ЎЎЎ 3. Маўрыя Бывалая. Народнік з Кальварыі Лейба Левенталь. Ч. 3. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                       ВВЕДЕНИЕ

     Несмотря на весьма значительный интерес, представляемый историей столь численного и самобытного племени, как якуты, до сих пор почти ничего не сделано для ее разработки, даже и за время от прихода сюда русских. Особенно интересным и в научном, и в практически-административном отношении является время от 1-ой Ясачной Комиссии до 30-х годов XIX века. В одном из ходатайств своих на имя министра госуд. имуществ, улусные головы Якутского округа как-то высказали, что якутам долго памятно будет время управления областью начальника Мягкого, ибо «при нем впервые для них взошло солнце» [* Из частных бумаг.]. Жаль, что головы недостаточно знакомы были с тем, что сделано здесь 1-ой Ясачной Комиссией; иначе, при любви якутов к метафорам, они не преминули бы сказать, что заря этого нового дня, каким действительно были для якутов конец прошлого и начало ХIХ века, занялась в те немногие годы, когда Черкашинников работал здесь в качестве начальника упомянутой Комиссии [* Необходимо, впрочем, заметить, что у якутов осталась память о Черкашинникове лишь как о начальнике Ясачной Комиссии, о бытности же его воеводой они ничего не помнят.]. Ибо, несмотря на всю суровость тона некоторых постановлений, последние знаменовали собою перелом к несомненному лучшему в русско-инородческих отношениях; эти постановления были отправным пунктом целого ряда мер облегчения и упорядочения здешней жизни и усиленных забот о судьбе якутов, вплоть до указанного выше времени. Но и об этом столь интересном периоде до сих пор нет ничего хоть сколько-нибудь цельного и обоснованного на критически проверенном материале. Между тем многое из установленного тогда, Устав об инородцах 1822 г. в том числе, до настоящей поры [* Т. е. до 90-х годов ХІХ века. И. М.] служит главной юридической основой здешней жизни, несмотря на все глубокие экономические перемены, происшедшие здесь с того времени. Промысел пушного зверя, еще в начале XIX века игравший весьма видную роль в экономии якутов, теперь почти что перевелся. Скотоводство, благодаря нарождению и быстрому развитию приисков, сделалось предметом усиленной и безрасчетной эксплуатации, ради сбыта. Олекминский округ стал наполовину земледельческим и по культурности значительно опередил Якутский, до того во всех отношениях шедший впереди других округов. Но и в Якутском округе, и даже в Вилюйском, земледелие стало весьма важной отраслью народного хозяйства. Извозный промысел казенной и купеческой клади, некогда дававший здешним якутам по нескольку сотен тысяч рублей в год, теперь донельзя умалился, и с открытием Гижигинского тракта, грозит почти полным прекращением. Таковы, вкратце, те главные н крупные перемены, какие произошли здесь с того времени, когда назрели и понемногу сложились учреждения 1822 г. И хотя в практике здешних управлений и судебных мест, кроме так наз. Сибирских учреждений, все более применения получает многотомный свод законов, со всеми его приложениями и дополнениями, но факт все-таки тот, что административное и земельное устройство якутов юридически остается таким же, каким оставили его Устав 1822 г. и 2-ая Ясачная Комиссия 1828 г. Факт, кроме того, что многое, вполне пригодное и своевременное тогда, продолжает жить и действовать именно как пережиток, как остаток этого прошлого, вследствие некоторой забытости, как бы заброшенности, в какой оказалась с того времени жизнь этого края. Выходит таким образом, что исследователю якутской современности необходимо возможно близкое знакомство хотя бы с этим недалеким прошлым здешнего края, ибо без того почти немыслимо полное и верное понимание современности. И в то же время, при совершенной неразработанности здешней истории, при отсутствии в печати даже сколько-нибудь цельного и систематического материала для нее, трудно надеяться на полную обработку в близком будущем хотя бы одного какого-нибудь ее периода. Самое лучшее, что, казалось, остается сделать, при таких обстоятельствах, это выбрать несколько таких вопросов, прошлые судьбы которых доныне продолжают влиять и отражаться на подлинной якутской действительности, и рассмотреть их исторически возможно тщательнее, вплоть до современного их положения. На первый раз самым важным для современности казался полный очерк податного обложения якутов и той связи, какая стала устанавливаться между этим обложением и землепользованием якутов со времени 1-ой Ясачной Комиссии. Первое было весьма важно в смысле воздействия русского управления на экономическую жизнь якутов, второе всего лучше характеризовало бы внутреннюю работу и перемещение сил в среде якутских обществ под влиянием новых экономических факторов. А связанные вместе и сопоставленные оба вопроса — о податном обложении и землепользовании у якутов — всего лучше отразили бы все общественно-экономические перемены, какие произошли за это время в их жизни. Целиком, однако, такой очерк истории обложения якутов от 1-ой Ясачной Комиссии до наших дней, в связи с переменами в землепользовании, по размерам своим, никоим образом не мог быть помещен в предлагаемой работе [* Здесь автор имел в виду то количество листов, какое предназначалось для его статьи в «Памятной книжке» Як. Статист. Комитета. И. М.]. К тому же местами чувствуется еще недостаток материала, так как к рассмотрению здешних архивов приступлено было сравнительно весьма недавно. Пришлось поэтому ограничиться полной обработкой одного очень важного момента этой истории, — о 1-ой Ясачной Комиссии, остальное же дать пока в виде краткого очерка, несколько подробнее останавливаясь лишь на переменах в землепользовании якутов, после Ясачной Комиссии. Конечно, при таком изложении, нельзя будет отдавать много места обильным указаниям и критике источников, так как и дается этот очерк лишь для установления связи с современностью и как первая попытка исторического ее уяснения. Статья эта сложилась, таким образом, из двух частей: 1) Первая Ясачная Комиссия и 2) краткий очерк обложения и землепользования якутов от 1-ой Ясачной Комиссии. Из предыдущего ясно, почему исходной точкой для истории данного вопроса взята именно эта Комиссия и почему иэ деятельности этой последней рассматривается лишь прямо касающееся податей и земли. Подати же инородческие тогда состояли в одном лишь ясаке. К нему поэтому и перейдем, заметив еще, что ясак весьма долго служил, если и не единственной [* Кроме ясака, якуты чуть не с самого их завоевания обязаны были отбыванием некоторых натуральных повинностей.], то во всяком случае главной и преимущественной статьею обложения якутов. Он могущественнейшим образом отразился на продукции инородца, на всем складе русско-инородческих отношений, на всем ходе здешней жизни. И с этой точки зрения для нас всего более интересны не деяния отдельных лиц, не ведавших подчас что делают, не отдельные указы, иногда вытекавшие, быть может, из ошибочного или не совсем бескорыстного донесения местных властей, а вся система взимания ясака, все подробности этого сложного дела, искание правильной его постановки и борьба, которую Правительство вело из-за его упорядочения. С такой точки зрения, главным образом, мы и будем рассматривать его.

                                                                         ГЛАВА I.

                                                         1. Первая Ясачная Комиссия.

    Ясак был троякий: податной, десятинный и поминочный или поклонный [* Словцов. Историч. Обозрение Сибири. Изд. 2-ое, кн. 1, стр. 18.]. Десятинный знак (т. е. десятый зверь из упромышленного, на подобие десятинного сбора с пашни), взимался только с русских промышленников [* Фишер. Сибирская История, стр. 196-196, 871 и 876.]. Что же касается поминного, то еще около 20-х годов XIX века один из Баягантайских князцов поднес Императору Александру I лучшую сиводушку, при чем во всеподаннейшем прошении своем указывает, что отец его, Никита Сертеков Готовцев, имел счастье поднести его величеству чернобурую лисицу высокой цены. Ничего за это он не просит, а выражает лишь желание, чтобы его известили о получении [* Из частных бумаг.]. По отношению к сбору собственно податного ясака нужно сказать, что ко времени, когда был завоеван этот край, в других частях Сибири уже установилось, что за сбором ясака посылались казаки, дети боярские и др., не ожидая, чтобы ясачные сами привозили его в город или острог. Установилось и то, что сборщики получали при этом  подарки и поминки, нередко, впрочем, передаваемые ими и выше [* По указу Сибирской Губернской канцелярии, в Березове велено было допросить сборщиков: «по скольку рухляди брали они для поклона воеводам и приказным людям?». Ответ: «С каждого самоеда по 10 белок или по 2 горностая». Словцов II, 63. См. также 5 п. наказа Якутскому воеводе от 1697 г. «сборщикам ничего от ясачных на себя и на воеводу не брать, ничем с ясачными не торговать» и т. д. Н. Семивский. Новейшие повествования, примеч. № 42, стр. 121.], да еще возили с собой товары, при чем не всегда хорошо помнили, что в ясак они должны были брать шкурки самые лучшие; при сдаче же ясака нередко обсчитывались так, что худшие шкурки доставались казне, а лучшие оставались у них за их товары, как это видно из грамоты царя Бориса от 8 декабря 1600 г. [* Цитир. у Словцова. I, 94.].

    Без ясачных сборщиков, однако, и обойтись невозможно было до тех пор, пока сбор ясака не стал производиться всюду огулом, с целых обществ, под ответственностью их князцов и старшин, что в своем месте и будет указано. В Якутской области сборщики удержались до конца действий 1-й Ясачной Комиссии. По словам И. Москвина, пробовали здесь бороться с их злоупотреблениями еще при воеводе Бибикове (1678-1681) учреждением ярлыков, при чем один экземпляр должен был оставляться у князца, с отметкой сборщика о количестве полученного ясака, а в другом, который оставался у сборщика, воеводская канцелярия должна была отмечать каждый раз полученное от сборщика. Но, при недостатке в грамотных людях в то время, ярлыки эти применения не получили и вскоре, после следующего же воеводы Приклонского, были отменены. Столь же мало помогли делу и бирки, которые введены были позднее, не говоря уже о том, что, ведь, на бирках не написано было, какой добротности шкурки получены сборщиками. Жаль только, что Москвин так мало говорит об этом; но едва ли якутские князцы были столь уж чисты, а сборщики столь неправы в своих оправданиях, как это представлено у этого автора [* Пам. Кн. Як обл. на 1863 г., стр. 189-190.]. Впрочем интереснее этого и в целях дальнейшего изложения, важнее для нас другие вопросы, а именно, была ли какая отбудь определенная норма при первоначальном обложении ясаком, а если таковой не было, то существовал ли вообще когда-нибудь вполне определенный оклад ясака до 1-ой Ясачной Комиссии. По первому вопросу, в истории Словцо в а встречаются местами вполне определенные данные, однако над окончательным решением вопроса он прямо не останавливается. Андриевич несколько раз подходит к его решению, но, в конце концов, смутившись тем, что Биллингсу в известное его путешествие (1785-1793), между прочим, поручено было положить основание к собиранию впредь ясака с жителей Алеутских островов, заключает: «ясно, что при обложении ясаком никакой нормы не существовало, иначе она была бы указана в инструкции Биллингса [* Андриевич. Истор. очерк Сибири, т. IV, стр. 231. См. также Сарычев. Путешествие по северо-вост. части Сибири, т. II, стр. 122-123.]. Но, во 1-х, поручение это, возложенное для выполнения на участника этой экспедиции, Сарычева, на самом деле свелось к переобложению существовавшего ранее ясака, а не было новым обложением, как это видно из дальнейшего изложения дела у самого Андриевича [* Андриевич, там же.]. Во 2-х, и на такой случай переобложения существовавшего ясака, как и на случай нового обложения, уже со времен 1-ой Ясачной Комиссии установлен был и успел уже привиться принцип соглашения представителя русской власти с инородческими родоначальниками относительно ясачного оклада; поэтому никакой заранее определенной нормы в инструкции не должно и не могло даже быть. Но если с одной стороны этот «акт и не совсем основательно смутил Андриевича, то с другой и Словцов, хотя тоже, только в виде предположения, допускает, что, при покорениях по Енисею и далее, количество ясака ограничивалось добровольным приносом и некоторой надбавкой при вымогательстве [* Словцов. I, 19.]. Поэтому, хотя покойный Москвин и говорит об «исправности взноса якутами ясака», что «в Москве удивлялись успешному его сбору» и что сам он просматривал свитки [* Пам. Кн. Як. обл. на 1863 г, стр. 168.], — следственное дело о первом из якутских воевод, Головине, — где речь идет о «расчете и сборе ясака», но все это настолько неопределенно, что вопрос о том, был или не был здесь какой-нибудь определенный размер первоначального обложения, — приходится оставить пока открытым [* Здесь уместно напомнить примечание редактора к статье Виташевскаго, «Способы разложения н сбора податей в Якутской общине», помещенное на стр. 64 первого выпуска настоящего тома. К сделанному там указанию на данные 1639 года по ясачному обложению олекминцев можно добавить показание сына боярского Парфена Ходырева о сообщениях сыланских и батулинских якутов (теперешнего Якутского округа) от 1637 года, заявлявших Ходыреву: «платят-де они государев ясак по вся годы в Лѣнскій острожек по осми сороков соболей в год и пластин собольих и лисиц, и в книгах-де в ясачных имяны их и платеж писаны в Лѣнском острожке» ... Доп. к А. И., т. II, стр. 282). И. М.].

    Но, если даже при первоначальном обложении здесь определенного оклада и не было, то весьма долго такой порядок вещей едва ли мог продолжаться, ибо, как сейчас увидим, к западу от Енисея определенный оклад существовал в течение всего XVII века, и, хотя в указах от 28 Февраля 1682 г. и января 1685 года идет еще речь о сыске и «прииске» неясачных якутов, для приведения их в подданство [* В. Приклонский. Библиогр., 461 и 472.], но уже в 1702 году заведены ясачные книги для камчадалов и, очевидно, около того же времени такие же книги должны были быть составленными, а, стало быть, установлен вполне определенный оклад и для якутов. Согласно с этим и Семивский утверждает, что «когда они (инородцы) сделались совсем Российскими подданными, то обложены были по улусам и родам их каким-нибудь известным годовым окладом» [* Семивский, стр. 121. Андриевич. II, 226-227.]. Кроме того в 12 пункте указа Верховного Тайного Совета от 26 июня 1727 г. повелевается: «...за дорогих соболей и лисиц излишнюю сверх оклада цену додавать из казны, а у кого зверь низшей против оклада цены, то донимать деньгами [* Семивский, стр. 122.]...» Все это делает возможным предполагать, что и до 1-ой Ясачной Комиссии определенный оклад и окладные книги для якутов уже существовали [* Да и Москвин также указывает, что проверка ясака за прежние годы Черкашинниковым началась именно с просмотра записок или книг сборщиков, что у последних, кроме постоянных инструкций имелись и книги на сбор ясака, где воеводская канцелярия должна была отмечать собранное и доставленное сборщиками (Пам. Кн. Як. обл. на 1863 г., стр. 189).].

    Каков, спрашивается теперь, был размер этого оклада?

    Об якутах ничего определенного на этот счет пока не имеется, так что можно лишь по аналогии с другими частями Сибири составить себе представление о размере оклада для здешнего края. Итак, вначале даже как правило, — по Словцову, — ясак равнялся «10 соболям с женатого и вполы (5 соболей) с холостого» — и даже от 10 до 20 соболей; но, прибавляет Словцов, «у правительства не было неумолимой строгости, и правило это редко исполнялось». С якутов едва ли когда требовался (правительством) такой величины ясак, так как еще воеводой Сулешовым было представлено уменьшенное расписание ясака в то самое время, как русские дошли сюда, с расчислением его на деньги [* Начало 20-х годов XVII века. Словцов говорит об этой нерешительно (кн. I, 19).]. Все же во 2-ю половину ХVII века размер ясака доходил до 7 соболей с лука, т. е. с промышленника [* Точные сведения о размере ясака, числившегося на плательщиках всего Якутского воеводства, были сообщены воеводой Барнешлевым в 1676 году (Доп. к А. И., т. VI, стр. 408). И. М.]. Далее, и .1719 г. ясачные платили от 250 и 293 коп. до 316 к. (соболиный оклад вместе с прорубными (?) и канальными —временным налогом для прорытия Ладожского канала). Через несколько лет, по переписи 1722 г. (до Якутска не дошедшей), ясачный оклад равнялся 3 соболям, или 210 коп. (не везде и не всегда) [* Словцов. I, 19, 97-98 и 214.]. А в 1745 г. с кузнецких, напр., двоеданцев [* Двоеданцами они назывались потоку, что платили ясак и в Джунгарию и в Россию. Такими же двоеданцамн были одно время и амурские тунгусы, платившие ясак и нам, и китайцам.] с 658 ясачных душ взималось ясаку 33 сорока 23 соболя, т. е. больше, чем по 2 шкурки с ясачной души [* Андриевич, III, 150-151.]. Впрочем по ценности здешних шкурок [* Якутские соболи, как и др. меха, считались в числе высокоценных. См. Словцов. II, 213.], ясак здесь мог и не равняться целым двум шкуркам даже до 1-ой Ясачной Комиссии, а, начиная с нее, он состоял уже только из одной шкурки, да и то красные лисицы сильно преобладали над соболями. Как видим размер ясака все уменьшался, и в указанное время сам по себе и в намерениях правительства. обременительным считаться не мог, особенно если принять во внимание достаточное еще тогда обилие здешнего промысла и низкие цены на пушнину, до снятия с нее регалии в 1762 г. Необходимо, однако, заметить, что приведенные цифры представляют собою лишь средние величины, около которых подлинный ясак сильно колебался не только по комиссарствам, но и по улусам, волостям и родам. Так среди указанных выше кузнецких двоеданцев; платили ясаку в 1745 г.:

    Даже в этих немногих волостях ясак колебался между 3 слишком и 1 ¹/₅₁ соболем (100 человек Кергешской волости — особо).

