ЎЎЎ 5. Лямія Фэйс. Гістарыёграф якуцкага выгнаньня Гірш Лур'е. Ч. 5. Якутская ссылка. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Гирш-Шмуэль Ицкович [Григорий Исаакович] Лурье - род. в июле 1878 г. в губернском городе Витебск Российской империи, в еврейской семье.

    С 6 лет Гирш обучался в хедере, а затем в ешиботе, после чего получил место младшего раввина в мест. Городок Витебской губернии. Но, познакомившись с социал-демократами, бросает духовную карьеру, возвращается в Витебск и занимается пропагандой среди еврейских рабочих.

    С 1897 г., с момента образования БУНДа, Гирш Лурье находится в ее рядах, работая под кличками «Мендель», «Соломон» «Даниэль» и «Леон» в Витебске, Могилеве, Белостоке и Минске. Также входит в состав главного комитета «Федеративного социал-демократического союза кожевников».

    В 1900 г. в Витебске «за организацию кружков самообразования, которые преследовали цели революционной идеи» Гирш Лурье был заключен в Витебскую тюрьму, из которой, в мае 1901 г., выпущен под залог. В 1902 г. Лурье был арестован на первомайской массовке в Минске и 26 февраля 1903 г. выслан административно в Восточную Сибирь на 4 года.

    Местам поселения ему была предназначена Якутская область, где его водворили в село Павловское Восточно-Кангаласского улуса Якутского округа, недалеко от Якутска.

    За участие в В Якутске в т. н. вооруженном «Романовском протесте» в феврале-марте 1904 г., организованном БУНДовцами и примкнувшими к нему единичными  боевиками из других партий, Якутским окружным судом Лурье был осужден по статьям 263, 266 и 268 УН к 12 годам каторги, которую отбывал в Александровском централе под Иркутском, но по манифесту 17 октября 1905 г. был амнистирован.

    В 1906-1907 гг. Лурье продолжал работу в организациях БУНДа в Берне (Швейцария), Вильне, Лодзи, Киеве и Варшаве под кличкой «Альберт» и «Ян». Участвовал в 2-й Общероссийской конференции профсоюзов в 1906 г., в V (Лондонском ) съезде РСДРП в 1907 г., под кличкой Гирш от варшавской организации БУНДа.

    В 1912 г. познакомился в Лодзи с 30-летней домашней учительницей Ханой Калецкой, куда она переехала из Гродно, и после женитьбы молодожены переехали жить в Одессу. В 1913 г. Гирш сдает экстернам экзамены за курс Варшавского университета и получает диплом присяжного поверенного.

    В конце 1922 г. Гирш переезжает из Одессы в Москву, на следующий год к нему приезжает жена из сыном Самуилом, который родился в 1916 г. В 1926 г. рождается сын Альберт. Гирш Лурье работает в Кооперативном техникуме, где преподает статистику, и Центросоюзе.

    Входил в Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев, беспартийный, билет члена № 115. Входил в Якутское землячество «Романовцев» и секцию по изучению еврейского революционного движения. Также пишет хвалебные статьи, как и прочие бывшие каторжане и ссыльнопоселенцы, о своей бесстрашной борьбе с трусливым царским режимом

    В 1930 г. Гирш Лурье был уволен с работы с формулировкой «за несоответствие занимаемой должности». Работает в Российской публичной библиотеке имени В. И. Ульянова (Ленина), где занимается переводами с иврита.

    3 марта 1938 г. Гирш Лурье был арестован по адресу проживания: Москва, ул. Покровка, д. 37, кв. 94. по обвинению в участии в к-р. террористической организации. 17 сентября 1938 г. ВК ВС СССР осужден по ст. 58-8, 58-11 к ВМН, приведенному в исполнение в тот же день на территории дачи наркома НКВД Ягоды (Коммунарка, Бутово, Московская область РФ) Реабилитирован ВК ВС СССР 28 марта 1956 г. посмертно.

    Лямия Фэйс,

    Койданава

    Г. Лурье

                                 ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА ДО 70-х ГОДОВ XIX ВЕКА

                                                                                          И милосердие покажет царь,

                                                                                           и расходов меньше.

                                                                                                                      Лев Толстой.

                                                     Ссылка до декабристов

    У Л. Н. Толстого имеется новелла «Дорого стоит».

    В крошечном царстве Монако произошло убийство. Думали было убийцу казнить, да Франция и Италия слишком дорого запросили за гильотину. Посадили было убийцу в тюрьму, но содержание в тюрьме оказалось слишком дорогим для царства с 7 000 подданных. Решили освободить убийцу из тюрьмы, но он отступного потребовал. Пришлось ему назначить пенсию, и убийца выехал за пределы царства, благо от столицы до границы всего четверть часа по железной дороге.

    Русские цари были в этом отношении в лучшем положении, чем царек Монако. «Земля наша велика и обильна» — говорилось, по преданию, еще за тысячу слишком лет до нашего времени. Если преступников становилось так много, что не хватало ни палачей, ни тюрем, то можно было ссылкой отделаться от нежелательного человека.

    В продолжение русской истории по «великой и обильной земле» бродили ушкуйники на Севере, казаки на Юге и Востоке. Они прокладывали путь двигавшимся за ними «промышленнику с рублем, подьячему с дубьем и попу с крестом, а все вместе — с огнем и мечом». А за ними слышен был звон кандальников, шаги колодников, которыми заселяли новые земли.

    Особенно крепкие узы связали колодников с Сибирью:

    «Ссылка в Сибирь ведет начало с XVI века; являясь сначала мерою исключительной, она скоро получила значение меры общегосударственной и в XVII и в XVIII столетиях занимает видное место в ряду наказаний» [* Н. М. Ядринцев. Сибирь как колония (к юбилею трехсотлетия). СПБ, 1892 г., стр. 166-167.].

    Якутская область несколько позже «сподобилась» стать «надежной тюрьмой, хотя тюрьма и без решеток». Ссылка на житье на Лену за некоторые преступления была, кажется, впервые введена Уложением царя Алексея Михайловича 1649 г. С легкой руки этого второго представителя дома Романовых, Якутский край становится излюбленным местом для расправы с наиболее опасными противниками. Этой «Обширной узников тюрьме» посвящает декабрист Рылеев следующие прочувствованные строки:

                                                В стране метели и снегов,

                                                На берегу широкой Лены,

                                                Чернеет длинный ряд домов

                                                И юрт бревенчатые стены.

                                                Кругом сосновый частокол

                                                Поднялся из снегов глубоких,

                                                И с гордостью на дикий дол

                                                Глядят верхи церквей высоких;

                                                Вдали шумит дремучий бор,

                                                Белеют снежные равнины.

                                                И тянутся кремнистых гор

                                                Разнообразные вершины...

                                                Всегда сурова и дика

                                                Сих стран угрюмая природа;

                                                Ревет сердитая река.

                                                Бушует часто непогода,

                                                И часто мрачны облака...

                                                Никто страны сей безотрадной,

                                                Обширной узников тюрьмы,

                                                Не посетит, боясь зимы

                                                И продолжительной и хладной.

                                                Однообразно дни ведет

                                                Якутская житель одичалый:

                                                Лишь раз иль дважды в круглый год

                                                С толпой преступников усталой

                                                Дружина воинов придет [* Поэма «Войнаровский»; полное собрание сочинений Рылеева, стр. 123-124.].

    Кто были невольные посетители Якутска в XVII веке?

    «В Якутск, подобно Енисейску, прежде других преступников начали ссылать людей, обличенных в чернокнижничестве и «тайном богомерзком общении с нечистою силою» [* Статья И. Сельского «Ссылка в Восточную Сибирь замечательных лиц (1645-1762)»; «Русское Слово», 1861 г., кн. 8, стр. 6.].

    В таких грехах повинны были конечно всякого рода раскольники, которых чрезвычайно много расплодилось в России в царствование Алексея Михайловича.

    Дом Романовых пришел к власти при помощи верхушечных групп революционных крестьянских войск, групп, испугавшихся социальных требований народных масс и надеявшихся при помощи посаженных ими на престол Романовых подавить крестьянские массы и управлять страной совместно со своими ставленниками. Они ошиблись в своем расчете. Обманув крестьянские массы, они сами были обмануты Романовыми. В стране постепенно укреплялась царская власть, опиравшаяся на торговый капитал.

    При первых Романовых руководящую роль в государстве играл крупный торговый капитал. Крупные «гости» мало-помалу забрали в свои руки все управление государственными финансами, раскладывали и собирали все налоги, брали себе на откуп сбор налогов и другие выгодные предприятия и т. п. [* М. Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очерке, стр. 75.].

    В области сельского хозяйства появляется на месте старого боярства новая земельная аристократия.

    Под тройным игом торгового капитала, помещиков, царя и его многочисленных слуг стонет многомиллионная народная масса. В половине XVII века, за исключением северной России, не остается других крестьян, кроме крепостных, которых Уложение царя Алексея Михайловича отдает всецело на милость их господ. А в городах мелкий люд является жертвой поборов, эксплуатации и издевательств со стороны богачей и чиновников.

    Еще недавно эта угнетенная масса крепостных и голодных горожан волновалась, бунтовала, рвалась к лучшей жизни. Но к середине XVII века она оказалась разбитой, задавленной: измена верхов, неудачи революционных выступлений довели народные массы до отчаяния. Физически побежденные, они стали искать выхода в мистике: потеряв почву под ногами, они устремили свои взоры к небу. Пышным цветом расцвел раскол, который объявил власть имущих делом антихриста.

    «Раскол боролся с торгашеским государством Романовых, не нападая на него, а убегая от него, совершенно так же, как убегали раньше крестьяне от крепостного права» [* М. Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очерке, стр. 91.].

    Но государство не оставляло в покое и убегавших от него. Якутская область и якутский Спасский монастырь были в числе мест, куда Романовы ссылали раскольников.

    Даже в Якутской области их далеко не всегда оставляли на свободе, их сажали в одиночные тюремные каюты, приковывали к стене. Об одном заключенном сохранилось любопытное предписание:

    «Чтобы такого-то, сосланного на вечное, заточение за общение с нечистою силою, посадить в темную каюту на цепь и отнюдь не давать ему воды, ибо он, Максим Мельник, многожды уходил в воду» [* Статья И. Сельского в «Русском Слове».].

    Впрочем Якутская область принимала из рук царя Алексея Михайловича не только пассивных раскольников: она видела на своих обширных просторах и активных бунтарей.

    Содержание царской администрации и войска требовало больших расходов; налогов и податей не хватало для этого, и Алексей Михайлович пробовал увеличить свою казну, выпуская в обращение неполноценные деньги. Начали с того, что к серебряным монетам стали подмешивать медь, а кончили тем, что в принудительном порядке наравне с серебряными выпустили чисто медные деньги. Медных денег начеканили так много, что они быстро были обесценены, а товары вследствие этого страшно вздорожали. Народ ответил на это в Москве в 1662 г. бунтом; часть этих бунтовщиков оказалась в холодном Якутске.

    А затем пошли расправы со стрельцами. Стрельцы составляли старое войско, малонадежное. Выходцы преимущественно из низов городского населения, стрельцы сами нередко принимали участие в народных, волнениях. Романовы вводят новое войско, верную опору новых порядков. Стрельцы смутно чувствуют, что эти новые порядки угрожают самому существованию стрелецкого войска. Конец XVII и начало XVIII веков знают не одно выступление стрельцов, которые тщетно пытаются противостать новым порядкам.

    В Москве, в государственной Третьяковской галерее, находится известная картина Сурикова, изображающая казнь стрельцов на Красной площади. К эпохе изображенного Суриковым эпизода относится мрачная поговорка о зубцах кремлевских стен: «что ни зубец, то стрелец». В эти же времена многие стрельцы, спасшиеся от повешения на кремлевских зубцах, отправлялись в ссылку.

    И московские, и астраханские, вероятно, и другие стрельцы большими партиями ссылались в Якутскую область и там расселялись по острогам: Колымскому, Анадырскому, Охотскому и Уцкому.

    «От этих беспокойных людей много терпели добрые сибиряки и особенно торговые, зажиточные люди; несмотря на прошлое наказание и ссылку, стрельцы часто бунтовали против своих начальств и производили грабежи; зато виновных не щадили и при первом случае казнили смертью» [* Статья И. Сельского, стр. 8. См. также «Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири 1632-1882». И. Щеглова, Иркутск, стр. 154, а также книгу Максимова «Сибирь и каторга», ч. 3. стр. 117.]

    Чем руководствовалась власть, ссылая раскольников, бунтовщиков, стрельцов в далекие якутские остроги?

    «И милосердие покажет царь, и расходов меньше». Трескучие якутские морозы, казалось, образумят оставленные на плечах буйные головы. Предполагалось, что абсолютно чуждые коренному населению Якутии и по языку, и по верованиям, и по образу жизни пришлые бунтари, рассеянные по широким просторам Якутии, наконец успокоятся. А то, что они лягут невольным бременем на туземцев: якутов, тунгусов и т. д., это даже к лучшему: между местными народностями и пришлыми ссыльными создадутся трения и вражда, можно будет использовать якутов против ссыльных и ссыльных против якутов, если те или другие вздумают бунтовать. «Разделяй и властвуй» — старый лозунг всех угнетателей.

    Как видим, путь в якутскую ссылку протоптали народные бунтари. Неверно поэтому думать, будто бы предшественниками политической ссылки XIX века в Якутии были только опальные сановники ХVIII века.

    Но заслуживает внимания и эта последняя группа «припадочных» ссыльных XVIII века. Припадочными их называют потому, что это были крупные сановники, сами долго расправлявшиеся с людьми из народа и затем вдруг, случайно, «припадочно», оказавшиеся заточенными в якутскую ссылку.

    Таким превратностям судьбы подвергались раньше всего украинские гетманы. Московская Русь подчинила в XVII веке буйную Украину. Однако во главе ее некоторое время остались еще гетманы, которые представляли интересы казацкой верхушки. Московские цари стремились к урезке прав этой верхушки, и гетманы были этим недовольны. Представители господствующего класса на Украине, часто очень богатые, они любили в своей оппозиции к московскому престолу рядиться в одежды украинских патриотов и сторонников казацкой вольности. Но в душе, боясь этой вольницы и стремясь по существу к превращению своего класса в наследственное владельческое сословие, они искали опоры не в восстаниях народных масс, а в дипломатических переговорах с соседями России: с Польшей, Турцией и Швецией.

    Одним из наиболее ярких представителей гетманской фронды, очутившимся в Якутской области, был Андрей Войнаровский, племянник Мазепы. Во время войны России со шведами в первой четверти XVIII века он вместе с Мазепой перешел на сторону шведов и поплатился за это долголетней ссылкой в Якутскую область. Богатый, владевший европейскими языками, Войнаровский некогда вел за границей блестящую жизнь и кончил ее в Якутии, в бедности, всеми забытый. Его встретил там ученый Миллер, исследовавший Якутскую область; это было незадолго перед смертью Войнаровского, после того как он провел в изгнании, уже два десятка лет.

    Для первого поколения российских политических борцов, для декабристов, Войнаровский был типом человека, пострадавшего за любовь к отчизне и свободе. Декабрист Бестужев, сам оказавшийся в Якутской области, собирал предания о Войнаровском и тщетно искал его могилу. Другой декабрист — Рылеев — воспел Войнаровского в поэме под тем же названием. В этой поэме даже с внешней стороны вымысел переплетен с действительностью. Миллер, по изображению Рылеева, приходит к Войнаровскому с радостной вестью о его возвращении на родину, но приходит слишком поздно: он застает Войнаровского окоченевшим у могилы своей любимой жены-казачки, отправившейся в Якутскую область в поисках Войнаровского.

    Образ Войнаровского сильно идеализирован в поэме у Рылеева. Войнаровский никак не может быть причислен к предшественникам действительных борцов за политическую свободу, поплатившихся ссылкой в Якутию. Если он и «боролся за свободу», то за свободу лишь маленькой горсточки казацкой верхушки.

    К числу таких же «борцов за свободу» надо отнести и другого якутского ссыльного XVIII века — шведа Генриха Фика. Это была любопытная личность. Он выбился из низов и поднялся до положения ближайшего советника Петра I. Он стал в России лифляндским помещиком и президентом коммерц-коллегий (нечто вроде министра торговли). Будучи идеологом нарождавшегося в России крупного капитала, крупной буржуазии, Фик не случайно оказался на этом посту. Он участвовал в попытке ограничить российское самодержавие в целях и интересах этой буржуазии.

    Когда в 1730 г. умер Петр II и предстояло найти ему преемника на престоле, маленькая группа так называемых верховников решила передать престол Анне Ивановне, связав ее своего рода конституцией. Анна Ивановна вынуждена была временно согласиться на поставленные ей условия или, как тогда выражались, кондиции: управлять по указаниям верховного совета, не объявлять войны и не заключать мира без него и т. д. Она вынуждена была подписать даже такой пункт конституции:

    «а буде чего по сему обещанию не исполнено, лишена буду короны российской».

    На деле однако оказалось другое: опираясь на массу дворянства и на гвардию, состоявшую из этого дворянства, Анна Ивановна скоро «разодрала пункты» (кондиции), восстановила самодержавие и расправилась с верховниками. Фик официально не был в числе верховников, но фактически он, по-видимому, был одним из главных творцов этих кондиций: недаром их содержание во многом заимствовано из шведских актов. Анна Ивановна сослала его даже без допроса в Якутскую область.

    Фика не оставляли в покое и в далекой Якутии. Его держали в остроге закованным, перевели за 1 500 верст на северо-восток от Якутска в существовавший тогда город Зашиверск, а оттуда перевели в Средне-Вилюйское зимовье, где в то время находилось всего три бревенчатых юрты бедных якутов. В одной из них его держали в одиночном заключении, под специальной охраной. В таких условиях провел он в Якутии десять лет. Когда якутский воевода получил предписание направить в Средне-Вилюйское зимовье другого сосланного сановника, графа и обер-церемониймейстера де-Санти, воевода возразил:

    «Понеже там находится уже великоважный преступник Фик, а что будет крайне опасно держать этих двух преступников в одном месте».

    Соображения воеводы были уважены.

    Круто расправлялись цари и царицы XVIII века со своими противниками: Елизавета Петровна сослала в Собачий острог, на крайний-север Якутской области, канцлера Головкина. Его сестра, фрейлина Екатерины I, Анна Гавриловна Бестужева, была сослана в Якутскую область, предварительно подвергнутая наказанию кнутом и отрезанию языка.

    Впрочем некоторые из этих опальных сановников ухитрялись и в ссылке сохранить свои старые повадки. В 1727 г. в Охотск был сослан генерал-полицеймейстер Дериер, его там крайне боялись, ибо «изгнанник этот имел нрав очень крутой и строптивый».

    Другой сановник, барон Менгден, оказавшись в ссылке в Нижнем Колымске, ухитрился развить там некоторую торговую деятельность и даже военную деятельность по борьбе с чукчами: он организовал для этого отряд, во главе которого впрочем, стоял не он сам, а его «человек», необыкновенного роста детина, наводивший ужас на противников.

    Мимоходом отметим здесь любопытную деталь: вместе с ссыльным бароном на крайнем Севере очутились и его «люди». Мы знаем и другие такие же случаи: упомянутая Бестужева жила в заточении в Якутске с четырьмя оставленными при ней служителями. Вот уже действительно — «паны дерутся, а у холопов чубы болят».

    Впрочем «паны» были, конечно, только эпизодом в истории якутской ссылки: вся ее тяжесть падала на народные массы. Они-то и населяли сибирские тундры, являлись ли они туда в качестве бунтарей или в виде «татей и разбойников» — уголовных преступников.

    Уголовные преступники составляли главную массу ссыльных и в Якутской области. О том, как влияла эта ссылка на судьбы самих уголовных, с одной стороны, и местного населения — с другой, можно судить хотя бы по сообщениям начальства.

    Уголовных ссыльных расселяли по якутским улусам и не давали им никакого пособия от казны. Якуты должны были снабдить каждого вновь пришедшего ссыльного одеждой, обувью и т. п. и сверх того предоставить ему надел удобной земли, а также скот, инвентарь и деньги на оборудование. Впрочем якуты предпочитали не наделять ссыльных хозяйством, а брать их на полное иждивение своего общества. Еще охотнее они откупались от ссыльных посредством отступных денег: уголовный ссыльный третировал забитого якута, как дикаря, представлял постоянную угрозу для своих мирных соседей, и последние предпочитали дать ему пару десятков рублей, лишь бы он уходил куда-нибудь подальше.

    Как слабо связаны были уголовные с местной хозяйственной жизнью [* Были, конечно, и исключения: Тан Богораз рассказывает о поселенце Булыгине в Среднем Колымске, который был универсальным мастером: он и печи клал, и обувь чинил, и мебель делал. В Нижнем Колымске поселенец Мальков завел даже скотоводство. Но большинство поселенцев, — говорит тут же Тан, — ложилось тяжелым бременем на население. Около двух третей из них приписаны были к якутским наслегам и получали от последних содержание рыбой и деньгами. Были годы, когда Нижне-Колымский якутский род в 13 работников, в том числе три старика, содержал 9 поселенцев. См. статью Тана «Русские на реке Колыме», «Жизнь», 1899 г., 6 кн., стр. 105.], видно хотя бы из того, что запашка уголовных ссыльных по всей Якутской области в 1890 г. составила 150,5 десятин, а в следующем году — немногим менее 180 десятин.

    По сообщениям якутского губернатора о положении уголовных ссыльных в 70-х годах XIX века, ссыльнопоселенцы Якутской области в селениях никакого хозяйства не имеют; незнакомые с образом жизни якутов и языком их, они никак не могут сжиться с ними, и потому при первом случае уходят на прииски Олекминского и Киренского округов.

    «Большинство поселенцев, находящихся на заработках, на золотых приисках, развратившееся в тюрьмах, каторжной работе, арестантских ротах и во время продолжительного следования их в Сибирь, продолжает и здесь развивать все дурные наклонности. Они нисколько не беспокоятся о своей будущности, и все, что зарабатывают на приисках, оставляют в питейных заведениях и снова нанимаются на работу, где и продолжают свое существование, по негодности их к работе нищенству, бродяжа и делая преступления» [* Н. М. Ядринцев. Сибирь как колония (к юбилею трехсотлетия), СПБ, 1892 г., стр. 195.].

    Весьма характерны следующие цифры из сообщения того же якутского начальства: в 1873 г. число преступлений по Якутской области выросло по сравнению с предшествующим годом на 60, а всего преступлений было совершено в этом году 112, т. е. число преступлений за год больше, чем удвоилось; большинство же осужденных по этим преступлениям— ссыльнопоселенцы [* Н. М. Ядринцев. Сибирь как колония (к юбилею трехсотлетия), СПБ, 1892 г., стр. 201.].

    Иную роль играла в Якутии другая, группа ссыльных — скопцы. Мы уже видели выше, что определенное место среди якутских ссыльных еще в XVII веке занимали раскольники и другие сектанты. В XIX веке в Якутию начинают направлять скопцов. В 1838 г. их было по области 12 человек, в 1849 г.— 24, к концу 1862 г. — 709; с 1873 по 1881 г. их прибывает в среднем по 74 человека в год [* Г. А. Попов. Очерки по истории Якутии, стр. 90 и след.].

    Сначала устройство скопцов на новых местах шло с большими затруднениями. Якутский губернатор сообщает в 70-х годах, что прибывающие скопцы бедствуют. Он просит прекратить ссылку старых и дряхлых сектантов, для которых нет достаточно богаделен, а содержание их обходится дорого: 36 руб. 50 коп. на человека, — очевидно в год [* Н. М. Ядринцев, стр. 184-185. В том же сообщении губернатора говорится о прибывших в Якутию на поселение башкирах в числе 534 человек, устройство которых невозможно, так как башкиры не имеют для этого средств: они претерпевают во всем недостаток. Речь, очевидно, идет о ссылавшихся в административном порядке башкирах по подозрению в конокрадстве. Было устроено поселение башкир в Вилюйском округе, и местное население сильно пострадало от их соседства.].

    Постепенно однако скопцы захватывают большие земельные участки и организуют на них крепкие хозяйства. В 1896 г. их селения занимают уже около 12 тысяч десятин земли [* Г. А. Попов, стр. 93. Другой автор, Бахрушин, определяет землевладение скопцов в середине 90-х годов приблизительно в 13 625 десятин удобной земли. См. «Якутия», изд. Академии наук. Лг., 1927 г., стр. 301.]. Они развивают также торговую й ремесленную деятельность. В одном Мархинском селении было 24 конных мельницы и сверх того водяная и паровая мельница, кожевенный завод, две кузницы, две шорные мастерские и шесть лавок.

    Таким образом, скопцы сыграли известную роль в смысле развития хозяйства Якутии. В социальном отношении они нередко играли роль кулаков, эксплуатировавших население в качестве ростовщиков и скупщиков и пользовавшихся дешевым наемным трудом.

    В конце XIX века в Якутии появились духоборы, высланные с Кавказа за отказ от военной службы из религиозных соображений. Они образовали два поселения близ Якутска и Амгинской слободы; в 1905 г. их было 162 человека. Первая русская революция дала им возможность покинуть холодную Якутию и переселиться в Канаду.

    Таков был разнообразный состав якутской ссылки, кроме политических ссыльных в собственном смысле этого слова, о которых речь будет дальше. Большая часть этих ссыльных, как мы уже говорили, создавала огромные неудобства для местного населения. Последнее неоднократно протестовало против превращения области в тюрьму без решеток; оно подавало жалобы и ходатайства о прекращении ссылки в Якутскую область. Даже якутские губернаторы и те неоднократно подымали такие вопросы; ими, впрочем, большей частью руководило желание просто отделаться от хлопот; связанных с поселением и надзором за ссыльными. Тем не менее Якутия, как место ссылки, все больше привлекала внимание центральных властей.

    Еще в 1671 г. Якутия стала местом ссылки за преступления уголовные, политические и религиозные. В первую четверть XVIII века ссыльные считались в Якутской области уже десятками, если не сотнями: в 1721 г. было освобождено «по всемилостивейшему указу» из Якутии 47 ссыльных [* «Якутия», стр., 300. Интересно отметить, что нередко трудно бывало возвратить ссыльных по манифестам из Якутии, так как нелегко было отыскать место их поселения; к тому же порою в Якутию присылали людей «без обозначения их фамилий». См. цитированную выше статью Сельского, стр. 10.]. В 1731 г. Охотск, входивший тогда в состав Якутии, был назначен местом ссылки для неоплатных должников (вместо каторги); за год таких ссыльных «разных чинов» уже оказалось там 154 человека [* И. Щеглов. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири 1632-1882, Иркутск, 1883 г., стр. 200.]. С 1754 г. ссылка в Сибирь становится постоянной мерою наказания с подразделением ее на ссылку в работу и ссылку на поселение [* И. Щеглов. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири 1632-1882, Иркутск, 1883 г., стр. 249.].

    Во второй половине XVIII века в Якутии пытаются использовать ссыльных для развития хлебопашества: в 1772 г. поселили с этой целью 33 человека, снабдив их инвентарем, скотом и провиантом. В конце XVIII века пытаются заселить дорогу от Якутска до Охотска каторжными, но эта попытка не дает желанных результатов: каторжане разбегаются, увеличивая число насилий и грабежей в крае [* Попов, стр. 43. См. также «Ссылка в Сибирь», СПБ, 1900 г., стр. 15.].

    Однако полного расцвета ссылка в Якутскую область достигает в XIX веке, а особенно в последнюю его четверть, о чем свидетельствуют следующие цифры [* Данные взяты из след, источников: цитированная выше статья Бахрушина, «Очерки» Попова, Майнова — «Население Якутии», «Памятная книжка за 1889 год», «Календарь 1875 года».].

    [⁵ Первая Российская революция, как видим, значительно снизила число ссыльных: возвращены были политики, скопцы, духоборы и т. д.]

    Сюда вошли только ссыльные без лиц, добровольно за ними следовавших. В 1889 г., например, когда одних ссыльных было 6 090, они вместе с добровольно следовавшими составляли 7 284 человека. Так как в это время все русское население края составляло 11 004 человека, то выходит, что 66,2% всего русского населения составляли ссыльные со своими семьями.

    Таков был подарок российского самодержавия завоеванной Якутии.

                                                               Декабристы в Якутии

    Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

    В. И. Ленин. Памяти Герцена.

    С появлением декабристов в Якутии открывается первая страница политической якутской ссылки в XIX веке. Само появление декабристов на арене истории открыло первую страницу буржуазной революции в России.

    Предпосылкой этой революции было противоречие между развитием производительных сил и задерживавшей это развитие социально-политической надстройкой. Ко времени восстания декабристов эти противоречия уже стали обнаруживаться. В первую четверть XIX века уже можно отметить определенные признаки развития в России капиталистической промышленности. В 1825 г. в России было свыше 5 000 фабрик и заводов и более 210000 рабочих, в том числе почти 115 000 вольнонаемных. Но господствовавшее в стране крепостное право значительно суживало покупательную способность населения, с одной стороны, и рост рабочих кадров — с другой: подневольный труд служил преградой техническому прогрессу.

    Противоречия между ростом производительных сил и. архаическими формами производства нашли к этому времени свое внешнее выражение в народных бунтах и волнениях: эпидемически распространявшиеся волнения крестьян, бунты рабочих на приисках и заводах, волнения в армии — таковы были симптомы назревавшего кризиса.

    Декабристы явились идеологами тех общественных слоев, которые сознавали необходимость выхода из этого кризиса. В своем огромном большинстве это были по своему имущественному положению представители среднего дворянства. Выражая сознательно или бессознательно интересы нарождавшейся буржуазии, они в основной своей массе не могли быть сторонниками слишком радикальной программы: главные требования, объединявшие огромное большинство декабристов, сводились к отмене крепостного права и ограничению власти царя представительным собранием из лиц, избираемых имущими классами. Левое крыло декабристов стремилось к республике.

    Ненавидя крепостное право и самодержавие, декабристы не в меньшей мере боялись и народного восстания: народную революцию они хотели подменить военным восстанием, совершенным армией, под руководством своих офицеров-дворян.

    Переворот был намечен на 1826 год, но внезапная смерть Александра I ускорила дело: 14 декабря 1825 г. в Петербурге заговорщики-декабристы вывели своих солдат на Сенатскую площадь и, не предпринимая наступательных действий, остановились в ожидании, что к ним присоединятся другие полки. Боязнь всенародного восстания вызвала нерешительность петербургских декабристов. Оставшиеся верными царю полководцы вывели против восставших артиллерию и картечью рассеяли их. В несколько минут все было кончено.

    Большую революционность и решительность обнаружили южные декабристы, среди которых были офицеры, почти не имевшие ни земли, ни крепостных. Они отличались большим радикализмом, чем северяне.

    На Юге произошло восстание Черниговского полка, длившееся несколько дней и подавленное численно превосходными силами, оставшимися верными царю. К началу января и это восстание было подавлено. А летом 1826 г. состоялся царский суд, перед которым предстали 121 обвиняемых. Пять человек было казнено, остальные поплатились каторжными работами и ссылкой на поселение.

    В период времени с осени 1826 г. по лето 1828 г. в Якутию прибыло на поселение 10 декабристов. Это были следующие лица: подпоручик Андреев, штабс-капитан Бестужев, выступавший в литературе под псевдонимом Марлинского, поручик Бобрищев-Пушкин, подпоручик Веденяпин, подпоручик Заикин, обер-прокурор сената Краснокутский, подполковник Муравьев-Апостол, штабс-капитан Назимов, ротмистр Чернышев и лейтенант Чижов.

    Декабристы в своей подавляющей массе в сущности расстались с мечтой о революции уже после первой неудачи.

    Тем не менее Николаю I они казались опасными даже в далекой Якутии. Инструкция, выработанная губернатором для якутских поселенцев, заключала следующий пункт:

    «Внушить преступникам, чтобы вели себя тихо и скромно, двусмысленных речей и разговоров не имели, также никаких связей ни с кем не заводили, у себя или в другом месте сборищ или собраний не имели, из места пребывания не отлучались и непременно каждую ночь ночевали в квартире; в случае отступления от сего подвергнутся взысканию и даже суду».

    Тот же страх даже перед сосланными декабристами заставил Николая I лично руководить их расселением так, чтобы и в далекой Якутии они были изолированы друг от друга. Андреев был назначен в далекий северный Жиганск, Бестужев оставлен в Якутске, Бобрищев-Пушкин сослан в Средне-Колымск. Веденяпин — в Верхне-Вилюйск, Заикин отправлен был в Гижигу, Краснокутский — в Верхоянск, Муравьев-Апостол — в Вилюйск, Назимов — в Верхне-Колымск, Чижов — в Олекминск. Только Чернышев, прибывший последним в Якутскую область летом 1828 г., был оставлен в Якутске, где в это время жил уже Бестужев.

    Что представляли собою в это время места поселений декабристов? В «жалком городе» Якутске в 1829 г. было всего 2 548 жителей (1 528 мужчин и 930 женщин), в том числе два купца. В городе было 281 деревянный дом и два каменных, шесть церквей, один монастырь, одно учебное заведение, одно богоугодное заведение, пять лавок, девять питейных домов. Не было ни общественных бань, ни садов [* Щеглов. Хронологический перечень, стр. 465.].

    Об Олекминске Чижов писал, что это было «место пустое и безлюдное... и самое прожитие в нем сопряжено со множеством неудобств и затруднений». О Гижиге сам начальник Охотского края сообщал, что «она скудна в необходимых даже потребностях».

    Красноречивое описание Вилюйска мы находим в воспоминаниях Муравьева-Апостола, записанных декабристом А. П. Беляевым:

    «Вилюйск нельзя было назвать ни городом, ни селом, ни деревней: была впрочем деревянная двухэтажная церковь, кругом которой расставлены в беспорядке и на большом расстоянии друг от друга якутские юрты и всего четыре, деревянные небольшие дома... Юрты эти — четырехугольные строения из крупных лиственничных бревен, крыша деревянная, пол досчатый и образует двухсаженный квадрат... Осенью, до наступления морозов, стены снаружи обмазываются густым слоем глины, смешанным с пометом, а в начале зимы обкладываются снегом на сажень вышины. В чувале, как зовется безобразный татарский камин, дрова горят целый день и над крышею выведена дымовая труба, которая закрывается снаружи на ночь... Зимой день так короток и ледяные окна доставляют такой тусклый свет, что по необходимости приходится весь день сидеть со свечкой... Почта приходила к нам лишь каждые два месяца» [* «Русская Старина», 1886 г. сентябрь, стр. 529-530.].

    Что же сказать о более отдаленных пунктах, как Колымск и Верхоянск? Некоторое представление дает, пожалуй, следующий фактический «анекдот»: казаки Верхне-Колымска получили предписание иметь за Назимовым строгий надзор и вместе с тем заботиться о его здоровье. Назимов заболел, и казаки не знали, что с ним делать: они заперли его в одну из своих юрт и отправили гонца в Якутск с донесением, что Назимов болен, а они, сами питаясь рыбой, не знают, чем его - кормить.

    Вот по таким-то уголкам разбросали десять декабристов, но большинство из них оказались только кратковременными гостями Якутии. Не без хлопот родных части декабристов-якутян было разрешено переменить места ссылки: Андреев был переведен в Олекминск, где таким образом оказалось одновременно два декабриста (Андреев и Чижов), Бобрищев-Пушкин переведен из Якутии в Туруханский край, Веденяпин —в Киренск Иркутской губернии, Заикин в Витим той же губернии, Краснокутский — в Якутск и через некоторое время в Витим, Назимов — в Витим, Чернышев пробыл только несколько месяцев в Якутской области.

    Но достаточно хотя бы поверхностного знакомства с условиями пути до Якутска и от Якутска до северных пунктов этой области, чтобы понять его невероятные трудности. Для Заикина, например, путь к Охотску, а оттуда к Гижиге, месту ссылки Заикина, был воистину стезею страдания и горя [* Б. Кубалов. Декабристы в Восточной Сибири. Изд. Иркутского губ. архивбюро, 1925 г., стр. 40.].

    «Дорога между Якутском и Охотском представляла один из тех пустынных и диких путей, какие существуют только в Сибири» [* В. Вагин. Исторические сведения о деятельности графа М. Н. Сперанского в Сибири, т. II, СПБ, 1872 г., стр. 3. Цитирую по Кубалову.].

    Заикин прибыл в Якутск 16 сентября 1826 г. К началу февраля 1827 года он добрался до Охотска. На всем пути от Охотска до Гижиги на расстоянии 1 500 верст было лишь 8 деревушек, населенных тремя сотнями коряков. По этой дороге Заикина отправили в Гижигу, но едва только он доехал на собаках до Ольского селения, проделавши от Охотска расстояние в 230 верст, его нагнал нарочный с сообщением о перемене места ссылки; не отдыхая, Заикин отправился обратно в Охотск, а оттуда в Витим.

    Другой «путешественник» не выдержал: Бобрищев-Пушкин прибыл в Туруханск после почти целого года нахождения в пути при невыносимых условиях «в помешательстве ума».

    В результате этого «великого переселения» в Якутии более или менее надолго задержалось только четыре человека: Андреев и Чижов — в Олекминске, Бестужев — в Якутске и Муравьев-Апостол — в Вилюйске.

    Олекминские декабристы наладили хорошие отношения с малочисленной группой «местной интеллигенции».

    «Она не чуралась декабристов, напротив, группировалась вокруг них, составляя небольшие кружки... Непременным членом этого кружка был олекминский исправник Федоров».

    Помимо Федорова в этот тесный кружок входили доктор Орлеанский, назначенный в Олекминск с конца 1827 г., купцы Подьяков, Дудников и некто Бекренев.

    Стоило лишь двум лицам, с определенным кругом идей и умственных запросов, прибыть по воле судеб в забытое медвежье захолустье, как в самом городке, населенном всего тремя сотнями якутов да казаков, намечаются следы культурной жизни. Влияние декабристов сказалось очень скоро. Уже в 1827 г. Подьяков выписывает для себя «Московский Телеграф», ежемесячный журнал, издававшийся Полевым, подписывается на «Историю русского народа» Полевого и ведет оживленную переписку с книжной фирмой Глазунова, выписывая от нее книги: Конечно книги выписывались им не для рынка, а для чтения в небольшом олекминском кружке...

    Кружок этот не жил замкнутой жизнью. По его инициативе, во время трехлетнего управления Федорова Олекминском, устраивались для населения городка общественные гуляния. Как культуртрегеры Сибири декабристы показали себя и в Олекминске. Если в 20-х годах Врангель, посетивший берега р. Олекмы, застал там только следы земледелия, то уже к 30-м годам XIX века по Олекме площадь засеваемых полей стала значительной, земледелие хотя и медленно, с большим трудом, но продвигалось к Якутску. Андреев приносит краю большую пользу, он первый строит мукомольную мельницу и в поисках за жерновыми камнями вместе с Федоровым и Чижовым бродят по берегам красавицы Лены [* Б. Кубалов, стр. 4-48.].

    Так завязывается хорошо известный в истории Сибири «роман» политической ссылки с местным населением. Интеллигенция и купцы видят в пришельцах борцов за их общее дело [* О социально-политической стороне этого «романа» см. статью В. Н. Соколова «Сибирь и ссылка» в сборнике: «Сиб. ссылка». «Роман» Сибири (или, точнее, буржуазии), — пишет В. Н. Соколов, — со ссылкой начинается с декабристов. Они оказались первыми, которых она встретила в своем экономическом и политическом отрочестве. И они дали посильный толчок ее сознанию и развитию. Дворянско-конституционные идеалы их ей едва ли были понятны и вразумительны. Но было видимо и понятно их опальное , положение представителей правящего класса... Для пробуждающейся сибирской буржуазии это была красивая сказка»...].

    Не так тесно наладились отношения в Якутске между Бестужевым и местным населением. По существу можно было рассчитывать на установлений тесного взаимопонимания между Бестужевым и местным купечеством. Среди декабристов именно Бестужев был одним из наиболее ярких идеологов нарождавшейся буржуазии. В этом смысле весьма характерно его отношение к купечеству, выраженное в его произведении «Отрывки из рассказов о Сибири» [* А. Марлинский. Полное собрание сочинений. Русские повести и рассказы. Ч. I, СПБ, 1932 г., стр. 204 («Отрывки из рассказов о Сибири»).]:

    «Купцы, сами того не зная, благодетели человечества, и звание их становится тем почетнее, чем просвещеннее их виды, чем малокорыстнее обороты, чем полезнее обществу и опаснее для себя их предприятия».

    Сибирские и в частности якутские купцы отнесены здесь именно к числу благодетелей человечества: они, по наивному сообщению Бестужева, довольствуются в Якутии накидкой в 10%.

    Бестужев действительно поддерживал связь с якутским купечеством:

    «Купечество и «почетные лица области Якутской» считали своей обязанностью на семейные торжества приглашать заброшенных в Якутск декабристов, и они не отказывали хлебосольным хозяевам» [* Б. Кубалов, стр 52.].

    Бестужев находился, по-видимому, в близких отношениях с якутским управляющим откупом Колосовым [* См. стихотворение Бестужева, написанное им к именинам Колосовой, в полном собрании сочинений А. Марлинского, ч. XI, СПБ, 1838, стр. 142.], с начальником солеваренных заводов Злобиным [* Бестужев давал уроки детям Злобина, хотя вообще декабристам в ссылке запрещалось заниматься уроками.]. Тем не менее в Якутске не было, по-видимому, создано чего-либо в роде того интимного кружка, который мы видели в Олекминске.

    Может быть, тут играл роль особый характер якутского «общества», в котором тон задавал сравнительно многочисленный невежественный чиновный мир. К тому же Бестужев провел в Якутске меньше времени [* Он прибыл сюда 24 декабря 1827 г. и уехал 3 июня 1829-г. Он был переведен рядовым солдатом на Кавказ.], чем Андреев и Чижов в Олекминске. Но помимо всего этого, приходится еще учитывать личный характер Бестужева, который не был собственно создан для органической, творческой работы: «Природа одарила меня горячей кровью и порочным воображением», — писал Бестужев своему брату. Он был чистейшим романтиком, рвался к подвигам и жарким боям, а повседневность, особенно якутская, его подавляла.

    Он уходил от нее и пытался отвести свою душу на литературной работе. Он писал стихотворения, начал писать нечто в роде героической поэмы, но бросил. Он «пил любви коварный мед», пользуясь благосклонностью якутских «хорошеньких дам», и жаловался на скуку.

    «Я здоров, — писал он в письме от 25 декабря 1828 г., — нового не знаю и старого хотел бы не знать. Вчерась для меня обнажено от воспоминаний, а завтра — от надежд. Около сердца роятся чувства, около ума сверкают мысли, и все даром. Нет цели ни тому, ни другому. Я не столь страстен к поэзии, чтобы писать для червей и мышей, и не готовлю сухой прозы на оклейку стен» [* «Русский Вестник», 1870 г. т. 87, стр. 248. Бестужев намекает здесь на следующее: Анна Гавриловна Бестужева, о которой говорилось выше, оставила будто какие-то рукописи, которые однако погибли на стене ее жилища под краской. См. письмо Бестужева от 16 августа 1828 г., в том же томе «Русского Вестника», стр. 240.].

    Тем не менее здесь, в холодном Якутске, в его душе сложилось немало из тех образов и картин, которые впоследствии, уже на Кавказе, вышли из-под его пера, когда он стал для своего времени довольно известным романистом под псевдонимом Марлинский [* См., например, красочное описание Лены в цитированных выше «Отрывках», стр. 245-246. Бестужев не мог писать в печати под своей фамилией: власти не допускали, чтобы декабристы публично о себе напоминали.].

    Иного склада душевного был Муравьев-Апостол. Он ухитрился «принести какую-нибудь пользу» даже в вилюйской глуши, где «общество» было представлено в лице комиссара (нечто в роде исправника), купца, его приказчика и доктора, олицетворявшего весь ужас этой глуши. Доктор окончил в свое время Московский университет, знал хорошо латинский и французский языки, но, заброшенный в Вилюйск без фельдшера и без аптечки, предался беспрерывному пьянству.

    На общественной деятельности Муравьева-Апостола мы останавливаться не будем, а отметим только некоторые штрихи, характеризующие связи декабристов с определенными группами окружавшего их населения.

    С купцами и Муравьев находился в определенных отношениях: они пересылали его письма к родственникам и привозили от последних посылки и письма. Якутский губернатор Мягков увидел себя даже вынужденным «объявить находящимся в Вилюйске купцам, чтобы они получаемые для М. Муравьева вещи и письма непременно представляли местному начальству и чтобы отнюдь не принимали от него письма; это самое объявить Муравьеву-Апостолу».

    Впрочем последний не мог жаловаться на отношение к нему самого Мягкова: этот представитель власти передал в распоряжение Муравьева-Апостола, когда тот был отправлен из Якутска в Вилюйск, прекрасное английское седло для предстоявшего ему путешествия верхом и обеспечил его также костюмом на заячьем меху для защиты от морозов. Мягков был не единственным исключением: еще ранее тобольский губернатор подарил Муравьеву во время следования его в ссылку самоедский костюм. Мы знаем и о других проявлениях благорасположения высокого сибирского начальства к декабристам: в этом сказалось дворянское сословное родство ссыльных и начальства, несмотря на их политические расхождения.

    Приведу еще один штрих из области социальных отношений в ссылке.

    Однажды Муравьев-Апостол услышал в своей юрте в Вилюйске непривычное приветствие: «Здравия желаю, ваше высокородие!» Оказалось, что к нему зашел разжалованный унтер-офицер лейб-егерского полка. В свое время он служил в Петербурге, караулил однажды преступников, находившихся в губернском правлении; там произошел побег, и он за оплошность был сослан в Сибирь [* «Русская Старина», 1886 г., сентябрь, стр. 536.].

    Напрасно вы станете искать в воспоминаниях Муравьева какие-нибудь дальнейшие подробности о жизни этого ссыльного: здесь не было социального родства.

    Тем менее можно было ждать какого-нибудь тесного сближения декабристов с окружающей их якутской массою. Исключение, побалуй, составлял Муравьев-Апостол, который впоследствии писал:

    «На аборигенов смотрел я не только как на представителей низшей расы, могущей служить лишь объектом наблюдения и изучения, — я сжился с ними... Якутский край сделался для меня второй родиной, а якуты — я их полюбил» [* «Сибирские Вопросы», 1908 г., № 23-24, стр. 34.].

    Бестужев, несколько мизантропически настроенный в Якутске, по крайней мере по отношению к местному населению, не очень лестно отзывался и о якутах. Его горячую натуру поразил холод:

    «Все в этом народе носит отпечаток холода и бедности климата. Лица большей частью бледны, напев скучен, танцы печальны. Право, кажется, они мерзнут в пляске» [* Письмо Бестужева от 25 мая 1828 г.].

    Вообще же «аборигены», служили преимущественно «объектом наблюдения и изучения»: этнография здесь преобладала над социологией...

    «Вместе с якутами можно было встретить декабристов и в кругу якутов, особенно во время национальных якутских празднеств, которые падали на май и на ноябрь месяцы» [* Б. Кубалов, стр. 54.].

    Результатом этого этнографического интереса появились два поэтических произведения декабристов: «Сваатырь» [* «Саатырь. Якутская баллада». Второе полное собрание сочинений Марлинского, изд. 4-е, т. 4, СПБ, 1847 г., XI часть, стр. 79-83. В примечаниях объясняется, что Саатырь значит «игривая» и что «содержание этой баллады взято из якутской сказки».] Бестужева и «Нуча» [* «Нуча. Этим именем называют якуты русскйх». Примечание к стихотворению.] — Чижова. Оба произведения передают, верования и быт якутов и являются первой попыткой знакомить русского человека с северным якутом: в этом их историческая заслуга.

    Стихотворение «Нуча» было напечатано в 1832 г. в «Московском Телеграфе» [* 1832 г., № 8, стр. 487-494.] с обозначением автора под его собственной фамилией и даже места — Олекма. Появление на страницах печати произведения заживо погребенного вызвало в III Отделении бурю негодования и повлекло за собою производство специального дознания. В Петербурге хотели, чтобы о ссыльных декабристах безнадежно позабыли.

    Но этого не случилось. Декабристы разбудили Герцена — и не только Герцена. Разбуженная мыслящая Россия помнила своих изгнанников. Интерес к ссыльным декабристам был силен также и у заграничных ученых, которым приходилось побывать в Сибири. В 1828 г. в Якутской области оказалось двое ученых: русский — доктор философии Эрман и норвежец — лейтенант Дуэ, прибывшие сюда с исследовательскими задачами.

    «Я, беседуя мысленно с сестрою, на письмо которой отвечал, рассказывает Муравьев, — слышал, что кто-то вошел в юрту, но не обернулся, чтобы взглянуть на вошедшего. Вдруг слышу за спиной к себя: «M-r Моurfvieff, il y a longtemps que j’ai faim et soif de Vous voir» (Господин Муравьев, я уже давно жажду увидеть Вас).

    С первых слов его я признал в нем образованного человека и порадовался случаю побеседовать с умным европейцем и узнать от него о том, что делается на белом свете».

    Муравьев помог Дуэ, чем мог.

    Бестужев составил Эрману в Якутске метеорологическую таблицу для сравнения высоты мест, а Андреев принял участие в экскурсии Дуэ по реке Олекме.

    Так пытались декабристы быть, насколько это возможно было, полезными, в деле научного исследования края.

    В Петербурге отнеслись сурово к участию Андреева в экскурсии и завели по этому поводу целое дело. Пострадавшим оказался исправник Федоров, обвиненный в попустительстве преступникам и дружбе с ними.

    Такова история сравнительно кратковременного пребывания декабристов в Якутии: первые декабристы появились, здесь в середине сентября 1826 г., Бестужев и Муравьев пробыли здесь менее полутора лет; позже всех здесь оставался Чижов, который однако также провел здесь менее 7 лет. Как ни скромны были культурно-общественные начинания 4 декабристов в Якутии, их нельзя не признать довольно значительными, учитывая сравнительную краткость времени и первобытные условия тогдашней Якутии.

    В заключение несколько слов об одном декабристе, который оказался в Якутии гораздо позже и собственно уже не по декабрьскому восстанию 1825 года. Мы говорим о Павле Фомиче Выгодовском. Это был единственный декабрист, происходивший из крестьян [* Мы имеем в виду декабристов, в обычном смысле слова, осужденных по делам о тайных обществах. Среди же примкнувших вовремя восстания к декабристам солдат и матросов и осужденных по этому делу было немало крестьян.]. В свое время он был: приговорен к двум годам каторжных работ и по отбытии каторги поселен в Нарыме Томской губ. в 1828 г. В течение более двадцати лет томская администрация аттестовала его с хорошей стороны, но затем отношение к нему резко изменилось. В 1854 г. он был предан суду за помещение в прошении дерзких и ругательных выражений против начальства и власти. При обыске у него найдены рукописи, «наполненные дерзкими и сумасбродными идеями против правительства». В 1855 г. он приговорен был к наказанию плетьми и к высылке в Восточную Сибирь. С 20 февраля 1857 г. он оказался в Якутской области. В 60-х годах он жил в Вилюйске, занимаясь перепиской бумаг у частных лиц, не получая от казны никакого содержания.

    Нам удалось проследить его судьбу до 1866 г. включительно: за это время никаких изменений с ним не произошло, по аттестации якутского губернатора он «ведет себя хорошо и ни в каких предосудительных поступках не замечен». Дальнейшая его судьба нам неизвестна. Таким образом, уже в царствование Александра II, когда декабристы были возвращены из ссылки, крестьянин-декабрист Выгодовский начал «новую» ссылку — продолжение прежней, позабытый всеми, в том числе, по-видимому, и декабристами [* Сообщения о последних годах Выгодовского полны ошибок. Дмитриев-Мамонов в своей книге «Декабристы Западной Сибири», составленной на основании официальных документов, пишет, что Выгодовский вернулся в 1856 г. в Европейскую Россию. То же самое — в книге «Декабристы. 86 портретов». В энциклопедическом и био-библиографическом словарях говорится, что он приговорен к ссылке в Иркутскую губернию. См. статью Г. Лурье в журнале «Каторга и Ссылка», 1932 г., кн. 5, стр. 178-182.].

                                                              Польские повстанцы

    Предел злодейства достигается редко... правительству в Петербурге удалось достигнуть этого Геркулесова столба.

    «Колокол», № 157, 1/III 1863 г.

    Так писал Александр Герцен по поводу польского восстания 1863 года. Это восстание вспыхнуло в ночь с 22 на 23 января. Русское правительство могло бы подавить его в зародыше. В Польше находилось тогда около 100 000 вполне снаряженного русского войска, а у повстанцев было вначале только несколько тысяч плохо вооруженных людей. Крепости были в руках правительства [* Л. Кульчицкий. История русского революционного движения.].

    Однако это не входило в коварные расчеты самодержавного правительства: оно дало разгореться восстанию, чтобы затем залить его кровью и вытравить в Польше всякие следы открытого недовольства виселицами, кнутом, каторжными приговорами и массовыми высылками. Около 100 000 человек погибло на поле битвы и в Сибири, куда массами ссылались повстанцы, уцелевшие после военно-полевых судов.

    В далекую Якутию попало небольшое число польских повстанцев. В нашем распоряжении были «Ведомости о политических преступниках, находящихся в Якутской области», которые доставлялись ежегодно в Петербург якутскими губернаторами, за годы 1864, 1865, 1866, 1876, 1878 и 1879. По этим «Ведомостям» мы насчитали 96 лиц, осужденных в связи с восстанием. На самом деле их было больше: мы не брали из этих «Ведомостей» тех лиц, о прикосновенности которых к восстанию нельзя было с достоверностью утверждать; затем за целый ряд годов нужных нам «Ведомостей» совсем не оказалось; при наличии полного комплекта «Ведомостей» 60-х и 70-х годов указанное нами число, вероятно, значительно увеличилось бы [* И. П. Белоконский пишет, что за годы 1863-66 в Якутскую область сослано 53 чел., все — в административном порядке, добровольно же за ними последовало только 3 чел. «Каторга и Ссылка» 1927 г., № 2, стр. 156.].

