ЎЎЎ 1. Грапікапса Прыпяць. Якуцкі манастыровец Марка Брагінскі. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Марка Абрамавіч Брагінскі - нар. у сьнежні 1863 г. у адміністрацыйным месьце Таганрог, Таганроскага граданачальніцтва Расійскай імпэрыі, у габрэйскай мяшчанскай сям’і Аўраама Хаімавіча і Пэрлы Сосіі Майсееўны Брагінскіх, якія, мяркуючы па іх прозьвішчы, верагодна паходзілі з мястэчка Брагіна Рэчыцкага павету Менскай губэрні.

    Вучыўся Марка у Самарскай гімназіі, скончыўшы якую, паступіў у 1882 г. на фізыка-матэматычны факультэт Санкт-Пецярбурскага ўнівэрсытэту. За ўдзел у студэнцкіх беспарадках у лістападзе 1882 г. ён быў арыштаваны і высланы ў Самару. Увосень 1883 г. вярнуўся ў Пецярбург і паступіў ужо на юрыдычны факультэт Санкт-Пецярбурскага ўнівэрсытэту.

    У 1886 г. Брагінскі ізноў быў арыштаваны і па найвышэйшаму загаду ад 27 верасьня 1887 г. высланы пад галосны нагляд паліцыі на 5 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір.

    22 сакавіка 1889 г. Марка Брагінскі прыняў удзел у г. зв. Манастыроўскім узброеным супраціве ссыльных у Якуцку, супраць іх адпраўкі на поўнач Якуцкай вобласьці, дзе ім бы было холадна і голадна, за што атрымаў 20 гадоў катаргі, якую спачатку адбываў у г. зв. Вілюйскай катаржнай турме, адкуль у сакавіку 1892 г. быў адпраўлены праз Якуцк у Акатуйскую катаржную турму ў Забайкальскім краі.

    Пазьней быў у катаржнай турме ў Алгачах, адкуль у 1894 г. пераведзены ў Зэрэнтуй. Па найвышэйшаму загаду 13 ліпеня 1894 г. быў пераведзены ў разрад ссыльнапасяленцаў і ў 1895 г. пражываў у акруговым месьце Баргузін Забайкальскай вобласьці.

    Атрымаўшы 7 жніўня 1895 г. дазвол вярнуцца ў Эўрапейскую Расію, зьехаў з Сыбіры ў Кацярынаслаў, адкуль па найвышэйшым наказе 22 лютага 1896 г. яму было дазволена пераехаць у Адэсу, дзе ён пачаў супрацоўнічаў у адэскіх газэтах.

    У 1903 г. Марка Брагінскі выехаў з дазволу па хваробе за мяжу. Пражываў у Парыжы. Ад 1906 г. пражываў у Пецярбурзе, дзе паступіў ізноў ва ўнівэрсытэт і ў 1910 г. здаў дзяржаўныя іспыты. У гэта ж час Брагінскі пажадаў “саскочыць” з рэвалюцыйнай працы, але... таварышы-зэка не дазволілі гэтага зрабіць.

     У 1911 г. Марка ізноў быў арыштаваны і высланы з Пецярбургу на 2 гады ў места Ёхімстале Эстлянскай губэрні, з падначаленьнем на 2 гады публічнаму нагляду паліцыі. У 1913 г. Брагінскі вярнуўся па маніфэсьце ў Пецярбург, але ў 1915 г. быў арыштаваны і праседзеў 3 месяцы ў г. зв. Крыжах.

    У 1917 г. Марка Брагінскі служыў у статыстычным аддзяленьні ўпраўленьня нафтапрамысловага прадпрыемства Нобель, удзельнічаў у арганізацыі прафэсійнага зьвязу працаўнікоў нафты. У 1918 г. служыў у Нафтавым камітэце сакратаром камісіі па ўрэгуляваньні нафтавай прамысловасьці ў Баку. У тым жа годзе вярнуўся ў Пецярбург, дзе ўвайшоў у групу левых с.-р. і ведаў замежным аддзелам у іхнім воргане “Знамя труда”, але зразумеўшы, што новыя ўлады з ім не будуць цацкацца, як пры цару, выйшаў з партыі с.-р. і ўступіў у РКП(б). У 1924 г. Брагінскі рэдактар “Бюллетеня Исполбюро Профинтерна” і загадчык замежным аддзелам газэты “Труд”, воргана ЎЦСПС, у 1927 г. ён рэдактар газэты “Красный Интернационал Профсоюзов”. Быў аўтарам шэрагу артыкулаў мэмуарнага характару, дзе расхвальваў сваё рэвалюцыйнае мінулае ды гераізаваў г. зв. Манастыроўскі узброены пратэст ссыльных у 1889 г. у Якуцку і свой удзел у ім.

    Дагэтуль яшчэ ў Рэспубліцы Саха (Якутыя) г. зв. Манастыроўскі узброены пратэст ссыльных, прызнаецца вялікай бойкай расійскага пралетарыяту супраць ненавіснага царскага рэжыму. Гэта ўсё адно, калі б “хімікі”, аналяг сучасных ссыльнапасяленцаў, узялі б, ды пад руляй пісталету, адхвасталі па шчоках прэзыдэнта РС(Я), за тое што ён іх не расьсяляе ў добраўпарадкаваныя хаты ў Якуцку, а сам парушае правілы “Аэрафлёту” возіць для сябе з Масквы танныя прадукты, ды папужалі б нажамі Іл Тумэн. Верагодна, што ў “хімікаў” быў бы вельмі, мякка кажучы, жаласны выгляд. Але “ненавісны баязьлівы царскі рэжым” абышоўся з тэрарыстамі “манастыроўцамі”, можна сказаць па чалавечы, чаго б не зрабілі таварышы са НКУС.

    Памёр Марка Абрамовіч Брагінскі ў 1951 г. у Маскве і быў пахаваны на Новадзявочых могілках.

    Ягоная жонка, Брагінская Паліна Ісаеўна (1866-1938), таксама пахавана на Новадзявочых могілках ў Маскве.

    Сястра, Брагінская Соф’я Абрамаўна, у замужжы Іванчына-Пісарава (1861-1946), сур’ёзна займалася перакладамі заходнеэўрапейскіх аўтараў. Ад красавіка 1912 г. да верасьня 1914 г. яна выдавала часопіс “Заветы” у Санкт-Пецярбургу. Пахаваная на габрэйскіх Востракоўскіх могілках ў Маскве.

    Сястра, Брагінская Разалія Абрамаўна (1862-1914), пасьля заканчэньня Самарскай гімназіі скончыла мэдыцынскі факультэт Санкт-Пецярбурскага ўнівэрсытэту. Супрацоўнічала ў выданьнях “Всемирная Панорама” (1911-1915), “Петроградский курьер” (1914), брала ўдзел у складаньні “Большой Энциклопедии Вялікай” С. М. Южакова.

    Брат, Брагінскі Давід Абрамавіч - нар. 25 кастрычніка 1865 г. у Таганрозе, правізар, службовец 2-го акруга Санкт-Пецярбурскага акцызнага ўпраўленьня, калескі сакратар. Аўтар “Библиографического указателя переводной беллетристики в русских журналах за пять лет 1897-1901”, СПб, 1902 г., 68 с.

    Літаратура:

*    Вилюйцы. // Большая Энциклопедиія. Словарь общедоступныхъ свѣдѣній по всѣм отраслямъ знанія. Подъ редакціей С. Н. Южакова. Т. XXI (Дополнительный). Аанрудъ – Менгеръ. С.-Петербургъ. 1908. С. 108.

*    Брагинский Марк Абрамович. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 170.

*    Перли Паулина Исаевна. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 207.

*    Брагинский Марк Абрамович. // Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва. 1927. С. 299.

*    Перли (Брагинская) Полина Исаевна. // Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва. 1927. С. 299.

*   Брагинский Марк Абрамович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 65-66.

*   Перли-Брагинская Полина Исаевна. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 65, 420.

*    Брагинский Марк Абрамович. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. 2. Москва 1933. Стлб. 405-408.

*    Брагинская Паулина (Полина) Исаевна. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. 2. Москва 1933. Стлб. 404.

*   Брагинский Марк Абрамович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 81-82.

*   Перли-Брагинская Полина Исаевна. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 81-82, 486.

*    Брагинский  М. А. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки России 1826-1917 гг. Якутск. 1998. С. 375, 425, 431, 458.

*    Перли  П. И. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки России 1826-1917 гг. Якутск. 1998. С. 375, 465.

*    Гуревич В.  На ледяном краю Ойкумены. // Заметки по еврейской истории. № 9 (132). Сентябрь 2010. Ганновер.

    Грапікапса Прыпяць,

    Койданава

                                                                 ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

                                               ДОКУМЕНТЫ ПО ЯКУТСКОМУ ДЕЛУ

                                                                 22 марта 1889 года*

    [* Печатая официальные документы, относящиеся к Якутской трагедии, мы должны подчеркнуть, что события изложены в них крайне тенденциозно, а отдельные моменты совершенно извращены. В особенности мы считаем необходимым опровергнуть несоответствующую действительности характеристику, данную в этих документах поведению наших товарищей-женщин. Мы категорически утверждаем, что наши товарищи-женщины, как и мы все, сознательно пошли на вооруженный протест против произвола царских чиновников и рука об руку с мужчинами делили опасности, связанные с этим протестом. В частности, отмечаем факт, до сих пор не оглашенный в печати. Это — поведение Анисьи Давидовны Болотиной, прозванной в нашей среде «казаком», — она упорно стреляла из револьвера и кончила стрельбу лишь тогда, когда исчерпала весь запас имевшихся у нее патронов.***]

                                                                                     *

    *** Здесь, наверное, товарищи, в своей приписке к официальному документу, что-то напутали, ибо:

    «...Однако, хмель хмелем, а в решающий миг, когда полицеймейстер уже вызвал команду, бравый офицер Карамзин уже встал у дверей, а солдаты с ружьями выстроились за ним, дрогнули сердца и жуть охватила всех до единого. «Стрельни, попробуй, и что куча битого мяса наполнит людную комнату!»... С револьверами в карманах и с мучительным недоумением на лицах, в общей давке, толкотне, смутном гуле и сумятице, отдельные лица, как щепки в потоке, передвигались со всеми к дверям. Минуй этот миг без крови, — ее бы и не было. Но это Добро минуче, а Лихо тут так ужь тут; Позади толпы, над ее головами, блеснуло. Офицер у двери упал. Солдаты враз навели ружья вверх и в небольшой комнате грохнуло, точно потолок свалился. Пик, успевший дать свой роковой выстрел с диванчика у задней стены, выронив револьвер из разжавшейся руки, рухнул на пол с размозженным черепом. Смерть протянула костлявую руку к Софье Гуревич. Та ринулась на ее призыв через шарахнувшуюся толпу и оказалась перед солдатами. Подхватив с пола раненого командира, они бегом понесли его к выходу и лестницей во двор. Гуревич гналась за ними, неумело нажимая собачку. Револьвер брал вверх и пули неслись в потолок, но треска было много. Солдат Ризов, не выдержав, на бегу сделал полный оборот назад и с размаха просадил ее штыком почти насквозь. Она свалилась с громким воплем, но умерла не сразу и долго мучилась, сама в сознании, но других своим видом чуть не сводя с ума.

    Это было началом, а там пошло все так, как предсказывал накануне Гаусман. Опущенный солдатами на снег, Карамзин быстро пришел в себя, вскочил на ноги и принял команду. Часть своего войска он расставил цепью против крыльца, а другую часть цепью же вдоль улицы, против окон, и начался с двух сторон обстрел, а из дома отстреливание.

    Двумя часами позже из ворот дома двинулась к тюремной мертвецкой вереница дровней с трупами убитых, а другая вереница направилась к тюремной больнице с ранеными. За ними, окруженная сильным конвоем, зашагала по кровавому следу кучка уцелевших в самую тюрьму—ждать суда и расправы.

    И. И. Майнов (Саратовец).

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 161-162./»

                                                                              *

                                                          (Копия выписки из дела)

    По постановлению бывш. иркутского генерал-губернатора, ныне тов. мин. вн. д. генерал-лейтенанта графа Игнатьева, состоявшемуся 14 апр. 1889 года, преданы военному суду по законам военного времени при Якутской местн. команде государственные административно-ссыльные преступники: Лев Коган-Бернштейн, Альберт Гаусман, Николай Зотов, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич,, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель (он же Константин) Терешкович, Борис Гейман, Сергей Капгер, Подбельский, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Анна Зороастрова, а также государственные ссыльные Исак Магат, Иосиф Резник и Николай Надеев за соглашение с целью противодействовать распоряжениям начальства и вооруженное затем сопротивление властям с убийством полицейского служителя, покушением на убийство и. д. Якутск. губерн. и нанесением ран офицеру и некоторым нижним чинам означенной местной команды. По военно-судному делу, поступившему 3 июля на конфирмацию, оказалось: по значительному скоплению госуд. ссыльных, преимущественно евреев, предназначенных к водворению в северных округах Верхоянском и Колымском, они, по тесноте помещения в местном тюремном замке, впредь до отправления по назначению, были временно размещены отчасти в самом городе, а некоторые по ближайшим к городу улусам. В виду скорого прибытия новых партий таких же ссыльных и медленности в отправке их в эти округа, которая, по местным условиям, производилась по 2-3 человека с таким же числом конвойных через 7-10 дней, и. д. Якутск, губернатора Осташкин в устранение происходивших от сего неудобств, частых самовольных отлучек вышеупомянутых ссыльных из улуса в город Якутск, где ими была самовольно устроена библиотека и читальня, а также уклонения их под разными предлогами от очередной отправки, 16 марта 1889 года сделал распоряжение по окружному и городскому полицейскому управлению об отправлении их в те округа усиленными партиями по четыре чел., через каждые семь дней, при чем обязал предназначенных к отправлению собирать накануне и, как пересыльных арестантов, заключать в тюремный замок, откуда и передать их конвоирам; в то же время предписал иметь строгое наблюдение за тем, чтобы отправляемые в северные округа госуд. ссыльные, во избежание излишнего требования от содержателей по тракту подвод, как это было замечено, на основании циркуляра главн. тюр. упр. от 10 окт. 1886 г. за № 1147, имели при себе каждый не более 5-ти пудов клади, излишнюю же тяжесть сверх 5-ти пудов ни в каком случае не дозволять им брать. К отправлению таким порядком госуд. ссыльных в гор. Верхоянск и Средне-Колымск в течение марта и апреля, как более удобного времени, предназначены были тогда же в Верхоянск: Гейман, Резник с семьей, Роза Франк, Болотина, Фрума Гуревич, Пик, Анастасия Шехтер, Евгения Гуревич, Михаил Орлов, Робсман и Винярский; в Средне-Колымск: Альберт Гаусман, с семейством, и Мовша Гоц, с женою Верою. Такое распоряжение и. д. як. губ. вызвало неудовольствие ссыльных, видевших в этой мере стеснения для себя и желавших отсрочить самую отправку их до весны, с вероятною целью, по дошедшим до губернатора сведениям, побега некоторых из них; поэтому сначала, 18 марта, явился к и. д. губ. Осташкину ссыльный Мовша Гоц, в качестве депутата от своих товарищей, с словесной просьбой об отмене этого распоряжения; когда губерн. объявил Гоцу, что распоряжение это будет оставлено в силе, несмотря ни на какое противодействие с их стороны, и велел передать об этом прочим ссыльным, то Гоц, уходя, возвышенным голосом сказал, что они, ссыльные, не исполнят этого распоряжения. Затем 21 марта, накануне отправки первой усиленной партии, во 2-м часу дня явились толпою в обл. правление 30 человек ссыльных с письменными заявлениями, требуя все в один голос принять от них заявления и немедленно представить их губернатору для отмены сделанных распоряжений об усиленной отправке в северные округа, которым подчиниться они не могут. На убеждения советника обл. правл., наведывающего делами экспедиции о ссыльных Добржинского о незаконности являться целою толпою в присутственное место с целью противодействовать распоряжениям начальства, с заявлениями, которых принять он не имеет права, ссыльные продолжали громко настаивать и, на предложение его удалиться из присутств. места, ответили, что не уйдут до тех пор, пока не будут доложены их заявления губернатору, при чем не дозволили даже затворить двери отделения, в котором он занимается. Вследствие чего советник Добржинский вынужден был послать за полицмейстером, который вскоре прибыл и, видя толпу ссыльных в возбужденном состоянии, отобрал от них, в видах успокоения, приготовленные ими заявления, обещаясь доложить их губернатору и объявить им резолюции по этим заявлениям. По выходе затем, по требованию полицмейстера из обл. правл., госуд. ссыльные стали доказывать ему правоту своих требований, говоря, что во всяком случае они не поедут по сделанным последним распоряжениям губернатора, что могут заставить их к тому только силою, при чем Иосиф Минор, потрясая рукою, сказал: «мы не шутим с начальством, вы знаете, г. полицмейстер, чем это пахнет?». По акту, составленному по сему случаю, явились толпою в Як. обл. пр.: Зотов, Коган Бернштейн, Резник, Пик, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Шур, Берман, Минор, Фундаминский, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Ноткин, Брагинский, Гуревич, Гаусман, Орлов, Мовша Гоц, Магат, Фрума Гуревич, Евгения Гуревич, Роза Франк, Анастасия Шехтер, Вера Гоц, Анисья Болотина и Паулина Перли, всего 30 чел., некоторые из них с этой целью пришли из улусов без разрешения. Отобранные от них заявления, по своему содержанию и оборотам речи, совершенно тождественны, некоторые писаны одним почерком; в заявлениях они просили об отмене сделанных за последнее время распоряжений и. д. губернатора с тем, чтобы отправлять их по-прежнему в северные округа по 2 челов. через каждые 10 дней, с правом брать с собою багажа не менее 10 пуд. на человека, при чем никого перед отправкой не арестовывать и на путевые издержки выдавать им деньги заблаговременно. По докладу означенных заявлений и. д. губ. Осташкин положил резолюцию: оставить заявления эти без последствий, а за подачу их по общему уговору, скопом, с нарушением порядка благочиния в обл. пр., а также за самовольную явку некоторых из них в город без всякого разрешения и вмешательство в распоряжения губернатора таких администрат.-ссыльных, до которых не дошла еще очередь отправки и которые вовсе не были назначены к высылке в весеннее время, что очевидно сделано было им с целью оказать противодействие распоряжениям губернатора, несмотря на сделанные по этому предмету предупреждения ссыльному Гоцу, являвшемуся перед тем к нему депутатом от своих товарищей, — виновных привлечь на основании 265-270 ст. Ул. о нак. к законной ответственности и, по объявлении им этой резолюции в гор. полиц. упр., заключить их в тюремный замок до окончания следствия по сему обстоятельству; назначенных к следованию в Верхоянск отправить ныне же по назначению из тюремного замка; для приведения в исполнение сего распоряжения и охранения порядка, в виду выраженной ими готовности к неповиновению, по недостаточности полицейской команды, вызвать в помощь полиции до 30 вооруженных нижних чинов из местной команды под начальством офицера, о чем тогда сообщено им начальнику этой команды капитану Важеву. Во исполнение сего як. полицм. полковник Сукачев, зная, что госуд.-ссыльные, подавшие заявления, собрались в квартире одного из них, Якова Ноткина, в доме мещанина Монастырева, командировал 22 марта, в 10 час. утра, полиц. надзирателя Олесова, с 50-десятником гор. казачьего полка Андреем Большевым пригласить их явиться к 11 часам в полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора по заявлениям их. На подобный призыв госуд.-ссыльные категорически отказались идти, требуя объявления им означенной революции на квартире, где находятся они в сборе. По докладу об этом и. д. губ. Осташкин сделал распоряжение о доставке их в полиц. упр. с помощью отряда, вызванного из местной команды. Согласно этого распоряжения полицмейстер и начальник местной команды капитан Важев с помощником своим подпоручиком Карамзиным и 30 вооруженными нижними чинами отправились около 11 час. утра в квартиру Ноткина. Прибыв к дому Монастырева, как это видно из составленного акта, они нашли ворота запертыми, вследствие чего, для открытия доступа во двор, была выломана калитка, и в квартиру Ноткина послан был поручик Карамзин с предложением госуд.-ссыльным добровольно явиться в гор. полиц. упр. по распоряжению губернатора, на что они ответили отказом; по оцеплении затем квартиры нижними чинами полицмейстер и нач. команды капитан Важев вновь обратились к ссыльным с увещанием исполнить требование начальства. Ссыльные вначале выказали колебание, согласившись на убеждение идти в полиц. упр. только без конвоя, — многие, в особенности некоторые из женщин, и под конвоем; но в это время из среды их выступил вперед Лев Коган-Бернштейн и, взяв в руки стул, стал убеждать товарищей своих тоном, вызывающим и возбуждающим, не падать духом, говоря: «неужели вы боитесь, я сам служил в солдатах, силою с нами ничего не сделают и т. п.», после чего ссыльные решительно отказались исполнить предъявленные к ним требования. Видя такое упорство и бесполезность всех увещаний, начальник команды капитан Важев приказал подпоручику Карамзину и 10 чел. солдат войти с ним в комнату и выводить их во двор по несколько человек силою, если не пожелают идти добровольно. Когда подпоручик Карамзин вошел в комнаты с солдатами, и ссыльные на троекратное предложение его отказались также выходить, велел солдатам окружить стоявших в первых рядах и выводить их, тогда один из них (с большими волосами в серой поддевке), вскочив на диван, стал стрелять в тех солдат из револьвера; вслед затем последовали учащенные револьверные выстрелы в самого Карамзина и в окна по направлению к цепи остальных солдат; вследствие чего вошедшие с подпоруч. Карамзиным в комнаты солдаты, имея ружья незаряженными, выбежали оттуда, вслед за ними вышел подпор. Карамзин, раненый пулею в левую ногу, выше 4 вершков коленного сустава, в мягкие части на вылет, — между тем выстрелы со стороны госуд. ссыльных продолжались в окна и в отворенные двери по направлению стоявших на дворе солдат и полиц. служителей, тогда капитан Важев скомандовал солдатам, стоявшим в цепи, сделать выстрел в те окна, из которых производилась усиленная пальба ссыльных, после того выстрелы прекратились. Вскоре затем, по извещении полицмейстера о происходившем, прибыл на место и. д. губерн. Осташкин и, выйдя во двор дома Монастырева, обратился к некоторым бывшим тут же во дворе ссыльным с увещанием подчиниться требованиям полиции; один из них, как оказалось впоследствии, Ноткин, подойдя к нему близко, выстрелил в него 2 раза из револьвера почти в упор и ранил его в живот; полиц. служитель Хлебников схватил было стрелявшего, но тогда же последовало еще несколько выстрелов, направленных в уходившего и. д. губерн., а полиц. служ. Хлебникова смертельно ранили в живот, т.-е. пальба ссыльными возобновилась. Поэтому капит. Важев вновь скомандовал стрелять и тотчас прекратить эту стрельбу, когда ссыльные, выбрасывая свои револьверы в окна, стали кричать, что они сдаются. Взятые после того в доме Монастырева госуд. ссыльные: Константин Терешкович, Моисей Брамсон, Мендель Уфлянд, Самуил Ратин, Липман Берман, Альберт Гаусман, Шендер Гуревич, Марк Брагинский, Борис Гейман, Сергей Капгер, Михаил Эстрович, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер, Анисья Болотина, Паулина Перли и Анна Зороастрова отправлены под стражу в местный тюремный замок. По отправлении их арестован Исаак Магат, подавший накануне заявление скопом, но не участвовавший в вооруженном сопротивлении, затем был задержан около дома Монастырева сс.-поселенец Николай Надеев, у которого в кармане найдено несколько револьверных патронов. В самом же доме, на месте, оказались: Муханов, Ноткин, Пик и Шур убитыми ружейными выстрелами, и тела их препровождены в анатомический покой; Фрума Гуревич, Лев Коган-Бернштейн, Подбельский, Зотов, Иосиф Минор, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Фундаминский и Орлов ранеными, и поэтому отправлены в гражданскую больницу, вместе с Верой Гоц, находившейся при муже, из них Фрума Гуревич и Подбельский, тяжело раненые, вскоре умерли в больнице. Раны, нанесенные ссыльными подпоруч. Карамзину и рядовому Горловскому, отнесены к разряду легких; рана, полученная полиц. служителем Хлебниковым, в диаметре не более пули револьвера малого калибра, проходила через всю брюшную полость, от которой он в тот же день вечером и умер. У и. д. губерн. Осташкина по медицинскому освидетельствованию оказалась в правой стороне живота, немного ниже пупка, легкая контузия, произведенная револьверною пулею, пробившею в том месте ватное пальто, которое было на нем. При осмотре дома мещанина Монастырева, из которого взяты означенные ссыльные, кроме 4 револьверов разных систем, выброшенных ими в окна, найдены еще 6-ствольный револьвер большого калибра, заряженный 5 пулями [* 4 револьвера, выброшенные в окно, оказались купленными накануне 21 марта в г. Якутске, в лавке Захарова с сотнею при них патронов; при чем 2 из них Шендером Гуревичем, а другие 2 неизвестно кем из госуд. ссыльных.], кроме того много выстрелянных гильз и несколько револьверных патронов, 4 кобура и несколько жестяных ящиков также от револьверных патронов, двуствольное ружье без замков, ствол одноствольного ружья и записная книжка с 3-мя 5-рублевыми кред. билетами, при этом собрано 25 небольших разорванных клочков бумаги, валявшихся на полу с фамилиями госуд.-ссыльных, которые указывают на то, что между ними происходили какие-то выборы, так как на одном из этих клочков бумаги написано: «не могу никого выбрать, мало еще знаком с публикой. М. Эстрович». Затем при обыске в квартире Гаусмана и Брамсона оказались еще 2 револьвера. По предъявлении госуд. ссыльных, взятых в доме Монастырева, в том числе раненых и убитых, подпор. Карамзин, унт.-офицер Ризов, казак Ципандин, Винокуров и др. признали Николая Зотова, Льва Когана-Бернштейна и Альберта Гаусмана за тех, которые при взятии их для вывода из означенного дома, вскочив на диван, первые начали стрелять в солдат, хотевших оцепить некоторых из них, при чем подпор. Карамзин удостоверил, что после того видел Зотова стрелявшим с крыльца в уходившего и. д. губернатора после сделанного в него выстрела Ноткиным. Подсудимые, подавшие однородные заявления на имя Якутск. губерн. об отмене сделанных им распоряжений в отношении усиленной отправки их в Верхоянский и Колымский округа, за исключением Иосифа Резника, который по случаю отправки его 31 марта в Верхоянск не вызывался в суд, показали, что на подачу означенных заявлений общего соглашения между ними не было, многие из них собрались по этому случаю в обл. пр. случайно, где никакого шума и беспорядка не производили. В отношении оказанного ими вооруженного сопротивления в доме мещанина Монастырева задержанные в этом доме, отрицая факт какого-либо соглашения на это преступление, отозвались, что вначале не соглашались идти под конвоем по неимению письменного распоряжения об их арестовании, выстрелы некоторых ссыльных были непреднамеренные, а вызванные действиями административных лиц, главным образом полицмейстера; у кого было оружие и кто из них стрелял отвечать многие из них отказались; некоторые только показали, что оружия у них не было и кто имел его — не знают. Перед заключением следствия Николай Зотов, сознаваясь в том, что при виде насилия солдат и раздирающих криков женщин он выхватил из кармана револьвер и, вскочив на диван, сделал выстрел в подпор. Карамзина и солдат, между прочим, показал, что одновременно с его выстрелом раздались и другие выстрелы и со стороны солдат, и со стороны госуд. ссыльных; после того, увидав с крыльца и. д. губерн. Осташкина и будучи крайне возмущен убийством дорогих ему товарищей, умерших на его глазах, выстрелил в него, как виновника всех этих жертв, один раз, а когда он бросился бежать, стараясь скрыться за солдатами, сделал в него выстрел в другой раз и ушел сам обратно в комнаты. Из арестованных Борис Гейман, Сергей Капгер и Анна Зороастрова в подаче заявлений губерн. не участвовали, прибыли из улусов в Якутск по своим надобностям: Капгер 21 марта вечером, а Гейман и Зороастрова на другой день утром около 11 час. и, не зная о преступных деяниях своих товарищей, что подтвердилось и на суде, зашли в квартиру Ноткина, чтобы видеться с некоторыми из своих знакомых, и узнав в то же время, что они ожидают объявления какой-то резолюции губернатора, остались там, где и были вскоре взяты.