    Но, если при существовании окладных книг, разнообразие это само по себе было неважно и ничего нездорового в себе не заключало, то важнее этого была неустановленность числа ясачных плательщиков по родам. Как правило, с самого же завоевания Сибири, во уважение старости, болезни или увечья давалась свобода от ясака [* Словцов. I, 16.]. Но каков же был предельный возраст для платежа ясака, кто определял ясачноспособность, кто исключал из оклада одних и вводил других, часто ли и кем усчитывалось количество ясачновозрастных, — все это вопросы совершенно еще не разъясненные, да к тому же и находящиеся в тесной связи с вопросом об учете населения вообще, т. е. о переписях. Когда произошла первая перепись здешних инородцев? Опять вопрос, который трудно решить сейчас сколько-нибудь удовлетворительно. Словцов несколько раз возвращается к нему, но признается, что ему не только о первых двух, но и о 3-ей переписи ничего подробно неизвестно. Он, по-видимому, был того мнения, что в первые две переписи, заведывавшие ими ревизоры, ясачных не касались, а относительно 2-ой (1742-1747), которой заведывал генерал-майор Чернцов, Словцов прямо говорит, что инородцев Чернцову даже возбранено было касаться [* Словцов. I, 81 (II, 28-29, 286).]. Значит ли это, что инородцев совсем не переписывали, или что счетом их занимались местные чиновники, — трудно понять. Также нелегко разобраться в сведениях, которые даются на этот счет Андриевичем, но и он, очевидно, склонен думать, что переписи, до 3-ей, инородцев не касались [* Читатель, который захотел бы справиться на этот счет у Ядринцева, найдет вот что: «В 1622 г. производится в Сибири первая перепись населения, при чем оказывается уже в ней 70000 жителей и 7400 ссыльных» («Сибирь как колония», стр. 127). Обыкновенно Ядринцев весьма скуп на ссылки. На этот раз, однако, ссылка есть: «Словцов, с. 138-152». Справляемся по указателю нового издания в находим, что это соответствует приблизительно, стр. 77-86 кн. 1. Оказывается, что 1622 — это не год первой переписи, а первая, найденная Словцовым для XVII в. цифра русского населения в Сибири, точно так же 1662 г. не год второй переписи, а конец первого периода собственной истории Словцова, подводя итоги которому, он, между прочим, исчисляет цифру тогдашнего русского населения в Сибири, и находит его в 1662 г., — а не в 1622 г., — 70000 д. м. п. всего (7400 ссыльных в том числе), а не «70000 жителей (?) и 7400 ссыльных», как цитирует Ядринцев (Словцов, кн. І, стр. 82-86 нов. изд.). Зато на стр. 28, кн. ІІ Словцов действительно говорит: «при первой переписи 1723 г. ..., в 1727 г. оконченной ...», «по 2-ой переписи 1747 г.» и на следующей 29 стр.: «по 3-ей переписи в 1763 г. ... деланной».]. А с другой, стороны Семивский положительно говорит, что в 1731 г. перепись ясачных была, что потом до 1746 г., как это видно из донесения Сибирской губернской канцелярии в Сибирский приказ, переписи ясачных не происходило и о старых, хворых и умерших ничего неизвестно. В виду этого, по предписанию Сибирского приказа от 26 июля 1746 г., такая перепись учинена и ведомость в Сибирский приказ 4 Февраля 1748 г, прислана, т. е. как будто бы одновременно с Чернцовской переписью русского населения происходила и перепись инородцев. Но что-то тут все-таки неясно, ибо, — продолжаем все по Семивскому же, — ибо того же года 2 августа Сибирской губернской и Иркутской провинциальной канцеляриям предписано: «сверх той переписи учинить еще и в других ясачных волостях и городках Тобольской, Енисейской и Иркутской провинций переписи» [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 124.]. Эта новая перепись, как увидим ниже, устроилась еще не скоро.. На как, спрашивается теперь, примирить мнения Словцова и Андриевича с категорическим утверждением Семивского, что и до 3-ей, общей, все-таки были две переписи ясачных? При большой наличности источников, может быть, и не трудно было бы это разъяснить за неимением же их, лишь в виде предположения, примирить эти противоречия можно, допустив, что до 3-ей — полной переписи инородцев действительно не было, а происходил лишь счет ясачных плательщиков [* Что такой счет происходил и что переписные книги ясачным имелись и до 3-ей переписи, тому доказательство 2 пункт инструкции Екатерины II, данной Щербачеву 4 мая 1763 г., где предписывается ему вытребовать из Сибирских канцелярий «переписные ясачным книги старые». См. Булычев, стр. 254.], при чем каждый раз старые, хворые и умершие исключались из списков плательщиков. В промежутках же между такими учетами (производившимися, притом, местными чиновниками) счет плательщиков велся по сказкам, ими самими подаваемым, по их объявлениям, как говорилось тогда [* Как остаток этого порядка вещей, находим и формулу ясачных квитанций конца XVIII века: «объявлен ясак с рода твоего на такую-то сумму».]. Не только таким образом, до 1-ой Ясачной Комиссии не установлен был предельный возраст для платежа ясака, но и каждый раз, при объявлении, т. е. при платеже ясака, счет о количестве окладов происходил по сказкам самих плательщиков, несовпадавшим со счетом канцелярий, отчего в 1746 году мы и находим в здешней провинции недоимку более 12000 рублей [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 124.]. Понятно, что такое положение вещей давало повод к злоупотреблениям с разных сторон, — со стороны сборщиков и даже самих плательщиков и их представителей, князцов в том числе. Такою же неустановленностью страдал и еще один вопрос — о признаках для обложения новым ясаком или для переобложения старого, т. е. увеличения или уменьшения ясачной суммы, требовавшейся с того или другого общества, а, стало быть, и плательщицких окладов. И этот вопрос, как и другие, касавшиеся ясака, задолго еще до 1-ой Ясачной Комиссии озабочивал высшую центральную власть. Так, 29 марта 1753 г., в присутствии Правит. Сената Елизавета Петровна указала, что «в Сибирской губ. и в Иркутской провинции положен ясак с таких мест, где какой в лесах зверь был, а после того в тех местах лес вывелся, а ясак тот же берут; а где тогда лесу не было и после вырос, тут ясака не берут, и оттого одни перед другими тягость несут, того ради о том рассмотрение и надлежащее определение учинить». Во исполнение этого указа, Правит. Сенат приказал: «о ясаках в Сибири Сибирскому приказу справку учинить, обстоятельную ведомость рассмотреть и представить в Правит. Сенат со мнением» [* Андриевич. ІІІ, 152.]. Но когда 17 августа 1762 г. этот вопрос опять подняла Екатерина II, то оказалось, что еще ничего по этому делу не сделано, что даже о переписи, о которой два раза в 1761 г. даны были указы, «сведений еще не получено, хотя, чаятельно, она уже началась». Как видим, и этот вопрос об определенных признаках для переобложения, об уравнении ясака, неодинаковым бременем ложившегося на разные племена и даже рода, до 1-ой Ясачной Комиссии не решен. Не решен был, по-видимому, и еще один небезынтересный вопрос о том, взимается ли ясак с целых обществ под ответственностью их князцов, старшин и друг, родоначальников, или сборщик ведается с каждым плательщиком в отдельности, каждого знать должен, с каждым дело имеет. И далее, — всякий ли ясачновозрастной и ясачноспособный является плательщиком ясака, или же только самостоятельные хозяева, или же наконец и из этих последних — одни лишь состоятельные. Последний вопрос весьма важен и интересен и жаль чрезвычайно, что нет сейчас данных, чтобы хоть как-нибудь его выяснить. Одно только можно сказать, что как размер ясака все уменьшался, так и контингент лиц, с которых требовался ясак, чем далее, тем все суживался, ограничивался. Так, мы уже видели, что по первоначальному обложению, женатые платили вдвое против холостых, так что платилось, очевидно, и с женских душ. Что это следует понимать именно так, тому доказательством служит, что еще до Сулешовского распорядка вдовы из оклада исключены [* Словцов. I, 124.]. Далее, среди джунгарских двоеданцев, о которых речь была выше, мы находим, что часть Кергешскон волости платит со 100 душ 60 соболей «не объявляя, с кого ясак собран» [* Андриевнч II. 160.]. А когда Сарычев стал переоблагать жителей Уналашки, то оказалось, что до сего времени ясак там положен был в каждом селении не более, как на двух или трех, по выбору, «промышленных» человек, «которые и назывались ясашными» [* Сарычев. Путеш. 11-118. Если верно это сообщение, то название «ясачные», как общее для всех сибирских инородцев в прошлой веке, является таким образом переносным с части на целое.]. Положим, что это и место, и положение — исключительные, и Словцов также удивляется, как мало при Плестнере (1746-1770) поступало с этих мест в казну ясака [* Словцов. II, 304. Место было столь отдаленное, что не было возможности уследить за правильностью показаний «промышленников» и др. ясачных сборщиков; положение же исключительно в том отношении, что камчадалы были почти разорены, чукчи и олюторы сильно возмущены прежними неистовствами сборщиков. Приходилось поэтому смотреть сквозь пальцы на незначительность поступавшего оттуда ясака, чтобы не дать предлога для новых неистовств.]. В других местах ясачноплателыцики, несомненно, составляли большую часть мужских душ; но если бы о якутах, например, выяснилось, что ясак платили лишь одни самостоятельные, независимые хозяева, что очень возможно, то это весьма многое объяснило бы в их дальнейшей истории после 1-ой Ясачной Комиссии. К сожалению, нет пока данных для решения этого вопроса. Относительно же того, кто отвечал за полный и своевременный взнос ясака, — по тому, что Москвин говорит об очной ставке между квязцами и сборщиками ясака, о бирках, предъявленных при этом князцами, — можно заключить, что от якутов ясак объявлялся князцами за целые их роды. Точно так же из жалобы одного из якутских родоначальников, Сертека Курджагина па имя Черкашинникова, когда тот был еще воеводой, можно заключить, что ответственным лицом при этом являлся князец [* Из частных бумаг Кангаласского родоначальника.]. Но с какого времени это установлено, существовало ли это даже, как нечто разрешенное и узаконенное, или само собою вошло в обыкновение, и лишь обнаружено при Черкашинникове и признано вполне целесообразным, — все это вопросы совершенно еще неразъясненные, вопросы, кроме того, лишь с первого взгляда могущие показаться мелочными и маловажными, тогда как для общественной жизни якутов, для истории их самоуправления они весьма и весьма важны.

    Со всеми этими вопросами, важными и неважными, решавшимися, но нерешенными, или совсем неподнимавшимися, связан был еще один вопрос, более всех их, пожалуй, важный и по силе и глубине своего действия, и по разнообразию противоположных интересов, которые он затрагивал. Это вопрос о казенной монополии па пушнину, мимоходом затронутый и раньше, по поводу неблагоприятного ее влиянии на меновой торг с инородцами. Еще неблагоприятнее было влияние этой монополии на своевременную н правильную постановку многих вопросов, касавшихся ясака, ее влияния на правильность и необременительность этого сбора, — между прочим. Главное, что скупка пушнины в казну чересчур близко и часто сталкивалась при этой со сбором ясака для той же казны. Лица, отвечавшие за полный и доброкачественный сбор ясака, вместе с тем являлись и скупщиками пушнины для казны и блюстителями монопольного торгового ее интереса, при чем чересчур, много было шансов и соблазна для того, чтобы сугубый интерес казны сделать орудием сугубого интереса личного и чтобы на место торговца по призванию выступил торговец не званый, к вящему вреду, как для местного жителя и казны, так и для порядка н законности. А торговля, тем не менее, окольными путями и лесными дорожками делала все-таки свое дело, что не мешало жалобам торговцев быть и частыми и весьма основательными. Князец при этом ссылался на придирчивость сборщиков и требовал лучших шкурок или большего их количества, в ожидании этих «придирок» не прочь будучи, конечно, попользоваться и сам; сборщик ссылался на непреклонность «присяжного» оценщика, последний—на приемщиков. Все ссылались на ответ перед казной, если по оценке в Приказе или Кабинете окажется недохватка против существующего положения, или в Кяхте бухарцы предъявят претензию на недоброкачественность пушнины [* Кой-какие сведения о мене казенной пушнины на ревень с бухарскими купцами (на китайской границе) даны будут ниже.]. Все защищали казенный интерес, все следили за тем, чтобы пушнина не попадала мимо казны в частные руки, и тем не менее пушнина в Московском гостином дворе оказывалась самой лучшей, а в Приказе — «невысокого достоинства» [* Словцов. I, 147. См. классическую по простоте своей грамоту Петра I, от 27 октября 1697 г., на имя Енисейского воеводы о пышности служилых людей Якутской области.]. И мимо Кяхтинской таможни провозили ее больше, чем через Кяхту [* Там же, стр. 267.]. Что касается инородца, то выплачивать оклад деньгами он по закону не мог, ибо оклад этот существовал лишь в теории, — для того, чтобы знать, на какую сумму пушнины требуется с данного сборщицкого участка, самый же ясак требуется непременно пушниной. Продать последнюю на сторону он также по закону не мог. Он должен был отдавать ее либо сборщику, который делает всякие «вымыслы», либо скупщику пушнины для казны, который оценивал ее в сущие пустяки, либо продать ее скрытно с большим риском и с немалым убытком. Понятно, как много случаев было при этом для разных «вымыслов», «придирок», «приценок» и т. п. и как это должно было отзываться на торговле и промысле, па благосостоянии инородца вообще, и в конце концов на интересах самой казны. Понятно, поэтому, что, когда от злоупотреблений тех или других лиц впервые пришли к убеждению о неудобствах самой системы, то прежде всего это обстоятельство и должно было обратить па себя внимание. Поэтому указом 26 июня 1727 г. повелевалось, во-первых, «дабы Излишние ясачным обиды, отгоны и вымыслы сборщиков могли быть пресечены, принимать зверя не по оценке, а по настоящей на месте приема цене; за дорогих додавать из казны, а у кого зверь низшей против оклада цены, то донимать деньгами [* Семивскнй. Примеч. № 42, стр. 122; у Андриевича (т. II, стр. 226-227) указ этот, очевидно искажен в переложении на современный язык.]. Ежели ясачннк недоволен ценою, то позволить ему зверя продать, а в казну принять деньгами по окладу»; во-вторых, пушнина освобождалась от казенной монополии [* Щеглов. 189. П.С.З. № 610. Словцов. I, 266.].Тесно было связано одно с другим, и защита интересов инородца неосуществима была в полной мере при этой монополии потому именно, что далеко не в одних «вымыслах» сборщиков было тут дело. Это было почти тоже, что установлено потом 1.-ой Ясачной Комиссией, с одним лишь различием, а именно: оценщика нет, но и мех принимается не по раз установленной, а каждый раз — по существующей на месте рыночной цене. Это, конечно, оставляло много места для произвола; все же, если бы порядок этот удержался, то рыночная цена скоро бы окрепла и установилась, пушнина пошла бы вся в руки купцов, дававших за нее больше чем казна, а инородцы стали бы платить ясак деньгами, как это и произошло впоследствии. Но указом 22 июня 1735 года повелено «ясак принимать в Иркутской провинции с ясачных людей соболями, а не деньгами» [* Приклонсхнй. Библиогр. № 676 (П.С.З., т. 9, стр. 649).], что крайне невыгодно должно было отразиться на пушной торговле; позднее указом 1749 г.- к этому добавлено, чтобы «не принимали худой рухляди, а непременно лучшую», под строжайшей ответственностью приемщиков [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 122.], а указом 1752 г. опять объявлена казенная монополия на мягкую рухлядь [* Андриевич. III, 122.], и все вернулось к порядкам существовавшим до 1727 г.    Много, как видим, во всех этих вопросах неясного, неизученного: возьмем ли мы такие, в сущности несложные вопросы, как, напр., о сроках для взимания ясака, о цене, по какой должна приниматься пушнина, о норме для замены рухляди деньгами, или же более сложные: о признаках для обложения ясаком, о связи между ясаком и казенной монополией на пушнину и т. п., — везде находим все ту же пестроту, все ту же неустановленность и неустроенность. Но, вместе с тем, начиная от подвигов казацких на Камчатке и до огромного и плодотворного труда, поднятого здесь 1-ой Ясачной Комиссией, мы можем следить за тем, как медленно, трудно и по частям это дело все-таки выяснялось, и понемногу устраивалось. Да и немыслимо было, пожалуй, при тогдашних силах и средствах государства, при страшной отдаленности и незнании места, сразу решить и установить что-нибудь по каждому из указанных выше частных вопросов; тем более, что и решать то их, по частям, было почти бесполезно, так тесно они связаны были и зависели друг от друга. Только время и опыт могли показать их взаимозависимость и неразрывную связь, навести на правильную их постановку. Взять, напр., простой на первый взгляд, вопрос о сборщиках. Кажется — чего проще: наказать нечестных и заменить их более честными, или приказать лучше смотреть за ними, и дело поправится... Между тем больше полутора столетия (1600— 1779) боролись с их злоупотреблениями; а тем временем настолько ознакомились с инородцем и приучили его к себе, что дошли до простой, по-видимому, мысли, что можно обойтись и без сборщика, стоит лишь поставить ясак под ответственность целых обществ, в лице их родоначальников. Для этого, однако, нужно было предварительно опытом дойти до убеждения, что лучше взимать ясак огулом с целых обществ, чем иметь дело с каждым плательщиком в отдельности. Но и этого, в свою очередь, нельзя было сделать, не придумав простой, неотяготительной для инородцев и гарантирующей верность учета, системы переписей. Или, еще лучше, взять, например, хоть самые переписи.

    Когда в 1763 г. в Сенате докладывали Екатерине II о ревизии, то оказалось, что менее чем в 800 тысяч руб. она не обойдется: что требуется нарядить ревизоров и численные воинские команды, что ревизия повлечет за собою бесчисленные следственный дела, побеги и т. д. и что «так делалось всегда». Между тем оказалось, что эту дорого стоющую и страшную махину [* В Чернявскую перепись (2-ую) «присланные в Иркутск подполковник Угрюмой с капитаном Плотовым, призывали в свое присутствие городские семьи с младенцами, н вслед аа тем осматривались домы для достоверности, нет ли «прописных» (пропущенных). Такая взыскательность, прибавляет Словцов, была, конечно, хлопотлива для жителей, но необходима для исполнителей по замеченному в народе уклонению от перечета. II, 27.] можно заменить простой подачей сказок самими жителями с небольшими штрафами за прописных [* Соловьев. Ист. России, т. 26, стр. 276-276.]. Но нужен был опыт многих ревизий для того, чтобы самим здесь дойти и якутов довести до этой простой вещи. Нужны были время и опыт для того, чтобы убедить, что борьба с торговлей для защиты казенной монополии на пушнину, и с купечеством — для защиты инородца, в конце концов ни казны не пополняет, ни инородца не защищает. Время и многочисленные попытки нужны были для того, чтобы доказать здесь, что способ взимания налога нередко обременительнее самого налога. Порядок же взимания ясака непременно пушниной и непременно лучшей, когда при том вольной продажи на нее не было, И когда между казною н ясачным плательщиком стоял целый ряд сборщиков, оценщиков и приемщиков, — сам по себе был весьма убыточен для инородца. А тут еще весь тот дальнейший путь, по которому должна была пройти ясачная пушнина, чтобы из рук плательщика попасть в Приказ, Кабинет или Кяхтинскую таможню [* Где она обменивалась на ревень.], до такой степени уменьшал ее количественно, ухудшал качественно, что, и помимо сборщичьих «придирок», нужно было взимать ее вдвое, чтобы установленное ее количество дошло до места окончательной сдачи. А если принять во внимание злоупотребления при самом сборе, то и в самом деле выходил «тройной ясак, вместо одного установленного».

    Немудрено поэтому, что все время до 1-ой Ясачной Комиссии полно борьбы за упорядочение этого ясачного дела и успокоение ясачных. Мы можем следить за тем, как всплывают один из указанных вопросов за другим, с каким трудом дается их выяснение и какие попытки делаются для их решения. В попытках этих законодательство не раз вполне приближается к удачному решению того или другого из них; но при недостаточном опыте и знании, при невырешенности других вопросов, с которыми каждый из них связан, законодательство сбивается с толку неверными донесениями, жалобами купцов с одной стороны, местных властей с другой, инородцев с третьей, колебаниями между интересами фиска и жалостью к инородцам; оно отменяет только что принятое удачное решение и кидается в другую сторону, для выяснения другого вопроса, отдельное решение которого делу опять не помогает, да и помочь не может. От несовершенства системы чересчур часто обращается к ошибкам лиц, которых сменяет, «следует», судит, казнит, — до вице-губернатора Жолобова и губернатора Гагарина включительно. Но все лишь для того, чтобы убедиться, что не в людях дело; что ревизиями и грозными указами горю не пособить; что необходимо все дело подвергнуть пересмотру зараз, целиком и во всех его частях, что в колебаниях между интересами казны с одной стороны, интересами края и торговли, ростом и развитием инородческого населения — с другой, необходимо склониться на сторону последних, ибо в конце концов интересы населения и казны нераздельны.

    Сведем же теперь итоги того, что предстояло сделать здесь Ясачной Комиссии. Необходимо было как-нибудь установить такой порядок взимания ясака, при котором можно было бы обойтись без сборщиков и отказаться от категорического требования ясака непременно такой-то пушниной, дав больший простор для замены последней деньгами. Надо было установить точную и неподлежащую колебаниям норму для такой замены, как и определенный возраст для взимания ясака; установить сбор последнего и учет населения так, чтобы не было поводов для частых переписей. Уравнить ясак, ложившийся неодинаково по местам и племенам, а главное — найти общие и верные признаки для такого уравнения. Всего же первее необходимо было отменить осложнявшую и затемнявшую все это дело казенную монополию на пушнину, помимо прочих ее неудобств и — учесть население [* В. Л. Приклонский. Библиогр. № 692. (Из П.С.З. т. XV, стр. 631-632).]. С этого и начали еще до всякой комиссии, ибо 23 января 1761 г. последовал указ об учинении переписи ясачным народам в Сибирской губернии, а 31 июля 1762 г. торговля мягкой рухлядью сделана вольной [* Андриевич, т. IV, стр. 187-8.]. Но каково происхождение этой Ясачной Комиссии, беспримерной до того?

