ЎЎЎ 4-2. Насташа Лудзінская. Вайсковец Ян Строд у Якутыі. Сш. 4. В якутской тайге. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                 В ПОХОД НА ПЕТРОПАВЛОВСКОЕ

    По получении приказа командующего в тот же день было проведено совещание всего комсостава амгинского гарнизона, на котором и был выработан и принят план обороны слободы.

    Началась энергичная работа по укреплению Амги.

    С утра до позднего вечера население, подвозило балбахи [Балбах — замороженный в плитках длиною больше аршина и толщиною около четверти аршина навоз. Поставленные в ряд, одна за другой, такие балбахи дают хорошее укрытие. Пуля пробивает две штуки, третью только подкалывает, следовательно четвертая уже неуязвима и поддается только сосредоточенному в одну точку пулеметному огню (Прим. автора.)], из которых делались окопы.

    Амга, расположенная на возвышенности, представляла в тактическом отношении довольно выгодную и сильную для обороняющейся стороны позицию. Подступы к Амге со всех сторон были открыты па две-три версты и хорошо простреливались.

    Единственным и большим недостатком было то, что редкие постройки растянулись в одну улицу, с востока па запад, на протяжении 1 и 2-3 версты, вследствие чего нужно было строить почти сплошное кольцо из окопов и требовались значительные силы для ее обороны, во всяком случае не менее шестисот-семисот человек. Амгу необходимо было разбить на два боевых участка, с самостоятельным (частным) резервом на каждом из них. Кроме того начальник гарнизона должен был располагать общим резервом обороняющихся. Нечего было и думать удержать за собой Амгу с имеющимися силами.

    Свое наступление белые могли демонстрировать сразу со всех сторон, избрав одно направление для нанесения главного удара и наступая ночью.

    Все эти соображения начальник амгинского гарнизона Суторихин изложил в письменной форме и отправил командующему.

    Через несколько дней из Якутска прибыла в Амгу оставшаяся в городе остальная часть моего отряда — 42 человека. Теперь в Амге насчитывалось 232 бойца. Настроение у всех было хорошее, но при взгляде на вырастающую длинную линию окопов, каждый понимал, что этих сил мало, цепь будет очень редкая; о резервах же можно было только мечтать. Это стало особенно ясно, когда гарнизон по боевой тревоге приготовился и занял свои позиции.

    Январь 1923 года был на исходе. К этому времени были получены через агентурную разведку сведения, что на устье реки Мили скоро должен прибыть сильный отряд пепеляевцев.

    На обращение Якутского ревкома к Пепеляеву до сих пор ответа не было, зато воззвания белых к населению и к Красной Армии продолжали сыпаться пачками. В том, что придется драться, уже не оставалось никакого сомнения. Одно было неясным — это оперативный замысел Пепеляева. С устья реки Мили он мог двинуться к северу на Петропавловское, где оставался батальон Дмитриева в двести штыков, при четырех тяжелых пулеметах, одном «льюисе» и восьми автоматах Шоша и где имелось много огнеприпасов и продовольствия. Все это в свое время было предназначено для аянской экспедиции. Или же противник мог двинуться на северо-запад, т. е. на Амгу. Расстояние до этих пунктов было одинаковое — 200 верст. Не был исключен и третий вариант. Пепеляев мог развить свои действия сразу в обоих направлениях, хотя это дробило его силы, почему и было менее вероятным, и в данном случае он мог ограничиться выделением только незначительной части своих сил в один из означенных пунктов для демонстрации.

    28 января от Байкалова был получен приказ, согласно которому я должен был немедленно выступить со своим отрядом (в восемьдесят две сабли при одном пулемете Кольта) на Петропавловское, где сменить батальон Дмитриева. Последнему приказывалось спешно двинуться на Амгу и, подчинив себе Суторихина, защищать этот пункт. Я должен был остаться в Петропавловском, а в случае необходимости вставить его, посадив свой отряд па коней, мобилизованных заранее, и действовать партизанским отрядом в тылу у Пепеляева: захватывать транспорт, уничтожать мелкие группы противника и поддерживать связь с нашими гарнизонами и отрядами через население.

    29 января весь мой отряд на подводах, часть которых за недостатком лошадей состояла из быков, оставил укутанную сумерками Амгу.

    Я несколько задержался на совещании комсостава гарнизона, У остающихся сложилось мнение, что батальон Дмитриева не успеет прибыть вовремя в Амгу и что белые его опередят. Когда придет подкрепление из Якутска, определенно никто не знал, а отсюда вытекало, что амгинскому гарнизону, возможно, придется принять первый удар пепеляевцев одному. При растянутой обороне это ставило его в тяжелое положение.

    Оставалось одно — сократить боевой участок, т.е. заранее оставить всю восточную, большую, половину Амги и стянуть все свои силы на западную ее окраину, где. имелась больница [Тут ошибочно: больница расположена на восточной окраине села, там же находится церковь и склады] с большим запасом льда и достаточным количеством перевязочного материала. Оба продовольственных склада находились там же, а бывшая там церковь обеспечивала хорошим наблюдательным пунктом. Прилегающее к церкви кладбище было укреплено могильными каменными плитами и балбахами и представляло собой сильный опорный узел всей обороны этого участка. Сосредоточенный таким образом гарнизон, имея шесть тяжелых пулеметов, три легких и несколько автоматов Шоша, мог держаться продолжительное время, до прихода новых сил из Якутска. В крайнем случае пришлось бы уничтожить склады с продуктами и попытаться отойти на Чурапчу или же на город.

    После тщательного и всестороннего обсуждения этого вопроса, было решено, что Суторихин завтра же с утра, т. е. 30 января, приступит к выполнению намеченного плана, для чего ему потребуется всего лишь несколько часов времени.

    В этот день мой отряд, пройдя двадцать две версты, заночевал в Абаге, где я и присоединился к нему. До Петропавловского осталось сто семьдесят восемь верст. Дорога хотя и была хорошая, но движение отряда тормозилось бычьими подводами; все же меньше сорока верст в день не делали.

                                                     БОИ ЗА СЛОБОДУ АМГА

                                               И ЗАНЯТИЕ ЕЕ ПЕПЕЛЯЕВЦАМИ

    Развивая операцию по овладению городом Якутском, Пепеляев выдвинул вперед, вглубь республики, ряд небольших партизанских отрядов, организованных из остатков несдававшихся повстанцев-якутов, под командой опытных офицеров, дав им задание тревожить противника налетами в разных направлениях. Этим веером партизанских отрядов Пепеляев желал скрыть от красных движение своих главных сил и отвлечь их внимание от направления главного своего удара на Амгу.

    Но этот веер слабых партизанских групп не оправдал своего назначения уже только потому, что встретил враждебное к себе отношение со стороны населения. С другой стороны, эти действия были парализованы конным отрядом красных и бывших повстанцев-якутов³⁵.

    Наше командование отказалось от удержания за собой Петропавловского и энергично стягивало свои разбросанные части к Амге и Якутску. В то же время оно еще надеялось, что в последний момент Пепеляев, узнав о настроении населения, откажется от вооруженной борьбы и сложит оружие. Пепеляев же не придал значения полученному предложению от Якутского ревкома и письмам якутской нацинтеллигенции и самого населения, полагая, что они не отражают истинных желаний якутского народа, и продолжал опираться на слова нескольких интеллигентов-якутов, находившихся при штабе дружины.

    Наступление продолжалось. Бросив значительный отряд партизан на д. Петропавловское, Пепеляев с главными силами из района Усть-Мили двинулся в сторону Амги. Пройдя двести верст, передовой эшелон дружины — 2-й батальон и кавдивизион, численностью в триста бойцов, при двух пулеметах Кольта, — в ночь па 2 февраля неожиданно обрушился на Амгу.

    Отряд Суторихина не был подготовлен к бою; люди были разбросаны по всей слободе, спали раздетыми. Не останавливаясь, без единого выстрела, атакующие ворвались в селение с двух сторон и только тогда были обнаружены. Красные сначала растерялись и не сразу могли организовать защиту и дать надлежащий отпор и открыли беспорядочный, разрозненный огонь по пепеляевцам, которые продолжали молча распространяться по селу.

    В центре Амги, в доме Корякина³⁶, стоял начальник пулемета т. Ренкус, который, услыхав стрельбу, выкатил «максим» на улицу и поставил у запертых ворот, подготовив пулемет к бою. Одного пулеметчика он послал к Суторихину для связи, при нем остались четыре номера. Скоро показалось несколько цепей белых, и, когда до них осталось шагов пятьдесят, Ренкус открыл огонь. Попадили убитые и раненые пепеляевцы; наступающие залегли и стали стрелять по пулемету. Минут двадцать задерживал Ренкус огнем своего пулемета цепи белых, нанося им большие потери. Но вот он заложил последнюю ленту; набивать новые некому — три пулеметчика ранены и одни убит. Ренкус решил расстрелять последнюю ленту и уйти, но не успел — удар прикладом повалил его па землю. Белые обошли по огородам и вошли со двора.

    Красноармейцы метались но Амге. Скоро они начали покидать селение, скрываясь в предрассветное морозном тумане³⁷. Командир 1-й роты Лавров (коммунист), не желая сдаться в плен, застрелился. Амгу заняли пепеляевцы, которые в этом бою потеряли тридцать два человека убитыми и двадцать ранеными. С нашей стороны оказалось двадцать человек убитыми и ранеными и сорок попало в плен. Кроме того пепеляевцы захватили три тяжелых и два легких пулемета, несколько тысяч пудов провианта.

    Густым белым пластом повис вокруг Амги туман. У стога сена остановились пять красноармейцев и совещаются, что делать, куда идти.

    — На Якутск — куда больше? — говорят четверо, и только один зовет товарищей пойти па Петропавловское и предупредить своих о падении Амги, чтобы их также не захватили врасплох.

    Остальные согласились, и скоро маленькая группа торопливо зашагала на северо-восток, огибая Амгу с запада. Путь далек — 200 верст тайгой — без продуктов, но никто об этом не думает, каждый из них готов пожертвовать собой, лишь бы спасти петропавловский гарнизон от разгрома белыми.

    Узнав о занятии Амги, Пепеляев поспешил туда с остальными силами дружины, и через несколько дней в Амге сосредоточилась вся дружина в количестве 700 человек. Вскоре туда же прибыл и Куликовский со штабом своей «походной» канцелярии.

    Первая победа окрылила пепеляевцев, и они стали принимать самые энергичные меры к дальнейшим действиям. В разных направлениях были срочно посланы «уполномоченные» для организации отрядов, сбора теплой одежды, провианта и перевозочных средств. Пепеляев торопился продолжить операцию по захвату Якутска.

    Однако воспользоваться своим первым успехом для открытого продвижения к Якутску пепеляевцам не удалось. Первая победа дружины послужила и началом ее конца.

    Взятые в плен красноармейцы находились под стражей, их разместили в одном доме. Белые решили использовать пленных для усиления дружины, а главное — для разложения красных отрядов. В избу пленных приходили офицеры всех рангов и должностей.

    Говорил цветистую речь и сам Куликовский, призывая красноармейцев перейти к Пепеляеву.

    Но те и слышать даже об этом не хотели. И когда об этом доложили Пепеляеву, то он разрешил этот вопрос чисто по-военному — скоро и просто.

    Красноармейцам объявили волю генерала:

    — Кто не желает остаться в дружине, с того снимут обувь и одежду и отпустят в Якутск.

    Оставаться в Амге не разрешалось. Дали два часа на размышление.

    Задумались красноармейцы... Чешут свои затылки... Что делать, черт подери, а?.. Пепеляев шутить не любит и свой ультиматум приведет в исполнение.

    Куда пойдешь в одном белье? Наверняка замерзнешь. Выход из положения нашел Ренкус. Он предложил остаться у белых, чтобы при первой возможности бежать к своим, а в случае, если по необходимости и придется стрелять, то брать выше, в воздух, чтобы не ранить своих. Но об этом никому ни гу-гу...

    В результате пленных красноармейцев на правах «добровольцев» зачислили в состав 2-го батальона.

                             «Обращение Центрального Исполнительного Комитета

                         Совета Якутской Автономной Социалистической Республики

                                КО ВСЕМУ ТРУДОВОМУ НАСЕЛЕНИЮ ЯКУТИИ

    Недавно закончил свою работу 1-й Всеякутский Учредительный съезд Советов — полновластный хозяин автономной Якутии.

    Трудовое население якутского края получило долгожданную возможность выразить свою волю, обсудить нужды края, принять основные решения и избрать полномочный орган для проведения в жизнь этих решений — Центральный Исполнительный Комитет.

    Всеякутский съезд Советов с первого дня своего открытия твердо взял основное направление своей деятельности, выдержанное им до конца: свободное самоопределение якутской нации зависит от полной ликвидации гражданской войны, сплоченности всех живых сил края в деле развития политической, культурной и хозяйственной жизни.

    В книгу якутской истории, полной страданий якутского трудового парода, съезд Советов вписал новую светлую страницу, первые слова которой начинались обращением к остаткам повстанчества — сложить оружие и вместе с трудящимися всей Якутии идти на великую строительную работу возрождения нации.

    Так решил якутский трудовой народ, и это решение охватило единодушным порывом все творческие силы края.

    Центральный Исполнительный Комитет Якутской республики не успел развить свою деятельность по осуществлению велений съезда как снова надвигается враг на свободную Якутию.

    Готовится новое кровавое покушение на свободу якутских трудящихся масс. И, вместо мирного развития края, мы стоим перед грозной опасностью.

    Генерал Пепеляев думает превратить Якутскую автономную республику и военную базу для борьбы с Советской Россией — это значит захлестнуть в потоках крови якутскую автономию. Вес население Якутии должно ясно осознать, что слабая якутская нация, только что приступившая к осуществлению заветных желании автономного строительства своей республики и развития ее хозяйственных сил при непрерывной помощи рабоче-крестьянского правительства России, погибнет от авантюры Пепеляева.

    Генерал Пепеляев хочет разорвать связь пашей республики с Российской федерацией. Он лишает нас хлеба, товаров, сельскохозяйственных орудий, которые непрерывно идут к нам от рабочих и крестьян России. Он несет разрушение нашему скотоводческому и сельскому хозяйству.

    Трудящиеся Якутии, рабочие и крестьяне и все граждане!

    Жизнь якутской нации в опасности!

    Все средства и все живые силы края на борьбу с колчаковским генералом!

    Не военной базой для Пепеляева должна быть наша республика, а могилой. В монгольских степях нашел себе конец черносотенный барон Унгерн. Пусть якутская тайга будет местом погребения остатков контрреволюции — Пепеляева.

    Пять лет назад красный Интернационал положил начало освобождению трудящихся от векового гнета капиталистов, помещиков, генералов.

    Трудящиеся красной Якутии, в, ваших руках конец этой героической борьбы!

    Председатель Центрального Исполнительного Комитета ЯАССР Ойунский Члены Президиума ЦИК Байкалов, Стефанюк, М. Аммосов, Широких, Донской 2-й, А. Бахсыров».

    Это обращение нашло живой революционный отклик в трудящихся массах якутского народа и еще больше сплотило их вокруг Советов.

                                                         ГЕНЕРАЛ - ПРОВОКАТОР

    Пепеляев и Куликовский при наступлении на Якутск возлагали большие надежды на красный якутский партизанский отряд³⁸, состоявший на две трети из бывших повстанцев-якутов и имевший значительную прослойку нацинтеллигенции. Отряд этот находился в местности Марылах, в шестидесяти пяти верстах юго-восточнее Амги. С ним Пепеляев связался через студента-якута Борисова³⁹, находившегося при штабе дружины. Последний постоянно уверял, что этот отряд готов всегда поддержать пепеляевцев в их борьбе против соввласти. Но с занятием Амги до Пепеляева стали доходить, через голову Борисова, совсем другие слухи: что Якнарревдот и не думает переходить к Пепеляеву, а, наоборот, он даже обратился ко всем якутским партизанам с призывом прекратить борьбу против народа и перейти на сторону красных, чем хотя бы частично искупить свою вину перед соввластью.

    Все эти слухи не были утками, которые любили пускать белые.

    В тот момент, когда Пепеляев и «иже с ним» старались во что бы то ни стало перетянуть этот отряд на свою сторону, в Якутске было получено от бойцов этого отряда письмо следующего содержания:

                        «КОМАНДУЮЩЕМУ ВОЙСКАМИ ЯАССР т. БАЙКАЛОВУ

    От имени бойцов экспедиционного отряда Якнарревдота приносим вам искреннюю благодарность за высланные фотографические снимки Учредительного съезда Советов в ЯАССР.

    Революционные ряды твердо и стойко заявляют:

    1) Что они крепко помнят свою обязанность перед якутским народом и ее автономной Советской властью и будут до последней возможности бороться с врагами парода, непрошенными правителями, бандами фиктивного народника генерала Пепеляева и его сподвижников — антисоветской интеллигенции.

    2) В противовес провокационным слухам, фигурирующим через базарное радио, позорящим честь и достоинство наших рядов, мы заявляем твердо и открыто, что таковые являются творчеством врагов народа.

    3) Предпринятый нами путь пройдем мы под стягом победоносной Красной Армии, под руководством славного и умелого вождя — т. Байкалова, гордо держащего Красное знамя.

    4 февраля 1923 года

    Штаб Якнарревдота (подписи)».

    (Газета «Автономная Якутия» от  13 феврали 1923 года).

    Пепеляев все же продолжал надеяться, что ему удастся повернуть оглобли истории в свою сторону. Он вступил в переговоры с Якнарревдотом, и 5 феврали в Марылах выехали два представителя от дружины: Вас. Дм. и Вас. Ник. Борисовы. Первый — представитель «совета народной обороны» — вернулся обратно, а второй, убедившись в правоте красных, остался. 7 февраля «совет народной обороны» и сам Пепеляев пригласили мирную делегацию от Якнарревдота, дали ей официальную гарантию неприкосновенности и беспрепятственного проезда вперед и обратно.

    Вас. Дм. Борисов в письме уверял нашу делегацию: «Если вы верите в меня, в мою честность, вы не должны в вопросах сношения с нами, в посылке людей остерегаться...»

    Пепеляев свое заявление также закрепил «честью» генерала, гарантируя неприкосновенность личности членов делегации от якнарревдотцев.

    Советская власть шла навстречу мирной ликвидации пепеляевщины, дабы избежать разрушительных последствии войны.

    В результате переговоров делегация в лице Ив. Ник. Никифорова, Тим. Ив. Павлова, Сем. Ил. Павлова и А. Петрова была арестована «по соображениям военно-стратегического характера, при всей серьезности создавшегося положения». Население еще раз убедилось в лживости генерала-«народника».

    Наплыва к пепеляевцам ожидаемых ими якутских добровольцев также не было; наоборот, началась утечка к красным партизанам якутов из состава дружины.

    Наличие таковой действительности поколебало уверенность у руководителей пелеляевцев в благоприятном исходе предпринятой ими авантюры.

    Очевидным становилось отсутствие «народной поддержки». Однако оторванность дружины от айнской базы заставила ее удерживаться в населенном районе автономии и вести борьбу с соввластью, рассчитывая, что военные удачи смогут толкнуть якутов в сторону пепеляевцев.

    Пепеляев издал приказ — с 17 февраля начать наступление на Якутск.

                             ВЫСТУПЛЕНИЕ СВОДНОГО КРАСНОГО ОТРЯДА

                               ИЗ д. ПЕТРОПАВЛОВСКОЕ НА СЛОБОДУ АМГА

    Мои отряд, оставив Амгу, шел без всяких задержек и встреч с белыми и 2 февраля остановился па ночлег в двадцати верстах от Петропавловского. Часа в четыре утра 3 февраля, после того как был сделан подъем людей, я передал отряд командиру взвода Иванишко, а сам, захватив с собой пять всадников, выехал вперед и на рассвете прибыл в Петропавловское.

    Здесь я был поражен беспечностью, которая царила в гарнизоне. Красноармейцы батальона, размещенные по всем избам, спали в одном нижнем белье; не назначена дежурная часть, нет дозоров, не высланы разъезды. Вся охрана батальона заключалась в двух караулах, выставленных на северной и южной окраинах деревни, несмотря на то, что с трех сторон к селению подходит лес, на 100-150 шагов, а с восточной стороны высокий левый берег реки Алдана мог служить хорошим скрытым подходом для противника. Никакого наблюдения за этим направление не велось, также не было ничего даже похожего на окопы, и это в то время, когда пепеляевцы находились уже па устье реки Мили и нужно было быть готовым к отпору.

    При виде такой «готовности» батальона делалось больно и тяжело.

    Бывших при мне пять красноармейцев я выслал в разъезд, хотя они нуждались в отдыхе и замерзли. Но бойцы сами видели и понимали всю серьезность положения. Я отправился отыскивать штаб батальона и скоро его нашел, благодаря красному флажку, висевшему на воротах.

    Дмитриев спал тоже раздетый. Насилу разбудил его, вручил пакет от командующего и высказал свои замечания относительно расхлябанности в батальоне. На это Дмитриев ответил:

    — Врасплох меня не захватят — имею хорошую агентуру и через нее получу своевременно сведения о движении белых. Окопы у меня также имеются.

    В тот же день я осмотрел эти окопы, вернее, канаву, вырытую еще в прошлом году, осенью. Теперь она была завалена снегом в уровень с землей, и потребовалось бы несколько часов, чтобы ее очистить.

    В тот же день было преступлено к сооружению новых окопов из балбах.

    Дмитриев стал готовиться к выступлению на Амгу. Задерживали подводы, так как одних патронов па складе имелось тысяч триста, не считая гранат, провианта и т.д. Пришлось мобилизовать в ближайших наслегах транспорт для поднятия всей базы, что задерживало батальон не менее чем па четыре-пять дней.

    От Дмитриева я узнал, что отряд Артемьева находится в тридцати верстах восточнее Петропавловского. Я решил воспользоваться задержкой батальона и провести операцию против отряда Артемьева. Для этой цели я предложил Дмитриеву усилить мой отряд одной ротой из батальона и несколькими пулеметами. Получив согласие, начал готовиться к выступлению.

    Настроение командиров и особенно красноармейцев в батальоне было подавленное. Две последних неудачи не только не были забыты, но память о них даже поддерживалась ежедневным созерцанием товарищей, павших в этих боях. Все убитые на реке Ноторе и за рекой Алданом красноармейцы — больше тридцати человек — были свезены и Петропавловское и сложены в пустой амбар. Дверь амбара не была заперта па замок, и бойцы, имея много свободного времени, каждый день навешали своих мертвых товарищей и целыми часами толпились у амбара.

    Некоторые из бойцов, когда приходила из Амги связь, брали письма и шли к амбару, где, отыскав адресата, вскрывали письмо и читали его вслух при гробовом молчании присутствующих. Слышны были только редкие вздохи да возгласы:

    — Э-эх, Митя! Спишь, дружище, а как ожидал, миляга, письма из дому! Не стало в живых, а родные еще не знают — будут ждать ответа.

    Бывшие тут же участники обоих сражений подробно рассказывали, при каких обстоятельствах и как погиб тот или инойтоварищ.

    Понятно, что все это глубоко отражалось на психике красноармейцев, заставляя их снова и снова переживать наши недавние неудачи.

    Я указал Дмитриеву на всю ненормальность такого явления, который объяснил это тем, что он послал рапорт командующему о намерении отправить всех убитых в боях красноармейцев в Якутск.

    В тот же день двери амбара были заколочены гвоздями и выставлен часовой.

    Крестьяне вместе с красноармейцами развели на имевшейся в деревне площадке большой костер. Когда оттаяла земля, начали рыть братскую могилу. Работали всю ночь, и к обеду следующего дня могила была готова. Всех убитых перенесли еще вечером в два-три дома, обмыли, надели чистое белье и в два часа дня похоронили в одной братской могиле и на выросшем холмике водрузили большую пятиконечную звезду, сделанную по собственному почину местным крестьянином. За неимением краски звезду выкрасили красными чернилами. Дрогнул морозный воздух от трех винтовочных залпов, печально, но по-боевому зарокотали пулеметы, а из густых сомкнутых рядов батальона и отряда неслось грустное, но полное смысла и значения: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...».

    Где-то в ущельях скалистых берегов Алдана завывал ветер. Тайга кивала верхушками своих деревьев, как бы прощаясь с похороненными бойцами Октября.

    А вечером в штаб батальона собрались все командиры частей, назначенных в новую операцию против белых, и теперь, сгрудившись вокруг стола, они знакомились с задачей, разбирая подробно план наших действий.

    Табачный, махорочный дым сизыми волнами плавал по комнате, закрывал потолок, лез в глаза и медленно уходил в кухню. На стенах висели дулами вниз до десятка винтовок, рядом — наполненные до отказа патронташи. На подоконнике валялись мильсовские гранаты. В углу у печки притулился «максим», окруженный несколькими облезлыми, потерявшими свой прежний защитный цвет коробками с туго набитыми пулеметными лентами. Одна коробка открыта, и один конец ленты тускло поблескивающий медью патронных гильз, продернут в приемник. Тут же на грязном, усеянном окурками полу расположились пулеметчики; рядом мирно похрапывает хозяйская собака Полкан.

    Совещание командиров закончилось в пять часов вечера. Все выяснено, предусмотрено. Разве только какая-нибудь случайность, от которой никто не застрахован, может и па этот раз привести нас к новой неудаче.

    Было решено пройти по дороге верст двадцать, а остальной десяток верст, чтобы миновать сторожевые посты противника и напасть врасплох на его главные силы, двигаться без дороги, оставив обоз с небольшим прикрытием, а пулеметы навьючить на лошадей.

    Неясностей или вопросов ни у кого не было, и командиры уже хотели разойтись по своим взводам. Осталось четыре часа до выступления, как вдруг раздался громкий стук с дверь и зашедший красноармеец доложил, что в штаб пришли какие-то три красноармейца. Дмитриев встал и вышел па кухню.

    Скоро он вернулся, вид у него был расстроенный, а лицо бледное. Все с тревогой уставились на Дмитриева.

    — Товарищи, Амга взята Пепеляевым. Наш гарнизон разбит. Это неожиданное известие подействовало на всех ошеломляюще.

    В комнату вошли добравшиеся из Амги красноармейцы. С черными обмороженными лицами, с распухшими руками, оборванные, изможденные, они потеряли всякий человеческий облик и своим видом еще больше подействовали на присутствующих.

    Эти герои были так измучены, что рассказать более подробно о падении Амги не смогли. Они падали с ног и были как пьяные. Несмотря на это, им не дали лечь спать до тех пор, пока фельдшер не сделал им перевязки, и хозяйка не напоила горячим молоком.

    С занятием белыми Амги обстановка резко изменилась. Отряд оказался на двести верст в тылу у белых и на четыреста верст отрезанным от Якутска. Пришлось оставить наступление на Артемьева. Встал вопрос, что делать: оставаться ли в Петропавловском или прорываться в Якутск?

    Собрали военный совет. Здесь мнения командиров разделились. Одни считали за лучшее остаться на время в Петропавловском, до выяснения обстановки, к тому же из Якутска должен был придти приказ. (Байкаловым были посланы из Якутска в Петропавловское три конных нарочных, и все они были захвачены, хотя и пробирались разными дорогами. — И. С.).

    Другие настаивали на немедленном выступлении в поход. В результате решили Петропавловское оставить и двинуться на Якутск. Оставалось только разрешить вопрос, какой дорогой идти. Было всего два пути: один прямой — на Амгу и другой обходный, по которому нужно было сначала спуститься вниз по реке Алдану до Охотского перевоза — 300 верст и без дороги, а затем повернуть на запад, по Охотскому тракту, и выйти на д. Чурапчу и таким образом при чрезвычайно тяжелых условиях преодолеть шестьсот верст. Этот маршрут не оправдывал тех трудностей, которые были связаны с ним.

    Гарнизон был без лошадей. Часть менее сильных товарищей могла не вынести всех выпавших на их долю лишений и погибнуть от мороза, тяжелой дороги и плохого питания, а другая часть, добравшись до Якутска, была бы временно небоеспособной; кроме того пришлось бы уничтожить все огнеприпасы, захватив только то, что могли бы унести бойцы.