    О предварительном соглашении между ними на сопротивление начальству при них никакого разговора не было.

    Подсудимые Роза Франк и Анастасия Шехтер, по показаниям полицейского надзирателя Олесова и рядовых Маркова, Иксонова и др., перед самым началом сопротивления изъявляли намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, но не достигли своей цели вследствие сделанного Коган-Бернштейном воззвания к неповиновению. Исаак Магат, подавший в числе других заявление на имя губернатора, с целью противодействовать распоряжениям начальства, во время оказанного сопротивления в квартире Ноткина не был, и арестован уже после этого. По статейным спискам из подсудимых православного вероисповедания: Николай Зотов, 26 лет, из дворян Таврической губ., Михаил Орлов, 25 лет, сын коллежского асессора, Сергей Капгер, 28 лет, из дворян Воронежской губ., и Анна Зароастрова, 26 лет, дочь священника. Вероисповедания иудейского: Альберт Гаусман, 29 лет, из мещан, Лев Коган-Бернштейн, 28 лет, сын купца, бывший студент петербургского университета, Сара Коган-Бернштейн, 28 лет, жена его, Шендер Гуревич, 22 лет, купеческий сын, Мендель Уфлянд, 27 лет, из мещан, Иосиф Эстрович, 22 лет, сын купца, Исаак Магат, 22 лет, бывший студент петербургского технологического института, Матвей Фундаминский, 22 лет, сын купца, Мовша Гоц, 23 лет, купеческий сын, Марк Брагинский, 25 лет, из мещан, Иосиф Минор, 27 лет, из мещан, Моисей Брамсон, 27 лет, из мещан, Самуил Ратин, 28 лет, из мещан, Борис Гейман, 23 лет, из мещан, Паулина Перли, 26 лет, мещанка, Анастасия Шехтер, 29 лет, мещанка, Анисья Болотина, 24 лет, мещанка, Роза Франк, 28 лет, дочь купца, Липман Берман, 20 лет, из мещан, Михаил Эстрович, 20 лет, сын купца, и Евгения Гуревич, 18 лет, мещанка. Все они сосланы административно в Сибирь по особым высочайшим повелениям, из них Николай Зотов и Михаил Орлов вначале высланы были в Тобольскую губернию, но за беспорядки и неповиновение властям в пути следования, по постановлению министра внутренних дел, отправлены в отдаленнейшие места Якутской области; кроме того Зотова, Орлова, Шендера Гуревича, Веру Гуревич и Кисиеля Терешковича за беспорядки, произведенные ими в числе других в Томске, согласно распоряжения тов. мин. вн. дел, предписано в октябре 1888 года разместить их по улусам Якутской области отдельно одного от другого. Анна Зороастрова выслана была под надзор полиции в Степное генерал-губернаторство и водворена в Семипалатинск, но затем разрешено ей переехать в Якутскую область, в место нахождения ссыльного Сергея Капгера, с которым пожелала вступить в брак; прибыла в ноябре 1888 года.

                                                                          Приговор.

    Военный суд, признав подсудимых государственных ссыльных:

    1) Льва Когана-Бернштейна, 2) Альберта Гаусмана, 3) Николая Зотова, 4) Марка Брагинского, 5) Моисея Брамсона, 6) Мовшу Гоца, 7) Шендера Гуревича, 8) Иосифа Минора, 9) Михаила Орлова, 10) Самуила Ратина, 11) Менделя Уфлянда, 12) Матвея Фундаминского, 13) Иосифа Эстровича, 14) Сару Коган-Бернштейн, 15) Анисью Болотину, 16) Веру Гоц, 17) Паулину Перли, 18) Бориса Геймана, 19) Сергея Капгера, 20) Анну Зороастрову, 21) Розу Франк, 22) Анастасию Шехтер, 23) Липмана Бермана, 24) Кисиеля Терешковича, 25) Михаила Эстровича и 26) Евгению Гуревич виновными в вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства, по предварительному между собою соглашению, с убийством при этом полицейского служителя Хлебникова, с покушением на убийство и. д. Якутского губернатора Осташкина, с нанесением ран подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому, на основании 107 и 279 ст. XXII книги свода военн. постановлений 1869 года издания 2-го, 118 и 119 ст. уложения о наказ, уголовн. и исправ. издания 1885 года, приговорил: первых трех — Когана-Бернштейна, Гаусмана и Зотова, как зачинщиков в означенном преступлении, подвергнуть смертной казни через повешение; следующих затем 14 человек, как сообщников, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Бориса Геймана, Сергея Капгера, Анну Зороастрову, во внимание того, что они не участвовали в соглашении со своими товарищами на составление заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и явились в квартиру Ноткина, где оказано было затем сопротивление, в самый день происшествия, незадолго перед самым сопротивлением, а Розу Франк и Анастасию Шехтер, во внимание того, что перед началом вооруженного сопротивления изъявили намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, — по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на пятнадцать лет; остальных: Липмана Бермана, Кисиеля Терешковича, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, во внимание их несовершеннолетия менее 21 года, согл. 139 ст. ул. о нак., по лишении всех прав состояния сослать в каторжную работу на десять лет. Подсудимых Исаака Магата и Иосифа Резника, из которых последний за отправлением в Верхоянск в суд для допроса не вызывался, за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства по отправлению ссыльных в северные округа Якутской обл., без всякого участия в самом сопротивлении по сему обстоятельству, на основании 111 ст. означенной XXII кн., по лишению всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Якутской обл.; привлеченного к делу ссыльнопоселенца Николая Надеева, который не принимал никакого участия как в соглашении на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, так и в сопротивлении, оказанном после того тому же начальству, а имел только патроны от собственного револьвера, оставшегося во время задержания его на квартире, от ответственности освободить. Суждение о Подбельском, Фруме Гуревич и о других, за смертью их, прекратить. Употребленные по делу издержки, по приведении их в известность, взыскать из имущества подсудимых, признанных виновными.

                                                                           Мнение.

    Открытое заявление, в числе восьми и более человек, с намерением оказать противодействие распоряжениям начальства, по закону 263 ст. ул. о нак. и 110 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. издание 2-е, есть явное восстание против властей, правительством установленных, а не вооруженное сопротивление, которое может быть оказано в числе 2-х или более лиц, но менее восьми человек. Деяния подсудимых, подавших в числе 30 человек, по общему соглашению, однородные заявления об отмене сделанных 16 марта 1889 г. и. д. губ. Осташкиным распоряжений относительно отправки ссыльных согласно назначения в северные округа Якутской обл. усиленными партиями, которым подчиниться они не могут, хотя распоряжения эти касались немногих из них, а затем отказ тех же ссыльных подчиниться требованиям начальства явиться в полицейское управление для выслушания резолюции губернатора на упомянутые заявления, выражают явное восстание, с намерением воспротивиться начальству, которое сопровождалось убийством полицейского служителя Хлебникова, покушением на убийство и. д. губ. Осташкина и нанесением ран выстрелами из револьверов подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому. В преступлении этом по обстоятельствам дела положительно изобличаются государственные ссыльные: Альберт Гаусман, Николай Зотов и Лев Коган- Бернштейн, как зачинщики, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель Терешкович, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Роза Франк, как пособники, при чем последние двое — Шехтер и Франк — согласившись в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, по приходе военного отряда, изъявили желание идти под конвоем в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губ. по этим же заявлениям и уговаривали даже товарищей подчиниться сему требованию. Виновность Исаака Магата, подавшего в числе других заявление и не бывшего на квартире Ноткина, где оказано сопротивление начальству, заключается только в преступном соглашении с целью противодействовать распоряжениям начальства. За вышеуказанные преступления, на основании 75, 110 и 111 ст. XXII кн. свода воен. пост. 1869 г. изд. 2-е, полагал бы: Льва Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана и Николая Зотова, как зачинщиков, по лишении всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение; на сообщников по обстоятельствам дела и по мере содействия их в самом исполнении преступления: Мовшу Гоца, ходившего перед тем депутатом к губернатору, Иосифа Минора, выразившегося, что с начальством они не шутят, Шендера Гуревича, купившего накануне два револьвера, и Михаила Орлова, неоднократно замеченного в неповиновении, за что по постановлению мин. вн. д. из Тобольской губернии выслан и отдаленные места Якутской обл., как наиболее выдающихся и означенном преступлении по своим действиям, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Марка Брагинского, Моисея Брамсона, Самуила Ратина, Менделя Уфлянда, Матвея Фундаминского и Иосифа Эстровича, как менее выдающихся по своим действиям, сравнительно с предыдущими, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двадцать лет; Сару Коган-Бернштейн, Веру Гоц, Анисью Болотину и Паулину Перли, в виду выраженного ими вначале колебания и увлечения затем подсудимыми мужчинами, имеющими над ними по природе и по личным отношениям сильное влияние, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двенадцать лет, Кисиеля Терешковиуа, Липмана Бермана, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, по их несовершеннолетию, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу: Терешковича, как замеченного прежде вместе с Орловым и другими в беспорядках и неповиновении, на десять лет, Бермана и Эстровича на шесть лет; Евгению Гуревич, в виду ее увлечения другими и выраженного колебания, на четыре года; Анастасию Шехтер и Розу Франк, которые изъявили готовность идти в полицию под конвоем и уговаривали товарищей своих подчиниться этому требованию, по лишении всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленные места Якутской области. Подсудимого Исаака Магата за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, окончившееся явным восстанием, в котором не принимал он участия, по лишении всех прав состояния сослать на поселение в отдаленнейшие места той же области. Что касается до Сергея Капгера, Анны Зороастровой и Бориса Геймана, которые никаких заявлений об отмене распоряжений губернатора не подавали, в город Якутск прибыли из улусов уже после того, без всякого оружия, Капгер 21-го марта, а Зороастрова и Гейман около 11 час. утра на следующий день и, не зная ничего о преступных намерениях своих товарищей, а также об отказе их идти по требованию надзирателя Олесова в полицейское управление, зашли в квартиру Ноткина для свидания с некоторыми из них почти перед самым прибытием военного отряда, посланного для привода подавших накануне заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и отказавшихся потом идти по требованию в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губернатора на упомянутые заявления, — являются упомянутые ссыльные участниками восстания без предварительного на то соглашения, так как по прибытии военного отряда не вышли из квартиры Ноткина по первому требованию и неоднократному убеждению подчиниться сему требованию начальства, за что, на основании 75 ст. XXII кн., согласно 12, 39 и 263 ст. улож. о нак. угол, и испр. по лишении всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, Капгера и Зороастрову сослать на житье в отдаленные места Якутской обл., а Геймана, происходящего из мещан, вместо отдачи в исправительный арестантский отдел по третьей степени, на основании 77 ст. того же уложения, заключить в тюрьму гражданского ведомства на три года, с употреблением на самые тяжкие из установленных в сих местах заключения работы. Постановленный приговор о государственном ссыльном Иосифе Резнике, обвиняющемся в соглашении в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, который, за отправлением по назначению в Верхоянск, в суд не вызывался, за нарушением в сем случае 296, 300 и 407 ст. II кн. военного угол. ул. изд. 1864 г., отменить и дело об этом ссыльном передать в надлежащее судебное место гражданского ведомства, которому предоставить сделать заключение об отобранных от государственных ссыльных деньгах, оружии и др. вещах. Изложенное мнение по событию вооруженного сопротивления и признанной судом по внутреннему своему убеждению виновности в сем преступлении подсудимых государственных административно-ссыльных, на основании 420 и 422 ст. II кн. военн. угол. уст. изд. 1864 года и особого высочайшего разрешения, сообщенного бывшему командующему войсками генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, представляю на усмотрение вашего превосходительства.

    Подписал обер-аудитор Подкопаев.

                                                                         Конфирмация.

    Временно и. д. командующего войсками генерал-майор Веревкин на докладе положил следующую конфирмацию: На основании высоч. повеления, сообщенного бывшему командующему Иркутского военного округа генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, в телеграмме главного прокурора, от 20 минувшего июня, определяю: 1) В отношении Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана, Николая Зотова, Мовши Гоц, Шендера (Александра) Гуревича, Иосифа Минора, Михаила Орлова, Константина Терешковича, Исаака Магата, Николая Надеева и умерших: Фрумы Гуревич, Ноткина, Пика, Муханова и Шура, а равно и издержек по делу, приговор суда утвердить. 2) Определенные судом бессрочные каторжные работы: Марку Брагинскому, Моисею Брамсону, Самуилу Ратину, Менделю Уфлянду, Матвею Фундаминскому, Иосифу Эстровичу, Саре Коган-Бернштейн, Вере Гоц, Анисье Болотиной, Паулине Перли по соображениям, изложенным в настоящем докладе и на основании пункта 6 ст. 134 улож. о нак. угол, и испр. и примечания к ст. 420 кн. II военн.-угол. уст. изд. 1864 г. заменить таковыми же работами на срок: первым шести — на двадцать лет, а остальным четырем — на пятнадцать лет. 3) Определенный судом десятилетний срок каторжных работ Липману Берману, Михаилу Эстровичу и Евгении Гуревич сократить первым двум — до восьми лет, а последней до шести лет, на основании соображений, изложенных в настоящем докладе, меньшей виновности по сравнению с Терешковичем и приведенных в предыдущем пункте законоположений. 4) Определенный судом пятнадцатилетний срок каторжных работ Розе Франк и Анастасии Шехтер сократить до четырех лет, в виду 6 и 9 пунктов приведенной конфирмации 134 ст., приведенного там же примечания к 420 ст. и на основании соображений, изложенных в докладе обер-аудитора. 5) Определенные судом наказания Борису Гейману, Анне Зороастровой и Сергею Капгеру заменить наказаниями согласно мнения обер-аудитора на основании 75 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. изд. 2-ое и в виду того, что лица эти в подаче заявлений губернатору не участвовали, а в явном восстании, имевшем место на квартире Ноткина, по делу до них не относившемуся, сделались участниками без предварительного соглашения, явившись на квартиру случайно по своим личным делам, и 6) в отношении Иосифа Резника и об отобранных у госуд. ссыльных деньгах, вещах и оружии поступить согласно мнения обер-аудитора. Конфирмацию эту привести в исполнение ныне же установленным в законе порядком. Временно и. д. командующего войсками Иркутского военного округа генерал-майор Веревкин. 20-го Июля 1889 года. Верно: Обер-аудитор Подкопаев. (Дело департ. полиции за № 7732 часть I, V делопроизводство).

                            Доклад Осташкина Департ. Пол. о деле 22 марта 1889 г.

                                                         № 106, от 2 августа 1889 г.

                                                                                                                           Секретно.

    До 1887 года госуд. преступники, назначенные на водворение в Якутскую область под надзором полиции, высылались сюда по нескольку человек. С 1887 года преступники эти, преимущественно евреи, предназначенные к водворению в северные округа области, начали прибывать партиями. Когда партии этих ссыльных были небольшие, около 7-10 человек, и прибывали в Якутск в зимнее время, удобное для дальнейшей отправки ссыльных в Верхоянск и Ср.-Колымск, то они, впредь до отправки дальше по назначению, помещались в Якутском тюремном замке, выстроенном на 40 человек заключенных. По исключительным местным условиям госуд. преступники-евреи могут быть отправляемы на водворение в северные округа области только с ноября по 10 апреля, а в течение 3-х летних месяцев только до Верхоянска верхами по 2-3 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека, через 7-10 дней одна партия после другой; также и до Верхоянска в течение зимы; а летом только до Верхоянска одни мужчины верхами по одному и по 2 человека, через каждые 7 суток. Отправка поднадзорных в северные округа производилась областным начальством по правилам, изданным главн. тюремн. Управл. о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, но в особых отдельных случаях, во внимание к семейному положению госуд. ссыльных и в виду невыгодных экономических условий северных округов, делались отступления от этих правил, покуда ссыльные не стали злоупотреблять таким снисхождением. Семейным ссыльным дозволялось брать тяжести более 5 пудов на человека, с целью дать им возможность сделать в Якутске достаточный запас продовольствия, и им выдавалось на руки за несколько дней до отправления в Верхоянск и Ср.-Колымск, вперед за 2 месяца, пособие, по 18 рублей каждому поднадзорному, на приобретение продовольственных припасов сверх кормовых денег, причитающихся им по табели по числу нахождения в пути дней. На одежду и обувь выдавалось каждому поднадзорному на год вперед, т.-е. в начале года единовременно по 22 руб. 58 коп. С апреля 1888 г. госуд. преступники, преимущественно евреи, предназначенные главным начальником края в северные округа области, начали прибывать из Иркутска в Якутск большими партиями, в 11, 17 и 22 челов.; последняя партия в 17 человек прибыла в Якутск 25 февраля 1889 года. Госуд. ссыльных в этих партиях прибыло 70 человек. Они привезли с собою весьма много багажа в сундуках, чемоданах, ящиках и корзинах, весом гораздо более 10 пудов на каждого ссыльного. По причинам крайней тесноты Якутск. тюремн. замка, прибывавшие в Якутск госуд. ссыльные, считающиеся в разряде пересыльных арестантов, впредь до водворения на постоянное местожительство, сначала помещались при городской полиции, а затем в зданиях якутской местной команды, принадлежащих городу, а оттуда отправлялись объясненным выше порядком в Верхоянск и Ср.-Колымск. Для вновь прибывших партий не оказалось места и в этих зданиях. Поэтому госуд. ссыльные в числе 30 человек, впредь до наступления очереди отправки, временно поселены были областным начальством в инородческих улусах Якутск. округа, отстоящих от города от 12-70 верст. Проживать в самом городе на частных квартирах не было им дозволено в виду циркуляра министра вн. д., воспрещающего проживание поднадзорных в городах, где находятся средне-учебные заведения. Из 70 челов. госуд. преступников, прибывших в Якутск с апреля 1888 года по 25 февр. 1889 года, 5 человек, переведенных сюда из Сургута, Тобольской губ., подлежало водворению в гор. Вилюйск, а 65 челов. в Верхоянск и Ср.-Колымск. К 16 марта 1889 года указанным выше порядком было отправлено в Вилюйск 5 человек, а 31 челов. в северные округа обл. (Верхоянск и Ср.-Колымск). Осталось неотправленных в эти округа ссыльных евреев 34 человека. Из этого числа было 16 человек таких ссыльных, отправка которых по назначению отложена была до весны 1889 года, хотя многие из них прибыли в Якутск в течение 1888 года. Это были женщины, которым трудно было перенести путь в северн. округа среди зимы при 35° - 40° мороза, семейные ссыльные, выздоравливавшие, ожидавшие разрешения главного начальника края на вступление в брак и оставленные до получения сведений по предмету отношения к воинской повинности. После отправки таких 16 чел. осталось бы 18 челов., подлежавших отправке в северные округа, прибывших в Якутск в декабре 1888 г. и в январе, феврале 1889 года. Половину их, мужчин, предполагалось отправить в Верхоянск вьючным путем в течение лета 1889 года, а остальных — женщин и семейных — в течение будущей зимы. К марту 1889 года я имел от иркутского ген.-губернатора предписание о направлении в Якутскую область еще 40 человек госуд. преступников, преимущественно евреев, подлежащих водворению в северные округа по указанию генер.-губ. Государств, преступники, прибывшие в Якутск до декабря 1888 года и отправленные в северные округа до марта 1889 года, не обнаружили явного ослушания распоряжениям начальства при отправлении их в северные округа. Совсем другого духа оказались ссыльные, прибывшие в партиях в дек. 1888 года и в январе, феврале 1889 года и временно распределенные по улусам Якутского округа. Они, преимущественно евреи, во всем стали обнаруживать какой-то особенный преступный задор. Администр. ссыльный Марк Брагинский вел дневник за все время следования партии, в которой он шел от Нижн.-Новгорода до Якутска. В этот дневник он заносил все случаи противодействия ссыльных по пути требованиям начальства; все случаи ослушания ссыльных распоряжениям начальника конвоя и жандармам, препятствовавшим им иметь свидания по пути с поднадзорными, водворенными в Иркутской губ.; в дневник внесены также все случаи дебоширства пересылавшихся с конвоирами. Начальник конвоя, доставивший партию госуд. преступников в февр. 1889 года, представил два акта, составленных по пути от Иркутска, об оказанном ему противодействии и сопротивлении следовать по назначению ссыльными: Ноткиным, Шуром, Терешковичем, Эстровичем, Шендер Гуревичем, Генею Гуревич, Зотовым и Орловым. Офицер Попов вынужден был везти этих ссыльных одну станцию связанными — Зотов и Орлов первоначально водворены были в Тобольск. губ., откуда за беспорядки и неповиновение властям мин. вн. д. перевел их в отдаленнейшие места Якутск. обл. с продолжением срока надзора за ним на два года (отношение деп.- пол. Якутскому губерн. от 12 авг. 1888 г. за № 3303). На этом основании Зотов, Соколов и Орлов были назначены к водворению в Ср.-Колымск в Колымском улусе. Иркутский генер.-губ. в октябре 1888 г. на основании телеграммы г. тов. мин. вн. д. наведывающего полицией от 30 сентября, предписал Якутскому губернатору в виду беспорядков, произведенных в Томске высылаемыми в Вост. Сибирь Шендер и Генею Гуревич, Ноткиным, Терешковичем, Зотовым и Орловым, разместить их отдельно одного от другого по улусам Якутск. округа. С такими-то личностями пришлось иметь дело областному начальству при ограниченных средствах городской и окружной полиции. В городе Якутске дозволено было проживать временно госуд. ссыльным семейным, по болезни, Резнику и Когану-Бернштейну, также по болезни, Розе Франк и Болотиной; по предмету отнесения воинской повинности Соломонову и Эстровичу и Ноткину, предложившему Ирк. метеоролог. обсерватории свои услуги по устройству метеоролог. наблюдений на Кеньюряхе — на вершине Верхоянского хребта. Для необходимых приготовлений для устройства на Кеньюряхе метеорологической станции — с разрешения генерал-губернатора, — Соломонов и Ноткин наняли себе в г. Якутске квартиру в отдельном флигеле, с отдельным двором и хозяйственными службами, у домовладельца мещанина Монастырева. Государственные ссыльные, преимущественно евреи, временно водворенные в улусах Якутск. окр., стали нарушать существенные требования положения о полицейском надзоре. В течение февр. и марта мес. они начали ежедневно самовольно появляться в городе по несколько человек и находились здесь по несколько дней, обитая здесь по квартирам Соломонова, Ноткина, Резника, Когана-Бернштейна, Эстровича, Болотиной и Розы Франк. Высылаемые из Якутска полицией, они, через несколько времени, опять появлялись здесь в большем числе. Затем до меня дошли слухи, что ссыльные евреи, подлежавшие водворению на жительство в Верхоянский и Колымский округа на 5 и 8 лет, намереваются летом бежать из области. 28 февраля Якутский полицмейстер донес мне, что 27 февраля городскою полицией, при бытности тов. областного прокурора, в квартире Соломонова и Ноткина обнаружена библиотека и читальня, принявшая характер общедоступной, и что в этой библиотеке собираются многие поднадзорные, самовольно прибывающие в город.

    В библиотеке вывешено было объявление к посещающим библиотеку с правилами пользования книгами, журналами и газетами, и было установлено дежурство. При появлении полиции, собравшиеся в библиотеке ссыльные не допустили закрытия библиотеки. Полиция отобрала только каталоги (рукописные) бывшим в библиотеке и читальне книгам и журналам. Из этих каталогов усмотрено, что для общего пользования на квартиру Ноткина и Соломонова собрано было принадлежащих разным ссыльным несколько сот книг, из коих много было книг и брошюр русского и заграничного издания, запрещенных к обращению. Продолжая самовольно появляться в городе, государств. ссыльные в большом числе собирались на квартире Ноткина и Соломонова в дни 1-го и 2-го марта, где обсуждали действия правительства и распоряжения областного начальства. Имея на глазах удавшийся побег государств, преступника Николая Паули, задержанного в Петербурге, Федоровой и Кашинцева, появившихся в Париже, покушение на побег Майнова, Михалевича и Терещенкова, и в ожидании прибытия в область еще до 40 государств. ссыльных, я счел своим священным долгом положить конец всем допускаемым поднадзорными нарушениям закона. В этих видах по соглашению с Якутск. окружным исправником, с 16 марта распорядился об усиленной отправке в Верхоянск и Ср.-Колымск, в течение времени с 22 марта по 15 апреля, по санному пути следующих поднадзорных, прибывших в Якутск еще в 1888 году, и отправка которых в северные округа была отложена до весны 1889 г. по разным причинам: 1) Эвеля Робсмана, 2) Эдуарда Винярского, 3) Бориса Геймана, 4) Иосифа Резника, с семейством, 5) Розы Франк, 6) Анисьи Болотиной, 7) Соломона Пика, 8) Фрумы Гуревич, 9) Мовши Гоц, 10) жены его Веры, бывшей Гасох, 11) Анастасии Шехтер, 12) Паулины Перли, 13) Моисея Брамсона с семейством, 14) Альберта Гаусмана с семейством и 15) Липмана Бермана. На оставлении всех этих ссыльных временно в Якутском округе до весны 1889 года областное начальство имело разрешение г. генерал-губернатора.

