Алексей Станиславович (Степанович) Белевский (Бѣлевскій) - род. 17 (29) марта 1859 г. в поместье Шеды Горецкого уезда Могилевской губернии Российской империи, в дворянской семье. В 1869-1874 г. Алексей учился в Могилевской мужской гимназии, затем в Полоцкой военной гимназии, а в 1876 г. поступил в Петровско-Разумовскую земледельческую академию, находящуюся в селе Петровское-Разумовское, связанное с Москвой железной дорогой. В Москве Алексей знакомиться с дворянкой Тверской губернии Екатериной Иогансон, которая впоследствии оказала на него значительное влияние. В 1879 г. Белевский был привлечен к дознанию при Московском жандармском управлении и в июне 1879 г. выслан под гласный надзор в Вологодскую губернию, затем был переведен в Мезень Архангельской губернии, а в ноябре 1881 г. в Мариинск Томской губернии. Постановлением Особого совещания от 21 февраля 1884 г., ему было разрешено переехать в Могилевскую губернию, а 1889 г. он сдал испытание на магистра сельского хозяйства. Осенью 1894 г. Белевский вошел в состав «Группы народовольцев», в которой уже находилась Екатерина Иогансен, успевшая в краткосрочном замужестве стать Екатериной Прейс. В мае 1896 г. Белевский снял вместе с Прейс в дачном поселке Лахта, под Петербургом, дачу и разместили там типографию. 24 июня 1896 г. Белевский, как и Прейс, был арестован и после двухлетнего тюремного заключения выслан под гласный надзор в Восточную Сибирь на 8 лет Из Красноярска Белевский обратился с прошением о водворении его в одном месте с Екатериной Прейс и 6 февраля 1900 г. они были доставлены в окружной город Верхоянск Якутской области, где у них родилась дочь Евгения. В 1901 г. Белевский был переведен в Якутск, где был допущен к занятиям в Совете сельскохозяйственного общества по разработке плана борьбы с кобылкой, а в 1902 г. временно допущен к исполнению обязанностей областного агронома и в том же году выехал в Енисейскую губернию. Проезжая по Якутскому тракту через Верхоленск Белевский послал. в газету «Восточное обозрение» 2 сообщения «Из Верхоленска», подписав их псевдонимом «Бѣлоруссъ». По манифесту 11 августа 1904 г., Белевский был освобожден от гласного надзора без ограничения в выборе места жительства и занялся литературной деятельностью, а свои произведения стал подписывать псевдонимом «Бѣлоруссовъ», который вскоре трансформировался в фамилию. В 1908 г. Белевский, опасаясь ареста, уехал из Российской империи, и стал оттуда присылать в российские издания свои корреспонденции. Вернувшись в Россию после Февральской революции 1917 г., Белевский вошел в бюро «Совета общественных деятелей», а в 1918 г., как представитель подпольного Московского Центра («Правый Центр»), выехал на Дон, где входил в «Совет» при генерале Корнилове. Во время «Государственного совещания» осенью 1918 г. в Уфе, Белевский вошел в состав временного правления «Национального Союза», который стоял за единоличную диктатуру. Затем выехал в Сибирь, где участвовал в политической деятельности при А. В. Колчаке. Был членом кадетской Партии Народной Свободы. В Екатеринбурге издавал газету «Отечественные ведомости». 3 сентября 1919 года Алексей Белевский скончался в Иркутске и был похоронен на Иерусалимском кладбище, которое со временем было ликвидировано.
ЛЕТУЧИЙ ЛИСТОК
«ГРУППЫ НАРОДОВОЛЬЦЕВ»
№ 3. 1 апреля 1895 г.
АЛЕКСАНДР III И РУССКОЕ ОБЩЕСТВО
В давние времена, в челобитных Московскому царю, родовитые русские бояре именовали себя... холопами. Это были наивные времена и они давно прошли, а между тем русский человек чувствует все еще как холоп и сознает себя тем же холопом. — Историческая жизнь не выработала в русском человеке уважения к человеческой личности вообще. Крепостное право и политическое бесправие создали нравы рабов, создали низкопоклонную, трусливую перед сильным и наглую перед слабым породу людей, без убеждений, без веры, руководящуюся в жизни грубым эгоизмом. И эти люди доминируют в русской жизни.
Когда в конце царствования Александра II горсть сильных и смелых людей, воодушевленных идеей, за свой страх объявила войну императорскому правительству, на фоне общей тупой покорности, это было столь исключительным явлением, что в рядах «холопов Ванек» пробежал трепет смущения и вместе с тем почтительного удивления. Искренней, сознательной преданности престолу в русском обществе всегда было мало. Монархический принцип есть все-таки принцип. А верность принципам может жить только в обществе, свободно творящем, поддерживающем и защищающем свои общественные учреждения, и не имеет места в бесправном, безгласном стаде, находящемся под игом учреждений. Блеск и сила правительства импонируют, гипнотизируя слабых. А безучастная масса? — масса привыкает смиренно молчать и обделывать свои делишки в глухих потемках, созданных страшной силой. О каких тут принципах может идти речь! Освобождение крестьян, реформы первых лет царствования Александра II разогрели к царю и престолу общественную симпатию. Но в нашем климате дни весны коротки, и скоро прошел медовый месяц либерализма. Начались те правительственные шатания справа налево и обратно, когда одна рука разрушала то, что делала другая, и реакция поднимала голову все выше и выше.
Реакция торжествовала. Россия склонялась покорно, и вдруг ударил гром. Днем на улице был убит Мезенцев, возобновивший преображские застенки. — Надо было жить в то время, чтобы знать, как потрясло это всех. Исполнительный Комитет стал сразу грозной и таинственной силой, о которой говорили всюду, говорили с глубоким и взволнованным почтением. Успех очаровывал, бессилие склонялось перед силой, нравственная дряблость перед нравственной энергией, и по мере того как Исполнительный Комитет развивал свою деятельность, его нравственное значение росло и росло. Мы помним один разговор в провинциальном чиновном обществе. Это было после покушения па Моск.-Курск. ж. д. В техническом сборнике появилась статья о технических усовершенствованиях, примененных в этом деле революционными техниками. Статья была очень лестная для них. «А все-таки это не Исполнительного Комитета дело», заметил один из собеседников. — Почему? — «Ну, он не промахнулся бы!»
В борьбе революционной партии с императорским правительством общественное мнение колебалось. Сочувствовали социализму? Революционным идеям? Нет. Дело было проще. Возмущались Треповым, сочувствовали Засулич, тяготились правительственным гнетом и смотрели, на чью сторону склоняются весы. Правительство, видимо, слабело в борьбе. Тогда среди общего, бессознательного и трусливого недовольства строем, либерализм разлился широкой волной. Начались земские петиции о конституции, организовались тайные, либеральные клубы, разрабатывавшие проекты конституционной реформы, земские съезды. — В то время как во главе правительства стоял конституционный жулик Лорис-Меликов, царь ездил с проектом конституции в кармане, а в Москве собрался второй земский съезд, был убит государь. — И вот те же люди, которые требовали, устраивали чуть не заговоры, волновались в то время, как покушения следовали за покушениями, — смолкли, притаились и исчезли, когда покушение увенчалось успехом. Государь убит! Эти два слова наводили панику, ужас, сковывали язык, как будто он не мог быть убит и в столовой Зимнего дворца, и под Александровском, и еще много раз. Как будто не знали, что это дело жизни и смерти. Государь убит! это значит, что настал решительный момент, а в решительные моменты смелые и честные люди, как известно, всегда сказываются в нетях. Так и сделали — и погубили свое дело, если требование политической свободы и гарантии личности было когда-либо их делом! — Так всколыхнувшись под влиянием агитации, наше интеллигентное общество снова замерло в боязливой покорности. А масса молчала, прислушиваясь. Но так должно было быть. Революционеры могли только разбудить общественную мысль; они могли только показать, осветить идею, но для того, чтобы приковать к ней внимание инертной массы, нужны новые энергичные толчки, повторение яркой иллюстрации.
На престол взошел новый царь и заговорил византийским языком. «Искореним крамолу, утвердим самодержавие. А на нас призываем милость Божию». И вот трусы и предатели подхватили смешное созвучие: «ананас»! и пошли зубоскалить по углам. Для Александра III создался целый ряд насмешливых эпитетов; темой служили его трусость и глупость. И вот в то время, когда в России началась ожесточенная травля всего независимого, всего стремившегося к свободе и социальной справедливости, в это ужасное время зубоскалы издевались. Предав революционную партию, «общество» смеялось над царем. Это ли не деморализация! Но это ли придется еще увидеть!
После первых несколько колеблющихся шагов политика Александра III определилась вполне. Реабилитирована была система печальной памяти Николая I под лозунгом «самодержавие, православие и народность». Единая, всеобъемлющая, бесконтрольная и вне закона стоящая воля вверху, безличная масса внизу, верящая и думающая согласно официально установленному учению, живущая в условиях, создаваемых внешней силой, — 120 миллионов людей, трудом которых богата Россия, духовной деятельности которых она обязана своей силой и величием, должны превратиться в послушное. робкое стадо, всюду должно воцариться единообразие; всякая личная или общественная особенность должны сгладиться; проявление личной воли, личного разума или общественной инициативы должны исчезнуть. И в водворившейся пустыне должна жить, действовать, все определять и направлять одна воля — воля самодержца. Так понимал свою систему Николай I; ее из архивного хлама, полуистлевшую, выволокли и после 1881 года. Но как же иначе? Трон Романовых под влиянием новых многообразных и настоятельных потребностей народа, неудовлетворенных потребностей — заколебался. Что же значит жизнь, счастье, интересы 120 миллионов людей перед столь трагическим событием? Наконец, ведь всякому известно, что России без Романовых не жить. И Россию отдали в арестантские роты, а либеральные реформы объявили вредными ошибками. Освобождение крестьян? — Преждевременно и вредно. — Так по знаку, данному из Гатчины, ответил морганатический дедушка Александра III, старая придворная лиса, В. А. Долгоруков, поздравителям, съехавшимся к нему согласно старому обычаю 19 Февраля 1882 года. Суд присяжных, земское самоуправление, городское самоуправление, принцип «общественного участия в делах внутреннего управления». Как выражается Николай II, — в этом именно зло, его надо вырвать с корнем. Создалась доктрина сильной власти, во имя ее увеличена власть губернаторов, администрации, создана власть близкая к народу в лице земских начальников, реабилитировано значение дворянства. — Правительство Александра III томилось мыслью, что революционное движение вызвано к жизни «слабостью власти и, той ничтожной долей общественной самостоятельности, которую вынуждены были дать России. Уничтожить эту самостоятельность, заставить одну половину населения шпионить за другою; создать из каждого дворянина чиновника, — рецепт так же прост и груб, как просто и грубо официальное представление о ходе общественной эволюции.
Во времена Николая I, когда жизнь была и проще и бледнее, когда труд был скован крепостничеством, почти отсутствовала промышленность, духовные интересы задавленного народа были еще слабее, — и тогда бюрократический механизм оказался негодным. Что же, неужели он окажется удовлетворительным теперь? Посмотрим. По логике вещей, по глубокой внутренней симпатии, абсолютизм, провозгласив принципы ортодоксии, национальной исключительности и сословности, должен был опереться на привилегированные и строго консервативные общественные классы — духовенство и дворянство. В виду служилого происхождения дворянства, отсутствия аристократических тенденций в нем, в виду исторического подчинения церкви государству, в России этот союз был логичен, естественен и целесообразен. Правительство приняло на себя заботу о материальных интересах дворянства и духовенства и получило верных и преданных слуг. И школе, которая была отдана духовенству, в земстве и уездном крестьянском управлении, отданных в руки дворянству, господство реакционных идей и элементов было таким образом обеспечено. Не правда ли, пахнет стариной, могильным прахом от этого почтенного тройственного союза. Царь в бармах, царь-вотчинник, служилый дворянин одесную и попошую. Почтенная троица, но плохую шутку сыграл с ней меркантильный XIX век. В союзе нашелся изменник; и изменником оказался царь! Дело в том, что вытащить из подвалов и кладовых старый хлам оказалось легче, чем приспособить его к требованиям времени и сделать годным для употребления. Александр III застал пустую казну, расшатанное народное хозяйство и буржуазию еще юную. но уже жадную. Нерв государственной жизни в капиталистическом обществе — деньги. Этих денег современному государству надо так много и их надо достать. И по мере того как росли потребности государства, а натуральное хозяйство уступало место меновому, вопрос о деньгах, вопрос о производстве и распределении товаров, вопрос производительных, покупательных и платежных силах населения в целом и его отдельных классах выдвигался на первый план. Царь мог потрясать своими бармами и «стоять твердо», реакционное знамя могло развеваться беспрепятственно, но жизнь текла своим чередом, и в недрах ее развивался и зрел новый социальный вопрос — вопрос труда и капитала. Уже Александр II во второй половине своего царствования склонялся на сторону последнего, на сторону пронырливого, юного сына XIX века. Что в том, что он космополит и безбожник, что он не признает старых авторитетов? Он — сила, и ему служил точно на смех всю свою жизнь и Александр III.