    До воцарения Екатерины II было в обычае для дел, требовавших, по важности или сложности своей, экстренного вмешательства центральной власти, посылать «парочных», как они назывались тогда, особливо честных и доверия заслуживающих людей. Таковыми были, не говоря о более ранних, посылка гвардии майора Лихарева для следствия над деяниями Сибирского Губернатора кн. Гагарина в 1719 г., посылка Мерлина и Павлуцкого в Якутское ведомство и на Камчатку по указу 21 мая 1733 г. [* Андриевич. II, стр. 286. Словцов. I, стр. 196, 278.], полковника Кошелева во всю Иркутскую провинцию для забирания ведомостей о всяких сборах по указу 14 сентября 1737 г. [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 123.], полковника Вульфа со штаб и обер-офицерами туда же, по указу 24 сентября 1745 г. и манифесту 21 июля 1748 г. [* Андриевич. III, 233.] и т. д. Для переписей также посылались нарочные ревизоры: для первой полковники, для второй генерал-майоры, по одному на каждую губернию, откуда и название этой переписи (а затем и всех дальнейших) — генеральная [* Нарочные эти снабжались огромными полномочиями для следствий и суда до казней включительно, для чего в их распоряжение давались штаты чиновников и большие команды, — дело не лишнее по тогдашнему времени, когда иного воеводу, да и не воеводу только, приходилось брать осадою и приступом в буквальном смысле этого слова.]. Когда началась 3 ревизия [* Указ 21 января 1761 г., повторенный, по Андриевичу, в ноябре, по Словцову — 20 декабря того же года.], то сначала решено было на этот раз нарочных ревизоров не посылать, а производить ее посредством сказок, подаваемых самими обывателями через губернские и воеводские канцелярии. Но оказалось, что сказки подаются весьма медленно, да «от канцелярий сказко-подателям великие приманки, затруднения и тягости происходят». Поэтому указом 31 июля 1762 г. взятие сказок на время остановлено [* Соловьев, т. XXV, 267.]. Вместе с тем к переписи присоединились два старых, давно уже ждавших решения, вопроса. Во-первых, все больше обнаруживалась необходимость сбавки ясака для одних, уравнение его для других, и 17 августа 1762 г. Екатерина II предписала Сенату «рассмотреть об ясачных народах и звериных промыслах в Сибири и установить оклад». Исходя из старой мысли Елизаветинского периода, что неуравнительность ясака происходит от перемен в наличности лесов, Сенат постановил, чтобы, сверх переписи ясачным плательщикам произвесть еще и в описи лесов должное свидетельство, а для определения в Сибири ясака послать туда особое лицо по доверию, снабдив его надлежащей инструкцией [* Это и повело к инструкции Щербачеву 4 нюня 1763 г.]. Во-вторых, в присланных от ясачных плательщиков прошениях опять поднялись жалобы на невозможные притеснения от ясачных сборщиков, о чем, впрочем, и Сибирская губернская и Иркутская провинциальная канцелярии представляли, о чем в названных канцеляриях и в. Якутском воеводстве уже и следствие производилось. Решено было на командируемое лицо возложить и это дело, ибо по донесениям упомянутых канцелярий и Сибирского приказа, «ясачные, по незнакомству с формами производства суда и по незнанию грамоты, яко степной и подлый народ (невежественный)... как оный и начать не разумеют и потому в своих обидах без всякого удовольствия оставаться могут». Лицом этим избран гвардии секунд-майор Щербачев, который и назначен начальником Комиссии, главной целью которой имели быть суд и расправа по открывшимся злоупотреблениям и «восстановление доброго порядка в сборе ясака» [* Введение к инструкции Щербачеву, полностью напечатанной в Пут. по Воет. Сибири И. Булычева, стр. 251-268.]. По-прежнему он снабжен большим штатом офицеров, воинской командой, небольшой путевой канцелярией [* Булычев, стр. 206. Всей назначено двойное против окладов жалованье за 1 год выданное вперед (п. 15), да на экстренные расходы выдано вперед же 1000 руб., с разрешением требовать еще, по мере надобности (п. 16).] и весьма широкими полномочиями. В конце инструкции имеется собственноручная многозначительная приписка Екатерины II: «Вручая вам два бланка, душевно желаю, чтобы вы пе имели надобности употребить оные и возвратили их мне по прибытии». Смертных казней отнюдь впрочем на этот раз не имелось в виду, ибо даже низших чинов, «кои в больших преступлениях найдутся и смертной казни принадлежать будут», велено отсылать в Анадырский острог и на Камчатку па вечное поселение [* П. 6.]. Инструкция подписана 4 июня 1763 г., а 13 того же июня о командировке этой объявлено Высочайшим манифестом. Но недолго пришлось действовать Щербачеву, ибо 21 аиреля 1764 г. состоялось «Наставление губернаторам», шедшее в разрез с прерогативами, предоставленными Щербачеву, почему указом 20 мая того же года последний был отозван и Ясачная Комиссия препоручена вновь назначенному Сибирскому Губернатору Чичерину, коему повелено «как инструкцию, от Ее Императорского Величества Щербачеву данную, так и все по Комиссии его дела и находящуюся при нем команду от него принять и поступать по этой инструкции неизменно» [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 126. См. Андриевич, т. IV, 229, также указ губ. Чичерина 24 июня 1764 г. из рукописного сборника указов, чуть ли не представляющего собою так называемую «ясачную выписку», на которую столь часты ссылки в официальных документах 2-ой половины XVIII столетия. По этому списку цитируемый именной указ подписан 19 мая. (В принадлежавшем Якут. Областному Правлению списке «Ясачной Выписки» имеется указ от 24 июня 1764 года, но Левенталь пользовался другим экземпляром этого Сборника, а разные экземпляры не вполне совпадали по их содержанию. О «Ясачной Выписке» даются сведения, в книге И. Майнова «Русские крестьяне и оседлые инородцы Як. области», стр. 49-52. И. М.).]. При Чичерине поэтому учреждена «Тобольская главная о расположении в Сибирской губернии вновь ясака и о проч. Комиссия», руководившая и дававшая санкцию всем действиям таких же комиссий, отдельных для каждого воеводства.

    Таково вкратце происхождение и Якутской такого же точно названия Ясачной Комиссии, начальником которой по собственному желанию [* Так по крайней мере утверждает Москвин. Пам. кн. Як. обл. на 1863 г., стр. 191. Смена произошла как будто 3 июля 1766 г. Противоречит, однако, этому факт, что первый запрос Комиссии в воев. канц. значится 7 июня того же г. (ук. Як. воев канцелярии от 14 октября 1766 г.).] назначен коллежский советник Мирон Мартынович Черкашинников, перед тем два года бывший здесь воеводой и замененный в этой должности колл, асессором Дебриньи [* В виде наследства от предшественника своего по воеводской должности, Черкашинников получил запутанное, затрагивавшее весьма многих следственное дело о злоупотреблениях по сбору ясака, дело, о котором кое-какие подробности имеются в статье I. Москвина (Пам. Кн. Як. обл. на 1863 г., стр. 189-190), куда и отсылаем интересующегося читателя. Заметим лишь мимоходом, что напрасно, кажется, покойный Москвин ставил это дело в особую заслугу Черкашинникову, как и то, что последний не представил «обо всем этом куда следует». Дело это начато не им, ибо, как мы видели, уже в 1768 году шла речь об этом в Правит. Сенате, тогда как Черкашинников лишь 1 июня 1764 г. вступил в должность якутского воеводы. И раз дело было начато, то конечно, необходимо было и доследовать его. Представлять же о нем уже и не требовалось, так как и до того уже оно представлено было во всех инстанциях, до Сената и Императрицы включительно. Напрасно также Москвин ставит это дело неходкой точкой дальнейшей деятельности Черкашинникова, в качестве начальника Ясачной Комиссии, и кладет, таким образом, начало несколько неправильному освещению, приданному им и этой деятельности и личности Черкашинникова, о чем, впрочем, подробнее речь будет ниже, когда подведутся итоги сделанного здесь 1-ой Ясачной Комиссией. Мотивов для учреждения последней было вполне достаточно и без этого дела, не говоря уже о том, что сборщики отменены все-таки не Комиссией.]. В действиях своих Комиссия была совершенно независима от воеводской канцелярии, с которою сносилась посредством сообщений, получавших обязательную силу по утверждении их Главной Тобольской Комиссией. С ограничением лишь широты полномочий и территории, инструкция, данная Щербачеву, во всем была обязательна и для каждого начальника повоеводских комиссий. Но, помня, что выполнение далеко не всегда совпадает с инструкциями, мы подлинными действиями этой Комиссии пока сочтем лишь то, на что имеются ее собственные указы и сообщения, или чему найдем указания и ссылки в дальнейших делах и распоряжениях здешних властей. Главною ее задачей было, конечно, переобложение; незначительное же с виду «и проч.», прибавленное к ее названию, имеет служить указанием на многочисленные другие поручения, на нее возложенные, — поручения, которые рассмотрены будут нами лишь насколько это необходимо в целях дальнейшего изложения и насколько, конечно, наличность данных позволит это.

    В инструкции перепись, уравнение ясака и переобложение слиты в одном пункте, ибо и действительно перепись должна была служить лишь одним из оснований для переобложения, одним из показателей платежной силы рода, улуса или племени; переобложение же, в свою очередь, имело задачею уравнение ясака, с целью его облегчения. Начать, однако, все-таки пришлось с переписи. Хотя, как мы видели, в Сенате и взял верх взгляд Екатерины II, чтобы перепись произведена была путем подачи сказок самими жителями здесь, тем не менее, мы еще п в 7 ревизию (1816 г.) находим, что чиновники высылаются в улусы, впрочем для одного лишь ускорения и предупреждения путаницы в подаче сказок [* Архив Баягантайской Инородной Управы д. по оп. № 839 «о седьмой переписи народа» л. 26, из которого видно, что в предыдущие ревизии чиновники не посылались, а что в эту, седьмую, для предупреждения беспорядков, какие происходят от недоразумения якутских писарей, Обл. Правление, по предписанию Ирк. Губ. решило ныне ревизские сказки сочинять в присутствии членов суда, а за недостатком их командировать других чиновников.]. Тем более должны мы ожидать этого в 1 здешнюю ревизию (по общему счету 3-я), когда ни Родовых управлений, ни управ, ни даже улусных голов у якутов еще не было, а были лишь князцы больших наслегов (по тогдашнему волостей) и старшины родов, при которых никакого письмоводства до 1784 года не полагалось. Кроме того, и в инструкции на этот счет значилось, что начальник сверх списков, данных ему из Приказа, должен и от местного начальства вытребовать старые переписные книги, и, ими руководясь, произвести перепись сам, где случай ему быть позволит, а в прочих местах — через посланных от него чиновников [* П. 2 инструкции. Булычев, стр. 264.]. И действительно, в отдаленные зимовья и остроги посылаются Черкашинниковым нарочные ревизоры, как это видно из указа Тобольской Главной Комиссии от 7 марта 1767 г. и из первого же сообщения здешней Ясачной Комиссии в Якут, воевод, канцелярию от 23 августа 1766 г., где речь идет «об отправленном от Комиссии для обревизования по Верхоянскому зимовью и прочим тамо отдаленным местам ясачных, прапорщика Пушкарева», «об отправленных от Комиссии до того и впредь имеющих быть отправленных ревизорах для переписки ясачных плательщиков». Чрез этих ревизоров, кроме переписи, исполнялись и другие поручения Комиссии [* Рукоп. сборник, выше указанный.].

    Плательщиками ясака сочтены лишь способные к промыслам, в возрасте от 16-60 лет [* Павлинов, «Об имущественном праве якутов», а также Арх. Баяг. И. У. д. по оп. № 4, л. 115.]; умершие, дряхлые и увечные из списков исключены, как это, прочем, и до и после того делалось каждый раз при ревизии; вместо перешедших предельный 60-летний возраст введены подростки, достигшие 16 лет. Среди признаков переобложения, на этот раз, о лесах уже совершенно умалчивается. Признаками для обложения даются черты общие и главные, охватывающие собою все важнейшие разнообразия хозяйственно-экономической силы племени и его платежной способности. Такими, по инструкции, значатся: численность ясачно-возрастных, т. е. «работников» как они назывались потом, характер места, обилие и легкость промысла и развитие скотоводства [* «Состояние места, где жительствуют, довольство зверей и способность в промысле — достатки тех плательщиков в рассуждении промысла» — таковы подлинные слова инструкции.]. Численность населения нельзя было не принять во внимание, именно в качестве одного из показателей производственной, а стало быть и платежной силы давнего племени или рода. Еще важнее было то, что промысел везде посократился, и племена, главным образом, им жившие, видимо слабели, сокращались. Их необходимо было облегчить всего более, тогда как племена, к промыслу присоединившие скотоводство, как якуты, например, или буряты, несмотря на все опустошения, произведенные среди них оспой, видимо развивались и нуждались всего более в ограждении от злоупотреблений, в большем просторе для своего развития и самодеятельности. Вместе с тем еще один признак обнаруживался сам собой, — признак, прямо в инструкции неуказанный, но который необходимо должен был обратить на себя внимание здешней Комиссии [* Ср. Маак. Вилюйск. окр., т. III, стр. 140, где опять-таки чересчур много места отводится инициативе Черкашинникова.], ибо сами якуты, как несколько далее увидим, указывали на него. Это — обилие или недостаток покосной земли. Итак, признаками для переобложения ясака здесь служили: 1) количество работников, 2) степень обилия и легкости, т. е. доступности и отдаленности промысла, 3) развитие скотоводства и 4) обилие покосных и выгонных земель.

    Каким образом это переобложение произведено? По инструкции, начальник Комиссии, исчислив, показанным выше путем, количество действительно состоящих налицо ясачных плательщиков в обществе, и сколько по существовавшему до того окладу следовало бы всей суммы с данного рода или улуса, должен был «призвавши одпих только князцов и старшин, увещевать их, чтобы для собственного своего облегчения они взялись налагаемый на них оклад платить повсегодно зверем или деньгами не с каждого плательщика порознь, а суммой со всего улуса, склоняя их к тому ласково, «небольшими подарками» и т. п. «Если же они притом объявлять станут, что как всей суммы, так и некоторых из прежде положенных на них зверей, платить не в состоянии, то, приняв во внимание все исчисленные выше признаки, полагать с их согласия такие оклады, которые бы они без наималейшего отягощения бездоимочно платать могли» [* П. 2 Инструкции. Булычев, стр.266.]. Действительно, из прошения одного из Баягантайских старшин [* Из частн. бумаг Кангал. родов. в Баягантайском улусе. ] на имя начальника здешней Комиссии видно, что князцы и старшины вызваны были в Якутск, где «в судейской камере» и произведена эта самая «перекладка ясака», как выражается проситель.

    Что перекладка ясака производилась с согласия родоначальника, это доказывается тем, во-первых, что в инструкции нет колебаний между интересами казны и желанием ясачного облегчения инородцев, — напротив, в 3 пункте повторяется: «достаточно, если добровольно умеренными окладами себя обложат», а в 4 п. опять тоже: «единственное попечение в том состоит, чтобы при платеже ясака никакой трудности они иметь нс могли». И нигде ни слова об охранении казенного интереса с этой стороны. Начальники Комиссии, таким образом, совершенно не заинтересованы были в натягивании размеров ясачной суммы. Да и сами якуты говорят, что, по просьбе князцов, Черкашинниковым размер ясака уменьшен. Во-вторых, Сарычев рассказывает, что, после ласкового обращения Биллингса и его самого с алеутами, после честной расплаты с этими последними за доставленные ими для экспедиции продукты, когда 12 сентября в Комиссии приступлено было к переобложению, старшины охотно соглашались платить ясак за себя и за всех могущих промышлять и охотно брали на себя платеж оного вперед. И далее — 21 апреля 1792 г.: «сим алеуты охотно положили на себя ясак и каждый из них по состоянию своему обещал платить ежегодно бобра или лисицу». Тоёнам их при этом выданы были медали, а прочие одарены табаком, бисером и ножами [* Сарычев. II гл., стр. 122-123 и 174.]. Едва ли, по этому судя, можно сомневаться в том, что принцип соглашения с инородческими родоначальниками на счет размера ясака мало-помалу действительно здесь привился. Размер ясака мог получиться, таким образом, только умеренный. Начальник Комиссии, по 10 пункту инструкции, должен был лишь донести Сенату о сделанных им прибавках и сбавках ясака и па каких основаниях это сделано; равным образом относительно того, где ясак положен пушниной, а где деньгами [* П. 10 инструкции. Булычев, стр. 262- 268.] должны были потом сделать начальники по-воеводских Комиссий и относительно Главной Ясачной Комиссии в Тобольске. Несколько раз инструкция оговаривает, что ясак может быть внесен либо пушниной, либо деньгами. Так, уже во 2 пункте, речь идет о ясаке зверем или деньгами, по 4 пункту инородцам, в случае дешевых от канцелярии и комиссаров оценок, предоставлено пушнину продавать партикулярным людям и ясак вносить деньгами. Тоже повторяется и в 5 пункте. Чтобы дать возможность осуществить эту замену, 4 пунктом инструкции предписывалось «назначить с согласия князцев и старшин в городах и острогах, также и в отдаленных улусах в пристойных местах, где они сами пожелают, сугланы, или сборные места, и при оных учредить ярмонки». Туда, в определенные теми же инородцами сроки, могло приезжать купечество с нужными для инородцев товарами. По 5 пункту, такой выезд купцов на сугланы мог иметь место лишь «одиножды в год», когда и комиссар должен был являться туда, а также — и старшины с ясаком. Обязанностью комиссара было следить за тем, чтобы до взноса ясака вымена не происходило. Если при этом комиссары чересчур низко оценивали пушнину, плательщик мог продать последнюю тут же купцу, а ясак внести деньгами. То же соблюдалось и в городах и острогах воеводскими и управительскими канцеляриями [* Разумеется, что все это не сразу устроилось, а многое потом и совсем не так сложилось. На первых порах ярмарки устроены в Якутске, по указу 25 июня 1768 г. с 1 июля по 1 августа и с 1 декабря по 1 января. В Верхне-Колымске весною на все время разлива Колымы и Ясачной, Щеглов, 289, Приклонский, Библиог. № 604. П.С.З., т. XV, № 13, 189. Андриевич. IV, 192-193.]. В случае неулова зверя, разрешено также вносить ясак деньгами. На тот и другой случай, т. е. при слишком низкой оценке пушнины приемщиками, как и на случай неупромыслицы, пушнинный оклад приравнен к деньгам по раз навсегда установленной цене. В местах же, где промысел был уже плох, Комиссии предоставлено положить оклад прямо деньгами. «Каждый род ясачных, — говорит Сперанский в своих записках (цитиров. у Словцова), — по числу душ и по состоянию промыслов, иногда и по предварительному согласию родоначальников обложен податью, исчисленной на деньги, но уравненной в той же окладной книге взносом определенного зверя (соболь, лисица, белка и т. п.). Те из ясачных, у которых звероловство было маловажно, безусловно положены в денежный оклад по цепам тогда существовавшим, например, вместо 20 соболей назначено брать 100 рублей, ибо соболь стоил там не более 5 рублей». Якуты положены в звериный оклад [* А это, к слову сказать, показывает, что промысел был здесь тогда еще обилен.] соболями и лисицами, смотря по состоянию. Количество оклада обоих состояний и давало сумму ясака, положенную на данный род или улус: на такой-то, например, Кангаласский род (Баягант. улуса) 2 соболя и 38 красных лисиц, а на Игидейский (Ботурусского улуса) 25 соболей и 100 красных лисиц и т. п. При этом, на случай необходимости замены пушнины деньгами, соболь по существовавшей (или раздутой) во время переобложения цене приравнен к 7 рублям, а лисица к 2; таким образом по окладной книге за Кангаласским родом значилось 2 соболя и 38 лисиц или деньгами 90 рублей, а за Игидейским — 25 соболей и 100 лисиц или деньгами 375 рублей. Администрации при этом дела не было, с кого, что и сколько вносится. Князец или старшина обязывался в данный срок представить в канцелярию или па суглан либо определенную сумму деньгами, либо равноценное количество определенной пушнины. Для замены рухляди деньгами, каждые 3 года, по справочным ценам, устанавливалась цена разных сортов того определенного зверя, какой положен был для данного места.

    С целью же лучшего уяснения способов этой замены и комбинаций, которые при этой были возможны, обратимся еще раз к запискам Сперанского: «ясачным, говорит он, предоставлено было по неудачам уловов заменять зверя другим определенным и при замене держаться не единовременно установленной оценки, а справочных цен». Таким образом, при первоначальном установлении подати (Комиссией) дана ясачным свобода уплачивать ее трояким образом: 1) известным зверем по цене раз навсегда назначенной, 2) заменой другого зверя по цене справочной и 3) деньгами... «Ясно, — продолжает он, — что первый способ платежа не мог долго продолжаться по возвышению цен первоначально установленных, потому что, платя определенным родом зверя, довелось бы платить вдвое, втрое. Почему и стали платить заменой или деньгами». Это и не понятно, и для здешнего, по крайней мере, места — не совсем верно. Так, во введении к «общему наставлению», данному 2-ой Ясачной Комиссии (1828-1835), «справка» о порядках, установленных здесь этой Комиссией, показывает не совсем то. Там говорится: «каждый род или улус... обложен был или 1) определенным родом зверя, раз навсегда тогда же оцененным, или 2) определенным родом зверя, и частью деньгами или, наконец, 3) одними деньгами. При сем позволено было, в случае неулова определенных или так называемых, «окладных» зверей, вносить в цену их (раз навсегда установленную или «рухлядину цену», как она именовалась тогда) других зверей по ценам справочным, или — просто деньгами, или теми и другими по частям» [* Арх. Баяг. И. У., разрозненное н без № дело за 1828 г.]. Здесь, таким образом, речь идет лишь об определенном роде зверя; а это отнюдь не значит, чтобы и по возвышении цеп окладного зверя, ясак продолжал требоваться не только таковым, по еще и в определенном по окладу количестве. Требовалось только, чтобы ясак вносился известным и нужным для казны зверем, но — в каком угодно количестве, лишь бы общая ценность его на деньги (со справочной цене трехлетия) равнялась той сумме, какая наложена на общество, или «рухлядиной цене». Это и с инструкцией вполне сообразно; доказывается, кроме того, и данной в приложении квитанцией, показывающей взнос ясака разных сортов соболями и красными лисицами, и не «по раз навсегда назначенной цене», а по 10-12 рублей за шкурку. В том то и дело, что «первый способ платежа» не потому был оставлен, что с возвышением цен с окладного зверя продолжали требовать окладное его количество. Способ этот отмечен лишь как формула для обозначения в окладной книге того, что, по собственному показанию князца, во время переобложения, в роде его имелось 25, например, хозяйств крупного состояния, могущих платить по 1 соболю или по 7 рублей в год и 100 могущих платить по красной лисице или по 2 рубля в год. Кроме того, хотя в приведенной выписке из дел 2-ой Ясачной Комиссии и говорится, что, в случае не улова окладного зверя, дозволено вносить другим по справочным ценам, но на самом деле, как это показано будет ниже, ясак здесь требовался именно окладным зверем и долго не допускалась замена его другим. Это-то, между прочим, и привело к тому, что якуты сразу перешли к уплате ясака деньгами. Одним словом, способы, па деле практиковавшиеся здесь среди якутов в ХVIII веке, были: 1) в первое 3-летие после самого переобложения — окладным зверем и в окладном количестве, или 2) когда цены стали возвышаться, — окладным зверем в любом количестве (по справочной цене), или 3) окладным зверем и частью деньгами, или, наконец, 4) одними деньгами.

    К деятельности этой же Комиссии необходимо отнести урегулирование еще некоторых менее важных вопросов, касавшихся ясака. Из них первый о вознаграждении родоначальников за правильный и своевременный взнос ясака.