    Отправку этих ссыльных в северные округа я предписал Якутским городской и окружной полициям произвести с 22 марта по 10 или 15 апреля следующим порядком: через каждые 7 дней отправлять по 4 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека; по правилам о пересылаемых вместо водворения ссыльных отправлять их не из частных квартир в городе, а накануне отправки собирать поднадзорных в полиц. гор. упр. и отправлять в дорогу оттуда или из тюремного замка. Чиновники гор. полиции заявляли мне, что при отправке ссыльных из частных их квартир они задерживают подолгу почтовых лошадей, всячески оттягивая выезд из города, и позволяют себе с чинами полиции унизительное и оскорбительное обращение.

    Состоящих на очереди к отправке и сказывающихся больными помещать для излечения в тюремную больницу. В дорогу разрешить брать с собою отнюдь не более 5 пудов на каждого ссыльного; в случае неимения собственной теплой одежды и обуви выдавать таковую казенную арестантскую. По расчету дней пути выдавать каждому вперед кормовые деньги по положению и 22 р. 58 коп. каждому на одежду и обувь.

    Выдачу же, кроме кормовых, еще на 2 месяца вперед прекратить, по неимению на это у областного начальства надлежащего разрешения и по неассигнованию еще в марте кредита на пособие государственным. Ограничение веса багажа 5 пудами по указанию правил о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, и прекращение выдачи вперед за 2 месяца пособия я признал необходимым потому, что снисходительностью в этом отношении, в отдельных случаях, ранее ссыльные явно злоупотребляли. Багаж состоял у них, кроме запасов продовольствия и привезенных ими из России книг целыми ящиками, из железных вещей и разных других товаров. Один ссыльный повез в Средне-Колымск якорь в 2½ пуда весом. Выдаваемое вперед за 2 месяца пособие употреблялось на приобретение вещей и товаров для барышничества на месте водворения.

    Верхоянский окружной исправник доносил о том, что госуд. ссыльные обременяют содержателей станций большим количеством багажа, состоящим из книг, железных вещей и товаров, требуя для каждой партии из 2-3 ссыльных по 7-10 пар оленей с нартами. На это жаловались областн. правлению и содержатели станций по Верхоянскому и Колымскому тракту. В выдаче вперед в дорогу пособия за 2 месяца было отказано ссыльным еще и по той причине, что многие из них, вскоре по прибытии в Якутск, получили из России от родственников своих единовременно достаточные суммы, каждый по 25, 40, 50 и 100 р. Деньги от родственников и посылки с платьем и бельем получили: Гоц, Минор, Гаусман, Брамсон, Ноткин, Шур, Соломонов, Коган-Бернштейн, Брагинский, Фундаминский, Эстрович, Робсман и Гуревич.

    Впоследствии найдена рукопись Брагинского, в которой делается упрек «товарищам ссыльным-политикам» в том, что они занимаются барышничеством, в котором заподозрило их областное начальство.

    О такой усиленной отправке ссыльных в течение марта и апреля я донес г. генерал-губернатору от 18 марта 1889 года. Для своевременного заготовления по тракту лошадей и оленей и для устранения всяких препятствий к безостановочному и благополучному проследованию партии 18 марта послан был вперед нарочный. Отправку оставшихся остальных 18 ссыльных, прибывших в Якутск в дек. 88 г. и в январе и феврале 1889 года предполагалось произвести: мужчин верхами в Верхоянск в течение лета 1889 г., а женщин и семейных — будущей зимой. До сего времени они были поселены в Якутский округ. 19 марта явился утром ко мне на квартиру административно-ссыльный Мовша Гоц, в качестве уполномоченного от прочих госуд. ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля.

    Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежащих отправке по назначению ссыльных, внушал ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства.

    Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке. Освобожденный с мая 1888 г. от гласного надзора полиции бывший административно-ссыльный дворянин Мельников подал мне 20 марта письменное заявление о том, что госуд. преступникам неудобно будет следовать в Верхоянск и Колымск усиленным способом потому, что на станциях содержится только по 3 пары лошадей и оленей, что для лошадей и оленей трудно добывать подножный корм, что люди могут заболеть в дороге, что им трудно найти по дороге продовольствие и что посылать партии необходимо через большие промежутки времени — одну партию после другой через 10 дней или даже 2 недели. Указав Мельникову на неуместность подобного его вмешательства, я оставил его заявление без последствий. Все это делалось и заявлялось ссыльными и их адвокатом Мельниковым в то время, когда в руках у ссыльных (Когана-Бернштейна, Гаусмана, Минора, Брагинского), как впоследствии оказалось, имелись письма от прибывших уже и поселившихся в Верхоянске и Ср.-Колымске государств. преступников, что февраль, март и апрель самое удобное время для следования в северные округа семейных людей, для женщин и слабых здоровьем. — 21 марта в 1½ часа дня в Якутск, областное правление явились государственные преступники целой толпой в 30 человек: Резник, Фрума Гуревич, Пик, Зотов, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Шур, Берман, Шендер Гуревич, Анисья Болотина, Анастасия Шехтер, Минор, Иосиф Эстрович, Магат, Фундаминский, Гаусман, Вера Гоц, Мовша Гоц, Ноткин, Брагинский, Паулина Перли, Михель Эстрович, Орлов, Лев Коган-Бернштейн и Сара Коган-Бернштейн. Они привели с собою собаку и столпились в коридоре у помещения, занимаемого экспедицией о ссыльных (2-ое отделение областн. правления). Они в один голос потребовали от вышедшего к ним советника областного правления, наведывающего экспедицией о ссыльных, чтобы он принял от них 30 письменных заявлений на имя Якутского губернатора об отмене усиленной отправки ссыльных в северные округа в течение марта и апреля месяцев, они требовали, чтобы эти их заявления сегодня же были у губернатора и чтобы им сегодня же было объявлено решение или резолюция губернатора. На замечание советника о том, что целой толпой нельзя являться в присутственное место и подавать прошение скопищем; на предложение сейчас же разойтись и подать заявление лично губернатору, так как сегодня у него для посетителей день приемный, они отказались это исполнить и воспрепятствовали вахмистру запереть дверь из коридора в помещение экспедиции. Тогда приглашен был в правление полицмейстер. Прибывший около 2-х часов дня полицмейстер потребовал от толпы государств. преступников, чтобы они немедленно разошлись, они отказались это исполнить, требуя, чтобы от них приняты были заявления и поданы сегодня губернатору, на каковые заявления они сегодня же будут ждать ответа от губернатора. Полицмейстер отобрал от каждого по заявлению, вывел толпу во двор области, правления и убедил их разойтись. Уходя со двора, обращаясь к полицмейстеру, Минор сказал: «Мы ведь не шутим; знаете, чем это пахнет?» Отобранные от ссыльных заявления полицмейстер представил мне, доложив о происшедшем. 21 марта вторник был приемный день для просителей, но никто из государств. ссыльных ко мне не явился и никаких просьб не подавал. О происшедшем 21 марта был составлен акт, переданный мною г. областному прокурору для производства через судебного следователя следствия о появлении толпы госуд. ссыльных в областном правлении, о самовольной отлучке многих ссыльных в город из улусов и об оказанном им упорстве подчиниться законным распоряжениям начальства. По рассмотрении мною представленных полицмейстером 30-ти заявлений они оказались все одного содержания и содержали в себе требование об отмене сделанных мною распоряжений об усиленной отправке госуд. ссыльных в назначенные для них северные округа порядком, изложенным выше. По рассмотрении заявлений этих ссыльных, я еще более убедился, что цель и намерение ссыльных есть чем только можно оттянуть до лета отправку их в Верхоянск и Колымск и чтобы летом бежать. В тот же день, 21 марта, через полицмейстера подававшие заявления госуд. ссыльные были извещены, что о резолюции моей по их заявлениям им будет объявлено полицией 22 марта. Передав через полицмейстера резолюцию мою на их заявления, при сем в копии прилагаемую, я поручил полицмейстеру собрать всех подавших заявление ссыльных в городск. полиц. управл. утром 22 марта, объявить им там резолюцию, задержать их, препроводить в Якутский тюремный замок, содержать их там под стражею, впредь до производства следствия о появлении ссыльных толпою в обл. правл., о самовольной отлучке в город из округа и о неподчинении распоряжениям начальства; а ссыльных, назначенных в очередь к следованию в Верхоянск, отправить 22 марта прямо из тюремного замка. — По всему было видно, что ни одному из этих распоряжений ссыльные, сопротивлявшиеся конвою в Енисейской губернии, при следовании по главному сибирскому тракту, и в Верхоленском округе Иркутской губернии, добровольно не подчинятся. — Поэтому по соглашению с области, прокурором, начальником местной команды и полицмейстером, я письменно просил 21 марта начальника Якутской местной команды отрядить на 22 марта 30 человек вооруженных нижних чинов под командой офицера для содействия городской полиции на случай сопротивления госуд. ссыльных подчиниться требованиям правительства и распоряжениям областного начальства об отправлении ссыльных в северные округа. Отряд воинских чинов с офицером прибыл в Якутск. гор. полиц. упр. в 10 час. утра. Городская полиция к этому времени узнала, что госуд. ссыльные, подавшие 30 заявлений, собрались на квартире одного из них, Якова Ноткина, где была открыта библиотека и читальня, где они и ожидают объявления резолюции губернатора на вчерашние их заявления. Полицмейстер двукратно посылал полицейского надзирателя и городовых с требованием, чтобы Ноткин и прочие, подавшие 30 заявлений ссыльные явились до 11 час. в гор. полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора. Исполнить это ссыльные отказались, заявив, что они требуют, чтобы резолюция губернатора была им объявлена здесь, на квартире Ноткина, где они для этого и собрались. Тогда, около 11 час. утра, полицмейстер с начальником Якутской местной команды, с офицером и отрядом нижних чинов отправились и прибыли к квартире, где собрались госуд. преступники. — Полицмейстер с начальником местной команды стали увещевать ссыльных подчиниться требованиям начальства и отправиться в полицейское управление для выслушания распоряжения губернатора; сначала ссыльные согласились выйти из квартиры и отправиться в полицию, но после возбуждения со стороны ссыльного Лейбы Когана-Бернштейна, сказавшего, обращаясь к полицмейстеру и офицерам: «Что тут церемониться? видали мы их!», ссыльные сделали в представителей власти несколько выстрелов из револьверов.

    Полицмейстер явился ко мне на квартиру и доложил, что государственные не слушаются и начали стрелять. Прибыв с полицмейстером на место происшествий, я выстрелов не застал и не слышал их. Войдя во двор квартиры Ноткина и остановившись здесь, я увидел суетившуюся ссыльную еврейку и несколько ссыльных; ссыльной и ссыльным я начал говорить, чтобы все успокоились и подчинились требованиям начальства; в это время один ссыльный выстрелил в меня в упор из револьвера и затем последовали другие 2 выстрела, сделанные другими ссыльными. Продолжавшееся вооруженное сопротивление госуд. ссыльных, засевших в доме, нанятом под квартиру Ноткина, и новые выстрелы с их стороны вынудили военный отряд стрелять в ссыльных в отворенные двери и окна. Несколько ссыльных убито на месте, несколько ранено опасно и легко. Ссыльными ранен тяжело в ногу Якутск. местной команды подпоручик Карамзин, двое нижних чинов и полицейский служитель, к вечеру умерший. После 2-х залпов военного отряда сопротивление кончилось; все они, находившиеся в одном доме, задержаны, обысканы, оружие от них отобрано, ссыльные заключены в тюремный замок, раненые помещены в больницу; обо всем происшедшем составлен акт, который передан судебному следователю для производства формального следствия под наблюдением прокурора.

    Представив копию с акта, постановленного 22 марта, я об этом донес подробно эстафетой г. генерал-губернатору и телеграфировал г. министру вн. дел. Произведенными 22 марта беспорядками госуд. ссыльные достигли того, что назначенная в этот день к отправке в Верхоянск партия осталась невыбывшею по назначению. — 22 марта убиты на месте вооруженного сопротивления следующие госуд. ссыльные: Муханов, Пик, Ноткин и Шур; смертельно ранены и умерли в тюремной больнице Подбельский и Фрума Гуревич; ранены были, ныне выздоровевшие и содержащиеся в тюремном замке: Зотов, Минор, Лев Коган-Бернштейн, Мовша Гоц, Михель Эстрович, Орлов и Фундаминский; арестованы на месте происшествия и содержатся в тюремном замке ссыльные, участвовавшие в вооруженном сопротивлении властям: Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Берман, Шендер Гуревич, Анастасия Шехтер, Гаусман, Болотина, Паулина Перли, Зороастрова, Брагинский, Капгер, Гейман, Иосиф Эстрович, Айзик Магат, Сара Коган-Бернштейн и Вера Гоц (б. Гассох).

    Виновные в вооруженном сопротивлении властям иркутским ген.-губ. и команд. войск. Иркутск, воен. окр. преданы военно-полевому суду. Военно-судная комиссия, окончив на месте в июне свои действия, военно-судное дело и приговор свой представила на конфирмацию г. команд. войск. Иркутск, воен. окр. — После арестования госуд. преступников полиция закрыла устроенную ими библиотеку и читальню и произвела тщательный осмотр как квартиры Ноткина, так и временных квартир в городе прочих арестованных ссыльных. Результат от осмотра квартир ссыльных получился следующий. В квартире Ноткина многих книг уже не оказалось, они развезены были по квартирам других ссыльных. В квартире Пика найдены были вырезанные на аспидной дощечке фальшивые печати правительственных учреждений и фальшивые паспорта, которые приложены были к следственному делу. В квартире Фундаминского найдена представленная мною г. ген.-губ., печатанная в России в «социалистической типографии» изд. 1888 г., брошюра под заглавием: «Вопросы для уяснения и выработки социально-революционной программы в России».

    В квартире Уфлянда и Шура, найдены представленные г. ген.-губ-ру: 1) женевского издания, «Самоуправление» — орган социалистов-революционеров и брошюра «Карл Маркс. Введение к критике философии права Гегеля, с предисловием П. Л. Лаврова»; 2) весьма преступного содержания приветствие — «Из Якутска. От русских ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики»; 3) программа деятельности социалистов-федералистов и 4) рукописи: Наставление, как должна вести себя «тюремная вольница», обращение к товарищам о необходимости подачи государю императору протеста от «Русской политической ссылки в Сибири» и проект самого протеста. Подлинные эти 3 рукописи переданы мною области, прокурору в виду закона 19 мая 1871 г. о производстве дознаний о государственных преступлениях, а списки с них представил департаменту полиции и г. генерал-губернатору.

    В бумагах Подбельского найден, за подписью водворенных в Вилюйске государственных преступников: Майнова, Михалевича, Терещенкова, Яковлева, Гуревича, Дибобеса, Молдавского и Вадзинского — «адрес из Вилюйска от ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики». Адрес этот передан мною областному прокурору в виду закона от 19 мая 1871 г.

    Наконец в бумагах Зотова, Минора, Брагинского, Брамсона и Гаусмана найдены подробные списки госуд. ссыльных, водворенных в разных местностях Западной и Восточной Сибири. — По арестовании 22-го марта государств. преступников после прекращения вооруженного сопротивления, вся корреспонденция арестованных подчинена контролю на основании изданных главным тюремн. управлением правил о порядке содержания в тюрьмах политических арестантов. Результаты контроля корреспонденции арестованных получились следующие: оказалось, что они состоят в переписке с госуд. ссыльными, водворенными в Иркутской и Енисейской губ., а также в Тобольской губ. и местностях степного генерал-губернаторства. В переписке этой заключались советы продолжать преступную пропаганду в местах ссылки; сообщались разные истории и случаи удачного противодействия властям и высказывалась уверенность в скором успехе в борьбе против существующего в России государственного строя. Подлинные письма этих ссыльных представлены мною частью в департ. полиции, как имеющие отношение до государственных ссыльных в других частях Сибири, частью г. генерал-губернатору, как, имеющие отношение до ссыльных этого ген.-губернаторства. — С июня месяца, с разрешения мин. вн. дел, переданного областному начальству г. генерал-губернатором, подчинена контролю корреспонденция всех водворенных в области административно-ссыльных и прибывших с ними жен. Контроль над корреспонденцией их дал следующие результаты. Обнаружено, что до 16 поднадзорных, во избежание удержания части денег в казну на пополнение выдаваемого им пособия на содержание, получают из России деньги от родственников (в суммах от 10 до 150 р. за раз) не на свое имя, а на адрес свободных от гласного надзора жен государственных ссыльных — через Веру Свитыч и Ревекку Гаусман. — Двум ссыльным родственники обещали устроить кредит у Якутских купцов до 300-600 р. с уплатой денег впоследствии их доверенным в России. — Обо всем вышеизложенном имею честь уведомить департамент полиции, в ответ на телеграмму от 3 июля за № 1936. И. д. губернатора вице-губернатор Осташкин. (Дело д-та полиц. за № 7732, 1-ая часть V делопроизводства).

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 188-203, 210-223./

                                                                              *

                                ИЗБИЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ССЫЛЬНЫХ В ЯКУТСКЕ*

    [* Извлечения из статьи в «Социал-Демократ», февраль. Книга первая. Лондон, 1890 г.]

    Свирепость наших современных помпадуров превышает всякое вероятие. В расправах со своими врагами, революционерами, они не останавливаются решительно ни перед чем. Сам «незабвенный» Николай нашел бы их слишком кровожадными. Весною прошлого года в Якутске разыгралась драма, известие о которой вызвало негодование даже многих умеренных органов западноевропейской печати. Насколько знаем, возмутительная сущность этой кровавой драмы сводится к следующему.

    В начале февраля прошлого года, главным начальником Якутской области был назначен и. д. губернатора П. П. Осташкин. Каков был этот человек, — об этом можно судить по его чиновной карьере. Он получил образование лишь в красноярском училище для канцелярских служителей и, кажется, постоянно служил в Сибири. Люди богатые и со связями не отдадут своих детей в училище для канцелярских служителей; ясно, что у родителей Осташкина не было ни богатства, ни связей, и что сын их мог сделать карьеру только благодаря собственной настойчивости и находчивости. И он действительно сделал ее, потому что исполнять должность губернатора, хотя бы и в Якутске, — это уже не маленький пост для бедного плебея. Чего стоил Осташкину такой успех? Кто знает наши порядки вообще, и сибирские в частности, тот не затруднится ответом. Изворотливости Молчалина не всегда достаточно чиновнику-плебею для подобных успехов. Ему нужно ее соединить с предприимчивостью Чичикова и с холодной жестокостью опричника, чтобы быстро всходить по лестнице повышений. По всему видно, что Осташкин вполне удовлетворял всем этим требованиям. Его родная сестра находится в административной ссылке в Сибири. Может быть, он сам донес на нее.

    Такого-то человека назначили начальником Якутской области, где, как известно много ссыльных. Разумеется, он сейчас же сообразил, что притесняя их, легко заслужить новые поощрения со стороны начальства. Но соловья баснями не кормят, одних словесных поощрений мало, нужно добиться утверждения в должности губернатора. Но как добиться этого? Вот, если бы ссыльные сделали «бунт», он усмирил бы их, и тогда уж наверное, получил бы щедрую награду. И почему бы им не взбунтоваться? Ведь все равно пропащие головы, а для Осташкина прямая и огромная выгода. Но ссыльные «злоумышленники», как нарочно не «бунтовали». Тогда Осташкин решился взбунтовать их по-своему. В половине марта он сделал распоряжению о немедленной высылке 16 человек ссыльных в Верхоянск и Средне-Колымск. Перевозка ссыльных в эти отдаленные «города» должна была совершиться при таких условиях, которые грозили этим жертвам административного произвола не только страшными лишениями, но прямо смертью от голода или от холода. Это знали ссыльные, знал и Осташкин, но именно на этом-то и был построен весь его расчет. Ссыльные, как назначенные, так и не назначенные к дальнейшей высылке, стали делать ему свои представления, и, наконец, обратились к нему, каждый от себя, с формальными прошениями. Полицмейстер Сухачев, принявши эти прошения, сказал ссыльным, чтобы на другой день они собрались все в квартире одного из них, именно Ноткина. На следующее утро 22 марта, они действительно собрались туда в числе 31 человека... Вскоре к ним явился полицейский надзиратель Олесов и потребовал, чтобы они все шли в полицейское управление. Ссыльные отказались сделать это, ссылаясь на вчерашнее распоряжение полицмейстера. Надзиратель скрылся, а немного спустя после его ухода явились солдаты, подкрепленные полицейскими и казаками. Как значительны были силы «христолюбивого воинства» показывает то обстоятельство, что одних солдат с ружьями, заряженными заранее, было более 100 человек (по некоторым известиям 140). Вся эта команда ворвалась в довольно обширную квартиру Ноткина и принялась «брать» ссыльных. «Брали» их так усердно и так удачно, что немедленно же некоторые из них были избиты прикладами и ранены штыками. У некоторых из ссыльных были револьверы. Доведенные до крайности, они стали отстреливаться. Храбрые военачальники только этого и ждали. Что могут сделать несколько револьверов против солдатских ружей? Ссыльные, разумеется были побеждены. Шестеро из них были убиты: Подбельский [* Подбельский прибежал на квартиру Ноткина, услышав перестрелку. Солдаты, как видно, нарочно пропустили его через свою цепь, чтобы иметь одной жертвой больше.], Пик, С. Гуревич, Ноткин, Шур и Муханов; девять человек оказались тяжело ранеными, всех остальных жестоко избили. Так кончился первый акт сочиненной Осташкиным драмы.

    Местом действия второго акта была зала военного суда: «6 июля — пишет один из осужденных по этому делу — нас привели в суд, где объявили, что мы предаемся суду для суждения по законам военного времени. Бернштейна внесли туда на кровати. Кроме судей, нас и громадного количества солдат, на суде никого не было. 7-го начались допросы. Защитников нам не дали; обвинительного акта не предъявили; вызывали на суд по одиночке... допрос каждого отдельного лица продолжался не более пяти минут; вот образчик:

    Делопроизводитель: Ваша фамилия?

    Подсудимый: Такая-то.

    Делопроизводитель: Лета?

    Подсудимый: 28.

    Вопрос: Вероисповедание?

    Ответ: Иудейского.

    Вопрос: Исполняете ли вы обряды религии?

    Ответ: Со дня первого ареста нет.

    Вопрос: Подтверждаете ли вы свои показания, данные на следствии?

    Ответ: Да.

    Вопрос: Что имеете сказать в свое оправдание?

    Ответ: Чтобы оправдываться, я должен знать, в чем меня обвиняют?

    Делопроизводитель: Вас обвиняют в вооруженном сопротивлении властям.

    Ответ: На чем основано это обвинение?

    Делопроизводитель: Суд не обязан вам этого предъявлять.

    Ответ: Присутствие на квартире не есть еще сопротивление; я там был, но сопротивления не оказывал. Я не понимаю, почему меня привлекают по этому делу.

    Дело производитель: Неуместно учить суд, говорите короче, более ничего не имеете заявить?

    Подсудимый: Нет.

    Делопроизводитель: Можете идти. (Подсудимого уводят). Таким манером допрашивали каждого из нас».

    Это злостное издевательство над правосудием закончилось 13 июля следующим драконовским приговором: Л. Коган-Бернштейн, А. Гаусман и Н. Зотов осуждены на смертную казнь через повешение, И. Минор, М. Гоц, А. Гуревич, М. Орлов, М. Брагинский, М. Фундаминский, М. Брамсон, М. Уфланд, С. Ратин, И. Эстрович, Сарра Коган-Бернштейн, В. Гассох, А. Болотина, П. Перли приговорены, по лишению всех прав состояния, к каторжным работам без срока; А. Шехтер и Р. Франк, в виду того, что они проявили «добрую волю», согласившись идти в полицию и уговаривали товарищей идти туда («они этого не делали, так как нечего было и уговаривать, когда все и так хотели идти», — замечает автор уже цитированного нами письма), по лишении всех прав состояния, к каторжным работам на 15 лет; С. Каптер, А. Зороастрова и Б. Гейман, ввиду того, что они приехали из улуса: первый 21 марта, а остальные 22 утром, прошений не подавали, на квартиру Ноткина пришли случайно, приговариваются (за что?) по лишении всех прав состояния, к каторжным работам сроком на 15 лет; К. Терешкович, М. Эстрович, А. Берман, и Е. Гуревич, как несовершеннолетние (!) — к каторжным работам в рудниках на 10 лет; Магат и Резник, как подававшие прошения, но не бывшие в квартире Ноткина, по лишении всех прав состояния, ссылаются в отдаленнейшие и малонаселеннейшие места Якутской области (еще раз за что же, за прошение?); Надеев, как прошения не подававший, на квартире Ноткина не бывший и просто захваченный на улице — оправдан. Эта мягкость по отношению к Надееву дополняется тем, что убитые, как гласит имеющийся у нас документ, «от суда освобождены». Удивительная снисходительность!