    Старейшим, по-видимому, среди ссыльных поляков 60-х годов был уроженец Люблинской губернии Юзеф Ольшевский, который сослан был хотя и по польскому делу, но не за участие в мятеже 1863 года. Ольшевский еще в 1848 г. бежал за границу и там присоединился к мятежникам; царское правительство объявило его изгнанником, а после ареста его в Гамбурге, — с «возмутительными» прокламациями к русским солдатам и другими преступными сочинениями, напечатанными в Лондоне, — и выдачи его немецкими властями, сослало его в Сибирь, в Якутск, куда он и прибыл 27 марта 1857 г. В это время ему уже было 48 лет, и ему предстояло остаться навсегда в Сибири, так как все лица, связанные с польским восстанием, ссылались без срока. Мы по «Ведомостям» могли проследить его судьбу только до 1866 г., когда он по высочайшему повелению «за дурное поведение» был отправлен в Вилюйск. В «Ведомости» за 1876 г. мы уже не нашли его имени.

    Собственно ссылка в Якутскую область в связи с восстанием начинается с 1863 г. В этом году, 20 декабря, прибыли в Якутскую область дворяне Ян Франковский и Ксаверий Обарский и мещанин Сатурнин Скржечинский. Обарский обвинялся в принадлежности к тайному обществу, имевшему целью формирование революционного войска для организации всеобщего восстания в Царстве Польском; Скржечинский обвинялся, кроме того, в распространении сочинений «в высшей степени возмутительного содержания», хранении революционных эмблем и распространении сведений враждебного правительству содержания, помещаемых в иностранных газетах; Франковский — в преступной связи «с злонамеренными лицами» в Царстве Польском и за границей, пении в костелах запрещенных гимнов и в, участии в бывшей в 1861 г. демонстрации.

    О развитии повстанческой ссылки в Якутскую область дает представление следующая таблица, которая, напоминаем еще раз, является неполной, за отсутствием в нашем распоряжении ряда «Ведомостей»:

    Таким образом, по имеющимся у нас сведениям, больше всего прибыло повстанцев в Якутскую область в 1867 и 1868 гг.; второе место по числу прибывших ссыльных занимают 1866 и 1871 годы. Может показаться странным, почему оказался сравнительно обильным 1871 год, отделенный от восстания почти десятилетием, но для этого мы должны несколько слов сказать о различных категориях повстанцев, попавших в Якутскую область.

    Из 96 ссыльных, попавших в Якутскую область, семеро явилось сюда уже по отбытии каторги, трое — по отбытии арестантских рот, тридцать один были непосредственно отправлены в ссылку в связи с мятежом, а тридцать восемь человек были сначала сданы в солдаты в наказание за участие в мятеже, а затем исключены из военного звания и сосланы в Якутскую область. Причиною этой ссылки послужили большей частью побеги с военной службы; восемь же человек из этих солдат поплатились ссылкой за пение гимна революционного содержания. К числу последних относится большинство прибывших в Якутскую область в 1871 г.

    Мы очень мало знаем о жизни и деятельности повстанцев в Якутской области. Приведем лишь одно общее замечание о пребывании в Сибири ссыльных поляков И. И. Попова, по словам которого:

    «Массовый прилив ссыльных поляков в Сибирь после мятежа 1863 т. принес Сибири большую пользу, особенно в хозяйственном отношении. Занявшись торговлей и промыслом, они способствовали развитию и укреплению ремесел, торговли, огородничества» [* «Энциклопедический словарь», изд. Гранат, 7-е издание, слово «Сибирь».]

    В заключение наших беглых заметок о польских повстанцах в Якутской области скажем несколько слов о судьбе двух повстанцев, которым пришлось жить в Якутской области не на воле, а в тюрьме.

    Среди лиц, осужденных на каторгу в связи с польским восстанием, был Иосафат Петрович Огрызко, руководитель польской революционной группы в Петербурге. До ареста он занимал в Петербурге довольно высокий административный пост и пользовался доверием в правящих сферах. Тем более не могли ему простить его близкой связи с польским восстанием и сношений с ненавистным Чернышевским. Муравьеву-Вешателю очень хотелось видеть среди лиц, им повешенных, и Огрызко, но последний был приговорен к каторжным работам.

    28 октября 1866 г. Александр II издал манифест об облегчении участи политических преступников, сосланных за участие в польском мятеже. Конечно, фактически распространение манифеста на того или иного повстанца обусловливалось его «хорошим поведением», а также удостоверением местного начальства о достаточной степени его благонадежности. Начальство позаботилось, чтобы царская «милость» не была распространена на Огрызко.

    25 мая 1868 г. граф Шувалов, начальник III Отделения, запросил генерал-губернатора Восточной Сибири, следует ли распространять царскую милость на Огрызко и какими мерами обеспечить надзор за ним, в случае его освобождения из каторги. Генерал-губернатор ответил, что польские повстанцы Огрызко и Дворжачек, по отзывам местных властей, ведут себя хорошо и заслуживают применения к ним манифеста. К этому, однако, генерал-губернатор добавил следующее:

    «С своей стороны я нахожу, что ввиду важности преступлений, совершенных вышепоименованными арестантами [* Генерал-губернатор говорит здесь не только о названных (двух польских повстанцах, но еще о государственных преступниках Чернышевском, Васильеве и Волкове. Мы цитируем письмо генерал-губернатора по книге Ю. М. Стеклова; «Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность», т. II, стр. 517.], настоящее хорошее поведение их, при ограничении личной свободы тюремным заключением, не может служить порукою за их нравственное исправление; поэтому, в случае обращения этих лиц на поселение, нельзя поручиться, что они не совершат побега или какого-либо другого преступления, так как надзор за преступниками, проживающими на свободе, чрезвычайно затруднителен и, при нахождении в среде коренного населения массы ссыльных русского и польского происхождения, вполне надежно обеспечен быть не может».

    В результате этого обмена мнений Огрызко и Дворжачек и по окончании каторги, вместо того, чтобы, как полагалось, отбывать поселение на свободе, остались в тюрьме. В Якутской области, в городе Вилюйске, была построена в 60-х годах небольшая государственная тюрьма, где Огрызко и Дворжачек и провели несколько лет своего «поселения».

    Так ухитрялось царское правительство устроить для своих наиболее ненавистных и опасных противников тюрьму в тюрьме.

                                                               Н. Г. Чернышевский

                                                                              Кто знал его — забыть не может,

                                                                              Тоска об нем язвит и гложет...

                                                                              И часто мысль туда летит,

                                                                              Где гордый мученик зарыт!..

                                                                                                 Некрасов, Несчастные.

    В январе 1872 г. место Огрызко в Вилюйской тюрьме занял Николай Гаврилович Чернышевский. Он был доставлен в Вилюйск 11 января 1872 г. и сдан «под квитанцию» местному исправнику. Еще в ноябре 1871 г. генерал-губернатор Восточной Сибири предупредил якутского губернатора о том, что Чернышевский будет выслан, за окончанием им срока каторжных работ, в город Вилюйск на поселение. Официально это называлось «поселением», а фактически губернатору предписывалось поместить Чернышевского «в то здание, в коем помещался Огрызко», а последнего перевести под надзор полиции в Якутск; фактически, следовательно, Чернышевский был переведен по отбытии каторги в новую тюрьму, в Вилюйск.

    «Для постоянного наблюдения за Чернышевским, — читаем мы дальше в предписании генерал-губернатора, — я приказал командировать исправного и благонадежного жандармского унтер-офицера, которому будет дана инструкция, и копия с оной будет сообщена вашему превосходительству, а вас, милостивый государь, прошу назначить из Якутского полка двух вполне благонадежных урядников...

    Возлагая на ваше превосходительство иметь надзор над Чернышевским в отношении предупреждения его побега, прошу предписать исправнику иметь за Чернышевским самое бдительное и постоянное наблюдение за предупреждением побега Чернышевского и за точным исполнением инструкции как жандармскими унтер-офицерами, так и урядниками, а в случаях отсутствия исправника возлагать это на его помощника, внушив им всю важность возлагаемой на них обязанности и опасения правительства» [* Цитируем по книге Ю. М. Стеклова: «Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность», т. II, 1828 г., стр 527-528.].

    Выше мы говорили, что декабристы представляли собою первое поколение политической ссылки, поколение дворян и помещиков. Чернышевский открывает в ссылке новую страницу, страницу второго поколения — революционеров-разночинцев. Чернышевский выработал свое революционное миросозерцание в эпоху европейской революции 1848 года и проявил себя как революционер и как революционный литератор в годы, предшествовавшие «освобождению крестьян». Вокруг этой реформы велась борьба крепостников и либералов, но она:

    «была борьбой внутри господствующих классов; большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти.

    Эти революционные мысли не могли не бродить в головах крепостных крестьян. И если века рабства настолько забили и притупили крестьянские массы, что они были неспособны во время реформы ни на что, кроме раздробленных, единичных восстаний, скорее даже «бунтов», не освещенных никаким политическим сознанием, то были и тогда уже в России революционеры, стоявшие на стороне крестьянства и понимавшие всю узость, все убожество пресловутой крестьянской реформы», весь ее крепостнический характер. Во главе этих крайне немногочисленных тогда революционеров стоял Н. Г. Чернышевский» [* В. И. Ленин. «Крестьянская реформа» и пролетарско-крестьянская революция»; сочинения Ленина, изд. III, т. XV, стр. 143-144.]...

    «Либералы хотели «освободить» Россию «сверху», не разрушая ни монархии царя, ни землевладения, ни власти помещиков и побуждая последних только к «уступкам» духу времени.

    Чернышевский был социалистом-утопистом, который мечтал о переходе к социализму через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину, который не видел и не мог в 60-х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей. «Крестьянскую реформу» 61-го года, которую либералы сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо он ясно видел ее крепостнический характер, ясно видел, что крестьян обдирают г.г. либеральные освободители, как липку. Либералом 60-х годов Чернышевский назвал «болтунами, хвастунами и дурачьем», ибо он ясно видел их боязнь перед революцией, их бесхарактерность и холопство перед власть имущими» [* В. И. Ленин. Сочинения, т. XV, стр. 143-154.].

    Чернышевский работал в интересах революции и на легальном, и на нелегальном поприще. Он был вождем революционного движения 60-х годов и одним из вдохновителей революционного движения 70-х и 80-х годов, хотя сам он уже к этому времени был физически оторван от своих последователей. Он был связан в начале 60-х годов с подпольным обществом того времени «Земля и Воля», находился в сношениях с петербургскими вожаками польского восстания, был автором знаменитой прокламации: «К барским крестьянам», но царское самодержавие и сам Александр II не могли ему простить главным образом того, что он ухитрялся проводить идеи революции и социализма «через препоны и рогатки цензуры». Правильно говорит Ю. М. Стеклов, что за семь лет легальной, но вместе с тем революционной журнальной деятельности он поплатился втрое большим сроком каторжных работ и заключения в Вилюйской тюрьме.

    Осужденный на каторгу после отбытия наказания, по царским же законам должен был освобождаться из тюрьмы и отправляться в ссылку на поселение. Но Александр II содрогался при мысли, что Чернышевский может снова получить возможность общения со своими единомышленниками, а еще хуже — может попытаться бежать. Чтобы предупредить эту попытку, правительство почти двенадцать лег держало Чернышевского в Вилюйской тюрьме, после отбытия им каторжных работ.

    В конце апреля 1872 г. в Вилюйске же оказались временно два каракозовца (о каракозовцах речь будет ниже) Шаганов и Николаев. Они были высланы, по отбытии каторги, в один из вилюйских улусов, но ввиду начавшейся распутицы исправник предложил им остаться в городе на две недели. Шаганов пытался в разговорах с исправником выяснить положение Чернышевского, и между ними произошел любопытный диалог:

    «— Но он заключен в остроге или нет? — спросил Шаганов исправника.

    — Нет, он просто живет в остроге, потому что в городе нельзя найти помещения: все — люди семейные и лишних комнат не имеют, — возразил исправник.

    — Следовательно, к Николаю Гавриловичу можно идти в острог?

    — Не знаю. В остроге хозяин — жандармский унтер-офицер, обратитесь к нему» [* «Н. Г. Чернышевский на каторге и, в ссылке. Воспоминание В. Н. Шаганова». СПБ, 1907 г., стр. 34.].

    Скоро каракозовцы убедились, что хозяином действительно является этот унтер-офицер. Они попытались повидаться с Чернышевским, подстерегли его на прогулке; Чернышевский побывал у них на квартире и пригласил их к себе в острог. Жандарм побежав к исправнику и так напугал его, что тот потребовал от каракозовцев отказа от посещений

    Чернышевского, а затем, на другой же день, отправил их верхом на место назначения, несмотря на распутицу.

    «Что имел он теперь? Россия, крестьяне, молодежь — все это отошло далеко. Сугробы снега и дикая тайга залегли между ним и теми, для кого «сладко было умереть, а не горько»... Что оставалось ему еще, кроме надежды когда-нибудь вернуться в Россию и быть полезным народу? Мысль, перо, книги. Но мысль работала теперь впустую, она не имела того живого источника, из которого раньше богато черпала свой материал. И ей не для кого было работать, оставалась чисто теоретическая, отвлеченная работа мысли. Она конечно скрашивала одинокую жизнь, но и только. Столь же бесплодна была и работа пера. Запрещение печататься, вечная боязнь внезапных обысков тяжелым гнетом ложились на каждое написанное слово.

    «Писал он все, батюшка-то мой, — рассказывала старуха, к которой Ч. захаживал в Вилюйске, — пишет, пишет бывало, а потом начнет жечь, все сожгет. Спрашиваю я его; «зачем это ты, Гаврильевич, пишешь-то а потом жгешь?» А он только посмотрит на меня, губами поведет, глаза печальные, да так ничего и не скажет»... [* «Сибирские Вести», Иркутск; 17 октября 1912 г., № 51. Цитируем по статье Е. С. Коц в сборнике: «В Якутской неволе», стр. 55-56.].

    Так прозябал двенадцать лет среди якутских снегов Чернышевский, один из величайших умов царской России XIX века, которого Маркс назвал «великим русским ученым и критиком, мастерски осветившим банкротство буржуазной экономии». Революционер 70-х годов Герман Лопатин писал, что Маркс не раз говорил ему, что «из всех современных экономистов Ч. представляет единственного действительно оригинального мыслителя, что его сочинения полны оригинальной силы и глубины мысли..., что русские должны стыдиться, что ни один из них не позаботился до сих пор познакомить Европу с таким замечательным мыслителем, что политическая смерть Ч. есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы». И вот проходит ряд лет вилюйского заключения, и Шаганов получает от своего товарища следующее сообщение о Чернышевском:

    «Чего от тебя скрывать горькую истину? Ведь уж пропал человек, пропал безнадежно! Да и какой человек! Нас-то пусть хоть и не жалко, хоть и мы тоже пропали, — ну, а он?.. Положим, он не такой гений, каким мы все, под влиянием его личного блеска (он ведь именно лично блестящ), считали его, но он страшно, поразительно талантлив. Это — Лассаль по-своему, по-русски, даже лучше его, потому что яснее и без тех путаниц, какие у Лассаля были... И этому светочу мысли — Вилюй до смерти!.. Именно до смерти — в этом нельзя ошибаться!» [* Цитированная брошюра Шаганова, стр. 32.].

    Да, злопамятный Александр II собирался держать Чернышевскего в заключении именно до смерти или до его просьбы о помиловании. Есть сообщение, правда, недостаточно проверенное, что в 1874 г. иркутский генерал-губернатор получил из Петербурга извещение: если Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он сможет надеяться на освобождение из Вилюйска. Генерал-губернатор послал в Вилюйск своего адъютанта, чтобы тот добился от Чернышевского такого прошения о помиловании. Чернышевский ответил: «Видите ли, в чем же я должен просить помилования? Это вопрос... Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?»

    Конечно не этим путем предстояло Чернышевскому освобождение из Вилюйска. Революционная Россия хотела добиться этого освобождения путем устройства Чернышевскому побега из Сибири, но все попытки в этом направлении только отягчили участь Чернышевского в Вилюйске.

    Первую попытку в этом направлении сделал Герман Лопатин еще в то время, когда Чернышевский был на каторге [* См. также «Каторгу и Ссылку», 1931 г., № 5, стр. 124-127.]. Он добрался до Иркутска под видом члена Географического общества и собрал там первые необходимые ему сведения, как вдруг телеграмма, посланная III Отделению из Швейцарии каким-то шпионом, привела к преждевременному аресту Лопатина. В 1873 г. иркутский генерал-губернатор получил анонимный донос:

    «Чернышевский своей плачевной судьбой давно возбуждал сочувствие в русской эмиграционной молодежи за границей, и в jсобенности в среде членов интернационального общества рабочих и главы их, Карла Маркса... Мысль освободить Чернышевского постоянно находила себе горячих поклонников между людьми этой корпорации. Известный Нечаев, в бытность свою в Швейцарии, делал важные предложения в этом смысле, но его проекты, как человека слишком экзальтированного, не были приняты, и решили действовать путем медленным, но зато более верным. Устроить это дело взяли на себя эмигранты Утин и Бакунин».

    Далее донос излагает план побега: когда установится санный путь, Вилюйск будёт зажжен с четырех концов; революционеры воспользуются общей суматохой и скроют Чернышевского в лесу, где уже для этого приготовлена землянка, и т. д.

    Этот донос и другие слухи о попытках эмигрантов освободить Чернышевского имели своим последствием усиление надзора в Якутской области, чnо, вероятно, и было одной из главных причин провала попытки Мышкина. Последний явился 12 июля 1875 г. в Вилюйск к исправнику в костюме жандармского офицера под фамилией Мещеринова и предъявил отношение иркутского жандармского управления об оказании содействия Мещеринову к сопровождению содержащегося в Вилюйском тюремном замке государственного преступника Чернышевского для перевода его в Благовещенск.

    Вилюйские власти, предупрежденные о попытках освободить Чернышевского, может быть, и так не пошли бы легко навстречу Мышкину, но кроме того здесь произошла еще такая оплошность: Мышкин по неопытности надел аксельбант на левое плечо вместо правого. Впрочем еще накануне приезда Мышкина исправник получил два письма от одного письмоводителя и от помощника исправника, которые обращали его внимание на странного путешественника.

    Исправник не допустил мнимого Мещеринова к Чернышевскому и заявил, что он не имеет права допускать кого бы то ни было без разрешения губернатора. Мышкин заявил, что он поедет в Якутск за таким разрешением, а исправник дал ему двух спутников-казаков для присмотра за ним. На 280-й версте от Якутска Мышкин попытался отделаться от своих спутников и стал в них стрелять, но ранил опасно только одного. Бросившись вслед затем в незнакомую ему тайгу, он был там задержан облавою в ночь на 20 июля.

    Попытки организации побега Чернышевского не увенчались успехом и, если вспомнить состояние путей сообщения, известную практическую беспомощность Чернышевского и его чрезвычайную близорукость, навряд ли могли закончиться успехом. Годы шли, и сказалось влияние каторги и Вилюйска: в 1875 году Чернышевский пишет своему родственнику Пыпину, что силы его истощаются, у него образовался зоб. К зобу прибавляется хронический ревматизм. 8 июня 1876 г. Чернышевский просит прислать ему медицинскую книгу, чтобы по ней «контролировать метод лечения, качество и дозы лекарства».

    «Здесь есть доктор, но старик, на 30 лет отставший от науки, и даже не имеющий, сколько мне известно, медицинских книг новее 1850 г» [* Чернышевский в Сибири. Переписка с родными». СПБ, 1913 г., вып. 2, стр. 35.].

    И в тот же день мы читаем в его письме к жене — Ольге Сократовне:

    «Пишу лишь несколько строк, чтобы сообщить тебе обыкновенные мои, хорошие, известия о себе: я совершенно здоров и живу превосходно; денег у меня много, и все, нужное для комфорта, я имею в изобилии» [* Чернышевский в Сибири. Переписка с родными». СПБ, 1913 г., вып. 2, стр. 35.].

    Одной из главнейших забот Чернышевского в долгие годы вилюиского заключения являлось стремление поддержать бодрость своей любимой жены, и ради этого он готов и «полукавить».

    Переписка с женой и детьми составляет существенное содержание его жизни в Вилюйске. Жене он пишет нежные письма, полные заботы и любви; детям — порою трактаты по истории, философии и т. д. 22 апреля 1878 года якутский губернатор обращает внимание на характер переписки Чернышевского и на свой запрос получает распоряжение шефа жандармов «предупредить Чернышевского», что «на основании установленных правил он имеет право в письмах своих к родным лишь извещать их о своем положении в приличных формах и выражениях, не касаясь вовсе посторонних обстоятельств» [* Цитируем по книге Ю. М. Стеклова, стр. 558.].

    Чернышевский ответил на это распоряжение своеобразной забастовкой: он прекратил всякую переписку с родными на девять месяцев. Надо читать сибирские письма Чернышевского, надо вчитаться в них, чтобы понять, что значил для Чернышевского этот добровольный отказ от переговоров через тысячи, тысячи верст с дорогими ему людьми...

    Годы идут, Чернышевский сидит в Вилюйске, читает, пишет и жжет, жжет и пишет. Он пытается по мере сил приносить кой-какую пользу населению, среди которого ему приходится жить.

    «Н. Г. в Вилюйске все знали, особенно якуты, которые его любили и уважали, потому что он нисколько не стеснялся заходить в самые бедные юрты, лечил больных ребятишек простыми средствами, давал всевозможные советы взрослым; и вообще Чернышевский слыл добрым и справедливым человеком, а потому нередко к нему обращались в качестве третейского судьи: бывало, что Чернышевский постановил при разбирательстве дела, то беспрекословно и принималось» [* «Сибирский Архив» 1912 г., № 4; цитируем по статье Е. С. Коц в сборнике «В якутской неволе», стр. 59.].

    «Смешной был старик, но добр бесконечно, всем готов был помочь, особенно в болезнь. К Чернышевскому часто приезжали якуты. Любили они его. Приедут бывало и спросят: «есть Никола?» Чернышевский сейчас ставит им самовар, поит их чаем» [* Статья Короленко в «Русском Богатстве» 1905 г., № 6.].

    Впрочем не в отношении всех Чернышевский был так гостеприимен: «Двух здешних священников, — говорит он в одном своем письме из Вилюйска, — я уже приучил довольствоваться тем, чтобы обмениваться со мной дружескими чувствами при встрече на улице. Кроме них, есть здесь два чиновника; этих еще не довел я до такого обуздания их дружбы ко мне. Но уже и они довольно мало в тягость мне».

    Священники и чиновники не пользовались никогда особым расположением Чернышевского... Его друзья — угнетенные и оскорбленные. Однажды он натолкнулся на случай вопиющей несправедливости начальства в отношении семьи старообрядцев, которая была невинно сослана в Сибирь. Несколько месяцев он отдал на то, чтобы докопаться до сути дела, а затем составил записку на десяти печатных листах, которую он представил властям. Любопытно, что ради спасения невинно пострадавших он решился на такой шаг, от совершения которого он отказался, когда речь шла о его личной судьбе. Он написал прошение на имя государя об их помиловании. Однако и в это прошение он внес свой особенный стиль: «Ваше императорское величество, всемилостивейший государь моей родины» — так обращается он к императору в начале прошения. Обычно обращение писалось: «Ваше императорское величество, всемилостивейший государь». Чернышевский, как мы видим, прибавил к этой традиционной формуле слова: «моей родины»: он хотел как бы подчеркнуть этим, что он считает Александра II государем страны, но не своим государем [* Статья Б. Горева в журнале «Каторга и Ссылка» 1927 г., № 7, стр. 10.].

    Упомянутая записка Чернышевского и прошение, свидетельствуя о человечности автора, говорят вместе с тем и о другом печальном явлении: в этом произведении «чувствуются уже такие странности, которые могли быть лишь результатом психического надлома, после 17 лет крепости, каторги и ссылки в тягчайших условиях полного духовного одиночества» [* Статья Б. Горева в журнале «Каторга и Ссылка» 1927 г., № 7, стр. 10.].

    Александру II Чернышевский все-таки продолжал казаться опасным преступником, и полное духовное одиночество поддерживалось со всей строгостью. Незадолго до своей насильственной смерти жестокий царь доказал, что он остается непримиримым врагом Чернышевского. 15 января 1881 г. редактор газеты «Страна» Л. Полонский поместил в ней передовую статью, требовавшую помилования Чернышевского:

    «Далеко в Восточной Сибири в Якутской области есть город, призрак города — Вилюйск. Он известен тем, что в нем — географически далеко от умственных центров страны, но нравственно им близко — скрывается пример несправедливости, жертва реакции. Там живет, т. е. едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей в русской литературе, лишенный почти всех условий человеческого существования, Н. Г. Чернышевский».

    Напоминая о том, что сам Александр II в свое время вернул декабристов из ссылки, и, сопоставляя с этим то, что Чернышевский до сих пор не дождался такой «милости», автор спрашивает: «неужели только потому, что они были аристократы?» [* Цитируем по книге Ю. М. Стеклова, стр. 565.].

    Александр II ответил на эту статью, в выдержках появившуюся и в других либеральных газетах, предостережением дерзкой газете и конечно ничего не сделал для обеспечения положения Чернышевского.

    После убийства Александра II, с благословения нового царя Александра III была учреждена тайная организация «Священная дружина», которая, между прочим, поставила себе задачей — обезопасить нового царя от террористических покушений во время коронации и с этой целью вступила в переговоры с народовольцами. Лица, ведшие с агентами Священной дружины эти переговоры от имени народовольцев выдвинули в числе прочих условий требование, чтобы Чернышевский был возвращен на родину. Переговоры были внезапно прерваны, но Чернышевский был наконец освобожден из ссылки после того, как в 1883 г. коронация прошла благополучно. Впрочем этот «акт милосердия» получил осуществление только потому, что царское правительство уже не считало слишком опасным для себя Чернышевского. Вот что писал департамент полиции в докладе об освобождении Чернышевского:

    «Достигнув ныне уже преклонных лет (55 лет) и имея двух взрослых сыновей и больную жену, Чернышевский, надо надеяться, не в состоянии уже превратиться в ожесточенного преступника, каких к прискорбию, привыкло видеть наше отечество в последние годы. Самое преступление его, в особенности по сравнению с ужасающими злодеяниями современных политических преступников, не представляется уже столь опасным, каким по справедливости могло почитаться 20 лет назад. Сверх того, семейное положение Чернышевского может само по себе уже служить лучшим ручательством его будущей благонадежности. Известно, что старший сын его, Александр, по окончании курса в здешнем университете, пожелал в 1877 г. отправиться волонтером в действующую армию на Дунай, чтобы кровью искупить смягчение участи отца, но, поступив рядовыми в Невский пехотный полк (13-го корпуса 1-й дивизии), заболел тифом и остался в госпитале в Фратешти. Подобный благородный порыв, завися конечно главным образом от добрых качеств самого Александра Чернышевского, не может однако ж не свидетельствовать и о благотворном влиянии на юношу со стороны его родителей.