    В стараниях своих заменить насильственные способы взимания ясака добровольным его приносом, Правительство уже задолго до того прибегло к тому, чтобы заинтересовать в этом самих инородческих родоначальников. Так, уже с самого начала завоевания Березовского края всем волостным князькам, приезжавшим в Березов с ясаком, выдавалось на каждого по 4 арш. красного сукна, да казымского 2; сверх того, каждому, топор, нож, пешня, не считая казенного корма и вина [* Словцов. II, 60.]. Со стороны центральной власти обычай этот соблюдался и потом. «При предках наших, — говорится в инструкции Екатерины II, — узаконено, чтобы иноверческих князцев, которые исправно платят ясак, дарить сукном и погребом». Но определенной нормы для этого до 1-ой Ясачной Комиссии также не существовало. В инструкции предписывается поэтому, «сделать установление дабы можно было в будущие времена знать точность, сколько на эти подарки где исходить будет; наблюдая притом, чтобы те расходы, конечно в пропорции ясачных сборов положены были» [* П. 2 инструкции. Булычев, стр. 263.]. Сообразно с этим, указом 17 мая 1764 г. Правительствующий Сенат положил, «чтобы ясашным князькам положено было... за исправный ясака платеж выдавать награждение в размере 20 рублей с каждой тысячи внесенного ясака, но не деньгами, а подарками по усмотрению губернатора» [* Семивский. Примеч. № 42, стр. 123.]. Согласно с сим, и здешней Комиссией установлено, чтобы с каждой тысячи рублей выдавать князцам на 20 рублей цветного сукна, как это видно из одной квитанции, где князцу за 371 руб. 62½ к. внесенного им ясака выдается на 7 руб. 43 к. — 3 арш. 3 четв. и 2½ вершка цветного сукна. В своем месте указано будет, до какого времени порядок этот сохранился.

    Что касается срока представления ясака, то спрошенные на этот счет родоначальники согласились, чтобы таковым назначить неотменно июнь месяц, в чем и подписки ими даны [* Арх. Намской Инор. Управы д. по оп. № 12, л. 18. Также арх. Баягант. И. У. за 1798 г. д. № 43. Указ Иркутского Губернатора ф. Трендена: «в силу данных Комиссии обязательств, должны они ясак вносить полностью не позже 1-го июля».]. Сбор по новому положению определенно начать со 2 половины 1769 г. [* Из чего следует, что не позже начала 1769 г. все действия 1-ой Ясачной Комиссии были окончены, как то, впрочем, ей и предписано было (Арх. Намск. И. У. д. № 25, л. 26).]. Кроме того, оклад, наложенный Комиссией, ни под каким видом не подлежал переменам без особенного на то указа из Сената. Даже если в каком-нибудь улусе, вследствие болезней, значительно убавится количество плательщиков, или какой-нибудь род почему-либо лишится промысла или скота, то в таких случаях о сбавке ясака необходимо было представить Сенату.

    Среди других дел, в инструкции прямо не указанных, но которые пришлось взять па себя здешней Комиссии, самым многозначительным и важным по своим последствиям для дальнейших общественно-экономических отношений якутов необходимо признать урегулирование поземельных их отношений. Для лучшего же уразумения сделанного здесь на этот счет Комиссией, необходимо остановиться на порядках землевладения среди якутов до 1-ой Ясачной Комиссии в связи с их общественно-юридическими отношениями [* Общественное устройство, как и весь быт якутов до прихода русских сколько-нибудь верно удастся разъяснить лишь при наличности больших сборников преданий, сказок, песен, загадок, поговорок н проч.; когда вполне узнан будет как теперешний, так и более старинный их язык и выделены будут из современных нравов и обычаев якутов все остатки их первобытного строя жизни, для чего особенно необходимо было бы изучение якутов на окраинах севера и запада области. До того же на этот счет могут делаться лишь предположения, весьма, быть может, далекие от истины, как ни уверен был бы пишущий в глубине своего проникновения в это прошлое. То, что следует далее, дается лишь как ряд предположений, основанных, главный образом, на сказках якутов до сих пор напечатанных, данных одной старинной якутской рукописи, кой-каких рассказах и объяснениях интересующихся своим прошлым якутов, некоторых архивных данных и т. п. Все это, однако, чересчур еще противоречиво и мало проверено, а главное скудно для того, чтобы основанные на этом выводы предлагать за нечто вполне уже определенное.].

    Когда явились сюда русские, якутский род давно уже вышел из стадии материнства, удержав лишь некоторые его черты, как то: классовые названия степеней родства, вместо счисления по кровному родству и свойству, довольно высокое положение в семье женщины-хозяйки [* (Худяков, 125: «Нуждаюсь я в равном друге, лежащем вместе; недостает мне равного товарища, лежащего на постели. Нет у меня госпожи жены, лежащей на левой стороне»; 183: «Не будет (у тебя) сотрудника (жены)»; 167: «Ты будешь хозяйкою моего дома, рассудительным другом моего дома, ровнею мне, равною мне;» 179: «Войду я к старухе (жене), пусть будет по ее совету», и т. п. См. еще 150, отношение Ӱрӱң Аjы̄ Тоjон’а (главного бога якутского) к своей старухе-жене, и 184-188 — проделку старухи с своим стариком, удивительно напоминающую проделки наших хохлушек со своими «чоловіками» и т. п. О положении женщины, впрочем, достаточно свидетельствует наличность женщин-шаманок даже в самых старинных сказках.], слабое развитие культа предков и т. п. Мало того, он переживал уже тот перелом, к которому, в конце концов приходят все народы на известной ступени родового развития, и который здесь может быть объяснен следующим образом. Борьба на юге с окружающими соседями до вытеснения их сюда и продолжительная потом борьба здесь с тунгусами, ламутами, юкагирами и проч. за новую родину и властное положение выделили среди якутов воинственную аристократию, сильную многочисленностью кровных родственных связей и организацией, — аристократию жестокую и гордую, выводившую род свой от представителей якутского Олимпа, от знаменитых шаманов и шаманок, в свою очередь становившихся, как известно, предметом страха и своеобразного обожания еще в XVIII веке [* Сравн. известные рассказы о знаменитых ӱöр’ах — злых духах.]. Класс этот увеличивал свое благосостояние и могущество военной добычей, данью с покоренных чужеплеменных соседей, вводом в свои семьи отдельных представителей последних, как младших, т. е. подчиненных членов семьи, как работников и даже рабов (кулут) [* Худяков 19, рабыня баба; 157, раб в приданое (äнjä кулут); 221, придания раба; 110 «людьми также дали приданое».]. В то время дом богатого якута, кроме собственных членов семьи — жен, детей, невесток и приемышей из собственной аристократической среды (воспитывавшихся на правах родных детей), состоял еще из целой толпы челяди [* Там же: «девять домов рабов, восемь домов невольников, семь домов прислужников» (цифры, впрочем, в якутских сказках соображаются даже и не с фантазией, а с законами созвучия языка).], именовавшейся также младшими членами семьи (но сильно различаемой от настоящей родни), хорошо, быть может, кормимой, но третируемой весьма жестоко и вообще содержимой в черном теле [* О положении рабов и работников там же 103, 104, 109, 129, 151, 168 и еще характерные места о функциях рабов, стр. 158, 200.]. Эта-то толпа исполняла все необходимые по дому работы, по распоряжению хозяйки или какого-нибудь старшего родственника (сам хозяин больше был занят войной, промыслом и политикой). Когда внешняя война с соседями потеряла свой острый характер, воинственные захватные инстинкты, не в состоянви будучи улечься, продолжили и даже обострили это состояние вечной войны внутри самого племени. В этой неустанной войне со своим и чужим [* Там же, 61: «он и якутов и ламутов свободно убивает».] только сильные и численные семьи, семьи-общины могли решаться действовать независимо и самостоятельно; более же слабые, чтобы отстоять себя, вынуждены были стать под защиту более сильных на правах покровительствуемых клиентов, признав главу — родоначальника более сильной семейной общины за своего родоначальника, иначе говоря, вступив к нему в известную подчиненность. Неудача промысла, разные невзгоды заставляли их нередко обращаться и за материальной поддержкой к этим же сильным и богатым скотом семьям, поддерживая и все более укрепляя полузависимое состояние, в котором находился этот класс людей. Чем богаче скотом и людьми была такая семья, тем больше имела она шансов на дальнейшее процветание и умножение, тем лучшую защиту представляла она семьям слабым и маломощным, тем большее количество последних к ней тяготело, шло за нею на промысел, на войну и совет. Старший член, родоначальник этой аристократической семьи, становился, таким образом, родоначальником целой группы семей, где кровной родственной связью соединены были сравнительно немногие, остальные же — лишь номинальной, признанной по нужде и неволе, но переходившей от поколения к поколению и утверждавшейся.

    Таково, нужно думать, происхождение якутских тойонов. Само собой разумеется, что таким тойоном в новой, составившейся этим Бутем семейной общине, каждый раз был большак, глава аристократической тойонской семьи. Легко представить также, что мелочная, но неустанная и ожесточенная война происходила и далее между этими тойонами, — война за скот, людей и лучшие места, п если побеждалась какая-нибудь соседняя семейная община, то воины ее истреблялись, люди, скот и другое добро забиралось тойоном (ори чем кусочки доставались, вероятно, и клиентам) или же этот побежденный род присоединялся под главенство победившего тойона, опять же на правах младших подчиненных родственников, ибо других дружественных связей тогдашний быт еще не выработал [* Вспомним ожесточеннейшие и свирепые войны, происходившие между краснокожими Северной Америки, нередко для того только и ведшиеся и тем только кончавшиеся, что побежденный род признавал себя внуками или племянниками, а род победителей дедами, дядями или старшими братьями. У Моргана факт этот приводится без должного объяснения и поражает своей странностью и, так сказать, капризной дикостью; тогда как с точки зрения родового строя он понятен и полон глубокого значения. Признание себя младшим родом было равносильно подчинению, обязательству следовать за старшим родом на охоте и войне.]. Всякий был или свой, действительный или признанный родственник, или чужой (омук), враг. Само собою разумеется также, что промысловые угодья, пастбища, покосы и вообще вся территория, занимаемая родом, как и все достояние его, находилось в распоряжении главы-родоначальника н занималось и эксплуатировалось каждым подчиненным членом рода лишь по воле и желанию этого главы, хотя считалось общей собственностью рода, — собственностью, защищаемой всеми ее членами, по характерному древнему выражению, «когтем и зубом».

    Род множился, увеличивался, рос почкованием; он отделял от себя новые роды — клеточки, сложенные по типу первоначального, со своей тойонской семьей, со своими полузависимыми клиентами, толпой работников рабов и территорией; но состояние вечной войны, вечной опасности быть ограбленными, разбитыми и захваченными более сильным заставляло эти родственные роды держаться вместе под главенством большака первоначального старшего рода, признать его общим родоначальником, чтобы вместе действовать. Такая группа, — сложный род, — состояла уже, таким образом, из несколько меньшего размера родов с их тойонами, под главенством одного более значительного тойона (будущие волостные и наслежные князцы), которому подчинялись большаки входивших в состав этого сложного рода аристократических семей с их клиентами и проч., и где эти семьи составляли господствующий класс будущих «лучших», почетных и именитых родовичей, которым пришлось, впоследствии, сыграть столь видную роль и которые значения своего не потеряли и до сих пор. Судьбы войны подчас разбивали такие естественные группы, но лишь для того, чтобы на их месте образовать новые, причем разбитые части не всегда соединялись по кровному или предполагаемому родству. Кровнородственные группы начинали сменяться номинально-родственными, территориальными. Могло при этом происходить и то, что несколько соседних групп, для лучшей защиты или нападения, соединялись под главенством князца наиболее, сильной группы (прототип будущего улусного головы), причем война загоралась с новой силой и бòльшим ожесточением, а в результате — насильственное или добровольное вплочение новых родов в состав наиболее сильных групп, пока на арене борьбы в местности, прилегающей к нынешнему Якутску, не остались две наиболее крупные силы — Тыгын и Лёгёй, что, быть может, не мешало вдали от этих сил существованию групп, не входивших в сферу их влияния, менее связных, хуже организованных [* У Фишера, напр., имеется указание на князца Мымака, вожака в восстании 1634 г. (История, кн. III, Отд. IV, § 4, стр. 367).]. Кангаласцы, с Тыгыном во главе, были, видимо, воинственнее, сильнее Борогонцев и теснили этих последних, и понятно, почему Тыгын жил, «считая себя вольным царем якутским», почему, он сочтен был за такового завоевателями [* Худков, 50-63.]. Повело ли бы это, в конце концов, к образованию одного или нескольких ханств с феодальной аристократией во главе и задавленной массой внизу, или к чему-нибудь иному, сказать, конечно, трудно, ибо русское завоевание [* Решимся, наконец., употребить это выражение. Ибо, если занятие Мексики, например, испанцами принято называть завоеванием, то, сообразив те усилия и трудности, какие пришлось здесь употребить для окончательного замирения края, придется заключить, что тем более слово «завоевание» уместно здесь.] навсегда приостановило дальнейшее развитие этого процесса.

    Трудно даже оценить теперь всю глубину переворота, произведенного здесь этим завоеванием, хотя многое и продолжало идти потом тем путем, каким оно шло ранее, лишь с небольшим сравнительно перерывом или ускорением и с небольшими отклонениями. Во всяком случае, для знати и родоначальников это было сначала большой катастрофой. В данном случае интересы их сходились, не говоря уже о том, что по большей части это ведь были близкие или дальние родственники одних семей. С другой стороны и традиционная связь между простым народом и его старшей родней — знатью и родоначальниками также никоим образом не могла скоро порваться, — столь привычна, естественна и понятна она была, настолько запечатлена была предыдущим опытом и всем строем жизни до того [* Ибо младшими родными они обычно называли даже работников и рабов. И для всех таких отношений, иногда даже самых дурных и жестоких, якутский язык обилует удивительно меткими, подчас даже нежными словами и оборотами.]. Поэтому члены рода слепо шли за своими родоначальниками на борьбу с пришельцем; между родами, однако, существовала старая вражда и соперничество. У Лёгёя весьма мало было желания выручать готовых поглотить его (и его роды) Тыгына и Кангаласцев. В борьбе их с русскими он сохранил выжидательное положение, и, когда Тыгын был разбит, он добровольно сдался русским. Роды, одним еловой, были верны каждый своему родоначальнику, но целое было весьма плохо связано, и край сравнительно весьма легко завоеван.

    Новые испытания предстояли теперь якутским тойонам и «лучшим людям». Не их волей и властью отныне будет все делаться, не от их влияния и политики все будет зависеть. Явилась новая и внешняя сила, для которой, во-первых, необходимо поступаться частью со своего достояния и приобретения, которая норовит во все вмешиваться, все норовит перевернуть по-своему, не отличает знатного и богатого от простого и «черного», давит богатых и знатных совершенно так же, как и простых смертных, а то даже и предподчительно первых, ибо чрез них многое сделать можно. Понятны поэтому злоба и ненависть, с какою в первое время относились они к пришельцам. Понятны заговоры и восстания [* Для которых, конечно, были и еще причины.], где главными двигателями являлись, конечно, родоначальники, за что на них и обрушивалась жестокая месть покорителей [* См. между прочим Павлинова, «Об имущ. праве якутов», также И. Москвин, стр. 168.]. Многие из них истреблены, другие с частями своих родов разогнаны по окраинам [* Фишер, стр. 368. После неудачной осады крепости при атамане Галкине, якуты под предводительством князка Мымака совсем собирались оставить эти места. Галкин вступил с ними в переговоры и даже обещал уменьшение ясака. Многие, однако, этому обещанию не поверили и разбрелись по разным местам. К этому времени, по всей вероятности, относится заселение якутами долин рр. Олекмы и Вилюя, ибо еще Бекетов и Мангазейцы упоминают только о живущих там тунгузах. (О показании Сеура в Путеш. Биллингса не стоит и упоминать. Оно уже опровергнуто Словцовым, I, 102). Еще в 1796 г. находим указания на уход якутов Бетюнской волости в Даурию (Приклонский, Библиогр. № 489). Эти уходы до того смущали Правительство, что на многие десятки лет главным мотивом для защиты инородцев в некоторых указах служит именно тот, «чтобы инако тех ясашных не устрашать, за границу не отгонять» и т. п. Интересно, что последнее восстание якутов, по смене Бибикова Приклонским (в сентябре 1682 г.), произошло уже после того, как якуты в первый раз послали депутацию в Москву, к царю Федору Алексеевичу при воеводе Барнышеве (в ином, и притом более правильном, правописании — Барнешлеве. И. М.) и после челобитной, поданной ими воеводе Бибикову на притеснения, вынесенные ими от этого Барнышева (О Барнышеве см. у И. Москвина, стр. 171—172. Также Приклонского, Библиогр. № 439). Упомянутая депутация разрешена указом 1677 г. в составе 2 или 8 князьков при одном «лучшем» человеке с переводчиком (из частных бумаг).], где, уже потом разысканные, они были приведены в подданство и объясачены; третьи запрятались, притихли. Не обошлось и без попыток некоторых родоначальников уйти совсем с родами своими в Даурию и Китай, — попыток, из коих некоторые оказались удачными, несмотря па заставы и караулы по Лене и Олекме. Рабы, в чаянии льгот, легко оставляли своих господ и даже шли против них [* Русские запретили и преследовали «принесение в жертву рабов при похоронах именитых якутов», как выражается Павлинов (там же). Но едва ли это можно назвать жертвой. Покойному просто давалось в дальнюю дорогу «на тот свет» все необходимое, как-то: запас платья, оружия, масла, мяса, котел и проч. Давался и раб для седлания коня (ынгырдаччик или ы̄нгырджит). У котла пробивалось дно, чем он убивался, прекращал свое земное существование (Э. Тейлор), убивался и конь, убивался и раб. Все совершалось по логике первобытных верований. Ср. еще Щукин. Поездка, 297.].

    Но надо заметить, что русские не сумели здесь воспользоваться неудовольствием простого народа против родоначальников и знати, как это они потом сумели сделать в Польше. Как-никак, однако к концу ХVII века край был окончательно замирен, объясачен и переписан. Пришлось мириться с тем, что и как делают русские, пришлось приспособиться к новому порядку вещей. Приспособляться якуты вообще большие мастера, всего же легче удалось это наилучше организованному, наиболее развитому и экономически обеспеченному классу аристократов, «лучших людей».

    Начать с того, что с уходом некоторых родоначальников с их родами, население несколько разредилось; осталось много свободного места и простора. Они теперь не нуждались в защите всех представителей рода, защите, ради которой раньше должны были поступаться свободой многих своих действий. Старая подчиненность индивида большаку рода, общая иерархическая подчиненность всех его членов друг другу ослабли, и индивидуальному развитию, личной инициативе открылся гораздо больший простор. В новом положении вещей все, державшееся до сих пор на грубом насилии якута над якутом, должно было уступить место соглашению, политике, экономическому воздействию. Все это как нельзя более благоприятно было для умного и энергичного якутского аристократа. Сверх того, юридическому освобождению низших классов не соответствовало никакого перераспределения экономических сил. Земля, скот, вода, все наиболее ценные орудия труда — всецело оставались в руках знати. Ибо не дошел еще (и долго потом не дойдет) тогдашний простой якут до присвоения себе каких-нибудь прав на то, что до того считалось бесспорным достоянием одних лишь аристократических, кровных членов рода, а не припущенников, номинальных его членов. Даже более, по мере того как под влиянием русских промысел все азартнее эксплуатировался и сокращался, все чаще перепадали годы неупромыслицы, когда нужда загоняла бесскотного родовича к богатому и знатному за помощью и выручкой. В такие годы продавались дети, запродавался нередко и сам промышленник, поступая в вечную кабалу. Чтобы отправляться на дальний промысел за уходящим зверем, все чаще за запасом пищи и одежды приходилось обращаться к ним же. А когда уходить на дальний промысел оказывалось почему-либо невозможным, а тем более когда промысел и вообще перестал здесь обеспечивать пропитание, единственный способ для бедного и простого якута прокормиться — было поступить в скотники, либо держатели скота из доли продукта у богатого и знатного. Экономическая зависимость, таким образом, опять привела к тому же, что было общественно-правовою нормой до прихода сюда русских. Да и многое, как увидим далее, мало-помалу и после некоторой пертурбации, логически пошло тем самым путем, каким шло до завоевания. Конечно, теперь уже нельзя было отправляться с оружием в руках, чтобы добыть лишних людей и недостающую землю: взамен того чаще прежнего стала практиковаться покупка людей [* Судя по всему, происходившая здесь и до завоевания. См., напр. Худяков, стр. 47.] и закабаление бедных родовичей во временную и вечную работу за помощь, выручку в нужде, за долги и начеты. Кабалу в самой острой форме мы находим здесь еще в начале XIX века и она далеко не потеряла своего значения и до сих пор [* Это писалось в 1896 году. И. М. ]. И когда промысел стал здесь переводиться, скотоводство сделалось могущественнейшим орудием закабаления родовича родовичем [* Если об этом весьма мало говорилось, а, напротив, не мало было указов и разговоров о таких же деяниях со стороны русских, то потому же, конечно, почему изгонялся в изгоняется и по сей час из улуса торговец русский, и совершенно не обращалось, и до сих пор не обращено внимания на Колупаевых и Разуваевых из самих инородцев.]. Скотоводство оказалось таким образом не только необходимостью, оно давало еще огромные выгоды и преимущества, и для дальнейшего его развития оказывался достаточный контингент скотвиков, сенокосчиков, работников. Нужна была лишь земля и — как можно больше и как можно лучшего качества. Ибо конный скот (преобладавший тогда), действительно нуждался в большом просторе для того, чтобы большую часть года выходить на подножном корму, да и орудие косьбы и уменье косить мало еще были развиты, так что требовательность относительно урожайности земли поневоле была весьма велика. И если раньше покосам и выгонам вообще придавалось не столь много значения, если раньше каждый промышлял и оружием отстаивал свою промысловую территорию, то теперь покосные и выгонные места получали чем дальше, тем все большее значение и приобретать их приходилось уже не прежними средствами.

