ЎЎЎ 4. Маўрыя Бывалая. Народнік з Кальварыі Лейба Левенталь. Ч. 4. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                           ГЛАВА II.

                                                       Платежи и повинности якутов после

                                                 Первой Ясачной Комиссии до начала XIX в.

    На этот раз (по мотивам, которые выяснятся далее) начнем с «земли» и сразу же познакомимся с развитием земельного распределения у якутов за довольно продолжительное время, после чего то же сделаем и для податного их обложения, прерывая изложение одного ряда данных для другого лишь там, где их взаимодействие сделает это необходимым, и сплетая их лишь, насколько это понадобится, для уяснения основного тона прошлого этих вопросов и поучительности его для современного состояния якутов.

    Мы уже видели, каково приблизительно было положение здешних вещей в пору 1-ой Ясачной Комиссии. Для большей, однако, связи с предыдущим повторим кое-какие данные этого сравнительно отдаленного прошлого, поскольку они всего ближе касаются землевладения якутов.

    Когда населения и скота было здесь еще мало, а промысел очень богат, покосная земля была предметом вольного захвата со стороны нуждавшихся в ней и могших ею пользоваться богатых скотовладельческих семей. Сначала, конечно, захвачена была лишь самая лучшая. По мере же того, как скотоводство развивалось, захвату подверглись и земли сравнительно менее удобные. Захваты эти были делом и уделом одного лишь привилегированного класса, так как судя по всему, только он и обладал тогда скотом. Простой же народ в большинстве случаев не жил тогда еще таким самостоятельным хозяйством, при котором ему необходима была бы покосная земля. Часть его хоть и жила уже отдельно, но существовала, главным образом, промыслом, выменивая часть своей добычи на продукты скотоводства у владевших скотом богатых родовичей своих и находясь в постоянной зависимости от этих последних. Другая же, большая его часть, продолжала еще жить нераздельно с предполагаемой старшей (аристократической) родней своей, на положении держателей ее скота и в качестве домашних работников. В том и другом случае ни своего скота и земли и никакой хозяйственной самостоятельности у этого класса еще не было; не было поэтому оснований и прав для каких бы то ни было притязаний на покосную землю. Ибо и общественный строй, как мы видели, также всецело основан был на полном подчинении этого класса и полновластии знатных и богатых семей. Как бы ни дифференцировался класс привилегированных за полтора почти века, прошедшие со времени прихода сюда русских (1620-1767 г.), в целом, чисто-экономическое его преобладание за это время скорее возросло, чем сократилось. Ибо, по мере сокращения и отдаления промысла, часть населения, до того им единственно жившая, все чаще переходила в разряд держателей скота и работников; скотоводство, чем далее, становилось единственным источником существования все большей части населения; значение скотовладельческого класса все возрастало; захваченные им земли все более закреплялись за ним, становились исконным его достоянием, а вместе с тем и все возрастающим источником благосостояния, могущества и власти. Прибавим к этому, что ко времени, о котором речь у нас пойдет, якуты в большинстве случаев жили еще большими семейными общинами. Тяготение и взаимозависимость членов этих общин, как и последних между собою, основаны были еще преимущественно на действительной или предполагаемой кровнородственной и семейно-родовой связи. Территориальная связь и соподчиненность родов были еще очень слабы; круг ведения общественных властей крайне ограничен и сфера вмешательства их во внутреннюю жизнь семейных общин крайне незначительна и почти совершенно не касалась земельных отношений. Вся по тогдашнему удобная земля уже захвачена была отдельными привилегированными семьями, весьма дорожившими ею, главным образом, в виду, во-первых, наличности значительного контингента бесскотных и безземельных родовичей, служащих даровой рабочей силой, именно благодаря своей обездоленности, своему бесправию и накоплению орудий производства в руках привилегированного класса, и во-вторых, в виду заметного малоземелья некоторых обществ, члены которых поэтому вынуждены были покупать, кортомить и всячески приобретать землю у соседей, успевших захватить ее во множестве. Захват всей покосной земли одним сравнительно немногочисленным классом, привилегированность землевладения внутри обществ и весьма неравномерное распределение земли между обществами, в связи с большими выгодами земельного обилия и необходимостью развивать скотоводческое хозяйство, — успели уже породить положение, могущее по внешним признакам своим быть принятым за настоящую земельную тесноту, и, во всяком случае, явились источником азартной погони за землею и серьезной земельной неурядицы.

    Таково, в главном, было положение вещей, застигнутое здесь 1-ой Ясачной Комиссией. Ясно, что относительно землевладения центральным пунктом этого положения была принадлежность всей покосной земли привилегированному классу и наследственная передача земель из поколения в поколение в одних и тех же семьях. Случаи приобретения земли куплей, в дар и т. п., во-первых, исчезали в общей массе исконно наследственных, и, во-вторых, как бы еще больше подчеркивали это частновладельческое право семей пользоваться и распоряжаться своими землями по своему усмотрению.

    Спрашивается теперь, на каком праве владел этот класс всеми покосными землями своих родов, — действительно ли это было частновладельческое право, или же мы и тут откроем кое-какие признаки земельной общины? Что такой вопрос небезынтересен, — и говорить нечего. Ибо мероприятия Ясачной Комиссии были очевидно первым шагом в смысле воздействия со стороны русской власти на земельные отношения якутов, и интересно, конечно, знать, какова была почва для этого воздействия и что в дальнейшем развитии земельных порядков здешних может быть отнесено на счет воздействия извне, а что всецело приписано внутренним силам самих якутских обществ.

    Априорно рассуждая, можно и весьма легко отнестись к решению этого вопроса, и даже с двух противоположных точек зрения. Именно, можно найти, что раз у якутов сильны еще были остатки их старинных родовых учреждений, то и места не могло быть для частновладельческого права на землю. Или же наоборот: раз земля у них продавалась и покупалась, давалась в дар, приданое и т. д. [* В добавление к сказанному ранее, считаем возможным присовокупить, что, по словак одного из Намских родоначальников, в старину богатый человек, отдавая дочь замуж, выходил в поле (на своей, конечно, земле) и пускал стрелы во все четыре стороны горизонта. Домашние отмечали места, до которых долетали стрелы; очерченное таким образом место и отходило в виде приданого.], на что, действительно, имеются многие указания и в преданиях, и даже в документах, раз, таким образом, владевшие всею покосной землею привилегированные семьи распоряжались сю по своему произволу и усмотрению,— то не может быть и речи о земельной общине.

    На самом же деле и та и другая точка зрения были бы одинаково неправильным предрешением вопроса, для решения которого одних указанных признаков еще мало.

    Как вполне уже дознано, земельная община примирима с весьма даже резкими проявлениями частновладельческого права на известный род земельных угодий, которых, во 1-х, еще очень много, во 2-х, когда пользование ими не по одним лишь общественным, но и хозяйственно-производственным условиям доступно далеко не для всех [* В. С. Пругавин, С. Я. Капустин, А. А. Кауфман, С. Марусин, Л. С. Личков и др. Нет, впрочем, необходимости в дальнейших ссылках и более подробных указаниях, так как явление это констатировано весьма многими местными исследованиями и может считаться общепризнанным.]. Кроме того, родовые учреждения даже легче всякого иного общинного быта способны, при известных условиях, выработать такой аристократический (олигархический) строй общества, при котором владение землею окажется крайне неравномерным, а то и уделом незначительного меньшинства. Достаточно, напр., племени явиться завоевателем на чужом месте и стать привилегированным относительно аборигенов для того, чтобы и в собственной его среде появилось неравномерное или даже исключительно-привилегированное землевладение. Особенно этому содействует наличность рабов, благодаря которым наиболее важные отрасли производства принимают поместно-крепостной характер, и из фактически неравномерного землепользования мало по налу вырабатывается привилегированное и. классовое землевладение, юридическая неравноправность землевладения, как общественное учреждение [* Древний Рим, вышедший, как известно, из родового строя (Морган, Энгельс) и погубленный латифундиями, может служить типичным образчиком такого процесса развития. Само собой разумеется, что одинаково неосновательно было бы проводить аналогию между древним Римом и Якутскою стариною, как и пытаться применить к этой последней мерило, заимствованное из истории развития нашей крестьянской общины с ее общей равноправностью и преклонением перед трудовым началом. Вот почему, несмотря на многие сродные черты и соблазнительность сопоставления, неверно было бы в старинных здешних земельных порядках видеть что-нибудь в роде заимочного права наших окраин, разумея под последними не одну только Сибирь, а и север, и степной юг Европейской России.]. Достаточно, впрочем, для этого одной лишь наличности рабов из военнопленных. До оформления этого положения, как юридической нормы, здешний первобытный строй, конечно, не дошел, но он столь же далек был и от земельной общины в том виде, как сейчас находим. Да не из чего здесь было ей и народиться тогда. Ибо, если бы даже на южной родине якутам и не была чужда кое-какая общинная организация пользования промыслами и пастбищными угодьями, то найденные здесь обилие промысла и простор для коневодства, почти безграничная возможность шириться па счет территории, добытой от соседних племен, хитростью или силой, война внутри самого племени, наличность рабов до прихода русских и появление зависимого неполноправного класса после того, — все это не могло не подействовать разрушающим образом на организованные некогда общинные обычаи, если таковые и были. Все это давало простор захвату, фактическому праву сильного, — праву, укоренившемуся и ставшему, наконец, привычной и признанной наследственной привилегией. Относительно покосной земли это должно было случиться тем вернее, что и действительно ею мог воспользоваться лишь богатый скотовладельческий класс.

    Предоставленная самой себе якутская жизнь выработала бы, по всей вероятности, землевладение, соответствующее тому Феодально-ханскому общественному строю, к которому шла она по всей видимости, как это предположено выше.

    Приостановленный завоеванием н измененный последним, процесс развития не мог не изменить своего русла и относительно землевладения. Оно надолго осталось привилегией аристократического класса, приняв форму семейно-общинного владения, которое могло по обстоятельствам перейти и в частно-семейное, по мере того, как семьи-общины, дробясь и распадаясь, близились бы к теперешней индивидуальной семье, но могло перейти и в земельную общину с заменой родово-семейного союза территориально-общественным. В указанную пору, т. е. около половины XVIII столетия, оно находилось, очевидно, в переходном состоянии, вытекавшем, главным образом, из прогрессирующего ослабления прежней родственно-групповой организации в общественном отношении и необходимости перехода, в смысле главного занятия, от промысла к скотоводству — в хозяйственном. Пока покосные места не играли еще видной роли в жизни якутов, а семейная община была еще крепка, одной общепризнанности захватно-наследственного права достаточно было для ясности и сравнительной устойчивости земельных отношений. По мере же того, как скотоводство выдвигалось на первый план, в качестве главного источника жизни, а покосные места получали все большее значение, последние, благодаря господствовавшей при захватном праве полной свободе распоряжения каждым своими землями, сделались предметом частных сделок между семьями и родами, сделок, ставших, наконец, столь частыми и многочисленными, что сильно затемнили прежнюю простоту земельных отношений и вызывали таким образом, необходимость выработки новых правовых норм для землевладения, в соответствии с назревавшим общественным переустройством.

    Пока что, разложение семейной общины только еще начиналось, и понятно, как важны были те влияния, благодаря которым оно произойдет, и условия, среди которых оно совершится для определения того, во что она разложится, во что перейдет. В частности же, дальнейшее направление якутской общественной жизни, землевладения в том числе, должно было, конечно, весьма много зависеть от условий, в которых первая поставлена будет со стороны русских властей, всего же первое от того, как отнесется Ясачная Комиссия к застигнутым ею здесь общественным порядкам и земельным отношениям.

    Мы отчасти уже знакомы с отношением к тому и другому со стороны Ясачной Комиссии. Вообще остерегавшаяся всякой резкой ломки в быту и нравах якутов и стремившаяся к упорядочению их быта путем расширения самоуправления и увеличения самодеятельности собственных их общественных властей, она с такой же бережностью отнеслась и к господствовавшей у них Форме землевладения. В целях главной своей задачи переобложения ясака и «заведения добрых порядков», заинтересованная в их земельных порядках лишь насколько это необходимо было для прекращения навалившихся на нее земельных тяжеб и обеспечения ясачной способности обществ, но не имея достаточных оснований для вмешательства в распределение земли внутри последних (так как ясак наложен был на целые общества), Ясачная Комиссия весьма мало коснулась основы их землевладения. Ибо не только за исконными владельцами признаны все их наследственные права, но и все земельные тяжбы, вытекшие из указанных выше частных сделок на счет земли, — и самой Комиссией, и посланными от нее чиновниками решены на основании доказанного наследственного пользования. Сверх этого, Комиссией предприняты еще кое какие меры для восстановления старинных владельцев земли в их наследственных правах, о чем, впрочем, скажем еще несколько ниже. И если бы все отношения Комиссии к якутскому землевладению ограничились только этими мероприятиями, то истолковать их можно было бы едва ли иначе, как в смысле признания не только за каждым родом, но и за каждой землевладельческой якутской семьей полной неприкосновенности их земельного владения, как со стороны государства, так и общества в его целом. За тем и другим осталось бы в таком случае лишь право па земли никем еще не занятые, или которые окажутся незанятыми и наследственно не переданными в тот момент, когда государство или общество вздумали бы, наконец, полошить предел дальнейшим земельным захватам. Но на одном этом дело не остановилось. Ибо из мотивов, указанных уже выше, когда дело дошло до уравнения ясака, Комиссия потребовала, чтобы для равномерного обеспечения дальнейшей ясачно-платежной способности всех обществ одного улуса, многоземельные из них уступили безвозмездно известное число покосов и летников другим, малоземельным. Нормою для таких прирезок положено приблизительно соответствие покосных остожьев и выгонных мест с числом ясачных окладов во всех наслегах одного улуса.

    Может показаться с первого взгляда, что предписание это находится в полном противоречии со всеми другими мероприятиями Комиссии касательно якутского землевладения. Ибо добавить малоземельному обществу покосные места до соответствия с наложенным на него ясаком можно было не иначе, как отобрав часть покосов у их исконных хозяев в соседних многоземельных обществах, т. е., лишив этих хозяев части унаследованных ими от предков земель (так как никем незанятых удобных мест не было уже и в этих обществах). Никакого, однако, противоречия в действиях Комиссии здесь не было уже потому, что предположенное ею уравнение земель должно было произойти лишь между целыми обществами и совершенно не касалось земельных отношений внутри обществ, что поэтому единственным источником права владения землею могла по-прежнему оставаться доказанная давность наследственного обладания. Необходимо к тому же заметить, что и земельные тяжбы, столь затруднявшие Комиссию, главным образом касались также не внутри общественных отношений и порождались жалобами родовичей не на захват общественного достояния, часть которого должна бы принадлежать жалобщикам, как общественникам. Пока что, единственным предметом жалоб и тяжеб были захваты одними того, что другие считали своим достоянием, как находившееся раньше в их и их отцов и дедов владении. Сверх того весьма часто такие захваты совершены чужеродцами в чужих обществах, где они, начав с пользования чьей-нибудь землей в кортом, временную уступку, в виде обеспечения данного в долг, или взамен процентов, — кончали тем, что присваивал ее себе, как купленную или дарованную, под предлогом неуплаты долга или процентов и т. п. Так как при крайней сложности таких долговых сделок у якутов и склонности обеих сторон к неверным показапиям, почти невозможно было разобраться в этих делах, а желательно было как можно скорее положить им конец и отнять почву для дальнейшего пх возникновения, так как сверх того, желательно было положить предел уходу родовичей в чужие роды и общества, где, ускользая от непосредственного подчинения своим собственным родоначальникам, они, как чужеродцы, не подчинялись и местным, а наследование земель по дедам и отцам нх дальнейшими поколениями было, очевидно, наиболее основным и непререкаемым правом земельного владения у якутов, — то едва лп и возможен был более простой и скорый путь для единообразного в вполне понятного для якутов решения этих тяжеб, как восстановление исконных владельцев в их доказанных наследственных правах.

    Вместе с удалением чужеродцев в их общества и запрещением селиться и даже проживать в чужих обществах, этим имелось в виду положить предел дальнейшему сплетению и без того уже перепутанных земельных владений разных родов и наслегов, ввести родовичей в определенные для их обществ границы и положить основу для прочного территориального объединения обществ. Такова одна сторона отношений Ясачной Комиссии к якутскому землевладению.

    Но, преграждая все пути для беспорядочного и произвольного расселения нуждавшихся в земле и водворяя таких «переходцев» в их общества, откуда они всего чаще уходили в поисках за земельным простором, Комиссия не могла не видеть, что она увеличивает и без того заметную тесноту [* Или то, что тогда считалось теснотой.] в одних обществах и простор — в других, увеличивает земельное неравенство между обществами и без того очевидное по множеству доходивших до нее жалоб на этот счет. Не противоречием поэтому, а вполне логическим коррективом первого рода мероприятиям ее было требование уравнения земель до соответствия с наложенным ясаком, в свою очередь рассчитанным но количеству способных к труду «работников» и наличности скотоводства, а, стало быть, и могущим служить довольно верным мерилом потребности в земле. Вместе с тем ясно, однако, что общий характер этих мер был скорее ограничительный по отношению к аристократическим владельцам земли: отныне невозможно стало продавать и дарить землю, передавать ее в чужой род и даже чужую семью, вообще по-прежнему произвольно распоряжаться ею. За то установлено право государства безвозмездно и без всякого выкупа отбирать часть ее у одного общества и передавать другому, согласно с общей пользой и интересами казны, право вмешательства государства и общественных властей в распределение земли и пользование ею. Вслед за государством, общества могли воспользоваться и воспользовались этим правом тем скорее и вернее, что с первого же раза дело это предоставлено им самим в лице их родоначальников. Все это, вместе взятое, а особенно связь, положенная Комиссией между ясачной податью и земельным владением, было первым и весьма сильным толчком, долженствовавшим мало по малу направить якутов от основанпой на привилегированности одних и бесправии других захватной формы землевладения к высокоразвитой общинной.

    Долгий и нелегкий путь общественного развития и внутренней борьбы пришлось им для этого преодолеть, всего же труднее, конечно, должен был достаться первый шаг по новому пути — уравнение земель между обществами по улусам. Да и кому и как было его совершить? Свободных общественных земель для отвода соседям едва ли где было, или же это были самые неудобные, никому ненужные по тогдашнему, земли. Необходимо было поэтому каждой из владевших землею семей поступиться частью своих владений, всем им сдвинуться, переместиться, чтобы очистить место для отвода соседям. Необходимо было учесть угодья, разверстать и перераспределить их. А тут между тем совершенно не выработаны были еще привычки общественного распределения и переделов земли, ибо до того относительно нее в ходу были лишь частные сделки между частными людьми. Не было также необходимого для этого должного и равного со стороны всех подчинения общественным властям. Хотя власть князцов и была значительно расширена, но нужно было известное время для признания, для привычки к их новым прерогативам со стороны родовичей, тем более, что многие из них только перед тем назначены были из младших и менее богатых родоначальников, да и дело шло об интересах, до того пе входивших в круг ведения общественных властей. Кроме того, князцы и старшины, которым поручено было исполнение этого дела, сами, ведь, были из крупнейших землевладельцев, так что в многоземельных обществах им с себя то и надлежало начать урезку. В их интересах было поэтому по возможности тянуть дело и суживать его, послаблять в этом отношении и своим родовичам. Скоро, таким образом, оно никак не могло сделаться, особенно — у якутов, столь мало склонных прямо подходить ко всяким подобным делам; мирно оно тоже едва ли могло обойтись. Поэтому мы видим, что, несмотря на угрозу Черкашинникова «жесточайшим штрафом» за неисполнение, кпязец, напр., о котором упомянуто выше, доносит, что соседние князцы не исполняют данного Комиссии обещания и покосов ему е.родниками не отводят; что, по неимению у них покосных мест, скот их весь изгибнет, отчего они могут придти в крайнее разорение и чаятельно отстать от ясачного платежа. Писано это в июле 1767 г., но лишь в январе 1774 г. мы находим, наконец «отводное письмо» от имени одного из соседних князцов со старшинами брату жалобщика-князца, что «по приказу Ясачной Комиссии и для неспорного между обществами согласия, отводится ему, Бояру Курджагину покосных мест на 4 стога» (остожья, которые тут же и перечисляются). Ясно, что дело пошло по старому, проторенному пути и начало сводиться к тем же частным сделкам между семьями, — в надежде, что, удовлетворив (быть может с некоторым даже излишком против их окладов) родоначальников и «наилучших» людей малоземельного общества, удастся на этом покончить с уравнением земель. Но, очевидно, также, что другие «лучшие люди», чаявшие также получить надбавку из земель, имевших отойти от соседей, и обойденные таким образом, подняли дело со своей стороны, да и получившие ранее не прочь были заполучить еще.