    Якутск не имел достаточных сил для отражения противника. Красные части все еще не были сконцентрированы, а потеря Амги лишило наше красное командование довольно значительных сил.

    Почти половина отряда Суторихина выбыла из строя, а прибежавшие в город красноармейцы были если не дезорганизованы, то во всяком случае имели весьма невысокий подъем духа. Пепеляев мог и должен был использовать такую благоприятную для него обстановку и всеми своими силами ударить на Якутск.

    Именно так оценивало совещание создавшуюся обстановку. И, чтобы помешать Пепеляеву в его дальнейших планах, было решено немедля двинуться прямо на Амгу. Одно из двух: если Пепеляев выступил уже на Якутск, красные захватят Амгу, уничтожат его базу и пойдут дальше; если же Пепеляев окажется еще в Амге, вступят с ним в бой и насколько будет возможным, задержать его под Амгой.

    Еще один серьезный вопрос: как быть со складами? Имевшиеся к этому времени семьдесят подвод могли поднять только огнеприпасы и очень мало продовольствия. Как ни выкраивали, как ни высчитывали, а пришлось десять тысяч патронов для автоматов Шоша утопить в реке Алдане, и даже теперь на каждый автомат осталось по тысяче пятьсот штук патронов; трехлинейных патронов оказалось больше трехсот тысяч, не считая порядочного запаса гранат.

    Под пулеметы нужны были лошади, требовались также подводы и для санчасти, так что продовольствия пришлось взять только на десять дней, все остальное роздали населению: муки больше тысячи пудов, масла двести пудов, сорок мест кирпичного чаю, сто «пудов соли и т. д. Такой запас провианта объясняется тем, что мясо и фураж получали от населении путем товарообмена.

    Впоследствии белые хотя и пытались отобрать у населения полученное от красных продовольствие, но у них с этим делом не вышло — они не собрали и десятой части из всего розданного. Зато из утопленных в реке Алдане патронов им удалось достать почти половину, но большинство патронов давало осечку.

    Еще остался у нас одни последний вопрос на совещании — это вопрос о командовании.

    На основании приказа командующего батальон Дмитриева и мой отряд, имели хотя и одну и ту же цель, по разные задачи.

    Резкий поворот и форсирование событий требовали не только совместных действий, но и единого командования объединенными силами.

    Я высказался за то, чтобы общее руководство принял на себя Дмитриев как старший начальник, ибо мой отряд уступал батальону не только численностью, но и огневыми средствами.

    Было решено на утро созвать общее собрание всего гарнизона, а также и граждан, после чего стали расходиться. Было три часа утра.

    Еще с вечера все бойцы узнали о падении Амги и эту ночь спали в полном боевом снаряжении. Сторожевая охрана была усилена и в разные стороны высланы конные разъезды.

    Ночь прошла спокойно. Часов в девять утра весь гарнизон, с винтовками, при патронташах и со всеми пулеметами, собрался в большом доме купца Юсупа Галибарова. Отсутствовали только караулы и разъезды.

    Первым с речью выступил красноармеец из амгинского гарнизона. Жадно и внимательно слушала его вся аудитория.

    — Товарищи, — начал он, — в сдаче Амги и нашем поражении виноваты мы сами. Мы спали по халупам и не были готовы к бою и проснулись, когда в караулах началась стрельба. Красноармейцы повыскакивали из избушек и не знали что делать — командиров нет, а пепеляевцы уже в деревне, идут со всех сторон, и почему-то даже «ура» не кричат, а просто так, молчком лезут. От этого почему-то было еще хуже. Белые все вместе, ну, а мы вразброд; туман мешал видеть, где свои, а где чужие.

    Стреляют пулеметы, а чьи — не знаем, и только когда белые подойдут совсем близко, мы их все-таки окликнем — как бы своих, думаем, не перебить, — а потом начинаем стрелять, но уже поздно. Они наступают цепями, а мы разбросались по три, да по пять человек.

    Больше всего стрельба шла у дома Корякина - там находился товарищ Ренкус с пулеметом, и потом около церкви, где был наш штаб. Но прорваться туда нам не удалось — хотя мы и пытались несколько раз, но везде натыкались на белых.

    Потом стрельба прекратилась. Из нашего отделения в одном домишке размещалось семь человек, двоих убило или ранило — не знаю, а остальные пять человек кое-как выбрались из деревни. Сначала мы хотели податься к Якутску, но потом передумали и направились сюда, чтобы предупредить вас. Три дня мы шли по дороге, заходили к жителям. Они нас и кормили (хлеба нет, одно мясо да чай). А на четвертый день стали подходить к юрте — видим лошадей тридцать к изгороди привязано, а во дворе часовой ходит. Спрятались мы в кустарнике, обождали минут пятнадцать. Из юрты человек десять вышло — все якуты. Сели па коней и куда-то уехали.

    Мы тайгой обошли юрту, а дальше по дороге уже боялись идти, пробирались целиной; совсем обессилели, двое суток ничего не ели, только снег глотали.

    В глубоких орбитах черного обмороженного лица горят бойкие, живые глаза; говорит тихо, слова растягивает, а грязные, обмороженные, забинтованные пальцы чертят по столу.

    — Когда брели по тайге, то все думали, как бы не замерзнуть, добраться до своих. Жили надеждой, что выдержим и увидим вас. Нарваться на пулю не было страшно, но умереть покорным, без борьбы не хотелось. От голода и слабости темнело в глазах и подкашивались ноги. Два наших товарища совсем ослабли, не дошли верст пятнадцать до Петропавловского — свалились и замерзли на наших глазах. Помочь им было нечем, а мы, еле живые, добрались к вам.

    Всех троих героев хотели качать, но их забинтованные лица и руки и изнуренный вид удержали собрание от такого выражения своего глубокого чувства гордости и уважения к ним.

    Память павших в Амге и замерзших в пути товарищей почтили вставанием.

    После этого выступил я и кратко информировал собрание о положении, а также остановился на той задаче, которая стояла перед нами. В заключение, отметив необходимость иметь единое командование, для чего батальон и мой отряд сведены в один сводный отряд в составе трех рот, пулеметной команды, трех эскадронов и санитарно-хозяйственной части, я сообщил, что на собрании командиров всех подразделений мы решили вручить командование т. Дмитриеву.

    После меня взял слово красноармеец из батальона; который слазал:

    — Товарищи, умереть дело не хитрое, и если нам и придется сложить свои головы, то в хорошем бою так, чтобы враг это почувствовал, чтобы наша гибель принесла пользу общему нашему делу и наибольший урон белым, а это много зависит от командира. Дмитриев — хороший товарищ, но как командир он себя не показал, и два раза мы наступали на Артемьева без него — он оставался в деревне, а если бы он был с нами, то могло бы быть иначе; а так нас разбили. Поэтому я считаю, что командование надо передать Строду он в Якутии пробыл больше, чем Дмитриев.

    Из дальнейших выступлений становилось очевидным, что батальон требовал более решительного командования.

    Тогда я внес следующее предложение, которое и было принято единогласно. Строд принимает командование сводным отрядом. Дмитриев будет начальником штаба, а военком батальона Кропачев — военкомом сводного отряда.

    На этом собрание закончилось. Все красноармейцы и командиры единодушно, решили: если потребуется, пожертвовать собой, но задержать Пепеляева в Амге, нанести ему возможно большие потери, подорвать силы дружины как физически, так и морально и тем самым посильно выполнить свой революционный долг перед трудящимися.

    Начались горячие сборы и подготовка к выступлению. Многие жители хотели побросать свои хозяйства и уйти с отрядом, и стоило не мало труда удержать их на месте, но все же пять или шесть человек твердо решили последовать за нами.

    Крестьяне по собственному почину добровольно отдали отряду всех годных лошадей.

    — Берите, товарищи, чтобы белым не достались. Мы знаем, Советская власть не даст нам умереть с голоду и поможет засеять поля. Только бы белых прогнать, а там не пропадем. Себе несколько быков мы оставляем: хватит на всех — из лесу дровишек, а из Алдана воды привезти. И чего только белякам нужно? Крови мужицкой мало попили? Народ только разоряют, воронье проклятое! — злились и чертыхались крестьяне.

    Лошади очень пригодились: весь первый эскадрой в 26 сабель теперь был па конях. (Три взвода в отряде были переименованы в эскадроны, дабы ввести противника в заблуждение о численности отряда, и Пепеляев считал силы красных в четыреста человек. — И. С).

    Разведка всему отряду была обеспечена. Весь имевшийся запас печеного, хлеба население также отдало отряду.

    Так незаметно в суете и хлопотах прошел весь день 7 февраля. В одиннадцать часов ночи сводный отряд в двести восемьдесят два человека выступил из Петропавловского на Амгу.

    Погода стояла теплая. Небо заволокло тучами. Падал небольшой снежок.

    Скоро весь отряд втянулся в лес. Некоторое время из деревни доносился лай потревоженных собак, но и он постепенно замер, и отряд остался одиноким, как в водных просторах океана затерявшееся судно.

    За исключением больных и первого эскадрона, все шли пешком. Многие красноармейцы были обуты в ботинки; идти по гладкой дороге было скользко, отчего бойцы часто падали, но подъем духа у всех был хороший, сила и энергия били через край.

    Шли не останавливаясь до самого рассвета. За ночь сделали сорок верст. Остановились в местности Соордах. Здесь должны были быть три юрты.

    Конный эскадрон выслал вперед разведку. Вскоре она вернулась и сообщила, что там, где юрты, пункт занят противником неизвестной численности.

    Быстро подготовились к бою. Решили взять противника в кольцо. Впереди — голая равнина. Первая рота рассыпалась в цепь и открыла редкий ружейный огонь.

    Противник залег несколькими цепями у юрт и слабо стал отвечать.

    Два эскадрона и третья рота двинулись по чаще в обход справа. Первый эскадрон в конном строю обходил слева.

    Повели наступление. Видя, что их обходят со всех сторон, белые бежали после десяти минутной небольшой перестрелки.

    Сомкнуть кольцо не удалось. В одной юрте они впопыхах оставили двух пленных, захваченных во время уничтожения в засаде связи, высланной из Петропавловского в Амгу.

    Освобожденные пленники рассказали, что здесь был отряд Артемьева в сто человек — все конные — и с ним два пепеляевских офицера.

    Артемьев шел па Петропавловское, рассчитывая напасть врасплох; если же неожиданный налет не удастся, то запереть этот гарнизон и задержать его до занятия Пепеляевым Якутска.

    Нам важно было как можно скорее подойти к Амге, по теперь этот путь преграждал отряд Артемьева, отошедший в сторону Амги.

    Дорога все время лежала тайгой. Очевидно было, что на каждом шагу белые будут устраивать засады, уклоняясь от открытого боя. Это вовсе не улыбалось отряду и не входило в его расчеты, вызывая совсем нежелательную для него задержку. Будут стычки с засадами, будут раненые, что еще больше отяготит отряд.

    Также не было надежды, что нарочные с донесениями прорвутся и достигнут Якутска.

    После занятия юрт красноармейцы не стали даже чаевать, а сразу завалились спать. Бодрствовали только дежурная рота да караулы. Штаб стал обсуждать создавшееся положение.

    Был только один последний выход: пойти по более дальней, давно заброшенной дороге. Правда, по этой дороге нет жилья, а отряд совсем не имеет фуража, красноармейцы одеты скверно, нет палаток. Однако другого выхода нет. Решили пойти этой дорогой.

    Теперь осталась еще одна, и очень трудная, задача: обмануть, ввести в заблуждение противника. Если же что не удастся, то отряд па этом деле, пожалуй, только проиграет, а не выиграет. Конный отряд белых быстро перебросится на ту дорогу и также будет делать засады.

    Самое малое нужно было выиграть два дня, для того чтобы маневр удался.

    Вызвали на двор командиров рот и эскадронов, коротко ознакомили с предпринятым решением штаба и сказали, как нужно действовать красноармейцам.

    В двенадцать часов дня сделали подъем; через два часа отряд должен выступить. Скоро все бойцы знали, что от них требуется. Начались разговоры, и ругань. Жители не говорили по-русски (а впрочем, аллах их ведает!), зато они кое-что понимали из наших разговоров — это не подлежало сомнению.

    — Ишь ты, — сетовал красноармеец, — не приняли боя, удрали... Им только засады делать. Эх, если бы мы тоже были на конях, тогда другое дело! А так не догонишь...

    — Что верно, то верно. Пеший конному не страшен, — поддержал разговор пулеметчик. — Но неужели наши командиры об этом не знали? А то зачем и идти было?

    — Вот именно, что не знали, — авторитетно заявил взводный. — И все-таки невелика беда — прогулялись малость. Это не вредно: и так засиделись на одном месте. Да и не даром прошлись — узнали, сколько тут белых, и двух своих товарищей выручили. Сегодня же идем обратно в Петропавловское и денька через три все на лошадей сядем, тогда и разговор другой с белыми будет.

    Для того, чтобы попасть на другую дорогу, нам нужно было пройти семь верст обратно в сторону Петропавловского, затем свернуть направо, пройти с версту в восточном направлении, и потом дорога сворачивала на юг, в сторону Амги.

    Это было на руку, ибо все получалось так, что и не наводило жителей ни на какие подозрения, толки и догадки. В два часа дня отряд оставил Соордах.

    Скоро пошел снег. Он не переставал всю ночь и весь следующий день.

    На этот раз счастье нам сопутствовало. Снег не оставил никаких следов от прошедшего отряда и на время скрыл его движение. 92

                                              НЕМНОГО О «КЭПСЕ» У ЯКУТОВ

    До Октябрьской революции наш сибирский крестьянин знал хорошо базарные цепы, но он мало интересовался общественной жизнью, еще меньше политической в своей стране, а тем более заграницей. Совсем не то мы наблюдаем у якутов. Встретит якут в дороге проезжего учителя иди вообще грамотного человека, обязательно остановит и начнет расспрашивать: есть ли какой новый приказ исправника, ожидается ли прибытие в их улус (волость) политиков-ссыльных, кого из них освободили или думают освободить, что нового издал губернатор. Если спрашиваемый скажет на какой-нибудь вопрос «не знаю», якут удивится, покачает головой и, недоумевая, спросит: «А для чего тогда ты учился?»

    Якуты глубоко сохранили свой таежный обычай — «кэпсе». Всякое важное событие или интересное известие первый узнавший житель спешит передать своему соседу, хотя бы этот сосед жил от него иногда верст за пятьдесят и даже за сто. Узнал якут какую-нибудь новость — он сейчас же спешит поделиться ею с ближайшим к нему жителем. Садится на коня и скачет — чаще без дороги, напрямик, но только ему известной и видимой его привычным и зорким глазам тропе. Время года, суток, состояние погоды для него не служит препятствием. Через два-три часа усиленной гоньбы он подъезжает к юрте. Все обитатели ее, еще только заслышав лай собак, а затем и топот приближающегося всадника, если не спят, высыпают из своего убогого жилья встречать гостя, заранее зная, что у того есть новости, иначе он так не спешил бы и не гнал своего коня. Прибывший добровольный гонец не спеша слезает со своей взмыленной лошади и привязывает ее к столбу, потом, поздоровавшись, заходит в юрту и, не торопясь, начинает раздеваться (если на дворе зима). Хозяйка услужливо берету него верхнюю одежду, шапку, шарф и рукавицы и все это развешивает сушить. Гость же садится поближе к камельку и, потирая озябшие руки, говорит: «Ычча». т. е. холодно, потом некоторое время молчит. В камельке ярко вспыхивает огонь. Метко стреляя горячими углями, трещит только что положенная туда целая охапка смолистых сухих дров. Тут же у камелька, на колоде, хозяин юрты ловкими ударами топора отделяет куски мяса, рубит их помельче и кладет на сковороду. Хозяйка, пододвинув ближе к огню пустой котел, деловито накладывает в него лед, то и дело глубоко затягиваясь самодельной папиросой. Малыш семи-восьми лет все время вертится около своей матери, протягивает к ней свою грязную ручонку и просит оставить покурить. Народу все прибавляется. Из ближних юрт пришли и стар и млад послушать новости. Они подходят к прибывшим, здороваются и тоже молчат. Наконец, один из присутствующих, самый старший по возрасту, обращается к гостю с неизменным «кэпсе», т.е. сказывай. «Сох, эн кэпсе» («Ничего нет, ты сказывай»), отвечает тот и снова молчит.

    Чтобы поскорее узнать новости, приезжего окружают особым вниманием и почетом: угощают листовым табаком, подают в трубку уголек'из камелька, а хозяйка приглашает к столу — к шипящему самовару — на чашку чаю; на сковороде уже доспевает мясо.

    Таежный обычай выдержан. Выпив кружку чаю и скушав немного мяса, гость приступает к главной части своего визита — начинает рассказывать о последних, свежих событиях.

    Все внимательно его слушают. Попыхивают своими трубочками, сплевывают на пол, покачивают головами и на всем протяжении рассказа часто повторяют только одну единственную фразу: «Сеп-сеп», т.е. ладно, так, так. Но вот новости все переданы. Кто-нибудь из числа слушателей торопливо одевается, седлает коня и мчится дальше, чтобы все услышанное передать следующему соседу. Если же все лошади отпущены в тайгу, то, чтобы не терять времени на поиски коня, такой нарочный отправляется пешком за тридцать — сорок верст.

    Среди якутов и тунгусов есть замечательные по своей быстроте и выносливости ходоки. Так, например, были случаи, когда командир нашего отряда посылал пакет из Нелькана в порт Аяи. Расстояние — 240 верст. Дорога, вернее тропа, очень скверная, болотистая, кроме того нужно перевалить Джугджурский хребет. Для того, чтобы нарочный быстрее доставил пакет, на одной его стороне сургучной печатью приклеивали птичье перо. Это означало: лети, как птица, и не задерживайся. Действительно, такой пакет доставлялся с изумительной скоростью при помощи так называемой торбазной связи (торбаз — кожаная обувь домашнего изделия, отсюда и торбазная связь). Ответ получался на пятые сутки и с тем же нарочным.

    В результате такой исстари заведенной связи между собой все, что происходит в дебрях тайги и имеет тот или иной интерес, очень быстро доходит до самого Якутска, здесь попадает на базар, а оттуда становится достоянием не только городского населения, но и других районов. Всей Якутии становится известно, что нового в центре и области и что делается за границей. Понятно, что в гражданскую войну новостей было особенно много, и все они регулярно поступали на базарную площадь и, конечно, проникали в наш штаб, доходили и до командующего. «Утка, базарное радио», говорим по обыкновению мы, но потом диву даемся, когда, получив спустя сутки, а то и больше, пакет с донесением, читаем и видим, что добрая половина из написанного в срочном донесении уже передана по базарному радио: конная и торбазная связь опередила нашего гонца.

    Артемьев, оставив Соордах, прошел пятнадцать верст в сторону Амги, здесь остановился и сделал засаду. Безрезультатно прождав весь день, он решил, что красные остановились на дневку. Вечером он снял засаду, оставил засаду человек из десяти, а с остальным отрядом отошел еще па пять верст дальше и там заночевал в трех юртах.

    9 февраля, еще до рассвета, он опять вернулся па старое место и снова расположился в засаде. Прождал до обеда и только тогда выслал свою разведку в Соордах, жители которой сообщили, что красные еще вчера вернулись обратно в Петропавловское и между собой говорили, что пешком им белых не догнать и что надо собрать лошадей и тогда воевать. Полученные сведения разведка белых сообщила Артемьеву; тогда тот снялся с засады и к вечеру со всем своим отрядом прибыл в Соордах и в ту же ночь пошел дальше, на Петропавловское, которое и занял утром 10 февраля. Таким образом отряд Артемьева остался сзади нас больше чем на сто верст. Ему ничего не оставалось делать, как послать срочное донесение Пепеляеву о том, что петропавловский гарнизон прорвался и движется в сторону Амги. Сам Артемьев только через два дня покинул Петропавловское и двинулся на соединение с Пепеляевым. Наш маневр удался, и путь к Амге был свободен.

    Четвертые сутки, как мы в походе. По нашему расчету завтра будем у Амги. Сегодня не слышно песен, как в прошлые дни. Чумазые, прокопченные дымом от костров лица бойцов сосредоточены и серьезны, а в глазах твердая решимость. Каждый знал, что уже скоро должна произойти встреча, и тогда все неизвестное, давившее своей загадочностью, станет определившимся и ясным. Каждый шаг вперед приближал к развязке... Яркие лучи северного холодного солнца сверкающими зайчиками прыгали по стали граненых штыков и серебрили тайгу. Природа ушла в зимнюю спячку. Кругом так тихо-тихо, отчего порою становится как-то неловко, даже жутко. За все время похода мы не встретили ни души — все вымерло, попряталось от холода. Только один раз увидели одинокую ворону, летевшую с запада на восток. Заметив нас, она, как бы удивившись такому необычайному зрелищу, сделала два-три небольших круга, уселась на макушку высокого дерева И начала глазеть на вооруженных людей, идущих усталой, тяжелой поступью по засыпанной снегом узкой дороге. Потом, как бы приветствуя встреченную в такой глуши жизнь, она несколько раз каркнула, и, оторвавшись от дерева, лениво махая крыльями, скрылась за ближайшей горой.

    Тайга иногда уходила в сторону от дороги и открывала голую равнину с редкими кустиками и отдельными чахлыми, разбросанными вдоль дороги деревцами, которые стаяли, точно забытые, одинокие часовые. Унылыми и грустными выглядели такие места и своим видом нагоняли па нас тоску. Хотелось перешагнуть скорее этакий пустырь и зарыться поглубже в лес. Вдали высились массивы щетинистых гор, могучие и прекрасные в своей вечной каменной неподвижности, и по сравнению с ними чернеющие и копошащиеся па снегу точки идущих людей казались жалкими, беспомощными букашками. Впереди за аласом, подернутая синеватой дымкой, сомкнулась тайга. Она как бы не хотела пропустить нас дальше и загораживала нам дорогу, ревниво сберегая вековую тайну еще так мало исследованного человеком севера.

    Отряд остановился на обеденный часовой привал. Красноармейцы торопились развести костры, суетились, гремели недрами, котелками, набивали их снегом, кипятили чай, ели сырое мясо — варить нехватало времени. Лошади и быки стояли голодными, кормить их было нечем — подножного корма в лесу почти нет, да и время слишком ограничено и дорого: разбредутся — придется собирать. Животные стояли, понуря головы, и хватали снег.

    Несколько подкрепившись, отряд выступил дальше. Скоро подул встречный холодный и резкий ветер и пошел мелкий снег. Идти стало еще труднее, а тайга сделалась более неприветливой и хмурой. Часто стали встречаться аласы, и некоторые из них тянулись на три и более верст. Незаметно опустилась ночь, перестали видеть дорогу. Живая длинная лента из людей слилась с темнотой. Шли ощупью, спотыкались, падали, но не останавливались. Завтра нам нужно быть под Амгой. Сегодня осталось пройти еще верст десять. Наконец, обессиленные и разбитые, остановились на ночлеге, местом для которого каждый раз выбирали поляну или же кусочек менее густого леса. Окружающий нас мрак ночи скоро осветили огни нескольких десятков больших костров, сложенных из целых сухих бревен. Огромное зарево от них накрыло своей огненной шапкой людской муравейник, рвалось вверх и гасло в чаще. Красноармейцы подвешали к огню на длинных тонких жердях котелки и ведра, до краев наполненные снегом, который быстро таял. Лопатами, а то престо руками, добавляли новый до тех пор, пока в ведре не получалось двух третей воды. Опускали мясо, сыпали соль и терпеливо ждали, пока немного не покипит. Мало кто ждал, пока мясо, сверится, и ели больше полусырое. Голод и мороз заставляли быть не особенно разборчивым. «Горячее сырым не бывает», шутили бойцы и с волчьим аппетитом уплетали целые куски горячего, с кровью, мяса. Раздатчики из каждого взвода получали из обоза промерзшие, твердые, как дерево, буханки ржаного хлеба. Чтобы скорее его отогреть, разрубали буханки топором на части и клали прямо чуть ли не в самый огонь.

    В стороне, под деревьями, громко встряхивались и фыркали покрытые снежными попонами лошади и жалобно мычали голодные быки. Сена не было. Своих четвероногих друзей мы кормили хлебом только один раз в сутки. Наши небольшие запасы быстро иссякали. Физически более слабые красноармейцы, как только разгорались костры, выбирали поудобнее место, клали под голову свои вещевые мешки, а под бок наломанные ветки сосны или пихты и сразу засыпали, отказываясь даже от пищи. Когда поспевал ужин, их будили и заставляли есть.

    По числу костров отряд разбросался на отдельные кучки, по пять-восемь человек. Люди располагались с подветренной стороны, иначе дым выживал каждого, кто хотел с другой стороны устроиться посвободнее и теплее. Ветер часто прорывался сквозь чащу и, как кузнечным мех, раздувал костры, взметай вверх тысячи искр. Подхваченные ветром, они красивым сверкающим хороводом кружились над поляной и гасли в дрожащем отблеске костров, падали на снег и черной пылью садились на людей. Эту ночь мы провели особенно плохо, все отчаянно мерзли, хотя дежурный эскадрон и поддерживал костры до самого рассвета. Один бок, обращенный к огню, греется хорошо, зато другой пронизывает ветер. Часто приходится переворачиваться и греть по очереди спину, грудь, бока, пока окончательно не одолеет сон. Забудешься на часок — другой, потом снова проснешься и так всю ночь — и спишь и не спишь.

    В довершение всего из костра летят предательские раскаленные угольки и часто падают прямо на спящего человека. «А, черт возьми, шинель сжег!» слышна ругань одного. «Ой-ой!» кричит кто-то, и как ошпаренный, вскакивает на ноги. Оказывается, у него вся спина у полушубка выгорела до самой рубахи; когда огонь добрался до кожи, он почувствовал боль и проснулся. Немало прожигалось катанок и ботинок, что было для нас большим и неотвратимым злом. Все принятые меры предосторожности ни к чему не приводили. Правда, они уменьшали число жертв, но не спасали от ожогов. В эту ночь больше, чем во все предыдущие, мы пожгли полушубки, шинели и обувь. Наутро нельзя было узнать красноармейцев.

    Отряд построился для похода. Сегодня он имел особенно таежный, а вместе с тем и боевой, залихватский вид. У многих бойцов нехватало целой полы от шинели; на боку, на спине у полушубков — огромные дыры; рукава у них постягивало, сморщило, точно сушеный гриб; дырявую обувь заткнули бог весь откуда взятыми разными тряпками и перевязали веревочками.

    — Товарищ командир, моя рота под артиллерийским огнем всю ночь была, — шутит Овечкин.

    — Ха-ха-ха! Го-го-го! — дружно хохотали красноармейцы.

    — Артюхина-то! Артюхина прямо в спину трехдюймовым шибануло.

    — А тебя самого каким калибром по боку тяпнуло?

    — Смотри, рукав у тебя пить хочет, завтра ему сто лет будет!

    — Твои скороходы бежать собираются. Привяжи их канатом, а то оборвут веревку, и поминай, как звали!

    Все шутили и острили друг над другом. Сменилось сумрачное настроение у бойцов на жизнерадостный, веселый и задорный смех.

    Отряд быстро выступил в поход. Гуторили красноармейцы на разные лады. Пели скрипучие полозья обозных саней. Сегодня мы провели у костров последнюю ночь. Было решено заночевать, не доходя верст пятнадцать до Амги. Каждый радовался предстоящему отдыху в теплой юрте, если только не помешает противник У всех было одно желание — провести эту первую ночь в жилье спокойно, а там что будет, то будет. Сегодня нам не хотелось встречаться с белыми.

    Дувший, не переставая, всю ночь ветер стал утихать. В последних своих потугах он гнал по небу запоздалые одинокие тучи, напоминавшие своим цветом огромные грязно-желтые глыбы весеннего льда на реке Лене. Скоро небо совсем очистилось от последних туч, а ветер сложил свои крылья и решил, видимо, отдохнуть. Мы вышли на равнину. Ярко светило солнце, и под его лучами снег искрился и сверкал, как дорогой бриллиант, отливая тысячью разноцветных огоньков, отчего глазам становилось больно. Люди жмурились и старались не смотреть на снег.