    Все это, однако, объясняет лишь цель для чего добивались земли, но не показывает еще причины, отчего произошел, откуда явился этот важный недостаток земли у одних и обилие у других, почему приходилось добиваться ее всякими путями и средствами. Конечно, много тут зависело от старинного права захвата, кое-что и от того, что места, до того весьма благоприятные и желанные по богатству промысла, оказывались менее удобными в качестве покосов и теряли свою ценность и желанность тем более и скорее, чем более убывал зверь, переводился промысел и большее значение получало скотоводство. Много, таким образом, тут зависело от роста населения, перевода промысла и необходимости перехода от промысла и преобладающего коневодства к усиленному размножению рогатого скота. Но была тут и еще одна причина, более старого происхождения и более глубокого характера, еще лучше объясняющая весь смысл, всю необходимость этой погони за землею. А именно: во время пертурбации, произведенной здесь завоеванием и всем последовавшим за ним, — пертурбации, едва, как мы видели улегшейся к концу XVII века, произошли весьма частые и сильные миграции и перегруппировка родов и их частей. Многие из тогдашнего их центра, нынешнего Якутского округа, поуходили на окраины — на Вилюй, Олекму, Яну и проч. Их места заняты другими родами, или их частями из той же родственной (или номинально-родственной) группы, а то — и из чужой, воспользовавшейся случаем для расширения своего простора, и, по соглашениям с родоначальниками и местной знатью, занявшей свободные места. Отсюда один ряд перемещений, а, вместе с тем, и чересполосностей. Ибо, если переселялись одна-две семьи, хотя бы и большие, то они легко инкорпорировались на месте переселения, но если перемещалась значительная часть рода, то всего чаще она удерживала связь с другой, коренной своей частью, так что, окруженная чужими родами и территориально-разрозненная от первоначального своего рода, она в общественно-административном отношении считала себя и считалась его частью. Далее, когда потом все ушедшие па окраины якуты были разысканы и объясачены, некоторые из них решили вернуться назад на старые места, где по прежнему праву и «старинному родству» [* Подлинные выражения одного из прошений в Якутскую провинциально-воеводскую канцелярию.] для них поступались местами, но туго, скупо и неохотно, так как простором якуты всегда дорожили, да, кроме того, успела уже обнаружиться вся важность обилия покосных и выгонных мест. Некоторые из числа вернувшихся, зная, что на старых местах простора мало, сразу направлялись в более просторные и менее населенные местности, где им, однако, как чужим и никаких прав на это не имевшим, еще труднее приходилось добывать землю. Путем разных соглашений они все-таки получали небольшие места для поселений у своих соседей, пользуясь веянии случаем, чтобы путем купли, получения в дар [* По-якутски за разные подарки, поблажки и уступки, главное — за подарки и плату. Сами якуты такое приобретение земли на новых местах объясняют преимущественно куплей.] или приданое (äнjä сір) [* Этим, между прочим, объясняют якуты замеченную впоследствии принадлежность некоторых земель одним родам в самом средоточии чужих наслегов и даже улусов. Так, напр., в Баягантайском улусе указывают на землю еще сравнительно недавно принадлежавшую дюпсюнским родовичам Л. Один из интеллигентнейших и редких по образованию и начитанности своей, якутов, А. П. Афанасьев, объяснил этот случай именно таким приданым. Несмотря, однако, на все поиски, до сих пор удалось найти лишь название одного озера — Äнjä, возле которого и покос того же названия (под № 138 старинного Баягантайского списка).], путем захватов и, наконец тяжеб, обратить такие земли в вечное свое достояние. В этом случае родственным родам, или частям одного, приходилось еще более разбрасываться размещаясь в разных местах. Они также оказывались размещенными среди чужих родов, сохраняя связь между собою и составляя одну общественно-административную единицу. Отсюда другой ряд чересполосностей, каковым, вместе с указанными выше, придется, вероятно, в большинстве случаев приписать ту удивительную чересполосицу наслегов и частей их, какую мы находим теперь [* Прекрасным образчиком такой чересполосности может служить Кангаласский наслег Баягантайского улуса. Состоит он из трех родов: Кангалас, Куска и Хоро, из коих один на реке Танде, другой — на Алдане, третий — на Оймёконе. Происхождение наслега таково. Кангаласцы, как известно, энергичнее и дольше всех боролись против русских, не мирясь с владычеством пришельцев. Когда последнее их восстание при воеводе Приклонском, под предводительством Джеллика (ибо так его называют якуты, а не Дженник, как его именует И. Москвин), оказалось неудачным, а может, и до того еще, несколько их родов ушли на север. Из них часть поселилась на Яне, а другая перешла к Колыме (на обеих реках этих и ныне имеются кангаласские роды). В самом начале ХVIII-го века часть Верхоянских Кангаласцев с родоначальником Богдашкой передвинулась на Оймёкон, где опять таки одна часть (10) хозяйств осталась, другая с сыном Богдашки, Курджагой, подвинулась к Алдану. Там этот родоначальник умер, после чего одна часть алданских кангаласцсв двинулась еще дальше и осела, наконец, на среднем течении Танды, на окраинах Баягантайского и Борогонского и вблизи нынешнего Дюпсюнского улусов. Таким образом, входящие теперь в состав Баягантайского улуса кангаласцы очутились: одна часть на Оймёконе, в 700 верстах от Алдана, другая на этой реке, в 70 верстах от тандинских, третья — на Танде, все разделенные другими баягантайскими родами. В комиссию по переобложению ясака (Черкашинникова) тандинского их рода старшина вызван на ряду с соседними наслежными квязцами, с которыми там же начинает земельную тяжбу, тянущуюся почти столетие (ибо в конце 40 годов, при здешнем исправнике Мальцеве, она все еще продолжается). Все перипетии этой борьбы, а главное средства, какие пускались для нее в ход, но лишены живого интереса, о ней успели даже сложиться кой-какие легенды.].

    Земля, таким образом, становилась необходимостью и предметом выгоды не только для расширения скотоводства: она давала еще выгоды продажей, кортомом, подарками и еще больше — закабалением своего же простого сородича. Отсюда усиленная погоня за землею и борьба за землю, захват ее и насильное удержание ее чужеродцами. Отсюда целый ряд жалоб и тяжеб, разбираться в которых чуть не с первого же шага пришлось 1-ой Ясачной Комиссии. В делах, касавшихся частных лиц, Комиссия всецело руководствовалась правом доказанного наследственного владения. Это она предписала и посланным от нее ревизорам. «Паки в комиссии, как письменные в подаче, так сверх того словесные просьбы от ясашных плательщиков происходят в том, что исстари принадлежащими им сенными покосами, завладели чужеродцы, но токмо князки их в том удовольствия не чинят и оттого они к платежу ясаков приходят в несостояние... Того ради по определению о ясаках комиссии для переписки всех ясашных плательщиков ревизорам, прежде отправленным и впредь, кому назначено будет, отправляющимся, дать указы (которые и даны быть имеют), в коих написать, есть ли в бытность тех ревизоров в их поведенных местах от ясашных плательщиков в завладении их сенных покосов и других угодий чужеродцами будут просьбы, то им, ревизорам, самолично забрав тех просителей княсков и других тутошних живущих близ тех сенокосных мест посторонних княсков же, старшин и якутов, с надлежащими увещаниями... опрашивать, чьи подлинно те покосные места и кто до того на них жительствовал, сколько старожилы памятовать могут» [* Ук. Якут. воев. канцел., от 23 ноября 1766 г. (из упомянутого рукописного сборника указов).]. Найдя таким образом подлинного исконного владельца, ревизоры должны были, «как с просителя, так и с ответчика брать, при них и сторонних княсках, коих было бы не менее 3-х человек, подписки в том, что истец доволен, а ответчик об оном впредь... нигде искать не будет».

    С положенного решения ревизоры должны были давать подлинным владельцам точные копии за своею и бывших при разбирательстве родоначальников подписями, и, как в Комиссию, так и в воеводскую канцелярию рапортовать [* Это было почти то же, что и до Комиссии, только обставлено большей торжественностью и большими гарантиями в беспристрастия и правильности решения. Ибо еще в 1763 г. мы видим, как некий, напр., Сергей Оенеков дает письмо князцу Барханче Левкину, в том о что имеющиеся при вершине речки Баяги на урочищах таких то 8 стогов (остожьев), которые места подлинно природные деда и отца Барханчи Левкина, а не Баягантайской волости якута Бархаисыта Эркибилева, в чей по уверению и впредь до свидетельства и сие письмо дается». (Следуют подписи писавшего казака, еще одного казака, случайно, — во прилучаю, — как тогда говорилось, тут бывшего, знамена Оенекова и еще двух якутов).]. Чтобы вообще положить предел такого рода захватам и переходам в чужие роды, в 1765 г. именным указом предписано было, чтобы «все довольствовались своими местами и никто в чужие пределы не врывался». Комиссия с своей стороны, просит в 1766 г. Якутскую воеводскую канцелярию подтвердить указом «чтобы никто из инородцев в посторонние покосы и угодья не вступали и тем самих себя не разоряли, а особливо других улусов на чужих местах кроме своих природных не жительствовали, и ежели таковые переходцы явятся, то их с наказанием выслать на собственные свои жительства к наслежному их княсцу». Так как сверх того, Комиссией замечено, что, не удовлетворяясь одним решением, якуты частенько вторично просят о том же, Комиссия предложила воеводской канцелярии завести книгу, где отмечались бы такие решения, и раз окажется, что проситель неправильно просит о новом решении его дела, то «такового, на страх другим, наказывать кошками, смотря по делу» [* Сообщение Комиссии в Якутск. воев. канц. от 23 августа 1766 г. (из рукоп, сборн. указов).].

    Таким образом, относительно отдельных родовичей Комиссия единственно заботилась о восстановлении каждого в его старинных наследственных правах, и ни к какому перераспределению земли между наследственными владельцами одного рода отнюдь не приступала. Иначе было относительно дел междуродовых. Уже при переобложении ясака Комиссия встречалась с заявлениями, что такая-то сумма ясака кажется родоначальнику отяготительною в виду малоземелья его рода и невозможности увеличивать скотоводство. Такие заявления Комиссия не могла не принимать в расчет при переобложении. Но бывали указания не на отяготительность, а на неуравнительность ясака по сравнению с другими соседними родами, где, по числу окладов, земли было несравненно больше. Действительно, из двух рядом живущих родов, промысел которых, допустим, стоял на одинаковом уровне, у одного земли было много, или весьма урожайная, у другого же — гораздо меньше, или мало производительная. По старому ли праву первого захвата, другими ли указанными выше путями так случилось, — до этого нам сейчас дела нет. Но один, многоземельный, мог шириться, множить скот и увеличивать свое благосостояние, в то время как для другого это было гораздо менее доступно. Понятно, что обиженный насчет земли род мог указывать, и указывал, что земельное его владение не соответствует платимому им ясаку. Но просил он не о сбавке последнего, а об удовлетворении его землею на счет многоземельных соседних родов. Так, например, в мае 1767 г. кангаласский род (Баягантайской волости), в лице старшины своего Сертека Курджагина, покорнейше доносит в находящуюся в г. Якутске о расположении ясака Комиссию, что «платит он с родниками в казну Ее Императорского Величества повсегодно ясаков одного соболя и лисиц красных 36 бездоимочно и, по неимению у него с родниками в ведомстве своем покосных мест, просит Г-на Колежского Советника Мирона Мартыновича об определении к нему с родниками покосных мест от Баягантайских князцов Семена Никитина с товарищи». Следует резолюция: «По тому допошению и просьбе, показанным в оном княскам и старшинам Сертека Курджагина с родниками немедленно и по самой справедливости удовольствовать и в том не отговариваться под жесточайшим штрафом, а по исполнении незасильно (неотложно) в Комиссию рапортовать».

    Комиссии, конечно, важно было, чтобы размер ясака не был уменьшен без крайней необходимости; еще того важнее было, чтобы, по переобложении его, не было причин, от нее зависящих, для упадка платежной способности рода, упадка его благосостояния вообще. Она предписывала поэтому, чтобы многоземельные роды прибавили землю малоземельным, до соответствия с наложенными на них окладами. Расчет при этом происходил такой, что если в одном, например, роде на соболиный оклад (целого соболя) выходило по 12 остожьев [* Якуты исстари делят покосную землю не по пространству, а по средней урожайности места, участками в 15-40 возов, смотря по обилию или недостатку земель в обществе. Участки приблизительно одинаковы для каждого данного общества. Это то и называется по здешнему остожьем, кӱрӱö, т. е. местом, где становится стог сена в 40, 30, 20 или 16 возов сена. Таким образом, в обществе многоземельном остожьем называется участок со средним урожаем в 40 возов сена, тогда как в малоземельных оно равняется лишь 16 возам.], а на лисичный — по 4, в другом на соболиный — 9, на лисичный — 3, в третьем на соболиный — 6, на лисичный — 2, то Комиссия предписывала, чтобы последнему роду, очевидно, бедному землею, первый прибавил земли на столько, чтобы у него, примерно, выходило 6 остожьев па соболиный и 3 остожья на лисичный оклад. Она, по-видимому, рассчитывала, что это сделают сами общества полюбовно между собою.

    Оказалось, однако, во-первых, что сами общества весьма туго поддаются на такое полюбовное уравнение, и, во-вторых, что на одном этом дело никоим образом остановиться не может, как это мы и увидим в дальнейшем изложении. Но ничто не говорит за то, чтобы Комиссия сама приступала к такому уравнению. Еще того менее могла она думать о том, чтобы хоть зарегистрировать земельные владения каждого плательщика [* Это начато лишь после нового изменения в здешнем управлении в 1775 г. и образования Якутской провинциальной и Алданской воеводской канцелярий.]. Не только по инструкции она не обязана была, но, по краткости срока, едва ли и смогла бы это сделать. Кроме того, по инструкции же, ее не касалось распределение ясака внутри родов, не было ей дела также до средств и сил каждого плательщика ясака; лишь платежная способность рода в его целом заботила ее. Поэтому, как мы видели, относительно отдельных лиц она лишь устанавливала подлинность наследственного владения землей, да и то лишь каждый раз, когда на этот счет поступала жалоба или происходила тяжба. Но требованием уравнения земли между родами до соответствия с наложенным ясачным платежом она первый раз установила связь между ясаком и землей. Раз такое требование было заявлено, или первый раз удовлетворено, раз, таким образом, установлен был принцип — «по ясаку и земля», то, само собою, по логике здешних общественно-экономических отношений, из этого вытекли такие заключения: 1) для каждого плательщика земельное владение должно соответствовать платимому им ясаку и 2) земля принадлежит тому, кто платит ясак и поскольку он его платит. Все это, однако, касается уже дальнейшего, о чем ниже, где увидим и последствия установщики такого принципа. А теперь подведем итоги сделанного здесь 1-ой Ясачной Комиссией.

    Произведена первая перепись здешних инородцев для более точного определения числа ясачных плательщиков. Сбор ясака установлен с целых обществ, под ответственностью их родоначальников, так что оказалось ненужным, как прежде, часто усчитывать плательщиков. Устранены предлоги для вмешательства, но поводу платежа ясака, во внутренние дела инородческих обществ, для пререканий на этот счет между администрацией и населением, для разного рода злоупотреблений. Узаконена замена рухлядиного ясака денежным, дан вообще больший простор для такой замены; установлены возраст, сроки и места для платежа и во всех отношениях выслушаны мнения н желания инородческих обществ, в лице их родоначальников. Расширены права в обязанности этих последних и ограничена сфера вмешательства местных властей. Отныне последним оставалось лишь своевременно и бездоимочно получать ясак. Его взимание, распределение, переводы ясачно-возрастных в неплательщики, из высшего оклада в низший или совершенное освобождение, — все это предоставлено внутреннему распоряжению самих обществ, главным образом, конечно, их родоначальников. А если и такие установления оказались здесь орудием обоюдоострым, то зависело это во всяком случае не от русских властей вообще. Если далее, п тут возможны были недоразумения по оценке пушнины, ее сбору, приемке и дальнейшей передаче, то лишь поскольку неудобства эти связаны со всяким сбором каким-либо продуктом, т. е. вообще «натурой», вместо денег [* Если бы теперь начать здесь, например, взимание податей разных сортов маслом, то наверное обнаружились бы как раз те же, если еще и не большие неудобства, так как масло, сверх всего прочего, еще и съесть можно.], и конечно, по стольку и до тех пор, пока инородцы не в состоянии были перейти к платежу ясака деньгами. Для такого же перехода открыты все зависевшие от предусмотрения пути и возможности снятием монополии с пушнины (еще до Комиссии), открытием ярмарок и сугланов и т. п. Признаки для обложения найдены и установлены во всяком случае гораздо более характерные для экономической состоятельности и платежной способности обществ, при чем еще добровольному соглашению этих последних отведено много места. Размер оклада установлен такой, что, по определенности, формам и способам взимания и неизменности своей на долгое время, для обществ развивающихся, он должен был, чем далее, тем все более становиться легким. По мере возможности, урегулированы земельные отношения, которые в большей мере уже стали отражаться на их благосостоянии. Дан первый толчок для взаимной зависимости между отнесением повинностей и земельный владением, — зависимости, разные колебания и видоизменения которой играли, и до сих пор играют, столь важную роль в экономической жизни якутов.

    Кроме того Комиссией не мало сделано для устройства самоуправления здешних инородцев, для урегулирования судебной и административной деятельности инородческих родоначальников, взаимных отношений инородцев и русских переселенцев, семейной, бытовой и духовной жизни первых [* Указы, предложения и законоположения здешней Комиссии по утверждении их в Главной Тобольской, а некоторые — и по представлении еще в дальнейших инстанциях, сведены потом в так называемую «Ясачную Выписку» —небольшое собрание законов, касающихся здешних инородцев и вошедших потом в состав Сибирского Учреждения.] и т. п. На всем этом, однако, как неважном для распределения земли и повинностей, мы останавливаться не будем. Только некоторые изменения в их внутреннем управлении, важные для нас именно с этой стороны, а также в силу быстрого нарастания у них одно время общественных расходов все-таки необходимо здесь уяснить. Напомним лишь предварительно, что улусами здесь называлось тогда то же, что и теперь, за исключением Баягантайского, который по малочисленности своей, назывался до 20-х годов XIX века волостью [* Нынешний Дюпсюнский улус, также некогда именовавшийся волостью, образовался позже (с начала 1816 г.).]. Вообще же волостями тогда называли то, что уже во время Ясачной Комиссии стали называть и сейчас называют словом «наслег» (ночлег). Утверждение это основано на данных, извлеченных из местных архивов; но в печатных источниках и даже в указах второй половины XVIII века названия эти смешивались, как и название должностей якутского самоуправления; смешивались, главным образом, потому вероятно, что с учреждением наслежных родовых управлений, улус стал для них тем же, чем волости для наших сельских управлений, и естественно было, по аналогии, улусы называть волостями. Кроме того, у бурят, более близких к Иркутску и более там известных, улусом называется самое мелкое административное деление — здешний род; деление же, соответствующее здешнему наслегу, там называется родом. Отсюда и ошибочное название наслегов, особенно — в указах из Иркутска, то улусами, то родами, а наслежных князцов — то родовыми князцами, то старшинами [* Таковы: предложения губернатора Бриля от 26 апреля 1769 г., указы Ирк. губ. канцелярии от 20 октября 1772 г., 23 июля 1723 г. и т. п.]. Здешние же канцелярии и тогда вполпе правильно различали роды и наслеги от улусов [* Указы Комиссии от 23 августа и сентября 1767 г.], а Ясачная Комиссия даже называет уже нынешних старост наслежными князцами [* Так напр.: подписка 1752 г. «Батурусского улуса игидейской волости якут Хатея Бартыков дает»...; 1767 г. (прошение в Комиссию) «состою я нижайший платежей ясака во волости княсца Сметанина» (нынешний 3-й Баягант. насл.); 1776 г. (квитанция): дана сия Батурусского улуса игидейской волости княсцу...; 1777 г. 13 октября в присутствии Алданской воеводской канцелярии батурусского улуса бологурской и бетюнской волостей князцы заявили и т. п. Расписание здешних ведомств по Сенатскому указу 31 января 1776 г. алданской воев. канцелярии цитируется так: «к ведомству алдан. воев. канц, приписаны якуты батурусского, мегинского и борогонского улусов и боягантайск. волости... а к Якутской провинц. канцелярии: якуты Кангаласск. и Намского улусов... » (Арх. Баяг. И. У., ук. алд. воев. канцелярии от 28 дек. 1776 г., 26 окт. 1777 г. — в тех же выражениях). Нельзя, конечно, сомневаться в подлинности выборки из этого Сенатского указа (П.С.З. № 14242), приведенной у г. Андриевича в IV т. его «Очерка» (стр. 237-249); только у него распределение это передано так, что все улусы названы волостями (кангаласская вол., батурусск. вол. и т.д.), а наслеги — улусами: «первые от города улусы Мегинской вол.» (стр. 246), и т. д.], так что очевидно, тогда впервые слово «наслег» и вошло в употребление.