    При таких условиях монаршая милость Чернышевскому не будет, надо ожидать, омрачена неблагодарностью. Возвратить к жизни и к тихому семейному счастью когда-то заблудшегося отца семейства есть подвиг, который не может не вызвать чувств самой глубокой признательности и благоговения перед тем, кто его совершит. Неблагодарность в этом случае была бы противна природе человеческой. С другой стороны, высокая милость монарха отразится благотворно и на остальной части общества: помимо человеколюбивой меры по отношению к Чернышевскому, как к отцу семейства, освобождение его может повлечь за собой новые труды его в области литературы и науки, что при известном развитии его и знаниях и при несомненно ожидаемом благонамеренном направлении его не может остаться без полезных последствий в будущем.

    Предоставление Чернышевскому права поселиться в доме, принадлежащем ему в г. Саратове, было бы, кажется, мерой вполне целесообразной».

    Эта записка составлена в департаменте полиции еще в феврале 1883 г., но лишь в конце мая Александр III «соизволил» согласиться на перевод Чернышевского и то не на его родину, в Саратов, а в Астрахань, и притом с оговоркой, чтобы «по пути следования его не делалось ему каких-либо оваций»...

    Правительство знало, на чьей стороне симпатии лучшей части общества!

    /100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 78-114./

                                                                              *

    Г. Лурье

                                           ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА В ДЕВЯНОСТЫЕ

                                                     И ДЕВЯТИСОТЫЕ ГОДЫ

    Все это были молодые всходы, которые с упрямой настойчивостью тянулись из-под земли на вольный воздух в предчувствии восходящего рассвета. Они пробивались наружу так же самопроизвольно, как пробивается первая трава на черной прогалине, увлаженной слезами февральской оттепели и ручейками подтаявшего снега. Почва под их подножьем отмякла, и тонкие и крепкие корешки распространялись в темноте, пролагая себе ходы во все стороны и сплетаясь в непрерывную живую сеть, проникавшую все глубже и глубже.

    «Всходы. Из жизни политических ссыльных (повесть)».

    Так писал, по-видимому, один из якутских ссыльных о новых побегах, появившихся как в самой жизни, так и в далекой Якутии [* Повесть «Всходы» была издана впервые в 1900 г., в сентябре, «Союзом русских социал-демократов» в Женеве. Издатели сопроводили повесть следующим замечанием: «В предлагаемом очерке, между прочим, описываются программные споры, происходившие в Якутске в 1898 г. между встретившимися там политическими ссыльными, представителями разных периодов русского революционного движения. Очерк написан был для легальной печати, но редакции журналов, которым он был послан, даже не решились представить его цензуре»... В 1903 г. книжка была переиздана опять нелегально в Берлине. Написана была книжка, согласно заметке в конце ее, в Якутске в 1899 г.]. Девяностые годы характеризуются в якутской ссылке появлением в ней первых социал-демократов и горячей идейной борьбой, которая загорелась в Якутии между новыми пришельцами и старым поколением народников. О смене партийных группировок говорит следующая таблица, показывающая, кто прибыл в якутскую ссылку в девяностых годах [* Оговариваемся, что таблица является недостаточно полной; она составлена на основании статистических карточек, заполненных тов. Д. Виноградовым для Музея каторги и ссылки. Тов. Виноградов в свою очередь использовал карточки, составленные М. Кротовым на основании якутских архивных материалов, а также и другие материалы. Тем не менее, по-видимому, не все ссыльные 90-х годов вошли в эту сводку, но можно думать, что ею охвачено огромное большинство ссыльных, прибывших в Якутскую область в 90-х годах.]:

    Из этой таблицы мы видим, что девяностые годы можно разбить в отношении ежегодного количества прибывающих в ссылку на два пятилетия: за годы 1891-1895 в Якутскую область прибыло всего, по нашим данным, 39 человек, т. е. в среднем 8 человек в год; за последующее же пятилетие прибыло 114 человек, или 23 чел. в среднем. Надо еще учесть, что среди ссыльных, которые значатся по нашей таблице прибывшими в первой половине девяностых годов, было немало таких, которые в сущности в Якутской области продолжали отбывать наказание, начатое порою задолго до того в других местах. Об этом говорит следующая дополнительная табличка:

    Таким образом, меньше половины всех ссыльных прибыло сюда в административном порядке; остальные являлись в Якутскую область уже по отбытии каторги и, следовательно, по времени своей революционной деятельности должны быть отнесены не к 90-м годам, а к более ранней эпохе, примерно к 80-м годам. Таким образом, лиц, непосредственно связанных по всей революционной деятельности с 90-ми годами, прибывало в первой половине 90-х годов в Якутскую область примерно по 3 чел. в среднем в год.

    Во второй половине 90-х годов, наоборот, основную массу ссыльных составляли лица, прибывшие в административном порядке, — 107 из 114. Таким образом, первую половину 90-х годов можно считать передышкой в истории якутской ссылки, а вторую их половину — началом «расцвета» новой ссылки. Темпы роста ссылки соответствовали затишью и росту революционного движения в стране.

    Те же смены революционного движения можно проследить и в движении партийного состава ссылки. Народнические течения представлены в общем числе ссыльных 90-х годов весьма солидной цифрой в 66 человек; социал-демократы — меньшим числом (53 чел.). Но в то время, как данные о притоке народников по годам обнаруживают колебания без всякой определенной тенденции (2 чел. в 1891 г., 11 чел. — в 1892 г., 2 чел. — в 1895 г., 10 чел. — в 1898 г. и т. д.), данные, относящиеся к социал-демократам, обнаруживают резкое деление в общем по пятилетиям: за первое пятилетие прибыло всего 5 социал-демократов, а за второе — 48. Таким образом, вторая половина 90-х годов характеризуется появлением новой значительной группы в якутской ссылке, численно опережавшей народническую ссылку.

    Это изменение в идеологическом составе ссылки, говорит о том, что в революционном движении нарастала новая сила — движение рабочего класса. Это становится еще более убедительным, если учесть следующие моменты.

    Во-первых, как мы уже сказали, среди ссыльных, прибывших в первую половину 90-х годов в Якутскую область, по крайней мере половина должна быть отнесена не к 90-м годам, а к предшествующей эпохе, но именно эти ссыльные каторжане и ссыльнопоселенцы — почти все относятся к народническим течениям. Это обстоятельство уменьшает удельный вес народнической ссылки среди, так сказать, ссылки 90-х годов в собственном смысле этого слова.

    Во-вторых, известное число народовольцев, прибывших в якутскую ссылку во второй половине 90-х годов, относится к новой смене народовольцев, в миросозерцании которых своеобразно переплелись элементы старой «Народной Воли» с началами, продиктованными нарождением рабочего движения в стране. Находившийся в то время в якутской ссылке Ю. М. Стеклов пишет об этом течении в ссылке [* «Борцы за социализм», ч. 2, ГИЗ, 1924, стр. 288-289.]:

    «Как известно, в начале 90-х годов, одновременно с появлением марксистских кружков, начался некоторый процесс эволюции среди левых народников. Начали появляться группы «молодых народовольцев», которые пытались создать некоторый синтез из старых народнических и новых марксистских положений. В Петербурге сложилась группа, издававшая «Летучий Листок» и потому получившая название «Группы летучего листка Народной Воли». Эта группа сама пережила две стадии своего развития. Первоначально в ней еще сильно преобладали народнические и чисто народовольческие элементы. Это отразилось на первых двух номерах «Листка». Из деятелей этой первой народовольческой группы к нам в якутскую ссылку прибыло несколько человек, из которых я припоминаю Виктора Окольского, Константина Иванова (впоследствии эсера) и Белецкого. Они, в общем и целом, поддерживали стариков против нас, хотя и в их речах звучали уже нотки, заставлявшие стариков настораживаться и недоверчиво покачивать головами...

    Через год в Якутск прибыла другая группа «молодых народовольцев», так называемая «Группа 4-го Листка». Эта группа уже стала почти определенно на марксистскую позицию. Среди членов этой группы, попавшей г якутскую ссылку, я припоминаю Александра Ергина с женой (впоследствии Ергин убил в Средне-Колымске заседателя Иванова, оскорбившего нашего товарища Калашникова и этим доведшего его до самоубийства), Белевского, редактора «Листка» (впоследствии под фамилией Белорусова работавшего в «Русских Ведомостях», превратившегося в ярого кадета и контрреволюционера, а затем и колчаковца), и жену его Екатерину Прейс, а также рабочих Тулупова, Смирнова, Косолобова и Приютова. Кроме того, из этой же группы остались в Олекминске Екатерина Александрова (впоследствии ставшая злостной меньшевичкой) и Василий Исаевич Браудо».

    Таким образом, в якутской ссылке, жившей до того в течение долгого времени народническими идеалами, зазвучали, правда, на разных языках, новые песни, отзвуки рабочего движения. А яркими и определенными выразителями этого движения явились в Якутской области ссыльные социал-демократы. Якутская область видела в своих пределах в течение 90-х годов представителей различных периодов и групп социал-демократии. Здесь был Г. Э. Гуковский, один из самых ранних российских социал-демократов, примыкавший еще к группе «Освобождение труда», впоследствии покончивший с собою в Якутской области. Здесь оказался основатель одного из первых социал-демократических кружков в России и организатор первого нелегального первомайского празднования в России в 1891 г. (если не считать более раннего открытого празднования первого мая в царской Польше) Бруснев. Сюда попали организаторы первых киевских социал-демократических кружков конца 80-х годов Беркович и Абрамович. Далее в Якутской области встретились пионеры рабочего движения в Москве, Туле, Одессе и ранние деятели польской социал-демократии и еврейского рабочего движения. Наконец, сюда пришли представители петербургского и киевского «союзов борьбы за освобождение рабочего класса» и лица, причастные к организации первого съезда «Российской социал-демократической рабочей партии».

    В якутском улье закипело. Здесь столкнулись лицом к лицу обломки старых народнических течений и первые ласточки социал-демократии. Зазвучало «новое слово», и разгорелась в якутской ссылке борьба двух миросозерцаний: народнического и марксистского. Эта борьба описана в художественной форме в той повести «Всходы», которую мы цитировали в начале этой главы. Надеемся, что читатель на нас не посетует, если мы приведем здесь некоторые места из этой повести.

    В Якутск прибыла новая партия ссыльных.

    «Четверо приезжих придерживались общей социал-демократической программы; все другие принадлежали к промежуточному поколению и имели эклектическое миросозерцание, стараясь совместить несовместимые вещи».

    По поводу приезда новой партии устроена была дискуссия, которая тянулась «уже третий вечер».

    «В квартире Куляпки [* Автор повести, по-видимому, брал своими героями определенных лиц из якутской ссылки. В частности Куляпко есть не кто иной, как пролетариатец Дулемба, яркую характеристику которого можно найти в статье Стеклова, книге Цыперовича и в статье Кона. В частности, характеристика Дулембы у Стеклова довольно сильно напоминает характеристику Куляпки в повести. Такое же близкое совпадение, впрочем, можно обметить и в некоторых других частях повести и статьи Стеклова.] уже было людно. Маленький человек за три рубля в месяц занимал целый дом с огромным двором, и его жилище служило прибежищем для каждого желающего...

    В настоящую минуту большая комната служила местом обмена мнений не хуже любого парламента, но с тем существенным отличием, что слушатели в то же самое время являлись и устроителями и участниками прений, а гостей и посторонних лиц не было»...

    Собравшаяся публика представляла собою настоящий «интернационал»:

    «Белокурый, кудрявый ярославец сталкивался здесь с черномазым грузином, а маленький горбатый немец сидел рука в руку с долговязым рыжим евреем».

    Слово получил один из вновь прибывших, Збукарев, который стал излагать марксистское учение:

    «Огромное преимущество социал-демократического учения, — говорил он, — состоит в том, что оно опирается не на субъективное хотение той или другой группы людей, а на объективное движение фактов, которое развивается с такой же закономерностью, как астрономические явления».

    Далее он развивал мысль о прогрессивном характере развития капитализма в тогдашней России и об общине, как о реакционном препятствии на пути этого развития:

    «Из среды слушателей у задней стены послышался неодобрительный ропот. Каждое слово оратора внушало им отвращение, его аргументы и самый способ его мышления казались им до такой степени чуждыми и ненавистными, что они готовы были бы сорвать прения, если бы на горьком опыте не убедились, что каждое проявление такого негодования влечет за собой самые неприятные инциденты, так как новые держались дружно и отнюдь не уступали в зубатости старым».

    Много «ересей», с точки зрения стариков, наговорил Збукарев, но особенно их задела его мысль о классовой борьбе и о пролетариате, как главном носителе революции. В спор вмешался «Седой».

    «Наружность его была довольно замечательна. Лицо его изрыто было морщинами и увенчано шапкой совершенно седых волос. Короткая, густая борода тоже была вся седая, но глаза сохранили такой юношеский блеск, как будто для души, глядевшей оттуда, последние два десятилетия вовсе не существовали. Вся его фигура, несмотря на седины, имела в себе, даже нечто львиное, но это был лев из клетки, тощий, ободранный, более похожий на львиный призрак, чем на настоящего вольного льва.

    — Это гибельное заблуждение! — заговорил он, размахивая руками опять-таки с чисто юношеской энергией. — Направлять свой взгляд в один ограниченный угол!.. Воззрение действительно творческое ищет себе адептов, не обращая внимания на перегородки, и, где находит их, там и берет. Мы должны иметь в виду соединение всех элементов и не пропускать ни одного из них... Только такая неусыпная чуткость дает несокрушимую опору...

    Збукарев насмешливо прищурился.

    — Кто это мы? — спросил он с ехидным выражением в углах рта.

    — Мы — интеллигенция! — сказал седой человек».

    На вопрос же седого, обращенный к Збукареву: «Кто вы такие?», тот ответил:

    «Мы опираемся на рабочий класс! Только мозолистые руки достаточно сильны, чтобы толкать историю вперед!..»

    И тут вышла некоторая неловкость: старики были возмущены тем, что Збукарев, бывший писец страхового общества, выступает от имени «мозолистых рук». В спор вмешался другой старик, «Черный», который воскликнул:

    — «Мы не видим здесь никаких представителей рабочего класса!

    — Где рабочие? — настаивал Черный. — Покажите их!»...

    Возбуждение спора как будто даже опьяняло его.

    «Выводок» зашевелился.

    — Вот смотрите! — сказал Фомин, неторопливо подымаясь с места и делая рукой широкий жест вокруг себя. — Я и грамоте-то выучился только по восемнадцатому году, — прибавил он после минутной паузы.»

    — Будьте благонадежны! — продолжал Фомин. — Подпишемся!.. Этими самыми пальцами, господа интеллигенты!..

    Он остановился и обвел собрание взглядом непримиримого вызова и злости.

    Но вся публика разразилась единодушными и оглушительными рукоплесканиями. В первый раз за эти три дня дебатов старые и новые сошлись в одобрении именно там, где этого менее всего можно было ожидать.

    Седой, блестя глазами, сорвался с места и подбежал к Спицину.

    — Я этого не говорил! — кричал он. — Подписывайтесь! В добрый час. Честь и место! Идите в ряды революции!.. Мы давно ждем.

    Теоретические споры не всех увлекали в одинаковой мере. В то время, как старики и молодые горячо дебатировали, некоторые из приехавших ссыльных забрались в смежную комнату и там с увлечением слушали рассказы старого Куляпки о былых временах и революционных подвигах.

    «От двери послышался громкий и отчетливый возглас Янеса (одного из слушателей Куляпки.— Г. Л.): «Вот так весело жить на свете», последовавший как ответ на один из рассказов Куляпки.

    Это был рассказ об одном героическом эпизоде революционной борьбы, но конечно подробности его могли так же мало называться веселыми, как рассказы о Шипке или о завоевании Кавказа».

    На вопрос одного из стариков, обращенный к Янесу и выражавший общее недоумение: «Отчего же вам весело?», молодой ответил:

    «— Не мне весело, а жить на свете весело, когда люди живут так!».

    А рядом в другой комнате продолжалась дискуссия.

    «Рамасов неторопливым голосом начал длинный перечень арестов, осуждений и ссылок, пестря свою речь цифрами и именами городов, где распространилось социал-демократическое движение.

    Маленький, черный Брамс и долговязый рыжий Бляхер переговаривались о чем-то, стараясь умерить в шепот гортанные звуки еврейского жаргона».

    Скоро и они вмешались в дискуссию, рассказывая о той классовой борьбе, которая разгорается внутри еврейского народа.

    «Спор затянулся бей конца. Белая ночь тщетно заглядывала в открытые окна. Разгоряченные спорщики не обращали на нее внимания я не хотели, знать ничего, кроме своих аргументов».

    Прения длились уже около шести часов, пока не раздался протестующий голос: «Будет спорить! Уже за полночь! Надо лучше спеть!»

    Но и тогда, когда дружное пение объединило недавних спорщиков в одну семью, смена различных пластов в ссылке дала себя знать. Старики пели «Софрона», «Невильницкий плач», марсельезу. Молодежь привезла новые песни. Украинские песни сменялись русскими, а ссыльные из черты еврейской оседлости запели на своем языке.

    «Звуки европейского хорала, в свою очередь, полились в открытые окна. Они раздавались слабее, так как голосов было меньше, но в напеве звучала та же сила и та же энергия».

    Повесть «Всходы», которую мы до сих пор цитировали, говорит о спорах, которые раскалывали ссылку на два лагеря: народников и социал-демократов. Однако, к концу 90-х годов дело осложнилось спорами в среде самих социал-демократов. Эти споры, согласно воспоминаниям Ю. М. Стеклова, произвели новые перегруппировки в якутской ссылке.

    «За два года, — вспоминает Ю. М. Стеклов [* «Борцы за социализм», ч. 2, стр. 290 и сл.], — все пункты разногласий между марксистами и народниками были освещены, все доводы за и против высказаны и выслушаны, и споры начали повторяться и приедаться. Но зато теоретическая жизнь ссылки сразу оживилась, разногласия вспыхнули с новой силой, когда в Якутск начали прибывать новые партии социал-демократов, окрашенные цветом так называемого «экономизма»...

    «В «Якутск эти партии социал-демократов нового направления начали прибывать с 1898 года. За ними было то, чего не доставало в свое время нам, а именно довольно широкое рабочее движение, начавшее втягивать массы. Этим они чрезвычайно гордились и, ссылаясь на свои практические успехи, пытались этим аргументом парализовать наши возражения против их общеполитического направления. И в высшей степени замечательно, что многие старики отнеслись к новым социал-демократам «экономического» направления гораздо дружелюбнее, чем к нам, революционным марксистам... Другие старики, правда, относились к экономистам иначе».

    «Но именно потому, что мы, сторонники революционного марксизма, предвидели опасность нового направления для будущих судеб рабочего движения мы встретили молодых социал-демократов, что называется, в штыки. Разгорелась новая теоретическая баталия, которая неожиданно привела к совершенно новому делению в ссылке. Я уже говорил, что старая ссылка в вопросе об отношениях ко взглядам молодых с.-д. раскололась»...

    «В рядах молодых социал-демократов тоже скоро наметилось известное разделение. В то время, как одна их группа, Гожанский, Койген, Любовь Айзенштадт, до конца отстаивала свои взгляды, доходя до неслыханных преувеличений, другая их часть, сам И. Айзенштадт, Мартын Мандельштам (впоследствии большевик Лядов) и др., заколебалась. Увидев во время споров, к чему ведут взгляды «экономистов», эти люди, у которых революционный инстинкт брал верх над доктринерскими блужданиями, начали склоняться к нам»...

    «В результате наших бесконечных прений была составлена даже письменная резолюция, которую я сейчас точно не могу припомнить, но сущность которой сводилась к подчеркиванию политических задач русского рабочего движения, причем в качестве ближайших из этих задач намечалось свержение самодержавия. При голосовании этой резолюции присутствовавшие народовольцы голосовали вместе с нами, левые «экономисты» тоже присоединились к нам, и правые социал-демократы были разбиты на голову»...

    «Как раз в это время в Якутске получилась известная книга Эдуарда Бернштейна «Предпосылки социализма». Книга эта, как известно, содержит квинтэссенцию ревизионизма и формулирует основные взгляды оппортунистического крыла социал-демократии, того самого правого крыла, которое господствовало во II Интернационале, которое привело его к такому позорному концу и которое сейчас вылилось в открытое социал-предательство. Эта книга подлила нового масла в огонь уже потухавших дискуссий».

    Надо заметить, что другой мемуарист, якутский ссыльный конца 90-х и начала 900-х годов, В. Катин-Ярцев, несколько расходится с Ю. М. Стекловым в оценке разногласий внутри якутских ссыльных социал-демократов.

    «Порой, — пишет он [* «Каторга и Ссылка» 1925 г., № 3, стр. 138.], — вскипали споры между марксистами и народниками, как повсюду на Руси в конце девятидесятых годов. Книги многие привозили с собой, и вообще, хотя со значительным запозданием (почта шла из Петербурга до Якутска, вероятно, около месяца), литературу мы получали. «Капитал» Маркса обсуждался тогда горячо и страстно. Уже знакомство с первым томом являлось признаком начитанности. Второй и третий том читали немногие. Произведения Г. Плеханова, как «Наши разногласия», «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», «Обоснований народничества в трудах В. Воронцова», были в числе тех книг, на которых воспитывалось наше поколение, что мною отмечено в другом месте. Во время моей ссылки к нам доходили произведения Эдуарда Бернштейна. Его книгу «Diе Аgrаrfrаgе» («Аграрный вопрос») я реферировал товарищам. Популярностью среди ссыльных ревизионизм не пользовался. Хотя в статье «Тени прошлого» мною обмечены зародыши будущих разногласий, но зародыши пока оставались зародышами, а вообще взгляды марксистов были тогда более однородны. Правда, в то время находился также в ссылке, — если не ошибаюсь, в Вилюйске, — т. Махайский, будущий основоположник «махаевщины». Молодое вино, несмотря на видимое спокойствие, бродило»!

    Здесь нужно остановиться на махаевщине, зародившейся в якутской ссылке, хотя питавшейся корнями,, шедшими в глубь западноевропейской с.-д. жизни.

    Махайский, польский социалист, прибыл в якутскую ссылку в 90-х годах. Еще в 80-х годах он жил в Цюрихе. В это время у германских социал-демократов была своя оппозиция, известная под именем независимых, критиковавших тактику и программу социал-демократии, указывая на ее правые уклоны. Махайский, примыкавший сначала к националистическому крылу польского социализма, постепенно отходил от него, проникаясь критическими воззрениями независимых. Бронштейнианство, одностороннее увлечение социал-демократии легальными формами борьбы и парламентаризмом. Постепенный ее отход от революционных позиций усилили в Махайском критическое отношение к самым основам с.-д. учения. В Вилюйске его критические воззрения сложились в своеобразную «теорию», которую он изложил письменно. Она состояла в том, что германская с.-д. превращается в чисто парламентскую партию, надеющуюся придти к социализму путем голосования. Это значит, что теория о диктатуре пролетариата превращается в фразу, в которой нет уже никакого содержания, а в самой партии не остается ничего революционного. В чем секрет такого превращения? С.-д., отвечает Махайский, это — нарождающийся новый класс, класс интеллигенции. Интеллигенция для того, чтобы захватить власть и сесть в свою очередь на спину рабочему классу, прикрывается революционными фразами. Своей брошюре Махайский дал заглавие «Умственный рабочий», окрестив этим именем интеллигенцию, которой рабочий класс, по мнению Махайского, должен объявить беспощадную борьбу. Должна быть отвергнута окончательно политическая борьба как средство освобождения рабочего класса. Словом, начав с критики извращения марксизма в программе и тактике правых с.-д., Махайский закончил полным отходом от основ революционного марксизма.

    Приведем здесь отрывки из воспоминаний т. Винокура, которыми последний поделился в Якутском землячестве Общества политкаторжан незадолго до своей смерти:

    «Когда я приехал в 1898 г. в Вилюйск, теория Махайского была не совсем закончена. Он много работал, много занимался марксизмом, великолепно знал политэкономию.

    Для нас особенно большое богатство составляли в Вилюйске экземпляры нашумевшей тогда книги Бернштейна «Социал-демократия как она есть». Мы имели очень живые сношения и с Россией, и с заграницей, и эти экземпляры получали е конвертах по листам из Берлина. Получив брошюру, мы ее быстро разделяли по частям и сообща читали. Для Махайского эта брошюра была в полном смысле слова подтверждением его собственных мыслей, но — с другой стороны».

    Написанная Махайским брошюра «Умственный рабочий» (1-я часть) размножалась в Вилюйске. Многие ссыльные принимали участие в этой работе: переписывали, корректировали и пересылали по всем колониям ссылки. Она на многих произвела огромное впечатление. Немало ссыльных стали под ее влиянием «махаевцами». С. Н. Гожанский рассказывает, что одним из острых вопросов в Верхоянской колонии был вопрос об интеллигенции; происхождение этого вопроса надо искать в Махайском.

    Таковы были умственные интересы, которыми жила лучшая часть якутской ссылки в 90-х годах. Вообще о жизни ссыльных в то время, правда — преимущественно в городе Якутске, дает верное представление следующее место из воспоминаний Катина-Ярцева:

    «Некоторые из ссыльных позднейшей формации, видя в ссылке непосредственное продолжение тюремного заключения, жили лишь чтением и подготовкой к дальнейшей партийной деятельности, совершенно игнорируя местную жизнь. Другие, особенно из «стариков», были тесно связаны со всеми культурными начинаниями, являясь и душой, и рычагом их. Многие составили себе имя и пользовались широкой и заслуженной популярностью среди местного населения. Край обязан политическим ссыльным целым рядом научных исследований... Ссыльные находили место во всех областях жизни, легко приспособляясь к новой обстановке, а иногда и к совершенно новой профессии. Некоторые места по праву преемственности переходили от одного к другому, не выходя из круга «политических». Таковым являлось место хранителя музея. Музей — этнографический, естественноисторический и т. д., при музее — отделенная не доходящей до потолка перегородкой комнатка, служившая квартирой для хранителя. Во время моего пребывания в Якутске пост хранителя музея последовательно занимали В. Е. Окольский и П. Б. Оленин».

    Можно присоединить сюда участие ссыльных в медицинской работе: доктор Абрамович снискал к себе прямо трогательное отношение населения своей работой в качестве врача-друга. С. И. Мицкевич, стоящий теперь во главе всесоюзного музея революции, был первоначально сослан в Олекминск, но затем был переведен согласно собственному прошению на крайний север — в Колымск: он хотел быть полезным в месте невольного пребывания и занялся лечением местного населения, в частности прокаженных.

    Итак, дискуссии, культурная работа — может получиться впечатление, что якутская жизнь была уж не так страшна. Но это лишь праздничная сторона, за которой таились страшные будни: борьба за существование среди безбрежных тундр, оторванность от настоящей жизни, а на этой почве порою упадочные настроения и внутренние склоки в колониях ссыльных. Особенно давала себя чувствовать обратная сторона медали в более отдаленных пунктах, в самом холодном пункте на земном шаре — в Верхоянске и в Колымске с их бесконечной полярной ночью.

    Ярким показателем будней ссылки 90-х годов являются хотя бы самоубийства: в 1894 г. покончил с собой в Чурапче Дмитрий Иванович Бартенев, проведший в ссылке шесть лет; в следующем году утопился в реке Яне Исаак Борисович Эдельман, заболевший в Верхоянске манией преследования; 31 июля 1896 г. застрелился Корнелий Феликсович Багряновский, перенесший каторжные работы, но не вынесший будней якутской ссылки; в 1899 г. застрелился в Средне-Колымске Григорий Эммануилович Гуковский. Таков далеко неполный мартиролог якутской ссылки только за один десяток лет. Сюда надо бы еще прибавить безвременно умерших в эти годы в ссылке, сошедших с ума, подобно Алексею Ивановичу Сирякову, который заболел в 1892 г. психическим расстройством.

    Все это говорит о том, что ссыльные продолжали заниматься теоретическими спорами и работать по мере сил на общественно-культурном поприще не благодаря, а вопреки тяжелым условиям якутской ссылки. Они отдавали свои последние силы, чтобы не дать якутским морозам погасить тлевший в их душе огонь. Они сделали все от них зависящее, чтобы в далекой Якутии отстаивать свое революционное достоинство. Порою это приводило к трагическим столкновениям: одним из таких столкновений, самым ярким в течение 90-х годов, относящимся собственно уже к концу этого десятилетия, мы и закончим настоящую главу.

    Дело случилось в Колымске в 1900 г.

    В начале августа по новому стилю один из местных ссыльных социал-демократ Калашников отправился на лодке по Колыме, захватив заряженную берданку на случай, не встретится ли ему лось или олень.

    «Поднявшись вверх по течению на несколько верст, он увидел казенный паузок, плывший ему навстречу; на нем под начальством заседателя Иванова сплавлялись казенная мука, крупа и соль для продовольствия служилого населения Нижнего Колымска. Увидев паузок, К. обрадовался. Он догадался, что там есть письма и газеты для него. Получив все, что было, он вступил в разговор с одним знакомым казаком, стоявшим у весла, и спросил между прочим: «Разве ты нанялся работать на паузке?» Вопрос этот показался заседателю дерзким и возмутительным. Ему почудилась агитация. «Не твое дело, как ты смеешь разговаривать!» — сразу переходя на ты, оборвал он Калашникова. «Я не с вами разговариваю», — спокойно ответил К. — «Молчать, жид!», — завопил пришедший в ярость заседатель и разразился бранью. Завязалась перебранка, которая окончилась вызовом со стороны заседателя: «Иди сюда, я тебе проучу!»... К. подбежал к заседателю и хотел толкнуть его, но на него сразу бросились и заседатель и казаки, стоявшие возле. Завязалась неравная борьба. Скоро К. был повален на пол, и тогда началась дикая расправа и издевательство. Пришедший в ярость заседатель бил и топтал его ногами, стараясь наносить удары по лицу Казаки не давали Калашникову подняться с полу, и он был совершенно беспомощен» [* «В Якутской неволе», стр. 118-119.].

    Отпущенный наконец Калашников явился к своим товарищам в ужасном душевном состоянии. Через несколько дней он покончил с собою выстрелом из ружья. При нем была найдена записка к пролетариатцу Яновичу приблизительно следующего содержания:

    «Людвиг Фомич, прошу товарищей взять Борьку (маленького сына К.) на воспитание, кровь моя падет на голову прохвоста Иванова. Умираю с верой в лучшее будущее. И. Калашников. Пусть Борька отомстит за меня».

    Что случилось после этого, продолжаем дальше словами цитированной выше статьи:

    «Настроение части колонии определенно вылилось в постановление убить заседателя и этим навсегда показать администрации, что с нами нельзя так поступать. После похорон Калашникова колымские ссыльные собрались в избе Цыперовича и решили немедленно бросить жребий, не дожидаясь возвращения отсутствующих товарищей Строжецкого и Цыперовича, а просто вынуть за них жребий: настолько были уверены в их солидарности с другими членами колонии в этом вопросе.

    Всех участников заговора было семь человек: Янович, Ергин, Борейшо, Егоров, Палинский, Строжецкий и Цыперович (последние двое отсутствовали). Первый жребий достался А. Ергину, второй — Яновичу.

    Тов. Мицкевич был устранен от участия в этом деле как врач, которому, быть может, пришлось бы оказать медицинскую помощь другим товарищам, при возможном столкновении с администрацией. Во время этого собрания произошел характерный диалог. — «Уступите мне этот выстрел», — обратился Янович к Ергину. — «Ни в каком случае не уступлю, — ответил Ергин. — Жребий мой, и я сам выполню свой долг».

    И он его выполнил. 4 сентября он выстрелом ранил тяжело Иванова, и тот умер через сутки.

                                                                 ПЕРЕД БУРЕЙ

                                                              (1901—1905 годы)

    Буря это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой, революционной борьбе миллионы крестьян.

    В. И. Ленин. Памяти Герцена.

    В 1901 г. политические ссыльные одной из колоний Якутской области составили следующий «Первомайский адрес товарищам, работающим в России» [* «Арбейтер-Штимме» № 25. Этот номер, как юбилейный, вышел на трех языках, мы цитируем по русскому экземпляру.]:

    «Твердо веруя в торжество социалистического рабочего движения, мы политические ссыльные, собравшись на товарищескую вечеринку 18 апреля (1 мая), шлем свой сердечный привет товарищам, работающим в России, и поздравляем их с 1 мая, праздником рабочих. Живя вдали от живой действительности, нам вдвойне приятно было узнать, как товарищи праздновали 1 мая в прошлом 1900 г. в Либаве, Риге, Харькове, Варшаве, Вильне, Минске и других городах. В этих фактах нам хочется видеть, что российская революция может решиться и решилась наконец выйти на улицу и громко заявить о своем существовании. Да и недавние события, имевшие место на улицах в Петербурге, Москве, Харькове, Киеве и др., и вообще студенческое движение за последние 4-5 лет показывают, что и прочие слои российского общества пробуждаются от спячки, особенно охватившей их в 80-х годах.

    Как бы узки ни были с точки зрения интересов пролетариата цели, преследуемые ими, но средства, которые они пускают в ход, как уличные демонстрации, манифестации, всеобщее прекращение занятий, — суть факты бесспорно революционные и как таковые приносят пролетариату одну лишь пользу: дискредитируя и терроризируя нынешний режим, они способствуют падению русского абсолютизма, этого специфического гнета российского рабочего движения.

    Вот почему мы в день праздника рабочих от души приветствуем российских революционеров всех оттенков. Этим адресом мы и хотели дать о себе весточку вам, дорогие товарищи. Знайте, что никакие тюрьмы, никакие ссылки не в состоянии уничтожить российского революционера. Ничтожны жертвы в сравнении с результатами!

    Да присоединится в этот день и наш голос к могучему голосу всемирного пролетариата!

    Да здравствует всемирное социалистическое революционное движение!

    Да здравствует Первое мая!».

    Заключительным аккордом XIX века в якутской ссылке был, как мы видели в конце предыдущей главы, акт единоборства представителя ссылки с представителем власти (дело А. Ергина). Увертюрою к XX веку является приведенный адрес якутских ссыльных: на сцену выступают массы, и ссылка ищет выхода в слиянии с выступающей массою. Сама якутская ссылка первого пятилетия XX века является и по своей численности и по своему составу отражением нарастающего массового движения.

    Конечно смена исторических эпох не совпадает с календарными датами. Моментом перелома в якутской ссылке — перехода от ссылки единиц к первой фазе массовой ссылки — является собственно не 1901 год, а 1903 год. Обратимся к языку цифр.

    В 1901 г. в Якутскую область прибыло лишь немного больше ссыльных, чем в 1900 г.; в общем этот год остался на среднем уровне 90-х годов (около 15 чел., прибывавших в среднем за год в Якутскую область). 1902 год дал уже чувствительный скачок вверх — 45 чел. В 1903 же году в Якутскую область прибыло 170 чел., а в 1904 г. — уже 215 чел.

    Прилив ссыльных в 1902 г. в основном шел за счет московских студентов. Как известно, в конце 90-х и начале 900-х годов, в связи с ростом рабочего движения и социал-демократии, по стране пронеслась волна студенческих забастовок, манифестаций и «беспорядков». Результатом такого выступления студентов в Москве в феврале 1902 г. явилась массовая высылка студентов в Сибирь; из них 19 студентов и 4 слушательницы высших женских курсов оказались летом 1902 г, в Якутской области [* «По заветам Ильича» 1925 г., № 2, стр. 47.].

    Что представляло собою студенчество, попавшее в Якутскую область?

    «Среди прибывших в ссылку студентов имелись и кадетски [* Т. е. разделявшие умеренно-либеральные взгляды органа «Освобождение», являвшегося выразителем идеологии, впоследствии положенной в основу программы партии к.-д. (конституционных демократов).], настроенные и эсеры, и чуждые всякой политике, случайно взмытые вихрем событий» [* «По заветам Ильича», № 2.].

    Вот несколько строк из воспоминаний покойного М. Б. Вольфсона об этой полосе ссылки [* «Воспоминания, с которыми т. Вольфсон в свое время выступил в Якутском землячестве Общества политкаторжан и которые тогда же застенографированы.]:

    «В то время к нам пришли студенты. Среди нас, (т. е. среди ссыльных— Г. Л.) различались студенты и работники рабочего движения. При этом «аристократией» как в ссылке, так и в тюрьме были всегда представители рабочего движения, а не представители студенческого движения. Я даже помню, как Е. П. Первухин (впоследствии видный участник Октябрьской революции) на мой вопрос: «вы по студенческому или по рабочему делу», заторопился мне ответить: «я и по студенческому, но в сущности я работал в рабочем движении». С революционной точки зрения считалась слишком детской забавой чисто студенческая работа. Но эти студенты внесли жизнь, молодость. Они принесли с собой много средств. Они получили более 10 000 рублей в свою кассу. Этим студентам буржуазное общество конечно более сочувствовало, чем нам, представителям рабочего движения. В их среде было много таких, которые потом сделались видными работниками и вождями рабочего движения, правда в разных лагерях. К чести этих студентов надо сказать, что они все свои деньги отдали нам, в кассу побегов».

    Впрочем, студенты не только внесли оживление в монотонную жизнь ссылки: они сами заразились яркими настроениями революционной тюрьмы и ссылки. Правительство это почувствовало довольно скоро.

    В последних числах июля 1902 г. якутский губернатор получил распоряжение министра внутренних дел доставить ссыльных студентов в Иркутск. Туда приехала «либеральная» лисица Святополк-Мирский для переговоров со студентами. Правительству хотелось как-нибудь потушить скандал, вызванный даже в буржуазных кругах, массовой ссылкой студентов. Оно надеялось, что студенты выразят раскаяние, и инцидент будет исчерпан. Оно хотело вместе с тем спровоцировать более революционную часть студенчества и выловить ее таким образом из общей массы. С этой целью в сообщении министерства внутренних дел была сделана следующая оговорка:

    «Перевод их (студентов — Г. Л.) из Якутской области вызван предположением облегчить их участь; те, которые не желают идти навстречу такому предположению, могут оставаться на местах настоящего водворения».

    Только два студента захотели получить министерскую милость и двинулись из Якутска в Иркутск. Остальные студенты демонстративно отказались от выезда. Из Якутска было отправлено следующее заявление:

    «Санкт-Петербург, господину министру внутренних дел.

    Нижеподписавшиеся студенты, сосланные в Якутск, не желая идти навстречу предположениям правительства, которые не могут не быть противоположны убеждениям молодежи, предпочитают остаться на месте своего водворения.

    Будилович Юрий, Касаткин, Лисев, Поляк, Сбитников, Столыпин, Ховрин, Щегрлев» [* «Последние Известия Бунда» 1902 г., № 89, стр. 3-4.].

    Такого же приблизительно содержания заявление послал отдельно из Якутска Игорь Будилович; из Олекминска такого же характера заявление последовало за подписью десяти лиц (Баев, Барсова. Бибергаль. Борисов, Зильберберг, Панфилова, Шуган, Свечникова, Лосева, Первухин).

    Если, таким образом, в 1902 г. больше половины ссыльных прибывших в Якутскую область, составляли лица «по студенческим делам», то в последующие два года картина резко изменилась: в ссылку приходили люди, так или иначе связанные с партийной работой, преимущественно — социал-демократической. Более половины всех ссыльных, прибывших в Якутскую область за годы 1901-1905, составляли социал-демократы различных оттенков; на долю социалистов-революционеров за это время приходится, по имеющимся у нас данным, одна четверть всех ссыльных [* Следует однако иметь в виду, что 13-14% ссыльных значится в нашей статистике без указания партийной принадлежности.].

    Характерно, по каким делам прибыли в Якутскую область ссыльные в 1903 и 1904 годах.

    За демонстрации, состоявшиеся в Кишиневе в 1901 г., в Одессе, Екатеринославле, Вильно, Ковно, Петербурге — в 1902 г., в Томске — в 1903 г.

    За социал-демократическую пропаганду среди рабочих в городах: Симферополе, Елисаветграде, Киеве, Смоленске, Ярославле, Витебске, Гродно, Минске, Белостоке, Вильно, Иркутске.

    За принадлежность к следующим социал-демократическим организациям: Северному союзу социал-демократической партии, Южно-революционной группе социал-демократической партии; комитетам: Московскому, Екатеринославскому, Одесскому, Киевскому, Тифлисскому, Витебскому; организациям: Минской, Могилевской, Виленской, Ковенской.

    Новое наконец чувствуется и в профессиональном составе ссылки: рабочие составляют свыше трети тех ссыльных, о профессии которых мы имеем данные; появляется также в якутской ссылке группа крестьян, примыкающих к социал-демократии (гурийские крестьяне из Грузии).

    Новые люди, прибывшие в ссылку, принесли с собой новый дух. Они встряхнули и старую ссылку: они влили в нее свежую струю. Многие из них сохранили недурные связи с той революционной средой, откуда они были вырваны недавно. Они оттуда получали легальную и даже нелегальную литературу и в свою очередь посылали в нелегальную прессу вести о том, что делается на местах ссылки.

    Мысль о побеге из Якутской области была во все времена заветной мечтой наиболее активных ссыльных. А теперь, когда в стране чувствовалось, приближение бури, когда в Якутскую область долетали отклики первомайских демонстраций, ростовских событий 1902 года, крестьянских волнений на Полтавщине и Харьковщине в том же году, выстрелы Златоустовской бойни 1903 года, отголоски огромных всеобщих забастовок на Юге России в том же году, — трудно было усидеть в ссылке.

    Началась серия удачных и неудачных побегов. Николай Николаевич Кудрин вывозит удачно из Олекминска Марью Моисеевну Розенберг. Скоро он появляется в Якутске, чтобы устроить побег Ергина. которого ожидал суровый приговор. Когда же суд приговорил Ергина к заключению в арестантских ротах, на очередь был поставлен побег шлиссельбуржца — пролетариатца Яновича. Последний однако кончил жизнь самоубийством, и Кудрин вместо него увез с собою Палинского. Вместе с Кудриным Палинский углубился в конце мая 1902 г. в тайгу; через некоторое время они благополучно выбрались к жилым местам и выехали за границу.

    Примерно в конце того же года совершил свой первый неудачный побег М. Б. Вольфсон, впоследствии видный литератор-большевик, один из главных руководителей Госиздата и Большой Советской Энциклопедии. Вместе с другим ссыльным, будущим романовцем он в 1903 г. дважды повторил попытку к побегу. В последний раз им удалось благополучно пройти в северную тайгу и пробраться уже в южную, но здесь их погубила случайная встреча с полицейским отрядом и М. Б. Вольфсон оказался вместо Европейской России в далеком Колымске.

    В этот же период начались побеги и из более отдаленных мест Якутии. В конце 1903 г. из Вилюйска удачно бежал кожевник Соркин.

    Ссыльные стали подумывать о планомерном устройстве побегов: в Якутске с этой целью организовалась тайно не только для властей, но и для широкой массы ссыльных группа по организации побегов.

    Однако удачный побег при якутских условиях мог быть только счастливым исключением. Массе ссыльных приходилось думать о материальном устройстве здесь — на месте ссылки.

    В этом отношении надо отметить существенное отличие между старой ссылкой и новой. В XIX веке, особенно до 90-х годов, люди приходили в Якутию «всерьез и надолго».

    Сюда часто приходили ссыльнопоселенцы и каторжане по отбытии каторги, которым предстояло проводить в ссылке, если не всю жизнь, то по крайней мере многие годы, а то и десятки лет. Они поэтому рассматривали себя как постоянных, хотя и невольных, жителей Якутии. Они старались войти в местную жизнь, занимались порою довольно глубокими исследованиями края, предавались длительной и упорной хозяйственно-культурной работе.

    В начале XX века люди приходили в Якутию на определенное количество лет, максимум — на 8 лет, но они приходили с верою, что они, быть может, еще до срока уедут отсюда. Они приносили с собою свежее дыхание нарождавшейся революции и ждали, что она еще досрочно откроет им выход.

    Потому ссыльные этого периода рассматривали себя как |временных невольных гостей в Якутии. Кака волки, они все время смотрели в лес. И даже те, кто не собирался немедленно бежать в этот революционный «лес», стремились использовать свое пребывание в Якутии для лучшей подготовки себя к тому моменту, когда они снова окажутся там, на поле битвы.

    В ссылку приходили рабочие и крестьяне порою с весьма незначительным запасом общих и политических сведений; тем более жадно набрасывались они на всякую возможность расширить и углубить свои знания. Большую роль играла в этом отношении неофициальная библиотека ссыльных, о которой позднее одна якутская газета писала:

    «Несколько поколений якутян-ссыльных — политиков, конечно самых разных политических верований и толков, даже совсем беспартийных — с громадным трудом, много лет собирали библиотеку. И она давала пищу многим умам, многим душам, она была светочем во мраке изгнания, теплом в снегах одиночества. Она была их всех, их частной, их единственной, дорогой, выхоленной и выращенной собственностью. Она была отрадой ссылки» [* «Якутская Мысль» 1909 г., № 23-24.].

    Когда в 1903 г. началась (если не считать студенческой ссылки 1902 г.) первая волна массовой ссылки в Якутскую область, новые ссыльные нашли эту библиотеку в некотором беспорядке. Было созвано общее собрание, которое выбрало библиотечную комиссию. Последняя в течение нескольких дней привела библиотеку в порядок и вступила в переписку с рядом журналов и издательств Европейской России, прося их снабжать по возможности бесплатно своими изданиями заброшенную «политику». Помнится, что некоторые издания откликнулись на этот призыв; покойный Петр Якубович сообщил, что «Русское Богатство» намерено всемерно удовлетворять духовную жажду ссылки.

    Библиотека давала книги, а рефераты и дискуссии способствовали шлифовке и усвоению новых взглядов и течений.

    На дискуссиях разгорались страсти: в центре стояли споры между социал-демократами и социалистами-революционерами.

    Как известно, второй съезд Российской социал-демократической партии принял по адресу социалистов-революционеров далеко не лестную резолюцию: он не только отказывал в ней социалистам-революционерам в признании за ними характера социалистической партии, но даже признал «их практическую несостоятельность с точки зрения общедемократической» [* См. «Всесоюз. комм, партия (б) в резолюциях» 1932 г., ч. I, стр. 30.]. Эсеры, разумеется, жестоко обиделись. Припоминаются такие факты. Приезжает партия ссыльных, в ней и социалисты-революционеры. Среди встречающих партию якутян находятся социал-демократы. Сходящие с паузков на берег социалисты-революционеры спрашивают пришедших социал-демократов: «Признаете ли вы резолюцию второго съезда о нашей партии?» На вопрос следует положительный ответ. «В таком случае не считаю возможным подать вам руку», — говорит социалист-революционер.

    Разумеется, такого рода стычки являлись не правилом, а исключением. Обычным же ответом социалистов-революционеров на позицию, занятую по отношению к ним социал-демократической партией, явилась серия рефератов и дискуссий об аграрном вопросе, о терроре, об односторонности марксизма. Припоминается реферат с.-р. Будиловича о Н. К. Михайловском. Докладчик пытался противопоставить широту и многообразие субъективного метода в социологии узости экономического материализма. Оппоненты — социал-демократы — не оставались в долгу, споры затягивались до глубокой ночи и прерывались лишь с тем, чтобы возобновляться через некоторое время с новой силой;

    Внутри социал-демократической ссылки в это время еще господствовали «мир и тишина»: споры между рабочедельцами и искровцами к этому времени (конец 1903 г.) уже более или менее были изжиты; в Якутской области, правда, находился один из столпов «Рабочего Дела» Павел Федорович Теплов, в его выступлениях слышны были нередко отзвуки былой резкой борьбы против Г. В. Плеханова и «Искры», но в общем Теплов в этот период переживал увлечение махаевщиной, и рабочедельчество, как таковое, почти не имело своих официальных сторонников в Якутской области. Зато велись споры и рефераты вокруг вопроса о национально-культурной автономии, выдвигавшейся Бундом, вокруг течения Махайского.

    Но, конечно, «не едиными дискуссиями жив человек». Ссыльные нуждались в хлебе насущном: скудного казенного пособия не хватало на жизнь. Ссыльные работали, «кто в мастерских, кто в монополии, кто в фотографии» [* Из речи П. Розенталя на процессе «романовцев»]. Редко кто занимался сельским хозяйством, но многие занимались ремеслами. Это соответствовало профессиональному составу ссыльных того периода: из четырех сот пятидесяти (округленно) ссыльных, пришедших в Якутскую область за первое пятилетие XX века, больше трети составляли рабочие [* Если взять только тех ссыльных, о профессии которых имейтся сведения, то процент рабочих равняется почти 40.], а земледельцы — лишь 14 человек.

    Однако при чрезвычайно низком экономическом уровне Якутии пропитаться ремеслом было дело нелегкое: такую работу можно было находить почти исключительно в городах, а ссыльных расселяли по улусам, наслегам и деревням. В первые годы XX века ссыльным делались послабления, и начальство смотрело сквозь пальцы, если мастеровой самовольно перебирался в город для заработка, и само нередко разрешало такое переселение. С конца 1903 г. вольности начинают исчезать: одесский рабочий, самовольно отлучившийся из села Павловского в город Якутск ради заработка, был отправлен властями в далекий Колымск.

    «Политический ссыльный Сикорский, по профессии плотник, поселен был в Богарадцах, в 8 верстах от города. Он просил у губернатора Булатова перевода в село Павловское, так как он там рассчитывал найти работу по плотничьей части. Павловское отстоит на 18. верст от города, следовательно, дальше его прежнего местожительства, и мотивов для отказа не было никаких: Но ответ губернатор дал такой: «А не хотели ли вы, быть может, перевода в Петербург?» [* Из той же речи П. Розенталя.].

    Весьма значителен был среди ссыльных процент учащихся и лиц свободных профессий, всего свыше 150 чел. Кое-кто из них занимался по своей специальности (медициною), кое-кто пытался давать уроки, но и эго было запретным занятом, на которое начальство, правда, часто смотрело сквозь пальцы вследствие отсутствия культурных сил в крае. Порою, однако, находились добровольцы, которые напоминали начальству об уставе о ссыльных.

    Припоминается такой случай в селе Павловском. Жил там один ссыльный и обучал грамоте и арифметике детей местного зажиточного крестьянина. Все шло благополучно, пока однажды нелегкая не занесла попа в гости к этому ссыльному как раз в то время, когда он давал урок. Поп сообщил, куда следует, о нарушении устава, и сельские власти получили строгое предписание следить, чтобы население не пользовалось ссыльными в качестве учителей.

    Кое-кто из ссыльных участвовал в этот период в экскурсиях по исследованию Якутии; М. И. Бруснев и В. Н. Катин-Ярцев участвовали в русской полярной экспедиции А. Э. Толя (1900-1902 гг.); П. В. Оленин и тот же Бруснев — в экспедиции А. В. Колчака в 1903 г.; Нелькано-Аянская экспедиция 1903 г. состояла исключительно из ссыльных: Иванова, Панкратова, Пекарского, Теплова, Ховрина, Щеголева, а руководил этой экспедицией тоже ссыльный — В. Е. Попов.

    Однако участие в экскурсиях, работа по специальности споры, рефераты — все это были лишь отдельные светлые точки, которые отнюдь не нарушали общего мрачного фона будней далекой ссылки. Даже в Якутске, а тем более в Верхоянске, Колымске и в разбросанных поселениях среди безграничной тайги, люди, оторванные от культуры и от полезных занятий, прозябали в невольной праздности и в безысходной тоске. Создавалась благоприятная почва для дрязг и склок: люди ссорились из-за мелочей, то и дело из-за пустяков возникали товарищеские суды и бесконечная нудная переписка между колониями. И чуткие натуры нередко падали жертвой морального гнета: сходили с ума или кончали с собой.

    «Совершенно справедливо считают самоубийство и психические заболевания показателями ненормальности данных условий существования», — говорил в своей речи на суде П. И. Розенталь. Последний год XIX века дал в Якутии два самоубийства политических ссыльных — Гуковского и Калашникова. В 1901 г. молодой, но успевший много настрадаться, Павел Тимофеевич Швецов взобрался на вершину одной из гор, окаймляющих Верхоянск, и здесь покончил свою жизнь выстрелом. В его записной книжке нашли следующее четверостишие:

                                                    Иду отсюда навсегда

                                                    Без дум, без цели и труда,

                                                    Один с тоской во тьме ночной,

                                                    И вьюга след завеет мой.

    Шлиссельбуржец-пролетариатец Янович, покончивший счеты с жизнью в Якутске в 1902 г., оставил после себя совсем другого рода завещание. Он писал в своем предсмертном письме:

    «Ну, прощайте, товарищи. Желаю вам от всей души увидеть красное знамя развевающимся над Зимним дворцом» [* «Последние Известия Бунда», № 79,. «Восемнадцать лет тюрьмы и ссылки, — пишет Л. Янович в том же письме, — расстроили мои нервы. Я устал и чувствую огромную потребность отдохнуть»...].

    Старый боец перед лицом смерти не потерял своей веры в красное знамя, но он почувствовал, что многолетнее заключение в крепости, а еще больше ссылка с ее страшными буднями искалечили его, а влачить бессмысленное существование он не захотел.

    Но это все были редкие явления — пять самоубийств за три года. Но вот с осени 1903 г. начал в Якутии осуществляться гораздо более суровый режим, чем раньше, и результаты его не замедлили сказаться.

    15 марта 1904 г. покончил с собой в Колымске Комай.

    «Этот славный, глубоко симпатичный товарищ пробыл 2½ года в заключении: часть времени в Петропавловской крепости, а остальную, большую часть в психиатрической больнице св. Николая. Он был сослан на 8 лет, и в Якутске ему объявили место назначения — Колымск... В Якутске он тщетно протестовал против ужасного для него назначения и жаловался на болезненное состояние. Пришлось ехать в Колымск; по дороге он сильно заболел, чуть не замерз на наледях и, добравшись до Колымска, загрустил. В течение одного месяца он три раза покушался на самоубийство. Два раза его спасали. В третий не удалось» [* П. Теплов. История якутского протеста, стр. 179-180.].

    Около этого же времени покушался на самоубийство бывший студент Анатолий Алексеенко, сын полтавского помещика, привлеченный по делу крестьянских беспорядков. Психически заболевший, он был водворен в местную больницу.

    Весною 1904 г. студент Крылов нанес себе в припадке душевной, болезни ножом раны в область сердца и был водворен в якутскую больницу.

    В июле утопился в Лене бывший студент Раков. Месяцем раньше покончил с собою выстрелом из револьвера Хавский.

    Итого три самоубийства и два покушения на него и сверх того три сумасшествия. Это только за четыре месяца. «Как бы ни пытаться индивидуально объяснять каждый из этих трагических случаев, — говорил по этому поводу П. И. Розенталь, — для всякого должно быть очевидно, что условия жизни, допускающие в такое короткое время так много несчастий, — из рук вон плохи».

    А начальство старалось сделать эти условия все хуже и хуже. Больные, слабые люди реагировали на них самоубийствами и психическими заболеваниями, а более активные люди решили наконец ответить на них вооруженным протестом. Так вырос якутский протест 1904 года.

    На подробностях этого протеста мы здесь не будем останавливаться, хотя он безусловно представляет собою центральный пункт в истории якутской ссылки накануне 1905 года. Мы не будем вдаваться здесь в подробности потому, что якутский протест описан детально в ряде работ [* Вот перечень некоторых из них: П. Теплов. История якутского протеста. П. Розенталь. Романовка. Г. Лурье. Два протеста. Его же. Романовская история по архивным данным (в сборнике «В якутской неволе»).]. Отсылая читателей к этим работам, мы здео) коснемся этого протеста только в самых общих чертах.

    Всесильный диктатор царской России фон-Плеве. и его ставленник, иркутский генерал-губернатор Кутайсов, вздумали затянуть петлю над ссылкой. Был издан ряд циркуляров, которые донельзя стеснили жизнь ссыльных, а за малейшее неповиновение грозили им ссылкой за полярный круг.

    Около шести десятков ссыльных Якутской области, точнее, Якутского округа, решили оказать вооруженное сопротивление растущему произволу. Они собрались в доме якута Романова, превратили этот дом в маленькую крепость, предъявили губернатору несколько требований и объявили, что они не разойдутся до удовлетворения их требований, а если начальство вздумает взять их силою, то они окажут вооруженное сопротивление.

    Три недели сидели они за баррикадами, над домом развевалось красное знамя, дом был окружен кольцом из полицейских, казаков и солдат. Три дня подвергались они жестокому обстрелу, причем потеряли одного товарища убитым и трех ранеными. Наконец большинство решило сдаться. Осажденные ошиблись в своем расчете: они полагали, что их возьмут штурмом и они тогда сумеют оказать достойный отпор. Но вместо этого власти их пытались перестрелять с такого далекого расстояния, что недальнобойное оружие осажденных оказалось бессильным для сопротивления. К тому же власти распространили ложь и клевету: они представляли дело так, будто солдаты стреляют в ответ на бесосмысленные выстрелы, раздающиеся со стороны осажденных. Последние увидели себя вынужденными сдаться с тем, чтобы на суде и помимо него поведать всем о действительном ходе событий.

    «Романовцев» — так прозвали осажденных по фамилии владельца дома — судили и приговорили 55 человек к двенадцати годам каторги каждого. Но лозунги, брошенные Романовцами, были широко подхвачены всей ссылкой и не только ссылкой. Одновременно в стране почувствовались предвестники грозной бури 1905 года. Власти дрогнули, Кутайсов насмерть перепугался и поторопился отменить свои циркуляры.

    С внешней стороны, а отчасти и с внутренней, романовская история 1904 года напоминает собою якутскую трагедию 1889 года. Но вместе с тем выступают и явные черты различия, отмеченные в свое время И. А. Теодоровичем [* «Каторга и Ссылка» 1929 г., № 3 (52), статья: «Две годовщины».].

    Уже один состав участников обеих якутских историй указывает на известное их различие.

    «Вот эти цифры-показатели, красноречиво говорящие нам о том, что «иные времена — иные песни». В «монастыревском сопротивлении нет ни крестьян, ни рабочих, процент их равен нулю; процент рабочих и крестьян в «романовском деле» бурно подымается до 47, т. е. почти до половины: процент одних рабочих там и здесь — 0 и 42. Процент евреев падает с 85 до 59, что указывает на то, что раньше отстававшие в деле революционных выступлений народности быстро подтягиваются; среди романовцев мы встречаем уже и армян, и грузин, и поляков, и литовцев, не говоря уже о значительно возросшем проценте великороссов и украинцев. Мы прекрасно понимаем, что эти цифры-показатели в данном сопоставлении довольно условны, но они все же говорят о разительном изменении общественных сил, выступающих ныне в революционном движении» [* Там же.].

    Конечно, и по партийным течениям состав участников в этих историях совершенно различен: в романовской истории свыше девяти десятых всех участников принадлежат к социал-демократам разных направлений, наоборот — почти все социалисты-революционеры оказываются в рядах противников протеста.

    Но самым существенным различием является та обстановка, в которой происходила та и другая история. Трагедия 1889 года произошла на закате народовольческой полосы революции и в то время, когда еще едва-едва заметны были только зародыши будущего рабочего движения. Романовская история совпала с кануном великого 1905 года: она началась «перед бурей», а ее отголоски уже слились непосредственно с разражавшейся бурей.

    На романовскую историю живо откликнулись рабочие самых разнообразных мест: рабочие Ростова-на-Дону, Твери,. Лодзи, Минска, Двинска, Могилева и т. д. и т. д. посылали романовцам горячие приветствия; кое-где: в Витебске, в Гродно, в Сувалках [* «Последние Известия Бунда», №№ 193 и 199.] и в Иркутске происходили рабочие демонстрации в связи с романовским процессом.

    Само собой разумеется, что сама ссылка, в частности в Якутской области, не могла не реагировать на романовскую историю. Наиболее ярко отозвались олекминские товарищи, среди которых тогда находились Урицкий, Теодорович и другие. Они демонстративно выражали свое сочувствие протесту романовцев и запечатлели это в телеграмме якутскому губернатору и министру внутренних дел, которая гласила:

    «Мы вполне присоединяемся ко всем требованиям забаррикадировавшихся якутских товарищей и заявляем, что не будем подчиняться ни циркулярам, отмены которых они требуют, ни административным наказаниям за нарушение этих циркуляров».

    В Вилюйске почти все ссыльные оказались на стороне романовцев. На собрании, которое обсуждало, как активно присоединиться к протесту якутян, ссыльный Шварц внес предложение взять силою город Вилюйск. Его предложение никому не казалось странным, но не ясно было, что сделать с городом, когда он окажется в руках ссыльных. Тогда тот же Шварц предложил произвести захват почты. Эта идея показалась более приемлемой, но и она не была осуществлена. Кончилось тем, что ссыльные послали губернатору заявление о своей полной солидарности с романовцами.

    В Верхоянске, где в то время было 11 человек ссыльных, возникло предложение обезоружить местную казацкую охрану и отправиться всем ссыльным в Якутск. Однако и здесь в конце концов остановились на решении написать резкое заявление.

    Несколько более активными оказались колымчане, правда, с некоторым опозданием. Вот что говорит об этом телеграмма, полученная министром юстиции 1 апреля 1905 года:

    «8 марта в присутствие полицейского управления явился за получением корреспонденции политический ссыльный Бойков; следом за ним в присутствие ворвались, вооруженные ружьем и топором политические Басс и Верхотуров, заявили: «мы предъявляем письменный протест и требуем, чтобы вся корреспонденция была нам выдана без просмотра, а иначе мы оказываем вооруженное сопротивление». Вбежавший казак схватил Верхотурова, а исправник, увидав поднятый Бассом топор, а Бойковым направленный на него револьвер, схватил их за руки и отобрал от них заявление следующего содержания: «Колымскому окружному, исправнику. Вооруженные, мы протестуем против просмотра корреспонденции, являющегося одним из частных проявлений репрессий последнего времени по отношению к политическим ссыльным. Наш протест есть продолжение борьбы, начатой якутскими товарищами, в феврале — марте прошлого года, Басс, Бойков, Верхотуров, Дзержановский, Сидорович».

    Басс был схвачен сзади, а исправник, освободившийся от Бойкова, выбежал на улицу. Одновременно в канцелярию вбежали с ружьями политические Сидорович и Дзержановский, но были задержаны казаками, после чего все перечисленные лица были обезоружены и арестованы» [* Дело I департамента министерства юстиции 1905 г. № 1724.].

    А впереди всех шли, разумеется, якутские ссыльные, которые устроили в 1904 и 1905 годах несколько открытых демонстраций. О поводах к ним заботилось само начальство. Сравнительно скоро после романовской истории на Лене произошла Нахтуйская драма, о которой мы здесь тоже скажем только несколько слов, отсылая читателя к подробному изложению этой истории в сборнике «В якутской неволе».

    В мае 1904 г. по Лене следовала партия ссыльных к Олекминску. Во главе конвоя стjял выродок-офицер Сикорский, который задумал изнасиловать одну из ссыльных. Последние догадались об этом и подготовились к отпору. Под Нахтуйском офицер попытался ночью пройти в отделение на паузке, где помещались женщины. Его встретил студент М. Н. Минский, социал-демократ, староста партии, и предложил немедленно удалиться. Офицер нахально продолжал свой путь и был убит наповал выстрелом Минского. Конвой открыл беспорядочную стрельбу и убил ссыльного Н. Шаца, но Минскому удалось быстро прекратить стрельбу, убедив конвойных, что они должны только его арестовать, как непосредственного убийцу.

    О последовавшей затем демонстрации якутских ссыльных расскажем словами М. С. Зеликман, активной участницы этой демонстрации:

    «Ожидалось прибытие в Якутск партии тов. Минского, и, как следовало ожидать, администрация желала тихонько высадить партию, не допустив демонстративной встречи партии с ссыльными, доставить тов. Минского непосредственно в тюрьму.

    Предстояло обойти администрацию и встретить партию во что бы то ни стало.

    Заготовив красные флаги, и предусмотрительно спрятав их по карманам, чтобы затем во время навязать их на палки, мы поздно ночью группой человек в 20 вышли в поле к пустынному берегу Лены. Было еще очень холодно по ночам, и мы порядочно прозябли за долгие часы ночи, согреваясь у небольшого костра и весело проводя время за рассказами, шутками и остротами.

    Расставленные на дороге часовые донесли на рассвете, что пароход с паузком на буксире показался уже на сравнительно близком расстоянии. Соблюдая все предосторожности, мы продвинулись врассыпную вперед и прилегли на берегу в ожидании парохода. На заре ясно обрисовался медленно подходящий пароход. Мы жадно впились глазами в паузок, на палубе которого одиноко маячили одна-две фигуры. То был такой же дозор, как и наши сторожевые посты. Через несколько минут, когда паузок был уже на близком расстоянии от берега, палуба наполнилась товарищами, окруженными строем солдат.

    Мы быстро построились на берегу, выкинув свое знамя с рельефной надписью «Долой самодержавие». Раздались взаимные приветствия, загремела «варшавянка», подхваченная голосами на паузке. И только когда взошло яркое солнце, бросая снопы золота на неподвижную гладь реки, из города заспешил к нам навстречу отряд казаков с шашками наголо под предводительством полицеймейстера Березкина...

    Приблизившись к нам, рассмотрев воочию две приветствовавшие друг друга группы, сливавшиеся в одном протестующем гимне, полицеймейстер Березкин совершенно растерялся. Он пробовал кричать охрипшим от напряжения голосом: «Отдайте нам флаг!», «Прекратите пение!», «Я буду стрелять!», но голос его звучал беспомощно жалко под гул оживленного хора... Потерявший от страха голос, бледный до синевы, почти дрожавший за стеною сгрудившихся вокруг него ружей и штыков, он наступал, скорее готовый к отступлению, на группу невооруженных людей, забывших о всякой опасности в своем революционном порыве... и вдруг положение неожиданно обострилось. По какому-то знаку Березкина конвой на паузке окружил группу наших товарищей, угрожающе натравив на них ружья, взятые на прицел. Такой же угрожающий жест привел в движение ружья стоявших впереди нас казаков. Смертельно бледный полицеймейстер едва выговаривал слова команды. Солнце ярко заблистало на засверкавших штыках и заставило меня невольно обернуться назад на нашу группу с мыслью о том, что я, может быть, вижу всех товарищей в последний раз...

    Я оглянулась на полицеймейстера в тот момент, когда он внезапно повернул свою армию назад, сделав знак пароходу об отплытии назад. Он придумал в последнюю минуту обходное движение и направил пароход минуя пристань к другому пункту, куда поспешили и мы, встретив партию уже на пути к нашим квартирам».

    Такую же нерешительность пришлось проявить тому же Березкину и на демонстрации 23 августа, когда якутские ссыльные, находившиеся на свободе, провожали осужденных романовцев на каторгу. Описание этой демонстрации, сделанное одним из якутских товарищей под непосредственным ее впечатлением, мы находим в книге П. Теплова [* История якутского протеста», стр. 352.].

    «Якутск. День отправки «романовцев» был назначен на 23 августа; около 6 ч. вечера к воротам тюрьмы собрались политические в количестве 40-50 человек, а сзади них там и сям группировались кучки обывателей. После приема конвоем из-за палей тюрьмы раздалась рабочая «марсельеза». Могучие звуки стройного хора последний раз огласили тюремный двор; как будто что-то оборвалось в груди, когда голоса дорогих нам товарищей замерли в воздухе: «Романовцы», которых с вольно-следующими больше 60, вышли из-за тюремных ворот и, окруженные сетью конвойных солдат, собирались отправиться к берегу, где ожидал их пароход «Алдан» с баржей... Звуки «варшавянки», раздавшиеся их наших рядов, огласили воздух; воодушевление было неописуемое; мы пропели несколько куплетов и сплоченной группой двинулись за нашими товарищами, отделяемые от них цепью городовых. Требования полицеймейстера разойтись только усилили всеобщий энтузиазм, и был момент, когда мы были готовы на все, если б полиция проявила хоть малейшую попытку учинить над нами насилие... Как только партия миновала тюрьму, мы приветствовали ее возгласами: «Да здравствуют романовцы!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует грядущая революция!», а сзади и с боков теснились обыватели и учащиеся, жадно прислушиваясь к нашим взаимным приветствиям. На берегу нас ожидала толпа человек в 150-200, среди нее были также рабочие казенного винного завода, только что кончившие работу и поспешившие на берег. Вся толпа, вместе с нами доходившая до 250-300 человек, стояла на берегу, а на барже у берега толпились товарищи, готовые к отплытию... С баржи раздались возгласы: «Товаращи, вечная память Матлахову!», «Вечная память Науму Шацу!», «Вечная память жертвам якутской бойни 1889 г.!»

    В ответ последовало несмолкаемое громогласное «ура», и дружное пение («Вы жертвою пали в борьбе роковой») с баржи и берега огласило воздух».

    Так, Якутск в 1904 г. присоединился к волне революционных демонстраций, пронесшихся в те годы по царской России. К этому же периоду относится и начало нелегальной работы ссылки среди местного населения, хотя более значительное развитие она получила только в последующие годы.

    Еще на рубеже 1903 и 1904 годов в Якутске была сделана попытка некоторых ссыльных организовать группу для нелегальной революционной работы. К ее составу, насколько помнится, принадлежали П. Теплов, П. Розенталь, пишущий эти строки и некоторые другие. Эта группа не ставила себе собственно задачей работу среди местного населения: она наметила план подготовки для нелегальной печати ряда брошюр и распределила темы между своими участниками для литературной разработки. Впрочем все это осталось лишь в области планов, так как ее участники оказались скоро на Романовке, а затем и в тюрьме.

    Первой же попыткой вести нелегальную работу среди местного населения надо считать организацию ученического кружка политического характера в 1902-1903 гг. [* Мемуарист В-р в журнале «По заветам Ильича», которого мы ниже цитируем, относит кружок Будиловича ошибочно к 1904 г. См. «Последние Известия Бунда» 1903 г. № 113.]. Организатором и руководителем этого кружка был ссыльный студент Московского университета Игорь Будилович. В этом кружке участвовали реалисты Сергей Бушуев, Павел Чагин, Николай Родионов и Наумов-Назаров. Кружок ставил собственно перед собою цели взаимного общения и самообразования. Впрочем этот кружок существовал недолго: 23 января 1903 года (по старому стилю) были произведены обыски у Будиловича, Родионова, Чагина, Кокшарского и Бушуева. Поводом послужил донос обывателя Новгородова, который выкрал у своего квартиранта нелегальную литературу и доставил ее вице-губернатору, усиленно занимавшемуся политическим шпионажем за ссыльными. В результате кружок распался, а Будилович оказался в Средне-Колымске.

    Работа кружка сыграла однако известную роль в развитий его членов. Некоторые из них впоследствии были активными революционерами, а Наумов-Назаров был наркомземом Якутии. Другие члены кружка оказались ренегатами: Бушуев впоследствии служил товарищем прокурора Якутского окружного суда, а Чагин — советником Якутского областного правления.

    1905 год снова воскресил нелегальную кружковую работу среди учащихся: в апреле 1905 года возникает в Якутии первый марксистский кружок, получивший в ноябре того же года наименование «Маяк», а в июне 1906 г. превратившийся в якутскую организацию РСДРП. Об этом кружке мы находим сообщение в журнале «По заветам Ильича» [* 1925 г., июнь, № 6, ст. «Первый социал-демократический кружок в Якутске «Маяк».], которое мы ниже цитируем:

    «Учащаяся молодежь среднеучебных заведений Якутска — реального училища, духовной семинарии и женской гимназии — отсюда вышел первый якутский марксистский кружок, давший первых якутских соц.-демократов. Пионером с.-д. пропаганды среди нее явился политический ссыльный, с.-д. Хаим Штейнбах, привлекший вскоре к этой работе ряд товарищей по ссылке и по партии.

    Нужно отметить два фактора, благоприятствовавших успеху начатого Штейнбахом дела: 1) частое общение многих учащихся с политическими ссыльными (последние жили зачастую в квартирах родителей учащихся, помимо того занимались репетиторством), не упускавшими случая воздействовать в определенном направлении на молодежь, и 2) вооруженный протест 56 политических ссыльных в феврале — марте 1904 г. — «Романовка» — пробудивший от спячки широкие круги учащихся. Красный флаг, гордо реявший над зданием «Романовки» в период ее 18-дневной осады, самый факт необычайно смелого вызова горсти политических ссыльных колоссу царизма — все это, поразив воображение молодежи, заставило ее задуматься, от прежнего обывательско-мещанского прозябания перейти к содержательной, осмысленной жизни...

    В середине апреля 1905 года, завязав связи с отдельными реалистами и семинаристами, Штейнбах организует из них кружок, ставящий целью выработку марксистского миросозерцания членов его. Кружок ведет регулярные, систематические занятия, начав с ознакомления с основами политической экономии, переходя затем к программам политических партий и истории рабочего движения в России.

   Занятия кружка происходят в квартире Штейнбаха, предварительно ознакомившего членов его с правилами конспирации и требовавшего строжайшего соблюдения таковых.

    Одними из первых вступивших в кружок были семинаристы Сергей Голованенко, Никита Амосов (в конце 1905 г. отошел к эсерам), Инн. Канаев, реалисты Инн. Говоров и Василий Яковлев (оба последние вступили весной же 1905 г., но несколько позднее).

    Осенью, с началом учебных занятий в кружок втягивается ряд новых членов: реалисты Георгий Туезов, Яков Попов, Ефим Стелов, Федот Астраханцев и др., а также несколько семинаристов и гимназистов. Разросшийся численно (свыше 20 членов) состав кружка, невозможность, по конспиративным соображениям, устраивать частые многолюдные собрания диктовали необходимость разбивки кружка на ряд мелких кружков (предельная норма 6 человек), а это последнее в свою очередь требовало создания кадра руководителей. В качестве таковых Штейнбах привлек товарищей по ссылке; с.-д. С. А. Малых, С. В. Константинова и К. И. Лузина.

    Изредка устраивались общие собрания членов всех кружков, на которых зачитывались рефераты и происходили прения по ним. Референтами, помимо руководителей, выступали и некоторые наиболее подготовленные члены кружков, как, например, С. Голованенко».

    Общую характеристику работы первого марксистского кружка дает один из его участников Федот Астраханцев [* «Автономная Якутия» 1923 г., № 53.]:

    «Тут, у Штейнбаха, впервые мы прониклись идеей классовой борьбы и с тех пор решили посвятить себя служению революции, окунуться с головой, со всем юношеским энтузиазмом в великую борьбу пролетариата с угнетающим его капиталом.

    Еще тогда, в 1905 г., учение Карла Маркса вдохнуло в нас непоколебимое убеждение в неизбежность гибели капитализма и глубокую веру в торжество пролетариата, организующего коммунистическое общество».

    Однако, ахиллесовой пятой этого периода социал-демократической работы в Якутске являлось то, что она, по-видимому, в основном замыкалась кругом учащейся молодежи и не пыталась перенестись непосредственно в среду трудящихся. Автор цитированных нами выше воспоминаний в журнале «По заветам Ильича» объясняет это своеобразие якутского социал-демократического движения особыми экономическими условиями Якутии:

    «Чрезвычайно отсталые, полунатуральные формы хозяйства, господство торгового и ростовщического капитала, преимущественно в низшей стадии его развития — таковы характерные черты экономики области в начале 900-х годов...

    Отсутствие даже мелких промышленных предприятий в центрах административно-торговой жизни области — Якутске, Олекминске и Вилюйске — дополняло картину отсталости экономической жизни края. Имевшиеся одиночки-ремесленники вербовались из среды политической и уголовной ссылки».

    Слов нет, якутская действительность в самом деле не давала настоящего фундамента для массовой социал-демократической работы. Тем не менее надо признать, что за этим, общим фоном ссыльные социал-демократы (впрочем, как и другие ссыльные) не замечали и не использовали тех, правда — незначительных, возможностей, которые все-гаки были налицо. Были в Якутске рабочие монополии, была широкая масса обездоленных якутов, страдавших от эксплуатации своих тойонов. Вот на эту массу ссыльные как-то совсем не обращали внимания в смысле революционной работы среди нее. Препятствовало незнание якутского языка, а главное — существовала какая-то презумпция, что якутская масса так отстала, что здесь приходится говорить не о революционной работе, а о чисто культуртрегерской.

    Тем болезненнее воспринимали ссыльные свою оторванность от революционной работы. И в таких центрах Сибири, как Красноярск и Иркутск, активные ссыльные не удовлетворялись местной революционной работой и бежали из них при первой возможности в Европейскую Россию. Тем более должна была быть сильна тяга к бегству из Якутии. До 1904 г. возможности для осуществления бегства были ничтожны: летописи якутской ссылки рассказывают нам о многих попытках в этом направлении, но лишь о единичных, исключительных удачных случаях побегов из Якутии.

    Растерянность администрации после романовской истории, подъем настроения в ссылке и революционные события во всем государстве увеличивают количество удачных побегов даже из Якутии в 1904 и особенно в 1905 году.

    Однако огромному большинству ссыльных приходится оставаться в Якутии, но им становится невмоготу прозябать дальше в своих улусах и наслегах в 1905 году, когда до них доносятся отзвуки бури — девятого января и последовавших за ним событий.

    «Настроение ссылки, — впоследствии вспоминал в «Киевской Мысли» [* 1913 год, № 50, ст. «Амнистия 1905 года (клочки воспоминаний)».] бывший якутский политический ссыльный М. Н. Душкан-Гальперн, — быстро поднялось, и как-то стихийно все ссыльные почувствовали невозможность оставаться в медвежьих углах в пассивном ожидании. Почти одновременно у всех явилась одна и та же мысль бросить места «водворения» и перебраться в Якутск, где бьется хоть, какой-нибудь пульс жизни, куда все же скорее доходят вести с родины.

    Быстро ликвидировалось несложное «хозяйство», и в марте и апреле 1905 года почти все ссыльные Якутского округа, как будто заранее сговорившись, потянулись в Якутск, куда вскоре прибыли также многие ссыльные из Вилюйского и даже Верхоянского округов. К весне таким образом собралось в Якутске около 150 ссыльных.

    Еще к началу 1905 года якутский исправник обнаружил «массовое самоводворение ссыльных в Якутске»: оказалось в городе свыше 60 человек из округа, которые жили здесь уже несколько месяцев и даже полгода. Усердный исправник предложил «принять меры», но растерявшийся губернатор не пошел на это.

    Еще ранее, в июле 1904 года, из Верхоянска бежали Арчил Гургенадзе, Залман Левин и Овсей Винник. Их задержали лишь под самым Якутском. На попытки администрации вернуть беглецов в Верхоянск или куда-нибудь подальше они заявили, что «добровольно туда не поедут и будут сопротивляться до последней степени», а «группа политических ссыльных» в своем «открытом письме» губернатору от 1 октября столь же категорически заявила, что «малейшее насилие над ними приведет к ряду кровавых столкновений». Тот же генерал-губернатор Кутайсов, который раньше так храбро угрожал ссыльным всякими скорпионами за малейшее ослушание, теперь 13 ноября 1904 года, разрешил телеграфно оставить упорных беглецов в Якутском округе. Так постепенно устанавливалась «вольница», в Якутии в течение 1904 и еще более 1905 года.

    И вот наконец наступает октябрь 1905 года. И так оторванный Якутск остается совсем разобщенным: перерыв сообщения, отсутствие телеграмм, телеграфная забастовка в Сибири... Наконец, с опозданием на два дня телеграф принес в Якутск манифест 17 октября».

    Ссыльные рвутся туда, где кипит революционная борьба, а губернатор заявляет, что у него нет средств на их отправку согласно «амнистии». Губернатор запрашивает Иркутск, а оттуда нет ответа. Лишь демонстрация в конце октябрят заставляет губернатора быстро найти требуемые средства. Политические готовятся в путь.

    «Остатки кассы ссыльных, — читаем мы дальше в воспоминаниях. М. Душкана, — были розданы по рукам менее имущим товарищам, прекрасная библиотека, переходившая по традиции от одного поколения ссыльных к другому и постоянно пополнявшаяся, была частью роздана по рукам, частью, распродана за бесценок местным «любителям» из купцов и чиновников» [* Это место в воспоминаниях М. Душкана способно вызвать сомнения: ссыльные, пришедшие в Якутию в 1906 и следующих годах, имели в своем распоряжении старую библиотеку ссыльных.].

    Против такого «разбазаривания» раздавались, согласно воспоминаниям М. Душкана, «отдельные робкие голоса», высказывавшие опасение, не понадобится ли еще библиотека новым последующим ссыльным. Эти скептики оказались пророками: в ноябре 1905 года ссыльные стали покидать Якутию, а летом следующего года она уже встречала новых пришельцев... [* Мы совершенно не затронули в настоящей главе весьма интересного момента из истории якутской ссылки этого периода — о борьбе в ней направлений протестантов и контрпротестантов и об издававшихся в это время в Якутии нелегальных журналах и воззваниях: об этих моментах пишет подробно в своей статье в этом же сборнике И. Г. Ройзман.].

    /100 лет Якутской ссылки. Сборник якутского землячества. Под редакцией М. А. Брагинского. [Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Историко-революционная библиотека. Воспоминания, исследования, документы и другие материалы из истории революционного прошлого России. № 6-7 (XCV-XCVI) 1933.] Москва. 1934. С. 174-207./

    Г. Лурье

                                      К ИСТОРИИ ПРЕБЫВАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ

                                                      В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

    Якутская область недолго видела в своих пределах декабристов. Всего их перебывало в конце 20-х и начале 30-х годов прошлого века в этой области десять человек, но большинство из них оказалось здесь только кратковременными гостями. Более или менее продолжительное время оставались только четыре декабриста: Андреев, Бестужев. Муравьев-Апостол и Чижов [* Со сроками пребывания декабристов в Якутской области в литературе встречаются часто недоразумения. Не свободен от этого и Био-библиографический словарь», издаваемый Обществом политкаторжан: о Муравьеве-Апостоле здесь, например, сказано, что он переведен из Якутской области в 1836 г., в то время как он ее покинул в мае 1829 г.]. Последним выехал из области Чижов в 1833 г. Этот год и считается обычно последним моментом пребывания декабристов в якутской ссылке.

    Однако, в архиве министерства внутренних дел мы находим «Ведомость о лицах, состоящих под надзором полиции в Якутской области за 1864 год», из которой видно, что еще в 60-х годах в Якутской области находился один из декабристов, игравший, правда, скромную роль в деле 1825 года, но представляющий тем не менее довольно колоритную фигуру.

    В упомянутой «Ведомости» мы читаем под номером 1:

    «Поселенец из политических преступников Павел Выгодовский, уроженец Волынской губернии.

    Лета от роду — 62.

    Подвергнут надзору — по решению Томского губернского суда за помещение в прошении дерзких и ругательных выражений против начальства и власти.

    Состоит под надзором с 20 февраля 1857 г.

    Подвергнут надзору — без срока, гласному.

    Надзор учрежден в городе Вилюйске, занимается перепискою бумаг у частных лиц.

    От казны содержания не получает.

    Семейства не имеет.

    Ведет себя хорошо и ни в каких предосудительных поступках не замечен».

    Здесь безусловно идет речь о декабристе Дунцове-Выгодовском [* Как известно, декабрист Выгодовский был сыном крестьянина Дунцова. Он жил по подложному паспорту под фамилией Выгодовского; под этой фамилией служил в канцелярии волынского губернатора, судился по процессу декабристов и т. д.] Павле Фомиче, который до привлечения по делу декабристов служил в канцелярии волынского губернатора. Этот Выгодовский, как известно, был действительно, привлечен в 1854 г. к ответственности в томском суде «за ослушание и дерзость против местного начальства», причем при обыске у него найдены рукописи, «наполненные дерзкими и сумасбродными идеями против правительства». В 1855 г. он был приговорен к наказанию плетьми и к высылке в Восточную Сибирь. От наказания плетьми он был освобожден за старостью лет (ему уже тогда было 53 года [* Декабрист Выгодовский родился в 1802 г.; вилюйский поселенец Выгодовский имел от роду в 1884 г. 62 года. Полное совпадение.], а в ссылку он попал, как мы видим, в Якутскую область в феврале 1857 г.

    Из приведенных о нем выше официальных сведений, весьма скудных, мы видим, что жилось ему в якутской ссылке несладко, как, впрочем, и раньше в Нарыме. Он жил одиноким и не получал никакого пособия от казны; раньше в Нарыме он все-гаки получал пособие в размере 4 рублей 35 и ¾ копейки серебром взамен солдатского пайка, так как в отличие от многих других декабристов он не имел никаких собственных средств.

    Мы могли проследить его дальнейшую судьбу только по двум последующим «Ведомостям» — за 1865 и 1866 годы. Он продолжал оставаться в Вилюйске и заниматься перепиской бумаг и заслужил хорошую аттестацию со стороны начальства: «Поведения хорошего», «Ведет себя хорошо».

    Впрочем, Выгодовский и в Нарыме «вел себя хорошо», как и почти все декабристы в ссылке. «За время нахождения на поселении, в продолжение 28 лет, он аттестовался томской администрацией, под надзором которой состоял, всегда с хорошей стороны», — пишет о нарымском периоде ссылки Выгодовского А. И. Дмитриев-Мамонов в своей книге: «Декабристы в Западной Сибири» [* Петербург, 1905 г., стр. 113-114.].

    Однако, о последнем периоде жизни Выгодовского Дмитриев-Мамонов сообщает совершенно неверные сведения: «По воспоследовании всемилостивейшего манифеста 26 августа 1856 г., получив прощение с восстановлением утерянных прав по суду, (Выгодовский) возвратился в Россию». Такая сугубая неточность тем менее понятна в книге Дмитриева-Мамонова, что она именуется «историческим очерком по официальным документам». Достаточно было автору внимательно просмотреть «именной указ, данный сенату» 26 августа 1656 года об облегчении участи политических преступников, чтобы убедиться, что в перечне декабристов, подпадающих под действие этого указа, нет фамилии Выгодовского [* См. «Полное Собрание Законов Российской Империи», собрание II. т. XXXI, № 30883.]. Это тем более странно, что Дмитриев-Мамонов указывает в предисловии, что он, в частности, изучал документы архива уездного полицейского управления в Нарыме, т. е. как раз в месте пребывания Выгодовского в Томской губернии.

    По-видимому, именно на работе Дмитриева-Мамонова основывался N. М. Головачев, когда он писал: «В 1856 г. он (Выгодовский) вернулся в Россию, где и скончался в том же году» [* «Декабристы». 86 портретов. Издание Зензинова, Москва, 1906 год, стр. 87.]. Последнее прибавление о дате смерти Выгодовского отсутствует у Дмитриева-Мамонова. В этом отношении Головачев, по-видимому, руководствовался неправильной отметкой в «Погостном списке», составленном М. И. Муравьевым-Апостолом [* «Декабристы», под редакцией Головачева, издание Зензинова, Москва, 1907 год.]. Последний вел погодные записи об умерших декабристах. Под 1865 годом у него значится Выгодовский [* В напечатанном «Погостном списке» против одних покойников имеются крестики, а против других их нет; против Выгодовского нет крестика.] в отношении тех покойников, о которых у Муравьева были сведения, он обозначал «место кончины и похорон», но нередко эта графа остается у него незаполненной; то же самое произошло и в отношении Выгодовского. Следовательно, до Муравьева дошли какие-то сведения о мнимой смерти Быгодовского в 1856 г., но без подробностей.

    По-видимому, на тех же слухах основана надпись на могиле Башмакова, умершего в Тобольске 21 сентября 1859 г.: «Последний из ссыльных за 14 декабря 1825 года» [* «Сибирские огни», 1924 г., № 5, стр. 157. Автор помещенной здесь статьи Кубалов комментирует, что надпись относится к ссыльным, оставшимся в Сибири. Как мы видим, надпись неверна и при этом комментарии.].

    После выхода работ Дмитриева-Мамонова и Головачева уже стало известно, что Выгодовский вместо амнистии получил новый приговор, но местом его новой ссылки обозначалась Иркутская губерния [* См., например, в «Большой советской энциклопедии» слово «Выгодовский». Здесь же говорится: «Год смерти неизвестен». К сожалению, нам также не удалось установить год и место его смерти.]. Как мы видим, и здесь нужна поправка: Выгодовский оказался гораздо дальше — в Вилюйске, Якутской области.

    Во всей этой архивной справке нас интересует следующий вопрос: как это случилось, что декабристы, товарищи Выгодовского по процессу и судьбе, ничего, по-видимому, не знали о тяжелых перипетиях на склоне лет своего товарища и о его пребывании в Якутской области. Кубалов в статье «Декабристы и амнистия» [* «Сибирские огни», 1924 г, № 5.] рассказывает, как декабристы, воспользовавшиеся амнистией, заботились о судьбе тех, которые по материальным соображениям не могли выбраться из Сибири, и содействовали устранению этих препятствий. Почему же так сиротливо проводил свои старческие годы Выгодовский, по-видимому, не пользовавшийся ни от кого ни материальной, ни моральной поддержкой?

    По личным ли каким-нибудь особенностям Выгодовский так оторвался от всех прочих декабристов, что они его потеряли из виду? Не распространяли ли сознательно власти-слухи о смерти Выгодовского? Или, может быть, тут сказалась социальная и идеологическая природа большинства декабристов? Ведь Выгодовский был единственным среди декабристов, если не считать солдат и матросов, крестьянином по происхождению, членом общества «Соединенных Славян» и вольномыслящим в религиозных вопросах Выгодовский был связан крепкими нитями с Борисовыми, но их уже не было в живых к моменту амнистии.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 5 (90). Москва. 1932. С. 178-181./

    Г. Лурье

                                        ИЗ РУКОПИСЕЙ ДЕКАБРИСТА ВЫГОДОВСКОГО

    Широкая публика ничего не знает о декабристе Выгодовском. Эта «любопытнейшая личность», по выражению М. В. Нечкиной [* «Общество соединенных славян», ГИЗ, М. - Л., 1927 г., стр. 42.], была основательно забыта еще при жизни. Почти никто не заметил отсутствия Выгодовского среди возвращенных по «милости» Александра II декабристов в 50-х гг. [* В «Именном указе, данном Сенату» 26 августа 1856 г. об облегчении участи; политических преступников, нет фамилии Выгодовского в перечне декабристов, подпадавших под действие этого указа. См. «Полное собрание законов Российской империи». Собрание II, т. XXXI, № 30883.]; сами товарищи-декабристы о нем забыли [* Впрочем, в письме декабриста Г. С. Батенкова от 12 октября 1856 г. из Тобольска, мы, между прочим, читаем: «Удивились мы, почему не попал в амнистию находящийся в Нарыме Выгодовский. Не забыт ли он как-нибудь? А всем известно, что человек мирный и кроткий. Слышал я о нем, живя в Томске, но лично совсем незнаком. Добросердечие ваше, конечно, примет и в нем возможное участие». Это письмо напечатано в «Русской старине» (1889 г., август, стр. 346). Неизвестно, кому оно писано. Во всяком случае, мы не имеем никаких сведений о том, в чем выразилось участие адресата в Выгодовском и что сделали дальше для Выгодовского декабристы, удивившиеся его отсутствию среди амнистированных; ведь Батенков пишет: удивлялись мы (курсив наш — Г. Л.); следовательно, не только он один. Любопытно следующее: Батенкова амнистия застала в Томске, где он жил от марта 1846 г. включительно до сентября 1866 г. С 1854 г. Выгодовский сидел в тюрьме в Томске, в 1855 г. его судил Томский губернский суд, а Батенков не имел и понятия об этом. По-видимому, и арест и суд были окружены непроницаемой тайной. Не дали ли власти декабристам те ложные сведения о смерти Выгодовского, о которых мы говорим ниже?], а иные из них заживо его похоронили [* См. «Погостный список» М. И. Муравьева-Апостола.]. А в это время старик Выгодовский влачил жалкое существование в далекой Якутии, отбывая там на седьмом десятке [* П. Ф. Выгодовский родился в 1802 г., в Якутию прибыл в 1857 г. и находился в г. Вилюйске еще в 1866 г. (дальнейших сведений мы о нем не имеем).] лет своей жизни новую, вторую ссылку [* См. статью Г. Лурье в журнале «Каторга и ссылка», 1932 г., № 5.]. Он был выслан сюда из Нарыма [* В Нарым Выгодовский попал на поселение после отбытия им краткосрочной каторги по делу декабристов 1828 г. (3 июня). В некоторых материалах III Отделения значится, что он прибыл в Нарым в 1826 г., но это явная описка. В «Сибирской энциклопедии» (слово Нарымская ссылка») сказано: «начало н. с. относится ко времени польского восстания 1863 г.». Единичные ссыльные, как видим, были и раньше: одновременно с В-м здесь был также декабрист Мозгалевский.] по приговору томского губернского суда [* Суд, собственно, приговорил его к высылке в Иркутскую губернию, но фактически он почему-то оказался в Якутской области, как это видно из «Ведомостей о лицах, состоящих под надзором полиции в Якутской области» за годы: 1864, 1865, и 1866. Авторы сведений о Выгодовском в «Большой советской энциклопедии» и «Био-библиографическом словаре» («Деятели революционного движения в России», изд. «Всесоюзного Общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев», т. I, ч. 1, 1927 г.), руководствуясь приговором томского суда, совершенно не пишут о пребывании Выгодовского в Якутской области. «Сибирская советская энциклопедия» не упоминает о Выгодовском.] в 1855 г. «за помещение в прошении дерзких и ругательных выражений против начальства и власти» [* Формулировка взята мною из упомянутых в предыдущем примечании «Ведомостей» за 1864 г.].

    П. Ф. Выгодовский не имел никаких собственных средств [* В 1926 г. у Выгодовского было забрано при аресте 250 рублей ассигнациями; Прибыв в Нарым, Выгодовский предпринял шаги, чтобы разыскать эти деньги, но из этого ничего не вышло, хотя переписка по этому вопросу занимает в деле III Отделения порядочное место. См. дело III Отделения с. е. и. в. канцелярии, первой экспедиции, 1826 г., № 61, ч. 102 «О государственном преступнике Павле Выгодовском». Деньги эти были, согласно официальным справкам, отправлены отцу Выгодовского Тимофею Дунцову в селение Ружичную, Проскуровского повета, Волынской губернии, откуда Выгодовский был родом. Выгодовский имел сведения о том, что деньги отправлены его родным, но он заявлял, что он родных «вовсе не имеет». Согласно исследованию М. В. Нечкиной, П. Ф. Выгодовский был сыном крестьянина Дунцова, но впоследствии жил и служил под видом дворянина Выгодовского. Под этой фамилией он был арестован, судим, отбывал каторгу и ссылку. Властям, по крайней мере в Петербурге, было известно его действительное происхождение, тем не менее он и в официальных документах именуется Выгодовским, и, как видим, и в ссылке он продолжает «отрекаться» от своих родных. Однако Выгодовский, как видно из документа, приведенного ниже в тексте, обнаруживал в интимной переписке «похвальные, по выражению чиновника, чувства к его матери и всем родным».], он до своего ареста по делу декабристов в 1826 г. служил в канцелярии Волынского губернатора. Разночинец по социальному положению, он в нарымской ссылке не получал помощи ни от родных, ни от друзей. Он жил на казенном пособии, которое получал ежегодно до 1851 г., когда ему прекратили выдачу пособия по некоторым формальным соображениям [* Прибыв в 1828 г. в Нарым, Выгодовский обратился к Николаю I с просьбой «избавить его от голодной смерти». В том же году ему стали выдавать «солдатский паек» (упомянутое выше дело III Отделения, стр. 17) — 4 рубля 35¾ коп. серебром в месяц. Впоследствии казенное пособие было увеличено (в 1835 г. ему было назначено 200 р. ассигнациями в год, с 1840 г. — 57 р. 14²/₇ коп. серебром, а в начале 50-х гг. почему-то спохватились, что он получает пособие в преувеличенном размере, и выдачу пособия ему прекратили. Дмитриев-Мамонов, вопреки показаниям арх. источников, утверждает, что В. получал пособие в установленном размере «до выезда из пределов; Сибири» («Дек. в Зап. Сибири», стр. 113).].

    П. Ф. Выгодовский, измученный арестом, каторгой, долголетней жизнью в далеком Нарыме в одиночестве и нужде, по-видимому, стал обнаруживать некоторые признаки неуравновешенности еще в 40-х гг. [* Об этом свидетельствую некоторые места в письме Выгодовского к некоему Петру Пахутину от 29 января 1848 г. Сам генерал-губернатор Гасфорд, представляя шефу жандармов рукописи Выгодовского, о которых речь будет ниже, в 1856 г. высказывает предположение, что Выгодовский «одержим в некоторой степени умопомешательством» (цитированное дело III Отделения, стр. 42 на обороте); это обстоятельство однако не помешало, как увидим, вынесению Выгодовскому сурового приговора по новому делу.] Прекращение выдачи пособия и, по-видимому, обращение начальства вызвали в нем злобу против местных представителей власти и подозрения, что они хотят сами воспользоваться полагающимся ему пособием. Он написал прошение о выплате пособия, но, вместо удовлетворения его ходатайства, начальство обратило внимание на его «дерзкие и ругательные выражения» и постановило возбудить против него судебное преследование. Дело дошло в 1854 г. до ареста П. Ф. Выгодовского. При этом был произведен обыск, при котором у Выгодовского было отобрано 3588 листов рукописи, наполненных «самыми дерзкими и сумасбродными идеями о правительстве и общественных учреждениях, с превратными толкованиями некоторых мест священного писания и даже основных истин христианской религии» [* Эта характеристика взята из представления генерал-губернатора Гасфорда (Гл. управления Зап. Сибири по секретной части). До 1836 г. В. был не один в Нарыме: там жил и Мозгалевский. Возможно, что полное одиночество после отъезда М-го оказало влияние на душевное состояние В-го.]. Можно думать, что эти рукописи немало содействовали суровости приговора [* Выгодовский был приговорен 29 апреля 1855 г. не только к новой ссылке в Восточную Сибирь, но и к наказанию плетьми; однако последнее наказание не было приведено в исполнение в силу манифеста Александра II.].

    «Рукописи эти, к сожалению, до нас не дошли», — пишет М. Нечкина в «Большой советской энциклопедии» (слово «Выгодовский»), Самих рукописей, действительно, пока не удалось обнаружить, возможно, что они давно погибли, но в архиве III Отделения сохранилось краткое изложение мыслей П. Ф. Выгодовского, содержащее иногда, по-видимому, подлинные цитаты из его рукописей. Мы полагаем не лишним познакомить читателя с этим документом, отражающим «дерзкие и сумасбродные идеи» незаслуженно забытого декабриста, разночинца-вольнодумца 20-х гг. прошлого века.

    Вот этот; документ [* Цитированное дело III Отделения, стр. 44-58.]:

                                                          «ВЫПИСКИ ИЗ БУМАГ

                         ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРЕСТУПНИКА ВЫГОДОВСКОГО*.

     [* Здесь и дальше, на протяжении всего документа, разрядка принадлежит подлиннику документа — Г. Л.]

    «Ныне век железа, огня, меча и политической смертоносной лжи, лести и злобы, мужи государственные основывают все на мнении, и чем оно лживее и обманчивее, тем для; мира лестнее и обольстительнее. Среди такого неистовства миру нравится один обман. Что выигрывают политики и мнимые мудрецы от своей тонкой лжи и козней? То, что падая с той высоты, на которой стоят, вечyо как псы смердящие пропадают.

    «Ирод отсек главу св. Иоанна предтече за то, что он и любовница его Иродиада не могли терпеть истин сего святого мужа. Нынешний мир, со своей блудной политикой, упивается кровию святых на пиршествах своих зверских и делает ежечасно то же самое, что и Ирод с Иродиадой, обезглавливает истину и отдает ее на поругание за то, что истина говорит ему: «недостоин ти блудодействовати с проклятой политикой — женой брата твоего духовного — антихриста разгрома князя тьмы» [* М. Нечкина так характеризует бумаги, забранные в 1826 г. Выгодовского: «Все они представляют собой несколько напыщенные рассуждения из путаных длинных фраз». «Общество соед. славян», стр. 43.].

    Затем, рассуждая об отыскании свободы — свободными тьмы сынами, он пишет [* Перед словом «власти» нет в документе кавычек; тем не менее здесь, по-видимому, начинается цитата из рукописи Выгодовского, которая кончается ниже словами: «святыми царствия своего». Писавший приведенный документ был вообще беспечен насчет расстановки кавычек.]: «Власти мира, в конце XVIII века, вольнодумцами потревоженные, чтобы избегнуть этого зла в будущем, заставили всех заниматься чтением св. писания, полагая чрез то подавить в них вольнодумство; но чтение вольнодумцами библии и духовных книг, исповедь и приобщение дали совсем не те результаты, какие себе обещали власти, вольнодумцы еще более убедились, что власти в свою безбожную и зверскую политику, как во тьму смертную погруженные, должны непременно от дел своих погибнуть, ибо и самые вольнодумческие против них заговоры есть произведение властей [* Места, выделенные здесь разрядкой в цитатах из рукописей Выгодовского, были, вероятно, выделены в самих этих рукописях.], а не вольнодумцев, которые от них же исходят. Скиптры и престолы земных властей не в боге и слове Его премудрости, а в диаволе и в слове его земно-политической тьмы безумья царствующих; это есть злоупотребление креста или власти, премудрости и истины божией, сыну человеческому дарованных. Отец не судит мирови, а даде всю власть сынови своему земнородному, да той судит в силе отца небесного и его истины.

    Но этот земнородный Каин, употребляя во зло власть божию, засудил в силе отца, лжи и убийства, почему и явился на земле сын бога единородный, чтобы его победить как врага божия и сокрушить его мудрости, истины и на веки умертвить, а власть божию отдать святым царствия своего».

    Находя, что люди слишком отклонились от своего назначения и впали в самые грубые пороки и что добродетель и правда почти не существуют, Выгодовский говорит: «черти в мире и придворные при дворах царских, власти, сильные и богачи не терпят истины и тех — в них же лести не обретается, как и в боге-слове, то есть в крестьянах, составляющих церковь христову страдальную, они ее презирают и попирают наравне с верой и истиной».

    Обращаясь к истинам, изложенным в ветхом завете, Выгодовский полагает, что истины сии или библия, для просвещенных людей нынешнего времени вовсе не нужны, а пригодны разве только для нищих и черни. Но как просвещенные власти и правительство всемерно стараются изгнать из среды людей нищету преследованием нищих-бездельников, чтобы не шатались по миру и не жили бы подаянием, а трудились согласно законам, или бы вовсе пропадали бы с голоду, и как к тому же чернь и крестьян взялись, по закону и добровольно, кормить помещики, фабриканты, да спекуляторы, то тем более библия делается вовсе излишней. И действительно, по закону, помещики кормители своих крестьян, как волки также, по своему закону кормители овец, с той разницей, что волки тем только честнее и умнее бар, что, пожирая овец, не кричат во весь рот, что они их кормители и благодетели. Впрочем библия разве для того годится, чтобы иногда, в случае надобности, морочить ею глупую чернь, ей верующую, и тем пользоваться властям земным в политическом отношении, но это всяк Еремей про себя разумей.

    Так описывая отступление людей от истины, Выгодовский выставляет при этом в пример императорские скачки, говоря, что, по его мнению, ничего нет в мире смешнее безумия, как давать награды за скаканье жеребцам, кобылам и меринам, присуждаемые в разных дорогих призах, медалях и титулах, с запиской в генеалогические книги для славы в потомстве; но поди-ка потолкуй по-лошадиному с этими конскими мудрецами, у которых и столько нет рассудка, сколько у них скакунов. Лошади глупы, но их мудрые владельцы совершают то, чего и скоты и звери бессмысленно постыдятся, да и все их занятия, упражнения и умствования похожи на их конские императорские скачки. Так-то нынешнее просвещение озарило все власти и довело до того, что они нашли тайну благоустройства и благоденствия народного в самых своих униформах, модах, лошадиных скачках и пр. Хотят, например, пособить бедным промотавшимся плутам или мотам, то и заводят бал, музыку, пение и пляску, едят, пьют и веселятся и тем благотворят своих нищих из суммы, за билета собранной, а главное попечение о том, чтобы все одето было по форме и моде и имело бы шпагу — разбойничье украшение благородных воров и живодеров, которые были бы только одеты в мундиры и носили шпагу, то и дело свято, каких бы пакостей эти шпажники, мошенники и разбойники ни творили, все делается ими по форме и по закону потому, что и они все одеты по законной форме.

    После сего идут обширные рассуждения о мифологических богах. Здесь Выгодовский делает сравнения некоторых событий ветхого и нового заветов с мифологическими преданиями, и если, — говорит он — древние не постигали всех тайн оных, то это потому, что Апполон [* Так написано в документе: нельзя знать, принадлежит ли это «правописание» Выгодовскому или переписчику.] их бы одно знаменование в их чувствованиях в идеях или предначертание бога-слова, а не сам бог, так же как в скинии моисеевой, в ее святая святых, в двух скрижалях закона перстом самого бога начертанного, было только предначертание бога-слова, в двух естествах — божеском и человеческом — явиться миру имевшего. В веке истинной патриархальности Аполлон властвовал на небеси (одесную бога отца), а Церера — на земле. Аполлон истреблял среди мира (церкви своей) хищных волков и зверей нравственных, т. е. пороки и алчных губительных чудовищ, т. е. страсти, а Церера, как мать мира и хозяйка бога на земле кормила мир и благотворила не только хлебом, вином и елеем чувственным, но и самым нравственным; но когда мир преисполнился гордости и согнал с неба самого Аполлона, то он пришел на землю к своим земнородным, ведшим жизнь пастушескую, униженную, бедственную, и они его с умилением, радостью и песнопением приняли (смотри поклонение пастырей родшемуся [* Так написано в документе] в яслях вифлеемских богу-слову), которым он и дал власть сынами божими быти, даровав им прозрение и прогнав тьму бесовскую, которая вся и обрушилась на главы изгнавших его с неба и уничтоживших. Тут же, говоря о Сатурне, Юпитере и Юноне, Выгодовский сравнивает их с отцом, сыном и духом или с троицей единосущной и нераздельной, а, рассуждая о кресте, выражается так: «раздавать в знаки отличий крестное изображение ворам, служащим антихристу подлым орудием в порабощение и терзание бедного народа под крестом христовым стенящего, есть тоже, что и крест спасительной власти господней превращать в Каинову убийственную дубину».

    Говоря о трудах императорского Вольного экономического общества и о бесполезности их, Выгодовский спрашивает: «Почему оно вольное? Потому, видно, что своевольное трудится без всяких правил, узды и кормила, какие грезы и бред ни навернутся, все хватает, усваивает, и печатает. Почему ж оно императорское? Как же иначе? Нельзя же прямо сказать: антихристовское, — политика запрещает, а она повелевает все глупости (все глупости), пакости и беззакония титуловать императорскими и все блудни совершать именем и властию императорского величества. В мире на это свой устав, — и каких мерзостей, сумасбродств и беззаконий не делается в России всеми штатами, чинами и прохвостами, и все по указу его императорского величества, а без того нет форсу, и ни плутни, ни воровство, ни грабежи, ни самопросвещение экономии недействительны.

    «Эта одна необходимость в его имени и держит государей в России. Церковь и религия на откупку у самых злейших синодальных Иуд-христо-продавцов всем священным в церквах промышляющих и во взяточничестве и хищничестве наравне с мирскими властями упражняющихся, не говоря уже о их мошеннических чудотворных иконах, древах, мощах, потому что здесь чистое безбожнейшее шарлатанство и злоупотребление истины: это — истинная мерзость запустения, стоящая на месте святе».

    В статье под заглавием «О свободе свободных, свободы ищущих, и о рабстве работных, свободой пользующихся», Выгодовский, приводя тексты св. писания, входит в рассмотрение настоящего положения рода человеческого, которое, по его мнению, совершенно несогласно с духом веры, и в доказательство сего говорит:

    «Возьмем в пример из самых разительнейших примеров Русское царство и его благородное дворянство, которое пользуется не только неограниченной свободой, но и таким своевольством, которому нет ни меры, ни предела, ни примера. Все хищные звери перед ним ничто, и если ты дворянин, то всегда будешь во всем прав, так как и Ермак Тимофеевич, который за похищение, посредством убийства, чужого достояния почтен монументом и молебнами. Ему начали даже приписывать чудотворения, и верьте, что приготовляют для него акафисты. И так дворянин, подобный Ермаку, отняв разбойнически чужую собственность и передав оную своим царственным братцам, почти будет как внутри, так и вне своего отечества, хотя бы от этого подверглись страданиям миллионы людей. Тем-то мы и живем и красуемся, — говорят царственные братцы, — за одно с ворами и разбойниками, помышляющими и промышляющими о выгодах, удобствах жизни и пр. и делящимися с сими царственными братцами, которые за то и даруют им полную свободу и ненаказанность, с коими они могут без всякой помехи мошенничать, лгать, воровать, грабить бедных и драть, а если хочешь, то, пожалуй, и лежать на боку, занимаясь мечтами завоеваний и преобразований на свой лежачий лад. Словом, такой дворянин делается никому и ничем необязанным, — напротив, ему же все обязаны раболепством и повиновением, какой бы он ни был бездельник; законы составлены в защиту его такими же, как и он, ворами, и сверх того он, же еще защищен и чинами и орденами, этой антихристовой блестящей заманкой и ловушкой, на дурней раставленною. От богачей кроме вреда, бед и порабощения не жди себе ничего лучшего рабочий народ. Богами — эта антихристова челядь — поклоняются только одному мамону. Они при своих богатствах дышат одними пакостями и злодеяниями. Гагры гораздо обходительнее их. Церковь христова в богатых бездельниках, ворах и живодерах не нуждаются; Христос и апостолы предали их анафеме».

    — Вот какою свободою, по мнению Выгодовского, пользуются русские дворяне и вот в каком унижении низший класс!

    Касаясь после сего в рассуждениях своих земных властей, Выгодовский выражается так:

    «Бог-слово с тьмами, ангелов своих святых явлен на земле в виде кротких, благих, страждущих человеков, а дьявол, враг божий и хищник его царства на земле с тьмами ангелов своих лютых, явлен на земле в виде гордых и злобных убийц, законными властями титулующихся и потому гнусных перед Богом премудрости и истины.

    «Дворяне, проклятый хамов род, вообще состоящий под монархию, для того только держит себе царей, чтобы было кому служить, иметь честь и счастье рабом их быть, да их именем воровать. Республика обыкновенно существует до тех пор, пока в ней не наплодится вдоволь богачей, которые, вместо того, чтобы дорожить своим достоинством свободного человека, требуют себе, как на пакость, царя, чтоб было кому собакой служить и придворным подлецом быть. Пророк Самуил недаром укорял Израильтян за то, что они захотели себе царя подобно язычникам. Царь в мире один бог, цари же земные всегда почти есть сила и орудие одного дьявола. Древние греки и римляне пока сохраняли простоту ума и строгую нравственность, царей у себя терпеть не могли, как червей-поработителей души, и это имеет свою таинственную инстинктивную причину, которая зависит от бога и его истины».

    За сим Выгодовский описывает положение трудящегося народа, говорит, что он вместо должного, следующего ему возмездия угнетается богачами и знатными от него же приобретающими изобилие, что тот, кто поклоняется богачу, поклоняется самому дьяволу, в нем царствующему, и что власти не знают, над кем шутят и издеваются, забывая, что они, будучи сами хамы, зависят от мужиков.

    К сему Выгодовский присовокупляет, что крестьяне, как страждущий сын человеческий, говорят миру: ядите плоть нашу, вами для вас ломимую во оставление грехов наших, а в вашу пагубу; пиите кровь нашу, ваши для нас изливаемую во оставление грехов наших, а в умножение ваших.

    В статье под заглавием письма к брату от 7-го июня 1851 г. Выгодовский после выражения искренней любви к матери своей и благодарности за память к нему, переходя к суждениям о необходимости любви детей к родителям и родителей к детям, погружается в самое пространное толкование об Иисусе Христе. Тут, описывая жизнь его, несправедливый суд над ним и крестную смерть, он между прочим говорит, «что люди-крестоносцы суть друзья и братья спасителя потому, что сподвижники его, что земледельцы не напрасно носят на себе звание крестьян, они страдательные оруженосцы царя своего и владыки и его единственные легионы, посему и избавляются от присяги на верноподданство всякому царю иному».

    За сим, обращаясь к гербу Российской империи, Выгодовский объясняет, что оный заимствован у греческой империи, известна, как и Россия, своими пакостными делами, а Георгия-победоносца, изображенного в щите сего герба, называет москалем, наездником, удалым детиной, переименованным в святого и победоносца для москалей, занятых одними войнами, разбоями и победами. Двуглавый черный орел с тремя коронами и царскими регалиями на золотом поле означает власть царственного черного диавола среди своей просвещенной огненной политики и мирскую и духовную власть; три же короны означают триипостастность диавола и мира, т. е. змия-отца, зверя из вод — сына и зверя из земли.

    В статье под названием «Очки» Выгодовский рассуждает о разных предметах, касающихся древнего Египта, образованности европейских народов и наконец между прочим об увеселениях и в том числе о плясках. Останавливаясь на этом последнем предмете, он говорит, что ряд плясок зависит от различных причин. «Кто пляшет по воле, а кто поневоле. Насилие и палка составляют собой такую музыку и гармонию, которая добывает из человека одни слезы и страдательные стенания, но невзирая однако же на это его светлость Варшавский Касик и душегубец вздумал заставить на удивление всему миру плясать под палкой с веселием и восторгом. Чего сила не производит! Но палкой и насилием не много выиграешь и недолго играть будешь, и пока доиграешься до беды, выиграешь одно собственное бесчестие. Русские разбойники по взятии Варшавы в ознаменование своей радости и торжества заставили покоренных огнем и мечом жителей с ними же радоваться и дать на свой счет бал, на который палками сгоняли варшавских жителей, а кто заупрямился и от плясок отказывался, того считали государственным преступником и бунтовщиком, бросали в тюрьму и ссылали в Сибирь в каторжную работу. Итак, в этом случае нет никакого различия между пляской и каторгой. Человеку можно сделать насилие, но невозможно изнасиловать его внутренние чувства».

    В дальнейших сочинениях своих о происхождении вселенной, о Вавилоне и анархисте Выгодовский входит в чрезвычайно пространные рассуждения о могуществе бога, падении и греховном состоянии человека и в особенности об антихристе. Здесь, говоря о имеющем быть в мире явлении его, он между прочим порицает тут как власти вообще, так преимущественно власть царскую, которая не щадит для богатых, честных и мудрых мерзавцев ни золота, ни чинов, ни ошейников, чтобы только привлечь их к себе, расположить и выдрессировать в своих лягавых и борзых собак или смирных ослов и скакунов, сделать наездниками, гайдамаками, алчными ворами и пр. Как не рассудить нам умно, если лукавый дал нам столько же ума, сколько и двуглавому орлу нашему всепресветлейшему (а между тем орел как тьма черный), державнейшему великому самодержавнейшему всея Северные страны повелителю и всея великие, малые белые России и всех вокруг побежденных и впредь покориться имеющих стран обладателю и хищнейшему всего заедателю и обдирателю и проч. и проч. (Смотри собрание всех царских титулов царя православного, вместо символа веры в русскую православную казенную, кацапскую веру [* Выгодовский — римско-католического исповедания.] и в церковь, введенное и в храмах их непрерывно провозглашаемое)».

    После сего, обращаясь к делаемой католическому духовенству укоризне за бритие бород и волос на голове, Выгодовский, стараясь защитить оное, делает обращение к русским говоря: «важны, важны, господа, ваши силлогизмы и умозаключения: в бороде вашей Каиновской вся сила и власть, вся честь, слава и величие, но скажите мне, ради бога, отчего ваш Петр Великий, основатель вашего истинно казенного православия и бородатого благочестия, уничтожив вашего главу церковного — патриарха и прибравши в свои лапы всю власть его, сбрил свою православную бороду и, поселясь сам на Невских болотах и трясинах, пожелал, как кажется, всех своих поданных обратить в безбородых болотных обывателей и в лягушек, с глубочайшим почтением перед своим владыкой журавлем ниц на всех четырех лапах припадающих и благоговейно глаголющих: прийдите поклонимся цареви, нашему богу и пр.».

   В числе множества замечаний Выгодовского на разные предметы заслуживает внимания следующее в высшей степени дерзкое и преступное рассуждение его:

    «Николай сперва удавил пять человек на виселице, а потом уже отправился в Москву под венец короноваться. И так московские архиереи должны были короновать на царство душителя фарисея, и он похож на палача и заплечного мастера; что за рост, что за осанка, а ума у него столько, же, сколько и в его короне. Вместо скипетра дай ему только в руки кнут — и заплечный мастер готов. Московские архиереи никак в заплечные мастера и короновали его потому, что он весь свой век одним кнутом и занимается, да формами, пуговичками, петличками и ошейниками, да еще кобылами, т. е. усовершенствованием в России рысистой породы придворных буцефалов, лямочных кавалеров, везущих на своих орденских лямках великолепную антихристову колесницу, на козлах которой сидит Николай торжественно вместо кучера, со своим 15-фунтовым кнутом в руках и хлещет не по коням, а по оглоблям. Эка мастер! Ай да наездник! А под Казанью чуть-чуть не сломил себе шею, после сего и ездить закаялся. Садись на козлы в свою тарелку, так этой беды не последует. Нет — на верховой отличился, и то дело лихая фигура, настоящий кавалергардский фланговой, драгун, кирасир, как дуб солдат, но все не царь, хоть не прохвост, а на вождя столько же похож, сколько прохвост на царя».

    После этого, переходя к тому, до какой степени преобладает в людях самолюбие и честолюбие, Выгодовский выставляет в пример особ императорского дома.

    «Это еще ничего, — говорит он, — что принцы, едва родясь, а уж приветствуются из пушек громкими титулами, орденами и облакаются первыми в государстве должностями, как-то: шефами, генерал-инспекторами, начальниками ученых заведений, атаманами и самыми адмиралами и главнокомандующими как флотами, так и армиями. Здесь, очевидно, страшное помешательство рассудка властвующих для одного тщеславия, забав и удовольствия, — ребячество, ребячество! Здесь хотя взрослые ребятишки, сравниваясь со своими новорожденными ребятками, делятся с ними своею властью, силой, славой и честью ребячьею, и хотя по крайней мере тем кстати, что к лицу, т. е. свойственно полу. Маленький ребенок мужского пола может возрасти в большого ребенка и тогда, хотя видом, если не внутренними достоинствами, может смело пользоваться дарованными высокими степенями, и если не по достоинству, как чучело наряженное, то хоть по титулу, полу и возрасту соответственному. Но женскому полу ужа вовсе не к лицу быть полковым: например, чучелом-шефом, хотя и им поручают в команду полки, палки и пр. Дело всякой женщины, какая бы она мудрая и гениальная не родилась, должна ограничиться сферой домашней жизни. Представьте же себе шефа в юбке, фризуре и прочих женских принадлежностях, командующего усатыми гренадерами в обтянутых панталонах... [* Многоточие в документе — Г. Л.] Иное дело, если бы у нас были, как у африканцев, женские полки амазонок, то еще туда-сюда, и т. д.».

    Обращаясь к портрету ныне царствующего государя императора, Выгодовский выражает мысль свою так: «Вышел в свет портрет наследника, черкасского наездника, в шапке не то черкасской, не то дурацкой с ярлыком на лбу «за отличие». Да, кто терпит головокружение, тому, говорят, хорошо носить подобные шапки; человеку же с полным рассудком, да еще на портрете она не к лицу. До какого, подумаешь, мелочного и презренного тщеславия человек в чести своей не унизится. Видно, за всем величеством душа пуста, как и голова. Многого ей не достает: она мучится, как гладом и жаждою. Не будь на этой шапке хоть ярлыка с надписью «за отличие», — еще полгоря: можно бы принять за порыв юноши показаться в новом виде из новых вояжей, а то, а то... [* Многоточие в документе.] Но пороки у мелких дурней мелки, а у крупных выходят из границ».

    Далее, рассуждая о благости божией, коему принадлежит вся честь, слава и благословление, Выгодовский говорит:

    «Будь ты по боге первое существо во вселенной и совершай в мире благо самое божественнейшее, но если ты будешь делать его вне бога и его имени, а для одной своей чести и славы, но не в прославление имени, бога, то ты уже враг божией, и потому своими божественными добродетелями совершишь одну свою вечную погибель. Это и видно и на практике, например: Паскевичь-Эриванский, и князь Варшавский столб, подпора отечества и яростной бич и гроза врагов его, совершает все мнимое благо (а в сущей истине зло) для России именем царя, и поэтому только все его пакости прикрываются царским божественным величеством, и как они ни гнусны, принимаются однако же за честь, славу и украшение России, от царского престола истекающими. Паскевичь потому только и слывет героем и доблестным государственным мужем, фельдмаршалом и разных всемирных орденов кавалером и царским дядей, что он производит все свои пакости именем своего царственного племянничка; но начни Паскевичь все это делать от своего имени, для своей чести и славы, и тогда ясно для всех окажется, что нет подлее, гнуснее и омерзительнее в мире мерзавца, канальи и людоеда, как Паскевичь-урод и чудовище, сам диавол красавцем покажется против него».

    «Турки или турецкие бакалавры приняли за правило надевать в наказание своим школьным ослам европейскую шляпу, и эта выдумка недурна, — говорит Выгодовский, — но непросвещенным азиатцам не досталось дойти до выдумки просвещенных европейских бакалавров надевать на своих школьных ослов княжеские и царские короны. Выдумка очень статная и обстоятельствам приличная — не думаючи очень умно выдумана. Куда вам, дрянным туркам! Спрячьтесь вы в угол со своей европейской шляпой! Правда, что и под всякой европейской шляпой ходит набитый дурак, но все же не такой как под короной. Нет глупее в мире твари, как человек, достигнувший до того пункта безумия, что берет и надевает на себя корону. После этого так и знай, что он уже не человек, а осел и пропадет как скотина».

    Говоря о бальзамировании царей, Выгодовский выражается так:

    «Царей по смерти потрошат как убитых свиней на солонину и окорока в прок, да на колбасы, — так и должно быть. Цари и царицы то же у Христа, что свиньи, хозяином на убой в кушанье и закуски откармливаемые».

    Далее Выводовский продолжает, что на земле существует и красуется политическим бытием и жизнью, то заживо умерло вечной смертью, и, наоборот, что только здесь лишено политического бытия и живота, а существует в уничтожении, отражении от мира политического, в преследрвании и страдании от него, то образуется здесь в живот славу и блаженство вечного живота.

    Упоминая о содержащихся в тюрьмах арестантах, Выгодовский говорит, что там большая половина находится таких, которые искали себе только защиты и правосудия у правительства за обиды, им причиненные. Нет тягчайшего, уголовного в России преступления, как жалоба на своего начальника, никогда, как водится, просителем недоказанная и потому за клевету и ябеду всегда признаваемая. Правительство просителей учит уму, а выучить не может. Не верь ты, говорят, ни нашим законам, ни правосудию, ни нам самим. Это так только для плезира заведено: чтобы нас не. считали явными, отъявленными ворами, мошенниками и разбойниками, мы прикрываем свою шельмовскую, дворянскую, благородную породу видом законов присутственных судебных мест, правосудия и правительства, в самой же вещи эти законы есть то же, что у вора дубина, а присутственные места, что воровские притоны; отцы же начальники, что разбойничьи атаманы; не веришь, так сунься с жалобой к тому отцу командиру на любого вора и увидишь, какой тебе будут суд и правосудие. Но народ так глуп и легковерен, что ничем его не урезонишь: видя — не видят и знать ничего не хочет, а слепо верует, что в мире непременно должно быть правосудие, но где оно и у кого, глупый народ, не понимая, лезет с своими жалобами к ворам и грабителям. Тьфу вы, глупцы, провалитесь, неужто можно быть так глупым, чтоб воображать найти у гайдамак и живодеров правду и суд и пр.

    Что касается до писем, то таковых в рукописях Выгодовского весьма немного Они писаны были им к брату его (но неизвестно, отправлены ли были по принадлежности) и обнаруживают похвальные чувства Выгодовского к его матери и всем родным, но вместе с тем и в них Выгодовский не упускал случая осуждать как действия начальствующих лиц, так и другие предметы.

    18 апреля 1855 г.».

                                                                                * - *

    Кем составлены приведенные «Выписки», в «Деле» не указано. По-видимому, их составил чиновник III Отделения для доклада на основании рукописей Выгодовского, присланных шефу корпуса жандармов в марте 1855 г. Главным управлением Западной Сибири по секретной части. На этих «Выписках» имеется надпись:

    «За ним очень строго смотреть».

    «Сумасбродные идеи» Выгодовского не понравились властям. Действительно, несмотря на тяжеловесность и мистическую витиеватость изложения, рукописи содержали мысли, непривычные даже для многих декабристов. В этих рукописях мы слышим голос демократа и, при всей мистике его вольнодумца, члена Общества соединенных славян.

    Мы слышим здесь не только протест против крепостников-помещиков, но и против «богачей», «фабрикантов да спекуляторов». Придворным, властям, сильным и богачам противопоставляются крестьяне, составляющие «церковь христову страдательную». Автор идеализирует крестьян: «в них же лести не обретается»; он их сравнивает с «богом-словом»: «Бог-слово с тьмами ангелов своих святых явлен на земле в виде кротких, благих, страждущих человеков»; земледельцы не напрасно носят на себе звание крестьян: они — страдательные оруженосцы царя своего и владыки [* То есть Христа.] и его единственные легионы» [* Эти мысли сближают миросозерцание Выгодовского с отношением Льва Толстого к народу, к крестьянству.].

    Против сильных же мира записки Выгодовского дышат пафосом гнева и презрения: «От богачей кроме вреда, бед и порабощения не жди себе ничего лучшего, рабочий народ»; «Николай сперва удавил пять человек на виселице, а потом уже отправился в Москву под венец короноваться»; «Видно, за всем величеством душа пуста, как и голова».

    Выгодовский понимает и роль библии [* Подчеркиваем: «Библия»; выдержки из рукописей Выгодовского не дают нам основания думать, что он рассматривал религию вообще как дурман; в приведенном месте он говорит о роли «ветхого завета».] как «дурмана для народа»: «библия разве для того годится, чтобы иногда, в случае надобности, морочить ею глупую чернь, ей верующую, и тем пользоваться властям земли в политическом отношении».

    За отсутствием подлинных рукописей Выгодовского трудно судить об его религиозном миросозерцании, да и возможно, что в этот период оно не отличалось особой стройностью. Во всяком случае, в мировоззрении Выгодовского были, по-видимому, моменты, далеко расходившиеся с официальными установками: сюда надо отнести его «сравнения некоторых событий ветхого и нового заветов с мифологическими преданиями» и особенно проводимую им параллель между «троицей единосущной и нераздельной» и римской троицей богов — Сатурном, Юпитером и Юноной.

    В основном, однако, мы имеем перед собой мистика, которому существующие общественные отношения рисуются в виде борьбы двух начал — «бога-слова» и «дьявола». Выгодовский этого периода, по-видимому, уже не видит реального исхода для «страдательных крестьян»; он по-сектански утешает себя: «что на земле существует и красуется политическим бытием и жизнью, то заживо умерло вечной смертью и наоборот, что только здесь лишено политического бытия и живота, а существует в уничтожении, отвержении от мира политического, в преследовании и страдании от него, то образуется здесь в живот, славу и блаженство вечного живота».

    На то, что народ здесь, на земле, встряхнет себя и изменит свое положение борьбой, по-видимому, надежда оставлена: «Тьфу, вы глупцы, — восклицает Выгодовский, — провалитесь. Неужто можно быть так глупым, чтоб воображать найти у гайдамаков и живодеров правду и суд!»

    Каторга, жизнь в Нарыме сделали свое дело: человек дошел до отчаяния, до мистицизма. Но злобы, ожесточенной злобы против «скипетров и престолов», против помещиков-«волков», против «благородных воров и живодеров», против синодальных шарлатанов, против «благородного дворянства» не погасили сибирские холода. Эта злоба как будто еще ярче разгоралась в далеком Нарыме, и невольный отшельник давал ей исход в своих рукописях.

    Властям показался опасным шестидесятилетний старик, отводящий душу в памфлетах, хотя никому и неведомых, и его заточили на новое бессрочное поселение в Вилюйск.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 3 (112). Москва. 1934. С. 86-95./

                               ПИОНЕР ЯКУТСКОГО КРАЕВЕДЕНИЯ И. А. ХУДЯКОВ

                                                       (К 60-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ)

                                                                     (1842—1876)

    Когда И. А. Худяков попал весной 1867 г. в верхоянскую ссылку, ему было только 25 лет. Он уже успел занять к этому времени довольно видное место среди русских фольклористов.

    В 1860 г. он издал первый выпуск «Великорусских сказок», в 1861 г. — второй, а в 1862 г., когда ему минуло лишь 20 лет, — третий. В этих сказках он уже выступал как самостоятельный собиратель народного творчества непосредственно у его истоков — в деревне.

    В 1861 г. он издал «Великорусские загадки», а в 1862 г. подготовил к печати «Сборник народных легенд», «зарезанный» цензурой. Архимандрит, на усмотрение которого был передан сборник, заявил: «Это — материализм», и не пропустил его в печать.

    Однако научная деятельность Худякова скоро оборвалась. Он был из тех пионеров-шестидесятников, которые задумали «боротся с правительством, низвергнуть его, создать новый порядок вещей». В апреле 1866 г. он оказался в Петропавловской крепости, а через год в Верхоянске.

    Вместо Петербурга он очутился в «городе», все население которого состояло из 160 с чем-то якутов, из русских там были исправник, поп да фельдшер.

    Худяков и в Петербурге жил в нужде: длинный ящик, наполненный книгами, служил ему днем библиотекой, а ночью, кроватью. В Верхоянске он жил в якутской юрте, рядом со скотиной; не получая пособия от казны, он был «поставлен в невозможность по приобретению для своего пропитания хлеба и других самых необходимых жизненных предметов» [* Сообщение якутского губернатора осенью 1870 г.].

    «Мысль, однако, не поддается никакому ограничению», — писал в ссылке Худяков. Прибыв в Верхоянск, он первым делом подводит итоги прожитому: он пишет автобиографию и заканчивает ее 10 декабря 1867 г. [* Автобиография была впервые напечатана в Женеве в 1882 г. В 1930 г. она издана в СССР «Молодой гвардией» под заглавием «Записки каракозовца».].

    В то же время он готовится к краеведческой работе на новом месте: он всецело отдается изучению якутского языка.

    «Первое время своего пребывания здесь, — рассказывает знавший его в Верхоянске Горохов, — Худяков ни с кем из русских не хотел знакомиться... Я застал Худякова окруженным якутами, при детском шуме и крике. Он заговорил со мной на ломаном якутском языке, сказав, что он теперь избегает встречаться с русскими, чтобы не говорить по-русски».

    Он уже тогда записывал якутские слова для своего будущего русско-якутского словаря. К весне 1868 г. уже был готов словарь в 5 тыс. слов, но в печати он не появился: власти не считали возможным предавать гласности произведения «политических преступников».

    Так были похоронены в полицейских канцеляриях все краеведческие и филологические сочинения Худякова верхоянского периода: якутская грамматика, статьи «Описание г. Верхоянска и округа» и «Об устройстве в Сибири железной дороги», написанные уже в 1867 г.» и пр.

    Пытался И. А. Худяков расширить свою краеведческую работу за пределы литературы. Он оказал существенную помощь барону Майделю, который изучал северо-восточную часть Якутии в 1868-1870 гг. Худяков производил для него термометрические и барометрические наблюдения в Верхоянске. На основании его наблюдений была вычислена температура Верхоянска;

    Был даже момент, когда у Худякова блеснула надежда стать участником ученой экспедиции, отправлявшейся в Чукотский край. Но и здесь вмешалась рука начальства: генерал-губернатор Восточной Сибири заменил ученого Худякова... миссионером Аргентовым.

    «Человек, способный чувствовать, — писал Худяков в конце своей автобиографии, — поймег, какие тяжелые чувства должны сопровождать мою жизнь, и потому я часто повторяю мысленно желание Михайлова, обращенное к молодой России:

                                                           «Будь борьба успешней ваша

                                                            Встреть в бою победа- вас,

                                                            И минуй вас эта чаша:,

                                                            Отравляющая нас».

    Худяков был окончательно отравлен этой чашей: он сошел с ума в Верхоянске и умер в Иркутской больнице для умалишенных 19 сентября (1 октября) 1876 г.

    Одному произведению Худякова верхоянского периода посчастливилось стать достоянием общества: мы говорим об известном «Верхоянском, сборнике».

    Давно было известно, что Худяков, живя в Верхоянске, собирал и записывал якутские сказки, загадки, песни и пословицы. По-видимому, результат этой работы попал в канцелярию якутского губернатора в виде рукописи на 93 листах — «материалов для характеристики местного языка, поэзии и обычаев». В недрах какой-то канцелярии и пропала эта рукопись, и все попытки отыскать ее оказались тщетными.

    К счастью, другая рукопись Худякова такого же характера оказалась в руках знакомой Худякова по Верхоянску Гороховой. Эта рукопись и была наконец напечатана в 1890 г.

    «Верхоянский сборник» содержит в основном образцы якутского народного творчества: пословицы и поговорки, песни, загадки (230), саги и сказки. В последних отделах «Сборника» находятся некоторые русские сказки в якутской передаче и русские сказки и песни, записанные со слов русских, живших в селении «Русское Устье» близ впадения Индигирки в Ледовитый океан.

    Знаменитый литературовед А. Н. Пыпин писал об этом произведений И. А. Худякова:

    «Верхоянский сборник» представляет собою плод громадного труда и до сих пор стоит совершенно одиноким в своей области. Бог весть, когда найдется другой подобный исследователь, который с такою подготовкою, такою любовью и в столь обширных размерах соберет и обработает народную поэзию и якутов и тамошних русских».

    Если «Верхоянскому сборнику» суждено было появиться в свет хотя бы с опозданием свыше чем на 20 лет, то для нас, по-видимому, навсегда погибла другая большая якутская работа Худякова — «Описание Верхоянского округа».

    Она в числе прочих работ ссыльного Худякова была представлена генерал-губернатору Восточной Сибири, который нашел «неудобным помещать в печати статьи государственного преступника».

    Как видно из изложенного, гораздо больше приходится говорить о погибшем верхоянском наследстве Худякова, чем о сохранившемся. Тем не менее Худяков должен занять видное место среди пионеров якутского краеведения.

    Его перу принадлежит первое крупное собрание образцов словесного творчества якутов в оригинале и в переводе на русский язык. Его труд дал возможность Э. К. Пекарскому познакомиться с верхоянским говаром и использовать его при обработке своего знаменитого якутского словаря. Наконец, и это, может быть, самое важное, Худяков своим примером показал дорогу плеяде ссыльных, позднейших обследователей Якутии: тому же Пекарскому, Ионову, Левенталю, Кону, Ястремскому и многим другим.

    «Большое дерево, — говорит китайская пословица, — начинается с тонкого стебля; далекое путешествие — с одного шага».

    Деятельность И. А. Худякова была одним из первых и крупных, шагов на пути якутского краеведения.

    Г. Лурье

    /Советское краеведение. № 11. Москва. 1936. С. 107-108./