    Пятого августа получилась конфирмация приговора. По «высочайшему повелению» приговор суда, касающийся Бернштейна, Гаусмана, Зотова, М. Гоца, А. Гуревича, Минора, Орлова, Терешковича, Магата, Надеева и умерших (!): Гуревич, Ноткина, Пика, Муханова и Шура, — утвержден. Определенные судом бессрочные каторжные работы Брагинскому, Брамсону, Ратину, Уфланду, Фундаминскому, И. Эстровичу, Сарре Бернштейн, Болотиной, Гассох, Перли — заменены каторжными работами: первым шести на — 20 лет, а остальным на 15 лет; определенный судом десятилетний срок каторжных работ Берману, М. Эстровичу, Е. Гуревич сокращены; первым двум до 8 л., а последней до шести; определенный судом срок 15 летних каторжных работ Анастасии Шехтер и Розе Франк сокращен до 4 л.; определенное судом наказание Зороастровой, Капгеру и Гейсману заменено: первым двум ссылкой в отдаленнейшие места Якутской области с лишением всех прав состояния, а Гейману — заключением в тюрьму гражданского ведомства с употреблением на самые тяжкие из установленных в сих местах заключения работы; по отношению к Резнику, который за отправлением в суд не вызывался, приговор суда отменен и дело о нем передано в надлежащее судебное место гражданского ведомства.

    Седьмого августа в пять часов утра были казнены приговоренные к смерти Бернштейн, Гаусман и Зотов. Раненый в бойне на квартире Ноткина А. Коган-Бернштейн не вставал еще с кровати. Его так и принесли на ней под виселицу, затем на него надели петлю, а кровать из под него вытащили.

    В ожидании казни, приговоренные вели себя с замечательным мужеством и достоинством. Письма их к родным и к товарищам, писанные непосредственно перед казнью, когда на дворе у окон их тюрьмы уже стояли виселицы, исполнены самообладания и горячей веры в будущее России, их «матушки и мачехи».

    А Осташкин? Он утвержден в должности губернатора. Таким образом, цель этой гиены была вполне достигнута.

    Подвиги царских людоедов до такой степени красноречивы, что не нуждаются в комментариях. Горе побежденным! — вот что хочет сказать правительство своим зверски-жестоким обращением с революционерами, попавшимися к нему в руки. Пусть будет так! Придет время, когда оно на себе испытает всю беспощадную суровость этого правила.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 29-34./

    Д. Махлин.

                               ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ 1889 г. И ПОДПОЛЬНАЯ ПЕЧАТЬ

                                                                                   *

                                             Несколько предварительных замечаний

    22-го марта [* По старому стилю.] 1890 года, в день первой годовщины якутской трагедии 1889 г., на воротах дома Монастырева, где эта трагедия имела место, появилась прокламация следующего содержания:

                                    «Воззвание к общественной совести.

    Сегодня, 22-го марта, вспомните, якутские жители, о бесчеловечно убитых в сегодняшний день в 1889 г. борцах за свободу — С. Я. Гуревич, С. Пике, П. Подбельском, П. Муханове и др.! Вспомните также о замученных К. Бернштейне, Зотове и Гаусмане, павших жертвой произвола русского деспотизма [* М. Кротов. Якутская ссылка 70 - 80-х годов, стр. 139.].

    Демократ».

    Этот, довольно смелый по тому времени, документ, который, судя по содержанию, стилю и стоящей под ним подписи, исходил, вероятно, из кругов, оппозиционно-настроенной, более просвещенной части местной интеллигенции, в общем довольно «верно отразил то возмущение, которое при вести о кровавых событиях в Якутске охватило широкие круги населения не только в России, но и далеко за ее пределами.

    В самой России, где в то время царила беспросветная ночь реакции, не нашлось, насколько известно, ни одной сколько-нибудь авторитетной общественной группы, у которой хватило бы гражданского мужества выступить с протестом против кровавого избиения политических ссыльных, против варварских мер административной расправы со своими политическими противниками, возведенных в систему правительством Александра III. И только политические единомышленники жертв этой «расправы, их товарищи по ссылке, разбросанные по необозримым пространствам Сибири, отдельные подпольные революционные кружки и организации столиц и целого ряда городов в Европейской России и, наконец, представители русской революционной эмиграции за границей подняли свой негодующий голос и заклеймили позором царское самодержавие и его холопов.

    Документы, в которых в свое время нашел выражение этот всеобщий взрыв негодования, вызванного кровавым злодеянием царского правительства в Якутске, несомненно, послужит важным подсобным материалом для изучения якутской трагедии 1889 года.

    Печатаемые ниже документы, собранные и тщательно систематизированные и комментированные тов. Махлиным, представляют собою в этом отношении материал большой ценности, так как он проливает свет на ту сторону кровавой истории 22-го марта 1889 г., которая до сих пор оставалась еще в тени.

    В своей весьма добросовестно и с большой любовью выполненной работе тов. Махлин кладет серьезное начало заполнению того пробела, при наличии которого оценка исторического значения якутской трагедии 1889 года, как определенного момента в развитии революционного движения в России и как крупного фактора, способствовавшего углублению и росту враждебной царизму кампании на Западе, была бы далеко не полной.

    Впрочем, что касается этой последней кампании на Западе, в организации которой приняли участие не только представители социалистических партий и различных революционных групп и широких слоев передовой интеллигенции, на и наиболее просвещенные и культурные группировки европейской и американской буржуазии, — кампании, нашедшей себе достаточно полное отражение в целом ряде статей на столбцах как рабочей, так и буржуазной печати, то, как правильно замечает тов. Махлин, эти материалы потребуют еще специального изучения. Более. благоприятно, конечно, обстоит дело с материалами, появившимися на русском языке как внутри России, так и за границей. Правда, и здесь далеко еще не весь материал собран. Все же тов. Махлину удалось найти немало интересных документов. Среди них целый ряд прокламаций, воззваний, открытых заявлений протеста и даже целых брошюр, вышедших, как мы уже указали, или из рядов сибирской политической ссылки, или выпущенных различными подпольными кружками и организациями и затем широко распространенных по многочисленным градам и весям тогдашней царской России. Во всех этих документах составители, выражая свою полную солидарность с жертвами царского произвола и насилия, призывали всех, в ком бьется человеческое сердце и кто сознает свой долг перед угнетенным народом, к пламенному протесту и к энергичной борьбе против царизма, сеющего вокруг себя смерть и опустошение.

    Эта агитация, поднятая в связи с якутской трагедией, несомненно, в значительной мере способствовала подъему общего революционного настроения в широких слоях населения внутри страны и ускорению перехода этого настроения в практическое революционное действие.

    Повторяем, изучение якутской трагедии с этой стороны имеет чрезвычайно важное значение, и почин, сделанный тов. Махлиньгм в этом направлении, можно лишь горячо приветствовать. Однако, это только первый, правда, довольно серьезный шаг, за которым должны последовать другие.

    В конце своей работы тов. Махлин приложил перечень, хотя, конечно, не исчерпывающий, русских и заграничных изданий, в которых появились статьи и материалы о якутской истории.

    М. Брагинский.

    Один из участников якутской трагедии 1889 г. М. Брагинский считает, что «ссыльные-якутяне оценивали вооруженное сопротивление власти не только как акт самозащиты, но и как серьезный повод к открытому и крупному революционному выступлению. Они горячо верили, что их вооруженный протест даст энергичный толчок ослабевшим революционным организациям, поднимет революционный энтузиазм в расстроенных рядах борцов, заставит их сплотиться и с удвоенной силой возобновить натиск на крепость, самодержавия» [* М. Брагинский. «Якутская драма» — в сборнике «Якутская трагедия». М 1925, стр. 41.]...

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 20-22./

                                               «МОНАСТЫРЕВСКАЯ ИСТОРИЯ»*

    [* Этот протест ссыльных, закончившийся трагедией, со стороны своих непосредственных участников (оставшихся в живых) нашел свое полное отражение в специальном сборнике «Якутская трагедия», вышедшем под редакцией М. А. Брагинского и К. М. Терешковича в 1925 году в издательстве «Общества Политических каторжан и Сс.-поселненцев».]

    ...В первую же годовщину этого события. утром 22 марта 1890 г., с ворот дома Монастырева была снята след. писанная от руки, на полулисте бумаги, большими печатными буквами прокламация:

                                      «ВОЗЗВАНИЕ К ОЮБЩЕСТВЕННОЙ СОВЕСТИ.

                                                             Сегодня, 22-го марта,

    вспомните, якутские жители, о бесчеловечно убитых в сегодняшний день в 1889 г. борцах за свободу: Ф. Гуревич, С. Пик, П. Подбельском, П. Муханове и др.! Вспомните также о замученных К.-Бернштейне, Зотове и Гаусмане, павших жертвой произвола русского деспотизма.

    Демократ».

    Прокламация эта, отправленная в Иркутск, возвратилась с короткой резолюцией «оставить без внимания» [* Д. 356.].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 139./

    В. Бик

                                           К МАТЕРИАЛАМ О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ

                                                                    22 марта 1889 г.

    В своем недавно вышедшем труде «Якутская ссылка 70 - 80-х г.г.» тов. М. Кротов с достаточной полнотой использовал архивные материалы о кровавой расправе царских опричников над политическими ссыльными 22 марта 1889 г., оставшейся неотомщенной в ту мрачную эпоху царствования Александра III и сильнейшего кризиса народничества.

    В историко-революционном отделе Архива Якутии имеется письмо полит.-ссыльного В. Ф. Костюрина к его товарищу по Карийской каторге, Юрию Тархову, посвященное истории «монастыревской бойни», до сих пор целиком не опубликованное. Правда, нового оно не вносит в написанную уже историю одного из гнуснейших преступлений царизма, и в своем труде т. Кротов отчасти использовал его (в главе «Монастыревская история»); но напечатанное в целом письмо В. Ф. Костюрина, как показание современника этой бойни, знавшего подробности ее от товарищей по ссылке, представляет несомненную историко-революционную ценность.

    Дальше Якутска письмо Костюрина не пошло и очутилось в руках непосредственного виновника кровавой трагедии, и. д. губернатора Осташкина. Чрезвычайно характерно, как этот последний скрыл от следственной власти уличающий его документ (Не забудем, что, по свидетельству одного из авторов изданного обществом политкаторжан в 1924 г. сборника воспоминаний о Якутской трагедии, т. Брамсона, производивший следствие по делу «монастыревцев» судебный следователь Меликов проявил достаточную объективность).

    Обратимся к документам.

    В отношении на имя якут. обл. прокурора [* Дело Якут. Обл. Упр. — О государ. преступнике Викторе Костюрине.], датированном 3 июня 1889 г., Осташкин пишет:

    «Якутский полицеймейстер, от 31 мая за № 107, представил ко мне переданное ему якутским исправником и адресованное в Забайкальскую область Юрию Тархову письмо, писанное находящимся в ссылке в Якутском округе Виктором Костюриным.

    Так как письмо это содержит в себе описание обстоятельств вооруженного сопротивления государственных ссыльных 22 марта с. г., то таковое имею честь препроводить вашему высокородию.

    И. д. губернатора (подписи нет).

    Начальник отделения Добржинский».

    Оставив без подписи вышеприведенное отношение, Осташкин перечеркивает его крест-накрест и тут же сбоку, на полях, кладет такую резолюцию:

    «За окончанием следствия [* Курсив мой. В. Б.], письмо приобщить к переписке. П. О. [* Письмо приобщено к упомянутому выше личному делу В. Ф. Костюрина.]».

    Итак, получив письмо Костюрина 31 мая, Осташкин продержал его под сукном до 3 июня включительно, чтобы, сославшись на окончание следствия, устранить этот неприятный для него документ от приобщения к следственному делу. Правда, как явствует из отношения обл. прокурора к Осташкину от 1 июня 1889 г. [* Дело Я.О.У. — О произведенном 22 марта 1889 г. в г. Якутске государственными ссыльными вооруженном сопротивлении. Лист дела 205. Отметим, кстати, что тов. Кротов допустил ошибку, указывая, что следственное дело о «монастыревцах» было передано военно-судной комиссии 21 мая. Отношением, датированным этим днем, Осташкин предлагал лишь обл. прокурору передать следств. дело «прибывшему сего (21 мая — В. Б.) числа председателю военно-судной комиссии», прося уведомить его (Осташкина) «об исполнении сего». И только в отношений от 1 июня за № 992 обл. прокурор, информируя в последний раз Осташкина о положении след. дела (дополнительные допросы подсудимых и свидетелей обвинения, очные ставки), уведомлял Осташкина о передаче след. дела в.-судной комиссии: «Сообщая о вышеизложенном вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что следственное дело о беспорядках 21 и 22 марта вместе с сим (курсив мой — В. Б.) отсылается н военно-судную комиссию».], следственное дело о «монастыревцах» того же 1 июня было передано им военно-судной комиссии, но это обстоятельство не аннулирует нашего утверждения о преднамеренном сокрытии Осташкиным от следствия убийственных для него показаний письма Костюрина.. Это ясно уже по одному тому, что как раз в день получения письма Костюрина, 31 же мая, Осташкин направил обл. прокурору выписки из переписки и бумаг «монастыревцев», найденных в их квартирах полицией «после ареста преступников 22 марта». Указывая, что в этих выписках «заключаются сведения, характеризующие поведение и направление этих ссыльных в месте ссылки, образ их жизни и занятий» [* Ibid. Лист дела 200.], Осташкин писал прокурору:

    «Содержащиеся в переписке и бумагах сведения могут заменить повальный обыск государственных ссыльных, поэтому, в виду 310 ст., ч. 2, том XV закона о судопр. о преступл. и преступн., выписки из частной переписки и из бумаг государственных ссыльных имею честь препроводить к вашему высокоблагородию для приобщения к следственному делу [* Курсив мой. В. Б.]. Далее следует перечисление выписок: 1) «выписи из писем, полученных арестованными 22 марта ссыльными от ссыльных других округов Якутск. обл. и других частей Сибири», 2) «заметки из записной книжки Марка Брагинского о бывших с ними, ссыльными, происшествиях во время следования в ссылку от Н.-Новгорода до Якутска», 3) «список с рукописи Лейбы Коган-Бернштейна «Из Якутска от русских социалистов-революционеров приветствие гражданам Французской республики» и др.

    Так устранил царский сатрап от приобщения к следственному материалу документ, обличавший его подлую, провокационную роль в кровавой Якутской трагедии 22 марта 1889 года.

    В заключение нельзя не отметить характерных ноток письма Костюрина, диссонирующих с обычным представлением о революционере, как о борце против различных видов гнета царизма, в том числе, конечно, и национального. Откровенно скользящий в письме Костюрина антисемитизм (выражение: «жидки») кладет определенный штрих на внутреннее содержание этого бывшего карийца.

                                       Письмо В. Ф. Костюрина к Юрию Тархову (1)

                                     Чурапча, Батурусского улуса. 24 апреля 1889 года

    Юрий, я, брат, перед тобой виноват — письмо твое я давно получил и даже, как можешь видеть по конверту, написал было тебе и запечатал письмо, но потом случилось у нас в городе нечто такое, что пришлось письмо вскрыть, вынуть и уничтожить, а нового-то написать я не собрался. В уничтоженном письме я прохаживался насчет «жидков», которых послали сюда около 50 человек для отправки в Колыму, но после истории 22 марта мне стало неловко от всех тех шуточек, которые я отпускал на их счет, и я письмо уничтожил.

    Вряд ли ты знаешь подробно, что случилось у нас, а потому я изложу тебе по порядку. Был у нас губернатор Светлицкий, милейший человек — джентльмен в полном смысле слова; его здесь все любили — и обыватели, и наша братия, — такого порядочного человека здесь, вероятно, никогда не бывало (2). При нем колымчан отправляли по два, человека через две недели, чтоб они не нагоняли друг друга в дороге и не мешали бы друг другу добраться благополучно до места назначения, так как станции там одна от другой верстах в 200 и более, а посредине через верст 70 или 80 только поварни, т.-е. просто сруб без камелька, где можно с грехом пополам переночевать. Жителей — никаких, если не считать нескольких юрт возле станций. По дороге никакой провизии достать нельзя, кроме оленей, если попадутся, поэтому запасаться надо провизией на целый месяц пути; в виду этого Светлицкий разрешал брать по 10 пудов клади. Прислано было сюда для отправки в Колыму более 40 человек, часть уже уехала и человек 25 осталось еще. Переводят Светлицкого в Иркутск, губернаторское место занимает «Осташкин» — помнишь, тот, что приезжал на Кару производить следствие по делу иркутского побега Попко еtс? Хорошо. Он объявляет, что теперь будут отправлять иначе, а именно — по 4 человека сразу и два (3) раза в неделю и клади 5 пудов на человека. Колымчане пишут прошения об отмене этого распоряжения, указывая на распутицу, которая застигнет их в дороге, и на другие неудобства такой скоропалительной отправки. Несут они свои прошения в областное правление (они все временно проживали в городе на частных квартирах). Им говорят — «соберитесь завтра вместе, губернатор вам завтра даст ответ». Они собираются все на одной квартире, и на другой день туда, действительно, является к ним полицеймейстер (4) с военной командой и объявляет, чтоб они шли под конвоем в полицию, где им будет объявлен ответ губернатора, и что там первые подлежащие отправке будут задержаны и отправлены в тюрьму, откуда уж будут отвезены дальше. Наши стали возражать, что губернатор обещал им дать ответ на этой квартире, а не в полиции, и что, наконец, нет надобности в конвое, они могут пойти в полицию и без конвоя. Завязался спор, обе стороны настаивают на своем; тогда полицеймейстер объявляет начальнику военной команды: «Что с ними разговаривать, взять их силой!». Офицер, держа в обеих руках по револьверу, с несколькими солдатами входит в квартиру. Когда солдаты захотели пустить в ход приклады, Пик выстрелил из револьвера, кто-то еще выстрелил, солдаты дали залп в комнаты и выскочили на двор. После первого залпа оказались убитыми Пик, Гуревич Софья, (ее закололи штыками — три штыка всадили в нее, — собственно, она была тяжело ранена и только в больнице уже умерла), были ранены Гоц пулей в грудь навылет и еще кто-то. Был такой дым, такая сумятица, что даже сами участники не помнят, кто когда был ранен, так как было несколько залпов. В это время подъезжает Осташкин к дому; из дверей его выбегает жена Брамсона (принявшая в дыму кого-то из раненых за своего мужа) и с криком: «вы убили моего мужа, убейте и меня!» — падает в обморок. Подбельский, который на шум выстрелов прибежал из лавки (5), где он был конторщиком (кончился срок его ссылки, и он собирался уезжать в Россию и в лавку поступил, чтобы заработать денег на дорогу, подошел к Осташкину и начал что-то говорить, но, увидя падающую Брамсон, бросился к ней и стал ее поднимать; кто-то выбегает из дома и стреляет в Осташкина (6); солдаты дают залп в окна дома, и какой-то подлец почти в упор выстрелил в Подбельского, поднимавшего жену Брамсона, и разнес ему череп. Осташкин сейчас же уехал, отдав приказ стрелять, пока не сдадутся.

    Солдаты дали несколько залпов — выпустили 150 патронов, изрешетили весь дом, и в конце концов оказались убитыми, кроме Пика и Софьи Гуревич, Муханов, Подбельский, Шур и Ноткин, ранены — Гоц (пулей в грудь навылет), Минор (через ключицу пуля прошла в рот и вышибла один зуб и отшибла кусочек языка), Бернштейн (прострелена мошонка), Орлов, Зотов (эти пересылавшиеся в Вилюйск сургутяне — довольно легко), Фундаминский и Эстрович — штыками легко. Зароастрова была лишь оцарапана штыком, — юбка ее, впрочем, была прострелена в нескольких местах; царапина была настолько легкая, что она даже в больницу не попала; у Гасох платок прострелен был, у других барынь (7) и мужчин оказались пальто и шубы прострелены или проткнуты штыками. И теперь все они — я фамилий всех не помню, пишу на память, кажется, не вру — Гаусман, Брамсон, Капгер, Зароастрова, Франк Роза, Гейман, Болотина, Берман, Уфлянд, Магат, Терешкович, Эстрович (их две), Евгения Гуревич, Перли (женщина), Брагинский и Ратин сидят в тюрьме (8), а Минор с женой (Настасья Шехтер), Гоц с женой (Гасох), Бернштейн с женой, Зотов, Орлов и Фундаминский — в больнице тюремной. Жена Брамсона, Гаусмана, а также Надеев (наш кариец бывший) и Макар Попов, пришедшие на квартиру после свалки, выпущены перед пасхой.

    Теперь их всех обвиняют в подаче прошения скопом и в вооруженном сопротивлении властям; пока идет предварительное дознание, и каким судом их судить будут — неизвестно. Бернштейн вряд ли выживет, остальные раненые почти поправились.

    Я был в городе в конце марта с Ростей (9), Малеванным и еще двумя-тремя из наших, бывших в то время в городе, похоронили убитых Подбельского и Муханова, тела которых были выданы жене Подбельского, Катерине Сарандович, а тела евреев были выпрошены еврейским городским обществом — они (молодцы, право) послали раввина просить Осташкина о разрешении выдать им тела убитых, они хотели схоронить на свой счет, мы уж потом возвратили им издержки.

    Пока никаких подробностей обвинения неизвестно. Если что узнаю, сообщу.

    Мой поклон Леонтию. Не знаешь ли ты, кто из Кары к нам идет?

    Ну, пока до следующего письма. Крепко жму твою руку.

    Виктор.

    О себе ничего не пишу, потому что все по-старому.

    Дочка вот только растет, скоро ходить будет.

                                                                         Примечания.

    1. Георгий Александрович Тархов — уроженец Нижегородской губ., дворянин, окончил Константиновское артиллерийское училище. Арестован 15 июня 1879 г. Приговором Петербургского в.-окр. суда 18 ноября 1879 г. осужден на 10 лет крепости по известному процессу Леона Мирского. — Сведения эти взяты из найденного автором среди бумаг недавно умершего карийца И. Ф. Зубжицкого списка заключенных карийской каторжной тюрьмы. — Адресовано письмо В. Ф. Костюриным в деревню Усть-Клю, Читинского окр. Заб. обл., где Тархов отбывал поселение после выхода с Кары.

    2. Как губернатор, Светлицкий, действительно, представлял нечасто встречавшийся по тому времени тип приличного администратора, чуждого солдафонства. В издававшейся в то время в Томске газ. «Сибирский Вестник», в № 49 от 3 мая 1889 г. (приобщен к делу о «монастыревцах»), в корреспонденции из Иркутска (от 11 апреля 1889 г.), передающей о происшедшей в Якутске кровавой трагедии, дается такая характеристика Светлицкому:

    «В частных письмах, полученных из Якутска, высказывается одинаково, что будь на месте по-прежнему г. Светлицкий, ничего подобного не случилось бы, так как Константина Николаевича все любили и глубоко уважали, и хотя он был строг, но всегда справедлив и стоял твердо на законной почве».

    3. Здесь допущена Костюриным неточность: по распоряжению Осташкина, подлежавшие водворению в северных округах ссыльные должны были отправляться еженедельно по 4 человека.

    4. Сухачев. Это был ограниченный человек, типичный держиморда. Как передавали автору старожилы Якутска, умер он в начале 1893 года от сифилиса.

    5. Торговой фирмы Громовой.

    6. Пуля революционера настигла этого верного слугу царизма лишь спустя 15½ лет. Он был расстрелян в революцию 1905 г. в Туркестане, где занимал какой-то административный пост.

    7. По-видимому, среди политических ссыльных того времени это выражение было общепринято и не носило свойственного ему специфического привкуса. По крайней мере, в дневнике М. Брагинского (л. 89 дела о «монастыревцах») под датой 22 августа (1888 г.) имеются след, строки: «... от 4 до 10 августа — однообразное пребывание в Иркутской тюрьме. Пререкания 2-й группы с тюремной администрацией. Вопрос о свиданиях с барынями (курсив мой — В. Б.).

    8. Пропущен Ш. С. Гуревич.

    9. Ростислав Андреевич Стеблин-Каменский.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 196, 198-201./

                                                                   ПЕРСОНАЛИИ

    Осташкин Павел Петрович — вице-губернатор (27.08.1888 — 1894), надворный советник; и.о. губернатора Якутской обл. (с февр. по май 1889); 1889 — член Временного комитета попечения о бедных; действуя от имени губернатора К. Н. Светлицкого, подавил вооружённое сопротивление политссыльных, отказавшихся следовать по этапу, т.н. «Монастырёвская трагедия» (22. 03. 1889). 07. 08. 1889 — трёх организаторов бунта приговорили к повешенью (Н. Л. Зотов, Л. М. Коган-Бернштейн, А. Л. Гаусман), 23-х — к каторге, 2-х — к ссылке; П. П. Осташкин был пожалован в статские советники; 1892 — не допустил распространения на Якутию «Правил о местностях, объявляемых на военном положении»; выезжал для осмотра залежей каменн. угля в Борогонский улус на предмет промышл. освоения; 31. 03. 1894 - 1917 — председатель Обл. правления Семиреченского ген.-губернаторства; курировал постройку кафедр, соборного храма в г. Верном (Алма-Ата, ныне Алматы) (Туркестанские епархиальные ведомости. 1907. № 18. 15 сент. С. 431-438; 100 лет Якутской ссылки. С. 168-173).

    /Попов Г. А.  Сочинения. Том III. История города Якутска. 1632-1917. Якутск. 2007. С. 237./

    Бик Виктор Ильич, 1888 г.р., уроженец г. Балаганска Иркутской области, еврей. Гр-н СССР, инструктор отдела комплектации Якутской национальной библиотеки, проживал в г. Якутске. Арестован 17. 10. 38 УГБ НКВД ЯАССР по ст.ст. 58-2, 58-11 УК РСФСР. Постановлением УГБ НКВД ЯАССР от 21. 03. 39 дело прекращено на основании ст. 204 УПК РСФСР. Заключением Прокуратуры РС(Я) от 24. 04. 2000 по Закону РФ от 18. 10. 91 реабилитирован. Дело № 1468-р.

    /Книга Памяти. Книга – мемориал о реабилитированных жертвах политических репрессий 1920 - 1950-х годов. Том первый. Якутск. 2002. С 29-30./

    Феликс Кон

                                         НА ПОСЕЛЕНИИ В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

                                                                  (Продолжение).

                                                     III. Якутский протест и ссыльные.

    В тюрьме, когда нас туда перевели, нас радостно встретил единственный находившийся там политический заключенный — Гейман, осужденный по делу 22 марта, один из тех, которых суд осудил более мягко и этим уготовал ему более тяжелую кару. Другие осужденные по этому делу на каторгу сидели вместе в Вилюйской тюрьме, сдружились, сблизились — он был от них отделен и только путем переписки поддерживал связь с ними. Болезненный, нуждающийся в привязанности к людям, он сильно тосковал и только с освобождением из тюрьмы Н. О. Коган-Бернштейн, регулярно его посещавшей, он немного ожил. От времени до времени к нему приходили и другие ссыльные, но в виду выявленных ими отношений к протесту он был в разговоре с ними настороже.