Всегда экономическую власть и политическую объединял тесный союз интересов. В обществе, вышедшем из условий натурального хозяйства, экономическая власть принадлежит или капиталу, или труду. Труду она может принадлежать в обществе, в котором трудящийся класс объединен на почве сознанных общих интересов в целях коллективного производства и справедливого распределения. Эта конечная фаза демократической эволюции не достигнута еще и на Западе. У нас экономическая власть, все растущая, принадлежит капиталу. И вот рядом с официально возвещенным союзом — рядом с реакционным картелем — установился негласный союз императорского правительства и царей биржи. Биржа, торговля, крупное производство и крупное землевладение нашли у трона отеческое попечение о своих интересах, и экономическая политика Александра III направилась по буржуазному руслу. Сюда вели ее и потребности современного государства - Молоха в громадных денежных средствах, и господствующие доктрины; за буржуазное направление говорили личные интересы придворной челяди, высшей администрации, наконец самих Романовых, деятельно занимающихся виноделием, коневодством, фабрикацией конфет и т.д. Наконец, капитал — сила, а с силой должно считаться.
Этот союз дряхлеющего льва и молодого шакала — абсолютизма и капитализма — представляет оригинальное зрелище. Абсолютизм сохранил для себя внешний декорум, уступив капитализму действительное влияние в области хозяйственных отношении. У русского народа нет политических прав, но у капиталистов — Да зачем им права, когда без всякой партии они хозяйничают, как хотят. То и дело читаем мы о съездах железнодорожников, мукомолов, водочников, сахарозаводчиков. Надо ли изменить тариф, таможенную ставку, акциз, процент, взимаемый земельным банком, двери министерства Финансов широко отворяются для представителей промышленности, и в голосу их почтительно прислушиваются. Ярмарочные комитеты, биржевые комитеты, синдикаты — вот господа положения. Захудалые ходатайства захудалых земств считаются чуть ли не государственным преступлением; съезды земских ветеринаров запрещаются, точно революционные собрания; но съезды угольщиков, нефтезаводчиков — это другое дело. Правительство точно знает, что на почве грубых аппетитов разжиревших денежных тузов не приживается дерево свободы. А впрочем как их не слушать? У всех, кажется, на памяти в 87 году Вышнеградский вздумал восстановить металлическую валюту. Какой крик подняли биржевики! Со всех концов России полетели петиции, телеграммы биржевых комитетов: «разоряете!» На биржах раздавались революционные речи о правительственном самовластии, и... министр самодержавного царя уступил биржевому зайцу! Точно они, наши правители, знают, что, затронув материальные интересы, они вызовут зверскую злобу, с которой трудно будет справиться. И потому щадят материальные интересы. А игнорировать духовные— да может быть, господа, у вас их и в самом деле нет?
Таким образом, политика Александра III, руководствовавшаяся вообще реакционными началами, была в области экономических отношений буржуазна, и представители промышленного и торгового капитала фактически пользовались влиянием на государственные дела, пользовались свободой. Но отношению к ним эта политика была либеральна. Многие указывают на этот факт, как на доказательство жизненности абсолютной формы правления, ее способности приноровиться к обстоятельствам, усвоить новое содержание, удовлетворить новым требованиям. Указывают далее, что при Александре III монархизм перестал опираться на аристократическую среду и в ней искать своих агентов — как же! Бунге, Вышнеградскпй, Витте, Ермолов, все разночинцы — что он, следовательно, способен демократизироваться. Одних это радует, других огорчает. Но нам думается, что радость, и огорчения напрасны. Сближение абсолютизма и буржуазии, как временное явление, наблюдалось уже не раз. Но за временем Кольбера и Тюрго следовал 89-й год, а за июльской монархией — 48-й. Абсолютизм должен перестать быть абсолютизмом, самодержец должен отказаться от определяющей роли — только тогда представители сложных торгово-промышленных интересов чистосердечно подадут ему руку. Торгово-промышленному классу мало дела до формы правления, если его денежный интерес соблюден. В объятия абсолютизма их толкает или страх красного призрака, или готовность абсолютизма фактически играть роль исполнителя их требований и вожделений. Но абсолютизм никогда не захочет спуститься до положения приказчика: в нем слишком много гордости, буржуазия же только пока слаба может довольствоваться ролью морганатической супруги. Окрепнет — и потребует легализации. Что союз буржуазии с абсолютизмом не может быть прочен, ясно уже из того, что он несет в себе целый ряд внутренних противоречий. У нас, например, в России, крупная буржуазия является любимым детищем, мелкая же игнорируется. А где границы между крупной и мелкой? Известно, например, что почти половина помещичьих дворянских земель в некоторых губерниях, около трети в остальных — перешли в руки разночинцев. А между тем в уездных земских собраниях представителям разночинского землевладения и городской буржуазии принадлежит непропорционально мало голосов. Состав земских уездных собрании — дворянский. Нам известны уезды, в которых крестьянское, разночинское и дворянское землевладение находятся в отношении 2:2:1, а в составе земского собрания 21 дворянин, 3 представителя недворянского землевладения и городов и 6 крестьян. Неудивительно, что провинциальная буржуазия настроена в земских губерниях оппозиционно, сход есть это — всесословное земство с пропорциональным представительством. Но что скажет дворянство и где конец требованиям? И, наконец, эти мещане зазнаются! Да, мещане всегда зазнаются; это про них давно сказано: «мещанин во дворянстве».
Последствия экономической политики Александра III известны: голод и народное разорение. Но разве народ, беспощадно эксплуатируемый. обнищавший и в то же время выведенный из своей первобытной косности ломкой вековых устоев хозяйственной жизни, представляет крепкую опору абсолютизма? А буржуазия, чувствующая свою силу и привыкшая, что к ее голосу прислушиваются и ее волю чтут, — верный слуга самодержца? Неужели серьезно Николай II получил трон укрепленным? Александр III, новый Мальбрук, собрался в поход против новых веяний с большой помпой и при трубных звуках; бедный Мальбрук. он плохо кончил!
Это в области материальных интересов. В области духовных провозгласили вред мышления и признали преимущества глупости. Эразм Роттердамский написал похвалу глупости с ехидной целью. Александр III — серьезно и искренне. Поэтому естественно, что независимые газеты и журналы были закрыты или отданы под надзор полиции, и расплодилась литератора с раешниками. Но что об этом говорить, в арестантских ротах у места ль книга? Правительство не ограничило впрочем своей задачи — обузданием взрослых. Его манила надежда воспитать такую породу людей, которую нечего было бы и обуздывать. Поэтому низшую школу подчинили попам, и учителями поставили дьячков и причетников. Средней придали формально классический характер или ремесленный. Из высшей изгнали идею и независимую научную мысль. Педагога превратили в чиновника с полицейскими замашками. В школах, поставленных вне общественного контроля, личность воспитанника отдана произволу развращенных педагогов. [В 1893 году три гимназиста 4-го, 6-го и 7-го классов попались в том, что вытаскивали лопаточкой, намазанной клеем, деньги из церковной кружки в одной из церквей. Святотатство! Поэтому дело передали судебному следователю Мальчики в воровстве сознались, но говорят, что сделали это от голода. Как от голода? — Не кормят — мало дают есть. — Требуют гимназического эконома. И эконом подтверждает, что действительно кормят скудно — так как цены на продукты очень высоки, и денег, отпускаемых на стол, не хватает на приобретение положенного количества пищи. Поставляет провизию г-жа Сергиевская — жена попечителя учебного округа, из своих имений. У нее покупают интернаты всех учебных заведений г. Вильно. Ну если дело в этом, то, конечно, причина уважительная. Поэтому резолюция — дело прекратить, мальчиков освободить, а г. Сергиевскому устроить юбилей в честь полувековой полезной службы.] Воскресшая бурса калечит молодые натуры, развивая в них задатки будущих рабов-тиранов. Но те юноши, которые сохранят чудесным образом божью искру в душе, гордость и любовь к прекрасному, сумеют обобщить личную судьбу и судьбу всего русского народа, отыскать общие причины; молодое сердце отзовется негодованием на торжествующую неправду и.., а затем политическое преступление на ученической скамье, тюрьма, ссылка... А вы, почтенные родители, что вы при всем этом? Небось, славите самодержавие и сильную власть? Или ваша мысль никогда не подымалась до общих причин несчастий ваших детей?
Восходить к общим причинам социальных явлении, к принципам, лежащим в основе отдельных фактов, и с их точки зрения оценивать факты — это признак политического развития. Но именно политического развития нашему обществу и недостает. Правительство знает это и во всех своих действиях всегда руководствовалось расчетом на невежество. Что это так, достаточно взглянуть на политику правительства в вопросах религиозном и национальном. При Александре II сектантство пользовалось некоторой свободой. При Александре III штундисты признаны вреднейшей сектой; для них — и ссылка, и плети. Штундизм — рационалистическая секта, поэтому, конечно. вредна столько же, сколько вредны разум и мысль. Но штундизм — мужицкая секта. Образованное общество холодно и тупо отнеслось к гонению на мысль в крестьянской среде; даже русская литература, столь чуткая, не посвятила после смерти Харламова в начале 80-х годов ни одной статьи рационалистическому движению в народе.
---
Национальный вопрос в царствование Александра III занимал видное место. Про Александра говорят, что он был истинно национальным царем, и это потому, что он провозгласил лозунг «Россия для русских», потому, что при нем гнали и притесняли все национальности, входящие в состав империи. Горько пришлось остзейским немцам, но реформы, вводимые в Остзейском крае, встречались громким сочувствием в России. Эти реформы были направлены к тому, чтобы лишить немецкое дворянство его прерогатив и той административной, судебной и экономической власти которой оно пользовалось над народом. Это были демократические реформы и притом вполне диаметрально противоположные тому, что вводилось в России, где дворянству дана административная и судебная власть над народом и где всячески поддерживалось его экономическое преобладание. Но нелогично, но логика не бог знает какая важная вещь, и терпеть в деспотическом государстве партикуляристов-немцев никак невозможно и, прикрываясь квази-демократизмом, стирают все самобытное, все независимое, все имеющее признаки исторически выросших прав. Бессмысленно то общество, которое сочувствует такому делу, подло правительство, которое совершает его под национальным флагом, расшевеливая в невоспитанном обществе шовинизм.
Откровеннее шло дело в Финляндии. Финляндия считает себя конституционным государством, связанным с Россией личной унией. Русский государь искони, вступая на престол, дает торжественное обещание свято сохранять основные законы Финляндии и ее государственную самостоятельность. В бесправной России Финляндия, конечно, анахронизм, но анахронизм, с которым находил нужным считаться даже Николай I. Александр III был решительнее и шаг за шагом лишал Финляндию самостоятельности. После его смерти статс-секретарь Финляндии Ден 10 дней но мог добиться традиционного обещания сохранять основные законы Финляндии. Но молодой государь не решался следовать на первых же порах беззаконной политике отца и дал обещание.
В Литве и Польше обрусительная политика нашла в Александре III горячего сторонника. Если московский лабазник считает слово «поляк» ругательным, то московский царь имеет все основания считать поляка блудным сыном. 30 лет прошло после восстания, и до сих пор поляки землевладельцы платят контрибуцию, идущую ныне па усиление средств администрации. Доныне действуют пресловутые законы, воспрещающие полякам приобретать земли в Западном крае. Постройка и даже ремонтирование костелов до сих пор встречает в Западном крае чрезвычайное препятствие. Видимое доказательство пресловутой религиозности царя... И еще новое доказательство того, что перед интересами самодержавия ничто не только дворянство, но и религия. Таким образом, борьба с Польшей приняла затяжную форму; путем насилия, путем притеснения желают и полагают возможным закрепить политические узы, связывающие два народа. Путем насилия и притеснения поддерживают в польском народе враждебное отношение к России, не только к русскому правительству, но и к России в целом, растравляют старые раны и называют эту безумную политику национальной. Польша — великая страна, поляки — великий народ, сильный духовной и материальной культурой, народ со славным прошлым с ничтожным таким настоящим. Искоренить в целом культурном народе язык, веру, чувство национальности, скорбь о прошлом — нельзя. В притеснениях парод будет находить только пищу для узко-национального культа, в душе его будет крепнуть и накопляться злоба. Польша — русская Ирландия. Только гомруль может решить в политически-свободной Англии ирландский политический вопрос. Только политическая свобода может создать в России почву для аналогического решения польского вопроса. Но для Александра III это тарабарская грамота. Он, как истый самодержец, придавил Польшу и вообразил, что этим вопрос решен. Он иначе и не мог действовать.
Мы спрашиваем теперь: вся эта национальная политика, создавшая и обострявшая и подвластных национальностях чувство злобы к России, к ее господству и к царствующему в ней режиму, укрепила трон, решила могущество России? А если нет, то каким образом русские патриоты могли петь ей хвалу? — по глупости, господа, по одной глупости: а может быть и потому, что в мутной воде хорошо рыбу ловить.