    Итак, до Черкашвнникова отношение родов к наслежным князцам не было однообразным: одни из них, действительно или номинально родственные, во всех отношениях подчинялись наслежному князцу; другие же лишь по взносу ясака и отбыванию натуральных повинностей ведались князцом соседнего наслега, считаясь, таким образом, административной частью последнего, тогда как во внутреннем управлении они были самостоятельны, ведаясь лишь своими старшинами [* В таком положении находился, напр., Кангаласский насл. Баягаятайск. улуса. Но бывали потом и обратные случаи. Так нынешний 2 Баягантайск. наслег с 1788 до 1803 г. во внутреннем управлении и даже по отбыванию натуральных повинностей состоял в составе 1 Баягантайск. насл., так что своего князца у него не было, тогда как по счетам Казначейства он считался отдельным наслегом.]. Черкашинниковым все такие полусамостоятельные, обыкновенно крупные по размерам роды, введены в состав волостей-наслегов и всецело подчинены наслежному князцу. За то чересчур большие многородные наслеги разделены им на два и даже на три, что, впрочем, отчасти вызывалось непримиримой враждой, нередко их разделявшей [* Арх. Баяг. И. У. д. за январь 1819 г.]. Этим положено было начало дроблению наслегов, особенно усилившемуся в начале XIX века, несколько приостановленному было в 1807 г. [* Когда по требованию Ирк. губерн. канц., некоторые мелкие наслеги опять соединены.], но не прекратившемуся и потом [* Еще в прошлом году (1894), не особенно большой Атамайский насл. Намского улуса разделился на два: 1-ый и 2-й Атамайские.]. Во всех таких случаях дело, собственно говоря, происходило не от вражды родов между собою, а от неудовольствия одного какого-нибудь рода, а то даже одного-двух крупных богачей, на наеденного князца, составившего себе однако такую сильную партию в наслеге, что спихнуть его с должности никак не удавалось, так что оставалось лишь отделиться особым наслегом, при чем князцом последнего, конечно, выбирался кто-нибудь из ведших компанию богачей, не говоря уже о том, что иногда только из-за этого и дело заводилось.

    Рядом с однообразным подчинением родов наслежным князцам, Комиссия также увеличила обязанности и расширила права последних, что, впрочем, главным образом, зависело от новой постановки взимания ясака с целых обществ под ответственностью князцов.

    От них поэтому, главным образом, зависело одно время освобождение родовичей от ясака за болезнью и дряхлостью, и ввод, на их место, в число ясачно-плательщиков, подростков, достигших 16-летнего возраста; от них также зависело дозволение отлучаться из наслега для торговых дел, заработков, дальнего промысла и т. п., так же как и дозволение на перечисление в другой наслег или улус. Для ясака же и других повинностей князец мог входить и в долговые обязательства за свой наслег в случае недостачи пушнины и денег у общества. Через его руки проходила ясачная пушнина и т. д. Все это были права весьма важные, ибо, как ниже увидим, ясак весьма скоро связался здесь с земельным владением, и исключение из разряда ясачно-способных влекло за собою лишение земельного надела и даже некоторое ограничение прав, так как только ясачно-плательщики считались полноправными членами общества. Не менее важно было право отпускать на богатый и обильный дальний промысел, в конце XVIII века встречавшийся уже только на окраинах округа и за его пределами, причем он еще нередко соединялся с весьма выгодным меновым посредничеством между русскими и даурскими торговцами с одной стороны и бродячими промышленниками, тунгусами — с другой [* На эту посредническую роль якутов указаний весьма много в Арх. Баяг. Ин. Упр. Есть они, между прочим, и у Миддендорфа (Путешествие, т. I, стр. 161, 163 и др.), Л. Шренка (Амурские инородцы, Т. I, стр. 39 и 63), Д. Павлинова, рукопись и др. (Под рукописью Павлинова автор подразумевает печатаемую в настоящем издании статью «Об имущественном праве якутов». И. М.).]. Да и многое, что теперь решается на наслежных собраниях, а то и никем не регулируется, — как напр. отдача на небольшой срок земли в кортом, продажа недвижимого имущества, прием чужеродца в семью и т. п., — тогда, как будто вполне логически, связывалось с ясачным платежом, за который отвечал князец, и вполне зависело от воли последнего. Таким образом, одна обязанность взимания и взноса ясака за целое общество связана была с целым рядом весьма важных прав и полномочий, сосредоточенных в руках князцов, не говоря уже о многих других, для нас здесь неважных. Как внешний знак их власти, им тогда же присвоены кортики, а несколько позже — и печати [* Уже после Комиссии, но до основания провинции в 1775 г. ею припечатывались ярлыки на ясачной пушнине. Кроме того всякие общественные договоры и обязательства, как и все частные долговые обязательства родовичей, не имели законной силы без приложения князцовской печати; указ. Алд. воевод, канц. 31 окт. 1777 г.].

    Но расширяя власть князцов и наделяя их обширными полномочиями, Черкашинников в то же время заботился и об удовлетворительности их личного состава. По словам якутов, большинство прежних князцов им сменены, и на их места назначены новые из более дельных старшин. Комиссией, кроме того, предусмотрены случаи, когда князец подлежал смене и переводу в рядовые, иногда даже после публичного телесного наказания, не говоря уже о том, что за поползновения к корыстолюбию в своих приговорах и постановлениях с него взыскивались все убытки вместе с судебными издержками («с проестями и волокитами», как говорилось тогда) [* Сообщение Ясачной Ком. в Як. воев. канц. 6 октября и ук. Комиссии 12 сентября 1767 г.]. Однако при все усиливавшемся покровительственном отношении к якутам в центре власти, телесные наказания довольно скоро перестали применяться к здешним родоначальникам; Мало того, даже относительно лишения их звания скоро сделаны значительные ограничения. Так, указом 29 июля 1773 г. Якутской воев. канцелярии вменено в обязанность при каждом таком случае делать представление губернатору и ждать резолюции, а «не получив оной, самой канцелярии в точное решение не вступать» [* Из рукописного сборника указов.].

    Никаких указаний нет на то, чтобы Комиссия считала их должность наследственной, а есть лишь косвенные указания за признание ее пожизненной. Такою она действительно была в воззрениях самих якутов в том смысле, что князец служил, пока мог или желал и не чересчур наступал на ногу наиболее влиятельным родовичам. Кто были эти последние, мы увидим сейчас. Что же касается наследственности, то трудно, конечно, сказать об ней теперь что-нибудь определенное, ибо чересчур мало пока данных для этого. Можно только в виде предположения допустить, что если понимать ее в смысле правильного и постоянного перехода этой должности от отца к сыну, то такою она едва ли когда-нибудь была у якутов уже потому одному, что семейное право и система родства у них в старину могли быть весьма своеобразны и совершенно отличны от наших современных [* Еще в начале XIX века в списках родоначальнических поколений, составленных наслегами по требованию Иркутского губернатора, принятый в дом тестя зять или племянник, сын брата, выставляются такими же наследниками князцовской должности, как и родные сыновья. Братья умерших и сейчас пользуются гораздо большими правами на наследство, чем его вдова и дочери.]. Всего вероятнее потому допустить, что главою рода был всякий раз большак тойонской семьи (или старшей тойонской семьи, если их в роде было несколько), кто бы им ни оставался после умершего: брат, сын, принятый в дом зять или племянник. Эхо — в роде. Наслег же состоял из группы родственных родов, из коих один признавался всегда старшим. Привилегия этого последнего, между прочим, в том и состояла, что его глава был, вместе с тем, начальником всех родов, входивших в состав группы, а случаями необходимости выборов были именно сейчас указанные, т. е. когда в тойонской семье старшего рода не оказывалось непререкаемого главы, такого, который признан был бы не только тойонской семьей старшего рода, но и главами тойонских семей младших родов. Так что, как правило, наслежным тойоном (князцом) был всегда глава старшего рода, а выборы, если они бывали нужны, ограничивались лишь тойонской, а то и старшей только тойонской семьею старшего рода. Причем и контингент выборщиков ограничивался лишь главами тойонских семей младших родов, вкупе с наиболее авторитетными членами тойонской семьи старшего рода. Сверх того, наслежный князец мог оставаться таковым и всю жизнь, если только не восстановлял против себя указанный контингент лиц.

    Вот с какими, приблизительно, ограничениями необходимо понимать и наследственность и пожизненность князцовских должностей [* Это вместе с тем, объясняет и кажущееся противоречие в указах XVIII века, где в одном и том же случае настаивают и на наследственности, и предписывают сделать выборы. И это — не только здесь, но и у бурят, где, как известно, шуленги сравнительно еще недавно были наследственны, а тайши остаются таковыми и до сих пор. Это объясняет также и ничтожное количество подписей под выборами и другими общественными актами, нередко возбуждавшее подозрение наших административных мест, тогда как на самом деле, если в наслеге было мало родов, с небольшим числом почетных семей в каждом, — тут были налицо все, от кого зависело решение даже наиболее важных дел общества. Требование большого количества подписей повело лишь к стадному «приложению рук», состоящему в том, что много народа является на собрания лишь для того чтобы, когда «бумага» будет готова, подходить к писарю и прикоснуться к перу, терпеливо подаваемому последним записывающим вслед их фамилии, тогда как в обсуждении дела толпа эта никакого участия не принимала, занимаясь в передней, или на дворе, своими разговорами, делами и делишками.].

    Но в таком чистом виде они едва ли везде удержались даже и до 1-ой Ясачной Комиссии, и вот почему. Во время завоевания и после смут, неоднократно происходивших здесь потом, одни родоначальнические семьи, потеряв своих глав, поупали в силе и значении, другие с частями своих родов поуходили на окраины. Для младших же тойонских семей, класса «лучших людей», менее видных и ответственных, новый порядок вещей был, как мы видели, весьма благоприятен, он давал им большую, чем прежде, свободу и самостоятельность и удобную почву для обогащения. Немудрено, что многие из них по богатству и влиянию переросли старшие родоначальнические семьи. Но даже и там, где последние остались нетронутыми, они умножились, а благодаря разлагающим семейную общину новым общественно-юридическим понятиям — разделились, так что в одном роде подчас оказывалась не одна, а несколько родоначальнических семей, одинаково и нередко с равным правом, претендовавших на старшинство и первенство. Число тойонских семей вообще увеличилось. А новые экономические влияния, обогащая одних и низводя других, нивелируя людей по состоянию и богатству, растворяли и сливали родоначальнические семьи с почетными и богатыми вообще. Все это не могло не поколебать принципа наследственной передачи князцовской должности еще задолго до первой Ясачной Комиссии, хотя местами она могла, конечно, удержаться и после того. А когда, благодаря реформам Комиссии, должность эта стала не только весьма властной и почетной, но еще и весьма выгодной, освободясь в то же время от многих случайных неприятностей, с которыми она связана была до того, — естественно, что из-за нее началась весьма сильная конкуренция среди умножившихся родоначальнических семей с одной стороны, и борьба между «лучшими людьми» и родоначальниками — с другой. Азартность борьбы увеличивалась еще тем, что как раз в это время происходило здесь значительное перераспределение земли, и всякий власть имущий норовил и имел возможность обеспечить себя большей и лучшей долей земельного владения [* Так в 1780 г. Кангаласские князцы Идельгин, Харагатчин, Преловский, Байдуканов и др. жаловались Иркутскому губернатору на захваты многих покосных мест депутатом и князцом Сырановым (Ук. губернатора Клички от 1 марта 1781 г.). Но то, что Сыравовым сделано в больших размерах, то в меньших делал каждый князец.], бывшего у них наследственным, так что захватить побольше земли, значило — обеспечить себе богатое будущее.

    В свою очередь князцы, чересчур широко пользуясь предоставленной им и без того широкой властью, довольно часто вызывали неудовольствия и жалобы родовичей на притеснения и захваты; чаще прежнего они смещались за злоупотребления и по справедливым жалобам обществ. При каждом таком случае начинались интриги и тяжбы из-за замещения вакантной должности, причем решающую роль подчас играли богатство и настойчивость вопреки наследственности и пожизненности. Впрочем, добавить необходимо, что местной власти, быть может, действительно виднее было, насколько принципы эти уже отживали свой век в воззрениях якутов, и что для защиты обществ от притеснений князцов полезнее, пожалуй, частые выборы новых.

    Но не так к этому относились в Иркутске, куда часто переносили дело терпевшие поражение князцы. Там, во первых, надоедали частые жалобы и кляузы из-за князцовских должностей; там, во-вторых, буряты в XVIII веке еще показывали собою пример сравнительно большего внешнего спокойствия и порядка, благодаря наследственности родоначальнических должностей. Естественно, что в Иркутске склонны были видеть в наследственности лучшее средство против ожесточенной борьбы, происходившей здесь, против жалоб и кляуз, доходивших отсюда. Естественно также, что родоначальники здешние довольно долго находили там и внимание, и поддержку в своих претензиях. Как люди расчетливые, они сразу стали хлопотать о том, чтобы дело это изъято было из ведения местных властей, и чтобы «назначение новых начальников и старшин зависело единственно от главного иркутского командира», т. е. от Иркутского губернатора. Бриль согласился с этим, но скоро был сменен, а следующий за ним губернатор Немцов первым делом потребовал, чтобы ему представлены были списки: «в котором роду по числу рядовых есть излишек или недостаток в старшинах [* В этом вопросе опять видно знание бурятской, а не якутской жизни. У бурят человек не из класса наследственных родоначальников тогда еще не претендовал на занятие родоначальнической должности, которые замещались лишь по наследству; там потому были роды, где вследствие случаев вымирания оказывался недостаток родоначальнических поколений для замещения по штату общественных должностей; тогда как, напротив, были другие роды, где прямых потомков родоначальников было больше нужного числа должностных лиц, так что приходилось прибегать к выборам, из-за которых в начале XIX века также стали выходить большие смуты (Ук. Ирк. губ-ра от 31 сентября 1807 г.). Здесь же у якутов, где каждый «лучший» родович из младших тойонских семей, да и всякий богатый выскочка считал себя не хуже знатнейшего по происхождению родоначальника и тянулся к главенству в наслеге, где богатство уже взяло верх над родовитостью и где наследственность давно уже была поколеблена, — здесь претендентов на князцовскую должность было много не из одних дашь потомков родоначальников, тогда как, напротив, обедневший потомок знатной Фамилии не претендовал и не тянулся к власти. Здесь поэтому преобладало уже выборное начало, когда, по образцу бурят, из Иркутска стали усиленно настаивать на наследственности и пожизненности князцовских должностей.], и кто из них годного и негодного в том звании состояния, так чтобы мог он назначать одних лишь надобных и по наследству, а не по прихотям и проискам» [* Указ Алданской воев. канцелярии от 19 июня 1778 г.].

    Далее, однако, до нового учреждения области (законченного лишь в 1806 г.), все время занято было здесь частым переустройством управления краем и самоуправления якутов [* После учреждения губернии в Иркутске в 1766 г. и полного подчинения здешнего края Ирк. губ-ру в 1775 г. Якутск переименован в Провинцию. Тогда же учреждено Алданское воеводство, толмачи от якутов при канцеляриях и т. п. В 1784 г. Алданское воеводство уничтожено, и в Якутске открыты Комендантство, Земский суд с исправником, дворянскими и сельскими (от якутов) заседателями и т. п. В 1796 г. Якутск низведен на положение уезда, с городничим во главе, вместо исправника опять появляется комиссар, сельские заседатели и даже должность толмачей уничтожена. В 1804 г. опять учреждаются области в Якутске и в Охотске, снова введены исправники и те же заседатели.], так что о деле этом на время было забыто. А за это время родоначальнические должности успели стать вполне выборными и подвижными [* Доказательствами в пользу такого утверждения можно наполнить многие страницы, если надобность в них окажется. Здесь же лишь во избежание голословности, выберем хоть немногие. Так, в Кангаласском наслеге мы уже видели родоначальника Богдашку, а вслед за ним родоначальником же — его сына Курджагу Богдашкина. Далее находим: Сертека Курджагина — сперва старшиною, потом князцом; Микиту Сертекова(во крещении Никита Готовцев) — князцом в одно двухлетие (1800-1802) Баягантайским волостным головою; Димитрия Никитьевича Готовцева — квязцом; Савву Димитриевича Готовцева — князцом и членом Инородной Степной Думы и т. д. Во 2 Баягантайском наслеге: Очей — судья «по древнему обычаю», его сын — Тимошка Очеев — также; его сын — Гаврила Колодезников (новокрещен) князец при Черкашинникове; Максим Гаврильевич Колодезников — князец, а с 1788 г., когда наслег этот временно присоединился к I Баягантайскому — старшиною до 1800 г. В Игидейском наслеге Барханча Левкин — князец; Тобу Барханчин — князец, а с 1784 г. сельский заседатель; Болан Тобин (во крещении — Александр Неустроев) князец и т. д. Все это, как будто похоже на наследственную передачу князцовской должности от отца к сыну; но, во 1-х, все это происходит по большей части в XVIII веке, во 2-х, это — лишь одни из князцов указанных наслегов. Так в Игидейском наслеге в 1762 г. Барханча Левкин именуется всего лишь «лучшим родником», в 1768 г. он уже является князцом, а в 80 годах находим еще кяязца Мохоева Выкирина, из другой семьи. А когда в 1809 г. Болан Тобин-Неустроев, по жалобе родовичей, с Григорием Слепцовым во главе, отстранен был от должности, то на его место выбирается некий Петр Андросов, рядовой из «лучших родников», отец которого лишь по 4-й ревизии 1782 г. перешел в игидейцы из Долдинского наслега Мегинского ул., и который сам в 1800 г. выбран был старшиною, а затем в 1809 г. — князцом, как «почетнейший в наслеге родник» (подлинное выражение ук. земск. суда от 1817 г., за № 51); но уже в 1810 г. сменен и он, а на его место выбран сын Барханчи, Элькяй (во крещении Семен Белелюбский). В 1811 г., с переходом Игидейского наслега из Ботурусского в Баягантайский улус, в наслеге этом начинаются смуты: одна часть общества выбирает прежнего князца Болана Тобина, другая — Петра Андросова, третья желает Белелюбского. Земский суд запрещает выбирать Александра Тобина, на невыносимые притеснения которого они столь жаловались еще недавно, и высылает сельского заседателя, сменяющего Семена Белелюбского и передающего должность Петру Андросову. Он и служит князцом, когда летом 1812 г. голова отправляется в Якутск на ярмарку; но только успел голова вернуться из города, как князцом снова оказывается Семен Белелюбский. Голова настаивает, чтобы квязцом по прежнему был Петр Андросов; но опять поднимает смуту Григорий Слепцов, доводит дело до Областного правления, которое, на основании только что вышедшего «Положения» Ирк. губернатора находит, что право на стороне Белелюбского, и велит быть князцем последнему. На Несчастье в 1814 г. Семен Белелюбский умирает, и опять одна часть общества выбирает все того же Андросова, другая — Петра Тусалыра Тобина, третья — сына Семена — Дмитрия Белелюбского. Собственно говоря, — не третья, так как за Дмитрия ратует главным образом его старший брат Григорий Слепцов. Сам он быть князцом не рассчитывал и раньше, не рассчитывает и теперь, несмотря на то, что он — старший, так как общество боится его, как человека мстительного и свирепого. Но он с 1808 г. работает и явно, и скрытно: пока жив был отец, он проводил в князцы его, теперь отец умер, и он начинает стараться за младшего брата Дмитрия. Опять он обращается в Областное правление, которое политично находит, что князцом должен быть один из сыновей Семена Белелюбского. Но в самом наслеге менее всего шансов у них, немного более у Петра Тобина и всех более — у Петра Андросова. Дело доходит не только до Иркутского губернатора, но и до преосвященного Михаила, епископа Иркутского и Нерчинского, которому в духовном отношении подчинен был этот край и которому Григорий Слепцов доносит, что Петр Андросов — не ихнего наслега и улуса человек, неправильно занесен в списки родоначальнических поколений сам, да еще со всеми сыновьями, прижитыми от незаконной жены, которую имеет рядом с законной. Высылается туда исправник. Сначала он пробует применить точку зрения Областного Правления; но одна часть общества отвечает ему, что скорее она выделятся отдельным наслегом, чем согласится на выборы Белелюбского. На выборах большинство (170 голосов против 70) оказывается за Петра Андросова, и он остается князцом. Но только что, через два года, отставлен был исправник Слободчиков (ук. Ирк. губ. правл. 20 ноября 1816 г.), как опять поднимается старая история. Областное Правление опять постановляет, что князцом должен быть кто-нибудь из Белелюбских, но пока головой был Постников, князцом все же оставался Андросов, и лишь когда отставлен был Постников, Игидейским князцом выбран Дмитрий Белелюбский и наслег успокоился. Во время 2-ой Ясачной Комиссии игидейцы все-таки разделились на два наслега: 1-ый и 2-ой, Игидейские. В Кангаласском наслеге мы, кроме перечисленных выше, находим уже в 1789 г. князцом, а потом и сельским заседателем — Афанасия Турантаева. Далее, попеременно с потомками Курджаги Богдашкина, чередуются то этот Турунтаев, то Петр Находкин, Петр Неустроев и др., пока в 1809 г. не укрепится надолго Димитрий Готовцев (грамотен, 480 штук скота — по собственноручному списку, кроме разного другого добра, делец и ловкач большой руки). Во 2-м Баягантайском в 1800 г. князцом некий Димитрий Турунтаев, хотя налицо родные сыновья Гаврилы Колодезникова. А далее будут сменяться разные другие лица; Колодезниковы же, очевидно, обеднели и иногда выбираются лишь в старшины. Появится в 1829 г. Осип Колодезников; но это — из другой семьи, тоже как будто коренной. В 1-м Баягантайском, старшем и коренном наслеге улуса, весьма долго княжит Семен Никитин (во крещении — Александр Готовцев), он же 14 лет подряд служит и волостным Баягантайским головою. В 1798 г. его, наконец отставляют от последней должности, после чего вскоре (в 1803 г.) он перестает быть и наслежным князцом. Вместо него появляется некий Петр Заболоцкий, из другой семьи, несмотря на то, что имеется взрослый сын Александра Готовцева. В 1806 г. там уже новый князец — Семен Калининский (уже и перед тем служивший князцем с 1796 до 1798 г.), из семьи всего по 3-ей ревизии (1767 г.) перешедшей в этот наслег из Намского улуса. В 1808 г. опять новый князец, Петр Постников, несмотря на наличность отцов и сыновей Готовцевых, Заболоцких и Калининских. Постников быстро поднимается и богатеет, разоряет общество, но столь же быстро разоряется и сам, пока, наконец, но уступит свое место какому-то Винокурову и т. д. Ясно, что если в ХVIII веке, в силу далеко еще невыясненных обстоятельств, часты еще случаи передачи князцовской должности отцом сыну, то уже в конце того века, а особенно в начале XIX в., она вполне уже подвижна, вырывается друг у друга более богатыми и ловкими и в одних руках долго не удерживается. В начале XIX века ни о наследственности, ни о пожизненности, как о правиле, не может уже быть и речи даже в отдаленном Баягантайском улусе. В других же более близких к Якутску местах, это произошло, вероятно, и того раньше.] и борьба за них еще больше обострилась, когда в 1811 г. по наговорам двух родоначальников, Кангаласского князца Шадрина и Намского головы Сивцова, Иркутский губернатор Трескин опять обратил внимание на это дело. Со свойственной этому администратору решительностью немедленно же составлено было «Положение о сельском и иноверческом управлении» (при указе от 9 августа 1812 г.). В этом Положении без дальних справок с содержанием и объемом института наследственности родоначальнических должностей в старину, без справок с современным его положением в подлинной действительности и в воззрениях самих якутов, а единственно — на основании нескольких прежних указов и инструкций, неверно притом истолковываемых [* Ибо ни в указе 8 ноября 1729 г. и. 4 п. ук. 4 марта 1783 г. ни в Инструкциях Щербачеву и Селифонтову ни слова нет о порядке назначения на родоначальнические должности, и речь идет лишь о делах изъятых из-под ведения местных русских властей и подсудных родоначальникам, каковы бы они ни были, — наследственные или выборные. Мало того, совершенно упущен из виду именной укав 1 февраля 1740 г., гласящий: «на места умерших в родах старшин и других начальников... общественные „лучшие люди” делают выборы за подписанием рук или знамен своих, т. е. луков со стрелами, а по оным и утверждаются в звании, и по приводе к шерти, пушке или ружью, даются им указы» (А. Б. И. У. д. по оп. № 262). Добавим к этому, что ук. 8 ноября 1729 г. есть лишь краткий пересказ Инструкции графа Владиславича 30 июли 1728 г., трактующей только о том же.], «непременным правилом постановляется», что «князцовская должность наследственно переходит от отца к старшему сыну. Только доказанная полная неспособность может лишить его сего звания. Даже малолетство не должно мешать этому, а до совершеннолетия избирается временным правителем кто нибудь из ближайших родственников, или, разве уж за неимением последнего, — посторонний «лучший родник» и т. д.».

    Для этого немедленно во всех наслегах велено было составить списки коренных потомков родоначальнических поколений, по каковым спискам впредь совершать и выборы, и утверждения в должности родоначальников. Списки составлены и представлены в 1813 г. в Земский суд; но скоро взяты оттуда Областным Правлением, и от обществ истребованы новые экземпляры для хранения и справок в Земском суде. А в указе 1 июня 1815 г. суд этот пишет, что обо многих выбранных в последнее время якутскими обществами и представленных на утверждение Областного Правления родоначальниках, о которых Земский суд по имеющимся у него (вторым) спискам докладывал, как о людях князцовского и старшинского происхождения, Областное Правление, по своим спискам находит, что это все рядовые родовичи, так как нх в тех списках, да часто и в обоих — не оказывается. Показания их спутанны, и часто противоречат друг другу, так что и списки очевидно составлены неверно, да и общества при выборах не соображаются с ними. Весьма многие выборы им поэтому возвращены уже, как несогласные с «Положением», возвращаются и новые списки с тем, чтобы они представили более верные, либо привели их в согласие с первыми, если те более верны, а впредь при представлении выборов, чтобы согласовались со списками [* Арх. Баяг. И. У. д. по оп. № 276, лл. 15-16.].

    Вместе с приведенными выше в примечании фактами, одного этого факта частого несовпадения выборов со списками и последних между собой, в сущности, достаточно, чтобы представить себе, насколько далеки уже были якуты от наследственности и пожизненности князцовских должностей, насколько даже возможно было ожидать, что списки их будут верны и сами они будут их придерживаться и исполнять «Положение».

    Но и сами списки прибавляют к этому не мало интересного и характерного. Так, даже в отдаленном Баягантайском улусе из 7 наслегов, составлявших его тогда, по списку 1812 года, в 4 — князцы оказываются «из рядовых», а по списку 1815 г. — уже в 5; старшины почти все из рядовых. Далее по 4 п. «Положения» князцы, выбранные из рядовых и утвержденные в сем звании остаются на местах; но, раз кто-нибудь из них тем или иным путем оставит службу, то новые выборы должны совершаться только из потомков коренных родоначальников. В виду этого, поколения таких князцов совершенно не нужны были в списках, да и сами они не должны были найти в них места. А между тем они-то и фигурируют в первых №№, да еще с братьями и братанами, сыновьями и внуками. Кроме них и старшин, в списках 1812 г. упомянуты еще некоторые из бывших перед тем князцов и старшин. Переправленные списки 1815 г. обилуют еще массою последнего рода имен. Но, несмотря на эту видимую полноту, несмотря также на то, что дела XVIII века найдены пока лишь обрывками и изучены по клочкам, все таки видно, что чересчур вскользь и в хвосте говорится о сыновьях долго служивших раньше князцов, а о некоторых и совсем не упомянуто, тогда как у наличных или только перед тем служивших князцов пересчитываются целые кучи сыновей и внуков до новорожденного включительно. Так, напр., нет прямых потомков Семена Сметанина, Догорусы Михалева, бывшего головы и князца Тюекюнь Ченгериканова, глухо говорится о потомках Гаврилы Колодезникова, почему-то совершенно исключены Калининские и т. п. Это по одному лишь улусу и считая лишь ближайших. Интересна при этом такая подробность. Список Оймеконского наслега 1812 г. состоит всего из 3 №№ — наличного и одного бывшего князцов, и одного старшины. В списке 1815 г. прибавлены 2 №№ — бывший старшина Неустроев и его сын Иван Готовцев. Но почему? А потому, что последний — будущий Голова, член Степной Думы и, одно время, Главный родоначальник, — как раз перед тем впервые выбран в князцы [* Само собой разумеется, что несмотря на обилие имен в списках и именно в силу пригнанности их к данной минуте, нередки были и потом случаи, когда, при представлении к медали, к утверждению в должности сельского заседателя или члена Степной Думы, — то и другое зависело от Иркутска, — приходилось сочинять, что такой то, имя рек, по ошибке пропущен в списках, но что он — самого что ни на есть родоначальнического поколения, ибо хотя после отставки Трескова (в 1819 г.) и не так уже справлялись со списками, но «Положение» его не отменено, и в главных пунктах остается в силе до сих пор. Поэтому и теперь, вопреки §§ 96 и 98 Устава об инородцах, по коим старшины должны избираться из почетных и лучших родовичей, — и теперь даже в выборах старшин пишется, что избираемый — «родоначальнического поколения», Это, конечно — невиннейшая формальность, но не то придется сказать о другом остатке старины, пожизненности служения. По закону, служба старосты и теперь бессрочна и нередки случаи, когда только путем целого ряда интриг и подсиживаний, ябед и кляуз удается выжить заматеревшего в должности богача — старосту.]. Есть и попытки (в переправленных списках) найти кой-какие основания для князцов, избранных недавно из простых, вроде того, напр., что младший брат деда был чем-то. Всего чаще ссылки «на судей по древвему обычаю» [* То же ли это князцы в старину, или нечто иное — трудно сказать теперь, хотя весьма вероятно, что это — более старинное название для князцов. Ибо первое право признанное за ними законодательным путем, было право суда над родовичами (кроме уголовных дел), по Инструкции Владиславича, 1728 г., ставшей законом по Высочайшему ее утверждению (ук. 8 ноября 1729 г.), многократно потом подтвержденной и комментированной.]. Есть и невинные хитрости: отдаляется, напр., срок переселения Бучугура Оросина с 4-ой ревизии, по первому списку, до первой Ясачной Комиссии — во втором, тогда как на самом деле он перешел зятем в дом Барханчи Левкина без всяких ревизий, — точно от этого сын его станет более коренным родоначальником; или приплетается много «новых» людей, княживших в последнее время, к имени одного какого-нибудь, подчас даже и не старинного, князца и т. п.

    Общее впечатление от списков таково, что хотя в некоторых наслегах помнили еще старинных коренных родоначальников, но в большинстве случаев их уже не могли, или (что, кажется, будет вернее) не желали восстановлять, если потомки их захудали и упали в общественном значении. Гораздо проще и вернее было у власти находящихся и в силе и в капитале обретающихся произвести в коренных родоначальников. Самое мягкое, поэтому, что можно сказать о списках, это — что они тенденциозно сочинены [* «Сочиняли» и депутаты от якутов Якутского округа в Иркутском комитете 1824 г. (для применения к якутам Устава об инородцах), когда на запрос о порядке назначения родоначальников по их обычаям, они ответили почти буквальным пересказом 5 п. выше цитированного «Положения». Личные ли их это были вкусы и вожделения, недоверие ли к спрашивающим заставило их ответить тем, что им приказано было делать, вместо откровенного признания того, что действительно делалось у них, — решать не беремся. Факт все таки, что в этом показании было столько же правды, сколько и в том, что родоначальники служат с большим убытком для себя, не требуя за это никакого возмещения, или что за гостеприимство у них обязательно ничего не берется и т. п. Тем не менее, глава в Сборнике проф. Самоквасова, заключающая их ответы, весьма интересна, — но с другой совершенно стороны. Во всяком случае, ее никоим образом не следует принимать буквально, как это сделал, напр., Маак (Вилюйский окр. Ч. III, стр. 89).].

    Ясно, во всяком случае, что хотя в начале этого века родовитость много еще значила у якутов (как не потеряла своего значения и до сих нор), но ее градации и источники чересчур уже перемешались и сплелись с плутократизмом для того, чтобы могли быть восстановлены в сколько-нибудь чистом виде. Ясно также, что наследственность родоначальнических должностей сохранилась еще тогда разве в том лишь общем и широком смысле, что у сына князца богатого и знатного человека, если только сам он не был глупцом или мотом, было несколько более шансов, чем у других родовичей наслега, чтобы раньше или позже, на большее или меньшее время, и самому стать князцом [* В таком широком смысле якутские родоначальники наследственны и до сих пор; но это — результат их общественно-юридических отношений, а не каких-нибудь установлений.]. Едва ли поэтому, после изложенного выше, преувеличением будет, если скажем, что, кроме нескольких лишних кляузных дел, да некоторой излишней претенциозности якутских родоначальников, изо всех этих забот о привитии к якутам бурятских порядков ничего, собственно говоря, не вышло, да едва ли и могло выйти. И тем более так должно было случиться, что центральная власть всегда нейтрально держалась в этом вопросе [* Лучшим выразителем этого отношения служат, напр., §§ 64, 97 и 106 Устава об инородцах 1822 г. («звание наследственное остается наследственным; звание избирательное остается избирательным; староста избирается или наследует сие звание по обычаям» и т. п.).] и что дальнейшие органы самоуправления якутов, введенные после 1-ой Ясачной Комиссии, все основаны были на выборном начале. Из них первыми по очереди являются улусные Головы.

    Когда учреждена должность улусных Голов? Во всяком случае не при 1-й Ясачной Комиссии, иначе она непременно отвела бы им то или иное место в управлении якутов и вообще так или иначе обратила бы на них внимание. Но не только этого не видать ни в одном из ее многообразных указов, сообщений, донесений и проч., а, наоборот, в исковых, напр., делах, где истцом являлся сам князец относительно своего же родовича, Комиссия строжайше запретила судить ему самому, а велела передавать такие дела Якутской воеводской канцелярии или, за отдаленностью последней, соседним князцам [* «Сообщение» 1-ой Ясачной Комиссии от 6 сентября 1767 г.]. Существуй тогда улусные головы, всего естественнее было бы разбор таких дел предоставить им единолично, или вкупе с несколькими князцами, как это и сделано потом. Правда, уже в указе Иркутского губернатора от 26 апреля 1769 г. кое-что говорится об улусных князцах. Там именно передается ходатайство Сыранова в Правит. Сенат, чтобы, в точное исполнение инструкции Владиславича, местные власти воздержались от всякого вмешательства во все дела не уголовного характера, что де, по приказам, «предоставлено единственно на князцов улусных» [* Предложение Иркутского губернатора Бриля от 26 апреля 1769 г. № 377.]. Так как, однако, указ этот исходит из Иркутска, где так часто смешивались термины анаслег» и «улус», то нельзя быть уверенным, что речь не идет тут просто о теперешних еаслежных старостах [* Нет, ибо встречались бумаги, адресованные к князцу такого то улуса и наслега, так что здесь, в Якут. окр., смешения наслега с улусом не было. См. «Якутский род» («Памятн. Кн. Якутской обл. на 1896 г.»). Э. П.].

    Но далее, в указах Алданской воеводской канцелярии, начинают упоминаться улусные князцы рядом с наслежными и со старшинами [* Таков, напр., указ Алд. воев. канц. от 30 октября 1777 г. Но подобных упоминаний отыскано еще так мало, что вообще о должности улусных голов до 1782 г. ничего окончательного пока сказать невозможно.], и уже не может быть сомнения, что речь идет об улусных головах под их более старинным названием. Весьма поэтому вероятно, что, официальное признание их произошло немного позже 1-я Ясачной Комиссии и не позже учреждения Провинции в 1775 г., хотя, как ниже увидим, есть много оснований думать, что существовали они у якутов задолго до того. Письмоводства, однако, ни при них, ни при князцах тогда еще не полагалось, а всякий раз, когда от них требовались какие-нибудь письменные сведения, предписания об атом рассылались к ним, вместо обыч-пых «нарочных» (рассыльных), через толмачей из канцелярских служителей, особо, между прочим, и для этого, содержавшихся при канцеляриях на средства якутов [* Так поступлено было с требованием списков родоначальнических поколений, таких же списков крещеных и т. п.]. Кроме забирания таких письменных сведений и случайного перевода якутам приказов, как и их объяснений, не понимавшим якутского языка русским властям, в обязанность толмачей (переводчиков) входило также переводить якутам подаваемые ими прошения и спрашивать их, действительно ли они о том просят, о чем написано в прошении. По получении утвердительного ответа, толмач обязан был подписываться под орошением, а без того никакие просьбы или заявления от якутов нигде не должны были приниматься [* Указ Иркутск, губернатора Цодельмана от 17 декабря 1780 г. (из рукописного сборника указов).].

    В 1782 г. мы встречаемся, наконец, с улусными головами уже под этим их названием и с ясно выраженной властью над наслежными князцами. Так, указом 14 декабря 1782 г., Алданская воеводская канцелярия предписывает старшинам Бологурского наслега, чтобы вновь выбранного ими в князцы якута Еакоха Ильгикова, оказавшегося ослушным улусному князцу и голове и не явившегося к нему на разбирательство, они выслали к последнему, а если тот поехать не захочет, чтобы доставили его в воеводскую канцелярию. Очевидно, таким образом, что вместе с переустройством здешнего управления в 1782 г. произошло и окончательное учреждение должности улусных голов [* Необходимо, впрочем, заметить, что учреждения 1782 г. окончательно введены здесь в 1784 г., когда уничтожены Якутская провинциальная и Алданская воеводская канцелярия и весь край, за исключением побережья Великого океана, подчинен одному комендантскому управлению.].

    Но круг прав и обязанностей их едва ли был сразу вполне ясно намечен, о чем впрочем, по недостатку данных, трудно пока говорить с полной уверенностью. Одно лишь можно сказать, что как пределы их власти, так и обязанности, на них возложенные, ширились и нарастали вплоть до введения здесь Устава 1822 г. Вместе с тем идет также и более точное определение круга прав и обязанностей князцов, не всегда,, впрочем, суживавшихся с расширением власти улусных голов: столь быстро возрастали и самоуправление якутов, и требования, предъявляемые к ним со стороны центральной власти, а вместе с тем и сфера деятельности якутских родоначальников. Это, впрочем, обнаружилось далее; началось же сужением власти и усилением контроля за деятельностью князцов. Так, до 1781 г. все кражи считались по отношению к инородцам делами исковыми, гражданскими. В этом году кражи на сумму свыше 25 руб., а в 1796 г. свыше 20 р. отнесены в круг ведения земского суда, как уголовные, ибо за них полагалось наказание плетьми [* Арх. Б. И. У. д. по оп. № 3, лл. 33-34 и 1796 г. д. № 1, л. 3.]. Но и по таким делам следственное производство возложено ва князцов, обязанных, как письменное следствие, так и причастных к делу лиц представлять в земский суд при рапорте. Сверх того, строгое внимание обращается на то, чтобы без письменного вида от князца никто не отлучался из наслега далее двухдневного расстояния пути. А указом 16 мая 1784 г. предписывается даже, чтобы для отлучек в другой округ князцы сами не выдавали билетов, а требовали бы таковые каждый для своих родников из земского суда [* Там же д. по оп. № 1, л. 44.]. Начинаются высылки из городов и округов всех безбилетных и вменяется в обязанность князцам, чтобы таковых у себя в наслегах не держали, даже под предлогом прокормления скота. Начинаются публикации о розыске и сыске князцами своих родовичей [* Их столь много, что было бы утомительно проследить за ними даже на расстоянии нескольких лет. В одном лишь д. по оп. № 6 они имеются на лл. 14, 49, 55, 67,76, 90, 102, 104 и др.]. Вместе с тем от князцов начинают требоваться отчетности по взиманию ясака, раскладке натуральных повинностей, расходованию сумм, собираемых на отправление последних; ведомости окладных и неокладных душ, умерших и родившихся, числа юрт и жителей обоего пола и т. д. Все такие требования предъявляются к ним через улусных голов. Через голов же все чаще, одним циркулярным по всем улусам предписанием, начинают отдаваться все приказы и распоряжения князцам, делаются извещения и вызовы как их самих, так и их родовичей, в Якутск и т. п. Через них же начинают восходить все сведения, отчетности, отписки и т. п. от князцов во все административные инстанции. Все это обязательно потребовало введения правильного письмоводства, особо при голове, особо при князцах [* Чем и объясняется, что полные описи дел, как и первые №№ описей (Инородн. управ) относятся к 1784 г. Хотя не без того, что князцы побогаче и раньше прибегали к писарям из числа немногих русских, живших в наслеге.]. Судебные функции голов также определены далеко не сразу. Довольно долго еще после их учреждения продолжает действовать прежний суд родоначальников, состоявший в том, что дела менее важные решались князцом со старшинами; для дел же более важных сходились и соседние князцы, нередко по указанию сторон, составляя так называемый асуд посредников» (медиаторский). Теперь все чаще родовичи начинают указывать на голов, как на желанных и естественных посредников, а то и просто жалуются голове на злокозненные действия своих князцов, прося защиты и приказа решить или перевершить их дела. Со своей стороны и князцы начинают обращаться к голове с жалобами и просьбами о вмешательстве в своих спорах с соседними князцами (из-за разграничения земель, распределения повинностей и т. п.), или в случаях неповиновения со стороны какого-нибудь «лучшего человека». Кроме того, так как якуты весьма часто обращались в земский суд за решением дел, изъятых из ведения русских властей, а высшая власть все чаще напоминала о полном невмешательстве в дела такого рода [* Таковы после инстр. Щербачеву, между прочим: указ Прав. Сен. 1769 г. Иркутск, губерн. канцелярии 1772 г.; Иркутск. губернатора Цедельмана 1780 и 1781 гг.; именной 1783 г.; Якутск. верхней расправы 1796 г.; Иркутск. губ. правл. 1800 г.; высоч. инстр. Селифонтову 1808 г., указ Иркутск. губ. Трескина 1812 г.; Иркутск, губ. правл. 1814 г. и др.], — и Земский суд все чаще представляет их решение голове, вкупе с причастными к делу и двумя-тремя соседними князцами. Наконец и указом Правит. Сената на имя генерал-губернатора Селифонтова, от 8 июня 1803 г., ясачным предоставлено в случае неудовольствия на своего князца жаловаться улусному голове [* Из рукописного сборника указов.], и, само собою, задолго до Устава 1822 г., князцы всецело подчинены голове и последний сделался второй судебной инстанцией по всем делам, подведомственным судам родоначальников. Далее, в виду частых отказов князцов и старшин от должностей, якобы за болезнью, а в сущности — по невозможности дольше удержаться на местах, и в виду частых свар при выборах новых, тогда как из Иркутска настаивали на пожизненности и наследственной передаче должностей (князцов и старшин), — на голов же возложена обязанность уверений в необходимости новых выборов, как и проверка правильности последних, — обязанность, раньше лежавшая на членах земского суда [* По указу Ирк. губ. правл. 19 июня 1784 г., Арх. Б. И. У. д. по оп. № 262, л. 4. Впрочем, в одном 1826 году положение это трижды менялось. Перед тем Обл. нач. Рудаков окончательно было возложил эту обязанность на улусных голов. Но указом 19 февр. 1826 г. и. д. Обл. нач. Ачкасов опять возложил ее на членов земского суда, с полным устранением от нее голов; а указом 17 августа того же года, 10 ноября повторенным, Мягкий снова возложил ее на улусных голов, с полным устранением членов земск. суда (арх. Б. И. У. за 1826 г., д. № 8, лл. 1-6).], но для которой их стало не хватать, если бы даже их было во много раз больше, чем имелось по штату. Наконец, раскладка по улусам все увеличивавшихся натуральных повинностей для нужд Восточно-океанского прибрежья и все возраставшего извоза казенной клади, также возложенная на голов, вызывали весьма сложные и запутанные счеты, как улусов с казною, так и последних между собой. Все это вело к развитию больших канцелярий при головах, к удивительнейшей канцелярщине и волоките, а вместе с тем влекло за собою огромные расходы со стороны якутских обществ, о чем, впрочем, подробнее придется говорить ниже.

    Для такого множества дел одних голов и князцов скоро стало не хватать. Головам с 1800 г. приданы помощники, в малых улусах по одному, в больших по два, скоро переименованные в выборных. Кроме того, и голова, и князцы при частых и продолжительных отлучках оставляли вместо себя (или посылали в Якутск) поверенных из старшин, или «лучших» родников.

    Уже в 1807 г., по предписанию Иркутского губернатора, якутам предложено было, чтобы приняв за образец бурятские конторы, они сосредоточили все письмоводство улуса водном месте под заведыванием голов. В 1812 г. требование повторилось, но ни в тот, ни в другой раз якутские родоначальники на предложение не согласились, ссылаясь на рассеянность жилищ у якутов и огромные расстояния [* Арх. Б. И. У. д. по описи № 262, лл. 1-10.]. Другие местные опыты сокращения расходов на писарей весьма мало достигали цели, как до так и после введения Устава 1822 г. Хотел было в 1828 г. Обл. начальник Мягкий сильно сократить число наслежных писарей, но пока шла переписка, подвернулась 2-я Ясачная Комиссия, и, по множеству дел и увеличению переписки, вызванных ею, пришлось даже кой-где увеличить число писарей или прибавить им жалование. Кроме того, уже в 1827 г. Мягкий же обратил внимание на следующее обстоятельство: по уставу 1822 г. полагаются инородные управы и родовые управления; а между тем голова содержит у себя писцов и называет свою юрту управой, хотя бы жил где-нибудь на краю улуса; то же делает и староста, называя свой дом родовым управлением. Указом 17 января того года он предписал поэтому, Степной Думе, чтобы та озаботилась постройкой юрт или домов для инородных управ в самом средоточии улусов, где хранились бы все дела и где жили бы не писаря только, но и голова и выборные. А для того, чтобы хозяйства их при этом не страдали, он предписал тогда же, чтобы при управах отведено было 10 покосных мест (4 — для головы и по 3 — на каждого выборного), которыми и владели бы люди, занимающие эти должности, в продолжение срока своей службы. К постройке зданий управ было приступлено в том же году [* Арх. Канг. Р. У. за 1828 г., д. № 15, л. 1.], а в следующем 1828 г. Степная Дума даже внесла в улусные сметы расходов сумму в 3150 р. на эти постройки [* Арх. Б. И. У. за 1828 г., д. № 55, лл. 14-15.]. Но в покосных местах голова и выборные, очевидно, не нуждались [* Судя по тому, что в том же 1827 г. они предпочли получить вместо них деньгами 100 р.: голова — 40, выборные по 30 руб. (то же дело, лл. 1-8).], либо они нашли для себя неудобным переселяться на время служения к управам, только порядок этот применения не получил. Кандидаты по голове введены позже, по уничтожении Степной Думы. Она была высшим звеном и последним словом якутского самоуправления, но существовала недолго, всего 12 лет (1827-1838), и оставила по себе печальную память, об ней поэтому — в другой раз.

    Незачем также распространяться здесь о пропущенных было сельских заседателях, тем более, что, строго говоря, они не были органами якутского самоуправления, а чиновниками, но не по назначению от правительства, а выбранные самим якутским населением из собственной своей среды. Это был весьма интересный для своего времени пример привлечения более интеллигентного класса инородческого населения к участию во всех местных инстанциях суда и управления. Таковыми были здесь тогда Земский суд, Нижняя расправа — то же, что впоследствии Уездный суд, и Верхняя расправа, потом названная Областным правлением. Введены они [* Арх. Б. И. У. д. по оп. № 6, лл. 29-31.] в 1784 г. (одновременно с окончательным учреждением должности улусных голов), и по штату того года числились по два в Земском суде и Верхней расправе и 3 — в Нижней расправе. Потом, после 1804 г., когда, как упоминалось выше, опять открыта Область, после временного упразднения ее в 1796 г., сельских заседателей было, кажется, одинаково по два в каждом из присутственных мест г. Якутска [* Необходимо еще отметить, что в Учреждение 1822 г. сельские заседатели не входили, поэтому со введением его здесь в 1826 г. должность заседателя отменена. Не желая, однако, оставить своих родовичей без защиты представителей от якутов в присутственных местах Якутска, головы походатайствовали в 1828 г. через Степную Думу у ген.-губ. Вост. Сиб., чтобы в Земский и Окружный суды, в Общую управу и Городскую ратушу допущены были депутаты от якутов из членов Степной Думы. Ходатайство это тогда же исполнено, арх. Б. И. У., за 1828 г., д. № 61, лл. 19-20.]. В чины они не производились, но жалованье получали от Правительства, и поручения на них возлагались почти те же, что на так называемых дворянских, т. е. русских заседателей. Так, раньше, чем право это было предоставлено головам, уверение в необходимости отставки иди смещения князца, как и проверка правильности новых выборов, весьма часто возлагались на сельских заседателей. Они же часто производили следствия о самоубийствах (к которым, к слову сказать, в старину весьма склонны были якуты), об умерших скоропостижно или насильственной смертью, как и по жалобам обществ на своих князцов, или голов, — на подведомственных им князцов. Они высылались для побуждения ко взносу податей и отправке казенной клади и т.п. Выбирались они па три года двойными выборами. Смотря по количеству вакансий, подлежащих замещению, улусы выбирали по 3-4, а волости — Баягантайская — а с 1815 г. и Дюпсюнская — по 1-2 кандидата, которые затем на съезде родоначальников в Якутске баллотировались в присутствии Земского суда всеми наличными там головами, квязцами и старшинами или поверенными от них, по доверенности, заранее данной на известный срок для всех дел, требовавших участия и согласия всех родоначальников [* Головы, впрочем, весьма редко отсутствовали на этих съездах, обязательных с открытия Области два раза в год: в январе и июле, для ярмарок, уплаты податей, распределения натуральных повинностей и расчетов по ним, главным же образом — для распределения и отправления казенной клади, условий и расчетов относительно нее с казною и т. д.]. Но обыкновенно улусы соблюдали в этом отношении известную очередь, а именно: так как число сельских заседателей приблизительно равнялось числу улусов, то старались, чтобы по трех летней очереди каждый улус имел своего представителя то в том, то в другом из присутственных мест Якутска. Выходило поэтому так, что каждый улус баллотировал лишь своих кандидатов для замещения той вакансии, которая в данное трехлетие выпадала на его очередь. Окончательно избранные, по утверждении их комендантом или Областным начальником, вступали в исполнение своих обязанностей; но об их избрании давалось сверх того знать и в Иркутское губернское правление. Должность эта была, вероятно, не из приятных, или из менее выгодных, судя по тому, что вскоре сельские заседатели стали выбираться преимущественно из таких старшин, которые ни до ни после того не бывали даже наслежными князцами, о головах уже не говорим. А, быть может, родоначальники нарочито не выбирали их из числа более богатых и влиятельных, чем и объясняется, что напоминанию о наступлении срока для выборов новых сельских заседателей в то или другое присутственное место часто сопутствовало внушение, чтобы выбирали не угодных лишь родоначальникам людей, а грамотных; дельных и расторопных [* Арх. Б. И. У. д. по оп. № 373, лл. 1-6 (от 1814 г., когда по штату требуется выбрать в каждое присутственное место по два заседателя).].

    Такие же напоминания о наступлении срока выборов делались и относительно улусных голов, ибо, по крайней мере о времени после 1782 г., можно с уверенностью сказать, что по закону должность головы имела быть такою же выборною, как и сельских заседателей, и даже всего на двухлетний срок, по истечении которого (до Уст. 1822 г.) улусам обязательно напоминалось, чтобы сделали новые выборы. При этом большие улусы выбирали по 3, а малые и Баягавтайская волость — по 2 кандидата, которые опять таки на съезде родоначальников в Якутске подвергались особой для каждого улуса баллотировке его князцов, старшин и поверенных в присутствии Земского суда. С возобновлением Области в 1804 г. порядок этот изменен, и единственный кандидат, выбранный князцами и старшинами, восходил через Земский суд и Областное правление на утверждение Областного начальника. Таков с 1782 до 1804 гг. был по закону порядок избрания улусных голов. Практика, однако, довольно долго расходилась с установленным на этот счет порядком, ибо по получении напоминания о производстве выборов и представлении кандидатов для баллотирования, улусы довольно долго представляли лишь единственного кандидата, прося о его утверждении па дальнейшее двухлетие. (Так, в Баягантайском улусе с 1784 до 1798 г. продолжает быть головою все тот же Александр Готовцев, переизбираемый или нет, но обязательно каждые два года представляемый для утверждения в должности). То же произошло и в означенном году; по тут он почему то не был утвержден, и на его место избран другой, после чего беспрерывное служение в продолжение многих двухлетий одного лица встречается уже весьма редко. А хотя в более близких к Якутску улусах должность головы, судя по всему, несколько ранее стала переходить от одного лица к другому, но и там мы встречаемся с такого рода весьма интересным явлением. Когда должность головы сделалась уже более подвижной, и, вместо переизбрания старого, чаще стали выбирать новых, мы находим, что, несмотря на официальное значение последних, рядом с ними, довольно долго продолжает пользоваться весьма большим влиянием и значительною властью один из ранее служивших голов, властью, не только признанной наслегами, но нередко принимаемой в расчет и русской администрацией. Это так называемые «вечные головы». Такими «вечными головами» были: в Борогонском улусе Аржаков и Васильев, в Ботурусском — Кыпчитык Логлоин, в Кангаласском — Сыранов, Джюль Харагатчин и Гермогенов, в Намском улусе — Павел Сивцов и т. д. [* Большая часть имен заимствована из архивных данных; остальные — из устных преданий. Сыранов не назывался вечным головой, так как всем допущенным в Комиссию по составлению Уложения, оставлено на всю жизнь почетное звание депутатов. Таковым именовался и Сыранов. В остальном он ничем, кроме крайнего самомнения, не отличался от других вечных голов и совершенно напрасно значение его так раздуто в рукописи ХVIII в., извлечения из которой сделаны Д. Павлиновым. Непонятно, напр., почему он назван общим головою, когда головы и вообще тогда не были еще признаны, и в высочайшем указе о его допущении в Комиссию он назван просто князцом Кангаласского улуса (Андриевич, IV, 55). Точно так же ездил он туда ко вторичному созыву депутатов в 1768, а не 1762 г. Вообще же к крупице правды в рукописи этой примешано столько неверного, что ни одним, ее местом нельзя пользоваться без самой тщательной проверки. Да и не верится, чтобы действительно она составлена была Эверстом и Гарновским; ибо они то уже знали, напр., что Цедельман был губернатором, а не вице-губернатором Иркутским.].

    Наилучше знающие свою старину якуты в состоянии только вспомнить по одному — по два имени людей, бывших, по их мнению, «вечными» головами. Но в объяснение существования последних все, чего удалось добиться, это, что некогда головы вообще были не только пожизненны (откуда и название «вечный»), но и наследственны в каком-нибудь одном, наиболее богатом и знатном по происхождению, наслеге [* Ср. Маак, ч. III, стр. 141; также — Майдель, Путеш. по Якут. Обл., стр. 436.]. Добавить к этому необходимо вот что: в 1824 г. среди целого ряда вопросов, предложенных по предписанию Иркутского генерал-губернатора инородным управам, был, между прочим, и такой: почему Баягантай и Дюпсюнцы продолжали именоваться волостями; почему Баягантай вообще до того назывался волостью, а не улусом. На вопрос этот Баягантайская инородная управа ответила, что до 1-й Ясачной Комиссии у якутов существовали улусные головы. Был таковой н у Баягантайцев, но признавался далеко пе всеми родами. Кроме того, улус был крайне мало населен и сочтен поэтому за составлявший отдельно один большой наслег, почему и назван и продолжал с тех пор называться волостью [* Арх. Б. И. У. за 1824 г., д. № 34, лл. 1-10. Действительно по расписанию, приведенному у Андреевича (т. IV, 238-239), там числилось тогда всего 879 ясачных, а в Ботурусском, напр., улусе 6296.]. Положим, что необходимо с величайшей осторожностью относиться к историческим справкам инородных управ; но в данном случае для намеренного искажения истины не было никаких оснований, да и неправдоподобного тут нет ничего. Доказательством — хотя бы то, напр., что не свои, самобытно якутские, а действительно, введенные русским правительством, сельские заседатели сразу стали выборными, и случаев частых переизбраний одних лиц на несколько трехлетий мы сразу не находим.; А если показание это верно, если действительно задолго до своего обнаружения и официального признания у якутов существовали улусные . головы, если, кроме того, они действительно некогда были пожизненны и наследственно избирались в одном наслеге, почитаемом другими старшим и наиболее знатным в улусе, — тогда понятно будет, почему в должность головы, после 1782 г., довольно долго переизбираются одни и те же лица; почему и потом, под названием вечных голов, долго еще продолжается полуофициальное выдающееся значение одних наиболее значительных в улусе лиц. Но попятно далее, что, как относительно князцов, по мере того, как молодая, преимущественно денежная, аристократия брала верх над потомками старинных родоначальников и стиралась разница между родами и родовичами по старшинству и знатности их происхождения, — так и относительно голов — мало помалу исчезла преемственность должности головы в одном наслеге, а вслед затем и неподвижная, вечная власть одного лица в улусе. Понятно тогда станет и еще кое-что из здешних событий конца XVIII века, как, напр., удивительная на первый взгляд претензия Сыранова, чтобы его сына сделали Кангаласским головою без выборов, и поддержка, оказанная ему в Иркутске, где так желательно было привить к якутам наследственность родоначальнических должностей, и сопротивление исправника Гарновского, стоявшего за выборность голов по Положению, да и видевшего, быть может, насколько наследственность отжила здесь свое время и какое сильное противодействие вызывает она со стороны многих влиятельных якутов. Не зачем также и неудачу с учреждением здесь должности Областного головы сводить всецело на личности и личную борьбу между Сырановым и Аржаковым, когда налицо несомненное и глубокое общественное движение, направленное против устаревших и уже не находивших себе оправдания ни в быте, ни в нравах якутов, претензий их родоначальников, стремившихся к вечному удержанию власти в своих руках и бесконтрольному распоряжению силами й достоянием своих родовичей [* Здешние дела даже за конец XVIII века еще очень мало известны. Но вот, напр., среди обрывков одного наслежного архива попадается отрывок контрпроекта плану Аржакова (об учреждении Якутского Областного головы), и в первом же пункте проекта требуется, чтобы голова избирался каждые 3 года, а не был пожизненным, и чтобы дела, требующие общего согласия, он передавал на обсуждение обществ, а «сам бы он в оные не вмешивался».].

    Таким образом, в результате нашего беглого ознакомления с переменами в управлении и самоуправлении якутов после 1-й Ясачной Комиссии мы нашли, что родоначальники их, некогда пожизненные и наследственные, мало по малу становятся выборными, несмотря даже на поддержку наследственности со стороны высшей власти в губернии, и что чем больше развивается якутское самоуправление, тем большее применение получает выборность и частая смена лиц в родоначальнических должностях, не взирая на происхождение этих лиц, лишь бы они были богаты и способны. Это отживание родовитости и распространение влияния в наслегах на больший круг чаще сменяющихся лиц всего лучше проследить над постепенным упрочиванием общественного положения «лучших людей» и все большим их признанием со стороны русских властей.

    Так, чтобы не заходить чересчур далеко назад [* Ибо отличие их от простого народа является одним из стариннейших общегосударственных установлений в России. Специально же относительно сибирских инородцев мы видим, что уже в одном из первых Наказов Сибирским воеводам (цитир. выше) вменяется им в обязанность, по прибытии на место «вызвать из каждой волости по два человека лучших... и на казенный счет угостить, накормить, в напоить гораздо или как мочно» (Словцов, IV, 27).], мы видели уже, что, по инструкции, 1-я Ясачная Комиссия должна была для переобложения ясака вызывать одних лишь князцов и старшин, тогда как п. 6 общего наставления 2-й Ясачной Комиссии вменено в обязанность, кроме членов родового управления, опрашивать также и «лучших людей». В Комиссию для составления уложения допущен один лишь князец Сыранов, а в Иркутский Комитет 1824 г. пунктом 3 «Правил для вызова депутатов от инородцев» предписывается каждому депутату придать в помощь по одному «почетному человеку». 1-я Ясачная Комиссия еще не признавала за ними права участия в суде родоначальников [* Хотя из ук. 14 окт. 1766 и 1768 гг. видно, что значение их она все-таки признавала.], тогда как указом, напр., Иркутского губернатора от 1809 г. уже предписывается князцам, чтобы телесное наказание родовичей за небольшие проступки совершалось не иначе, как с согласия и ав виду (в присутствии) лучших родовичей», а таковым же указом 1820 г. подтверждается, чтобы без согласия старшин и «лучших людей» князец не отваживался наложить какое бы то пи было наказание на своих родовичей [* Ук. Якутск. Земск. с. 26 ноября 1809 г. № 3621 и Арх. Б. И. У. д. по оп. № 460.]. Далее, с учреждения Комендантского управления, для поставок, торгов, договоров и условий с казною, рядом с родоначальниками обязательно всегда вызываются и «лучшие люди»; для выбора голов и сельских заседателей обязательно было соглашение князцов и старшин с лучшими людьми при первоначальном выборе кандидатов в улусах; для совещания относительно учреждения областного головы и его выбора вызываются кроме родоначальников и лучшие люди; списки родоначальнических поколений требованы и посланы с подписями лучших родовичей. Ст. 34 Устава 1822 г. устанавливает, как общее положение, что «инородцы управляются собственными своими родоначальниками и почетными людьми, из коих составляется их степное Управление», а пост. 96 «помощники старост», берутся «из почетных и лучших родовичей», и т. д. [* По первоначальному положению даже члены Степной Думы (постоянные) должны были выбираться из «лучших людей», но наличные родоначальники убедили Обл. нач. Мягкого, что только у родоначальнических поколений имеются опыт и знание к управлению и общему руководительству делами улусов, и он выхлопотал у генерал-губернатора, чтобы все члены Стенной Думы выбирались единственно из родоначальнических поколений. (Ук. Як. Зем. суд. 2 января 1828 г. и Арх. Б. И. У. за тот же год, д. № 67).].

    Мы уже видели, каково вероятное происхождение этого класса и из кого состояли якутские «лучшие люди» до того, как таковым сделался всякий богатый якут; видели, какие условия благоприятствовали их быстрому росту и силе. Этот то класс претворил в себе старшие родоначальнические семьи, поборол их первенствующее значение у якутов, добился на ряду с ними доступа к общественным должностям и равного участия во всех общественных делах. Но боролся он всякий раз и все время не для «мира», не во имя общественной правды и справедливости, хотя и с этими золотыми словами на устах, а для классовых лишь своих интересов, а главное — каждый для себя и для своих присных. Борьба поэтому велась лишь настолько и до тех нор, пока в наслегах не образовалась небольшая, но компактная группа лиц, где князец ли, голова ли — были лишь первыми между равными, обязанными делиться с этими равными всеми выгодами своего положения, выгодами преимущественного земельного пользования, льготами от податей и повинностей, — выгодами даже на счет этих повинностей, ложившихся все большим бременем на якутские общества. И если много пришлось бороться якутским «лучшим людям» с привилегиями потомков их прежних родоначальнических семейств, для того, чтобы привилегии эти раздробились по мелочам между массою «лучших людей» вообще, то не мало пришлось потом и всей якутской массе бороться с излюбленными «лучшими людьми» своими для того, чтобы хоть немного умерить их претензии и аппетиты. Только тут даже Иркутские власти уже не колебались и временами оказывали этой массе некоторые ценные услуги. Это мы и увидим в дальнейшем очерке обложения и землепользования якутов после 1-й Ясачной Комиссии, к которому и переходим.