    Гейману было известно, что я один из участников карийского протеста, и это, как он сам сознался, было одним из моментов, побудивших его к откровенности в вопросе о якутском протесте. На такого впечатлительного юношу, как Гейман, якутская мартовская трагедия сама по себе не могла не произвести глубокого и потрясающего впечатления, но не меньшее, несомненно, впечатление произвело то, что, по его терминологии, «старая» ссылка отнеслась к протесту в высшей степени отрицательно. Для него все те «старики», с которыми ему пришлось встретиться в Якутке, были легендарными героями, о которых он слышал на воле, которых его воображение наделяло такими чертами, каких у них и быть фактически не могло. И вот эти полубоги осудили действие, которое он, Гейман, считал достойным революционера подвигом. Сознание этого причиняло ему страдание. Он не анализировал этого явления, он не осуждал «стариков», он просто страдал, как страдает верующий, которого святыню оскорбили.

    Его удрученное состояние сразу бросалось в глаза. Этим объясняется то, что он говорил о якутской истории только с теми, относительно которых у него не было сомнений, что они ее не осуждают. Сам он к протесту относился не вполне сознательно. Он упирал на то, что, действительно, условия отправки в Верхоянск, предложенные вице-губернатором Осташкиным, ставили отправляемых в опасное положение застрять в дороге и, пожалуй, даже погибнуть. Он рассматривал якутский протест вне связи с готовившимся ранее протестом в московской тюрьме, с протестом в Сургуте, не ставил его в связь и с общим нажимом на ссылку, яркой иллюстрацией которого были события на Каре. Этим он умалял значение протеста, и в этом отношении «старики» вернее оценивали протест, чем он, участник его. Несколько недель спустя, уже в Батурусском улусе, на Чурапче, когда я затронул этот вопрос в разговоре с Трощанским, он заявил:

    — Это был протест против отправки евреев в Верхоянск и Колымск, а мы никогда не протестуем против той или другой оценки правительством деятельности революционеров. Одних оно ссылает административно, других предает суду, а затем вешает и отправляет на каторгу. Нельзя революционеру протестами по поводу того или другого случая подтверждать правильность решений правительства в других случаях.

    Мои возражения, что в данном случае вопрос не в той или другой оценке деятельности того или другого революционера, а в репрессивных мерах специально по отношению к революционерам-евреям, независимо от характера их деятельности, не переубедили Трощанского. Он остался при своем прежнем мнении. Это меня удивляло, так как у меня не было никаких сомнений в том, что Трощанский не по шкурным соображениям отстаивает такое мнение, как это было с другими, которые подгоняли идейное обоснование под совершенно неидейные побуждения.

    Хотя хронологически этого следовало бы коснуться позже, так как встречи с ссыльными и беседы по поводу мартовской трагедии мною велись уже позже, но для того, чтобы отношение ссылки к этой трагедии было яснее, я попытаюсь уже сейчас осветить этот вопрос.

    Состав ссыльных в Якутской области был довольно разношерстный во всех отношениях. Народники — мирные пропагандисты, участники «процессов 50 и 193», бунтари, народовольцы, пролетариатцы и случайные люди, сосланные административно лишь по подозрению в неблагонадежности. Были «старики», проведшие целые годы в Петропавловке, в Белгородском централе, на Каре; были поселенцы, которых за «дурное поведение» в прежнем месте ссылки постепенно передвигали на восток, пока они не очутились в Якутской области, была и молодежь, ссылаемая административно, менее мыкавшаяся по тюрьмам и сохранившая молодой, революционный задор. Были люди, измученные многолетними репрессиями, не мечтавшие уже о деятельности в будущем и ограничивавшие свои стремления лишь тем, чтобы с местью дожить свой срок ссылки. Были женатые, семейными условиями вынужденные тяжело работать, чтобы прокормить семью. Были, наконец, и опустившиеся.

    Не в осуждение я пишу эти строки. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как я уехал из Якутской области, и ко всем явлениям, вызывавшим в оное время протесты с моей стороны, в настоящее время я отношусь более объективно.

    Самое страшное в Якутской области было то, что люди, отличавшиеся от обыкновенных обывателей своей действенной отзывчивостью, были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрешение накопившейся энергии. Не из любви к лингвистике занимался Пекарский в течение десятков лет собиранием материала для якутского словаря, а десятки ссыльных усиленно начали заниматься изучением Якутского края, как бы мы все ни пытались объяснить это идейными побуждениями. Не оттого Войноральской, а вслед за ним и кое-кто из менее выдающихся ссыльных занялся торговлей, а Ковалик строил глиняные печки, что питали особенное расположение к этого рода занятиям... Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляли зацепляться за жизнь тем, что оказывалось возможным, а уже после под это подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания. И многие именно этим спасали «живую душу», а многие, не найдя такой зацепки, запили.

    Но и материальные условия не оставались без влияния. Тюрьма снимала с человека заботу о куске хлеба, о крыше над головой. В ссылке эти вопросы заедали людей.

    Этот вопрос мало разработан, и я на нем остановлюсь.

    Ссыльным выдавалось пособие — 12 руб. в месяц и 22 рубля в год т. н. одежных денег. Не касаясь даже вопроса о дороговизне таких продуктов, как мука, сахар, не говоря уже об одежде, нетрудно догадаться, что на такие средства прожить немыслимо.

    Ссыльнопоселенцы, как уголовные, так и политические, по закону имели право на получение 15 десятин пахотной и сенокосной земли от того наслега, к которому они были причислены. Сверх этого ни на какую поддержку со стороны якутов они не в праве были рассчитывать. Разница между положением уголовных и политических состояла в том, что уголовные пользовались правом разъездов по всей области и благодаря этому могли найти себе заработок, в то время как политические были этого права лишены. Этим и объяснялось то, что политическим выдавалось денежное пособие, которого не получали уголовные. При таких условиях политическим, для того, чтобы прожить, приходилось заниматься земледелием, хотя бы они, как это иной раз бывало, не умели отличить пшеницы от ржи. Но для того, чтобы заниматься земледелием, кроме земли, нужен был инвентарь, орудия. Уголовные, решившие заняться земледелием или использовывавшие мнимое желание этим заняться для того, чтобы сорвать с якутов «отступное», вышли из этого положения по-своему. Они до такой степени довели свои вымогательства, что якутский губернатор Черняев вынужден был еще 16 января 1879 г. дать следующее предписание якутскому полицейскому управлению:

    «В подтверждение неоднократных частных моих распоряжений о том, — предписывает якутскому окружному полицейскому управлению 16 января 1879 г. якутский губернатор Черняев, — чтобы ссыльные всех категорий, живущие в якутах, не требовали бы от них безвозмездно пропитания, юрт, рабочего скота и земледельческих орудий, предписываю полицейскому управлению снова объявить всем якутам, через их старост, что нет закона, который обязывал бы общественников давать причисленным к их обществу ссыльным всех категорий какое бы то ни было вспомоществование. Но ежели бы якуты из человеколюбия пожелали помогать ссыльным в отношении их содержания, то это они могут делать, но не иначе, как давать ссыльным предметы довольствия натурой и то не свыше солдатского довольствия. Всем же вообще ссыльным, живущим между якутами, строжайше воспретить, чтобы они не смели требовать от якутов пропитания или какого бы то ни было вспомоществования, которые они обязаны добывать себе собственными трудами».

    «Гладко писано в бумаге»... Но уже непосредственный исполнитель этого губернаторского предписания, отдавая себе ясный отчет в «бумажности» этого предписания, собрав якутов на «муньяк» (сход) и прочитав предписание, заявил:

    — Слышали. Ну, смотрите... Если только услышу, что отказываетесь кормить по-прежнему — в бараний рог согну...

    Исправник, как лицо, непосредственно сталкивающееся и с ссыльными и с якутами, стремящийся к тому, чтобы никакие эксцессы не нарушали его исправницкого покоя и чтобы все было «шито-крыто», лучше губернатора знал условия. А эти условия были таковы:

    Паузки приходят в Якутск в начале июня. В это время года воспользоваться землей уже нет возможности, найти заработок во время полевых работ — тоже, так как на эти работы рабочие законтрактованы, или, выражаясь точнее, «закабалены» давно... И вот тут-то что было делать поселенцу, одному среди якутов, без крова над головой, без куска хлеба?.. Он или угрозами заставлял якутов себя кормить, или брал «отступное» за причитающуюся ему землю с тем, чтобы, истратив его, вновь требовать надела и вновь вымогать. На это «отступное» якуты охотно шли. В цитированной уже мною моей статье, напечатанной в «Новом Слове», я в свое время писал: «Кто видел якутский скот в начале весны, буквально валящийся с ног, выводимый из «хотонов» (хлевов) при поддержке людей, тот поймет, чем является для якута каждый клок земли, с которого можно получить лишнюю охапку сена для скота... И эту-то землю, за которую улус с улусом, наслег с наслегом ведет нередко тяжбы по целым десятилетиям, якуты должны беспрекословно уступить в размере 15 десятин всякому из незванных пришельцев. Первое пускаемое в ход средство избегнуть этого, это — дать известную сумму «отступного» и навсегда избавиться от ненавистного «хайлака» (поселенца). К этому средству прибегнуть заставляет якутов еще и то обстоятельство, что раз отведенный поселенцу участок в большинстве случаев в наслег уже не возвращается. На «освободившийся» надел тотчас же назначается другой ссыльный, а обычная отговорка — недостаток земли — уже не может быть выдвинута.

    Перейдем к политическим ссыльным.

    Первый компромисс, на который они вынуждены были идти, это — брать эту землю у якутов. Без этого они не только не могли прожить, но и выстроить юрту и жить самостоятельно, а не углом у якутов. Этот шаг влек за собою другие. Взятые у якутов покосы сдавались якутам же, они их косили, отдавая ссыльному в виде арендной платы половину скошенного сена. Только на средства, добытые продажей этого сена, ссыльный мог постепенно приобрести необходимый живой и мертвый инвентарь и тогда только заняться самостоятельно сельским хозяйством. Еще на Каре нами было получено письмо Цукермана, описывающего эти условия со скорбным юмором, постоянно повторяющим: «я даю якуту, т.-е. он мне дает». На Цукермана, покончившего в Якутской области самоубийством, удручающе действовали эти условия. Так же они действовали на многих других. Но большинство свыклось с ними и перестало замечать их уродливый характер.

    Добившись с таким трудом возможности жить, это большинство с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину.

    Протест 22 марта, если бы он не был, так сказать, локализован, мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия.

    Это несочувствие, у некоторых ссыльных переходившее во враждебность, конечно, обосновывалось соображениями принципиального характера, у весьма многих даже весьма искренно, у части действительно только этими соображениями, но несомненно, что описанные выше условия не остались без влияния на эти принципиальные отношения. Нельзя все же умолчать и о том, что сами участники якутского протеста давали обильный материал для такого принципиального осуждения. Далеко не все шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению. «Пика я понимаю, — приходилось мне неоднократно слышать от «стариков». — Он шел на вооруженное сопротивление с открытыми глазами. Знал, на что идет, не скрывал, на что идет, и настоял на своем. Но многие другие»... — и мои собеседники пожимали недоуменно плечами...

    Были такие, которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры. Мне запомнился рассказ о том, как один из отправившихся на протест поставил в русскую печку приготовленную пищу, рассчитывая пообедать по возвращении домой... Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтобы их не заподозрили в трусости.

    Но самое главное обвинение состояло в том, что до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста и вооруженного сопротивления, а после того, как разразилась кровавая катастрофа, поглотившая шесть человеческих жизней, идейная сторона протеста была затушевана, и говорилось только о жертвах.

    «Старики» выдвигали, ставя эти обвинения, моральную сторону, совершенно упуская из виду политическую.

    Я прибыл в Якутскую область с лишним два года после мартовских событий, но и тогда еще ссылка была расщеплена на две части, и лишь весьма немногие, главным образом, прибывшая уже после этих событий молодежь, относились сочувственно к мартовцам.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 129-134./

                                     «НОВОЕ» О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ  1889 года

    В очередной части печатающихся в журнале «Каторга и Ссылка» воспоминаний тов. Феликса Кона имеется специальная глава [* Гл. III. «Якутский протест и ссыльные» («Кат. и Ссылка», 1928 г., № 8-9, стр. 129—134).], посвященная якутской трагедии 1889 года. На трех страницах из пяти, составляющих эту главу, автор знакомит нас с общими условиями политической ссылки в Якутске, и только две отданы основной теме главы. Однако, и на этих двух страницах лишь небольшое место отведено общей оценке якутского протеста и действий его участников. Но, может быть, эта количественно скудные строки насыщены качественно значительным содержанием?

    Посмотрим же, какова доброкачественность того материала, с которым оперирует тов. Ф. Кон, выступив с новой оценкой, трагических событий, сороковую годовщину которых мы вспоминали недавно.

    При изучении и оценке каких-либо исторических событий обыкновенно пользуются либо личными воспоминаниями — устными и печатными — самих участников событий; либо относящимися к последним историческими, документами и памятниками, добросовестно проработанными, а также соответствующей литературой и фактами, методически собранными и критически проверенными; либо — что еще лучше — и тем и другим вместе.

    Тов. Ф. Кон не пользовался ни тем, ни другим материалом. В интересующей нас главе III его воспоминаний мы не находим ни малейшей ссылки ни на воспоминания самих участников якутской трагедии, хотя многие из них здравствуют еще до сих пор, ни на литературу вопроса, хотя, помимо прочего историко-литературного материала, существует изданный Обществом политкаторжан сборник, специально посвященный якутской трагедии 1889 г.

    Не думал тов. Кон обращаться и к архивным документам, — вероятно, по той простой причине, что он, очевидно, не собирался писать нового исторического исследования.

    Однако, каковы бы ни были, литературные замыслы автора воспоминаний, факт тот, что, заговорив о якутской трагедии 1889 г., он выступил, в роли судьи. — и судьи довольно строгого. А тов. Ф. Кон достаточно опытный политик и публицист, чтобы понимать; что такое положение обязывает.

    Конечно, мы ни на минуту не оспариваем чьего бы то ни было права подвергнуть новой историко-критической оценке события, связанные с якутским мартовским протестом. Никто не мог бы упрекнуть нас в желании уклониться от такой новой оценки. Мы всегда готовы выслушать ее, как бы сурова она ни была; тем более, что мы не рискуем очутиться в неприятном положении развенчанных героев, ибо в тоги героев никогда не рядились. Мы, однако; полагаем, что подобная переоценка может быть оправдана лишь в том случае, если она предпринимается по достаточно серьезному основанию и в интересах исторической правды. Мы слишком уважаем тов. Кона, чтобы допустить наличие у него каких-либо иных мотивов. Беда лишь в том, что к разрешению поставленной себе ответственной задачи он подошел со средствами, менее всего для этого подходящими.

    Совершенно игнорируя материал, находившийся у него, так оказать, под руками, минуя исторические документы и литературу вопроса, тов. Кон обратился к рассказам «стариков» якутской ссылки, как к единственному источнику своей информации о событиях и лицах якутской трагедии и как к единственному основанию для совершаемой им переоценки мартовских событий и действий их участников.

    Опираясь на этот-то материал, извлеченный из рассказов «стариков», тов. Ф. Кон делает ряд весьма нелестных для участников якутской, трагедии выводов: 1) «Далеко не вое шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению». 2) «Были такие; которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры». 3) «Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтоб их не заподозрили в трусости». 4) «Но главное обвинение состояло в том, что. до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста.., а после того... идейная сторона протеста была затушевана».

    Так формулирует тов. Кон выдвинутые «стариками» обвинения. И не только формулирует, но и авторитетно санкционирует, ибо, как он утверждает, «сами участники якутскою протеста давали обильный материал для такого осуждения».

    Приведенные здесь пункты обвинения рассмотрены уже тов. Зороастровой-Капгер в статье, печатающейся в этой же книжке журнала, и поэтому мы на них вообще останавливаться не будем. Но мы хотим здесь к объяснениям тов. Зороастровой по самому «главному обвинению» лишь добавить, что окончательно принятое нами решение по вопросу о преднамеренности вооруженного сопротивления целиком оправдано и всем дальнейшим ходом событий. Разумеется, если бы нас судили при условиях соблюдения хотя бы минимальных судебно-правовых гарантий, если бы у нас были такие же квалифицированные защитники, услугами которых пользовались товарищи-романовцы, участники второго якутского протеста, — тогда мы, наверное, приняли бы иную тактику. Но присланный для нас из Иркутска военный суд, где подсудимые были лишены всякой защиты, где не было и тени гласности, где председатель суда, тупой держиморда, затыкал рот подсудимым при малейшей попытке их развить ту или иную мысль, где подсудимым не были даже вручены копии с обвинительного акта, — этот военный суд являлся сплошным издевательством над всяким судом, злейшей пародией на него. Выступать в таком «суде» и перед такими «судьями» с какими бы то ни было заявлениями принципиального характера у нас не было ни охоты, ни возможности. Перед нами были существа не с человеческими лицами, а со свиными рылами. Но давно известно, что метать бисер перед свиньями — неблагодарное и пустое занятие.

    Но это — между прочим.

    Нас интересует сейчас последнее из процитированных нами выше утверждений автора воспоминаний. На чем основано оно?

    Как мы показали уже выше, — исключительно на рассказах «стариков».

    Таким образам, мы возвращаемся к ранее поставленному нами вопросу: насколько доброкачественен материал, служивший тов. Кону единственным источником информации, и действительно ли он дает что-либо новое о якутском протесте 1889 г.?

    На вторую половину вопроса тов. Ф. Кон может ответить, что в своих воспоминаниях он коснулся вопроса, которого не затрагивали ни сами участники, ни другие товарищи, писавшие о якутской трагедии 1889 года, — вопроса об отношении «старых» якутских ссыльных к этому протесту.

    Однако, такое указание было бы не совсем правильно. Еще шесть лет тому назад И. И. Майнов, один из наиболее ярких представителей группы «стариков»-якутян, осуждавших в 1889 г. якутский протест, выступил с отрицательной характеристикой как самого протеста, так и некоторых из участников его в статье — «На закате народовольчества», напечатанной в «Былом» (за 1922 г., № 20). Это выступление И. И. Майнова вызвало коллективное возражение со стороны группы участников якутского протеста 1889 г., которое было напечатано в том же журнале (№ 22).

    Ново в воспоминаниях тов. Кона разве то, что личное мнение И. И. Майнова он широко обобщил, приписав его чуть ли не всем «старикам» якутской ссылки. Но против такого обобщения мы категорически возражаем, так как оно не соответствует действительности! Некоторым из организаторов нашего протеста пришлось затратить не мало энергии на то, чтобы убедить иных товарищей-«стариков» отказаться от упорного желания их принять в нем активное участие. И все-таки, вопреки нашим усилиям, в критическую минуту некоторые «старики» пробились к нам или очутились вблизи нас, не будучи в силах преодолеть препятствия, встретившиеся им на пути к соединению с нами. Вспомним сраженного пулею П. П. Подбельского, арестованных Надеева, Макара Попова. Таких «стариков», несомненно, было бы еще больше, если бы мы самым решительным образом не воспротивились их активному вмешательству в организованный нами протест.

    Итак, факт отрицательного отношения большинства якутских ссыльных к нашему протесту сам по себе уже был известен и по устным преданиям, и по литературному выступлению И. И. Майнова, и нашему ответу на него.

    Отвечая на первую половину поставленного нами вопроса, мы должны, прежде всего, констатировать, что не кто иной, как сам автор воспоминаний, подрывает всякое доверие к своему историческому материалу, которому он уделил столь исключительное, но совершенно незаслуженное внимание. В самом деле, можно ли найти какую-либо объективную и беспристрастную оценку событий и лиц в рассказах «старых» ссыльных, если подавляющее большинство их, по словам тов. Кона, «добившись с таким трудом возможности жить, с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину [* Авторы этой заметки считают нужным заявить, что они не согласны с такой чересчур суммарной характеристикой, какую тов. Кон дает в своих воспоминаниях старой якутской политической ссылке.]» Как могли отнестись эти «старики», «погрязшие в обывательскую болотную тину», к молодым бунтарям, возмутившим их застоявшееся болото, не трудно себе представить. А чтобы не оставлять на этот счет никакого сомнения, автор воспоминаний тут же добавляет: «протест 22 марта, если бы он не был «локализован», мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия». Далее автор утверждает, что весьма многие не сочувствовали протесту но чисто принципиальным соображениям, но, «несомненно, — оговаривается автор, — описанные выше условия (т.-е. заботы о своем обывательском покое и уюте) не остались без влияния на эти принципиальные соображения». Но ведь такой оговоркой уничтожается всякая принципиальность, и остается голая обывательщина.

    Итак, ни со стороны фактической, ни со стороны принципиальной материалы, использованные тов. Ф. Коном, не выдерживают самой снисходительной критики. И можно только удивляться, каким образом автор воспоминаний, не хуже других разбирающийся в материалах, с которыми ему приходится оперировать в своих литературных .работах, на этот раз решился положить в основу своих исторических выводов и оценок такой более чем сомнительный материал, как рассказы и простые обывательские россказни, самим же автором в самом источнике их опороченные. Естественно, что на таком недоброкачественном материале ничего прочного нельзя было построить; из такого материала ни одного нового факта нельзя было извлечь. Впрочем, нет, — один факт из рассказов якутских «стариков», особенно ему запомнившийся, автор воспоминаний приводит... но из уважения к тов. Ф. Кону мы предпочитаем обойти его молчанием и совершенно не останавливаться на этом исключительно своеобразном «новом вкладе» в историю якутской трагедии 1889 г.

    М. Брагинский.

    М. Брамсон.

    Евг. Гуревич-Фрейфельд.

    А. Зороастрова-Капгер.

    П. Перли-Брагинская.

    К. Терешкович.

    М. П. Орлов.

    М. Эстрович.

    Л. Берман.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 53. № 4. Москва. 1929. С. 108-112./

                                                 НА ЗАКАТЕ НАРОДОВОЛЬЧЕСТВА

                                                       (Памяти В. Я. Богучарского)

                                                                               VII.

                                                            Поминовение усопших

    Нашему тоскливому настроению и жути перед грядущим подстать было и все кругом. Зима упрямо дотягивала свое...

    Не зная, к чему себя приткнуть, просиживали мы теперь целые дни без дела и о чем бы ни заговаривали, а все речь сводилась к тому же, кровавой памяти, Монастыревскому дому в Якутске. Чаще всего сургутянами поминалось имя Зотова. У Тарасыча я видел его карточку: открытое юношеское лицо с чистым и смелым взглядом, слегка вьющиеся волосы, вероятно, светлые, и общее впечатление какого-то духовного взлета, нетронутой никакими разочарованиями радости бытия и готовности все взять от жизни и всем сердцем чему-нибудь отдаться. Таков он был по рассказам его товарищей, и по всем поминаниям выходило, что вот такому бы да только дать срок развернуться! Орел не орел, а уж сокол-то был бы лихой... Однако, теперь приходилось думать только о том: как бы этому соколу да уцелеть. Правда, — его крепкую грудь ружейная пуля не осилила; лечат его в тюремной больнице, ходят за ним; из могилы, в которую он одною ногою оступился, вытаскивают, заботливо спасают, но только... для виселицы.