    Вдали, на горизонте, похожие на грозные, причудливой формы облака, высились громады гор. Красивые своею суровостью, покрытые непролазной, выбеленной снежными метелями чащей, они звали и манили к себе человека. Хотелось легкой птицей улететь туда, забраться на вершину самой высокой горы и оттуда охватить от края до края безбрежную тайгу, увидеть все скрытое от глаз ползающего внизу человека.

    Сегодня отряд держал себя особенно осторожно и тихо. Только скрип саней да редкое ржание отощалых лошадей выдавали его движение. Конный эскадрон тщательно прощупывал тайгу, заглядывал на горки, спускался к речушкам и ничего подозрительного пока не обнаруживал. В этот день мы торопились. Хотели засветло добраться к месту ночлега. Сделали привал только на тридцать минут, хлебнули по кружке пахнувшего дымом кипятку и выступили дальше. Все чаще и чаще стали попадаться аласы со стоявшими на них стогами сена. Завидя их, наши голодные лошади и быки сворачивали в сторону, чем доставляли немало хлопот повозочным красноармейцам. Чувствовалась близость человеческого жилья. До Амги оставалось не более двадцати пяти верст. Времени было часа три дня. До места нашего ночлега оставалось семь верст. Для остановки отряда, его исходного положения, мы избрали местность Сасыл-сысы (Лисья поляна), где было пять юрт. Прежде никто из нас там не был, со слов же нашего проводника мы не могли достаточно ясно представить себе этот пункт с точки зрения его тактических позиций. Правда, мы могли пройти еще шесть верст дальше и остановиться в двадцати двух верстах северо-западнее Амги, в Абагинской школе, но от этого пункта нам пришлось отказаться по следующим соображениям: люди были изнурены и на пятьдесят процентов потеряли свою боеспособность. Нужен был отдых, и был дорог каждый лишний час времени. Школа и бывшие в Абаге три дома стояли хотя и на открытом месте, в пятистах-шестистах шагах от леса, но зато там не было материала, которым мы могли бы укрепиться, балбахи же нужно было подвозить за две-три версты. Вырыть в мерзлой, твердой, как кость, земле хотя бы подобие окопов имеющимися в нашем распоряжении средствами и в короткий срок нечего было даже и думать. А без таких закрытий мы были бы в один день перебиты занявшими соседние опушки леса белыми. В Сасыл-сысы же нужных нам балбах было достаточно. Мы также не могли идти, не задерживаясь, на Якутск — нужна была хотя бы одна дневка. Оторваться же от противника у нас не было никаких шансов и надежды.

                                          ВСТРЕЧА С ПЕПЕЛЯЕВСКОЙ РАЗВЕДКОЙ

    Проводник отряда предупредил меня, что скоро будет еще один — и последний — большой, версты на три, алас. Конный эскадрон был в полуверсте впереди колонны. Вдруг видим, что к нам скачет всадник. Он скоро приблизился и передал словесное донесение от командира эскадрона. Красноармейцы любили его и редко называли по фамилии, а просто Иван Иваныч.

    Иванишко сообщал:

    — Впереди большой луг. В версте от нас, у большого дерева, на дороге остановились ехавшие в нашу сторону человек тридцать каких-то конных. Эскадрон спешился и рассыпался в цепь на опушке. Жду распоряжений.

    Остановив отряд, я выехал к эскадрону и, не доезжая ста шагов, слез с коня и пробрался в цепь. Оттуда было хорошо видно неизвестную конницу. Разобрать же даже в бинокль, кто они, нельзя было, хотя мы не сомневались, что это белые. Стали ждать в надежде, что они поедут дальше и попадут к нам в ловушку. Как бы идя нашему желанию навстречу, противник тронулся и небольшой рысцой стал приближаться к нам. Осталось шагов триста... Вдруг, совсем неожиданно для нас, белые повернули своих коней и быстро погнали прочь.

    Догнать их на наших тощих лошадях нечего было и думать. Я приказал открыть огонь. Белые прибавили ходу и теперь уже скакали во всю прыть. Потерь у них не было. Враг ускользал. Расстояние между ним и нами все увеличивалось и увеличивалось. Оно перевалило уже за восемьсот шагов. Становилось досадно, что белые могут уйти безнаказанно. Тогда человек десять бойцов быстро сомкнулись и, стоя, стали бить залпами. Пуля, как видно, нашла виноватого: один белый грохнулся вместе с лошадью на землю. Эскадрон мигом сел на лошадей и, постреливая, понесся туда карьером. Скоро привели пленного унтер-офицера; под ним убило коня, а самого только оглушило при падении. Пленный оказался разговорчивым и сообщил нам все, что знал. Пепеляев еще в Амге, через несколько дней он должен выступить на Якутск. Вчера вечером от Артемьева приехал нарочный и сообщал о движении петропавловского гарнизона на Амгу, после чего Пепеляев отменил свой первый приказ и утром выслал разведку навстречу красному отряду, силу которого он исчислял в четыреста человек, при десяти пулеметах. Генерал Вишневский собирался куда-то выступить, с какими силами — неизвестно. Чурапча в руках красных⁴⁰. Туда должен подойти из Охотска генерал Ракитин. Туда же Пепеляев отравил полковника Варгасова с небольшим отрядом из якутов. Что делается в самом Якутске, точно неизвестно, есть только слухи, что город укрепляют. Всего в Амге насчитывается семьсот человек дружины при шести тяжелых и двух легких пулеметах; кроме того имеется около ста человек якутов. Артемьев также идет на Амгу. Больше ничего пленный сообщить не мог.

    Когда мы получили эти сведения, у нас не было сомнении, что мы накануне боя с генералом Вишневским. Узнав, что Пепеляев еще в Амге и что выступлению белых на Якутск помешал наш приход, отряд почувствовал огромное удовлетворение. О близкой опасности никто не думал, не угнетало бойцов и превосходство сил противника. Каждый понимал, что теперь, находясь у цели похода, он должен беззаветно отдаться тяжелой борьбе...

                                                    ПРИБЫТИЕ В САСЫЛ-СЫСЫ

    День подходил к концу. Надвигались сумерки. Мы оставили нашу глухую дорогу и вышли на Амгинский тракт. Встречи с Вишневским можно было ожидать в любом месте. Прежде чем выступить всему отряду, первый эскадрон двинулся правой стороной аласа — лесом, и только когда он занял опушку по ту сторону равнины, тронулся и весь отряд. Люди торопливо шагали по открытому месту и через полчаса втянулись в густой лес. Уже стемнело. Теперь нам нужно было перевалить через большую гору. С версту дорога шла в подъем и столько же на спуск. Это место было удобное для нападения, так как, взбираясь на гору и опускаясь с нее, люди всегда растягивались больше обыкновенного, а обоз отставал и разрывался. Дозоры обычно шли по обеим сторонам дороги, углубляясь в лес шагов на сто. Пробирались с большим трудом. Мешали темнота и густой лес. Противник же мог заранее расположить свои цепи шагах в трехстах от дороги, чтобы атаковать нас, как только мы выйдем па линию его огня. Пришлось две роты и два эскадрона рассыпать цепью по обеим сторонам дороги до самой вершины горы. Первый эскадрон нес разведку, и одна рота с двумя пулеметами осталась при обозе. Лошади часто останавливались и только с помощью роты одолели гору. При спуске с горы сделали то же самое. Противника тут не оказалось, и мы отделались несколькими сломанными санями. Дальше двигались также с большой осторожностью. До юрт осталось версты полторы. Доносился лай собак. Наконец подошли к самым юртам, из труб которых роем золотых пчел летели веселые искры. При одной мысли о тепле на душе стало легко и радостно.

    Изголодавшиеся быки и лошади, не видевшие четверо суток даже клочка сена, завидя в стороне от дороги целые стога, несмотря на глубокий снег, вскачь понеслись к корму, опрокидывая и ломая на ходу сани.

    — Стой, стой, проклятая скотинка, в господа бога мать! Застрелю стерву! — кричали тоже голодные и озлобленные красноармейцы, бросаясь вдогонку за подводами.

    Шум и гам стоял необычайный, каждый торопился и хотел попасть скорее в теплую, манившую к себе юрту.

    После пяти дней тяжелых переходов, имея в отряде восемь обмороженных товарищей, дьявольски уставшие, но бодрые духом, в десять часов вечера 12 февраля мы подошли к Амге. Пепеляев находился в восемнадцати верстах от нас.

    Дмитриев с батальоном и пулеметной командой при трех тяжелых пулеметах — одном «льюисе» и шести автоматах Шоша — расположился в четырех юртах; там же разместился обоз. При мне осталось шесть-семь подвод. Я с отрядом и восемьдесят две сабли, при двух пулеметах Кольта и двух Шоша, занял одну юрту шагах в трехстах от батальона. Пока весь сводный отряд размещался, сторожевое охранение нес первый эскадрон. Я послал за Дмитриевым связного красноармейца с приказанием немедленно прибыть ко мне вместе с командирами рот и пулеметной команды. Скоро все они пришли. Я подчеркнул, что мы должны быть готовы к ночному бою и что для нас будет большим счастьем, если белые станут наступать утром. Далее я приказал Дмитриеву сейчас же разбить боевые участки между ротами и — по тревоге — занять одной полуротой с пулеметом Льюиса и двумя, автоматами березняк, росший у дороги, на полпути между отрядом и батальоном. Этот березняк хотя и не мешал пашей зрительной связи, но мог быть занят наступающим противником и давал ему возможность бить в тыл и фланг как мне, так и Дмитриеву. Удержание за собой этого небольшого кусочка мелкого леса имело для нас большое тактическое значение. Березняк являлся нашим стыком.

    — Товарищ начштаба, — говорил я, — в караулы сегодня нужно назначить красноармейцев не в порядке очереди, а выделить из всех наиболее сильных и бодрых, иначе наши караулы могут уснуть. Необходимо также выставить у каждой, юрты по часовому от пулеметной команды. Люди после такой дороги крепко уснут, и мы можем не услыхать сразу стрельбы в караулах и вовремя не занять позиции. Кроме того, как только наметишь и разобьешь боевые участки, каждую роту обязательно рассылать в цепь, то же самое проделай и с пулеметами. Необходимо, чтобы каждый знал свое место в бою. Не менее полуроты выдели в резерв и держи связь со мной.

    Дмитриев с командирами ушел к себе и батальон, я же с командирами эскадронов и начальниками пулеметов приступил к осмотру местности.

    Мой участок для временной обороны вернее, для первого боя — был удовлетворителен: с юго-востока тянулась покрытая лесом гора, до ее подошвы было шагов двести, с севера место было открытое до самых юрт, занятых батальоном, и только шагах в полутораста были два отдельных амбара; с северо-запада, шагах в ста пятидесяти, имелся березняк; с запада шагов на тысячу тянулось озеро. В месте расположения батальона озера не было, и лес подходил несколько ближе. Разбив участки для первого к второго эскадронов, тут же рассыпали людей в день и поставили пулеметы. Третий эскадрон т. Адамского был оставлен в резерве, и от него выставили караулы. После этого все вернулись обратно в юрту. Хозяин юрты⁴¹ радушно встретил нас, сварил целый котел мяса, отдал весь запас лепешек, которых все же нехватило. Хозяйка со старухой-матерью и двенадцатилетней дочерью круто замешивали пресное тесто из ячменной муки, потом раскатывали его в кругляши и клали на сковороду. Когда лепешка несколько подсыхала, ее снимали и, проткнув вдоль и насквозь палочкой, пристраивали к огню, несколько раз переворачивая то одной, то другой стороной ближе к жару. Таким образом минут через десять лепешка была готова. На столе уже сменилось (несколько больших, ведерных, самоваров, опустел и котел мяса пуда в полтора, а красноармейцы все еще хотели есть. Удивлялись жители такому аппетиту. Но вот все насытились, отяжелели желудки, отяжелели головы, захотелось спать. Расположились прямо на полу вповалку, пулеметы поставили у самых дверей.

    Усталые бойцы, зажав в руках винтовки, быстро уснули. Я устроился в углу на лавке. Вся семья гостеприимного якута, забрав детишек, расположилась рядом в хотоне, вместе со скотом. Было два часа ночи...

                                               БОЙ С ГЕНЕРАЛОМ ВИШНЕВСКИМ

    Скоро после занятия Амги Пепеляев получил донесение от Артемьева, что петропавловский гарнизон прорвался и движется к Амге форсированным маршем. Пепеляев решил ликвидировать этот отряд красных засадой на его пути, выдвинул для этой целя одни батальон и офицерскую роту, всего в 230 человек, под командой Вишневского.

    К моменту подхода отряда к Сасыл-сысы Вишневский скрытно стоял в двух верстах восточнее — в тайге. Он слышал ржание коней, скрип саней и ругань красноармейцев, но наступление решил сделать с рассветом, рассчитывая захватить врасплох.

    Скоро утро. Крепко сшит утомленный отряд. Снят и караулы в расположении батальона Дмитриева, и никто их не проверяет. Тяжело было стоять па ногах. Сон одолевал часовых. Сначала они боролись с ним, протирали глаза снегом, встряхивались и всячески отгоняли прочь наседавшую дремоту, потом решили присесть на минутку и дать отдых усталым ногам. Опустились на землю, винтовку прижали между колен, привалились к дереву и не заметили, как подкрался коварный сон и закрыл глаза доверчивому стражу...

    Вишневский, не доходя одной версты до расположения красных, развернул в цепь батальон и офицерскую роту и повел наступление. Тихо крадется, пробираясь тайгой, разведка белых. Без единого выстрела и всякого шума снимает она спящих часовых на участке нашего батальона. Выходит на опушку леса и рассматривает расположение батальона, до которого не дальше как сто пятьдесят шагов. Начальник разведки белых, прапорщик Волков, доносит Вишневскому:

    «Снял три поста парных часовых. Красные расположились в четырех юртах. Из труб идет слабый дым, по-видимому спят. Весь обоз находится тут же у юрт, в загонах, лошади и быки выпряжены. Жду вашего распоряжения».

    Получив такое донесение, Вишневский приказал своим цепям быстро двинуться вперед, окружить и взять красных в плен. Через десять минут человек сто белых оцепили юрты со всех сторон, после чего часть из них осталась на дворе и стала рассматривать груз в обозе у красных. Раздавались возгласы удивления и тихие замечания:

    — Патроны, патроны, все патроны! Сколько же у них патронов?

    Другая часть пепеляевцев разделилась на группы, человек в десять каждая, и разошлась по юртам. Зайдя в помещение, они сперва подбрасывали дров в камелек и только тогда принялись будить своих пленников. Зашевелились красные бойцы, проснулись командиры и с удивлением стали протирать глаза: «Что за чертовщина? Что за люди? Э-э, да они в погонах!». Хватились было за винтовки.

    — Бросьте оружие, братья, и не шевелитесь! Вы в плену, окружены, и всякое сопротивление напрасно! Вам ничего плохого мы не сделаем. Хорошо, что все кончилось без кровопролития. Давайте закурим, у нас табачок харбинский первосортный. Хотите?

    Заскрипела дверь, и вместе с клубами ворвавшегося холодного воздуха в юрту зашел подполковник. Разговоры смолкли. Окинув беглым взглядом внутренность юрты и на несколько секунд задержавшись на пленных, подполковник обратился к своим подчиненным:

    Братья! [В начале формирования дружины в Харбине и Владивостоке Пепеляев предполагал отменить погоны. Он думал этим достигнуть стопроцентного «демократизма» и отлития от старой армии. В массе сноси офицерство было против этого новшества. Попеляеву и идеологам осведомительного отдела — областнику Соболеву и эсеру Грачеву и пр. — пришлось примириться с погонами. Перед занятием Амги Пепеляев попробовал с другого копна «демократизировать» свою дружину. Он издал длиннейший приказ, в котором склонял во всех падежах слово «народ», приказал именовать друг друга «братьями», однако не забывая чинов, т. е. выходило так: брат генерал, брат полковник и т. д. Против этого «небесного демократизма» некоторые офицеры, как например, полковник Сейфулин (сподвижник кровавого атамана Красильникова), подняли целый вой в защиту своего «господства». А многие приняли это, как очередное чудачество Пепеляева, но все же подчинились приказу и стали, «братьями во Христе». (Прим. автора.)] Правее нас какая-то стрельба началась. Человека четыре останьтесь здесь, а остальные выходите на двор.

    — Ерунда, брат полковник! Там всего одна юрта. Наверно, коммунисты отдельно расположились — они вообще не любят без боя сдаваться. Их там немного. Думаю, брат Вишневский справится и без нас: ведь у него сил больше половины и офицерская рота с ним, — уверенно высказал свое мнение усатый поручик.

    — Так-то так, брат поручик, а все-таки пошлите человек трех для связи к генералу.

    — Слушаюсь, брат полковник. — И три человека оставили юрту.

    Дмитриев помещался в самой маленькой юрте и спал у самых дверей.

    Войдя в юрту, белые прошли прямо к камельку и выход из юрты был свободен. Дмитриев, услышав стрельбу, вышел на улицу.

    Увидев слоняющихся по обозу людей и решив, что это красноармейцы, Дмитриев закипятился, осерчал и скомандовал:

    — В цепь, мать...

    Белые стали рассыпаться... Вдруг к Дмитриеву подбегает офицер, секунду-другую всматривается, потом:

    — А вы кто такой? Руки вверх!

    Увидев погоны, только теперь понял Дмитриев, что это враги.

    Прыжок, другой — нырнул в туман... Вдогонку сверкнули один за другим два огонька из нагана.

    Адъютант батальона, Янушковский Федор, также хотел выйти из юрты и уже перешагнул было порог дверей, как столкнулся лицом к лицу с офицером.

    — Назад! — заорал тот, и удар наганом по голове свалил адъютанта обратно в юрту.

    — Вот сволочи коммунисты — все еще стреляют! Все равно заберем или перебьем голубчиков, деваться им некуда, — злился и нервничал оставшийся в юрте подполковник.

    — Слышите «ура»? Наши атакуют. Все будет сейчас кончено.

    — А здорово дерутся, сукины дети!

    Стихло. Опять «ура».

    В это время вбежал в юрту запыхавшийся белый.

    — Вишневский отступает! Занимайте опушку.

    — Что случилось? Помощь красным прибыла, что ли? Огорченный таким известием, подполковник первый выскочил из юрты, а за ним и остальные. Бродившие по обозу пепеляевцы тоже бросились к лесу.

    Начальник пулеметной команды батальона Зорей Хаснутдинов выбил льдины, заменявшие стекла, и открыл из окна огонь из двух пулеметов по бегущим пепеляевцам. Роты начали выбегать из юрт и рассыпаться в цепь. Белые с опушки открыли жестокий огонь. Падали люди...

    Часовые, выставленные в расположении отряда, бодрствовали. У толстой мохнатой сосны, опираясь на винтовки, стоят часовые с подчасками и пытливо смотрят вперед, стараясь своим взглядом просверлить густую стену запорошенного снегом кустарника. Чутким, настороженным ухом они улавливали каждый подозрительный шорох. Крутом невозмутимая тишина, лишь изредка откуда-то появится в предутреннем тумане неясный, таинственный шелест, пробежит по тайге, и опять тихо...

    — Скоро ли нам смена придет? Ноги начинают мерзнуть, — шепчет Лисицын.

    В ответ Хохлов только пожал плечами: не знаю, мол. Рядом треснул валежник. В морозной беловатой мгле тревожно взметнулся голос часового:

    — Стой! Кто идет?

    Белые, увидя, что они обнаружены, пошли напролом. Часовые вскинули винтовки. Сухо, как сломанное деревцо, треснули первые выстрелы...

    Темные фигуры врага спешили вперед, оставляя глубокие борозды па снежном пласту. Продираясь сквозь таежную заросль, они на ходу стреляли в часовых. Часовые стояли на месте и били из винтовок, предупреждая своих об опасности.

    Лисицын убит. Он выронил винтовку и уткнулся лицом в густо посыпанный желтой хвоей снег. Двумя пулями ранило Хохлова. С простреленной ногой и плечом, он, прихрамывая, бегом спускался с горы, изредка отстреливаясь.

    Находившийся во дворе часовой, как только услыхал начавшуюся перестрелку, открыл в юрте дверь и закричал:

    — Товарищи, в карауле стрельба!

    Я вскочил со скамьи и скомандовал:

    — Эскадроны, в ружье! Занимай позицию! Пулемсты, прикрыть развертывание!

    Ни паники, ни даже замешательства не было. К этому бою все были подготовлены логическим ходом событий. Несмотря на малый к недостаточный отдых, люди действовали энергично. Не прошло и минуты, как во дворе уже застучал пулемет, скоро к нему присоединился и другой. Залязгали затворы винтовок, посыпались оружейные выстрелы. Они все усиливались и усиливались... Первый и второй эскадроны рассыпались в цепь. Третий эскадрон, Иннокентия Адамского, остался в резерве и залег за юртой и хотоном. Загорелся бой. В туманном рассвете встретились грудь с грудью два непримиримых классовых врага.

    Белые настойчиво идут вперед. Они не далее как в ста пятидесяти шагах и кричат нам:

    — Сдавайтесь! Бросайте оружие! Вам ничего не будет!

    Потом в воздухе загремело «ура» — сильное, уверенное. Пепеляевцы кинулись в атаку. Четко работали оба наши «кольта», сердито и нехотя им вторили автоматы Шоша, барабанную дробь выбивали винтовки.

    Цепи противника, увязая выше колен в снегу, оставляя па месте убитых и раненых, неудержимо катились вперед. Расстояние до них все уменьшалось и уменьшалось...

    — Вот, грибы соленые, как лезут! — не утерпел и выругался Тупицын, заряжая новой обоймой пустую магазинную коробку своей винтовки. Раз-другой выстрелил, скользнул быстрым взглядом по цепи своего эскадрона.

    — Эй, грибы! Отступать нам некуда! Бейся до последнего.

    — Не побежим!

    Пепеляевцы залегли перевести дух. До них не больше ста шагов. Опушка выбросила еще человек тридцать белых. А у Дмитриева тихо. Не понимаю, в чем дело. Туман мешал еще видеть на таком расстоянии.

    — Адамский, двух человек для связи в батальон! Какого лешего они там делают?

    Минут через пять посланные в батальон красноармейцы вернулись и сообщили:

    — Там белые.

    Я остолбенел — не верю.

    — Что-о? Вы там не были, струсили — застрелю! — наставил карабин в грудь одного.

    — Товарищ командир, не добежали ста шагов до юрты, встретили троих... Думали свои; смотрим — в погонах. Двоих убили, третий убежал обратно. В обозе белые, наших не видно.

    — Ладно, выясню, а об этом никому ни слова — паника будет.

    — Себе не враги, белым не помощники.

    В нутро ровно кто кусок льда всунул. Понял: батальон влип, а выручить нечем. Осталось одно: ребята боевые, старые партизаны — умереть с ними в бою, с треском, но не сдаться и не бежать — перебьют, остальных переловят...

    Подбежал фельдшер Костя Токарев.

    Товарищ командир, нас обходят слева!

    Проклятие!.. Человек двадцать пепеляевцев устремились к березняку, а оттуда хоть один выстрел — значит не занят он нашей полуротой.

    — Кеша, видишь березнячок?

    — Да.

    — Не дай занять — иначе погибли! Дергай с эскадроном, удержи за собой.

    — Ладно, не подкачаю... Эскадрон, встать за мной винтом!

    Под огнем противника, потеряв одного убитым и двух ранеными, Адамский с эскадроном первым добежал до березняка и ударом в штыки опрокинул приблизившихся белых, заставив их отойти к амбарам и вести перестрелку.

    Я остался без резерва. Напористо лезут пепеляевцы, до них осталось шагов восемьдесят. В нашей цепи есть уже убитые, а раненые, сдерживая стоны, оставляя на снегу кровавый след, ползут в юрту, куда прополз с простреленным плечом и Тупицын.

    — Вот, грибы поганые, — ранили! Ну и грибы чертовы! Даже и теперь он не оставил их и ругался только грибами.

    В нескольких шагах за нашей целью валялись убитые быки и кони. Одна лошадь, волоча перебитую заднюю ногу, дрожала всем своим телом, храпела и сверкая белками своих полных страха глаз, ковыляла и путалась между опрокинутыми санями и трупами животных. Остальные наши лошади и быки, оборвав поводья, неслись бешеным галопом через озеро на запад. Некоторые из них, настигнутые шальной певучей пулей, падали и черным бугром влипали в ледяную грудь озера. Пытались встать, беспомощно дрыгали ногами, бились головой, зарывались в глубокий снег и, обессиленные или мертвые, утихали.

    Стрельба все учащалась. Белые уже рядом — всего лишь в сорока шагах от нас. Хорошо видны их потные, разгоряченные боем лица. Как назло у одного «кольта» поломка, а другой перестал работать — перекос патрона.

    Начальник пулемета Петров нервничает и никак не может устранить задержку и выправить ленту. Со злости он вцепился зубами в тело пулемета, а на глазах слезы ярости.

    — У-у, курва!

    Сломал себе зуб, губы в крови.

    — Шура, не волнуйся, будь хладнокровней! — говорю я ему. — Этим делу не поможешь. Не волнуйся, успеешь. На двадцать шагов подойдут — запустишь.

    Карачаров только что перезарядил свой автомат Шоша новым полным диском, вставил приклад в плечо, но открыть огонь не успел... Разрывная пуля разворотила ему голову, и он, обхватив обеими руками свой автомат, упал на него, забрызгав мозгом. Снег, как губка, жадно впитывал льющуюся из страшной раны горячую, дымящуюся кровь...

    Наше положение стало критическим. Фельдшер Токарев вырвал автомат из-под убитого и, стоя, в упор выпустил все патроны. Я бросился к цепи и скомандовал: «Встать! За мной, в атаку!..»

    Но в тот момент, когда хотел крикнуть «ура» и броситься вперед, меня ранило в грудь. Я сразу лишился голоса и точно прирос к земле — мои ноги мне больше не повиновались...

    Пепеляевцы подходили все ближе и ближе. Осталось каких-нибудь тридцать шагов. Наша цепь со штыками наперевес стояла на одном месте. Я вскинул карабин и выстрелил... Эскадроны, как по команде, открыли огонь.

    Как подрубленное дерево, взмахнув руками, грохнулся Иван Иваныч. Медленно, волоча за собой винтовку и свистя простреленной грудью, пополз в юрту. У самых дверей юрты потерял сознание.

    Пепеляевцы почему-то вдруг остановились и по команде быстро упали в снег.

    В цепи рядом со мной стоял Кайгородцев. Он глянул на меня,

    — Ты что бледный?

    — Ранен. Не говори остальным. Передавай мою команду: «Ложись! Частый огонь, бросай гранаты!»

    Кайгородцев толково и добросовестно стал передавать мои распоряжения.

    Сильнее и гуще с обеих сторон заговорили винтовки. Глухо хлопали разрывы наших ручных гранат. Они раскидывали снег и вместе с плевками черного дыма и грязно-желтого, цвета моркови, огня летели в разные стороны, издавая звук, похожий на звон разбитого оконного стекла, разбрасывая сотни мелких осколков.

    Ни одна брошенная белыми японская граната не разрывалась; одному нашему бойцу такая граната угодила прямо в лоб. Он отделался громадной шишкой, покрутил головой, от души матернул и со словами «японцы держат нейтралитет» гранату бросил белым обратно. Петров к этому времени устранил задержку у своего пулемета и в упор бил из «кольта».

    Дрогнули цепи белых. Не выдержали... Вначале медленно стали пятиться назад, а потом в беспорядке побежали к опушке. Все три эскадрона с криком «ура» бросились вперед. Некоторые бойцы отпускали даже шутки вслед отступающему врагу:

    — Стой, куда торопитесь? Успеете к теще на блины... Сорок на галифе...

    Первый эскадрон продолжал преследование. Пепеляевцы не оказывали сопротивления и поспешно уходили в тайгу.

    Второй и третий эскадроны переменили свое направление и ударили в левый фланг белым, обстреливавшим батальон. Те также, не приняв нашей атаки, стали отступать. Отряд и одна рота из батальона преследовали противника больше версты, после чего стали возвращаться к своим юртам. Я пришел раньше и, зайдя в юрту, потерял сознание. Когда я пришел в себя, то уже лежал па той самой скамье, на которой провел ночь перед боем.

    В сегодняшнем бою эскадроны потеряли одиннадцать человек убитыми и пятнадцать ранеными. Потери батальона были, тридцать человек убитыми и семнадцать ранеными.

    Противник оставил на месте боя сорок девять человек убитыми, из них больше двадцати офицеров, и двух раненых пленными. Всего же в этом бою белые потеряли сто десять человек (что впоследствии было установлено из захваченного донесения генерала Вишневского Пепеляеву. - И. С).

    Этот неожиданный исход боя заставил Вишневского отказаться от повторной атаки, и он временно отошел по амгинской дороге к селению Табалах (Олений луг). Преследовать его мы не могли из-за усталости бойцов и значительных потерь командного состава, ибо кроме меня, выбыли из строя: два командира эскадрона, два командира рот и несколько командиров взводов. Некому было поручить руководить операцией, чтобы окончательно разгромить Вишневского. Дмитриев же пришел только после боя. Понятно, что он не мог пользоваться необходимым в такой момент авторитетом. Отряд остался «на старом месте. Выставили караулы, потом начали стаскивать во двор всех убитых, как своих, так и пепеляевцев.

    Над тайгой еще плавал разорванными клочьями туман. Из-за горы глянуло солнце и своими лучами засверкало в снежных верхушках дальних гор. Потянуло свежим ветерком, холод забирался под шинели и потные полушубки часовых, заставляя красноармейцев сжиться и похлопывать руками. В юртах загорелись потухшие было камельки, и из труб снова повалил дым. По-прежнему была невозмутима величавая тайга, и, если бы не трупы людей и животных во дворе, кровь на снегу да стоны раненых, доносившиеся из юрты, можно было подумать, что ничего и не было.

                                       СМЕРТЬ ПЕПЕЛЯЕВСКОГО ПОЛКОВНИКА

    Возвращавшийся из преследования эскадрон, пробираясь через кусты, наткнулся на неподвижное тело полковника. Подумали — мертвый, подошли к нему, чтобы снять оружие, присмотрелись, а тот дышит — ранен и лежит без чувств. Забрали с собой, принесли в юрту и положили в угол на сено. Через несколько минут освободившийся фельдшер попросил красноармейцев поднести раненого поближе к огню. Сняли борчатку, расстегнули френч — рубаха вся в крови. Фельдшер осмотрел и, безнадежно махнул рукой:

    — Полчаса не проживет.

    Ранение было тяжелое: двумя пулями в грудь навылет.

    — Давай сделаем перевязку, — предложил только что подошедший фельдшер Куприянов.

    Проворными руками достали из санитарной сумки бинт, марлю и раствор марганки, обмыли раны и быстро наложили широкую, па всю грудь, повязку.

    Полковник не двигался, он только изредка вздрагивал. Сквозь крепко сжатые челюсти иногда прорывался стон, похожий на мычание, да слышно было, как в простреленной груди порой, при более глубоком вздохе, что-то клокотало и переливалось. Повязка быстро промокла.

    — Отходит, — сказал фельдшер и отвернулся.

    В это время в юрту зашел вооруженный винтовкой пепеляевец. Бывшие в юрте красноармейцы ринулись к выходу, думая, что нас окружили белые.

    Вошедший же несколько секунд осматривался кругом и наконец раскрыл рот.

    — Я думал, наши заняли, а тут красные. В разведке был, на левом фланге, оторвался от своих и во время боя в лесу просидел. Слыхал, «ура» кричали, потом стрельба кончилась, и я подался сюда, а то попадет — удул от боя, скажут. Вот поди ж ты, оказия какая. Сам черт тут не разберет, ежели русские с русскими воюют, — все за своих сходят. Были бы немцы, тогда другое дело, а тут и язык один и матерятся одинаково.

    Полковник с усилием открыл глаза. Мутным, немигающим взглядом стал смотреть в потрескивающий камелек, потом медленно поднял руки и, закрыв ладонями лицо, пальцами начал тереть потный лоб, затем резким движением опустил руки, уставился на пленного и неожиданно для всех нас заговорил:

    — Как наши дела, брат Юрецкий? Потери у нас большие? Ты тоже ранен?

    — Нет, брат полковник, цел я остался, но мы оба в плену у красных.

    — Ка-ак? — полковник решительно оторвался от пола и, обессиленный, опустился обратно.

    — Наши отступили. В Амгу, видимо, ушли, — равнодушно пояснил солдат.

    Полковник снова завозился на полу и, приподнявшись па локтях, со злостью плюнул на уголья в камельке. Слюна зашипела и исчезла.

    — Вот, Юрецкий, видел? Весь наш поход — один плевок, и закончится он так же. Где были мои глаза? Кому я поверил? «Народные представители...» «Восстала вся область...» «Красные войска не боеспособны — сдадутся, а там вся Сибирь наша, на Москву пойдем...» Вот тебе и Москва — валяйся, как скот в вонючем хлеву. Отступили, а дальше что?

    Кровь хлынула изо рта раненого полковника, лицо стало мертвенно бледным, еще больше расширились зрачки глаз. Он захрипел и вытянулся на полу во весь свой рост. Тяжело поднималась и опускалась его грудь. Коротко подстриженные черные усы резко оттенялись на бескровном, с энергичным подбородком лице. Лет тридцати, хорошо сложенный, видимо, отличный гимнаст, умирающий производил на присутствующих какое-то располагающее к нему впечатление.

    Вдруг, как бы вспомнив что-то очень важное и желая сказать, он с нечеловеческим усилием приподнялся на локтях, навалился на одну руку, поднял другую и, протянув ее вперед, как бы прося слова у собрания, крикнул: «Довоевался, мать...» и рухнул, на этот раз уже мертвый, на забрызганное кровью сено.

                              ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНИЕ БЕЛОГО ФЕЛЬДФЕБЕЛЯ

    Не успели вынести во двор мертвого полковника, как следом принесли двоих скончавшихся от ран красноармейцев. Вид своих мертвых товарищей заставил на минуту задержать стоны остальных раненых. Они молча проводили глазами до самых дверей тех, кого уже коснулась смерть. Что-то завозилось в дальнем углу юрты. Это молодая мать-якутка перебирала и трясла тряпицы. Она все чаще и тревожнее останавливала свой взгляд на спящем в люльке ребенке. Глубокая щемящая тоска залегла не только в чертах ее лица, но и во всей фигурке. Ребенок проснулся и запищал. Мать только этого и ждала. Быстрым движением она схватила малютку, порывисто прижала его к груди и начала нежно ласкать, как бы боясь потерять его. Крупными каплями, перегоняя друг друга, падали слезы. Да, мать-якутка боялась смерти, которая у нее на глазах уносила   здоровое и молодое... «У-у...» вырвалось у одного раненого. Оторвавшись от ребенка, хозяйка проворно достала с полки пустую кружку, зачерпнула воды, подошла к раненому, нагнулась и с трогательной заботливостью предложила ему пить. Но тот отрицательно замотал головой, чем очень удивил и даже сконфузил ее. Крестьянин из Петропавловского, умевший говорить по-якутски, объяснил ей, что красноармеец стонет от боли, а не просит пить. Оказалось, что вода по-якутски называется «уу».

    Скрипнув, открылась дверь в юрту. За облаком ворвавшейся морозного воздуха нельзя было разглядеть сразу вошедшего, который молча подошел к камельку и тогда только заговорил.

    — Замерз я, дайте погреться!

    Ему уступили место у камелька. Вошедший был огромное роста и могучего телосложения. Одет он был в широкие шаровары и френч из серого шинельного сукна. Ни дохи, ни полушубка на нем не было. По погонам на френче нетрудно было определить фельдфебеля.

    — Братцы, перевяжите! Я весь изранен, под пулемет угодил... Отступал вместе со своими, вернулся — вижу, не дойти мне... Перед смертью захотелось все вам высказать, о чем душа наболела... — говорит, а на лице желваки прыгают.

    В камелек подложили несколько поленьев дров, жадными длинными желто-розовыми языками забегало по ним пламя. Фельдфебель пересел на скамью — она затрещала под тяжестью его тела. Два фельдшера приступили к перевязке. Когда сняли с фельдфебеля рубаху, то обнаружилась вся заливая кровью, зияющая несколькими ранами широкая, мощная грудь и сильные, перевитые канатами мускулов руки.

    Фельдфебель продолжал говорить свою предсмертную исповедь.

    — Братцы, я рабочий с Ижевского завода. У меня жена, двое детей. Жил я при заводе, имел свой домик и маленькое хозяйство — огород, корову и несколько свиней. Жил ничего. Пришла революция — одна, потом вторая. Советская власть продолжалась у пас недолго. Не успел я и разобраться-то как следует. Потом пришли белые и стали расписывать большевиков. Все, говорят, у тебя отберут, нельзя никому и ничего своего иметь, все должно быть общим, жена и то не твоя. Э-эх! Дайте закурить, братцы. — Фельдфебель перевел дух, потом глубоко затянулся махорочной папироской, закашлялся и вместе с дымом выплюнул сгусток крови. — Поверил, пошел с белыми. Доходили до Волги, потом пришлось отступать. Я тогда еще почувствовал, что тут что-то не так; почему большевики сильнее нас оказались, хотя нам помогали и японцы, и англичане, и кто хочешь? Хотел я остаться, да побоялся — уже очень много страшного про красных говорили, особенно в газетах писали. Так и ушел в Маньчжурию, потом в Харбин попал, долго безработным был, голодал, о семье мучился, наконец кое-как поступил работать на электрическую станцию. Домой сильно тянуло, да все ожидал — и сам не знал чего. Однажды, идя по улице, встретился с капитаном, мы с ним в одной роте служили, он меня и смутил.

    — «По всей Сибири, — говорит, — восстания против коммунистов идут. Пепеляев в поход собирается, бросай работать, записывайся к нему в дружину. Теперь не побежим, на пашей улице праздник будет, освободим родину от большевиков и свои семьи увидим, если их не перерезали красные черти».

    Меня ровно обухом ударило, — ничего я ему сразу не ответил. Записал он мой адрес, и мы расстались. Два дня точно я пьяный был, на работу не вышел, спать не мог, от еды отбило, все об одном думал: о семье и о России. Сильно хотелось увидеть, как там живут. А в душу сомнение закралось, не верится как-то: а что, если ничего этого нет и они просто банду, думаю, организуют для набега на советскую территорию, чтобы пограбить? Слыхал я, что уже не один раз это было. Жить не на что, а жрать надо: ворвутся, сожгут целые деревни, перебьют, кого захватят, — большевиков и тех, кто у них работает, и обратно за границу. Думаю, думаю и не знаю, на что решиться, а расспросить, посоветоваться не с кем. На третий день зашел капитан ко мне па квартиру.

    — «Ну, что, — говорит, — едем? Завтра Харбин оставляем, штаб во Владивосток перебрасывается».

    Я и согласился и попал в Якутию. Сам в капкан залез.

    Силы покидали фельдфебеля. Он закачался и чуть не упал со скамьи. Его уложили недалеко от камелька па пол. Минут пять фельдфебель пролежал спокойно, потом вдруг сел, засунул руки под бинты. Как нитку порвал их и швырнул перевязки наземь.

    — Не надо... Умираю... Смерти не страшно, а тяжело то, что раньше не примирился с Советской властью, как бешеный волк кусал ее, где только мог. Верил газетам и генералам... Сволочи, опутали кругом! Простите меня, товарищи! Не там и не за то я умираю, где должен умереть...

    Фельдфебель упал наземь, скоро потерял сознание и умер. Хозяин юрты, боясь возвращения белых и нового боя, торопился поскорее уехать и вышел на двор запрягать своих быков. Хозяйка в первую очередь ухватилась за ребятишек. Она укутала их в грязные, с порванной покрышкой заячьи одеяла, затем посадила каждого малыша в большую кожаную суму, которую ловко зашнуровала мягким тонким ремешком из лосиной кожи. Из сумы выглядывала только одна детская головка. Старуха-мать, низко опустив свою седую, с растрепанными волосами голову, грелась у камелька. Она часто вздыхала, охала и что-то говорила па своем родном языке.

    Скоро зашел в юрту и сам хозяин. В этот момент произошел случайный выстрел в одном из наших караулов. Хозяин заметался, забегал по юрте и стал собирать свой небогатый домашний скарб. Все полетело в одну общую кучу: подушки, торбаза, горшки, рыбачья сеть, берестяные туеса, различные шкуры. Перья и пыль пусто висели в воздухе. Бедняга, отец семейства, до того запарился, что на просьбу своей жены увязать последнего ребенка, он схватил стоявший рядом с люлькой самовар и стал засовывать в предназначенную для ребенка суму.

    — Туох буоллунг? (Что с тобой?) — удивилась жена. — Иирдинг дуо! (С ума ты сошел!) Кер! (Смотри!)

    Грустно и тяжело было видеть, как торопились жители покинуть свой засиженный угол и бросали на произвол свое маленькое, с огромным трудом сколоченное хозяйство.

    Авантюра Пепеляева никого не щадила, и население бежало от него, как от чумы.

    В юрте плакали дети, стонали раненые, а на дворе мычал скот, ржали уцелевшие после боя лошади, доносился говор красноармейцев и тяжелый топот их ног по твердой, как кость, земле. Среди всех этих звуков выделялся нудный и протяжный вой забытых собак.

    Закончив своп сборы, якут медленно в последний раз ощупал глазами голые стены своей юрты, потом зачем-то заглянул в камелек (оказывается, как объяснил нам крестьянин, «аал уот», т. е. священный огонь, который дает жизнь и тепло жителю тайги, особенно дорог для якута, и хозяин юрты прощался с домашним очагом), а затем, сняв шапку, обратился к нам со словами:

    — Протайте, товарищи! Желаю вам устоять, не поддаваться белым, иметь мало раненых и ни одного убитого, разбить генерала и вернуть скорее мне мою юрту и мирную жизнь всему нашему краю. Если бы не семья, остался бы с вами — стреляю хорошо, да сами видите, один я на семь человек работник, больше нету. Самовар оставляю — мы обойдемся, а вам нужен. Прощайте! — Он махнул рукой, торопливо надел на голову старую, вытертую жеребковую шапку и вышел на двор, где его уже ожидала готовая в дорогу семья⁴².

                                                  ПЕРЕГОВОРЫ С ПЕПЕЛЯЕВЫМ

    Для всех нас было ясно, что отряд стоит перед лицом нового боя и что нам нужно спешно к нему готовиться, а также принять всевозможные меры к длительной обороне этого пункта. Мое ранение оказалось довольно серьезным: пуля застряла в правом легком, я харкал кровью и не мог ходить.

    Оставлять батальон на старом месте было нецелесообразно, следовало объединить все наши силы в один кулак и укрепиться. Батальон оставил занимаемые им юрты и перешел в нашу. Отряд был сведен в одну роту и эскадрон и немедленно приступил к работе. Общее руководство по устройству окопов возложили на Адамского. Таскали во двор балбахи, возили сено, дрова, стаскивали убитых быков и лошадей.

    Все это быстро находило свое место. Быки и лошади оставлялись посредине двора — это был наш провиант. Сена настилали в юрте и хотоне. Последний очистили от навоза и туда перенесли всех раненых. Балбахи ставили по четыре-пять штук в ряд, снаружи засыпали снегом и поливали водой, которую таскали на себе из проруби озера. Мороз помогал нам: он быстро цементировал наши сооружения. Окопы делали кольцевые, вся площадь двора была шагов сто в длину и тридцать — сорок шагов в ширину. Для пулеметов устраивали специальные бойницы — всего семь или восемь бойниц, так как нужны были запасные на случай переброски пулемета в наиболее угрожающее место. Тайга покачивала верхушки своих деревьев и, как бы разделяя рвение и спешку копошащихся и снующих людей, хотела сказать: «Так надо, готовьтесь, так надо». Солнечные лучи отражались и блестели на застывшей ледяной броне выросшего невысокого вала. Ветерок своим невидимым веером опахивал и скользил по гладкому ледяному кольцу окопов, улетал в тайгу и на ходу делился тихим шепотом с елями и кустарниками о всем виденном на Лисьей поляне.

    Глядя па вырастающие закрытия, красноармейцы чувствовали себя бодрее и увереннее. Кто-то из них догадался развести в сторонке, за окопами, большой костер и приставить к нему несколько ведер, наполненных мясом. К вечеру окопы были готовы, а также было заготовлено и донесение Байкалову.

    Послать нашего нарочного днем мы воздержались, и только с наступлением темноты красноармеец Константинов якут, хорошо знающий дорогу, — выехал в город. На пакете был помечен аллюр, по — увы! — лошадь под нашим гонцом явно не могла развить такой скорости, и мы опасались, что нашему нарочному придется идти пешком. Если же он не сделает в первую же ночь семьдесят — восемьдесят верст, то его нагонят. Так оно и случилось. Проехав верст двадцать, Константинов бросил своего коня и пошел пешком.

    Его нагнали белые и взяли в плен.

    Весь день и вся ночь прошли спокойно, белые ничем себя не обнаруживали. Высланная нами разведка, пройдя верст пять, никого не обнаружила и вернулась ни с чем. Углубляться дальше было рискованно — могли отрезать и захватить.

    Пепеляев, получив тревожные известия о неудаче Вишневского, поспешил с остальными силами дружины к месту боя, намереваясь в кратчайший срок разделаться с красным отрядом. Но, прибыв в Сасыл-сысы, он обнаружил, что взять укрепившегося противника открытой атакой будет стоить громадных жертв, и поэтому счел за лучшее вступить с красными в переговоры и предложить им слаться без боя.

    На следующий день 14 февраля, часов в одиннадцать дня к одному из наших караулов пришли два парламентера от Пепеляева, оба бывшие красноармейцы, взятые в плен в амгинском бою.

    Они сообщили, что Пепеляев с шестьюстами человек, при пяти тяжелых пулеметах и трех автоматах Шоша, находится в полуверсте от нас. Передав пакет, они ушли обратно.

    Пепеляев писал:

    «Вы окружены со всех сторон сибирской добровольческой дружиной и повстанческими отрядами. Сопротивление бесполезно. Во избежание напрасного кровопролития, исключительно в интересах сохранения жизни красноармейцев, предлагаю сдаться. Гарантирую жизнь всем красноармейцам, командирам и коммунистам. Окончательный ответ должен быть к двенадцати часам дня.

    Командующий сибирской добровольческой дружиной и повстанческими отрядами генерал-лейтенант Пепеляев.

    Начальник штаба полковник генерального штаба Леонов».

    Пакет был получен нами в 11 часов 15 минут. Это предложение Пепеляева было зачитано всему собиравшемуся отряду.

    Настроение у всех было одно: драться до последнего патрона. Но прежде чем ответить Пепеляеву отказом, я решил сам осмотреть наши окопы и определить их пригодность.

    На меня накинули доху, и при помощи двух красноармейцев я вышел во двор и бегло осмотрел пашу крепость. Результаты были вовсе не утешительны. Окопы защищают только от фронтального огня и открыты для флангового и тыльного обстрела. Их необходимо перестроить. А время подходит к концу.

    В такой ничтожный срок не успеть. Чтобы выиграть время, решили пойти на хитрость и написали Пепеляеву ответ следующего содержания:

    «Ваше предложение о сдаче ввереного мне отряда получил в 11 часов 15 минут 14 февраля. Ввиду громадной важности вопроса о сдаче целого отряда с оружием в руках персонально решить не могу. Необходимо сделать общее собрание отряда, на котором и обсудить ваше предложение. Для этого требуется время, каковым мы не располагаем. Прошу продлить срок до 16 часов.

    Комсводотряда И. Строд

    Начштаба Дмитриев

    Военком Кропачев» ⁴³.

    Для передачи нашего ответа выбрали двух человек: комвзвода Алексея Волкова и пулеметчика Пожидаева. Вручили им пакет и палку с привязанным к ней грязным белым носовым платком. Парламентеры быстро поднялись на гору, вышли в расположение наших караулов и, отойдя от них шагов триста, встретили заставу белых: один взвод с пулеметом, начальником которого был Ренкус. Парламентеров задержали. Подошел офицер, и узнав, в чем дело, предложил обоим завязать глаза.

    — Зачем это вам нужно?

    — Чтобы вы не увидели наше расположение и силы, — ответил на вопрос начальник заставы белых.

    Пришлось согласиться, и дальше уже пошли с завязанными глазами, держась за руки двоих провожатых. По дороге пробовали было завязать разговор, но пепеляевцы не отвечали, перестали спрашивать и наши. Только в юрте сняли с парламентеров повязки. Сначала они не могли ничего разглядеть и только жмурились. За столом сидело человек пять офицеров, очевидно штаб.

    — Кто из вас генерал Пепеляев? — спрашивают парламентеры.

    — Я, — отозвался чернобородый высокого роста человек, стоявший у потрескивающего камелька. На нем суконные брюки, оленьи камузы, вязаная красная фуфайка без погон.

    Он протянул руку, поздоровался, а за ним стали здороваться и все остальные офицеры. Пригласили сесть, стали угощать папиросами. Пепеляев взял пакет. Прочел. Подумал.

    — А командир у вас партийный? — спросил Пепеляев у Пожидаева.

    — Нет, беспартийный.

    — Ну вот, сразу видно сознательного человека. А много у вас в отряде коммунистов? — задал вопрос Пепеляев Волкову.

    — А не все ли вам равно? — ответил вопросом товарищ Волков.

    Пепеляев па минуту задумался. В это время в юрту зашел генерал Вишневский.

    Пепеляев подошел к нему, и тихим голосом они стали совещаться. Потом громко обратился к своему штабу:

    — Братья офицеры, Строд просит отсрочки па четыре часа, чтобы на общем собрании отряда обсудить создавшееся тяжелое для них положение и принять окончательное решение. Как вы думаете — можно отсрочить? Я и брат Вишневский полагаем, что можно. Возражений нет?

    Начальник штаба полковник Леонов тут же написал ответ и передал Пепеляеву. Тот подписал, потом фамильярно потрепал по плечу Волкова.

    — Я рад, что напрасного кровопролития не будет. Если первый бой был неудачен, то только потому, что я выделил малые силы. Теперь же сопротивление бесполезно — я собрал все силы, и у меня громадный перевес. Если почему-либо ваши командиры не согласятся на сдачу и я поведу наступление, стреляйте в воздух. Помните — я никого не расстреливаю, и ваши товарищи, взятые в плен, добровольно служат в дружине. Кто не захочет служить у меня, тех отпущу в Якутск.

    Подал пакет. Парламентеры направились к выходу. Им снова завязали глаза и проводили до заставы и только там разрешили снять повязки.

    Ренкус спросил разрешения у начальника заставы белых немного поговорить с ребятами.

    Офицер разрешил, сам подошел шагов на десять и стал наблюдать за разговаривающими.

    — Ну как дела, товарищи? Как там наша братва поживает?

    — Ничего, брат Ренкус, живем хорошо, ожидаем лучшего.

    — Какой черт брат! Волк в тамбовском лесу брат им, а не я. Офицер поморщился, но смолчал.

    — Шея до сих пор болит, так эти братья меня навернули прикладом в Амге. Но и в долгу не остался, тоже пошерстил. Жалко, что мало нас было, а то бы...

    — Прекратите разговоры, Ренкус, а вы, братья, идите, не задерживайтесь, вас там ждут, — не выдержал начальник заставы.

    — Ну а ты, Ренкус, что поделываешь?

    — Да ничего, как видите. Начальником пулемета у них.

    — Что ж, по своим стрелять будешь?

    Ренкус в ответ покосился только глазами в сторону офицера.

    — Все монатки они у меня ошманали, последнюю пару белья забрали, а потом братом еще называют.

    Начальник заставы подошел к разговаривающим и категорически предложил нашим парламентерам продолжать свой путь.

    Прощаясь, старые друзья расцеловались, и Волков с Пожидаевым быстро зашагали к своим, а коренастая фигура Ренкуса сразу как-то сгорбилась и осела, придавленная тяжестью пережитого и надвигающегося.

    Потом Ренкус энергично встряхнул головой и закричал вслед уходящим товарищам:

    — Передайте от меня привет всем вашим! Скажите, чтоб не сдавались и хорошенько наклали нашим!

    Офицер злобно начал кричать на Ренкуса. Тайга подхватывала сердитые звуки его голоса и прятала в своих белозеленых мягких складках.

    Ответ Пепеляева гласил:

    «Продлить срок переговоров до 16 часом по нашему времени согласен. За это время боевых действий ни с одной стороны быть не должно».

    Наша хитрость удалась. Работа горела, и к 15 часам 39 минутам окопы были переделаны. К этому же времени был заготовлен и ответ Пепеляеву следующего содержания:

    «Обсудив всесторонне ваше предложение о сдаче, вверенный мне отряд пришел к следующему заключению:

    Вы бросили вызов всей Советской Сибири и России. Вас пригласили сюда купцы-спекулянты и предатель-эсер — Куликовский. Народ не звал вас. С оружием в руках он стал на защиту Советской власти. Теперь бывшие повстанцы вместе с Красной Армией стали на защиту автономной республики. Якутская интеллигенция идет вместе с трудовым народом. Вся ваша авантюра построена па песке и обречена на неминуемую гибель.

    Сложить оружие отряд отказывается и предлагает вам сложить оружие и сдаться па милость Советской власти, судьба которой не может решиться здесь. Ваша же авантюра закончится в Якутии.

    Помните, что народ с нами, а не с генералами».

    С нашим ответом на этот раз отправился только один Пожидаев. Вдогонку слышны были замечания:

    — А ведь белые могут расстрелять...

    — Я готов умереть, — был его ответ. — Жалко, что не в бою... На заставе опять та же процедура с завязыванием глаз. Через несколько минут ходьбы снова в юрте, теперь уже знакомой. Там ничего не изменилось, все те же лица.

    Пепеляев берет пакет. Нервничая, вскрывает. Вздрагивают руки. Потом читает, лицо все больше и больше хмурится. Остальные с напряженным вниманием наблюдают за генералом. Наконец прочитал, отбросил бумагу в сторону и удивленно обратился к офицерам:

    — Братья офицеры! Он предлагает сдаться мне!

    Раздался общий смех. Смеялся и Пепеляев, но невеселым, а каким-то нервным смехом.

    Потом Пепеляев повернулся к парламентеру:

    — Вы, наверное, укрепились?

    — Да, окопы кое-где малость подправили.

    — Я так и думал, я так и думал... Значит, у вас все коммунисты. И вы тоже коммунист.

    — Нет, товарищ... гражданин генерал! У нас есть коммунисты, но больше беспартийных. Я не коммунист, но мы все умрем так же, как коммунисты умирают, если потребуется.

    — Очень жаль, что придется напрасно пролить кровь. Еще раз советую стрелять в воздух. Сопротивление все равно бесполезно, только напрасные жертвы с обеих сторон будут.

    — Хорошо, там увидим.

    Пожидаев скоро вернулся. Пепеляев писал:

    «Мы сюда пришли по зову населении. Настроение населения я знаю. К сожалению, вы не считаетесь с мнением народа. Переговоры считаю оконченными. Открываю военные действия».

                                                           ХИТРОСТЬ БЕЛЫХ

    Все бойцы на местах. Рота в окопах, эскадрон в резерве. Ждем час, ждем два — противника нет. Наступила ночь, а его все нет. Выслали разведку в трех направлениях. В Якутск на лыжах отправили двух человек с донесением: красноармейца Алексея Вычужина и с ним крестьянина из д. Петропавловское Сергея Мирушниченко, хорошо знавшею тайгу и обещавшего пройти без дороги. Для легкости нарочных вооружили только наганами и парой гранат: винтовки они оставили. Вместе с разведкой они прошли верст семь — восемь, потом свернули с дороги и пошли целиной. Несмотря на все принятые меры предосторожности и на то, что они вышли ночью, их все-таки белые обнаружили. Пять вооруженных пепеляевцев-лыжников гнались следом за нашими нарочными целых сто верст и на третий день чуть обоих не захватили. Спаслись они благодаря одному якуту.

    У нарочных сломалась лыжа. Усталые гонцы зашли в населенный пункт, чтобы сменить лыжи, а заодно немного передохнуть и закусить что-нибудь горячего. Было всего две юрты. Зашли во вторую, более дальнюю, хозяин которой, узнав, в чем дело, сразу же принес несколько пар лыж и предложил выбрать, какие понравятся, а хозяйка занялась самоваром. Не прошло после их прихода и пятнадцати минут, как к первой ближайшей юрте подъехали пять человек белых лыжников. Они зашли в юрту и стали спрашивать хозяина, не проходили ли здесь двое на лыжах.

    — Как же, как же, — ответил тот. Я встретил их на дворе не больше как полчаса тому назад. У одного лыжа была поломана. Они взяли у меня коня и сани, сели и уехали, даже чай пить не стали.

    — А, черт возьми! Думали — тут их захватим: они версты три пешком по дороге шли. Кони есть у тебя?

    — Есть, да только в тайге я их отпустил, к вечеру приведу, обождите.

    — Зачем нам вечером твои кони? Тоже сказал! До старости лет дожил, а ум прожил. Или никогда его у тебя не было? Нам сейчас надо, а он «вечером»... Сходи узнай у соседа — может быть, у него кони дома. А мы пока чайку выпьем.

    Якут прибежал во вторую юрту и все рассказал красным. Те живо смотали удочки и подались дальше. Лошадей, конечно, не оказалось и у соседа. Белые прекратили свою погоню.

    Через несколько часов наши разведки вернулись и сообщили, что все дороги свободны, на семь-восемь верст вокруг белых нигде нет. Это нас и обрадовало и озадачило. Сначала мы решили, что к Амге подходят наши от Якутска и Пепеляев бросился им навстречу, оставив нас в покое, предоставив нам возможность двигаться куда угодно. Но, поразмыслив, мы решили, что это военная хитрость. Пепеляев открыл ловушку с расчетом, что красные вздумают прорваться и оставят свои укрепления. Тогда Пепеляев в удобном для него месте разобьет весь отряд. Если бы даже мы не раскусили этой хитрости Пепеляева, то и в этом случае мы все же остались бы сидеть па месте, так как нам не на чем было двигаться, обременяли раненые и мы не имели никакой связи со своими. Только узнав о близости наших частей, мы с боем пошли бы па соединение с ними. Пока мы усилили сторожевое охранение, разобрали один амбар на дрова и снесли во двор. Кроме того спилили десятка три деревьев и положили их впереди окопов, верхушками в сторону противника. Получилось нечто вроде засеки, правда довольно жалкой и ненадежной. Но для наступающего иногда даже слабое искусственное препятствие кажется сильным, трудно преодолимым и действует на психику. На этот раз так оно и получилось в действительности. Наша засека издали показалась противнику серьезной преградой для атаки, он с ней считался и занес ее на свою схему как серьезное препятствие.

                                     НАСТУПЛЕНИЕ ГЛАВНЫХ СИЛ ПЕПЕЛЯЕВА

    Часов около двенадцати ночи с нашими караулами вошла в соприкосновение разведка белых. Завязалась перестрелка. Она так и не утихала всю ночь. Противник поставил себе целью, прежде чем повести свое наступление, измотать нас, не дать уснуть, держать все время наготове. Мы же только усилили одним взводом и двумя автоматами Шоша наше сторожевое охранение. В окопах дежурил попеременно один только взвод, остальные бойцы отдыхали.

    Часов в пять утра разведка белых отошла к перестала нас тревожить.

    Ночь подходила к концу. В сгустившуюся предутреннюю темь большими белыми заплатами вкрапливался туман. Темнота начала постепенно перекрашиваться в молочный цвет. Мороз стал острее. Часовые в караулах мерзли. Они легонько пристукивали ногами, терли рукавицей щеки, носы.

    — Ну и холодище! — шепчет один красноармеец.

    — Ничего, брат, не впервые, не такой видывали. Вот в двадцать втором году так до шестидесяти градусов доходило и то ничего — дожили, а сегодня не больше сорока будет.

    — Вот покурить бы. Страшно охота.

    — Пожалуй, закуришь тут. Черт их батьку знает, где они! Может, совсем близко. В лесу да в тумане далеко не увидишь.

    — А наступать они сегодня наверняка будут.

    — Непременно. Пепеляев на Якутск торопится, а мы его задерживаем.

    — Тссс... Идут! Слышишь?

    — Да. А может, это свои из Якутска подоспели? Окликнуть надо бы.

    — Кто идет?

    Бах! Бах! Бах! Пиу-пиу-пиу... — ответили за человека быстрые невидимые пули.

    — Может, опять разведка?

    — Какой черт разведка! Смотри! Цепь идет...

    Не дальше как в двадцати - тридцати шагах впереди караула сквозь белую пелену тумана смутно виднелись черные копошащиеся силуэты люден.

    Караулы, отстреливаясь, начали покидать гору и отходить к юрте, а через несколько минут все они уже были во дворе.

    На этот раз наступлением руководил сам Пепеляев. Стремительным натиском всех своих сил он надеялся быстро добиться победы. Тайга наполнилась белыми. Их цепи вытянулись по опушке вперед и наступали со всех сторон.

    Вся рота и пулеметная команда были в окопах. Эскадрон остался в юрте в резерве, готовый в любую минуту оказать поддержку.

    Предутреннюю тишину разорвала тревожная предостерегающая дробь наших пулеметов. Навстречу белым огненными вспышками громыхнул окоп. Сотнями смертей, в виде раскаленных пуль, дунули черные дыры бойниц. Падали идущие впереди одетые в полушубки люди, а на смену им шли другие. Лесная опушка выбрасывала на Лисью поляну все новые и новые цепи. Не обращая внимания на потери, оставляя позади себя убитых н раненых, напористо лезли белые, подгоняемые и ободряемые своими командирами.

    Стоны раненых, свист пуль, треск ружей и пулеметов, крики «ура» — все смешалось, перепуталось в один клубок смерти.

    Два раза пепеляевцы подходили на тридцать — сорок шагов к нашим окопам и оба раза откатывались назад.

    Рассвело. Теперь хорошо видны атакующие цепи белых. Они отошли па опушку и оттуда открыли сильный ружейный и пулеметный огонь. Минут через сорок повторили атаку, но опять неудачно. До часу дня атаки чередовались с обстрелом, и каждый раз они были отбиты. В результате противник временно приостановил свое наступление и залег в лесу, за амбаром и в березняке. Только пулеметы белых, заметив у нас движение, открывали огонь да изредка постреливали винтовки.

    Наступила короткая передышка. Часть красноармейцев, обутых в ботинки, поморозили ноги. Самому жарко, с лица льет пот, а ноги стынут без движения. Люди с самого утра ничего не ели. На морозе особенно сильно давал себя чувствовать голод. Организм расходовал много тепловой энергии и требовал пищи. Под обстрелом белых несколько бойцов подтащили ближе к окопам лошадиные туши, отрубили топорами куски мерзлого мяса и ели. Хлеба не было, соль принесли из юрты. Чтобы промочить пересохшее горло, брали пригоршнями грязный, истоптанный снег, давали ему таять во рту и глотали, простуживались, хрипло кашляли.

    Часа в три противник снова перешел в наступление. По-видимому, он бросил в бой новые, свежие силы. Снег па поляне был истоптан предыдущими атаками, и теперь цепи белых, не задерживаясь, быстро шли вперед. Несмотря на наш жестокий огонь, они не останавливались и не ложились. Когда до цепи противника, наступавшей с севера, осталось шагов пятьдесят, наш пулемет «льюис» разбило пулей, автомат Шоша сломался, а у пулемета Кольта выбили все номера, и он замолчал. Дмитриев потребовал резерв. Эскадрон кинулся из юрты во двор как раз вовремя. На участок первого взвода ворвалось человек тридцать белых. Подоспевшим резервом белые были частью уничтожены, остальные бежали. Опасность миновала, и эта атака противника также потерпела поражение.

    Командир эскадрона Иннокентий Адамский, мужественный, беззаветный герой, прошедший всю гражданскую волну, был убит. Второй брат погиб в Якутии. Ранило в руку Дмитриева. Две пули получил командир взвода Алексей Волков. Выбыл из строя и начальник пулеметной команды Хаснутдинов, Командование эскадроном принял комвзвода Александр Метлицкий, ротой — Александров, а начальником обороны был назначен командир взвода Жолнин, очень энергичный и смелый товарищ. Бой продолжался. Противник время от времени повторял свои безуспешные атаки.

    Юрта с хотоном замыкали центр наших окопов. Во все время боя десятки пуль бились в стены, влипали в них, пронизывали насквозь, летели низко над полом. Чтобы не быть убитым или раненым, нельзя было не только стоять, но даже и сидеть. Все живое в хотоне и юрте плотно прижималось к земле — иначе смерть. В помещение темно. Несколько маленьких окон, прорубленных скорее для воздуха, чем для света, заложены от пуль балбахами. Со двора весь день прибывали раненые. Очутившись в хотоне, они чувствовали себя в сравнительной безопасности, сразу не ложились, а полусогнувшись, стояли и не обращали внимания на предостерегающие крики своих товарищей: «Ложись! Ложись!» Некоторые из них падали убитыми или же еще с одной новой раной.

    Два фельдшера находились в окопах, а два других — в хотоне. Они лежали па полу, недалеко от дверей. Около фельдшеров слабо мерцали огоньки двух самодельных светильников, которые не могли побороть окружавшую темноту и освещали только не большой круг около себя. С риском для собственной жизни фельдшера перевязывали раненых. Часто они прекращали свою работу, прижимались к земле и, когда редел свист пуль, снова приступали к перевязке раненых. Наступила ночь. Бой не прекращался. Темное кольцо окопов беспрерывно опоясывала огненная молния ружейной пальбы. Жгучим шквалом продолжали сыпать оставшиеся четыре пулемета. Сегодня все наши автоматы Шоша окончательно выбыли из строя. Дула у винтовок накаливались, затворы отказывались работать. Пулеметы охрипли, неохотно жевали наспех набитые патронами ленты и стали давать порядочно задержек.

    Наконец стрельба с обеих сторон стала ослабевать. Один за другим умолкли пулеметы. Вслед за пулеметами стала редеть и ружейная стрельба, а потом и она прекратилась. Где-то устало хлопнул последний одинокий выстрел, и все стихло. Было около двенадцати часов ночи.

    Пепеляев прекратил свое наступление, потеряв убитыми и ранеными до ста пятидесяти человек.

    Наши потери — шестьдесят один человек убитыми и ранеными.

                                                                     ДВЕ РАКЕТЫ

    Второй бой, продолжавшийся восемнадцать часов, закончился новым поражением Пепеляева. Дорого обошелся этот бой и для нас. Отряд остался без командного состава. Хотон наполнился ранеными. Люди в окопах замерзали. Развели костры и по очереди грелись в них. Но настроение у всех было хорошее. Каждый видел и понимал, что наши жертвы не были напрасными. Пепеляев вынужден теперь задержаться в Амге и во что бы то ни стало покончить с нами. Если это ему и удастся, то силы белых будут настолько надорваны, что не представят опасности для Якутска. Взять наш отряд новым наступлением было чрезвычайно трудно. Об этом говорил сегодняшний бой. Достигнуть победы противник мог только через новые большие потери. Начальник одного пулемета Максима говорил:

    — Мне еще ни разу не приходилось столько стрелять из пулемета, как сегодня. Выпустили сорок лент. Как только выдержал пулемет? Задержек и то мало было, а ведь десять тысяч патронов расстреляли. Вот и попробуй возьми, подступись! Это им не Амга...

    Пепеляев приказал генералу Вишневскому: «Сегодня же ночью произвести еще одну атаку и во что бы то ни стало взять Сасыл-сысы». Сам он уехал в Амгу.

    Мы ждали нового наступления и были начеку. Бойцы так устали, что половину своих сил нам пришлось перевести в юрту на отдых. Пулеметы остались в окопах, кроме одного, который занесли в юрту, разобрали и стали чистить. Так по очереди прочистили и смазали все пулеметы, и теперь они стали работать легко. Из всех бывших у нас автоматов Шоша собрали два. Пулеметчики также отдыхали в юрте по очереди, но не больше как по два человека от каждого пулемета.

    Часа в три утра в стороне противника послышался шум. Подготовлялась новая атака. В отряде имелось пять ракет: четыре осветительных и одна сигнальная — красная. О них как-то позабыли и вспомнили только теперь. Шум в лесу все усиливался и приближался.

    Из окопов взвилась одна ракета и, разорвав черное покрывало ночи, осветила поляну, окопы и опушку леса. Следом взметнулась вторая ракета. На короткое время сделалось светло, как днем. Затем обе ракеты падающими звездами полетел и вниз, мягко стукнулись о землю и с тихим шипением, испуская трепетный матовый свет, угасали. Густой мрак снова окутал поляну, юрту, лес. Началась перестрелка, которая продолжалась до самого утра.

    Атака белых не состоялась. Вишневский донес Пепеляеву: «Красные имеют большой запас ракет и беспрерывно освещаются. Это отрицательно действует на дружинников. Жду вашего распоряжения».

    Ночь 16 февраля от Пепеляева вместе с приказом прибыло несколько возов зеркал всяких размеров. Их собрали у жителей. Зеркала предназначались для борьбы с осветительными ракетами. Если поставить зеркало против окопов, то при вспышке ракеты зайчики — отражение света — мешали стрелкам, сидящим в окопах, видеть спереди себя.

    Применению этого «последнего слова техники» помешали наступившие лунные ночи.

                                                            ПРИКАЗ ПЕПЕЛЯЕВА

   «16 февраля 1923 года, 21 час 20 минут, № 3, д. Табалах.

    При сем объявляю предписание командующего дружиной для прочтения и разъяснения добровольцам. Сообщаю копию расшифрованного донесения Строда. Донесение было послано с нарочным, захваченным жителями и доставленным в штаб:

    «Просьба расшифровать и передать Байкалову (шифр «Америка»). Доношу: с Петропавловского выступили 7 февраля отряды Дмитриева и Строда под общим командованием штаба. Прибыли в местность Сасыл-сысы 12 февраля вечером, 13 февраля на рассвете белые повели наступление первым, батальоном и офицерской ротой, всего 230 человек, под командой генерала Вишневского. Наступление отбито с потерями с обеих сторон. Ждем нового наступления, двигаться не можем — нет транспорта, раненые.

    Пепеляев в Амге; всего частей: три батальона, офицерская рота, конный дивизион, артиллерийский дивизион без орудий, — всего 700 человек и бывших повстанцев около 300 человек. Ждем срочной выручки. С продовольствием плохо — одна конина, скверно и с перевязочным  материалом.

    Стоим в шести верстах северо-восточнее Абаги в Дженкунском наслеге.

    Нач. сводного отряда Строд. Начштаба Дмитриев. Военком Кропачев. 13 февраля 1923 года, м. Сасыл-сысы».

    На словах нарочному приказано было передать: «Лучшие командиры наши ранены. Просим подкрепления. Строд ранен в правую половину груди, ранение слепое. Дышит тяжело».

    Братья добровольны, вы разбили амгинский гарнизон, гарнизон Петропавловского загнали в Сасыл-сысы и нанесли ему тяжелые потери, ранили старших начальников.

    Теперь необходимо разбить этот отряд и развязать себе руки для взятия Якутска.

    Братья! Вы боретесь за счастье народа и устройство свободной жизни. Народ с вами, он вам помогает во всем, он радуется вашим победам и зашей доблести.

    Командующий сиб. добр, друж. генерал-лейтенант Пепеляев. Верно: Начальник штаба, полковник генштаба Леонов П. п. Начальник авангарда полковник Рейнгард. С подлинным верно: старший адъютант штаба подполковник Симонов».

                                                            ЯКУТСКИЕ ТАНКИ

    Белые никак не могли примириться с мыслью, что им придется потерять много времени, чтобы разгромить и уничтожить этот отряд красных.

    Обстановка требовала скорейшей развязки. Предпринять еще одно наступление противник воздерживался, будучи не уверенным в успехе своей атаки и боясь понести новые напрасные потери. Дальнейшая же затяжка подрывала морально пепеляевскую дружину и могла окончательно разбить у них слепую, ни на чем не основанную веру в успех своей авантюры. Это обстоятельство учли и сам Пепеляев и генерал Вишневский. Дабы в кратчайший срок разделаться с сильно пострадавшим отрядом красных, чтобы с малыми потерями и скорее это сделать, пепеляевцы решили удивить отсталую и темную Якутию новым своим техническим достижением. По распоряжению Вишневского белые стали сооружать своеобразные «танки»: на сани с деревянным настилом накладывали пять-шесть рядов балбах. Такую толщину пуля не пробивает. Таких танков они оборудовали несколько десятков. За каждым таким импровизированным прикрытием могли укрыться восемь-десять человек. Толкая перед собой «якутский танк», белые могли бы безнаказанно продвинуться вплотную к нашим окопам, забросать их гранатами и броситься в атаку. Полный успех генеральской предприимчивости, казалось, был обеспечен. Но пепеляевцы, ослепленные своей идеей, упустили из виду одно «маленькое» обстоятельство. На каждые сани приходилось груза не менее чем по сто пудов. Чтобы толкать их по глубокому снегу, нужно было, кроме восьми-десяти человек сзади, еще запрячь впереди саней пару добрых лошадей. К великому сожалению белых, красные стреляли не горохом, и затею с «якутскими танками» пришлось бросить так же, как и: зеркала.

                                                                         ОСАДА

    Весь следующий день, 16 февраля, шла ружейная перестрелка. Она то замирала, то опять возобновлялась с новой силой. Короткими очередями такали пулеметы. И так до самого вечера. Пепеляевцы не наступали.

    Спустившаяся ночь также прошла без каких-либо активных действий со стороны противника. Лишь изредка тишина нарушалась непродолжительными вспышками ружейного огня с обеих сторон. Пулеметы почти не стреляли. Наутро начальник обороны Жолнин сообщил, что белые возводят из балбах вокруг нас окопы. Противник решил взять нас измором. Мы очутились в кольце. Началась осада, и с ней пришли лишения. Первое, с чем пришлось столкнуться, — это отсутствие воды. Имевшийся небольшой запас льда вышел, и в это утро мы остались без кипятка. У нас был единственный выход из создавшегося положения — это пользоваться снегом, но снег за окопами, и его можно достать только с западной стороны, где имелось озеро и до противника была тысяча шагов. Но белые этот участок фланкировали своим огнем с двух сторон.

    Днем нечего было и думать отправиться на охоту за снегом. Его можно было достать только ночью и то с опасностью для своей жизни. Раненых мучила жажда, и они ежеминутно просили воды.

    — Товарищи, дайте воды! Умираю! Пить хочется, все пересохло... О-ох! Горит внутри. Дайте каплю воды!

    — Товарищи, потерпите до вечера. Нет воды, лед кончился, а снегу сейчас не достанешь — убьют. Ишь, стрельба на дворе не утихает! Белые близко, кругом засели.

    Легко раненые смирялись и молчали, но тяжело раненые все время жалобно просили пить.

    Наконец наступила долгожданная ночь, но, как нарочно, лунная. Из находящейся в юрте резервной части отряда вызвались два красноармейца пойти за снегом. С ними добровольно пошел и пленный унтер-офицер, захваченный при нашем подходе к Сасыл-сысы.

    — Разрешите мне пойти вместе с красноармейцами за снегом. Сам поглотаю и другим принесу, — попросился он у меня, и я его отпустил.

    Все трое захватили с собой по мешку, вышли во двор и перешагнули за окоп...

    В лунной светлой мути отчетливо выделяются черные тени ползущих за снегом людей. Их заметили пепеляевцы и открыли сильную стрельбу. Двоих ранило, унтер-офицера убило. Вернулись ни с чем. Пошли еще двое. Опять одного ранило, второй принес немного снега. Его высыпали в ведро, поставили к огню в камелек. Получилось несколько кружек воды, которую разделили между тяжело ранеными.

    Припав присохшими губами к кружке, они отхлебывали маленькими глотками, как очень вкусный редкостный напиток. Выпили, облегченно вздохнули, но через несколько минут снова стали просить воды. Неутоленная жажда стала еще острее и невыносимее. Что делать? За ночь нужно натаскать много снегу — на целый отряд, но пока светит луна, снег для нас недоступен. Враг хорошо учитывает наше положение, он зорко следит за единственной для красных дорогой к снегу. Луна скроется часа за два до рассвета — за это время много не натаскаешь. К большой нашей радости, в санитарной части оказалось несколько простынь, из которых мы и сшили халаты. Вышло только три, но и это хорошо. Три красноармейца, теперь уже в белых халатах, выползли за окопы. Противник их обнаружил и открыл стрельбу. Мы отвечали мощным огнем. Начался настоящий бой. А три человека в халатах, припав к земле, гребли и гребли снег в мешки, набивали их потуже, оттаскивали во двор, высыпали в кучу и отправлялись обратно. И так до самого утра. За ночь успели запастись снегом ровно столько, что хватило сварить мясо один раз в сутки да еще осталось по две кружки воды на раненого, а здоровым по одной.

    Огонь пепеляевцев теперь не приносил нам большого урона, но все же не всегда для нас кончалось благополучно: были раненые, были и убитые. За кучу добытого снега осажденные расплачивались своей кровью и жизнями.

                                                                      БЕЗ  ХЛЕБА

    Выступая из Петропавловского, мы запаслись хлебом только на десять дней. В пути за отсутствием сена нам пришлось кормить хлебом лошадей и быков.

    С первых же дней осады вопрос о продовольствии стал остро. Единственным нашим ресурсом были убитые лошади и быки, которых по нашему расчету должно было хватить па месяц. Несмотря па морозы, мясо стало портиться. Оказывается, причиной этого были внутренности. Нашлась случайно завалязшаяся пила. Мерзлые, твердые, как кость, трупы лошадей пришлось перепиливать пополам, чтобы выбросить внутренности и если и не сделать мясо свежим, то хоть предохранить его от дальнейшей порчи. Как только наступали сумерки и темнота стирала белую полосу, отделявшую нас от пепеляевцев, на середину двора, к трупам животных, подползали два человека. Работа шла медленно. За ночь успевали перепилить три-четыре туши. Визг пилы слышали белые, догадывались, в чем дело, и начинали постреливать, «пока наугад, усиленно засыпая двор пулями. Пули стукались в мерзлую землю, отскакивали и летели дальше. Иные попадали в лошадей и там застревали. Но это вредило мало. Укрытые тушами бойцы были в сравнительной безопасности и продолжали свое дело. Распиленное на куски мясо мыть было нечем — воды в обрез. Варили какое есть, часто с кожей: отодрать ее трудно, да и некогда — есть хочется. Шерсть спаливали на огне и обтирали полой шипели или какой-нибудь тряпкой, после чего спускали в ведро с водой. Больше ничего туда не клали, единственной приправой являлась соль.

    Часам к девяти-десяти вечера поспевала пища. Каждый получал по куску мяса и немного варева.

    — Сегодня суп с харбинской фасолью, — шутили бойцы, обнаружив в какой-нибудь порции засевшую там пулю.

    — Фасоль не проварилась — твердая. Дежурный по кухне, чего смотришь? Фасоль совсем сырая, не упрела. Ее нужно с вечера замачивать — к утру размякнет, а так еще зубы поломаешь.

                                                           БЕЗ  МЕДИКАМЕНТОВ

    Скоро утро. Луна медленно сползала вниз и упала за черту гор. Сгустившийся мрак начал уступать место мутно-синему рассвету. На дворе хлопают выстрелы. В юрте никто не спит. Скоро будут раздавать кипяток. Со скрипом распахнулась дверь. Вместо ведра с чаем два красноармейца несли только что раненого товарища. На пороге задержались, стали ощупывать и смотреть на лицо раненого.

    — Ишь ты! Перевязать не успели — помер. Куда она его хватила? — беспомощно развел руками один.

    Второй красноармеец, жалея убитого товарища, глубоко вздохнул, громко высморкался и стал ругать белых:

    — Сволочи, мало крови пролили, сюда пришли, убийцы, мясники!

    Затем подхватил под мышки труп товарища и потащил обратно во двор.

    Пошто им не ходить? — угрюмо изъяснялся лежавший недалеко от дверей боец. — Делать им больше нечего. Ремеслом это ихним стало. Думали, встречать хлебом-солью, колокольным звоном будут. Надеялись на темноту якутов — вот и приперлись. Но не так вышло, как рассчитывали. Помню я одну басню про волка. Забежал волк в деревню и стал просить мужиков спрятать его от погони. Никто волку не помог — всем он насолил: у того овцу стащил, у другого целую корову зарезал. У Пепеляева то же самое получилось. Он не первый волк в Якутии. В восемнадцатом году тут побывали всякие волки и все из одной колчаковской стаи, а два раза быть па зубах у волка никому неохота. Якутский парод хорошо помнит беляков, знает им цену, на красивые, сладкие слова не пойдет.

    — Да., якуты теперь изменились, совсем другими стали, — поддержал разговор другой красноармеец.

    — Когда мы уходили из Петропавловского, прощаясь с нами, якуты ругали Пепеляева. Подойдет якут к красноармейцу, протянет правую руку, левую сожмет в кулак и грозит в ту сторону, откуда ожидали белых. Жалко, что не понимаешь, что он говорит по-своему. По-русски только ругается: «Пепеляев мать.., Пепеляев разбой!»

    — А может, это якут нас крыл и пожимал руку за то, что мы уходим, — перебил кто-то говорившего.

    — Ну и сказанул! Выскочил, тяп-ляп! «Нас крыл!» Если бы нас, то полмешка замороженного молока он не принес бы отряду на дорогу. Да почти никто с пустыми руками не пришел провожать. Много не взяли: подвод не было, на себе всего не унесешь.

    — Насчет населения за примером ходить далеко не надо, — вмешался в разговор протиравший затвор у винтовки отделком. — Взять хотя бы хозяина этой юрты. В то утро, когда он уезжал, я на дворе был — рубил мясо. Якут складывал в сани и увязывал свое имущество. В запряжках два быка стояли и все снег у себя под ногами рыли, я потом как начали реветь, да так жутко, словно кожу с них живьем снимают. Хозяин на них сначала все покрикивал — не помогало: оказалось, в том месте снег был в крови... Когда все увязал, подошел ко мне и сунул в руки топор. У меня топоришко плохонький был. Я отказываюсь, не беру. Даже неловко как-то стало — человека и так разорили: пять или шесть коров у него убило в первом бою. Съезжая, сколько он разной мелочи бросил, а в хозяйстве, как известно, каждый кусок железа или веревки пригодится. Он всадил свой топор в тушу и пошел обратно к возам. На одни сани поверх поклажи посадил ребят, которых привязал ремнями, чтобы не упали. Жена взяла в руки один конец повода, другой был привязан к небольшому деревянному кольцу, пропущенному сквозь бычьи ноздри, и пошла вперед. Бык послушно поплелся за ней тяжелыми ровными шагами. Хозяин, отправив свою семью, подошел к убитым красноармейцам, снял шапку, с минуту постоял и пошел прочь. Когда проходил мимо меня, я заметил на глазах у него слезы. Ничего не сказал он мне, махнул только рукой, быстро отвязал вторую подводу и ушел. Да что и говорить, — продолжал отделком, — ошалели белые, па рожон лезут. Все против них, а они видеть этого не хотят, агитируют, зовут к себе, а кто за ними пойдет? Населению белые нужны, как на кафтане дыра.

    В юрту втащили раненого командира взвода. Разговоры прекратились. Фельдшер Куприянов, сделав раненому перевязку, подошел ко мне, лег рядом на пол и сообщил неприятную вещь, медикаменты на исходе, а перевязочный материал кончился.

    Вся походная аптечка отряда помещалась в санитарной сумке каждого фельдшера, никаких запасов у нас не было. Того небольшого количества бинтов, дезинфицирующих и прижигающих средств, которое было в отряде, хватило лишь на несколько дней. Нужно делать перевязки, а чем? Пришлось пользоваться старыми бинтами, насквозь пропитанными кровью и гноем. Их мыли по нескольку раз, пока они не разваливались. Пополнять запасы было неоткуда. Раны гноились. Повязки промокала. Многих необходимо было перевязывать по два раза. К концу первой недели осады бинтов никаких больше не было, иоду ни капли, сулемы — тоже. Перевязывать раненых стало нечем.

    В хозяйственной части отряда имелась мануфактура, на которую до этого мы выменивали у населения продукты и фураж. Справился у завхоза, много ли у нас осталось мануфактуры. К нашему счастью, ее нашлось около тысячи аршин. Бинты заменили мануфактурой, но чем заменить иод и прочие дезинфицирующие средства?

    Пришлось промывать раны снеговой водой. Мануфактура вся цветная. Прежде чем ее употребить на повязки, надо было кипятить раза два-три, пока не полиняет. Появились смертные случаи от заражения крови. В невероятных условиях работали наши четыре фельдшера: Куприянов, Токарев, Волонихин и Фогель. Они обслуживали около семидесяти раненых.

    Бесконечно страдали раненые. В этом темном, как гроб, хотон е были замурованы и отрезаны от всего остального мира живые люди. Наступавший новый день не приносил с собой ничего утешительного. Сегодня было, как вчера, а вчера — как сегодня.

                                                  АНТИСАНИТАРНЫЕ УСЛОВИЯ

    Гарнизон первоклассной крепости, вполне приспособленный к обороне и к осаде, после нескольких месяцев окружения начинает испытывать тяжелые, полные лишения дни, начинает страдать не только от противника, но в первую очередь от антисанитарных условий. Наша «крепость» в Якутии, в Сасыл-сысы, состояла из одной юрты с пристроенным к ней хотоном. Все пространство «крепости» — сто шагов в длину и тридцать - сорок в ширину. Юрту занимали здоровые бойцы. На них приходилось не более восьми-девяти квадратных сажен.

    Раненые размещались в хотоне. После двух боев и нескольких дней осады их насчитывалось семьдесят человек, а площадь хотона не более двадцати квадратных сажен. В юрте и хотоне темно — открыть окна нельзя. Небольшой запас жиров пришлось беречь для светильников, которые зажигали только па время перевязки раненых. Только у дежурного фельдшера круглые сутки теплился еле заметный огонек-звездочка. Слабый свет его не мог рассеять окружающую тьму. Забудется раненый па несколько часов тревожным сном, проснется и спрашивает:

     — А что, товарищи, на дворе день или ночь?

    Начинают догадываться. Кричат здоровым:

    — Товарищи! Утро или ночь?

    Все раненые отправляют свои естественные надобности здесь же, в хотоне, прямо на сено. Потом санитары выносят. Мочились в котелки. Были турсуки (посуды из бересты), сломались — заменить нечем. Но часто случалось так, что в этот момент белые начинали обстреливать хотон. Пули низко стлались над полом. Раненый ложился, котелок опрокидывался, а все содержимое выливалось и впитывалось землей, отчего она размякала и получалась грязь, прикрытая сеном, которое в свою очередь делалось сырым.

    Первые дни, пока были дрова, часто протапливали камелек. Это несколько освежало и отогревало воздух. Но скоро пришлось экономить дрова, топить камелек один раз в сутки и класть не более шести-семи поленьев. В результате воздух стал гнилым и спертым.

    Душно. Откроешь дверь — раненые начинают кричать:

    — Холодно, товарищи! Закройте дверь.

    Укрыть раненых потеплее было нечем. Темно, сыро. Голова как свинцом налита. От постоянной темноты стали болеть глаза. Не было спасенья от другого врага — миллионов вшей. От них особенно тяжело страдали тяжело раненые. Там, где раны,, где кровь или гной, целыми кучами ползали вши, копошились одной сплошной живой массой.

    Беспрестанный кашель простуженных людей, мучительные выкрики тяжело раненых, с раздробленными костями рук, ног, с перебитыми ребрами, хрипящие, тяжелые вздохи, оханья, мечущиеся в бреду люди еще больше усугубляли и без того скверное наше положение и угнетающе действовали на здоровых — на тех, кто еще оставался цел, у кого еще не было выбито из рук оружие.

    Никто не боялся смерти, боялись получить ранение и целыми днями лежать в этом темном хотоне, где физические страдания удесятерялись обстановкой и беспомощным, кошмарным положением раненых.

    В этом темном, насквозь пронизанном пулями хотоне страдания были нечеловеческие. Черные крылья смерти закрыли солнце, воздух, свет. Но вместе с дыханием смерти и ужаса, реяли другие — красные крылья Октябрьской революции, непреклонной борьбы и неизбежной победы. Не слышно жалоб, не слышно упреков, нет малодушия и отчаяния. Из каждого угла этой черной ямы несутся проклятия, плещет классовая ненависть к врагам трудящихся, последним могиканам сибирской контрреволюции, приехавшим из Харбина.

    Шумит вековая тайга. От одного до другого таежного жителя несутся вести. Они доходят до самого Якутска. Крепко держатся красные, не взять их Пепеляеву. Разве голод одолеет упорство и сломит железную волю защитников Советов?!

                                                            НОЧНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

    Убийственно медленно ползут часы. День чередуется с ночью. Сегодня исполнилась неделя с момента прибытия отряда в Сасыл-сысы. Стрелка часов показывает девять. В окопах происходит смена цели. Отдыхавшие в юрте красноармейцы по одному, по два выползают во двор. Дверь открыта. Видим, что на улице день, а не ночь. В одном углу хотона слабо мерцает, испуская струйку копоти, светильник дежурного фельдшера. В потухающих огневых отсветах камелька зарождаются тени. Они то стоят на одном месте, то, вздрагивая, перебегают, прыгают по лежащим на полу 'раненым, сливаются в одну бесформенную массу, то снова разбегаются по хотону, из насквозь промерзших углов которого выглядывает белая борода дедушки-мороза. Из углов особенно несет холодом, но из-за тесноты приходится волей-неволей занимать и углы хотона. Туда ложились только такие раненые, которые могли передвигаться сами, без посторонней помощи. Долго оставаться там нельзя было — холодно.

    Часа через два-три дежурный санитар, имевший список наиболее легко раненых, будил смену. Такие смены красноармейцы называли: «на пост к денежному ящику».

    На дворе ясная лунная ночь. В морозном воздухе повисла легкая, прозрачная дымка. Длинные тени-мосты перекинулись через лощину. Природа, скованная стужей, укутанная в снежную мантию, погрузилась в глубокую, задумчивую спячку. Тихо у нас. Тихо и у белых. Изредка где-то треснет, точно выстрелит, промерзшее насквозь дерево, и опять тишина. Вдруг из черной стены тайги летит к окопам:

    — Эй! Эй! Слушай... Красные... Братья, а братья! Давайте поговорим!

    — Го-во-ри... Слушаем, что петь будете.

    Эхо разносит далеко вокруг. Пепеляевцы агитируют:

    — Слушай, братья! Из-за чего воюете? Кого защищаете? За что так упорно деретесь? Ведь все мы русские люди и одному богу молимся. У нас есть рабочие Ижевского, Боткинского заводов. Есть крестьяне Пензенской, Самарской и других губерний. Зачем нам убивать друг друга? Мы бьем только коммунистов и жидов. Идем освобождать русский народ. Сдавайтесь... Вам ничего не будет. Вместе пойдем спасать Россию...

    Замолчали. Ждут ответа.

    Летит из окопов в тайгу:

    — Мы воюем за Советскую власть, на власть трудящихся всего мира. Мы защищаем рабочих и крестьян от помещиков, буржуазии и генералов. С вамп деремся потому, что вы, дураки, целуете руки своим хозяевам-буржуям, которые покупают вас за несколько золотых рублей и посылают вас против Советской власти спасать не Россию, а их фабрики, заводы, имения. Бросьте вы спасать родину и помещиков, спасайте лучше свою шкуру, бросайте оружие и сдавайтесь. Советская власть простит вам ваши преступления...

    Пепеляевцы недовольны таким исходом своей агитации. Повисла в воздухе цветистая брань и угроза:

    — Через два дня мы с вами разделаемся! Все вы там коммунисты, сволочи...

    Переговоры прерваны. Начинают разговаривать винтовки и пулеметы. Прошло еще два дня без особых перемен. В переговоры больше не вступали. За это время белые продвинули свои окопы еще ближе. В хотоне бессменная ночь, а на дворе надвинулись сумерки. Раздаются короткие ружейные выстрелы. Обрывистые, резкие постукивания пулеметов глухими отзвуками проникают сквозь стены в хотон и юрту. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, начинаешь думать, но мысли обрываются, путаются и не могут ни на чем остановиться: получается какой-то хаос в голове. Со двора заполз в юрту товарищ Жолнин Дмитрий Иванович и просит разрешить красноармейцам поговорить с белыми.

    — Ладно, валяйте! Небось, и вам скучно — надо же чем-нибудь убить время.

    Скоро начинаются разговоры. Теперь вызываем мы.

    — Гей! Гей! Белые, а белые, не стреляйте, давайте разговаривать...

    — Говорите, стрелять не будем.

    — На Москву скоро пойдете?

    — Скоро, на днях. Вот только вас пришьем, а там Якутск возьмем и дальше двинем, не задержимся...

    — Го-го-го! Пустяки, за малым задержка у вас... Басню мы хотим рассказать!

    — Ладно, давай. Реже говорите. Слушаем.

    — Одна синица взялась зажечь море и везде стала хвалиться. Звери и птицы собрались посмотреть, как она это сделает. Рыбы испугались и не знали, куда деваться. Синица моря не зажгла и от стыда улетела за тридевять земель...

    — А вот вы все еще сидите, как курица на яйцах, а что высидите — знаете?

    — Вас из этой юрты высидим...

    — Насчет нас — дело темное, а вот, что все вы тюрьму себе наживаете, — это ясно, верное дело, обеспеченное. В корыте моря не переплывете. Сдавайтесь, переходите к нам — лучше будет: повоевали, хватит...

    Началась перебранка, а потом перестрелка. Больше не разговаривали.

                                                       ВТОРОЙ ПРИКАЗ ПЕПЕЛЯЕВА

    «Генерал-майору Вишневскому, полковнику Рейнгарду или Александрову и полковнику Драгомирецкому.

    № 123, 23 февраля, 12 часов.

    Противник, держась пассивно в занимаемых укрепленных домах, продолжает упорно обороняться, имея, по-видимому, надежды на выручку.

    Только упорной работой, активностью мы можем сломить волю противника и, подавив его психику, принудить его к сдаче или уничтожить его.

    Приказываю: с сегодняшней же ночи приступить к самой энергичной методической работе по сближению с противником ходами сообщений и выдвижением вперед окопов.

    Руководство работами возлагаю на полковника Александрова, в распоряжение которого от батальона и дивизиона высылать ежедневно к 20 часам на южный конец деревни по 15 человек рабочих.

    Полковнику Драгомирецкому днем и ночью подвозить кизяк по указанию полковника Александрова. Работы должны вестись быстро, неутомимо, дабы в два-три дня сблизиться с противником па 100 шагов.

    Особое наблюдение за работами возлагаю на полковника Рейнгарда, которому ежедневно мне доносить о результатах работ.

    Начальникам частей внушить добровольцам, что нам во что бы то ни стало необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение, и я жду от каждого добровольца неутомимой энергии.

    Командующий сибирской добровольческой дружиной генерал-лейтенант Пепеляев».

                                                           НОВАЯ ОПАСНОСТЬ

    Бесконечно долго тянутся дни. Противник все время, с небольшими перерывами, ведет ружейный и пулеметный огонь. Посвистывают пули. Нет-нет да и ползет в юрту раненый неосторожный боец. Отдыхающие в юрте красноармейцы лежат, только некоторые, махнув на все рукой, не обращая внимания на пощелкивающие в стены юрты пули, сидят.

    — Э-эх, покурить бы. Ну и дела! Черт, а черт, если ты есть, как говорят попы, на, возьми мою душу — дай табаку осьмушку! Хоть бы окурок найти разок затянуться.

    — Поищи получше, может и найдешь. Пятый раз все в одном кармане шаришь, а про левый карман забыл, что ли?

    — Дыра там вместо кармана. Я его вырвал со злости.

    Два дня подряд пепеляевцы систематически стреляют по окопам концентрированным огнем из пулеметов. Окопы к вечеру третьего дня разрушены в нескольких местах, в особенности около пулеметов и самые пулеметные гнезда.

    Начальник обороны Жолнин доложил штабу, что в наших окопах образовались разрывы, часть бойцов уже не имеют прикрытий, и если завтра белые будут вести такой же огонь, то наше дело плохо.

    Нужно было найти выход и разрешить возрос, чем заменить разрушенное и из чего устроить новое закрытие.

    Спрашиваю у Жолнина, сколько у нас на дворе имеется убитых.

    — Наших человек пятьдесят, а с белыми больше ста. Выручили мертвые. Решили из трупов убитых построить баррикады. Пока светло, осуществить этот план было нельзя. Пришлось ждать ночи.

    Вечером пепеляевцы злорадно кричат:

    — Скоро вы останетесь без окопов. Скоро вам конец. Лучше сдавайтесь, пока целы!

    Со всех сторон из глубины хотона, наполненного продырявленными человеческими телам и, несутся стоны. Просят пить, пить, хоть глоток воды.

    Нехватает двух кружек воды раненому, мучит жажда.

    — Нет снегу, весь вышел. Подождите до вечера.

    — Пожалуйста, товарищ, хоть глоток, немного снегу. Санитар не выдержал, выполз из юрты и через полчаса притащил мешок. Десятки рук жадно тянутся к мешку.

    — Нет. Подождите, вскипячу самовар. Скорее, скорее пить...

    Самовар готов. Разливают по кружкам. Принеи и мне с полчашки. Отхлебнул глоток, но почему-то кажется, что вода пахнет трупом. Спрашиваю санитара, где он взял этот снег. Оказывается, санитар взял его из-под убитых, набрал целый мешок. Снег был смешан с кровью.

    Справляюсь у фельдшера, можно ли такую воду давать раненым.

    — Можно. Все бактерии убиты кипячением.

    Я пить не мог, даже чуть не вырвало. Остальные пили — ничего, была бы вода. Жажда мучит — до того ли, что спасительная вода пахнет трупами?

    Дежурный фельдшер обходит раненых, справляется о самочувствии, не промокла ли повязка. Наклонится над одним, посмотрит другого...

    Цокнула в стену хотона и упала где-то у порога одинокая пуля. Фельдшер лег наземь. Больше не стреляют.

    — Повязка свалилась... Здорово болит — перевяжи, — просит раненый.

    Подошел фельдшер и при скудном освещении самодельной лампы — «действующего вулкана» (так называли красноармейцы эту коптилку) — начал разматывать повязку. Санитар держал раненую ногу. Ранение болезненное — разбита кость. Раненый, стиснув зубы, молчит. Наконец повязку сняли, начали промывать рану водой. В это время пепеляевцы дали залп по хотону. Отвратительно щелкая, зашлепали о противоположную стену помещения пули. Санитар убит. Уронил ногу раненого и всем своим весом упал на нее. Раненый дико кричит: «Ой-ой! А-а-а!..» Белые обстреливают хотон. Все живое в нем прижалось к земле. С большим трудом и риском для своей жизни стащил фельдшер убитого санитара и освободил ногу раненого. О перевязке нечего и думать. Раненый перестал кричать. Он приподнялся при помощи рук и сел.

    — Ложись, укокошат! — кричат ему.

    — Не лягу — пусть убьют. Лучше конец сразу, чем такая мука.

    Фельдшер уложил раненого насильно и, не обращая внимания на ругань и просьбы отпустить, держал, пока не прекратилась стрельба но хотону. Раненый плакал.

    Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие, обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядом. Заменяли один труп другим.

    — Этот длинный — не подходит. Тащи покороче. Вот бери того — кажется, Федоров...

    Небольшие дыры в стенах окопов затыкали конскими головами.

    И когда прошла ночь, то к утру готовы были новые окопы. Напрасно белые открывали сильный пулеметный огонь. Мертвые-тела тверды,  как камень. Их можно разбить только из орудий.

    Жертвы кровавой пепеляевской авантюры и после своей смерти продолжали служить делу мужественной защиты революционных аванпостов в далекой Якутии.

    Мертвые служила надежным прикрытием для своих живых товарищей, продолжавших бессменно дежурить около ружейных и пулеметных бойниц.

    Грозны баррикады из мертвых, застывших людей. Окоченевшими, изогнутыми позами заслонили они бойцов от смерти. Протянутые руки грозили противнику: «Уйдите!»

                                                               НОВОЕ  ИЗВЕСТИЕ

    Холодно и сыро. Затопили камелек. Первые языки пламени стали разгонять вечный сумрак в хотоне. Жадная смерть своей костлявой рукой гасит все новые и новые жизни. Сегодня ночью умер еще один раненый товарищ.

    Его передали в распоряжение Жолнина — на баррикады. На освободившееся место только что унесенного бойца положили другого — ранило во время таскания снега. Вскипятили воду, выпили по кружке кипятку — согрелись, только есть хочется. Порцию мяса пришлось сократить чуть ли не наполовину — часть лошадей была использована для баррикад. Хоть табак был бы — заморили червяка.

    Красноармейцы больше молчат. Редко беседуют между собой. Но сегодня военком отряда Кропачев — бойцы просто называли его Мишей,—пробыв всю ночь в окопах, утром заплел в хотон, улегся между ранеными и начал беседовать. Потом рассказал какой-то эпизод из гражданской войны. Завязался разговор. У каждого было что вспомнить. Каждый не раз побывал в боях, видел смерть, испытал голод, холод. Начались воспоминания.

    В 1918 году я был в Красной гвардии, — начал свой рассказ красноармеец Андросов. — После падения советской власти в Сибири я попал в руки белых. Били меня до того, что я терял сознание. Японцы едва не закололи. Все это я вытерпел, вынес. Потом мне удалось бежать. Из Читы я пробрался па станцию Оловянную и поступил на работу в дело. Тут же, при станции, был большой поселок, где жило большинство рабочих и служащих. Не помню — в ноябре или декабре месяце, когда крепчали забайкальские морозы, к нам прибыл целый эшелон казаков-семеновцев.

    Вскоре после их приезда начались аресты всех заподозренных в большевизме. Многих арестовали прямо на работе и уводили в холодные товарные вагоны, которые стояли на запасном пути. Набрали человек до ста. По какой-то счастливой случайности меня не арестовала. Скоро началась расправа. Некоторых, наделив по мягкому месту шомполами, освобождали, а остальных все допрашивали в контрразведке. В депо словно все вымерло. Ходили страшные слухи о пытках и смерти наших товарищей. Не один выстрел слышали мы в холодные ночи. Это белые расстреливали арестованных — их выводили по десять-нятнадцать человек сразу.

    Последняя страшная ночь, которую, кажется, я никогда не забуду, была особенно холодная, ветрастая. Состояние было у меня тогда — ну, хоть сейчас петлю... Долго в ту ночь я бродил и не помню, как очутился у взорванного железнодорожного моста через реку Онон. Взорвали его белые — семеновцы — месяцев семь тому назад при отступлении в Маньчжурию.

    Хотел уже идти обратно в поселок — вдруг слышу ругань и грубые окрики. Разобрать слова не мог, относил ветер. Подозрение, словно иглой, кольнуло в голову: «Наших ведут...» Меня будто кто по ногам ударил, и я упал наземь. Оторопь взяла. Ну, думаю, пропал, если увидят. Скоро стал слышен дробный тяжелый топот сотен ног, а потом из темноты стали вырисовываться неясные очертания идущей толпы.

    В ста шагах прошли от меня. Сколько вели товарищей на казнь, разобрать было нельзя — кругом оцеплены казаками. Я не мог понять, почему сегодня избрали это место. Всегда расстреливали в лесу, за водокачкой. Подошли к самому берегу, недолю постояли и стили спускаться на реку. Вышли почти на середину Онона и остановились. Канвой застучал стальным острием пешни об лед.

    «Раздевайся, снимай сапоги!»

    Закопошились притворенные к смерти товарищи, скинули с себя одежду, постаскивали обувь. Холодный ветер окатил дрожащие нагие тела. Из-за туч выглянула — сначала одним краешком, а потом выплыла вся — луна. Тускло заблестела медь па рукоятках казачьих клинков и сталь ружейных затворов. Белые что-то тачали приказывать, ветер подхватывал и доносил до меня только обрывки слов.

    «...уай......ные... ти...»

    Из кучки голых тел приблизительно человек в двадцать отделились пять или шесть товарищей. У каждого из них в руках была пешня. Стали прорубать лед.

    Тюк!.. Тюк!.. Тюк!.. — отзывалась река на каждый удар стального острия пешни об лед.

    Все раздетые, босые люди кричали и выли от мороза. Сменяли своих товарищей, выхватывали у них из рук пешню и торопились открыть скорей дверь в свою могилу. Казаки-семеновцы курили, смеялись, и кто-то из них даже затянул пьяным голосом песню.

    Наконец прорубь готова.

    «Прыгай!» скомандовал кто-то, видимо, казачий офицер.

    Посыпались удары нагаек. Один за одним стали бросаться в черную полынью реки голые люди. Бултыхали падающие тела, обрывались человеческие вопли...

    Скоро все было кончено, стало тихо.

    Белогвардейцы-семеновцы покинули реку.

    Не знаю, сколько времени я пролежал у взорванного моста. Домой пришел только к утру. В этот день на работу не вышел.

    Рабочие глухо роптали, проклинали палачей, рассказывали, что на реке Онон, у проруби, на льду видели кровь и кожу от подошвы ног — она примерзла и осталась на льду. После этой расправы, учиненной семеновцами над рабочими депо и служащими станции Оловянной, много рабочих ушло в сопки. Кто жив остался, наверно теперь уже работает, вернулся из сопок, а я еще воюю. Надо добить контрреволюцию без остатка, — решительно заключил Андросов.

    — В прошлом году мы гнались за Коробейниковым, — начал другой красноармеец. — Я шел в разведке. Заняли Абагу. Там был белогвардейский застенок. Жители рассказывали нам о том, что там творилось. Арестованные сидели полураздетые в холодной, наглухо забитыми окнами юрте. Кормили так, чтобы только не умирали. Часто издевались, били. Некоторые сидели недолго — их куда-то уводили, должно быть убивать. А те, кто возвращался с допроса, не могли говорить и только стонали от побоев. Перед дверями юрты белые посадили замороженный труп одного из убитых. Проходящих пленников заставляли с ним здороваться.

    После таких рассказов темный хотой становится еще мрачнее. Не хотелось думать о том, что все это делали люди. Непонятная, тупая боль щемила сердце.

    — Эй, товарищи! — не выдержал один из выздоравливающих красноармейцев. Он давно уже просился в строй, в окопы, но фельдшер не разрешил, оставил па один-два дня, чтобы не застудить подсохшей раны. — Как хочется увидеть нашу советскую рабоче-крестьянскую Россию, занятую стройкой, восстанавливающую разрозненное хозяйство, приложить свои силы на другом, бескровном фронте, сдать винтовку и пойти на завод! До революции я работал на Тульском слесарем. Там, наверно, теперь все гудит и грохочет, из труб дым валит, про войну забыли. А тут — на вот тебе! — не было, так из Харбина пожаловали, черти проклятые! И чем только они думают? Дробинкой слона убить. Историю, брат, не перехитришь, не обманешь. Хоть ты, Пепеляев, и испепелил всю Сибирь, да прошла коту маслениица. Крышка тебе в Якутске будет! Засунул голову — не вытащишь...

    Долго еще говорил этот рабочий. Внимательно слушали его слова остальные красноармейцы.

    На фронте без перемен. Ночь. Дремлет растянутая вдоль окопов наша цепь. Комочками свернулись красноармейцы, в руках зажаты винтовки. Не спят лишь наблюдатели да дежурные у пулеметов.

    Налетит, выскочит откуда-то ветерок, пробежит по тайге заденет, зашумит иглами сосен и пихт... Вздрогнут, насторожатся часовые; стукнет несколько ружейных выстрелов; та-та-та... — выплюнет и замолчит пулемет.

    Стряхнет с себя дремоту красная цепь, штыками, точно еж, закроется разбуженный окоп. Десятками гулких огоньков засверкает опушка леса, взвизгнут, пролетят над головами бойцов пули.

    И снова тишина. Через каждые два часа осторожный шорох заполняет двор: загремит нечаянно выроненная на мерзлую землю винтовка, тихо выругается красноармеец — происходит смена пашей цепи в окопах. А за окопами, в стороне противника, через одинаковые отрезки времени слышен скрип снега — у белых тоже сменяется находящаяся в окопах часть.

    Время около двух часов ночи. В разговоры с пепеляевцами за последнее время мы больше не пускались.

    Но сейчас, несмотря на позднее время, противник настойчиво вызывает нас на разговор.

    Наконец мы не выдерживаем. Дежурный по отряду спрашивает у белых:

    — Что вам нужно?

    — Новость сообщить хотим.

    — Говорите. Послушаем, что врать будете.

    — Сейчас из Амги пакет от брата Пепеляева привезли. Пишет, что генерал Ракитин вчера в три часа дня взял Чурапчу. Гарнизон сдался. Два орудия захвачено. «Дед» Курашов со штабом успел прорваться к Якутску. Поздравляем вас с Чурапчой. Оттуда к нам выслано одно орудие, скоро здесь будет. Тогда недолго продержитесь. Лучше сдавайтесь, пока целы...

    — Ладно. Передадим командиру, тогда ответим.

    — Хорошо, будем ждать.

                                                                       НАШЕ РЕШЕНИЕ

    Известие было неприятное. С одной стороны, можно было предполагать, что белые провоцируют, но, с другой, не было оснований им вовсе не верить. Как быть? Орудийным огнем они разнесут нас в два счета. Строго анализировали свое положение и решили, что лучше всего приготовить себя к самому худшему. Мы отлично понимали, что Пепеляеву не столько важен разгром нашего отряда, сколько важно овладеть его огнеприпасами, вооружиться за счет побежденных и тем самым поднять дух своей дружины. Отряд весь был налицо, кроме дежурной сто части, находившейся в окопах, но и те послали своих представителей на совещание. Чтобы было светлее, зажгли камелек и все светильники. Много не говорили. Говорить не к чему. Наше положение ясно каждому, а решение написано на лицах красноармейцев и командиров. Выработали такой план: все запасные патроны и гранаты сложить в погреб в юрте, на них насыпать около трех пудов бывшего у нас охотничьего пороха, сверху набросать сухого сена и щепок. Выбрать из своей среды двух решительных и стойких товарищей и в самую критическую минуту, когда раздастся первый орудийный выстрел, выкинуть белый флаг. Как только пепеляевцы подойдут к нашим окопам, зажечь костер и в последний, грозный момент все взорвать и взлететь вместе с белыми на воздух.

    Все притихли, остановились стоны раненых. Казалось, было слышно биение одного большого сердца отряда... Голосовали. Против не было ни одного. В голосовании принимали участие и раненые. Вместе с чувством близкого дыхания смерти росли и накоплялись новые силы. В груди бойцов горел огонь борьбы и упорства. Никто не думал о близкой, может быть, смерти. В каждом жила непоколебимая вера в справедливость общего дела и твердая решимость победить или умереть, но не сдаться колчаковскому генералу.

    Противник уже два раза справлялся, скоро ли будет дан ответ. Нам было важно, чтобы пепеляевцы не стреляли во время перетаскивания со двора в юрту патронов и гранат. Им мы сообщили, что идет совещание, ответ дадим утром. Эту ночь пепеляевцы нас не тревожили. До рассвета оставалось часа четыре.

    Приступили к изготовлению фугаса. Заносили в юрту ящики с патронами и гранатами, отрывали от них крышки и спускали в погреб. Всего вошло до семидесяти ящиков. Последним высыпали на положенное сено и щепки порох, сверху накрыли сеном. Мина готова. Быть может, от всех нас скоро останутся куски изуродованного, разорванного на части тела. Мы готовы! Только бы не отдать врагу паше революционное знамя, за которое мы сражались, гибли и страдали и под которыми теперь решили умереть. Пусть оно прикроет уничтоженных, но не побежденных защитников Советов.

                                                КРАСНОЕ ЗНАМЯ И ГАРМОШКА

    Отряд решил показать, что он и после этого тяжелого известия не упал духом, что о сдаче он и не думает, готов биться и умереть за Октябрь. Из нескольких оглобель от саней сделали длинный шест. Привязали к нему старое боевое знамя, еще в двадцать первом году поднесенное на Амуре «дедушке» Каландарашвили.

    Настало утро. Белые кричат:

    — Ну что? Решили? Сдаетесь или нет? К вечеру придет орудие.

    — Слушайте и смотрите! Вот наш вам ответ.

    И над небольшим клочком земли, среди баррикад из трупов, поднялось красное знамя с портретом Ленина. Сам Ильич — среди верных бойцов в их трудный час... Все здоровые красноармейцы в окопах на дворе припали к бойницам. Жолнин, согнувшись, сидит, прислонясь спиной к балбахам. В руках у него гармошка, уцелевшая в походах. Минуту пробует голоса, потом заиграл «Интернационал». Все бойцы запели сиплыми, простуженными голосами.

    Эффект был поразительный. Пепеляевцы даже растерялись. Потом открыли из всех пулеметов и ружей огонь по окопам. Разъяренными пчелами жужжали пули: били по мертвым людям, залетали в лошадиные, с оскаленными зубами, головы, сверлили знамя, раскололи древко.

    А гимн труда, ли мл борьбы рос, ширился и вместе со стрельбой разносился громким эхом далеко по тайге. Казалось, что мертвые не выдержат, встанут и присоединятся к живым своим товарищам.

    Один окоченевший в изогнутом положении труп, обитый пулеметным огнем врага, скатился с окопа и сел рядом с гармонистом. Пропели последний стих гимна. Жолнин перевел дух и обратился к своему молчаливому соседу:

    — Плохо слышно, так поближе устроился? Посиди, дружище, да и обратно на пост ступай.

    Заиграл «Варшавянку».

    Руководивший осадой генерал Вишневский донес Пепеляеву.

    «Осажденные знают о взятии Чурапчи, знают о том, что сюда выслано орудие. В ответ выбросили красный флаг и играют на гармошке. Как быть дальше?»

    Пепеляев ответил:

    «Как видно, к красным кто-нибудь прорвался и доставил важные сведения. Приказываю теснее сомкнуть кольцо окружения противника».

    Весь день без перерыва белые стреляли, старались сбить знамя, но оно по-прежнему реяло, все изрешеченное пулями. Оно так и высилось до самого конца осады, говоря о непреклонности красных бойцов.

    И снова па дворе ночь. Наши окопы молчат. Белые обстреливают поставщиков снега — «снеговзвод», так окрестили их красноармейцы.

    Через каждые два часа дежурный по отряду производит смену цепи в окопах. Люди ползают па четвереньках, держатся не далее двух-трех шагов от баррикад — иначе грозит смерть. Особенно угрожает опасность с восточной стороны юрты, где пепеляевцы занимают гору и стреляют сверху вниз. Непоражаемым местом была узенькая, в сажень шириной, дорожка; за этой же чертой падали пули. От постоянного ползания на четвереньках одежда на локтях и коленях протерлась до голого мяса, болели припухшие суставы рук и ног. Никто не раздевался. День и ночь были при патронташах, отчего тупо пыли натертые плечи и грудь.

    Разные мысли одна за другой лезут в голову, но долго не задерживаются, уходят, как дым на сквозняке. Отяжелевшая голова соображает плохо, мозг отказывается работать. Угнетает бессменная темнота в хотоне. Одинокий огонек у дежурного фельдшера действует на нервы и начинает раздражать. Мы позабыли число и даже название дней, хотя и придерживаемся календаря.

    Никто не умывался — не было лишней воды. От костров порохового дыма, и грязи в хотоне лица и руки бойцов походили своим цветом на копченый окорок.

    Наружно все спокойны, но нервы у каждого натянуты до отказа. Восемьдесят пять человек раненых лежат па сыром, хлюпающем под ногами сене, пропитанном мочою и плевками. Пахнет человеческими испражнениями и другими запахами разложения. Большинство раненых забылось тяжелым сном. Вдруг неожиданный залп по хотону разорвал тишину, разбудил спящих, разбередил боль на время забытых ран. Снова понеслись стоны, оханья...

    — О-ох, моченьки нету, все одеревянело! Помогите подняться, товарищи!

    — Скоро ли конец всему этому? Что-нибудь одно: выручка подоспела бы или вместе с белыми к черту на вилы.

    — Товарищи, переверните меня па другой бок. Уберите повязку, вши заели.

    Подошел фельдшер, расстегнул гимнастерку на раненом, размотал грязную, подобие бинта, тряпку, которую с двух сторон живым муравейником облепили вши. Они разъедали рану, вызывали острый болезненный зуд, чем причиняли огромные страдания своей жертве.

    Фельдшер обмыл рану водой, перевязал чистым бинтом. Старую повязку выбросил во двор на мороз. Смена повязки помогала, но ненадолго, менять же повязку ежечасно не было физической возможности, и запас мануфактуры был невелик.

    Один тяжело раненый не мог говорить. Он впился зубами в плечо своего соседа... Тот вскрикнул от боли.

    — Ты что, с ума сошел? Кусаешься...

    Разжал челюсти, шепчет:

    — Позови санитара, пусть перевернет меня на бок — спина чужая стала — и штаны вычистит. Измазался я...

    Мучила жажда. Те, кто лежал у самой стены хотона, протягивали руки, стирали выступивший на промерзших бревнах иней, подносили руку ко рту и жадно облизывали языком добытую таким путем влагу.

    На дворе под пулеметами круглые сутки горели маленькие костры.

    Вера в победу боролась с сомнением...

    Выдержим ли? Хватит ли у нас сил до любого конца? И никто из нас в такую минуту внутренней борьбы и переживаний не мог дать ответа на эти вопросы. В таких случаях ответ всегда приходил извне.

    Наступавшее временное затишье неожиданно нарушалось стрельбой. Открывали стрельбу чаще всего мы, чтобы помешать противнику сооружать и выдвигать вперед новые окопы.

    Белые отвечали. Завязывался огневой бой, иногда на несколько часов.

    Вместе с первыми выстрелами винтовок и стрекотаньем пулеметов исчезли и все наши сомнения. К нам возвращались душевное равновесие и устойчивость. Со всей силой чувствовался весь смысл этой борьбы и значение приносимых отрядом жертв.

    Образовавшаяся моральная трещина заделывалась, залеплялась реальным содержанием, музыкой вспыхнувшей перестрелки.

    Падавшие во двор, бившие по окопам, пронизывавшие стены юрты и хотона стальные пули были для нас дровами, брошенными в потухающий костер.

    Сменившаяся в окопах красноармейская цепь по одному, по два человека, задевая и стуча винтовками в порог, заполняли опустевшую было юрту. Дверь распахнута настежь, отчего и так не теплая юрта стала еще холоднее. Наконец вошли все. Последний красноармеец захлопнул за собой дверь.

    Каждый хорошо знал свое место, и без особой возни и шума бонды расположились на полу.

    Поправляли патронташи, кряхтели, потирали озябшие руки. Рукавицы у многих пришли в полную негодность. Потом начали делиться своими впечатлениями.

    — А знаете, — говорит один, — по-моему, нам нужно сделать вылазку. Белых, может быть, всего тут две-три десятка нас окружают — почем знать, а Пепеляев, возможно, с остальными силами находится у Якутска.

    — Ну и что же дальше? — задал кто-то вопрос говорившему.

    — Тогда мы оставим здесь всех наших раненых, с ними двух фельдшеров и наиболее слабых товарищей, уничтожим все лишние патроны и гранаты, сожжем заручные винтовки, возьмем по куску конины и пойдем к Якутску.

    — В самом деле, — подхватил командир эскадрона Метлицкий, — мысль у него дельная, а главное, надо же когда-нибудь положить конец этому проклятому сидению. Довольно ползать и жить скорчившись!

    — Все это, товарищи, правильно, — вмешался в разговор уже окрепший после полученных ранений командир взвода Алексей Волков. — Умереть в бою не страшно. Одного я опасаюсь: как бы у нас козыри пики не получились!

    — Ты, гриб сушеный, что еще там выдумал? Какие это козыри пики нашел? — обрушился на Волкова Тупицын.

    — А вот такие самые, — продолжил свою мысль Волков. — Хорошо, белых в окопах окажется мало, ну, а если их там сидит больше, чем мы думаем? Это еще полбеды, я не о том. А вот плохо будет, если нас постигнет неудача, понесем потери и отступим, а пепеляевцы воспользуются этим и следом за нами ворвутся в окопы и все заберут. Вот чего я опасаюсь.

    Все замолчали. Задумались,

    — Даже и в том случае, если дело примет и неблагоприятный для нас исход, — продолжал я разговор бойцов и командиров, — то все-таки выход из положения у нас есть. У погреба останутся два выделенных собранием товарища, и если противник перейдет в контратаку и займет двор, то и тогда мы успеем подписать мир с белыми — спички сухие, порох не отсырел.

    — Это я упустил из виду и на вылазку готов хоть сейчас, — решительно заявил Волков.

    — Все пойдем! — загуторили остальные.

    Каждый готов был оставить окопы и пойти в бой, броситься навстречу пуле и штыку, чтобы только разбить, разорвать душившее нас ледяное кольцо осады.

    Стали готовиться к вылазке.

                                             ТРЮК ПОЛКОВНИКА ХУТОЯРОВА

    В начале января 1923 года «дед» Курашов с отрядом находился в трехстах километрах от Чурапчи на р. Ноторе, занимался ликвидацией банды Артемьева.

    Наша экспедиция на Охотск застряла в Аллах-Юньской. На смену ей на алданском перевозе и в Нижней Амге формировался новый отряд. Начальника восточного боевого участка временно замещал т. Забруский, находившийся в Чурапче.

    В середине октября 1922 года генерал-майор Ракитин, сформировав отряд в составе сорока пяти русских и семидесяти пяти якутов-солдат, пешим порядком вышел из Охотска на Якутск. Через десять суток, дойдя до станции Аркинской, задержался около двух месяцев в ожидании оленьего транспорта. Для создания себе базы на подступах к Якутску и организации антисоветских отрядов вблизи города Ракитин командировал 15 ноября со станции Аркинской в Чурапчинский район полковника Хутоярова с восемью офицерами.

    Хутояров, имея хороших проводников, старательно обходил преграждавшие ему путь наши заставы и гарнизоны, часто сворачивал с дороги и шел целиной. 4 января Хутояров пришел в Крест-Хольджай, где застал прибывший из Оймякона отряд Петра Оросина до шестидесяти человек якутов, каковой подчинил себе.

    Получив подкрепление, Хутояров вышел на фронт Чуранча— Нижняя Амга и сделал неожиданный налет на д. Татту, захватив там одного телеграфиста и восемь телефонистов.

    Узнав, что в семидесяти километрах от Татты, в Нижней Амге, стоит наш отряд, Хутояров решил попытать счастья, пошел на провокацию, вызвав по прямому проводу командира отряда т. Самсонова (о том, что Татта в руках белых, т. Самсонов не знал).

    Стучит аппарат, вызывает Нижнюю Амгу:

    — Я, Чурапча... Попросите к проводу товарища Самсонова.

    Нижняя Амга приняла вызов:

    — Обождите, товарищ Самсонов сейчас будет, за ним послали.

    Хутояров волнуется, курит одну за другой папиросы. Надежда на успех переплетается с сомнением потерпеть неудачу.

    Снова застучал беспристрастный аппарат. Нижняя Амга вызывает Чурапчу.

    — Кто просил Самсонова? Я у провода. Говорите, в чем дело.

    — Здравствуйте, товарищ Самсонов. Мне нужно срочно получить от вас для штаба кое-какие сведения: скажите, сколько у вас в отряде человек, сколько пулеметов, хорошо ли обстоит дело со снабжением отряда и каково моральное состояние бойцов.

    Летит по проводу из Нижней Амги:

    — Кто со мной говарит? Во-первых, просимые вами данные о численности и вооружении отряда штабу хорошо известны. Кроме того таких вещей по телеграфу так просто не передают. Если запрашивает из Чурапчи штаб, сообщите фамилию, кто просит, могу передать шифром. Что же касается, боевого духа красноармейцев, то он очень высок, отряд горит желанием скорее встретиться с пепеляевцами. Кстати, ответьте на мой вопрос (телеграфист из Нижней Амги выстукивает по условному «коду»), сколько лет вашей бабушке и моему дедушке вместе и отдельно?

    — Прошу без шуток, никаких условностей. Вам приказано немедленно дать запрошенные сведения, и нечего обезьянничать, а то будете преданы суду.

    — Товарищ командир, — обращается к Самсонову телеграфист, — это говорят не из Чурапчи, я свои аппараты по линии знаю и телеграфистов тоже. Тут что-то неладно. Это говорят из Татты, а кто — черт его знает.

    — Ага! А ну-ка вызови по телефону Татту. Загудел аппарат: ту-ту-ту-ту-ту...

    — Э, есть...

    Самсонов берет трубку.

    — Товарищ, кто у вас там дурака валяет? Разве не понимаете — обстановка военная и за это влетит по первое число? Скажите, кто говорил со мной по проводу и кто у телефона?

    — Говорит Татта, у телефона сотрудник штаба, только что прибыл из Чурапчи. Фамилию мою вы не знаете, так как нас несколько человек прибыло из Иркутска для укомплектования штабов в Якутске и Чурапче. Меня Байкалов откомандировал в Чурапчу. Вам идет подкрепление. Сейчас же сообщите запрошенные сведения.

    Понял Самсонов, что в Татте что-то случилось и его берут на удочку, ловят, как рыбу на крючок.

    — В подкреплении я пока не нуждаюсь, сил у меня достаточно. Пока не ответите на заданный вам условный вопрос, никаких сведений от меня не получите. Не треплитесь по-пустому языком.

    — Я не треплюсь. Выеду к вам в гости. Скажите, есть ли у вас спирт и за какое время я сумею до вас добраться?

    — Довольно гавкать! Я вижу, что ты не знаком с местными условиями и обстановкой — словом, ты бандюк.

    — Я не бандюк, а полковник Хутояров. Банда — это есть вы, все большевики.

    — Ага, так бы сразу и говорил! Здравия желаю, ваше высоко не достанешь благородие... Откуда прибыли? Куда и зачем путь держите? Пожалуйте к нам в гости, угостим хорошо, кухня у нас замечательная. Меню лучше харбинских ресторанов, обед из четырех блюд: на первое суп из винтовок, на второе жарим из пулеметов, на третье пудинг «гранат», четвертое не выбору штык или приклад.

    — Насчет угощения увидим — кто кого лучше попотчует. Я не один, нас пришло тысячи русских офицеров и солдат. За нами вся Якутия. Вы сидите и ничего не знаете: Чурапча в наших руках, скоро будем в Якутске. Предлагаю вам сложить оружие, иначе вас постигнет жестокая расправа. Мы умеем драться — старые фронтовики, участники мировой войны.

    — Не напутаешь, не таких видали! Если не хочешь получить паспорта на тот свет, скорее сдавайся и получай пропуск в тюрьму.

    После этого разговора Хутояров снял телеграфный и телефонный аппараты, обезоружил телефонистов и ушел в тайгу. Связь по проводу Чурапча — Татта — Нижняя Амга была нарушена. Штаб восточного боевого участка, не зная о проделке Хутоярова, выслал в Татту разведку узнать причину порчи линии. Через сутки связь была восстановлена.

    Узнав месторасположение отряда Хутоярова, штаб восточно-боевого участка решил ударить по Хутоярову. В самой Чурапче сводных для этой операции сил не было: отряды стояли гарнизонами в разных местах. К командирам отрядов тт. Озоль и Моторину полетели гонцы с приказанием немедленно выступить, против Хутоярова.

    Дабы не потерять из вида Хутоярова, для наблюдения за ним из Чурапчи 10 января выслали конную разведку в тридцать пять сабель под командой т. Вихорева. Сутки спустя наша разведка вошла в соприкосновение с белыми. Хутояров установил, что перед ним слабый конный отряд красных, и решил уничтожить его. Собрав все свои силы, утром окружил Вихорева па месте ночлега в местности Ытык-Кель.

    Отчаянно дрались наши разведчики и весь день отбивали все атаки белых. У бойцов осталось по пять — десять патронов; еще одно наступление противника — и поражение красных неизбежно. Решили пойти на рискованный шаг.

    Ночь спускала черный покров на землю. Молчит темная тайга. Изредка раздаются выстрелы из сомкнувшейся кольцом у опушки леса цепи противника. В одном месте, прорезанная длинной узкой поляной, расступилась тайга. Вихорев уже в седле. Без шума садятся остальные бойцы отряда. Отдохнувшие лошади резво рванули вперед, понесли своих седоков в проход, отмеченный белеющим снегом. Не сразу понял враг маневр красных. Потом спохватился.

    Трах... трах... трах... — затрещали выстрелы, засвистели пули, но уже поздно. Всадники проскакали через огненное кольцо, только один вместе с конем достался врагу, но не живым, а мертвым.

    Вихорев отошел на двадцать километров к западу. Встретил роту в девяносто девять штыков т. Озоль, шедшего к нему на подкрепление. Перешел и наступление. Придя на место боя, белых не застал. У населения узнали путь, куда ушли белые. Двинулись следом. К вечеру наткнулись на сильно укрепленную позицию Хутоярова. Пытался наступать, но сильный огонь белых, хорошо защищенных толстым валом из балбах, остановил атаку, потом вторую.

    Что делать? Сил у красных мало. Послали донесение в Чурапчу. Через два дня подошла рота в пятьдесят штыков т. Моторина, привезли с собой «макленку» [Скорострельная малокалиберная пушка. (Прим. автора)]. Наутро снова перешли в наступление. Усердно снаряд за снарядом выплевывает «макленка». Результаты невелики: окопы белых целы. Небольшие пулеобразные снаряды сверлили стены юрт и не могли пробить почти двухаршинную толщину окопов.

    Снова полетело донесение в Чурапчу о результатах вторичного наступления на Олбу с просьбой выслать трехдюймовое орудие: без него взять позицию белых невозможно.

    Орудия в Чурапче нет, оно в Амге.

    Начальник восточно-боевого участка приказал Вихореву отойти в Татту: не станут же белые сидеть вечно в окопах, пусть выйдут в поле.

    Красные отступили. Полковник Хутояров торжествует. Чувство победителя окрылило его розовыми надеждами. По всему району высланы агитаторы — вербуют добровольцев в отряд Хутоярова. Запись добровольцев идет туго. За все время поступило всего лишь десять человек.

    Недоумевает Хутояров, ломает себе голову — почему нет желающих драться против большевиков, ведь дела белых идут неплохо, до сих пор они не разгромлены. После глубокого раздумья и анализа обстановки понял полковник ситуацию момента и тут же по-военному принял решение. Наутро конные и пешие отрядники передавали населению письменный приказ, размноженный в десятках копий своего начальника.

                                                                      «ПРИКАЗ № 3

                                     начальника якутского летучего  отряда по районам,

                                                освобожденным от советской власти.

                                                              1923 года, 16 января.

    Принимая во внимание, что Государственным и политическим управлением ЯАССР по Якутской области организовала есть осведомителей (шпионов), и находя такое явление очень вредным в деле освобождения края от советской власти (коммунистической диктатуры) и установления правовых устоев общественно-государственной жизни, и что шпионами являются люди, потерявшие свою общественную совесть и очень вредные для общества, приказываю:

    1. Осведомителям-шпионам (список коих имеется у нас, который будет опубликован в следующем приказе) советской власти в однодневный срок со дня опубликовании настоящего приказа выехать из районов, освобожденных от большевиков, в г. Якутск.

    2. За неисполнение настоящего приказа виновные будут арестованы и преданы военно-полевому суду.

    3. Всем воинским частям и органам местной народной власти вменяется в обязанность неуклонно соблюдать за точным исполнением.

    Начальник якутского летучего отряда полковник Хутояров

    Начальник штаба (подпись неразборчива)».

    Спрашивается, какая же внутренняя деловая подоплека этого юмористического приказа? Нельзя же допускать, что, издавая приказ, полковник надеялся исключительно на магическое действие своего чина: шутка ли сказать — для темного, веками угнетенного якута сам полковник издал приказ. Такое утверждение будет односторонним и потому неверным. Тут не только чин, а и нечто другое. Этот приказ рассчитан на эффект, который должен был произвести полковничий «демократизм» на обиход, т. е. на окружающее общество. Приказ оригинален еще тем, что не заимствован от чешской и семеновской контрразведок, а просто «новый» и единственный в своем роде трюк Хутоярова — патриота «единой и неделимой».

    Приказ родился в голове полковника под давлением неблагоприятно сложившейся для белых политической обстановки. Для облегчения проведения в жизнь мероприятий чисто оперативного характера белым нужно было укрепить свой тыл, для чего смелый вояка и не менее предприимчивый политический «калека» полковник Хутояров издал классический по своей глупости и наивности «приказ № 3».

    Полковник надеялся и рассчитывал, что после такого приказа советские подпольные работники выпучат глаза, с ужасом разбегутся кто куда, а в душе останутся «благодарными» Хутоярову за «человеколюбие», за предупреждение. Какой, мол, «добряк» этот полковник: знает всех, имеет на руках список и никого не трогает, разрешает выехать в Якутск — скатертью, мол, вам дорога. Не догадался только полковник предоставить к услугам советских «беженцев» перевозочные средства!

    Приказ полковника Хутоярова остался взмахом картонного меча. Нашими осведомителями и помощниками в деле ликвидации белых авантюристов являлось все беднейшее население Якутии. Оно никуда не уехало, оно не имело никакого желания оросить свое хозяйство на разграбление, зная, что все полковники и генералы скоро будут улепетывать без всякого приказа и предупреждения.

                                                   НЕУДАЧА У ГЕНЕРАЛА РАКИТИНА

    Нерадостная обстановка сложилась у генерала Ракитина, находившегося со своим отрядом под д. Чурапчой. После занятия Пепеляевым Амги к нему приехали из Чурапчинского района три якута из местных кулаков: Д. И. Слепцов, Протасов и И. А. Слепцов. Они уверяли Пепеляева, что в северных волостях имеется до девятисот человек повстанцев, но нет руководителей.

    С этой целью 13 февраля Пепеляев командировал в район Чурапчи полковника Варгасова вместе с прибывшими «представителями» от повстанцев.

    По прибытии на место Варгасов набрал, вместо ожидаемых девятисот человек, только восемьдесят два человека, из которых и были сформированы две роты. Командование над первой ротой принял прапорщик Гуляев, а над 2-й ротой капитан Ерофеев. Этот отряд белых занял путь Чурапча — Амга, чтобы лишить «деда» Курашова связи с осажденным отрядом в Сасыл-сысы.

    Отряд генерала Ракитина в двести пятьдесят человек во второй половине февраля прибыл в Баягантайский [В тексте ошибочно «Багаянтайский»] наслег (сельское общество. — И. С.) и расположился в двадцати верстах восточнее Чурапчи⁴⁴.

    Якутское советское правительство предложило генералу Ракитину прекратить борьбу против соввласти и гарантировало всем добровольно сдавшимся неприкосновенность личности.

    Обращение якутского советского правительства было передано Ракитину лично товарищами Жарных и Байкаловым (первый являлся братом, а второй — сыном командующего.— И. С.).

    Генерал Ракитин сложить оружие отказался, а обоих наших парламентеров арестовал, но потом, взяв у них оружие и документы, отпустил в Якутск. Таким образом и эта новая попытка соввласти ликвидировать мирным путем авантюру Пепеляева окончилась неудачей.

    Вскоре генерал Ракитин открыл военные действия и решил занять селение Мягинская [Ныне с. Тюнгюлю] управа, дабы прервать связь красных войск, находящихся в Чурапче, с городом Якутском.

    Продвинувшись незаметно к самой околице Мягинской управы, генерал Ракитин бросился в атаку. Но якуты-отрядники при первых же выстрелах со стороны красных залегли на околице на открытом месте, неся бесцельные потери от огня противника из деревни.

    Никакие приказания и личный пример русских добровольцев не могли поднять якутов для продолжения атаки.

    Потеряв напрасно до сорока человек убитыми и ранеными. Ракитин вынужден был отвести свой отряд от Мягинской управы к Чурапче.

    После этой первой неудачи среди якутов стало наблюдаться недоверчивое отношение к русским командирам. Привыкшие нападать только из засады, они считали мягинскую атаку бессмысленной затеей русских офицеров, которым, дескать, не жалко якутских жизней.

    Скоро генерал Ракитин совершил нападение на Чурапчу. Этот налет был также неудачен и стоил около тридцати человек убитыми и ранеными.

    Командовавший красным отрядом в Чурапче «дед» Курашов получил приказ от командующего готовиться выступить на Амгу на выручку осажденного в Сасыл-сысы нашего отряда.

    Туда же одновременно должен был выступить и Байкалов из Якутска.

    Чтобы облегчить себе движение на Амгу и обмануть генерала Ракитина, «дед» Курашов сделал красивый шахматный ход.

    Он отдал два приказа по гарнизону. Первый приказ был фиктивный. Согласно этому приказу гарнизон должен был отойти на город Якутск, а второй — настоящий, не ложный — приказ ставил задачу выступить чурапчинскому гарнизону на Амгу и соединиться с осажденным в Сасыл-сысы красным отрядом.

    Наш нарочный, посланный из Чурапчи в Якутск с донесением и ложным приказом, был захвачен белыми.

    Генерал Ракитин в ту же ночь обошел Чурапчу с запада, вышел на Якутский тракт и верстах в тридцати пяти сделал засаду Курашову.

    Таким образом «дед» Курашов избавился от генерала Ракитина и, оставив в хорошо укрепленной Чурапче небольшой гарнизон, выступил сам на Амгу, имея теперь на своем пути один только отряд полковника Варгасова. Этот отряд белых при подходе «деда» Курашова разбежался.

    Полковник Варгасов донес Пепеляеву:

    «По моем приезде численность всех партизанских отрядов оказалась в 82 человека.

    На следующий день я занял тракт Чурапча — Амга. Два часа с Д. И. Слепцовым уговаривали Протасова, который ни за что не хотел перебросить отряд из своего наслега. Тогда я собрал весь отряд, сказал, кто я, кем и для чего сюда послан, что под Амгой идут бои и что нам надо готовиться к выступлению.

    Обвешанные патронами, молодцеватого вида партизаны дали мне полную уверенность в том, что с этими можно дело сделать.

    Но как только они узнали о переброске отряда, то сразу начали ходить с кислыми минами и совершенно неожиданно для меня начали просить уволить их, мотивируя усталостью и домашними обстоятельствами.

    Егор Аммосов заявил, что поступал в отряд как наслежлый милиционер и воевать он не желает.

    Только после моего категорического заявления, что увольнения генералом запрещены, я смог отправиться на фронт.

    Отряд уже не имел никакой силы, а по внешнему виду представлял толпу.

    В это время везде и всюду якуты только и говорили о событиях в Сасыл-сысы и что из Якутска движутся на Амгу крупные силы противника.

    Кем-то распространялся слух, что красных около тысячи человек. Принятые мною меры к опровержению этих слухов цели не достигали, так как Д. И. и И. А. Слепцовы заблаговременно убрались — первый еще 16 февраля к Ракитину, а второй 20 февраля удрал к красным. Остался один Протасов.

    22 февраля, на рассвете, красные — 250 человек, при одном орудии — выступили из Чурапчи на Амгу.

    Моя застава очистила дорогу, и только пять человек дрались до последнего, и все погибли.

    Я послал с донесением генералу Ракитину поручика Токарева, который был захвачен красными.

    После этого заявления об увольнении стали более настойчивыми.

    Тот же Егор Аммосов в присутствии партизан и Протасова бросил мне винтовку и патроны и заявил, что больше служить не будет.

    Я его арестовал, но пример его оказался заразительным — на другой день из 2-ой роты ушло около 25 человек.

    23 февраля, около 10 часов утра, мне сообщили, что показалась колонна всадников около 50 человек, которые спешиваются.

    Обливаясь потом буквально за рукав, я разместил партизан на позиции и открыл огонь с пятисот шагов по наступавшему противнику, который в свою очередь открыл огонь из «кольта» и «шоша».

    Чтобы обеспечить угрозу с правого фланга, я решил отвести вправо, на очень хорошую позицию имевшийся у меня резерв в 14 человек. Скомандовал: «За мной бегом!» — и под пулеметным огнем перебрались и залегли за балбахами.

    Тогда я увидел, что со мной один переводчик, а все остальные якуты снимаются и садятся па коней.

    Мне с переводчиком путь отступления уже был отрезан уничтожающим огнем, а лошади мне мои подчиненные не соблаговолили оставить. Однако красные дальше не пошли, и я пролежал до вечера в снегу, потом пришел в юрту и хотел догнать свой отряд, но не знал, где он, да и якуты стали совсем другие: нарочным никто ехать не желает, лошадей, говорят, нет, и о положении на фронте никто ничего не знает.

    Только случайно узнал о близости генерала Ракитина и за белье нанял двух якутов доставить ему письмо. Он меня и взял с собой в Охотск».

    Генерал Ракитин, прождав безрезультатно более суток в засаде, понял, что красные его надули. Он хотел броситься преследовать «деда» Курашова, но среди его отряда началось брожение: стали ползти слухи, что якуты вообще не желают воевать с красными и что они намереваются при первом удобном случае обезоружить белых и передать их советским властям.

    Ввиду этого генерал Ракитин, — намеревавшийся ранее пойти на соединение с Пепеляевым, вынужден был смотать свои удочки, распустить всех якутов и с двадцатью шестью русскими добровольцами спешно смазать пятки и направиться из-под Чурапчи на северо-восток, по старой дороге — в город Охотск.

    Пепеляев получил спешное донесение, что к месту осады красного отряда Сасыл-сысы приближается новый сильный отряд красных войск под командой Курашова, с артиллерией.

    Оставив с Вишневским отряд Артемьева и человек тридцать русских добровольцев, Пепеляев бросился с дружиной навстречу Курашову, торопясь занять выгодное положение для боя. 26 февраля Пепеляев встретился в местности Элесин [В тексте искажено «Еласин»] с отрядом «деда» Курашова, от которого получил сильный удар, стоивший ему около шестидесяти человек ранеными и убитыми.

    Кроме того товарищу Ренкусу удалось испортить один пулемет и с восемнадцатью красноармейцами, «добровольцами» второго батальона, перебежать к «деду».

    28 февраля произошел второй бой, также неудачный для дружины, которая потеряла убитыми и ранеными около тридцати человек, и снова перебежала к «деду» двенадцать «добровольцев»-красноармейцев.

    В этих двух боях потери в отряде «деда» Курашова не превышали сорока человек.

    Тогда Пепеляев укрепился в местности Арылах и хотел дать «деду» еще одни бой, но Курашов уклонился от боя и обошел Арылах западной стороной.

    Как старый, опытный командир «дед» Курашов поставил себе целью возможно скорее продвинуться в Сасыл-сысы, обходя сильные позиции противника.

    Этим он заставил противника перебрасываться из одного места на другое.

    Пепеляев начал нерешительно маневрировать в районе д. Элесин, благодаря чему отдалялся момент решительного боя пепеляевцев с отрядом «деда» Курашова, который продолжал успешно продвигаться к Сасыл-сысы.

                                                                     «ЯБЛОЧКО»

    Весь отряд скоро узнал о намеченной в эту ночь вылазке осажденных. Стали записывать желающих. Шли все. Тогда пришлось выбирать более сильных товарищей. Остальные, недовольные, роптали, просили взять и их с собой, но оставить окопы пустыми было нельзя. Всего выбрали восемьдесят бойцов.

    Пулеметы решили не брать, захватить только побольше гранят. Стали готовиться.

    Мое ранение хотя и не зажило, но я мог уже ходить и решил принять участие в вылазке.

    Настало утро. Возобновилась утихшая было перестрелка. Некоторые красноармейцы быстро вскакивали из-за баррикад, становились во весь рост, грозили кулаком и кричали белым:

    — Сдавайтесь! Идите к нам, бросьте грязное дело!

    Противник в ответ открывал частый огонь по таким смельчакам. Двоих ранило, но это не останавливало других красноармейцев проявлять такую же безрассудную свою удаль.

    Приказание прекратить вставание, держаться закрытий исполнялось, но не всегда.

    Отдельные бойцы все же нарушали приказание своих командиров.

    Накопившаяся ненависть к врагу требовала выхода.

    — Пулеметчика Паргачева Ивана ранило, — сообщил вошедший в юрту дежурный по отряду.

    — Опять, наверное, вылез и стал ругаться? Ох, уж этот Паргачев! Ни бога, ни черта он не признает, каждый день что-нибудь новое выдумает. И как только до сих пор его не ранило удивительно! — проговорил Метлицкий.

    — Сегодня Паргачев почище номер выкинул, — продолжал пояснять дежурный, — во время стрельбы он с тесаком в руках выбежал на середину двора, заскочил на убитого коня и давай рубить, а сам во все горло «Яблочко» распевает. Ранило его в правую лопатку, давай рубить левой рукой; прострелили левую руку, упал, а сам: «Пепеляев генерал куда катишься? В Якутию попадешь — не воротишься...».

    А вот втащили в хотон и раненого Паргачева. Он не стонет, а ругается.

    — Вот гады! Думал, промажут — я только на минутку, малость мяса нарубить, хрустать захотелось...

    Сегодня я первый раз после своего ранения выполз из хотона во двор.

    Ко мне присоединился и Хаснутдинов.

    Я опьянел от свежего воздуха, ослеп от яркого солнечного дня. Закружилась голова.

    Я пролежал на месте минут десять, пока не освоился и стал чувствовать себя хорошо.

    Самое богатое, пылкое воображение но могло бы нарисовать все то, что увидел я...

    Тяжелую и мрачную, но вместе с тем и грозную картину мне хотелось запечатлеть в своей памяти так крепко, чтобы она осталась до конца моей жизни.

    Снег во дворе был весь утоптан и залит кровью. Кровь животных смешалась с человеческой — ее не отличишь, она вся одинакова. Засыпать эту красную от крови площадку нечем — да и к чему?

    К этому, как видно, все уже привыкли, а снег для нас дороже золота.

    Вся маленькая площадь двора завалена грязными тряпками, гнойными бинтами, обглоданными конскими костями, затвердевшими испражнениями, десятками тысяч пустых стреляных гильз, ржавыми обоймами, неразорвавшимися шомпольными гранатами, брошенными противником. Отдельными кучами лежали сломанные и целые винтовки, валялись погнутые диски от «шоша» и пустые порванные пулеметные ленты.

    Под каждым пулеметом (их четыре, стальных верных наших товарища — три «максима» и один «кольт») горит по маленькому костру.

    Но чтобы пепеляевцы не знали, сколько у нас пулеметов, нам приходилось поддерживать около десятка таких огней, а пулеметы перебрасывать из одной бойницы в другую и постреливать из разных мест.

    Таким образом нам удалось ввести противника в заблуждение: у него на схеме было нанесено девять пулеметов у осажденных.

    Одна часть красноармейцев, припав к бойницам, постреливает, другая часть разбросалась кучками у костров, ведет тихие разговоры.

    — Врали, видно, белые про орудие. Долго что-то нет его. На быках, наверно, везут — две версты в час, только кустики мелькают, — рассуждал красноармеец Ушаков, прозванный «барахольщиком» за то, что он всегда возил с собой запас «разного походного имущества».

    Понадобится красноармейцу кусок веревки, гвоздь, ремешок, нитки или даже целая заплата для штанов — идет к Ушакову и всегда получит необходимое. Старые подковы, и те он подбирал и возил с собой прозапас.

    — Пушку белые нам залили. Ни черта у них нет. Коку-моку, а не Чурапчу они взяли. На бога, на храпок хотели нас взять, да сорвалось, — уверенно говорил Бусургин

    Лучи солнца серебрили вершины гор. Тайга, одетая в прекрасный зимний наряд, сверкала бесчисленными голубыми огоньками.

    Жуткий вид имели наши боевые окопы.

    В одном месте на баррикадах два мертвеца — один наш пулеметчик, а другой пепеляевский дружинник — почти прикасались головами друг друга, протягивали один другому свои руки, как бы хотели примириться и заключить братский союз против общего врага — капитала.

    Несколько дальше лежит командир взвода Москаленко. Глаза у него широко раскрыты, на губах замерзла кровавая пена, левая рука протянута вдоль туловища, а правая полусогнута. Он держит ее па уровне лба, как бы защищаясь ею от солнца.

    В двух-трех шагах за Москаленко лежит Иннокентий Адамский. Глубокие морщины прорезали его лоб, голубые глаза прищурены, они потеряли свой прежний стальной оттенок и остроту. Лицо серьезное, озабоченное, на нем застыл отпечаток железной воли и решимости. Даже пуля, пронзившая сердце старого партизана, не сняла этого выражения мужества и отваги па лице героя; она только оборвала жизнь одного из лучших красных командиров, воля которого была сильнее смерти.

    У шошиста Карачарова весь затылок вырван разрывной пулей, и пустой череп зияет страшной черной сплошной дырой; руки скрещены, прижаты к груди; волосы слиплись и замерзли большим кровавым комом, а лицо свело в гримасу, точно от сильной зубной боли.

    Унтер-офицер, получив смертельную рану в висок, упал в снег лицом вниз, отчего оно расплылось, стало большим и неестественно широким, а нос сплюснулся, вдавился внутрь, и только небольшой продольный бугорок напоминал о нем. Убитого унтера притащили только вчера ночью бойцы, таскавшие снег, иположили его на окопы.

    На окопе у пулемета Кольта лежит огромное неуклюжее тело фельдфебеля. Его руки протянуты вперед: незаметный ветерок шевелит, перебирает длинные перепутанные космы его волос.

    Издали кажется, что фельдфебель спит, что вот он сейчас проснется и пошлет проклятья тому, кто оторвал его от своей семьи, заставил бежать в Маньчжурию, а потом привел его из Харбина в Сасыл-сысы и сделал щитом для красных и мишенью для своих.

    Больше ста человеческих и десятка лошадиных трупов вперемежку с балбахами ужасным кровавым кругом замыкали хотон и юрту.

    Перестрелка с обеих сторон усилилась.

    О мерзлые трупы звякали пули, отрывали пальцы, куски мяса, попадали в головы. От удара пули голова раскалывалась, и внутри был виден серый окостеневший мозг.

    От удара пули труп вздрагивал, некоторые падали наземь, их клали обратно.

    Казалось, что мертвые не выдержат сыпавшихся на них удиров и закричат: «Ой, больно нам, больно!»

    От подошвы горы, между общипанными, источенными свинцовым дождем деревьями, тянулись вверх, переплетаясь между собой, десятки протоптанных пепеляевцами узеньких тропинок.

    Тропинки упирались в замысловатые линии и изломы окопов, перескакивали через них и терялись в чаще.

    На случай подхода к нам выручки белые изрезали тайгу, исчертили гору окопами, о которые по их расчету должна была бы разбиться атака красных.

    Но дальнейший ход событии готовил разгром Пепеляеву не здесь, не в Сасыл-сысы, а в боях с «дедом» Курашовым и под слободой Амга — с Байкаловым.

    Определить численность белых с моего наблюдательного пункта нельзя было. Стреляли человек тридцать. В дальних юртах также было заметно движение пепеляевцев.

   Я почувствовал усталость и озноб и вернулся в хотон: нужно было отдохнуть, набраться сил, так как этой ночью мы решили произвести вылазку. Начальник же пулеметной команды Хаснутдинов остался в окопах «побаловаться пулеметом», как сказал он мне, когда я звал его с собой.

    Не прошло и двадцати минут после этого, как Хаснутдинова тяжело ранили в голову пулей, проскочившей в щель между трупами.

                               СМЕРТЬ И ЗАВЕЩАНИЕ КРАСНОАРМЕЙЦА ПОПОВА

    Пепеляевцы но всем правилам военного искусства каждую ночь вели «сапное» продвижение к хотону, зарываясь в глубоком снегу и постепенно суживая смертельное кольцо своей осады.

    Все ближе и ближе надвигалась разведка. До окопов противника с юго-востока было не более двухсот шагов, с северо-запада — сто шестьдесят три шага, и только с западной стороны, где было озеро, расстояние оставалось прежним.

    Медленно умирал отряд красных. Каждый день редели ряды его защитников. Умирали «раненые — их отправляли на баррикады. Ежедневно поступали все новые и новые раненые товарищи.

    Раненых уже насчитывалось девяносто человек. Их некуда было класть.

    Отряд таял. Выручки все нет и нет...

    Темно, душно, сыро. Во рту приторный, вызывающей тошноту, привкус.

    Постоянная ночь царит в юрте и хотоне.

    Как тени, со светильниками в руках от одного раненого к другому ходят фельдшера, делают перевязки.

    Цокают снаружи о стену хотона пули. Пробивают насквозь, звуком лопнувшей струны проносятся над ранеными или падают на землю. Слепо ищут новых жертв. Не только стоять, но и сидеть опасно.

    — Товарищ Строд! — зовет раненый в живот красноармеец Попов.

    Мертвецки-бледное лицо. Полузакрытые глаза. Часто и порывисто дышит. Одной ногой уже перешагнул последнюю черту....

    Я подошел к нему. Нагнулся, взял за руку, холодную, умирающую...

    — Что, товарищ Попов? Я здесь.

    Приоткрылись глаза. Улыбнулся радостно. Усилием воли подавил боль.

    — Скоро ли выручка из Якутска к нам придет?

    — По моему расчету, дней через пять, самое большое через неделю. Трое нарочных посланы с донесением по разным дорогам. Один-то хоть прорвется. Байкалов выручит, и конечно Пепеляев будет разбит наголову.

    — Иван Яковлевич, я этой выручки не дождусь. Я скоро умру. Чувствую, как все во мне холодеет, ноги уже как лед стали. Скажи отряду, что я хочу сказать несколько слов своим товарищам.

    Я передал слова умирающего. Все затихли. Даже раненые задержали свои стоны.

    — Товарищи! Я умираю за Советскую власть... Призываю всех вас бороться до последней возможности. Не сегодня — завтра придут наши и вас выручат. Не сдавайтесь! Если не устоите, сделайте, как решили... Взорвите всех на воздух — пусть наше красное знамя упадет вместе с нами и прикроет нашу могилу. Да здравствует Советская власть и Ленин!

    Цокнула пуля. Пробив стену, ударила меня в ногу. Лег рядом с Поповым. Он уже перестал дышать.

    Сердце красного партизана, горевшее революционным энтузиазмом, жившее горячей верой в победу, замолкло...

    Небо заволакивалось грузными тучами, предвещавшими снег. На дворе стало теплее.

    Потянуло ветерком. Он все усиливался и крепчал. В воздухе закружились белые мухи.

    Тайга затянула свою однообразную, нудную песню.

                                                                ТЯЖЕЛАЯ НОЧЬ

    На этот раз меня не ранило — пуля пробила только катанок, и я отделался синяком. Болела нога, стал прихрамывать.

    На дворе падал густой снег, а часов в десять вечера разыгралась настоящая буря.

    Такая гостья редка в этом краю.

    Закружилась, буйно заметала снегом злая вьюга. Застонал и загудел ветер в таежных просторах. Впереди в десяти шагах не разберешь. Весь отряд в окопах.

    Каждую минуту ждем атаки белых. Навряд ли они пропустят такой удобный для штурма случай.

    Сегодня природа против нас — она заключила коротким союз с нашим врагам, маскируя его атаку.

    Мы же в эту ночь от вылазки воздержались: боялись разорваться, потерять связь в своей цепи, в результате чего подойти к окопам противника разрозненно, отдельными звеньями, и кроме того можно было вгорячах принять пепеляевцев за своих или же своих посчитать за пепеляевцев.

    Вылазку отложили до завтра.

    Ожидая наступления белых, все подтянулись.

    Стали еще более бдительными в эту, быть может, последнюю для нас ночь.

    Впереди, шагов на шестьдесят от окопов, заложили в разные стороны пять-шесть секретов, по три человека каждый. Некоторые выставленные наши секреты залегли рядом с убитыми в последнем бою и неубранными пепеляевцами. Скоро и тех и других накрыл снег, и они превратились в белые кочки. Несмотря на скудный у нас запас дров, развели во дворе несколько больших костров.

    Теперь можно было увидеть человека шагов на тридцать-сорок за окопами.

    На душе полегчало. Каждый почувствовал себя увереннее и бодрее.

    — Незаметно не пойдут. Предупредят секреты, осветят костры — вовремя откроем огонь, — говорили красноармейцы.

    Пулеметы готовы к бою. Как только появились первые признаки надвигающейся метели, пулеметы пристреляли на сорок-пятьдесят шагов. Винтовки заряжены, патроны пополнены, гранаты под рукой.

    «Динамитная команда» — так теперь называли красноармейцы Волкова и Пожидаева — осталась в юрте. Они проверили спички, осмотрели, не отсырело ли сено, и только после этого с каменными лицами уселись у открытого погреба в ожидании сигнала. Ругали погоду...

    Белые не наступали, даже мало стреляли. Молчали и мы. И только через каждые пять-десять минут слышна была перекличка наших часовых-наблюдателей:

    — Бу-удь на-че-ку-у! Смо-о-три впе-ре-од!

    Голоса разрывались и тонули в вихре разыгравшейся стихии. Наконец глянул во двор долгожданный рассвет. Постепенно стихла непогода, а вместе с ней улеглась и наша тревога.

    Половина отряда оставила окопы и перешла в юрту на отдых. Несколько раньше снялись все наши секреты. Возвращаясь, они прихватили с собой несколько трупов пепеляевцев, которых уже успели пристроить на баррикады.

    — Товарищи, к нам подкрепление пришло, — шутили красноармейцы.

    — Не нам, а мертвецам, — поправляли другие.

    На окопах некоторые трупы настолько сильно пострадали от пулеметного огня противника, что больше уже не являлись надежной защитой от пуль, и теперь их заменили.

    Эту ночь белые использовали для продвижения своих окопов вперед и приблизились к нам еще шагов на тридцать. Противник остался верен своей тактике измора и не наступал.

                                                                 НОВЫЙ  ВРАГ

    На дворе ясный день. Легкий морозец чуть-чуть пощипывает щеки. Бури как не бывало.

    Искрится, нежится и охорашивается в лучах солнца зелено-белая тайга.

    В окопах, прижимаясь к закрытию, оборванные, с худыми, черными, осунувшимися лицами, с обмороженными пальцами рук, с больными, искусанными стужей ногами, укрылась красноармейская цепь.

    Десятки людей лязгают затворами, вскидывают к плечу винтовки и безостановочно стреляют по опушке леса, по окопам, амбару и дальним юртам, где мелькают и торопливо прячутся белые.

    Походило на то, что пепеляевцы подготовлялись к атаке. Насторожились наши пулеметы, нацелились своими стальными глотками на изломы вражьих окопов.

    Противник с остервенением бьет из винтовок и двух пулеметов, градом своих смертоносных пуль барабанит по хотону, юрте, баррикадам.

    Сизый, пороховый дымок тонкой, прозрачной вуалью стелется в воздухе, поднимается вверх, путается в ветвях деревьев, цепляется за отдельные косматые верхушки сосен и, оторвавшись от них, уходит ввысь и тает в бездонной синеве неба.

    Сегодня ночью в Сасыл-сысы прибыл партизанский отряд Артемьева и засел в окопах.

    Мы хорошо слышали высокий звонкий голос команды, подаваемой Артемьевым. Осажденные скоро почувствовали и отметили своей кровью присутствие нового врага.

    Среди артемьевцев было не мало настоящих таежных снайперов.

    Высунется из-за укрытия голова красноармейца, а уж меткая вражья пуля его приметила.

    Вздрогнет, закачается красноармеец и тяжело осядет на дно окопа и выронит из рук свою винтовку, а на лбу у него или па виске из круглой дырочки стекает и ползет по лицу полоска алой крови...

    Целый день не утихала стрельба.

    Измотались бойцы. Обед не варили, сырой кониной утоляли голод.

    — Вот сволочи! Передышку хотя бы дали, перерыв па обед сделали бы, что ли. Им хорошо небось, пожрали, а вот каково нам, — ругались красноармейцы.

    Солнце медленно стало прятать спой огненный диск и, в последний раз брызнув снопом своих лучей, скрылось за гребнем гор.

    Короткие сумерки легли на землю.

    На небе скоро зажглись первые звезды, а потом незаметно нарядилась в свою черную одежду ночь. Все облегченно вздохнули.

                                                      НОВЫЕ  ПЕРЕГОВОРЫ

    По нашему расчету сегодня должно быть 28 февраля. Часов около десяти вечера пепеляевцы стали вызывать нас па разговоры.

    — Эй! Крас-ные, а крас-ны-е! Эй! Чего молчите? Отзовитесь.

    — Что надо? Опять пакость какую выдумали? Или пушка прибыла? А языком зря трепать нечего.

    — Орудие недалеко. Сегодня было бы здесь, но в дороге опрокинули, что-то погнули, исправляют, привезут завтра к обеду. Мы хотели переговорить с вами сейчас. Вышлите одного человека на середину. От нас один выйдет.

    — О чем хотите говорить.

    — Есть о чем поговорить. Выходите — узнаете.

    — Передадим командиру.

    — Хорошо.

    Было решено в переговоры вступить.

    Пелеляевцам сообщили, что мы согласны выслать одного красноармейца, но только завтра утром в девять часов.

    Белые согласились, и эту ночь они не стреляли, благодаря чему наши «спегоносы» натаскали снегу чуть ли не вдвое больше, чем во все предыдущие ночи. В ту же ночь при тусклом свете колтилки мы заготовили письмо следующего содержания:

    «Генерал Пепеляев, вы думали в феврале взять Якутск, в марте — всю автономную республику, в апреле — Бодайбо и Киренск, а весной наступать на Иркутск, затем форсированным победоносным маршем пройти Сибирь и в двадцать четвертом году быть в Москве.

    Но суровое лицо жизни — железная действительность, а не роман, не сказка из «Тысячи и одной ночи». Не приходится говорить о Москве, Иркутске, даже Якутске, если вы не можете всеми своими силами взять небольшой отряд.

    Теперь мы могли убедиться, что ваше поражение неизбежно а ваши мечты о завоевании Советской России остаются только мечтами, пустым, трескучим звуком.

    Мы вспоминаем кавказскую басню про барана, который ожирев и стал просить бога, чтобы тот послал ему встречу с полком.

    Не будьте же глухи и слепы, не проливайте напрасно крови. Вторично предлагаем вам сложить оружие и сдаться на милость Советской власти.

    Помните, что она сильна и непобедима и добровольно сдавшегося врага почти всегда милует...».

    Часов в девять утра 1 марта начальник обороны Жолнин, с белой повязкой на рукаве и с письмом в кармане, вышел из окопов. Между позициями его встретил пепеляевский унтер-офицер. Обменялись рукопожатием.

    Шагов за сто по ту сторону, под деревьями и в окопах, группы белых зорко наблюдает за разговаривающими.

    По эту сторону прислушиваются с винтовкам и в руках красноармейцы. У пулеметов наготове наводчики.

    — Ведь вам ужасно плохо? — спрашивает белый. — В особенности раненым? Хлеба у вас нет, а еще хуже — нет перевязочных средств и медикаментов.

    — Нет, ничего, — отвечает товарищ Жолнин, — наши раненые не жалуются. Перевязываем каждый день, бинтов достаточно, медикаменты тоже есть. Правда, нет хлеба, но зато мяса много.

    — Гм... так вы не думаете сдаваться?

    — Нет, не думаем.

    — Ожидаете выручки?

    — Да, ожидаем.

    — А если выручка не придет и мы возьмем Якутск, тогда сдадитесь?

    — Нет, все равно не сдадимся. Мы все решили, что лучше умереть, чем сдаться золотопогонникам. А относительно Якутска, то вам не видать его, как своих ушей, — разве что пленными туда попадете, но не иначе. Если вы только для этого и переговоры затеяли, то незачем было и огород городить. Так и передайте его превосходительству, генералу Пепеляеву.

    — Ну что? — кричит из лесу офицер. — Отказываются сдаться?

    — Да. Говорят, будут биться до последнего.

    — Ну и черт с ними! Скоро и так возьмем. Проклятые коммунисты! Не разговаривайте больше, идите обратно.

    Взяв письмо, пепеляевец ушел.

    Вернулся и товарищ Жолнин в свои окопы.

    Минут десять было тихо. По-видимому, белые читали наше письмо. Ничего они на него не ответили. Началась стрельба. Смерть вернулась к своим обязанностям.

                                                      ОБСТРЕЛ  РАЗРЫВНЫМИ

    Завтра 2 марта. Запас дров остался только дня на три. Сено кончилось. Вот уже два дня, как нам нечем сменить под ранеными подстилку, она превратилась в навоз. Доедали последних лошадей, паек еще уменьшили, но и при такой даче мяса хватит лишь на четыре-пять дней. Правда, имеются кони на окопах, но брать их нельзя. Надвигался голод. Что девать? Выхода нет. Медленно, но верно приближалась голодная смерть. Одна надежда па скорую выручку, иначе гибель неизбежна.

    Времени около четырех часов утра. Раненые спят. У давно потухшего камелька мерцает огонь светильника. Фельдшер наклонился над умирающим Хаснутдиновым. После ранении он так и не приходил в себя, все время метался в жару, бредил, кому-то угрожал, кого-то в чем-то просил, но разобрать можно было только одно слово: «товарищ».

    Началась агония, и скоро Зорея не стало...

    В это время в юрте из кучи тел отдыхавшей смены вскочил один красноармеец и с криком: «Товарищи! Белые наступают, близко!» выбежал во двор. Проснулись все и бросились за ним.

    Оказалось, что ничего пет. Красноармейцу приснилось, что белые подошли к самым окопам, а наша цепь спит и не видит...

    Почти всю эту ночь было слышно движение у противника. Можно было только догадки строить. Возможно, смена чаетей или прибыло подкрепление и готовится атака, или выручка нам приходит... Как знать?

    Наступило утро. Тихо. У противника все замерло. Но вот щелкнул выстрел, другой, третий. Затараторили пулеметы...

    Пепеляевцы открыли сильный огонь из винтовок и пулеметов. На этот раз они стреляли исключительно разрывными пулями. Падает стальной дождь на кровавые баррикады человеческих тел. Рвется на тысячи осколков. Будто сотни бичей щелкают...

    Ждут красные бойцы. Вот-вот тайга выкинет вражеские цени... Все готовы. Крепче сжимают винтовки. Насторожились пулеметы.

    А наступления нет и нет. По тщательном размышлении мы поняли, что это не акт жестокости, а желание заглушить от нашего слуха орудийную стрельбу.

    Так оно и было на самом деле. Где-то далеко-далеко бухали орудия.

    Осажденные не знали, что Байкалов ведет наступление па Амгу.

    Не знали также, что «дед» Курашов в четырнадцати верстах и с боем идет на выручку.

    Это они сигнализировали огненным громовым стуком орудий о близости своих, о скором освобождении осажденного отряда.

    Часам к двенадцати дня белые прекратили стрельбу...

    Снова тишина.

    Ночь легла. Все настороже...