    «Неспорное согласие», таким образом давалось весьма туго, и без вмешательства русских властей дело, очевидно, никак не могло обойтись. Действительно, мы видим, что в 1776 г. по указам Якутской провинц. канцелярии от 25 июля 1775 г. и 26 августа 1776 г., геодезии-подпоручик Яков Федоров размежевывает (по примерному исчислению и показанию самих обществ) сенные покосы и скотские выпуски во всех наслегах Баягантайского улуса. Из указа же Иркутск. губернатора Клички от 1 марта 1781 г. видно, что за этим же Федоров был послан и в Ботурусский ул., что то же поручение возложено на него по всем здешним ведомствам. Судя по одному подписанному им акту и ссылкам на другие подобные же, ни измерения земель, ни, тем более, наведения их на планы при этом не происходило, а по собрании на месте всех родоначальников одного улуса, путем очных ставок и взаимных между ними изобличений выяснялось, сколько в ведомстве каждого из них имеется покосных остожьев и летниковых мест. По сложении затем отдельно в одну сумму тех и других по всему улусу, числа эти делились на количество наложенных на улус ясачных окладов, принимая соболиный оклад за равный трем лисичным. Частные, полученные таким образом и показывали поскольку, в среднем, для целого улуса должно приходиться покосных остожьев и летниковых долей на каждую единицу ясачного платежа, — лисичный оклад. После чего оставалось только то же самое проделать по каждому наслегу, чтобы убедиться, от какого из них, какому и сколько именно необходимо прирезать покосных мест и летников, чтобы во всех в них на каждый лисичный оклад приходился приблизительно одинаковый земельный надел. Так, напр., если всех покосных мест в улусе оказывалось 4950 при 310 летниках, а ясака на него положено 220 соболей и 570 лисиц или, что все равно, 1230 лисиц, то это давало приблизительно по 4 остожья на каждый лисичный оклад и по 4 таких оклада на каждый летник. Поэтому те общества, у которых земли оказывалось гораздо больше, чем по 4 остожья на каждый лисичный оклад, должны были поступиться значительной частью своего излишка в пользу тех, у кого на лисичный оклад выходило значительно меньше 4-х остожьев. Точно так же, если у одного оказывалось, напр., по одному летнику на каждые 3 оклада, а у другого — на каждые 5 окладов, то первое должно было додать второму столько летников, чтобы и тут и там выходило приблизительно по 4 оклада на каждый летник средней величины. В обществах же, где большой земельной неравномерности не замечалось, уравнения, конечно, не происходило, ибо такое сравнительно не важное малоземелье уже компенсировано было во время переобложения, наложением на такое общество несколько меньшей суммы ясака, как это показано будет далее. Так как, сверх того, тогда же с князцов многоземельных обществ взято торжественное обещание, что в случае значительней неравномерности землевладения, они добавят земли сильно обделенным ею обществам, и от обещания своего они теперь, конечно, отречься уже не могли, то Федорову оставалось только привести заинтересованные общества к взаимному согласию па счет количества и качества земель, уступаемых одними из них другим, и понудить к действительной уступке этих земель под угрозой самому произвести необходимые отводы, мерою, в случае упорного несоглашения.

    Разумеется, что при такой постановке, «согласие» достигалось без особого труда, после чего требовалось только, чтобы, во избежание споров и недоразумений в будущем, точно указано было, какие именно покосы и летники отходят от одних обществ к другим и чтобы они сговорились на счет будущих своих границ. Впрочем, для возможного предупреждения пограничных споров и тяжеб вообще, — даже там, где никаких отводов или обмена [* Во избежание излишней чресполосности и когда уравнивающиеся общества нигде не примыкали друг к другу своими границами, уравнение могло происходить таким образом, что отвод малоземельному обществу совершался от промежуточного, которое потом вознаграждалось на другой своей границе со стороны многоземельного общества. Тут, кроме собственно отвода малоземельному обществу, происходил еще обмен земель в соседнем.] земель не происходило, все таки, путем обоюдосторонних показаний и соглашения точно определены границы.

    В том и другом случае об этом тут же составлялся весьма подробный акт, вроде того, напр., что такого-то наслега пограничная межа с таким-то идет сначала по западной стороне такой-то речки, на расстоянии стольких-то верст; оттуда направляется лесом прямо на северо-запад и, обходя с запада такое-то озеро, идет по такой-то речке до наклонной березы, находящейся в одной версте от такого-то холма; оттуда направляется к такому-то аласу, обходит восточным его краем и т. д. Описав таким образом границу наслегов, как и родов между собой, Федоров заставлял отмечать ее зарубками на деревьях, если граница шла лесом или краем его, и столбиками на открытых местах [* Так как столбики, да и березы также, подгнивали и падали, а предание говорит, что березы и др. граничные деревья нарочито вырубались, и место покрывалось свежим дерном, для фальсификации границы, — то якутские общества сами потом прибегли к городьбе по всей границе между наслегами и родами, в открытых местах и даже в лесу, где, впрочем, иногда городьба заменялась просекой. Столбиками же и зарубками на деревьях якуты теперь отмечают при коренных переделах владение отдельных родовичей.]. По окончании описания границ и по выяснении, какое за уравнением с соседями (или и без оного), количество покосных остожьев имеется у общества, количество это делилось на число ясачных окладов, причем отмечалось, какие именно и какого названия покосы записываются за каждым окладом. Примерно: в наслеге оказалось 700 остожьев, ясака же с него идет (мехами или деньгами) за 25 соболей и 100 лисиц пли за 175 лисиц. Сообразно с этим, вся покосная земля наслега поделена на 175 частей или паев, что дает по 4 остожья в каждом, при чем на каждый соболиный оклад приходилось по 3 пая с 12 остожьями, а па лисичный по 1 паю с 4 остожьями. Образовавшиеся, таким образом, земельные паи, пропорциональные ясачным окладам, также обозначены зарубками и столбиками, после чего все покосы и летники общества зарегистрированы в особые ведомости, с распределением по №№ ясачных окладов.

    Этим, судя по всему, немалая сама по себе работа Федорова ограничилась и состояла она: 1) в приблизительном уравнении покосных мест и летников всех обществ каждого из здешних улусов, 2) в точной описи границ наслегов и родов и в обозначении этих границ межевыми знаками и 3) в регистрации всех земель обществ, с подробным переименованием всех покосных мест по ясачным окладам. Не его дело, очевидно, было входить в то, как общество распределит зарегистрованные им остожья и летники. Эта сторона дела всецело предоставлена была самим обществам, а там, где из-за этого происходили особые несогласия, оно произведено под руководством и наблюдением дворянского опекуна Ивана Старостина, в теперешнем Якутском округе и Кычкиным в Олекминском и Вилюйском, тогда составлявших еще один округ. Трудно, впрочем, с точностью указать время, когда работал Старостин и в какой связи находились работы его и Федорова, так как встречены пока лишь ссылки на составленные при Старостине ведомости, но не сами последние [* Здесь кстати будет заметить, что менее всего встречено в архивах остатков старинных земельных ведомостей. Что это не случайная утеря видно было потому, с какой назойливостью выспрашивали улусные богатеи и воротилы у рассматривавшего управские архивы, не найдены ли им какие-нибудь земельные ведомости, и, видимо, оставались довольны, когда получали отрицательный ответ. Интересно еще в этом отношении одно из дел А. Б. И. У., долженствовавшее заключать засвидетельствованные Областным Правлением вторые экземпляры земельных ведомостей по всем наслегам Баягантайск. ул. Сохранились: обложка «дела» с его заглавием, полистный указатель наслегов и опись листов («в сем деле занумерованных и прошнурованных листов — 74»). Самих же ведомостей не осталось и следа.]. Всего вероятнее, что работа Старостина служила дополнением к сделанному Федоровым. Вопрос этот нуждается в дополнении материала и дальнейшем разъяснении; пока же утвердительно можно сказать лишь, что между 1770 и 1782 г. произведено здесь первое уравнение и разграничение земель между обществами и составлены первые ведомости распределения земель между родовичами каждого общества.

    Судя по указаниям и по найденным кое-каким обрывкам таких ведомостей, первоначальная форма их была, как показано на следующей таблице:

    Таким же образом перечисляются все соболиные оклады с 300 остожьями, после чего идет такое же перечисление лисичных.

    Продолжаются лисичные оклады с расписанными по ним покосными остожьями.

    Старинные ведомости обыкновенно начинаются с земель князца, распределения родовичей по летникам в них еще нет, как нет и указания величины стогов, становящихся на остожьях. По ним нет, поэтому, возможности судить о степени равномерности землепользования даже в среде одинаковых окладов ясака одного общества. Впрочем, прежде чем перейти к подробностям распределения земли внутри обществ и, чтобы покончить с междуобщественными земельными отношениями, необходимо заметить еще, что ошибочно было бы переоценивать значение только что описанного уравнения земель между обществами. Прежде всего уменьшало его значение то, что оно не сопровождалось таким же уравнением земель между улусами, могшим дать гораздо более значительные результаты. Объясняется это тем, что при переобложении ясака, улус принят был как одно общество, на которое и положена была общая сумма ясака, разверстанная потом между его частями наслегами, в присутствии и по согласию всех князцов и старшин этого улуса. Тут-то и поднялись жалобы на малоземелье со стороны одних, указания на невозможность в виду этого малоземелья принять на себя такой то ясак, указания на многоземелье других и возможность наложить на них большую сумму ясака и т. д. Это малоземелье отчасти и принято во внимание при разверстке ясака между наслегами улуса каким либо из двух следующих способов. Комиссия могла, во 1-х, несколько снисходительнее относиться к количеству убогих, увечных и вообще не ясачно-способных, показанных князцом, и наложить на его наслег меньшее число ясачных окладов. Во 2-х, даже настаивая на вполне верном показании числа ясачно-способных и принятии на себя наслегом соответствующего числа окладов, Комиссия могла лишь 2-3 семьи признать богатыми настолько, чтобы положить на них по соболиному окладу, всех же остальных плательщиков признать лишь лисично-окладными. Одним словом, размер ясачной суммы, положенной на наслег, определялся, главным образом, не столько количеством наложенных на него ясачных окладов, сколько большим или малым % соболиных окладов по отношению к общему их числу. Так на Игидейский насл. Ботурусского улуса наложено было 25 соболей и 100 лисиц, что дает 1 соболя на 4 лисицы, или 20% соболиных окладов (семирублевых), а на какой-нибудь Жехсогонский — 3 соболя и 35 лисиц, или всего 7,89% соболиных окладов. В первом случае это давало в среднем по 3 руб. на одну ясачную семью наслега [(25 х 7) -*- (100 х 2) = 375 р; 375 : 125 = 3 р.], а во втором всего по 2 р. 39 к. Но, когда дошло до уравнения земель, то только что указанное обстоятельство должно было отразиться следующим образом. Так как на каждый соболиный оклад полагалось земли втрое слишком более, чем на лисичный, то обществу, у которого был больший % соболиных окладов, земли досталось больше, чем другому с меньшим их %. А так как высота % соболиных окладов рассчитана была, главным образом, на степень многоземелья наслега, то общество, богатое землями до уравнения осталось таковым и потом.

    Итак, между улусами уравнения земель совсем не происходило, ни тогда, ни вообще когда-нибудь потом, да и между наслегами оно, в силу сейчас изложенного, также не могло быть особенно глубоким, так как рассчитано было не на полное уравнение земли между ними, а лишь на соответствие с наложенным на них ясаком. Но даже и в таких узких рамках оно достигнуто далеко не с должною полнотою, благодаря тому, что ни измерения, ни таксации земель при этом не происходило, и произведено по показаниям и соглашению между собою родоначальников, интересы коих весьма нередко коренным образом расходились с интересами большинства представительствуемых ими родовичей. Некоторые земельные тяжбы и другие позднейшие дела не оставляют сомнения в том, что даже там, где Федорову приходилось производить известное давление на общества, чтобы уравнять их земельные владения и для того, хотя бы приблизительно, исчислять эти последние, от него все-таки удалось скрыть довольно много покосных мест, которые поэтому пе были описаны и не вошли в ведомости. В обществах же, которых не приходилось уравнивать, или которые сами сошлись на этот счет и сами же расчислили земли по окладам, — а таких, как сейчас увидим, было, вероятно, огромное большинство, — и не представлялось надобности в сколько-нибудь подробном исчислении покосных мест. Поэтому не описанных и не введенных в ведомости земель было гораздо больше. В отдаленных местах области и даже нынешнего Якутского округа и поныне не мало наслегов, где такие, раз скрытые земли, до сих пор не значатся в ведомостях и никогда не входят в передел, находясь в привилегированном и даровом пользовании немногих семей, в среде которых все это время и переходили по наследству, лишь изредка вырываемые у той или иной из них каким-нибудь вновь разбогатевшим и приобретшим влияние в обществе родовичем. В одном, напр., наслеге всего несколько лет тому назад введены в опись 70 покосных мест, раньше в ней незначившихся, и которые тут же миролюбиво поделили между собою наиболее влиятельные родовичи. В тяжебном Кангаласском деле, князец в прошениях своих от 1796 и 1811 г., также указывает на сокрытие земель в соседних обществах во время произведенного Федоровым уравнения, указывает, по каким речкам и урочищам они находятся и исчисляет их во много десятков остожьев. В свою очередь инкриминируемые наслеги уличают жалобщика, что и им показано гораздо меньше остожьев, чем сколько их имелось тогда в его наслеге, хотя и ссылаются при этом на земли, скрытые у отдаленной р. Оймекони. Весьма положим, вероятно, что преувеличивали обе стороны; но, и за известной сбавкой на преувеличения, все-таки придется допустить, что и действительно скрытых земель вообще было весьма не мало. Ибо, если многоземельному обществу желательно было поступиться как можно меньшим, а малоземельному как можно больше заполучить, то как для того и другого, так и с целью быть обложенным возможно меньшею суммой ясака, — и тому и другому одинаково выгодно было показаться возможно более бедным на счет земель. Возможно, конечно, что малоземельное общество, как таковое, могло несколько выиграть от полного изобличения своих соседей, по сравнению с тем, сколько оно потеряло бы, показав полностью свои собственные земли. И если находим, тем не менее, что промолчав чуть не полвека об учиненном соседями сокрытии земель, оно, наконец, принимается их изобличать, то объясняется это тем, что уравнение произведено родоначальниками за свои общества, а не самими последними. В самом деле установление связи между ясаком и земельным владением и расписание земли по окладам ясно обнаружили стремление русских властей сделать обложение строго поземельным, т. е. таким, при котором не только обложены были бы все без исключения удобные земли, но и обложение было бы пропорционально земельному владению. Это, однако, на первый раз совсем не входило в расчеты родоначальников и глав наиболее влиятельных семей, которым отнюдь не желательно было платить за все захваченные ими земли. Заинтересованы они были в этом одинаково как в многоземельных, так и в малоземельных обществах. Даже с риском в малоземельном обществе несколько потерять от общего сокрытия земель, они, однако, в этом последнем заинтересованы были гораздо более, чем в полноте уравнения. Самое лучшее, что они могли сделать, это — сойтись с соседями и покончить скорее, как с уравнением, так и расписанием земель по окладам, нежели дать властям повод чересчур глубоко заглянуть в земельные владения их обществ, обложить ясаком все наличные земли и, чего доброго, захотеть при этом распределить по своему и земли и ясак между всеми ясачно-возрастными.

    Лишь несколько десятилетий спустя, когда окончательно обнаружилось, что распределение земли и ясака внутри обществ вполне предоставлено внутренним их распорядкам [* Таков, напр., ук. Як. З. суда от 11 февр. 1799 г. А. Б. И. У., д. по оп. № 19, л. 1.], и когда богатым родовичам уже нечего было бояться за привилегированность своего положения относительно земельного владении и отнесения повинностей, — кое где малоземельные общества подняли дело о недоданных им во время уравнения землях и с большим трудом, путем разных сделок и продолжительных тяжеб, добились в разное время дополнительных отводов от соседей. Но, не говоря уже о разорительности таких тяжеб, успех далеко не всегда соответствовал усилиям, так что даже между обществами одного улуса полное соответствие земельного владения ясачному платежу не было достигнуто благодаря непрямоте, с которой подошел к делу уравнения правящий класс якутов, и сокрытию весьма многих земель.

    Еще большим вредом обстоятельство это должно было отозваться на внутри-общественных отношениях, где сокрытые и необложенные никакими платежами земли весьма долго служили яблоком раздора между влиятельными родовичами, предметом вечных сделок между ними в ущерб общественной правде и справедливости и источником глухой и затаенной, но тем более ожесточенной борьбы внутри обществ. Здесь же один из первых и главных источников столь прославленной скрытности якутов по отношению к русским. Произведенное под флагом родового патриотизма и с благородною целью поступиться как можно меньшим в пользу чужеродцев, или даже поживиться на их счет, сокрытие земель повело, как мы видели, к продолжительному владению немногими лицами сверхнадельной землей без всяких соответствующих платежей. То и другое приходилось скрывать [* Скрывается и посейчас всяким родовичей ради желательного и полезного для каждого на них обилия земель в обществе; тщательно скрывается даже безземельным бедняком, но не из родового патриотизма, конечно, а из вполне основательного страха перед сильным и богатым.]. Как одна неправда, в силу связности людских дел и отношений, обыкновенно тянет за собою целый ряд других, так и это сокрытие повело потом к целому ряду других скрывательств, подложным ведомостям и приговорам, нарочитым и лицемерным жалобам па земельную тесноту там, где ее еще не было и т. п., что понемногу вскроется перед нами далее по пути. Впрочем, чтобы быть справедливым, необходимо заметить, что при вражде, нередко разделявшей еще тогдашние волости и рода, и при полном господстве захватно-наследственной основы владения землею, в силу которой каждый род, каждая семья с полным правом и убеждением считали кровным достоянием и собственностью своею все унаследованные ими земли, трудно было и ожидать иного отношения к потребованному уравнению земель.

    Столь же трудно было бы ожидать, чтобы распределение земли внутри обществ скоро применилось к произведенному Федоровым расписанию земель по окладам ясака, т.е. чтобы действительно земля распределена была вполне равными паями между плательщиками одинаковых окладов. Сомнительно даже, чтобы и ясак в первое время после переобложения вносился непременно 7-рублевыми паями в 1-м классе и 2-х рублевыми во 2-ом. Ибо, если только деление на классы не коренилось в еще более старинном, также неравномерном распределении ясака, то, при значении, приданном после переоблажения Ясачному платежу, первым же делом должно было произойти приурочение к последнему тех двух сословий, из коих с незапамятных времен слагался якутский народ. Одно из этих сословий, состоявшее из людей неполноправных, либо совсем не вошло в ясачный платеж и зачислено было в разряд так называемых дряхлых, увечных и убогих настолько, что сами прокормиться не могут, почему и живут при более зажиточных своих сородовичах; либо же, если они частью и вошли в счет «работников» или плательщиков ясака, то с тем, что последний уплачивался за них их состоятельными родственниками, лучше сказать хозяевами. Это и был простой народ. Другое сословие, состоявшее из семей и потомков привилегированного класса, теперь, после переобложения по крайней мере, в свою очередь разделилось на богатых, бравшихся уплачивать по целому соболю или по 7 рублей в год, и менее зажиточных, долженствовавших вносить красную лисицу, или 2 руб. в год. Деление это, однако, мало того, что не строго соблюдалось, но вначале и было, вероятно, лишь чисто формальным: богатая семья могла уплачивать целого соболя за себя, да сверх того еще лисицу за приписанного к ней работника, точно также, как далеко не все, записанные «работниками» сами платили за себя. Но, во всяком случае, перед нами налицо уже три класса родовичей: 1) богатых, плативших в год 7 рублей ясака и выше, и за то владевших многими паями покосной земли, от трех начиная (и не считая скрытых земель), 2) плативших по 2 руб. и владевших одним паем земли и 3) тех, за кого платили другие, или которые вообще не считались в ясачном платеже, и землею во всяком случае не владели, хотя частью и привлекались к общественный работам или держались в работе у тех, кто платил за них ясак.

    Таким образом, в первое время после переобложения, единственным основанием для землевладения, по-прежнему, оставалось давнее наследственное пользование, и ясачный платеж лишь приблизительно подогнан был к существовавшему до того распределению земель, вообще пока не очень затронутому совершившейся реформой. Но, по мере того, как все необходимее и ценнее становилась покосная земля при отрезанности путей для приобретения ее на стороне и сосредоточения борьбы за нее единственно внутри лишь обществ, связь между землевладением и ясачным платежом, раз заявленная и установленная, не могла в свою очередь не всплыть в качестве нового оружия для этой борьбы, оружия для захватов со стороны одних и основы для отстаивания своих владений со стороны других.

    Особенно содействовало этому значение приданное ясачному платежу, самому по себе, пожалуй, и не тяжелому, но крайне нелегкому при якутском способе распределения его окладами до соболя и более на одну семью, а затеи — сильное расширение власти родоначальников, с предоставлением им права распределения земли и ясака внутри их обществ и возможностью взимания ясака с родовичей то пушниной, то деньгами. Да и вся совокупность производственных и общественно-юридических перемен, происшедших здесь в последнюю четверть ХVIII века, перемен уже указанных выше, и разрушающим образом действовавших на все старинные правовые отношения и нормы, не могла, между прочим, не поколебать и прежние наследственные права многих на захваченные некогда их предками земли. Успех или неудача в отхожем пушном промысле, связанном с предпринимательством и торговлей, удача или нет в торговых оборотах сильно развившихся с освобождением пушнины от казенной монополии и учреждением ярмарок, случаи эпизоотии или падежа лошадей в отдаленном и опасном извозе казенной и купеческой клади, — все это низводило одних и возвышало других, в свою очередь также стремившихся к земельным захватам, «на вечно» — для себя и детей своих, пока служит удача и сохраняется сила. Стоило какой-нибудь семье поупасть в силе и, обеднеть, и, под предлогом освобождения ее от ставшего ей не под силу ясака, родоначальник с согласия главарей общества мог отобрать от нее часть земель и присвоить их себе или отдать какому-нибудь вновь выросшему в силе, нужному или же опасному родовичу. Другим и вполне легальным поводом для такого же лишения обедневшего родовича всех или части его земель было окончание ясачного возраста [* 60 лет. Никоим образом не следует, однако, выводить отсюда, чтобы и действительно с окончанием ясачного возраста непременно земля отбиралась у ее постаревшего владельца и передавалась достигшему 16 летнего возраста подростку, кто бы ни был этим последним. Совершенно напротив. В огромном большинстве случаев всякий владел землей по смерть, если только сам до того не передавал распоряжения ею какому либо более молодому члену семьи. Но и за смертью владельца, земля переходила к его сыновьям или братьям, а из семьи все таки не выходила. Часто, однако, указанные поводы служили благовидным предлогом для главарей якутских обществ, чтобы отобрать часть земли обедневшей семьи, и на ее счет увеличить земельные владения другой, удержавшей свое положение и сильно размножившейся семьи, либо наделения вновь выросших сильных хозяйств.]. Таким именно путем и стали здесь происходить довольно частые случаи перераспределения земель. Но это самое, во 1-х, заставляло тянуться изо всех сил, чтобы «не отстать, как говорилось тогда, от ясачного платежа», а во 2-х, продолжительную и аккуратную уплату ясака выдвинуло в качестве нового основания для владения землею. Этим же приходится объяснить удивительные на первый взгляд жалобы родовичей на то, что родоначальники перевели их из соболиного оклада в лисичный или совершенно уволили от ясачного платежа, несмотря, или якобы несмотря, на их, жалобщиков, не старый еще возраст, просьбы оставить в ясаке или прежнем ясачном окладе и соответствующее предписание родоначальникам со стороны Земского суда [* Арх. Б. И. У.]. Разумеется, что не в особой любви к ясачному платежу было тут дело, а именно в связи земли с ясаком, а главное — в выгоде владения землею, несмотря на шедший за нее ясак, для одних, и в необходимости во чтобы то ни стало тянуть ясак, чтобы не лишиться земли, — для других. Стоило одному-двум поколениям тянуть ясак и тянуться к ясаку, чтобы владеть землею, и владеть ею на основании несомого ясака, чтобы забыто было старинное захватно-наследственное право, и на его место выступала продолжительная и наследственная уплата известного оклада ясака в качестве непререкаемого права для наследственного же владения землею. Кроме того, если раньше владели землею на основании своей привилегированности, то теперь привилегированный класс нашел новое основание для присвоения себе всех земель своих обществ в факте продолжительного и наследственного платежа ясака за эти земли и в принадлежности к ясачно-плательщикам. Мало-помалу термины «ясачно-плательщик» и «ясачно-способный» стали синонимами полноправного члена общества, владеющего землею и участвующего (хотя бы номинально) в решении всех общественных дел [* Еще и поныне состояние в классе платежа податей связано с владением землею (клāстāх кісі — состоящий в платежном классе, — равносильно доідулāх кісі, — владеющий земельным участком) и правом голоса на общественных собраниях, хотя право это нередко весьма фиктивного свойства.]. Повторяем, много тут зависело от преувеличенного значения, приданного здесь одно время ясачному платежу, от неведения инородца, куда и на что идет его ясак и какое в сущности ничтожное место последний скоро начал занимать в приходо-расходе государства. Но так прочно привилась эта связь земли с ясачным платежом к жизни якутов, так основательно запомнили ее особенно якуты побогаче, что и теперь они глубоко убеждены в том, что ясачным платежом каждый из них купил себе права на владеемые им земли. И когда другие казенные платежи и повинности далеко уже переросли ясачный платеж, довольно долго единственным основанием для владения землею и ее распределения все-таки оставался этот последний и служил предлогом для устранения от землевладения всех «не ясачных» родовичей, несмотря на то, что все другие казенные платежи ложились на них наравне с «ясачными» владельцами земли. Как это могло случиться, — отчасти понятно из предыдущего и еще яснее станет далее, когда изложено будет, каковы были эти другие платежи и повинности, А теперь, чтобы покончить с этим периодом якутского землевладения, необходимо заметить еще, что с усилением семейных разделов, а главное — с естественным ростом населения и землевладельческого клался в том числе, и так как все удобные земли были уже заняты, поневоле приходилось для подрастающего поколения и вновь выделившихся хозяйств дробить земельные владения, вместе с чем стали делиться и ясачные оклады. При общем же нежелании поступиться хотя бы частицей своей земли для неблизкого родного, а то и для последнего [* В делах Б. И. У. есть между прочим жалоба на высочайшее имя одного «лучшего» человека на то, что князец хотел отобрать у него одно остожье (из шести), для его же младшего брата, да еще одно обменять с братниным же, как более близкое к местожительству последнего.] это мало до малу должно бы привести и общим переделам и переверсткам земли. Каков был характер этих переделов в прошлом веке — из дел не удалось пока уяснить за указанным выше почти полным исчезновением из архивов переверсточных ведомостей.

    Можно сказать только, что, по сравнению с коренными переделами в нашей крестьянской общине, здешние, так называемые «буор тюгятик», происходили крайне редко и являлись в сущности обычным для здешнего места громким выражением для весьма незначительных переверсток покосных мест, — переверсток, сверх того, по большей части предпринимавшихся по требованию первоклассных родовичей и с целью по возможности выкроить добавочные наделы для их подрастающего и разрастающегося поколения. Для других же незнатных родовичей они выражались, вероятно, главным образом в дроблении наделов (с такою же целью наделения молодых хозяев), в незначительных отрезках и при-резцах от одного из них другому, в увольнении от ясака одного и вводе другого помоложе, в обмене одного плохенького участка на таковой же, а иногда — и в обмене лучшего, облюбованного влиятельным богачом для себя или для своего чада, на худший, из земельных владений последнего. Переделы по большей части приурочивались к ревизиям, судя по тому, что случаи таких переделов найдены в 1785, 1796, 1811 гг. и после 2-ой Ясачной Комиссии, не говоря, конечно, о более позднем времени. При этом переносились граничные знаки между наделами и каждому владельцу выдавался князцом билет [* Конечно, если никаким переменам относительно размеров, границ и занимаемого ими места надел не подвергался, тогда билет оставался прежний, при чем надпись в ведомости гласила: «билет старый», а в случае выдачи нового: «билет выдан».] с обозначением номера надела (по ведомости) и оклада ясака и с точным названием урочищ или их частей, где находились надел или его части. Ни одного такого билета пока не найдено (а встречены лишь многочисленные ссылки и указания на них), как не найдено в архивах никаких положительно указаний на то, чтобы такие билеты выданы были во время расписания, учиненного при Федорове, а тем более, чтобы Ясачная Комиссия думала или могла даже сделать что-нибудь в этом роде.

    Теперь, после всего вышесказанного о деятельности этой Комиссия, незачем, пожалуй, останавливаться на подробном разборе того, что па этот счет говорится в статье И. Москвина [* Выше цитир.]. Несколько кратких замечаний будут, однако, далеко не излишни, а, пожалуй, и необходимы, в виду очевидного и весьма сильного отражения высказанного Москвиным на суждениях всех почти позднейших авторов, касавшихся того же предмета [* Таковы, напр., Маак. Вилюйский окр.; Павлинов. Рукопись.]. Само собою теперь видно, как много и весьма существенное из сделанного здесь Комиссией упущено в статье Москвина и как, тем не менее, чересчур много приписано ей в лице и под именем ее начальника, Черкашинникова. Он следствие над ясачными сборщиками учинил, и самих сборщиков отменил, что как будто не мешало потом детям боярским и дельцам (?) объявиться в роли поверителей ясака, и даже казакам быть высылаемыми для его сбора при Козлове-Угрине (стр. 191 и 197). Он же, Черкашинников, первый завел книги для записи ясака, «сделал представление об учреждении Комиссии для сбора уравнительного ясака» (?) и даже — «для раздела по родам сенокосных мест и лесных выгонов... Бывал во всех улусах и наслегах... отдаленных жилых и одиноких юртах... во все вникал, даже в домашний быт инородцев и потом уже облагал их ясаком. В наслегах завел книги... и ведомости о разделе покосных мест» и т. д. (стр. 192). Впрочем, Москвин сам в одной месте (стр. 175) говорит, что он «писал с фактов, и если факты и предания составлены неверно», то он в этом невиновен. Не будем и мы, конечно, винить его, а, напротив, воздадим дань уважения его честной и кропотливой работе. Лишь для восстановления «фактов» в том виде, как их выяснили документы, сопоставленные с литературными источниками, заметим, что вторая Ясачная Комиссия работала здесь, когда пути сообщений, управление и самоуправление якутов, да и сами эти последние были далеко уж не те, что во время Черкашинникова. Кроме целого свода данных, полученных ею из Иркутской Казенной Палаты и из всех якутских канцелярий, к ее услугам были уже родовые управления и Инородные Управы, со Степною Думою во главе, с их архивами, канцеляриями и органами. Да и многим она пользовалась таким, чего и в помине не было еще в 60-х годах ХVIII столетия. Тем не менее, три года она употребила здесь на переобложение ясака и перепись, так как только в этом и состояла ее работа, да и то она заезжала в одни лишь родовые управления, где «по совещании с родоначальниками и лучшими людьми» производила свое дело, а к отдаленным и малолюдным тунгусским родам не обязана была отправляться и не отправлялась. Спрашивается, была ли даже физическая возможность у первой Ясачной Комиссии, сверх переобложення и уравнения ясака, сверх переписи (первой) и разных судебных [* Сколько одни земельные, калымные и всякие иные тяжбы должны были задерживать ее, что уже совершенно не касалось 2-ой Ясачной Комиссии.], административных и даже кодификационных дел, переделанных ею, сделать еще все то, что приписывается ей (Москвиным), и при том так, как это ей приписывается, и в небольшой сравнительно срок, от июня 1766 г. до начала 1769 г.? Мы уже видели, впрочем, что окладные книги заведены здесь, очевидно, задолго до нее и что еще даже до воеводства Черкашинникова и учреждения Комиссии решено и предпринято следствие над деяниями ясачных сборщиков, не говоря уже о том, что при новой постановке взимания ясака не могло быть и места ни для каких его поверителей, ни тем более для сбора его казаками. А что касается до раздела покосных мест внутри обществ, заведения книг и ведомостей и т. п., то по самому характеру деятельности Комиссии и ее отношению к якутскому землевладению, — все это могло явиться лишь дальнейшим логическим результатом сделанного ею, но никоим образом не могло быть сделано ею самою. Сделай она все это, тогда зачем было бы ей рекомендовать Якутской воеводской канцелярии, чтобы та завела книги решенным земельным делам, брать подписки о наследственной принадлежности земель той или иной из тягавшихся сторон и т. п.? И не ясно ли, что около одного выдающегося весьма важного события, каким бесспорно было здесь учреждение первой Ясачной Комиссии, и около центральной фигуры ее начальника — местными преданиями собрано весьма многое из того, что сделано и до и после того, и все это приписано одному лицу, в результате чего и подучилась чуть не легендарная деятельность знаменитого «Мирона»? И не по таким поводам здесь созданы целые легенды, да и не одно лишь это рассказывается про Черкашинникова. Стоит поговорить с каким-нибудь интересующимся своею стариною якутом, и он расскажет, напр., что прибыл сюда Черкашинников на паузках, переодетый простым рабочим, три года шатался по здешнему краю, до самых отдаленных его уголков, все выведал и высмотрел, и, узнав всю подноготную, вдруг объявился в качестве начальника всевластной Комиссии, уличил и покарал всех неправых и т. д. Несомненно, однако, что, не приписывая Комиссии ничего лишнего, а ограничиваясь лишь действительно ею сделанным и чему сделанное ею послужило исходною точкой и весьма сильным толчком, все-таки придется признать, что, по глубине захвата, совершенно новой постановке давно назревших вопросов, и отличному от прежнего отношению к здешнему инородцу, она, по всей справедливости, составила здесь эпоху. Как мимоходом указано уже выше, одной реформы взимания ясака достаточно было для постепенного видоизменения многих сторон здешней жизни. Мы уже видели, в чем эта реформа состояла; посмотрим же теперь, каковы были дальнейшие ее судьбы после первой Ясачной Комиссии.

    Ясак наложен огулом на целые общества и должен был собираться и вноситься князцами под единственною их ответственностью [* Относительно казенных крестьян, именных указом и манифестом 11 мая 1769 г. ответственность за исправный платеж податей и недоимок возложена на целые селения. Когда, в начале ХІХ века, у якутов также набралась значительная ясачная недоимка, указ этот манифестом 16 мая 1811 г. применен и к инородцам (Арх. Н. И. У., д. по оп. 26, л. 27 и 31 обор.).]. От них взяты подписки, что к назначенному ими же сроку (июнь месяц) они будут вносить ясак сами без недоимок [* «Бездоимочно» ялие «без доимки», как говорилось тогда, почему и теперь недоимки называются даjы̄ңка [даjы̄мпа].] и по возможности определенным (окладным) зверем. Сборщики таким образом стали ненужны и могли быть отменены. Но еще не все решения Ясачной Комиссии приведены были в исполнение, как, независимо от них, депутат от 5 здешних подгородпих улусов в Комиссию для составления нового Уложения, Кангаласский князец Софрон Сыранов, поданным в Прав. Сенат доношением просил: «чтобы в рассуждении чинимых нарочно посланными из здешней канцелярии в их улус за сбором ясака немалых обид. ... определить оной ясак собирать князцам в положенные сроки, а посылку нарочных отменить. Есть ли же князцы в сборе ясака медление чинить станут и на положенные сроки в канцелярию представлять не будут, в таком случае от воеводской канцелярии посылать уже нарочных». Прошение это Сенат «нашел склонным к справедливости», но не будучи уверенным в полном его соответствии с местными условиями и порядками, передал его на рассмотрение Иркутского губернатора с тем, что, если действительно оно, как думал Сенат, «с пользою казны и их (якутов) согласно, то приступить к деятельному его исполнению». Иркутский губернатор (Бриль), несмотря на то, что подписки якутских князцов и новые окладные книги из главной Ясачной Комиссии еще не были получены в губернской канцелярии, указом 26 апреля 1769 г. предложил Якутской воеводской канцелярии «чтобы впредь до получения из главной о ясаках Комиссии точного о сем повеления, если доныне нарочные оттуда (из Якутска) за сбором ясака в подгородние их улусы отправляются, то... оных отменить, а определить те ясаки в положенные в бывшей в Якутске Комиссии сроки привозить якутским князцам в Якутск самим. А есть ли в те назначенные сроки тот ясак привожен и отдаваем ими не будет, в таком случае, как князец депутат Сыранов доношением обязался, за теми князцами посылать уже для понуждения их нарочных» [* Едва ли только что цитированное постановление Сената передано верно у г. Андриевича (Очерк т. IV, стр. 232), в том смысле, что Сыранов сам «будет посылать нарочных» к якутам для бездоимочного сбора. Допустим даже, что Сыранов был не волостной лишь, а улусный Кангаласский князец (т. е. еще не признанный голова), все таки непонятно, как он взял бы на себя посылку нарочных к чужеулусным и неподведомственным ему князцам. Впрочем, не только постановление Сената не допускает подобного толкования, ибо там прямо говорится о посылке нарочных из воеводск. канц., но если и в предложении Бриля переместить слова «в таком случае», после фразы о Сыранове, тогда получится «а есть ли в те назнач. сроки тот ясак привожен и отдаваем не будет, как князец депутат Сыранов поданным в Прав. Сенат доношением обязался, в таком случае за теми князцами посылать уже для понуждения нарочных». В чем обязывался Сыранов? Конечно, только в том, что князцы будут сами своевременно привозить ясак. И в этом он мог обязываться, так как князцами уже даны были подписки на этот счет. А вот за теми, своего обещания не исполнявшими, и имели посылаться нарочные из воеводск. канц. Тогда понятно будет и дальнейшее требование Бриля подтвердить тем нарочным, «чтобы никаких обид, притеснений и взятков они... ясашным не чинили». Ясно, что не о Сырановских нарочных речь, что Сыранов посылать их не обязывался и никто этого ему не предоставлял.]. И хотя повеление Правительствующего Сената и предложение Бриля сделаны «впредь до указу», но они не отменены и вопрос о ясачных сборщиках, таким образом, покончен был полным их упразднением, начиная с 1769 г. [* Щеглов. 290; П. С. З. № 13344.].

    Но если так легко и скоро решен самый больной и назойливый вопрос до комиссионного способа взимания ясака, то несколько более времени потребовалось для облегчения якутов от другой тягости ясачного сбора. Это — крайне убыточная для плательщиков и связанная со многими недоразумениями необходимость уплачивать ясак пушниной. Казне весьма желательно было устранить всякие предлоги для притеснения инородцев и дать им возможно большую свободу в уплате ясака. Поэтому, на случай неулова окладного зверя предоставлено вносить ясак другим, а в случае полной неупромыслицы или дешевой оценки приемщиками — вносить его деньгами. Но в то же время казне нужна была мягкая рухлядь и наилучшего качества, как для кабинета, так и для промена с китайцами, главным образом, па чрезвычайно выгодный для нее ревенный корень [* Кстати, сделаем небольшую историческую справку на счет торга этим лекарственным снадобьем, игравшим некогда столь важную роль в нашей торговле с Китаем. Ревень весьма рано сделан заповедным товаром, ибо еще имен. ук. 1667 г. мена, купля и продажа копытчатого и черенкового ревения запрещены кому бы то ни было, кроме казны, под страхом «быть казненным смертью без всякой пощады» (там же, 112). В 1727 г., вместе с мягкой рухлядью, на время снята монополия и с ревеня, но уже в 1731 г. опять возобновлена и заготовка его с этого года возложена на отправленного из коммерц-коллегии комиссара Свиньина, который заключил подряд с бухарцем Муратом Бачимом... на 2000 пудов. Насколько выгоден был этот торг, видно уже из того, что Бачиму ревень подряжен по 9 р. 80 к. за пуд, который по сортировке и привозе в СПбурге обходился в 87 р. 7 к., а за границу отпускался по 289 р. (Андриевич, III. 119-121). Неудивительно, что ни в 1768 г., когда уничтожены внутренние заставы и таможни, а вместе с тем снята монополия со многих товаров, ни в 1762 г., когда торговля с Китаем вообще сделана вольной, ревень не перестал быть заповедным товаром, и лишь в 1781 г. объявлена свобода торговать ревенем и разводить его, начиная с 1782 г., когда истекал срок последнего контракта с бухарцами; а в 1789 г. даже награда объявлена за разведение ревеня (Щеглов 306 и 321). Но, так как разведение его шло очень медленно, то через 10 с небольшим лет контракт с китайским купечеством опять возобновлен. Казенную покупку ревеня мы видим еще во все время управления Иркутск. гражд. губернатора, Трескина, когда дело доходило до того, что для уплаты по контракту китайским поставщикам ревеня на иркутском рынке покупалась плохого качества белка по 1210, 1875 и до 1400 р. ассигн. за тысячу, а лисицы — нередко заплатанные и крашеные, тогда как по расчету здешнего Областного Начальника Миницкого, гораадо лучшего качества белка, купленная на здешнем рынке, по доставке водою в Иркутск, не должна была обойтись дороже 836 р. 28½ к. (ассигн.) за тысячу (Арх. Б. И. У. ук. Земск. С. от 18 июля 1818 г.).]. Поэтому и взяты подписки от князцов, что только в случае полной неупромыслицы или «неурожая зверя», как говорилось тогда, они будут вносить ясак деньгами. Судя же по одному документу, подписки эти гласили даже так, что только в случае полкой неупромыслицы и ненахождения окладного зверя в покупке допускаете» взнос его другою рухлядью [* Справка Якутского уездного Стряпчего из дел 1-ой Ясачной Комиссии, гласящая: «а ежели они (князцы) объявят ложно, якобы в улове, промыслу и покупке соболей не имеют, и... соболей распродадут купцам, за то подвергают себя жестокому на теле наказанию» (Арх. Н. И. У., ук. З. С. от 16 сентября 1808 г.).].

    Вследствие того, в первое время после переобложения ясак не только требовался, но и поступал не иначе, как окладным зверем разных сортов и в разнообразных количествах по трехлетним справочным ценам. Но весьма долго это продолжаться не могло, и вот почему. Если казне выгодно было; а по источникам, откуда она черпала тогда свой доходы, даже и необходимо было получать ясак пушниной, то не менее выгодно это было для всякого рода местных его взимателей и приемщиков, которым также желательно было заполучить ясак самыми лучшими шкурками и передавать дальше либо худшие из них, либо просто деньгами. Против этого тем более бессильны были печатание шкурок и всякого рода меры взыскания, что и князцами весьма скоро понята была вся выгодность этой операции, да и не одними только князцами, «Князцы, говорится в рукописи Д. Павлинова, располагали пушниной по своему произволу: когда цены были высокие, они пушнину продавали и вносили деньгами, а когда цены были низкие — вносили пушнину. Но и именитые родовичи скоро заметили эту уловку и сами начали делать то же по отношению к своему князцу, т. е. сдавали ему по произволу и расчету или пушнину, или деньги» [* Павлинов. Имуществ. право Якутов.]. И, вероятно, не за себя только, а и за других родовичей, за которых они в долг вносили ясак. В свою очередь это заставляло и местные власти понижать справочные цены трехлетий (во избежание или под предлогом возможных потерь для казны, в случае падения рыночных цен) и во время приема низко оценивать ясачную пушнину. Если бы еще действительно предоставлена была полная свобода замены окладного зверя иною рухлядью, то князец мог бы играть на ценах разного рода пушнины в данное трехлетие. Но, во-первых, и этим также не преминули бы воспользоваться их родовичи, а, во-вторых, и приемщиков это заставило бы только позаботиться о возможно низких справочных ценах на всякого рода здешнюю пушнину. Главное же ясак все-таки требовался непременно окладным зверем. Между тем, благодаря быстро развившейся после 1768 г. пушной торговле, на якутском рынке все росли как спрос, так и рыночная цена на пушнину вообще, а особенно — на окладных, по здешнему месту, соболя и красную лисицу. По вполне понятному совпадению, Комиссия потому и положила здесь взнос ясака этими зверями, что соболь здешний известен был па заграничных рынках своими прекрасными качествами, а красная лисица, по длине и густоте своей шерсти, весьма охотно принималась китайцами. Но по той же причине и купцы давали за эти меха, чем далее, тем все лучшие цены. При таких условиях, взнос ясака пушниной был вообще невыгоден, а тем более взнос окладным зверем. Князцы, конечно, очень хорошо помнили, какого рода подписки даны ими, но помнили они и то, что могут и не взносить ясака пушниной, раз это невыгодно для якутов. Кроме того, это было выгоднее, спокойнее и проще для них самих. Ясно, стало быть, что именно требование ясака непременно окладным зверем всего вернее и вело к быстрому переходу от платежа ясака пушниной к уплате его деньгами.

    Понятно из предыдущего почему, несмотря на предоставленную положением почти полную свободу вносить ясак деньгами, из С.-Петербурга подчас предъявлялись требования, чтобы «в местах, где Комиссией наложен был звериный оклад, всемерное старание прилагалось к тому, чтобы взимать его самыми лучшими зверями, какие только обязались сами ясашные», а не деньгами. Понятно, далее, почему на каждое одно такое требование из С.-Петербурга можно насчитать с полдесятка, если не более, таких же требований со стороны местных властей, от Иркутского губернского правления начиная и до последнего административного лица, до сельского заседателя якута включительно [* Таковы, напр., ук. Ирк. губ. прав, от 15 февраля 1801 г. и Як. обл. нач. от 9 августа 1810 г., по требованию Государств. казначея (Арх. Н. И. У.). См. еще Арх. Б. И. У. ук. З. С. головам от 29 марта 1802 г., ук. Як. обл. нач. от 31 декабря 1816 г., по требованию Ирк. губернатора с указанием на недостаток в лисицах для удовлетворения бухарцев — ревенных поставщиков; такой же указ от 28 апреля того же года, со внушением якутам, чтобы вносили ясак красными лисицами и др. лучшим зверем по окладу. «А если обнаружится, что они перепродают рухлядь частным людям, то подвергнутся строжайшему по закону взысканию; напротив те, кои окажут свое усердие к пользам казны взносом ясака рухлядью, не останутся без должного внимания, со стороны начальства» (Арх. Б. И. У., д. по оп. № 319, л. 21 и 61). См. еще приказ якутского сельского засед. Ивана Вешнякова Баягантайск. голове (там же, л. 118) и т. п. Не может быть сомнения, что с дальнейшим просмотром архивов таких указов и приказов окажутся целые десятки.]. Ничего, пожалуй, удивительного нет и в том, что, несмотря на все эти старания «в соблюдение высокого его императорского величества интереса» заполучить ясак «в натуре», «самой лучшей и отборной рухлядью», никакие обязательства и подписки, ни целые десятки указов не могли уже заставить якутов вносить ясак пушниной, раз дознана ими существенная выгода, получаемая от взноса его деньгами. И действительно, если в 1776 г. мы встречаем еще уплату ясака частью окладной пушниной, частью деньгами [* По рукописному сборнику указов приходо-расходчику Верхоянского Комиссарства (сборнику, хранящемуся в Як. Музее), там такая сметанная уплата ясака частью пушниной, частью деньгами (но последними больше за умерших и убылых) продолжалась еще в начале 80-х годов ХVIII в.],то уже в 1779 г., например одними деньгами, хотя еще и с прописанном количества наложенного по окладу зверя: «за 2 соболя (напр.) за каждого по 7 руб. — 14 рублев, за 38 лисиц красных по 2 руб. — 76 руб.; всего 90 руб.». Далее, с 1784 г., в квитанциях даже не упоминается уже об окладном звере, а просто говорится: «собранные на сей год с рода твоего за неупромыслицей зверя [* Лишне даже и распространяться о том, что не в неупромыслице тут было дело, а именно в указанных обстоятельствах, так как на столько-то еще упромышливалось здесь зверя не только в конце, но и в сороковых годах XIX века, что для ясака, во всяком случае, возможно было раздобыть, если не всегда собственным промыслом, то выменом или куплею.] денег 372 р. 65 к. медной монетой... приняты». Если кой-когда, затем, и встречаем еще взносы ясака пушниной от здешних якутов, то уже лишь черной белкой, по здешней рыночной цене того времени 50-60 коп. (ассигн.) за шкурку [* С подлинных квитанций 1784, 1796, 1810, 1814 и 1816 годов.].

    Таким образом, через какой-нибудь десяток лет после Первой Ясачной Комиссии здешние якуты освобождаются от уплаты ясака пушниной. Это было весьма важным шансом для них, было выгодно и удобно во всех отношениях: во-первых, оставляло в руках плательщиков ясака известную прибыль от продажи на сторону ясачной пушнины, — прибыль, которой лишались якуты до того; во-вторых, избавляло от немалой надбавки к ясаку требовавшейся ранее для покрытия того недочета, который образовывался в ясачной пушнине от приставания частиц ее ценности к многочисленным рукам, через которые проходила она до окончательной сдачи; в-третьих, отняло почву для многих злоупотреблений со стороны своих и русских властей и для вечных недоразумений на этот счет между якутами и мелкими представителями администрации и, таким образом, много содействовало улучшению характера русско-якутских отношений вообще, и, в-четвертых, придало ясачному платежу постоянство и устойчивость, столь важные в общественной экономии. Благодаря тому же, н нам, при дальнейшем рассмотрении ясака, предстоит уже иметь дело с рублями и копейками, не осложненными и не затемненными, чем сейчас же и воспользуемся для определения того, каков был приблизительно по здешнему месту средний размер ясака, по переобложении его Ясачной Комиссией.

    Предварительно заметим, однако, что, по самому характеру переобложения, размер этот необходимо должен был отличаться большим разнообразием по местностям, улусам, и даже отдельным наслегам одного улуса [* Так, например, по составленной Охотским комендантом Кохом ведомости для частичного переобложения тамошних тунгусов и коряков (1792 г.) из нескольких разыскивавшихся тунгусских родов платили ясаку: 1-ый Ежанский за 74 души — 259 руб., 4-ый Ежанский 82 д. — 47 р. 36¾ к., Купский 95 душ — 36 р., 6-ой Ежанский 212 д. — 362 р., что дает на душу ясака от 1 руб. 1¹/₈₅ к. до 1 руб. 70⁶/₃₅ к. (Арх. Б. И. У., д. за 1793 г. № 1, л. 6). Среди Баягант. напр, якутов около того же времени и по той же ревизии (4-ой) род старшины Ленкосева, состоявший из 67 д., платил ясака 63 р., тогда как почти рядом с ним род Кангаласск. князца при 89 д. платил ясака 90 руб. (там же, за 1795 г., д. № 7, все листы) и т. п.]. Не говоря уже о разнообразии признаков, положенных в основу переобложения, размер ясака являлся результатом переговоров и соглашений между Комиссией и родоначальниками с одной стороны и родоначальниками одного улуса между собою — с другой, и, конечно, должен был в значительной степени зависеть от характера лиц и местных условий. Кроме того здесь, среди якутов, в зависимости от обилия или недостатка покосных земель в обществе, находилось отчасти и количество наложенных на него окладов, а главное — отношение соболиных окладов к общему их числу, что, как мы видели, в значительной степени влияло на размер наложенного на общество ясака. Хотя, как переговоры эти, так и разверстка ясака по обществам происходили, главным образом, по счету количества окладов, но в основу первоначального определения общей суммы, требовавшейся с общества, положен был известный размер ясака, признанный Комиссией возложенным для отнесения в данном месте. Иначе говоря, по выяснении путем переписи общего количества мужских душ ясачного возраста (16-60 лет), как и количества признанных способными к труду, переговоры между Комиссией и родоначальниками начинались с того, каким размером ясака имеет в будущем быть обложен каждый ясачно-плателыцик. Размер этот, помноженный на количество ясачно-плателыциков, найденных по всему улусу, и давал общую сумму наложенного на последний ясака, которая потом, по переводе на соболей и лисиц, и разверстывалась по наслегам указанным выше путем. Хотя, затем, в окладную книгу вписано всего первее количество соболиных и лисичных окладов, но, по крайней мере, относительно времени, с 1780 г. начиная, можно с достоверностью сказать, что рядом с этим по каждому обществу, кроме того, значилось количество числившихся в нем ясачно-плательщиков и размер ясака, какой в нем причитался с одного плательщика. А далее, по каждой ревизии, казенная экспедиция губернского правления и всего первее местные казначейства и канцелярии всегда отмечали то и другое, т. е. 1) количество ясачно-возрастных (работников), определенных ревизией по каждому данному обществу, и 2) какой размер ясака получался в каждом из них па одного работника при делении неизменной суммы ясака на вновь найденное количество работников. Для чего все это делалось, раз ясак взимался не с работника и сумма его не изменилась с изменением числа последних, пи для каждого из них, ни для обществ в их целом, — раз, наконец, сами якутские общества, как вам уже известно, распределяли его не поровну на работника, а по семьям, и не по числу работников в последних, а по их состоятельности и количеству владеемых ими земель? К чему и нам в таком случае этот средний размер ясака? Казначейства делали это для своих соображений, из коих одно — другое указаны будут ниже. Для нас же средний размер ясака важен всего первее, чтобы отдать себе отчет, легок ли или обременителен был вновь наложенный ясак и увеличивалась ли или уменьшалась с течением времени его тяжесть для здешних обществ. К сожалению, однако, прямых данных для такого определения у нас весьма мало, а между тем, при указанном разнообразии обложения, их нужно было бы иметь, очевидно, весьма много для сколько-нибудь верного среднего вывода. Расчеты здешнего казначейства и даже некоторых комиссарских канцелярий можно бы отчасти восстановить, но и то лишь обрывками и весьма большим трудом. Во внутренних же расчетах обществ количество работников всегда играло крайне ничтожную роль [* Теперь же оно совершенно никакого значения не имеет, ибо давным-давно уже якуты складывают ясак вместе со всеми другими денежными повинностями и все это разверстывают по земельным наделам.], а потому не только редко и весьма плохо отмечалось в делах, но отчасти было и скрываемо сознательно, чтобы не обнаруживать, как много из числящихся по спискам ясачно-плательщиков не наделены землею.

    Единственное, что нам остается в таком случае, это — взять какую-нибудь крупную административную единицу и определить интересующий нас средний размер ясака по сумме наложенного на нее ясака и количеству платежных душ, найденных в ней по первой (здешней) переписи. Кстати, из сведений, данных 2-ой Ясачной Комиссией относительно окладов 1767 г., известно, что на Ботурусский улус при 6964 рев. д. наложено было 665⅔ соболей и 1719 красных лисиц, что по первоначальной оценке соболя в 7 р. и лисицы в 2 р. составит 8097 р. 67 к., или около 1 р. 36 к. на душу. Что эта цифра не исключительная, — доказательством служит хотя бы следующее. «В 1763 г., говорит Ядринцев [* «Сибирь как колония», стр. 107 и 109 и почти буквально то же: «Сибирские инородцы», стр. 204.], усчитано было число инородцев Сибири в 186.000 человек, на коих наложен оклад в 165.000 р.». В этом показании, однако, цифру населения никоим образом нельзя считать верной для 3-ей (или первой инородческой) переписи. Ибо, по Словцову, «при переписи Щербачева ясачных было 131.995, или круглым счетом: 132.000 д. м. п.» [* Словцов, I, 81 и II. 30.]. Андриевичем цифра ясачных тогдашней Иркутской губернии исчислена круглым же счетом в 90.000 рев. д. [* Андриевич, IV. 116.], что по счету Словцова дало бы для всей остальной Сибири 42.000 ясачных, т. е. цифру приблизительно верную, если принять во внимание, что по исчислению Небольсина 5-ая перепись в Зап. Сибири дала 57.062 рев. д. [* Щеглов, стр. 82, примеч. 36.]. С другой стороны, цифра Ядринцева дает всего несполна 89 к. ясака на душу, что для времени переобложения едва ли допустимо. Всего правдоподобнее, поэтому, что приблизительно верна у Ядринцева лишь цифра ясака, ревизские же души принадлежат, очевидно 5-ой переписи [* Действительно, у Щеглова же число ясачных Сибири по 5-ой переписи исчислено в 184.428 р. д., а по г. Андриевичу — около 185.800.], а для 3-ей переписи приходится, по-видимому, считать наиболее достоверной цифру Словцова. Если же теперь сумму ясака, данную Ядринцевым (165.000 р.), разделить на число ревизских душ 3-ей переписи (132.000 — по счету Словцова), тогда ясака на душу получится 1 р. 25 к., что, как средняя для всех ясачных Сибири после самого переобложения, вполне допустимо. Специально же для заенисейской Сибири у нас есть и еще возможность проверки только что полученного нами вывода. «По 6-ой ревизии, говорит Семивский, в Иркутской губ. кочующих инородцев всех вообще 153.136 д. м. п.; в число же положенного на них ясака, принадлежащего кабинету и государственному казначейству, взносят они менее 200.000 р.» [* Семивский. «Нов. пов.», стр. 132, примеч. № 42.]. Но необходимо помнить, что это отнюдь не один ясак, ибо, когда Семивский писал эти строки, то с ясачных шли уже, собственно в государственное казначейство, подушных по 44 к. с ревизских душ, а со всех показанных Семивским душ — 67.379 р. 84 к., или круглым счетом 67.000 р. Если теперь «сумму менее 200.000 р.» принять приблизительно за 195.000 и вычесть отсюда круглую сумму подушных 67.000 р., то получим чистого ясака 122.000 р., что при 90.000 ясачных, найденных г. Андриевичем для Иркутской губ. по 3-ей переписи, даст ясака по 1 р. 35 к. на душу. Итак, около 1 р. 36 к. [* Во избежание неверного расчета, берем максимальную изо всех полученных нами цифр.], — таков, нужно думать, был приблизительно средний размер ясака по переобложению 1-ой Ясачной Комиссии. Так как при этом раз наложенная сумма ясака не подлежала никаким изменениям до нового переобложения или особого постановления верховной власти, — а новое переобложение произошло здесь лишь в 1829 г., — то, с увеличением населения, а вместе с ним и количества ясачно-плательщиков, средний размер ясака должен был понижаться н ясак становиться все более легким. Иначе говоря, для обществ развивавшихся, множившихся, столь продолжительная неизменность ясака была, очевидно, весьма выгодной; не то — для обществ сокращавшихся в численности, вымиравших. Вопрос теперь в том лишь, множились или нет якуты. Лучшим показателем в данном случае были бы, конечно, данные о движении якутского населения вообще. Таких цифр, однако, у нас нет, да и сомнительно, чтобы для XVIII века они вообще могли быть вам даны. Нет даже пока общих для всего Якутского населения цифр ревизских душ по всем старинным переписям, не говоря уже о том, что едва ли последние отличались особой достоверностью. Так как, однако, неверности, вкрадывавшиеся в счеты ревизских душ были, по всей вероятности, приблизительно одинаковы для всех ранних ревизий, а здешний округ всегда вмещал в себе огромное большинство якутского племени, то цифры ревизских душ здешнего округа за несколько старинных переписей (с исключением 4-ой, 1782 г., цифры для которой пока не найдено) должны, очевидно, дать довольно верное представление об общем движении якутского населения в то время. Цифры же эти показывают [* О переписи 1767 г., 3-ей по общему счету и первой полной для здешних инородцев, цифры заимствованы из расписания населения Иркутск, губ. по ук. прав, сената от 81 января 1776 г., произведенного на основании этой переписи и приведенного в приложение к т. IV «Историч. очерка» г. Андриевича. Об остальных трех переписях сведения взяты из раскладок натуральных повинностей и казенной клади в Якутском областном правлении и Земск. Суде, также из расчетов относительно того и другого улусных голов между собою. Расчеты эти были весьма сложны, бумаги не всегда верно списывались, так что несмотря на тщательное их сопоставление и проверку, можно поручиться лишь за приблизительную достоверность, но отнюдь не за полную точность приведенных цифр.]:

    [2. Если же предположить, что в конце ХVIII в. Кангаласцы как-то неимоверно быстро множились, по сравнению с якутами других улусов, и так как никаких крупных переводов из других улусов в Кангал. из дел не видно, то цифру по Кангал. ул. придется считать уменьшенной на 2000. Всего вернее читать ее не 8166, а 6166 р. д.]

    [3. Из сведений, данных 2-ой Ясач. Ком., — сведений, проверенных по двум архивам, — в Ботур. ул. по 3-ей переписи значится 6964 р. д.]

    [4. По другому списку, составленному уже после перевода Игид. насл. 470 р. д, из Ботур. ул. в Баяг., в первом значится 8101 р. д., а во втором — 1676; но это, конечно, общего итога не изменит.]

    [5. См. две последних выноски; итог в скобках, очевидно, вернее.]

    Таким образом, — насколько, конечно, можно придать веры этим цифрам, — выходит, что за тридцать без малого лет, протекших между 3-ей и 5-ой переписями, прибавилось здешних якутов около 10.000 ревизских душ, или около 22% тыс. душ об. п., а за полстолетие от 3-ей до 7-ой переписи [* 1767-1817 гг., ибо 7-ая перепись окончена здесь лишь в августе 1816 г. (Арх. Б. И. У., д. по оп. № 832, л. 84).] число их почти удвоилось, следовательно, средний размер ясака, определенный нами ранее по 3-ей переписи в 1 р. 36 к., должен был к концу XVIII века равняться приблизительно 95 к., а по 7-ой переписи упасть местами приблизительно до 70 к., если бы расчислять его по душам. В Ботурусском, напр., ул. 8097 р. ясака, наложенные, как мы видели, при 5954 р. д., в 1796 г. лежали уже на 8571, а в 1817 г. — на 9868 рев. д. [* Это, конечно, не значит, чтобы нами упущено было на виду, что, по распределению самих якутских обществ, быть может, не полная даже половина ревизских душ числилась в разряде ясачно-плательщков. Но, не говоря уже о том, что, при общем приросте населения, понемногу возрастало и число действительных плательщиков ясака, такой прирост указывает еще на известное развитие благосостояния, при котором отнесение все той же суммы ясака становилось, конечно, все более легким.].

    Но было и еще одно обстоятельство, к концу XVIII века уже заметно содействовавшее уменьшению размеров ясака. Это — скидка с ясака за крещение. Чтобы приохотить к принятию православия племена с мировоззрением, столь чуждым христианству, какими было большинство сибирских инородцев, пришлось связать его с фактом благотворения или льготой. Для этого, по ходатайству Сибирского митрополита Филофея Лещинского, в 1730 г. положено было награждать инородцев, восприявших христианскую веру, и давать им льготу от всяких сборов и податей в продолжение трех лет [* П. С. З. №№ 3636 и 3637; Словц. 1203.]. А именным указом 20 ноября 1751 г. велено выдавать из казны каждому новокрещенному (в Зап. Сибири) платье и белье стоившие по тогдашним ценам для мужчин 8 руб., а для женщин по 4 руб. 50 коп. [* Там же, п. 63; Щеглов, стр. 150.]. Относительно награждения одеждой в здешних делах не встречено пока никаких данных. Только от стариков-якутов сравнительно еще недавно можно было слышать, что, когда они юношами приняли крещение, т. е. приблизительно еще в 30-х годах XIX века, им выдано было по полконцу дабы или по готовой дабовой рубахе. Но это, кажется, делалось более для того, чтобы крестящийся предстал к таинству крещения в чистом одеянии, — согласно с молитвой, читаемой при этом священником [* «Подаждь ми ризу светлу»...]. Что же касается собственно льготы от податей, то всего первее она состояла, конечно, в освобождении от ясака. Происходило это таким образом, что священник, окрестив инородца, давал ему билет па трехлетнюю льготу от ясака, — билет, который затем в числе прочих предъявлялся его князцом в воеводской или комиссарской канцелярии при внесении ясака, при чем он «недообъявлял», т. е. недовзносил, ясака на сумму льгот, следовавших по числу предъявленных им билетов. Это отмечалось тут же и в окладных книгах и в квитанциях: «а недообъявленные тобою (или им) по 20 билетам за вновь крестившихся родников, с каждого по 1 р. 6¾ к., а за всех 21 р. 25 к., в силу указов сложены, по окладам отмечены и в доимке не числятся», или просто — за исключением по 5, напр., билетам 5 р. 52½ к., по указам сложенным и т. д.

    Интересно при этом, что, хотя по точному смыслу указов, речь могла идти лишь о полном освобождении от ясака, здесь на самом деле происходила лишь льготная скидка с него, по не полное от него освобождение. Поражает разнообразие льгот, встречаемых в квитанциях и других документах, — разнообразие не только по обществам одного улуса, но и по годам в одном и том же обществе. Так, напр., находим в Игидейском наслеге в 1776 г. по 1 р. 12⅓ к., а в 1820 г. по 1 р. 12 к. льготы за каждый билет; в том же Кангалас. насл. в 1809 г. по 1 р. 6¾ к., а в 1819 — по 1 р. 1 к., или в том же 1-м Баягантайском — в 1795 г. по 1р. 25 к., а в 1811 — по 1 р. 24¾  к. [* Из подлинных квитанций.] Или, напр., того же 31 декабря 1781 г. в одном Юкагирском роде вычтено за каждый билет по 1 р. 13½ к., а в двух других по 1 р. 23½ к. и т. п. [* Из выше цитиров. сборника указов Верхоянского комиссарства его приходо-расходчику, лл. 7, 13 и 27.]. Трудно найти вполне удовлетворительное объяснение для этого крайнего разнообразия льгот если не допустить, что, с точки зрения администрации, это было именно полное освобождение от ясака в том его размере для одного «работника», какой определялся по каждой ревизии для каждого данного общества, по числу найденных в нем способных к труду ясачно-возрастных [* При чем до ревизии 1782 г. оно, вероятно, происходило по показаниям князца. Ибо, по заведенному обычаю, князец продолжал еще тогда объявлять о количестве убылых и не смогших, якобы, взнести ясака и от какого числа родников вносится им все та же неизменная сумма ясака. Разумеется, князцы не упускали случая донельзя уменьшать это число, отчасти, конечно, чтобы подчеркнуть, как нелегко достается их обществам уплата ясака, а главное, — чтобы замаскировать подлинное количество ясачно-плательщиков. Вместе с тем, однако, чем меньше показывалось ими число последних и чем больший, таким образом выходил размер ясака на каждого из них, тем больше была льгота за крещеных. Все это, вместе взятое, побуждало якутские общества к неверным показаниям цифр ясачно-возрастных по сравнению с действительным числом ясачно-плательщиков.]. Для этого, между прочим, такое определение и происходило.

    Раз зашла уже у нас об этом речь, — отметим, кстати, что этими же данными руководствовались и при взысканиях сообществ за так называемые «прописные», т. е. пропущенные, не показанные по ревизии души. Так, напр., в 1788 г., по предписанию Якутского уездного казначейства Земский Суд взыскал с 1-го Баягантайского общества за пропущенные в последнюю ревизию (1782 г.) 4 души ясачных по 1 р. 17 к. в год за каждую [* Ук. З. С. от 26 августа 1788 г.]. Пример этот показывает, что уже по 4-ой ревизии были общества, в которых размер ясака исчислен был по 1 р. 17 к. за одного работника. Вместе с тем приведенные и им подобные примеры доказывают, что администрация действительно расчисляла ясак поровну на работников в то время, как якутские общества распределяли его по семьям окладами в ½, ⅔, ⅓ соболя и красную лисицу или ½ лисицы, когда и эти оклады стали дробиться. Поэтому, крестившимся они лишь скидывали с оклада ту его часть, какая сложена со счета в канцелярии или казначействе, как ясак одного работника. С треть соболиного, напр., оклада в 2 р. 33⅓ к. общество скидывало те 1 р. 25 к., или 1 р. 6¾ к., которые казначейство считало по данной ревизии ясаком одного работника данного общества, тоже и с лисичного в 2 руб. После этого по треть-соболиному окладу оставалось ясака 1 р. 8¼ к. или 1 р. 27 к., а по лисичному — 75 или 93¾ к. Когда же, около 20-х годов XIX столетия, многие лисичные оклады, в свою очередь, раздробились на полулисичные в 1 р., тогда и размер ясака, и льготы за крещение стояли уже здесь гораздо ниже 1 руб. Вот почему в якутских обществах действительно никогда не происходило полного освобождения от ясака, а лишь льготная в продолжение трех лет скидка с него [* Что тщательно и отмечалось в приходо-расходных книгах; в записях, веденных для князцов их писарями, в списках, дававшихся старшинам и десятникам для сбора податей и т. п., откуда эти сведения и заимствованы нами.]. Это, очевидно, послужило поводом к утверждению авторов рукописи XVIII в., извлечения из которой сделаны Д. Павлиновым, «будто богатые якуты уговаривали кого-нибудь из своих родных, особенно престарелых, креститься и получали, таким образом, трехлетнюю льготу, оставаясь язычниками, пользуясь землями и другими правами; недочет же в ясаке по случаю таких льгот ложился на всех, не пользовавшихся льготами, которые кроме того несли повинности «надворную» (?), подворную и проч.» [* Павлинов. Имущ. право Якутов.]. Но, не говоря уже о том, что повинности «надворной» здесь и вообще не было, а вместо подворной необходимо, очевидно, читать «подводная» (болбот — по якутски), — престарелые, как мы видели, исключались из платежа ясака по закону, так что на них льготы и не могли получаться. Затем, каким образом мог получаться недочет по таким льготам и ложиться на других, раз льготы слагались со счета ясака, «в доимке» не числились и от общества не требовались?

    Очевидно, указанные авторы что-то слышали о каких-то недоразумениях или злоупотреблениях на счет льгот, но передают далеко не то, что действительно имело здесь место и что неминуемо вытекало из различного расчисления ясака канцеляриями с одной стороны и якутскими обществами — с другой. В наслеге, напр., с 117 руб. ясака казначейство по последней ревизии считает 100 «работников» по 1 р. 17 к. ясака на каждого; общество же, не обращая внимания на действительную наличность ясачно-возрастных в семьях-хозяйствах распределяет те же: 117 р. ясака всего на 51 хозяйство следующим образом: в 1-ом классе на 3 хозяйства по 5 р. — 15 р., во 2-м классе 18 хозяйств по 2 р. 33½ к. — 42 р. (3 к. теряются в писарских дробях) и в 3-м классе 30 хозяйств по 2 р. — 60 р., итого с 51 хозяйства 117 р. Но «работников», т. е. действительно ясачно-возрастных, в этих хозяйствах, может быть, наберется до 50, а быть может и не наберется. Так что, в то время, как казначейство считает в наслеге 100 человек ясачно-плательщиков, их на самом деле человек 50, или и того меньше. Остальные же ясачно-возрастные лишь номинально приписаны к тому или другому окладу, но ни ясака не платят, ни землей не владеют, и хотя, по закону, могут получать льготы, как ясачно-возрастные, но не должны их получать и не получают по общественным распорядкам, так как в ясаке действительно не состоят. Положим, что из числа этих безземельных, но не ясачно-окладных (хотя и считающихся таковыми), несколько человек приняло крещение, и от священника на них выданы льготные билеты. Князец предъявил последние в казначействе, указал номера окладов, к которым принадлежат крестившиеся «работники», а казначей отметил льготы против означенных окладов и три года слагает со счета ясака этого наслега по 1р. 17 к. за билет. Но в наслеге князец проделает совсем иное. Вполне он никого не освободит от ясака, так как там и оклада то в 1 р. 17 к. нет: там, напр., состоящий в 1-ом классе «лучший» родович уплачивает за себя 5 р. ясака, да еще за малолетнего сына или старика-отца общество «из уважения» [* Убāсыгà или убасыанjаҕà — заимствованное из русского, но вполне вошедшее в якутский обиход выражени] дает ему пользоваться второклассным земельным наделом (как будто бы те были подлинными «работниками»), с уплатой еще 2 р. Итого, он, значит, вносит в год 7 р. ясака (за что пользуется землею по двум классам — 1-му и 2-му), т. е. то, что должно идти с 6 работников, тогда как действительно в его семье всего лишь один ясачно-возрастный, другой же числится таковым зря. Разумеется, что к его окладу «для дополнения» причислено еще 4 якобы состоящих в его семье безземельных «работников». И вот, если из числа последних двое человек крестятся, тогда, конечно, их льготой воспользуются не они, а первоклассный хозяин оклада, к которому они приписаны. Иначе говоря, такой первоклассник мог, сам не крестясь, получать льготы по крещению в продолжение четырех трехлетий за приписанных к его окладу сородовичей. И совсем не нужно было для этого заставлять креститься престарелого родственника. Все дело было тут в том, что не владевшие землею «худые» родовичи и ясака не платили, и льготами не пользовались, а платившие за них ясак «лучшие люди», получали за них льготы, хотя бы сами и не крестились. Так что некоторое «недоразумение» [* Письмоводство князцов сначала вообще не проверялось, а когда в 1792 г. уездный стряпчий Лутовинов полюбопытствовал заглянуть туда, то сейчас же заметил что-то неладное относительно сбора ясака, ибо, по докладу его Иркутскому губернскому прокурору, наместническое правление строжайше предписало, чтобы князцы завели у себя книги, где с точностью отмечали бы, с кого сколько собрано ясака, также и относительно других сборов, с общего ли родников согласия или по чьему-либо повелению сделаны они и на что именно употреблены (Арх. Б. И. У., д. по оп. № 7, лл. 74-76). Впрочем, на случай опросов, всегда готов был и ответ, что такие-то крестившиеся родники отчаянно бедны, так что ясак за них уплачивают из милости к ним и усердию к казне их богатые родственники, которые поэтому за них и льготами пользуются.] тут действительно было, но — иного рода, чем как это можно заключить из извлечений Д. М. Павлинова, и более характерное для прошлого здешних общественных порядков, где масса таких дел велась на вполне законном основании.

    Впрочем, бывали тут и такие недоразумения, что князец, пользуясь только что описанной, так сказать, домашней стороной этих льгот, не прочь бывал и попользоваться па их счет. Тогда обиженный «лучший» человек писал жалобу, доходя до самого наместника. Так, в 1791 г. правящий должность Иркутского и Колыванского губернатора (наместник тоже), И. А. Пиль, пишет, что поступили к нему жалобы от некоторых новокрещеных Якутского округа на то, что наслежные их князцы, несмотря на льготные билеты, взыскивают с них подати к немалому их отягощению, «а сие видевши, протчие не с такою уже охотою стали принимать то священное таинство, какую прежде сего к оному показывали». Ввиду этого губернатор предписывает прямо исправнику Гарновскому [* Помимо коменданта Угреина, и это не единственный случай; факт несколько характерный для тогдашних административных отношений.], чтобы отнюдь до трех лет после крещения никакого взыскания податей не делалось [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 6, л. 79.]. Мало того, одно время льготы за крещение как будто повлекли было за собою освобождение пользовавшихся ими даже от некоторых натуральных повинностей. Так, в том же 1791 г. борогонские князцы Васильев, Портнягин и др., представляя ведомости крестившихся по их наслегам родников, просили об исключении последних из подводной повинности. В ответ на эту просьбу, земский суд предписал помощнику головы Борогонского улуса, князцу Бурцову и бывшему голове Аржакову, чтобы с князцами учинили расчет, сколько в каком наслеге пользующихся льготой по крещению, и таковых освободили бы в силу узаконений не только от ясака, но и от всяких поборов на содержание почтовых станков, выставку подводных лошадей и проч. [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 7, лл. 13-14.]. Вот эти поборы на отправление натуральных повинностей действительно должны были бы перекладываться с получивших льготу на неимевших ее. Но это к отягощению сонаслежников не служило бы, так как при способе распределения этих повинностей якутскими родоначальниками по улусам и наслегам, всякий наслег участвовал в них, лишь насколько в нем при всякой данной раскладке оказывалось обязанных к отнесению повинностей ревизских душ. Вообще мера эта применения здесь не получила или же практиковалась крайне недолго, иначе это видно было бы из расчетов улусов и наслегов между собою.

    Таковы здесь были льготы по крещению. Оставляя в стороне все, что вносилось сюда внутренними распорядками самих якутских обществ, и принимая во внимание лишь то, как обставлены они были со стороны русских властей, необходимо признать, что льготы эти одно время заметно уменьшали и без того незначительный размер ясака. Так, в роде, взятом нами выше для примера, где при 63 р. ясака мы нашли по 4-й переписи 67 душ, в 1795 г. было 12 льгот по 1 р. 25 к. каждая, всего на 15 р., так что ясаку оставалось 48 р. или 71½ к. на ревизскую душу [* Ясачно-окладных было в роде 33 человека: в собол. окладе — 9 по ⅓ соболя; в лисичном —18 человек по целой лисице и 6 по 1/2 лис.; «работников» же числилось 50 человек.]. Или взять хотя бы тот же Кангаласский наслег, где по 5-ой переписи числилось уже 127 ревизских душ при прежних 90 р. ясака: в 1809 г., напр., за льготами по 20 билетам, в 1 р. 6¾ к. за каждый, ясака оставалось 68 р., или около 54 к. с души [* Ясачно-окладных 41 человек: 1 собол. оклад совсем еще не поделен; 2 человека по ½ соболя и 38 лисичных, также не поделенных; «работников» — 84 человека.]. Конечно, столько льгот набиралось не каждый год и не по каждому наслегу; все же бессомненно, что, по расчислению на ревизские души, размер ясака здесь все уменьшался, а льготы за крещение еще более умаляли его, так что к началу XVIII века он в общем не превышал уже 65-70 к., а ко времени переобложения упал местами до 50 к, с души [* В год, например, 7-ой переписи (1816) во всем Баягантайском улусе, за вычетом льгот, ясака выходило всего по 51½ к. с родившейся души, как это явствует из ведомости казенных платежей улуса за тот год.].

    Трудно, конечно, с уверенностью сказать, но едва ли в указанное время общеизвестно было весьма важное различие между числящимся по спискам казначейств количеством так называемых «работников» и действительным числом ясачно-плательщиков. За то тем вернее, пожалуй, должно было обратить на себя внимание только что указанное очевидное умаление размера ясака по сравнению со значительно возросшим местами населением. Все же остальные, кроме ясака, повинности здешние считались до начала XIX века натуральными, т. е. отправляемыми очередями, а потому будто не отяготительными, и едва ли известно было, что почти все они обращены якутскими обществами в денежные, общая сумма которых далеко уже превышала ясак. Тем менее обращалось внимания на то, что, как указано будет несколько ниже, суммы, получавшиеся якутскими обществами в виде прогонов за доставку людей и клади на окраины области, распределялись совершенно независимо от расходов на эти отправления, с каждым годом все возраставших. Казалось, напротив, что извоз этот дает уже якутским обществам в их делом порядочные выгоды. Транзит между восточно-океанским побережьем и китайской границей, торговля вообще, снова начали быстро расти с того времени, как опять эта граница открылась для торговых сношений. Промысел еще кое-где был весьма изрядный, скотоводство развивалось, население множилось и благосостояние его, по всей видимости, возрастало. Естественно было в центрах местной администрации явиться мысли о недостаточной обложенностн наиболее численных и богатых здешних племен. Так можно было заключать в Якутске по якутам, в Иркутске — по бурятам [* Дальние окраины, с их мало преуспевавшими алеутами, камчадалами, ламутами и проч., были далеки и мало известны, а обращали на себя внимание указанные, более близкие к центрам, племена.]. Поэтому, уже в 1792 г. Иркутская казенная палата находила, что, по умножившимся после Щербачевской переписи выгодам ясачных народов, необходимо им сделать новую перепись с надбавкою на них платимого в казну ясака. Мнение это через Иркутского губернатора (Пиля) представлено было прав, сенату, при чем мало-помалу допущена была даже возможность перевода ясачных Иркутской губернии на крестьянское положение [* Крестьянское же положение, по тогдашнему времени и здешнему месту, означало всего первое следующего рода подушные платежи: семигривенных по 70 к., четырегривенных 40 к., шестигривенных 60 к., оброчных 2 рубля и плакатных 3½ к., — всего 3 руб. 73½ с рев. д. (Цитированный выше сборник указ. Верхоянск, ком., л. 41).]. И, хотя указом 28 нюня 1800 г. сенат дал знать Иркутской казенной палате, что, по собранным в первом сведениям, не найдено достаточных оснований для перевода ясачных Иркутской губ. в крестьянский оклад, — тем не менее, указание на возможность большего обложения не осталось, как сейчас увидим, без результатов. Тем временем, вопрос о новом переобложении снова выплыл, но по совершенно другому уже поводу. В 1799 г. в Камчатке, от свирепствовавшей там эпидемии — гнилой горячки, умерло много народу, а оставшиеся в живых не в состоянии были выплачивать ясак за умерших, что требовалось, однако, неизменностью раз наложенной суммы ясака, представляя, таким образом, обратную сторону этого положения по сравнению с тем, что мы видели выше среди якутов. На тамошних жителях стала, вследствие этого, накопляться ясачная недоимка, взыскать которую не представлялось возможности. Такой случай, однако, предусмотрен был, как мы видели, еще в инструкции для 1-й ясачной комиссии. На этом основании Иркутский губернатор (Репьев) счел возможным войти с ходатайством о сложении недоимки и переобложении камчатских жителей. По докладу об этом министром финансов императору Александру I, именным указом от 19 августа 1803 г. повелено было всех умерших в 1799 г. камчатских жителей из оклада исключить и составить им новую перепись, освободя их от платежа недоимок за умерших. Вместе с тем, по высочайшему повелению, министр финансов запросил сибирского генерал-губернатора Селифонтова, не нужно ли и вообще произвести ясачным новую перепись, а если нужно, то истребовать мнение местных начальств, на каком основании учинить ее. Запрошенное об этом Иркутское губернское правление ответило, что по последней (5-й) ревизии ясачных Иркутской губернии прибыло 38.804 д., несмотря на заметную убыль некоторых мелких племен. Для последних наложенный ясачной комиссией оклад стал чересчур обременителен, — тем более, что им приходится еще платить за многих умерших, вследствие чего с них невозможно взыскать накопившуюся на них недоимку. Напротив, с племен размножившихся казна может рассчитывать получить весьма значительную прибавку ясака. Поэтому Иркутское губернское правление за необходимое полагало учредить новую ясачную комиссию на тех же основаниях, как и Щербачевская, с таким же призывом князцов и старшин, «коих склонять ласкою на прибавление ясачного платежа» и т. д. — все на таких же точно основаниях, но с прибавкой, впрочем, одного нового признака для переобложения — земледелия, «уже распространяющегося среди инородцев, наипаче — Иркутского и Верхвеудинского уездов» [* Так что те признаки благосостояния, которые здесь приписаны скотоводству, промыслу и извозу, у бурят отнесены отчасти и на счет земледелия.]. Несмотря, однако, на все это, несмотря даже и на отзыв генерал-губернатора, что от новой раскладки ясака произойдет «важная для казны польза» [* Со своей стороны и Семивский, бывший три года Иркутским вице-губернатором, а одно время исполнявший и должность губернатора, и у которого нами заимствованы эти подробности («Нов. повеств.», примеч. № 42, стр. 126-136), также утверждает, что казна могла рассчитывать в то время на весьма значительную прибавку ясака с ясачных Иркутской губернии, без особого их отягощения.], общее переобложение признано было преждевременным, и вопрос о новой комиссии так и остался тогда в «нерешении». Да, по всему судя, и действительно не предстояло еще особой надобности в ее назначении, ибо переписи и без того производились довольно часто [* В 1767, 1782, 1796, 1811, 1816 гг. и т. д. — По положению, переписи должны были происходить через каждые 16 лет. Близость 7-й переписи после 6-й объясняется большим числом умерших и пропавших без вести во время войны с французами и предпринята именно с тем, чтобы скорее освободить общества от платежа за многочисленных убылых (высоч. маниф. 26. VI 1815 г.).]. А в местах, где произошла значительная убыль населения, легко было прибегнуть к частичному переобложению, как это и поступлено было во время Биллингсовой экспедиции с Алеутскими островами, через год после того — с коряками и тунгусами Гижигинского ведомства, и в 1799 г. — с камчатскими жителями, как это впоследствии, почти накануне 2-й ясачной комиссии, поступлено при областном начальнике Мягком относительно майских, удских и учурских тунгусов [* Переобложенных чиновником особых поручений Уваровским. См. его «Воспоминаниях в «Путешествии» Миддендорфа, т. ІІІ, ч. I, также дела 2-й ясачной комиссии.]. Точно также и для увеличения обложения весьма скоро найдено средство простое и бесхлопотное: это — введение подушных.

    Подушные, и раньше кое-когда взимавшиеся в XVIII столетии с инородцев Сибири вместе с ясаком [* См. выше о канальных и прорубных, рассчитанных вместе с соболиный окладом.], но совершенно как будто оставленные при императрице Екатерине II, теперь, когда 5-я перепись обнаружила довольно устойчивый общий прирост здешнего населения, при указаниях со стороны местной администрации на возможность увеличения податей, снова обратили на себя внимание центральной власти. Поэтому, уже через год после этой переписи, указом 18 декабря 1797 г., для нужд армии введен «сбор на полковых и подъемных лошадей» в 26 коп. с ревизской души [* Св. зак., изд. 1857 г., т. IX, 914, примеч.]. Так как незадолго перед тем (ук. 7 февр. 1797 г.) для тех же нужд армии подтвержден старинный указ о сборе ясака лосиными и оленьими кожами, а не деньгами, то и новые подушные велено взимать такими же кожами [* Семивский, стр. 126. Еще в 1766 г. велено было взимать в ясак лосиные и оленьи кожи (Щеглов, 285), потом неоднократно такие указы повторялись. Между прочими указом алданск. воев. канцелярии от февраля 1788 г., предписывалось вносить в ясак оленьи и изюбровые кожи для казенной лосиной фабрики. О последней, основанной в 1768 г., интересные подробности см. у Андриевича, IV, 220-231. Необходимо, однако, добавить, что, несмотря на все такие указы, здешние якуты никогда этими кожами ясака не вносили, так как сами добывали их путем вымена от соседних инородцев и употребляли себе на одежды.], отсюда, вероятно, и встречающееся кое-где название этого сбора — прибавочным к ясаку, несмотря на ту весьма существенную разницу между ними, что в то время как сумма ясака оставалась неизменной, а размер его (по расчислению на рев. души), разнообразясь по ревизиям, все таки довольно равномерно падал с ростом населения, — новой подати, наоборот, предстояло расти в сумме по мере роста населения и оставаться неизменной для каждой ревизской души. Она и вообще коренным образом отличалась от ясака тем, что наложена не на целые общества и не окладами, как последний, а порознь и поровну на каждую ревизскую душу. Именно поэтому новой подати, несмотря на всю незначительность ее первоначального размера, предстояло быть более тяжелой, чем ясак, ибо мы видели уже, в какой мере число ревизских душ превышало количество так наз. «работников». А помнить еще необходимо, что ревизской душой считалась тогда всякая душа мужского пола, с 8 лет начиная, тогда как, напротив, ясачный возраст, после переписи 1796 г., сокращен с 16-60 на 18-50 лет. Как бы там, однако, ни было, по при войнах, потрясавших тогда все государства Европы, наше отечество в том числе, и требовавших большого напряжения их финансовых средств, новому источнику, раз найденному, невозможно было не подвергаться дальнейшему использованию, а подушной подати расти и в величине, и в названиях. Таким образом, в 1806 г. введен новый «сбор на содержание присутственных мест» в размере 18 к. с р. д. [* Св. зак., изд. 1867 г., т. IX, 914, примеч.], что вместе с предыдущим (в 26 к.) составляло уже 44 к. с р. д. Затем, высочайшим манифестом 20 февраля 1810 г. поведено было временно на нужды войны взимать со здешних инородцев по 2 р. с души [* С бурят и некоторых тунгусов 8 р. с. д.; с помещиков за каждого дворового по 60 к. В то же время у здешних мещан подушные дошли до 5 р., а у крестьян до 7 р. 60 к. с р. д. (Арх. Б. И. У., д. по оп. № 254, лл. 26 и 41-42).], включая сюда и прежние 44-х копеечные подушные. По миновании же надобности, в силу высоч. утвержденного мнения государственного совета, от 27 марта 1812 г., подать эта со второй половины того года отменена [* Там же, д. по оп. № 273. С этой отменой произошли удивительные недоразумения, о которых см. л. 49-60 этого дела, а также дела по оп. № 320 и 324, лл. 16 и 17.], после чего некоторое время оставались прежние 44-х копеечные подушные. Но, в силу именного указа 11 февраля того же 1812 г., коим повелевалось починку и содержание больших государственных дорог с обывателей сложить и отправлять наймом из капитала, который имел для этого быть составленным, и по выработке о сем «положения», указом прав, сената от 14 ноября 1816г. введен «сбор на содержание больших государственных дорог» по 25 к. с р. д. [* С купцов 5 % с платимых ими сборов. Там же, д. по оп. № 387, лл. 1 и 2.]. Затем, как бы в виде дополнения к этому, указом 22 марта 1818 г. введен еще «сбор для образования капитала на устройство водяных сообщений» по 5 к. с души, сроком на 10 лет. Но, по истечении этого времени, имен. ук. прав, сенату от 18 января 1828 г., сбор этот продолжен впредь до особого повеления [* Там же, дело по оп. № 466, л. 5 и за 1828 г. — дело № 45, д. 1.]. Таким образом, до второго переобложения ясака, мы, кроме последнего, находим уже 74 к. подушных с каждой р. д., хотя для точности не мешает отметить, что из них собственно подушными называлась лишь введенная до 1810 г. 44-х копеечная подать, остальные же 30 копеек обозначались обыкновенно названием сбора для составления капиталов на сухопутные и водяные сообщения и не смешивались с первыми, так как, по первоначальным намерениям, имели быть временными и взиматься лишь до накопления таких капиталов, проценты с которых были бы достаточны на покрытие указанных статей расхода.

    Это уже было больше ясака, ибо, по принятому нами выше максимальному его размеру в 1 руб. 36 коп. с «работника», общая и неизменная его сумма для всех здешних якутов, за время между двумя ясачными комиссиями, едва ли была многим более 20.000 р. в год [* В виду того, что из числа найденных здесь по первой инородческой переписи 20.000 (около) рев. д., едва ли многим более 15.000, т. е. около ¾ признаны были ясачно-способными (1 р. 36 к. х 15.000 = 20.400 р.). Действительно, не говоря уже о более старинном небольшом списке, приведенном у Словцова (II, 266-267), и где «годных» к ясаку оказывается лишь немногим более, чем неясачных, — мы и в переобложения, учиненном Сарычевым на Алеутских о-вах (Путешеств. II, 174 и дальн.), находим всего 766 ясачных из общего числа 1178 м. д., т. е. немногим менее ⅔. Поэтому, принятые нами ¾ работников из общего числа рев. д. — по меньшей мере не должны считаться преувеличением.], — тогда как все роды подушных, дойдя к концу 20-х годов до 74 коп. с р. д. и при 40.000 круглым счетом р. д., числившихся здесь по 7-й переписи, давали уже свыше 27.000 руб. в год. Но ясаком и подушными отнюдь не ограничивались денежно-казенные повинности якутов: это были лишь сборы, шедшие в кабинет и государственное казначейство. Кроме них, в местные казначейства и для местных потребностей взимался далеко бóльший по размерам сбор на так называемые «земские повинности». Начались последние в 1813 г. и уже в первое трехлетие их шло от здешних якутов по 1 р. 70 к. с р. д., а далее они нарастали следующим образом [* Цифры заимствованы из подлинных требований здешнего земского суда и приходо-расходных ведомостей якутских обществ, а не из раскладок комитетов о земских повинностях. Поступить так пришлось потому, что из цифр, положенных комитетами, каждый год вычитывалась сумма, следовавшая улусу за предыдущий год в виде прогонов за проезд чиновников на обывательских и почтовых лошадях. От этого же зависели и известные небольшие колебания (от 1 р. 70 к. до 1 р. 76 к., напр.) в размерах земских повинностей даже по годам одного трехлетия и по улусам одного и того же разряда.]:

    [2. За несвоевременным представлением смет и неутверждением представленных в августе 1829 г., тут произошел перерыв в ряде трехлетий. В 1830 г. утверждена целиком существовавшая перед тем смета, а с 1886 г. вошло в силу новое обложение, введенное здесь 2-й ясачной комиссией, о чем речь будет далее в тексте.]

    Вместе с 1 р. 25-30 к. ясака и подушных, мы находим, таким образом, до второй ясачной комиссии около 4 руб. 80 коп. денежно-казенных повинностей с каждой здешней рев. д. Но и этим, в свою очередь, не ограничивались денежные повинности якутов, ибо, кроме них, были еще казенные натуральные повинности, сыздавна переложенные якутскими обществами на деньги; были еще — и весьма не малые — общественные расходы, при чем общая сумма тех и других одно время далеко переросла все денежно-казенные повинности якутов. Так как не только земские повинности, но и многие общественные расходы явились результатом естественного роста натуральных повинностей, то нам в дальнейшем изложении необходимо, очевидно, начать с этих последних.

    Факт покорения русскими, каков бы он ни был в первоначальных своих целях и намерениях, означал собою включение в состав обширного государства, вскоре потом начавшего устраиваться по образцу культурнейших стран мира, — государства с широкими задачами и стремлениями, с великим будущим. Поэтому па одном приношении ясака дело никоим образом не могло остановиться, и одним ясаком никогда действительно не ограничивались повинности здешних инородцев. Началось с помощи проводниками, предметами довольствия и средствами передвижения (лошади, олени, собаки) для дальнейших завоеваний. При этой весьма нередко покорившиеся инородцы принимали и активное участие (дачей вооруженных людей) в покорении дальнейших соседей и усмирении восставших, что видно, между прочим, из «отписки» якутского воеводы Трауэрнихта в сибирский приказ от 1710 г. [* В. Л. Приклонский, Библиогр. 606.], а относительно якутов — из собственных их преданий [* См., напр., Худяков, 61; также И. Шкловский, Очерки крайнего северо-востока, стр. 28.].

    Объясняется последнего рода помощь отнюдь не всегда принуждением, а нередко и боязнью мести со стороны соседей за подчинение русским, желанием при удобном случае расправиться со своими врагами, а в некоторых случаях — даже надеждой попользоваться на счет военной добычи от чужих и своих [* От жестоких избиений самоедами покорившихся русским остяков до нападений чукчей на олюторских коряков (если только не нагло лгали эти последние, как это доказывает Майдель), можно указать весьма немало таких случаев в истории покорении Сибири. Специально относительно якутов Фишер указывает и «как худо поступали кангаласцы с якутами, пребывавшими в ненарушимой верности к россиянам» и как из «ненависти к якутам, именовавшимся зиланами, и желания получить с них хорошую добычу, другие якуты указали путь к ним и обещались чинить всевозможное вспоможение в покорении сего поколения» (История, 868 и 877-78). По указанному местожительству на р. Амге и другим признакам, в зиланах нетрудно угадать нынешних сыланских или вообще часть батурусских якутов.]. Помощь же первого рода довольно рано обратилась в постоянную подводную повинность, судя потому, что уже в 1684 г. удские тунгусы просят заставить тунгусов по Мае помогать им в этой повинности во время русских походов против непокоренных инородцев [* В. Л. Приклонский, там же, № 468.]. Сначала повинность эта была, конечно, неправильна и не особенно велика, но необходимо помнить, что уже при первых воеводах Якутск сделался исходным пунктом для одновременных походов в разные стороны, и что, несмотря на всю легкость первых завоеваний, окончательное замирение этого края потребовало немалого времени и больших усилий. И если немного сил понадобилось, вероятно, для отражения тунгусов, обложивших Охотское зимовье в 1677 г., или для усмирения более поздних смут на Камчатском полуострове, то еще во всю первую половину ХVIII века одни походы против чукчей и коряков требовали частой посылки немалых по здешнему месту команд, отвозка которых ложилась заметным бременем на якутов.

    Как ни упорны и продолжительны были смуты на крайнем северо-востоке, но на общем ходе здешних дел они, однако, уже не могли отразиться, и к началу ХУШ века весь здешний край с побережьем Великого океана мог уже считаться окончательно завоеванным. На ряду с этим на сцену выступили задачи более культурного свойства, потребовавшие и более культурных способов и средств для своего выполнения, а вместе с тем и еще большего напряжения сил и средств местного населения.

    Бурен, суров и негостеприимен Великий океан в той его части, где он омывает тогдашние наши азиатские владения, но все же это был свой открытый океан, открывавший новые виды для дальнейших приобретений на его островах и в Америке, для прямых сообщений с этой последней и с Японией, с Китаем и столь заманчивой тогда Индией [* Еще в половине ХVIII века почти всеобщее было убеждение, что мимо Сибири — Северным Ледовитым и Великим океанами — легко может быт найден ь морской путь в Индию. См. Миддендорф, Путешеств., Изд. 1860 г., ч. I, стр. 49-50.]. Сверх того, берега и острова его северной частя отличались тогда неимоверным богатством ценного пушного зверя. И невозможно было далее медлить с их занятием: ибо три раза до Петербурга уже доходили известия (1697 г., 1710 и 1729), что японцы начинают занимать эти острова один за другим [* О. Пешель. Народоведение. 3-е нем. Изд., 211.].

    Но чтобы занять их недостаточно уже было казаков и переносных казачьих кочей: пришлось приступить к правильному кораблестроению и географическому изучению этих вод, подумать об устройстве портов, верфей и т. п. Кроме того, чтобы закрепить за собою это побережье и владеть им, необходимо было защитить его против возможных поползновений со стороны мореходных наций того времени. А для этого необходимо было хоть несколько укрепить его и перевести туда войска. Необходимо было, сверх бродячих тунгусов, ламутов, коряков и проч., приселить туда хоть немного оседлого русского элемента. Казалось, сверх того, возможным и весьма желательным, хоть несколько культивировать этих положительно еще первобытных олюторов, ительменов, алеутов, курильцев и т. п., обратя их в христианство и заведши среди них кое-какие школы [* Такие школы действительно заведены в половине ХVIII века камчатским духовенством в количестве 12 церковно-приходских школ, в которых учащихся было 239 человек. Для поощрения, ученики сенатским указом освобождались от платежа податей, да кроме того велено снабжать их одеждой, обувью и пищей. Еще ранее стали усиленно хлопотать об обращении тамошних жителей в христианство.]. Для всего этого нужны были люди: казаки и чиновники, учителя и священники, солдаты и матросы, навигаторы и кораблестроители, мастера, крестьяне и т. д. Нужны были орудия и оружие, снаряды и инструменты, пушки, якоря, снасти и всякие другие воинские и корабельные припасы, а главное — нужно было продовольствовать весь этот народ. Доставить же туда все это, т. е. людей и все для них и к ним нужное, приходилось через Якутск и с помощью якутов, обойти которых не было тогда никакой возможности.

    Но присмотримся поближе к тому, как быстро таким образом нарастали потребности государства на этом побережье, вместе с чем неминуемо должна была возрастать и помощь, которая требовалась со стороны здешних инородцев.

    В 1713 г. в Охотское зимовье отправлена из Якутска партия казаков с воинским, судовым и другими запасами, до дабы́ для флага включительно; вслед за ними отправлена партия матросов. В 1716 г. Охотск из зимовья обращен в острог. В 1719 г. туда отправлены навигаторы, драгуны и два геодезиста, Евреинов и Лужин, посланные Петром I для разыскания, «сошлася ли Америка с Азией». Для этого же с собственноручной инструкцией Петра I от 24 декабря 1724 г. туда отправлен капитан Беринг с целой партией помощников, матросов, солдат и проч. Два года продолжалась эта первая экспедиция Беринга, и когда в 1727 г. он возвращался в Якутск, то по дороге встретил Шестакова, отправлявшегося в поход против чукчей (поход, которому суждено было так печально окончиться). Вскоре после того указом 10 мая 1731 г. определено основать в Охотске город, порт и верфь. Для заселения его приказано «тех людей, кои следуют в каторгу за неоплатные долги и по сомнениям на долгое время, нестарых и неувечных, отправлять в Охотск на поселение...» [* Андриевич, II, 173.]. В первый же год таковых отправлено туда 135 человек.

    Чтобы поставить новый город вне зависимости от подвоза хлеба из Якутска, решено завести там хлебопашество, для чего перевести 50 семейств крестьян из Илимского уезда и других мест, с коими отправить лошадей и семена. Мастеров для постройки верфи и судов велено набрать из ссыльных и отправить туда же [* Инструкция Скорнякову-Писареву от 80 июня же 1781 г., там.].

    Исполнение всего этого возложено на проживавшего в ссылке в Жиганске бывшего директора морской академии и обер-прокурора сената — Скорнякова-Писарева. В помощники ему придан ссыльный же, поручик Казанцев. За разными передрягами в Якутске [* Подробности см. в цит. выше статье Москвина, стр. 180-183. Также Словц., I, 262.], Писарев отправился в Охотск лишь в 1735 г. и по прибытии немедленно приступил к перенесению острога, устройству небольшой верой и порта и постройке судов для второй экспедиции Беринга.

    Целью этой новой, грандиозной для того времени по своим средствам и намерениям экспедиции, было исследование всего побережья Ледовитого океана, от Печоры до Чукотского носа, всего побережья Великого океана около Чукотского полуострова, Камчатки и нынешней Аляски и всех островов, лежащих между нашим побережьем и Америкой с одной стороны и Японией — с другой, как и берегов той и другой. Сообразно с этими грандиозными целями, были и средства, требовавшиеся для их выполнения. Предприятия на Печоре, Оби и Енисее нас здесь не касаются. Но, и за исключением усть-ленской экспедиции Прончищева, Ласиниуса и бр. Лаптевых, — по одной лишь дороге в Охотск всех съехавшихся в Якутске лиц было около 200. Сколько лошадей и проводников понадобилось по здешнему месту для членов экспедиции, можно представить себе хотя бы по следующему факту, приведенному Словцовым [* I, 256.]. «В марте 1735 г. Гмелин с Миллером, отправляясь за Байкал налегке... не довольствовались 37 лошадьми, назначенными провинциальной канцелярией, ни прибавленным числом..., а с Голоустной станции поехали на 150 лошадях». Между тем, кроме людей, надлежало еще отправить в Охотск немало воинского и корабельного снаряда и огромнейшие партии провианта и крупы. Выписка, приведенная на этот счет у г. Андриевича, поражает огромностью своих цифр. «По донесению Иркутской провинциальной канцелярии», говорит он, «на Камчатскую экспедицию велено повсегодно отпускать муки ржаной по 50.000 пудов, круп до 3000, також пеньки и прочих припасов не малое число» [* II, 272.]. Это давало бы на одни съестные припасы свыше 10.000 лошадей в год, так что едва ли можно придать полную веру приведенным цифрам. Вообще, трудно теперь с точностью сказать, во что обошлась якутам эта «разорительная знаменитость», как называет эту экспедицию Словцов [* Там же. Даже Миддеидорф, несмотря ва все свое увлечение этой экспедицией, не может не указать на «неслыханные усилия», каких она стоила местный жителям и «на необычайное множество косвенных налогов легших, благодаря ей, на местных жителей» (Путеш. Русск. изд. 1860 г., ч. I, стр. 64).], но приблизительное представление об этом можно получить по следующему. Для экспедиции Биллингса (1785-1793 г.), меньшей по своим размерам, состоявшей только из 141 человека [* Сарычев, 11-13.], и с гораздо более скромными задачами, мало оказалось первоначально приготовленных 3300 лошадей, так что указом 30 мая 1788 г. улусным головам предписано было прибавить еще по одной заводной и одной проводничьей на каждые 8 лошадей, что в общей сумме составит до 4200 лошадей и, по меньшей мере, 500 человек якутов при них [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 4, л. 74-76. В прошлом столетии на каждые 8 навьюченных лошадей полагался особый проводник, со съестным и дорожным припасом на его лошади, и одна свободная от груза (заводная), на случай пристали или падежа лошадей в партии. При громоздкой клади (пушки, якоря, такелаж) число проводников и заводных лошадей бывало еще больше. Зато с мукою и крупою шло меньше проводников, а стало быть, и меньшее количество проводничьих лошадей.]. Поэтому никоим образом не будет преувеличением, если на вторую экспедицию Беринга положим свыше 6000 лошадей и около 650-700 проводников в год. Будем, однако, придерживаться хронологического порядка.

    Итак, вскоре после второй экспедиции Беринга, в Камчатку отправлена миссия из священников и церковнослужителей, с архимандритом во главе [* Миссия уже застала там 5067 крещеных об. п., да сама обратила в православие свыше 3000 человек. (Словцов, 2, 16).]. Далее, последовал известный второй поход Павлуцкого против чукчей (1742-1747), где герой этот нашел себе безвременную кончину, после чего к команде Анадырска, состоявшей до того из 500 человек, прибавлены еще казаки и рота солдат. Затем в 1758 г. около Охотска, у устья реки Урака, основан солеваренный завод, для которого опять наслано много служащих и ссыльных.

    Около этого же времени начинается быстрое развитие на островах Великого океана пушного промысла, особенно усиливавшегося после отмены указа правительствующего сената от 17 Февраля 1748 г., по которому с промысла этого взималась в пользу казны третья часть упромышленного. Когда начатые в 1754 г. попытки его производства средствами и за счет казны оказались неудачными, в 1768 г. правительство решилось, наконец, довольствоваться обычным десятым зверем [* Миддендорф, цит. соч. I, 99-102.], после чего необычайно быстро развились промышленные предприятия частных лиц и компаний [* Первая большая К° утверждена именным ук. 1764 г. Далее, выдавались предприятия: Басова и Трапезникова, в один год вывезших 1600 морских бобров, 2000 голубых песцов и столько же котиков; Бечевина, якутских купцов Захаровых, «посредством курильской промышленности вошедших в большой капитал»; Толстых; т-ва Орехова, Лапина и Шилова, в три года упромысливших за 300.000 р., а по позднейшему счету Американской К° — на 1.603.588; Лебедева-Ласточкина и Шелехова, из коих второй ранее в два года вывез с Прибыловских о-вов 2000 бобров, 40.000 котиков, 6000 голубых песцов, 1000 пудов моржовых клыков и 600 пудов китового уса; Голикова и Киселева; Мыльникова и др., считая лишь более крупных. Из союза Шелехова Мыльникова и др. возникла известная Российско-Американская К°.], и из года в год стали возрастать вывозившиеся оттуда партии ценной пушнины, а, вместе с тем, и доход казны, в виде десятины и других пошлин. Все это заставляло развивать мореплавание в тамошних водах [* Для чего, между прочим, в 1782 г. в Охотске учреждена навигацкая школа.], увеличивать средства управления и защиты этого побережья, учащать с ним сношения. Все это увеличивало число людей, посылавшихся туда с разными поручениями и для временных занятий, а главное — число людей, которых приходилось постоянно содержать таи, отчего в свою очередь из года в год возрастало количество разного рода припасов и предметов снабжения, потребных для отправки туда помощью здешних инородцев.

    Гораздо медленнее усиливались средства управления на других окраинах области, но и тут понемногу кое-какие ясачные зимовья преобразовывались в остроги, где приходилось содержать воинские команды; остроги переименовывались в города, где, кроме команды, требовался уже и известный штат чиновников. И тут, значит, понемногу возрастала неотложная надобность в ежегодной посылке муки, крупы, соли и других необходимых для русского человека предметов, возрастала и необходимость в более частых сообщениях. Как ни незначительны были эти остроги и содержавшиеся в них воинские команды, как ни мизерны были образовавшиеся таким образом городки — Жиганск, Зашиверск, Колымск, Удской, Оленек и т. п., но, в общем, число их было не мало, да и не особенно уж малы были содержавшиеся в них одно время гарнизоны [* Но счету Лосева, команда одного Анадырска доходила после 1748 г. до 1430 человек. Словцов, впрочем, сомневается в подлинности этой цифры (II, 804).]. Конечно, при крайней редкости здешнего населения и тогдашнем полном отсутствии сколько-нибудь благоустроенных путей в здешнем крае, доставка во все стороны людей и всего для них необходимого должна была стоить немалых трудов и усилий. Но, разумеется, что при указанном, все возраставшем значении восточно-океанского побережья, потребности Охотска, служившего не только средоточием многих, нужных для всего побережья, учреждений, но и главным питательным его пунктом, должны были поглощать, оттеснять своей массой и неустанной необходимостью все нужды остальных окраин. Не мудрено, что больше столетия внимание правительства в весьма сильной степени обращено было на удовлетворение нужд побережья, на учащение с ним сношений и улучшение ведущих к нему путей; не мудрено, что и самую крупную статью натуральных повинностей здешних за все это время составляли: а) доставка на это побережье людей и всего необходимого для их существования и службы и б) устройство, постоянная поправка и содержание ведущих к нему путей. Можно даже сказать, что сплав по Лене и приленский тракт были одно время весьма важны именно как единственный путь к Охотску. Рассмотрим же вкратце, как и во что развивались только что указанные повинности, как исполнялись якутами, во что обходились им и правительству и т. и., при чем, конечно, остальным, кроме восточной, окраинам отведем лишь то незначительное место, какое они действительно занимали.

    Уже через год по переименовании Охотска в острог, велено было туда отправить 11.670 п. хлеба, круп и разных железных изделий [* Москвин, 179.]. Приблизительно такою же имела быть и обычная ежегодная пропорция клади для него, ибо, по донесению участника второй Беринговой экспедиции, капитана Чирикова, туда требовалось ежегодно по расчету на 500 человек около 1.500 четвертей одного хлеба, что по уставному весу того времени — ржи 7 п. 10 ф. в крупы 8 п. в четверти [* Ук. Як. воев. канц. от 18 августа 1786 г. (из частных бумаг).], составит около 11.000 п., или по расчету 5 п. на лошадь, как клалось тогда, — вместе с заводными и проводничьими, — свыше 2½ т. лошадей в год [* Под самую кладь 2200 лош., да считая на каждых 8 лош. по одной заводной и одной проводничьей, — всего 650 лош., под отвозчиками (смотрителями) —16, итого 2766 лош. и свыше 270 проводников.]. Не поставляли тогда, вероятно, якуты всего этого количества лошадей по той простой причине, что неоткуда еще было доставлять в Якутск такое количество муки и крупы. Этот недостаток первейшего предмета продовольствия был весьма долго больным местом и одним из труднейших вопросов здешнего управления. Дело доходило до того, что, по словам Серафимовича, «служащие сплошь и рядом, не получая хлебного жалования, очень часто сидели без хлеба и питались падалью и кореньями» [* Щеглов, 239. Анадырск, напр., в самый разгар войны с чукчами очутился без провианта, как это видно из указа прав. сен. от 7 декабря 1760 г. (Словцов II, 304). Точно так же, в только что цит. ук. як. воев. канц. пересказывается, от имени нескольких казаков, какие они в бытность свою на Яне реке «несносные тягости претерпевали», за 1783-1736 гг., «как денежного, так и хлебного жалованья не получали» и т. д. В резолюции «за неимением в магазине ржи и овса и умалением ржаной муки», предписывается выдать им деньгами по средственной (средней) цене 20 к. за пуд.], А хлеба в Сибири и вообще еще мало было в обработке, да и доставлять его в такую даль было крайне трудно. Если казаки и чиновники, здесь уже родившиеся и успевшие обжиться, кое-как приспособлялись к недостатку в хлебе, то трудно и даже невозможно было того же требовать от присылавшихся сюда из России и запада Сибири воинских команд и ссыльных заводских мастеров, навигаторов, ученых путешественников, церковнослужителей и др. Естественно, вопрос о продовольствии этого народа сильно озабочивал центральные и высшие местные власти. Так, еще одним из пунктов (19) инструкции для второй экспедиции Беринга предписывалось ему, чтобы, за трудностью доставки хлеба в Охотск, попытаться устроить там продовольствие применительно к тому способу, какой практикуется у каряцкого народа [* Андриевич, II, 162.]. Та же забота о снабжении продовольствием временного и постоянного русского населения этого края внушила Сибирскому губернатору, генералу Киндерману, его оригинальное предложение, чтобы «во избежание казне ее императорского величества ущерба продовольствовать войска северо-восточной Сибири толченою березовою корою» [* Щеглов, 280; Андриевич, III, 92.]. Очевидно, однако, что проект генерала не был достаточно оценен где следовало, ибо в 1755 г., тот же Киндерман усиленно хлопочет о заведении казенных пашен на линиях крепостей, а в 1756 г. сенат предписывает Сибирскому губернатору Мятлеву всеми силами поддерживать хлебопашество, о чем действительно усиленно стараются и он и следующие за ним Соймонов и Чичерин [* Словцов, II, 34.]. Благодаря этим усилиям, а главное — тому, что в нынешней Иркутской губернии хлебопашество быстро развивалось, к началу 60-х годов ХVIII века не могло уже быть недостатка в снабжении хлебом здешнего русского населения, и остановка могла происходить лишь по трудности доставки от Якутска к окраинам. Скоро после того война с чукчами кончилась и из Анадырска команды выведены; за то, как мы видели, требования хлеба для Охотска начинают весьма быстро возрастать и отправки туда скоро достигают почтенных размеров — 4 и 5 тысяч лошадей в год. Ясно стало, что невозможно долее заставлять якутов отправлять эту повинность даром, в виду чего еще в 1763 г. за возку провианта в Охотск положена прогонная плата [* Щеглов, 276.]. Но прогоны вначале были весьма невелики — всего по 63 к. с пуда, или 3 р. 15 к. за лошадь, при чей и эта небольшая плата доходила до якутов весьма неисправно. Раздавались еще жалобы на неравномерность распределения этой повинности. Ниже указаны будут источники действительно возможной неравномерности в распределении всех вообще повинностей, а то и вымышленной, с целью свалить тягость со своих плеч на чужие. Здесь же для нас важно лишь, что, в пределах известной ежегодной потребности, наряды лошадей за положенную «плакатную» плату были заранее распределены с соблюдением известной равномерности. Это были, так называемые, «плакатные» или ассигнованные лошади [* За такую же плакатную плату во многих других местах Сибири крестьяне строили, нагружали и отводили дощаники с мукою и крупою, шили для этого мешки; не приписные работали на заводах и т. п. (В. И. Семевский).]. Сначала таковыми было здесь лишь определенное ежегодное количество лошадей для одного Охотска. В случаях же непредвиденной и экстренной надобности, а также для других мест, кроме

    Охотска, отправления делались бесплатно на лошадях, собранных с обществ без предварительного и заранее известного распределения. В отличие от плакатных, такие лошади назывались «сборными». Попятно, как ни мала была первоначальная плата, все же плакатными лошадьми тяготились в гораздо меньшей мере, чем сборными, хотя бы уж в виду определенности числа и равномерного распределения первых. Но пока повинности вообще были здесь плохо урегулированы, трудно было уследить за равномерностью распределения того и другого рода лошадей, как и за выдачей положенной платы. Это служило поводом для жалоб, не говоря уже о том, что якуты и вообще были недовольны размерами вознаграждения. В виду таких жалоб и даже отказов выставить требуемое количество лошадей, вскоре после Первой Ясачной Комиссии постановлено было всю плакатную кладь сдать подрядчику с торгов. Подрядчики, однако, нашлись не сразу, поэтому в 1773 г. кладь, в размере 20.000 п. для Охотска и 2000 для верховьев Колымы, отправлена на «сборных» якутских лошадях за обыкновенную прогонную плату, 63 к. с небольшим за пуд, при чем якутам обещано было, что за эту отправку ни додано будет до размера платы, по какой Иркутская губернская канцелярия сойдется с подрядчиками, когда таковые найдутся. В следующем же 1774 г. кладь сдана на четыре года купцам Сибирякову и Киселеву по 1 р. 54 к. с пуда, включая сюда и цену муки. Последнюю купцы оценили но 29 к. за пуд с доставкой в Якутск, так что за отправку в Охотск и Колымск они выговорили себе по 1 р. 25 к. с пуда. На этих основаниях якутам следовало додать по 92 к. с небольшим за каждый пуд вывезенной ими в 1773 г. клади, а за всю — 13.643 р. 90 к. [* Ибо за отправку 1773 г. им положено 13.860 р., а следовало — 27.603 р. 90 к. Подробности заимствованы из позднейшего дела (арх. Б. И. У., д. по оп. № 1, л. 96-98).]. Почему то, впрочем, сумма эта тогда не додана им, и все, чего они добились, сводилось к тому, что колымская кладь стала платною, наравне с Охотской. Контракт с купцами, как оказалось, связан был с еще большими затруднениями для казны, чей ежегодные сделки с якутами; поэтому с начала 80-х годов кладь опять вывозилась на наряженных от якутских обществ лошадях. Опять начались громкие жалобы и даже отказы от поставок, при чем выяснилось, что главную тяжесть и даже невозможность согласиться на предложенные казною цены якуты сами видят в чрезвычайной затруднительности пути к Охотску. Иначе говоря, центральный пункт всех затруднений оказывался как будто в полной неустроенности путей и в первобытных средствах перевозки. Действительно, несмотря на все усилия правительства, удавшимися могли считаться лишь ямщицкие поселки по Лене. По Охотскому же тракту привилось лишь Амгинское селение да несколько поселков под самим Охотском. Вся остальная местность от Алдана и почти до Охотска оставалась пустынной и совершенно лишенной постоянного населения. Делались попытки расселить там якутов [* Ссылавшихся русскими властями и по приговорам якутских родоначальников, а то и просто — бедняков, бравшихся от обществ для расселения по тракту.]; но и они основались лишь по 2-3 речкам, впадавшим в море около Охотска же. Помощь в перевозке, оказывавшаяся ими, состояла в том, что, в случае крайнего изнурения лошадей, здешние якуты довозили кладь лишь до верховьев Юдомы, откуда она потом зимою доставлялась далее на оленях и собаках приохотских жителей. Но когда количество клади стало доходить до 4 и 5 тысяч лошадей в год, перевозочных средств этих жителей оказывалось чересчур мало. Все чаще здешним якутам приходилось доставлять кладь до самого Охотска, все чаще, от изнурения и гибели лошадей, часть клади покидалась ими по дороге, невесть где, портилась, а то и совсем пропадала; чрезвычайно быстро возрастали недовозы клади и вычеты за нее с якутов с одной стороны, уроны казны — с другой. Необходимо было во что бы то ни стало открыть более удобный путь, улучшить средства перевозки, вообще как-нибудь урегулировать и усовершенствовать дело. На это обращено было усиленное внимание первого же Иркутского наместника В. А. Якоби. Чересчур мало, однако, при этом справлялись с предыдущим опытом и ранее сделанными попытками. Снова предписано было расселить по дороге к Охотску на каждых 20-25 верстах по 5 и 10 семейств из ссылаемых за провинности из разных губерний Европейской России [* Ук. 2 марта 1783 г. Андреевич, IV, 17 и 41.], а пока это сделается, решено самую громоздкую кладь довозить на быках до устья Маи, откуда по Мае и Юдоме тянуть ее бечевою на легких плоскодонных лодках до верховьев последней [* Что, в свою очередь, предлагалось еще упомянутым выше капитаном Чириковым в 1783 г.]. Для этого якуты должны были расчистить путь от Якутска до впадения Маи в Алдан (400 верст), прорубить просеки, построить гати и мосты и т. д., да, кроме того, давать для тяги лодок по 10 человек на каждую. Менее громоздкую кладь велено доставлять более прямым к Охотску путем, для чего устроить на нем станки и через каждые несколько станков — по одному магазину, для хранения клади в случае пристали или падежа лошадей; на реках, пересекающих путь, как-то: Амге, Алдане, Аллах-Юне и др. — устроить перевозы. Опять заведено, установленное впервые для надобности второй Беринговой экспедиции, обязательное раз в два месяца почтовое сообщение с Охотском. За то велено не взыскивать за недовозы по охотской цене, как делалось до того [* По 17 р. за кладь одной лошади, если верить записке Борогонского головы Аржакова, поданной императрице Екатерине II.], а заставлять довозить в следующей году; если же летних отправлений окажется мало, то устроить отвозку и зимою. Кроме того, для уравнения предписано кое-какое перераспределение повинностей, а именно: 22.000 п. клади для Охотска и Колымска сделаны плакатными для одних лишь здешних якутов; оленские и зашиверские или, иначе говоря, нынешние вилюйские и верхоянские якуты обязаны были вывозить кладь, шедшую в их комиссарства; вилюйские же и олекминские якуты обязаны были помогать приленским крестьянам в содержании гоньбы по иркутскому тракту; содержание охотского и колымского трактов возложено на здешних якутов и т. д.

    Все это, быть может, было бы весьма недурно, если бы действительно исполнено было. На самом же деле путь к Усть-Мае якуты устроили по своему, т. е. почти вовсе ничего не сделали: для тяги бечевою они оказались малогодны, да и берега Маи недостаточно для этого удобны; из магазинов устроен лишь один, на Алдане. Русскими поселками дорога к Охотску не населилась, а якуты под предлогом, что скот гибнет на станках, совсем не устроили последних, а предпочитали зимою возить кладь по несколько населенному Оймекону и на р. Чюль [* Также впадающую в море, невдалеке от Охотска.], чем сильно удлиняла путь, да и Становой хребет должны были пересекать в таком месте, где снег нередко выпадает до 7 четвертей, так что в зимних отвозках у них погибала большая часть лошадей. Так, по крайней мере, утверждали они, когда дело доходило до контрактов, и на этом основании с каждым годом предъявляли все новые требования, вроде того, чтобы тунгусы устроили оленные станки на Чюле, чтобы якуты других ведомств принимали одинаковое с ними участие в отвозке казенной клади и т. п., а главное с каждым годом увеличивали подрядные цены.

    В 1784 г. они выговорили, чтобы в остальные места, кроме Охотска, кладь также сдавалась с торгов, либо вывозилась якутами других ведомств. В результате, вилюйские якуты, которым крайне неудобно было посылать сюда лошадей, вынуждены были за изрядную плату нанимать здешних якутов [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 3, л. 73-77. Здесь таким образом происходило то же, что и всюду относительно плакатных повинностей, т. е., что отдаленным от дорог жителям они обходились очень дорого, тогда как, придорожные жители подчас даже извлекали из вих выгоду на счет жителей более отдаленных местностей. Так было, напр., в старину с поставкой для казны лодок для сплава людей и клади по Лене, поставкой, возложенной на крестьян Иркутской губ.]. В 1785 г. они добились, наконец, того, что по предписанию Иркутского губернатора Нагеля, им доданы были упомянутые выше 13.643 р. 90 к. за кладь 1773 г., — именно с тем, «чтобы, получа сие, они на будущее время охотнее склонялись к подобным поставкам» [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 1, л. 96-97.]. Но когда в том же 1785 г., по указу прав, сената, решено было увеличить хлебное довольствие служащих в Охотске и Камчатке [* Андриевич IV, 161.], и по указу иркутской казенной палаты комендант Маркловский предложил якутам, чтобы они взялись доставлять в Охотск двойную пропорцию провианта, то головы в «объяснении» своем от августа месяца ответили, что «по бессеннице и голодовке» родовичи их насилу справятся и с тою кладью, которую взялись вывезти по договору [* Арх. Б. И. У., то же д., л. 128.]. Лишь в следующем году, «по многим убеждениям и личным увещаниям», и т. д. коменданта Дрозмана и в доказательство «короне в отечеству крайнего усердия», головы согласились на доставку в Колымск всех требовавшихся 6200 п. [* Столь большое количество объясняется предстоявшей экспедицией Биллингса.] и 34.000 п. в Охотск из числа 44.000 п., которые они по договору обязаны были доставить туда. При этом они, однако, поставили такого рода условия: 1) чтобы за всю кладь им уплачено было сполна вперед по 10 р. за лошадь; 2) за утерю и порчу клади по дороге они платят по цене, существующей в гор. Якутске; 3) если от гибели или окончательной пристали лошадей часть клади сложена будет около урочища Кысыл-балыктаха, то ее должны вывезти зашиверские и колымские якуты, не требуя за то от здешних никакой платы; 4) чтобы окончательно уволить последних от поставки «сборных» лошадей в Охотск и другие места, возложив это па олекминских, верхне-вилюйских и зашиверских якутов [* Таким образом, прибавкой нескольких тысяч пудов клади для Колымска якутские родоначальники немедленно же воспользовалась для того, чтобы на год освободиться от поставки в Охотске 10.000 п. и поставить казне довольно тяжелые условия, из коих последнее было почти невыполнимо и, ложась неимоверной тяжестью на отдаленных якутов, давало большие выгоды здешних, которых тем приходилось бы нанимать за себя.], и т. д. Остальные 10.000 п. в Охотск они обещались доставить в следующем году [* Из докум. Якутск. музея.]. Год этот оказался весьма хлопотным для якутов. Необходимо было, помимо обычных отправок, держать наготове свыше 4000 лошадей для экспедиции Биллингса и потом быстро отправлять один транспорт за другим, так как экспедиция и так задержалась за переговорами с якутами (Сарычев). Па этот раз, однако, приняты были экстренные меры, чтобы сделать якутов более сговорчивыми. Все дело было, конечно, в их родоначальниках; поэтому, не говоря уже о мягкости и обходительности с ними самого Биллингса и других членов экспедиции, первый снабжен был еще правом награждать медалями, которые и раздавал щедрою рукою, начиная от бронзовых и кончая золотыми [* Кое у кого из родовитых якутов и сейчас хранятся патенты, выданные их предкам от Биллингса. Это было гораздо целесообразнее, чем 1000 р., отпущенные для этой цели Берингу во вторую его экспедицию.]. Кроме того, для убеждения якутов и ускорения транспортировки, употреблен был некий прапорщик Лев Кривошапкин, здешний уроженец. Человек он оказался верткий и склонный, очевидно, к фантазированию не менее самих якутов, наговорил им, что все это делается для самой императрицы, от которой «излиется щедрота и благоволение на якутский народ» за содействие экспедиции. Всем этим якутские родоначальники до такой степени умягчились, что понизили цены до 6 р. 75 к. и даже — 5 р. за лошадь [* Из записки Аржакова.].

    Очарование продолжалось, однако, недолго. На севере пало у Биллингса не мало лошадей; еще больше присталых оказалось на Охотском тракте, так что много клади разбросано было по дороге, и начались сильные понуждения к доставке недовозов. Вдобавок, тогда же, в виду крайнего неудобства Охотского порта, решено было, по проекту капитана Фомина, перенести его к устью Альдомы, и тому же Фомину поручено исследовать наилучший путь к имеющему вновь открыться порту. Для прокладки пути решено употребить ссыльных. Все это грозило еще большим увеличением количества клади. Поэтому, когда тем же летом пошли новые переговоры о поставках, и, присланный для этих переговоров (от казенной палаты), советник Дитмар заявил, что к отвозке предстоит не менее 60.000 п. клади (около 12 т. лош.), то три улуса затребовали неслыханную до того цену, 30 руб. за лошадь, иначе совершенно отказываясь от поставок [* Опять таки, если верить этой записке. Необходимо, однако, заметить, что в некоторых подробностях она сильно расходится с архивными данными, при чем более воры приходится придавать последним, так как, при связности архивных документов, почти всегда есть возможность один из них проверять целым рядом других.]; остальные были не столь несговорчивы, но цены все-таки ломили большие. Путем долгих убеждений удалось привести улусы к соглашению на поставку 40.000 пуд. по 20 р. за лошадь, но с тем, что деньги будут им выданы вперед и что другие якуты привлекутся к ним на помощь. Казенная палата отвергла эти условия и поручила заключение контракта коменданту Маркловскому, с которого, однако, здешние родоначальники запросили уже по 24 руб. за лошадь, выговорив еще при этом, чтобы вьюк, по-старинному, состоял всего из 5 пуд., тогда как в 80-х годах на лошадь клалось уже по 5½ пуд. Но и на таких условиях они брались поставлять всего по 20.000 п. в год. Палата не утвердила контракта, а за вывезенную кладь дозволила уплатить по 20 руб. за лошадь.

    Тут, в качестве депутата от якутов, отправился в С.-Петербург борогонский голова Аржаков и подал лично императрице Екатерине II свой «План о якутах». Самое характерное в последнем, это — тонкость, с которою Аржаков подчеркивает, что, в сущности, казенный интерес и судьба восточно-океанского побережья всецело зависят от благосостояния якутов, а главное — от доброй воли, усердия и благорасположения их родоначальников. Исходя из такого убеждения [* Довольно неосновательного, к слову сказать, ибо через три года казна нашла же возможный сдать всю кладь Российско-Американской К°, у которой якуты пошли наниматься за цены далеко меньшие, чем какие требовали от казны.], а, отчасти, из чисто местного патриотизма и якутско-тойонской точки зрения, он, при всей своем «пламенном усердии к пользе государственной и рвении ко благу своих соплеменников», — не только первую чересчур уже подчиняет второму, но и благо якутов вообще весьма склонен видеть в благе одних лишь здешних якутов, а главное — и пользу государства, и благо якутов чересчур уже приурочивает к всевластию и возвеличению родоначальников. В конце концов он не дает никаких обещаний, не делает даже никаких предложений насчет помощи со стороны здешних якутов в извозе людей и клади для казны [* Он, впрочем, весь расположен к пользе казны. Лишь бы лодки с кладью тянулись не якутами, а ссыльнокаторжными (п. 8); все станки по Лене, чтобы «наполнены были российскими поселами, коих снабдить достаточным числом рогатого скота и лошадей от оленских и олекминских якутов и коим в помощь дать якутов, исключенных из обществ за воровство скота» (п. 4); «чтобы школа основана была для одних якутских детей на казенном коште» (п. 6); «расчищенные места утверждены были в вечное владение расчистивших» (читай земельные захваты) и т.д. Главное же, чтобы учреждена была должность общего якутского головы или предводителя, «коему соединять в себе и должность словесного судьи, а отчет давать одному главному правителю наместничества, коего (общего голову) наградить жалованьем, чином и канцелярией из отставных офицеров или приказных служителей; с коим ведаться казенной палате во всех поставках, выдавая все деньги наперед под его расписку (п. 1 и 2)».]. Это он предоставляет переговорам в Иркутске. Мало того, с замечательным чутьем разгадав людей и течения в столице, он, под предлогом незнания русского языка, избегает даже посредничества и вмешательства сената, а просит «сподобиться получения милостей прямо от императрицы» и чтобы немедленное применение исходатайствованных льгот и урегулирование подробностей дела поручены были Иркутскому наместнику. И достиг своего.

    Переговорами в Иркутске установлено лишь вообще, что кладь должна сдаваться подрядами с торгов; но, чтобы при равенстве цен, преимущество всегда оказываемо было якутам, если только подряд будет взят обществами, как таковыми, за свой счет и под свою ответственность. В таком случае, распределение клади вполне предоставлялось соглашению местной администрации с головами и князцами. Разница между сборными и подрядивши лошадьми уничтожена в том отношении, что даже в ближайшие места кладь должна была сдаваться с торгов, если об ней не состоялось особого соглашения с якутами. Выдача прогонных денег возложена на Иркутского губернатора, и якутам предоставлено получать плату в Иркутске, буде они этого пожелают.

    Как уже указано выше, из предводительства, да и из всего этого блестящего «плана», ничего в сущности не вышло; через год якутские родоначальники снова подняли цены и поставили такие условия, которых никак нельзя было согласовать с требованиями на этот счет прав, сената. Поэтому условия их Иркутскою казенною палатою и генерал-губернатором отвергнуты, и в следующем 1792 г. вся кладь сдана рыльскому именитому гражданину и члену Российско-Американской К°, Григорию Шелехову, сроком на четыре года [* Арх. Б. И. У., д. по оп. № 7, л. 1. Из чего видно, что самое учреждение К° необходимо отнести к более раннему времени, а не к 1799 г., как это принято в литературе о Сибири, по году утверждения ее привилегий (8 июля 1799 г.).]. У К° своего «кочта» было очень мало, так что почти вся кладь, по-прежнему, вывозилась якутами, при чем, однако, добрая часть прибылей доставалась не им. Далее, хотя тогда еще не утверждены были привилегии К°, среди которых значилось, между прочим, что обязательства перед нею исполняются непосредственно вслед за казенными и предпочтительно перед всякими частными, но так как, в силу узаконений [* Главным образом на основ. имен. ук. 20 июля 1748 г., многократно потом повторенного и подтвержденного.] и установившегося обычая, за все обязательства родовичей отвечали князцы, а за обязательства князцов отвечали их общества [* Так, например, за недовоз клади купца Завьялова двумя баягантайскими якутами на 60 р. взыскание обращено на их князцов; за смертью же одного из них и несостоятельностью другого, после многих лет волокиты, их обществам пришлось уплатить в 1791 г. 822 р. 60¾ к., в том числе 227 р. за 6 лет «проестей и волокиты» (арх. Б. И. У., д. № 7, л. 8-4, 16).], то ответственными за недовозы клади по-прежнему являлись якутские общества. А между тем, помимо суда и крайне медленных тогда судебных взысканий, у служащих К° не было средств для постоянного понуждения якутов к полной и своевременной доставке клади. В результате, и якуты оказались в больших долгах, и недовозов клади образовалось весьма немало, не говоря уже о неимоверной путанице, какая происходила в Охотске при ее сдаче [* Приказчики К° доставляли кладь и за свой счет, при чем были случаи, что подряженную и привезенную якутскими подрядчиками кладь приказчики сдавали, как свою, а с якутов взыскивали за недовозы. Так, по крайней мере, выяснилось впоследствии по делу доверенного Лебедева-Ласточкина. С обычной для них настойчивостью и обстоятельностью, якуты потом откопали все эти дела и взыскали полностью (арх. Б. И. У., д. по оп. № 274, л. 13-14).]. Часто также подрядчиков К° не хватало для всех казенных отправок, и по-прежнему приходилось прибегать к нарядам лошадей от якутских обществ [* Ук. коменд. Козлова-Угреина за 1794 г. № 1225: «через таковое в наймах упорство и возвышение несообразных притом цен сами вы причинствуете отправлению таковых нужных кладей на очередных по наслегам лошадях».]. Выходило, таким образом, что перевозочная деятельность К° была крайне вредна для якутских родоначальников, да и для казны не особенно удобна [* Выгодны общественные подряды были для родоначальников и местных властей; для общества же, в их целом, они весьма долго были чрезвычайно убыточны.]. Понимали, конечно, родоначальники и то, и другое, т.е., что посредническая роль К° для них вредна, но что и казне гораздо удобнее иметь дело прямо с их обществами. Поэтому с 1796 г. они хоть и взяли всю кладь, и по сравнительно умеренной цене, 14 р. за лошадь [* Контракт 10 дек. 1796 г. (арх. Б. И. У., д. по оп. № 18, л. 14).], но всего на два года, в вообще решили, очевидно, не торопиться, выдерживать цены; между тем, за действиями К° все таки следили. Так, в 1797 г. последняя уже успела было заключить предварительный договор с казанским провиантским депо на всю здешнюю кладь, и приказчики ее начали уже договаривать здесь подрядчиков среди якутов; но оказалось, что в то же время головы Аржаков и Сивцев и князец Шадрин вели переговоры в Иркутске: сначала учинили расчет с казною и получили недоданные якутам за кладь деньги (за время с 1788 до 1792 г. [* Там же, за 1796 г., д. № 1, л. 20-22.]) затем, относительно дальнейшего, поставили такие условия, которые найдены более выгодными, чем предложенные К°, почему договор с последней не утвержден и, по ук. прав, сената, от 20 декабря 1797 г., дано знать городничему Штевингу, чтобы при якутском казначействе учредил присутствие для окончательного заключения условий с якутскими обществами на всю кладь, требовавшуюся для Охотска, Удского н Зашиверска [* Ук. З. С. головам, 29 дек. 1798 г., там же, д. 18, лл. 15-16.]. Во время летней ярмарки 1798 г. условия действительно заключены на два года (1798-1799). Благодаря, однако, конкуренции К° цены несколько понижены, по сравнению с двухлетием 1796-1797 г. [* Цены были: для Колымска — 9р. 15 к., для Охотска — 10 р. 14 к. лошадь за провоз людей и от 13 до 14 руб. — за кладь, смотря по роду последней (арх. Н. И. У., д. № 40. Приходо-расходн. ведомость ул. за 1799-1801 г.).]; кроме того, подъемный вес лошади опять повышен до 5½ п. Летом 1799 г. тем же присутствием при якутском казначействе снова заключен договор с якутами на четыре года (1800-1803), для ежегодной доставки 20.000-25.000 п. в Охотск, 1535 п. в Зашиверск и т. д., по таким же приблизительно ценам, как и в предыдущее двухлетие. Тут, однако, началась зараза на конный и рогатый скот, хотя, кажется, несколько преувеличенная якутами [* Ук. земск. комиссара головам от 18 авг. 1801 г. (арх. Б. И. У.).], но от которой все таки немало лошадей пало на Алдане, Оймеконе и Колымском тракте; поэтому в 1804 г. якуты снова подняли цены и условие заключили всего на два года. В 1805 г., действительно, свирепствовала сильная зараза по Колымскому тракту, так что большая часть клади оставлена была в разных местах по дороге; немало оказалось недовозов на Охотском и Удском трактах, и снова пришлось прибегнуть к усиленным мерам побуждения для доставки недовозов и дальнейших транспортов [* Ук. З. С. головам от 13, 18, 29 сент. 1805 г.]. Поэтому в 1806 г. якуты опять повысили цены и стали тянуть с заключением условий, так что областной начальник Кардашевский решил было опять прибегнуть к общим торгам, для чего получил уже согласие Иркутского губернатора [* Ук. З. С. от 21 августа 1806 года.]. Тогда якутские родоначальники уступили, но заключили договор всего на два года, а в 1808 г. послали в Иркутск, в качестве поверенных, намского голову Жиркова и князца Шадрина, которые, после долгих переговоров, заключили условие с казной на следующих основаниях. Все дело транспортировки клади и людей принимают на себя здешние улусные общества, для чего обязываются держать наготове не менее 10.000 лошадей. Так как цены найма и покупки лошадей подвержены колебаниям, то каждые три года относительно цен заключаются новые условия с казною; постановка же дела не меняется. Транспорты, каковы бы они ни были и куда бы ни направлялись, распределяются на улусы и наслеги по числу ревизских душ в каждом, каковое распределение всецело предоставляется головам с князцами. Все законтрактованные лошади рассматриваются, как принадлежащие одному обществу, так что, в случае пристали или падежа лошадей в одной партии, отвозчики (смотрители транспортов) могут пользоваться лишними (запасными) лошадьми из другой, менее пострадавшей партии, как и обратными, шедшими совершенно без груза или с небольшим грузом порожних сум и ясачной пушнины [* За обратную кладь также полагалась плата: до 1814 г. — 5 р., потом 7, а далее — по 14р. за лошадь.]. В случае экстренной надобности, администрация требует лошадей от ближайших наслегов и улусов, предоставляя им потом считаться с остальными. Упаковка клади производится наряженными от улусов людьми. Поверенные от улусов и наслежные десятники сопровождают транспорты в пути и сдают их в местах назначения; сверх того, для соблюдения порядка в партиях, казна и со своей стороны посылает смотрителей с казаками. Якуты обязаны отвозить их на обывательских или на нанятых от обществ лошадях. За недовозы вычеты производятся по ценам мест назначения, для чего в казначействе всегда удерживается, в виде залога, по 5 р. с лошади. В случае, если понадобится менее 10 т. лошадей, — из общей суммы, какая будет следовать якутам, вычитывается по два рубля за каждую из недопоставленных лошадей. Наоборот, если затребовано будет больше 10 т. лошадей, то, сверх суммы, следующей якутам по договорным ценам, казна приплачивает по два рубля за каждую лишнюю лошадь.

    Отныне якуты могли быть уверены, что транспортировка казенной клади обеспечена за ними; казна, в свою очередь, избавлялась от хлопотно приисканию подрядчиков, постоянной недостачи продовольствия на окраинах и вечных жалоб якутов на утеснение. Зато цена поднята до небывалых ранее размеров — 27 р. за лошадь в Охотск. В следующее трехлетие цены были: в Охотск по зимнему пути 29, по летнему 34, в Удской 31р. Потребовалось, однако, в 1811 г. всего лишь 6031 лош. (т. е. на 3969 меньше условленного количества), поэтому из 175.955 р. 50 к., следовавших якутам по договорным ценам, вычтено 7938 р. [* После чего цены получились: в Охотск по зимнему пути 27 р. 68½ к., по летнему — 32 р. 68 ½ к., в Удской — 29 р. 68½ к.]. В 1812 г. для Колымска и Охотска потребовалось 7343 лош. (па сумму немного менее 200 тыс. руб.). В следующие затем два года цены были несколько ниже, опять же потому, что число затребованных лошадей было еще меньше, а именно: в 1814 г. в Охотск и Колымск — 6720, в 1815 г. в Охотск, Колымск и Удской — 5992.

    В 1816 г. сочтено возможным уменьшить договорное количество лошадей до 6000; но почти каждый год действительное требование было выше этого количества и казне постоянно приходилось доплачивать к договорным ценам. Кроме того, в виду частой заразы (сибирской язвы, особенно в 1816-1819 гг.), цены продолжали возрастать. Общее количество требовавшихся лошадей было приблизительно таково [* Цифры заимствованы из указов, раскладок и расчетов по отвозке казенной клади. Часто к первоначальным требованиям и раскладкам делались потом дополнительные, либо для остальных, кроме Охотска, мест происходили отдельные раскладки и особые расчеты, не все найденные в архивах. Поэтому приведенные цифры даются лишь, как приблизительно верные. Большей частью они несколько ниже действительных.]:

    В виду постоянно повторявшихся доплат со стороны казны, контракт 1830-1833 гг. заключен был на 7000 лошадей; цены же к тому времени уже составляли: в Охотск по 40 р., в Колымск — 80 р., в Верхоянск, Удской и Зашиверск по 40 р., в разные магазины Охотского тракта 16-25 р., в том числе, до Алданского по 16 руб. за лошадь.

    Чтобы иметь верное представление об этих цифрах, вспомним, что речь идет об ассигнациях, коих 3 р. 30 к. равнялось тогда 1 р. сер.; так что цена, напр., для Колымска составляла на серебро 24 р. 24 к., до Верхоянска — 12 р. 12 к., до Алдана — 4 р. 84 к. за лошадь. Зато стоимость денег была едва ли не вдвое выше, чем теперь. Хороший конь стоил здесь 20 р. сер., а не 50-60 р., как ныне; хорошая корова 10-12 р., а не 20-25 р. и т. п. Между тем, и теперь лошади под кладь нанимаются за цены: в Колымск— по 25-30 р., в Верхоянск — 7-8 р., до Алдана — 3 р., так что цены за кладь, дававшиеся тогда казною, следует считать весьма хорошими [* Одним из пунктов контракта 1816 г. выговорено было, что, если понадобится больше лошадей, чем затребовано было по первоначальному извещению из Иркутска, то за дополнительную поставку лошадей казна платит по самой высокой цене, какая в данной году и в данном месте заплачена была якутам купцами за свою кладь. Вообще, казенные цены были выше купеческих, да и последние были тогда высоки, благодаря большому спросу на лошадей со стороны казны.]. Благодаря же тому, что за время от 1816 до 1830 г. количество требовавшихся лошадей оставалось почти то же, около 6000-6500 в год, а наемные цены возрастали, — суммы, получавшиеся якутами за кладь, в свою очередь понемногу увеличивались, составляя приблизительно: в 1815 г. — 166.400 р., в 1820 г, — 200.000 р., в 1825 г. — 261.000 р., в 1830 г. — 270.000 р. и т. д. Конечно, из сумм этих делались значительные вычеты за недовезенную кладь, да сверх того от заразы годами погибало немало лошадей. Все же, и за вычетом этих убытков, получавшихся из казны денег, в среднем, было вполне достаточно для покрытия всех податей [* Все подати составляли тогда от 4 р. до 4 р. 80 к. с рев. д., а со всех 40.421 р. д. здешних якутов от 161.684 р. до 194.020 р. 80 к. Отсчитывая даже по 50.000 р. на ежегодные убытки по недовозак и падежу лошадей, мы все же получим излишек прогонной платы против суммы податей.]. Но суммы получавшиеся из казны тратились совершенно независимо от взноса в казну податей и весьма долго не шли на покрытие последних. Долго общества даже приплачивали столь значительные суммы к получавшейся из казны плате, что отвозка клади являлась самой крупной и тяжелой повинностью. Так, из донесения Олекминского земского исправника от 1798 г. видно, что доставка клади обошлась в том году Вилюйским якутам по 26, 30 и до 31 р. за лошадь, т. е. с приплатой от 21 р. до 24 р. 25 к. к выданной из казны плате. Ведомости сборов и повинностей по Намскому улусу за 1799-1801 гг. показывают, что, сверх казенной платы, улусом этим израсходовано па отправку клади в 1799 г. — 35.590 р. 90 к., в 1800 г. — 50.381 р. 58 к., в 1801 г. — 69.506 р. 6 к. Принимая во внимание, что по 5-й переписи в Намском улусе числилось 4529 р. д., получаем расхода на отправку клади: в 1799 г. по 7 р. 85 к., в 1800 г. — 11 р. 12 к., в 1801 г. — 15 р. 3 к. на каждую ревизскую душу [* Если только даваемые этими ведомостями сведения действительно верны, что, однако, весьма сомнительно, так как годы эти относятся ко времени усиленной борьбы за поднятие цен на отвозку казенной клади. Всего вернее, что цифры расходов преувеличены, чтобы показать, сколь ничтожны получаемые от казны цены, по сравнению с тем, во сколько отвозка клади обходится самим обществам. Но если даже эти ведомости (официальные) и не заслуживают доверия, то интимные счеты обществ между собою, как и внутри их, показывают, что самый факт продолжительного расходования якутскими обществами больших сумм на доставку клади не может подлежать никакому сомнению, чему, кроме приведенных далее, еще даны будут доказательства.].

    Замечательно, что весьма долго приплаты обществ к казенным ценам не только не уменьшались с увеличением последних, а, напротив, возрастали, так что сколько бы ни платила казна, отвозка клади все таки стоила обществам, чем далее, тем все дороже. Так, в Баягантайском улусе встречаем приплаты: в 1773 г. по 3 р. за лошадь, в 1798 г. — по 26 р., в 1810 г. — по 31 р., а в 1814 г. по 37 р. 44 к. В некоторых наслегах Намского улуса уже в 1800 г. отвозка клади обошлась обществам на лошадь по 40 р. 4½ к. и до 48 р. дороже казенной цены, а далее в других улусах доплаты доходили до 50-55 р. за лошадь.

    В Баягантайском улусе еще в начале XIX в. коневодство составляло главное занятие, так что недостатка в лошадях там, очевидно, не могло быть, а, между тем, общества часто сдавали отвозку своей клади внаймы. Точно так же и в только что цитированном случае с Вилюйскими якутами донесение исправника гласит, что «по неимению лошадей» или по «недостатку (стольких то) лошадей» наслеги доплатили за доставку клади по стольку-то за лошадь. Впрочем, относительно вилюйцев дело еще может быть объяснено таким образом, что им невыгодно или неудобно было посылать лошадей в Якутск, и они предпочитали нанимать за себя других, всего чаще — здешних якутов. Но, в свою очередь, и относительно последних Аржаков в общей части своей всеподданнейшей записки также утверждает, что «хотя берут они (якуты Якутского окр.) из казны по 20 р., но, сами по вольной цене нанимая, платят по 30 и едва находят, кто бы взялся поставить». А между тем архивные документы не оставляют ни малейшего сомнения, что здешние якуты частенько нанимались у Вилюйских для доставки клади, когда те еще обязаны были участвовать в этом, и что Российско-Американская К°, одно время бравшая подряд на всю казенную кладь, в сущности, служила лишь посредницей между казною и здешними якутами, вывозившими не только почти всю казенную, но и компанейской и купеческой клади на 3 и 4 тысячи лошадей в год [* В первые десятки лет этого века Российско-Америк. К° подряжала под свою кладь до 8000 лошадей в год (Шенелин. Заимст. у Миддендорфа, т. IV, ч. II, вып. III, стр. 1548).]. Ясно, что дело было не в «неимении лошадей», а в чем то ином.

    Интересно еще, что в XVIII веке среди наемщиков якутских обществ под доставку клади часто попадаются русские казаки, отставные дворяне и чиновники на службе. В XIX веке такие случаи встречаются уже в виде исключений и наемщиками у обществ являются почти только якуты, свои или из соседних обществ. Но и тут не без удивления видим, что борогонские, напр., общества отдают внаймы доставку своей клада баягантайцам, а сами для того же нанимаются у намцев или мегинцев; всего же чаще один наслег подряжает за себя родовичей другого наслега, тогда как его собственные родовичи подряжаются у какого-нибудь третьего наслега или в другом улусе. При этом наемные цены растут, независимо от того, отдается ли доставка внаймы русскому или якуту, своему или чужеобщественнику.

    Все это, однако, перестанет казаться нам странным, когда, познакомившись с другими повинностями, мы и там найдем те же или весьма схожие черты, и когда, обобщив последние, уясним себе самую суть и систему тогдашнего отправления повинностей у якутов.

    Из других повинностей почтовая гоньба скоро оказалась второю по размерам и тяжести после доставки клади. Поэтому еще в 60-х годах ХVIII века, по указу 1-й Ясачной Комиссии, положена плата за пользование подводами от местных жителей для казенных почт. Точно так же одним из мотивов для учреждения воеводской канцелярии на Алдане (по ук. прав. сен. от 31 января 1775 г.) было «защищать от проезжающих через то место команд живущих там ясачных и до никакого их разорения не допускать» [* Арх. Б. И. У. ук. Алданск. воев. канц. 26. окт. 1777 г., № 986.]. В 1784 г. за проезд на обывательских также положена была плата от денежки до трех коп. за версту и подводу [* Одною подводою здесь, впрочем, считались 3-4 лош., а в распутицу до 5, так как проезд совершался верхом.]. Такая же плата полагалась за пользование почтовыми лошадьми со стороны частных людей и лиц, проезд которых не находился в прямой связи с местными потребностями. Для правильного же взимания прогонов, как и для защиты якутов от притеснения со стороны проезжающих, первым предоставлено содержать от себя на станках смотрителей (из отставных служащих), обязанностью коих было проверять документы на проезд, вести им записи и составлять жалобы, в случае требования большего, количества лошадей и других обид. В силу тогда же установленного положения, даже земские чиновники не могли пользоваться обывательскими лошадьми без платежа прогонов [* Ук. Як. З. С. от 18 июля 1785, арх. Б. И. У., д. по оп. № 1, л. 57. Ук. Ирк. наместнич. правл. от 14 авг. 1789 г. (из частных бумаг).].