    Лично мне из всех пострадавших всего ближе были известны Подбельский и Коган-Бернштейн, и о них рассказывал вилюйцам я. Оба они окончили гимназии в 1880 году и с разных концов России—один из Оренбурга, а другой из Бердянска — прикатили в Петербург и поступили на юридический факультет. Раньше этот факультет у радикалов был в пренебрежении: народнику, по тогдашним понятиям, всего более подобало зарабатывать свой хлеб «непосредственным служением народу» или в качестве сельского врача или в положении техника на фабрике. Поэтому, кончавшее гимназии радикалье тянулось больше в медицинскую академию либо в технологический. С развитием народовольчества тяга переместилась. «Бороться за свободу», — ведь это не значит только швырять бомбы, да рыть подкопы. Ну свалим деспотизм, — а дальше? В эпоху анархических увлечении говорилось просто: «Народ сам устроится. Россия превратится в союз общин. О чем тут еще думать!» Теперь, наметив в своем маршруте ближайшие станция, — политическая свобода, подготовка к социализму, — народовольческой молодежи пришлось поставить перед собой уйму вопросов, старых, как само государство, но для нас совершенно новых. Надеяться, что «народ» сам сообразит: какой нам установить таможенный тариф? да как наладить железнодорожное дело? да как преобразовать систему налогов? и т.д., — при всем своем народолюбии, мы не могли. Ясное дело, — такие вопросы специалистам решать, а не сельской сходке, куда меня, например, еще когда мне было восемнадцать лет от рода, старики чуть не под руки водили, чтобы я им и закон толковал, и счета подводил, и всякий вопрос, требовавший некоторой умственности, разжевывал. Сфера «служения народу» в народовольческом понимании значительно расширилась. Таможенный тариф обмозговать, это тоже значит — послужить народу; лесной закон выработать так, чтобы мужику было не обидно, а всему государству доходно, — это разве не служба, да еще какая?!... Ко всему кругу государственных наук у тогдашних двадцатилеток сразу повысился интерес, и покатили тогда многие революционнейшим образом настроенные юноши поучиться уму-разуму кто у Гольцева и Муромцева в Москве, кто у Градовского в Петербурге. Папий и Бернштейн оба в Петербургском университете быстро выделились и оказались в студенчестве на виду. Когда в феврале 81 года, по почину народовольческого исполнительного комитета, на университетском акте в Петербурге была произведена демонстрация против министра Сабурова, они двое приняли на себя наиболее активные роли, и Папий вскоре же влетел, а Бернштейн тотчас же после акта махнул в Москву, а оттуда в Саратов, благодаря чему на время уцелел. В Саратов его отправили мне на замену, так как молодые люди занимавшиеся там пропагандой среди рабочих, были у полиции на перечет, всех их шпионы знали в лицо, и деятельность, сопряженная с необходимостью переодеваний и посещения простонародных трактирчиков, становилась для них невозможной... Но он в Саратове долго не продержался. Вид у него был вполне студенческий и даже несколько «нигилистический»: длинные волосы, мягкая шляпа, и вся повадка столь неоспоримо радикальская, что как было сколько-нибудь опытному шпику такого да не приметить! Саратовским шпикам наш брат достаточно примелькался, и нюх у них выработался верный... Во время исчез Бернштейн из Саратова и прикатил опять в Москву. Там во главе народовольческой организации стоял тогда «Петр Николаевич» — Теллалов, террорист заодно с другими по требованиям момента, но сам по своим прежним навыкам и по всему складу своей личности скорей бы культурный работник. Он все горевал, что у нас нет корней в массах, и всячески старался привлечь молодежь, только и бредившую что террором, к организационной работе. В ближайшем будущем он намечал создать и «Крестьянскую группу» для широкой пропаганды в деревнях, а пока, уже в начале 81 года, образовал из нескольких студентов «Рабочую группу», которая ретиво принялась под его руководством за приобретение связей и расплод единомышленников в рабочей среде. Позже заменил Телладова в роли «инструктора группы», как у нас тогда говорилось, Халтурин, и решено было перевести из разгромленного Петербурга в ведение московской группы типографию и редакцию народовольческой «Рабочей Газеты», начало которой в Петербурге положил еще Желябов. В эту группу Бернштейн в Москве и вступил, но действовал недолго: в апреле, при расклейке прокламаций в Якиманской части, он был арестован вместе со своим спутником, студентом из донских казаков Дьяконовым, и пошел административно в Якутку на пять лет. Срок этот на деле для него сократился, так как в Якутске его привлекли к отбыванию воинской повинности, при этом документы его были переданы гражданскими властями военным, а те, когда он отслужил свои полтора года, документы ему вернули, да и все тут. Бернштейн, конечно, не будь дураком, — документы в карман и с ними, на почтовую станцию за подорожной. Подорожную выправил, заказал лошадей, да и покатил себе в Россию на законнейшем основании. Тогда такие случаи еще были возможны, но позже начальство спохватилось и приняло свои меры: военщину отбыл, —  поворачивай теперь в улус, дотягивай другую повинность... В России наш улусник поселился в Дерпте, где решил получить кандидатский диплом, а пока его не добьется вплотную примыкать к кружковым конспирациям он не думал. Однако, не так-то легко было революционеру, уже довольно известному благодаря его выступлению в 81 году на университетском акте, при тогдашнем революционном безлюдье остаться в стороне от текущей работы. Екатеринославцы, стремясь к установлению связей на Севере, послали к нему кого-то из своих, чтобы привлечь и его в восстановляемую ими организацию [* Л. Я. Штернберг, В. Г. Богораз и некоторые другие молодые южане пытались восстановить народовольческую организацию уже после провала Г. А. Лопатина.]. Лев Матвеич ответил им, что вот только сдаст свои экзамены, так и войдет в дело с головой, а пока повременит. Екатеринославцы повременить соглашались, но жандармы ждать, когда революционеры соберутся с силами, не захотели. Вскоре же и на севере и на юге они произвели аресты, и назревавшую «партию» в зародыше раздавили. При этом и действовавшие, и собиравшиеся  действовать одинаково влетели и пошли в ссылку. Так и вернулся Бернштейн в знакомый Якутск, где его друг Папий провел все это время безвыездно, углубляя свое понимание сущности социализма в прениях с посетителями улусной квартиры... Вместе они двое выступили впервые с протестом на университетском акте в Петербурге, а через семь лет с годом они же встретились на противоположном конце России у края могилы, словно завершив какой-то предназначенный им круг. Мелькнули вдвоем на гребне вала при его прибое и вдвоем же показались вдали при полном спаде вод, чтобы вместе пойти на дно.

    Бернштейн был первым евреем, с которым мне довелось сойтись по-товарищески, и я помню, что по началу я к нему присматривался с особенным любопытством. В Саратове того времени евреи в городе были почти незаметны, и в наших саратовских кружках при мне их не было. Выли у нас волжские немцы, были мордвины; одни больше блондины, другие больше брюнеты, но и те и другие доходили до восьмого класса такими русаками, что только и отличия в них оставалось от нас, что иного звали с модной тогда подделкой под мужицкий стиль «Карлуха» или «Оттоныч», а не Васюха и не Иваныч. О евреях мы знали только то, что правительство их жестоко травит, и этого было совершенно достаточно для того, чтобы чувствовать готовность стать на их защиту. С другой стороны, как раз перед знакомством с Бернштейном я запоем читал первые выпуски «Истории Всемирной Литературы», предпринятой тогда Коршем, и противоположность «Библии» и проникающего ее духа с духом «Илиады» или индусских Вед, нам, славянам, куда более близким, мне казалась поразительной. С величайшим интересом прочел я тогда же статьи Брандеса о Лассале, и эти чтения, вместе с характеристиками Карла Маркса в воспоминаниях Герцена и Анненкова, создали во мне представление о евреях, как о народе исключительной страстности, энергии и совершенно своеобразного душевного строя. Однако, наш новый московский товарищ при первом знакомстве ничем не напомнил никому из нас прочих ни Лассаля с его неукротимым честолюбием, ни Маркса с его неустанными партийными раздорами, ни библейских пророков с их бесчеловечным благочестием. С вида ему легко было сойти за русского: рыжевато-русый, белоликий, слегка кудреватый, довольно стройный, студент, как студент... ну не пензяк, так белорус или литвин. Говорил он без малейшего акцента, очень гладко, обыкновеннейшим газетным языком, каким тогда все статьи писались, по взглядам же был народовольцем до конца ногтей. Как и все мы, он был убежден в том, что именно Россия покажет миру путь к социализму, а к своим единокровным родичам, евреям, не обнаруживал никакого особенно напряженного сочувствия. Негодовал, конечно, на их униженное положение, но огульное преследование целой народности все мы признавали чепухой и гнусностью: «ну вот — изгнали испанцы мавров; кто же прогадал-то? Сами же и прогадали.... Дичь конечно все это!» — Никаких разногласий по этому поводу в нашей московской компании тогда не было. До какой степени российский революционер заслонял в этом бердянском народовольце еврея, может свидетельствовать такой факт, для нас нельзя сказать чтобы лестный. Летом 81 года разразились в южной России еврейские погромы. Всех нас они застали врасплох, так, что мы не знали, что о них и думать. Более всего нас поразила в действиях толпы ее сплоченность, планомерность, как бы единство воли этой стихийной силы, и мы тотчас же сделали отсюда радостный вывод: «вот она, — русская-то толпа! какая способность к организации! Всюду внезапно появляются какие-то вожаки, все идут как по команде, действуют враз, учиняют, правда, изрядную мерзость, но как дружно и лихо работают! Полиция им ни почем, войска ни почем... Протест против общественной несправедливости в них уже назрел, но спервачка довольно нелепо направился.... Главное однако в том, чтобы масса стряхнула с себя свой вековой сон. Раз она проснется, усыпить ее опять правительству будет не так-то легко, а мы тем временем сумеем разъяснить народу: кто его злейшие враги». С этой точки зрения даже избиение наших же кружковых приятелей, студентиков горемычных, московскими мясниками в 78 году мы готовы были рассматривать, как добрый признак. Погромы 81 года в первой момент, при напряженном ожидании всеми нами «начала», мы, конечно приняли было за второй признак. «Толпа выступает уже не в единичном случае, а в целом ряде сходных движений. Гнев народный рвется наружу!» Якшаясь с рабочими, наши прослышали, что по трактирчикам в Москве начинают поговаривать и о тамошних, что мол не мешало бы и тех пощупать вроде как в Киеве... Возникал вопрос: как же нам отозваться на такие толки? — Поддерживать боевое настроение, ибо оно боевое и быстро могло бы разгореться на улицах в борьбу с властями? Иди пойти толпе наперекор, разубеждать ее, успокаивать?... Этот вопрос ставили перед собой двадцатилетние политики, которые давно чувствовали себя как на горячих угольях, только и норовя, как бы им вырваться из кружковых тайничков на широкий простор, где бы можно было накуролесить всласть, — и баррикад понастроить, и из ружей попалить, ну и все прочее проделать, что в настоящих революциях полагается... Еврей Бернштейн отдался было такому порыву с той же непосредственностью, как и его русские товарищи, тоже совершенно чуждые юдофобства, но просто не по разуму ретивые. Спас нас от участия в большой гадости Петр Николаевич. Он нас вразумил и вытрезвил. От него мы впервые услышали несказанно поразившую нас весть: эта «народная стихия», восхитившая нас, революционных фендриков, своей «способностью к самоорганизации», подобрана полицией, а ее самородные вожаки переодетые жандармы... Нас это сообщение как обухом по лбу ударило. Вот так влетели было мы, умники! А ведь читали мы и Милля, и Спенсера и каких еще мудрецов, в теориях как будто уже разбираемся, а на деле — полицейского подвоха от народного движения отличить не сумели... Вот ты и занимайся политикой, когда тут, гляди-ка, на какие штуки противники пускаются. Догадайся-ка, поди!... Ну и Плеве! Ну и жох! С конфузом смотрели мы друг на друга, почесывая по-мужицки затылки, и один только из нас после этой истории в наших глазах скорее даже вырос, — это Бернштейн: вот революционер так революционер! Тимолеон родного брата для Свободы не пожалел, а этот чем хуже?...

    ...Бернштейну все эти славянофильские и полутолстовские чаяния казались чем то довольно сумбурным и к задачам социализма весьма мало относящимися. Расовые различия, «национальный дух», — на его взгляд составляли не то чтобы вовсе вздор, а вроде того. Социалистической мысли с такими устарелыми идеями, как он полагал, делать было нечего, и она должна оперировать с понятием «гражданина», русского, немецкого, английского. А все эти словечки «расовые различия» и тому подобное отдавали на его слух реакционным душком, и он опасался, что они могут оставить в миросозерцании человека, хотя бы даже социалиста, щелки, сквозь которые еще как бы не просочились у одних— юдофобство, у других — руссофобство, у третьих — негрофобство и т. д. Антропология — та пусть со всем этим возится; но политик не с антропологией должен считаться, а со своим нравственным идеалом. Притом же и вполне объективное исследование расовых особенностей едва ли возможно. Плоха что-то бывает объективность в таких вопросах и у господ ученых... особенно у немецких. Тех послушать, — так окажется, что «научно доказано», будто немцы — цвет человечества, а все остальные народы созданы только для того, чтобы было кому немецкой красотой любоваться... Эта черта немцев, — это, конечно, не их «расовая особенность»; это результат их скверного политического воспитания. Делая практический вывод из таких взглядов в применении к еврейству, Бернштейн считал обязанностью еврея быть преданным родине гражданином той страны, в которой он живет: как Маркс и Лассаль в Германии, Манин в Италии, Дизраели в Англии и т. д. и т. д...

    Узнал я в улусе о прибытии в новой арестантской партии Бернштейна и всколыхнулись во мне московские воспоминания. Ярко, словно позавчера все это было, выплыла и наша первая встреча в достопамятные дни вскоре же после 1-го марта, и кружковые собрания, которым Теллалов сумел придать стройный, деловой характер, и сношения с рабочими, и последний для Бернштейна вечер на воле, когда публика расходилась из квартиры Дьяконова для расклейки прокламаций в разных частях города, а мы с Бернштейном, с донцом Чеботаревым и с самим Дьяконовым по этому поводу пунша хлебнули и перешучивались: кого-то из нас в эту ночь сцапают?... Шибко захотелось мне повидать Бернштейна, помянуть с ним былое, порассказать ему: кто из наших куда попал, как, по слухам, кому живется, и от него разузнать, — не встречал ли он ненароком в России тех немногих из тогдашних, которым посчастливилось ускользнуть от жандармских лап и уцелеть на воле?

    Выехал я из своих «моорукцев» (т. е. из Моорукского наслега Мегинского улуса) [* Улус в Якутской области соответствует волости; наслег — сельскому обществу. Население наслега, — душ с тысячу, —рассеяно по территории с хороший русский уезд.] в город, встретился с Бернштейном и поведал ему о старых приятелях довольно однообразную повесть. Помянули мы их, каковы они были, загадывали вдвоем: каковы-то теперь они стали?... Прошли перед нами все как на смотру...

    По общему убеждению наших в Якутске, после Зотова, именно этот образцовый русский гражданин, каким он всей душой желал бы стать, являлся ближайшим кандидатом на виселицу. Благодаря его прежней ссылке и солдатской службе, многие в городе его знали и кого другого, а его-то уж конечно заметили с револьвером у окон. Притом же по его характеру можно было ожидать, что если только он оправится от своих двух тяжелых ран, то на допросах наверно постарается разъяснить лицам, производящим следствие, внутреннюю неизбежность кровавой развязки после отклонения Осташкиным всех попыток компромисса со стороны ссыльных. Он станет красноречиво доказывать нравственную правомерность своей стрельбы и этим красноречием окончательно погубит себя в глазах суда.

    Мне его активное участие в перепалке давало мерило того, как поднялась температура колымчан за несколько недель после моего выезда, и как преобразились при этой изменившейся общей температуре отдельные лица. Дело в том, что Бернштейн, как человек более твердый и уже видавший виды относился к опасностям и трудностям предстоящего пути в Колымск довольно спокойно. В кругу колымчан более всего волновались и ужасались именно те скромные обитатели каких-то юго-западных городков, которых департаменту полиции пришла охота сделать козлами отпущения за грехи саратовцев и тамбовцев. Проводя теплые южные вечера под акациями своих городских бульварчиков, ну думали они разве о головоломных спусках на оленьей нарте с какого-то Верхоянского хребта? о двухмесячном пути по тундре? о ночлегах и «поварнях»?.. и о том главное, что все это предстоит проделывать вот именно им, ему, Самуилу, и ей, Сонечке, свыкшимся кто с милым Почепом, кто с тихими Прилуками, а кто и с великолепным Елизаветградом?.. Таким с непривычки путь в Колымск, и на самом деле не сладкий, представлялся чем-то ужасающим, а Лев Матвеевич, как «старый улусник», относился к поездке без всякого трепета. При отъезде из Якутска в начале февраля, я полагался на него, как на одного из самых благоразумных людей во всей колымской компании, и надеялся, что он, наряду е Павлюком Орловым, сумеет сдержать и урезонить прочую, более нервозную публику... И вдруг он-то и оказался передовым бойцом: стрелял в солдат, среди которых у него еще оставалось несколько прежних сослуживцев, и раненый, лежа на полу, в момент затишья перепалки, что-то говорил товарищам истерически-страстно в самом восторженном духе: для России мол их жертва но останется бесплодной; они гибнут в борьбе, как истинно идейные люди... что-то в этом роде. Так нам писали наши из Якутска.

    Ни Зотов, ни Бернштейн не принадлежали к числу зачинщиков и вдохновителей «мартовской истории». Выдающуюся роль в ее подготовке сыграл Сергей Пик, молодой еврей из Москвы, тотчас же по прибытии в Якутск резко выделившийся среди всех остальных ссыльных. Раньше мы знали либо таких евреев, как Бернштейн, русских граждан, с обычным в то время интеллигентским складом мысли, либо евреев типа Натансона. Для тех русское гражданство было чем-то мелким. Они хотели бы чувствовать себя первосвященниками человечества, гражданами мира, наставниками всех народов, и русских, и французов, и англичан — во вселенских истинах социализма. Ставить еврейский вопрос в какой бы то ни было отдельной стране и решать его в той политической обстановке, какая сейчас существует в этой стране, — напрасная трата сил. В царстве чистой справедливости, то есть при торжестве социализма, все государства растворятся, и все существующие национальности тоже растворятся в аморфной массе равно блаженствующего человечества. Тем самым будет сам собою решен и еврейский вопрос. Он попросту перестанет существовать.

    ...Явился к нам Пик и стал поперек и Бернштейну и Натансону. Как только он прибыл в Якутск, так и огорошил всех весьма странным по нашему предложением; нам, русским ссыльным, — как он настаивал, — следовало подать в департамент полиции письменное заявление с резким протестом против применения исключительных мер, вроде высылки в Колымск, к одним евреям. Сохраняя в этом случае молчание, мы как бы примиряемся с такой несправедливостью и обнаруживаем недопустимое равнодушие к гонимым... Наши только руками развели: да какой же смысл нам, отпетым «крамольникам», «врагам порядка», как нас правительство величает, людям, в большинстве «лишенным всех прав состояния» по приговорам военных судов или Особого Присутствия Сената, с пафосом сообщать департаменту полиции, что мы... ссылки евреев в Колымск не одобряем?! Да разве это само собою не понятно? И разве департамент склонен хоть сколько-нибудь считаться с нашим мнением? Да хоть раскричись мы тут, ему только смешно будет!.. И почему это из великого множества несправедливостей и жестокостей, учиняемых в России, мы должны выделить такую мелочь, которая непосредственно затронет сотню-другую лиц, едва ли больше? Наши поляки из Намского улуса с особенной горячностью напали на Пика: «уж если выделять частность, то, конечно, русским следовало бы протестовать прежде всего против угнетения Польши. Вот величайшее пятно на русской совести! Тут уж не о сотне людей идет дело, а о целой нации! да какой! да при каких условиях! да с какими последствиями для самого же русского народа!..» Задело поляков за живое, и разделали они Пика под орех, да и русские его раскритиковали вдребезги. Пик недовольно замолк, но в душе остался при своем.

    Наслышавшись об этом чудаке еще в улусе, при своем ближайшем наезде в город я с ним познакомился и после того не раз заглядывал в его крошечную квартирку из двух комнаток, в которых он жил с Софьей Гуревич, ученицей его по московским кружкам, спутницей по арестантской партии, а теперь женой. Ему было двадцать четыре года, ей двадцать. Сама эта Гуревич производила хорошее впечатление: не резкая брюнетка, а мягкая шатенки почти русского вида; кругленькое личико, довольно миловидное; живые, светло-карие. глазки; движения мягкие; голос не крикливый; манера держать себя не развязная и подчеркнуто «товарищеская» (чего я лично совершенно но выносил), а очень скромная, даже несколько застенчивая; московская барышня среднего круга, не яркая, может быть, но славненькая.

    От хорошо ее знавших я слышал, что в Якутске ее совершенно оглушили те неумолчные споры, которые в нашей среде велись, где только сойдутся двое-трое, на улусной ли это квартире, просто ли на улице, а то хоть и на ступеньках окружной полиции, куда один завертывал за письмами, а другой за деловой справкой. В отличие от ссыльных позднейшей полосы, когда, под влиянием марксизма, всему у тех подыскивались экономические объяснения и все не экономическое и не марксистское признавалось никчемным, в описываемое время одни из нас видели глубину премудрости все еще в Прудоне, другие вникали в Маркса, хотя вычитывали у него совсем не то, что вычитывалось позже, третьи были несколько тронуты Дюрингом, или Генри Джорджем, или еще кем-нибудь из современных и даже из очень старых, совсем было забытых авторов. Ведь «на воле» многим из нас приходилось разрываться на части, то пропагандируя, то агитируя, то маясь в хлопотах по оборудованию, уже как там сумеешь, тайной типографии, либо в измышлении того, как бы это раздобыть денег на побег таких-то из тюрьмы. Партийная работа часто превращалась «на воле» в сплошную суету и в бестолковое метанье из стороны в сторону. Что и раньше-то знал, иным в этой тропке забывалось, а куда там предпринимать новые искания да пытливые углубления в суть вопросов... А вот в Сибири год за годом проходил для нас тихо-претихо, да и в России-то, по отзвукам тамошней жизни, посло провала Шевырева, Осипанова и всей их компании [* Покушение на Александра III-го 1-го марта 1887 года.], заплотинило наш поток, и он застоялся и даже обратной струей ударился. Тут, в недоумении: как же это все вышло? взялись обескураженные бойцы опять за книги. Ну-ка! не Герцен ли объяснит, в чем наша беда? не сами ли классики, — Сен-Симон, Фурье, Луи Блан?... А то не Даиилевский ли? не Страхов ли? не Аксаков ли?... Или не перечесть ли еще раз Карла Маркса и Энгельса?.. В поисках новых доводов в подкрепление своей неискоренимой веры в революцию, бросались наши книгоеды и туда и сюда, и от споров у нас при любом сборище в ушах звенело. Софья Гуревич, купеческая дочка, вступившая «в кружок» тотчас же по окончании гимназии, как и многие из ее подруг, смотрела на такой шаг, как на нечто необходимое для того, чтобы считать себя действительно интеллигентной девицей. Ну какая же вполне интеллигентная особа не вращалась «в кружках»? не встречалась либо с Желябовым, либо с Верой Фигнер, ну, на худой конец, хотя бы с какой-нибудь приятельницей Веры Фигнер?.. Более определенных представлений о кружковой жизни, а тем более о революционной деятельности, у нее тогда не было. В кружке она встретила Сергея Аркадьевича Пика и от него узнала, что всякий честный человек в России должен отдаться подготовке революции, которая сделает всех счастливыми и хорошими. Молоденькая девушка охотно была бы готова отдаться такому прекрасному делу, но скромно недоумевала: на что она, простенькая, может в этом деле пригодиться?

    Жандармы однако вывели ее из недоумения, арестовав, по указаниям Зубатова, и ее, как и десятки юнцов и юниц одинаковой с нею душевной нетронутости. Иных из них, поморив в тюрьме, выпустили, а эту, как еврейку, отправили в Сибирь. На этапах она сблизилась с Пиком, и как они прибыли в Якутск, так сейчас же и стали искать духовное лицо, которое, по отсутствию в Якутске раввина, могло бы их по иудейскому обряду перевенчать. Но Пик был не из таких, чтобы засесть в своем гнездышке и знай себе ворковать. Он мало того что спорил с другими резко и упрямо, и сам, где ни появлялся, возбуждал ожесточенные споры, внося свою струю и ставя свои излюбленные темы перед изумленной улусной публикой. Десятки авторитетнейших имен поминались в этих спорах, цитировались какие-то книги с очень учеными названиями, тут ссылались на какие-то факты, как на общеизвестные, тогда как Гуревич о них впервые слышала... Бедная гимназистка совсем растерялась и почувствовала живую потребность стать вровень с этой средой, знать и понимать то, что все здесь по-видимому давно знают. По прибытии в Колымск она непременно решила засесть за книги и учиться, учиться, учиться, по-мужски, с задалбливанием, если нужно, с чертежами, с конспектами... Пока что она сознавала свою слабость и шла за своим Сергеем, как начинающий хорист за регентом, не спуская с него глаз и как влюбленная женщина, и как прилежная ученица.

    Ее герой с вида очень походил на московского мастерового из обруселых цыган. Его темные волосы были только слегка курчавы. Невысокий прямой лоб, короткий прямой нос, резко очерченный подбородок и слегка широковатые скулы на изжелто-смуглом лице этого рокового человека вызывали впечатление скорее легкой татароватости или цыганщинки. Однако, его глаза не имели огня и влажности цыганских глаз, — взгляд их был сух и жесток. Суховат и жестковат был и его голос, резковаты движения, резка манера спорить. Нашим он не очень понравился. Наши чтили тогда больше всего хороших теоретиков, а по сердцу им были добрые ребята с открытой душой из таких, что родись любой из них полувеком раньше, лихо бы он распивал пунш с Денисом Давыдовым и рубился бы с черкесами так, что только считай головы. Почти все любимые герои слагавшейся тогда по кружкам революционной легенды были на подбор молодцами: взять Желябова, взять Германа Лопатина, Сергея Кравчинского, Дмитрия Рогачева, Валериана Осинского,. Баранникова, — что революционеры видные, это само собой; а вместе с тем в веселой компании какие балагуры, говорят, были эти идейные люди, да какие занимательные рассказчики! женщины о них сохли, а среди мужчин приятелей у каждого из них всегда водилось хоть отбавляй. Тянуло к ним людей, так как почти все они были красивы и лицом и своей широкой душой. Пик на лихачей этой породы не походил ничуть. Однако, в своем роде был и он стилен, а для меня, притом же, по его духовной физиономии совершенно нов. Поэтому я отнесся к нему, пожалуй, с большим интересом и чуть ли даже не с большей симпатией, чем вообще улусники. При своих редких наездах из моорукцев в город не миновал я и его квартирки. В крохотной приемной комнатке только что угнездившейся молодой четы, у крохотного столика, за крохотным самоварчиком «от хозяев», сиживал я не раз, как бы перелистывая после Фримана, Мэна, Ковалевского и подобных им «Une Page d’Amourе», занесенную случайным ветром сюда, в Якутск. Софья Гуревич присутствовала тут обыкновенно молча и почти всегда за работой: бельишка-то, видно, у них был не велик чемодан, и будущая мученица революции запомнилась мне не с револьвером, а с мирной иглою в руке, от которой она изредка отрывалась, чтобы прислушаться к особенно едкой речи мужа. Пик, начиная говорить, легко возбуждался и принимал тон желчный. Не замечая этого сам, он вставал и продолжал речь стоя, как бы нападая на слушателя, хотя бы ему и не возражали. Доставалось от него не только правительству, не только русским за их отношение к евреям, но и самим евреям. Иногда он их даже ругал в негодовании, — зачем они теперь так непохожи на Гедеонов и Маккавеев!

    Среди еврейской молодежи этот обличитель приобрел некоторый авторитет. Его последователями являлись, главным образом, лица наиболее юные и наиболее далекие от действительной прикосновенности к революционному движению русского общества. На таких уже самый арест, тюрьма, допросы, а затем и неожиданный приговор — административная высылка года на четыре в Западную Сибирь, — подействовали оглушающим образом. Пришли они, успев порядком поистрепаться в арестантских партиях, в Тюмень, а там их ждал новый удар: им сообщили, что их, как евреев, приказано отправить дальше. С бессильными протестами и с тщетными воплями: «но ведь приговор! — там же прямо сказано: — в Тобольскую губернию!», — никто из тюремных властей, конечно, не считался. Всякий чиновник прекрасно понимал, что приговор бумажный — дело прошлое, а сейчас начальство велит вот что, — ну, значит, и слушайся сегодняшнего приказа. А захочет власть как-нибудь по третьему распорядиться, — ну и по третьему поступай. На то служба!..

    Опять, как и раньше в Нижнем, напихали ссыльных в трюм арестантской баржи, прибуксирили к пароходу и потянули по Туре-реке вниз, а из Туры по Тоболу опять вниз, а из Тобола но угрюмому Иртышу тоже вниз, то есть на север, на дальний север, где воды широки как безбрежное озеро, а леса во весь кругозор затоплены тихими водами, одни маковки зеленеют над гладью. В этих местах, где собственно, трудно было и приметить, — но двигаться начали тише и от прежних редких звезд, не надолго мерцавших по ночам на белом небе, отвернулись. Стали те звезды, на которые раньше напрямки держали, над левым ухом, а на иных плесах перемещались те самые звезды к затылку. Кто сам не понял бы, тем объяснили: «в Обь вошли, вверх теперь тянемся». По пустынной Оби плыли уже не на север, а на юго-восток, среди чахлых лесов, мимо шатров разнесчастных, всклокоченных, пречахлаго вида остяков. Зрелище это не поднимало настроения. На одиннадцатый день плавания завернули баржу с обских вод вверх по более приветливой Томи-реке и подтянули к Томску. Там выгрузили людей из сырого трюма на солнышко, по счету приняли, окружили новым конвоем, и какими-то околицами, минуя город, отвели в пересыльную тюрьму, — огромный четырехугольник, обнесенный высокими палями, где-то на выезде, среди зеленой равнины с рощицами вдалеке. Тут все стали ждать окончательных назначений. Начальство с назначениями все что-то путало; время шло; опасения начали зарождаться. Потом слухи какие-то пошли. А наконец и выяснилось: это еще не конец пути; евреев приказано отправить дальше — в Восточную Сибирь... «Почему же об этом раньше-то не сказали?» «Распоряжения не было»... Наслушался томский тюремный смотритель горьких слов и гневных укоризн. Но ему это, конечно, было ни почем, арестантская брань на вороту не виснет. Ссыльные пошли этапами в Восточную Сибирь. Два дня пути, третий — дневка на месте. Два дня пути, третий — дневка... Что ни этап, то новый офицер, новый конвой, новые порядки, новые столкновения... Двадцать переходов путники сделали и пришли на Енисей. К длинному ряду больших и малых тюрем, прибавилась в их дневниках красноярская тюрьма, с вида довольно приличная, но по условиям содержания в тот период наигнуснейшая из всех. Там они были уже в конце лета.

    Начальство рассылать их по местам что-то не торопилось, а затем получилось новое распоряжение: евреев отправить в Иркутск. Спорить было напрасно, — пошли понуро в новую даль, — в Иркутск. Опять: два дня пути, третий — дневка; два дня пути, третий — дневка. Раньше, бывало, стесненная тонкой цепью вооруженного конвоя, как подвижной колючей проволокой, уголовная партия человек в пятьсот колышется в густом облаке желтоватой пыли, медленно подвигаясь по обрытой канавками дороге, как ползучее серое чудовище. За лето утоптали эту дорожку тысячи скованных ног и теперь, в такт грузному шагу большой толпы, бренчат кандалы дружно и мерно, и встречный путешественник из-за леса еще не видит партии, но уже слышит, что она на него надвигается. Если он было вздремнул или улетел куда-то в мечтах, то теперь вспомнит, где он едет — в какой сторонке, по какой дорожке...

    Ранним утром: покидает партия ночлег и начинает свой звонкий путь прямехонько на восходящее солнце. К вечеру добредает до нового ночлега, — солнце позади, и тени ложатся в сторону движения, опережая людей. От Томска до Красноярска месяц идут все на восток; от Красноярска до Иркутска два месяца подряд без всяких отклонений все на восток, — «к солнцу в гости» смеются арестанты. А солнце только манит и дразнит: начинает показываться позже, уходить раньше; греет скуповатей; свет дает, а ласки от него никакой нет.

    С первой желтизною тайги начинает менять свою окраску и партия: наряду с серыми халатами в ней отдельными листочками на тощих стеблях уже бросаются в глаза, желтея то на том, то на другом кандальнике, коротенькие овчинные тулупчики. Позже на сером туловище ползучего чудища начинают проступать уже целые желтые пятна, а под конец пути и все чудище вдвигается в пожелтевшую таежную гущу по дорожной просеке, само желтое и лохматое.

    Пыли по дороге партия теперь не вздымает. Месит полумерзлую грязь, растягиваясь длинной, не везде одинаково плотной полосой. Сама еле движется, и обоз еле движется, и конвой ковыляет, а не отбивает шаг молодцевато и четко. Временами бряканье цепей вдруг стихает: партия приостанавливается перевести дух и пообчистить с наволгших бродней облепившие их комья. На полуэтапах неустойчивая в ее настроениях арестантская толпа не сгруживается теперь на обнесенном палями дворе и не торопит своих запевал налаживать скорее хор, — иногда очень не дурной. Разлихие и сантиментальные песни, любимые в этом мире, не сменяют уже вплоть до сумерек одна другую, разносясь далеко за тюремной оградой по улицам села, где их слушают пригорюнившись сердобольные бабы и запоминают, чтобы ввести в свой репертуар, деревенские парни. Старые бродяги не гудят глубокими басами: «По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там». Разухабистый цыган — конокрад не орет во все горло «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя». Профессиональный убийца из хохлов, довольно красивый малый с мечтательными глазами, не тянет весьма жалостно приятнейшим баритоном «Пусты-жь менэ, полковничку, из полку до дома, бо вже скучилась, бо вже змучилась дивчина за мною»... Вся такого рода музыка, как и все моменты этапного благодушествования, отошли с теплыми деньками.

    С хододочками по закоулкам этапного двора как только партия успевала ввалиться, начинали метаться люди с озабоченными и злыми лицами в поисках дров. Подхваченные где-то поленья отнимались и переотнимались друг у друга из рук с руганью и с толчками. В отсыревших за неделю пустования, сильно охолодавших этапных камерах до красна накаливались железные печки, уставленные котелками и жестяными чайниками. Около них всегда шла давка, брань и драка. В волочившейся за большой уголовной партией кучке «политиков» по разнокалиберности и достоинству их одежды люди напоминали французов 12 года, возвращающихся из России. Все они, — раньше такие задорные и, казалось, отважные, — под конец пути успевали как-то скиснуть и выцвести. Что ни день плотное ядро пеших кандальников редело и в далеко расползшемся обозе прибывало больных и в конец расписавшихся. На многих, подводах теперь тряслась не убогая арестантская кладь, а бессильные человеческие тела. Косил людей тиф, ломал ревматизм, доедала свои жертвы чахотка. При толчках на глубоких выбоинах дороги человеческие головы колотились о крепкие облучки телег или розвальней и над обозом не умолкали протяжные стоны и отборнейшая басистая ругань.

    Пересыпанный острой снежной порошей, воздух был тускл и кандалы звучали в нем глухо, а проволока телеграфных столбов гудела уныло и похоронно. В почерневшей, уже совершенно безлистной тайге сквозили ее заплаканные дали. Кусты подлеска торчали какими-то вениками. Побуревшая, жесткая трава спуталась в сплошной колтун отвратительного вида. Скользко было взбираться на крутые подъемы гор и еще хуже приходилось при сходе с тех же гор с бесконечными загибами и заворотами их заковыристых спусков. Приближаясь ко всякому новому этапу, почти всякий с отчаянием думал, что силы и ему окончательно изменяют: — ну, до этапа доберется, а уж там и свалится! Но с этапа надо было идти дальше, — раскис не раскис, а иди!... И шли..

    Наконец прибывали в Иркутск уж по настоящему зимнему снегу и были уверены, что предел скитаний теперь осязательно близок. Еще несколько дней в камере, а там вызовут в тюремную контору и объявят: кого в Тунку, — за двести верст; кого — в Верхоленск, — без малого за триста верст; а кого, может, и еще ближе. Там можно будет нанять избенку, устроиться, поотмыться в бане, поотойти немножко от прелестей этапного пути.

    ...И вдруг сообщение: — дальше! в Якутскую область!

    Наряду с этим приятным известием, в Иркутске некоторые партии получали и другое, столь же приятное: здесь им предстоит задержаться в тюрьме, так как начальником такой-то конвойной команды против ихней партии возбуждено обвинение по статьям таким-то и таким-то, предусматривающим неповиновение властям, оскорбление должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей, действия скопом, и еще то-то, и то-то, и то-то... Опять шли допросы, шла волокита, истрепанные нервы в конец дотрепывались, а поводы к новым столкновениям возникали что ни день. С женщинами делались истерики, дети хворали, происходили тюремные «истории», а при них влетало протестантам почище, чем при этапных...

    Потом наступал момент отправки в эту таинственную и страшную «Якутскую область». Ныряла партия (уже без уголовных) по горам, мчали ее по «Брацкой степи», неслась она и днем и ночью по лесной «трубе», и через две-три недели вкатывалась в серенький, деревянный городок, окутанный по зимнему времени густыми туманами. Любопытный взор в этом тумане мог заметить только скаты крыш, стены одноэтажных домов, и заборы выше человеческого роста. Далее следовало пустое пространство, а затем ворота тюрьмы. Приехали!

    В тюрьме оказывалось, что не тут-то было: евреев приказано отправить всех дальше, — в Средне-Колымск, за две тысячи триста верст отсюда...

    Всеми это было принято, как последняя пощечина, завершавшая весь длинный ряд измывательств и терзаний, начавшихся с самой Тюмени. Пик первый произнес слово: «стрелять! живьем не даваться!», и толпа в отчаянии готова была подхватить роковое слово, плохо отдавая себе отчет в его реальном значении. Осташкин своими распоряжениями относительно способа отправки подбавил жара и слово «стрелять» стало выкрикиваться уже зараз несколькими голосами.

    Однако, от столь решительного заявления, брошенного сгоряча на бурной сходке, до дела еще весьма далеко, тем более, что такие заведомо мужественные люди, как Муханов, Гаусман и многие другие были решительно против общего вооруженного отпора. В душе не веря в действительность опасности, все думая, что власти «не решатся» в самом-то деле стрелять, толпа единодушно отвергла предложение Зотова выйти ему одному на Осташкина с демонстративным выстрелом, чтобы вызвать этим военный суд и официальное расследование условий колымского пути. Глуха осталась толпа и к благодушно насмешливым увещаниям Муханова: «Ну что там! не потонете! стоит из-за этого стрельбу заводить!» Папий, боровшийся с боевым навождением пылко и нервно, возбуждал восхищение своим ораторским талантом (писал он тяжеловесно, но слыл лучшим из наших улусных трибунов по яркости живой речи), — цели не достиг и Папий своим трепетно-страстным словом, как и Муханов его непоколебимым здравомыслием. Напрасно Павлюк критиковал проекты Пика мудро и всесторонне, углубляясь и в историю и в философию, приводя доводы от своего богатого революционного опыта, — им тоже восхищались, но шли гурьбой не за этими, не за Гаусманом, в скорбном предвидении предсказавшим почти точь в точь все то, что позже произошло в стенах монастыревского дома, — шли за мало одаренным Пиком, сухощавым желчевиком с резким голосом и с гвоздем в голове.

    ...Однако, хмель хмелем, а в решающий миг, когда полицеймейстер уже вызвал команду, бравый офицер Карамзин уже встал у дверей, а солдаты с ружьями выстроились за ним, дрогнули сердца и жуть охватила всех до единого. «Стрельни, попробуй, и что куча битого мяса наполнит людную комнату!»... С револьверами в карманах и с мучительным недоумением на лицах, в общей давке, толкотне, смутном гуле и сумятице, отдельные лица, как щепки в потоке, передвигались со всеми к дверям. Минуй этот миг без крови, — ее бы и не было. Но это Добро минуче, а Лихо тут так уж тут; Позади толпы, над ее головами, блеснуло. Офицер у двери упал. Солдаты враз навели ружья вверх и в небольшой комнате грохнуло, точно потолок свалился. Пик, успевший дать свой роковой выстрел с диванчика у задней стены, выронив револьвер из разжавшейся руки, рухнул на пол с размозженным черепом. Смерть протянула костлявую руку к Софье Гуревич. Та ринулась на ее призыв через шарахнувшуюся толпу и оказалась перед солдатами. Подхватив с пола раненого командира, они бегом понесли его к выходу и лестницей во двор. Гуревич гналась за ними, неумело нажимая собачку. Револьвер брал вверх и пули неслись в потолок, но треска было много. Солдат Ризов, не выдержав, на бегу сделал полный оборот назад и с размаха просадил ее штыком почти насквозь. Она свалилась с громким воплем, но умерла не сразу и долго мучилась, сама в сознании, но других своим видом чуть ни сводя с ума.

    Это было началом, а там пошло все так, как предсказывал накануне Гаусман. Опущенный солдатами на снег, Карамзин быстро пришел в себя, вскочил на ноги и принял команду. Часть своего войска он расставил цепью против крыльца, а другую часть цепью же вдоль улицы, против окон, и начался с двух сторон обстрел, а из дома отстреливанье.

    Двумя часами позже от ворот дома двинулась к тюремной мертвецкой вереница дровней с трупами убитых, а другая вереница направилась к тюремной больнице с ранеными. За ними, окруженная сильным конвоем, зашагала по кровавому следу кучка уцелевших в самую тюрьму — ждать суда и расправы.

    И. И. Майнов (Саратовец).

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 135-141, 153-162./

                                 ПО ПОВОДУ ВОСПОМИНАНИЙ И. И. МАЙНОВА

    В № 20 журнала «Былое» за 1922 г. И. И. Майнов посвятил особую главу своих воспоминаний, печатающихся под общим заглавием «На закате народовольчества», — Якутской истории 22 марта 1889 г.

    Более 30-ти лет прошло со времени этого памятного трагического дня — период достаточный, чтобы отнестись с возможной объективностью к разыгравшимся тогда кровавым событиям и к трагической судьбе многих ее участников.

    Этому требованию, к сожалению, И. И. Майнов далеко не удовлетворяет. Мы, конечно, не забываем, что очерки Майнова, написанные живо, даже слишком живо, почти фельетонно, сказали бы мы, принадлежат к тому роду самой по себе очень ценной и интересной, мемуарной литературы, к авторам которых не приходится предъявлять тех строгих требований, с какими обыкновенно подходят к холодным летописцам, бесстрастно регистрирующим и исследующим события той или иной эпохи. Наоборот, тот отпечаток субъективизма, чисто личных переживаний, который лежит на такого рода писаниях авторов, бывших, подобно И. И. Майнову, деятельными участниками изображаемых исторических эпох, придает этой литературе особую ценность и жизненность «человеческого документа», имеющего немаловажное историческое значение для ознакомления с характером эпохи, о которой она повествует.

    Казалось бы, что уже самое заглавие очерков: «На закате народовольчества» обязывало автора, старого революционера, хотя и не принимавшего непосредственного участия в мартовской истории, к более историчному, так сказать, подходу к описываемым им событиям, к более осмысленной их оценке, в определенной исторической перспективе и в связи с общей политической и революционной обстановкой тогдашней России.

    Вторая половина и особенно конец 1880-х годов были действительно временем «заката народовольчества», упадка старого революционного движения, на смену которому не появились еще нарождавшиеся только тогда новые силы русской революции в форме широкого организованного движения. Живые же обломки прежних разбитых революционных организаций, хранивших традиции народовольчества в эти мрачные годы реакции, находились в плену у правительства и целыми партиями одна за другою сплавлялись в Западную и Восточную Сибирь.

    К 1888-1889 г. г. в Якутске скопилось значительное число изъятых из жизни молодых революционеров. Среди них находились и будущие участники Якутской трагедии. Большинство из них были предназначены к ссылке в Верхоянск и Средне-Колымск. Путешествие в эти отдаленнейшие пустынные места Якутской области было сопряжено с невероятными трудностями и лишениями. Между тем, вступивший как раз в это время в исполнение обязанностей якутского губернатора Осташкин отменил прежний льготный порядок, допускавшийся в виду невероятных трудностей путешествия для ссылаемых в Колымск и Верхоянск. Переговоры ссыльных с губернатором, настаивавших на сохранении прежнего порядка, ни к чему не привели. Товарищи, хорошо знакомые с условиями переезда из Якутска в Колымск, уверяли, что новые правила, установленные Осташкиным, грозили ссыльным серьезной опасностью не только их здоровью, но и жизни. После долгих совещаний группа ссыльных, предназначенная к ссылке в Колымск, решила не подчиняться новым распоряжениям якутского губернатора и, в случае применения к ним насильственных мер, оказать вооруженный отпор. Была ли, однако, самозащита единственным мотивом этого героического решения? Нет. Уже на предварительных совещаниях ссыльных непосредственно интересовавший их вопрос был перенесен в общеполитическую плоскость. Для ссыльных было очевидно, что новая политика якутской администрации была лишь частным проявлением общей системы репрессий центрального правительства, и, останавливаясь на решении оказать вооруженное сопротивление, революционеры оценивали его не только как акт самозащиты, но и как серьезный революционный акт принципиального значения. Они горячо верили, что их вооруженный протест даст толчок ослабленным революционным организациям в России, поднимет революционный энтузиазм в расстроенных рядах борцов, заставит их вновь сплотиться и с удвоенной силон возобновить натиск на крепость самодержавия. Помимо того, ссыльные были убеждены, что их выступление громким эхом разнесется по отдаленным концам всего мира и вызовет новый взрыв негодования против самодержавия не только в широких кругах русского общества, но и в европейском общественном мнении. И надо признать, что эти ожидания молодых энтузиастов, в известной мере, оправдались, хотя за это им и пришлось заплатить дорогою ценой.

    Таковы в немногих словах ближайшие поводы и мотивы разыгравшейся 22 марта 1889 года в Якутске трагедии.

    Между тем в исследовании и оценке событий и в характеристике группы участников мартовской истории И. И. Майнов подходит к делу несколько по-обывательски или, в лучшем случае, как профессиональный следователь, для которого важнее всего установить «зачинщиков», «пособников» и просто участников. Такого рода подход неизбежно должен был привести автора воспоминаний к совершенно неправильному освещению событий, глубоко неправильной их оценке и даже к прямо неверному изложению фактов, явившемуся, вероятно, в результате недостаточной его осведомленности.

    «В кругу колымчан, — пишет И. И. Майнов, — более всего волновались и ужасались (перед опасностью предстоявшего пути в Колымск) именно те скромные обитатели каких-то юго-западных городков, которых Департаменту полиции пришла охота сделать козлами отпущения за грехи саратовцев и тамбовцев. Проводя теплые южные вечера под акациями своих городских бульварчиков, ну, думали они разве о головоломных спусках на оленьей нарте с какого-то Верхоянского хребта, о двухмесячном пути в тундре, о ночлегах в поварнях... и о том, главное, что всё это предстоит проделывать вот именно им, ему, Самуилу, и ей, Сонечке, свыкшимся кто с милым Почепом, кто с тихими Прилуками, а кто и с великолепным Елисаветградом?..» (стр. 153-154).

    Приведенная нами выписка, может быть, и делает честь художественному вымыслу автора, может быть, и способствует фельетонному оживлению его повествования, но ничего общего с действительностью не имеет.

    Из 33-х участников «мартовской истории», частью расстрелянных и повешенных, частью осужденных военным судом, 19 были студенты и студентки высших учебных заведений (московских, петербургских, харьковских), один подучил образование на двух факультетах (Гаусман), один закончил университетское образование со степенью кандидата (Брамсон), трое окончили гимназии и получили среднее медицинское образование, остальные восемь с гимназическим или домашним образованием, из коих трое не достигли еще совершеннолетия.

    Таким образом, если бы в числе участников мартовской истории даже и были уроженцы «милого Почепа» и «тихих Прилук», то, очевидно, не «под акациями их городских бульварчиков» складывался их духовный облик революционных борцов, а в напряженной атмосфере тех центров умственной и политической жизни, какими всегда являлись при старом режиме наши столицы и другие крупные университетские города. В огромном большинстве это были типичные представители революционной учащейся молодежи, в той или иной мере идейно связанные с традициями Народной Воли и занимавшиеся практической работой в различных подпольных организациях.

    Продолжая свою характеристику еврейской революционной молодежи, специально направлявшейся в Якутск, И. И. Майнов вскоре оставляет тон беллетриста и начинает говорить уже в тоне сурового судьи. Считая чуть ли не главным «зачинщиком» кровавых событий 22 марта С. А. Пика, автор воспоминаний заявляет, что последний пользовался некоторым авторитетом среди «лиц наиболее юных и наиболее далеких от действительной прикосновенности к революционному движению русского общества. На таких, — поясняет автор, — самый арест, тюрьма, допросы, а затем неожиданный приговор — административная высылка года на четыре в западную Сибирь подействовали оглушающим образом» (стр. 157).

    Мы не знаем, о ком собственно здесь говорит автор. Но если все эти разглагольствования направлены против участников Якутской истории, то, как уже видно хотя бы из приведенных нами выше статистических данных, они совершенно извращают истинный их облик. Но автор, очевидно, имеет в виду именно участников истории 22 марта, и потому мы, товарищи так трагически погибших дорогих и близких нам людей, считаем своим долгом самым энергичным образом протестовать против этой вопиюще несправедливой характеристики.

    Не будем останавливаться на других заявлениях автора воспоминаний, вызывающих возражения и принципиального характера, как, например, его аргументация против предложения Пика о выражении русскими товарищами публичного протеста против применения правительством исключительных мер репрессии к политическим ссыльным еврейского происхождения. Можно было, конечно, оспаривать форму, предложенную Пиком для выражения этого протеста; по существу же, самое предложение нельзя было не признать предметом, во всяком случае заслуживающим серьезного внимания и обсуждения. Но возражения, приводимые И. И. Майновым против предложения Пика, столь неожиданны, что они были бы более уместны в устах завзятого обывателя, чем под пером старого революционера.

    Повторяем, все неудачные и прямо неверные характеристики и в общем совершенно неправильное освещение событий 22 марта в воспоминаниях И. И. Майнова явились неотвратимым последствием крайне неудачного подхода к вопросу, а отчасти и далеко неточной информации о действительно происходившем в день 22 марта и на совещаниях, ему предшествовавших.

    Выше мы упомянули о фактических неточностях, допущенных автором воспоминаний. Указанием на некоторые из них мы и закончим нашу заметку.

    1) Муханов, хотя действительно и был против вооруженного сопротивления, но со сторонниками последнего не мог вести борьбы и в город прибыл лишь утром 22 марта, когда дело уже шло к роковой развязке.

    2) Софья Гуревич не гналась за солдатами с револьвером в руке. Она в самом же начале, когда раздалась команда: «Бери их», была растерзана штыками.

    3) Л. М. Коган-Бернштейн не стрелял. Он был ранен в самом начале столкновения с солдатами и не оставался лежать на полу в комнате, где это столкновение произошло, а был перенесен некоторыми товарищами в другую комнату и никаких речей не произносил.

    М. Брагинский.

    П. И. Перли-Брагинская.

    М. В. Брамсон.

    Н. О. Коган-Бернштейн.

    К. М. Терешкович.

    Е. Я. Фрейфель-Гуревич.

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 135-141, 153-162./

                                                                   ГЛАВА XV

                                               МОНАСТЫРЕВСКАЯ ТРАГЕДИЯ

    М. Брагинский был участником известной «Добролюбовской» демонстрации, которая состоялась 17 ноября 1886 г. в С.-Петербурге в день 25-летней годовщины смерти Н. А. Добролюбова. Главными инициаторами демонстрации были представители тогдашней интеллигенции и революционно настроенная часть Санкт-Петербургского студенчества во главе с братом В. И. Ленина Александром Ильичем Ульяновым и сестрой Анной Ильиничной Ульяновой.

    М. А. Брагинский еще до Великой Октябрьской социалистической революции на страницах ж. «Былое» в 1907 г. опубликовал статью, в которой дает очень важное сообщение о революционной деятельности А. И. Ульянова и А. И. Ульяновой. Являясь одним из участников «Добролюбовской» политической демонстрации, М. А. Брагинский свидетельствует, что «в первых рядах наступавших находился, между прочим, казненный полгода спустя после этого события по делу 1-го марта 1887 года А. И. Ульянов. Всегда резко реагировавший на всякое проявление полицейского произвола, он при виде Грессера (Грессер — тогдашний градоначальник — В. О.) пришел в крайне возбужденное состояние и с криком: «долой его!» вместе с другими ринулся вперед, увлекая за собою сестру (Анна Ильинична Ульянова — В. О.), с которою он все время демонстративного шествия шел под руку» [* М. А. Брагинский. «Добровольская демонстрация». «Былое», 1907, № 5, с. 308.].

    М. Брагинский сообщает, что после возложения венков на могиле Н. А. Добролюбова было решено всей толпой двинуться к Казанскому собору и там отслужить панихиду. Конвоируемая полицией многочисленная толпа демонстрантов под громкие звуки революционных песен, затем сменявшихся провозглашением «Многие лета!», жившим еще в то время великим изгнанникам П. Л. Лаврову и Н. Г. Чернышевскому. К демонстрации присоединились революционно-настроенные, прогрессивные представители тогдашней интеллигенции, некоторые профессора петербургских вузов, литераторы, в том числе А. Н. Пыпин и другие.

    «Добролюбовская» демонстрация имела большое значение и влияние на дальнейший подъем, развитие революционного движения среди российского студенчества и интеллигенции, в распространении революционных идей Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского и других выдающихся русских революционных демократов.

    И. д. якутского губернатора П. Осташкин, получив из г. Иркутска вечером 3 августа 1889 г, письменное отношение об утверждении приговора суда, на другой день дал письменное предписание полицмейстеру Сухачеву о немедленном исполнении смертной казни над главными виновниками вооруженного протеста. Смертную казнь решили совершить на рассвете, в 4 часа утра 7 августа 1889 года, в глубокой тайне от городского населения. Накануне и в день смертной казни были приняты особые дополнительные меры по усилению охраны центральной тюрьмы, соблюдению общего порядка в г. Якутске и в его окрестностях. По городу патрулировали вооруженные наряды казаков и полицейских, строго запрещалось всякое передвижение всех политссыльных в области, въезд их в город. Все это делалось с целью предотвратить возможность нового вооруженного выступления революционеров.

    Царские сатрапы с невероятной циничностью на глазах у своих жертв начали приготовления к смертной казни.

    За час до казни революционер особого психологического склада, мужества и героизма, заслуживающий самых высоких слов и восхищения, один из типичных революционеров, представителей второго этапа освободительного движения Николай Зотов в своем предсмертном письме пишет: «6/7 августа, 3 часа ночи. На заднем дворе уже ставят при фонарях столбы. Нас запросто водят туда за нуждой (мы эти 2-е суток сидим в тюремном дворе на гауптвахте) и видим, как создаются нам виселицы. Какая простота нравов!.. Я чувствую себя душевно бодро, светло даже... Я умираю очень и очень легко, с сознанием правоты, с чувством силы в груди...