И вот вдохновитель этого режима умер. Рабы остались рабами; люди, переносившее иго, кончили тем, что начали его славословить. Гроб деспота засыпали цветами и венками; человека, всю жизнь гнавшего мысль и свет, преследовавшего лучшие, возвышеннейшие принципы — свободу и социальную справедливость, — провозгласили великим. Великий! Как же ничтожны должны быть вы, чтобы он казался вам великим; как низменны должны быть ваши души, чтобы окружить представителя грубой силы ореолом славы! — И кто не принимал участия в этом позорном хвалебном хоре? Города, дворянство, земство, печать! Вот где сказались плоды городской и земской реформы, вот где сказались последствия цензуры! Под почетным знаменем самоуправления и печати живет рабское чувство, свили себе гнездо городское купечество, земельное дворянство и газетные рептилии — и славословят царя, создавшего им привилегированное положение, купившего и человеческое достоинство, и гражданскую честь за деньги и казенные оклады. Ведь это гнусно, господа! Ведь «Великий Миротворец», покровительствуя вам, как худшим элементам русской земли, глубоко вас презирал, не доверял вам, держал вас вечно в ежовых рукавицах, никогда не считал вас взрослыми людьми, гражданами. А вы — славословите... Но что всего печальнее, так это то, что в хвалебный хор замешались и чистые голоса. Деньги на памятники и адреса подносили и такие издания, как «Русское Богатство». Некоторые земства, посылая венки умершему царю и адреса новому, ассигновали деньги на школы. Сколько школ будут носить теперь имя Александра III! Как будто между делом Александра III и делом просвещения есть что-либо общее! Если школы необходимы, то странно, почему земства ждали смерти царя, чтобы их устроить, а если устраивают их теперь, то зачем в честь человека, считавшего просвещение вредным и излишним? Все это загадки, которых не разрешит и Эдип. Он не поймет также, в силу каких соображений земские собрания, ходатайствующие об отмене телесного наказания как позорного, ставят памятник царю, вновь введшему розгу в школу (в корпусах) и считавшему телесное наказание необходимым для мужика. Ведь в царствование Александра III розга свистела по всей России. Она была единственным орудием внушения правильных понятий народу. И вот в честь великого экзекутора строят школы, просят об уничтожении розги и увековечивают его имя монументом. Бессмысленнее этого что может быть?
Переходя к рассмотрению причины такого неумеренного восхищения личностью Александра III, мы, конечно, прежде всего, столкнемся с корыстными интересами привилегированных классов, которым он покровительствовал. Это — чувство благодарности. Затем указывают на то, что своей мудрой политикой он поднял престиж России в глазах Европы. Он всегда «стоял твердо», и это импонировало. Затем он ни с кем не задирался, и ему Европа обязана миром. Эту песенку затянули в Ливадии, ее подхватили в Париже, где нуждаются в дружбе России и где нам теперь бесстыдно льстят, посмеиваясь за спиной, и перепели вновь в Англии, где сближение с Россией в виду интересов на Дальнем Востоке является потребностью дня. А мы развесили уши и пришли в неописанный восторг. Александр III выстроил много крепостей, перевооружил и увеличил армию, и прогресс в деле милитаризма, конечно, поднял наше значение на Западе. Западу нет дела до наших внутренних порядков: он с нами считается как с врагом или союзником. Сильны мы как военное государство — наш голос много значит там. Это — их точка зрения. Наша точка зрения другая. Для нас важен не внешний блеск, а наши внутренние дела. Но мы забыли, мы простили царю всю его внутреннюю политику, весь тот гнет, который налег на русскую жизнь, за честь считаться могущественнейшей державой. И опять подтвердили мы старую истину, что в рабском обществе шовинизм находит удобную почву.
Стыдно жить России. Стыдно, но и поучительно...
[А. С. Белевский.]
ОРАТОРСКИЙ ДЕБЮТ НИКОЛАЯ II
В то время как со всех концов России летели на гроб Александра III венки и пелись ему поминальные дифирамбы, в то время как его политика была провозглашена мудрой, честной, национальной. а сам он получил лестное название Великого Миротворца, — точно в насмешку над всем этим Россию охватило странное, неуместное и радостное волнение. Не было того уголка в России, в котором бы не говорили о реформах. О новом направлении. Говорили, что государь молод и молодость возьмет свое; говорили, что он чужд национальной исключительности, прост, либерален. Говорили, что он уничтожит охрану и обязательно даст конституцию. Поляки были уверены в отмене исключительных законов, евреи — тоже; печать рассчитывала на цензурные облегчения: земцы — на то, «что до престола будут доходить голоса не только администрации, но и земства»; наконец, женщины, а вместе с ними и «Русская Мысль», были твердо уверены, что молодая 22-летняя государыня. как доктор философии и зоологии (?), явится сторонницей высшего женского образования. Нескольким общими, и сущности, ничего не выражающим фразам манифеста о том, что все подданные одинаково будут предметом милостивых забот, было придано значение либеральной платформы нового царствования.
При виде этой массы неудовлетворенных и требующих удовлетворения потребностей наблюдателю русской жизни оставалось только удивляться — как это в одном и том же обществе могут совмещаться и восторженное поклонение Александру III, и восхищение его политикой, и не менее общее стремление к либеральным реформам, к переменам. Ведь от добра добра не ищут. Может быть. славословили Александра III одни, а радостно надеялись на либерализм Николая II другие? Но в том-то и дело, что нет. Самое демократическое из земств — тверское — вместе с либеральным адресом новому царю послало венки и ассигновало деньги па памятник покойному.
Иллюзии существовали 3 месяца; разрешились они трагикомической сценой, разыгравшейся во дворце на приеме поздравительных депутаций. Депутаты в числе слишком 600 человек собрались в зале дворца. Открываются двери и входит государь. Среди залы он, задыхаясь от волнения, чуть слышно начинает лепетать свою речь. Должно быть от волнения, он забыл долг хозяина и долг вежливости но отношению к представителям всей страны, к своим гостям, и заговорил непарламентским языком, притом должно быть перепутал кое-что в составленной для него речи. Желание земств «принять участие в делах внутреннего управления» он назвал «бессмысленными мечтаниями». — Тут видимое недоразумение. Земство и ныне есть орган внутреннего управления. Поэтому или эпитет «бессмысленный» может относиться к земству в том случае, если оно «мечтает» пользоваться тем, чем уже пользуется; или же упрек в бессмысленности можно отнести по адресу самого Николая, не умеющего отличить «государственное» управление от «внутреннего».
Обругав мечтателей дураками, государь рассердился, и взволнованный лепет сменился резким, громким криком. «Пусть знают все, — высоким фальцетом кричал Николай, — что, посвящая все свои силы..., я буду защищать самодержавие так же твердо и проч...» Нам пришлось разговаривать с одним из депутатов. — «Какое на вас впечатление произвела речь государя? — спрашиваем мы. — А вас секли когда-нибудь? — Нет. — Ну так вы и не поймете. А я чувствовал, будто меня высекли и напрасно». И это не одиночный отзыв... Общее впечатление в стране от речи дурное. Монархистам стыдно за царя. Наш брат радуется скандалу в благородном семействе. Николай убил свою молодую популярность, и мы сердечно благодарны ему за поспешность. Он — орудие истории, разрушающей потихоньку трон Романовых. Она вложила в дарственные руки не скипетр, а лом, и Николай уже выломал первый камень в основании трона. Руку, товарищ! Мы Вам поможем.
Выслушав «милостивую и ободряющую» речь монарха, депутаты онемели и забыли, что верноподданнический долг предписывает им ответить на нее восторженным «ура»! Государь успел уйти из залы, когда первыми опомнились казаки, и в группе военных раздались крики. Жиденькое «ура» ошеломленных депутатов прокатилось по зале, и начался прием без речей. Затем депутаты дворянского звания в Казанском соборе вознесли благодарность богу за то, что он столь умудрил главу своего помазанника; а городские головы пообедали у Ратькова-Рожнова. После обеда начались интимные беседы, в которых высказывали мысль, что хорошо бы городским головам этак ежегодно собираться вместе... обедать. Затем следовали еще обеды, и на общедворянском говорили опять речи. Рассказывают, что в этих речах сквозили разочарование, недоумение, печаль, но мы этого утверждать не можем. Затем депутаты разъехались по домам, за исключением нескольких человек, отправившихся на казенный счет изучать географию России.
Так кончился краткий период мечтаний. Одного окрика оказалось достаточным, чтоб зажать рот «бессмысленным мечтателям». Одного окрика довольно, чтобы заставить тверское земство подать верноподданнический адрес для того, чтобы загладить свою вину — ведь государь, говоря о некоторых земствах, имел между прочим в виду и его. И опять воцарилось тупое, пассивное и угрюмое ожидание у моря погоды. Авось война, или смерть, или еще что-нибудь повернет руль государственного корабля, и с высоты престола милостиво призовут, ободрят и прикажут — «действуй». А пока — пока не нашлось ни среди депутатов, ни среди пославших их никого, кто бы заступился за честь России и ответил бы зарвавшемуся царю, что великая страна требует к себе уважения и доросла до самостоятельности.
Наше время — не время слов. Будем же действовать!
[А. С. Белевский.]
-----
Достигнуть в пределах какой-либо общественной партии полного единства воззрений составляющих ее членов и невозможно, да едва ли и желательно, так как разнообразие оттенков одной и той же революционной мысли по отдельным личностям и мелким группам — симптом ее чуткости подвижности, залог се жизненности. Но каждое общественное направление, а тем более такой тесный союз, каким является общественная партия, — исключает разномыслие в основных принципах.
Основной, кардинальной своей идеей социально-революционная партия читает идею коллективизма. — Коллективизм, как принцип всей общественной жизни, противопоставляется ею и архаическому дробно-общинному быту и индивидуализму. В области экономических отношений, он, группируя разрозненных или подчиненных капиталу производителей в единую армию труда, сообща владеющими орудиями производства, — создаст условия общего благосостояния, уничтожит эксплуатацию человека человеком и удесятерит производительные силы парода. В политике коллективизм — демократия в смысле власти парода и что, пожалуй, еще важнее и поистине преходяще — в смысле свободы народа: под сенью власти парода разовьется свобода народа, как торжество истинной общественной свободы, как торжество личности не в ущерб другим. Только он в состоянии будет порешить глубокий антагонизм, существующий между отдельными личностями, между классами и национальностями; только он вместо зоологической борьбы и насилия внесет в общественную и личную жизнь начало братства, основанное на тождестве интересов.
Широкая всеохватывающая идея, высокий идеал будущего — он только он воодушевляет с давних пор лучших людей. Развиваясь с ростом человеческого сознания и общественных отношений, он и только он, то в виде мечты, то в виде социального плана, светит в сумраке действительности страждущему человечеству. Девятнадцатому веку выпало на долю оформить его как научную теорию, экономическую систему и политический принцип. Все растущая популярность социализма, как мировоззрения и политической программы, обусловливается тем, что он безупречен в своих теоретических основах и соответствует интересам масс. Всем этим объясняется и то, что в России под знаменем его действовали последние 50 лет наиболее прогрессивные элементы. Деятельность и мировоззрение революционной партии, начиная от Петрашевцев через Герцена, Бакунина, Чернышевского и кончая движением 70-х, 80-х годов и до наших дней, — глубоко социалистична по своим идеалам. Только с этой точки зрения можно раскрыть внутреннюю связь между борьбой Герцена и Бакунина с императорским правительством, защитой Герценом и Чернышевским экономической самостоятельности крестьянства и той партийной борьбой, которая закончилась 1-м Мартом.
За истекшие 50 лет мы от теоретического увлечения фурьеризмом и сен-симонизмом перешли к деятельной защите интересов парода, а вместе с тем и к борьбе с абсолютизмом. От наших предшественников нас отделяет и различие по внешних условиях деятельности и второстепенные различия в пашем социологическом мировоззрении, обусловленные прогрессом знаний. Но несмотря па эту эволюцию, мы остаемся социально-революционной партией в общем философском смысле слова, т.-е. представителями принципа коллективизма, вносящего глубокую, радикальную перемену в социальную систему, и остаемся революционерами на все время, пока будут отсутствовать условия для мирного прогресса. В нашей преданности и верности коллективистическому идеалу наша честь, наша связь с людьми, пострадавшими за наше дело, и наша сила, — так как трудящийся класс — будущий вершитель судеб человечества на иной почве не признает нас своими.
Все это, однако, так бесспорно — зачем это излагать? Видимо, ничего нет бесспорного. Уже в первой половине 80-х годов слышались отдельные голоса, говорившие, что социализм в России наносная идея, чуждая реальным нуждам русского крестьянства, и что в общественном мировоззрении революционной партии он всегда играл роль мертвого и недеятельного балласта, отпугнувшего, однако, от нас другой общественный оппозиционный слой. Литературное выражение это воззрение получило, между прочим, в известном письме эмигранта И. Добровольского. Подвергнув едкой критике тактику революционной партии, построенной па нетерпимости и исключительности, он закончил письмо горячим убеждением слиться с другими оппозиционными группами, выкинуть из программы социализм и другие крайние тезисы и объединиться с либеральной оппозицией в единую оппозиционную партию на почве общих требований и стремлений к политической свободе.
Эти воззрения нашли благоприятную почву для своего распространения в политических условиях русской жизни. Правление Александра III было так глубоко реакционно, что, казалось, должно было создать широкую оппозицию и в несоциалистических кругах, заинтересовав в деле достижения политической свободы широкие общественные слои. В последние годы мы были свидетелями нескольких попыток такого «аллианса», при чем все они отмечены замалчиванием социального вопроса и социалистического решения его, все совершались во имя достижения элементарных гражданских и политических прав, рассчитывая собрать под своим знаменем земскую и городскую оппозицию и ту массу недовольных, которую должна была создать в привилегированных, но культурных слоях — культурная и политическая реакция 80-х годов; все они рассчитывали, наконец, на значительный практический успех, и ради этого успеха совершалось обезличенье. Говорили, что этого требует политический такт.
