Николай Федорович Исакович /Исаакович/ род. 9 декабря
1796 (1798, 1799) года “в селе Орехи Могилевской
епархии” /Трефолевъ Л. Отношенія Иркутскаго архіепископа Нила къ
декабристамъ.. // Русская старина. Т. 99. Сентябрь. 1899. С. 559-569./ Оршанского
уезда Могилевской губернии Российской империи [теперь
г. п. Ореховск Оршанского р-на Витебской обл. Республики Беларусь], в семье священника Николаевской церкви Могилевской
губернии Российской империи, который скончался еще до рождения сына, а его мать
Марфа определила сына в духовное училище, находящееся в Орше. Во время
нахождения в Орше французских войск в 1812 г. Николай
однажды повстречал военного доктора из французского войска. Во время разговора
доктор выяснил, что юноша свободно владеет латинским языком. Восхищенный
познаниями мальчика, врач написал на лбу своего собеседника по-латыни: «Peur
hic maximae spei», что означало «гэтае дзіця падае вялікія надзеі».
Затем
Николай обучался в Могилевской духовной семинарии, откуда был направлен в 1821
г. в Санкт-Петербургскую духовную академию. 22 августа 1825 г., по окончании
курса академии, пострижен в монашество и наречен был Нилом во имя преподобного
Нила Столобенского, а 27 августа рукоположен во иеродиакона, 29 августа - во
иеромонаха. 5 сентября 1825 г. Нил был назначен в Чернигов на должность
инспектора семинарии и одновременно ректора духовных училищ. После получения
степени магистра философии, он был 8 мая 1928 г. переведен в Киевскую духовную
академию на должность инспектора и бакалавра философии. 2 сентября 1830 г. Нил
был назначен ректором Ярославской семинарии, а 12 октября возведен в сан
архимандрита с назначением настоятелем Ростовского Богоявленского Авраамиевого
монастыря. В 1835 г. Нила вызвали в Петербург на чреду служения и 8 декабря
1835 г. хиротонисан в епископа Вятского и Слободского. За два года
архипастырского служения в Вятской епархии им возвращено в лоно Православной Церкви
свыше 6 тысяч старообрядцев.
23 апреля 1838 г. Нил был переведен на Иркутскую и Нерчинскую кафедру.
13 апреля 1840 г. он был возведен в сан архиепископа. В конце 30-х годов XIX
века по настоянию Иркутской епархии Синод принял ряд мер по усилению миссионерской
деятельности в Восточной Сибири.
Иркутская епархия охватывала почти всю
Сибирь, Дальний Восток, Якутию, Камчатку и Алеутские острова. При Ниле также
происходит сокращение территории Иркутской епархии за счет выделения вновь образованных Камчатской и Алеутской епархий.
В
мае 1853 г. архиепископ Нил выехал в Ростов и с 24 декабря 1853 г. он уже архиепископ Ярославский и Ростовский. В
Ярославле при владыке Ниле свет увидели первые печатные описания епархии и
храмов Ярославля. Владыка был почетным членом Московского общества испытателей
природы, Археологического, Русского Географического и других Императорских
обществ, попечителем учебных заведений и был удостоен других званий и почестей,
которые занимают почти четыре листа в его послужном листе, который хранится в
Ярославском музее-заповеднике, среди других его бумаг. «Послужной список Нила, архиепископа Ярославского и Ростовского за 1863 г.
// Гос. Архив Якутской области (ГАЯО), Ф. 230, оп, 2, д. 2320». /Анастасенко Г. Ф.
Архиепископ Нил Исакович и его минералогическая коллекция. // Памятники науки
и техники. 1990. Москва. 1992. С. 167, 177./
Скончался архиепископ Нил 21 июня
1874 г. в Ярославле от воспаления легких и был похоронен в Спасо-Преображенском
монастыре в пределе Нила Столобенского в Печерской церкви.
«В „Ярославских Епархиальных Ведомостях” в
1868-71 гг. публиковались и обширные путевые записки Н. (1868. № 3, 5, 7, 9,
11, 13, 15, 18, 20, 22, 25, 26, 28-30, 32-34, 36, 38, 39, 43-47, 50-52; 1869. №
1, 5, 8, 10, 11, 16-18, 21, 22, 25-27; 1870. №31, 34-36, 38, 43, 44, 47, 48,
51, 52; 1871. № 5-12), вышедшие затем отдельными изданиями: «Путевые записки
а[рхиепископа] Н[ила]» (Ч. 1. Ярославль, 1869); «Путевые записки а[рхиепископа]
Н[ила]» (Ч. 2. Ярославль, 1871). Вскоре вышло объединенное 2-е издание (Ч. 1-2.
Ярославль, 1874). Рукописи путевых записок и дневников (в том числе некоторые
тексты, не вошедшие в указанные выше публикации) хранятся в ГАЯО, в составе
личного рукописного собрания Н.: [Путевые записки архиепископа Нила. ГАЯО, фонд
коллекции рукописей, оп. 1, д. 183 (29) (Записки, веденные в путешествии по
Забайкальскому тракту и вообще в Забайкальском крае в 1839 году, л. 1-24 об.;
Записки по Ленскому пути в 1840 году. л. 24а-34 об.; Путь по Ленскому тракту
1851 года. д. 35-41); д. 205. (Путевые записки, веденные архиепископом Нилом во
время поездки в г. Якутск в 1843 году с 4 числа июля по 4-е число сентября, л.
16-146 об.; Путевые записки в путешествии по тракту Ангарскому в 1844-м году,
л. 148-170 об.; Записки по Забайкальскому тракту. 1846. л. 183-198. Записки,
веденные в путешествии по Московскому тракту в 1850 году, л. 206-218 об.); д.
205 (678) (Путевые записки от Иркутска до Ярославля. Май 1854 года. л. 1-31;
Путь от Иркутска до Ярославля. 1854. л. 40-111)]». /Православные духовные писатели Восточной Сибири XVIII –
начала XX века. Материалы к биобиблиографическому словарю. Сост. С. В.
Мельникова, Т. А. Крючкова, Е. Л. Воробьева, Н. Н. Суханова. Иркутск. 1916. С.
30-31./
Лена Инак,
Койданава
ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ
Преосвященного архиепископа
НИЛА
Божественный промысел, призвавший меня на
чреду пастырского служения, указал мне поприще деятельности в дальних окраинах
обширного отечества нашего.
От берегов Волжских до Ангары, и от Лены до
Нерчи, Шилки, Онона и Аргуни, был я странником и тружеником.
К местностям сим относятся записки. Издавая
их в свет, не восписую им хвалы, и всю речь о них ограничиваю словами: lіbrum
lectori dedico — книгу читателю посвящаю.
********
ОТ
ВЯТКИ ДО ИРКУТСКА
Губернский город Вятка, по народонаселению
своему, по торговым оборотам и городским строениям, принадлежит к разряду
обыкновенных губернских городов. Все что есть лучшее в нем из частных зданий,
устроено около 1812 года. Ибо закрытие Балтийских портов и сосредоточение морской
торговли в Архангельске было золотым руном для Вятки и для всего Вятского края.
Да и теперь Вятчане не мало извлекают выгод из торговых сношений своих с
Архангельском. (* Записки
сие относятся к 1838 году).
Местоположение города, сколько здорово, столько
же и приятно. Лучшие виды рисуются от архиерейского дома, общественного сада и
Трифоновского монастыря. Стоящий на котором - либо из сих пунктов видит пред
собою обширный ландшафт, оживленный двумя реками, холмиками, лесами и лугами.
Подобные
местности встречаются и по всей губернии, за исключением разве месть, соседних
с Казанскою губерниею. Но и на этом пространстве представляются дремучие леса,
вековые дубы, липы и превосходнейшие пастбища.
О городах уездных, начиная от
Царевосанчурска до Сарапула, доброго слова нельзя сказать. Все они еще в
колыбели и ясно показывают недавнее свое на свет Божий появление.
Хлебопашество по Вятской губернии развито в
высокой степени. От русского не отстают в этом деле Вотяки и Черемисы. И едва
ли не в Вятском только крае можно видеть огромные стога всякого хлеба, стоящие
от лет давних про черный год. Мне, по крайней мере, нигде не встречались
ветшающие скирды хлеба в снопах кроме мест, о которых говорю. От чего же
жизненный этот запас составляет такую редкость на земле русской? Думаю оттого
между прочим, что слишком много запасов сих потребляется на винокурнях.
Общая численность народонаселения Вятской
губернии более полутора миллиона. В том числе свыше 70 тысяч Черемисов и до 150
тысяч Вотяков. Большею частью все они язычники, и язычники грубые. Для
обращения их к Вере употреблялись такие же средства, какие и в прочих местах
России. В мое время было с полдесятка миссионеров, и успехи обращения не раз
радовали меня собою. В 1836 году обратилось к Вере Вотяков и Черемисов 2796
человек, а в 1837-м 2439. На этом остановилась миссионерская при мне деятельность.
При взгляде же на духовное бесплодие прошедших годов, надлежит заметить, что
полумерами цель не достигается. Народ, лишенный всякого понятия о достоинстве
человеческой природы, движимый лишь скотскими побуждениями, способен ли к
приятию высоких истин христианского вероучения? Если же неспособен, то конечно
прежде приведения и для приведения невежествующих к христианскому благочестию и
верованию надлежало бы попещись об озарении ума их наукою. Впрочем, если не при
содействии человеков, то при действии Спасительные Благодати придет и не укоснит
время, когда и сидящие во тьме увидят свет велий. И почему знать, не для того
ли и допущено мерам нашим быть так неполными, а успехам ничтожными, дабы не
хвалилась пред Богом всякая плоть?