    Ваш до гробовой доски Коля» [* «Каторга и ссылка». 1923, № 7, с. 167.].

    Н. Л. Зотова после казни похоронили за тюремной оградой, т. е. на месте казни, а Л. М. Коган-Бернштейна и А. Л. Гаусмана на городском кладбище. Их могилы хорошо сохранились до наших дней...

    Как уже отмечено нами в предыдущей главе, группа политссыльных Балаганского уезда Иркутской губернии П. Грабовский, В. Кранихфельд, С. Новаковская, Н. Ожигов, Э. Улановская письменно обратились к Русскому правительству с протестом, сурово осудив его за жестокую расправу со своими политическими противниками, за что были наказаны новой ссылкой в Якутию с продлением срока наказания.

    С протестом и в солидарность выступили политссыльные, находившиеся в разных уголках, городах Российской империи. На страницах тогдашней печати появилось много статей, откликов и протестов с описанием кровавой расправы царизма со своими идейными противниками-революционерами в далекой Якутии. Народовольческие и социал-демократические кружки, организации по всей России, в Москве, Петербурге, Киеве, Костроме, а так же в Лондоне, Женеве, Нью-Йорке и в других городах типографским способом быстро распространили листовки с сообщением о «Монастыревской трагедии». Отклики и сообщения были напечатаны во многих зарубежных изданиях русских эмигрантов. А некоторые вырезки из этих газет дошли до Якутии.

    Начальник Якутского почтового отделения В. Добролинский сообщает якутскому губернатору 26 октября 1889 г., что «15 февраля из Парижа Вере Свитыч в конверте, без письма, присланы две вырезки из английской газеты «Тimes» с описанием, в извращенном виде, вооруженного сопротивления властям государственных ссыльных в Якутске в марте 1889 года» [* ЦГА ЯАССР, ф. 12, оп. 15, д. 321, л. 373.].

    Свою статью «Избиение политических ссыльных в Якутске», Г. В. Плеханов вначале опубликовал на страницах Женевского журнала «Социал-демократ» без подписи. Небезынтересно отметить, что авторство этой статьи было установлено только за годы Советской власти в результате обнаружения подлинной рукописи в личных архивах Г. В. Плеханова. В своей статье Г. В. Плеханов очень сурово осудил, заклеймил позором русское правительство и его опричников. «...Весною прошлого года в Якутске разыгралась драма, известие о которой вызвало негодование даже многих умеренных органов западноевропейской печати... В начале февраля прошлого года главным начальником Якутской области был назначен и. д. губернатора П. П. Осташкин. Каков был этот человек — об этом можно судить по его чиновной карьере. Он получил образование лишь в Красноярском училище для канцелярских служителей, и, кажется, постоянно служил в Сибири... Ему нужно соединить ее с предприимчивостью Чичикова и холодной жестокостью опричника, чтобы быстро восходить по лестнице повышений. По всему видно, что Осташкин вполне удовлетворял всем этим требованиям. Его родная сестра находится в административной ссылке в Сибири. Может быть, он сам донес на нее. Такого-то человека назначили начальником Якутской области, где, как известно, всегда много, ссыльных. Разумеется, он сейчас же сообразил, что притесняя их, легко заслужить новые поощрения со стороны начальства... Осташкин решил взбунтовать их по-своему... А Осташкин? Он утвержден в должности губернатора. Таким образом, цель этой гиены была вполне достигнута.

    Подвиги царских людоедов до такой степени красноречивы, что не нуждаются в комментариях. Горе побежденным.

    Г. В. Плеханов» [* Литературное наследие Г. В. Плеханова. М. 1934, с. 182-188.].

    В жестоком подавлении вооруженного .протеста, избиении этих 34 политссыльных во время кровавой монастыревской трагедии и в зверском убийстве, по словам Г. В. Плеханова «гиенами царизма», в том числе отца первого советского наркома, соратника В. И. Ленина П. Подбельского, активное участие приняли полицмейстер Сумачев, пятидесятник Н. Олесов, урядник К. Новгородов, из казаков П. Новгородов и другие.

    Царский сатрап якутский губернатор П. Осташкин в числе других наградил «за усиленную службу в 1889 году урядника К. Новгородова 3 рублями, казака П. Новгородова 2 р. 50 коп.» [* ЦГА ЯАССР, ф. 12, оп. 15, д. 321, лл. 377, 377 об.].

    В архивах в подлиннике сохранились также их расписки в получении этих денежных вознаграждений за раболепную службу в якутском областном полицейском управлении.

    Узнав о жертвах «Монастыревской трагедии», в Якутской же области возмущены даже якуты, не говоря о всех слоях русского общества» [* «Каторга и ссылка», 1929, № 3, С. 27.]. Об этом отношении местного населения к ссыльным говорилось в специальной главе другой подпольной брошюры «Жертвы нашей партии» (Якутская трагедия), также распространенной в 1889 году. А сам Осташкин 12 декабря 1889 года писал якутскому епископу Мелентию: «сочувствуя участи заключенных в якутской тюрьме многие жители г. Якутска и области с целью улучшения их быта передают в распоряжение тюремного комитета кроме денег значительные части разных продуктов. В числе жертвователей значились люди различных сословий и классов: якутка Баягантайского улуса Матрена Неустроева, мархинский крестьянин Шепелев и другие» [* Цитируется по брошюре М., К. Кротова «Два вооруженных протеста якутских политических ссыльных». Якутск, 1974, с. 34.].

    Мы хотели бы закончить эту главу о первом русском вооруженном протесте политссыльных, об их героической схватке с опричниками царизма в суровых условиях якутской ссылки личными письмами казненных руководителей монастыревцев...

    /В. Е. Охлопков.  История политической ссылки в Якутии. Кн. 1. (1825-1895 гг.). Якутск. 1982. С. 365-369./

    Кротов Модест Алексеевич, 1899 г. р., урож. г. Якутска, русский; Гр. СССР, ответственный секретарь экспертного совещания при СНК ЯАССР. Проживал: в г. Якутске. Арестован 16.09.38 НКВД ЯАССР по ст.ст. 58-2, 58-7, 58-11 УК РСФСР. Приговором Верховного суда ЯАССР от 07.06.39  осужден к 20 г. л/с. Определением Верховного суда РСФСР от 08.04.40 приговор отменен, дело возвращено на доследование. Постановлением НКВД ЯАССР от 24.09.40 дело прекращено по реабилитирующим основаниям. Дело №2527-р.

    /Книга Памяти. Книга – мемориал о реабилитированных жертвах политических репрессий 1920 - 1950-х годов. Т. 2. Якутск. 2005. С. 169./

    33) Брагинский, Марк Абрамович; адм.-сс. (1888-1892), таганрогский мещанин, студент IV к. СПБ-го у-та, евр., холост, 24 л. За участие в военно-революцион. кружке выслан под надзор полиции в В. Сиб. на 5 лет. По делу 22/III 1889 г. («монастыревскому»), присужден к 20 г. каторжных работ [Д. 27].

    174) Перли, Паулина Исаевна; адм-сс. (1888-1892), мещ., жена молдавского подданного. В Якутск. обл. на 5 лет попала по делу о Таганрогской тайной типографии. В ссылку одновременно с ней прибыл ее жених М. Брагинский, с которым она пожелала ехать к месту его назначения в Верхоянск или Колымск. По делу 22/III 1889 т. (вооруженное сопротивление политических ссыльных в Якутске) получила 15 л. каторжных работ [Д. д. 15 и 319].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 170, 207./

    И. Жуковский-Жук

                                                                    ПРИМЕЧАНИЯ

    83) Брагинский, Марк Абрамович — род. в 1865 году в Таганроге. В рев. движ. с 1882 г. С 1883-1884 г.г. в Петербурге, в студенч. подп. кружках. С 1885 по 1886 г. в орган. «Народной Воли». В 1887 г. выслан администр. в Якут. обл. на 5 лет. В 1889 г. вместе с Зотовым, Гаусманом и др. пригов. к 20 годам кат. Заключ. отбывал в Вилюйске, Акатуе и Горном Зерентуе. На посел. вышел в 1894 г. Эмигрир. за границу в 1903 г. в Париж, где был представ. группы п.с.-р. В настоящее время член ВКП и Общества политкаторжан.

    84) Перли (Брагинская), Полина Исаевна — род. в 1866 г. в Одессе, в евр. семье. В рев. Движ. с 1883 г. и в партии «Народная Воля». Выслана администр. в Якут. обл. на 5 лет по делу типографии Оржиха. В 1889 году участв. в вооруж. сопрот. в Якутске. Приговорена к 20 г. кат., сокращ. на 15 лет. Заключ. отбывала в Вилюйске, на Каре, в Алгачах, в Горном Зерентуе. На посел. была в Якут. обл. Член О-ва политкат

    /Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва. 1927. С. 298./

    Брагинская, П, И., см. Перли-Брагинская, П. И.

    Брагинский, Марк Абрамович; еврей; род. в 1863 г. в Таганроге; учился в Петерб. у-те на юридическ. факультете, когда в 1882 г. вступил в народовольческ. студенческ. кружок. Был арест, за участие в студенческ. беспорядках, потом выслан на родину. Позднее вступил в Петерб. организ. Народной Воли, вел пропаганду среди рабочих, участв. на демонстрациях. В 1886 г. был снова арест, и выслан в Восточн. Сибирь на 5 лет. В 1889 т. Военно-Судн. Ком. пригов. 10 г. каторги за вооруж. сопротивление в Якутске. Каторгу отб. в Вилюйской и Нерчинской тюрьмах. В 1896 г. принял участие в организации комитета СР. Затем несколько лет работал в Петербурге и был неоднократно арестован. Член ВКП(б). Чл. бил. О-ва № 273.

    Перли-Брагинская, Полина Исаевна; еврейка; род. в 1886 г.; образов, среднее. Еще будучи гимназисткой, в 1884 г. примкнула в Одессе к рев. движению, участвуя в кружках молодежи, распростр. рев. литературу. В 1886 г. была в первый раз арест. и сидела вначале в Одесск. тюрьме, а затем в Бутырках, откуда была выслана админ. на пять лет в Вост. Сибирь. В 1889 г. была в Якутске снова арест. и пригов. Военно-Судн. Комиссией к 15 г. каторги по делу Якутск. протеста. Каторгу отб. в Вилюйске, Усть-Каре, Покровск. и Нерчинск, каторге. На посел. вышла в 1894 г. в Чите. В следующем году вернулась и Одессу, но вскоре бежала за границу. Пенсионерка. Беспарт. Чл. бил. № 272.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 65-66, 420./

    Брагинская, Паулина (Полина) Исаевна — фамилия по мужу П. И. Перли (см.).

    Брагинский, Марк Абрамович, еврей, из самарск. мещан, по другим сведениям — из мещан Таганрогск. градоначальства. Род. в Таганроге в дек. 1863 г. Учился в Самарск. гимназии, кончив которую, поступил в 1882 г. на естеотв. отд. физ.-мат. фак-та Петербургск. ун-та. Еще в гимназии участвовал в кружках саморазвития, был знаком с местн. подназорными, читал нелегальную литературу. Участвовал в студенч. беспорядках, происходивших в ноябре 1882 г. («Поляковская история»); арестован 10 ноября 1882 г., исключен на 1 год из ун-та и выслан из Петербурга в Самару. Осенью 1883 г. вернулся в Петербург и поступил на юридич. фак-т ун-та. В конце 1884 г. обыскан в связи с делом Г. Лопатина. В 1884 г. был введен юнкером Михайловск. артиллер. уч-ща Душевским в военн. революцион. организацию, а весной 1885 г. принят «полным» ее членом. Вел пропаганду среди юнкеров петербургск. воен. уч-ща и воспитанников Кронштадск. морск. технич. уч-ща, занимая в организации видное положение, принимал участие в устройстве систематическ. чтений и собраний и в составлении программы деятельности кружков; был членом «центральн. воен. кружка», который должен был руководить деятельностью кружков. После раскола организаций ок. 1886 г. на группу сторонников «Нар. Воли» и группу, стремившуюся к сближению с с.-д., примкнул к последней. Как делегат группы, участвовал вместе с Н. Н. Шелгуновым в переговорах с с.-д. (группой Благоева). Через С. М. Залкинда познакомился с кружком народовольцев и в 1885-1886 г.г. вел по поручению Рабочей группы партии «Нар. Воля» пропаганду в рабочих кружках за Нарвской заставой. Участвовал 17 ноября 1886 г. в демонстраций по поводу 25-летней годовщины смерти Добролюбова. Был лично знаком с А. И. Ульяновым, через которого вошел в студенческое научно-литературное общество. Арестован 17 дек. 1886 г. и привлечен к дознанию при Петербургск. ж. у. по делу военно-революцион. организации (дело Н. Шелгунова, Маурера, Черневского и др.). Во время дознания содержался в Доме предвар. заключ., а с 1 февр. по 3 марта 1887 г. — в Петропавл. крепости. По выс. пов. от 27 сен. 1887 г. выслан под гласн. надз. на 5 лет в Вост. Сибирь. Отправлен из Московск. Бутырск. тюрьмы в Сибирь весной 1888 г. Участвовал 22 марта 1889 г. в вооруженном сопротивлении ссыльных в Якутске. Заключен в Якутск. тюрьму, где пробыл ок. 9 мес. Судился военно-судн. комиссией в Якутске с 7 по 13 июня 1889 г. и приговором ее присужден к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжные работы без срока. При конфирмации 20 июля приговора командующим войсками Иркутск. окр. назначен 20-летн. срок. Каторгу отбывал в Вилюйск. каторжн. тюрьме, откуда в марте 1892 г. отправлен через Якутск в Акатуй. Помещен в Акатуевск. каторжн. тюрьму в сент. 1892 г. По выс. указу 17 апр. 1891 г. срок каторжн. работ сокращен до 13 л. 4 мес. Позже был в каторжн. тюрьме в Алгачах, откуда в 1894 г. переведен в Зерентуй. По выс. пов. 13 июля 1894 г. переведен в разряд ссыльно-поселенцев и в 1895 г. жил в Баргузине (Забайкальск. обл.), причисленный к Читканск. вол. По выс. пов. 22 февр. 1895 г., в силу манифеста 14 ноября 1894 г., переведен в разряд ссыльных на житье в Сибирь с восстановл. в правах (за некоторыми исключениями) и с правом через шесть лет по вступлении каторжн. приговора о нем в силу вернуться в Европ. Россию с подчинением гласн. надзору на 3 года в черте еврейской оседлости вне университ. городов. Получив 7 авг. 1895 г. право вернуться в Евр. Россию, уехал из Сибири в т. г. и подчинен гласн. надзору в Екатеринославе, откуда по выс. пов. 22 февр. 1896 г. ему было разрешено перейти в Одессу. По выс. пов. 24 окт. 1896 г., на основании манифеста 14 мая 1896 г., срок гласн. надзора сокращен на год. С сент. 1897 г. подчинен по распоряжению деп. пол. от 12 сент. т. г. негласн. надзору с запрещением жить в столицах и столичн. губерниях. Сотрудничал в одесских газетах. В Одессе примкнул к с.-р. и участвовал в организаций одесск. комитета партии. Обыскан 5 авг. 1902 г. в Одессе, подчинен особому надзору и привлечен к дознанию при Петербургск. ж. у. по делу Н. Паули, который прожил у него в Одессе несколько дней. Дело это в отношении Б-го прекращено постановлением Петербургск. губ. совещания от 19 ноября 1904 г. В 1903 г. выехал с разрешения за границу по болезни. Жил в Париже, входя в парижск. группу с.-р. В 1905 г. приехал в Петербург, но был оттуда выслан и вернулся в Париж. В 1905-1906 г.г. сотрудничал в петербургск. легальн. органах с.-р. направления: «Сын отечества», «Дело народа», «Народный вестник». С конца 1906 г. жил в Петербурге, где поступил в ун-т. В 1910 г. сдал государств, экзамены и зачислен пом. прис. поверенного. В 1911 г. арестован и выслан из Петербурга на основ. полож. о гос. охране и подчинен на 2 года гласн. надзору, который отбыл в г. Иохимстале (Эстляндской губ.). В 1913 г. вернулся по манифесту в Петербург. Был представителем с.-р. в объединенной группе с-р., н. с. и тру-довиков. В 1915 г. арестован и сидел 3 мес. в Крестах, откуда освобожден в дек. 1915 г. В 1917 г. служил в статистич. отд. правления нефтепром. предпр. Нобель. После февр. революции отошел от с.-р. и работал с с.-д., участвуя в организации професс. союза работников нефти. В 1918 г. служил в Нефтяном комитете секретарем комиссии по урегулиров. нефт. промышленности в Баку. В т. г. вернулся в Петербург, где вошел в группу левых с.-р. и заведывал иностр. отделом в их органе «Знамя труда». В том же году вышел из п. с.-р. и вступил в РКП(б). В 1924 г. — редактор «Бюллетеня Исполбюро Профинтерна» и зав. иностр. отделом газеты «Труд», органа ВЦСПС, в 1927 г. — редактор газеты «Красный Интернационал Профсоюзов». Член Общ-ва Полит-каторжан и Ссыльно поселенцев, автор ряда статей мемуарн. характера. Живет в Москве.

    Сообщение Л. А. Кузнецова. — Личное дело из Архива общ-ва Политкаторжан (№ 596). — МЮ 1886, № 10319. — Доклады 1894, № 30-231/86. — ДП III, 1883, № 1346. ч. 1-2; 1897, № 1149, ч. I, II, III. — Список, 1884-1887 г. г., л. л. 82 об., 85. — Обзор, XI, 32, 52-58; XI 1, 53, 58, 116, 166. —Ведомость XIV, 45. — Список поднадз. 1888 г., 192; 1889 г., 94.

    Бурцев. За сто лет, II, 129, 135. — Он же, Календарь, 87. — Больш. энциклопедия, XXI. — Больш. советск. энциклопедия, т. VIII. — Политиче-ская каторга и ссылка, 65-66.

    М. Брагинский. Записки «монастыревца» (из записи, книжки). «По заветам Ильича». Якутск. 1924, I-II (6-7), 72-79. — Его же, Якутская драма, «Сб. «Якутская трагедия 22 марта 1889 г.» (1925) 35-64. — Его же, Политич. каторга в Якутск. обл. Сб. «В Якутской неволе» (1927) 90-109. — Его же, Из воспоминаний о военно-революцион. организации. Сб. «Народовольцы», II, 113-126. — Вилюец (М. Брагинский), Якутская трагедия 1889 г. «Русск. мысль» 1906, II. — Его же, Добролюбовск. демонстрация 17 ноября в Петербурге. «Был.» 1907, V, 306-9. — Вилюец (М. Брагинский), М. Р. Гоц в тюрьме и ссылке, «Заветы» 1913, V. — Он же и др., По поводу воспомин. И. И. Майнова. «Был.» XXII (1923) 316-319. — Его же, Ал-др Ильич Ульянов. «Кат. и Сс.» 1927 III (32), 43-52. — Его же и др. «Новое» о Якутск, трагедии 1889 г.«Кат. и Сс.» 1929, IV (53), 108-112. — Его же, Яков Ноткин. «Кат. и Сс., 1929, III (52), 63-65. — Его же, Н. О. Коган-Бернштейн, «Кат. и Сс.» 1928, III (40), 151-153.

    Процесс 21-го, 49. — М. Брамсон, Якутская трагедия. Сб. «Якутск. трагедия 22 марта 1889 г.», 23. — Избиение политическ. ссыльных в Якутске. Там же, 32, 33. — Документы по Якутск. делу, там же, 188-221. — М. Кротов. Якутская ссылка, 131 — 33, 138, 170, — В. Невский, Очерки (Ук). — К. Захарова и С. Цедербаум. Из эпохи «Искры», 21, 26. — В. Левицкий, За четверть века, т. I, ч. 1, 72, — Н. Л. Сергиевский. Партия русских социал-демократов, 151-153. — В. Невский. От «Земли и Воли» (Ук). — Н. Русанов, В эмиграции. (Ук). — Участники народовольч. движения. Сб. «Народовольцы», III, 292.

    Хроника борьбы с самодержавием. «Свободная Россия» II (1889) 19. — Хроника. «С родины на родину», I, (1893), 9; II (1893), 96-97; IV (1894), 223 — «Летуч, листки фонда Вольн. Русск. Прессы» 1894, № 10, 2; 1895, №27, 6; 1896, № 35, 12. — Обвинит, акт по делу С. Гинзбург. «Соц.-демократ», IV (1892), 51. — Хроника револ. борьбы. «Револ. Россия» 1902, № 11 (сент.), 27. — О. Минор, Якутск. драма 22 марта 1889 г. «Был.» 1906, IX, 144, — В. Б-в (Виктор Бартенев), Воспоминания петербуржца о втор. половине 80-х г.г., «Мин. годы» 1908 г., XI, 188. — Донесения Евно Азефа. «Был.» 1917, I (23), 214. —Ю. Стеклов, Воспоминания о Якутск, ссылке. «Кат. и Cс.» VI 1923, 73. — Н. Осипович. Один из своих, «Кат. и Сс.», 1924, II (9), 68, 69, 83. — Л. Берман. К 35-ию вооружен. сопротивления ссыльных в Якутске 22 марта. «Из эпохи борьбы с царизмом» 1924, 9, 11, 12. — В. Невский. Группа «Освобождение труда» в период 1883-1894 г.г. «Ист.-Рев. Сборник» II (Ук). — Н. Осипович. Рассказы о секретн. сотрудниках. «Кандальн. звон», 1925, № 1, 116-18. — В. Бик. К материалам о Якутск. трагедии 22 марта 1889 г. «Кат. и Сс.», 1926 г., ІІІ (24), 198, 200-201 — А. В. Гедеоновский. Из Петербурга в Сибирь, «Кат. и Сс.». 1926 г. V (26), 192. — А. Макаревский. Политич. ссылка 1888 г. «Пути Револ.» X. 1926 г. II-III (5-6), 135. — M. П. Орлов, Об Акатуе времен Мельшина. «Кат. и Сс.», 1928, XI (48), 114, 115, 117. — Л. Фрейфельд. Из прошлого. «Кат. и Сс.» 1928, V (42), 104-105. —Д. Mахлин. Якутская трагедия 1889 г. «Кат. и Сс.». 1929, III (52), 22, 27.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. V. Социал-демократы 1880-1904. Вып. 2. Москва 1933. Стлб. 404-408./

    Брагинская-Перли, П. И. — см. Перли-Брагинская.

    Брагинский, Марк Абрамович — еврей, сын счетовода, учащийся; род. в 1866 г. в Таганроге; оконч. гимн. в Самаре, студ. естеств. ф-та Петерб. ун-та. Будучи гимназистом в Самаре, общался с поднадзорными народниками и народовольцами. В 1882 г. поступил в Петерб. ун-т, за участие в студенч. беспорядках исключен на год из ун-та и выслан на родину. В 1883 г. снова поступил в Петерб. ун-т, вел в течение трех лет пропаганду в военно-революц. кружках. Кроме того, по поручению «Союза молодежи партии «Народной Воли», вел пропаганду в рабочем кружке. В 1886 г. арест, и сослан в Вост. Сибирь на 5 л. За вооруж. сопротивл. властям гр. ссыльных, известного в истории «первого Якутского протеста», осужд. в Якутске в 1889 г. В.-С. Ком. по 279 ст. СВП на 20 л. кат. работ. Каторгу отб. до 1892 т. в Вилюйск. каторжн. тюрьме, до 1894 г. — в Акатуе, Горном Зерентуе, Алгачах. После применения ряда манифестов к осужденным по «первому Якутск, протесту» в 1895 г. жил в Чите, затем в 1896 г. разрешено жить в Одессе. В Одессе примкнул к народовольцам, затем к гр. с.-р., в начале 1900 г. преобразов. в Одесск. к-т ПСР. Был чл. к-та. В 1903 г. выехал в Париж, состоял в загршичн. группе ПСР, в 1906 г. вернулся в Петербург, был выслан и снова выехал за границу. В 1906 г. поступил в Петрб. ун-т, в 1910 г. сдал госуд. экзамены, вошел в сословие прис. пов., некоторое время занимался адвокатской практикой. В 1911 г. арест, и выслан на 2 г. под гл. надзор в Эстляндск. губ., в 1913 г. вернулся в Петербург, продолжал вести подпольн. работу. В 1915 г. арест., заключен в Кресты на 3 м. Член ВКПб). Чл. бил. О-ва № 273.

    Перли-Брагинская, Полина Исаевна — еврейка, учащаяся; род.

в 1866 г. в Одессе; оконч. гимн., образ. среднее. Будучи гимназисткой, в 1884 г. примкнула в Одессе к рев. движению, участв. в кружках молодежи, распр. рев. литературу. В 1886 г. арест. и сидела вначале в Одесск. тюрьме, а затем в Бутырках, откуда была выслана админ. на 5 лет в Вост. Сибирь. В 1889 г. в Якутске снова арест. и пригов. Военно-Суд. Комиссией к 15 г. каторги по делу Якутск. протеста. Наказ. отб. в Вилюйске, Усть-Каре, Покровск. и Нерчинск, каторге. На посел. водвор. в 1894 г. в Чите. В следующем году вернулась в Одессу, но вскоре бежала за границу. Беспарт. Пенсионер. Чл. бил. O-вa № 272.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 81-82, 486./

                                                                             *

                                                          СЛАВА ТЕРРОРИСТАМ

    321 Могилы политических ссыльных С. Гуревича, Я.Ноткина, Г. Шура и С. Пик, ставших жертвами «Монастырской трагедии» 22 марта 1889 года. Памятник истории. Еврейское кладбище. Постановление Правительства РС(Я) № 270 от 12.05.2005.

    322 Дом мещанина К. Монастырева, где 22 марта 1889 г. произошла кровавая расправа над политическими ссыльными (восстановлен по обмерным чертежам) памятник истории пр. Ленина, 5/2. [До 1953 г. стоял на месте своей первоначальной постройки, на проспекте им. В. И. Ленина недалеко от Русского театра им. А. С. Пушкина, теперь стоит на территории Якутского республиканского объединенного музея истории и культуры народов Севера им. Ем. Ярославского.] Постановление Правительства РС(Я) № 270 от 12.05.2005.

   Зёма Чарвяк,

   Койданава