ЎЎЎ 2. Якуця Рэніфэр. Апісальнік Калымскага краю Ісак Шклоўскі. Кн. 2. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Некоторые преступления, как известно, законом караются ссылкой; но ссылка, смотря по преступлению, разделяется на «мести не столь отдаленные», «места более отдаленные» или «места отдаленнейшие». Об этих-то последних местах находим интересные очерки в «Рус. Вѣд.» г. Дионео, который знакомит читателя с Колымским округом, куда ссылаются закоренелые преступники.

    Арестант должен много затворить, чтобы попасть на крайний северо-восток, в Колымский округ, носящий официально почетный титул: «места, для жительства неудобные», Только после целого ряда преступлений и осуждений поселенец попадает последовательно в Иркутскую губернию, на Лену, потом в Олекминский округ, потом в один из улусов Якутского округа, потом в Верхоянский край, на Индигирку и, в конце концов, на Колыму, где он и остается, потому что дальше ссылать некуда. Как видите, на крайний северо-восток попадают подонки острога, самые закоренелые и неисправимые преступники. Хайлах знает, что в Колыме для него все кончено.

    Якуты строят «хайлаху» (ссыльному) юрту, дают корову, коня, ему доставляют мясо, рыбу, хаях, кирпичный чай, словом — все. По местным ценам, содержание хайлаха обходится улусу в месяц рублей в 11-12. И это тогда, когда сами якуты целые сутки живут корою. Чтобы хайлах не обижал жен и дочерей инородцев, якуты обыкновенно дают ему в сожительницы какую-нибудь девушку ытымныт, т. с. сиротку. Жалко положение этих несчастных! Синие пятна не сходят с ее лица; страшный сожитель командует ею кулаками или дубиною. Хайлах до того презирает якутов, что живет среди них годы и научается лишь одному слову: «агал» (дай).

    В конце концов и ссыльному жизнь в Колымском округе становится невыносимой. Совершает неслыханное преступление, чтобы покинуть мрачный край и попадает в каторгу, на Сахалин, где жить все же лучше.

    /Сибирскій Вѣстникъ политики, литературы и общественной жизни. Томскъ. № 83. 21 іюля 1893. С. 2./

                                                                  ПРЕДИСЛОВИЕ

    Настоящие очерки — результат наблюдения лица, имевшего случай близко ознакомиться с северо-востоком Сибири. Недостаток сведений даже среди Сибирских жителей об этом любопытном крае побудил В. С. Отдел издать их в виде отдельного выпуска записок; но этим не исчерпывается весь материал, доставленный нам автором. Первый выпуск его труда посвящен главным образом описанию местности и русскому населению Колымского края, вторая часть труда посвящена преимущественно инородцам. Изданием настоящего выпуска отдел обязан пожертвованию потомственной почетной гражданки Елизавете Ивановны Голдобиной, за что считаем долгом выразить ей нашу глубокую признательность. Отдел незамедлит изданием второго, более обширного выпуска, если будет иметь на это достаточные средства.

    Правитель дел В. С. Отдела Д. Клеменц.

    Иркутск — 1842 г.

                                         ЗАМЕТКИ О КРАЙНЕМ СЕВЕРОВОСТОКЕ

                                                                              I.

                                                                        Дорога

    Мы выехали из Якутска 22 марта [* Небольшой отрывок из этих заметок, в искаженном виде, по мимо воли автора напечатан в 95 № «Русск, Вѣд.» за 1889 год.]. Зима была еще форменная. Утром было -40°. До Алдана пути сообщения, сравнительно, еще сносные. Каждые 30-40 верст — станция, коней достать можно легко, юрты же попадаются каждые 10-15 верст. За Алданом начинается пустыня. До следующего станка — Беде-Келя — 150 верст. Жилья никакого. Тут мы впервые познакомились с якутскими верховыми конями. Американец Гильдер, командированный для разыскания следов несчастной «Жанеты», с большим юмором описал и якутского коня и якутское высокое седло, на котором сидишь, как на заборе. Кладь нашу мы заранее распределили по особым плоским, обитым кожею, вьючным ящикам. В таком ящике, приблизительно, помещается 3 пуда. Нормальный груз для якутского коня 6 пудов. Ямщики перевязали ящики ремнями таким образом, что получилась крепкая петля и ею зацепили ящик за крючок, прикрепленный к особому вьючному седлу хан-ха. Когда все приготовления были окончены, мы гуськом тронулись за нашим проводником якутом, по узкой тропе, извивавшейся между двумя стенами лиственниц.

    Так как дорога плохая, то все время приходится ехать шагом. В первый день сделали всего 50 верст. Не смотря на то, что мы были одеты в полный полярный костюм, мы сильно замерзли. А полный костюм довольно сложен. Поверх обыкновенного костюма, на нас были одеты меховые жилеты — куртки на песцовом меху, меховые пыжиковые шаровары шерстью вверх, пыжиковые же чулки (качинчи), затем заячьи чулки, а поверх их этербесы, род сапогов, шерстью вверх, из оленьих камусов. Поверх курток на нас надеты были кухлянки, род меховой рубахи с капюшоном (кокусем) из пыжиковых же шкур, мехом вниз. Чтобы предохранить мездру от отсыривания, на кухлянки одевается балахон из ровдуги (род замши). Если добавить к этому костюму меховой, двойной малахай, закрывающий почти все лицо, рукавицы, подбитые заячьим мехом и покрытые снаружи песцовыми лапами да еще ошейник, род боа из беличьих хвостов, вместо шарфа, — читатель будет иметь представление о нашем зимнем наряде.

    Мы остановились ночевать в поварне, т. е. в наскоро сложенном зимовье, плохо проконопаченном, без дверей, без пола, без камелька. На полу было лишь место для огнища. Мы завесили двери заячьим одеялом, разложили костер и стали греться; но согреться было несколько мудрено: всунешь руки почти в самый огонь, а спина стынет от стужи. Между тем на таком холоде приходится еще разуться и переменить чулки, иначе на другой день рискуете отморозить ноги. Дрова разгорелись, явилась новая беда, вся поварня наполнилась дымом, он ел глаза, щекотал в носу, царапал горло. Сидеть можно было не иначе, как на полу. Спать при такой обстановке не представлялось никакой возможности. Целую ночь мы просидели возле костра., беспрерывно подкладывая дрова в огонь. Не спал и наш спутник, старый казак, Николай Чусовской, который, чтобы развлечь нас, рассказал о Дыгыне, последнем якутском царьке, который является фокусом многих якутских героических былин (олонхо).

    «Это было», начал старый казак, «после того, как Ермак Тимофеевич забрал Сибирь и утонул в Иртыше. Есаул его, Иван Кольцо, тогда сказал; «коли он помер, так и мне свою голову чего жалеть? пойду воевать дальше. Снарядили казаки карбасы и поплыли ординарно по рекам: одна кончится, казаки карбасы на плечи и идут на проход, пока начнется другая. А но середине острожек построят. Не мало рек так они проплыли, много инородцев победили, но и самим мольч страсть, как харын (худо) бывало. Наконец добрались до Лены. Плывут это они по ней и пришли в Якутскую землю. Собралось якутов видимо-невидимо и лопочут по своему: «капся, догор!» сказывайте, значит, приятели, что хорошего. Я с вами торг завести хочу, говорит Иван Кольцо, продайте мне столько земли, сколько захватит бычья шкура». Якуты продали. Известно они, что и говорить, зверье. Зверьем были, зверьем и остались. Только Иван Кольцо обманул их: шкуру разрезал на тонкие ремни, оцепил большое поле, настроил башни и говорит: теперь я стану воевать с вами. Начали воевать. У якутов тогда, большой богатырь был — Дыгын, об одном глазе сказывают, в крыльцах он печатную сажень имел, а возгря в кулах толщины. Засели казаки в башни и палят оттуда из ружей, а якуты в них стрелами пущают. Кава (кого) доспеешь стрелками! Дался диву Дыгын: — что это, говорит, ..., наши мертвыми падают? Кончились у казаков припасы и вышли они из башни. Харын (худо) стало им тут. Дыгын был большой богатырь, храбрый и многих казаков перебил, а его самого убить никак нельзя. В ту пору пустился Иван Кольцо на хитрости. В башне подвесили большую и тяжелую плашку, а под нею нацепили корольков разных да ленточек. Потом сказали якутам: «давайте мириться, приходите к нам в гости». Якуты с дуру и пошли, пришел и Дыгын. Зашли это они, значит, в башню и засмотрелись на корольки да на ленточки, а Иван Кольцо велел казакам подрубить веревки, на которых плашка держалась. Она упала и придавила всех гостей. Они тут же и околели. Иван Кольцо вырвал у Дыгына глаз, заспиртовал и отправил к самому царю. Вот так глаз был! 30 фунтов весил. Посмотрел царь на подарок, подивился и говорит: чего вы живьем мне богатыря не доставили?

    С тех пор и стала область нашей, закончил старик, а якуты разбежались по тайге, так что насилу начальство потом их и нашло». — Кони между тем, паслись на подножном корму. В этом месте растет особого рода трава, которую якуты называют чабага. Самые тощие кони, выпущенные недели на три на эту траву — «входят в полный жир».

    С Беде-Келя начинается езда на оленях. Олени пасутся в горах; когда в них представляется необходимость, их ловят при помощи аркана (момук), который ламут-проводник замечательно ловко набрасывает животному на рога.

    Я никогда не забуду первую ночь проведенную в дороге, после Беде-Келя. Мы ехали бесконечной тайгой. Она то расступалась, дав место «бадарану» (болоту), по полузанесенным снегом кочкам которого ежеминутно подпрыгивали легкие нарты (сани), то по круглому озеру, с почти отвесными берегами: то ряды деревьев плотно сближались, оставив место для тропы, едва достаточной для проезда. В иных местах тайга неожиданно переходила в густой подлесок. Ветви тальника плотно сплелись и часто больно ударяли по лицу, когда мы их отводили в сторону. Подвигаться вперед становилось все труднее и труднее. Усталые олени с трудом выволакивали легкие нарты, не смотря на поощрительный свист наших проводников-ламутов... Подул откуда-то сорвавшийся ветер. Стало очень холодно. Ночь сгущалась; только на юго-западе белел еще кусок неба, пропитанный зеленоватым светом закатившегося солнца. Показались звезды. Тайга принимала сказанную обстановку. Куски потемневшего неба, проглядывавшие сквозь ветви казались арками, а очерчивавшие их высокие стройные стволы лиственницы — колонками исполинских зданий. Слабый свет безлунной ночи, сконденсированный снегом, казался значительно ярче и покрытая снегом земля казалась освещенной лунным светом, который играл на стенах призрачных дворцов. Нужно было долго и внимательно всматриваться, чтобы на миг нарушилась иллюзия. Чрез минуту опять с боку высятся исполинские дворцы, со стройными арками, высокими колонками с хитрыми капителями: опять кажется, что на белых стенах этих громадных палаццо играют бледные отраженные лучи лунного света... И не стараешься разрушать иллюзию, а, напротив, даешь широкий простор фантазии, которая услужливо переносить тотчас из этой пустыни за многие тысячи верст.

    Тропа становилась все более и более извилистой, Она вилась, продираясь между тесными рядами деревьев и кустов. Ламуты беспрерывно перекликались меж собою и таинственно отвечало где то далеко в тайге, сухое, отрывистое эхо... Олени остановились перевести дух и настала тишина Напряженное ухо чутко ловило раздававшиеся порой таинственные лесные звуки. Вот что-то завыло в тайге; где-то слышен треск кустарников, через которые продирается какой-то зверь. Чудится, что что-то подкрадывается совсем близко... Черные пни, вырванных с корнями деревьев приняли фантастическая очертания. То они казались сидящим медведем, то сказочным чудовищем из якутской олонхо (былины), охраняющим волшебный камень сата, который наделяется якутами такими же свойствами, какими алхимики наделяли философский камень... И хорошо, и жутко.

    От Беде-Келя почва все более и более повышается. 1 апреля мы ночевали в поварне, в 20 верстах от Верхоянского хребта. Эти последние 20 верст, в малоснежную зиму, настоящая дорога в ад. Дорога идет лощиной, между двумя цепями гор. Вся долина усеяна камнями, по которым прыгает ваша нарта. Подвигаться вперед можно только шагом. Постоянно приходится балансировать, чтобы не полететь на острые камни.

    Подниматься нужно сказали нам проводники. На гору ползла страшно крутая тропинка. Мы скинули кухлянки, размотали «ошейники» и началось восхождение. Не смотря на холод, мы скоро стали обливаться потом. На половине высоты горы дорога разветвляется: одна идет вверх, по почти отвесной стене — это оленья дорога; другая — вьется «вавилонами», т. е. зигзагами это конная. Мы выбрали первую; но зато натерпелись мы на ней! Нога не держалась на скользком обледенелом снегу. В некоторых местах приходилось вырубать ступеньки палками, которыми нас снабдили тунгусы. Каждые 20 шагов приходилось останавливаться, потому что мы задыхались. Товарищ мой боялся оглянуться, потому что от падавшей в пропасть отвесной стены — кружилась голова. К вершине, где стена почти отвесна, мы доползли на четвереньках. С вершины спуск казался совершенно отвесным. Сзади олени ползли на крутизну тихими, но твердыми и верными шагами. Ламуты и якуты избегали говорить громко, чтобы не рассердить «духа гор» и не накликать страшную в подобном случае метель... На вершине хребта стоит крест, весь увешанный мотками ниток, пучками конских волос, крылышками куропаток и т. д. Губы, вделанной в крест иконы Богородицы густо смазаны салом. Это все жертвы «хозяину места». Между камнями до основания креста набросаны медные и серебряные монеты.

    Этих денег никто не берет, они для «хозяина», заявил старик Николай, который, как видно, был хранитель местных преданий.

    А вот у нас казак один взял, — сказал со септической улыбкой наш другой русский спутник, молодой парень Фома, родом из Ср.-Колымска, — якуты говорят: «не бери!», а он взял, да уехал. «Уехать то уехал, подал реплику старик, да назад не приехал: «он» его не пустил. Помнишь, что было Безматерныху, хайлаку (поселенцу), что у «хозяина» деньги взял, да могилу шамана обокрал. Его на три аршина подкидывало, и за дело; не бери «хозяйского»! сентенциозно закончил старик...

    Фома согласился, что, действительно, «хозяин» в обиду себя не даст.

    Ко мне подошел проводник:

    Присмотрись, — сказал он, — видишь, вон там на горе чернеет что-то. Это Киги-Хаята (каменные люди).

    Их там сидят четыре. Они совсем черные и одеты в черное. Улахан-Киги (великаны) ничего не едят, ни разу губы их не раскрывались для слова. Иногда только загудит ветер, то свистят киги-хаята и мы тогда ждем большую бурю. Никто туда к ним не смеет заходить. Давно, давно, рассказывают деды, гнался за оленями ывын (так ламуты и тунгусы называют самих себя) и взобрался к ним и семь дней просидел возле них, дожидаясь не заговорят ли они, не тронутся ли с места, но напрасно. Тогда он отправился домой. В своем урасе (палатке) он рассказал все, что видел своей амяксин (старухе) и в тот же день умер.

    Инородцы показывают каменных людей также на хребтах Тас-Хаята и Алазейском.

    Спуск с Верхоянского хребта отлог, он простирается тремя трассами, на одной из них берет начало р. Яна. Два притока ее, Тукулан и Тумуркан, прорывают хребет и по ним удобный зимний путь, в особенности, сравнительно со страшным перевалом через гору, о котором мы говорили. На сколько мне известно, до сих пор, только один купец решается отправлять товары этим неизвестным трактом. Верхоянский хребет довольно резко разделяет растительность; на южной стороне его растут ели и сосны, на северной же стороне эти деревья исчезают и леса состоят исключительно из лиственниц.

    Станки за хребтом — одинокие юрты в тайге, на расстоянии 150-300 верст друг от друга На станке (джам) живет якут-заведывающий, русские зовут его есаулом, а якуты— джагабул, кроме него два или три проводника.

    Еще в Якутске мне говорили: «смотрите, нс прозевайте шамана-ламута на дороге» и называли джагабула, у которого я должен расспросить о нем. Я о шамане совершенно забыл, забыл и имя джагабула. На стане Сюроктах я случайно спросил;

    Аюн бар ду мана? (Есть ли здесь шаман)

    Бар, бар! (есть, есть) ответили мне. Оказалось, что аюн живет не дальше, как в четверть версты от стана. Якут вызвался быть проводником. Мы зашагали по дороге, убегавшей в тайгу. Очевидно, к шаману часто ездили, потому что дорога была хорошо накатана.

    Между деревьями показался обыкновенный, круглый с коническою крышею ламутский ровдужный урас юрта. Якут побежал вперед и о чем то заговорил с маленьким сгорбленным человечком, стоявшим возле ураса. Речь, как видно, шла о нас. Так как сумерки сгущались, то лицо человека рассмотреть было нельзя. Он поднял занавес из дымленой равдуги и пропустил нас в палатку. По средине ураса, на полу, разложен был большой костер. Дым выходил только частью в нарочно оставленное для этого в крыше отверстие, так что в урасе можно было присутствовать не иначе как сидя. У стен лежали куча каких то кожаных лохмотьев. Вокруг огня сидело человек 10. На нас обратилось несколько пар блестящих, детских глаз.

    Молодая ламутка, в панцире из оловянных выпуклых блях, укачивала ребенка, засунутого в коробок, обитый оленьей шкурой Маленький человек, которого я встретил возле ураса и оказался шаманом. Я почему-то соединял со словом шаман представление о чем-то большом, сильном, мрачном, как те божества, ведаться с которыми им приходится. Между тем предо мной стоял добродушный маленький старичок, во рту которого одиноко торчали два последних желтых зуба, с откинутым облысевшим лбом, с длинными, до плеч, по ламутскому обычаю, волосами. Старичок был одет в коротенький сильно засаленный кинтык (кафтан), из под которого виднелся расшитый налекын (передник).

    Я спросил старика хорошо ли мы доедем до Ср.-Колымска. Шаман справился о наших именах, за тем потребовал серебряную монету, которую внимательно осмотрел и, подняв на высоту глаза, стал смотреть через ребро ее по направлению ко входу в палатку. После этого он передал двугривенный нам, велел три раза обернуть вокруг себя, опять взял монету и уж окончательно возвратил нам ее.

    Доедете ладно! объявил он нам.

    Я попросил чтобы он нам пошаманил.

    Аюн не соглашался было, но две папушки табаку и кусок кирпичного чаю смягчили его.

    Будет саманить! заявил наш скептик Фома и робко отступил назад.

    Я их сибко, как боюсь, — объяснил он нам, — когда они кривляются; они ничего не возьмут (т. е. им ничего не стоит), чтобы испортить человека.

    Быстроглазая девочка лет 13 подала шаману бубен, висевший на стене в кожаном чехле и поправила поленья в костре. Бубен был около аршина в диаметре, обтянут ровдугой; весь обод был обвешан колокольчиками. Расходящиеся радиусами толстые проволоки, у центра соединены были рядом колец, в которые шаман вложил пальцы и, шевеля ими, привел бубен во вращательное движение. В другую руку аюн взял оплетенную кожаными ремешками, коротенькую, плоскую колотушку, к рукоятке которой прикреплены были длинные ремешки, оканчивавшиеся кистями из конского волоса. Шаман нагнулся над огнем, медленно привел в движение бубен и запел или, точнее, завыл, п. ч. из горла его вылетали резкие отрывистые, однообразные звуки.

    Колокольчики тихо позвякивали. Но вот аюн забил колотушкой по бубну, вначале тихо, потом все энергичнее и энергичнее. Раздались дикие звуки, действующие на нервы так, как когда проводят плохо обрезанным ногтем по стеклу. Вместе с тем учащался темп пения. Прошло минут десять. Шаман уселся по-турецки, сплел ноги калачиком, уперся в бубен носом и забил изо всех сил колотушкой... Урас наполнился энергичными, глухими ударами, бряцанием колокольчиков, диким завыванием аюна. Он словно давился теми колючими, острыми звуками, которые вылетали, казалось, царапая гортань. Аюн опять вскочил и медленно завертелся, не переставая бить колотушкой. Вот он остановился против входа, защитил глаза ладонью и нагнулся вперед, как бы присматриваясь к чему то, находившемуся вдали. Нижняя губа вытянулась, лицо приняло повелительное выражение, отдавалось приказание сюлюкюну (злому духу). Аюн грозно затопотал коротенькими ногами, обутыми в облезлые унта (меховые сапоги из оленьих камусов) и еще энергичнее забарабанил. Пение приняло повелительный характер. Но сюлюкюн не являлся. Аюн еще энергичнее завертелся, колотушка еще чаще заходила по бубну, тон пения стал еще повелительнее. Через несколько минут шаман опять остановился против входа и опять, как видно, напрасно. Тогда аюн подал знак девочке, которая доставала бубен. Она достала из маленького мешочка маленький комочек и бросила его в огонь. Урас наполнился запахом горящих волос. Между тем кружение, удары колотушкой и пение усилилось. На губах шамана выступила пена, глаза налились кровью и зрачки сильно расширились. В третий раз аюн остановился против входа; со лба старика катились крупные капли пота. Аюн опять защитил глаза ладонью, а через несколько секунд выпрямился во весь рост, отбросил руку назад, глаза его раскрылись еще шире, лицо изобразило ужас. Казалось, он видел нечто страшное, стоявшее где-то близко, за ровдужным пологом. Через несколько секунд лицо шамана опять приняло грозно-повелительное выражение, он опять вытянул голову вперед, как бы прислушиваясь к чьим-то словам.

    Агал миаха сюрьба харчи! (Дай мне двугривенный) сказал аюн по-якутски. До сих пор он пел по-ламутски. С двугривенным шамань проделал снова все описанное уже выше.

    Все будет хорошо! — сказал он, возвращая монету. В Средне-Колымске живет удаган (женщина шаман), которая портит людей и вас хотела испортить, но теперь можете быть спокойны, она этого не сделает. Аюн собирался вознаградить сюлюкуна за хорошие вести и, усевшись по-турецки, опять запел и забил в бубен. Удары были тихие, а пение носило характер дружелюбного мурлыканья.

    Гамза миаха! (трубку мне) потребовал шаман. Он медленно затягивался и пускал клуба дыма в бубен. Через минуту гадание окончилось. В урасе, как видно, все привыкли к обрядам гадания. Когда старик шаманил, все смотрели на это, как на дело совершенно обыкновенное. Каждый занимался своим делом. Старуха укачивала ребенка; дети пересмеивались. Якут что привел нас, комфортабельно растянулся на земле и спокойно наблюдал. Только мальчик лет 12, якут, пришедший в гости, подпер щеку грязным кулаком и широко раскрыв глаза внимательно наблюдал все, да скептик Фома робко жался в углу.

    Сколько лет тебе? спросил я старика.

    Много. Не помню уж сколько раз при мне падал снег.

    Твой отец тоже был аюн?

    Нет, я сам стал шаманом с детства. Худо жить. Семья большая, а у нас только три оленя. Целый год голодны бываем.

    Мы расстались.

    Семья шамана, живущего лишь тремя оленями не единичное явление. В последнее время почти вывелись среди ламутов богачи, владевшие стадами в несколько тысяч голов оленей. (Такие богачи сами не знали, сколько у них добра и считали оленей так, загоняли их в особые «битяи», т. е загороди, имеющие саженей 80 в длину и саженей 20-25 в ширину). Вывелись такие богачи за то все чаще и чаще можно встретить среди них семьи, состоящие из 10-12 человек, у которых всего 2-3 оленя. Вследствие этого, к концу каждого года, голод среди ламутов принимает страшные размеры.

    Якуты называют их омук, т. е. иноземец; сами же себя ламуты называют ывын. Они чистые дикари — звероловы. Ламуты симпатичнее якутов. Честность их известна хорошо всем русским и якутам. Слово, данное ламутом, держится свято. Приведу пример. К колымскому купцу Б-ву, который ведет исключительно торговлю с ламутами, являются совершенно незнакомые ламуты и забирают товары. Так как ламуты считать не умеют, то Б-в на лоскутке бумаги отмечает, на какую сумму ламут забрал. Лоскуток хранится у ламута. Этим дело кончается. Через год ламут привозит белок, лисиц, медведей, показывает лоскуток Б-ву и тот отбирает себе шкур за долг. Случается, что на другой год ламут не является, но купец спокоен: он догадывается что или ламут забрался в такие дебри, куда еще никогда не ступала нога европейца, или же звериный промысел был плох. Через два, через три года ламут опять является, приносит сам свой вексель, если сюда только подходит это название, и, кроме шкурок, которые сам себе отбирает за долг купец, щедрою рукою накидывает ему еще в подарок. Выл такой случай. Ламут взял товар у деда Б-ва. За тем прошло много лет, но ламут не являлся в город. Наконец, через 35 лет, внук должника явился к внуку кредитора, держа в руках полуистлевший лоскуток бумаги, на котором с большим трудом можно было разобрать пожелтевшие чернила. Оказалось, что остаток рода должника, спасаясь от оспы, бежал в самый глухой угол края. В живых остались всего 2-3 человека. Терпя страшную нужду, они перебивались без пороху и свинцу в каких-то неизвестных горах. Через много лет внук наконец добыл столько мехов, что, по его мнению, мог уплатить купцу. Тогда, частью пешком, частью верхом на олене, он пространствовал много недель, пока добрался до Средне-Колымска с пожелтевшим лоскутком бумаги, который поручил ему пред смертью дед.