Разберемся во всем этом. Социализм — наносная идея, недеятельный балласт?! Социализм не удовлетворяет реальных нужд современного крестьянства, не вытекает из условий русской действительности и не может реализироваться?! А Факты настойчиво и властно говорят иное. Вспомним, что мы в России присутствуем при разрушении натурального хозяйства: капитализм развивается широкой волной; мы идем следом за Западной Европой, далеко ли мы уйдем в этом направлении или нет — все равно, мы идем к социализму. Его торжество подготовляется всем ходом социальной эволюции. Формулировка и пропаганда идей социализма осветит светом созидания механическую эволюцию, облегчит и ускорит ее. Социализм не бесплодный балласт, — в нем решение социального вопроса. И этому знамени должны мы изменить ради временных, минутных выгод? Этого требует «политический такт»! Нет, это не политический такт, а оппортунизм и притом оппортунизм бесплодный. Это — самозаклание. Но нам говорят, что никто не отказывается от социализма: о нем не считают удобным упоминать; социалистические требования, как отдаленные, считают полезным не выставлять в видах более успешной политической борьбы.
Мы хорошо сознаем все великое значение политической свободы. Она дорога нам и как частичное выражение принципа коллективизма, и как необходимое предварительное условие социально-политической борьбы, нам предстоящей, и, наконец мы не доктринеры, мы живые люди, и вам всем тяжело жить под гнетом. Оттого политическая борьба давно поднята нами и провозглашена как ближайшая задача, но мы не отодвигаем на задний план дорогие нам принципы. Нельзя забывать, что наша сила и наше значение не только в наших действиях, но и в наших идеях, в нашем исповедании веры. Они привлекают к вам сердца и создают нам сторонников. Только высокий общий идеал, высокая культурная идея, идея, открывающая человечеству дверь к лучшему будущему, могут вызвать людей из сферы мелких будничных забот, личных интересов и вывести их па трудную дорогу героической борьбы. Только великие идеи имеют силу пробуждать мысль, зажигать сердца и объединять разрозненную деятельность отдельных лиц в единую планомерную борьбу общественной партии. Затем революционная партия есть, по преимуществу, рабочая партия. Личный состав ее только вначале рекрутируется преимущественно отщепенцами привилегированных классов; ее дальнейший рост происходит и будет происходить на счет рабочих масс. Только здесь мы можем найти массовое сочувствие; поэтому на распространение общественных идей в этой родственной нам среде должны быть направлены наши усилия, в этой родственной нам среде должны мы создать убеждение в необходимости для дела народа свободных политических форм. В этом скажется наш политический такт. Народную массу, преимущественно рабочий класс, должны мы ввести в дело политической борьбы, потому что только он, действуя во имя своих интересов, и самой политической свободе придаст истинно-демократическую форму.
Мы — социалисты, и наше место в среде рабочего люда!
[А. С. Белевский.]
ЛЕТУЧИЙ ЛИСТОК
«ГРУППЫ НАРОДОВОЛЬЦЕВ»
№ 4. 9-го Декабря 1895 г.
Среди разнообразных толков, вызванных нашим апрельским номером, мы уловили в ряду с сочувственными нам отзывами не мало возражений, исходящих от политических революционеров и «аллиансистов».
Возражения не новы, не новы будут и ваши доводы; мы только повторим, развив подробнее, сказанное нами раньше, чтобы читатель возможно полнее схватил существенные стороны нашего мировоззрении.
Говорят нам, что мы ошибочно видим главную силу грядущей революции в рабочем классе, а в социализме — необходимый лозунг борьбы. Говорят, что, опираясь на классовые интересы, мы агитируем в пользу социальной революции, так бесплодно манившей к себе социалистов-революционеров 70-х годов. Говорят, что противоречие классовых интересов в деспотическом государстве ничтожнее того главного и основного противоречия между притеснителями и притесняемыми, которое в России и должно рассматриваться в качестве революционного фермента. Мечтая о «социалистической» революции на пороге необходимой, неизбежной, но еще не достигнутой политической. — мы не только нарушаем историческую перспективу, но и дробим силы. Наконец, нам говорят, что в привилегированных классах, которым по существу социализм чуял, мы найдем больше оппозиционных элементов, чем в рабочем классе — так не будьте же «красными», уберите, спрячьте до поры до времени ваш социализм.
Возражения сводятся, следовательно, к двум тезисам: 1) политическое освобождение должно предшествовать социальному и 2) политическое освобождение должно быть делом всех классов общества, и его легче совершить, опираясь на классы наиболее просвещенные.
Эти положения мы слышали давно, преимущественно от либералов. Если бы нам указали на связь их с политической неудовлетворенностью и социальной удовлетворенностью привилегированных классов, то мы едва ли стали бы возражать против этого. Но теперь мы хотим обратить внимание на другое обстоятельство. Именно на то, что, устанавливая такую постепенность в осуществлении исторических задач, предполагая, что в известный период человечество занято решением только политической задачи, в следующий только социальной — нарушают и действительно наблюдаемую, и логически-необходимую связь между юридическими формами данного общества, реальными отношениями, в них выражающимися, и идеями, их освещающими. В действительности, всякая политическая революция предполагает совершающуюся или совершившуюся социальную, т.-е. изменившееся отношение вещей, в большей или меньшей степени сознанное. Поэтому к политической революции можно вести только путем пропаганды и агитации па почве социальных интересов и отношений, не нашедших себе удовлетворения и признания. Формы, которые принимает политическая революция, вполне зависят от соотношения социальных сил, разрывающих старую оболочку. Таково общее теоретическое положение.
Отсюда практический вывод: грядущая политическая революция тем в большей мере удовлетворит социалистическим требованиям, чем полнее будет соответствовать интересам трудящихся классов, чем больше ясности и напряжения достигнет в них сознание своих классовых интересов, средств их удовлетворения и чем громче будут заявляться эти требования.
Нет политического освобождения, отвлеченно взятого. В действительности существуют только конкретные формы его. Правовое государство, представительное правление, права личности, все это — отвлеченные понятия, в которые история вкладывает вполне определенное содержание. Гражданские и политические права личности могут быть уже или шире; различные классы общества в разной мере могут пользоваться благами завоеванных прав и свободы. Ведь и современная Австрия с подавляющим господством аристократии и буржуазии — правовое государство с свободными политическими формами и представительным правлением. Мы, социалисты, не можем не стремиться к политической свободе, соответствующей интересам трудящихся классов. Мы должны сделать все возможное, чтобы реальное содержание правового государства, построенного на развалинах абсолютизма, возможно полнее отвечало требованиям всей массы народа и требованиям социализма.
Мы не думаем, чтобы указание на «безрезультатность» агитации социалистов-революционеров 70-х годов в пользу социальной революции говорило против нас.
В грудном многовековом деле человеческого обновления как можно говорить о безрезультатности деятельности пионеров предстоящей еще великой и продолжительной борьбы? Результаты будут, но как плод долгой подготовительной работы.
На Западе в пашем столетии всем революциям предшествовала не только демократическая, но и социалистическая агитация в рабочей среде. Но Франции до 48 года провозвестниками социализма были Сен-Симон, Фурье, Луи Блан, Бланки. В 48 году издал Маркс свой Манифест Коммунистической партии.
Мы видим положительные плоды их деятельности в тех революциях, которыми ознаменовался рост сознательного классового антагонизма, в тех зачатках организованной рабочей партии, которые имеются теперь. Но всему этому предшествовали моменты, когда социалистические идеи только разбрасывались в рабочей массе с глубокой верой, что она представляет для них благодатную почву.
Такой момент переживали мы в 70-х годах, его же переживаем и теперь, с той только разницей, что мы можем с большей успешностью употребить наши силы, чем это сделало революционное народничество. Утопический социализм позволял верить, что его делу могут служить все люди, все классы гражданского общества, что «народ» во всей своей совокупности способен легко воспринять социалистический идеал, потому что между ним и истинными устоями народной жизни живет тайная, хотя и недостаточно сознанная гармония. В силу этих взглядов революционеры 70—80-х годов потеряли немало времени и труда на бесплодных попытках организовать «народ». Мы же давно потеряли веру в скрытую социалистичность «народа», тем более в социалистичность такой неопределенной среды как «общество». Мы ставим себе более ясную и определенную задачу, опираясь на интересы того класса гражданского общества, который объективным ходом вещей приводится к социализму, организовать его в политическую силу. А это возможно только во имя революционного социализма.
Желая доказать, что мы идем неверным путем, указывают на Запад, где социалистической революции, еще не наступившей, предшествовала политическая революция, поставившая на смену абсолютизма буржуазный режим. Этой смене соответствовала замена деспотии государством политически-свободным. Говорят, что политически-свободные формы, хотя бы буржуазные, были плодом благородной борьбы буржуазии, интеллигенции, следовательно привилегированных классов, и что поэтому наша агитация не должна игнорировать могучих оппозиционных слоев, хотя бы и несоциалистических. Отсюда проповедь «аллианса». Мы не будем утверждать, что дарование абсолютным монархом конституции в ответ на верноподданнические ходатайства земств, городов и проч. совершенно невозможно. Но во всяком случае это совсем мало вероятно — до невероятности. И строить на этом фундаменте наши расчеты мы отказываемся.
Политическая свобода дается только борьбой, а борьба, из которой рождается новая общественная форма, никогда не была бескровной. Нечего тешить себя иллюзиями, что у нас будет иначе.
В 1789 году, в феврале и марте 1848 г., в 70 году из кровавой борьбы родились буржуазные республики и конституционные монархии. Чья же кровь расчистила им дорогу? Кровь буржуазии, но, главным образом, кровь зарождавшегося 4-го сословия; физическое содействие масс было необходимо, чтобы сломить абсолютизм.
Мы хотели бы знать, возможно ли физическое участие народа в революции, несущей ему смерть и жизнь, без его нравственного участия? Нравственное же участие четвертого сословия в деле борьбы за политическую свободу возможно только при понимании им значения политической свободы для него, то есть для его борьбы за классовые интересы. И всегда народ, рабочий класс, городской пролетариат вносил во все революции свои социальные нужды и социальные идеалы. В Великую революцию — и это сделало ее великою — народ рядом с буржуазной «свободой» провозгласил идеи демократического равенства и братства. Он не жертвовал бы жизнью за одну голую «свободу», хотя она тогда для него была синонимом уничтожения феодальных прав. В 48-м году идеи социализма преимущественно в утопической форме двигали пролетариат. Но он не поднялся бы, если бы не верил, что замена Луи-Филиппа Ламартином и К° принесет ему улучшение его материального и гражданского положения.
В 89-м году революция принесла разделение граждан на активных и пассивных [Пассивные граждане, это — граждане, не обладающие цензом, в данном случае имущественным, и не имеющие политических прав, не являющиеся избирателями и избираемыми], в 48-м году во Франции — Июньские дни, в Германии — классовый закон. На другой день революции народ оказывался обманутым, и кровавые столкновения его с буржуазией являлись выражением глубокого внутреннего противоречия интересов 4-го и 3-го сословий. Мы ставим себе задачей формировать революционное сознание рабочего, чтоб в день революции народ выступил не как пушечное мясо, а как организованный класс, ясно сознающий, что только в торжестве социализма он найдет удовлетворение интересов труда. Его завоевания будут тем больше, революционные учреждения будут тем полнее соответствовать его интересам, чем глубже он будет сознавать себя социалистической фракцией общества. А это сознание дается рабочему только проповедью революционного социализма.
В сущности, принципиальное признание социалистической деятельности должно стоять вне спора: вопрос может быть только о том, какой тактики держаться социалистам по отношению к своим возможным союзникам, не поступаясь своей программой.
Социалистам-революционерам принадлежит, конечно, определенное место в сложном процессе борьбы разнообразных, разнородных, противоречивых интересов с отживающим прошлым. Социальная эволюция, в конечном результате приводящая к социализму, совершается не только нами. Абсолютизм, запутывающийся в противоречиях, буржуазия, соперничающая в преобладании с дворянством, расхищающая народное богатство, наряду с нами хоронят отживающий порядок и закладывают основы нового. Но следует ли из этого, что мы должны взяться за их работу? Кто же сделает наше дело, не говоря уже о том, что их работа противоречит нашим побуждениям, целям, нашей этике? Мы знаем, что буржуазия фактический союзник нам на известном протяжении вашего пути, что она может быть революционна и что буржуазный режим выгоднее для нашего дела, чем режим абсолютизма. Но мы не верим, что, маскируя свои социалистические принципы, мы могли б своим красноречием, ловкой аргументацией заставить буржуазию в лице земских собраний, городских дум или других каких-либо учреждении делать то, внутренняя потребность в чем в ней не созрела. Буржуазия, как развитой общественный класс, как сознательная политическая партия, стремящаяся к торжеству своих интересов, всегда правильно определит соответственный образ действия. Если ей выгодно будет занять революционное положение, она займет его; если большие выгоды будут на стороне легальной оппозиции, она будет следовать этому пути; если больше выгоды представит союз с абсолютизмом, она не откажется от союза.
Буржуазия организуется в оппозицию пли под давлением своих интересов, удовлетворить которым современное правительство не будет иметь средств, или под влиянием враждебных ей правительственных мероприятий.
В объективных условиях гражданской жизни должно искать моменты, которые революционизируют буржуазию. Мы их создать не можем, в силу этого мы не можем организовать буржуазную оппозицию. Мы могли бы эксплуатировать тот момент, когда объективный ход вещей приведет буржуазию к сознанию невозможности жить при архаических политических условиях, — но она и без нас сумеет выставить вождей, обладающих силою, талантом, умением; она выработает организацию и проявит у нас ту силу, которую доказала на Западе. Может быть тогда она будет искать союза с нами или же будет спасать монархию от «крамольников», подрезая абсолютизму крылья. И в том, и в другом случае она попытается проникнуть в храм свободы по нашим трупам. Но, конечно, она будет руководствоваться только своими соображениями точно так же, как мы должны руководствоваться только своими.
Но, скажут нам, мы не говорим о союзе с буржуазией. Так с кем же? С оппозиционным либерализмом? С тем оппозиционным течением, в основе которого лежит развитая совесть, развитой ум, гуманное чувство? Но пора же перестать говорить о либералах, об интеллигенции как о группах, вне времени, пространства и материальных интересов находящихся. Точно так же как пора перестать говорить о либерализме органов самоуправления — земстве и проч.
Было действительно время — недавно, 20-30 лет тому назад, когда только что лопнули узы, сковывавшие русскую жизнь, и новые партии, новые умственные течения, точно так же как и общественные классы, не успели еще разобраться, оформиться.
Коренная реформа русских общественных отношений — уничтожение рабства — всколыхнула все силы народа, изменила условия жизни и развитие его. Тогда было время, когда привилегированное полудворянское земство страстно стремилось послужить народу. Тогда было время, когда интеллигенция, как неопределенная совокупность развитых людей, являлась выразительницей такого же неопределенного начала света, гуманности, человеческого достоинства и свободы. Этой глубокой неопределенностью общественных отношений, этой невыясненностью интересов, только что получивших новую группировку, отчасти объясняется и тот успех, который среди бюрократии, помещиков, дельцов либеральных профессий имел в начале 70-х годов социалист-революционер с нигилистическим оттенком.
Но с тех пор немного прожито, но много пережито. Определился истинный смысл социалистической революционной борьбы. Выросла и развилась буржуазия, абсолютизм выяснил себе направление, которого должен держаться.
В стране с определившимся капиталистическим направлением промышленной жизни просты, ясны и определенны общественные силы, цели, интересы и партии с их девизами. — У вас налицо абсолютизм во всеоружии реакции; дворянство, им вновь возрожденное; буржуазия, крепнущая и растущая; крестьянство, распадающееся на мелкую буржуазию и сельский пролетариат, и, наконец, городской пролетариат. Абсолютизм и дворянство принадлежат прошедшему; буржуазия и рабочий класс — будущему. Нет оппозиционного течения, которое, опираясь на реальные интересы, — а только такое и имеет силу, — не коренилось бы в том пли другом из этих последних классов.
В дифференцированном обществе с развитыми классовыми противоречиями мысль также дифференцирована и не может не быть выразительницей этих классовых интересов и противоречий. Интеллигенция — представительница мысли, — должна быть или социалистична, если она на стороне трудящихся классов, или буржуазия. Поэтому мы не верим, чтобы нашему делу могли служить дворянское земство, буржуазное городское самоуправление, «просвещенные» газеты и журналы.
Эта интеллигенция имеет свои задачи и свою историческую роль.
[А. С. Белевский.]
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
Исповедуя научно-социалистическое мировоззрение, которое находит себе выражение также и на страницах «Летучего Листка», я желал бы предложить на обсуждение нашей революционной интеллигенции ряд вопросов, обладающих громадной важностью, так как они тесно связаны с жизнью. Эти вопросы старые, но старые ответы могут быть заменены иными, более научными, если опереться на новое социальное мировоззрение, в частности, на новое воззрение — на развитие общества.
Социалистический строй — идеал современного человека — не висит в воздухе, но тесно связан с современной стадией общественного развития, ею рожден. Только тогда, когда историческое развитие общества создало рабочий класс, объединенный в самом процессе капиталистического производства, сделалось возможным то обобществление труда и капитала, которым могут быть разрешены противоречия современного общественного строя. Только в XIX столетии можно было поднять красное знамя с лозунгом: «пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Социалисты присоединяются к рабочему движению, развивающемуся силу материальных условий, оставив прежние надежды нравственной проповедью побудить людей к осуществлению идеального строя. Деятельность революционной интеллигенции определена с того момента, когда научный социализм указал тот общественный класс, который, как общественная сила, должен вызвать к жизни новый строй. Революционная интеллигенция своими знаниями должна сделать борьбу рабочего класса, материального носителя социалистического идеала, более успешной. С этой точки зрения деятельность социалиста-революционера, направленная к осуществлению великой цели, ценится не по непосредственному результату, а потому, что она является камнем для громадного здания.
Эта жажда непосредственных результатов отвлекает друзей народа от социалистическо-революционной деятельности, толкая их в ряды культурников. Культурничество забывает, что благо народное находится в связи со всем материальным строением общества. Видя, что народ голодает, болеет, отличается неимоверной дикостью, культурники сводят свою работу к ряду частных задач: просветить народ, полечить его, научить агрономии и технологии. Пытаясь смягчить то или другое общественное зло, они думают врачевать этим общественный организм. Конечно, библиотеки, больницы, опытные станции и т. п. вносят в народ известную культурность и тем самым облегчают деятельность социалистов-революционеров. Культурники, содействуя процессу только генетически, полезны лишь постольку, поскольку мы будем эксплуатировать для своих целей результат их деятельности. Но сил, ограничивающиеся этим маленьким делом, могли бы развить гораздо более широкую и плодотворную деятельность. Они могли бы формировать революционное сознание народа, открыть ему истинные причины его бедствий и приблизить этим тот момент, когда возможно будет коренное изменение материального устройства общества.
Итак научный социализм дает общий принцип революционной работы. Но этого мало. Каждое общество имеет свои специфические исторические черты; поэтому должно изучить условие жизни данного общества, дать конкретную программу деятельности и определить также ближайшие задачи рабочего класса и социалистической интеллигенции. Поэтому программа должна высказаться по следующим пунктам:
1. Так как деспотизм, препятствующий рабочему движению, должен быть свергнут, то является вопрос: каким образом рабочий класс, работая во имя своего экономического освобождения, может вместе с тем работать и для своего политического освобождения? В каких формах должна выразиться эта работа и чем может содействовать этому делу революционная интеллигенция? Здесь же частный вопрос: какое значение имеет для рабочего класса политический террор?
2. Имея в виду, что только организованный рабочий класс может совершить дело социалистической революции, интеллигенция должна посвятить свои силы его организации. Пропаганда социалистического миросозерцания на почве экономических интересов через посредство стачек, организации рабочих союзов, проведения временных экономических реформ может принимать в различных исторических условиях разную форму, поэтому важно определить технику самого дела, с одной стороны, а с другой — ближайшие экономические требования, которые могут быть предъявлены и осуществлены в настоящее время.
3. Крестьянство наше представляет крайне разнородную массу. Деревня с каждым днем все более и более распадается на мелкую крестьянскую буржуазию и на сельских пролетариев. Процесс этот, начавшийся после освобождения от крепостного права, в голодные и последующие годы достиг своего апогея. Все мелкие экономические реформы, имевшие в виду благо всего крестьянства, на самом деле только содействовали и содействуют этому процессу. Например, переселение, на которое возлагают свои надежды добрые чиновники абсолютизма, уносит из Европейской России средний слой общинников и этим ускоряет дифференциацию общины в России. Опрашивается, может ли эта разношерстная масса произвести революцию? А если может, то какие экономические и политические требования она выставит; как отразится на результатах революции обширность территории, экономическая и национальная разнородность России? Как должны, наконец, отнестись к подобной революции социалистическая интеллигенция и рабочий класс?
Этим вопрос о крестьянстве не исчерпывается. Германская социал-демократия решила, кроме города, захватить своей пропагандой и агитацией также и деревню. Бесспорно, что в нашей деревне уже теперь есть элемент, интересы которого могут найти себе удовлетворение только в социалистическом строе. Этот элемент деревни есть растущий сельский пролетариат [Здесь является вопрос: что должно понимать под словом сельский пролетариат — только безземельных, бездомовых и т. п., или всю массу малосильного крестьянства]. Является вопрос, может ли наша социалистическая интеллигенция привлечь к делу социализма эти сельские элементы теперь же и каким образом она может это сделать. Или не должна ли она подождать, пока организация промышленных пролетариев достигнет больших результатов и даст большие силы для организации сельского пролетариата. Ведь разбрасывание по обширной территории русской деревни может крайне ослабить наши силы.
4. В Западной Европе роль буржуазии в деле освобождения от политического гнета была громадна. Во всех революциях она принимала очень деятельное участие, и дело оборачивалось так, что громадные барыши приходились на долю буржуазии, а рабочие ловили лишь крохи. В настоящее время дворянство потеряло значение носителя известных сословных привилегий. Оно является той же буржуазией, но только земледельческой. К тому же и личный состав землевладельцев изменяется. Купечество и богатое крестьянство вытесняют из деревни дворянина, поэтому о дворянстве говорить не приходится. Наша промышленная буржуазия находится, как и везде, в антагонизме с буржуазией земледельческой, но кроме того и та и другая распадаются на слой мелких и слой крупных собственников. Интересы тех и других также часто бывают антагонистичны. Например: внешняя покровительственная политика, очень полезная для крупной и промышленной буржуазии, вредит землевладельцам; с другой стороны, мелкая буржуазия недовольна тем, что все дела в центральном и местом управлении вершат крупные капиталисты, включая сюда богатое дворянство. В Великой Французской революции антагонизм этих слоев одного и того же класса имел громадное значение.
Замена современной монархии правовым политическим строем может найти сочувствие в одних элементах буржуазии и противодействие в других. Нужно решить, выступит ли наша буржуазия с политическими требованиями или нет, и не может ли социалистическая партия ускорить это движение или воспользоваться им и каким образом; с другой стороны является вопрос, какова должна быть тактика рабочего класса и социалистической интеллигенции, чтобы, свергнув деспотизм, воспользоваться самим плодами освобождения, а не предоставить их в руки буржуазии.
Говоря о буржуазии, нельзя не упомянуть об университетах, состав которых принял за последнее время буржуазную окраску. Но и теперь еще среди учащихся есть не малое количество интеллигентных пролетариев, которые могли бы быть привлечены к делу рабочих. Свойственные молодежи честность мысли, бескорыстность и энтузиазм ко всему высокому — это силы, которые не должны пропадать даром. Следовательно, должны быть выработаны формы социалистической пропаганды в университете и указана сфера для социалистической деятельности университетской молодежи.
Вот несколько вопросов, которые я считаю заслуживающими принципиального и гласного решения, так как над ними задумываются многие и многие.
[Ек. А. Прейс.]
К ДЕЛУ
Под этим заглавием вышла в 1895 г. гектографированная брошюра. Авторы ее приглашают марксистов и «не-марксистов» бросить пререкания теоретические споры, вследствие которых обострилась не только литературная полемика, но и «фактические отношении сторонников этих направлений... Споры грозят сделаться бесконечными... и мешают разглядеть пункты взаимного сходства». Указав далее на тот вред, который эта вражда приносит «практическим работникам», авторы брошюры говорят, что для этих последних доктрины менее важны, чем программы, и что «раз выводы из принятой доктрины совпадают с выводами из доктрины противоположной, то... теоретическое разногласие отходит в область чистой трансцендентальности».
Предположив таким образом, что различные доктрины могут привести к одинаковым выводам, авторы берут из известной книги Бельтова ряд положений, приемлемых и «не-марксистами», и строят из них «программу». Эти положения таковы: 1) «не следует выкуривать мужика из деревни; 2) «обеднение и обезземеление крестьян нежелательно; 3) нет ничего чистоплотного в том, чтобы развивать самостоятельно кустаря и отстаивать его материальные интересы; 4) следует стараться, чтобы обезземеление, раз оно неизбежно, совершилось на условиях наиболее выгодных для крестьян: 5) должно увеличивать силу сопротивления сельских пролетариев против кабака и всякого дурмана, который им подносит история; 6) защищать общину там, где она выгодна; 7) бороться против вредных последствий капитализма, косвенно — путем образования ассоциаций, складов для продажи изделий, и прямо — просвещая парод, устраивая читальни, школы и проч., так как бороться против вредных последствий капитализма можно будет только в той мере, в какой будет развиваться самосознание производителей».
Поясняя от себя эти положения, извлеченные из книги Бельтова, авторы брошюры спрашивают: что значит препятствовать обезземеливанию крестьян? «Это значит», — отвечают они, —«закрепить за ними землю (!)... Следует рекомендовать, пропагандировать населению те формы землепользования, которые прочнее ставят его хозяйственную самостоятельность. Общинное или подворное владение разрешит в положительную сторону поставленный вопрос, — это вопрос местного объективного исследования данного явления, не стесняемого никакими гипотетическими трафаретками» (!). Но допуская агитацию в пользу подворного землевладения, авторы на основании «статистических данных» склоняются в пользу общинного, хотя и рекомендуют вносить поправки в существующий тип общины.
В целях увеличения народного благосостояния они рекомендуют далее организовывать и на месте лучшую Форму сторонних заработков, по возможности на кооперативных началах». «Но гораздо важнее», — читаем мы далее, по Бельтову — поднятие самосознания производителей. Как же этого достигнуть? г. Бельтов указывает на школы, библиотеки, словом, па культурную деятельность. Да, именно культурная деятельность почти всеми существующими активными партиями признавалась наиболее важной (!). Это признается и благонамеренными обывателями. Различие между «истинными демократами» и «благонамеренными либералами» заключается лишь в том, что последние говорят народу половину правды». Истинный же демократ никак на этом помириться не может, а должен «всесторонне разъяснить народу его экономическое и политическое положение». «Политическая свобода и социалистическая организация производства должны стать базисом пропаганды, стремящейся образовать группы интеллигенции, пролетариата и крестьян, способных реально противостоять современному политическому и экономическому режиму».
Переходя к оценке объективных условий деятельности в народе, брошюра отмечает в качестве благоприятных — растущие грамотность и «чувство чести», а также значительное количество интеллигентных сил, рассеянных в народе. Но эти силы не связаны, работают не систематично. Объединить и организовать этих работников, дать им «цифровой материал, неизуродованный цензурою — вот реальная задача!» Далее, однако, в примечании (!) первой задачей является уже нечто иное, а именно «борьба с общим врагом — русским правительством, стоящим тормозом на пути интеллектуального и экономического развития».
«Неужели эта программа», — восклицают авторы, — «недостаточна для того, чтобы заполнить все время подлинного работника на ниве народной? К чему же споры об отвлеченных положениях?»
Мы потому так подробно изложили эту брошюру и потому посвятим ей еще немало места, что видим в ней выражение той глубокой теоретической спутанности, которая господствует в умах значительной части русской интеллигенции».
Выражением этого бессилия в области теоретической мысли является и пренебрежительное отношение к доктринам (трафаретки!), и эта попытка строить программу не на почве теоретического мировоззрения, не путем развития основных положений, теоретически оправданных, а путем выписок из чужой книги. Выражением его же является и неопределенность целей и задач деятельности, их относительного значения, приемов и способов их осуществления. Действительно, каковы задачи «истинного демократа»? Спасти крестьянство от обезземеления, увеличить его благосостояние на почве господствующих отношений (отыскание заработков и пр.) или же работать для осуществления социалистического строя? Не знаем, потому что, хотя «социалистическая организация производства должна служить базисом пропаганды», но в то же время общинное или подворное владение в данном конкретном случае разрешит вопрос (о наибольшей устойчивости крестьянского хозяйства), это вопрос местного объективного всестороннего исследования. — Каким путем работать? Не знаем, потому что, хотя «именно культурная деятельность признавалась... наиболее важной», но с другой стороны «борьба с правительством, являющимся тормозом на пути развития», выдвигается на первый план. — Какова связь между политическою и экономическою борьбою, каково значение экономических мероприятий, рекомендуемых программою, — мы ничего не знаем. Кажется, что особое значение признается за кооперацией, за школами, как за факторами, формирующими «сознание производителей».
Но в то время, как в устах марксиста Бельтова эта фраза имеет вполне определенный смысл, означая «классовое самосознание», она в устах (авторов брошюры, объединяющих в одно понятие «крестьян» и даже «население» — и деревенского пролетария, и деревенскую буржуазию, она имеет столь же неопределенный смысл, как неопределенно и все их эклектическое мировоззрение.
Эклектизм, стремление примирить, найти среднюю точку зрения между двумя воззрениями — одном, долго и беспрепятственно господствовавшим, и другим, лишь входящим в общественное сознание, есть выражение невольного признания правоты новой точки зрения и невозможности держаться старой.
Блестящей демонстрацией логической слабости и практической непригодности эклектических макулатур является «особое мнение», развиваемое Л. Оболенским («Русская Мысль», 95 г., август: «Новый раскол в нашей интеллигенции»). Признавая в своей статье утопичность народничества, он пытается в момент острого переживания Россией бедствий капитализма доказать ссылкой па наличность у Бельтова социалистического мировоззрения возможность теоретического переживания капиталистической стадии целым народом. «Ведь г. Бельтов и его сторонники могли же сознать неудобства и опасности капиталистической стадии, не переживая ее фактически». Отчего же не сделать этого и всему народу и не вернуться к исконным устоям, артели и общине? И вот мы видим, что мыслитель, снявшийся с устоев народничества, твердит все то же, что твердили народники. Но цена его словам уже другая.
Так же эклектична и бессильна и данная брошюра. Ее связь со старым народничеством в том, что она ставит во главу угла ряд мер, имеющих целью остановить разрушительную работу капитализма, не эксплуатировать ее в целях и интересах трудящегося класса, а остановить. Но в то время как старое народничество, отождествляя основы «народного быта» — общину, мирское самоуправление, трудовой принцип — с принципами социализма, видело в народе великую, хотя и подавленную культурную силу, способную, однако, скинуть гнет внешних наростов — государства и капитализма — и дать новую социалистическую организацию; в то время как старое народничество строило на этом основании широкую революционную программу, пытаясь под знаменем «Земли и Воли» организовать народную революцию, — эпигоны народничества толкуют нам об «организации местных заработков», «если возможно» кооперации, о борьбе с кабаками и капитализмом. Нет, это не народники; это именно «не-марксисты», бесформенные и добродушные «друзья народа», с программой которых, думаем, не согласятся ни Бельтов, ни революционный народник, хотя примечание в брошюре и взывает к революционной борьбе.
Что же дает нам, однако, право утверждать, что усилия «интеллигенции» остановить разрушительную работу капитализма не достигнут этой цели?
Эта разрушительная работа выражается в связанном с переходом от натурального «хозяйства к денежному падении крестьянского хозяйства, в появлении сельского пролетариата. Детальный анализ явления выяснил его ближайшие причины. Это, во-первых, корреллятив развивающегося промышленного капитализма — отделение промыслов от земледелия и затем падение кустарных промыслов, вытесняемых фабрикой и заводом, и во-вторых, это «малоземелье и уже по одному этому бездоходность крестьянского сельского хозяйства.
Демократическая мысль давно уже создала целую программу государственных мероприятий, долженствующих изменить эти условия. Это — увеличение крестьянского землевладения, государственная помощь кустарям, организация их в артели, сырьевые и товарные склады для них, кредит, уменьшение земельных платежей, переселение и проч. Предположим теперь, что правительство явится орудием этой политики. Что же, свяжутся ли вновь расторгнутые экономической эволюцией промыслы и земледелие? В дореформенный период земледелец-ремесленник удовлетворял продуктом своего ремесла отчасти собственные потребности, отчасти рыночный спрос. Он перестал ткать для себя дома сукно и холст, потому что это ему стало невыгодно; он перестал работать на рынок, потому что его товар был вытеснен лучшим и более дешевым фабричным продуктом? Нет силы, которая могла бы изгнать дешевый и хороший продукт крупной индустрии и вновь ввести в употребление изделие кустаря. Отсюда ясно, что соединение земледелия и промыслов, если оно мыслимо, то мыслимо не в старой форме, а в новой — в форме национальной организации производства на социалистических началах. Песенка мелкого индивидуального полуземледельческого, полуремесленного хозяйства спета. Но социалистическая организация национального производства — дело далекого будущего. Как на переходную форму, нам указывают на кустарную артель, на артельную фабрику. Что артельная фабрика сразу улучшила бы положение кустаря, беспощадно эксплуатируемого поставщиками сырья и скупщиками его изделий, — это несомненно. Но так же несомненно то, что, превращаясь из кустаря в работника артельной фабрики, точно так же, как и частновладельческой, — кустарь-земледелец окончательно рвет с землей и сельским хозяйством, и тем решительнее, чем успешнее пойдут дела артели. Следовательно, и на этом пути соединение земледелия и ремесла не произойдет. Специализация и дифференциация производства есть закон капиталистической эволюции, и из этого одного видно, что никакая внешняя сила не остановит капиталистического процесса в любой произвольный момент и не выведет народного хозяйства из русла, по которому оно идет к еще более полному отделению земледелия от обрабатывающей промышленности. Этот вывод лишает меры, направленные к поднятию кустарной промышленности, значения мер, способных поднять народное хозяйство вообще. Это может быть в небольших сравнительно районах, где население главным образом занято ремеслом, и здесь влияние складов сырья и товаров может быть благодетельно. Устранение скупщика сразу увеличило бы заработок кустаря; артельная организация с широким правительственным кредитом дала бы возможность конкурировать с частновладельческими фабриками.
Но это, скажут нам, то, о чем мечтал Лассаль — кооперативная фабрика с капиталом, ссуженным правительством? Конечно. — Организация правительством производительных ассоциаций с правительственным же капиталом, это, конечно, борьба с капитализмом, но на почве, им созданной — в условиях товарного производства и денежного хозяйства. Это, следовательно, одна из фаз капиталистической эволюции. А мы ведь рассматривали вопрос о том, в силах ли интеллигенция или правительство, инспирируемое интеллигенцией, обойти капиталистическую стадию. Ответ ясен.
Мы думаем, однако, что значение отделения промыслов от земледелия в деле разрушения крестьянского хозяйства — преувеличено. Сельский пролетариат растет с той же поражающей быстротой и в чисто земледельческих губерниях, а также и там. где зимние и сторонние заработки или сохранились, или увеличились. Это указывает на существование иных причин, и наиболее общую и важную должно видеть в следующем. — При каждой данной степени производительности земледельческого труда производитель, для того, чтобы воспроизвести и капитал и средства существования, должен эксплуатировать известной величины земельную площадь с помощью известного капитала. — Поэтому при росте населения, при увеличении потребностей — а это мы и наблюдаем в России за последние 30 лет, — население дайной территории или должно увеличить производительность труда и перейти к более интенсивным системам хозяйства, или часть его должна оставить земледелие. Какой же из двух указанных выходов достался па долю русского крестьянства? Второй; и вот почему. Увеличение интенсивности хозяйства требует затрат капитала, знаний соответствующих рыночных условий: в условиях денежного хозяйства и интенсивные системы в земледелии тесно связаны с капиталистической организацией производства вообще и соответственной широтой, разнообразием и требовательностью рынка. За отсутствием этих экономических условий русский крестьянин, распахав донельзя свой надел и поставив таким образом хозяйство еще в худшие условия, массами бросает землю.
Таким образом восстановляется нарушенное ростом земледельческого населения отношение населения к сельскохозяйственной площади, и остальные хозяйства могут тянуть скудное существование при примитивной агрикультуре. Появление сельского пролетариата, с одной стороны, переход к интенсивным системам, с другой — не исключают друг друга. Этот переход нуждается в капитале, а при индивидуальной организации крестьянского хозяйства (общинное землевладение в половине России, производство всюду индивидуально) выгодами этого перехода воспользуются только владельцы потребных капиталов, что и наблюдается в действительности.
Теперь спросим — какими мерами могло бы правительство предотвратить эту дифференциацию крестьянского населения на хозяйственных мужичков и пролетариев? Организацией переселений? Но переселение за свой счет делает его невозможным для беднейших хозяев. Переселение же и устройство на месте за счет казны создало бы на хозяйстве новоселов такой долг, который подвергал бы его прочность новому и чрезвычайному риску.
То же значение имела бы ссуда недостающего капитала па местах. Долг на хозяйстве, помимо того, что он должен быть гарантирован, — всегда шанс для погибели его. Конечно, дешевый правительственный кредит лучше дорогого ростовщического; но пример частного крупного хозяйства, погибающего в дешевых долгах, доказывает, что пользование одним из капиталистических ресурсов — кредитом — не избавляет индивидуальное хозяйство от последствий капиталистической эволюции.
Указывают на третий исход — на организацию земледельческих артелей. И, конечно, это средство гораздо более надежное. Кстати, мы имеем некоторый опыт: пермские и херсонские артели. Они существуют недолго, и основывать только на их судьбе свое мнение нельзя; но взглянуть на них поучительно. К концу 94-го года в Шадринском уезде было основано 67 артелей: каждым 6-ти безлошадным хозяевам ссужено было земством 2 лошади, орудия и семена: часть надела каждого из хозяев поступила под артельную запашку. Результаты к концу 94-го года: число членов артелей сократилось на 29%. Из 45 случаев ухода 13 объясняются недоразумениями в порядке пользования лошадьми. 5 — покупкой собственной лошади, 10 — тем, что «не поглянулось», 6 — тем, что «не охота работать на артель», 4 — переходом от земледелия к ремеслу, 3 — смертью, в 2-х не было «достатков тянуться в артели», 1 — живет далеко. Исключены — 12 за леность, 7 — за небрежный уход за лошадьми, 6 — за недобросовестное отношение к артельному имуществу, 2 — за неимением земли для артельного посева, 2 —за неимением корма для лошадей. Вообще, по словам местного наблюдателя, безлошадные крестьяне смотрят на артель как на неизбежное зло, лежащее на пути к приобретению собственной лошади, к возможности стать полным хозяином («Хозяин» № 43, 1895 г.). Только одна из 95 артелей — Щелканская — собралась жить в одну избу, и работы производятся всеми членами сообща. Эта артель держится.
Мы ясно видим, что причина неуспеха пермских артелей заключается в существовании отдельных хозяйств у членов артели, в существовании, следовательно, отдельных интересов. Индивидуальное производство — в этом все объяснение; артель продиктована земством. Но отчего же индивидуально производство? Оттого, что на пятидесятинном наделе, при пестропольи, зерновой культуре, деревянном инвентаре — отдельный хозяин вполне справляется со своим наделом, раз он владеет даже одной лошадью. Индивидуальное производство, следовательно, в рамках действительности экономически возможно.
В Херсонской губернии развитие артелей исходило от самого населения. В Александрийском уезде по переписи 86 г. % дворов без рабочего скота по разрядам крестьян от 41% и выше. В уезде организовалось уже 80 артелей из 5 - 6 домохозяев каждая, соединяющих для общего хозяйства всю свою землю. Как пойдут эти артели, еще неизвестно, в пользу их говорит то, что они родились по инициативе самих крестьян и при иных технических условиях агрикультуры. Дело в том, что степной чернозем пашется плугом о 6-ти волах, и население давно привыкло к «супрягам», т.-е. к супряжке волов разных малоскотных хозяев в один плуг; дело в том, что юг давно уже употребляет жнейки при уборке хлеба, употребляют их и крестьяне и находят экономически выгодным. — Выгода и необходимость дорогого и требующего большой рабочей силы инвентаря — вот то условие, которое в сознании самих крестьян создало мысль об артели.
Может быть г. Л. Оболенскому эта параллель поможет выяснить себе, почему, если г. Бельтов и мог теоретически пережить капиталистическую стадию и предпочесть социализм, то целый народ, чтобы перестроить свою жизнь, должен почувствовать необходимость этой перестройки и к тому же получить материальные средства. А что если земство или казна откажет артелям в кредите на покупку скота?
Но допустим, что кредит будет оказан, и осуществятся и фабрика кустарей, и артели земледельцев на ссуженные капиталы. Остановит ли это капиталистическую эволюцию и парализует ли ее последствия? Мы видели, что артели обещают быть успешными только там, где они технически подготовлены, где в них экономическая необходимость, т.-е. там, где последствия капитализма уже налицо. С другой стороны, производительные ассоциации, являясь производителями товаров, разве не подчиняются закону капиталистического строя, обрекающего на смерть слабейшего?
Итак, мы пришли к заключению, что устранить последствия капиталистической эволюции может только социалистическая организация производства; осуществить ее, конечно. не может абсолютистско-буржуазное правительство.
В силах ли это сделать дворянское земство; или хотя бы и демократическое земство при настоящих условиях? На этот вопрос и отвечать нечего; тем более, что в то время, как небольшая и бессильная группа лиц — «интеллигенция» — все говорит о борьбе с капитализмом и защите «устоев», эти устои надают под давлением экономической политики, вооруженной банками, железными дорогами и буржуазией с ее фабриками и миллиардами. На одной стороне — сотни «друзей народа», а на другой все силы, развиваемые капиталистической эволюцией.
Следовательно, за всеми мерами, рекомендуемыми авторами брошюры, за всеми мерами, «отстраняющими капитализм», — надо признать кроме филантропического почти исключительно воспитательное значение. То есть, устраивая ассоциации, артели, товарищества и проч., мы не устраняем капиталистического нашествия, — мы только способствуем развитию самосознания производителя. В этом смысле и должна быть, следовательно, поставлена задача.
Каков же, однако, путь развития самосознания производителей и к чему оно должно привести?
Если мы взглянем на развитие рабочего движения, например, в Германии, то увидим, что объективным условием его было развитие капитализма, т.-е. экономического порядка, сконцентрировавшего орудия труда в руках одного класса и заставившего другой — пролетариев — существовать продажей рабочей силы, — экономического порядка, устранившего изолированность частного хозяйства. На такой общественно-экономической почве борьба за жизнь и благосостояние потеряла характер индивидуальной и даже групповой борьбы и приняла форму классовой и общественной. Исходным пунктом ее служило стремление улучшить свое материальное положение. Формы, в которых оно выразилось, были разнообразны. (Сначала пользовались популярностью частичные попытки рабочих групп реорганизовать или производство — отсюда кооперации, артели, — или те жизненные условия, которые являлись следствием капиталистического производства, — так возникли ссудные и сберегательные кассы и т. д. В истории развития самосознания рабочих эти попытки играли несомненную роль, поскорее отрицательную. Это формы, не соответствующие задаче — освобождению всего класса, и потому они уступили место другим. Их место заняла борьба рабочего класса в его целом за политическую власть и за реорганизацию всего общественно-экономического строя на началах социализма.
Способствовать развитию классового самосознания рабочего мы можем, организуя его борьбу за материальное благосостояние и, конечно, освещая ее светом социализма
Переходя от теоретического изложения процесса предстоящей вам борьбы к практическому вопросу о методах и ближайших целях движения, — мы должны указать на некоторые осложнения, которые проистекают из условий земледельческого производства.
В то время как в обрабатывающей и горной промышленности крупное производство быстро завоевывает господствующее положение и создаст типическую картину капиталистических отношений, в области сельского хозяйства борьба между крупной и мелкой культурой решается далеко не всегда в пользу первой, и разделение общества на предпринимателей и пролетариев в этом случае достигает меньшей определенности. Возможно, кроме того, что в местностях, где удержится мелкая культура, процесс обобществления земледельческого производства будет своеобразен.
Именно, мелкая культура переодет постепенно в ассоциационную путем расширения сферы таких коллективных мероприятий, которые не по силам индивидуальному производителю; таковы мелиорации, пользование паровыми двигателями и проч.
Возникают вопросы: кого должно считать сельским пролетарием? на почве каких материальных требований возможно его объединение? в чем заключаются условия его социализации?
Принципиальное обладание недвижимой собственностью и хозяйством несовместимо с положением пролетариата; но мы думаем, что и здесь, как и всюду, в основе качественных различий лежат количественные.
Собственник, находящий главный источник своего существования в личном найме, в заработке па фабрике, в частном хозяйстве или даже в подесятинной аренде чужой земли, — может рассматриваться как пролетарий. В Северной Германии, отчасти в Остзейском крае, существует класс специально сельских рабочих, владеющих хижинами и огородами. Эта тень собственности делает их положительно рабами соседних помещиков. Лет 30 тому назад среди английских фабрикантов пользовалась большой популярностью мысль о наделении рабочих каждого акром земли. Это привязало бы рабочих к фабрике, а доход от земли дал бы возможность уменьшить рабочую плату. Если бы эта мера получила осуществление, то классовые отношения рабочих и капиталистов не изменились бы.
Поэтому и число сельских пролетариев мы включаем не только безземельных, бесхозяйственных, не имеющих скота крестьян, но и тех «хозяев», которые черпают средства существования, главным образом, в заработке. Полтавский, например, крестьянин-собственник, получивший трехдесятинный надел и владеющий теперь десятиной земли, живет без сомнения заработком семьи и только в насмешку может быть назван «хозяином», хотя бы он и пополнял в некоторой степени земельный недостаток арендой. Нет сомнения, что такой «хозяин», равно как и полный пролетарий — противоположны классам землевладельцев и капиталистов. Правда, что зачастую целью всех стремлений такого малоземельного, слабосильного хозяина является расширение землевладения, стремление стать полным хозяином. Но нельзя не отметить, что это стремление встречает все большие и большие препятствия, и не только в росте продажных и арендных цен ни землю, но и в необходимости обладать в целях доходного хозяйства все большим капиталом — в скоте и мертвом инвентаре. Таким образом беднейшая часть крестьянства силой вещей понуждается искать условия увеличения благосостояния не в количественном увеличении землевладения, а в чем-либо ином. В чем же? Конечно, в ином порядке землепользования, капиталовладения, в кооперативной организации национального земледелия, которая, как мы знаем, может быть делом только правительства (центрального или местного — земства), инспирируемого пролетариатом, так как потребует национализации земли и капитала.
Для того, чтобы эта революция осуществилась, потребуются два условия. Одно объективное — наличность экономических условий, делающих необходимым обобществление производства, и мы видим, что экономическая эволюция создает это условие; другое субъективное — соответственное сознание пролетариата.
Подобно тому, как в борьбе городского и фабричного пролетариата с капиталистами крепнет и развивается его классовое самосознание, и защита материальных интересов превращается в борьбу за власть в целях реорганизации социальных отношений, — подобно этому и в среде аграрных отношений сознание массами необходимости социальной революции и понимание ее может вырасти только из борьбы сельского пролетария с землевладельцами, крупными хозяевами-нанимателями и сельской буржуазией. Эта борьба и только она сорганизует массу, сформирует ее требования и столкнет с буржуазией, как с классом, а также и с правительством.
В чем же может выразиться эта борьба? Поводов достаточно; их укажет знание местных условий. Там, где крупные хозяева нуждаются в рабочей силе, обещает успех требование увеличения рабочей платы. Отказ от работы за низкую плату во время жатвы или сенокоса принес бы хозяевам такой ущерб, что уступка с их стороны почти обязательна. Где частное хозяйство организовано в расчете на отработки соседних крестьян за пользование угодьями, там борьба может быть ведена в этой области. В некоторых местностях удобную почву для борьбы может представить аренда земель и арендные цены. Средством прижать местных крестьян для крупных хозяев является наемка рабочих в соседних и дальних волостях: следовало бы всеми силами содействовать распространению идеи о крестьянской солидарности и необходимости бороться с этим явлением. При соблюдении этого условия можно было бы бойкотировать наиболее прижимистых помещиков. Ту же систему бойкота следовало бы применять и к наиболее зарвавшимся мироедам, лавочникам и ростовщикам.
Это — область борьбы на почве экономической. Но мы знаем, что реорганизация экономических отношений практически осуществима только путем вмешательства органов управления в экономическую жизнь. Нужно эмпирически доказать полную непригодность принципов, на которых построено современное управление. Надо выяснить пролетарию необходимость для успеха борьбы правительства, основанного на прямом и всеобщем избирательном праве.
Уверенные в правильности теоретических посылок, лежащих в основании предлагаемой нами системы действий, мы с некоторою робостью касаемся тех форм, в которые она может облечься, так как вот в этой, чисто практической, области «трафаретки» вполне неуместны; все дело должно быть основано на «объективном и всестороннем изучении» местных условий.
Кончая наш отзыв о брошюре «К делу», мы за одно должны отнестись к ее авторам с глубоким сочувствием: это за их призыв к делу. Так или иначе будут решены вопросы теории и практики социально-революционной борьбы, лучше плохо решать и действовать, чем решать, решать и сидеть, сложа руки.
[А. С. Белевский.]
/П. Куделли. Народовольцы на перепутье. Дело Лахтинской типографии с приложением документов и «Летучих листков» группы народовольцев 1892 г. и 1895 г. Ленинград. (1925) 1926. С. 100-109, 118-120, 130-134, 138-148./
КОРРЕСПОНДЕНЦИИ
Верхоленск.
В ночь на 19 сентября здесь случился пожар. Во время пожара дул сильный ветер, и если бы сгоревший дом стоял не за рекой, а в самом Верхоленске, то пожар, вероятно, угрожал бы серьезной опасностью всему городу. Опасность эта тем больше, что почти у всех здешних домовладельцев недвижимое имущество застраховано всего-навсего в 30 р., тогда как действительная стоимость многих домов и прочих построек доходит до 500 - 800 и даже 1000 руб. Таким образом, при несчастных пожарных случаях более или менее зажиточные верхоленцы очень легко могут превратиться в бездомных бедняков. Когда заговоришь с тем или другим обывателем по поводу повышения суммы страхования его имущества, то он вам отвечает вяло и апатично: «Ничего, Бог даст, и до беды дело не дойдет». Ворожение лаконическое, но далеко не убедительное.
Согласно разъяснению министра финансов и предписанию иркутского губернского управления от 11 ноябри 1898 г. за № 11.992 для постройки и открытая оптового винного склада на общественной земле обязательно требуется разрешение от общества, в противном же случае акцизное управление не вправе выдавать кому бы то ни было патент на открытие винного склада. Но для здешнего виноторговца, купца Большедворского, по-видимому, законы не писаны, так как его винный склад без всякого разрешения открыт на общественной земле, находящейся в пользовании у некоего Русакова, не имеющего даже отводного приговора от общества. Большедворский вполне успешно и беспрепятственно торгует водкой не только оптом, но и «распивочно и навынос».
До 200 человек ссыльнопоселенцев зачислены в сословие мещан города Верхоленска. Эти «мещане» добиваются (часто не безуспешно) отвода их участков земли под постройки домов и т. д., а между тем они избавлены почти от всяких податей и вообще не несут никаких общественных обязанностей, которые возложены в таком щедром количестве на местных крестьян. Зато эти «граждане» сплошь и рядом обкрадывают, грабят, обманывают и дурачат крестьян, так что последние ничего, кроме худого, не видят от новопричисленных к ним мещан. Вотъ почему имеется в виду в будущем октябре месяце возбудить, перед кем следует, ходатайство о прекращении приписки к верхоленскому крестьянскому обществу беспокойных и нежелательных мещан из ссыльнопоселенцев.
«Общественную тишину и спокойствие» охраняют в Верхоленске шесть человек сотских, двое десятских и двое городовых. Для такого маленького захолустья, как Верхоленск, столько «блюстителей порядка» уж чересчур много, тем более, что часто здесь оправдывается пословица: «У семи нянек дитя без глаз». Киренск ведь больше Верхоленска, а между тем там есть всего трое городовых. Правда, наши городовые редко заняты службой; исполняя один — должность рассыльного, а другой — повара, но ведь это вовсе не входить в круг их полицейских обязанностей. Надо помнить, что сотских и десятских, шляющихся по целым дням почти без всякого дела, отрывают от работы в страдную пору, так что можно и должно сократить их «штат».
Бѣлоруссъ
/Восточное Обозреніе. Газета политическая и литературная. Иркутскъ. № 234. 5 октября 1902. С. 3./
КОРРЕСПОНДЕНЦИИ
Верхоленск.
Был я 28 сентября на сельском сходе. В тесной, душной, грязной и полутемной крестьянской избе с низким и почерневшим от копоти потолком и с поломанным полом, постланным соломой, собралось человек 50 крестьян. Нестерпимый махорочный дым от курения трубок стоял в избе коромыслом. Большая часть собравшихся сидела и полулежала на полу, так как им негде было сесть. Некоторые из них покоились в объятиях Морфея и равномерное храпение спавших отчетливо раздавалось по всей избе.
За небольшим столиком, за маленькой закоптелой лампочкой, сидел сельский староста и его помощник и что-то писал. Обсуждалось на сходе несколько неважных вопросов. Между прочим, староста сделал надлежащее внушение присутствующим за то, что они так неохотно являются на сходки, вследствие чего последние часто не могут состоятся. Так бывает с тех пор, как на сходах по распоряжению старосты вывелась главная приманка – водка. Староста вполне справедливо упрекал своих односельчан в недостаточном понимании своих собственных и общественных интересов и убедительно разъяснял им все значение сходок. Впоследствии речь старосты, к сожалению, приняла уж слишком официально-начальнический тон и это несколько испортило первоначально приятное впечатление. Все эти замечания старосты, что без его разрешения никто не имеет права выйти во время схода на улицу и что вообще за неисполнение его, старосты, приказаний он будет сажать ослушников в каталажку и т. д. – все эти лишние стеснения и угрозы, вряд ли уместны и достигают цели. Неуместно со стороны сельского старосты и то, что он позволил себе незаслуженно оскорбить одного из собравшихся, отчего тот справедливо обиделся и удалился со сходки.
По словам старосты, имеется в виду в ближайшем будущем приискать подходящее и приличное помещение для сельских сходов.
Говоря о сельском сходе, состоявшемся здесь 23 сентября, я считаю не лишним отметить следующий довольно курьезный факт. Некий «грамотей», 27-летний крестьянский парень Иннокентий С. просил на сходе об увольнении из крестьянского общества, так как он, С. «хочет быть чиновником», чего не может достичь, оставаясь в крестьянском звании.
- «Да разве ты не можешь заниматься хлебопашеством?» - возразили некоторые крестьяне С. – «ишь, ты, еле-еле грамоте научился и уже в чиновники лезет! Нет, брат, послужи еще немножко обществу». И ходатайство С. об увольнении его из крестьянского общества было отвергнуто.
Лет 15 тому назад в Верхоленске выстроили несколько больших этапных бараков для пересыльных арестантов и пять помещений для караульных солдат. Первые два года в этапном доме действительно содержались пересыльные арестанты, но вот с 1890 года, т. е. уже лет 13, как эта тюрьма совершенно пустует и охраняется сторожем, получающим за это 108 руб. в год. Для какой именно цели торчат в центре «города» целых 13 лет совершенно пустующие и небезопасные в пожарном отношении большие деревянные помещения, за постройку которых ухлопано до 20.000 рублей? неужели для того только, чтобы платить за охрану их 108 руб. в год?!
Бѣлоруссъ
/Восточное Обозрѣнiе. Газета политическая и литературная. Иркутскъ. № 240. 12 октября 1902. С. 3./
ФЕМИНИСТКИ
Графиня
Она родилась на берегах глубокого Нёмана, в богатой, гордой и чванной семье. И воспитывали ее как цветок, — так, как выращивают орхидею в теплице. Странный цветок орхидея! Все в нем изящно и своеобразно, — форма и краски, — все очаровательно и извращено. Я не знаю, что помешало молоденькой графинь стать блестящим, прелестным пустоцветом гостиных, — может быть, капля смелой и вольной рыцарской крови, унаследованной от дальних предков; может быть, гордое и чуткое сердце, не поддававшееся выучке, а может быть, эстетическое чувство подсказало ей, что Нёман и столпившиеся по берегам его рощи буков и ясеней, что далекие холмистые поля с рассеянными здесь и там дикими грушами красивее подстриженных аллей и разбитых по шнуру цветников отцовского замка. Так или иначе, но она взбунтовалась.
Она была в самом расцвете юношеской красоты и пленяла всех одухотворенностью нежного и тонкого лица и прелестью душевных движений. К ней сватались многие, — молодые люди хороших домов и магнаты, — но девушка отказывала претендентам и искала, и ждала того, который... для которого нет ни слов, ни названий. И он, наконец, появился.
Однажды старый граф приехал из города, и пройдя к дочери, сказал ей:
— Знаешь, кого я привез тебе? Белого пуделя? Попугая? Райскую птичку? Нет, не угадаешь!.. Привез тебе живописца. Нарисуем с тебя портрет. От, так и позируй в этом платье; в белом и бледно-зеленом! Ты не бойся, — он не испортит. Талантливый художник, хотя и жидюка...
Так познакомилась молодая графиня со своим «художником-жидюкой», и пока он рисовал с нее чудный портрет, она вполне убедилась, что это — именно он, тот, которого она ждала и который ей нужен.
Вы можете, себе представить, что произошло в доме, когда, однажды, дочь подошла к отцу и сказала:
— Я его люблю и хочу выйти за него замуж.
— За маляра? За жиденка? Хочешь смешать нашу кровь с кровью парха?!..
— Вези сумасшедшую в Париж, завтра же увози, — говорил потом граф графине, жене своей, — и помести в монастырь к сестрам. Пусть держат ее под секретом. Чтобы ни одна человеческая душа! Понимаешь? О, сто дьяблов, какой позор!..
Старая графиня долго молилась перед Ченстоховской иконой Матери Божьей и плакала. Потом позвала дочь и долго говорила с ней, грозила и умоляла.
— Как смеешь идти против воли родительской? Как смеешь идти против света? Женщина — ты, пойми, — женщина! Откуда в тебе эта дерзость мыслей и грубость чувств? Почему не жалеешь нас? Где твоя гордость? Где женская скромность?
Братья злобно смеялись.
— С тобой и разговаривать не будут, с девчонкой. Не позволять срамить дома, и баста!
А троюродная кузина отца, жившая в доме на правах старой родственницы, пришла ночью в спальню девушки и до утра шептала ей:
— Не плачь, слез не показывай, молчи, забудь, пусть будет так, что ничего даже и не было. Ты же — девушка, ты беззащитна. Узнают—засмеют, людям срам будет на глаза показаться. Никто замуж не возымет. Так и помрешь, как я, никому не нужная, ни к чему не пристроенная, старая девушка, точно... безплодное... безплодное... дерево...
Чемоданы были уже уложены, чтобы ехать в Париж, в монастырь, когда вдруг оказалось, что девушки нет в замке. Бросились искать погнали по всем дорогам, но не догнали.
Тогда старый граф объявил:
— Нет у меня дочери и не было. Кто назовет ее имя, того прокляну!
А между тем молодая пара, — графиня, выросшая в замке, и художник, родившийся, может быть, в местечке, в задней комнате, помещавшейся за мелочной лавкой, — устраивались в Париже, но, конечно не у сестер в монастыре, а в тесном ателье на Монмартре. И как это ни странно, брак зтот был счастлив. Теперь, по прошествии более чем тридцати лет, это можно сказать утвердительно. Он оказался именно тем, которого она искала и ждала. Человеком с глубокой душой и нежным сердцем и художником с тонкой и блестящей кистью. Я видел его портрет. Большие задумчиво-строгие глаза еврейские и нежная, почти робкая улыбка на губах. Они любили друг друга пылко и постоянно. Теперь его нет уже в живых.
Но за свое счастье она заплатила тяжелой ценой: разлукой с родиной, с милой Польшей, с глубоким Нёманом, с родными, с друзьями. И эта рана долго горела и ныла. Что помешало ей, встретить своего человека, быть с ним счастливой на родине, в кругу друзей и родных? Аристократизм и предрассудки дворянской семьи? Расовое предубеждение? Конечно. Но из всего, что ей пришлось выслушать перед решительным шагомъ, из просьб и угроз, насмешек и приказаний, глубже всего запомнился ей тот вечный припев, которым заканчивались и просьбы, и приказания, и угрозы, и насмешки: «Ты — женщина!» Она была женщиной, и потому ее ничему не учили и готовили из пее пустоцвета для гостиных. Она была женщиной, и потому вдвойне непозволителен и преступен был ее бунт; потому же с ней так мало считались, что даже хотели, уже совершеннолетнюю, лишить свободы и поместить в монастырь. А старая тетка грозила ей страшной судьбой «старой девушки», никому не нужной, ни к чему не пристроенной. Быть женщиной значит носить лишние цепи, задыхаясь под тяжестью лишнего гнета в семье, в обществе, в государстве.
Таким образом, из всех проблем, поставленных временем для молоденькой графини, — теперь художницы и жены художника, приобретавшего известность, — сама собой выдвинулась проблема женского освобождения. Неустанно развивала и защищала она ее среди своих личных знакомых, но, должно сказать, с малым успехом. Женщины оставались равнодушны. Мужчины, в особенности французы, слушали, улыбаясь любезно, и говорили:
— Когда madame излагает эти ужасные взгляды, это — преинтересно. Вы — прелестная женщина, артистка и иностранка, и вам все позволено. Но если откинуть эти три смягчающих обстоятельства... И собеседник разводил при этом руками, и изображал фигуру отчаяния.
Вот это-то отношение окружающих и закрепило феминистскую тенденцию молодой женщины, удержало ее на линии «женского движения» в течение всей долгой жизни и выдвинуло в первые его ряды.
Когда недавно я постучался в двери ее ателье и вошел, я увидел перед мольбертом в суровой холстинковой рабочей блузе немолодую уже, уже погнувшуюся женщину с кротким, серьезным и ясным лицом и печатью на нем чисто-девической нежности. Вместо того, чтобы говорить о феминизме, мы заговорили о картинах. Их было много на стенах; все в легких и бледных тонах, со слегка выступающими как бы из тумана. очертаниями. В них сказывался мечтательный и меланхолический ум. Вот Христос. С высоты он смотрит на мир; и ласковая, грустная и в то же время слегка ироническая улыбка скользить по его губам и читается в больших добрых глазах.
— Разве может высшее существо смотреть на нас без сочувствия и без иронии?
Вот лицо женщины в терновом венце. С тоской смотрит она на меня, и кровь тонкими струями течет по лицу. А вот весь залитый солнцем пейзаж. Зеленые, милые луга, где-нибудь около Нёмана, и в даль уходящий широкий «шлях», усаженный вязами.
— Вы выставляете въ женском салоне? — спрашиваю я.
— О, Нет! Я не только феминистка, я и артистка...
И так как слово «феминизм» произнесено, — мы говорим о нем.
По форме — я расспрашиваю; по существу — нападаю. Почему ограничиваетесь вы почти исключительно агитацией в парламенте и в гостиных? В чем выражается ваша культурная деятельность? Отчего не идете вы в общественные низы с проповедью общечеловеческих идеалов и с житейской помощью вашей обделенной сестре?..
Моя собеседница задумывается и потом говорить: — Отчего?! Ах, как много «отчего» можно задать и нам, и всяким другим, которые что-нибудь делают! Но разгадка вся в том, что и мысли, и дела идут по линии наименьшего сопротивления... Здесь, во Франции, не без нашего участия проведены законы о неотъемлемости женского заработка, о праве отыскания отца... Конечно, это — немного. Но когда я сравню то, что было тридцать лет тому назад, когда мне смеялись в глаза, и извиняли мои фантазии молоденькой женщины, артистки и иностранки, и то, что теперь, — о, мне кажется тогда, что и я не напрасно жила на свете... Теперь придут другие, и они сделают и больше и лучше...
Стучат в двери, и в ателье входят эти «другие», — молодые феминистки, — поговорить о делах: о журнале, о предстоящем конгрессе. Графиня сняла свой балахон живописца, и передо мной — дама хорошего общества и очень умная деловая женщина. Просто, спокойно и ясно обсуждает она ряд практических деловых вопросов. Я слушаю и удивляюсь. Как совмещаются в одном лице мечтательный и нежный художник, умный человек, светская женщина и дельный работник? И должен сказать, что я очарован. Правда, сверху смотрит на нас, — и на дельно беседующих, и на очарованных, — все тот же лик Христа, снисходительно-добрый и немножко насмешливый. Но, что ж! Nomines sumus, и в этом, быть может, — наше достаточное оправдание.
/А. Бѣлоруссовъ. Парижъ. Москва. 1914. С. 221-226./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz