, одним словом, работы предстояло еще немало. И надо отдать справедливость Иркутскому гражданскому губернатору Зеркалееву: не находя возможным сразу в полной мере применить упомянутые правила, но не желая отложить их исполнение до истечения переписки по ним, он уже в августе 1824 г. предложил Якутскому областному начальнику принять следующие временные меры.

    1. До полного уничтожения письмоводства в родовых управлениях, уменьшить число наслежных писарей, оставив по одному на каждые 3-5 наслегов. Устроить в Якутских улусах инородные управы из головы и выборных с письмоводителем при них. Все дела и документы из родовых управлений передать в управы, при которых устроить помещения для хранения дел. Последних ни голове, ни письмоводителю при себе ее держать и ни в Якутск, ни в другие места с собою не возить, а в случае надобности выдавать копии, выписки и справки. Земским чиновникам заезжать только в инородные управы [* Это отстранение земских чиновников от всякого близкого соприкосновения с самими обществами — весьма характерно. Ярко выраженное в уставе 1822 г., оно все более оттенялось в его применениях к здешним инородцам. По отношению же к якутам, оно, кроме того, одно время применялось с большею последовательностью, пока не обнаружилась полная неспособность Степной думы быть руководительницей общественно-хозяйственной жизни своих здешних сородичей.], для проверки же родовых управлений высылать особых чиновников, да и то лишь в случае замеченных неисправностей, излишних поборов и т. п.

    2. Командировки чиновников на дальние окраины стараться непременно подгонять ко времени отправления туда транспортов, с коими и отправлять их. Лишних лошадей не давать, а необходимые под них самих и их съестные припасы — поставлять на счет обществ, но не дороже, как по подрядным (за кладь) ценам, а не по 100-150 р., «как было ранее, чего, конечно, самая лошадь не может стоить».

    3. Запретить всякий сбор на прокормление родоначальников во время сугланов, ибо на последние они должны приезжать с собственной пищей. За поездки же их па полугодичные съезды положить им известное вознаграждение. Так как, однако, для съездов этих отнюдь не требуется ни столь продолжительного времени, ни такого многочисленного представительства от улусов, а существовавшие до того многолюдные и продолжительные съезды «вели лишь к бражничанью на счет обществ» [* По умеренному расчету областного начальника Мягкого съезды эти обходились здешним якутским обществам не менее 10000 р. в год. (Арх. Н. И. У., д. по оп. № 58, л. 8).] и совершенно ненужному увеличению общественных расходов, поэтому и количество съезжающихся и время их пребывания в Якутске ограничить самым необходимым минимумом.

    4. На 1824 г. вообще не допустить никаких дальнейших сборов на повинности, так как за первое полугодие и без того уже собрано гораздо больше, чем допустимо по правилам Совета Главного Управления на весь год.

    5. Запретить старостам (наслежным князцам) самовольную передачу земель из одних семей в другие, а всегда делать это с ведома голов (?!) и с объяснением причин и оснований для такой передачи. Запретить всем родовичам, кто бы они ни были, за свой счет отдавать излишние свои земли в кортом; все вообще лишние земли отдавать с согласия всего общества в оброк желающим, а вырученные таким путем деньги обращать на покрытие общественных расходов.

    6. По показанию якутских депутатов, якуты делятся на: а) владеющих землею по окладу полного соболя, его половины и трети; б) владеющих землею по лисичному и полу-лисичному окладам; в) занимающихся мастерством, зверопромышленностью и другими постоянными занятиями, равно и скотников [* Термин этот требует пояснения. По рассказам людей, живших в Вилюйском округе, многие богатые якуты там почти весь свой скот содержат таким образом, что к каждым 4-5 десяткам скота (рогатого) приставлено по нескольку работников (мужчин и женщин), которые и сено ставят для этого скота — по большей части с собственных земельных наделов — и ухаживают за ними, за что пользуются удоем и приплодом от известного количества коров и небольшой денежной платой. Они то и называются по здешнему месту скотниками. В здешней округе этот способ содержания скота уже выводится. В начале же XIX века, когда скот у здешних якутов был распределен крайне неравномерно, и, рядом с несколькими многоскотными богачами, у огромного большинства родовичей скота было очень мало, либо вовсе не было — показанный способ содержания скота господствовал здесь повсюду, при чем большинство бесскотных якутов служило у более состоятельных в качестве скотников. По § 353 Св. степн. зак. «содержатель (скота), называемый в Якутском крае скотником, обязан: 1) вверенный ему скот охранять от всякого вреда, как рачительный хозяин бережет свое имущество; 2) летом скот пасти, а зимою кормить заготовленным на своих покосах или от себя запасенным сеном; весною же вывести его на подножный корм здоровым; 3) удой стельных коров, скопя в масле, твороге и кислом молоке, доставлять хозяину в надлежащем количестве и к положенному сроку исправно».]; г) состоящих в работе у своих сородовичей и у русских, и д) стариков, сирот, калек и совершенно неимущих, прокармливаемых подаянием. Нужно, поэтому, с ведома и согласия всех родовичей, составить во всех наслегах именные списки с разделением родовичей по показанным классам и с обозначением земельного надела и участия в повинностях каждого общественника. Инородные управы должны наблюдать за правильным составлением таких списков, хранить их при своих делах и точные копии с них представлять в то учреждение, на которое возложено будет следить за справедливым распределением земли и повинностей в якутских обществах. Высшей же инстанции, а в том числе и в Главное Управление, достаточно доставлять лишь общие поулусные итоги этих списков, а именно: а) сколько из наличных родовичей состоит в каждом из перечисленных классов; б) в какой мере записанные в тот или иной класс участвовали в доставке казенной клади, в отнесении разного рода повинностей и в землепользовании, и в) сколько в ведомстве каждого улуса было умерших и выбылых [* Арх. Б. И. У. за 1824 г., д. № 24, лл. 1-10 и № 43 все лл.].

    Первая часть предпоследнего пункта противоречила точному смыслу § 27 уст. об инор., по которому «подробное разделение участков сих (т. е. владеемых обществом) земель зависит от самих кочующих, по жеребью или другим их обыкновениям». По обыкновению же (т. е. обычному праву) якутов, голова мог в данном случае являться лишь в роли контролирующей власти, если бы староста действительно вздумал самовольно перераспределять землю. Решающая роль в этом отношении и тогда уже принадлежала обществу [* Вернее — тому незначительному кругу лиц, который олигархически заправлял тогда всеми делами якутских обществ.], а отнюдь не старосте, и уж во всяком случае — не улусному голове. Эта неосведомленность по столь важному и основному вопросу обычного права якутов логически вытекла из того, что источником для добывания сведений по этому праву служили депутаты из почетнейших родовичей (согласно § 69 уст. об инор.).

    Но родоначальникам и их писарям всего больше хлопот должен был причинить последний пункт. Ибо, в показаниях своих относительно деления родовичей на классы, депутаты смешали столь разнородные признаки, что составить по ним поименные списки и даже общие сведения о распределении земли и повинностей было в высшей степени затруднительно [* Это было бы все равно, как если бы сказать теперь, что по распределению земли и повинностей в нашей крестьянской общине, ее члены делятся на состоятельных и маломощных, ремесленников, кустарей, фабричных и т. п.]. Ремесла еще окончательно не выделились у якутов, в качестве постоянного и исключительного занятия и таких якутов, которые существовали бы исключительно каким-нибудь ремеслом, чрезвычайно мало вообще, а в показанное время их либо вовсе не было, либо же они считались единицами. Самостоятельно промышляли и многие, состоявшие в ясаке, а несамостоятельные промышленники находились на положении работников. Также трудно было провести грань между скотником и работником. Но и вообще немыслимо было составить сколько-нибудь правдоподобные списки, не выдав при этом, что безземельные относят весьма внушительную долю всех повинностей, тогда как землею владеют весьма немногие.

    Немудрено, что больше года понадобилось якутским родоначальникам для представления первых общих итогов. Но и потом последние несколько раз возвращались им для переделок, в виду явной несообразности представленных сведений. Наконец, чтобы как-нибудь разобраться во всех этих несообразностях, областной начальник потребовал, чтобы ему представлены были сравнительные общие итоги распределения повинностей и земли за 1823-1826 гг., за последний же, сверх того — и понаслежные именные списки всех родовичей, с обозначением умерших, выбылых и наличных, а из сих последних — кто состоял в каком массе и поскольку платил в повинности, кто и в какой мере наделен землею и кто не имел земельного надела.

    Пришлось показать, если и не всю, то часть правды. Но и помимо того, насколько правдивы они, или нет, — эти общие итоги и понаслежные списки представляют не малый интерес. Для краткости, однако, мы и здесь приведем лишь общие итоги нескольких наслегов, а поименными списками воспользуемся даже только по одному-двум наслегам.

    Решительное запрещение всяких дальнейших сборов на внутренние повинности в 1824 г. и настойчивое требование сократить их и еще — привели к тому, что, если в 1824 г. и был произведен кой-какой добавочный сбор на удовлетворение подрядчиков и служащих по общественному найму, то показывать его уже, во всяком случае, нельзя было. Но если сокрытие запрещенных сборов всегда связано было с известным риском, то с 1824 г. риск этот был особенно ощутителен. Ибо, когда стала известна цель, для которой вызваны были депутаты в Иркутск, то от многих здешних почетных родовичей туда начали поступать доносы и жалобы, из коих, впрочем, последние часто представлялись в форме ходатайств о перемене той или иной детали в устройстве самоуправления у якутов. Некоторые из богачей и сами туда отправлялись с тем же; кто от имени своего общества, а кто от себя лично. Дело дошло до того, что между 1824-1827 гг. из Иркутска не раз предписывалось, чтобы «лучшие люди разных улусов перестали являться со своими проектами, и чтобы прежде, чем посылать депутатов, общества запрашивали, по крайней мере, исполнимы ли и своевременны ли их ходатайства» [* Арх. Б. И. У. за 1824 г., д. № 1, л. 3 и № 28 л. 77, за 1826 г. д. № 33, л. 7.].

    Жалобы, однако, доходившие таким путем, все таки принимались к соображению, и, как это показано будет далее, не одно из постановлений следующих лет обязано было своим существованием именно таким частным сообщениям и проектам. Кроме того, теперь и'к жалобам на злоупотребления родоначальников стали относиться иначе, чем прежде, и, вместо того, чтобы громить их выговорами и грозными указами, как это делали ранее, их просто стали смещать с должностей со взысканием из их имущества всего, что было ими незаконно собрано с родовичей. Так, по жалобе якутов Тулагинского насл., Мегинского ул. и 4-го Мальжагарского — Кангаласского ул. на своих старост, обнаружено было, что помимо разных других злоупотреблений, они, старосты, собрали со своих родовичей: первый 1710 р. 7 к., второй 1669 р. 97 к. на такие предметы, как приклад к церквам (что допускалось делать только в виде добровольных пожертвований), содержание междудворной гоньбы (которая должна была отправляться очередями) и даже — пожертвования земским чиновникам. Иркутский губернатор предписал старост этих немедленно, сместить, незаконно собранное ими взыскать из их имущества и обратить на общественные расходы их наслегов. Кроме того предписано было предупредить родоначальников, что всякие недозволенные расходы и излишние сборы будут возмещены из их имуществ, а что если где-нибудь еще откроются случаи подобных пожертвований, то со старостами будет поступлено, как с лихоимцами [* Указ Як. з. с. от 27 янв. 1825 г. (арх. Игид. насл. Баяг. ул. за 1825 г., д. № 7, л. 1-2).] Также поступлено было и с эргитскнм старостой (Кангаласского же ул.) за излишне собранные им в 1826 г. 431 р. 62¾ к., из коих, между прочим, 50 р. он употребил на междудворную гоньбу, 25 р. дал старшине Васильеву, 33 р. — наслежному писарю, 119 р. 12¾ к. взял себе, а 200 р. «пожертвовал» стряпчему Карякину [* Арх. Б. И. У. за 1828 г., д. № 55, все лл. Несколько позже с баягантайских князцов взыскано было 100 р., собранные ими для улусных голов и выборных, взамен следовавших ни покосных мест, с головы одного из Вилюйских улусов и кандидата другого — собранные ими для пополнения недоимок в промотанные деньги  и т. п.].

    Приходилось действительно сокращаться, а понемногу и совсем отказаться от прежней системы широкого использования повинностей для своекорыстных целей. А раз уже нельзя было пользоваться выгодами от исполнения натуральных повинностей и, наконец, даже от сборов на внутренние повинности и общественные расходы, то уже не для чего было первоклассным даже для вида много вносить на отправление повинностей. Поэтому и все сокращение сборов целиком пошло на пользу ясачно-окладных классов, главным же образом — на пользу первоклассных родовичей. Так, в показанных наслегах 1-й класс, при том же самом душевом составе внес:

    Пятый же класс, напротив, стал платить даже несколько более прежнего. Иначе говоря, первый класс облегчил себя вдвое, ибо стал платить менее, благодаря уменьшению платежей вообще [* Этими словами обрывается статья Левенталя в неизданном 2-м выпуске «Памятной Книжки Як. обл. на 1896 год». Дальнейший текст восстановляется по черновику, найденному в бумагах Левенталя после его кончины. Ред.], да еще часть их переложил на пятый класс, нисколько не уступив ему при этом из своих земель. Между тем, если не разбираться в разных категориях повинностей, а принять во внимание только общую их сумму, то окажется, что в 1826 г., напр., пятый класс платил, где в 2 и 2½, а где в 3 и 4 раза более, чем первый. Да и взяв каждый новый наслег, найдем, что в Кангаласском, напр., пятый класс внес в повинности 499 р. 50 к., а земли не имел, тогда как первые четыре класса вместе взятые (61 чел.) внесли 650 р. 28 к. и за излишек всего в 150 р. 78 к. владели всеми покосами своего наслега. Точно также и в 1-м Баягантайском пятый класс внес 1102 р. 60 к., первые же четыре класса всего 1493 р. 26¾ к., или больше на 390 р. 66¾ к. А так как всех покосных остожьев в наслеге числилось 378, то выходит, что за какой-нибудь рубль с небольшим лишних платежей за каждое остожье, ясачно-окладные присваивали себе всю покосную землю своего общества.

    Но показания 1825 г. не настолько еще разнились от предшествовавших, чтобы на них стоило долго останавливаться. Гораздо интереснее показания касающиеся 1826 г. На первый взгляд может показаться, что тут произошло полное перераспределение платежей и земли, при чем некоторая часть родовичей введена была в ясачный оклад и наделена землею. Но если вспомним то, что выше говорилось о ясачно-окладных, числившихся в окладах своих старших родственников, о подростках, платежных группах и т. п., то легко поймем, что под предлогом нового разделения родовичей на классы (разделение предписанное Иркутским гражданским губернатором), просто обнаружена была некоторая доля правды относительно подлинного распределения земли и повинностей. Прибавившиеся как будто к числу плательщиков ясака и земельных владельцев 23 человека в 1-м Баягантайском, 22 в Игидейском, 42 в 3-м Баягантайском и т. п., это не вновь введенные в ясак и земельный надел, а те члены платежных групп, которые и до того уже владели землею, состояли в ясаке и сами за себя относили и все прочие повинности, но числились в группах своих старших родственников, а потому и не показывались в официальных ведомостях. Члены же III и IV классов были те, так называемые «подростки и малолетки», которые сверх податей относили еще и внутренние повинности и общественные расходы, по земли не имели, после чего для пятого класса оставались безземельные, платившие только одни подати за себя и своих умерших. Между прочим в 3-м Баягантайском, наконец, более правдиво показано было то, что в неполном виде уже ранее проскользнуло в его сведениях за 1811 г.

    Как видим на этот раз уже откровенно показано было, что не только безземельные платили подати наравне с высшими классами, но часть из этих безземельных была, сверх того, обложена и постоянными окладами внутренних повинностей и мирских сборов. В показанных наслегах общая сумма тех и других распределена была по классам следующим образом:

    В 1826 г. первый класс в некоторых обществах снова облегчил себя вдвое, в этот раз впрочем не на счет только пятого класса, а и остальных ясачно-окладных. Так, в 1-м Баягантайском наслеге в первый класс введено было новых (или обнаружено и до того там бывших) 6 членов, с такими же, как и у остальных наделами в 4 остожья, так что членов и земельных наделов в нем стало больше, а платить он стал меньше как в общей сумме, так и по платежу каждого своего члена. За то 73 человека III и IV классов и даже 23 из пятого переведены были во II класс, который внес в 1826 г. в 2½ раза более, чем в 1825 г.

    Оставшиеся же в V классе безземельные стали платить несколько менее, благодаря единственно тому, что торги на исполнение земских повинностей состоялись в том году по сравнительно более дешевым ценам.

    Точно то же находим во 2-м Баягантайском. В Кангаласском же наслеге за исключением 6 хозяев, оставшихся в I-и классе, все остальные ясачно-окладные переведены были во II-й класс, который внес за то почти вдвое более, чем в 1825 г., тогда как каждый член I-го класса, несмотря па увеличение общественной суммы платежей, внес менее, чем в 1825 г. Но вообще ясачно-окладные наслеги внесли в 1826 г. почти столько же, сколько в 1825 г., тогда как безземельные внесли более, несмотря на уменьшение земельной повинности. Иначе говоря, уменьшение податей пошло на пользу ясачно-окладных, а прибавка к внутренним повинностям и общественным расходам переложена была на безземельных, при чем все покосные земли по-прежнему остались во владении ясачно-окладных. Еще резче эта тенденция обнаружилась в Игидейском наслеге. Там все 74 плательщика первых трех классов внесли в 1825 г. 1405 р. В 1826 г. все они со своими остожьямн вошли в состав первого платежно-земельного класса, который внес, однако, всего 835 р. 71 к., т. е. остожьев у них осталось то же число, а внесли они на 596 р. 29 к. менее против 1825 г. За то с обнаружением 22 членов, ранее числившихся в V классе, а теперь перенесенных во второй — этот последний внес более, а безземельные почти столько же сколько в 1825 г., несмотря па то, что численный состав V класса уменьшился, да и общая сумма платежей уменьшилась на 498 р. 17½ к., т. е. опять-таки вся сбавка платежей пошла на пользу первоклассных, да еще часть платежей переложена на второй класс. Вообще распределение земли и платежа в наслеге получалось такое, что 74 первоклассных семьи владели 42,74% всей покосной земли, а если принять во внимание, что их остожья были больше и лучше, чем у большинства лисично-окладных, то получим, что они владели доброй половиной всех покосов своего общества, тогда как относили всего 26,43% из общей суммы лежавших на нем платежей [* Необходимо впрочем оговориться, что до 1825 г. положение было еще хуже, ибо при том же несправедливом земельном распределении платежи низших классов были еще больше, а родоначальники и влиятельные люди в гораздо большей мере живились на счет сборов со своих сородовичей.].

    Ничего особенно нового, впрочем, во всем этом нет для нас, ибо такое же частичное переложение податей на низшие классы мы уже видели в некоторых обществах после временного, но резкого увеличения подушных в 1810, а в других — после введения земских повинностей в 1813 году.

    Еще менее нового для нас в двоякой привилегированности по землепользованию родовичей, состоявших в соболиных и полных лисичных окладах, по сравнению с низшими (части лисицы и трети соболя). В табл, на стр. 368 (настоящего издания) видно только как прогрессирует количество остожьев в наслегах от низшего земельного класса до высшего. Что же касается размера и урожайности остожьев, то на этот счет «общие итоги» выражаются чрезвычайно глухо. До 1825 г. включительно видно, однако, что все остожья наслега как бы поделены на два разряда. Из них в одном против первого класса помечено: стога были от 7-9 до 11-12 саж. или «от 8-10 до 12 и 13 саж.» (смотря по урожаю данного года); в другом разряде против остальных земельных классов, — «стога были от 5-6 до 9-10 саж.» или от «6-7 до 9, 10 и 11 саж.», а в прочие годы «из оных (некоторые) остаются вовсе без урожая трав, или от наводнения» (не косятся). Ясно, во всяком случае, что на первоклассных остожьях стога выставлялись больших размеров и что урожаи на них были более постоянны. В 1826 году в общих итогах уже совсем умалчивается о размерах и качестве остожьев. Зато в понаслежных именных списках идут стройные ряды одинаковых цифр по каждому классу, цифр долженствующих означать, что остожья все одинаковы и что различные в разных классах наделы вполне равномерны у всех родовичей каждого класса в отдельности.

    Не новым также, а скорее оживанием старого ясачного принципа землепользования было в 1826 г. усиленное значение, вновь приданное ясаку в определении размеров земельного надела [* Это оживание вполне понятно. Раз внутренние повинности и общественные расхода, наиболее тягостные для якутов в конце ХVIII и первые два десятилетия XIX века, раз эти повинности стали теперь быстро и основательно сокращаться, а подати безземельные платили наравне с ясачно-окладными, — то само собой якутская знать должна была снова ухватиться за ясак, как за главное основание для своей привилегированности по землепользованию. И она немедленно же воспользовалась ошибкою Иркутского губернатора, ошибкой, вытекшей из спутанных показаний якутских же «наипочетнейших» депутатов, воспользовалась для того, чтобы снова перенести на ясак центр тяжести в урегулировании землепользовании. Как показано будет несколько ниже ошибка эта послужила немалым тормозом для развития более равномерного землепользования у здешних якутов.].

    Как уже показано было выше, после 1810 г. внутренние повинности и общественные расходы или «наслежные повинности», как их называли якуты, понемногу до такой степени взяли верх в урегулировании землепользования, что во многих обществах отставным от ясака оставлялась часть их надела за платеж этих повинностей, а многие лисично-окладные наделы ни в чем не уступали соболиным только потому, что владельцы тех и других одинаково состояли в первом классе платежа внутренних повинностей и мирских сборов. Между тем в общих итогах 1826 г. везде лисичные. и полулисичные плательщики ясака соединены в один платежный класс. А рядом, в массах землепользования, разные размеры наделов у лисичных и полулисичных поставлены в зависимость от одной лишь величины их ясачных окладов. Поэтому можно было бы думать, что у лисично-окладных II класса потому везде почти надел вдвое больше чем у полулисичных, что первые платили по 2, а вторые — по 1 р. ясака [* Кроме показанных наслегов, в Сасыльском па треть-соболиный оклад положено было 3 остожья, на полный лисичный — 2 и на полулисичный — 1 ост. В Оймеконо-Борогонском соболиных окладов не было совсем, поэтому там полагалось на полный лисичный 4, а на полулисичный 1½ остожья.]. Но имеющиеся данные о распределении третьей категории повинностей показывают, что также везде почти оклад этих повинностей был увеличен вдвое больше, чем у полулисичных, и именно поэтому то, главным образом, надел у первых был вдвое больше, чем у вторых. 3-й Баягантайский наслег и в этом случае отличился сравнительно большей откровенностью, так как показал, что у него 21 лисичных и 59 полулисичных плательщиков действительно соединены в один платежный класс именно потому, что и те и другие одинаково внесли по 6 р. на повинности третьей категории; 114 же полулисичных плательщиков, напротив, потому выделены в особый III класс платежа и землепользования что на внутренние повинности и мирские расходы внесли всего 1 р. 97 к.

    Есть, впрочем, немалые курьезы и в показаниях 3-го Баягайанского наслега. Так, напр., ясака с него шло за 11 собол. и 124 лис. (или деньгами 77 р. плюс 248 р.). По общему же его итогу (1826 г.) у него числилось ясачно-окладных плательщиков: в первом классе 22 полусоболиных, во II классе — 21 лисичный и 59 полулисичных (или всего 50½ лисичн. окл.), в III кл. 114 полулисичн. (или 57 лисичн. окл.). Итого получаем 107½ лисичных окладов. Где же, спрашивается, были остальные 16½ лисичных окладов (или деньгами на 33 рубл.)? Возьмем хотя бы еще и так. Платежи ясачно-окладных классов составлялись из ясака, оклада внутренних повинностей и общественных расходов и так назыв. «податей» [* В некоторых обществах к этому присоединился еще очень небольшой сбор на взнос податей за живых и умерших нищих.]. Сообразно с этим каждый член первого класса должен был внести: в ясак 3 р. 50 к. (½ соболя) плюс на повинность третьей категории 10 р. плюс в подати 3 р. 36 к., или всего 16 р. 86 к. Почему же спрашивается каждый внес по 18 р. 36 к.? Разъясняет вопрос поименный список наслега [* 500 слишком №№.]: оказывается, что тут просто скрыто было 16½ лисичн. оклада с их земельными наделами. Ибо плательщики первого класса сверх своих наделов (на½ соболя) владели еще каждый по 2¼  ост. за платеж ¾ лисицы (или деньгами 1 р. 50 к.), оттуда у них и ясак в 5 руб. и общий платеж у каждого по 18 р. 36 к.; здесь и недостающие 16½ лисичн. оклада на 33 рубля (¾ лис. х 22 = 16½ лис.; 1р. 50 к. х 22 = 33 р.).

    Но не один этот факт, конечно, послужил основанием для высказанного выше утверждения, что и в 1826 году показана где большая, а где меньшая, но все же, — только часть правды. Напротив, любой наслег каждого улуса дает достаточно доказательств того, что, за приблизительно верными показаниями о главных и общих чертах платежно-земельного распределения [* Кстати укажем, что и на счет отвозки казенной клади на этот раз дано довольно правдивое показание. Умалчивают, конечно, о том, что доставалось небольшой кучке предпринимателей, но по показаниям большинства общества теперь выходило, однако, что прибыли все-таки получаются от этого дела, хотя они и уменьшены. Так по ведомости одного из показанных обществ, отвозка клади в 1826 году дала чистой прибыли по 7 р. 97¾ к. на лош. (клади). Но так как тут не засчитано 5 р. залоговых, каждою транспортной лошадью получено чистой прибыли 11 р. 70½ к. (Арх. 1 Баяг. насл, за 1826 г., д. № 25, лл. 21-22).], здесь скрыто было весьма много существенных подробностей, в общей сложности могших дать еще худшее представление о порядках, господствовавших до того в якутских обществах. Не менее доказательств может быть приведено в пользу того, что многие сведения 1826 и последующих годов отнюдь не представляли действительного положения вещей, а дали нарочито составленные аd hос, чтобы подделаться под требование Иркутского гражданского губернатора и главного управления. Так, нигде не показаны отставные от ясака и сборы на повинности третьей категории, шедшие с тех из отставленных, которым оставлена была часть их наделов. Или, если сами они и их взносы показаны среди не ясачно-окладных, — тогда, значит, скрыты были их земли. Нарочито составленными нужно признать упомянутые ряды равномерных наделов по каждому классу в понаслежных списках, при чем в общем итоге Игидейский наслег, напр., показал даже (в 1825 г.) будто у всех родовичей владевших землею было одинаковое число остожьев, разнившихся только по количеству сажен в выставляемых стогах [* Достаточно впрочем сравнить общие итоги наслега за 1825 и 1826 гг., чтобы убедиться, что в IV классе в 1825 г. показаны совсем не отдельные плательщики и владельцы земли, а все 100 лисичных окладов наслега со средним платежом и средним же наделом на каждый из них, т. е. величина фиктивная, а не реальная.]. Между тем, именно на передельной ведомости этого наслега мы уже видели, что даже в пределах одного класса, там нельзя было насчитать и двух десятков равносильных наделов. В поименном же списке 1 Баягантайского наслега, во первых, почему то сочтено 67 полных лисичных окладов, вместо 68 значившихся в общем итоге, а, во вторых, счет полных лисичных окладов кончается 67 № II класса, но полулисичные плательщики начинаются не с 68 №, как следовало ожидать, а с 56, при чем получается каких то 11 лишних плательщиков II класса. Зато в самом конце почему то значится 5 ясачных плательщиков без всякого земельного надела. И все таки общее число надельных остожьев — меньше, чем в общем итоге; а между тем если сосчитать все переименованные в списке ревизские души, то их получится не 415, как официально числилось в наслеге, а 430 [* Арх. 1 Баяг. н. за 1826 г., д. № 16, все листы.].

    Все — это в наслегах; но, разумеется, что в более крупных делениях, в улусах, и курьезы при сопоставлении общих итогов, выходили более крупные. Так, напр., по показаниям Мегинского ул. выходило, что за исключением умерших в нем было плательщиков:

    Иначе говоря, у него за один год, как будто убыло от смертей 143 плательщика [* Арх. Б. И. У., д. по оп. 34, л. 39.].

    Но всего курьезнее было то, что когда родоначальникам указаны были все такие и им подобные несообразности в их показаниях, а главное — все несправедливости практикуемого ими распределения земли и платежей, то те улусные головы, у которых в 1826 г. показано было большее, чем в предыдущие года количество плательщиков, — ответили, что ранее у них платежи действительно распределялись по состоянию плательщиков, а что требование Иркутского губернатора заставило их внести в III и IV класс людей, которые не в состоянии участвовать в отнесении внутренних повинностей, так как они насилу оплачивали казенные подати.

    Выходило таким образом, что от якутских родоначальников требовали, чтобы они представили поименные списки существующего деления родовичей на те 5 классов, какие показаны были депутатами в Иркутске, а родоначальники ссылались на это требование, как на причину высокого обложения родовичей несостоятельных и не наделенных землею.

    Другие головы более откровенно показали, что действительно с делением родовичей на V классов вышли «большие запутанности, исправить которые, однако, никак невозможно, так как тут требуется согласие всех родовичей на повое перераспределение земли и повинностей». Все вообще просили отсрочить это дело до открытия Степной Думы, которая введет новый порядок и представит требуемые начальством списки.

    Между тем журналом от 20 октября 1825 г. Иркутское губернское правление утвердило свод правил для применения устава к инородцам Якутской области вместе с первоначальной табелью дозволенных сборов на внутренние повинности и общественные расходы. После чего вновь назначенному в Якутск областному начальнику поручено было, ознакомившись со всем материалом, собранным в главном и обще-губернском управлениях, а затем и с положением вещей на месте, представить свои соображения на счет устройства требуемых уставом новых учреждений (Степной Думы, инородных управ и т. п.) как и относительно окончательного урегулирования внутренних и общественных повинностей у здешних инородцев.

    При этом особенное внимание он должен был обратить на возможное увеличение плательщиков (с целью сделать платежи более высокими) и более равномерное распределение земли и платежей. Назначенный прямо из России и несколько задержанный весенней распутицей, Мягкий прибыл к месту служения лишь в начале июня 1826 г. и немедленно же приступил к работе по введению устава. Уже в ноябре он представил кой-какие свои дополнения к правилам Иркутского губернского правления (поскольку они касались якутов), а к началу 1827 г. кой-какие из его дополнений были рассмотрены и утверждены в Иркутске. 27 января 1827 года объявлено было об учреждении Степной Думы (и инородных управ), в феврале состоялись выборы главных родоначальников и временных заседателей, а 11 марта 1827 г. Дума объявлена открытой.

    По отчетности в расходовании денег и доставке казенной клади она подлежала надзору областного правления, а по ревизии дел, как и вообще по управлению инородными управами, прямо подчинялась областному начальнику. Земскому суду она не подчинена была ни в каком смысле. Поэтому указы и предписания она могла получать лишь от областного правления и начальника, с местами же, подчиненными тому и другому, сносилась сообщениями (п. 26 прав., §§ 121, 160 и 161 уст.).

    Первый состав Якутской Степной Думы был следующий: главный родоначальник — борогонский голова Ив. Мигалкин, временные заседатели: кангаласский старшина Вас. Павлов, ботурусский староста Ив. Артемьев, намский староста Куз. Прокопьев, дюпсюнский староста П. Васильев, баягантайский старшина Алексей Калининский и мегинский старшина Яков Березин [* Арх. Н. И. У., д. по оп. № 58, лл. 17-18 и 21-22. В первом составе было всего 6 временных заседателей, так как Дюпсинский улус предположено было раскассировать (между Борогонским и Намским). А хотя за него и высказалось большинство улусных голов, но в конце концов оно не состоялось, и с 1880 г. Степная Дума состояла из главного родоначальника, 7 временных и 7 непременных заседателей.].

    По правилам главный родоначальник избирался на три года, «дабы он мог ознакомиться с общественными делами с тем, чтобы лучше хлопотать о нуждах своих сородцев и приобрести их доверие». Временные заседатели переизбирались каждый год, а непременными были по своей службе все здешние улусные головы, участвуя в заседаниях всякий раз, когда бывали в Якутске (п.п. 2 и 7). Обязанности Думы состояли в: 1) постоянном исчислении населения (якутов Якутского окр.) [* Она должна была заведывать переписями, хранить у себя и постоянно дополнять ревизские сказки и давать знать о движении населения Земскому Суду; она же отвечала за «прописных» (пп. 22 и 28 прав., §§ 267 и 268 уст.).], 2) раскладке сборов, 3) правильном учете сумм и имущества здешних обществ (переходящих сумм, капиталов, земель, общественных зданий и т. п.), 4) распространении земледелия и других производств и 5) ходатайстве пред высшим начальством о нуждах своих сородовичей (п. 9 прав, § 119 уст.) [* По п. 19 правил (§§ 210 и 211 уст.) от Думы зависели все представления и удостоверения о народных нуждах. Поэтому только она и была в праве хлопотать о нуждах и пользах одного рода или целого племени: никто другой этого права не имел.]. По точному смыслу пункта II, Дума представляла «общественное собрание, имеющее одни только хозяйственные обязанности, подобно городским думам», обязательные постановления она могла издавать только по предметам ее ведения [* А между тем, как ниже показано будет, к ней предъявлялись требования и на нее возлагались обязанности, далеко выходившие из круга предначертанного для нее п. 9 прав, и § 119.]. Поэтому без точного предписания высших властей, она не могла назначать никакого сбора даже на местные нужды, в то же время ответствовала за всякий сбор не дозволенный в существовавшем для того порядке. Точное исчисление казенных сборов (ясак, подушные и земские повинности), следовавших ежегодно ко взиманию с каждого общества, лежало на областном правлении. А хотя сборы на внутренние повинности и общественные расходы определяла Степная Дума, но не иначе как по табелям, утвержденным главным управлением, при чем, кроме того, составляемые в Думе ежегодные сметы должны были восходить на усмотрение Иркутского губернатора и на утверждение главного управления. То же относится до каждой прибавки к смете, если бы такая понадобилась среди года (пп. 13, 27, 30 прав, и §§ 303-305 и 307-309 уст.).

    Впрочем и без назначения Думы не допускались никакой сбор и никакая раскладка с инородцев ее ведомства (п. 12 прав, и § 203 уст.). И если в своих сметах она не могла прибавить ни одной лишней статьи, как и выйти из размеров дозволенных табелями на каждую статью в отдельности, то сумму, назначенную к сбору, не только на внутренние повинности и общественные расходы, но даже и в подати, она могла раскладывать по обществам и неравномерными окладами, а сообразуясь с экономическим положением и средствами каждого из них. Кроме того, все суммы, собранные на внутренние повинности и общественные расходы должны были поступать к ней и ею же расходоваться (не исключая даже расходов на содержание инородных управ). Кроме ведения правильных записей в шнуровых книгах, ежегодно присылаемых ей для того из казенной палаты, Дума должна была в конце года давать отчет областному начальству о поступивших к ней и расходованных ею суммах и сообщать о том к сведению всех родовых управлений. Но, как указано было уже выше, последние пункты правил устава не получили применения. Дума никогда не вмешивалась в раскладку сборов и даже расход на свое собственное содержание распределяла равномерно на все общества по числу их ревизских душ. А потому кроме этого последнего все сведения о приходо-расходе сумм, собранных с плательщиков и получаемых из казны (за кладь), она составляла со слов родоначальников.

    Контракты на отправку белок или других продуктов и на отвозку казенной клади обществами должны были заключаться в Степной Думе, но с тем, что о поставленных казною условиях Дума извещает все родовые управления, и только с согласия последних приступает к заключению контракта (пп. 20 и 21 прав, и §§ 212 и 213 уст.).

    Во избежание напрасных расходов на посылку в Якутск людей с деньгами, собранными в подати, и чересчур больших расходов на многолюдные и продолжительные съезды туда же родоначальников, а также в виду того, что расчеты по доставке клади сосредоточены были в Степной Думе, — правила 2 октября 1827 г. постановляли: 1) из денег, получаемых каждым обществом за отвозку клади, тут же вычитываются все следующие с него казенные подати (ясак), подушные и земские повинности; 2) на съезды в Якутск кроме голов являются только поверенные от улусов (из числа наслежных старост) — по 4 от Кангаласского и Ботурусского и по два от остальных, при чем каждому из поверенных дозволяется иметь при себе по два человека прислуги, а головам по три; 3) зимний съезд полагается в 20 дней и начинается с 27 декабря, к каковому числу областное правление обязано передать в Степную Думу все сведения об отправках, предстоящих в следующем году. Через три дня, т. е. 31 декабря, Дума в свою очередь обязана представить в областное правление все расчеты по доставкам и недовозам истекшего года и распределение поставок следующего года. Пять дней дается областному правлению на проверку счетов и распределение денег по обществам (сообразно со сделанным в Думе распределением клади и количеством недовозов, числящихся за каждым обществом); два дня полагается на выдачу денег из казначейства улусным поверенным и три дня — на взнос этими поверенными податей в казначейство. Затем еще 5-6 дней дается им для сведения счетов между улусами, а 16-17-го и уж никак не позже 19-20 января они обязательно должны выехать из Якутска [* Писарей никто из них не должен брать с собой, так как все счета, ведомости, раскладки должны для них изготовлять думские писаря.]. На 20 же дней всем съезжающимся (в том числе на прислугу) полагается по 1 р. 50 к. в сутки из провозной платы (за кладь). Не позже 1 февраля все головы и поверенные уже должны быть в своих управах, где к тому времени собираются родоначальники всех наслегов для выслушания отчета (бывших на съезде) о состоявшейся в Думе раскладке клади, для распределения повинностей и расходов, общих для всего улуса и т. п.

    Собрание это (улусное) должно продолжаться не более 8 дней, при чем никакого сбора для него не полагается, все съезжающиеся должны содержаться на свой собственный счет. Другой съезд в Якутске иметь головам и улусным поверенным в конце нюня на 10 дней, но и для него никакого сбора с обществ не допускать, ибо и без того большинство родоначальников съезжаются к началу июля на ярмарку в Якутске (пп. 37-43 прав.). Отдельные собрания в наслегах (для распределения сборов и повинностей, перераспределения угодий и по другим общественным делам) должны происходить между февральским улусным собранием и летним съездом родоначальников в Якутске и быть приноровлены ко времени, когда промышленники возвращаются с промысла, летние работы еще не начались, но уже существует подножный корм (п. 45).

    По распределению же сборов и повинностей всех родовичей разделить на пять классов, из коих в двух первых должны состоять все плательщики соболиных и лисичных окладов (ясака), в III — все мастера и промышленники, в IV — служащие в работниках и в V — дряхлые, калеки и нищие. Все казенные подати за весь наслег должны быть распределены в первых четырех классах с таким расчетом, что I и II классы участвуют во всех повинностях с ясаком включительно, III — во всех повинностях без ясака, IV — относить одни лишь подати за своих наличных членов, V — же не несет никаких повинностей (п. 57).

    При всей своей основательности и справедливости, последний из выписанных нами пунктов находился в полном противоречии с § 309 уст. и § 25 положения о земских повинностях [* Родовое управление назначает, сколько именно каждое семейство обязано внести по своему состоянию в подати и повинности. Раздробить, распределить повинности (внутри общества) предоставляется внутренним инородным распорядкам самих обществ.]. Непонятно поэтому, каким образом советы Иркутского губернского правления и Главного Управления Восточной Сибнри сочли возможным устанавливать норму для распределения повинностей внутри якутских обществ [* Отчасти, впрочем, столь резкое расхождение с уставом в этом, как и в некоторых других не менее важных и коренных вопросах сибирско-инородч. жизни уже объяснено выше тем именно, что автором устава недостаточно обращено внимания на происходившую здесь до него административную работу. Поэтому в случаях, когда работа эта признавалась местными высшими управлениями важной и плодотворной, они продолжали ее не особенно стесняясь ни духом, ни буквой сибирского учреждения. Справедливое распределение повинностей внутри якутских обществ было одним из таких вопросов, и им, как мы видим, высшая местная власть занята была с 1817 г. почти без перерывов.]. Но еще непонятнее это было бы по вопросу о распределении земель внутри обществ, ибо на этот счет § 27 устава категорически постановил, что «подробное распределение земель зависит от самих кочующих по их обыкновениям». Поэтому, вероятно, в дополнительных правилах 20 октября 1827 г. ничего не было установлено о перераспределении земель. Но это отнюдь не означало, что местная администрация отказалась от удовлетворительного решения этого вопроса. Напротив, родоначальникам постоянно напоминалось об огромном значении, какое придает вопросу генерал-губернатор Лавинский, и давление производимое на них таким образом было очень велико. Особенно большие надежды возлагались на Степную Думу, что не только она найдет справедливое и целесообразное решение, но и склонит якутскую знать к добровольному его принятию [*  Как это ясно видно из донесения областного начальника Мягкого генерал-губернатору 10 февраля 1829 г. (Арх. Мег. И. У. за 1829 г., д. № 9, л. 61-62.).].

    И надобно признать, что момент для успешности подобного давления был весьма подходящий, так как знать стремилась к юридическому упрочению и расширению своих прав, а родоначальники к дальнейшему расширению якутского самоуправления [* Далее указано будет, в чем состояли желания тех и других.]. Можно было рассчитывать поэтому, что кое-каким удовлетворением их желаний легко будет побудить их к уступчивости в перераспределении повинностей и земель. На этой то почве должна была вестись политическая кампания между высшей местной властью и якутской аристократией, кампания активная, посредническая роль в которой должна была принадлежать Степной Думе.

    Положение Думы, однако, было в данном случае довольно щекотливое. С одной стороны, якутская знать, вообще мало склонная к уступкам в земельном вопросе, слышать ничего не хотела о нарушении прав наследственных плательщиков ясака. То же, конечно, было важно и для всех наличных ясачных плательщиков, т. е. для всех полноправных членов якутских обществ. Поэтому и Степной Думе, состоявшей из отборнейших представителей этой знати или людей, зависящих кругом от нее н связанных с нею общностью интересов, также нежелательно, да и немыслимо было идти против ясачных порядков землепользования. С другой стороны, более уравнительное распределение земель столь настоятельно требовалось генерал-губернатором Лавинским и областным начальником Мягким, что хотя бы с целью иметь их на своей стороне и через них добиться новых прав и привилегий для родоначальников и знати, Степная Дума обязана была сделать что-нибудь для расширения круга пользующихся земельным наделом. Последнее, однако, немыслимо было без общего перераспределения земель, а, стало быть, и без нарушения прав наличных ясачных плательщиков.

    Иначе говоря, перераспределить землю было необходимо, но нужно было сделать это таким образом, чтобы по-прежнему землею владели одни лишь ясачные плательщики и чтобы знать как можно менее утеряла из своего привилегированного положения по землепользованию.

    Самый лучший выход из этого противоречивого положения Степная Дума нашла такой, чтобы не прекращая связи между землепользованием и ясачным платежом, несколько расширить круг плательщиков ясака и таким образом дать доступ к землепользованию большему количеству родовичей.

    В видах же осуществления этой мысли Дума, вскоре же после своего учреждения, обратила внимание якутских обществ на существующее у них крайнее разнообразие в зачислении родовичей по классам и распределении ясака. А именно: в одном и том же земельно-платежном классе сплошь и рядом числятся треть-соболиные и полные лисичные плательщики ясака; в одних обществах соболиные оклады поделены всего на половины и существует очень много полных лисичных, тогда как в других первые поделены на трети, а все лисичные — на половины. Если бы, говорилось далее в предложении Степной Думы, ясачные родовичи согласились везде одинаково разделить соболиные оклады на три, а лисичные — на два хозяйства, и сообразно с этим перераспределить земли,- то сразу же достигнуто было бы все требуемое правительством в земельном вопросе у якутов, т. е. полное однообразие в распределении ясака внутри общества, а вместе с тем — и увеличение количества плательщиков всех повинностей и числа наделенных землею.

    Дума предписала поэтому, чтобы непременно на весенних же собраниях того года (май и июнь 1827 г.) всюду с общего согласия родовичей первых трех классов (ясачно-плательщиков) произведено было новое распределение ясака и земли, и чтобы новые списки плательщиков ясака и остальных владельцев представлены были в Степную Думу не позже 20 июня, в двух экземплярах [* Один для самой Думы, другой для сообщения областному начальнику (указ. Степи. Д. от 28 марта 1827 г., за № 25).].

    Трудно допустить, конечно, чтобы Степная Дума не знала, что если степень раздробления ясачных окладов, главным образом, зависела от обилия или недостатка земель в обществах, то это дробление, а в еще большей мере — состояние лисично-окладных в одном земельно-платежном классе с треть соболиными, были результатами борьбы капитала с родовитой знатью, так что однообразие тут не могло бы существовать, как немыслимо было навсегда загнать земельное распределение в рамки ясачно-платежных классов. Между тем из указа Думы легко вывести заключение, будто ничего этого она не знала, будто действительно верила, что иного более естественного и справедливого распределения земли и не может существовать, как по ясачному платежу, и что в желаниях русских властей главное место принадлежало однообразию в распределении ясака и увеличению количества плательщиков, а не более равномерному и справедливому распределению земли и всех вообще платежей.

    Впрочем из самого же указа видно, что идея его принадлежала не Думе, а уже ранее предложена была кем то из здешних почетных людей в записке, посланной в Иркутск и переданной потом к рассмотрению и возможному руководству Степной Думы. Но это то и характерно для положения занятого последней в щекотливом для пее земельном вопросе, что она ограничивалась простой передачей того, что предписывалось ей свыше: замечала лишь то, что указывалось ей извне, что и помимо ее доходило до сведения властей.

    Так, рассматривая списки деления родовичей на классы, она нашла, что «по невниманию писарей» после 1825 г. [* Когда состояние в высшем классе без надела высокого качества перестало быть выгодным и зажиточные родовичи, передавшие свои наделы наследникам, кое-где добились совершенного освобождения от платежей, на положении дряхлых и неимущих.] немало состоятельных родовичей записано было в V класс (совершенно неимущих и неотносящих никаких повинностей), «отчего может произойти явное отягощение людей, состоящих в первых классах». Она предписала поэтому через инородные управы по всем родовым управлениям, чтобы, пересмотрев списки деления родовичей на классы, они исправили все подобные неверности, а новые списки за подписью состоящих в первых трех классах представляли в Думу [* Арх. 1 Баягант. насл, за 1828 г., д. № 27, л. 1-2.].

    С первых же шагов, однако, обнаружилась вся неавторитетность Степной Думы, вся ее некомпетентность в качестве высшего органа самоуправления здешних улусов. Выше неоднократно показано было на примерах, с какою небрежностью якутские родоначальники относились подчас даже к своему ближайшему и непосредственному, а потому и наиболее «грозному» для них русскому начальству — к земскому суду [* Как это ни покажется парадоксальным, но верно все таки, что и до сих пор из всего местного начальства наибольшую боязнь и послушание в якутах возбуждают чины земской полиции, исправник в особенности, Но и то кажется это скорее остаток от 40-х и 50-х годов, так как за довольно выгодные в этом смысле (для якутов) первые 3-4 десятилетия XIX века грозные времена зенских комиссаров значительно ослабли в памяти якутов.].

    Можно себе представить, с какою «легкостью» относились они к «своей» Степной Думе, иной захудалый член которой попадал туда даже не по богатству и общему уважению, а грамотством и пронырливостью, да еще низко поклонным прислужничанием перед действительно знатными и богатыми родоначальниками. А ведь в распоряжении Думы не было даже и тех нарочных «воинских служителей», ни других мер устрашения и наказания (не очень, впрочем, страшных для якутских родоначальников), какими располагал земский суд. Она могла только напоминать и в качестве последнего ресурса жаловаться областному правлению, никаких других «исполнительных средств» у нее не было.

    Не удивительно поэтому, что не только к 20 июня 1827 г., но и ко второму сроку — январю 1828 г., требуемое перераспределение земли еще не было сделано. Да и далее Дума то и дело напоминает, что предписания ее не исполняются, что из множества затребованных ею сведений [* О живущих в улусах русских и занимаемых ими землях, о движении населения, о распределении податей и повинностей и т. п.], она «кроме кратких ведомостей о количестве скота, ни от одной управы ничего не получила», что «хотя разосланы табели и формы с назначением сроков для представления земельных и иных ведомостей, но ни одной управой почти ничего не доставляется» и т. п. [* Арх. Б. И. У. за 1828 г., д. № 8, лл. 3, 5, 7, 8, 12 и др.].

    Что касается иных ведомостей, то хотя летом 1828 г. почти все они понадобились для прибывшей в Якутск второй Ясачной Комиссии, и Дума принялась с новой силой требовать их по предписанию последней, — они все таки не были представлены в Думу, а уже по предписанию областного управления и земского суда поднесены были самой Комиссии, когда та объявилась наконец в улусах. Иначе родоначальники отнеслись к земельно-ясачным ведомостям. Тут, во-первых, они и сами понимали, что за медленность и строптивость много потеряют в глазах генерал-губернатора, тогда как за расторопную исполнительность они ожидали от него больших милостей. Во-вторых, весть о прибытии Комиссии, преувеличенные воспоминания о строгой уравнительности, преследовавшейся первой Ясачной Комиссией в распределении ясака и земли, воспоминание о ее всемогуществе и требовательности к родоначальникам все это заставило их поспешить е составлением требовавшихся Думою новых ведомостей распределения ясака и земли. Поэтому почти от всех обществ ведомости эти были представлены в Думу еще до отбытия комиссии из Якутска и только от немногих были одновременно доставлены и в Думу, и в комиссию, когда последняя уже была в улусах.

    Впрочем, так как за немногими исключениями результаты деятельности второй Ясачной Комиссии обнаружились уже в 30-х годах, то об ее действиях среди здешних обществ, как и о сведениях, доставленных ей последними, в хронологическом порядке сказано будет ниже. Здесь же добавим только, что благодаря тому немногому, что комиссия могла узнать на месте о подлинном распределении земли у якутов, представленные ей ведомости земельного и ясачного распределения весьма мало удовлетворили ее.

    Не так посмотрел на дело областной начальник Мягкий.

    Происходило ли это от идеализации предполагаемой первобытности якута, или же это был сознательный план — доверчивостью и постоянным обращением к чести и справедливости пробудить в якуте эти чувства, действительно ли Мягкий был обойден тонким лицемерием членов Степной Думы и побратавшихся с ними некоторых здешних чиновников, или же тут действовали какие-нибудь другие мотивы, только доверчивость и податливость Мягкого ко всему, что представляла и чего желала Степная Дума, — в высшей степени изумительны. Так и в данном случае он с полным доверием отнесся к представленным ему новый ведомостям. В свою очередь от себя он не преминул донести в Иркутск, что, благодаря его личным настояниям и особенной попечительности Степной Думы, якутские общества произвели у себя повое распределение земли и повинностей, по каковому распределению «владеемые ими 34.341 покосных остожья, которыми до 1825 г. наделены были всего 14.341 д. теперь перераспределены между 30.808 душами» [* «Мною лично обращено внимание и приняты меры к наделению землей инородцев, до того ею не наделенных;... владельцев земли стало больше на 16.467 ... По справедливости следует отдать полную признательность Степной Думе за особенную попечительность в сем деле» (п. 4 записки Як. Обл. Начальника под литерой Б в арх. Н. И. У., д. по оп. № 61, л. 40-4).]. Выходило таким образом, что числа наделенных землею и относящих все повинности увеличились больше, чем вдвое, и что настолько же для всех их облегчилась тягость повинностей.

    Но сознательно, или по неведению, а неверность тут допущена была двоякая. Первая состояла в том, что для сравнения взяты сведения 1825 г. Выше уже показано было, что в 1826 г. обнаружены были многие плательщики податей, до того числившиеся в окладах своих старших родственников, благодаря чему сведения о распределении ясака и земли за тот год были далеко благоприятнее, чем в предыдущие годы. Поэтому, если бы для сравнения взяты были сведения 1826 г. [* Представленные еще до прибытия Мягкого и по которым число плательщиков ясака и владеющих землею составляло 17.629 д.], то цифры получились бы далеко менее блестящие.

    Во вторых, и в 1828 г. первый класс уступил главным образом лишь по вопросу о распределении повинностей, а не земель. Действительно, судя по сметным раскладкам на 1829 г., III-й класс был на этот раз совсем освобожден от сбора на внутренние повинности и общественные расходы, IV-й — стал вносить одни лишь подушные, а V-й — освобожден от всяких повинностей. Так что по распределению платежей во многих обществах пошли даже несколько дальше того, что требовалось журналом губернского совета на 20 октября 1827.года. Благодаря этому во многих обществах первый класс стал платать в 1829 году даже несколько более прежнего, хотя внутренние повинности и общественные расходы подверглись еще дальнейшему сокращению. За то относительно распределения земель самая постановка вопроса была такова, что уступка со стороны первого класса не могла быть сколько-нибудь значительной, ибо в огромном большинстве обществ соболиные оклады и до того уже были поделены на трети, так что дальнейшему раздроблению подлегали преимущественно лишь второклассные наделы. Поэтому, хотя почти везде часть родовичей III и IV классов введены были в ясак и наделены землею, но произведено это было главным образом на счет второклассных. Иначе говоря, в большинстве обществ первый класс и на этот раз ничем не поступился из своих земель, и в лучшем случае отделался лишь небольшой прибавкой к своим платежам.

    Доказательством может служить нижеследующая табличка, где для удобства сравнения взяты те же, что и ранее наслеги, при чем выписаны лишь первые два класса, так как только они и состояли в ясаке и владели землею.

    Из показанных в таблице пяти наслегов первоклассные оклады раздроблены только в одном 3-м Баягантайском. Но именно на этом наслеге нами показано было выше, что первоклассные родовичи, не довольствуясь своими соболиными окладами, относили еще большие или меньшие части лисичных окладов, за что владели и соответствующими добавочными остожьями. То же несомненно имело место и во многих других обществах.

    Зло существовавшего распределения земли заключалось не только в присвоении наследственными плательщиками ясака исключительных прав на владение землей, но и в совмещении у одних лиц многих частей разных ясачных окладов с их землями, в чрезмерном превосходстве по размерам и качеству первоклассных остожьев' над остальными, в захвате сверх наделов земель без всяких соответствующих платежей и т. п. Во всех этах отношениях первый класс не сделал никаких уступок в 1828 году, в чем нетрудно было убедиться отчасти даже из ведомостей этого года, особенно, если’ сопоставить их с таковыми же за предшествовавший год.

    Поэтому вторая неверность отзыва Мягкого состояла в преувеличенном значении, которое он придал уступке, сделанной якутской знатью по распределению земель, и в восхвалении «особенной, — будто бы,— попечительности», обнаруженной при этом Степной Думой.

    Но не ограничиваясь лестным отзывом о последней, Мягкий вслед затем прибавил, что за три года его пребывания в области он убедился, что «Степная Дума, инородные управы и родовые управления исполняют свои обязанности вполне исправно, тщательно и усердно; что способности инородцев и их образованность вполне достаточны для самоуправления и для самого судебного порядка (т. е. для правильности и беспристрастия суда родоначальников); что их нравственность ощутительно улучшается и благосостояние повышается и что они чувствуют в полной мере попечительство о них высшего начальства и благодетельность устава 1822 г.» [* Насколько можно судить об этом по документам, способности и образованность (т. е. культурность) якутов действительно была достаточна для самоуправления. Большому сомнению подлежало, однако, чтобы при тогдашнем состоянии местного управления и при том преобладании, какое придано было в их самоуправлениях родоначальникам и «лучшим» (т. е. богатым) людям, — «нравственность могла улучшаться, а благосостояние — повышаться». Современник Мягкого, Е. Щукин, которого первое знакомство с якутами относится как раз к 1829 году, писал: «Плутни старшин давили якутов до крайности: они содержали бедных в совершенном рабстве» (Поездка в Якутск. Изд, 2-ое, стр. 300).].

    Приведенные отзывы его заимствованы нами из двух записок, в которых сведены были все замечания и донесения Мягкого на предмет введения в области устава 1822 г. и все ходатайства на этот счет Степной Думы, которые были уважены Главным Управлением Восточной Сибири. По мере накопления таких дополнений к уставу и ходатайств Думы, и утверждения тех и других генерал-губернатором они сводились в более или менее объемистые записки (с указанием тут же и соответствующих статей устава), в общем составлявшие так называемые «правила для единообразного устройства управления у инородцев Якутской области».

    Но кроме дополнений и разъяснений к уставу записки эти заключали еще и все донесения Мягкого в Иркутск и даже отметки, сделанные им себе на память по разнообразнейшим вопросам применения устава и общего управления областью [* Такова была записка под литерой В (арх. Н. И. У., д. по оп. № 61, лл. 21-28).].

    Сообщаемые (в печатном виде) Степной Думе и инородным управам, а от последних в копиях передаваемые в родовые управления, записки эти подробнейшим образом знакомили последние со всеми начинаниями областного начальника и представляли для своего времени удивительный образчик гласности и общения начальника области с органами инородческого самоуправления.

    Факт интересен сам по себе, как частичное, временное и местное выполнение того, что сам Сперанский считал первым условием для успешности его преобразований, но что, в виде общего положения нигде, к сожалению, не установлено в его Сибирском учреждении [* Ср. В. Вагин. Историч. сведения о деят. гр. Сперанского, т. 2, стр. 326-327.].

    Но на всех записках в их целом, нам незачем останавливаться. Поэтому из ходатайств Думы приведем лишь касавшиеся повинностей, а из донесений Мягкого остановимся только на самых характерных, нужных для дальнейшего изложения.

    Относительно денежных внутренних повинностей Дума первым делом ходатайствовала о сохранении наслежных писарей. Но так как Главное Управление отнеслось весьма неблагоприятно к этому ходатайству и настаивало па уничтожении письмоводства в наслегах, то сошлись на такого рода компромиссе. В каждом улусе оставлено по несколько наслежных писарей — от 2 до 7, смотря по количеству наслегов в улусе, но числились они в составе инородных управ, в качестве помощников улусных письмоводителей и каждый родоначальник мог их вызывать к себе, либо же с их помощью исполнять необходимую письменную работу тут же при управах.

    Впрочем в двух улусах, Кангаласском. и Намском, оставлен издавна существовавший на этот счет порядок. А именно по письмоводству улус разделен был на участки, и из помощников улусного письмоводителя, только один был при управе, служа вместе с тем писарем двух-трех приуправских наслегов. Другие же были только наслежно-участковыми писарями. Они также числились в заведывании улусного письмоводителя, но получали отдельные канцелярские деньги [* За исключением последнего пункта, это и есть ныне существующий порядок письмоводства в Якутских наслегах.].

    Жалованье всем им (в числе 27) положено одинаково по 250 р. в год; письмоводителям же — в 4 улусах по 750 р., в одном 700, а в двух по 500 р. Сверх того отопление и освещение управ положено: в трех улусах по 500, в двух по 400 и в двух по 300 р., да на канцелярские припасы в управах — от 250 до 400 р. и в 10 участках Кангаласского и Намского улусов вместе с отоплением сборных домов — по 125 рублей в каждом участке. Всего таким образом на письмоводство в здешних улусах положено сборов по 17.800 руб. в год.

    Немалые сборы выговорены были также на исправление дорог и содержание перевозов по трактам, проходящим в пределах здешнего округа [* На первое от 360 (в двух улусах) до 1800 (в Бот.) и 1920 (в Кангаласском ул.); на второе всего 875 руб., а в общей сложности всего 6875 р. в год. По вопросу этому происходили большие пререкания между генерал-губернатором Лавинским и Сибирским комитетом (или вернее говоря — Сперанским), пока, наконец, мнением госуд. совета, высочайше утвержденным 6 сент. 1828 года, не принято было предложение Лавинского, чтобы в Вост. Сибири исправление дорог и содержание перевозов оставить на положении внутренней повинности местных обществ (см. В. Вагин цит. соч., т. II, стр. 367-376).]. Баягантайский ул., по отдаленности и рассеянности местожительств, был освобожден от этой повинности, взамен натурального содержания двух перевозов. Далее Дума исходатайствовала, чтобы первый съезд улусных голов и представителей от наслегов (в счет прогонной платы за кладь) продолжался не 20, а 30 дней, а за второй съезд (в 15 дней), чтобы также положена была плата, но уже на счет сбора с общества. Всего на эту статью положено в год по 3555 р. из казенной платы и 1777 р. 50 к. сбора с плательщиков.

    Предполагалось было дополнениями к журналу совета губернского правления от 20 октября 1827 г. понемногу научить оспопрививательству стольких молодых людей, чтобы дело это можно было исполнять даром взамен натурального отправления какой-нибудь другой повинности. Но Дума представила, что в наслегах нет желающих учиться, чтобы даром прививать оспу; поэтому на оспопрививателей по-прежнему положен денежный сбор — по 75 руб. на каждого, а на всех (числом 40 человек) по 3000 руб. в год.

    Невыполнимым также Дума нашла очередное отправление ссыльных и солдат в Охотск. Ей предоставлено было поэтому самой распределить эту повинность по числу ревизских душ в обществах и с вознаграждением последних из сборов на земские повинности в размерах полагаемых за казенную кладь.

    На всех этих основаниях принята была и утверждена генерал-губернатором Восточной Сибири особая табель дозволенных сборов на внутренние и общегосударственные расходы для всех здешних улусов [* Арх. Н. И. У., д. по оп. №№ 61, лл. 13-17. Примечание редактора. Автор предполагал дать эту табель в особом приложении, но ее в бумагах Левенталя не нашлось.].

    Всех сборов с здешних якутов на внутренние повинности и общественные расходы положено было 39.497 р. 20 к. Но если присчитать сюда 3555 р. на первый съезд родоначальников в Якутске и негласные сборы на наслежные собрания и кое где существовавшую междудворную гоньбу, то всего получим свыше 40 тысяч рублей или примерно по 1 р. на рев. д.; присчитав сюда земские повинности по 3 р. 52½ к. с души, получим всех сборов на повинности около 4 р. 50 к. с рев. д. [* Ясак и подушные в то время стали выделять под специальным названием податей.]. Положим, что как обнаружилось вскоре, — в улусах существовали другие негласные сборы, кроме показанных сейчас. Но все же, по сравнению с началом этого века, когда сборы на местные повинности составляли здесь в среднем не менее 10 рублей с души, — успехи, достигнутые введением земских повинностей и урегулированием внутренних расходов якутских обществ, были весьма значительны.

    Сообщая новую ведомость дозволенных сборов, согласно с нею произведенную раскладку внутренних повинностей по всем здешним обществам (1829 г.), Дума напомнила последним, чтобы в распределении повинностей по классам они руководствовались практикой предыдущих двух лет и предписаниями ее, Степной Думы, «взявшей это дело на свою ответственность единственно с тем, чтобы не бывало, как до сего, и чтобы через то сделать постоянный в их чувствах новых (поворот) и тем вкоренить нравственность людей в облегчение низшего класса таковых» (ею!). Что собственно хотела сказать Степная Дума, пе легко понять [* Как показала ревизия управ, произведенная в 1828 г. чиновником особых поручений Булатовым, зенский суд для облегчения своей переписки нередко посылал лишь один экземпляр циркулярного предписания в ближайшую управу. Последняя списывала с него копию, а оригинал отправляла далее, пока, таким образом указ, обойдя все управы, не возвращался в суд. Также поступала потом управа относительно наслегов. Вследствие этого, благодаря небрежной переписке, в копиях оказывались грубейшие ошибки, подчас извращавшие смысл указов. То же делала и Степная Дума, но ее указы списывались еще более небрежно, так что подчас представляют не только безграмотный, во и мало понятный набор слов. Небрежность доходила до того, что вместо подлинных отчетов об израсходованных в Думе суммах, в архивах оказываются черновые наброски, до того маранные и переправленные, что в них ничего нельзя разобрать.]; но «в необходимости» «вкоренения нравственности людей» она, очевидно дурно копировала областного начальника.

    Обратимся же опять к его интересным дополнениям.

    До его прибытия в область, писал он... «инородцы по всем (?) своим делам разбирались не своим инородческим судом, а местным якутским начальством, отчего (?) беспрерывно возникали у них дела по жалобам друг на друга... и беспрестанные следствия посредством членов земского суда и других лиц. Разъезды их беспрерывно и во множестве естественно служили неизбежным и главным отягощением для якутов не только тяжущихся, но и тех чрез местожительство коих они проезжали, что служило главнейшей причиной к особенно рождающимся от князцов налогам на своих родовичей, и от сих последних — к бесполезным на то жалобам вновь увеличивающим следствия и разъезды. При этом, привлекаемые к допросам инородцы отрывались от жилищ своих и промыслов. Чрез все сие инородцы пришли в совершенное во всех частях изнеможение». «Дабы уменьшить сколь возможно влияние земского суда, с злоупотреблением власти сопрягающееся... по уставу учреждены родовые управления и инородные управы... со строгим от лица моего наблюдением, чтобы письменные просьбы по делам не бывшим в разбирательстве инородных управ, не принимались» [* Под иным названием и с несколько иным устройством родовые управления существовали здесь со времен первой Ясачной Комиссии, а инородные управы с начала XIX века. Первому высочайшему указу, запрещавшему местным властям вмешиваться в семейные дела между инородцами минуло ровно сто лет, почти не проходило десятилетия без нового подтверждения или повторения этого указа со стороны местных или центральных высших властей. Мало того, как показано было выше, в первые полтора десятилетия XIX века полное предоставление якутов их собственным родоначальникам здесь даже возведено было в систему, столь же впрочем выгодную и удобную для земских чинов, как и для родоначальников. Но едва ли когда-нибудь разорение якутов доходило до такой систематичности, как именно тогда.]. «Со вступлением моим в звание областного начальника,... по личному моему вниманию и при строгом и неусыпном со стороны моей наблюдении,... инородцы разбираются между собой без всякого участия земских чиновников». «Благодаря строгому сохранению правила, под неусыпным наблюдением моим, чтобы не давать движения жалобам помимо низшей инстанции в высшую,... разъезды земских чиновников пресеклись и производятся, во всяком случае, не иначе, как с разрешения областного начальника и по его билетам... Строгая бдительность моя мгновенно уничтожила неминуемо рождавшиеся доселе от князцов налоги на их родовичей. Купно с сим само собою пресеклась та многочисленность жалоб по излишним от князцов сборам, которая до введения устава, можно сказать, по самой неизбежности существовала» [* Если бы действительно это было так неизбежно, то неужто какой-нибудь устав вообще, а тем более устав 1822 г., мог так радикально, а главное столь быстро справиться с такой неизбежностью?].

    А «дабы пресечь ябедничество и самые тяжбы в инородных управах заведены книги, где записываются имена инородцев, жалобы коих окажутся важными. Обличенные во лжи теряют уже доверие общества, а сие имеет большое влияние на якутов».

    ...«Командировки чиновников и казаков в Удской край уничтожены и случаются весьма редко с разрешения областного начальника».

    «Для разъезда священников назначены сроки, а Думе предоставлено выработать положение о местах таких разъездов, количество нужных лошадей» и т. п.

    Русских торговцев предписано выдворить из улусов даже в том случае, если бы инородцы согласились оставить их у себя. Выдворены также те из русских, которые завели скотоводческое хозяйство на якутских землях, а Думе предоставлено выработать формы контрактов для сдачи в аренду земель русским и прокормления их скота.

    К пресечению доселе существовавших между якутами и тунгусами споров и недоразумений по части звероловных мест... Думе предоставлено учинить границы местам, каждому племени предназначенным [* Об этой впрочем должна была представить свои соображения и Ясачная Комиссия, но, как ниже показано будет, ей почтя не удалось заниматься этим вопросом.]. Что же касается переходов из одного ведомства в другое, то, «со введением устава и учреждением Степной Думы, как попечительницы общественного благосостояния, движимой примерным соревнованием ко благу инородцев, — все само собой пришло в порядок». Но... «и Ясачной Комиссии поручено выработать об этом постоянное положение».

    Сверх нового распределения земель... «Степная Дума, споспешествуя благосостоянию инородцев, предприняла меры для отыскания пустопорожних земель по верховьям рек, впадающих в Северное и Восточное море (Колымы, Яны, Индигирки, Охоты, Табуй, Оротуки и т. п.) и в других местах области, отряди для того благонадежных людей, без всякого пособия от обществ. Расходы приняли на себя главный родоначальник Думы Ив. Мигалкин и некоторые из ее членов и нет сомнения, что при усердии сих людей к пользе своих сородовичей, не могли они достигнуть той благодетельной цели»...

    Думой же выработаны и новые правила для распределения казенной клади.

    Как видим обязанности, да и надежды также, возлагавшиеся на Думу,, были отнюдь не малы, а отведенный ей по уставу скромный круг «хозяйственных обязанностей» во всяком случае не узко понимался Мягким; ей поручались дела, касавшиеся не одних лишь подведомственных ей якутов, а и затрагивавшие также интересы тунгусов и русских посельщиков. Посмотрим, каково она исполнила возложенные на нее поручения и чем вообще они кончились. Начнем с последнего.

    В бытность здесь Иркутского гражданского губернатора (1828 г.) якутские родоначальники обещались уменьшить подрядные цены на казенную кладь по 5 р. за лошадь во все концы. Но когда в 1829 г. дело дошло до заключения нового контракта на 1831-1834 г., то в виду свирепствовавшей по Охотскому тракту сибирской язвы Дума настояла на прежних ценах [* В Охотск, Верхоянск, Зашиверск и Удской остр. по 40 р., в Колымск 80 р., в разные магазины Охотск. тракта от 16 до 26 руб. за лошадь (арх. Б. И. У. за 1829 г., д. № 9, л. 18-19). Факт существования болезни был на этот раз засвидетельствован охотским приморским начальником, по показанию которого количество павших лошадей дошло до 2½  тысяч (рап. Охотск. првморск. нач. от б ноября 1829 г., там же, л. 80).]. При этом она снова предъявила те жалобы, которые уже ранее поднимались якутскими родоначальниками, когда шли переговоры о заключении нового контракта при Сперанском [* Ср. В. Вагина. Цит. соч. т. II, стр. 407 и 412. На этот раз, однако, требования Думы были далеко умереннее и справедливее предъявленных якутскими родоначальниками в 1821 г.]. А именно. Она указывала на особенную губительность сибирской язвы вследствие того, что почти вся кладь перевозится летом в самую жаркую пору, сверх того жаловалась: на вычеты, производимые за утруску и утечку, малые цены за обратных лошадей, на большие проволочки в Охотске в приеме клади, на затруднительность переправы через устье Охоты, отчего опять таки происходят большие задержки, либо же подмокает и гибнет много клади и т. п.

    В ответ на это ходатайство последовало предписание сената, чтобы кладь недоставленную пластовой (весенней) перевозкой оставить до следующей весны, и чтобы впредь летние отправления имели место разве только в случае крайней необходимости, о чем всякий раз должно быть доложено сенату и министерству. За обратную кладь положено по 30 рублей залога, при чем вес последней не должен был превышать 4½ пудов. Транспортным смотрителям запрещено было требовать что-нибудь от наслежных капралов за утруску и утечку, а тем более за порчу и утерю клади. Дело Охотского приморского начальника было определить, сколько, за вычетом нескольких фунтов, положенных на утруску и утечку, надлежит вычесть с якутов за испорченную кладь. Ему же предписано никоим образом не задерживать обратной отправки людей и лошадей позже 1 сентября, а для обратной клади оставлять не более 200 лошадей.

    Сверх того, Якутское областное правление предложило построить на счет здешних якутских обществ магазины у устья Охоты для сложения клади в случае невозможности довести ее до самого Охотска. По смете магазины должны были обойтись в 12.960 руб., каковую сумму надлежало вычесть из провозной платы 1829 г., для чего уже и раскладка была разослана по улусам. Но уведомленный об этом генерал-губернатор предписал не довольствоваться согласием Степной Думы, а опросить всех родоначальников. Оказалось действительно, что многие из них не были согласны на постройку магазинов, находя, очевидно, затруднительность переправы через Охоту не столь значительной. Поэтому проект областного правления был оставлен без исполнения.

    Вместе с показанными ходатайствами Дума представила и выработанные ею новые правила для распределения клади. Правила эти постановляли, чтобы не привлекать к отвозке клади якутов, не имеющих к тому средств, «как оное существовало во время нарядов», а одних лишь зажиточных [* Дело это было настолько выгодно, особенно при ценах 20-х годов, что зажиточные якуты старались принимать в них возможно больше участия. Так, например, по делу бывшего борогонского старосты Алексеева выяснилось, что получив от родоначальников доверенность на подряд для отвозки клади, он лишал участия в подряде своих доверителей. Т. е. он передал всю кладь в чужие руки, не поделившись с родоначальниками полученными при этом прибылями. За это первые просили в 1826 г. Областн. Правл. дозволить им впредь не допускать Алексеева к участию в отвозке клади (Арх. 1-го Баягант. насл. за 1827 г., д. № 12, л. 1-2).]. Кроме того всем участвовавшим в отвозке не возбранялось нанимать за себя других. Получив ведомости предстоящих отправок, головы с доверенностью от улусов должны были немедленно в присутствии Степной Думы произвести раскладку клади по обществам, соображаясь не только с количеством рев. душ в последних, но и с их состоянием и данным экономическим положением [* Дальнейшее применение правил показывает, однако, что не допускалось уменьшение количества лошадей полагавшегося на улус по числу его рев. д. Только между наслегами одного улуса можно было нарушать эту пропорциональность, полагая несколько большее количество лошадей на тот наслег, который в данном году почему-нибудь особенно нуждался в средствах. То же делалось и относительно наиболее влиятельных лиц, но опять же на счет их собственного улуса. И тут, значит, резко подчеркнута была индивидуалистическая рознь между улусами и, наоборот, общность между наслегами каждого улуса.]. «А так как, — гласят далее правила, — головы и доверенные будут при этом каждый заботиться только о пользе своего улуса, то решение принимать по большинству ⅔ голосующих».

    Составленная таким образом раскладка должна была немедленно передаваться через областное правление в земский суд, откуда с нарочными рассылалась в инородные управы. Такого же рода раскладка производилась потом в улусах особо для того выбранными доверенными от наслегов из «лучших родовичей». На наслежном собрании кладь сперва распределяли по родам, а потом внутри родов по статьям, «располагая на зажиточных большее число лошадей, а недостаточных и никакого доверия не заслуживающих, совершенно исключая из раскладки». Тут, однако, уже ничего не говорилось о решающем значении большинства.

    Смысл правил ясен. Ими действительно ограничен произвол родоначальников в этом деле. Но извоз клади окончательно обращен в предпринимательское дело более богатой части обществ, дело, к которому, однако; они могли привлекать и безлошадных хозяев, заставляя их прибегать к выручке богатых за большие деньги или тяжелую работу. Кроме того влиятельные общественники могли теперь на законном основании отстранять от извоза нелюбимого ими члена («никакого доверия не заслуживающий») и, наоборот, радеть более властному и богатому.

    В последнем отношении плоды этих правил не замедлили сказаться сейчас после их утверждения в том же 1829 году. Так в большинстве наслежных раскладок того года усматривается, что из общего количества, выпавших на наслег лошадей сперва отделяется старосте, старшинам, бывшим головам, сельским заседателям и т. п. но 2, 3 и до 4 лош. Оставшиеся затем делятся между остальными плательщиками повинностей по ¾, ⅓, ½ и лош., в разнообразнейших комбинациях этих дробей (1 лош. на 2, 3 и 4 хозяйства, 4 лошади на 3 хозяйства, одна лош. на 3 же хозяйства, из коих на одно ½, а на два по ¼ лош. и т. п.). «Кроме того, — говорится, напр., в раскладке Игидейского наслега за тот же год, — собравшиеся родовичи без всякого спору и прекословия отделили старосте своему Гавриле Слепцову 11 лошадей из числа следующих в Охотск и Верхоянск (за казенную плату). А сына его Михаила Слепцова постановили назначить транспортным капралом с вознаграждением в 50 руб. и проводником 13 лошадей с платой по 3 руб. за каждую». Да и в самой Степной Думе в присутствии 18 января 1830 г., между прочим, постановлено было напр.: Кангаласскому старосте и бывшему голове Ник. Рыкунову [* Он же письмоводитель Думы и кандидат по главном родоначальнике.] «в воздаяние его трудов по делам общественным, дабы мог он посильнее себе приобресть приобретение (так)... положить 30 лошадей из числа следующих в Колымск» [* Т. е. на 2400 руб. (арх. Б. И. У. за 1830 г., д. № 9, л. 8).].

    Относительно условий, выработанных Думою для сдачи земель русским, не будет преувеличением, если сказать, что точное исполнение этих условий было бы равносильно полному запрещению арендовать земли у якутов; либо же русский арендатор оказался бы в положении гораздо худшем, чем поднадзорный ссыльный. Контракт мог быть только краткосрочный. Русский не должен был выпускать свой скот на общий выгон. А хотя ему предоставлялось в стороне от якутских поселений огородить себе отдельный летник, но цена последнего вместе с покосом на 3 остожья определена в 300 руб. (п. 2). Он не должен был позволять своим работам без особенной надобности шататься к якутам: «всякий такой праздношатающейся будет признан намеревающимся к похищению и отослан к начальству». Да и сам он не должен был ездить к якутам без разрешения родового управления (п. 6). Без такого же разрешения не мог он задолжать что-нибудь якутам, отдавать им скот в прокорм, нанимать их в работу, кортомить покосы и т. п. (п. 7). По окончании арендного срока все постройки, изгороди, чистки и распашки остаются в пользу родовичей без изъятия и без всякого вознаграждения (п. 10).

    Совершенно в таком же роде были условия для отдачи в прокорм скота: по точному смыслу контракта якут мог перевезти добрую половину скота и не быть притом в ответственности перед русским.

    Мягкий не только утвердил эти условия, но и от себя прибавил, что вообще в оброк сможет быть сдана лишь пустопорожняя, т. е. сверхпадельная, лишняя земля. Скот может быть взят па прокормление лишь от своей надельной земли. Контракты должны быть заключены в родовом правлении, оттуда восходить, на усмотрение инородной управы и Степной Думы, а чрез последнюю — быть явлены в областном правлении и т. п. [* Арх. Б. И. У. 1828 г., д. № 1, лл. 13-16 и 21-25.].

    Обратимся к делу разыскания новых мест (для расселения здешних якутов) делу, которое великодушно взял на себя главный родоначальник Мигалкин вкупе с кем то еще из членов Думы.

    28 января 1830 г. охотский окружной суд слушал дело о недозволенной торговле якутов Якутского округа в тунгусских стойбищах приморского ведомства. При этом показаниями обвиняемых и свидетелей и приложенными к делу документами выяснено было следующее.

    Главный родоначальник Якутской Степной Думы, получив разрешение областного начальника на розыски и описание земель, пригодных для расселения якутов Якутского округа, решил командировать для этого своего сына Спиридона Мигалкина и бывшего борогонского старшину Василия Колесова с «пристойным числом слуг». Лица эти должны были направиться к тауйскому форпосту и гижигинской крепости, но, не доезжая до них, повернуть: первый в Верхоянск к племяннику главного родоначальника Василию Мигалкину, а второй к Тауйску [* Тауй — небольшая крепостца на Охотском море при впадении реки Тауй в губу того же названия.]. Назначение этих лиц и их маршруты также одобрены были якутским областным начальником. Но за болезнью Спиридона Мигалкнна, вслед за выехавшим вперед Колесовым отправлен был борогонский якут Иов Бурнашев.

    А в начале декабря 1828 г. охотский исправник Валь был уведомлен, что несколько якутов разъезжают по стойбищам и промысловым местам охотских тунгусов, где производят недозволенный торг спиртом, порохом и свинцом, картами, табаком и др. товарами — в обмен на пушнину, и что средоточием их действий служит дом тауйского форпостного смотрителя Якушкова. Прибыв в дом последнего 31 декабря 1828 г., Валь арестовал там якута Колесова и все найденные в доме товары, секвестровал все более ценное из имущества, и все это отправил в Охотск, а самое дело представил на усмотрение приморского начальника.

    В то же время старшина 10 уянгинского тунгусского рода донес самому приморскому начальнику, что якуты Баягантайского улуса Хомрдос и Атадыр, направлявшиеся в Колымск, отклонились от этого пути и, объезжая промысловые места охотских тунгусов, промышляют и торгуют среди них, торгуют — тоже, как будто, товарами и от имени Колесова.

    Расследованием же приморского начальника и показаниями смотрителя Якушкова, мещанина Воробьева, казака Шелудякова, якутов Колесова, Мясникова и Венцеля [* Мегинского улуса якут Мясников служил проводником у Колесова и Бурнашева, а оймеконский якут Венцель — в качестве переводчика.], Хомордоса и Атадыра, тунгусов Пономарева, Бобцова, Громова и других —установлено:

    1)     Получив сведения о торговле якутов (в том числе и уведомление от Якушкова), Валь с помощью своего письмоводителя Бобкова составил донос себе же от имени подставного лица, казака Шелудякова, — с тем, чтобы воспользоваться частью осеквестрованного имущества. А освободив потом имущество Якушкова от секвестра, Валь и Бобков присвоили себе это имущество полностью.

    2) Под предлогом споспешествовать общей пользе всех якутов, главный родоначальник Ив. Мигалкин разослал своих доверенных с товарами на многих вьючных лошадях в такие тунгусские стойбища, куда ранее не могли проехать якутские торговцы. В числе товаров были и строго запрещенные: порох (до 5 пуд.) и спирт (до 6 ведер), а сверх этого — 1½ вьюка табаку (8 п. 10 ф.), 1½ пуда байкового чаю, 3 пуда сахару, ½ вьюка свинцу (2 п. 30 ф.), бисер и корольки, карты, алое сукно, шелковые и ситцевые платки и т. п. Прибыв к Якушкову, якуты Колесов и Бурнашев доставили ему письмо от главного родоначальника и подарки: 7 ф. чаю, 14 ф. сахару и 4 осьмины спирту. При этом представлено в суд письмо, и на письме печать оказалась та же, что на найденных у Колесова колодках от товарных сум [* Отверстие вьючных сум плотно затягивается и захватывается ремнями, коих концы пропускаются через дырку, продолбленную в деревянном брусочке. На последнем, в том месте, где пропущены концы ремней, — накладываются печать, и сумы оказываются запечатанными не хуже конверта.]. А в письме Мигалкин просил оказать всякое содействие его поверенным, уведомлял о якутских ценах на пушнину и просил таковую присылать к нему. Через некоторое время Иов Бурнашев уехал обратно с приобретенной пушниной и подарками Якушкова. А в конце зимы 1829 г. он уже снова прибыл к охотской границе с другим якутом Николаем Бурнашевым и с новый запасом товаров; но тут он узнал, что его стерегут на границе, и что Колесов взят, а потому обратился вспять. Кроме того выяснилось, что, ссылаясь на письмо Мигалкнна и разрешение якутского областного начальника, Колесов и Бурнашев требовали и брали от тунгусов убойных оленей для своего продовольствия и ездовых — для своего проезда, а у всех вообще инородцев по пути вымогали пожертвования па расселение здешних якутов. А между тем узнавшие об их миссии тунгусы охотского ведомства подали приморскому начальнику заявление о гибельности для них переселения на их места якутов со скотом, от которого разбежится лесной зверь и внесется зараза сибирской язвы среди их оленей, но говоря уже о том, что сами якуты разорят их своей торговлей и хищническим истреблением промысла. На основании изложенного и целого ряда ссылок на статьи законов и особые узаконения охотский окружный суд постановил:

    Главного родоначальника Мигалкина, как не имеющего права дворянства, следовало бы наравне с прочими обвиняемыми подвергнуть строжайшему наказанию. Но, во внимание к занимаемой им почетной должности достаточно будет, отрешив его от последней, выдержать при городской управе 7 суток на хлебе и воде и впредь не допускать к выборам на общественные должности, о чем представить на усмотрение и утверждение Иркутского гражданского губернатора. Поверенных Мигалкина: Колесова, Бурнашева, Хомурдоса и Атадыра, наказав плетьми по 20 ударов, отдать под надзор инородческого земского начальства [* Положением Иркутского гражданского губернатора последние двое были освобождены от наказания.]. Сверх того за учиненное кормчество положено взыскать с Мигалкина, как главного виновного в деле, пеней 540 рублей и судебных расходов и на вознаграждение тунгусов — 720 руб. [* Из разбитых остатков Оймеконского наслежного архива.].

    На этом, однако, не кончилось дело с приисканием новых мест: ибо, как видно из других дел, Мигалкин все таки нашел какие то земли. Кроме того чиновнику особых поручений Уваровскому, посланному с разными делами к майским, удским и учурским тунгусам, также вменено было в обязанность приискивать места для здешних якутов, что отчасти и было им исполнено. То же, как увидим, возложено было и на Ясачную комиссию, по предложению Иркутского генерал-губернатора, ибо и к нему дошли жалобы здешних якутов на земельную тесноту.

    Действительно ли Спиридон Мигалкин ездил в Верхоянск, или же каким-нибудь иным путем добыл необходимые ему сведения, — этого из дела не видно: только в начале октября 1829 года он предъявил в Степную Думу краткое описание якобы открытых им в Верхоянском округе девяти мест, годных для расселения здешних якутов [* Во всех ответах здешних родоначальников по поводу этих мест слышится нотка сомнения в подлинности их «открытия» Мигалкиным.]. В самом деле годными, впрочем, Думою признаны были всего два места, под № 7 и 9. Из них первое, под названием Битир, длиною 40 и шириною от 3 до 6 верст, находилось невдалеке от Барыласа, от Якутска в 730 и от Верхоянска в 730 верстах и населено было шестью семьями верхоянских якутов. Другое по Сартангу [* Часть реки Яны.], от Якутска в 730 верстах и от Верхоянска в 230 верстах, длиною 70 и шириною от 7 до 10 верст, занято было всего двумя семьями. По мнению Мигалкина на первом месте можно было поселить еще одну семью — но только с одним лишь конным скотом, а на втором до 8 здешних семей с рогатым скотом и конным скотом. Всего, значит туда можно было переселить отсюда до 9 семей. По его описанию, хребты, окружающие эти места изобиловали оленьим кормом и зимним промыслом лисицы, белки, горностая, волка, медведя, сохатого и дикого оленя. Летом же жители ловили в речках мелкую рыбу, а весною и осенью скопляли большие запасы корня сарданы [* Мучнистый и сладковатый корень сардана варят в молоке или воде, сушат и толкут, и вместо муки употребляют для приготовления каши на кислом и пресном молоке.]. Места значит, действительно, были весьма привольные по тогдашним представлениям якутов.

    Но, когда в Думе стали обсуждать, кому из более стесненных обществ представить воспользоваться этими верхоянскими землями [* Замечательно, что никто не думал спрашивать верхоянских якутов, желают ли они приселения к ним здешних сородичей. С такою же свободою распоряжались территорией чужеплеменных тунгусов.], то по справкам в ее делах оказалось, что особенно громкие жалобы на земельную нужду доходили всего лишь от четырех обществ. Таковыми были: 1) Кангаласский наслег Баягантайского ул., 2) 3-й Мальджагарский наслег Мегинского ул. и 3) два Соттунских наслега Борогонского улуса.

    Так как жалобы на малоземелье здесь раздавались со стороны некоторых обществ еще в пору 1 ясачной комиссии, а к половине 20 годов XIX века жалобы эти стали часты и настойчивы, в силу чего одновременно нескольким лицам и учреждениям поручено было разыскание новых мест для здешних якутов, то недоумение возбуждает, во-первых, то что из мест отысканных Мигалкиным выбраны были только два, и что, во-вторых, Дума могла указать всего только четыре общества, нуждавшиеся в новых землях.

    Правда, все эти четыре наслега ожесточеннейшим образом тягались тогда со своими соседями, требуя от них прибавки покосных мест. Но в это же время здесь происходило не мало других подобных дел, по большей части так же состоявших в жалобах на свое малоземелье со стороны одних наслегов и в требовании уступки покосных мест от своих соседей, при чем последние в свою очередь жаловались на недостаток земель и на этой основании отказывались уступать требованиям первых. Так, напр., тогда же Кусаган-Эльский наслег Намского улуса потребовал прибавки покосов от шести ближних и дальних наслегов того же улуса, а два Одейских наслега там же завели между собою ожесточеннейшую тяжбу всего из-за трех покосов и одного летника. Почему то тогда же Курбусацкий наслег Борогонского улуса спохватился, что «в самом его средоточии находятся три остожья 1-х баягантайских якутов, мешающих им своими проездами и проживательством», и потребовали, чтобы эти три остожья были отданы им, курбусатцам, терпящим крайний недостаток в покосных местах, тогда как у 1-х баягантайцев их больше, чем требуется. Такую же, как и одейцы, бесконечную и разорительнейшую тяжбу завели тогда между собой Батагайский наслег Дюпсюнского и Хамагаттинский Намского улуса из-за вновь образовавшегося островка на реке Лене, при чем каждый доказывал, что вследствие особых свойств течения реки Лены и образования ею отмелей в этом месте, — данный островок мог образоваться от сноса земли с его, а не противника владений.

    Последний пример особенно интересен [* Дело подняли батагайцы, жаловавшиеся, что принадлежавший им остров Тангара Иннялях был занят водою р. Лены, после чего вблизи этого места появился песок, уже обрастающий тальником, и о котором можно надеяться, что он обратится в остров с прекрасными покосами. Песком этим уже завладели хамагатинцы, хотя и не имеют на то никакого права, так как он образовался от перемены течения, покрывавшего Тангара Иннялях, а стало быть — и на счет последнего. На это хамагаттинцы возразили, что Тангара Иннялях никогда не был занят водою, так как по-прежнему дюпсюнцы косят там сено и живут там в своих землянках. А действительно занят был водой тут же лежавший остров Бору-Ары, который принадлежал им, хамагаттинцам, от которого только и мог образоваться новый лесок, так как между ним и Тангара Инняляхом проходит глубокая протока. На это в свою очередь батагайцы возразили, что Тангара Иннялях был затоплен, так как из 80 покосных остожьев на нем осталось только 13; что не только новый песок не отделен от Тангара Иннялях глубокой протокой, а в одном месте даже сливается с ним, что только в таком случае он мог бы образоваться от Бору-Ары, если бы последний находился к югу и выше от Тангара Иннялях, тогда как на самом деле, по показаниям тогдашних жителей, лежал рядом с ним и отделен был от него глубокой протокой. Хамагаттинцы продолжали отрицать факт затопления Тангара Инняляха, при чем доказывали, что новый песок является спорным даже и в том случае, если бы действительно образовался от Тангара Инняляха, так как некогда этим островом намцы и дюпсюнцы владели сообща, и надо еще доказать, от какой части: намской или дюпсюнской, образовался новый песок. Тогда затеялся спор о принадлежности Тангара Инняляха с такими же взаимообвинениями и обличениями, при чем обнаружилось, что из-за этого острова намцы с дюпсюнцами тягались уже с 1779 по 1815 гг. Прибавим еще, что когда все местные инстанции, с Думой и второй Ясачной комиссией включительно, рассматривали это дело, по жалобам той или другой стороны, и все решили его в пользу батагайцев, — как раз прибыла сюда следственная комиссия Лосева (начало 30 годов). Тогда хамагатгинцы обратились к ней в порядке доноса, и опять дело началось сызнова.], ибо напоминает такие же кляузные и построенные на трудно уловимых местных особенностях земельные тяжбы между французскими крестьянами по нижнему течению реки Гаронны. Это, конечно, только аналогия, но, как показано будет ниже, аналогия весьма характерная и построенная отнюдь не на одних внешних признаках. Как бы там ни было, однако, ясно, все таки, что если бы теснота и малоземелье действительно были здесь столь велики, как об этом можно было заключить по размерам и количеству жалоб, то, во-первых, самое резкое проявление этих условий мы должны ожидать именно в тех обществах, которым из целого множества других Дума всего первее предложила верхоянские земли. Во-вторых, должны ожидать, что огромное большинство здешних обществ, а всего первее указанные Думою 4 наслега, с радостью схватятся за вновь открытые земли. Посмотрим так ли оно было на самом деле. Кроме того, хотя бы весьма бегло, познакомимся с требованиями тех обществ, чьи жалобы на земельную тесноту были особенно громки. Тогда, быть может, мы и разберемся в том, что здесь называлось тогда земельной нуждой, и уясним, как нам относиться к малоземелью в якутских обществах вообще.

    С кангаласскям земельным делом мы уже несколько знакомы и знаем, что в 1776 г. под угрозой принудительной отрезки, другие наслеги улуса должны были согласиться уделить Кангаласскому достаточное число покосов и летников. Сколько именно, тех и других тогда добавили ему с точностью нельзя заключить из самого дела, несмотря на его огромные размеры. Кангаласцы тщательно обходили этот пункт, так как делали вид, будто полученное ими составляет сущий пустяк по сравнению с тем, что они должны были получить. Соседи же их также избегали точных определений, так как действительно дали гораздо меньше того, что могли и должны были дать по определению геодезиста Федорова.

    Тем не менее, лет около 20 кангаласцы никаких новых претензий не предъявляли, наконец в июне 1795 г., узнав о предстоящей переписи (пятой), староста и старшина наслега обратились в Якутскую верхнюю расправу (Областное правление) с заявлением, что так как их роды ощущают крайний недостаток в покосных местах, а соседние три борогонских князца соглашаются уделить им из земли своих наслегов и принять их в среду своего улусного общества, поэтому они просят, чтобы весь их Кангаласский наслег с ясаком и всеми наличными землями перечислили в Борогонский улус. Против этого в июле 1796 г. сасыльский наслежный князец заявил, с согласия улусного головы, что кангаласцы содержали вместе с ними станки на Алдане и Оймеконе, каковое содержание, как и отправление других натуральных повинностей, будет чересчур отяготительно для их наслегов без соучастия кангаласцев. Они предпочитают поэтому еще уделить кангаласцам из своих земель, лишь бы тех не перевели в Борогонский улус.

    Но когда на основании последнего заявления, капгаласцы оставлены были в Баягантайском улусе, то соседи их стали отлынивать от исполнения обещанного. Поэтому, по новой жалобе кангаласцев, земский суд (указами 11 февраля и 28 сентября 1798 г.) предписал улусному голове, чтобы «немедленно он с тремя князцами развели дело посредническим судом и кангаласцев безобидно наделили бы добавочной землей». Действительно, в 1799 и 1800 г. кангаласцам доданы были от 1 Баягантайского наслега 29, от 2 Баягантайского — 10 и от Сасыльского — 10, а всего 49 остожьев, и сверх того от первых двух — 17 летниковых паев. На этот раз, однако, упомянутые наслеги взяли с Кангаласского подписку, что он вполне удовлетворен и впредь не будет требовать от них никаких земельных прибавок. Сверх того, земский суд обязал тяжившиеся наслеги провести па пограничных местах сплошную городьбу, чтобы впредь не могло у них быть нового спора даже из-за границ.

    Но уже через 10 лет кангаласцы снова подняли дело якобы из-за неправильного проведения городьбы 2 Баягантайским наслегом, благодаря чему им, кангаласцам, не доданы были половина одного покоса и одного летника. На самом же деле им просто захотелось, чтобы в их межу вошли не выговоренные ранее покос и летник, а другие, лежавшие у той же межи, далеко лучшего качества. Тем не менее благодаря настоянию приезжавшего в улус дворянского заседателя земского суда, спор окончен был миролюбивой уступкой кангаласцам тех именно двух земель, которых они добивались. И снова с них взята была подписка, что впредь они не будут предъявлять никаких новых претензий ко 2-м баягантайцам.

    Прошло, однако, не более пяти лет, как они снова подняли дело не только против этих последних, но и против 1-х баягантайцев. Уже в жалобе 1798 г. они глухо намекали, что при уравнении произведенном Федоровым многоземельные наслеги улуса не только донельзя уменьшили размеры и урожайность показанных ими земель, но и много покосного скрыли совсем. В 1815 году кангаласцы уже прямо показывают, что в таком то месте на границе с Ботурусским улусом скрыты были десять прекраснейших покосных мест, в другом месте (№ 126 земельной ведомости 1-х Баягантайского наслега) показано два остожья, тогда как там их есть 15; еще в других местах, под № 128 у 2 баягантайцев показан выпас, тогда как это — покос, дающий даже при умеренном урожае более 200 возов сена, и т. п. На основании всей совокупности приводимых ими данных, они заключали, что, если принять во внимание подлинные размеры и урожайность показанных земель, а также все скрытые покосы, то у 2 баягантайцев придется на каждый соболиный оклад по 15½, а не по 12 ост., тогда как у 1 баягантайцев даже во многих полулисичных окладах окажется до 6 ост. (дающих каждое до 100 и более возов сена) [* В другом месте утверждалось иное, а именно, что в 1 Баягянтайском на всякий полулисичный оклад приходится по 4 остожья, из коих каждое «неминуемо дает по два зарода», т. е. 80 возов сена (Прош. Канг, насл. на имя второй Ясачн. ком. от 27 ноября 1827 т.).], а не круглым счетом по 2, как это показано в их земельных ведомостях. На этом основании кангаласцы требовали, чтобы им отдана была хотя бы меньшая половина этих сверхокладных земель соседей.

    Так как, однако, земский суд столь недавно и, казалось, окончательно примирил их с соседями да, сверх того, и вообще едва ли бы одобрительно отнесся к такому их «вынесению сора из избы», то поэтому со своей новой жалобой они обратились на Высочайшее имя через Якутский уездный (окружный) суд. Но последний не мог и не должен был входить в разбор дела по существу. А в смысле формальных доказательств достаточно было подписок кангаласцев (от 1799, 1800 и 1811 гг.), чтобы признать вполне правыми ответчиков. Поэтому суд постановил отказать кангаласцам в их иске, а жалобу уничтожить (ук. 21 марта 1816 г. № 1417).

    Такой приговор не только не смутил кангаласцев, а как будто даже возбудил в них еще больший азарт. Ибо всего через 4 года с небольшим они уже снова обратились с такою же жалобой к областному начальнику Миницкому. Для большей убедительности тут же приложен список покосных мест, якобы арендуемых ими в Борогонском улусе за недостатком собственных. Кроме того, если ранее кангаласские старость и старшины ходатайствовали за свой наслег от своего собственного имени, то с 1815 года у них уже имеются доверенности от своих родовичей, обязующихся «сколько случится по сему трудному делу проторей и убытков, про то, учинить складку на подкруту со всех общественников». А дабы отразить постоянные указания противников на оймеконские земли наслега, тут же приложен и приговор оймеконского рода, утверждающего что земли никуда не годятся и что живется ему там очень плохо, почему он и просит, чтобы его перевели на Танду, для совместного жительства с другими родами, и чтобы его наделили землею все от тех же соседних наслегов.

    Ничего, однако, из всего этого не вышло. Миницкий действительно предписал земскому суду (ук. 17 янв. 1820 г.) командировать человека для осмотра земель спорящих наслегов, с целью склонить ответчиков к добровольной уступке кангаласцам недостающего числа покосов и летников. Но чиновнику этому ответчики заявили, что в разное время они уже передали кангаласцам 78 остожий и 31½ летниковых мест, и больше не могут и не должны им дать. Ибо и так уже у кангаласцев имеется по 4½ ост. на лисичный оклад, тогда как у них самих на таковой же оклад не выходит полных 4 ост. Им неизвестно, чтобы кангаласцы терпели нужду в сене, тогда как у 1 баягантайцев напр., в одном 1815 г. пало от бессенницы 1000 штук скота, да и вообще, им нередко приходится кортомить покосы, между прочим — и у кангаласцев. Со своей стороны Областное правление, представив подписки кангаласцев и постановление уездного суда от 21 марта 1816 года, высказалось в том смысле, что если бы даже и верно было все показываемое кангаласцами о сверх-окладных и скрытых землях у ответчиков, то все же до генерального межевания ничего нельзя сделать для первых в виду их собственных неоднократных подписок и крайней трудности добиться верных сведений. На этом основании кангаласцам снова отказано было в иске (ук. Як. Обл. правл. 11 марта 1821 г. № 456).

    Тем не менее уже в 1826 году они снова обратились за своим делом, по инстанциям, сперва в инородную управу, потом, когда в 1827 г. открылась Степная Дума, — в эту последнюю, а еще через несколько месяцев — и к областному начальнику Мягкому. Перед Думой напрасно было бы уменьшать на большую половину размер своих земель, или представлять списки несуществующих аренд, как это делали кангаласцы по отношению к русским властям. Поэтому на сей раз к жалобе приложен список покосов, якобы ставших окончательно негодными от наводнения, засух и т. п. Дума поручила инородной управе расследовать дело через своего члена, главным же образом допросить кангаласцев почему это у них земля распределена так, что некоторые семьи имеют до десятка и более остожий, тогда как у большинства наделенных землею есть всего по 1-2 остожья. Управа, однако, почему то скорее склонна была сделать разыскание о сверх-окладных и скрытых землях у ответчиков. Но из последних 1-й Баягантайский наслег под разными предлогами оттягивал это исследование, а 2-й Баягантайский наслег прямо воспротивился ему, заявив, что «не желает вручить судьбу свою члену инородной управы». Поэтому докладывая Думе о такой «злой воле» ответчиков, управа ограничилась почти дословным перифразом прошения самих кангаласцев, и голословным признанием их правоты. Неудовлетворенная таким ответом Дума постановила (8 февраля 1828 г. № 48), в виду близости спорящих наслегов к местожительству главного родоначальника Мигалкина, просить последнего исследовать дело на месте. В мае 1828 года Мигалкин исполнил это поручение и доложил Степной Думе, что все дело происходит от одной лишь «затейливости» кангаласцев, так как ответчики сами чувствуют недостаток в покосных местах, а потому совершенно отказываются, да и не могут дать что-нибудь кангаласцам [* В свою очередь, в жалобе, доданной вслед за тем Ясачной комиссии, кангалаский староста утверждал, что Мигалкин побывал лишь у 1 баягант. старосты и только со слов последнего составил свой отзыв. Необходимо кроме того тут же отметить, что как ни «затейливы» действительно были кангаласцы, но вопреки утверждению Мигалкина, у ответчиков обилие земель было таково, что и сейчас их богачи играют роль ландлордов-рантьеров по отношению к мало- и безземельным родовичам соседних улусов.]. На основании такого отзыва своего председателя, Дума постановила отказать кангаласцам, порекомендовав им перевести часть своих родовичей на Оймекон (журн. ст. Думы 13 нюня 1828 г.).

    Но тут подъехала вторая Ясачная Комиссия и кангаласцы обратились с жалобой к ней. На запросы комиссии управа дала ответ довольно темный, но все же благоприятный для кангаласцев. Дума осталась при отзыве своего председателя, но сверх того представила все производство по этому делу от 1815 г. (на 55 листах). Ответчики же по-прежнему, па отрез отказались уступить что-нибудь из своих земель. А так как самой комиссии запрещено было всякое прямое вмешательство в распределение земель у якутов, то она представила дело на усмотрение Иркутского генерал-губернатора. Последний предписал Мягкому командировать благонадежного чиновника с землемером в спорящие наслеги с тем, чтобы привести в известность их земли, и если окажется, что действительно у ответчиков много лишних и скрытых земель, а у просителя земли мало, то дорезать кангаласцам от наслегов ответчиков, не дожидаясь генерального межевания.

    В ответ на это Мягкий, изложив предыдущий ход дела, обратил внимание генерал губернатора на то, что по § 23 уст. об инород. «за кочующими утверждаются ныне обитаемые ими земли...», а по § 30, «инородцы ограждаются от взаимных стеснений, могущих произойти вследствие перехода одних племен (родов) [* Как доказано будет ниже, — в этом, как в § 28, необходимо термин, «племя» понимать в смысле здешних родов. Так, по крайней мере, его понимала здешняя администрация.] на земли, принадлежащие другим, без обоюдного согласия». Поэтому все претензии на земельные уступки со стороны одних обществ к другим решались здесь не иначе, как по добровольному согласию обеих заинтересованных сторон. Поэтому же самому и в данном случае принудительное уравнение земель через землемера было бы не только противно духу устава и установившейся здесь практике, а п послужило бы опасным прецедентом, так как не замедлит вызвать целое множество подобных дел, решить которые на таких же основаниях — немыслимо «в виду необъятных пространств области к крайней совершенной ничтожности, недостаточности землемерческих сил». Мягкий предлагает поэтому отменить командировку чиновника с землемером и отказать кангаласцам, предоставив им, как и прочим обществам, жалующимся на земельную тесноту, воспользоваться землями, которые будут разысканы, благодаря мерам, предпринятым им и Степною Думою. Новые земли нужны были не всем кангаласцам, и даже не всем плательщикам податей этого наслега, а той кучке тойонов, по желанию которых велся этот разорительный процесс и которые одни только могли рассчитывать воспользоваться предвидевшимися земельными прибавками.

    Но и у этих именитых людей было достаточно своих земель по тому скоту, который при собственном их труде нужен был для их существования. Из-за чего же спрашивается, хлопотали они в таком случае? А из-за того хлопотали, что рядом с ними в соседнем наслеге такие же, как они, именитые родовичи имели не по 10-12 остожий, а по 15-20 и более. Благодаря этому, к последним стекались из соседних наслегов и улусов безземельные и малоземельные родовичи, и за одно остожье покосного места даром выкашивали им по 1½ и по 2 стога сена. А в неурожайный год к ним приезжали и более состоятельные родовичи, давая деньги или скот за излишние покосы, или старые запасы сена. Они же, кангаласцы, принуждены были смотреть на то, как в такие годы даже их обычные клиенты уходили в соседний наслег, где получали покосную землю за небольшую кортомную плату или из третьей доли продукта, вместо того, чтобы отдавать своим богачам ½ или даже ⅔ своего труда. Зимою эти дольщики оставались тогда жить у тех же 1-х баягантайцев, служа для них полударовыми скотниками и домашними работниками, понижая там цену труда в то время, как у них, кангаласцев, он дорожал.

    Изобилие земель было вообще и всегда большим благом для якутов, как и для всякого народа с экстенсивной эксплуатацией сил природы. Когда преобладающий источник их существования еще составляли промыслы и коневодство, всякая богатая семья желала иметь возможно более пространные и богатые промысловые места и возможно большие и плодородные выпасы вблизи своих усадеб. По рассказам стариков, последние даже нарочито устраивались на плодородных местах, при чем поблизости к ним не выкашивалась трава, чтобы дойная кобыла не отходила далеко от дома. Когда же на первый план выступил рогатый скот, в качестве главного источника существования, изобилие покосов давало возможность содержать много скота, многих скотников и работников, не прибегая к кортому покосов и покупке сена даже в неурожайные года. В урожайные же года оно давало возможность выбирать покосы с буйной и высокой травой, чтобы с меньшим трудом поставить больше сена. Но и обилие выпасов также не потеряло своего значения, так как множество усадебных мест для частых перекочевок давало возможность держать в лучшем теле и содержать скот на подножном корму, благодаря чему требовалось вообще меньше сена, и стало быть — и труда для его поставки; скот давал больше молока, мяса, жира и т. п.

    Обилие покосов и летников было таким образом большим благом и этим благом богатые родовичи постарались обеспечить себя даже в малоземельных обществах, всеми силами отстаивая это свое главное обеспечение. Но сугубое благо было обилие лишних земель, сверх нужных для своего скота, так как оно давало косцов, с которыми можно было расплачиваться уступкой той же земли, давало земельную ренту деньгами, трудом и продуктами труда.

    Ибо мы не должны забывать, что было ли общество мало- или многоземельно, все равно от ¼ до ⅓ его родовичей были совершенно лишены земли, а у ⅓ остальных наделы были столь недостаточны, что при плохом урожае травы они принуждены были прибегать к кортому покоса, либо к работе из доли продукта. А хотя в многоземельных обществах % родовичей того и другого разряда был сравнительно меньше, но он и там был достаточно высок, а вдобавок в неурожайные годы туда приходили нуждавшиеся в земле чужеродники. Поэтому в данном случае разница между много- и малоземельными обществами была лишь та, что в неурожайные годы из последних уходили малоземельные родовичи, обогащая своим трудом многоземельных родовичей других обществ. Иначе говоря, земельная нужда состояла главным образом не в том, чтобы у кричавших о ней не хватало земли для прокормления своего скота, а в том, что у соседей были большие земельные излишки, вследствие чего туда уходили обделенные землею родовичи из малоземельных наслегов.

    Вот из-за чего хлопотали и тягались именитые кангаласские и им подобные родовичи. Не просто покосы и летники были им нужны для прокормления своего скота и для собственного существования, как это можно было заключить по их жалобам и многочисленным домогательствам. А им желательно было добиться возможно большего количества покосов и летников именно в густонаселенных местах, где земля давала хорошую ренту.

    Понятно почему кангаласцы столь холодно, почти презрительно отнеслись к предложенным им окраинным землям. Еще менее нуждались в последних другие жаловавшиеся на свое малоземелье. Во всех них, говорила, главным образом, зависть к выгодам, извлекаемым их более счастливыми соседями от своих земельных избытков и желание оттягать часть этих избытков для себя [* Излишне и распространяться о том, что общества в их целом ввели весьма отдаленное касательство ко всей этик жалобам и тяжбам, если только для успешного ведения последних не требовалось экстренного денежного сбора. Все велось от лица и от имени общества, но только в лучшем случае по желанию и в пользу очень небольшой группы «лучших родовичей». Во многих же делах даже прямо видно, какой богач от какого хочет оттягать часть его земель.]. А тут еще высшая власть в крае настойчиво требовала, чтобы хоть часть многочисленного безземельного класса была наделена землею. Само собой разумеется, что требование это не могло быть на руку якутской знати, и что она решилась всеми силами бороться против сколько-нибудь широкого его исполнения, хотя пока и делала вид, что не противится ему. Но в многоземельных обществах даже довольно последовательное его проведение в худшем случае грозило знати только лишением части ренты и полударовой работы своих сородовичей, тогда как в малоземельных наслегах кой кому из именитых грозило бы временно, по крайней мере, в иные годы, необходимостью прибегать к кортому покосов и к правильному найму работников. Понятны поэтому их жалобы на земельную нужду и усиленные домогательства земельных прибавок от соседей.

    Но и последние в свою очередь не желали поступаться частью своих земельных богатств, не могли особенно желать и наделения безземельных родовичей, почему со своей стороны также жаловались на тесноту и недостаток земель. В общем итоге, однако, получался такой громкий и согласный хор, который не мог не подействовать на высшие местные власти. Едва ли может быть сомнение, что если в большинстве жалоб и семейных тяжб оказывалось с одной стороны весьма простое желание попользоваться на счет чужих земельных избытков, а с другой — упорное нежелание поступиться выгодами от последних, то весьма не малую роль тут играло стремление, как можно дешевле отделаться от требований наделить безземельных. К той же тактике необходимо отвести и думское предложение на счет разыскания новых мест, если только не допустить, что оно было придумано Мигалкиным специально для того, чтобы хорошенько расторговаться. Ибо иначе трудно попять, не только кому нужны были, но и кому могли быть желательны выселения на отдаленные и чужие окраины. Знати они не нужны были, так как у нее и на месте было достаточно земель. Но не могла она также желать выселения мало- и безземельных родовичей, ибо это уменьшило бы круг ее работников и клиентов, уменьшило бы предложение труда, а стало быть, — подняло бы его цену.

    Сами же бедняки не могли переселиться, так как у них не было для того ни сил, ни средств, а жили они работой изо дня в день.

    Разумеется, однако, что как бы пи были характерны приведенные примеры их одних еще недостаточно для доказательности таких широких обобщений как сделанные сейчас. Но достаточно продолжить изложение дальнейших здешних дел, чтобы дать еще и другие доказательства.

    Как мы видели выше, другим малоземельным наслегом, могшим нуждаться в выселении, Думою показан был 3-й Мельжахсынский Мегинского улуса, также горячо боровшийся тогда с другим наслегом того же улуса — Тулагинским, от которого требовал прибавки покосных мест. Так как ни Дума, ни местные власти, ни Ясачная комиссия не могли их помирить, то последняя передала дело на усмотрение генерал-губернатора. При этом, однако, она донесла, что «по табелям земельных владений, поданным самими наслегами, в Тулагннском (с 431 ревизск. душ.) показано покосов и выпусков 13 кв. верст, и столько же под лесами, водами и болотами, а в 3-м Мельжахсынском (с 244 р. д.) — покосов и выпусков 10, под лесами, водами и болотами — 35 кв. верст. Поэтому комиссия находила требование 3 Мельжахсынского наслега несправедливым, с чем согласился генерал-губернатор, предписав отказать этому наслегу в его иске. Тогда Дума предложила ему в числе прочих воспользоваться верхоянскими землями. На это приговором от 3 декабря 1829 года родовое управление ответило, что «хотя по известному недостатку в землях оно и желало бы с большим своим удовольствием переслать из родников до 10 семей со скотом на земли, якобы найденные якутом Спиридоном Мигалкиным в совершенно неизвестных местах Верхоянского округа, но по причине неизвестности местоположения и самой выгодности сих земель, а также и отдаленности их,... по самым сильным убеждениям никого желающих к переселению не оказалось». Поэтому «общество покорнейше просит начальство, не благоугодно ли будет все поименованные в донесении Мигалкина передать в распоряжение 3-го Мельжахсынского наслега без точного назначения на оных переселить долженствующих людей (так!) и их скота». Ибо, «общество имеет совершенную надежду, что современен,... лично осмотрев все те места и узнав их выгодности, могут сначала достаточные родники своим коштом поселить на оных для сенокошения и скотоводства работников своих и часть скота, и таковым полезным примером приохотить к переселению туда же и бедных сородцев». А далее следует донесение управы от 9 января 1830 г., что по ее опросу «все вообще старосты улуса отозвались тем, что из родовичей их по незнанию выгодности помянутых мест... на переселение желающих не оказалось» (А. М. И. У. за 1829 г., д. № 2, лл. 100-104).

    Такими же или приблизительно такими отказами ответили и другие наслеги, которым первоначально предложены были верхоянские места, а затем — и целые улусы: Баягантайский, Ботурусский, Кангаласский и др. Что же касается ноторских земель, то когда от них отказались все общества, представленные Думой как самые малоземельные и нуждающиеся в выселении, — один из ее членов староста Бетюнского наслега Ботурусского улуса Артемьев представил, что по числу ясачных окладов и считая на соболя по 3 и на лисицу по 2 родовича, у него в наслеге недостает земли для 49 родовичей.

    Поэтому он предложил 32 человек своих родовичей переселить на Нотору. Дума согласилась с этим и предложила со своей стороны, кроме 32 бетюнцев переселить туда штрафованных и нетерпимых в своем обществе родовичей, из коих образовать новый отдельный наслег. С последним Областное правление также согласилось, но прежде, чем дозволить туда переселиться бетюнцам, предложило запросить все остальные общества, не найдутся ли и еще желающие переселить туда часть своих родовичей. Но и от этих земель отказались все здешние улусы. И только впоследствии некоторые Ботурусские наслеги захватили не только часть на Ноторе, по и по кой каким другим речкам, близ нее впадающим в Алдан, па чем впрочем нам еще придется остановиться несколько ниже.

    Таковы были результаты дела о разыскании новых мест для здешних якутов, дела, начатого с таким шумом и столь заботившего высшую власть в крае. Но еще до того, как оно окончилось, и ранее, чем известен стал конец миссии, которую с таким бескорыстием принял на себя главный родоначальник Мигалкин [* Еще в январе 1830 года все родоначальники здешних улусов единогласно избрали его в главные родоначальники на новое трехлетие. Но когда в Якутск дошло известив о приговоре, постановленной Охотским окружным судом, Мигалкин подал рапорт о болезни, и временно заменен был кандидатом по нем, кангаласским головою Рыкуновым, а потом, по болезни же, был совершенно отставлен от должности (Арх. Б. И. У., за 1880 г. д. № 69, л. 1-2).], Дума уже выступила с новым предприятием, которому суждено было представать в еще лучшем свете нравственные достоинства ее главных руководителей.

    Когда в 1823 году Иркутский губернатор предложил вызвать депутатов от инородческих ведомств для участия в комитете по применению устава 1822 г., то оказалось, что уже ранее якутские родоначальники просили генерал-губернатора дозволить им послать своих представителей в Иркутск, а если понадобится, и в Петербург, для изложения нужд и пожеланий здешних якутов. Оставалось, поэтому, только дозволить выбранным депутатам приехать в Иркутск, с присовокуплением к ним, впрочем, одного местного чиновника и одного сведующего в якутских обычаях «почетного родовича». Тогда, однако, якутские депутаты не поехали далее Иркутска. Да и оснований никаких не было для того, ибо требовалось известное время для сводки произведенной комитетом работы и ее тщательного обсуждения в Иркутске, после чего уже она должна была поступить на усмотрение высших инстанций. И вот, в 1829 г. Дума вошла с новым ходатайством, чтобы, «по случаю составления свода степных законов якутским родоначальникам дозволено было послать в С.-Петербург двух доверенных для представления о нуждах и ходатайствах своих сородичей».

    Через генерал-губернатора и мин. внутр. дел это ходатайство было передано в Сибирский Комитет, по представлению которого высоч. указом 28 декабря 1829 г. посылка депутации была разрешена. 14 марта 1830 года Дума распорядилась, чтобы для выбора депутатов и для разных других соображений по этому делу все здешние родоначальники съехались в Якутск не позже 15 мая. К этому же сроку Мягкий распорядился вызвать также улусных голов Верхоянского, Вилюйского и Олекминского округов. Вслед затем 3 мая Дума вновь предписала, чтобы, в виду большой общественной важности дела и необходимости самого внимательного к нему отношения, сверх родоначальников и вместе с ними в Думу явились поверенные от малых наслегов по одному, от больших по два человека в «лучших качествах» с доверенностями от своих обществ. Тут же приложены были две записки, из коих в одной перечислялись благотворные меры, уже возымевшие силу со введением устава 1822 г., за что надлежало выразить признательность. В другой же намечены были некоторые проекты, о коих депутатам надлежало ходатайствовать, «где будет прилично по усмотрению обстоятельств». Записки эти Дума предписала обсудить на собраниях по случаю выбора поверенных — с тем, чтобы внести в них все желательные дополнения и поправки:

    В первой записке, среди сделанного уже в пользу якутских обществ, отмечено между прочим.

    1) Благодаря уменьшению письмоводства и ограничениям для собраний родоначальников в Якутске, сократились денежные сборы с обществ (пп. 1 и 4).

    2) «Казаки не ездят по округу многократно, в том числе — более по партикулярным делам» (п. 3).

    3) Транспортные комиссионеры и отвозчики клади не объезжают наслеги, как это было ранее. Земские чиновники также стали реже ездить (пп. 2 и 5).

    4) Запрещено русским самовольно жить в улусах, промышлять на якутских местах и ловить рыбу на песках. За сдачу им покосов положена плата и поставлены контрактные условия, как и за прокормление их скота (пп. 6-9).

    5) Прекращение разъезда на наслежпых лошадях разного сословия людей, тогда как раньше это делалось даже при взимании частных долгов и даже женщинами. Не вызываются якуты из своих улусов по маловажным делам, как до того (пп. 10 и 11).

    6) Уничтожена разорительная для якутов продажа питей в улусах, тогда как раньше были винные выставки в Ботурусском, Кангаласском и Намеком улусах (п. 16).

    7) К великой пользе якутов дозволено Думе иметь своих депутатов при разборе дел о якутах во всех присутственных местах (п. 18).

    8) «Прежде не имели единодушного согласия, с открытия Думы ныне господствует единогласие в совестях. Прежде были пренебрегаемы, а ныне имея при Думе зерцало, народ просвещается в праве» (пп. 21 и 22).

    9) Положено разграничить места между округами, улусами и наслегами, а исполнение предоставлено улусным головам и т. д.

    Вторая записка начинается с выражения верноподданической готовности якутов принести свое поздравление и поклонение царю по случаю восшествия на Всероссийский престол, после чего следуют, между прочим, ходатайства:

    1) Дозволить учредить уездную школу с пособием от казны.

    2) Позволить отлучаться якутам далее 500 верст от своих жилищ по билетам родовых правлений или инородных управ, а не по разрешению земского суда [* Об этом Дума хлопотала уже ранее (Арх. Н. И. У., д. по оп. № 61), и как оказалось, ходатайство это было представлено в Сибирский комитет, по представлению которого Высочайшим указом 6 ноября 1631 г. инородцам Як. области дозволено было отлучаться далее 600 верст по письменным видам инородн. управ.].

    3) Третьей степенью словесного суда признать Степную Думу, вместо земского суда.

    4) Утвердить степные законы в том виде, как они были выработаны в Иркутском комитете при участии якутских представителей.

    5) Навсегда утвердить за якутами отвозку казенной клади и предоставить им самим содержать станки.

    6) Чтобы для ревизии дел в инородных управах выезжали не чины земского суда, раз в два месяца, а чиновники, командируемые от Областного правления, и только раз в год.

    7) Чтобы излишне имеющиеся у города Якутска места были отданы якутам [* Арх. Б. И. У., за 1830 г., д. № 31, лл. 4-6.].

    Далее следовали ходатайства всяких льгот и отличий для родоначальников. Но в данной записке этот отдел был еще слабо разработан. Лишь впоследствии якутские родоначальники сошлись на полном своде желательных привилегий для родоначальников и почетных родовичей, почему па этой стороне их ходатайств уместнее будет остановиться несколько ниже.

    Родоначальники, однако, не думали торопиться, и, за исключением олекминских, не прибыли ни к 15 мая, ни ко второму положенному им сроку — 7 июня, а собрались только в июле, т. е. ко времени своего обычного съезда на летнюю ярмарку. Между тем, 2 июля Дума обратилась к ним с новым воззванием. Указав на то, что для проезда депутатов туда и обратно потребуется значительная сумма, относительно которой, однако, желательно было бы, чтобы она ничуть не обременила бедный класс якутов, — Дума предложила произвести сбор только с родоначальников и тех состоятельных родовичей, «кои будучи движимы соревнованием к пользе народной, добровольно согласятся участвовать в подписке». В виду этого она приглашала родоначальников и почетных родовичей к добровольным пожертвованиям по мере сил и состоянию каждого, при этом она удостоверяла, что собранная сумма будет расходоваться с тщательной осторожностью, а о произведенных расходах — своевременно дан подробный отчет жертвователям, и что имена последних будут внесены в особую книгу, которую Дума сохранит, как залог... «единодушного восприятия инородцами священной обязанности и пламеннейших чувств к особе государя императора». Пожертвования требовалось внести к 1 октября, чтобы, с наступлением зимнего пути избранные депутаты могли тронуться в путь [* Воззвание подписано кандидатом по главном родоначальнике и красноречивым письмоводителем Думы Ник. Рыкуновым. Не только оно заверено самим Мягким (чего ни до, ни после того не бывало ни с одним распоряжением Степной Думы), во тут же приложено и его собственное предписание ко всем якутским головам в области, чтобы, как «представители народа, испытанные в непоколебимом стремлении к общему благу», они всеми мерами старались об увеличении подписной суммы. При этом он удостоверял, что остатки по покрытии всех расходов, будут возвращены подписавшим в пропорции их взносов. Пожертвование предлагалось приникать деньгами и пушниной — с тем, чтобы последнюю по мере сбора, обращать в деньги (то же дело лл. 16-19).]. Избранными оказались: кандидат по главном родоначальнике бывший кангаласский голова Ник. Рыкунов и и. д. главного родоначльника ботурусский голова Григ. Старостин, а в помощь к ним придан староста Татаринов.

    Но тут же, очевидно, начались какие-то интриги и несогласия. Ибо 31 июля Мягкий потребовал, чтобы всех родоначальников и доверенных от общества, которые не подписались под выбором депутатов опросить самих лично равно и их общества, о причине отсутствия их подписей. А в ноябре он указал Думе, что вопреки ее воззванию и его собственному предписанию о добровольной подписке, до сведения его дошло, что в некоторых обществах производится прямой подушный сбор со всех состоящих в первых двух классах. Дума напомнила родоначальникам, что сумма на поездку депутатов должна составиться не иначе, как пожертвованиями и по подписным листам, которые были пришиты к ее воззванию и предписанию Мягкого от 2 июля (1830 г.). Тем не менее в октябре 1831 г. следственная комиссия Ластовецкого уведомила Мягкого, что по сведениям, собранным ею на местах, — необходимая па поездку депутатов сумма составлялась во многих обществах не путем добровольных подписок, а раскладкою на всех состоящих в ясачном окладе [* Не может быть сомнения, что в сведениях комиссии было много истины. Ибо не только подписки, но и первоначальные взносы показывают, что предполагался именно сбор, с каждой души по 66 коп. (с дробями до ½ коп.); эта цифра найдена в деле о депутации одного из мегинских наслегов, причем, сверх раскладки по наслегам от 10 июля 1830 г. тут же отмечено, что со всего улуса должно было поступить 3473 р. 943½ к., а со всех здешних обществ 22.901 р. 98½ к. Потом этот подушовой расчет был затемнен разными махинациями, а некоторые улусы даже как будто отступились от такого способа составления депутатской суммы. Тем не менее, взяв, например, даже официальный подпиской лист баягантайских обществ, находим, что цифра «пожертвований» 2 Баягантайского наслега (1245 рев. душ.) составляла почему-то как раз 138 р. 3 Боягантайского (546 д.) — 308 р., Кангаласского (178 д.) — 100 р., Сасыльского (184 д.) — 104 р. 20 к., всего Баягант. улуса (2486 д.) — 1403 р. 20 к., т. е. все — произведение числа рев. д. на 56 коп. с небольшою дробью. А раз между улусами и наслегами депутатская сумма разверстывалась по количеству душ, то и внутри общества она несомненно также разложена была, как и всякий другой общественный расход, — на всех наделенных землею.].

    Между тем весною того же 1831 г. Старостин умер и вместо него был избран в депутаты бывший баягантайский голова Ив. Готовцев. В конце года Мягкий был отозван и выехал из области. А 16 января 1832 г. прикомандированный к управлению областью Веригин (советник главн. управл. В. Сибири) предписал опросить родоначальников по следующим пунктам: в виду смерти главного их депутата и по другим местным обстоятельствам не находят ли они каких-либо препятствий вообще к посылке депутации? Собрана ли необходимая для нее сумма по подписке и путем добровольных пожертвований, или же по раскладке, и не пущены ли в ход какие либо меры понуждения? До какой суммы дошли пожертвования; все ли они собраны, а если не все, то от кого именно и сколько предстоит еще получить? Нет ли в их обществах лиц, обещавшихся пожертвовать, а ныне отказывающихся? Так как по сведениям сумма сборов дошла всего до 15 тысяч руб., то хватит ли ее на проезд депутатов туда и обратно? Если этой суммы недостаточно, а тем более, если и она не поступит полностью, — берутся ли все они, родоначальники, покрыть все недостающее из собственных средств, как рекомендовал им предложить генерал-губернатор? Намерены ли они еще зимним путем отправить депутацию, или же отложат до лета?

    Как показывают самые вопросы в Иркутске уже известно было о том, что в деле с депутацией далеко не все обстоит благополучно. Дума, однако, удостоверила, что никакой раскладки не производилось, а что необходимую сумму предположено собрать по подписке доброхотных жертвователей. От имени родоначальников она добавила, что все они находят удобным отправить депутацию в июле месяце. Сверх некоторых, уже ранее поступивших сумм, обещались взнести ко времени отправления депутатов: Кангаласский улус — 4162 руб., Мегинскнй — 720 руб., Ботурусский — 6300 руб., Намский — 2133 руб. 40 коп., Дюпсюнский — 1078 руб. 50 коп., Баягантайский — 133 руб. 20 коп. Итого, значит, должно было в июле поступить 14.527 руб. 10 коп. Кроме того из подписанных им 2623 руб., Борогонский улус обещался взнести 1111 руб. 50 коп. в августе, а остальные 1511 руб. 50 коп.— в январе следующего года [* Не должно удивляться этим взносам долженствовавшим поступить ужо после отъезда депутатов. Поверенные 1824 г. также выехали только с частью денег, подписанных на их поездку. За то у них была доверенность от всех здешних обществ, уполномочивавшая их занимать «в Иркутске или в других попутных городах — из приказа Обществ. призрения или у кого только можно будет (и) сколько потребно будет, но не свыше 15.000 руб.» (Доверенность явленная в Обл. правлении и записанная в явочной книге 2 янв. 1824 г. Из частных бумаг). Тут же на доверенности есть и надпись, что 29 мая 1824 г. якутские поверенные заняли 3000 руб. у Ив. Рыбникова, приказчика второй гильдии купца Федора Холодилова.].

    Но в своих донесениях Степной Думе некоторые улусные собрания выразили недоумение, каким образом всей пожертвованной суммы числится только 15.000 руб., и как вообще может быть речь о недостатке пожертвований, когда по всему известному им, собравшимся родоначальникам, — всей подписной суммы должно быть более 20.000 руб., причем, и до и после отъезда депутатов несомненно найдутся еще новые пожертвования. Интересно еще, что по вопросам поставленным Веригиным Мегинская управа поручила своим выборным опросить родоначальников и почетных родовичей, соглашаются ли они добавить все недостающее для депутации из собственных избытков, не относя дальнейших расходов на счет своих обществ? Судя по тому, что показано будет ниже, во многих обществах получен отрицательный ответ.

    Генерал-губернатору, однако, дело доложено было в том виде, как его представила Степная Дума. Но всего через несколько месяцев к капитану корпуса жандармов Алексееву поступила записка от бывшего главного родоначальника, борогонского головы Мигалкина и голов Ботурусского и Намского улусов, гласившая, что они находят посылку депутации невозможной, почему от имени своих улусов отказываются участвовать в ней.

    Пробовали они склонять к тому и прочих четырех голов, но те не только не согласились на это, а со своей стороны заявили новому областному начальнику Щербачеву, что главная инициатива в отправлении депутации принадлежала тому самому Мигалкину (в бытность его главным родоначальником), который ныне обратился в завзятого ее противника. Такая резкая перемена объяснялась, по их мнению, тем, что, «как видно, из дел Думы, — к бывшему ботурусскому голове Старостину и к нынешнему Неустроеву поступила большая сумма пожертвований от Ботурусского и Баягантайского улусов, но денег этих нет в наличности и неизвестно от кого, их искать». В виду этого они просили дело об отправлении депутатов представить на усмотрение высшего начальства [* Донесение упомянутых четырех голов областному начальнику от 23 июля 1882 г, № 918, то же д. № 81, Арх. Б. И. У., лл. 60-61.].

    Вслед за тем и головы Борогонского, Намского и Ботурусского улусов заявили Щербачеву, что по случаю неурожая трав в их обществах и бывшего наводнения, они, «встретили неожиданные невыгодности» к посылке депутации, почему просили совсем отменить ее, а обстоятельства, о коих она должна была иметь ходатайства переслать его величеству письменно. Щербачев предписал допросить стоявших за депутацию голов, согласны и могут ли четыре их улуса, без денежной помощи от остальных, отправить депутатов в Петербург, и есть ли у них на то наличные деньги. В то же время он о положении дела дал знать генерал-губернатору.

    А пока шла переписка, в 1833 г. умер и другой из первоначально избранных депутатов, Рыкунов и новый начальник области Щербачев. А в начале 1834 г. управляющий областью Голубев, под угрозой личной ответственности членов Степной Думы, потребовал от нее объяснений о том, как обстоит дело с пожертвованиями на депутацию. Тогда выяснилось, что еще 30 июля 1831 г. по расчету и акту, составленным членами Степной Думы — кангаласским головою Кирилиным, намским головою Сивцевым, поверенным ботурусского головы Неустроевым и депутатом Рыкуновым, всех пожертвованных денег числилось тогда по улусам: кангаласскому — 4162 руб., ботурусскому — 8071 руб., мегинскому — 720 руб., намскому — 2133 руб. 40 коп., борогонскому — 2623 руб., баягантайскому — 1403 руб. 20 коп. и дюпсюнскому — 1078 руб. 50 коп. Итого от здешнего округа — 20.191 руб. 10 коп. [* Дума забыла только прибавить в своем донесении об этом расходе, что и он уж являлся результатом каких то компромиссов между главарями дела. Ибо по первоначальному расчету Кангаласский улус должен был дать свыше 7000 р., Мегинский около 3474 р., Ботурусский же напротив на 2½ тысячи меньше, чем зачтено было за ним по расчету 30 июля 1831 г. Интересно еще, что немедленно за этим расчетом в кое каких мегинских наслегах началось возвращение плательщикам пожертвований, так что и тогда, значит, уже были отказы от участия в депутации.].

    В то число денег лично к Старостину поступило от ботурусских наслегов 4584 руб. 3 коп., от баягантайского головы (при донесении 11 марта 1831 г.) 1273 руб. 20 коп., да из пожертвований Олекминского округа — 82 руб. 50 коп. Всего таким образом поступивших к Старостину значилось тогда 5939 руб. 73 коп. Из последних тогда же показано было в расходе: 150 руб. за приобретенные для депутатов кое-какие дорожные припасы и одежду, 1762 руб. 50 коп. за купленные Рыкуновым паузки (1), «кои хотя и не стоят этой цены, но хранятся при Степной Думе», 217 руб. заимствованные Рыкуновым же и 182 руб. 98½ коп., заимствованные помощником депутатов Татариновым. Сверх того к Рыкунову же поступила одна черная лисица ценою в 200 руб., также «сей цены не стоящая». За вычетом же этих якобы расходов — суммою всего на 2513 руб. 12 коп. — на Старостине оставалось долгу 3426 руб. 61 коп.

    На это ботурусская управа возразила, что из начтенного на Старостине следует вычесть 1000 руб. заимствованных бывшим главным родоначальником Мигалкиным [* Умер в конце 1832 г.]. Но оказалось, что деньги эти взяты им по частной долговой расписке у бывшего ботурусского головы Неустроева, без ведома и согласия Думы; что из остальных 3486 руб., следовавших с Ботурусского улуса, 1668 руб. 50½ коп. получены были Неустроевым, а еще 1818 руб. 46½ коп. недовзнесены 8 наслегами. За то после смерти Старостина в счет его долга в Думу поступило 28 пар перчаток и 9 пар красных рукавиц, но из них 10 пар перчаток взяты самими членами Думы и розданы другим лицам. Сверх того, в марте 1832 г. ботурусской управой прислано было в счет того же долга 10 соболей, 17 лисиц сиводушек, 36 красных, из коих 5 красных лисиц взяты были главным родоначальником Васильевым и 4 разными другими лицами, а соболи в августе того же года забраны были головой Неустроевым. Еще поступило в Думу от олекминских якутов 150 руб., от колымских улусов 30 руб. 50 коп., 13 белок и 65 горностаев и от Верхоянских якутов 388 белок, 46 горностаев и денег 376 руб. Последние, однако, были взяты в долг Васильевым же.

    Таким образом из 21.000 слишком рублей, обещанных на летнем собрании 1831 года, 12.665 руб. 36½ коп. совершенно не поступало в Думу. Из поступивших же 8164 руб. 73½ коп. и кое-каких вещей числилось: на умершем Старостине 3426 руб. 61 коп., на умершем Рыкунове (если не считать паузков) — 1980 руб. 13½ коп., на умершем Мигалкине — 1000 руб., на Неустроеве 668 руб. 50 коп. и 10 соболей, на Татаринове 128 руб. 98½ коп., на Васильеве — 376 руб. Итого расхищено этими лицами 7834 руб. 73½ коп. и 10 соболей [* Заимствованной членами Степной Думы и др. неизвестными лицами пушнины, кроме 10 соболей и перчаток, не считалось, так как они зачислены в долю Старостина.]. В самой же Думе осталось всего деньгами 180 руб. 50 коп., кое какая пушнина, перчатки с рукавицами и паузки.

    Так обстояло дело по собственному объяснению Думы в марте 1834 года. Голубев потребовал тогда же, чтобы Дума распорядилась немедленной продажей оставшегося после Старостина скота и чтобы в недельный срок она взыскала с имущества Мигалкина и Рыкунова, а также и других известных ей лиц все захваченное ими из пожертвований на депутацию. Вместо того, однако, чтобы деятельно приняться за исправление зла, Дума предпочла отнестись к делу чисто Формальным образом. Она ответила, что так как 1000 руб. заняты были Мигалкиным лично у Неустроева, без ее ведома, то долг этот она считает на Неустроеве, предоставляя последнему искать с наследников Мигалкина, где н когда захочет. Взыскание и пополнение в недельный срок всех «позаимствований» она нашла невыполнимым, но обещала, что ко времени летнего собрания головы постараются это исполнить, «если только будет возможно и не встретит никаких затруднений». Кроме того в виду нового личного состава и неповинности ее членов в растрате, Дума отклонила от себя всякую ответственность за полное взыскание похищенного. Гораздо более удобным она нашла самым строгим образом предписать об этом инородным управам и родовым управлениям [* Постановление Думы от 24 марта 1834 г., в том же д. лл. 70-76.].

    Мы уже несколько знакомы с тем, как сильно действовали на управы и родовые управления даже самые строгие предписания Степной Думы. Впрочем взыскание всего захваченного из пожертвований, действительно было не столь легко и просто, как это представлял себе Голубев. При крайней сложности сделок у якутов н недостаточном различении общественных дел от частных, — позаимствования из сборов на депутацию были весьма сложны и запутаны, да и похитителей было в сущности далеко более, чем показывало постановление Думы. Во всех улусах, кроме разве Баягантайского, было не мало родоначальников и влиятельных общественников, так или иначе попользовавшихся из этих сборов, так что трудно было и рассчитывать на быстрое и полное взыскание недостающего при посредстве управ и родовых управлений [* Арх. Б. И. У., за 1828 г., д. № 4, все лл.].

    Далее, впрочем, и вообще нет надобности следить за этим делом. Прибавим только, что в 1836 г. депутация была окончательно отменена, так как в бытность генерал-губернатора в Якутске, представлявшиеся ему члены Степной Думы с главным и множеством других родоначальников заявили ему (устно, а потом письменно), что по случаю его приезда в Якутск, они уже не видят никакой надобности в посылке депутации, а потому совершенно отказываются от нее. Немедленно же предписано было все наличные суммы передать в казначейство в счет податей, если общества сами не дадут им какого-нибудь благотворительного назначения. Но так как и после того но удалось выяснить ни общей суммы поступлений, ни того, кем сколько было растрачено, то осенью 1836 г. назначена была особая для того следственная комиссия. Самое же дело о растрате депутатских сумм окончено было только в 40 годах:, когда всех главных расхитителей ужо не было в живых [* Арх. Н. И. У., д. по оп. № 80, все лл.].

    Как упомянуто было, в Иркутске уже в 1830 г., по-видимому, известно было о неблагополучном состоянии дела с якутской депутацией. Положению Мягкого это, однако, могло уже только нанести последний удар, так как поколеблено оно было и до того. Доносы на него поступали и раньше, но пока они касались только его образа действия относительно местного чиновничества, доверие к Мягкому не ослабевало. Чиновничество действительно имело не малые основания быть им недовольным. Многих он удалил с насиженных теплых мест, других, захвативших кое какие якутские земли и заведших в улусах скотоводческое хозяйство, он выдворил оттуда без послаблений и не взирая на чины и звания [* Арх. Б. И. У., за 1828 г., д. № 4, все лл.]. Напротив, якутские родоначальники пользовались его неограниченным доверием, доходившим до какого-то ослепления, если только не допустить здесь действия того правила, по которому неизлечимо слепым является тот, кто не желает ничего видеть. Едва ли когда-нибудь; до и после того, якутские родоначальники в такой мере чувствовали и давали чувствовать свою силу. Благодаря их настойчивости выдворение русских из улусов носило такой систематический и радикальный характер. Благодаря их жалобам не один чиновник поплатился местом.

    И вот один из таких прогнанных со службы чиновников, некто Гавриил Кривошапкпн, обратился с жалобой-доносом, отправленным не в Иркутск, как это делали доносившие ранее, а в Петербург — на имя Бенкендорфа.

    Как секретарю земского суда, лучше, чем кому-нибудь Кривошапкину известны были злоупотребления некоторых приближенных к Мягкому чиновников, главарей Якутских обществ и их пройдох-писарей: случаи излишних и темных поборов, злоупотребления по извозу клади и распределению как ее самой, так и получавшихся за нее сумм; представление к наградам улусных голов и членов Степной Думы, злоупотреблявших своею властью и т. п. Все это послужило материалом для его доноса. Многие обвинения прямо задевали самого Мягкого, да и вообще по массе выставленных имен и фактов донос показался настолько веским, что немедленно же предписано было послать особую следственную комиссию, составленную из советника троицкосавского управления Ластовецкого, верхне-удинского округа начальника Лосева и чиновника особых поручений при Иркутской контрольной палате Щукина. В Якутск они прибыли в начале июля 1830 г. и до начала зимы заняты были рассмотрением дел в якутских присутствиях и, допросив чиновников относительно родоначальников Степной Думы с Мигалкиным во главе, потребовали только, чтобы никто из подследственных лиц не отлучался из области впредь до особого распоряжения генерал-губернатора. В ноябре комиссия выехала в улусы, где главное внимание обратила на сборы под предлогом внутренних повинностей и общественных расходов, на контрактные сделки с писарями и всеми исполнителями общественных подрядов, на распределение клади и получаемых за нее прогонных денег и т. п. В родовые управления она не заезжала, если те не лежали по пути ее следования из управы в управу, общественных сходов не собирала, а требовала, чтобы вызываемые ею лица и все кто желал бы к ней обратиться, съезжались в центральных пунктах по тому же пути. Вскоре, однако, она заметила, что в объяснения с нею входят только родовичи, заранее отобранные родоначальниками. Сами же последние ограничиваются теми общими сведениями, какие обыкновенно представляли по начальству, но совершенно отказываются давать подробные показания о каждой статье сборов и расходов в отдельности, не дают подробных отчетов о том, на что именно израсходованы все прогонные деньги, со скольких родовичей каждого класса и поскольку собиралось вдобавок к прогонам на каждую повинность или общественный расход. Пробовала комиссия убеждать их, что на все показания, данные комиссии родовичами, они, родоначальники, могут представить свои возражения, могут, наконец, жаловаться губернатору и генерал-губернатору, если найдут что-нибудь неправильное в ее действиях. Пробовала она также требовать от Мягкого, чтобы он предписал родоначальникам не производить давления на своих родовичей относительно их объяснения с членами комиссии. Но все это ни к чему не привело, и весною 1831 г. комиссия вынуждена была войти с представлением о временном удалении с должности всех без исключения здешних родоначальников, что в августе было исполнено по предписанию Иркутского генерал-губернатора.

    Больше года комиссия провела в улусах, при чем для ускорения дела члены разделили между собою работу, а в помощь к Лосеву был в конце года прислан чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Фролов. Судя, однако, по дальнейшему, прямых доказательств злоупотреблений со стороны родоначальников комиссией добыто немного, хотя дел и выписок она забрала из архивов огромное множество, а писарей допрашивала по особо для того выработанному вопросному листу. Но чересчур опытны были якутские писаря и «учены» родоначальники, чтобы много ценных сведений можно было добыть из такого источника. По большей части ответы писарей были перифразом того, что полагалось делать по закону и по предписаниям высших местных властей и что формально действительно везде исполнялось с большей или меньшей точностью. На вопросы же о сверхсметных и негласных расходах все они «по самой чистой христианской совести», отозвались запамятованием. Да и по всем другим вопросам ответы их были таковы, что под ними, как говорится, комар носа не подточит: «сборы и раскладки производились по согласиям самих плательщиков, наслежные родоначальники учитывались в конце года на общественных сходах, а головы на улусных собраниях, при чем никогда не оказывалось никаких переборов и недочетов, а потому и никаких мер против того обществам не приходилось принимать». Но, несмотря, на все это, материал, добытый комиссией, был столь важен, что по получении в Иркутске первой же серии документов (посланных из Якутска в начале ноября) немедленно последовало отозвание Мягкого [* Арх. Б. И. У., за 1830 г., с утерянным № (43?), начатое 7 июля 1830 г. и оконч. 15 января 1831 г., все лл.].

    Детям нередко кажется, что нет более грозной и сильной власти, чем их ближайшие надзиратели, но тою же детской психологией подчас отличаются взрослые. И, очевидно, не малый страх нагнал областной начальник Мягкий на обывателей г. Якутска. Ибо, много заимствовавший из их рассказов и воспоминаний, И. С. Москвин был такого высокого мнения об энергии, о «железной воле» Мягкого, что совершенно серьезно утверждает, будто «у него (Мягкого) следователи выехали из Якутска в 24 часа» [* «Воеводы и начальники г. Якутска, «Памятная кн. Як. обл. на 1863 г.», стр. 184.].

    В действительности же следственная комиссия работала здесь полтора года. 10 декабря 1831 г. она отправила в Иркутск вторую партию документов, 29 декабря объявлено было об окончании ее действий, а уже перед тем, 11 декабря, Мягкий навсегда покинул Якутск. Вместе с ним были удалены с должностей некоторые особенно близкие к нему чиновники, в их числе — и автор лицемернейших «воспоминаний», чиновник особых поручений Уваровский.

    Самое же дело о злоупотреблениях якутских родоначальников «с 1827 по 1831 г.» тянулось еще почти 20 лет, так как окончилось только 17 ноября 1850 г., когда большей части завиненных не было в живых [* Арх. Б. И. У., за 1850 г., № 38.]. Делом этим открылся целый ряд таких же следствий и ревизий. Уже летом 1832 г. снова были присланы Лосев и Фролов для доследования кое-каких дел, в которых явно обнаружились притеснения общественников со стороны их наслежных старост. Через несколько лет в Якутск прибыл генерал-губернатор в сопровождении многих чиновников, из коих часть была послана в улусы для ревизии инородных управ и расследований кое-каких новых жалоб, дошедших до генерал-губернатора. А в конце того же 1836 г., как упомянуто, прислана новая следственная комиссия (Пильникова и Ланганса) специально «для приведения в известность депутатской суммы», при этом по представлению Пильникова, опять же пришлось на время следствия отстранить главного родоначальника Степной Думы Ив. Пономарева от всех его должностей (наслежного старосты, улусного головы и главного родоначальника) [* Арх. Б. И. У., за 1836 г., д. № 26, лл. 1-4.]. Лично генерал-губернатором положение здешних дел найдено столь неблагополучным, что по его представлению, Сибирским Комитетом положено и высочайше утверждено 15 марта 1837 г., чтобы Якутскую область обозревать не реже, как через каждые два года [* В. Приклонский. Библиография, стр. 35.].

    В общем, главные выводы всех этих расследований во многом сходились с донесениями второй Ясачной комиссии. Поэтому, прежде чем резюмировать итоги следствия 1830-1831 гг. и ревизии генерал-губернатора, уместнее будет обратиться к деятельности второй Ясачной комиссии у якутов.

                                                                       ГЛАВА VI.

                                          Вторая Ясачная Комиссия (1828—1834 гг.).

    В других частях Сибири применение Сибирских учреждений 1822 г. закончено было сравнительно раньше, чем в Якутской области, и когда все остальные повинности уже были (или по крайней мере считались) преобразованными согласно с этими учреждениями, то естественно очередь должна была дойти и до ясака. А само собой это должно было произойти, хотя бы уже в виду того, что по уставу 1822 г. оседлым инородцам Сибири дано широкое право перехода в другие сословия [* За исключением, конечно, дворянского, которого права могли быть дарованы почетным инородцам только в виде особого исключения, для чего нужны были особенная грамота или производство в чины, доставляющие дворянство (уст. об инор. § 67). Кроме того, торговым иноверцам, т. е. бухарским и ташкентским выходцам не принявшим христианства и не записанным до издания устава ни в мещане, ни в купцы, предоставлено вступить в число оседлых земледельцев, на правах государственных крестьян (там же, § 15).] главным образом, — в крестьянское. Для тех же племен и родов, которые до времени введения устава уже вели оседлый образ жизни, переход в крестьянское сословие даже сделан обязательным. А это всего первее должно было весьма чувствительно отозваться на общей сумме ясачного платежа. Статьями 1-10 устава местному начальству вменено в обязанность разделить Сибирских инородцев на три разряда по их главному источнику существования, или вернее, по тому главному занятию, которым преимущественно определялся их образ жизни: оседлый, кочевой и бродячий. Разряды эти должны были различаться не только по нисходящей сложности управления, но и по отнесению повинностей. В последнем смысле самые большие требования предъявлены были к первому разряду, оседлых земледельцев. Их постановлено было перевести в крестьянское сословие (и впредь при ревизиях переводить, по мере перехода к оседлому быту), наложив на них соответствующий крестьянскому оклад оброчной подати и всех прочих повинностей, оклад в общем, бывший в 2½ раза выше, чем до того у инородцев [* Инородческие податные платежи едва доходили до 4 р. 20 к. в год, подати же у сибирских крестьян составляли в пору издания устава 11 р. ассигнациями с души (Геденштром, цитир. у В. Вагина II, 277).]. Бродячих, напротив, требовалось оставить при одном ясаке. Это расписание по разрядам постановлено произвести в первый же год по издании устава, и естественно, что, произведенное чересчур поспешно, оно не везде вышло правильным и немедленно же возбудило против себя жалобы, главным образом, конечно, на перевод в крестьянский оклад повинностей.

    Возникли и еще вопросы, обязательно требовавшие назначение ясачных комиссий. А именно, на юге Восточно-Сибирского генерал-губернаторства целые небольшие роды и отдельно среди крестьян жившие инородческие семейства зачислены были в оседлый разряд, при чем в их обществах осталось столь мало кочевых, что те не в состоянии были уплачивать весь лежавший на них ясак. Между тем последний наложен был суммою на целые общества н мог быть уменьшен только по особому постановлению Сената и специально для того назначенными комиссиями [* В связи с только что указанным всплыл и такой вопрос, должны ли перешедшие и перечисленные в крестьянское сословие платить, кроме крестьянского оклада податей, еще и ясак; а если не должны, то на ком лежит обязанность ясачного платежа за них. Совет главного управления В. С. полагал, что они должны платить и ясак, и оброчную подать. Но высоч. указом 2 июня 1827 г. постановлено было взимать с них только крестьянский оклад податей; из получаемой же от них оброчной подати должно было отчислять в кабинет всю ту сумму ясака, которая поступала бы от них, если бы они продолжали оставаться кочевыми (Вагин II, 365).].

    Несколько иного рода вопросы возникли относительно бродячих инородцев. Их, как сказано, предположено было оставить при одном ясаке, освободив от всех прочих повинностей. Кроме того, благодаря простому устройству их самоуправления и в виду крайне малых требований предъявленных к их родоначальникам по части сведений, отчетностей и всякой иной переписки, — общественные расходы бродячих инородцев также должны были быть весьма ничтожны [* На деле же старостам промышленников тунгусов, напр., приходилось чуть не круглый год разъезжать, чтобы собирать со своих родовичей ясак, а вслед за тем доставить его в Якутск. Своим промыслом и хозяйством им во всяком случае мало приходилось заниматься. А так как у здешних инородцев старостам не положено было никакого жалованья, то за такой почти полный отказ от промысла и собственного хозяйства, старостам приходилось давать подарки, по ценности немногим уступавшие ясаку. Если староста приезжал только раз в год, то ему в виде подарка давалась средней цены соболиная шкурка (Миддендорф. Путеш., нем. изд. т. IV, ч. II, вып. 3, стр. 1513-1515).]. Взамен всего этого сочтено возможным несколько увеличить их ясачный платеж, но и то отнюдь не у всех и лишь настолько, чтобы облегчить его для тех родов и ведомств, коих благосостояние значительно поупало.

    А сведения о сильном экономическом упадке отдельных бродячих родов и даже целых ведомств доходили уже давно, и к началу 20 годов становились все настойчивее.

    Так, даже не выходя из пределов Якутской области, находим, что в 1816 г. весь ее север постигла острая нужда от недостаточного улова рыбы и плохого промысла [* Среди промышленников коряк и камчатских тунгусов тогда констатировано 29 смертных случаев от голода (Вагин I, 481) Дальнейшие гримеры заимствованы из того же источника, некоторые, впрочем, проверены по данным здешних архивов.]. В 1818 г. в колымском комиссарстве — дело дошло до случаев голодной смерти. В то же время голод распространился на более южные местности и первее всего захватил жиганских тунгусов и якутов-поселенцев охотского тракта. Из последних некоторые явились в наслеги, откуда были высланы, многие, изнемогая от истощения едва добрались до приалданских наслегов, где им и оказана была помощь. В 1819 г. неупромыслица зверя захватила огромный район от Ледовитого океана до р. Удь, от Яны и Алдана до Охотского моря.

    Особенно бедствовали тунгусы мемяльского рода и нельканские майского ведомства. Жолжинские тунгусы с князцом, едва живые и полуголые (так как съели всю кожаную одежду) явились за помощью в Эльгетский улус, где и без них нужда была весьма велика. В поисках за зверем многие тунгусские роды оказались далеко вне пределов своих ведомств, один род пришлось вывозить из лесов, чтобы прокормить его. В следующем году то же бедствие постигло тунгусов годниканского рода и ламынхинского ведомства, заалданских якутов Дюпсюнского улуса и промышленников Эльгетского улуса; снова пришлось помогать поселенцам охотского тракта. Еще через год опять голодали колымские жители и зашиверские тунгусы и ламуты (особенно пострадал эжанский род).

    Все это, однако, были только более острые проявления глубокого и исподволь нарождавшегося бедствия, состоявшего в общем экономическом упадке бродячих инородцев. В 1819 г. Миницкий доносит, что в среднеколымском, зашиверском, жиганском и удском комиссарствах — инородцы третий год терпят острую нужду; что кроме непосредственных мер спасения от голода, мер, по большей части уже принятых, необходима денежная поддержка (на покупку оленей) дабы дать нуждающимся возможность к дальнейшему существованию промыслом [* Часть голодающих прокармливалась в ближайших якутских улусах. Кроме того щедрую помощь оказали оленные коряки и те из ламутских и тунгусских родов, у которых сохранились еще стада оленей, также — отдельные лица, как мегинский голова Попов, ботурусский староста, тунгусские князцы Пономарев и Громов и др. От казны, кроме 18.000 пуд. хлеба, роздано было свыше 13 тыс. рублей деньгами на покупку оленей, пороху и свинца, котлов и проч. необходимого для промыслов. Предписано с наиболее обедневших не взыскивать недоимок, а мемяльских тунгусов, в виде исключения немедленно освободить от земских повинностей. Последнее было в 1828 г. применено также к годниканским и удским тунгусам, — еще до действий второй Ясачной комиссии. Начиная с этого времени, некоторые бродячие роды Якутской области уже приходилось периодически поддерживать прокормлением в якутских наслегах, выдачей хлеба из казенных запасных магазинов и денежными пособиями на обзаведение промысловым инвентарем.].

    В Западной Сибири такие же признаки надвигающегося бедствия обнаружились еще с 1810 г.

    Вообще за 60 лет, прошедших со времени первого переобложения ясака, в жизни большинства инородческих племен Сибири произошли значительные перемены. Центральным пунктом этих перемен было сильное развитие торговых сношений ведшее к прогрессивному сокращению промысла пушного зверя и быстрому возрастанию потребностей, к перемене в производительной деятельности и образе жизни инородцев. В Южной Сибири, там, где и тогда уже вполне возможно было земледелие, инородцы все более обращались к нему, в виде подспорья к своему скотоводческому хозяйству, взамен упадавшего промысла. На севере выручкой служило рыболовство, хотя и то не всегда, как показано было сейчас; да и оно, чтобы служить источником существования, должно быть неразрывно связано с собаководством.

    Якуты, начиная с Якутского округа окончательно перешли к разведению рогатого скота, в качестве главного и преимущественного источника существования, так что к третьему десятку лет XIX века рогатый скот начинает по количеству значительно преобладать над конным. Но в той же средней полосе, где жило большинство якутов и где земледелие едва только нарождалось тогда, было много таких мест, в которых скотоводство также было совершенно невозможно. Места эти были заняты по преимуществу звероловами-тунгусами. И вот, на этих последних сокращение промысла должно было отразиться бедственным образом.

    Суть и причина бедствия состояли в сокращении промысла пушного зверя и в упадке вследствие того покупательных средств промышленников. Для успешности рыболовства жители крайнего севера нуждались в привозе конского волоса и кое-каких железных орудий. Когда-то, при обилии пушного промысла, эти предметы легко добывались путем вымена с якутами на пушнину. Но быстрое увеличение спроса на последнюю, азартное и хищническое в силу этого истребление зверя приведи к тому, что в одних местах он обильно попадался уже далеко не каждый год, в других сильно поредел, а местами и совсем перевелся. Между тем за время усиленной добычи зверя, потребности населения значительно возросли, некоторые предметы русского привоза обратились в необходимую потребность. Покупать, следовательно, приходилось далеко больше, тогда как покупательные средства стали быстро убывать, а понемногу и совсем иссякать, пока дело не дошло до того, что годами уже не на что было покупать конский волос для обновления и починки снастей. А при худших снастях, достаточно было сильной воды или несколько меньшего хода рыбы для того, чтобы улов последней был чересчур недостаточен для годичного прокормления и чтобы голод стал свирепствовать там, где до того, быть может его никогда не испытывали.

    Что касается специально тунгусов, то их беда состояла не в одной убыли ценного зверя, а в том, что всецело отдавшись именно этого рода промыслу, тунгус изменил свой образ жизни и свои прежние занятия, а главное, — запустил свое оленеводческое хозяйство. Когда-то, при всем обилии промысла, благосостояние тунгуса зиждилось отнюдь не на одном промысле, а и на оленеводстве. Ибо, по месту жительства и вековой культуре тунгус был не только прирожденным промышленником, но и самым передовым из оленеводов, овьючившим и оседлавшим оленя, и даже, на сколько это было возможно, обратившим его в дойное животное, тогда как чукча, напр. не дошел до всего этого, и до сих пор. Олень давал тунгусу полный материал для легкой, теплой и удобной одежды и для переносного жилья, служил не только весьма важным подспорьем в пропитании, но и запасным фондом, на случай неудачи промысла; служил перевозочным средством для быстрого передвижения вслед за мигрирующим зверем.

    Издавна, впрочем, тунгус промышлял не только для собственного потребления, но и для сбыта, для натурального обмена на железные и медные орудие и утварь, на предметы украшения и роскоши. Понемногу он все более входил во вкус последних, пристрастился к жирному кобыльему мясу, к скотскому салу и маслу, замороженным сливкам и другим продуктам якутского скотоводческого хозяйства [* «... он утопал в изобилия жирной рыбы, дичи, и тем не менее, ему нужно, чтобы якут доставлял ему лошадей и оленей для убоя, чтобы даур доставлял ему колбасу, чтобы ему привозили масло и сало, лепешки из замороженных сливок и т. п.» (Миддендорф, нем. изд., т. IV, ч. II, вып. III, стр. 1519).]. Вообще он был необыкновенно падок ко всему новому и возбуждающему, ко всему вкусному и красивому на его взгляд; готов был за это отдать все ценное, что у него было, входил в долги, не рассчитывая и не заглядывая вперед. По характеру страстный, легкомысленный и расточительный, вместе с тем честный и с большим сознанием собственного достоинства; как номад, гостеприимный и непредусмотрительный, он слепо шел на всякий соблазн, охотно дарил вдвое против того, что сам получал, всегда готов был угостить, поделиться всем, что у него было, легкомысленно должал, но и платил не скупясь, не отказывался от долгов отца и деда, пока была возможность платить.

    Всеми этики, дурными, как и хорошими качествами тунгуса, как нельзя лучше воспользовался торговец-якут; торговал же из них всякий, кому представлялся случай и хотя малейшая возможность. Сам он промышлял скорее в промежутки между своим торговым делом, преимущественно только в тех местах, где зверя быдо особенно много и в такое время, когда промысел представлял наименьшие трудности [* Уже в 40 годах ХVIII века якуты заходили для промысла ленного зверя на Шантарские о-ва. В конце ХVIII и начале XIX века часто забирались за китайскую границу, хотя опять таки — скорее для торговли, чем для промысла. Своих работников, впрочем, богачи посылали промышлять в более близкие места, где за ними удобнее было следить. Но и те также искали возможности забираться к тунгусам, с которыми и заводили торговлю теми съестными припасами, которые получали от хозяев, а расторговавшись, старались на обратном пути продать лучшие шкурки сторонним людям (в свою пользу, конечно), под предлогом, что вынуждены были к тому голодом. Сами же хозяева вообще больше торговали, чем промышляли; любили впрочем охоту с собаками по первому снегу, когда шкурка соболя особенно хороша, а промысел полезен и приятен. (Указы алданск. воев. канц. и Якутских области, начальников. Ср. Миддендорф, Путеш., нем. изд, т. IV, ч. 2, вып. III).]. Вообще же он предпочитал отдавать свой труд и свое время выгодному обмену с тунгусом. По мере того, как после снятия казенной монополии с пушнины (в 1761 г.) спрос на последнюю увеличивался, цены крепли и росли, и торговля развивалась, якут все деятельнее предавался этому обмену, а понемногу сделался почти исключительным посредником не только между тунгусами и русским рынком, но и между тунгусами разных окраин. У оленеводов он скупал оленей, а у ламутов, сверх того, — их красивую одежду и металлические украшения для перепродажи промышленнику.

    К приманкам собственного скотоводческого хозяйства он присоединил соблазны русского привоза: табак, водку и карты, чай и сахар, бисер, яркие ткани, цветные сукна и т. п. С возможно большим запасом всего этого на вьючных лошадях, ведя на привязи откормленных кобыл и жирных оленей, он забирался в стойбища промышленников, отыскивал тунгусов в самых укромных уголках тайги и снабжал всем необходимым, как и всею роскошью, которой так жаждала чувственная и по-своему весьма художественная душа тунгуса.

    С особой готовностью якут давал, даже навязывал в долг, ибо в таких случаях, кроме обычных больших барышей на проданном и купленном, сверх полученного в подарок и выпрошенного, полагались еще огромные проценты, а вдобавок, раз, попав в долг, тунгус не изменял своему заимодавцу и, обыкновенно, никогда уж не выбирался из его цепких рук. Уверенный в тунгусе, якут доставлял ему нужное и желанное, даже ясак платил за него и семью ссужал необходимым, пока хозяин придет к ней с промысла.

    Тут он, положим, спаивал и обыгрывал тунгуса и дочиста обирал у него все упромышленное, но, несмотря на это, сумел сделаться, если и не желанным, то нужным, а под конец и необходимым человеком.

    Здесь не место останавливаться над теми приемами, которые употреблял якут, чтобы ловчее и чище обобрать тунгуса, чтобы обратить его в кабального должника, в вечного своего данника и работника. Да и едва ли это и нужно, после блестящих страниц, написанных по этому поводу Миддендорфом [* Цитированное нем. изд., т. IV, ч. 2, вып. III, стр. 1516-1522.]. То, однако, что этому исследователю довелось еще слышать и самому видеть на Аимах, верховьях Нура и Селимджы и т. п. — было и там уже началом блестящего конца. Но приблизительно тоже было некогда в очень многих местах Якутской области. Было и прошло; ибо, увлекшись легкостью добычи и роскошной жизнью, тунгус специализировался на промысле ценного зверя для сбыта, привык к привозной роскоши, запустил свои старые производства, в том числе, — и свое оленеводческое хозяйство. Да и как будто, не нужно это стало, ибо якут привозил лучшее и готовое, в том числе — даже оленей и готовую одежду.

    Между тем зверь редел, переводился, либо уходил все в более неприступные места; промысел становился затруднительнее. Но пока он еще был и пока якут давал в долг, тунгус не задумываясь хищнически истреблял зверя, забирался за ним в самые отдаленные концы своего ведомства, заходил и в другие. К долгам отцов прибавлял свои собственные, дошел до того, что проел своих последних оленей и жить уже не мог без кредитора-якута, без него уже не в состоянии был подняться для дальнего промысла.

    В таких условиях достаточно было подряд нескольких лет неупромыслицы зверя, чтобы за долг якут забрал остатки тунгусского хозяйства и кинулся в другую сторону, где была еще хорошая пожива. А тунгус оставался без промысла и оленей, с долгами — на случай, если когда еще будет в состоянии платить, со страстью к роскоши, с привычкой к готовому привозному. Без чая, табаку и хлеба он уже не мог обойтись, не мог жить, как некогда самостоятельно промышляя для себя. Он обращался в необеспеченного промышленника рыболова без оленей, собак и неводов, начал голодать там, где раньше благоденствовал, стал вырождаться, вымирать.

    Под влиянием несколько иных факторов, но при аналогичных условиях, немного раньше или позже то же должно было постигнуть и постигло ламута, карагаса, остяка, и самоеда: всех одним словом, кого местожительства и первобытная материальная культура заставляли еще черпать непосредственно из даров природы, оскудевшей от хищнического пользования ею [* Такова, к слову сказать, общая формула для разорения всех мало культурных племен и народов от нахлынувшей новой однобокой культуры, а главное, — от действия чересчур быстро развивающейся торговли. Сюда подойдет и тунгус со своим промыслом, остяк со своими рыбными песками, башкир со своими роскошными землями и даже — наш российский пахарь со своей прекрасной пшеницей, которую, однако, не ему доводится есть. Такова и сущность пресловутого вопроса о вырождении и вымирании инородца.]. Переменить их условия жизни, даже сколько-нибудь существенно помочь им, довольно мудрено и теперь, а тем более немыслимо было в описываемое время.

    Оставалось, елико возможно, хоть облегчить для них бремя податей, почему и установлено было общее освобождение всех бродячих инородцев от земских повинностей и всяких внутренних сборов. Впрочем, оставались еще немногочисленные оазисы, где промысел продолжал еще греметь почти по-прежнему и где в течение нескольких десятилетий инородцы могли давать еще не мало. Можно было поэтому и часть ясака переложить на них с более ослабевших родов и племен, для чего необходимо было новое уравнение, новое общее переобложение ясака.

    Таков был главный и в сущности единственно важный мотив для учреждения вторых ясачных комиссий. Но вследствие недостаточного знакомства с местными условиями, а вернее вследствие ошибки Сперанского, во всех относящихся сюда правительственных актах едва ли меньшее место занимает еще один мотив. Это именно, — утверждение, будто потому ясак все более переставал поступать пушниной, что торговые цены па нее быстро возрастали, и инородцы предпочитали поэтому, под предлогом неулова зверя, вносить ясак деньгами по ничтожным ценам первого переобложения, а пушнину продавали купцам по ценам более высоким. Отсюда, дескать, и необходимость изменения звериных окладов и новой оценки окладных зверей, соответственно с возросшими ценами на пушнину. Но, как уже объяснено было выше [* К приведенным ранее доказательствам следует прибавить еще, что, когда случалось, что справочные цены были выше рыночных, то еще около 20 годов XIX века якуты вносили ясак не только черной белкой, но и окладными красными лисицами и соболями. Да и то это делали всего несколько выдающихся по богатству князцов, в видах привлечения к себе особого внимания Миницкого и Трескина.], утверждение это было в основании неверно, ибо Первой Ясачной комиссией положено было только, чтобы, по возможности, ясак вносился непременно окладными зверями. Поэтому, если оставить в стороне случаи злоупотреблений, везде и во всем возможных, то решительно ничто не обязывало инородцев вносить ясак окладным зверем по цене первого переобложения. Напротив, для того вместе с последним и введено было собирание трехлетних справочных цен, для того и оценщики существовали, чтобы инородцы могли вносить пушнину, окладную, как и другую взамен ее, по существующим ценам. Кроме того, незадолго перед тем правила для взимания ясака были вновь переизложены в уставе об инородцах в том смысле, что инородцам предоставлена полная свобода все без исключения подати и повинности уплачивать деньгами или вообще всякой пушниной по справочным ценам [* § 310 «... звериные шкуры всегда должно проводить в денежный счет установленною оценкою». § 331. «Для обыкновенной рухляди, как то соболя, красной лисицы, волков и проч. гражданск. губ-ры по соображении цен, существующих в губернии ... определяют заблаговременно на каждые три года среднюю цену на деньги по названиям рухляди». § 334. Все инородцы имеют право платить подати и повинности обыкновенною рухлядью, точно также, как наличными деньгами сообразно с оценкой. Только самая ценная рухлядь как напр. черная и черно-бурая лисица, должны были приниматься по особым оценкам общих окружных присутствий вообще лиц, могущих выдать квитанции в получении податей (§§ 333 и 335).].

    Как бы там ни было, однако, но изложенным сейчас вполне ясно определялись первоначальные мотивы и цели для учреждения новых ясачных комиссий. Цели эти состояли в том, чтобы: 1) удостовериться в правильности произведенного сибирскими губернскими советами разделения инородцев на разряды; 2) уравнить ясак, т. е. по возможности сделать его прямо пропорциональным платежным силам инородческого населения, изменить оклады и вновь исчислить их на деньги там, где найдено будет возможным сохранить взимание ясака натурой, в остальных местах переобложить инородцев прямо деньгами, — так приблизительно эти цели и были формулированы в рескрипте на имя министра двора от 27 июня 1827 г. В общих же чертах положение о комиссиях утверждено еще 7 мая 1826 г. Затем в 1827 г. повелено было сибирскому комитету совокупно с министрами двора и финансов учредить две комиссии — одну для Западной, другую для Восточной Сибири, назначив в каждой по два чиновника от министра двора и по одному от министерства финансов; переобложение же инородцев Камчатки и Охотского края предоставить тамошнему начальству [* По Западной Сибири из круга действий ясачной комиссии исключены киргизы, ташкентцы и бухарцы, по Восточной же, кроме Камчатки и Охотского края, — еще чукчи, платившие добровольную дань.]. Но так как и без последних окраин в Восточной Сибири предстояло больше работы, чем в Западной, то решено Енисейскую губернию разделить между обеими комиссиями по взаимному соглашению генерал-губернаторов. В декабре 1827 г. утверждено и общее наставление для вторых ясачных комиссий, а вместе с тем Сибирским генерал-губернаторам даны указы о подчинении комиссий их ближайшему надзору и руководительству. Наконец, в начале 1828 года учреждены и самые комиссии, из коих восточно-сибирская составлена была из председателя Злобина [* Главно-руководящего горными заводами или обер-гиттен- фервальтера, как он сам подписался. Ибо, по крайней мере, во время работы по Якутскому округу Пятницкий не был председателем (ср. Вагин, II, 367), что видно из подписей всего состава комиссии на ее объявлениях и других документах.] и членов, Пятницкого и Таскина. Таскин — также от министерства двора, был горным инженером или маркшейдером, как они назывались тогда (см. объявл. Ком. В. С. от 6. ХII 1828 г. № 108).

    Что касается общего наставления, то некоторые его пункты с большой достоверностью указывают на участие в его выработке Сперанского. Чрезвычайно точный и весьма осведомленный по всему сделанному последним для Сибири, Вагин даже всецело приписывает «наставление самому Сперанскому» [* Цитир. соч. II, 366.]. Но в таком случае едва ли не придется допустить, что наставление постигла судьба, общая с некоторыми частями Сибирских учреждений 1822 г., а именно, что оно подвергалось значительным изменениям против начальной редакции. Допустить же это придется, потому что, хотя в нем видна еще обычная для Сперанского стройность плана, тщательное разделение на главы (нередко всего в два-три §§) и т. п., но нет ни той ясности и последовательности мысли, ни той цельности и точности изложения, какими в столь высокой мере отличается редакция Сибирских учреждений. Мало того, самые существенные его части, трактующие о задачах и действиях комиссий среди инородцев [* Гл. I, §§ 3-4 и гл. VI, §§ 27-36.], плохо связаны с началом (введением) и находятся с ним в весьма слабом соответствии. Наконец, если бы не то что составителем, а и единственным редактором «наставления» был Сперанский, то всего естественнее было бы допустить, что вслед за главной задачей — общим переобложением ясака, комиссиям поручены будут кой-какие поправки н дополнения к уставу об инородцах, поручено будет исправить и доделать то, что было искажено или не доделано при введении устава. Этого и действительно можно ожидать по введению.

    Последнее — нечто в роде изложения мотивов — начинается со справки о признаках, положенных в основу первого переобложения и установленных тогда правилах для взимания ясака. При этом, как уже было указано, опять повторяется, будто правилами 1 Ясачной комиссии требовалось окладных зверей вносить по ценам переобложения, и только в случае неулова этих зверей «дозволено было в цену их (т. е. в цену 1763 г.) вносить других, оцененных, однако, не по таксе 1763 г., а по справочным ценам» [* В приведенной цитате год этот значится по дате, когда была утверждена инструкция для секунд-майора Щербачева, но как мы уже видели, самое переобложение произошло значительно позже.]. А так как рыночные цены окладных зверей быстро вырастали по сравнению с их оценкой во время переобложения, поэтому инородцы перестали вносить ясак окладным зверем [* В собственных записках Сперанского даже эта неверная мысль представлена в более гладком виде. Там также утверждается, что, окладных зверей требовалось вносить по цене переобложения, но что их можно было заменить другими, по справочным ценам. Поэтому, дескать, в виду быстрого возвышения рыночных цен окладной пушнины, инородцы стали заменять ее другою, а при все большем развитии пушной торговли вообще, — перешли к платежу ясака деньгами. Конечно, и при такой аргументации остается нерешенным вопрос, почему же инородцы не продолжали вносить ясак неокладной пушниной, что, казалось бы, могло представлять для них даже некоторые выгоды, ибо как всякому известно, справочные цены весьма часто бывают выше рыночных. Вот этот неразрешимый при такой аргументации вопрос и доказывает ее неправильность, происшедшую от неверности в первой же посылке.].

    Кроме того со времени первого переобложения произошли большие перемены в образе жизни, занятиях, степени благосостояния и в числе плательщиков, даже в числе живых душ инородческих обществ.

    Поэтому для некоторых родов и ведомств положенный первыми ясачными комиссиями платеж стал чересчур обременителен, для всех вообще потерял свою уравнительность, т. е. перестал соответствовать их платежным силам.

    Эти и им подобные неустройства уже обратили на себя внимание при пересмотре Сибирских учреждений в 1819-1820 годах, почему в 1822 г. и установлено было: 1) разделить инородцев па разряды, 2) оседлых перечислить в крестьянское и другие сословия, и, распространив на них общие учреждения, обложить податями и повинностями (кроме рекрутской), соответственно их новым званиям и 3) что касается кочевых и бродячих, то, сохранив и определив в точности их права и обязанности, требовалось утвердить их внутреннее управление на точных основаниях, расширить свободу промышленности и доставить более удобства к сбыту произведений и платежу податей, количество же последних основать на общей ревизии, по временам производимой и соразмерить со способами каждого племени.

    «Из этих мер, говорится далее, две первые уже приведены в действие; оставалось исполнить третью, для чего и положено учредить ясачные комиссии».

    Ясно, как будто, что в задачи и действия комиссий должно было войти все, отмеченное в 3 пункте. Но необходимо заметить, что вообще в приведенных трех пунктах довольно метко резюмирован весь устав об инородцах (да еще пожалуй, — со многими §§ других учреждений 1822 г., как напр., положение о земских повинностях и о разборе исков), но резюмирован так, что в первых двух пп. есть всего каких либо 30-40 статей, тогда как под немногими словами третьего подразумеваются чуть не все остальные 800 слишком статей устава. Спрашивается теперь, если в конце 1827 г. были выполнены только первые два пп., а третий оставалось еще исполнить, то что же все это время делали сибирские начальства, да и Сибирский комитет с самим Сперанским, для введения устава 1822 г.? И если после 5 лет кипучей деятельности Лавинского и Капцевича, после стольких же лет работы главных обще-губернских советов, губернских и областных правлений, обще-окружных присутствий и т. п., если после всего этого сделано было так мало, а оставалось сделать столь много, то что же тут могли поделать какие-нибудь 6 человек на всю Сибирь, да еще при тех крайне ограниченных полномочиях, какие даны были вторым ясачным комиссиям? Наконец, если под неисполнением подразумевать даже недостаточное, плохое исполнение, то неужели первые два пп. могли считаться лучше выполненными, раз по ним уже подняты были многочисленные жалобы и сделанное предписывалось пересмотреть.

    Трудно представить себе, чтобы что-нибудь подобное мог сказать Сперанский, и едва ли не всего правдоподобнее, что в этом месте есть какой-то немаловажный пропуск против первоначальной редакции, пропуск, которому и в дальнейшем соответствовали такие же урезки в задачах и полномочиях комиссий. В действительности же невыполненной можно было тогда считать разве только самую последнюю часть третьего пункта — на счет уравнительности повинностей, их «соразмерности с силами каждого племени». Так, не говоря уже о необходимости нового уравнения ясака, — не вполне еще были урегулированы натуральные и внутренние повинности инородцев; окраинные кочевые еще не были освобождены от денежного участия в некоторых местных, а бродячие — от участия в обще-губернских земских повинностях; все вообще кочевые и бродячие инородцы продолжали платить несовместную с уравнительностью подушную подать.

    Все это и кое какие с ним связанные перемены в местном управлении инородцев действительно подлежали усмотрению на месте и приведению в действие со стороны ясачных комиссий. Но из всего этого мы в преподанном им находим лишь плохо связанные между собою обрывки.

    Посмотрим, однако, что и как поручено было сделать комиссиям по тому, «наставлению», которое дошло до нас.

    В качестве главной задачи указано, конечно, общее переобложение ясаком всех бродячих и кочевых инородцев той части Сибири, в какую комиссия была послана. Второстепенными же значились:

    1) Удостоверение в правильности произведенного сибирским начальством разделения инородцев на разряды; 2) расследование причин, по которым на некоторых инородческих ведомствах накопились недоимки и 3) принятие от инородцев просьб об их общественных нуждах, а особенно жалоб на неправильное завладение их промысловыми угодьями и на злоупотребления со стороны окружных и их собственных общественных властей. Второстепенные задачи особенных пояснений не требовали, за исключением, впрочем той, о которой в § 31 добавлено, что если где-нибудь комиссии найдут инородцев, оседлых по их образу жизни, но оставленных местным начальством в числе кочевых, то переводят таковых по принадлежности, о чем в свое время доносят генерал-губернатору.

    В целях же исполнения главной своей задачи комиссиям предписано было, во-первых, проверить списки населения, представленные местным начальством после издания устава 1822 г., при чем все прибылые и убылые за это время души надлежало отметить на этих же списках в виде дополнений к ним. Во-вторых, по возможности придерживаясь преподанных форм, они должны были собрать сведения о примерном пространстве всякого рода земель, находящихся во владении каждого общества, его хозяйстве, промыслах, сбыте произведений и количестве, лежащих на нем сборов и повинностей. Сведения эти требовалось собрать расспросным путем, всецело, однако, довольствуясь при этом показаниями родоначальников и лучших родичей (§§ 27-29). Получив все требуемые данные и в качестве признаков для нового обложения, обратив особенное внимание: 1) на количество владеемых обществом пахотных, покосных, выгонных и промысловых земель, 2) на развитие в нем торговли и удобство путей сообщений и 3) на число мужских душ, способных к работе и промыслам, — комиссии по возможности сравнивают, в каком состоянии относительно всего этого находилось каждое общество во время первого переобложения. А исходя из положенной тогда на него ясачной суммы, определяют, какой платеж оно может относить впредь без отягощения. Тут же, впрочем, они обязаны были выслушать все объяснения, какие со своей стороны представят родоначальники и «лучшие родовичи» и получить их согласие на вновь налагаемый ясачный платеж. Кроме того при определении последнего комиссии должны были иметь в виду: 1) что, сверх ясака, кочевые будут относить еще обще-губернские и местные земские повинности, тогда как бродячие будут освобождены от тех и других и 2) что 44 копеечные подушные, до того вносившиеся всеми инородческими обществами по числу их ревизских душ, будут отменены со введением новой ясачной подачи, как несовместимые с требуемой уставом 1822 г. уравнительностью всех повинностей. Согласно с уставом же (?) и подобно тому, как это сделано было при первом переобложении, ясак требовалось наложить: 1) известным родом пушных зверей, или 2) частью — известным родом пушных зверей и частью — деньгами, или 3) одними деньгами. Как и при первом переобложении его требовалось наложить суммою на целое общество, но эту сумму должно было тут же разделить па число найденных в обществе ясачных плательщиков и в проекте новой окладной книги прописать, поскольку данное общество будет впредь вносить за каждого своего «работника». Ибо, в противоположность с бывшим до того, впредь общая сумма подлежала изменениям по каждой общей ревизии, сообразно с изменениями в числе душ ясачного возраста, неизмененным же должен был оставаться платеж одного «работника» [* Но это отнюдь не значило, чтобы общество обязано было взимать ясак именно с ревизских работников и в размерах, прописанных в окладной книге. Напротив, по-прежнему общество вправе было распределять ясак между отдельными семьями по их платежным силам.]. Ясачный возраст оставлен тот же, 18-50 лет. Но по каждой новой ревизии вышедшие из этих лет подлежали исключению из числа ясачных плательщиков, а на их место должно было включать других, достигших ясачного возраста. Кроме того, при дальнейших ревизиях должно было зачислить ясачными плательщиками всех мужчин показанного возраста, не исключая увечных в виду невозможности подвергать их освидетельствованию по каждому такому случаю. На этот раз, однако, комиссиям предоставлено было, буде где-нибудь найдут большое число увечных, то не включать их в число ясачных плательщиков, что и принять во внимание при количестве общей суммы, но обязательно отмечать эти сбавки в своих ведомостях.

    Покончив со всем этим, комиссии должны были объявить вновь обложенному обществу о том, когда оно начнет платать ясак по новому положению, об условиях для замены окладной рухляди иною и рухляди вообще—деньгами, об условиях, на каких при дальнейших ревизиях будет изменяться число ясачных плательщиков и т. п. .........

                                               (На этих словах рукопись обрывается).

    /Труды Комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Т. IV. Д. М. Павлинов, Н. А. Виташевский  и Л. Г. Левенталь. Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов. Ленинград. 1929. С. 221-448, 457./