    Лицо ламута, которое красивее якутского, выражает спокойное сознание собственного достоинства. Храбрость их также известна, как и их честность. Ламуты отправляются один на один на медведя, очень часто вооруженные одним только нижем. Их винтовки замечательны. Длина ее, вместе с самодельным, прямым, чрезвычайно узким и тонким прикладом не более 18-20 вершков. Винтовки кремневые. Курок не держится на взводе, язычка нет. Чтобы взвести курок, нужно потянуть за привязанный к нему ремешками сбоку крючок из оленьего рога, похожий на те, которые устраиваются для спуска тетивы в детских самострелах. Когда курок взведен, крючок закидывается за особый гвоздик, с которого, при выстреле, он сбрасывается. К ружью приделаны сошки.

    Ламуты любят и умеют одеваться. В то время как якутский киергямиях (щеголь) очень неуклюж в своем национальном костюме, состоящем из длинного балахона с коническими рукавами, с широкими буфами у плеч и высоком меховом колпаке, — костюм ламутов эффектен и носит несколько театральный характер Он состоит из длинного до колен кинтыка, кафтана с талией, из пыжикового меха, шерстью вверх. Внизу кафтан оторочен широкою полосою черного меха, искусно прошитого узенькой лентой из шкурки красной лисицы. Кафтан перетянут кожаным поясом с бляхами, на которых выцарапана любимая птица ламутов — кытылын (Соlуmbus septentrionabis). Сбоку на поясе висят нож, кожаный мешочек с кремнем, трутом и огнивом, искях (щипчики для выдергивания волос из бороды и усов). Под кафтаном надевает еще иногда коротенький киндык из красивой шкуры чубука, каменного барана, водящегося в Верхоянских горах и на хребте Тас-Хаята. На ноги ламут одевает радужные штаны и унта, род длинных сапог до пояса, из оленьих камусов. Но главную часть их национального костюма составляет налекын, коротенький до колен передник, из шкуры выпоротка, окаймленный широкою полосою хитрой вышивки из синих, красных и белых бус. Вели прибавить к этому костюму еще аун, шапку с наушниками из шерсти тарбагана, да изящные перчатки из ровдуги, у раструбов расшитые разноцветными нитками и поверх их рукавицы из лисьих лапок, то получим полный костюм ламута.

    Женщины одеваются почти также.

    За хребтом начинается Верхоянский округ. Население здесь еще более редкое. Изредка среди тайги, где меньше всего можно было ожидать, показывается низенькая юрта. Еще издалека слышен острый запах хотона (хлева). Снаружи юрта крайне невзрачна: это куча земли в виде усеченной четырехугольной пирамиды, заваленной снегом На плоской крыше одиноко торчит широкая, низкая, сложенная из тонких жердей труба камелька, откуда вылетают снопы искр. Приподняв маленькую с очень высоким порогом дверь, обитую коровьей или оленьей шкурой, попадаете в юрту. Маленькие льдины в окнах пропускают очень мало света. На первых порах вы ничего не видите, но вас сразу охватывает острый запах коровьего навоза и мочи. В юрте, вместе с людьми, помещаются и коровы с телятами, под ногами чувствуется зыбкая почва вследствие луж мочи. Только когда глаза привыкнут к темноте, вы начинаете различать предметы. В юрте живут несколько высохших, как скелеты, якутов, едва прикрытых грязными, вонючими лоскутьями шкур.

    Хозяйка ставит несколько новых полен и скоро яркое пламя освещает юрту. Обыкновенно в самом дальнем углу сидит слепая, простоволосая седая старуха с восковым лицом, застывшим, как у мертвеца. Старуха одета в короткую, дубовую рубаху, из под которой торчать острые колена. Дым камельков губителен для глаз и чуть ли не все якутки в старости лишаются зрения. Якуты говорят что дьявол выедает глаза старухам. Трудно найти место, где материальные условия были бы хуже, чем в Верхоянском округе. В Яне и притоках ее рыба почти не водится. Оленье мясо тоже не может служить подспорьем, потому что, как я сказал уже, у ламутов оленей мало и имеются только ездовые. Чтобы прокормиться, одеться да платить сборы доходами, получаемыми с молочного хозяйства, якут должен иметь не менее 50 коров [* В Верхоянском округе лучшая корова средним числом, дает 4-5 бутылок молока в день; доится же 7 месяцев. Цена на молоко — 1 р. пуд. Кирпич чаю стоит 1½ - 2 р. В год у якута уходит не меньше 30 кирпичей т. е. на 50-60 р. Другими словами якут должен бы иметь 2, 3 коровы специально, чтобы пить чай.]. Таких якутов не более 5-6 во всем округе. Громадное же большинство имеет две, одну корову, а то и вовсе не имеют. Вследствие этого, можно сказать, что голод — это нормальное состояние якутов Верхоянского округа. Главною пищею для якутов тут является корень какого то крестоцветного растения, которое якуты называют сардана, да вивражки (вид полевых мышей). Сардана сушится, растирается в порошок и отваривается в воде. Получается что-то в виде жидкой похлебки, куда прибавляется кусочек тара (проквашенного молока).

    Тара мутовят и похлебка покрывается толстым слоем пены. Якут обманывает свой желудок, показывая ему, что пищи много. Вивражки издают тяжелый, отвратительный запах, который передается и человеку который ест их. Якуты уверяли меня, что будто бы у человека, употребляющего вивражек, «кровь чернеет» пухнут ноги, а на икрах образуются язвы.

    Свежему человеку тяжело ночевать в юртах, в Верхоянском округе. Редкие нервы выдерживают вид той страшной нищеты, свидетелем которой делается путешественник. Несмотря на бедность, вас поражает редкое гостеприимство, которое становится все более и более радушным, чем дальше вы подвигаетесь на северо-восток. Всякий проезжий заходит во всякое время в первую встречную юрту (они никогда не запираются), разводит огонь, если хозяева спять, берет котел и варит себе чай. В юртах лучшее место на оронах, в переднем углу, оставляется свободным для гостей. Приезжего хозяева угощают всем что только имеется в юрте. Бедный якут питается сам одним чаем да вивражками, а для гостей непременно припрячет кусок кобылятины или ушкана. Случается, что живущие у тракта богатые якуты разоряются единственно вследствие того, что свято исполняют законы гостеприимства. К сожалению, русские злоупотребляют им. Якуты бывают вынуждены кормить всех приезжающих казаков и столь страшных для них хайлаков (поселенцев). Случается что и частные, русские проезжающие, останавливаясь у якутов, требуют, чтобы им давали молоко, сливки, хаяк (замороженное сливочное масло, вместе с пахтаньем), и, в случае отказа, производят в юрте и амбаре тщательный обыск.

    К числу якутских добродетелей не принадлежит опрятность. Если вы человек брезгливый, то после обеда отвернитесь куда-нибудь в угол, или выйдите лучше совсем из юрты. Предположим, что вы пообедали и со словами: «тогон кабысь» (очисти) передали ваш котелок хозяйке. Она вначале выбирает все кости, которые раздает детям, затем, выгребает плоской ложкой, выточенной из рога чубука остатки, насколько это возможно. Но на стенках котелка и дне его остались еще следы пищи, следы, не поддающиеся действию ложки. Этому горю легко помочь и вот для более тщательной отделки пускаются в ход пальцы. Чистотой пальцев якуты вообще похвалиться не могут, потому что умываются они редко, да и то без мыла, недоступное для них по дороговизне. Палец уже больше ничего не захватывает, между тем можно еще подозревать следы пищи. Дело за средством не станет. Для окончательной очистки пускается вход язык. Если сосуд большой, то этим займется хозяйка, если же маленький, то посудина поручается детям. И вот какой-нибудь толстощекий, косоглазый Буксан, Бутуртур или ЬІтынях, под носом которого хоть репку сей, всовывает свою лохматую голову в ваш котелок и принимается самым добросовестным образом работать языком. Теперь можно смело поручиться, что прежних остатков нет и признака, а потому якутка возвращает вам котелок. На столе, где вы обедали, остались капли застывшего жира и супа. Согласитесь, что нельзя же их так бросить. Маленький Омукчан, у которого Кычыпир отняла вылизать котелок, утилизирует их. Он тщательно снимает капли ногтем, который затем начисто обсасывается.

    Между тем весна вступала в свои права. Холода уменьшались. Днем было -18° С, по местному, совсем весна. Мы подвигались медленно вперед, так как весною олени везде плохи. В 150 верстах от Верхоянска мы пересели окончательно на верховых коней и 13 апреля, на 22 день со времени выезда из Якутска, добрались до Верхоянска. «Город» этот — ничто иное, как десятка три зимовьев без крыш и юрт, разбросанных по берегам двух громадных луж, которые называются Ис-Байкал и Ак-Байкал, т. е. озера кала и мочи. Редко, когда названия оправдываются более действительностью, как тут.

    Еще в городе нас предупреждали, что в 300 верстах, на втором станке от города, на Тастахе, «кочт» (местное название средств передвижения) плох.

    Нам советовали переждать распутицу, или, как ее здесь называют — распутницу в городе, но мы спешили, желая перебраться по льду через Индигирку, а потому 15 апреля отправились в путь. В полдень уж солнце пригревало, кухлянки можно было сбросить и ехать в одних куртках. От станка Адыч начинаются первые отроги Тас-Хаята. Место дикое и каменистое, поэтому жителей здесь нет. 21 апреля мы добрались до Тастаха. Это — две поварни, стоящие прямо в тайге. Ни амбара, ни хотона (хлева) кругом. Вместо забора — стена гольцов на северо-востоке. На станке мы застали только «джагабула» умирающего от голода. Хозяин бросил его на произвол судьбы в тайге. Не было ни коней, ни оленей. Якут обрадовался нам страшно. Когда мы его накормили, он сказал нам, что и на следующем станке, Куруляхе (в 800 верстах) нет не только кочта, но даже джагабула. что проводники с конями должны только приехать туда из Верхоянска. Я предложил якуту который привез нас, доставить нас до жилого места, до станка Моракел (500 верст от Тастаха). Я обещал хорошо заплатить ему. Проводник сказал «сеп» (ладно), но когда мы заснули, убежал с лошадьми, бросив нас на произвол судьбы.

    Потянулся целый ряд мучительно скучных дней сидения и ожидания. Главное мы не знали, сколько именно нам предстоит ждать: неделю, две или месяц. Запасы нашей провизии истощались. Мы уменьшили порции, опасаясь остаться без пищи.

    Наступил май. Снег протаял. Всюду на соседней реке Тастахе по зеленому льду бежали наледи. Вода на льду прибывала — и слышался беспрерывный шум, как от движущегося паровоза. Порою доносился глухой треск льда. Суровая природа оживала. На тальниках закудрявились сережки. От лиственниц несся душистый, острый запах. Вместе с природой оживали и обитатели. Выползла погреться вивражка. В гольцах раздался свист тарбагана.

    Сегодня должен выйти из норы дедушка, заявил 1 мая наш Николай. Я знал уже что дедушкой они называют медведя.

    Уж и шибко же он в первые три дня реветь станет, продолжал старик, да как не реветь? у него годы пробка выходит, которой он на зиму себе затыкает зад.

    На снегу появился длинный паучок, по местному, снежный мизгирь.

    Снег пропадет скоро, мизгирь появился, объяснил Николай.

    В воздухе пронеслись, едва шевеля от слабости крыльями, каким-то чудом уцелевшие от лютого мороза два комара. Я раздавил одного. Это была самка и брюшко ее было наполнено яичками. В лужицах проворно плескался небольшой жучок плавунец, (по местному букарка), энергично работая своими весельцами. На снегу (для этого нужно было очень низко наклониться) чернели едва заметные живые, прыгающие точки. Это выползал мокрец (якуты его называют камырыт), достойный сотоварищ, по заплечному мастерству, комара.

    Целый день с громким клокотаньем летали парами гуси и опускались на болоте возле гольцов. Оттуда доносился крик куликов, которые, как уверял Николай, перед дождем кричат на двенадцати языках; курлыкала какая-то неизвестная птица. В лесу жарко работал дятел. Днем было уже градусов 5 тепла. Ночей уже не было. Солнце хотя закатывалось часа на три но гольцы продолжали гореть бронзовым огнем и было так светло, что в поварне в полночь можно было читать без свечи, не напрягая зрения.

    Наконец 12 мая, на 22 день нашего сидения, за рекой показалась вереница лошадей. Это приехали за нами проводники. Отъезд был назначен на другой день, Различны были отношения наши к «избавителям»: я и мой товарищ просто ликовали, Фома и Николай ругали станочного хозяина, проводников весь свет, критиковали коней подымали им хвосты, тыкали пальцем, обменивались саркастическими восклицаниями: «вот так кони!» и звали ямщиков смотреть.

    На что вы смотрите? спросил я.

    Какой конь шитый (т. е. сытый) бывает, у того тут сало есть, а это мольч (словно, как будто) беды сухие кони. Никуда они не годятся. Мошенники такие! — восклицание относилось к проводникам. Завязалась перебранка на якутском языке, где не последнее место занимало: «хан ыт харах», т. е. кровь черной собаки (якутское ругательство). 13 мая тронулись в путь. День был чудесный. Снег уж почти стаял.

    Почва понизилась. Толстый слой моха, покрывавший землю, был напитан водою. В некоторых местах попадались глубокие лужи, в которых кони бродили по брюхо. Я не переставал удивляться, как якуты находят дорогу. Зимою хоть легкий след нарт виден, теперь же на первый взгляд незаметно было никаких признаков. Всюду тайга, всюду густой мох, скрадывающий следы. Иногда только на какой-нибудь лиственнице легкая затесина топором, которую легко и не заметить, до того она посерела и затекла живицей; а то где-нибудь на ветвях висят оленьи рога (множество таких рогов валяются повсюду) или торчит палка с воткнутой на ней кочкой. Эго все приметы, которыми руководствуется проводник.

    В первый день мы сделали всего 10 верст. Неожиданно мы наткнулись на два ламутских ураса. Ламуты только что прикочевали. Здесь жили две семьи: молодой парень, лет 20-ти, с краснощекой женой, в роскошном налекын (переднике), в щегольских унта, в панцире из больших оловянных выпуклых блях, одетом поверх короткой до колен блузы из дабы.

    Другой урас занимал пожилой ламут с целою кучею ребят. Мы пробрались в урас на четвереньках. Вся обстановка состояла из 2-3 оленьих шкур. Дети испуганно глядели на нас. Ламут оседлал оленя, положив ему на горб узкое седло на остове из оленьего рога, молодая ламутка ловко вскочила верхом и через несколько минут пригнала стадо оленей из 30. Рыжие сосунки и черные пыжики, весело хрюкая, прыгали возле олениц. Ламуты собирались колоть оленя. Его поймали момуком (арканом) и подвели к урасу, где ламут воткнул ему в мозжечок нож. Олень упал, несколько раз сильно свел и развел колена, затем по телу его пробежала судорога. Ламут заткнул рану палочкой, чтобы не дать вытечь крови, отрезал мягкие рога, соскоблил ножом черную пушистую кожу и передал ребятам, которые принялись с жадностью грызть сырой, теплый хрящ. Рожицы их запачкались кровью до самых ушей. Ламут вынул внутренности и выжал из аорты в полость брюха — кровь. Туда же бросил содержимое книжки и перелил все это в вывернутый желудок. Фома, Николай, проводники, в перегонку разбивали берцовые кости камнями и жадно сосали еще дымящийся, кровавый костный жир. Когда шкура была спущена, на внутренней стороне ее оказалось множество больших круглых личинок. Ламутята жадно поедали их, чавкая и причмокивая.

    В этот день солнце уже не закатывалось. В полночь оно было на несколько градусов над горизонтом.

    На следующий день мы перевалили через Колыма-Тумула (т. е. Колымский мыс), горный хребет, который находится на половине дороги от Якутска до Ср.-Колымска. «Дорога» становилась все хуже и хуже. Мы ползли крутым подъемом, усеянным громадными камнями, между которыми журчали ручьи.

    14 мая остановились в поварне Тылах-Тумулу, т. е. мыс ветров. В этом месте круглый год дует резкий, холодный ветер. Поварня стоит на высоком, саженей в 300 обрыве. Внизу под обрывом, по громадному болоту, вьется речка Дох-До, которая в это время была вся зеленая от тающего льда, а фоном для картины служит кольцо высоких, конических, золотистых гольцов. Спуститься с обрыва — это своего рода подвиг. Скат весь усыпан обломками скал. Когда мы спустились, ведя коней в поводу и перешли болото, перед нами открылся узкий проход, который мы с горы не могли заметить. На привале мы съели последнюю провизию; у нас оставалось лишь четыре фунта гороха, а до жителей еще много дней езды.

    Мы въехали в гольцы. В горах дорога стала невозможной. Каждый раз приходилось слезать с коней, чтобы взвести их на косогор или, чтобы спуститься по головоломному скату. Чуть ли не каждые десять шагов лошади проваливались в трещины, засыпанные рыхлым снегом. Тогда приходилось разгружать коня и вытаскивать его соединенными силами. На это уходило около получаса, а через 10 минут опять приходилось разгружать только что нагруженного коня. Скоро из невозможной дорога стала адской. Нужно представить себе исполинскую стену, которая вследствие каких-то причин частью рассыпалась и усыпала скат миллионами каменных глыб, из которых одна расположилась ребром, другая торчит иглой, некоторые сблизились основаниями и выставили свои острые вершины или образовали исполинскую лестницу с полутора аршинными, острыми и кривыми ступеньками, а далее глубокая расщелина, на дне которой бурлит поток. По камням и между ними клубятся, кружатся, падают каскадами бесчисленные горные ручьи, которые пугают коней своим несмолкаемым шумом. Все это заросло кустами тальника и ерника. На вершине стены торчат грозно наклонившиеся каменные глыбы, которые, кажется, вот-вот обрушатся на вас. Шаг за шагом, всползая на острые ребра камней на четвереньках, цепляясь за кустарники, которые больно хлестали по лицу, прыгая с камня на камень, скользя и рискуя упасть и при падении свернуть себе шею, мы подвигались вперед. Коней мы вели в поводу. Медлить нельзя, потому что сзади набегает конь, который может толкнуть мордой в спину и тогда не удержаться и полетишь в пропасть, где расшибешься в дребезги.

    Вдруг раздался отчаянный крик:

    Тохто! (постой).

    Оказалось, что сорвалась в пропасть лошадь с кладью. С громадными усилиями мы спустились. Несчастное животное еще дышало. Якуты перерезали ему горло. Таким образом, одно несчастье избавило нас от другого. Теперь у нас была провизия.

    Часов в шесть вечера мы спустились в котловину и поехали льдом, по озеру, которое занимало ее всю. Лед раскис и при каждом шаге издает глухой треск. Наледи у берега заставляют держаться середины озера. В иных местах кон до колен уходит в жидкий лед, слегка подмерзший на поверхности. Резкий ветер, особенно донимавший на середине озера, делал переезд крайне неприятным. Вначале лед был крепкий и белый, затем он позеленел, признак, что он размыт водою. Скоро остался лишь ледяной карниз, ограниченный с другой стороны отвесным берегом. У самого берега на льду тоже кое где появились прогалины, там зеленеет вода и видно, что берег уходить отвесной стеной, — значит, глубина очень значительная. Наледь занимает все более и более широкое пространство, а карниз становится все уже и уже. Вода иногда отрывает от него куски льда и с ревом уносит их с собою. Наконец карниз стал так узок, что едва достаточен для проезда одной лошади. Кони уже давно не ступают по твердому льду; они осторожно подвигаются вперед, фыркают и проваливаются выше колен в кашицеобразную поверхность льда. Я не мог не полюбоваться на беззаботную отвагу проводника якута, который ехал впереди. Если бы подломился лед, ему первому пришлось бы принять купанье, а под ним быль конь, тяжело нагруженный кладью с убитой лошади. Наконец передний конь остановился, расставил ноги и, не смотря на понукания проводника, не шел вперед. Якут слез, добрался до берега, срезал талину и ткнул его в зеленую, полужидкую поверхность, на которую предстояло ступить лошади. Хворостину вырвало из рук ямщика и скоро она показалась на поверхности наледи. Дальше, значит, двигаться было некуда, потому что вода промыла совершенно лед. Приходилось возвращаться назад. Повернувшись с большим трудом на узком карнизе, мы поплелись обратно, сделали версты три вдоль берега, выбрали место, где был намек на покатость и, ведя коней в поводу, по почти отвесному склону вскарабкались на гору и обогнули озеро кряжем. Наши кони до такой степени выбились из сил, что мы сделали двухдневную остановку в поварне Эллер-Сибит, что в переводе обозначает убиенная. Поварня стоит в тесной котловине, окруженной со всех сторон высокими, острыми, отвесными, гранитными горами. Сама котловина и узкий, извилистый, незаметный выход сплошь заросли лиственницами и тальником. Сильный ветер, постоянно дующий здесь, благодаря особому расположению утесов, наполняет котловину характерным гулом. Кажется, что тысячи невидимых существ мечутся со стоном, от которого становится жутко, по котловине.

                                                     Даже в бесконечный —

                                                     polar day, which will not see

                                                     A sunset till its summer’s gone,

                                                     Its seepless summer of longlight,

                                                     The snow clad offspring of the sun —

                                                     даже и тогда солнце сюда заглядывает ненадолго.

    Вот происхождение названия этой котловины.

    27 сентября 1682 года, при воеводе Приклонском, якуты сделали последнюю попытку к восстанию. К ним присоединились раскольники и многие казаки. Оно окончилось полным поражением повстанцев. Вождь, родоначальник Кангалакского улуса — Дженник был взят раненным в плен, отправлен в Якутск, где с него с живого содрали кожу. Последовал ряд лютых казней. Якутам виновным и невиновным резали носы и уши, выкалывали глаза, вешали за ребра, закапывали живыми в землю и т. д. Остатки разбитых якутов бежали на северо-восток, за реку Джангы, которую русские переделали в Яну. Воевода отправил за ними отряд русских и мирных якутов, наказывая им заодно покорить и обложить ясаком каменных ламутов. Ламуты засели на горах, окружающих котловину Эллер-Сибит. Когда в долине показался отряд союзников, на него покатился град громадных камней и полетели тучи стрел с наконечниками из мамонтовой кости. Ружья были бесполезны против невидимого врага. Союзники смутились. Тогда на них накинулись ламуты, вооруженные дубинами и кремневыми копьями. Русские и якуты были разбиты. Напрасно в ужасе они искали выхода из отлоговины и не могли найти его. Меж тем тяжелые дубины дробили черепа беззащитных. Только трем якутам удалось бежать. Ламуты объясняют вечный шум в котловине тем, что души убитых мечутся взад и вперед в ужасе и ищут выход из котловины. Ламутам досталась большая добыча. У ламутов есть несколько былин в которых воспевается этот бой. Ламутов страшно изумляло все то, что они видели на убитых. В особенности удивляли их ковриги хлеба, назначение которого они никак не могли отгадать. В конце концов ламуты порешили, что ковриги это — экскременты русских, хотя никак не могли понять, для какой потребы тащат казаки такую дрянь с собою в мешках?

    19 мая оставили мы Эллер-Сибит. Дул резкий холодный ветер. Кругом была форменная зима. На горах везде лежал снег. В пяти верстах от поварни спустились на речку Ход-Рой, в которой, как уверяют ламуты, часто находят кусочки золота. Лед вздуло буграми. По нему разлилась наледь, но вода сбежала и лед отполировался, как зеркальное стекло. Мы спешились. Вначале мы подвигались кое как, но когда пришлось взобраться на ледяной бугор и но нему пройти около 200-300 саженей, это оказалось невозможным. Нога скользила; резкий ветер сбивал с ног. Оставалось одно — ползти на четвереньках и на брюхе, держа повод в зубах. До поварни оставалось еще верст 30, но кони так устали, что, не смотря на холод и ветер мы «заночевали» (не подыщу другого названия для времени, когда солнце было на севере) на открытом воздухе.

    Горы наконец расступились. Когда это случилось не знаю, потому что сбился в счете дней. Позади нас горы стали сплошной стеной. Почва понизилась. Пошли болота. Каждая лужица кипела жизнью. Отовсюду раздавался крик гусей, завывание гагар, кряканье десятка пород уток. Порой пролетала болотная сова (otus drachyotus) с фантастически красивым полетом. Щеголеватые плавунчики (Рhаlаrерus cinereus), кокетливо поматывая головками, целыми стаями шныряли по лужицам. По кочкам, проворно семеня ножками, перебираются желтые трясогузки (Моtасilla сіtreola). Из под копыт коня беспрерывно снимались серые сукалени (Тerекіа сіnеrеа). В тайге несмолкаемый гомон птичьих голосов, то веселых, то жалобных. Вот кто-то куксится, как ребенок, собирающийся заплакать. Дичь не робка и подпускает совсем близко, шагов на 10.

    В конце мая мы переправились в первый раз в лодке через реку Силенях. Лед только что прошел. Коней переправили вплавь. До станка Курулях оставалось еще верст тридцать, но конец был еще хуже начала. Мы ехали тайгой. Бурями деревья исковеркало так, что якуты прокладывали тропу топорами. Лес рос на болоте. Лошади бродили до колен в воде, спотыкаясь и скользя ежеминутно. Обожженные лесным пожаром деревья образовали непроходимые баррикады. Лишь на шестнадцатый, по моему счету, и на восемнадцатый день по счету товарища, мы добрались до Куруляха, где не было никого. Проводники, которые привели нас, должны были доставить нас до Моракеля. Так мы просидели три дня: разлилась То-Мот, речка, протекающая в 10 верстах от Куруляха В обычное время летом через нее проходят в брод. Во время половодья она широка, страшно быстра, как все текущие с гор реки. Якут поехал на коне искать брод, его закрутило водой и он чуть не утонул. На берегу реки валялось множество плавнику. Мы разрубили громадную лиственницу на четыре саженных бревна и притащили к воде, рассчитывая смастерить плот. Но к вечеру вода стала быстро отпадать. Часов в 10 она понизилась ни целый аршин. Берег осушился на далекое расстояние. Я подумал, что мы напрасно возились с бревнами и что скоро брод откроется, однако часов в 12 ночи вода опять пошла на прибыль, вначале медленно, потом так стремительно, что едва не снесла наших бревен. Утром проводники скрутили тальником из 4 бревен плотик 3 аршина в длину и 1½ в ширину. Началась переправа. Плотик подымал кроме гребца, лишь одного человека. Как только мы достигли середины реки, стремительное течение подхватило плотик и понесло его. Белые гребешки перебегали через него. Якут греб из всех сил грубо вытесанными веслами, течение отнесло плотик далеко.

    Этот день был несчастлив для меня. Нам предстояла переправа в брод через быструю горную речку Эллег-Нех, которая в 20 саженях ниже переправы впадает в широкий Силенях. Брод был глубокий. Вода доходила до седел. Некоторые кони были уже на берегу, другие карабкались на обрывистый берег; я был в воде. Нужно сказать, что при переправе через стремительно-быстрые горные речки, нужно держать коня так, чтобы течение ударяло ему в грудь.

    Я был почти уже у берега. В эту самую минуту лошадь впереди меня сорвалась с обрыва и упала. Груз упал, сума, в которой хранилась вся наша провизия; остатки убившегося коня, пошла ко дну, а ящик с аптекою поплыл мимо меня. Я нагнулся, чтобы схватить его, но при этом нечаянно дернул повод. Течение подхватило меня и понесло вниз, где был глубокий обрыв. Конь поплыл. Так как он пристал, то не мог бороться с течением и водоворотами и стал захлебываться. Чтобы не утонуть вместе с ним, пришлось бросить седло и пуститься самому вплавь. Я ушел в воду с головой, но отчаянными взмахами мне удалось выбраться на поверхность. Мои ботфорты, которые наполнились водою, как гири, тянули ко дну. К счастью для меня, берег был близок.

    Коня спасли, но наша провизия пропала бесследно. До Маракеля оставалось еще полутора дня пути.

    Лес меж тем кончался. Пошли знаменитые в этом краю бадараны (болота). Нужно себе представить бесконечную равнину, на которой, на общем ровном мшистом фоне, наляпаны громадные белые пятна ягелей. Нога, как в губку, уходит в толстый слой мха. След тотчас же наполнялся водою. Вначале конь ступает по сравнительно твердому грунту, затем нога коня все глубже и глубже уходит в толстый слой мха. Всюду белеют оленьи рога. Все чаще и чаще слышится глухое чвоканье и хлопанье под ногами. Вместо почвы, теперь уже какая-то каша из грязи и моха доходящая коню до брюха. Почва еще более понизилась. Мох исчез. Всюду куда глазом не окинешь, ярко-зеленый луг. Вы радуетесь, что кони наконец пойдут по твердому грунту, но как же велико ваше изумление, когда, ступив на этот луг, конь уходит выше брюха в ржавую воду, под которой чвокает та же грязь. Это и есть бадаран. Проводник вас предупреждает чтобы вы следовали шаг за шагом за его конем, иначе вы рискуете попасть в какую-нибудь яму, где окунетесь с головой. Кони тяжело дышат и с трудом выволакивают ноги; вот один зашатался и валится на бок. Скорее высвобождайте ноги из стремян. В лучшем случае, отделаетесь тем; что с получаса продрогнете по грудь в болоте, пока спешившиеся ямщики не поднимут коня.

    Наши кони совсем выбились из сил. До Маракеля оставалось еще 50 верст. Мы не ели уже ничего целые сутки, как вдруг перед нами широкая, глубокая, болотная речка Мурдах. Проводник в кустах нашел старую ветку (челнок, управляемый двулопастным веслом), но как только ее спустили, она в минуту наполнилась водою.

    Ветку конопатить надо заново, решил проводник.

    А сколько это займет времени?

    Много.

    Ответ мало утешительный для голодных людей. Ямщик вытащил ветку, перевернул ее вверх дном, разложил костер, набрал куски лиственничной коры, покрыл ею щели и, действуя головней, как паяльником, а ртом как мехами, принялся за работу. Кора шипела, смола выступала крупными каплями, а Кумулях, другой проводник, беспрестанно обжигаясь, прижимал ее пальцами.

    Голод давал себя чувствовать все сильнее и сильнее. Мы предприняли экскурсию с целью отыскания утиных яиц. Но она окончилась полною неудачею. Мы рыскали по болоту, прыгали с кочки на кочку, обрывались в грязь и возвратились мокрые до горла, еще более голодные от моциона.

    Над нашими головами, как бы нарочно, чтобы раздразнить наш голод, пролетали стаи жирных турпанов, мардушек, шилохвостых уток; кричали по козлиному кулички-воробьи (Тringa Tomninckiy); у самого берега, в густых кустах тальника, мы отыскали старые верши и в них забытого полусгнившего ерша. Мы его разделили на четыре части и проглотили. Ерш навел нас на мысль попробовать счастье на другой лад. Мы опустили верши в воду, рассчитывая на особенно глупую рыбину, которая заглянула бы туда из любопытства, но напрасно. Тогда мы предприняли другое. Кумулях принялся сучить лесу из волос, натасканных из конского хвоста. Несколько иголок были отпущены на костре и из них смастерили крючки. Червяков однако не нашли, хотя обшарили весь берег и крючки наживили кусочками красного шарфа. Опять полная неудача. Щуки играли в воде у самого берега, но ни одна не трогала крючка.

    Наконец, часов через шесть, ветка была починена. Переправлялись по одному. Проводник несколько раз повторял, что нельзя поворачиваться, качаться, шевелить ногою или рукою, а нужно сидеть совершенно неподвижно на дне, вытянув ноги и ни в коем случае не браться руками за тонкие борта. Тронулись Вода в челноке скоро набралась на целый вершок, но я не мог даже оглянуться чтобы посмотреть, сколько осталось: малейшее движение могло опрокинуть челнок. 2 июня мы добрались наконец до Марокеля. Мы два дня ничего не ели. Сорок дней мы ехали от Тастаха, не встретив ни одного человека. Пустыня эта совершенно не исследована. В нескольких сотнях саженях от того места, где идет дорога, не был еще не только ни один русский, но даже ни один якут. Приведу пример. Несколько лет тому назад по этому месту, которое считалось необитаемым, бродило несколько чукотских Диндель (лагерей). Об них не знал никто. В 1885 году Иени (оспа) в красном платье, на красных собаках, с головней в костлявых руках, как рисуют ее чукчи, заглянула в табор. Весь род вымер. Осталась только одна девушка, которая перекочевала с оленями за Нижне-Колымск и оттуда только были получены известия о существовании рода, в том месте, которое считалось пустынею и о полной гибели всех чукчей.

    За Маракелем мы часто стали встречать колымских купцов, отправляющихся в Якутск. Каждый из них ехал с караваном вьючных коней, которых иногда было до 150-200. Лошади нагружены были сумами с пушниной; у других — у боков болтались громадные кривые мамонтовые бивни, из которых каждый мог бы составить украшение европейского музеума.

    Колымский купец это совершенно особое существо. Это русский кочевник. По первому зимнему пути он выезжает из Якутска в Средне-Колымск с товарами и прибывает туда в марте, недели через три едет в Нижне-Колымск, а оттуда на Анюй на ярмарку, где обменивает на водку, настоянную на махорке, да на чай — бобров и лисиц. В мае возвращается в Средне-Колымск и через неделю отправляется в Якутск. Таким образом почти весь год он проводит в дороге.

    В следующих очерках я еще много буду говорить о формах так называемой полярной торговли. Теперь приведу пока ряд цифр. Вот сколько купец зарабатывает на спирте. Возьмем кладь одного коня, (обыкновенно, купец привозит 60-70 фляг).

    Один конь подымает две фляги по три ведра.

                                                                        Расход купца.

                                                               Конь на лето - - - 10 руб.

                                                               Транспорт - - - - - 1   «

                                                               6 ведер спирту - - 90 «

                                                                                        ------------

                                                                                            101 руб.

    В Средне-Колымске спирт разбавляется, у самых добросовестных на половину водою. (Обыкновенно, гораздо больше). Бутылка в Средне-Колымске в кабаке продается по 3 руб. получим:

                                                                        Доход купца.

                                                240 бут. по 3 руб. - - - - - - - - - 720 руб.

                                                Отбросив расход - - - - - - - - - -101  «

                                                                           ------------------------------

                                                Чистый барыш на одного коня 619 руб.

    Другими словами, если купец продает водку в Средне-Колымске в кабаке на наличные деньги, он получает шесть раз капитал на капитал. Но на наличные купец продает редко, обыкновенно водка сбывается казакам за муку, при чем один пуд принимается за 5 руб. Ту же самую муку купец сбывает в казенный магазин, как подряженную, по 14 рублей. Часть этой водки купец доставляет в Нижне-Колымск и на Анюйскую ярмарку, где она разбавляется на 2/3 водою, настаивается на махорке и медном купоросе и сбывается по 6 руб. В уплату купец принимает за 1½ бутылки бобровую шкуру, которую в Якутске сбывает за 20 рублей.

    Если купец не прокучивает тысяч, не просаживает капиталов на «любишь не любишь», не тратит на другие экстравагантности сумасшедших сумм, то он в 2-3 поездки на север богатеет, как и бывали примеры.

    Но об этом подробнее потом.

    Разлив Индигирки задержал нас на стане Абый 11 дней. Накануне отъезда, 12 июня, выпал глубокий снег, который к вечеру стаял.

    Мы выехали с Абыя 13 июня, в день Акулины - Комарницы на Индигирку, которая в это время имела около 2 верст, переправились в «ветках», коней же пустили вплавь. Переправа была не совсем благополучна одна кобыла утонула. По-якутски, июнь месяц называется Бурдах ия, т. е. месяц комаров [* Вот названия месяцев по-якутски. Месяцы лунные: 1) май — синелан (одых)? 2) июнь — бурдах-ия (месяц комаров); 3) июль — од-ия (месяц сена); 4) август — терденью (четвертый); 5) сентябрь — бесены (пятый): 6) октябрь — алыния (?); 7) ноябрь — сытани, (седьмой); 8) декабрь — агызсани (восьмой); 9) январь — тустеонью (девятый); 10) февраль — алунгю (?); 11) март — кулун-тутар (жеребята); 12) апрель — бусухтах (лед вздувается), тринадцатый месяц високосного года называется киги-ия, т. е. месяц людей.] нам пришлось опытно убедиться в верности этого названия. Со времени выезда с Абыя вплоть до Средне-Колымска (до 5 июля) мы не снимали ни сеток, ни толстых замшевых перчаток. Над нами носилась черная туча комаров. Белый конь становится черным. Вначале конь лягается, становится на дыбы, валится на землю, стараясь отогнать мучителей, но за тем, убедясь, что все напрасно, покоряется участи, идет, понуря голову и глаза его выражают тупое отчаяние. Шея и круп коня скоро обливаются струйками крови. Комар пьет кровь до одурения, до тех пор пока брюхо сделается кровавым и раздуется, как у паука, тогда он вытаскивает жало, проползет, как хмельной немного и отдыхает. Кровь у него просвечивает сквозь покровы брюха. Через несколько минут комар принимается сосать с прежнею жадностью.

    Сетки, перчатки, толстое пальто лишь временно защищают от комаров. Скоро вы слышите комариный писк под сеткой, недоумеваете, как разбойники пробрались туда, но решать вопрос некогда, потому что комары выбирают места понежнее и облепят вам уши, виски, веки. На стоянках и ночлегах раскладывают громадные дымокуры, от которых кони не отходят и ничего не едят целую ночь.

    Ах эти дымокуры! Если мы останавливались в юртах, у дверей раскладывался громадный дымокур из кизяка. Юрта наполнялась удушливым густым дымом, который дает возможность дышать лишь тогда, как лежишь на полу. Дым ест глаза, душит, лицо покрывается копотью и что же получается роur tout le potage? У дверей крутится рой комаров; они шлепаются о налимью кожу, заменяющую стекло в окне, но дым их останавливает, как нечистую силу волшебный круг. Но вот дым уменьшился, мгновенно миллионы комаров врываются в юрту и сразу облепят ваше лицо, незащищенное сеткой.

    Каково же было останавливаться для ночевок на болоте Комары нам буквально не давали и минуты покоя. От стана Кень-Кель, до Андылаха пришлось три «ночи» провести на болоте и за все это время я не спал и трех минут. Прибыв к жителям, я проспал 1½ сутки.

    За Андылахом мы перевалили через Алазейский хребет и очутились в Колымском округе. Система р. Колымы очень рыбна. Всюду на берегах речек и озер мы находили промышленников-якутов, живших в конических, обсыпанных землею чумах, по-якутски колыма.

    Когда озера вскрываются, перед началом рыбной ловли, якуты зовут шамана, чтобы он принес жертву Дайдын-Агете. Это старуха со многими детьми. Если ее не умилостивить, она рвет сети, пугает рыбу и может перевернуть ветку. Она имеет вид громадной щуки с одним глазом. Шаман плетет веревку из шамшая (конского волоса) и к ней привязываются подарки собранные у всех присутствующих, не исключая детей.

    Подарки эти: тряпочки, листок табаку, лук со стрелами и т. д. В первый день шаман целый день производит заклинания. Ему помогают три наиболее пожилые старухи. На другой день, в полдень, шаман на ветке отправляется на середину озера и там отпускает в воду подарки.

    Мы подъехали к Колыме. Несколько лохматых собак с острыми, волчьими мордами кинулись на коней и завыли. На берегу громадного озера, залитого бронзовым светом полуночного солнца лежит громадная куча рыбы. Тут жирные чиры, красноглазые пельдядки, узкоголовые щуки. На противоположном берегу озера белеет еще полоса льда, хотя уже 30 июня. Облитые рыбьей кровью, хозяйка и дочь ее возились возле кучи. Рыбам отрезывают головы и хвост и срезывают слой мяса с костей. Этот слой вялится на солнце, а затем дымится над костром. С чира (Coregonus chyr) получается, таким образом юкала, с пельдядки — хачир, а со щуки — качимас.

    Потроха складываются в отдельный котелок. Мальчик лет 10 беспрерывно наполнял маленький черепочек потрохами и жарил тут же на костре, приготовляя себе саламат. Для якутят время промысла то же, что для наших детей сезон приготовления варенья. Потроха заменяют им пенки.

    В колыму вели маленькие низкие двери. На полу навалены оленьи шкуры. Потолок, стены, углы увешаны рядами качимаса, юкалы и хачир. В углу, на веревочке из конского волоса, привязан толстый мальчуган лет четырех, который испуганно пялит глазки при нашем входе. Он мешал матери при работе и его таким образом изъяли из обращения.

    За нами в колыму вошли хозяева. Пошли обыкновенные рассказы о рыбе и комарах, о проезжих купцах и т. д. К этому времени явился чай, Мы приглашали чаевать каждого якута отдельно, вещь необходимая, потому что якуты так деликатны, что неприглашенный ни за что не подойдет. Об rèpas á lа jacoute стоит сказать несколько слов. Хозяйка порылась в углу и вытащила оттуда деревянную чашечку с рыбьим жиром, Она выбросила пальцем предварительно оттуда комаров и сор, достала целую вязку юкалы и сложила все на деревянной фляге, служившей вместо стола. Так как мы не знали, как приступить к этим яствам, то хозяйка показала нам наглядный пример: она отломила кусочек юкалы, обмакнула в жир и съела. Она порылась еще в углу, нашла ложку из рога чубука, облизала ее и дружелюбно подала нам. Мы приступили к пиршеству, запивая рыбу кирпичным чаем, куда был брошен большой кусок свежего молока. Это было только закуска. За чаем на фляге появился кырчаг (сбитые сливки) с юкалой вместо хлеба, затем варятся рыба, жареные щучьи потроха и в конце концов, вместо десерта, соро (род кислого молока). Кусок кирпичного чая и листовой табак служит отдарком от нас хозяевам за угощение.

    Близится Колымск. Вот последняя поварня Огеляг, т. е. медвежья. Медведи здесь и встречаются очень часто.

    Тянется по узкой, извилистой, таежной тропе бесконечной купеческий караван, лошадей в 150. Вдруг передний ямщик остановился.

    Тугуй? (что такое?) пробегает по всей линии.

    Ула-Тайон мана. (Там могучий господин; так колымане называют медведя). Из тайги вышел медведь, сел поперек дороги на задние лапы, щелкает зубами и не сводить глаз с каравана.

    Самый красноречивый якут слезает с дрожащего всем телом коня, снимает шапку, подходит на приличное расстояние к медведю и слово в слово говорить ему следующее:

    «Ула-Тайон? мы знаем, что ты единственный владетель этих мест; но мы зашли в твои владения не потому, что желали нанести тебе оскорбление, а потому, что наш путь лежит через них. Сделай же нам уважение о, Ула-Тайон! и пропусти нас, людей утомленных долгою дорогою».

    Другие ямщики в продолжение этой речи раскладывают громадные костры, некоторые ложатся ничком на землю и кричать: «абра ани, Ула-Тайон, абра!» (Пощади нас, могучий господин, пощади». Колымчанин Т. (русский) рассказывал мне, что он встречал медведя близь зяимки, где Т. ловил рыбу. «Рубил я лесину на горе, вдруг слышу, внизу моя баба голосит. Побежал я, даже топорика не захватил. Жена подошла к лесине ковырять серку, а за лесиной стоить хозяин. Я ему и говорю: «что же ты, я тебе дорогу не заступаю, а ты мне заступаешь. Ты же сам знаешь, что у меня нет детей промышленников, которые бы тебя искали, а ты ищешь мою бабу. Уйди, дедушка-медведушка, уважь! Я знаю, что место это твое, но я сюда только неводить пришел». Ка-ак сказал это я ему. закончил Т., хозяин повернулся и ушел в лес».

    Те самые колымчане, которые так боятся Ула-Тайона, на Ледовитом океане, один на один, вооруженные лишь пальмой (железный нож, привязанный к короткому ратнищу), идут на белого медведя, который и сильнее и свирепее бурого.

    9 июля, через четыре месяца после выезда из Якутска, мы добрались наконец до Средне-Колымска.

                                                                                  II.

                         Промысла и экономическое положение русского населения

    Чтобы составить себе представление об экономическом положении жителей Нижне-Колымска и прибрежьев Ледовитого океана, рассмотрим все те промысла, которыми занимается русское население, вычислим доходность их, за тем рассмотрим примерный доход и расход семьи, состоящей из 4 человек.

    Главный промысел жителей — неводьба. «Колыма-матушка», как величают ее русские, является поилицей и кормилицей обывателей. Ее они одухотворяют, о ней они говорят как об живом существе. Если весною лед запрудит реку и «вольная вода» останавливается то колымчане с соболезновением говорят «мучится, Колыма-матушка», как о женщине, которую схватили потуги. Колыма имеет своих любимцев и им дает постоянно хороший улов; на других она сердится и в во время их очереди постоянно либо волнуется, либо кляпину вопрет в тоню и разорвет невод, а не то совсем опрокинет лодку. Когда колымчанин заметит, что «матушка» к нему не благоволит, он старается умилостивить ее гостинцем: специально испеченной лепешечкой или листочком табаку, которые бросаются в воду с приговором: «матушка не сердись лепешечкой угостись» (или табачком).

    Колыма — покровительница всех беременных женщин. Когда лед идет быстро и без задержек все беременные бабы и девки идут на берег.

    Это шибко помогает, уверяют они; рожать легче.

    Река вскрывается близь Нижне-Колымска 25-30 мая; неводьба же начинается около 15-18 июня. До этого времени тони залиты водою, а на «осердышах», т. е. на низких песчаных островах, где тоже неводят, лежат целые ледяные глыбы. С верховьев река во время водополья приносит горы плавнику. Он скапливается громадными кучами (холуями) на мелях и тонях, тонкие стволы, кляпины, льдинами вгоняются в грунт. Нужно, чтобы спала совсем вода, чтобы кляпины показались. Ближе к океану неводьба начинается лишь в 20 числах июня. Невод обыватели делают короткий: из 7-9 «ставов», т. е. столбов, каждый «став» саженей 16 в длину. В вышину он имеет сажень. Мотня прикрепляется не всегда. Если она есть, то место ее в воде обозначается особым плавком (поплавком), лойдой, которая состоит из двух полукругов, соединенных крестообразно, таким образом, что образуют четыре двугранных угла.

    Бичева, или кляч, сучится из волос конской гривы (по-местному, тамшай), сам же невод вяжется из конопли. Постановка невода стоит 150-160 руб. На неводе нужны три человека: один выгребает, другой выметывает невод, третий — бережничий, т. е. тащит бичеву берегом. На быстрых тонях и осенью, во время хода сельди или, как ее зовут по Колыме, сельдятки), бережничают двое, да еще собака.

    При неводьбе нужны 3 лодки. Один карбас неводчик, небольшая лодка, в два весла, подымающая трех человек. Такой «неводчик» стоит 15 рублей. Другой, кочевник, большой карбас, в четыре весла, подымающий пудов 100, для перевозки рыбы с заимок в город. Карбасы пригоняются из Верхне-Колымска. Их приготовляют юкагиры, живущие у берегов р. Ясачной (приток Колымы, на котором стоит Верхне-Колымск). Карбасы сделаны из тонких осиновых досок, сшитых между собою скрученным тальником. Щели законопачены мхом, а трещины залиты «серкой», т. е. лиственничной живицей. Для придачи «серке» большой вязкости, ее смешивают с заячьей шерстью. Таким образом, во всем карбасе нет ни частицы железа. Дно и стенки лодки до того тонки, что по карбасу можно ступать только в местной обуви без каблуков и с мягкими подошвами, в так называемых сарах. Каблуком легко продавить дно. Когда перевозят какую-нибудь кладь, то на распруги, кривые корни, которые составляют ребра карбаса и дают бортам надлежащую форму, кладут несколько досок, так называемые подтовари. Подтоварни иногда состоят из нескольких жердей связанных тальником. Кочевник стоит не меньше 25 рублей. Кроме неводчика и кочевника, при неводьбе нужна еще ветка. Это маленький челночек из тонких, как двойная папка, лиственничных дощечек, выструганных ножом. Эти доски сшиты нитками, приготовленными из оленьих жил. Ширина «ветки» фута 1½, длина — около 3½ аршин. В ней сидят на самом дне, вытянув ноги. Приводится она в движение двулопатным веслом. Ветка так легка, что ее легко одной рукой взвалить на плечи. В колымской ветке может поместиться лишь один человек. Ветка страшно вертка: достаточно схватиться за борта, чтобы она перевернулась. В ней нужно сидеть совершенно спокойно и не шевелить телом. Не смотря на эти неудобства, колымчане большие поклонники этой посудины (так они называют всякую небольшую лодку): она ходка и легка. Хороший гребец легко сделает вверх по течению 6-7 верст в час (вниз по течению 12-15), при этом нисколько не утомляясь. Во время волнения, раз только гребец спокоен и не теряет присутствия духа, ветка как чайка, скользит по волнам. Гребец должен только зорко следить, чтобы ветка была всегда перпендикулярна к волнам. Раз только волна ударит в борт, ветка перевернется. Ветка стоит в Нижне-Колымске 5 рублей.

    «Рыболовный завод» состоит еще из сетей. Они плетутся из волос конского хвоста. Фунт такого волоса стоит здесь от 2 р. 25 к. - 2 р. 60 к. Сети различаются по широте ячей, последние меряются на пальцы. Сети бывают четверики (т. е. с ячеей в четыре пальца), пятерики, шестерики, семерики, восьмерики и девятерики. Сети девятерик назначаются только для крупных рыб, для нельм. Более мелкая рыба, даже чир, не задерживаются девятериком. «Озерные» сети, с мелкими ячеями, рассчитанными на мелкую рыбу, пельдятку, и чокуря (Соr. nаzus Раll., lаvаrеtus Роlе.), по низовью р. Колымы не в употреблении, потому что крупная рыба встречается в большом количестве и не приходится гнаться за мелкой.

    Низовика, на которого среднеколымчанин смотрит так же, как какой-нибудь губернский денди на обитателя самого глухого медвежьего угла губернии, не без ехидства говорит: «это средненцы пусть „озерную” сеть ставят, на то они пальта носят. Им за то можно и мунду (гольян, рыбка величиною пальца в два) есть, а мы народ простой, мы в кукашках ходим (чукотская меховая рубаха), у нас и собаки мунду не едят, так почто нам „озерные” сети?».

    Сеть в Нижне-Колымске стоит от 5-10 рублей. «Завод» состоит не меньше, как из 7-8 сетей. И так, на полный «завод» надобно —

    1 карбас кочевник - - - - - 25 р.

    1        «      неводчик - - - - 15 р.

    1 ветка - - - - - - - - - - - - - -  5 р.

    1 невод - - - - - - - - - 150-200 р.

    8 сетей- - - - - - - - - - - - - - 56 р.

                                          -------------

                                        251-300 р.

    Сумма, значительная и для крестьянина богатых мест России, тем более для низовика, источники дохода которого мы увидим ниже.

    Близ самого Нижне-Колымска неводят только осенью, во время хода сельдядки. В остальное же время выезжают на заимки и поселки, которые стоят выше и ниже по Колыме на таком расстоянии:

    от Нижне-Колымска вверх по течению р. Колымы до:

        Бодягина - - - - 8 в.

        Ямок - - - - - - 15 в.

    Эти два поселка вымерли во время оспы 1885 г.; там летом неводят с большою неохотою.

        Ермолова - - - 25 в.

    Это самая большая заимка вверх по течению. Летом там бывает неводов 13.

        Тимкина - - - - 50 в.

    Вниз по течению р. Колымы:

        Погромного - - 3 в.

        Лайды - - - - -  10 в.

        «у протоки» -  15 в.

        «у двух висок» - - -

        (бер. Анюя) - - 50 в.

         Коротыва - - - 50 в.

        Черноусова - -  55 в.

        Пантелеихи - - 55 в.

        Кабачкова - -  150 в.

    (Неводят неохотно по той же причине, как у Бодягина и Ямок).

        Сухарного - - 180 в.

    (Последнее поселение на Колыме в 10 верст от океана).

    У каждой тони по нескольку избушек, без крыш. Ниже Черноусова лес совершенно пропадает; начинается тундра. Зимовья ниже по течению сложены из плавника. Не только тони, но и избушки, если только в них зимой не живут, а перекочевывают лишь на лето, — считаются божьими. Если кто-нибудь сложит подобную избушку, то через три года относительно ее вступает в силу закон первого захвата. Она принадлежит в течении лета тому, кто первый перекочует.

    Кроме исключительного, редкого случая чередовой ловли, о котором ниже, артельная форма неводьбы, не только в низовьях, но и по всему течению р. Колымы, совершенно неизвестна. За то неизвестна и другая Форма неводьбы, так сказать, антрепренерская. Каждому неводу дается очередь. В очередь можно закинуть лишь три раза невод. Неводят круглые сутки. Колымчане очень мало ведут невод по реке, а тащат его, как они выражаются, «на проход». Этот обычай связан у них даже с особой легендой.

    «Мы теперь неводим на проход вот почему, — рассказывал мне старый низовик, — давно, давно, еще как жили по Колыме люди, у которых камни заместо топоров были, неводил с сыновьями здесь большой шаман, Киприян. Закинули они невод у «Теплых вод» (речка, впадающая в Колыму выше Верхне-Колымска), а вытащили возле Сухарной. Закинули в первый раз и вытащили сардонку (щуку). Закинули во второй раз и доспелись хайлака (поселенца, так колымчане презрительно называют налима, которого во время промысла не едят, а пользуются лишь его максой, т. е печенью).

    Э, сказал Киприян, не ладно мы работа делаем. Давайте на проход выволакивать, Вжаболь (в самом деле), как так сделали, то едва невод вытянули, столько в нем рыбы было. С тех пор мы и стали тянуть невод напроход» [* Кстати о смутных слухах о людях, живших по р. Колыме до появления здесь якутов (XVII в.). Соур секретарь Беллингса слышал в Нижне-Колымске от старожила, что в начале прошлого столетия слышно было о многочисленном племени Кангиени, которое жило по берегам Колымы и употребляло каменные орудия. Эти орудия доселе находятся в берегах океана, вместе с грубо сделанными стрелами из мамонтовой кости. По-чукотски, Кангиени значит род ители людей.].

    Кроме невода, заметываются еще сети. Если на противоположном берегу тони есть «приглубые» места: то сети ставятся там; в противном случае, заимка уж обязательно стоит недалеко от рыбной «виски» (речки), которая и перегораживается сетями. Каждый владелец сетей, по очереди, на целые сутки, загораживает виску или пользуется «пряглубым» местом. Такая очередь сетей называется «притойное». В «притойном», пользующийся им, может заметывать сколько хочет сетей. Пока пользующийся очередью не закинет своих сетей, никто не имеет права подъезжать даже к нему. Раз сети закинуты, всякий может ставить свои, но только выше по течению. В висках такая прорва рыбы, что случается, через сутки, все сети представляют сплошную серебристую стену.

    Если на тоню прикочевывает новый невод, то все остальные уступают ему сейчас же первую очередь и первое «притойное».

    «У приезжего может иисть нечего; как же притойного не дать!» мотивировали мне низовики причину этого обычая.

    Я уже сказал, что ни артельная, за единственным исключением, ни антрепренерная форма неводьбы на Колыме неизвестна.

    Бедняки вступают в невод в качестве пайщиков. Наблюдается также явление аналогическое тому, которое на юге России называется супрягою.

    Если один бедняк присоединится к двум, имеющим полную снасть, то получает четверть всего улова. Муж и жена в таком же случае получают треть улова. Такой же пай получает один промышленник, тогда он присоединится с частью «завода» к двум рыбакам. Пайщик, вступающий с частью «завода» называется дольщиком.

    Время промысла самое веселое по всему течению Колымы. Даже флегматичный среднеколымчанин и тот оживляется. О низовиках же и говорить нечего. Над рекой висит звонкий перекатистый хохот женщин, шутки мужчин. На карбасах тоненьким фальцетом выводят «гондыщину» или же распевают сатирические песни местного барда Кулдаренка.

    С берега на гору беспрерывно тащат громадные пестерки (плоские тальниковые корзины), наполненные рыбой. У порога заимок, у дымокуров жарко работают бабы, заготовляя в прок рыбу; бабы, до кончика плоских носов включительно, залиты рыбьей и своей кровью потому что над всей заимкой черной тучей висят комары. Если в лодке выметывает невод баба, то она уж непременно своего грудного ребенка сунула куда-нибудь на носу лодки. Ребенок лежит вверх животиком, а его облепили комары.

    Наши дети привышныя, — говорят колымчанки, нас всех так бросали. Комар его иист, мольчь страсть! Как иисть не станет? и ему промысел надобен...

    А полночное солнце обливает бронзовым светом и реку, которая тут у Сухарной имеет до 20 верст в ширину и бесконечную, белесую тундру, и темное синее облако, которое вечно стоит над ледовитым океаном...

    По низовьям Колымы ловится нельма, чир, омуль, муксун ( Coregonus Muksun, Pall.). Из мелких рыб — сельдядка: чокур, чукочан (Саtоstоmа), эта характерная рыба нового света, единственный вид которой, кроме как в Индигирке и в Колыме, нигде, кажется, в старом свете не встречается.

    На Сухарной, во время морских приливов, «рассол», т. е. морская вода, приносит иногда хищных девятиперок, да громадное количество медуз, по местному, пузыри. Впрочем промышленник жалует название «рыба» только, как сказать, почетным представителям. Спросите у возвращающегося с промысла низовика, что он добыл. Он скажет, примерно, так: «пять нельм и десять рыб». «Рыбами» называют здесь омуля, чира и муксуна. Остальную рыбу промышленник не удостаивает этого почетного титула. Если в невод попал один омуль и семьдесят пельдядок или чокурей (в каждой из них фунта 1½ - 2 веса), то промышленник скажет, что добыл лишь «одну рыбу». Как видите, разделение низовиков несколько отличается от классификации ученых. Какие «большие глаза» сделал бы промышленник, если бы вы его стали уверять, что и гольян тоже рыба!

    Мелкой рыбой кормят собак, которые страшно жиреют за время неводьбы. Неводьба. это собачьи праздники. Им тогда делать нечего. Иногда только приходится тащить карбас вверх по течению. По верховьям и люди едят мелкую рыбу. Низовики же ее едят лишь тогда, когда нет промысла. Крупная же рыба либо идет на юколу, либо же ее солят. Промысел переживает следующие фазисы, которые носят у местных промышленников особые названия: 1) «в котел» (или как выговаривают на Колыме, в кочел), 2) «пространное питание», 3) «в запас». «В кочел» — это тогда когда пойманной рыбы едва хватает для себя, второй фазис наступает тогда, когда хватает и на собак. Название третьего фазиса понятно. Во время промысла, жители, по всей Колыме распоряжаются с рыбой, как дети. Полупудовых например налимов, или, хайлаков, как их называют, бросают назад в реку, забравши лишь максу. А к концу зимы они съедят налимью шкуру, которою у них обтянуты летом рамы в окнах. У низовиков есть обычай, что с промысла нельзя отпустить гостя без гостинца. Приехавшему навалят полный карбас нельм и омулей. Этим пользуются местные благодетели, «доверенные» купцов. Даром или за бесценок (копеек по 50-75) за пуд закупают летом рыбу, а к концу зимы, во время голодовок, продадут ее тому же промышленнику по 1½ -2 р. за пуд. Так как денег у промышленника не будет, то он купит под рыбу же, т. е. за 1 п. заплатит 4-5 пудов. При хорошем улове, невод дает к концу лета около 200 пудов крупной рыбы. Если есть соль, то большая часть засаливается. Колымчане на флягу в 3 пуда кладут 3 фунта соли.

    Финш был поражен ничтожным количеством соли, которое в устьях Оби и на Печере кладут на рыбу; а между тем в первом месте на 3 пуда кладут 24 ф. соли (т. е. в 8 раз больше, чем на Колыме), а во втором — на такое же количество — 26 ф. соли. А между тем, в громаднейшем большинстве случаев, низовики круглый год сидят абсолютно без соли. Собственно говоря, соль должна купцами доставляться в Средне-Колымск из Якутска по 14 р. за пуд; продавать же ее должны всем из казенного магазина по 3 коп. за фунт. Это в теории так. В действительности же происходит вот что: в Средне-Колымске привозят малое количество соли, как это происходит я не умею сказать; но в Средне-Комымске даже обывателям соль отпускается в ограниченном количестве. Вниз же по реке часто не доходит ни крупицы соли. Промышленники месяцами не видят ее. Вы не должны забывать, что кроме рыбы, да кирпичного чаю, низовики ничего другого не имеют. Свифт уверяет, что «the frequent use of salt among us is an effect of luury, and was firs introduced only as а provocative to drink», но трудно себе представить что-нибудь более отвратительное, чем рыба без соли. Даже обывателей тошнит после вареной рыбы, поэтому, низовики зимою питаются исключительно только сырою рыбою в мерзлом виде. Вероятно те жители Обдорска, о которых говорит с таким отвращением Кастрен в своих «Nordische Reisen», что они «погрязли в животную грубость», так как «ели сырую рыбу, считая лишней ее варить» терпели тогда такой же недостаток в соли какой в настоящее время терпят низовики.

    Погребов у низовиков нет, т. е, они были, но после оспы 85 и 89 годов завалены мертвецами. Вследствие этого, та часть рыбы, которая не идет на юкалу, а сохраняется в неглубоких подпольях, портится, «выкисает», как говорят низовики. В дождливый же год юкала тоже загнивает. Иной способ сохранения рыбы в прок здесь совершенно неизвестен. Копчение рыбы?.. Но оно напоминает колымчанину одно событие, ставшее эпохой в истории Средне-Колымска, событие от которого здесь ведут летоисчисление.

    Был в Колымском округе исправник В., впоследствии преданный суду за какие-то проступки. Как то прислали исправнику несколько образцов копченой рыбы и предложили посоветовать обывателям ввести копчение. В. начал с того, что приказал настроить коптильни. Обыватели строили, не понимая, что из этого всего выйдет. Когда коптильни были готовы, исправник отдал приказание, чтобы никто не смел солить рыбы, а чтобы весь промысел волокли в коптильни. Кто то попробовал было выставить самый убедительный колымский аргумент: «деды наши этого не делали, а живы остались, так почто же мы то так делать станем»? Но исправник пригрозил протестантам «караулкой».

    Первый опыт был неудачен. Вследствие неумения, рыба не прокоптилась, а испеклась. Улов пропал. Печеная рыба скоро провоняла и обыватели много терпели от голода зимою. К концу зимы В. был уволен, а вместо него прибыл новый исправник. Еще не успел он слезть с нарт, как к нему явилась депутация от обывателей.

    Ваше высокоблагородие, коптить рыбу станем?

    «Что?.. спросил удивленно исправник».

    Рыбу коптить станем ду, нет ду? [* Ду якутский союз ли, которым образуется вопросительная форма. Все колымчане, даже самые культурные, образуют вопросительную форму на якутский лад.].

    «Как хотите. Это не мое дело».

    Так можно и не коптить? Радостно закричала депутация.

    «Можете».

    Наступило всеобщее веселие в городе. По просьбе жителей, батюшка отслужил благодарственный молебен. Обыватели целый день кричали «ура»!

    Теперь обыватель, когда хочет дотировать какое-нибудь событие говорит: «это случилось за столько-то лет до того, как мы коптили рыбу». Колымчане оставили коптильни в сохранности, чтобы потомство могло знать о напастях, которые случались в старые годы. Теперь колымчане часто говорят:

    Коли мы после В. живы остались, так нас теперь хоть в котле вари.

    Получается в итоге, что после окончания летнего промысла, низовик, когда заплатит долг купцу, а как он накопился, мы уж видели, имеет в запасе столько полупопорченной рыбы, что ее едва может хватить до середины января.

    В конце августа, в Нижне-Колымске, на реке появляется уже приплес, т. е. волны начинают прибивать к берегу ледяные кристаллики. В эго время начинается ход «сельдядки». Вначале идут, как видно, передовые отряды, а, приблизительно, к 30-31 августу она валит уже валом. Хотя у колымчан считается зазорным скрывать промысел, т. е. не говорить, где и когда рыба хорошо «присасывается» но жадность или, вернее, охотничья страсть, берет верх над господствующим обычаем.

    Обыкновенно, перед ходом «сельдядки» промысел прекращается, так как рыба куда-то уходит. Промышленники развешивают невода на вешалах и отдыхают дожидаясь сельдятки. Но вот один какой-нибудь обыватель, но предприимчивее, заберет невод и бросит на «счастье». Вытащит сельдей 500. Это значит, что передовые отряды уже пошли. Тогда он быстро собирается и кочует вниз по реке, на встречу рыбе, не говоря никому ни слова. Но в Нижне-Колымске никакой секрет не может удержаться долго. Через день на всех тонях закипает лихорадочная жизнь. Полярный круглый день в это время уже давно кончается. Ночи бывают долгие и темные. Температура: — 1 — 1,5°R при постоянном сильном верховом (холодном) ветре. Неводят круглые сутки. Ночью не смотря на разложенные по берегу костры, «водящий» карбас не видит бережничих. В одну тоню выволакивают 2 тысячи сельдей, так что в одну очередь добывают 5-6 тысяч рыб. Можно было бы ловить и больше, но невода слишком малы. Два бережничих да еще собака едва тащат бичеву. Невод весь «заичеился». Требуется особенная ловкость, чтобы «чистить» невод, т. е., чтобы вытаскивать застрявшую в ячеях сельдь. «Чистят» голыми руками. Все это время промышленник стоит в ледяной воде. Ноги обуты в чукотские бродни, с сатурами. Чукотские бродни, на мягких подошвах и без каблуков, шьются из дымленной моржовой шкуры. Доходят они до колен. Сатуры - это наколенники из тюленьей кожи. Они крепко пришнуровываются к бродням. Сатуры доходят до пояса.

    Пойманная сельдядка сваливается тут же на берегу в особые невысокие срубы — сайбы. Через четыре - пять дней, при хорошем улове, низовик бросает ловлю. Он набрал 18-20 тысяч, набил полную сайбу и говорит «довольно, нехочу больше мокнуть в воде». Действительно, в это время, т. е. 4-5 сентября невод выволакивает уже много шуги. Рыба, что день, то валит «груднее», т. е. гуще. Только наиболее благоразумные продолжают неводьбу.

    Теперь являются на ловлю сельдядки другие промышленники: «доверенные», т. е. приказчики. Они покупают сельдь, как собачий корм, для своих доверителей купцов. Так как сельдядка есть у всех, то она дешевеет необычайно. За 1 тысячу ее купцы дают рубль.

    Однообразная рыбная пища без соли, трудная работа требует порою того, что называется встряской нервов. Подобною встряскою нервов является либо «козел» особый вид местной азартной игры, либо водка. И вот, за бутылку настойки на махорке и купоросе 20% водки низовик отдает купцу 6 тысяч сельдей.

    К слову сказать, кабаков в Нижне-Колымске нет. «Спирт» привозится из Средне-Колымска, до которого около 600 верст. Случается, что месяцев 6 не бывает никакого сообщения между Верхним и Нижним. Низовики, которые, от мала до велика, без различия пола, все страстные поклонники водки — изнывают по ней. Наконец разносится слух, что плывет карбас с флягой спирта. На всех заимках бросают неводить и вниз по реке, как за магнитом иголки, за карбасом с драгоценной влагой, тянется целый караван карбасов и веток. Это все алчущие и жаждущие. Лишь немногие среди них знают наверное что им удастся выпить. Остальные же доподлинно знают, что выпить они не достанут, самое большее, если им удастся нюхнуть или же приложить ухо к фляге и слышать, как там бульбулькает водка; но тем не менее едут.

    В Нижне-Колымске фляге устраивается почетная встреча.

    «Сельдядка» хранится в сайбах до первых морозов. Так как днем бывают оттепели, то сельдь «выкисает» и непривычному человеку рекомендуется затыкать нос покрепче, если ему случится проходить мимо сайбы.

    Когда оттепелей больше не бывает, сайбы раскрывают. Всю сельдядку разметывают по берегу, на снегу. Когда она замерзнет, ее свозят в амбары. Часть «сельдядки» складывают рядами в кучи по 250 рыб. Такую кучу обливают водой. Когда она замерзнет, получается одна глыба. Это называется калимся.

    В середине сентября близь Нижне-Колымска река замерзает. Близь Средне-Колымска в это время идет другой «грудной» промысел: ловля муксунов, — сельдь почти не доходит до Средне-Колымска. Муксунов попадается в тоню штук 80-100. Во время хода муксуна средненцы неводят так, что каждому неводу даются сутки.

    Река замерзла. Если она стала очень рано, то в редкие годы устраивается единственная здесь форма артельной неводьбе, чередовая ловля, о которой я уже упоминал. Для этого выбирается место, где река поуже и где она образует крутой поворот. Там почти вся река перегораживается всеми сетями, какие только имеются в распоряжении жителей. На передовую ловлю собираются все: взрослые, женщины, дети. Выбирается особенный «чередовой староста», который распоряжается всем. Из более почетных участников назначают дуванщика, обязанность которого — делить промысел. Собственно говоря, вся работа продолжается два дня. Мужчины рубят лед; бабы заготовляют жерди, а ребятишки тащат эти жерди на лед или на плечах, или же на собаках, Следующие дни приходится только осматривать сети. «Дуванщик» делит весь промысел на «номера», т. е. паи. Каждому участнику дается один «номер», все равно, взрослый ли он или же восьмилетний малыш, которого работа ограничивалась тем, что он приволок 2-3 жерди. За каждые три сети или же за упряжку собак на каждую собачью нарту полагается также один «номер». «Чередовая» ловля устраивается все более и более редко. За 4 года последние, как мне говорили, она была лишь всего один раз в Средне-Колымске. При хорошей передовой ловле, на «номер» приходится 5-6 нельм и 20-30 омулей или чиров. Если нельм поймано мало, меньше количества номеров, то желающим эквивалентное количество выдается «рыбой» (в колымском смысле слова).

    Осенью, по льду, устраиваются заездки на нельм, муксунов и омулей. Это, так называемая, подледная рыба. В быстрых местах прорубаются во льду лунки и ставят крючки на налимов, так как зимою не приходится уже быть таким разборчивым, как летом. Налим рыба жадная, легко лезет на крючок и его (налима) только ленивый не берет. Даже мальчишки загибают гвозди в крюки и каждый день тащат по налиму. Так продолжается до конца октября или до начала ноября, когда промысел прекращается до лета.

                                                                               III.

    Чем ближе к океану, тем подледный промысел все лучше и лучше. Ради этого по первому льду низовики перекочевывают до конца промыслов на Сухарное, крайнее поселение на СВ. берегу Ледовитого океана, лежащее, приблизительно, под 70° с. ш. Печален вид этого населения! На правом берегу Колымы разбросаны пять, шесть избушек, сложенных из плавника. За избушками — ряд обнаженных камней, уходящих на восток, в чукотскую землю. Прямо на север — лиловая туча, которая как поясом охватила горизонт. Там океан.

    Избушки на Сухарном маленькие, не больше 4 аршин в квадрат, низенькие до того, что человек выше среднего роста не может в них выпрямиться. В избу ведет такая маленькая дверь, что европейцу, у которого спина не так гибка, как у обывателей, пробраться можно только на четвереньках.

    В обыкновенное время, на Сухарном живут человек 25, во время же промыслов здесь собирается человек 80. В избушках тогда шагу ступить нельзя: всюду вповалку спят мужчины, женщины и дети.

    Так как дрова, плавник, на Сухарном достаются сравнительно, с трудом, то приходится топить полусгнившими найденными бревнами. Избушки тоже сложены из случайно найденного леса. Вследствие этого, избы угарны. Сухарицы часто угорают до потери сознания. Лечатся в таком случае сухаринцы довольно оригинально. Принимается, что угар своего рода засевший в голове клоп, которого можно выжить вследствие этого, кипятком, или морозом. Если угар не силен, его выпаривают десятком чашек горячего чая. Если же угоревший в беспамятстве, то угар вымораживают. Больного полураздетым садят на снег, и последствием угара очень часто бывает смертельная простуда. Во время оспенной эпидемии в 1885 г. заболевавшие принимали головную боль и ломоту в пояснице, первые признаки оспы, за угар и лечились вымораживанием. Вследствие этого, больные умирали еще раньше; чем высыпали папулы.

    Самый сильный враг сухаринца не стужа, не голод, а «солонник», страшный южный ветер, который приносит с собою лютый ураган и часто голодную смерть. Сухаринцы величают солонник (или соенник, как они выговаривают) начальником.

    Начальник тянет! т. е., солонник задул, со страхом говорит сухаринец, когда вдруг среди ночи загудит на дворе, затрясутся стены и ветер, как конопатками, выпирает мох из стен и леденящие языки со свистом врываются в избу. Солонник дует без порывов, с одинаковой силой все время. Кажется, что на дворе миллионы паровозов мчатся на всех парах. От «начальника» не защищает никакая меховая одежда, никакие двойные парки, никакие кокули. Ветер так силен, что валит с ног, сдувает грузную нарту (25 п.) вместе с собаками, как перышко. За шаг не видно ничего. Если вы поднимите руку, то не увидите конца пальцев. Солонник, взрывает «убой», т. е. смерзшийся снег, плотный, как камень, и гонит тучи мелких ледяных кристалликов, которые, как капли расплавленного метала, жгут лицо, не смотря на то, что оно почти все закрыто меховым капюшоном (кокулем). Из избы в избу пробираются по ремню.

    Если «начальник тянет на мороку», то в воздухе гораздо теплее, но пурга ужасная. Избы тогда заносит совершенно. Каюр (т. е. возница, на собачьей нарте) проезжает иногда тогда по всем крышам, не замечая труб. Когда пурга кончается, сухаринцы выползают через нарочитые люки в крышах и начинают отрывать друг друга.

    На Сухарном сети заметываются у устья Колымы, недалеко от того места, где на высоком аспидном мысу стоит покачнувшаяся усеченная пирамида, сложенная из плавникового леса, так называемый, маяк лейтенанта Лаптева. Сети осматриваются через два дня и каждая дает 8-13 рыб; так что 8 сетей (обыкновенное количество, имеющееся у сухарновца) дают 70-130 рыб (омулей и муксунов).

    Промысел продолжается 2 месяца; за это время сети дадут, при самых лучших условиях 1500 рыб. Обыкновенно, эта цифра не доходит и до половины. Как мы видели с «начальником» шутки плохи иногда несколько дней он не позволяет осматривать сети. Когда «солонник» зарядит на долго (он дует иногда дней 8), то приходится волей неволей отправляться на промысел, выждав время, когда ветер хоть немного спадает. Это ужасная работа, которая часто стоит жизни промышленника. В дороге полагаются исключительно на передовую собаку, т. к. невидно ничего. Возле лунок устраивают из нарт защиту от ветра. Припомните, что промышленник голыми руками должен вытащить 100-120 рыб. Трудно поверить, а между тем это так, к рукам примерзают капли воды; после такого осмотра сетей в солонник, некоторые промышленники схватывают острый ревматизм в суставах или же отмораживают руки до такой степени, что на них появляются язвы.

    Подведем итоги. Летний промысел частью съедается, частью им прокармливают собак. У промышленника остается лишь запас рыбы, mаximum, до начала февраля. Вследствие отсутствия соли, летний запас в очень плохом виде.

    Осенний промысел — сельдядка. Главным образом он идет на корм собакам. Чтобы прокормить полную упряжку нужно 12 тысяч сельдей. При хорошем улове, промышленник получает 20 тыс. Десять тысяч сельдей он продает купцам по 1 р. за тысячу. Подледный промысел дает, средним числом 700 омулей и муксунов, 300 промышленник продает. (Цены на муксуна, с доставкой, в Нижне-Колымске, 6 р. сотня). При исключительном рыбном питании, остальных рыб, принимая в виду местное гостеприимство, хватает на два месяца, т. е. до начала апреля у семьи в четыре человека.

    И так: один промысел не может даже просто прокормить весь год промышленников. Прежде чем закончить о рыбных промыслах, скажу несколько слов о «власти реки». Эта «власть» занимает главное место в жизни обитателя берегов Колымы. Его язык на ¾ состоит из слов, имеющих прикосновение к промыслу. По рыбам гадают, рыбами лечатся. Вот ряд примет:

    Налимом нельзя кормить летом собак, иначе прекратится промысел. Он прекратится и тогда, когда переступят через улов.

    У озерного чира и у нельмы, которая поймана под угорьем (яром) нельзя при стряпне отрезывать ни хвоста, ни перьев, иначе промысел прекратится.

    Если кто вытащит налима, а в брюхе у него окажется мышь, либо лягуш (лягушка, она встречается в Колымском округе, как редкое явление. Я не встречал ни одной), то промышленнику умереть в тот же год.

    Коли в невод попала лягуш, то ее надо перерубить пополам. Если польется алая кровь, то быть живым, или же польется черная кровь, то надо готовится к смерти. Чтобы излечиться от ревматизма в ногах, нужно к икрам привязать живую щуку. Когда сардон (щука) перестанет биться, тогда и боль пройдет.

                                                                               IV.

    В конце марта запасы рыбы кончаются. Приходит к концу и собачий корм. Промышленник покупает под будущую сельдядку у купца свою же сельдь от 2 руб. за килимсу (250 штук). В это время низовики отправляются на океан промышлять тюленей. Выезжать приходится не далеко: до моря 10 верст, да берегом океана еще 20 верст до поварни Медвежья. Тюленей промышляют особыми сетями. Охотник разыскивает при помощи собак отдушину, которую проделывает во льду тюлень, и ставит над нею сеть, сплетенную из ремешков, выкроенных из шкуры лахтака (моржа). Сеть устроена так, что дозволяет тюленю вылезать, но не дает ему возможность забраться назад в воду.

    Мясо самца отвратительно; его не едят даже собаки, мясо же самки, вываренное в кипятке, за недостатком другого, идет в пищу. Жир идет на корм собакам.

    В марте чаще всего тянет ветер «с талого моря», т. е. северный. Он даже зимою приносит с собою тепло, так что в Нижне-Колымске в это время таят льдины. Низовики поэтому его и называют «с талого моря», потому что убеждены, что зимою, далеко на севере, море всегда талое, т. е. свободно ото льдов. Северный ветер тянет всегда «на мороку». Пурги зачастую не только не позволяют спуститься на море, но не дают возможности ступить никому из поварни.

    Бывает, что «с талого моря» тянет целую неделю. Тогда съедается собачий корм, затем обутки, ремни и т. д. Бывает, что ветер прекращается одновременно с тем, как прекращается жизнь промышленников в поварне.

    На льду охотник рискует повстречаться с другим промышленником, тоже разыскивающим тюленя — с белым медведем, против которого у него одно лишь оружие — пальма. Медведи часто забираются во время пурги даже на поварню и заглядывают в трубу. В апреле месяце тюлений промысел кончается. Барышей он не дает никаких. Обыватели довольны тем, что кое-как прокормились сами и прокормили собак. В апреле месяце низовик подряжается возить купеческую кладь на Анюй, на ярмарку, к чукчам. Дороги, собственно говоря, туда нет. Приходится ездить по горным хребтам, спускать тяжело нагруженную нарту на плечах. Каюр «бьется», с нею рядом бежит верст по 30 в сутки, так что в конце концов у него или начинает идти кровь горлом, или, по описанию низовика, нападает «такая кашель, такая кашель, что мольчь тебе сердце заливает».

    От Сухарного до Анюя 400 верст. За эту дорогу каюр получает 25 рублей. Уплата производится товаром, причем иногда кирпич чаю вгоняется в 6 руб. и дороже, фунт махорки в два рубля и дороже, аршин гнилого ситца копеек в 80.

    Мне остается сказать об одном промысле, исключительно женском: о выделке ровдуг, единственном кустарном промысле, существующем в низовьях р. Колымы, да еще о настораживании пастников (ловушек). Начало выделки ровдуг совпадает, по всей вероятности, со временем появления русских в крае: промысел перенят у чукчей и ламутов, Русские не внесли никакого изменения и процесс производства, — орудия, сами названия их, — те же, что и у дикарей. Выделкой ровдуг занято поголовно все женское население «города». Каждая семья — своего рода маленький кожевенный завод, рабочими которого состоят только члены семьи. Процесс производства разделяется на две части: 1) на скобление шерсти и 2) на доведение мездры до настоящей мягкости:

    Мастерица смачивает водой засохшую шкуру, расстилает ее на короткой доске, один конец которой упирает себе в грудь, затем скоблит шерсть особым инструментом — камень-деревом. Им работница действует, как бочары стругом. Камень-дерево состоит из деревянной, слегка согнутой дугою палки, около аршина в длину. Середина дуги несколько толще концов. С внутренней стороны камень-дврева, как раз по середине, находится щель, в которую вставляется в начале работы хайбай, или плоский с острыми краями кремневый диск, имеющий в диаметре от трех до пяти дюймов. Когда почти вся шерсть со шкуры соскоблена и остается лишь кое-где подшерсток вместо хайбая в камень-дерево вставляется аут, плоское, в 1½ дюйма диаметром, железное кольцо с острыми краями. Аут похож на круглый переплетный нож, из середины которого вырезан концентрический круг. Аут в Нижне-Колымске стоит рубля два.

    Действуя аутом, как и хайбаем, т. е. в виде струга, мастерица окончательно срезывает со шкуры всю шерсть. Тогда кожу смачивают водой, переворачивают и хайбаем снимают с мездры остатки мускулов, куски запекшейся крови и т. д.

    Ровдуга на половину готова. Ее нужно только сделать мягкой. Для этого ее смачивают водою, и мнут руками, затем натирают кислой, т. е. полуразложившеюся рыбьей икрою, снова мнут, смачивают мазкой, т. е. смесью из оленьей и рыбьей печени, мнут в последний раз и просушивают на весеннем или же осеннем ветре.

    Если ровдуга предназначается для штанов или для камлей [* Камлея, длинный балахон с капюшоном, одевается поверх зимней одежды.], то после просушки ее еще дымят. Для этого ровдуги сшивают в глухой полог, растягивают на палях, так что получатся палатка без двери, и внутри раскладывают дымокур.

    Не смотря на примитивность способа, хорошо выделанная ровдуга мало чем отличается по прочности, мягкости и красоте от хорошей замши.

    Выделка ровдуг продолжается все время свободное от неводьбы.

    Самая лучшая мастерица, работая все время, свободное от занятий по хозяйству, может приготовить одну ровдугу в два дня. Но таких мастерица не много. Большею частью, выделка продолжается 3-4 дня.

    Посмотрим теперь, как вознаграждается этот труд.

    Оленьи шкуры или, как их здесь называют, постели, русские выменивают у чукчей на листовой (черкасский) табак.

    За фунтовую папушу черкасского табаку (махорки) чукча отдает 8 постелей. Остальные материалы: рыбья икра и мазка ценности, в глазах обывателя, не имеют так как рыбу, следовательно и икру доставляет невод, а печень берется задаром у чукчей.

    Низовик покупает табак у якутских купцов, которые бывают в Нижне-Колымске, когда отправляются на Анюй. Цена на табак колеблется от 1-3 р. Так как промышленник берет табак в долг, расплачиваясь либо ровдугой, либо перевозкой клади, то фунт ему никогда не обходится дешевле 1 р. 25 к.

    Таким образом нижне-колымчанину постель обходится в 15½ коп.

    Единственными покупателями ровдуги являются те же купцы, которые отвозят ее в Якутск. В Колымском округе деньги не в ходу, или, точнее, здесь имеется особая, местная монета — кирпичный чай. Кирпич в Средне-Колымске стоит от 2 р. 50 к. - 3 р.; в Нижне-Колымске от 3-6 р.: на Сухарном же он доходит до 12 рублей. За ровдугу купцы тоже расплачиваются местною монетою. В лучшем случае, купец считает кирпич низовику в 3 рубля, а ровдугу берет за 25 коп., т. е. продает кирпич за 12 ровдуг.

    Выходит, что, при самых благоприятных условиях, мастерица на одной ровдуге зарабатывает 9½ к., что, если вспомним затраченное время, составит от 4½ - 2 коп. в день. Но это еще сравнительно веская плата, получить которую мастерица может лишь тогда, когда у нее имеется запроданная ровдуга в наличности. Обыкновенно купец дает мастерице чай под будущую работу и получает тогда за кирпич 16 ровдуг. В таком случае, мастерица зарабатывает на ровдуге 4 коп., что составит от двух до одной копейки в день.

    Строго говоря, эту цену нужно было бы еще уменьшить, потому что мастерица не всегда может купить только то, что ей нужно. Часто купец иначе не хочет продать кирпичного чаю, как вместе с линючим ситцем или же с гнилой дабой.

    В Средне-Колымске уже ровдуга стоит 1 рубль.

    Мастерица вертится в волшебном кругу: она не может достать «постелей», если не возьмет у купца товаров и не может продать никому, кроме купца, ровдуги.

    Остается сказать еще о зверином промысле. Низовики бьют зверей мало. Большею частью этим занимаются ламуты и чукчи. Ранней осенью каждый нижне-колымчанин или сухарновец насторожит около 50 кляпс и пастников (пастей) на лисиц. Пастники осматриваются к Дмитреву дню (26 октября). Пастники редко дают более 4-5 лисиц, что составит, по местным ценам 12-15 рублей.

                                                                              IV.

    Единственная рабочая скотина низовиков собака. Щенка 6, 7 месяцев можно уже запрягать.

    Головки полозьев собачьей нарты соединены тальничной дугой, бараном. К барану привязан длинный ремень, потяг, к обеим сторонам которого прикреплены короткие ремни, своры. На собаку надевается шлея из моржовой кожи, алык, к которому посредством особых палочек, табурок, привязываются своры. Погонщик, каюр, имеет в руках палку с крепким железным шипом в конце. Это, так называемый, прикол. Возраст собак определяется по алыку: «по первому алыку», «по пятому алыку» и т. д. значит собака одного, пяти и т. д. лет.

    Собаки запряжены, но они все сбились в кучу. Бочихару вдруг представилась настоятельная необходимость почесать лапой за ухом и он немедленно осел на зад и сосредоточенно смотрит на каюра, как бы говоря; «чего торопишь, видишь — некогда». Сепиткой вспомнил обиду, которую нанес ему вчера Погудой и вцепился ему в загривок. Амершин просто находит, что кувыркаться в снегу куда веселее, чем тащить нарту.

    Однако крик каюра и тычок приколом приводят собак в порядок. Теперь они нетерпеливо воют (ездовые собаки лаять не умеют), машут хвостами и ждут не дождутся отъезда. Ремень, которым были привязаны собаки к столбу отвязан. Каюр едва успел вскочить, как собаки подхватили и понеслись во весь опор. Каюр все время «прудит», т. е. глубоко бороздит шипом прикола лед, пока собаки не пойдут тише. Ездовые собаки свободно делают 15 верст в час. 12 собак везут пудов 25 клади. Чтобы нарта шла «пляхче», т. е. более плавно, полозья войдают, т. е. леденят.

    В дороге каждой собаке дают по три мерзлых сельди в день.

    Хорошая ездовая собака стоит от 10-15 руб. Передовая же — доходит до 25 руб., особенно славятся Индигирские собаки. Передовая собака никогда не собьется в тундре ни в какую мятель. Она лучше всех понимает команду. Обыкновенная команда это: нах (налево), сета (направо), паца (вперед), то (стой). Есть еще команда тайн (налево) кух-х-х! (направо).

    «Поставить полную нарту», т. е. завести порядочных ездовых собак стоит очень недешево, рублей 200.

    Теперь приведем для цифр. Возьмем, для примера, семью в четыре человека:

                          доход:

    Подледной рыбы продает 5 сотни - 24 р.

    Звериный промысел - - - - - - - - - - - 15 р.

    Сельдей 22 тысяч - - - - - - - - - - - - - 12 р.

    Ровдуги - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - 15 р.

    Поездка на Анюе - - - - - - - - - - - - - 25 р.

    В Средне-Колымск съездить с

    кладью 2 раза (в лучшем случае) - - 30 р.

                                                           -----------

                                                                121 р.

                       расход:

    24 кирп. чаю по 3 р. - - - - - - - - - - - 72 р.*).

    36 фун. табаку по 1½ руб. - - - - - - - 54 р.

    подати - - - - - - - - - -- - - - - - - - - - - 12 р.

                                                          -----------

                                                               138 р.

    [* Мы уже видели, что это минимальная цена. В действительности кирпич доходит до 12 рублей, на Сухарном например.]

    Другими словами, даже если низовики не будут носить белья, не будут абсолютно употреблять соли, не говоря уже о муке т. е. когда будут вести жизнь троглодитов, и тогда у них будет дефицит в 17 руб. А меж тем «завод» стоит 300 руб. Невод служит 5 лет, так что каждый год приходится подшивать новые ставы рублей на 30. Ремонт сетей и карбазов тоже стоит в год 8 руб. Прибавьте сюда одежду, домашний инвентарь, водку, до которой так падки низовики.

    Откуда же пополняется дефицит? 1) Низовики в вечном, невылазном из рода в род долгу у купцов; 2) низовики продают часть рыбы, которая им нужна для себя и для собак. К весне собаки питаются дохлыми собаками, так как на этих животных в низовьях Колымы нападает особенная эпидемия [* Эпидемия выражается в следующих признаках: у собак опухает голова, гноятся глаза; через день парализуется спинной хребет и отнимаются задние ноги; на седьмой день собака околевает.]. Люди же едят до промыслов кости, налимьи шкуры, ремни и обутки. 3) Большую половину года низовики сидят без чаю и табаку. Вместо чаю, пьют кипрей или же брусничные листья. Вместо табаку, курят крошеную равдугу.

    Не малые бреши производит в годичном бюджете низовика так называемый «козел», самая популярная картежная игра. «Козлом» пользуются местные «доверенные» для продажи вещей раза в два выше стоимости. Приедет «доверенный» (к сожалению, «козлом» не брезгают кое кто другие) на заимку и объявляет, что он ставит на «козла», примерно, кирпич. Если обыкновенная цена кирпича 5 р., в «козле» он идет за десять. Садятся десять игроков и каждый вносит тому, кто «казлит» по рублю (рыбой) затем игроки разыгрывают кирпич меж собою. Он достается тому, кто раньше всех получит семь взяток. Бесхитростные низовики всегда попадаются на козла, не понимая, что они ни за что, ни про что уплачивают «козлящему» двойные деньги. Условия жизни до того понизили уровень нравственности, что низовики охотно отдают своих дочерей чукчам в жены [* Чукчи-многоженцы.]. Русские прекрасно себя чувствуют в палатках комадов, быстро очукачиваются до такой степени, что, как и чукчи, не могут потом ночевать в избе.

    Нижне-колымское мещанское общество состоит из 200 человек. Из них 50 живут в «крепости» (так Н. калымчане называют свой город), остальные же — по поселкам. Из этих 200 человек только 4 материально обеспечены, существование же остальных крайне проблематично.

    Мне остается сказать еще несколько слов о казаках. Их в Н. Колымске 11 человек обоего пола. (Мужчин двое). Казаки имеют определенный доход — казенный паек, так что в материальном отношении им живется несколько лучше, чем мещанам; но только лишь «несколько», потому что паек не заполняет всех прорех бюджета. Пайком казаки не пользуются, потому что он запродан за 1½ года вперед местным богачам рубля по 3 за пуд (уплата товарами).

    По закону, каждый казачонок, со дня рождения, получает ½ пайка; с семи же лет он начинает получать полный паек. Мальчики, прижитые девушками казачками, причисляются к казачьему сословию.

    Когда девка-казачка забеременеет, ей от женихов нет отбоя. Это своего рода «козел»: всякий жених рассчитывает, что может родиться «паек», но обыкновенно родители ни за что не отдадут беременной девки, из тех же соображений.

    Девка, родившая несколько «пайков» может рассчитывать на самую блестящую партию: ее приезжают сватать даже Индигирщики, за 2 тысячи верст.

    Казак, у которого жена бесплодна, отдает свою жену «детному» казаку, который обязуется, что баба родит «паек». В случае удачи он целый год получает в виде гонорара паек за новорожденного; если же баба не родит, или же родит девочку, то «детный» казак платит в виде неустойки свой полный месячный паек.

                                                                              V.

                                                                        Торговля.

    В настоящем очерке я намерен коснуться лишь одной черты, местной жизни, именно, любопытных форм торговли, связывающих местный край с культурным миром, являющимся, впрочем, всего-навсего, в виде Якутска.

    В Колымском округе числится около 5000 челов.

    Якутов - - - - - - - - - - 1500

    Чукчей - - - - - - - - - - 1900

    Русских - - - - - - - - - - 700

    Ламутов - - - - - - - - -  850

    Юкагиров - - - - - - - - - 23

    Чуванцев - - - - - - - - - -  1

                            ---------------

                                     4974*)

    [* Цифры эти взяты из «Обзоров Якутской области».]

    Край дает им для пищи рыбу и оленину. Возле Средне-Колымска и Верхне-Колымска держат немного рогатого скота и жители имеют молоко. Из привозных товаров им нужны чай, табак, ситцы, медная посуда и водка. Все эти товары привозят из Якутска. Здешний купец как мы уже говорили кочевник. В октябре месяце он выезжает из Якутска с караваном из 50-300 вьючных коней. Главный груз состоит из спирта. Он помещается в плоских деревянных трехведерных баклагах, флягах, обшитых сыромятной кожей, ширами. Две такие фляги составляют груз коня. Они, как и остальная кладь, прицеплены по обеим сторонам особого седла ханхан. Остальной товар, крепко уложенный в особые вьючные плоские ящики, обшитые сыромятной кожей, состоит из кирпичного чаю, листового табаку, махорки, дешевых, ярких ситцев (обыкновенно, последний брак) да небольшого количества сахару, мыла, крупчатки, сальных и стеариновых свечей, пряников, да медной посуды.

    Кони или не собственные, или же берутся «в тело», т. е. берутся у якутов в кортом на целый год. Конь, взятый «в тело» стоит 10 рублей. При караване необходимы проводники якуты. На каждых 10 коней — 1 проводник. Путешествие совершается очень медленно. От Якутска до Колымска 2500 верст. На всем этом протяжении разбросаны отдельные юрты, на расстоянии 15, 50, 100 и даже 300 верст друг от друга. Каждый день делают 20-25 верст. Кони все время держатся на подножном корму; они выкапывают из-под снега высокую болотную траву, бердигес, которою якуты считают превращенной девушкой [* Вот эта легенда. У младшего брата Юрюнь-Ай-Тоена, у Джеллик-Тоена, который каждый год собирает перелетных птиц и отправляет их на юг, было семь дочерей. Они обратились раз в священных птиц кытылык, спустились на луг и стали плясать. Спустилась к ним богиня Эхсит-хатын и говорит самой младшей: ты самая добрая, а потому пойдешь на «среднее место», в землю якутов. От тебя станет их скот входить в полный жир. Эхсит оборвала крылья у девушки и бросила ее на бадаран (болото), и она превратилась в «хвощ-траву» бердигес.]. Местные кони прекрасно приспособились к лютым стужам. На зиму они обрастают длинною густою шерстью, которая, признаться, делает их отменно безобразными. Все время путешествия купец следует за караваном, ночуя то в юрте, то в холодной поварне. Чтобы избежать перевала через страшный Верхоянский хребет, на котором гибнут каждый год десятки коней, караваны уклоняются от обычного пути на Верхоянск и проходят долиной реки Тумурхана. Здесь местность еще более пустынная. Кроме купцов, тут не проезжал ни один белый человек. На расстоянии 600 верст не встречается ничего, кроме горных хребтов. Лет 10 тому назад часть каравана купца Ш-ова, вместе с владельцем, отстала от остальных: дело было в начале осени ночью. Проводники ушли вперед. Когда Ш. увидел, что он один, то совсем растерялся и повел коней, как ему казалось, по верному направлению, но в действительности завел их куда-то в горы. Всю ночь порошил снег. К утру увидел себя в какой-то котловине. След замело совершенно снегом, так что некуда было ехать ни вперед, ни назад. Тогда Ш решился обождать пока его разыщут. Из оленьих шкур, которых много имелось у него, он сшил себе чукотскую глухую палатку и 50 дней прожил Робинзоном, питаясь убитыми конями, пока наконец его нашли. Так пустынно это место. В марте месяце купцы приезжают в Средне-Колымск, где их выжидают каждый день, так как в городе вышли уже чай, табак и водка. Если приобрести товар сейчас же у купцов, за наличные деньги, то цены стоят такие:

                               Колымские цены.    Якутские цены.    Провоз.       Чистый барыш.

    1 кирпич чаю - - - - - 2 р. 50 к. - - - - - - - - - 90 к. - - - - - - 10 к. – - - - - -1 р. 50 к.

    1 фунт табаку - - - - - 1 р. - - - - - - - - - - - - - 30 к. - - - - - - - 6 к. - - - - - - - -  54 к.

    1 фунт сахару - - - - - 1 р. - - - - - - - - - - - - - 30 к. - - - - - - - 6 к. - - - - - - - -  54 к.

    1 фунт стеар. свеч. – 1 р. 25 к.- - - - - - - - - - 35 к. - - - - - - -6 к. - - - - - - - - - 84 к.

    1 фунт мыла - - - - - - 1 р. - - - - - - - - - - - - - 30 к. - - - - - - - 6 к. - - - - - - - - - 54 к.

    1 фунт крупы - - - - -  1 р. 50 к. - - - - - - - - -   8 к. - - - - - - - 6 к. - - - - - - - - - 36 к.

    1 фунт меди - - - - - -  2 р. - - - - - - - - - - - - - 90 к. - - - - - - - 6 к. - - - - - -  1 р.  4 к.

    10 арш. ситцу - - - - -  6 р. - - - - - - - - - - - - - 90 к. - - - - - - - 2 к. - - - - - -  5 р.  8 к.

    1 бут. водки - - - - - -   3 р. - - - - - - - - - - - - - 30 к. - - - - - - - 3 к. - - - - - - 2 р. 67 к.

    Высчитать провоз очень легко. Конь обходится купцу в 10 руб. (если он его возьмет «в тело»; при покупке, он приходится гораздо дешевле) транспорт 6 пудов стоит 3 руб. Итого, перевозка одного пуда клади из Якутска в Средне-Колымск обходится около 2 р. 50 коп. Как видно из таблицы, самый большой барыш получается на спирте. Ведро его стоит в Якутске 15 руб. В Колымске он разбавляется на 2¾ почти водою, сдабривается для крепости махоркой и медным купоросом и продается в городе по 3 рубля за бутылку.

    Но только состоятельные обыватели бывают в состоянии купить товары немедленно за наличные деньги. Остальное население берет товары в долг. Казаки вместо уплаты предлагают свои пайки за год со значительным учетом. Казачий паек состоит из 2 пуд. муки и 25 руб. деньгами. Один месяц выдается мука, другой деньги. Казак со дня рождения получает полпайка, с семи же лет — полный. Нуждаясь в деньгах и в товарах, казак запродает купцу свой мучной паек вперед за целый год, рубля по 3-4 за пуд. Эту самую муку или точнее расписку на нее купец сдает в казенный магазин по 14 руб. за пуд. Барыш выйдет значительный, если принять во внимание, что купец расплачивается большею частью товарами, на которые он накидывает еще значительный процент «за услугу». К слову сказать, из казенного магазина, за все время его существования, не продано еще ни одного пуда. Население обходится совершенно без муки. Казак запродает вперед также свой денежный паек, по 12 р. за 25. Нужно иметь в виду, что в характере колымчанина много детского. Горсточка населения разделена меж собою кастовой рознью. «Богатый человек», т. е. такой, у которого «кислая» рыба есть каждый день, «стыдится» сам сделать какую-нибудь работу. Он тянется из последних сил, чтобы нанять работника. Вы ему нанесете кровное оскорбление, если спросите, делает ли он сам себе что-нибудь; например вставляет льдины в окна, ладит комелек и т. д.

    В городе есть две школы; церковная, под ведомством священника и городская, которою управляет диакон. В одной 8 уч., в другой — 11. Первая школа аристократическая. В ней учатся дети «богатых» людей. Во второй голь перекатная и якутята, которых улус обязан доставлять на выучку, хотя дело ограничивается тем, что в 6-7 лет якутята едва выучиваются азбуке. Вы нанесете кровное оскорбление «аристократу» если предположите, что его сынок учится в «диаконской» школе, вместе с «распоследним якутом».

    Казак все отдаст чтобы пустить пыль в глаза соседу. Казак может отдать свой паек купцу за 3 фунта гнилых пряников, чтобы подать их гостю и заявить ему: «а мы хлеб не едим, душа не принимает»; хотя гость прекрасно знает, что не только хлеб, но и гнилую рыбу хозяин не каждый день ест. Один купец привез раз розовое масло и продавал по рублю за каплю. Вы думаете, что никто не покупал? Как же! Казаки продавали свои пайки за несколько капель, которые купец им лил на грязный платок. Этим платком казак потом бывало, махнет под носом у девки и доволен.

    Обыватель мещанин самое несчастное существо в округе. В материальном отношении он гораздо меньше обеспечен, чем якуты или другие дикари. Скота у него нет, он слишком мало знает обширную «промысловую науку» (я говорю собственно о средне-колымчанине), чтобы заняться звероловством. Он может предложить купцу только рыбу, да свой труд, а так как кандидатов много, а спрос на труд мал, то цены за работу ничтожны. Купец дает мещанину чай (при чем ставит кирпич в 3-4 руб.) и табак за то, что он доставит товар из Средне-Колымска на Анюйскую ярмарку.

    В апреле месяце купец приезжает в Нижне-Колымск. Здесь в маленьком виде повторяются сценки разгула приискателей. В середине апреля открывается анюйская ярмарка.

    «Анюйская крепость» это несколько пустых зимовьев, обнесенных легким рубленным забором из плавника. Сюда съезжаются чукчи, носовые и оленные, ламуты и русские для меновой торговли. Чукчи, главным образом, являются из-за водки, табаку и чаю. Оружие они иногда имеют лучшее, чем русские, так как достают его у американцев.

    Чукчи очень дорожат черкасским табаком и находят, что он гораздо лучше табаку, привезенного морским путем.

    Вывозить на ярмарку водку нельзя, но купцы ее привозят контрабандой. Торг происходит таким образом. Как только чукчи являются, они начинают просить «акамимель» (водки). Купец говорит, что «акомимель» у него нет, но как инагля (другу) он, пожалуй, поднесет полчашки, без платы. Купец наливает «сладкой» водки, т. е. не наслоенной на махорке. Водка распаляет чукчу. Он шагу не отстает от купца и клянчит:

   Инагля, хылгин акамимель! (друг, дай водки). Торг устраивается живо. Бутылка водки ценится на Анюе в 6-8 рублей. У пьяного чукчи за бутылку выменивают бобровую шкуру, которая в Якутске продается по 15-20 рублей. Я видел как торговали у чукчи великолепную бобровую шкуру. Чукча заявил, что расстанется с нею тогда, когда его напоят пьяным. Для иллюстрации, чукча встал и стал качаться на ногах, изображая все степени опьянения. Торг состоялся, и шкура досталась купцу за 5 чашек водки, потому что после пятой чукча повалился.

    Торг с чукчами до того соблазнителен, что покупать во все тяжкие пускаются все. Колымчанин привезет с собой кирпич чаю, фунт табаку и бутылку водки, ходит по «крепости» и, как зверя, выслеживает чукчу. Это мелкие торговцы, забирающие «ирет» (чукотскую одежду), ровдугу, моржовые ремни и пр., чтобы сбыть все это в Средне-Колымске. Как видно «брать» уж сижком не хитрая наука, если ее с успехом практикует даже колымчанин и слишком соблазнительное дело, если за него, кроме колымчан и купцов, жадно хватаются и другие лица.

    В начале мая купцы возвращаются в Средне- Колымск. По дороге скупается у ламутов мамонтовая кость. Она находится в обрывах небольших речек. Покупается она у ламутов рублей по 12-15 за пуд. Наступает время ехать назад в Якутск. «Доверенные» купца, т. е. приказчики, остающиеся с частью товаров в Средне-Колымске, приготовляют к этому времени все «ламутское пышное», т е. белок и лисиц, закупленных зимою у ламутов, которые приезжают в город в январе. Дикари останавливаются тогда у Б., ведущего дело исключительно с ламутами. Их угощают водкой и дают подарки, преимущественно серебряные двугривенные, которыми дикари упрашивают свою одежду. Ламуты забирают в долг свинец, порох, чай и табак. Купец выдает им записочку с обозначением долга каждого. На следующий год ламут привозит купцу белок и предлагает ему взять, сколько он считает надобным за долг. Об этой форме долговых обязательств и об удивительной честности ламутов я писал уже в статье: «Дорога».

    К сожаленью, цифр относительно Анюйской ярмарки не существует. В «Обзорѣ Якутской области за 1889 г.», правда, говорится, что в отчетном году вывезено из Колымского округа 376 лисиц, 187211 песцов, медведей 26, оленей и коз (??) 755, белок 22200, горностаев 1950, но мы берем на себя смелость сомневаться в верности цифр. Во первых, коз в округе не существует; оленьих шкур никто не вывозит, так как они не представляют никакой ценности. В этом году с Анюя привезли не 376 лисиц, а по крайней мере в пять раз больше. Нет цифр, показывающих число бобровых шкур, вес мамонтовых клыков (по моему счету, в 1888, 1889, 1890, 1891 г.г. было вывезено не мене 1200 п. кости).

    Мы в точности не можем определить, на какую сумму вывозится ежегодно из округа кости и пушнины, которая уходит в Якутск на 600 лошадях.

    Одного «спирта» привозится ежегодно в Средне-Колымск 300 фляг, т. е. 90 ведер. Из них выходит около 27000 бутылок водки, которые в общем, продаются средним числом по 4 р. за бутылку. Если купец не выкидывает таких экстравагантных вещей, какие описаны в статье г. Рябкова «Средне-Колымскъ и его округъ», то он богатеет через три поездки на север.

    Что бы закончить с торговлею на крайнем севере, я должен упомянуть еще о доставке муки и соли в казенные магазины. Казна уплачивает купцам по 10 руб. за доставку пуда муки и соли от Якутска до Колымска. Мы уже видели, что вместо муки доставляются на половину расписки казаков. С солью творится нечто худшее. Она почти совсем не отправляется из Якутска. Прибывает лишь несколько пудов. И хотя казна продает соль в Средне-Колымске по 1 р. 20 к. за пуд, весь Колымский округ круглый год сидит без соли.

    Если бы казна взяла на себя доставку соли и муки, ей бы это стоило в 6 раз дешевле, а край не питался бы пресной гнилой рыбой и имел бы муку не по 14 р., а по 3 рубля с копейками.

                                                                              VI.

                                                                       «Хайлахи»

    К числу натуральных повинностей, лежащих на якутах, относится также содержание «хайлахов» (ссыльно-поселенцев), которых родовичи нослега или кормят поочередно у себя по неделям, или же устраивают ему полное хозяйство. «Хайлахи» не везде в области составляют одинаковое бремя для населения; к сожалению, оно обратно пропорционально богатству округа.

    В Олекминском округе поселенцы не держатся на месте. Во первых, недалеко, сравнительно, «длинная дорога» [* Так арестанты называют пут от Иркутска до Томска.] и поселенец, в большинстве случаев, отправляется «в поход за шаньгами» (т. е. бродяжить); во вторых, близки золотые прииски, которые заключают в себе такую притягательную силу для всего подневольного населения Сибири. Как только поселенца приведут в нослег якуты откупаются от него: они дают ему круг масла, пуда полтора муки, рублей пять деньгами с тем условием, чтобы он уходил, куда хочет.

    В остальных же округах, поселенцы волей неволей должны жить на месте, потому что природа и расстояния соединились против интересов якута. Такими несчастными округами являются: Якутский, Вилюйский, Верхоянский и Колымский. Среди них первый считается самым богатым. Здесь якуты пашут, рогатого скота приходится на 140000 душ — 150000 шт.; вследствие близости города, товары первой необходимости в этом краю чай и табак дешевы. Тем не менее, поселенцы делают громадные бреши в годовом бюджете улуса. В «богатом» округе население часто питается лишь «якутской лапшой». Она состоит из сосновой коры, к которой, на целый горшок, прибавляется кусочек тара (перекисшего молока) Поселенцу же приходится давать «настоящую» пищу, потому что он «лапши» есть не хочет.

    Содержание «хайлаха» обходится нослегу рублей 8 в месяц. В Якутском округе 4000 поселенцев (уголовных), так что содержание их обходится якутам в год в 384000 р., другими словами, каждая семья якутов тратит на содержание поселенцев в год 20 р.; в большинстве случаев, это составляет половину всего годового бюджета якута.

    Нужно сказать что улус отводит поселенцам еще пахотную землю, которой у якутов очень мало.

    Из поселенцев в Якутскую область попадают самые порочные, большею частью, совершившие уже вторично преступление в Сибири. Попадая в отдаленный нослег, далеко от столь привычной ему обстановки, среди населения, не понимающих ни слова по-русски, поселенец озлобляется. На якутов он смотрит, как на зверей, с которыми «русскому человеку» стесняться нечего. Поселенец глубоко убежден, что он еще делает снисхождение «собаке якуту», когда разрешает ему кормить себя ячменными лепешками, а не хлебом (у якутов хлеба нет).

    «Да что с собаками нужно делать только за то, что они нас кирпичным чаем поят? В Россее я и не знал, что за кирпичный чай такой бывает, а здесь подлецы-якуты показали» — так жаловался мне один поселенец.

    Жизнь тяжела, в сущности, для обеих сторон. Якут смотрит на хайлиха, как на гадину, как на зверя, который разоряет его и от которого надо беречь жену и дочерей. С другой стороны, поселенец среди непонимающих его якутов чувствует себя хуже, чем в столь страшном для него «секрете» (одиночной камере).

    Так как инородцы Якутского округа не так принижены как инородцы в северных округах, то поселенец все-таки чувствует над собою известную узду и до таких катастроф, о которых я буду говорить, редко дело доходит. Не то в дальних округах. Верхоянский округ отделен от Якутского высоким горным хребтом. Южная граница округа — полярный круг, северная Ледовитый океан. Земля оттаивает летом лишь вершков на 5-6; население редко: на 947085 кв. м. т. е. на пространстве в три раза большем, чем Франция живут 13000 чел., т. е. по одному человеку на каждые 73, 24 кв. м.

    Десять тысяч якутов, живущих здесь, потомки беглецов, спасшихся после страшного разгрома, который потерпели в начале ХVIII в. инсургенты, восставшие под предводительством главы Кангалахского улуса Дженника. Якутские «олонхо» (былины) полны страшными описаниями казней. В Верхоянском округе каждый ребенок знает судьбу несчастного Дженника. Оставшиеся убежали на крайний север, унося страх к русским, который они передали по наследству своим потомкам. Когда «ниуса» (русские) явились в округ, якуты и не думали сопротивляться, а сразу согласились платить ясак.

    Этим «историческим» страхом якутов перед всяким русским можно себе лишь объяснить то, что инородцы двух полярных округов, переносят терпеливо все безобразия «хайлахов».

    В Верхоянском округе, якуты поселились в долине безрыбной реки Яны. Земледелие в округе невозможно. Рогатого скота приходится 3000 шт., т. е. по 1/3 на человека. Я уже имел случай говорить, что местные коровы дают мало молока, которое в продаже стоит тоже недорого (1 р. пуд). Между тем, 1 кирпич чаю стоит 2 р., 1 ф. табаку 75-80 к.; 1 п. муки 7 р. и т. д. Я высчитал там, что одеваться, кормиться и платить повинности может лишь та якутская семья, в которой приходится не меньше 5 коров на человека. Громадное большинство якутов здесь поэтому, питаются исключительно корнями (сардана) и виврашками, полевыми мышами.

    Вот в такой-то край попадает поселенец. Обыкновенно, он уже в третий раз совершил преступление, уже сосланный в Якутский округ.

    Поселенец является озлобленный, без надежды на выход; население перед ним трепещет, и он отводит сердце на них.

    Каждый хайлах в Верхоянском округе получает 2 п. мяса, 1½ п. молока, 30 ф. «хаяку» [* Замороженные сбитые сливки, вместе с пахтаньем.], ½ кирпича чаю в месяц. Он избавлен от всех работ по дому, потому что якуты привозят ему дрова и лед. По местными ценам, месячное содержание «хайлах» стоит:

    2 п. мяса - - - - - - 4½

    1½ п. молоки - - - 1½

    3/10 п. хаяку - - - -2½

    ½ кирпича чаю - - 1

    1 саж. дров - - - - - 3

    Доставка льда - - - ½

                           ----------

                                   12 руб.

    Но это еще не все. Каждому поселенцу строят:

    юрту - - - - - 20 р.

    дают коня -  30 р.

    корову - - - - 30 р.

                     ----------

                          80 р.

    Пусть читатель выводит сам заключение, легко ли затрачивать единовременных 80 руб. и 12 р. ежемесячно якутам, которые сами питаются мышами и сардина.

    Чтобы хайлах не трогал чужих жен, ему дают ытымныт (т. е. девушку сиротку, находящуюся на попечении улуса).

    В глаза, якут иначе не называет хайлаха, как тойон (господин).

    Лютая тоска грызет поселенца. Громадный пояс болот и гор отделяют его от дорогого ему острожного мира. Лето проходит еще кое-как; но когда наступает долгая полярная ночь, которая гнетет человека и производит на нервы совершенно особое впечатление; полярная ночь, когда и интеллигентный человек, заброшенный сюда судьбою, не знает, как бороться с грызущей тоскою, поселенец становится страшным. Он питает такое отвращение и презрение к якутам, что не хочет научиться их языку, сколько бы «хайлах» не жил среди инородцев. Приведу пример. В Колымском округе я знал поселенца, хохла, Павло. Он живет в улусе уже 18-й год, но знает по-якутски лишь «кулак сдох» (т. е. кулгах сох: «уха нет», «не понимаю», фраза которую говорят якуты, показывая на уши, если заговорить с инородцем по-русски). Павло, когда прибыл, потребовал себе сейчас же у улуса ытымныт, прожил с ней 5 лет, объясняясь с ней знаками. К этому времени у Павла подрос парнишка, который стал толмачом между отцом и матерью.

    Итак, хайлах ставится страшным. Так как в юрте у него людей нет, сердца срывать не на ком кроме как на ытымныт, которая дрожит и не смеет даже кричать, когда кулак поселенца гуляет по ее телу, то хайлах перебирается к якутам.

    Первым страдательным лицом являются женщины. Хайлах так глубоко презирает якутов, что не считает их даже за людей, а потому не стесняется в выборе места. Бывают случаи, что поселенец насилует женщин и девушек среди бела дня не стесняясь свидетелями. Жертва не смеет и думать даже о сопротивлении, тем более, что среди женщин много имирячек, которых болезнь лишила совершенно воли.

    Чем дальше, тем больше растет озлобление хайлаха. В конце концов, он выкидывает что-нибудь ужасное, поражающее своею бесцельностью; тогда у якутов появляется мужество отчаяния; они толпой набрасываются на поселенца, вяжут его и доставляют в окружный город. Приведу пример на удачу.

    В 1887 г. в Колымском округе жил поселенец татарин. Зимой он перебрался к князцу в юрту. Он изнасиловал его жену, двух дочерей, какую-то приезжую якутку при ее муже, когда та едва успела зайти в юрту. Раз он остался один в юрте с годовалым ребенком княжца. Татарин схватил его за ножку и швырнул в ярко топящийся камелек. Когда вбежали якуты, хайлах спокойно стоял у огня и одной рукой засовывал подальше в огонь полусгоревшее тело, а другой закуривал тымтыком (лучинкой) трубку. Якуты связали хайлаха и отвезли его в Ср. Колымск, а оттуда поселенца отвезли в Якутск. Татарина осудили на 12 каторги.

    Чем дальше на северо-восток, тем край беднее, тем население реже, тем более нестерпимым гнетом являются поселенцы.

    В Колымском округе на 604756 кв. м. приходится 6000 жит.; т. е. на 100 кв. м. живет один человек. Это наименее населенное место на всем земном шаре. Нужно принять во внимание, что население, вероятно, меньше показанного количества, так как во время оспы в 1889 г., которая была при мне, среди ламутов, якутов и чукчей умерло около 25% всего населения края.

    По старой статистике, на одного якута в Колымском округе приходится 1/16 рогатого скота. Ныне это число на половину больше действительного. В 1888 и 1889 г.г. была эпизоотия на рогатом скоте. Якуты всего Колымского округа подали прошение о вспомоществовании на имя тогдашнего начальника области, генерала-лейтенанта Светлицкого, о котором все население области, вероятно, долго будет вспоминать с чувством глубокой благодарности. В этом прошении якуты заявляли, что у них вывалился скот на половину, а в самых богатых наслегах, например, в Кангалахском на 2/3. Тогда же, околели от какой-то эпидемии 2/3 ездовых собак.

    Поселенец является здесь, кроме всего, носителем острожной культуры. Нравы края совершенно первобытные; где нет хайлахов, там неизвестны кражи, не говоря уже о грабежах и убийствах. В Колымском округе их не держат в самом городе, а отправляют или в Нижне-Колымск, или в улус. Вследствие этого, в Средне-Колымске жители не знают, что такое замки. Вы можете оставить ваши часы на улице и их никто не тронет; тогда как в Нижне-Колымске уже знают, что такое кражи со взломом. Поселенцы принесли сюда пороки, названия которым нет даже в якутском языке. Педерастия, которая внушает такое отвращение якутам, известно у них под названием: «ани хайлахтах», т. е. хайлацкий грех.

    Работающие поселенцы страшная редкость. В двух полярных округах я знаю только одного, Б. живущего уже слишком 20 лет в Ср. Колымеке. Б. берется за все: он делает кирпичи, шьет местным франтикам «штиблеты», обжигает известку, лудит самовары, кладет печки, словом, нет работы, от которой бы он отказался. Но он единственный в своем роде.

    Остальные поселенцы Колымского округа, как мы увидим, разоряют якутское население. Вот примеры. Самая большая деревня в Колымском округе — Кресты, на р. Колыме, между Средне-Колымском и Нижне-Колымском; здесь 9 домов. Население состоит из якутов. В 1891 г. был приписан туда поселенец Титов. Это крепкий, дюжий мужик, лет 40. Как только он прибыл, он потребовал у улуса бабу, затем полное хозяйство: юрту, невод, сети и собачью упряжку (12 собак); в противном случае, он грозил сжечь весь поселок. Ему дали все. Потребованное имущество по местным ценам стоит 300 руб. Далеко не всякий хозяин на Крестах имеет даже и половину такого хозяйства. Титову было мало. Он потребовал, чтобы ему ловили рыбу, так как он «не привык в Рассее ноги квасить», потребовал, чтобы ему давали чай, который на Крестах стоит 4 р. кирпич и мясо. Дали и это. Своих сетей он не хотел ставить на основании такого резона:

    — Рази меня на то сюда, послали, чтобы я мое добро (т. е. невод, справленный якутами) портил?

    Необходимую ему юкалу и рыбу, Титов, на глазах у владельцев, брал в их амбарах. Своих собак он кормил отборною чужою нельмою. Летом он поехал в Ср. Колымск, продал свой невод, а у общества потребовал новый.

    — Да хоть бы он говорил, как человек, жаловался мне метис, полуякут, полурусский, а то только и слышишь от него, что ругань, да ругань. С собаками так не говорят, как он с нами.

    Титов до того стал поперек горла Крестовцам, что те порешили отправить депутацию в Ср.-Колымск чтобы просить исправника убрать куда-нибудь Титова, так как иначе весь поселок перекочует в другое место. Не знаю результатов этой депутации, так как я осенью того же года уехал из Ср.-Колымска.

    В Нижне-Колымске якутское общество состоит из 18 человек. Они кормят 11 поселенцев. Трудно поверить, а меж тем это так, якуты тут настоящие крепостные хайлахов. Крепостные устраивают своим господам сетный завод (пусть читатель справится в статье «Экономическое положение жителей низовьев Колыма», сколько это стоит, покупает им собак, а у якутов нет ни кола, ни двора. Все, что они зарабатывают, съедают и пропивают хайлахи. Якут неводит все лето, чтобы дать поселенцу несколько лишних сетей, которые тот осенью обменяет у купца на бутылку водки (бутылка водки в Н. Колымске стоит 6 руб.). Крепостной не в силах жить в своей юрте; должен отдавать жену, детей в наймы; идти самому в батраки к полуголодному обывателю, у которого даже «кислая» (тухлая) рыба не каждый день бывает, а господин-поселенец требует, чтобы ему покупали сахар к чаю (сахар в Н. Колымске 1 р. 50 к. фунт), так как он «не для того послан сюда, чтобы пить чай без сахару».

    Плоды крепостного труда до того сладки, что даже поселенцы, которые уже давно приписались в мещане и имеют доходные места писарей, требуют от якутов всего.

    — Моими отрывочными заметками я желал обратить внимание на мало известное публике анормальное явление.

    После поездки мисс Марсден, великодушные люди измышляют средства, как помочь нескольким десяткам прокаженных. Это хорошо; но не найдут ли также великодушные люди способ, каким образом избавить не несколько десятков, а поголовно все якутское население области от не менее страшной проказы, подтачивающей экономическое положение и нравственность края; этой проказе имя — хайлах.

                                                                                VII.

                                                        Население на берегах Колымы

    Русские пришли на берега р. Колымы двумя путями: через Омекон, по, так называемому теперь, старо-купеческому тракту и Ледовитым океаном. Первые основали острожки Средне-Колымский и Верхне-Колымский, вторые — Нижне-Колымский, который на первых порах назывался Собачий острог [* В 250 верстах и иже Средне-Калымска есть камень Пимазнинский. На самой вершине его, в кустах шиповника и голубицы, виднеются около 30 покачнувшихся крестов, кругом — полная пустыня. Якуты уверяют, что тут похоронены русские, которые здесь хотели заложить город «в старые годы». «Хозяин места» обратился в одноглазого осетра, и когда русские его съели, то разом все умерли. Интересно действительно существование этих древних могил в пустыне, откуда ближайшее жилье Быстрое в 80 верстах.]. Каждая из этих партий промышленников попала в особые условия, которые через 200 лет выработали как бы два совершенно отдельных племени, отличающихся друг от друга физически, обычаями и даже говором.

    Как промышленников, явившихся через Омекон, так и зашедших через Ледовитый океан, манила на северо-восток одна и та же причина: рассказы о громадном количестве «пышного», т. е. дорогих мехов. Пушные звери водились тогда на NЕ в баснословно громадном количестве. Несколько лет всего тому назад в бывших «Российско-Американских владениях» бобровая шкура выменивалась за лист табаку. Крашенинников рассказывает, что, когда русские в первый раз явились в Камчатку, они выменивали восемь собольих шкур за нож и 18 за топор и то еще камчадалы смеялись над чужеземцами, которые так легко даются в обман. Когда русские явились в первый раз на Лену, они брали за котел столько собольих шкурок, сколько их вмещала посудина.

    Когда именно явились русские на среднем течении Колымы — неизвестно; вернее всего, что 1688-1689 г.г. Не за долго до этого (27 сентября 1682 г.) произошло восстание Дженника. Остатки мятежников разбежались на Яну и Колыму, разнося ужас о завоевателях; так что когда пришли русские не только якуты в памяти которых было живо страшное усмирение, но и туземцы и не думали даже оказывать какое бы то ни было сопротивление. Быть может тогда еще было живо таинственное племя Кангиени, которое нам оставило многочисленные каменные орудия, находимые в изобилии на берегах р. Колымы. Соур, секретарь Биллингса, слышал рассказы об этом племени от стариков в Н. Колымске, но не сообщил нам ни одного рассказа; так что о Кангиени мы знаем лишь, что их было много и что они исчезли все до одного человека [* Юкагиры, якуты и ламуты питают суеверный страх к осине. Они говорят что ее прежде не было, а появилась лишь пред приходом русских. Кангиени спросили своих шаманов, что означает появление этого странного дерева. Они ответили, что на берегах Колымы скоро появятся победители, от которых людям будет так же горько, как кора осины.].

    Русским не представлялось никакой надобности в вооруженной силе; якуты, юкагиры и ламуты платили ясак, какой только назначали казаки. Завоевателям не представлялось никакой надобности держаться сомкнутой массой. Они поженились на якутках, расположились по округу и скоро, как и в Якутске, нашли, что русский язык совершенно излишний, так как дело приходилось иметь постоянно с якутами. Не то было в низовьях р. Колымы. Русские зашли сюда в 1624 г., из Ледовитого океана, под предводительством казака Михаила Стадухина. На одном из рукавов реки, на так называемой Стадухинской протоке, в 80 верстах ниже того места, где теперь Н. Колымск, казаки заложили городок, который назвали Собачьим острогом. Стадухин дождался зимы и на собаках отправился по льду разыскивать на Севере страну «пышного». Он первый сообщил о существовании на севере таинственного материка, который обозначался на картах вплоть до Врангеля. Давая инструкции капитану Биллингсу, гр. Чернышев писал:

    «На карте противу р. Колымы, севернее Медвежьих островов, положена земля, протягающаяся мысом непрерывно, от кряжа северной Америки; сие положение на карту учинено с присланной карты от бывшего губернатора иркутского Чичерина, а в 1764 г. (как вы усмотрите из данного вам экстракта о прежних путешествиях № 10), сержант Андреев с последнего из Медвежьих островов усмотрел в великой отдаленности полагаемой им величайшим, — остров, куда и отправились льдом на собаках; но не доезжая того верст за двадцать, наехали на свежие следы превосходного числа на оленях в санях неизвестных народов, и будучи малолюдны возвратились на Колыму. — Больше о сей земле, или великом острове нет никаких сведений; сего ради находится за нужное дать вам приметить, как вы уже будете на Колыме, следственно не в дальнем от того расстоянии, весьма бы полезно было осмотреть, и ежели можно отписать, или по крайней мере, разведать о всех обстоятельствах сей земли, как то: остров ли оная, или твердая, протягающаяся от Америки земля, обитаема ли жителями, и сколь оные многолюдны и прочая?» [* Путешествіе капитана Биллингса и т. д. СПБ, 1811 г. стр. 190.]

    В 1829 г. Врангель пришел к заключению, что если, в самом деле этот материк существует, то он отстоит так далеко от берегов Сибири, что нет возможности когда либо добраться до него [* Сухарновцы до сих пор твердо уверены, что в «талом море», т. е. там, где океан никогда не мерзнет, есть земля, а на ней «неведомые люди»; если даже легенды об островитянах и верны, то, во всяком случае, «земля не может быть велика».].

    О Стадухине мы не имеем никаких дальнейших сведений. Выродившееся население не сохранило никаких воспоминаний о нем, неизвестно даже имя его, которое сохранилось только в названии «протоки».

    В 1646 году русские спустились на лодках до Ледовитого океана и повернули на восток. Здесь они встретились в первый раз с воинственным племенем, которое играло такую важную роль в истории заселения низовьев Колымы, — чукчами. На берегу океана русские заметили ряд палаток и возле них каких-то инородцев, не похожих ни на одно племя, которое русские видели до сих пор. Русские пристали к берегу и сложили у воды: ножи, котлы, топоры и т. д. и отплыли. Чукчи заменили их мехами, моржовыми клыками и изделиями из последних. Промышленники предположили, что неведомое племя и есть обитатели той страны, где в изобилии водится соболь, и попытались покорить дикарей; но тут они встретили необычайно мужественное сопротивление. До начала нынешнего столетия край был ареной беспрерывных схваток с чукчами. Смелые промышленники, которые покорили всю Сибирь и побеждали войска Небесной империи, терпели поражения от дикарей, вооруженных стрелами и копьями. Об этих кровавых стычках свидетельствуют названия урочищ и рек близь Нижне-Колымска; Убиенная, Кровавая, Разбойничья, Погромное, Томилино, Дуванное (здесь чукчи дуванили казацкий лагерь). Слух о воинственном племени прошел по всей Сибири и проник за границу. В западо- европейской литературе о чукчах упоминает Витсен (Witsen), который во втором издании своего сочинения (1705 г.), ссылаясь на рассказ Володимира Атласова, говорит, что обитатели СВ. Азии называются Тsjuktsi; однако не дает никаких подробностей о них. Шведскими пленниками в Тобольске была переведена татарская рукопись Абулгази Баядур Хана, которая в 1722 г. была пожертвована лейтенант-полковником Шöнстрöмом в Упсальскую библиотеку. Вот что говорит эта рукопись о чукчах.

    «Северо-восточная часть Азии населена двумя родственными племенами: Чукчами (Тzuktchi) и Шелаченими (?) (Тzchalatzki); а на юге от них, на Восточном океане, живет третье племя Олюторение (Алеуты?). Это самые дикие племена на всем севере Азии и не хотят вступать ни в какие сношения с русскими, которых они безжалостно убивают, если встретят. А когда кто-нибудь из Чукчей попадется русским, они его тоже убивают». На карте Lotterus’а (1765 г.) чукотский полуостров окрашен в особую краску, чем владения русских в Сибири и подписан так: «Tjuktzchi natio ferocissima et bellicosa Russorum inimica, qui capti sе invicem interficiunt» [* Nordenkiöd p. 280. Иностранцам было нелегко разбираться в русских источниках. Самуил Энгель, французский писатель XVIII ст., вычитывает, напр., у русских историков об одном русском плавателе, который был начальником промышленников (сhef parmi les Promyschleni), Это слово привело его в большое недоумение. Значения он никак не мог добиться. «Je me suis informé auprès des plusieures personnes que je croyois à même de m’expliquer ce nom de Promyschleni, ce que c’étoit; l’un voulut que c’étoit une secte; un antre des rebelles, un troisième des gens qui levaient le tribut»; наконец он у Мюллера вычитал значение этого таинственного слова Promyschleni.] В 1777 г. так автор «Beschrcibung aller Nationen des Russischen Kechs» аттестовал чукчей в своем труде:

    «Они более дики, свирепы, горды, непокорны, вороваты, вероломны и мстительны, чем соседние им номады Коряки. Они на столько же дурны и опасны, на сколько тунгусы дружелюбны. Двадцать чукчей побеждают 50 коряков. Остроги, лежащие по соседству с их страной, пребывают в беспрерывном страхе нападения, и содержание их обходится так дорого, что правительство недавно упразднило самый старый из них — Анадырский».

    Видя, что отрядам казаков не справиться с чукчами, правительство распорядилось с 1727 г. о присылке 400 солдат под начальством капитана Павлуцкого. Он явился в край вместе с Якутским казачьим головою Шестаковым. При Павлуцком дела русских пошли лучше. Он прошел всю Чукотскую землю и не раз наносил поражения дикарям, на которых навел такой страх варварскими истязаниями пленников, что чукчанки до сих пор его именем пугают ребят. Наконец в одной стычке Павлуцкий был убит. Этот капитан — самый популярный герой на крайнем северо-востоке Сибири. Он местный Роланд. Об его смерти рассказывают чудеса и приписывают ее измене Ганелона, Кривогорницына, родом из Сухарного, который «заманул» Павлуцкого в полярный Ронсеваль, Убиенную. Павлуцкому не удалось спасти свой Дюрандаль: он достался чукчам, и этой шпагой до сих пор опоясываются чукотские эрёма (князьки).

    После смерти Павлуцкого, дела русских в чукотской земле пошли худо, с переменным счастьем, то русские побеждали чукчей, то дикари наносили им страшное поражение. Последнее нападение чукчей было 85 лет тому назад. Когда все мужчины были на промыслах, чукчи подплыли на лодках к Нижне-Колымску, перебили старух, а молодых увели в плен. На заимке Корытово, близ Н. Колымска, в 1891 г. я встретил 92-летнюю старуху, которая еще помнит этот погром. С тех пор установился известный компромисс между русскими и дикарями; первые отказались от завоевания Чукотской земли; вторые — перестали нападать на русские поселки. Нижне-Колымск со Стадухинской протоки был перенесен выше на 80 верст, где он теперь находится.

    И так, мы видим, что в течение почти двух столетий русское население низовьев р. Колымы имело пред собою постоянно военный лагерь; ежечасно они могли опасаться нападения и вследствие этого вынуждены были держаться постоянно вместе тесной, сплоченной массой. С дикарями они встречались только на поле сражения Другими словами, мы видим здесь явление, как раз обратное тому, которое мы наблюдали в среднем течении реки. Результаты получились тоже обратные; в то время, как средневцы объякутились и почти забыли свой язык, низовики не говорят на другом языке, кроме русского; они сохранили много песен, оборотов речи, обычаев средневековой Руси.

                                                                                  II.

    Время войн с чукчами было также периодом особенно ревностных изысканий в крае. В 1648 году казак Денис Дежнев отплыл из устья Колымы, обещав не возвращаться до тех пор, пока не привезет «семь сороков» соболей. В это лето океан был свободен ото льда; казаку удалось пройти Берингов пролив и дойти до устья Анадыра, не подозревая даже, что сделал великое открытие, которое через 77 лет обессмертит другого мореплавателя, который тоже не подозревал, что нашел пролив между двумя материками. На берегу Великого океана все три лодки Дежнева потерпели крушение; часть экипажа погибла. С 25 оставшимися в живых Денис перезимовал среди страшных лишений. Вследствие отсутствия провизии, промышленники питались все почти время корой, да трупами погибших от голода товарищей. Оставшиеся в живых построили лодку и пустились вверх по Анадыру и в 1650 году добрались до Нижне-Колымска. Из всей экспедиции возвратились лишь 2 человека. Собственноручное сообщение Дежнева хранится в СПБ публичной библиотеке и, кажется, до сих пор, нигде напечатано не было. В 1652 г. Денис повторил попытку, но пропал без вести. «В 1727 году Шестаков предложил правительству сделать исследование в земле чукчей и даже отыскивать новые земли на севере от Сибирского материка. Он, действительно, получил средства для исполнения этой чукотской экспедиции; ему дано было несколько помощников, штурман, геодезист, рудознатец, несколько матросов; кроме того, к нему присоединился отряд Павлуцкого. Одно из судов Шестакова с геодезистом Гвоздевым объехало Камчатку, доходило до берегов Америки, и в Беринговом проливе открыло группу островов, которые называются теперь архипелагом Гвоздева. Шестаков был убит в сражении с чукчами» [* Пыпинъ Сибирь «В. Ев.» 3 кн., 1887 г. стр. 207.]. Эго была первая научная экспедиция в Чукотскую землю.

    В 1740 г. зимовала в устьях Колымы экспедиция лейтенанта Лаптева, част большой экспедиции, которая должна была осмотреть берега северных морей от Архангельска до Берингова пролива. Экспедиция добралась до устья Колымы после неимоверной борьбы с голодом и морозом. Три месяца она не разводила огня. На высоком аспидном мысе, далеко выдающемся в океан, Лаптев велел сложить из плавника «маяку», который остался до сих пор. Под «угором» видны полуразрушенные избы, в которых валяются полуобожженные аспидные камни, служившие очагом. Не веселая картина представляется с этого мыса редкому туристу! Кажется, что кроме воя негостеприимного океана, слышатся еще стоны полузамерзших спутников Лаптева, умирающих тут же, под угором, от цинги.

    Оставшаяся часть экспедиции весной добралась до устьев Лены, а оттуда в Якутск. Еще более трагическая судьба постигла Шалаурова В 1755 г. якутские купцы Шалауров и Бахов получили дозволение предпринимать путешествия для отыскания по северному морю пути в Камчатку; в 1760 г. они предприняли свою экспедицию от Лены, но добрались только до устьев Яны, здесь зазимовали, и на следующее лето двинулись дальше, добрались до Медвежьих островов, где долго были затерты льдами, и за тем снова зазимовали в устьях Колымы, где до сих пор, на правом берегу видны полуразрушенные избы, так называемые, Шалауровские казармы. В следующем 1762 г. Шалауров снова двинулся на восток, но дошел только до Шелагского мыса, осмотрел Чаунскую губу, где до него никто еще не был, и думал продолжать свое плавание дальше на восток, но должен был вернуться на Лену, потому что экипаж его взбунтовался. При том и средства самого Шалаурова истощились. Он отправился в Москву, хлопотал о новой экспедиции и ему удалось получить средства от правительства. В 1764 г. он вновь отправился в плавание к ІІІелагскому мысу и уже не возвращался. Он погиб со всем своим экипажем, и только в 1823 г. одним из участников экспедиции Врангеля найдены были останки какого-то судна, избушки и человеческие кости; по словам чукчей, все это осталось от экспедиции, бывшей здесь лет за 70 перед тем.

    В 1786 г. на русскую службу поступил Иосиф Биллингс. Это был морской офицер, сопровождавший Кука во время его последнего путешествия. Биллингс получил поручение от Екатерины II спуститься по р. Колыме и исследовать северные берега Сибири до Чукотского носа. Весною 1787 г., как только вскрылась река, он отплыл на двух небольших судах, построенных, как выражается курьезно один французский географ, «на одной из пристаней Колымы» (dans l’un des pors du Kolyma). Река так разлилась от снегов и льда, что плавание сделалось опасным: часто течение загоняло суда из русла в затопленные леса. Наконец они вышли в океан. Плавание продолжалось всего 3 недели. Биллингс встретил такую массу льда, что счел неблагоразумным пускаться дальше. Они отъехали всего 20 верст дальше Баранова камня. Сопровождавший Биллингса капитан Сарычев просил у него позволение продолжать путь дальше на восток на одном из суден, но получил отказ. Биллингс возвратился в Якутск. В 1789 г. он получил приказание исследовать острова, лежащие близь СВ берега Америки. С этой целью были построены два судна в Охотске. В июне 1790 г. он посетил Алеутские острова. Ему было предписано заступится за несчастное население; но он уже почти не застал никого из дикарей: тяжкое рабство, неслыханные мучения, от которых волосы становятся дыбом, — истребили почти до одного человека добродушных, смирных островитян. Русские устраивали на них облавы, как на диких зверей, пойманных предавали лютой пытке, чтобы добиться от них, куда запрятали меха.

    13 августа 1790 г. Биллингс добрался пешком от бухты св. Лаврентия до южного берега Берингова пролива, чтобы пробраться через Чукотскую землю. Ему даны были инструкции осмотреть СВ берег Сибири до устьев Колымы, но он не пошел, как надлежало, берегом и не попытался даже снять точную каргу береговой линии. Биллингс прошел пешком страну, которую никто до него не описывал, но не дал почти никаких заметок о чукчах. Единственная услуга, которую он оказал науке состояла в том, что Биллингс с посредственной точностью определил долготу Колымы.

    Самая богатая по научным результатам экспедиция на СВ Азии была 1820-1824 гг., состоявшая из Врангеля, Анту и Матюшкина. Врангель прошел на север далеко по льду, открыл там «талое море», разрешил вопрос об арктическом материке, открыл новые острова, собрал много этнографических и геологических фактов.

    Книжки Врангеля до сих пор остаются лучшим источником для ознакомления с краем. Приходится пожалеть, что это сочинение составляет теперь библиографическую редкость, точно так же, как и классическое сочинение Крашенинникова о Камчатке.

    Важная по своим научным результатам экспедиция Миддендорфа в сороковых годах только частью относится к Колымскому краю. Из наименее удачных по результатам своим нужно признать экспедицию г.г. Майделя, Августиновича и Неймана в конце 60-х годов. В 1878-1880 г.г. свершилось историческое плавание Норденшильда от городка Тромзе через Берингов пролив. Этим был разрешен, так называемый, вопрос о северо-восточном проходе, вопрос, намеченный еще в середине прошлого столетия [* В 1763 г. Ломоносов поднес генерал-адмиралу В. К. Павлу Петровичу сочинение «Краткое описаніе разныхъ путешествій по сѣвернымъ морямъ и показаніе возможнаго проходу Сибирскимъ океаномъ въ Восточную Индію».]. М. В. Ломоносовым. Норденшильд зимовал у берегов Чукотской земли и собрал много любопытных, драгоценных материалов по геологии страны, отчасти по этнографии. Для полноты исторического обзора, мне следует еще упомянуть об несчастной экспедиции капитана Деллонга на пароходе «Жанета». Деллонг и 11 спутников его погибли от голода в устьях Яны. Американец Гильдер, находившийся на пароходе, отправленном в поиски за «Жанетой», проехал Колымский округ после того, как Роджерс (так звали пароход) сгорел у Чукотской земли. Гильдер, корреспондент «New York Herald», описал и Н. Колымск, и Ср. Колымск, и дорогу в Якутск, но так как он не знал русского языка и не имел переводчиков, то наделал уйму курьезных ошибок. Самое интересное в его книжке «Во льдахъ и снѣгахъ» — это дневник Деллонга, который он вел до последних минут.

    В 1887 г. в «Сибирскомъ Сборникѣ» появилась прекрасная статья г. Рябкова о Колымском округе, где он прожил несколько лет. Эта статья содержит много интересных материалов. Последним экскурсантом был Ив. Демент. Черский, который, на пути великих открытий, умер 10 июня 1892 г. в 120 верстах ниже Средне- Колымска [* Автор пропустил экспедиции Юргенса и барона А. Толег и Бунге.].

                                                                              III.

    Уже в начале ХVIII столетия в Ср. Колымск и в Нижне-Колымск стали ссылать политических преступников, а потом и уголовных. Первыми ссыльными были товарищи Домиана Многогрешного. Каждая перемена сопровождалась известным количеством ссыльных, о которых забывали, так что при новых веяниях, когда хотели возвращать несчастных, их долго разыскивали — одного секунд-майора, сосланного при Анне Ивановне в Собачий острог, при Елисавете Петровне три года разыскивали, пока вспомнили, куда его сослали. «В Средне-Колымске страдал и умер, в царствование императрицы Елисаветы, изгнанник граф Головкин, бывший кабинет-министр, за которым следовала супруга его. Устное предание гласит там, что в праздничные дни, его больного силою приводили в церковь, чтобы там терпеть поругание и слушать, как священник, по окончании литургии, читает обвинительный акт его и приговор его врагов [* Записки барона А. Е. Розена, гл. VIII.].

    От именитых и неименитых подневольных жителей Колымска ведут свою родословную все мещане округа. Я уже указывал на то, что условия, среди которых пришлось жить обывателям среднего течения реки и низовья были диаметрально противоположны; вследствие того, что обстоятельства были различны «Средневец» и низовик имеют теперь совершенно различные физиономии, различный характер, даже различный язык. «Средневцу» не пришлось выдерживать упорной борьбы с дикарями, которые стали его рабами; вследствие этого он размяк, стал вялым, разучился говорить по-русски. Средневец аристократ; хотя он и лицом, и одеждой ничем не отличается от якута, хотя он живет в якутской избе, отепляется якутским камельком; хотя он не знает другого языка, кроме якутского; но он тем не менее глубоко презирает «якутишек», как он их называет. Хотя все в городе между собою родственники, но нигде вы не встретите такой глубокой розни между русским населением. Единственное, что дает право на аристократизм это деньги. Чем больше денег, тем меньше должен аристократ работать. Местные купцы ни за что не пойдут пешком в гости к соседу, хотя бы он жил в пяти шагах; непременно приказывается запрягать собачью нарту. Когда снег раскиснет, так что ехать нельзя, в сани впрягают 6, 8, 12 якутов. Вы нанесете величайшее оскорбление средневцу, если спросите, не делает ли он себе сам чего-нибудь.

    — Пошто сами делать станем, обиженно говорит, он, мы работника нанимам.

    Среди «богачей» есть многие такие, у которых даже «кислая» рыба не каждый день бывает. «Аристократы» не хотят посылать своих детей в училище, где учится «распоследний разъякут». Училищем заведует о. діакон. «Аристократы» упросили священника открыть другое училище, где бы дети их не смешивались с плебсом. Эти «аристократы», как и все колымчане, никогда не моют тела, так что к присутствию их в комнате приходится привыкать. Во время вечерок, дамы одевают яркие ситцевые или шерстяные платья сверх затрапезного; богатые купчихи прибавляют еще к этому какой-нибудь обломок соломенной шляпы, с обгрызенным пером; хотя бы на дворе стоял шестидесятиградусный мороз; но никогда не позаботятся вымыть шею, так что от дамы разит так тухлой рыбой, что ей в прятки играть было бы невыгодно.

    «Средневец» самодоволен и крайне ограничен. Чтобы научиться грамоте, ему нужно 5-6 лет. Считать — это камень преткновения для всех. Ко мне беспрерывно забегал мой хозяин, старый казак, с такими вопросами: брат, три туеса ягоды по семи копеек, это сколько будет?

    Помню, другой случай. Отдали мы бабе стирать белье по три коп. со штуки. Баба приносит. Мы отдаем ей сколько следует, да еще добавочных; но она обиженно говорит: «майо пьяты» (т. е мало платы).

    — Как мало? приведи мужика своего.

    Баба через две минуты является со своим поклонником, толстым, корявым казаком Дичковым. Мы ему толкуем, что вот за столько-то штук белья столько-то денег, а это еще лишек. Дичков жует, жует губами и говорит: «майо пьята». Оказалось, они не умели просто сосчитать. Пришлось разложить белье отдельно, а на каждую штуку положить по три коп. Тогда баба и Дичков, увидя, что еще остается кучка денег, сообразили, что «пьяты» много и радостно стали благодарить. Кругозор Колымчанина очень ограничен. Якутск это уже «Россия», т. е. таинственная страна, Белая Арапия Колымчанина.

    Сидят у меня два казака.

    — Брат, говорю я одному, пересчитай, какие знаешь города в свете.

    — Верхно, Нижно, Верхоянско и, подумав немного, Якучко. Все насчитал, — не без гордости закончил он.

    Другой казак смеется.

    — Ты что смеешься, разве еще знаешь?

    — Знамо! Ах ты дикой (т. е. глупый) какой! Империя город еще есть.

    Я был свидетелем, как колымчанин грамотный, писарь в полицейском правлении спрашивал возвращающихся ссыльных из государственных.

    — Куда поехал ваш товарищ N.

    — В Одессу.

    — А N N?

    — В Ригу.

    — А Р. куда «поедит»?

    — В Елисаветград.

    — Значит, сколько вас ни есть, ни один в Россию не едет. Следует объяснение, что Одесса, Рига, Елисаветоград и еще другие города находятся в России.

    — Да! а я думал, что они где-нибудь в стороне от нее лежат.

    «Средневец» самое беспомощное существо в мире: плебс умеет только неводить; за всем другим обывателям приходится обращаться к «российскому человеку», который является в образе хайлаха Б-гина. Он им ставит печи, для которых сам же фабрикует кирпичи, плотничает, столярничает, набивает бочки, чинит местным щеголихам их ботики, паяет, словом, берется за все. Колымчане самого высокого мнения о «российском человеке», который должен уметь делать все. Когда один из ссыльных сварил мыло, все колымчане понесли ему испорченные часы в полной уверенности, что тот, кто умеет приготовлять мыло, сумеет пустить часы в ход.

    В характере колымчанина много детскаго тщеславия. Я уже расказывал историю с «розовым маслом» которое продавалось по каплям.

    Так как русских в округе немного, то все они перероднились. Весь Колымск состоит из 4 фамилий: Бережновы, Дауровы, Березкины и Дичковы. Среди Бережновых есть такие, которые составили состояние и несколько уже тронуты культурою; есть и их дальние сородичи, которые полгода живут в впроголодь.

    Большинство населения Ср. Колымска состоит из казаков. Они не носят форм, не знают учения, все вооружение этой команды состоит из одного старого кремневого, Екатерининского ружья, из которого не палили уже лет семьдесят. Казаков этих отправляют иногда с почтой в «Якучко»; большею частью они ничего не делают. В городе единственный пост это возле казенного магазина. Культура еще не коснулась Средне-Колымска: здесь нет острога. Казаки стоят на посту поочередно, сутками: но они нанимают друг друга, так что один и тот же часовой стоит целыми месяцами. Подобным, несменным караульным был старик Луковцев, Иуковцев, как он сам себя называет Луковцеву лет за 70. Так как на посту ему скучно стоять, он приносит с собой какое-нибудь дело: мять шкуру или вязать невод. Ночью он раздевается, устраивает себе на вышке возле магазина постель и забирается на покой под теплое, заячье одеяло. Внизу дежурит старое кремневое ружье. Иногда Луковцев отправляется в город доить коров (он первый мастер на это). На смену Луковцеву на пост является жена его, сморщенная старушка одних лет с мужем, берет ружье и терпеливо дежурит, пока старик управляется с коровами. Собственно говоря, пост совершенно излишний, потому что о преступлениях в Ср. Колымске не слышно.

    Воспитание колымского казака происходит так: от 9-16 лет он старается преодолеть таинство складывания букв и каждый день приходит к заключению что корни науки очень горьки.

    Хуже всех достается якутам, из которых улус каждый год обязан доставить в школу несколько мальчиков. Якут не понимает ни слова по-русски, а тут заставляют его повторять бог весть зачем какие-то таинственные звуки.

    Проучившись 7-8 лет, якуты возвращаются в улус, не только не выучившись читать, но не научившись даже говорить по-русски. А между тем, по моим личным наблюдениям, якуты способнее средневцев, у якутов прекрасная память, тогда как русские ее почти не имеют. Якут повторит 8-9 слов, сказанных ему, тогда как русский не повторит и трех. Вина, малоуспешности якутов всецело падает на педагогов.

    В 16 лет заканчивается образование колымчанина; он дает присягу и поступает на «службу»; этот переход обозначается тем, что на шапку он нашивает кусочек красного кумача.

    Колымчане все маленького роста, узки в плечах: ноги у них жидкие, со слабыми икрами. Растительность на груди и лице едва, заметна [* Колымчане никогда не купаются. Ссыльные положительно фурор, когда ныряли и плавали. Смотреть на них собрался весь город. Средневцы нашли очень быстро причину, почему они умеют плавать: растительность на груди. «Как же им не пьявать, коли они такие мохнатые», говорили они.]. Ссыльных всех считали преклонными старцами за наши бороды. Голова у средневца маленькая, с отброшенным назад узким черепом, выдающеюся нижнею челюстью и косо поставленными зубами. Скулы большие, глаза косо поставлены, по-якутски. Волосы на голове прямые, черные. Средневец очень мало напоминает русского. Светлоглазых среди них нет; серые глаза они, как якуты, считают величайшим безобразием.

    Колымчане далеко не могут похвалиться строгостью нравов. Редко где еще можно встретить такую полную половую распущенность, хотя проституция, собственно говоря, здесь неизвестна. Колымчане относятся к неверности женщины, как к явлению безразличному. Здесь сплошь и рядом встречаются матери 16 лет. Кажется, нет такой девушки, которая бы до свадьбы не имела ребенка. О подобном дитяти она говорит спокойно потом: — я его в девушках родила! — чтобы обозначить дату. Если девушка завела себе любовника из более именитых, она старается ходить к нему на свидание так, что бы все видели, с каким важным человеком она слюбилась. Замужние женщины тоже не заботятся о чистоте супружеского ложа, да это им никто не ставит в вину. «Венчалась не продалась», так формулируется на берегах Колымы супружеская верность.

    Так как рождение «пайка», т. е. мальчика, приносит улучшение материального положения семьи, то в Колымске развелась своеобразная пайковая нравственность. К беременной девушке-казачке сватаются больше, потому что может родиться «паек». Если казачка бездетна или же рождает только девочек, муж ее заключает условие с казаком, у которого много пайков. Последний берет бесплодную жену себе и обязуется через год родить мальчика. Если он сдержит обещание, муж дает ему два пайка, в противном случае, платит неустойку полпайка.

    Несмотря на половую распущенность, Колымчане обращаются хорошо с детьми. Никогда я не видал, чтобы родители били ребятишек. Драк между мужем и женою тоже не бывает. Бездетные усыновляют чужого ребенка, берут «воспитальника» как они говорят. Вследствие этого, в Колымске есть своеобразная степень родства: воспитальная мать, сестра или воспитальный брат и т. д.

    «Средневец» — щеголь. О стыдится носить кухлянку, а заводит себе непременно «пайто», т. е. пальто. Это «пайто» состоит из коротенькой куртки, подбитой, по состоянию, пыжиком или лисицею, и покрытой варваретом (плисом) или молюскином, аршин которого стоит в Средне-Колымске 1½ - 2 руб. «Пайто» носится и в комнате и на дворе; под ним даже у аристократов рубашка, которая носится до тех пор, пока не разлезется. На вечерках гости сидят в тех же пайто Средневцы очень гордятся ими и смотрят свысока на низовиков, щеголяющих в купашках, как чукчи. Самая важная часть туалета это — сапоги, по ним различаются здесь сословия; пока средневец приходит на вечерки в сарах, он плебей; как только обзавелся сапогами — он становится аристократом. Сапоги это — дворянский патент средневца. Их приходится выписывать из Якутска и обходятся они не дешевле 25 руб. Сапоги носятся только по торжественным случаям.

    Средневец очень суеверен. Он боится «чудинок» (привидений), «букарки» (лешего), «ер», «абагы» и всего пантеона якутских божеств. Он ждет пришествия антихриста, который должен родиться в Средне-Колымске от шестого поколения незаконнорожденных. Язык колымчанина очень беден. Средневец чаще всего говорит по-якутски; по-русски он выражается с трудом, употребляя слова, харын (худо), лабархай (смола), катах (горло), хамардос (жук), взятые с якутского языка или русские искаженные слова, напр.: многеро (много), молчь (очень), койбыт (ладно), вжаболь (в самом деле), лыва (лужа) и т. д. Конструкция фраз якутская; напр.: «ты будешь-ду, нет-ду» (т. е. будешь ли, нет ли). Ду — это частица, при помощи которой образуется вопросительная форма в якутском языке [* См. приложение В.]. Средневец верит во много примет; вот некоторые:

    До конца неводьбы нельзя кормить собак налимом, иначе пропадет промысел; вследствие этого же нельзя переступать через промысел. — Смотреть долго на северное сияние нельзя, иначе сойдешь с ума. — Мужику нельзя есть лен (мозжечок), иначе рука станет дрожать на охоте. — У озерного чира, да у нельмы, которая поймана под угорьем, нельзя отрезывать при стряпне ни хвоста, ни перьев: иначе совершенно прекратится улов. — Если кто вытащит налима, а в брюхе у него окажется мышь или лягуш (лягушки почти не встречаются в Колымском округе; за четыре года я не видал ни одной), — то промышленнику следует ждать смерти. — Коли поймал лягуш, переруби его, да примечай: польется алая кровь: жив будешь; польется черная — посылай заранее за попом.

    «Под Рождество надо приложить ухо к замку амбара; тогда услышишь, как говорят между собою рыбы, лежащие там [* Колымчане хранят в амбарах подледный промысел.]. От них услышишь всю судьбу. А то ступай в огород (т. е. загородку, где стоит скот), ложись там под коня и слушай. Вон Гаврила (слепой парень) лег об Рождество под коня и слышит, как тот говорит товарищу:

    — Брат, а знаешь, что будет с человеком, что лежит подо мною?

    — А что?

    — Ослепнет он через год. — Так оно и вышло; ребятишки играли, засыпали ему глаза песком и Гаврила ослеп. Только дослушать надо до конца: хоть приятное, хоть неприятное, а лежи; коли встанешь раньше — помрешь». Так объяснял мне мой приятель, казак Василий Березкин.

    Девушки гадают под Рождество:

    1) палят снег, т. е. с горящей головешкой идут на реку, зарывают ее там в снег, приговаривая:

        «Палю, палю беленький снежок;

        Залай, собаченька, где мой миленький живет».

    2) Морозят воду, т. е. замораживают ложку воды; если появятся на льду бугорки, — значит, выйти замуж; если поверхность будет покрыта ямками, — девушке умереть.

    3) Бросаются навзничь на снег; если получатся два отпечатка головы, — то выйти замуж; если головы вовсе не будет, то ждет смерть в том же году.

    4) Бросают башмак и спрашивают имя прохожего.

    5) Сеют снег сквозь сито и смотрят утром: если виден след сапога — быть за богатым; если же кто ступал в торбасах, то быть за бедняком.

    С Рождества до Крещенья по домам ходят ряженные или «мушкированные», как говорят здесь. Костюмы несложные: чукча, ламут, а то нечто вовсе неопределенное: закутается с головой в заячье одеяло, или рубашку выпустит, на голову наденет тарелку, а лицо закроет платком. «Мушкируетяя» весь город, от малолеток до древних старцев включительно.

    У средневца, как и у якутов, сильно развита страсть к картам. Аристократия играет в «любишь не любишь» (штос), а плебс — в козла, который я описывал уже выше. Не менее падки здесь на лотореи. Всякий, кто желает сбыть какую-нибудь вещь, — разыгрывает ее. Самый бедный обыватель, не имеющий даже «кислой» рыбы, дает рубль за билет. Разыгрываются самые разнообразные вещи: медный чайник, старое ружье, какой-нибудь «дамский дипломат», странствовавший лет тридцать, пока очутился в Средне-Колымске. На все находятся охотники, которые в 2-3 дня разбирают все билеты. Чтобы выиграть, средневцы записывают номера на детей и даже на животных. «Собака Америшка № 15», «некая старая корова № 28» и т. д. читаем мы в лоторейных списках. Дом, где разыгрываются вещи, набит посетителями; каждый «белый бык», т. е. проигранный номер встречается радостными криками. Якуты складываются по 6-8 человек и берут один «лот». Велико бывает ликование, когда партия якутов выигрывает какой-нибудь «дипломат» или горсть крахмала и не знают, что им делать с выигрышем. Точно так же, как и «козел», лоторея — статья дохода имущего класса; местные кулаки и даже, к сожалению, другие лица регулярно разыгрывают негодные вещи, что приносит им не малый доход.

    Настоящая дойная корова всякого, могущего и умеющего пользоваться — это улус. Каждый год туда уезжают суруксут (улусный писарь), командир, помощник суруксута. Обратный приезд напоминает возвращение победителей после блестящей виктории: ревут быки, мычат коровы и телята, тяжело переступают вьючные кони, нагруженные мехами и провизией. Взымающие выработали себе целый ряд приемов. В Средне-Колымске, например, был искусник, который, после того, как якут дал ему все, что мог, говорил ему сладким голосом:

    — Догарум (дружок), спрячь мне в суму косточки, оставшиеся после еды: я их дома доем.

    Догорум кряхтит и наполняет суму, конечно, не «косточками», а новой провизией.

    Суруксут возит с собою бутылку водки, собирает всех именитых якутов и каждому подносит по рюмке, а якуты, за честь уплачивают ему каждый по рублю.

    Низовик ниже, ростом даже средневца. Мы казались великанами там, хотя никто из нас не был выше восьми вершков. Среди низовиков много чисто русских типов; среди женщин много хорошеньких, тогда как средневские дамы очень некрасивы. Средневец имеет много общего со своею любимою рыбою — нельмою; он так же вял, как она; низовик — энергичен, проворен, весел. Средневцы почти не поют, тогда как низовик всегда что-нибудь да мурлычет. Низовик прекрасный охотник, он на «сендухе» [* Сендуха, поле, лес, словом все что не в избе.] чувствует себя, как дома. Удивительное дело, в солонник, в тундре, на океане низовик разъезжает, целыми неделями не видя человека, а между тем, ни за что не решится переночевать один в избе. Средневца он презирает, как франта, но относится к нему с известною долею зависти, как деревенщина к губернскому щеголю. Средневец, попадая в Н. Колымск. верховодит там на вечерках и производит на дам неотразимое впечатление своим «пайто». Работы в Н. Колымске никто не стыдится. Летом весь «город» пустеет: все разъезжаются на рыбные промысла. Даже священники и те работают на неводе. Я с удовольствием вспоминаю знакомство с Н. Колымским священником, о. Иоанном Петелиным, побывавшим уже и в Америке и на Хатанге. Во время неводьбы о. Иоанн подтыкает полы подрясника за кожаный кушак и тянет бичсву, в то время, как сын его, о. диакон, выгребает в лодке. На меня пахнуло библейскою жизнью тех времен, как и апостолы не стыдились неводить. Какая разница между духовенством в Нижне-Колымске и Средне-Колымске!

    Средневцы сильно трунят над низовиками, называя их «слакоязычними», за то, что последние не умеют выговаривать я, а говорят вместо нее й. Однако средневцы сами вместо те и ть говорят ц (кочел, вместо котел, просичь, вместо просить) и путают согласные з, ж, с, ш, ц, ч [* Казак лет 17, которого я обучал грамоте, никак не мог отличить слова ветер от вечер: и то и другое он произносит вечер. Я ему должен был сказать, что когда дудет, нужно писать те, а когда темнеет, через че. Только тогда казак стал правильно писать эти слова.].

    Вековая борьба с чукчами, хотя уже давно прекратилась, но она сделала то, что оба лагеря смотрят друг на друга с уважением. Тут не могло быть и речи о таком презрительном отношении, какое выработалось у средневцев по отношению к якутам. В игрищах, устраиваемых чукчами, принимают участие русские. Низовики часто отправляются «в чукчи», т. е. месяца на два, три, иногда даже на год уезжают в чукотский лагерь. Делается это большею частью ради выгод, потому что чукчам живется сытнее, чем русским, но иногда причиною подобного «опростения» бывает то, что парню надоедает жить «культурною» жизнью. Полярный Рене принимает одежду, нравы, язык дикарей, иногда даже женится на нескольких чукчанках, кочуют года 1½ - 2 по чукотской земле, затем возвращаются снова в «крепость».

    Понятия низовика о женской красоте и строгости нравов немногим отличаются от идеалов чукчей в этом отношении; поэтому русские, приезжая в лагерь к чукчам, охотно пользуются их обычаем гостеприимной проституции. Они стараются, чтобы дочь или жена хозяина осталась ими довольна, так как на другой день дикарь расспрашивает женщину, как вел себя гость. Чем более пылок был он, тем более польщенным считает себя чукча и тем с большими подарками отпускает его.

    Еще замечательнее русские женщины. Они вообще охотно выходят за чукчей, хотя им приходится делить супруга с целым пятком других жен.

    Русские быстро привыкают к жизни дикарей и до того привязываются к ней, что, как настоящие чукчи, не могут больше ночевать в избе — их «давит крыша», как они выражаются. Если низовик заведет себе экубаха (друга) среди чукчей, то он, для скрепления уз, меняется со своим другом на год женами. Русская тогда отправляется странствовать со своим новым мужем, не испытывая ни малейшего стеснения от перемены образа жизни. Вообще, в округе можно наблюдать более полное одичание русского населения. В Верхне-Колымске есть русское мещанское общество, человек 20. Оно теперь превратилось в дикарей, забыло совершенно язык и бродит с ламутами в камнях, ведя их образ жизни. Нравы в Нижне-Колымске еще более распущены, чем в Средне-Комымске. Девочка 15 лет уже заводит себе любовника, хотя физически она еще совершенно не сложилась.

    Низовик страстный картежник и питух, хотя водку ему приходится видеть не чаще раза в год. Вообще, материальное положение низовика — отчаянное, так что ему приходится вести жизнь троглодита.

                                                                              IV.

    Чем ближе к Ледовитому океану, тем поселки становятся все реже и реже. Последний поселок Сухарное, у самого устья; тут девять дымов. Сухарновец даже на низовика смотрит, как на человека культурного мира.

    — Брат, сказал мне сухарновец, как сравнять «крепость» с Сухарным: у вас там тепье (тепло), как будто бы дело шло, по крайней мере, о Крыме, а не поселке, лежащем на 2° севернее полярного круга. Печально то место, где лежит Сухарное: бесконечный океан, ряд невысоких, обнаженных холмов на СВ, да ровная тундра, на которой — ни кустика. Сухарновец присмотрелся к океану и знает много таких вещей, которые пока еще составляют спорный вопрос в научном мире. Для сухарновца ясно, что вдоль берегов Чукотской земли существует течение с востока на запад. Это течение идет из теплых стран: я видел в Сухарном выброшенный на берег бамбук, который служил чукче вместо вардила. Мне говорили люди, заслуживающие доверия, о кусках красного дерева, выбрасываемых на берег. Интересно было бы разрешить, на сколько вероятия есть в упорных слухах, которые держатся на берегу океана среди русских и чукчей, о неведомой земле далеко на севере? Я уже упоминал о том, что земля эта, если существует, вряд ли может быть велика, иначе бы она отразилась на перемене температуры; между тем, чем ближе к океану, тем теплее. Приведу для сравнения две таблицы:

    Путешественник найдет огромный запас важных фактов, которые, кажеться только ждут прихода исследователя. Он на берегу океана найдет племя дикарей, находящихся в каменном периоде развития и русских, которые превратились в дикарей, и выродившись быстро вымирают [* Я уже сказал, что исключительная пища низовика — рыба и оленина. Рогатый скот не держится в «крепости». Пробовали туда привести коров, но их либо разрывали собаки, либо они околевали.].

    /Записки Восточно-Сибирскаго Отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества по Общей Географіи. Т. ІI. Вып. I. Иркутскъ. 1892. С. 1-123./

    — Записки Восточно-Сибирскаго Отдѣла имп. р. Географическаго Общества по общей географіи. Томъ II, выпускъ 1-й. Очерки крайняго сѣверовостока. И. Шкловскаго. Издано на средства Е. И. Голдобиной. Иркутскъ, 1892.

    В предисловии г. Клеменца, правителя дел Восточно-Сибирского Отдела, говорится, что настоящие очерки составляют результат наблюдений лица, имевшего случай близко ознакомиться с северо-востоком Сибири. Первый выпуск посвящен описанию, пути, экономического положения и промыслов русского населения колымского края; вторая, более обширная часть очерков посвящена преимущественно инородцам. Первый выпуск, как означено в заглавии, издан на частные средства; издание второго, по словам г. Клеменца, будет зависеть от того, явится ли снова к тому подобная возможность. Нельзя не пожалеть, что такое учреждение, как Восточно-Сибирский Отдел Географического Общества, единственное ученое учреждение на громадное пространстве восточной Сибири, так скудно средствами, что не было в состоянии издать даже такую небольшую книжку, как «Очерки» г. Шкловского (123 страницы, 8°); конечно, тем больше чести лицам, которые приходят на помощь ученому учреждению.

    В данном случае пожертвование было тем более кстати, что «Очерки» г. Шкловского представляют рассказ по истине замечательный. Взглянув на карту и отыскавши там Якутск, Верхоянский хребет и Колыму, читатель увидит направление путешествия и страшную отдаленность той пустыни, в которую отправлялся автор «Очерков». Только очень немногие путешественники забирались в это захолустье, куда проникнуть есть уже настоящий подвиг. Путешествие началось в конце марта, еще в форменную зиму; на каждых 30-40 верстах были станции, на каждых 10-15 верстах встречались юрты; но чем дальше, тем путешествие становилось труднее; начинались местности, где на протяжении 150 верст не было человеческого жилья, да и то, какое встречалось, было невозможное; вскоре езда на нартах с собаками прекратилась, возможно было только путешествие верхом или по тайге, или по едва проходимым скалистым кручам Верхоянского хребта, или по зыбучим болотам, где лошади шли по брюхо в трясине; с наступлением весны приходилось переходить речки вброд, рискуя утонуть (что однажды едва не случилось с нашим путешественником) или терять припасы (что также случилось); в скалистых горах одна лошадь убилась, упавши с кручи, и это несчастье было кстати — так как иначе приходилось голодать (припасы истощились и лошадь была прирезана) и т. д.

    Если ужасно было путешествие, то еще более удручающее впечатление производят те картины «быта» местных инородцев, с какими встречался наш путник: это — жалкое дикое существование, у большинства в состоянии не прекращающегося голода, в грязи, в полной экономической и нравственной беспомощности, с единственным моральным прибежищем в виде несчастного шамана. Впрочем, об инородцах автор говорит здесь только мимоходом, предполагая подробнее остановиться на их быте впоследствии. Быт русского населения колымского края представляет в свою очередь чрезвычайно странные экономические, междуплеменные и «нравственные» явления: отчасти они бывали затронуты прежними описаниями, но наш путешественник изображает их с точностью непосредственного наблюдения. Основная черта отношений русского населения к туземным инородцам есть беспощадная эксплуатация посредством «торговли» (русские купцы скупают пушной товар), или прямое насилие. Как одно из самых возмутительных явлений в судьбе здешних инородцев, автор изображает отношение к ним ссыльно-поселенцев: эти последние, обыкновенно совсем отпетые люди, по закону должны получать содержание от местных жителей, конечно, в известном размере, но в действительности поселенец становится настоящим бичом своих хозяев, которых безнаказанно грабит и над которыми совершает всякие безобразия; они бывают только рады, когда он вздумает убежать. Туземное русское население, вследствие долгого пребывания в этом суровом крае, а также, вероятно, и смешения с туземцами, является совсем особою разновидностью русского племени, которая указывает на очевидное вырождение, физическое и умственное. Несколько лет тому назад о наших колымских соотечественниках писал г. Рябков (в Сборнике «Восточнаго Обозрѣнія», 1887), — в свое время мы обращали внимание на этот рассказ, — теперь г. Шкловский подтверждает его данные и прибавляет к ним новые подробности. Можно пожалеть, что этих подробностей не приведено еще больше: они составили бы чрезвычайно интересный материал для антрополога.

    До нас доходили сведения, что в среде восточных сибиряков, заинтересованных в изучении этого края, произвела неприятное впечатление книжка г. Вруцевича, о северо-восточной Сибири, изданная в Петербурге Географическим Обществом и во многих отношениях весьма некомпетентная. Лучшим возражением против нее было бы более обстоятельное описание того края, — потому что главной причиной внимания к книжке г. Вруцевича был интерес к малоизвестной стране. Она действительно известна очень мало: лишь очень немногие путешественники достигали до этого негостеприимного захолустья, которое поэтому описывалось только отрывочно. В прошлом году кончил здесь жизнь замечательный исследователь восточной Сибири, натуралист И. Д. Черский, которому поручена была экспедиция для изучения этого дальнего северо-востока.

    Из того, что мы сказали, читатель может судить об особенном интересе «Очерков» г. Шкловского: надо желать, чтобы нашлась возможность издания второй части его труда. В конце концов, если бы оказались для этого недостаточными (как в настоящем случае) скудные средства Восточно-Сибирского Отдела, центральному совету Географического Общества следовало бы позаботиться о довершении этого издания.

    Внешность издания, к сожалению, не весьма удовлетворительна: некоторые неровности изложения сопровождаются еще весьма нежелательным количеством опечаток.

    Д.

    /Литературное обозрѣніе. // Вѣстник Европы. Журналъ Исторіи – Политики – Литературы. Т. III. Кн. 6. Санктпетербургъ. 1893. С. 889-891./

                                    НА ТЕМУ ОБ ОБСТОЯТЕЛЬНОМ ИССЛЕДОВАНИИ

                                                            СЕВЕРО-ВОСТОКА СИБИРИ

    В июньской книжке «Вѣстника Европы» за 1893 год я нашел очень благосклонную рецензию на изданную В. С. Отделом книжечку г. Шкловского — очерки крайнего северо-востока. Отзываясь весьма благосклонно о труде г. Шкловского, почтенный рецензент попутно затрагивает несколько интересных вопросов, на которые я счел бы своим долгом немедленно отозваться; но, благодаря моей командировке в Монголию, узнал о рецензии слишком поздно, после своего возвращения в Иркутск, осенью 1893 и заранее извиняюсь за невольное промедление. Действительно, мы несогласны со взглядом почтенного журнала на статью г. Вруцевича, она страдает многими недостатками. Недостатки эти неизбежны для лица, никогда лично в Якутской области не бывавшего и мало знакомого с литературой. Согласны с редакцией в том, что описание далекого и малоизвестного края было бы весьма желательно, хотя, конечно, не для того, чтобы представить «лучшее возражение» на статью Вруцевича, а по более серьезным соображениям. Край этот глубоко интересен в научном отношении и сверх того экономическое положение населения уже с давних пор возбуждает серьезное беспокойство. Крайняя отдаленность и недоступность его ставили в безвыходное положение сибирскую администрацию; до сих пор все попытки улучшения положения края из вне, при помощи подвоза хлеба, пособий и т. д. требовали громадных средств и жертв и редко приводили к желательным результатам. Это невольно наводило на мысль, нельзя ли помочь краю при помощи улучшений на месте. С этой целью и предпринимались командировки местных чиновников для разыскания кратчайшего и удобнейшего пути к Охотскому морю [* Теперь задача эта до некоторой степени решена амурскими торговцами.] и т. д.; но понятно, что без обстоятельного описания края, этих командировок, да отчетов и рапортов управляющих округами недостаточно. Обстоятельное описание края не только не под силу нашему маленькому провинциальному обществу, но оно без особой помощи вряд ли может быть выполнено и наиболее щедро дотированными из наших ученых обществ. Расстояние от Иркутска до Анадырска больше, нежели от Иркутска до Лассы в Тибете, и путешествие в Тибет — легкая прогулки по сравнению со странствованиями по крайнему северу. Смерть И. Д. Черского, что бы ни говорили об этом, в достаточной мере была ускорена лишениями, которые пришлось ему переносить во время экспедиции и зимовки в Верхне-Колымске; стоит только прочесть его письмо к академику Плеске, где он описывает свое житье-бытье. Между тем экспедиция эта была не бедна средствами и мы знаем, что по крайней мере администрация иркутская старалась всячески облегчить задачу исследователя. На намерение Льва Николаевича Гондатти поселиться в Анадырске нельзя иначе смотреть, как на подвиг и подвиг вызванный необходимыми условиями исследования края. Все уже указывает, что период больших подвижных экспедиций для Сибири миновал. Потребность в исследованиях на месте, стационарных, сказывается день ото дня яснее и резче. За нее говорят возникающие местные музеи, новое местное общество дли исследования Камчатки, хлопоты и старания об открытии амурского отдела географического общества. Обстоятельное описание края, по моему крайнему разумению, только и возможно при условиях возможно широкого развития местных и хорошо обставленных исследований на более или менее продолжительный срок. Что касается В. С. Отдела, то его попытки изучения крайнего северо-востока могут быть только чисто случайными Случайна и сама книжка г. Шкловского, изданная В. С. отделом. Автор составил ее, главным образом, по личным наблюдениям и впечатлениям, но, не смотря на продолжительное знакомство с краем, на замечательную наблюдательность автора, знатоки края упрекают его в неточностях, недостаточно полном освещении вопросов. Книга издана была, главным образом, потому, что она в общедоступной форме и в общем согласно с истиной знакомит публику с северо-востоком Сибири. Очевидно книжечка оказалась пригодной для этой цели, так как выдержки из нее неоднократно, в виде фельетонов, за подписью Дионео, печатались в очень распространенной столичной газете — «Русскихъ Вѣдомостяхъ»; таким образом она совершенно неожиданно для нас послужила распространению сведений о крайнес северо-востоке в гораздо больших размерах, нежели это может сделать наш отдел. И книгу г. Шкловского, несмотря на то, что автор имел возможность ознакомиться с краем и с литературой местности, знатоки края, отдавая должное автору, упрекают за недостаточную точность сведений, за слишком широкие обобщения [* Оговариваюсь. К числу знатоков края я ни в коем случае не причисляю автора рецензии, напечатанной в «Новомъ Времени». Рецензия эта такова, что не заслуживает опровержения.], признается, что она достигает общей цели — знакомства с условиями жизни в крае, но для «обстоятельного описания края» нужны другие книги, нужны другие исследования, которых пока не откуда взять. Крупные натуралисты, как Маак,Чекановский, Черский и барон Толль работали на севере. Незабвенного Миддендорфа мы сюда не причисляем, так как он в одно и тоже время великий натуралист и великий этнолог; но поездка г. Гондатти будет первым шагом к этнологическому исследованию крайнего северо-востока Азии. Но одна ласточка весны не делает. Нужен целый контингент исследователей, по крайней мере, двоих этнологов, двоих натуралистов, одно лицо компетентное в производстве экономических исследований, нужно привлечь к делу уже имеющиеся на месте силы к работе, распределить работу исследования года на три или на четыре, тогда только можно будет дополнить и завершить труды великих исследователей севера конца прошлого и начала нынешнего столетия, иначе нечего и мечтать об обстоятельном описании края. Накопление сведений о нем будет по неволе носить случайный неординарный характер. Рядом с обстоятельными научными работами будут встречаться и крайне спешные, состоящие из скомканных, собранных мимоходом материалов, но и теми нельзя будет пренебрегать и сведения наши об отдаленных уголках земли будут гораздо полнее, нежели о наших собственных окраинах. Теперь, несмотря на усиленный интерес к исследованию Сибири в виду переселений и постройки железной дороги, даже в южной части страны многие уголки, величиною с целую губернию, остаются без освещения.

    Д. Клеменц

    /Восточное Обозреніе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 46. 5 ноября 1893. С. 3-4./

    /Восточное Обозреніе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 12. 27 января 1895. С. 2./

    /Восточное Обозреніе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 14. 1 февраля 1895. С. 2./

    /Восточное Обозреніе. Газета литературная и политическая. Иркутскъ. № 15. 5 февраля 1895. С. 3-4./