----------
2-го июня 1888 года суждено было мне
оставить Вятскую паству. С раннего утра берега реки покрыты были многочисленным
народом; мы взошли на шлюпку, перенеслись через Вятку и сказали городу последнее
прости! Дорога до Слободского ровная, но песчаная, особенно на первой от Вятки
станции.
Слободской считается лучшим из уездных
Вятской губернии городов. Он не велик, но чистенек. К оживлению его много
служит река Вятка. За Слободским опять сыпучие пески, уменьшающиеся по мере
приближения к Павловскому заводу. Тут и лесами можно полюбоваться. Лучшие же
картины природы представляются по реке Чепце.
По мере приближения к Глазову, умножаются
жилища Вотяков. Народ этот в одежде опрятен, хозяйлив, трудолюбив, и потому сыт
и доволен. Простота жизни его и доверенность к другим так велики, что дома и
кладовые оставляются не запертыми, и мы из любопытства обозревали, где что
хотели. Вотяки лицом белы, светловолосы, и вообще показывают в себе финское
племя. Тогда как в Черемисе проявляется отродье черкесское, или татарское и дух
истинно демонский.
Глазов плохой городок с одною церковью и
одною же улицею. Да и та заросла крапивою и покрыта стадами животных всякого
рода. Мы ночевали в этом городе и рано убрались из него без оглядки.
Дебессы последнее село Вятской губернии.
Июня 5-го, в воскресенье, довольно потеряно здесь времени; ибо экипаж требовал
починки. Места около Дебесс смотрят будто улыбаясь. Холмики, рощи и засеянные
нивы способны веселить самого угрюмого путника.
К станции Сосновой и до самого Оханска
места безлесны, грунт то песчаный, то глинистый. За то поля обработаны на
славу. Множество деревушек разбросано около дороги, и устроением своим они
говорят путнику, что тут обитают не Вотяки и не Черемисы, но русское племя.
Жаль, что Россияне эти - раскольники, и потому при встрече с нами,
православными, смотрят больше зверем, чем человеком.
На 6-е июня имели ночлег в Оханске. Это
плохонькой городок. И я уверен, что никто не проезжал чрез него, не сказавши:
ох! Однако ж церковь здесь очень хороша и видимо не гармонирует со всем прочим.
Пермь город незавидный и несоответствующий
значению и населению Пермской губернии. Улицы в нем широки, но песчаны и дурно
застроены. Даже прекрасною рекою Камою горожане доныне не умели
воспользоваться. На берегах ее видел я одно нестроение. Но при въезде в город
думаешь встретить в нем чудеса. Так озадачивает больничное заведение. Это
большой каменный двухэтажный дом с правильною пред фронтом площадью и с
флигелями по сторонам.
Преосвященный Аркадий, архиепископ Пермский,
— достойнейший и примерный по ревности своей архипастырь. Заботливостью его
десятки тысяч закоренелых раскольников обратились к Церкви и вновь обращаются.
Подай Бог таких пастырей!
Дом архиерейский убог и печален. Средства,
обеспечивающие его существование, ничтожны. Но все это в молчании переносится.
Собор нового зодчества и замечателен по
мраморному своему иконостасу. Это изделие Екатеринбургской фабрики назначалось,
— как говорят, — для Казанского собора в С. Петербурге. Но почему-то не
рассудили украсить им столичный храм.
Кроме сего Пермь не имеет ничего
замечательного и отзывается как бы кладбищем. И действительно, даже на дворе
архиерейском красуются надгробия. Между тем как местность этого дома, в связи с
собором и при соседстве превосходной рощицы и речки, могла бы почесться
приятнейшею. Но видно для здешних обитателей не пришло еще время к совершению преобразований,
для слияния полезного с приятным. Замечаю это не в отношении одних Пермяков, а
равно и в отношении всего населения, тянущегося по Сибирскому тракту. У
разноплеменных здешних жильцов проявляется один талант — из пшеничного делать
ржаное, или и хуже того. Будь эдем, но лишь занесли они свою ногу, раскинули
домовища, зажили по хозяйски, — все примет вид тартара. Со дня на день станут
расти груды всякой гадости на улицах, дворах и по всей окрестности. Причины
такого порядка больше всего следует искать во вкусе наших русачков. А о вкусах
ведь не спорят. De gustibus non est disputandum.
От Перми к Кунгуру идет ощутительное
возвышение. Это первые ступени Урала. Жители на пути лежащих слобод суть
большею частью Татары. Лесов мало, и только грядами холмов разнообразится
природа.
На последнем переезде к Кунгуру — это было
8 июня — увидели мы, можно сказать, подошву Урала, если не ребра его. Выдвиги
состоят из гранитов, шпатов, базальтов и других горных пород. Нередко высятся
они над дорогою и готовы загромоздить ее.
Кунгур расположен по холмам между двух
речек. Населенность городка сего и растянутость значительны; но строение в нем
деревянное, мрачное и неуклюжее. Река Сенга могла бы составить лучшее его
украшение, но крутой ее берег представляет нагромождение сора Церквей в городе
пять. Главная промышленность Кунгурцев состоит в кожаном товаре. Тут шьются
рукавицы, сапоги, бродни и проч., чем снабжается вся Восточная Сибирь, не
исключая и Якутской области. И вот что значит неразвитее ремесел, необходимых в
быту житейском! Житель внутренней России захочет ли верить, что сшивши
какой-нибудь бродень, может рассчитывать на потребителей, витающих за три, за
пять, за семь тысяч верст? Но Кунгурцы живут и богатеют от такого расчета. Ибо
нет в мире вещи, которая, быв привезена в Сибирь, не могла бы быть продана. Тут
рынок для всякого хлама.
От Кунгура первый переезд мало горист.
Далее, с Моргуновой, длинные и крутые спуски и подъемы томят собою путника. И
такой путь тянется до самого Екатеринбурга, т. е. сотни на две с половиною
верст. Особенно от Бисерской станции Урал на каждом шагу дает чувствовать свое
величие и грозу. Хребет, извиваясь гигантским верблюдом, теряется от взора в туманной
дали и будто сливается с небом. Нагромождениям скал нет меры и числа. И
мыслящему зрителю что шаг, то новая задача: Какая сила воздвигла твердыни сие?
Много ли требовалось веков для того разрушения, какое являют они? Чьею могучею
рукою сгромождены массы разных пород? И проч. и проч. Чем больше пытливый ум
предлагает вопросов таковых, тем недоступнее становится для него таинственное
святилище природы, и как бы ответствует: высших себя не ищи, и крепчайших себя
не испытуй.
При переезде от Решетинской станции к
Екатеринбургу, замечено мною, неподалеку от дороги, пирамидальное возвышение,
сложенное будто рукою из отдельных и большею частью овальных гранитов. Взойдя
на высоту по ступеням сих же гранитов, увидели мы, что вершина венчается
огромным гранитом, как бы рассеченным по протяжению. Расселина эта дает
довольный доступ человеку. Но что удивило меня: внутренность раздвоенного камня
пуста, и пустота эта представляет подобие яичного белка, из которого вынут
желток. Стены ее гладки и очень овальны; так что в эллиптических сих полушариях
удобно укрыться от непогоды. Сидя в этой беседке, я так решал вопрос о ее
происхождении: камни, образующие высоту, первоначально составляли одно целое.
Но, быв проникнуты в разных направлениях слабейшими породами, они со временем
потеряли свое единство и разъединились, как разъединяются кирпичи, когда
связывавший их цемент разрушился. Думаю, что так должно судить о происхождении
и всех подобных сопок, или конусообразных и пирамидальных нагромождений, возвышающихся
и гигантски торчащих над хребтом горным. Выдвиги сии в начале своем, без
сомнения, были гораздо возвышеннее. Время умалило их и еще умаляет.
Іtа tеmpus terit
Іn аbyssum que aeternitatis geriti
Все
время сокрушает
И в бездну вечности влечет.
А может быть, придет и то время, когда и
все сие высоты переложатся в сердца морские.
Июня 10-го были мы уже на спуске с
Уральских высот. Склон их и постепенное понижение к Екатеринбургу становится
ощутительным верст за сто от города сего, именно около Киргишанского и
Гробовского. И должно сказать: прощаясь с Уралом, жалеешь, что великан сей так
смирился и не выказал всего величия и могущества, каковыми поражает он по
Оренбургской линии, упираясь снежным челом своим в облака. Впрочем, быв
истомлен путем, расслаблен жарами, задушаем пылью, — я нисколько в ту пору не
был расположен пенять на Урал за неосуществление всех мечтаний моих о нем, и радовался
лишь тому, что приближаюсь к долинам, на которых могу отдохнуть до встречи с
братьями нашего великана — Алтаем и Саяном, сторожившими нас впереди.
Екатеринбург по всему лучше Перми, хотя он
и уездный ее город. Местность его живописна, расположение не дурно, здания без
того уродства, которое печатлеет большую часть отдаленных городов, и многие из
них отличаются красотою и богатством. Мы посетили монетный двор, где чеканится
медная монета, и фабрику шлифовальную, или гранильную. как ее здесь зовут.
Богатства соседнего Урала и даже Нерчинских гор находят здесь достойное
употребление. В бытность нашу преимущественно занимались поправкою каменных
разного рода изделий, попорченных при бывшем пожаре Зимнего Дворца. Тут же гранились
и новые яшмовые вазы. Изящество работы таково, что не бывши даже знатоком в
деле сем, пленяешься им, а и того больше дивишься изобретательности и терпению
человеческому. Тут каждая вещь носит на себе эпиграф: lаbоr оmnіа vіnсіt — труд
все побеждает. Из камней, наиболее употребительных на фабрике, суть:
разноцветные яшмы, агаты, порфиры, топазы, или точнее горные хрустали, и
раухтопазы. Другие породы являются в малых размерах; к числу таких принадлежат
сибирские тяжеловесы, аквамарины, шерлы, халцедоны, сердолики и проч. В
качестве же первостатейных показывают здесь ставки циркониевые, гранатовые и
аметистовые. Перечисляя породы, я забыл упомянуть о мраморе и малахите, коими
фабрика, благодаря щедродательности старичка Урала, загружена донельзя. Цены обыкновенным
изделиям вообще умеренны. Столовая печатка из раухтопаза или горного хрусталя,
а также печати яшмовые, змеевиковые и авантюриновые продаются от 1 р. до 35
руб. ассигн. Но халцедоновые, сердоликовые и других подобных пород, особенно
при чистоте воды камня, ценятся гораздо выше, да и на глаза вещи такие редко
попадаются. Кстати заметить здесь и то, что в Екатеринбурге отлично мастерят
разноцветные стекла, которые выдаются простачкам за камни. А чтоб легче
обмануть при сбыте какой-нибудь показной подделки, то продажу стараются
прикрыть личиною таинственности, и как бы говорят покупателю: эту вещь только
из под руки можно добыть; при открытой же продаже она неоцененна.
Подобные штуки разыгрываются поддельными
изумрудами, аметистами, камеями и проч. А кто первенствует в оборотах сего рода,
— о том нечего говорить. Всякий догадается, что сыны Израилевы, как везде, так
и в Екатеринбурге стоят во главе таких промышленников и коробками своими готовы
задушить приезжего. Это и мы испытали.
Камеи или выделки разных вещей из союзных
камней не имеют большого изящества. Да и камни на дело это идут почти всегда
яшмовых пород. И мне кажется, что Барнаульские мастера в этом отношении выше
Екатеринбургских. Сужу по виденным образцам. А если сравнить и Барнаульские
изделия с изделиями и камеями Китайскими, привозимыми из Пекина: то окажется,
что русскому мастерству многого и многого не достает. Терпению Китайца нет
предела. Он, как муравей, трудится десятки годов, чтоб произвести вещицу, о
которой бы сказали: — она хороша! Цена самым кропотливым изделиям, на прим.
цветам из разноцветных камней, гардинам, картинам и домикам, до крайности
умеренна, и видя вещь, дивишься, из-за чего и для чего трудился бедняга?
Кроме гранильной фабрики есть еще здесь
промывальная для золотых песков. Впрочем, в то время руно это почти не стоило
труда промывки. И верно, частная промышленность никогда не решилась бы на
подобное дело. Расчеты правительства, естественно, идут иначе. — Фабрика
Яковлевская так же стоит внимания. Устройство ее отлично. Плотина образцовая.
В Екатеринбурге имеет пребывание свое
Викарий Пермской епархии. Дом архиерейский, недавно купленный, показен и
удобен; сад при нем с текучею водою; местоположение укромно. Я два раза был при
архиерейском Богослужении. Всенощное бдение правилось четыре часа, литургия
столько же. Говорят, что это истинно образцовое служение делается для
привлечения благоговейного внимания раскольников, коими искони избыточествует
Екатеринбург. Но привлекаются ли сим раскольники к церкви, — не знаю и очень в
этом сомневаюсь. А то видимо, что православные крайне тяготятся и стараются
приходить к концу службы. Так справедливо говорит пословица:
Via media, regia via;
Medio tutissimus
ibis.
Путь средний, путь есть царский;
Он безопаснейший из всех.
За Екатеринбургом горные подъемы и спуски
уже не тяготят, дорога ровная. Оставалось бы желать удобных станций, но на
Сибирском тракте рано об этом думать. Тут красуются одни этапы. В сих
гостеприимных домиках помещение безопасно и уютно; ограды высоки, ворота крепки
и широки. И этим удобством пользуются все ведомые в Сибирь. Едущие же туда
часто не знают, где голову приклонить. И мы, чтоб избегать скаредства
станционного, находили отдых на местах вне жилищ, под открытым небом. И надобно
сказать, что небо в сих местах совсем не Петербургское небо Лазурь его редко
изменяется; воздух сух и чист; свежесть природы повсюдна. Только человеческое
население является здесь ветхим и плохим. Оно senescit, sed quomodo et in quo
prorsus nescit. Смотря на него, не раз я восклицал:
O bruta polluta,
O mentes dementes,
Quae vestra palaestra,
Quae lux?
Quae est legislator et
dux?
О жалкие творенья!
Где и чему учились вы,
Какой стяжали свет?
Откуда ваш закон,
Кто вождь, во след кого
идете?
В подтверждение и разъяснение сих слов,
многое бы можно сказать. Но теперь, краткости ради, молчанием прохожу сотни
верст и десятки почтовых станций, замечательных лишь уродством, голодовкою и
всем тем, что страннику мира напоминает собою кстати и не кстати суету суетствий
— vanitatem vanitatum. Напоминает, говорю, если не на всех возможных языках, то
всеми возможными способами. Умудренные таким глаголом, становимся мы на порог
Сибири.
Тюмень — город Тобольской губернии,
отстоящий от Тобольска сотни на две верст. Он по реке Туре имеет значительные
для уездного городка обороты, и потому исправно застроен и люден. Но между людьми
этими много раскольников и прочих пришлецов из всех стран света, или, по
крайней мере, изо всей Руси. Разнокалиберный сей сброд сходится лишь в точке
невежества и грубости. По крайней мере, мы испытали это на себе, хотя искали не
большего чего, как квартиры, и то на самое короткое время. Хозяин квартиры, так
называемой, казенной, находящейся против станционного дома, не иначе соглашался
пустить нас под кров свой, как с билетом от городничего. А поелику условие это
было для нас неисполнимо, то и принуждены были мы, то в душной станции
тереться, то по улице тенью шататься. Нельзя не вспомнить подобное гостеприимство
и не поблагодарить за радушие!
Кстати о станции. Здесь хозяйничала благословенная
чета, давно отпраздновавшая золотую свою свадьбу. Муж — великан, седой как
лунь; жена — дородная и слепая. Старушка, заслышав разговор мой с мужем ее,
вышла из конуры своей, вздохнула и начала витиеватую речь о худом своем
житье-бытье. Речь лилась рекою, чувство воспламенялось и все показывало, что
для пифии нашей и летний день короток. Хозяин пощадил мое терпение и прервал
беседу подруги своей. Тут начался другой акт. Оскорбленная вмешательством
разразилась укорами мужу; муж взял слепую за плечи и указывал ей, как смог и
умел, путь к двери. Жена собралась с духом, обратилась к мужу — и, конечно,
силою симпатии, рука ее быстро столкнулась с ланитою его. После сей
нечаянности, мужу нельзя было оставаться безмолвным. Он заговорил ех аbrubtо.
Но мы за лучшее почли убраться из комнаты, чтоб не быть помехою супругам в
домашнем их расчете.
Между Тюменем и Велижанскою станциею, в
лево от дороги и не более как в полуверсте от ее, находится ключ серной
холодной воды. Он вытекает из берегового возвышения и вливается в речку близ
мельницы. Изобилие в этой воде серы (heraris sulphurici) доказывается тем, что весь
берег и даже русло реки покрыты здесь будто молочною сметаною. Из ключа можно бы
извлечь врачебную пользу, но доколе ничего не сделано. Да и долго еще до того,
чтоб на подобные предметы обращалось в Сибири внимание. Тут и большее in
oblivione — в забытьи остается.
Следующие восемь станций до Тобольска ничем
меня не заняли. Горы мало дают себя замечать, особенно около Кутарбитского. И
если есть какое-либо оживление пустынной сей дороги, то это — реки. Они
беспрестанно или с боку тракта мчатся, или пересекают оный и заставляют
путников барахтаться на перевозах. Впрочем, ни одна из них не поражает величием
своим, какое напр. являют Обь, Енисей, Ангара. Даже Тобол в местах сих не более
Вятки.
Тобольск. Не знаю почему, но только жаждал
я видеть эту старинную столицу Сибири. Мне казалось, что в окрестностях ее
встретятся те самые орды, которые так славно поражал витязь наш Ермак
Тимофеевич; что я увижу останки твердынь, низпроверженных русским героем. Но
тщетная надежда! Два с половиною столетия все изменили, все татарское стерли с
лица земли. Правда, мы видим еще татар, разбросанных около Тобола и Иртыша,
между Обью, Томью и Енисеем; но что они представляют собою? Овец без пастыря,
жизнь прозябаемую, скелет бездушный.
Со въезда от Москвы, город имеет
величественный вид. Этому способствует возвышенная местность, которую занимают
все лучшие в городе здания, за исключением вновь выстроенных на подоле. Въезжая
ночью, мы тем больше поражены были мнимым величием. Только очарование наше
скоро исчезло и, осмотревшись хорошенько, мы убедились, что Тобольск достоин не
удивления, а жалости.
Географическое положение Тобольска таково,
что в отношении к северной широте остается ему хвалиться только перед
Березовым, Якутском и Охотском. Местность его крайне неудобна. Нижняя или
подольская часть города тонет в болоте и в зловредных испарениях, особенно
после весенних разливов. Верхняя же открыта против всех бурь, лишена всех
жизненных удобств и самую воду должна получать с величайшим затруднением. Да и
вода эта, взята ли она из Иртыша, или Тобола, походит на сыворотку и без
процеживания, или отстоя, никуда не годится.
Не видавши города и слышавши, что он стоит
при соединении таких рек, каковы две помянутые, всякий скажет: — вероятно,
Тобольск богат видами природы окрестной? На деле совсем иначе. Приближаясь к
Тобольскому Иртышу, тянешься по скучной низменности, заросшей уродливыми ивами,
или вербами; став на берегу, глядишься в воду — она непроглядная. И мне казалось,
что для этой-то воды и написан стишок поэмы:
Там черная была и мутная вода,
В которой небес не видно никогда.
Кидаешь взор на другую сторону реки, там
берега смотрят сухими, безжизненными скелетами белесого цвета. То же
впечатление, впечатление грустное, поддерживается и после переезда чрез реку,
доколе не ударит по носу новая атмосфера, возвещающая начало жилищ. Они деревянные
и будто закопченные. Их опоясывают канавки, прикрытые тесницами. Из под сего-то
прикрытия поднимаются самые удушливые газы.
Улица, по которой пришлось нам въезжать в
Тобольск, сперва тянется у подошвы горы, а потом поворачивает в гору. И гору
эту стоит назвать горою. Подъем на нее и летом труден, а зимою бедствен.
Киевский подъем с Днепра перед ним почти ничего не значит. Волжский в Нижнем
Новгороде гораздо покатое. А в Тобольске гора и длинна и крута, почему
несчастий, на ней бывших и бывающих, не перечесть.
Лавки и торговая площадь находятся в
подольном городе. Может быть, лавки сии когда-нибудь и богаты бывают; но в наш
проезд являли они поразительную пустоту. Поэтому в расчетах своих дорожными
запасами на Тобольск мы очень обманулись. Внутреннему содержанию соответствует
и внешнее устроение гостиного двора. Если же что есть показное в этой части
города, то это — почтамт, губернаторский дом, монастырь с семинариею, и только.
Затем в верхнем городе, іn apice montis,
красуются: собор, архиерейский дом и присутственные места. Быв вытянуты в
линию, здания сие дают городу и вблизи и издали много показности. Собор походит
на старинные Московские церкви, сыр, темен и заставлен безмерно толстыми
столбами, однако ж серебряных украшений на иконах много имеет. А две иконы даже
замечательны по объему и богатству своих риз.
Дом архиерейский до излишка огромен. Во
внутреннем расположении и меблировке показывает вкус и хозяйственную заботу. И
говорят, что всем этим обязан Преосвященному архиепископу Афанасию. По уму и
всем своим качествам это достойнейший архипастырь; но при слабом сложении своем
он таял под тяготою тобольского климата. Я бросаю на могилу его цветокъ благодарной
памяти и надписываю на ней:
Мultis ille bonis
flebilis cecidit!
Он пал и добрые оплакали его!
У Преосвященного Афанасия видел я довольно
богатое собрание сибирских минералов. Оно составлено его тщанием и любовью к
науке. Он показывал мне каждый штуф отдельно, объясняя его месторождение,
особенности и проч. — Слышу, что кабинет сей, по завещанию Преосвященного,
достался семинарии. Дай Бог, чтоб умели пользоваться сим даром.
Соседнее с архиерейским домом здание есть
арсенал. Протяженное его расположение, разложенные грудами ядра, чугунные
пушки, при мертвенном окрестном безмолвии, наводят тоску. Чтобы разогнать ее,
кидался я туда-сюда; но Тобольск всюду будто могилою смотрит. Взглянул на
Тобол, его берега у города обрывисты и страшны, воды мутны, окрестность уныла.
Голос певчей птички не оглашает ее, и кажется, она обречена в жилище хладов и
бурь, да еще в вечное скиталище кучумовских теней.
Для развлечения, посетил я архиерейскую
дачу. Это обширная березовая роща с текучею водою. Тут можно приятно проводить
время, — как проводят его в удалении от многомятежного света. А близ лежащее
кладбище способно напомнить: memento mori!
О Тобольском обществе не знаю что сказать,
ибо мне не пришлось видеть его и даже слышать о нем. Но кажется, что оно не
славно ни по количеству, ни по качеству своему. Сословие нарицаемое дворянским
тут не зарождалось; купечество убито неблагоприятными обстоятельствами, в том
числе и удалением генерал-губернатора и всего штаба в Омск; класс чиновничий, как
и везде, горемыкает, прочие же сословия думают лишь о насущном. Такова-то
старая столица Сибири!
Сидя в ней, можно только погружаться в думу
прошедшего, в мысли о том: как могла пред горстью удальцов преклониться буйная
голова орд Сибирских?
Часто от малых причин происходят великие
действия. Но едва ли когда столь малые причины сопровождались такими великими
последствиями, как завоевание русскими Сибири. В деле сем перст Божий видимо
поборал россиянам. Каждый из них, ратуя на поприще Сибирском, являлся для
супостатов чем-то превыше смертного. К каждому могли относиться Пророческие
слова: Един от вас поборет тысячи, и два поженут тьмы.
Известно, что начало завоеванию Сибири
положил атаман Ермак Тимофеевич, перешедший за Урал с дружиною в числе 540
человек. Это случилось в 1581 году.
Обесславленные на Волге и Дону, гонимые
опалою от грозного Царя, казаки чувствовали, что лишь за камнем — в Зауральской
стороне — есть еще для них разгул, слава или смерть. Ратоборцы сие двинулись
против врагов в день Воздвижения Животворящего Креста (14 сентября), а 23
октября, под лозунгом с нами Бог! дали первое сражение.
Я далек от того, чтоб следовать по Сибири
за победами героев, чтоб показывать прилив и убыль их рати: это все известно
ученому свету из Миллера, Словцова и разных хроник. Но для округления речи, начатой
кстати иль не кстати, могу прибавить: в 1584 году Ермак, застигнутый врасплох,
кончил геройскую жизнь свою. Иртыш поглотил его, оставив на брегах своих
гремучую, бессмертную его славу, которая на всем пространстве Сибири трубою
трубит о своем герое —
Ехеgі monumentum aere perennius,
Regalique situ pyramidum altius;
Quod non imber edax, non aquilo impotens,
Possit diruere…
Crescam laude.
Воздвиг я памятник:
Он тверже меди,
Превыше тронов, пирамид;
Его ни бури, ни дожди
Не смогут сокрушить...
А я со славой стану жить.
После Ермака завоевание продолжали казацкие
старшины, бывшие в распоряжении царских воевод, но весьма мало пользовавшиеся
личным их содействием. Ибо бояре думали лишь о том, чтоб величаться, тешить
себя охотою, да руки нагревать сибирскими соболями. Но как бы ни было, а
подвиги наших завоевателей, служивых и вольных, украшают собою целое столетие
Сибирской истории и, наконец, венчают ХVІІ-й век с одной стороны — на юге
усмирением хана Очарая и Нерчинским договором, заключенным между Россиею и
Китаем, чрез посла Головина, в 1689 году, с другой — на северо-востоке —
занятием Камчатки и первым русским водворением в Верхне-Камчатском остроге,
основанном пятидесятником Атласовым в 1697 году.
Предания, сохранившиеся о временах
завоевания Сибири, выражают ту общую мысль, что русские действовали под
влиянием Вышнего вдохновения, в полной надежде на успех всех своих предприятий,
нередко дерзновенных. Они видят видения, им являются знамения на небе и на
земле, в их пользу пророчат даже шаманы. Но главное — вера и убеждение их не
обманывают. Неверные десять своих выставляют против одного россиянина, - и за
всем тем побеждаются. Страх и ужас всюду обдержит их, отовсюду гонит.
Естественные причины таких событий
заключались сколько в недостатке гражданского благоустройства между тогдашними
обитателями Сибири, столько же и в разъединении племен их. Не быв народом
одного корня, орды резко отличались одна от другой — языком, религиею, обычаями
и самыми чертами лица. Это различие видимо и, доныне в Сибири, как в зеркале. Видит,
говорю, наблюдатель в племенах Сибирских не ветви одного древа, не детей и
членов одного великого семейства, но какие-то осколки, занесенные от мест
близких, или дальних бурею неведомых переворотов. Некоторые из тогдашних родов
уже исчезли, как напр. Аринцы, обитавшие по Енисею; другие живут и до ныне, но
живут, дряхлея нравственно и физически. Перечислить их и даже охарактеризовать,
может быть, найду я время и случай; но теперь пора оставить Тобольск и
пуститься в дорогу.
Дорога от Тобольска, в направлении к Омску,
гориста. Встречаются спуски и подъемы очень трудные. Вообще природа здесь
грозна и вместе величава. Но населенность, состоящая из татар, ничтожная и
заставляющая путника голодовать. Об огородных овощах здесь, кажется, и понятия
не имеют. Хозяйского домообзаведения не видно, и все являет в туземцах сих
полукочевое и полуоседлое племя. Не многим лучше татар и русские здешние. И этому
никто не удивится, зная, из каких элементов составлялись и составляются русские
слободы в Сибири.
Церкви встречаются редко, и то очень
убогие. Да и быть им богатыми не из чего. Ибо и в великие праздники, по
непонятному какому-то охлаждению, не многие к ним притекают; между тем как у
питейных домов народ кипит с утра до ночи и топит тут все пожитки. Я собирался
было людей сих и журить и бранить, но вспомнив, что и строгий Катон заглядывал
по временам в амфору: —
Narratur et prisci
Cotonis
Saepe Mero cfluisse virtus
(* Предание
есть, что даже строгого Катона доблести частенько взгревались вином.) -
вспомнив, говорю, такую истину, возвещенную нам поэтом золотого века, умерил я
гнев свой против чтителей Бахуса и оставил их веселиться в делах своих, ибо это
часть их.
На пути моем к Омску находятся два
монастыря. Один — Ивановский, верстах в 9-ти от Тобольска, расположенный между
гор. Зданиями хоть не богат, но опрятен и на взгляд показен, только братии в
нем очень мало. Замечание это может быть приложено и ко всем обителям Сибирским.
Другой монастырь — Абалакский, лежащий в 25-ти верстах от Тобольска. Он
величав, имеет большую красивую каменную церковь, хорошо огражден и занимает
открытую местность. Со мной вышел здесь такой случай. Впереди меня пущена была
молва, что едет архиерей Тобольский, и потому чуть только завидели мой экипаж,
ударили в колокола и вышли всем сонмом на встречу. У ворот экипаж был
остановлен, и я поставлен был в необходимость принять почесть, вовсе не для
меня предназначавшуюся. Случаем сим обе стороны были озадачены, но кто больше —
встречавшие ли, или встреченный, о том предоставляю судить другим.
От Тобольска до Омска сот пять верст. Преполовляя
дорогу эту, замечаешь на каждой версте, что приближаешься к какой-то
низменности. Вместо горных кряжей являются болота, топи и озера, часто очень
значащих размеров, но всегда с дурною водою, с берегами пологими и заросшими
травою. Наконец, вы видите пред собою степь в строгом смысле этого слова. Степь
эта охватывает Омск с Тобольской стороны верст на сто, а оттоле простирается в
бесконечную даль степей Киргизских. Недостаток лесов делает здесь то, что жители
принуждены строить такие же мазанки, какими набиты деревушки Полтавской и
других безлесных южных губерний России. Беззащитность мест благоприятствует
бурям и ветрам. В летние жары тут носятся тучи пыли и песков. И горе путнику:
он должен истаивать под зноем, не имея возможности найти себе не только приют
для отдохновения, но даже стакан холодной воды. Итак вся надежда его на
предстоящий Омск.
Но увы! При первом же взгляде на Омск,
утешительные надежды и все чаяния исчезают. Это второй Иерихон; вокруг него невидно
ни дерева, ни травы, а только тернии и волчцы прозябают. При въезде, прежде
всего кидается в глаза городской сад. Но что это за сад? Тут нет дерева,
которое не было бы искривлено, изуродовано. Березы занимают в нем первое место.
Борясь с немилостивою природою, они из дерев переходят в кустарник, осыпанный
отовсюду песком. Ограду сада составляет плетень, каким иной мужичок посовестится
обгородить даже пашню свою.
Нареченная крепость Омская стеснена и ни
чем не лучше тех крепостец, которыми унизана китайская наша граница и о которых
поговорим когда-нибудь. Площадь городская есть обширное поле, обставленное
деревянными некрашеными домишками. И на этой единственной площади дано место...
как бы вы думали — чему? Татарской мечети! А церковь задвинута Бог весть куда.
Дорога из Омска ведущая также мертва, как и
та, которою к нему пробирались. Степь ничем не разнообразится, ничем не
оживляется. Растительность грубая и состоящая из трав сорных. О животном
царстве и думать нельзя. Бывши внимательным ко всем мелочам, я заметил на всем
степном пути этом лишь филина. Он сидел на одной из придорожных жердей, которые
поставлены здесь для указания пути, одна от другой саженях в 50-ти. И если бы
не эти жерди, то и филину, достойному мест сих обитателю, негде было бы
приютиться. Судите же, что испытывают здесь и каким подвергаются опасностям
проезжие в осенние темные ночи и в зимние вьюги. И должно благодарить Киргизов,
что они не походят на Кавказских горцев; иначе граница эта дорого обходилась бы
русским. Теперь выходит на оборот: пограничные наши витязи, скучая от безделья,
изыскивают все причины к походу в степи, что бы там похрабриться, — над чем?..
Над киргизскими баранами! На этот счет существует тьма анекдотов. В таком-то
году, говорят, брали наши загон с тысячью овец и с двумя-тремя пастухами, а
потом трубой трубили, что взяли укрепленный стан, на голову разбили неприятеля,
отняли у него стада, не потеряв сами ни одного, ни убитым, ни раненым. За
верность подобных рассказов не ручаюсь. Но то верно, что Киргизы добродушный и
вовсе не воинственный народ. Их охотно принимают в прислугу за трудолюбие и
честность. Проезжая же мимо шатров Киргизских, — в которые советую проезжим
заглядывать для получения понятия об истинной бедности, — будет ли то днем или
ночью, путник также безопасен, как и на самых благоустроеннейших путях.
Смотря на киргизское племя, не раз
спрашивал я себя: как могли пройти для народа сего тысячелетия, не подвинув его
ни на шаг вперед на пути образования и цивилизации? Как мог он остаться при той
простоте нравов и всего семейного быта, какая только была в Гомеровские
времена, или вернее во времена Иовила, родоначальника и отца, живущих в
селениях скотопитателей? Ответы на подобные вопросы заключаются в книге судеб
Вышнего, запечатленной семью печатями.
Степь Барабинская. Слово бараба очевидно не
русского корня. И как наибольшая часть Сибирских названий ведут свое начало от
Монголов: то за верное полагаю, что Монголы же дали название барабы и той степи,
о которой хочу говорить. Что же на Монгольском языке означает это слово? В
книжном и разговорном монголо-бурятском языке неизвестно слово бараба. Но есть
слово бариба, от глагола бариху — держать, и другое созвучное барахта —
болотный. Кто проезжал чрез Барабинскую степь, особенно в ненастное время, тот
не станет спорить, что то и другое значение равно идут к барабе. Ибо степь эта
составляет бесконечный ряд болот, которыми не только задерживается путник, но
часто по уши грязнет в них. Лето 1838 года было для Сибири самым сухим летом. И
мы, бывши в дороге сорок дней, — разумею до Иркутска, — однажды только видели
дождь, при переезде через Обь. При такой засухе не могла не засохнуть и бараба.
Однако ж и в это время главный характер ее остался неизменным. Он проявлялся
перед нами в тучах докучливых и даже жестоких мошек, в унылом единообразии
почвы, в отсутствии рек и вообще живой воды, во множестве гнилых озер и болот,
с водою горько-соленою и берегами низменными, иловатыми, пропитанными солью и
содержащими множество ракушек. В ночное время, после жарких дней, земля
барабинская является белоснежною от избытка соли. Тоже доказывают и колодцы.
Все они содержат воду соленую и неприятную на вкус. Видевши все это, нельзя не
сказать, что бараба была некогда морем, или морским заливом. И кажется, что
время стока с этой площади вод морских не очень далеко от нашего времени.
Определив период этот пятью, а много шестью столетиями — мы не ошибемся. Общий
голос стариков, что степь на их памятях удивительно изменилась. Огромные озера
умалились, малые сделались болотами или и вовсе иссохли, дав место пастбищам и
лугам. Да если бы и не было на это очевидных свидетелей, то само дело говорит о
себе. На всем пространстве степи везде живые следы бывшей и исчезнувшей воды.
Иногда же воды скрываются под пластами земли и образуют на своей поверхности
обманчивый луг, где неосторожность жестоко наказуется. Это и нам пришлось
испытать.
Поперечник (на Сибирском тракте)
Барабинской степи составляет верст двести, а длина ее безмерно велика. Ибо с
одной стороны упирается она в Северное море, с другой же примыкает к Гобийской
степи, тянущейся к Восточному океану. Ежели это так, то должно предположить
существовавшее некогда соединение, чрез материк Азии, обоих сих морей. И будь
это в наше время, нам верно пришлось бы остановиться на берегах барабинского
моря и сказать: тут предел царства Русского! Но благодарение Господу, — Он
открыл глубины дно, сделал бездну проходною и ввел Россиян, яко древних
Израильтян, в землю точащую не медь и млеко, а злато и серебро, с которым и в
Аравии не скучали никогда, да и как скучать, когда всем и каждому известно, что
l’argent fait tout.
О климате барабы нечего говорить. Его
качество определяется тамошнею почвою — сырою, гнилою, низменною. В старину
Сибиряки верили, что и Сибирская чума зарождается в болотах барабинских. Теперь
поверье это исчезает потому ли, что бараба во многом изменилась от уменьшения
болот и топей, или оттого, что опыты времени показали возможность появления
язвы независимо от влияний барабинских. Однако ж то не подлежит сомнению, что
нигде так часто не появляется язва сия, как на барабе, и нигде таких опустошений
не производит она, как в стадах, пасомых здесь.
Поэтому кочующие племена всячески удаляются
барабы, особенно в летние жары, наиболее благоприятствующие развитию болезни.
В какой степени заразительна и прилипчива
Сибирская язва, ученому свету известно. Но не знаю, допускается ли учено та
мысль, что язва прививается первоначально через уязвление микроскопическим
насекомым. В подтверждение этой мысли в народе существует множество рассказов.
А главное доказательство в том заключается, что волдыри или карбункулы чумные
никогда не появляются на частях тела закрытых; являясь же на частях открытых,
быстро дают чувствовать, что тело укушено. И прежде, нежели успеет человек
хватиться за больное место, как оно отвердевает, и отвердение это мгновенно
увеличивается до куриного яйца, переходя из красного в багровый цвет. Быстроту
ядоносного сего развития мне самому не раз приходилось видеть не только в
проезде чрез барабу, но и во многих других местахъ Сибири, — всегда однако ж в
таких, где мошка наполняет собою атмосферу и составляет бич Божий для всего
живущего на земле. Между сими-то тучами должны быть некоторые прямо змеиного
свойства. Впрочем, предусмотрительная природа дала и средства легкие к
врачеванию зла, порождаемого невидимым врагом. Часто довольно бывает потереть
больное место сырою землею, особенно глиною, или примочить соленою водою, а и
того лучше уксусом, солью насыщенным. Наконец, употребляют разрез и прижигание.
Колывань. — Скучная Барабинская степь
оканчивается у Турышкина, верст за 20 от Колывани. Окончание ее возвещают
высокие подъемы и даже отвесные утесы, говорящие собою путешественнику: мы
некогда полагали собою предел водам здесь бывшим и исчезнувшим. Смотря на сии
громады природы, заранее восхищаешься в мысли своей увидеть и город, если не
громадный, то красивый. Не тут-то было! Приехав в Колывань, или точнее сказать
остановившись у уродливого домища, слывущего Колыванским почтовым двором, мы
спрашивали: да где же город? «Ведь здесь-то он и есть, — отвечал нам дородный
мужичина. Чего ж еще? Вон там судейское место, а это, изволите видеть, тюрьма.
Вестимо, город так себе!» Да намъ хочется видеть Колыванские заводы, — сказали
мы, прервав речь нашего краснобая. «Э! до заводов-то не одна сотня верст, —
отвечал он; и за редкость бывать там нашему брату прилучается».
И
действительно, Бог весть из-за чего пустая деревня переименована в город и
почтена таким громким титлом, — громким потому, что Колывановоскресенский
рудник давно гремит по белому свету богатством своим. Напротив, город Колывань
хуже порядочного русского села. В нем даже хлеба не могли мы достать, и должны
были с тем же уехать, с чем приехали с голодной барабы. По мнению моему,
городам таким сто раз лучше не быть, дабы проезжие, особенно иностранцы, не
имели повода вносить их в путевые свои журналы и распространяться в описании
ничтожества их, — что, конечно, не дает им чести.
Обь. На первой от Колывани станции — Орском
боре —открывается величественная река Обь, несущая воды свои в Северный океан.
Здесь она еще невелика; но потом более и более расширяется, испещряется
множеством островов и являет себя вполне достойною страны, чрез которую
протекает. Переправа через Обь, по причине ее быстроты, почитается всегда
трудною, а в весеннее время и при приливах вод летом случающихся — она становится
опасною. И года не проходит без злосчастных приключений.
На берегу ее просидели мы несколько часов,
выжидая, пока утихнет ветер и волны реки укротятся. Затем, я пустился на лодке,
а экипажи потянулись на карбасе. Переправа их продолжалась не менее четырех
часов, и перевозивший их карбас так далеко увлечен был течением, что даже с
возвышенного берега нельзя было заметить, где находится он.
Любуясь зрелищем реки, спрашивал я себя:
что если бы такое богатство вод протекало чрез южную нашу Россию, где часто на
пространстве десятков верст не встретишь даже ручейка, между тем как жизнь и
деятельность кипят повсюду? Напротив, берега Обские представляют совсем иное
зрелище. Протекая до трех тысяч верст, принимая множество рек и речек, Обь не
имеет на берегах своих ни одного городка. Даже деревень людных мало, и те
нестройны, убоги, унылы. От чего это? Знать, пора для развития жизни Обской не
пришла еще. Но думаю, что она близка, ибо человечество и цивилизация скорыми
шагами идут вперед. Но доколе не настало сие время, посетителям Обских стран
остается напевать:
Da tegmen, namque frigeo
Totusque contremisco!
(* Дай
кров; ибо я озяб и весь дрожу.)
Томск. От Обской переправы до Томска
слишком 150 верст. Но проехав это протяжение, оставляешь в памяти лишь то, что
не видел ничего. Ибо ни один предмет не делает впечатления, могущего занять
мысль, или чувство. И это самое усиливает желание увидеть Томск.
В Томск прибыли мы ночью 29 июня, а дела
заставили пробыть здесь до Июля. Поэтому имел я довольно времени, чтоб
ознакомиться с губернским сим городом. Местность этого города неровная. Одна
его половина тянется по горному хребту и представляет некоторые домишки
висячими, как гнезда; другая раскинута в долине, орошаемой рекою Томою. При
таком косом положении нет, и требовать нельзя, правильности в расположении.
Церквей немного, но и городок невелик. Впрочем, среди лачуг проглядывают хорошенькие
домики, палисадники, садики и цветники. И мне говорили, что вкус к изяществу,
или проще сказать к щегольству, стал развиваться в недавние годы. Первый же
толчок сделала возникшая в Сибири золотопромышленность. Однако ж, что ни видел
я, не выходило еще из границ посредственности, склоняющейся скорее к убожеству,
чем к роскоши. В эту категорию входят и дома архиерейский и губернаторский. Они
ничем не отличаются от порядочных частных домов. А принадлежности архиерейского
дома убоги до крайности, — во всем видна уничижительная нищета. И к отвращению
ее, на первых порах открытия епархии, мудрено найти местные средства. Жребий
этого испытания, с честью первенства в ряду будущих Томских епископов, достался
на долю нынешнего епископа Агапита. Горем своего положения, особенно же горем
домочадцев своих, нуждающихся в насущном, он доведен до необходимости просить
себе увольнения от управления епархиею. И действительно, тяжко видеть, не
только переносить те лишения, какие терпит Томский архиерейский дом.
Но дабы не впадать в грех роптания, при
посещении этих мест, неблагоприятно действовавших на мое чувство, я вспоминал
про себя историю Диогена, дающего собою урок, что мудрый все, без чего может
обойтись, вменяет ни во что. Ибо известно, что философ сей —
Quosdam
cernens haurire liquorem
Manu puellos limpidum?
Abjecit cyathum? Palmas
in pocula vertens.
Увидевши
детей,
Руками бравших
Из чистого ручья
И пивших воду,
Философ Диоген
Отбросил кружку
И горстью заменил.
Томск оставил я 3-го июля. Погода нам
благоприятствовала. Но за всем тем, дорога казалась мучительною. Она гориста,
изрыта и крайне запущена. Самые опасные рвы и пропасти ничем не огорожены, а
мосты едва стоят. Того и смотри, что или они провалятся, или конь будет без
ноги. Тем же самым дряхлением отзываются и все деревушки и города Томской
губернии.
Жалею, что все это пришлось видеть мне в
Сибири, которая если чем, то древностью своею никак не может хвалиться. Но будь
я под такими впечатлениями в стране Италов, Этрусков, Боспорцев, Эллинов и
подобных им, тогда имел бы я полное право продекламировать с Овидием:
Tabida consumit ferrum,
lapides que vetustas
Nulla que res majus tempore robur habet.
Седая древность
сокрушает
И камни н железо;
А время силой обладает,
Которой больше в мире нет.
Но это поэтическое наслаждение далеко было
от меня, а если и приходилось переноситься в область поэзии: то лишь при
встрече с партиями, влекомыми в Сибирь. И точно, не привыкши видеть ряды людей,
связанных по рукам железными прутьями, звучащих ножными оковами, с полуобритыми
головами, окруженных конным и пешим военным конвоем, с барабанщиком впереди, —
не привыкши, говорю, к зрелищу сему, невольно погружаешься в мечты.
Боже великий! Это ли венец творений Твоих?
Сия ли тварь, созданная по образу и по подобию Твоему? Для сего ли человека
устроил Ты рай на земле и многие обители на небе? В нем ли представлено видеть
малый мир, долженствующий отражать в себе все величие зримой природы?
Думы и вопросы такие приводят к одному
ответу и заключению:
Vere nos imbecillitatis
exemplum,
Temporis spolium,
Fortunae lusus,
Calamitatis trutina sumus.
Мы слабости пример,
А времени добыча;
Судьбы игра,
Злосчастий
жертва.
Ачинск — городок Енисейской губернии —
отличается от селений лишь том, что домики его расположены довольно правильно и
содержатся опрятно. И думаю, что последним качеством своим город обязан городничему
своему — Орлову. Это весьма энергичный человек, могущий управляться и не с
таким малолюдным углом. Он много помог нам и на переправе через реку. Церковь в
Ачинске одна, обыватели же представляют собою совершенную разнородность; и
должно быть, не напрасно поручены они надзору Орла!
На пути от Ачинска, виды заметно оживляются
тянущеюся в стороне грядою гор. Подобно всем первозданным горам, Алтай являет
повсюду волнообразные громады. При малейшем ненастье, вершины покрываются
густым туманом или, точнее, паром. Пар этот нередко выходит будто из трубы
дымообразным столбом и стелется по протяжению гор облаком, ниспускаясь до самых
оснований, или поднимаясь в верхние слои воздуха. — Алтай (золото) оправдал
свое наименование. В проезд мой кипел он искателями счастья. Партии одна за
другою тянулись наперерыв. Жаль только, что не всем ищущим удавалось находить в
Сибирской Колхиде вожделенное руно. Многие и очень многие, вместо кисы, набитой
золотом, выносили из глубин Алтая добытые недуги, скорбь и нищету. С такими несчастливцами
не раз приходилось мне встречаться на пути между Ачинском и Красноярском. И тут
по неволе надлежало делаться оратором, чтоб утешить печального, оживить
надеждою отчаивающегося и, наконец, замечать, что человек выше счастья, и тот прямой
мудрец, кто горделивую фортуну топчет ногою. Но поучая других, сам я чрез них
также поучался, видевши как ничтожны, суетны все усилия и труды человеческие,
когда не приходит на них благословение Свыше. И чего бы не искали мы, всегда
кстати помнить: Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строющие его;
если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж. Пс. 126, ст. 1.
Красноярск. Подъезжая к нему, повсюду
эамечаешь холмы красного цвета. Посему должно полагать, что эта физиономия
окрестностей дала название городу, бывшему сперва уездным, а потом, со времени
генерал-губернатора Сперанского, сделавшемуся губернским, в замен Енисейска.
В Красноярске почти одна улица, имеющая
значение и отличающаяся правильностью расположения. Набережная, тянущаяся по
величественному Енисею, могла бы составить красу города, но теперь она засорена
и безобразна. Да и не скоро придет то время, когда город этот выбьется из своих
грязных пеленок. Ибо торговые способы малозначащи, мануфактур нет, и вся
деятельность поддерживается лишь кяхтинскими транзитными товарами. Правда,
вскипел было в Красноярске золотой поток чрез некоторых счастливцев. Но лица
эти, как метеоры, пронеслись с фортуною своею по горизонту Сибири и погрузились
в Лету. В обаянии суетности, один из них задумал было повеличаться роскошным
домом и чуть не царскими украшениями; но смерть махнула косою, — и домостроителю,
стяжавшему блага много, лежащее на лета много, не удалось ниже видеть гордого
своего столпотворения. Другой, прожив, расточив миллионы, приведши в нищету
займами своими сотни семейств, оставил по себе имя пресловутого расточителя и
банкрота. Можно бы и еще слово простереть, но мы далеки от мысли быть
вестниками, или судьями дел человеческих.
Тот же прилив золотоносного потока был
причиною и поводом к построению в Красноярске великого, готической архитектуры,
собора. Собор этот строился по самому смелому проекту: ибо стены, высящиеся
саженей на двадцать, без всякого упора; пять башен на них стоят будто в воздухе,
и проч. Уже башни были воздвигнуты, как здание это рушилось, стены
растрескались, башни упали и все дело дало собою тяжкую задачу: как и чем
помочь беде? Но благодаря усердию почтенных граждан, вопрос этот решен.
В Красноярске пять церквей и до 7000
жителей. Окрестности его отличаются безжизненностью и сухостью, производящею в
летнее время глазные и другие болезни.
Канск. Городок этот находится в 205 верстах
от Красноярска. Плох он до крайности. В то время, как нам случилось достигнуть
его, едва вышел он из под воды, которая чуть не совсем поглотила было его.
Единственная в городе сем площадь, или точнее поляна, представляла собою озеро,
и городничий говорил мне, что он почти чудом спасся от потопления на этой
площади, лежащей против собора. Явления такие здесь не редкость. Зависят же они
не от дождей, а от таяния в горах снегов. В Канске не более полутора тысяч жителей,
из которых большая часть бедняки в собственном смысле этого слова.
Речка Бирюса. Бирюса составляет границу между
Красноярскою и Иркутскою губерниями. Переплыли мы ее 13-го июля, в среду.
Течение ее быстро, дно каменисто, вода прозрачна и холодна, — каковою
отличаются и все Сибирские реки и потоки. Имя этой реки должно войти в историю
золотых промыслов. Ибо сто слишком лет искомое сокровище на ней, прежде всех
других мест Восточной Сибири, явило себя любимцам фортуны. Весть о сем
обретении стрелою промчалась. не только по Сибири, но и по всей России, — и
нужно ли говорить о впечатлениях, произведенных ею? — Все заходило,
заворошилось на Бирюсе будто в муравейнике. О, если б с такою готовностью, с
таким жаром искали люди сокровища небесного, искали царствия Божья и правды
Его?
Вступление мое на берег Бирюсы,
принадлежащей Иркутской губернии, имело для меня особую важность. Сердце мое
говорило мне, что я на пределах той страны, где суждено мне не только
преполовить, но может быть, и окончить житейское свое течение. Я возвел очи к
небу, преклонил колена и горячею слезою оросил землю. Боже милосердый! Не эта
ли капля изливается даже и до днесь в потоке благословений Твоих, ими же
ущедряешь раба недостойного? Буди имя Твое благословенно во веки!
Нижнеудинск. На пути от Бирюсы до
Нижнеудинска встречается одна только церковь — Алзамайского селения, во имя Св.
Иннокентия, отстоящая от уездного своего города на 92 версты. Церковь эта
благоустроением своим сделала на меня хорошее впечатление. Видев ее при первом
вступлении в Иркутскую паству, утвердился я в той мысли, что страна и епархия
Иркутская вышли уже из состояния времен варварства. Ту же мысль давали мне и
все селения, встречавшиеся на пути.
Наконец предстал пред очи наши и первый на
Московском тракте город Иркутской губернии — Нижнеудинск. От Иркутска отстоит
он на 490 верст. Жителей в нем менее тысячи. Церковь одна, — каменная; другая в
подгородной слободе. Эта последняя отделяется от города быстротечною рекою
Удою. Уда выражает собою характер Сибирских рек. Берега ее живописны, дно
унизано камнями, вода как кристалл; течение ее находит для себя подобие лишь в
скоротечности жизни нашей.
Между жителями Нижнеудинска есть несколько
семейств жидовских; и это Израилево племя уже сумело, по возможности, склонить
на свою сторону весы золотые. И едва ли ускользают от его внимания и соседние
Бирюсинские прииски. Зато народ Православный живет, имея лишь насущное. Кроме
протоиерея Нарциссова, я не встретил здесь человека, с которым бы можно было
поделиться мыслями. Все являлись перед мною движущимися тенями, способными не
говорить и судить, а только издавать монотонные звуки речений: да и нет. Причина
такой скромности заключается не столько в почтительности к гостю, сколько в
недоверии к нему. Бедняки думают, что каждое слово их будет замечено, обсуждено
и перетолковано в невыгодную сторону. Когда так, то да простит их Господь.
Посетив собор, прошедшись раза два-три по
берегу Уды, спешил я убраться из Нижнеудинска, желая от души всем обитателям
его преуспевать в премудрости и разуме. Верстах в 18-ти от города, находится на
Уде водопад Уковский. Кто посетит это диво природы, тот не станет раскаиваться
в потере времени и труда.
Я сказал уже, что от Нижнеудинска до
Иркутска 490 верст. Проезжая это пространство, забываешь, что находишься в
глубине Сибири, на отдаленнейшем востоке Азийского материка, за шесть тысяч
верст от столицы. Дорога усеяна, можно сказать, селениями, и притом так
устроенными и расположенными, что даже в лучшей из Российских губерний
поставили бы их в первый разряд. К числу таковых селений принадлежат: Тулун, в
котором 125 домов, Куйтун — 142 дома, Зиминское — 242, Залари — 81, Кутулик —
264, Черемхово — 229, Мальта — 200 и Биликтуй — 178 домов. На этом же пути, в
68 верстах от Иркутска, находятся Усольский соляной завод и Тельминская
суконная фабрика. В первом из них 464 дома и 2944 души, во второй 560 домов и
3041 душа. Во всех сих местах церкви красивые, благоустроенные, а в Тельминской
фабрике церковь можно назвать великолепною. Большинство населения, по
преимуществу, состоит из русских, откуда бы судьба ни забросила их сюда. За ними
является чуть не полный ряд существ, возникших от Гога и Магога, от Фувела и
Мосоха. А о сынах Израилевыхъ нечего и говорить. Не быть в Сибири, не
ознакомиться с ея рудниками и заводами, было бы и стыдно для них, как истых
космополитов. Среди сего смешения иногда, как бы по неволе, выставляется из-за угла
борода угрюмого раскольника, или бледно-пухлое лицо скопца. В добавок, тут же
слышатся тоны всех возможных произношений, языков и наречий; мелькают костюмы,
существующие от Кавказа до Урала, от Вислы до Лены, давая разуметь сметливому
наблюдателю, каких стран обитателей видит он пред собою.
Производимые зрелищем сим впечатления неутешительны;
но они сносны, доколе не дано место любопытству — знать: кто тот, кто этот?
Буде же дали вы место любознательности своей и пустились в расспросы, вам
наивно ответят: я несчастный, тот из несчастных, это семейство несчастного. И
слово несчастный зазвенит в ушах, отзовется в сердце и на долго оставит тяжкое
впечатление. Говорю это по собственному опыту и чувству.
Виды, представляющиеся на пути между
Нижнеудинском и Иркутском приятны, но не увлекательны. Они лишены и величия и
разнообразия. Впрочем, растительной жизни везде много. А бассейны рек — Белой,
Мальты, Оки, Зимы, Китоя и друг. пестреют разными гористыми породами, могущими
занять и развлечь того, кто способен к геологическим наблюдениям. Я не могу сим
хвалиться; однако же кое-что не ускользнуло и от моего внимания.
Прибрежья р. Белой изобилуют весьма хорошим
известковым камнем и каменным углем. Ока на значительных протяжениях
пробивается сквозь гранитные громады, образующие собою непроходимые пороги. Мне
удалось быть лишь на Большеокинском, верстах в 8-ми от этого селения. Берега
реки в этом месте состоят как бы из тесанных гранитов, стеною высящихся над
руслом. Вода мчится стрелой и, отражаясь от камня на камень, производит оглушительный
шум, слышимый за несколько верст. Вообще, порог этот стоит любопытства, но
любопытствующим не советую верить рассказам о таинственных знаках или
начертаниях на гранитных стенах порога. Видев начертания сии, решительно скажу,
что они суть игра природы, притом нисколько незанимательная. Пониже
Большеокина, на правом берегу Оки находятся кристаллованные кварцы разных
цветов — белого, желтого и красного. Нет сомнения, что тут должны быть и
аметисты. Железные Окинские руды всем известны, и по мнению знатоков, едва ли
не лучшие в мире. Но скоро и опытом будет доказано достоинство их, ибо
железоделательный завод уже строится. Около Мальты попадаются показные шпаты
известковые и кварцы. Из последних особенно замечательны свинцового и бурого
цвета, кристаллованные плоскими друзами. В недальнем же от Мальты расстоянии,
на речке Малетке, находятся соляные ключи, вытекающие из горного плитняка.
Проехать к ключам сим мы не могли, но имели терпение пробраться по кустарникам
версты две среди томительного жара. Вода ключей сих холодна и чиста, но
соленость слабая. Говорят, что и ключи Усольского завода имеют не большее
содержание соли. Это заставляет предполагать, что тех и других ключей начало
одно. И конечно искать оного должно в Тункинском хребте, который на
пространстве между Мальтою и Биликтуем не далее 60-ти верст отстоит от тракта и
в ясную погоду выказывает перед путником гордую свою главу.
У Зуевской станции, последней к Иркутску,
путешественник вступает на долину, собственно говоря, Иркутскую и вместе с тем
в сферу Ангарскую. По мере приближения к городу, перспектива долины этой более
и более расширяется пред ним. Обширные луга, густые кустарники и перелески
пестрят долину; горы со всех сторон окаймляют ее; Ангара живит и охлаждает.
Первые впечатления, производимые этою величественною рекою, погружают в
задумчивость и как бы леденят сердце. Конечно, не одно дыхание хлада и не образы
окрестной природы производят это ощущение. Есть иные причины, причины
таинственные, лежащие в глубине души и тех соотношений, какие находятся между
скоротечностью жизни нашей и вечно неизменною деятельностью сил природы; между
точкою земли, вмещающею нас, и безмерностью протяжений, на которых являют себя
дела рук Творческих. Не в сии ли думы погрузясь, писал Гораций к Левконою —
Sapias et stratio brevi
Spem longam reseces: dum loquimur, fugerit invida
Aetas; carpe diem, quam minimum credula postero.
Благоразумен будь:
Надежды дальние бросай:
Пока мы говорим,
Завистливый
уходит век.
Так пользуйся настоящим,
На завтра же, сколь можно, меньше полагайся.
Мог бы я и долее философствовать, но вдруг
и сверх чаянія явились предо мною золотые кресты и главы, а потом и
белокаменные стены. Словом, я увидел пред собою Вознесенский монастырь, составляющий
преддверие Иркутска. Карета остановилась у святых ворот, и я вошел в соборную церковь.
Рака Святителя Иннокентия первая представилась моим очам; мне оставалось воздать
хвалу Господу, благопоспешившему путь мой и обратиться к предстательству Угодника
Его, да на предлежащем мне поприще подвизаюся подвигом добрым, веру соблюду, и
прочее стяжу венец правды, его же уготова Бог любящим Его. — Это было 21-го июля
1838 года.
Из церкви зашел я к настоятелю архимандриту
Никодиму, обозрел монастырские святыни и его окрестности и взглянул внимательно
на Иркутск, до которого оставалось версты четыре.
Вознесенский монастырь стоит на заметном
возвышении левого берега Ангары и как бы смотрится на город. Начало его созидания
относят к 1672 году. Камень краеугольный положен, по благословению
Преосвященного Корнилия, митрополита Тобольского, старцем Герасимом. В народе
память основателя сего жива, и могила его многими посещается. И точно, тот
достоин незабвенной памяти, кто, не запинаясь обстоятельствами, умел сделать
вековечное дело. С первых годов существования своего, монастырь сделался прибежищем
для Иркутска в его скорбях и радости. Его настоятели часто занимали должность,
можно сказать, наместников архиерейских, доколе Иркутская страна заведываема
была Тобольскими Преосвященными. Наконец, с учреждением Иркутской епархии, в
1727 году, он был действительно местожительством архиерея — Преосвященного
Иннокентия.
Место, занимаемое монастырем, необширно. Зато
обнесено оно довольно высокою каменною стеною и башнями по углам. Церквей в
монастыре четыре, — одна из них деревянная, во имя Тихвинской Богоматери. В ней
почивал Святитель Иннокентий до времени прославления своего; а теперь в склепе
остается только гроб его. Мощи же перенесены в соборную Вознесенскую церковь, и
тут положены в новой серебряной раке, устроенной иждивением Иркутского купца
Мыльникова. В то время рака стоила 12,000 рублей ассигнациями. — Церковь
Вознесенская хотя необширна, однако ж, как по правильности расположения, так и
по фасаду, достойна внимания. Особенно красивый вид придает ей портик, открытый
для взора при первом входе в монастырь. Жаль только, что он подвержен всем
непогодам, а потому и безвременной порче (* Церковь сия в недавние годы разрушена до оснований и
заменена новою. Видавшие ту и другую, с сожалением вспоминают о первой, и на
построение второй церкви смотрят как на порождение крайней неопытности и
суетной затейливости). — Церковь Благовещенская прежде удерживала
характер Византийской архитектуры, но одному из настоятелей пришла мысль все в
ней переиначить. Это сделано, — и церковь лишилась древнего величия. Другой из
настоятелей имел столько ума, что разобрал до основания каменный настоятельский
дом, дабы соорудить на место его новый. И точно, в этом успели; но новое здание
не делает монастырю никакого украшения и будто силится выскочить за
монастырскую ограду. Из прочих жильев, без сомнения, первенство будет
принадлежать новоустроенному дому. Он около 24 саж., двухэтажный, с коридором
по средине, и вообще имеет все желаемые удобства. Постройка его продолжалась
года три, и исполнена добросовестно. Издержки простирались до 60,000 рублей
ассигнац., хотя здание это только вчерне окончено. — Вознесенский монастырь
есть один из лучших в ряду монастырей Иркутской епархии; но при иных условиях
времени, его состояние могло бы быть цветущее. Ныне же, с оскудением в народе
благочестия, упало и первобытное значение монастырей. Ибо где найти в нашем
веке желанных избранников, где обретаются они? Впрочем, и того не должно
забывать, что порок всегда и везде сам кидается в глаза, а добродетель не
выходит на выставку. Ее скрывает от людей безмолвие келий и тихое уединение.
Так и в природе: куда ни обратись, везде можно наткнуться на булыжник; а золота
и дорогих камней надобно искать в недрах земли.
Aurum argentumque…
…
jacuere tenebris.
Не золото одно, Но и сребро
Запрятаны в вертепах.
Переночевав в Вознесенском монастыре,
помолившись Богу и испросив заступничество и напутственное благословение Его
Угодника, 22-го июля, в 9 часов утра, был я на берегу Ангары. Тут ожидала нас
шлюпка и некоторые из почетных граждан, в том числе градский голова Иван
Иванович Шигаев, Николай Петрович Трапезников, Прокопий Федорович Медведников,
Петр и Николай Тимофеевичи Баснины.
Не
много нужно было времени, чтоб шлюпка очутилась перед кафедральным собором. Вся
площадь и весь берег от ворот городских до сада покрыты были народом. И это
многолюдство оправдало передо мною то мнение Сибиряков, что Иркутск есть столица
Сибири. По крайней мере, видя многочисленное стечение народа и знаки его
усердия, к тому благоприятствуемый прекрасною погодою, беспечально вступил я в
город, составляющий цель моего путешествия.
После литургии узрел я жилище свое. Еще в
Перми говорили мне, что оно плохо, и на всем пути никто не сказал о нем доброго
слова. Но сколь ни был я подготовлен к неприятным впечатлениям, существенность
поразила меня. Однако ж, пред множеством новых знакомых надлежало таить грусть,
не слышать речей о холоде и сырости здания и на все смотреть сквозь пальцы. А
чтоб и самое молчание не могло быть перетолкованным, почел я за нужное
напомнить собранию пресловутую сентенцию: разумеется в переводе: Non domo
dominus, sed domino domus honestandus est. Не были забыты в речи и скромный
Диоген, предпочитавший бочку свою царствам Александра Македонского, и умный
Сенека, решавшийся поспорить о счастье хоть с Юпитером, только бы были хлеб и
вода: habeamus aquam et polentam et Iovi ipsi de felicitate moveamus
controversiam, — и высокопарный Гораций, изъявивший в оде своей полную
готовность жить и блаженствовать, вместе с добродетелью, в местах диких, в
странах вечного хлада, — там, где нет ни жилища, ни людей:
Pone me, pigris campis
Quod latus mundi nebulae
Iupiter urget,
Pone in terra domibus negate:
Sola me virtis dabit – beatum.
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz