ЎЎЎ 3. Зэльца Бадэн-Бадэн. Доктар Пінхус Разэнталь у Якуцку. Ч. 3. Якутская история. Как мы забаррикадировались. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                          ЯКУТСКАЯ ИСТОРИЯ

                                                      Как мы забаррикадировались*.

    * Первый выпуск о «Якутской истории» был, главным образом, заполнен следственным материалом. Здесь мы помещаем систематическое изложение разыгравшейся драмы, составленное одним из ее участников. Редакция.

                                                                                 I

    18 февраля 1904 года Якутск был огорошен неслыханным событием: в городе оказался укрепленный «форт». Несколько десятков политических ссыльных, большею частью «улусники» заперлись в доме Романова, с решением не выезжать оттуда, пока не будут выполнены предъявленные ими губернатору требования.

    Последние касались исключительно того режима, который установился в ссылке за последние месяцы и были формулированы в заявлении, поданном губернатору, следующим образом: 1) гарантия немедленной, без всяких проволочек и пререканий отправки всех окончивших срок ссылки товарищей на казенный счет; 2) отмена всех изданных в последнее время распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек; 3) отмена всяких, кроме точно указанных в «Положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого положения; 4) отмена циркуляра, запрещающего свидания партий с местными политическими ссыльными; 5) гарантия в том, что никаких: репрессий по отношению к лицам, подписавшим настоящие требования, применено не будет.

    Чтобы представить себе волнение, которое охватило город при вести о «бунте» политических, следует иметь в виду, что по сию пору память о знаменитой якутской бойне чрезвычайно жива в головах обывателей. Все прекрасно помнят, как в марте 1889 года было произведено царскими опричниками под начальством вице губернатора Осташкина гнусное умерщвление многих политических ссыльных, виновных только в том, что отказались выполнить нелепейший циркуляр из Петербурга о немедленной ускоренной отправке их в Колымск большими партиями, циркуляр, обрекавший их на голодную смерть в дороге [* И в настоящее время, чрез 15 лет, когда культура края заметно повысилась, больше двух чел. на верхоянско-колымский тракт зараз не посылают, иначе они не достанут на станках оленей.]. Свежо еще у якутян воспоминание, как после гнусной бойни была над уцелевшими разыграна не менее гнусная комедия «суда», после которого трое были повешены, а остальные пошли на каторгу. И теперь еще они без ужаса не могут вспомнить, как неоправившегося еще от ран Когана-Бернштейна на кровати поднесли к виселице и выдернули из под него постель. И вот, ровно чрез 16 лет городу предстоит по-видимому быть свидетелем новой якутской бойни, еще более ужасной, так как число запершихся в «Романовке» дошло до 57 чел., решивших дорого продать свою жизнь.

    Здесь имеются представители русской, еврейской, польской, грузинской и армянской национальностей. Здесь есть члены всевозможных фракций российской социалдемократии. Есть просто с.-д. Есть много «бундовцев». Есть несколько «искровцев». Есть члены прекратившихся «Рабочего знамени», «Рабочей библиотеки», «Рабочего дела». Есть польские с.д. Зато вы совершенно не найдете старых народовольцев, имеющихся в Якутске в немалом количестве, и почти полным отсутствием блистают с.-ры, которых тоже немало собралось к тому времени в Якутске и его округе. Теперь не время заниматься раскрытием той странной психологической загадки, что люди, с жаром и треском кричащие на страницах своей печати о покушениях и «казнях», о револьверах и бомбах, о вооруженных демонстрациях и вооруженных сопротивлениях и т. подобных кровавых вещах — в данном случае, когда дело дошло до вооруженного протеста, как и в бесчисленном множестве других, более невинных случаев, оказались не в лагере протестующих. О них нельзя даже сказать, что они были «к добру и злу постыдно равнодушны». Они проявили неслыханную, несвойственную им энергию, чтобы провалить протест, сделать его невозможным, отвлечь всех сочувствующих. Даже когда, не смотря на все их усилия, забаррикадирование совершилось, они и тогда энергично отвлекали от присоединения к протестантам всех стекавшихся в город улусников, всячески компрометируя дело, нисколько не смущаясь того, что ставя протестантов в совершенно изолированное положение, прекрасно известное администрации (благодаря всеобщей неконспиративности), они таким образом толкали дело к кровавой развязке. Эта роль якутских контр-протестантов продолжалась все время, пока держался «форт». Не прекратилась она и после. Они ровно ничего не сделали для протеста, ничего такого, что повелительно диктовалось — не говорим уже — малейшей прикосновенностью к революционному делу, а простой порядочностью.

    Перейдем теперь к тем обстоятельствам, которые вызвали столь энергичный, столь необычайный по форме протест.

    Условия жизни ссылки, начиная с осени 1903 года стали систематически ухудшаться. Г. фон-ІІлеве решил подтянуть ссылку, недаром совершали свои разведочные путешествия г-да фон-Вали. Так как вино новое не вливают в мехи старые, то первым делом надлежало обновить помпадуров. Вместо «слабого» Пантелеева ген.-губернатором назначили графа Кутайсова, близкого потомка пленного турчонка, состоявшего при Павле I камердинером и брадобреем и за это пожалованного в графы. Енисейским губернатором вместо Плетца очутился пресловутый Айгустов. Якутским вместо Скрипицына — Булатов, вице-губернатором — Чаплин. Понятно, что за крупными помпадурами обновилась и вся сошка помельче полицмейстеры, исправники, помощники, заседатели и т. п. Ближайший начальник края, граф Кутайсов —человек в высшей степени принципиальный. Это ясно показал его процесс с г. Плеве из-за недоданных ему 600 рублей прогонных. Ему, видите ли, как полному генералу, полагается прогонных на 15 лошадей, а ему считали как ген.-губернатору только на 12!! Принципиальность всегда связана с неуклонной строгостью. Новый фараон принялся строчить циркуляр за циркуляром. Некоторые из них уже были напечатаны в литературе. В одном строжайше запрещается политическим ссыльным добиваться свиданий и выходить для встречи с проходящими политическими партиями под угрозой ссылки в отдаленнейшие места Як. обл. В другом строжайше запрещается ссыльным отлучаться из назначенных им для жительства селений без разрешения начальства, опять таки под угрозой ссылки в отдаленнейшие места Якут. обл. Начальство же, которое не будет немедленно докладывать ген.-губернатору о каждой самовольной отлучке, будет удалено безотлагательно со своей должности. Чем дальше в лес, тем больше дров. Покончив победоносно с самовольными отлучками, его сиятельство принялся за разрешенные. Раньше разрешение давалось исправником или заседателем. Повелено, чтобы впредь оно зависело исключительно от благоусмотрения губернатора. Поэтому раньше ответ получался довольно скоро: через 1-2 недели, а то и через несколько дней. Теперь же ответ стал задерживаться месяцами, а многие так и не дождались ответа до своего протеста. Раньше отказов на прошения об отлучках почти не было, теперь же его сиятельство прислало строгий циркуляр, чтобы разрешение на отлучка давалось лишь в исключительно важных случаях. Что же касается таких мотивов, как получение пособия, хозяйственные закупки и т. и., то это должно считаться безусловно неуважительными причинами. Последнее распоряжение в сущности совершенно отменяло всякие отлучки и пригвождало политиков к назначенным им для поселения глухим наслегам. Раньше некоторых политиков оставляли в самом Якутске, где они часто благодаря своим специальным знаниям, оказывались буквально незаменимыми в этом чрезвычайно бедном «обученными рабочими силами» городе. Теперь ген.-губ. циркуляр строжайше запрещает кого бы то ни было оставлять в городе, поэтому не только перестали оставлять в Якутске из вновь прибывавших партий, но стали гнать оттуда и выселять тех, которые там давно уже жили с разрешения прежнего губернатора. Раньше вновь приходящие партии ссыльных сейчас же по прибытии в Якутск становились свободными и могли, следовательно, пользуясь советами и указаниями местных товарищей, снарядиться в дальнейший путь. Теперь же была сделана упорная попытка, правда сразу разбившаяся о сопротивление партий, задержать их в тюрьме и оттуда рассылать прямо в улусы. Раньше отбывающие срок без всяких разговоров и околичностей возвращались бесплатно на родину, теперь же кончавшие срок получали ответ, что на основании последних циркуляров они должны сами изыскивать средства для возвращения на родину. Такой ответ пришлось первым выслушать 4 Верхоянцам — Белову, Смирнову, Долинину и Тулупову, причем губер. выразил даже свое удивление и неудовольствие, что Верхоянский исправник позволил себе доставить их бесплатно в Якутск. То же самое было повторено Белецкому в Якутске и Рульковскому в Олекме. Лишь после неприятных переговоров, настойчивых хождений и шумных протестов (Олекминск) они добивались того, что их соглашались отправить бесплатно, но не на казенный счет, а по казенным надобностям сельским движением, т. е. на счет несчастных сельских обывателей. Правительство, загоняющее людей куда Макар телят не гонял, считает себя совершенно не обязанным возвращать их на родину на свой счет. Каждому из отправляемых прибавлялось, что больше этого уже не будет, что эта уступка делается в последний раз. Если же это проделывалось в Якутске, где буквально не было никаких резонов для стеснений, где жизнь текла раньше вполне мирно и спокойно без всяких инцидентов [* В Якутской обл. нет никакого местного революционного движения, все время не было ни одного «дела», если не считать совершенно пустяшного дела Будиловича о пропаганде среди реалистов. За все время было отсюда не более пяти удачных побегов; тишь и гладь царили в Як. обл. до Кутайсовских циркуляров. Это мы говорим, конечно, не для защиты и реабилитации ссыльных.], то можно себе представить, какие громы обрушились на Енис. и Ирк. губ., где стала за последние годы развиваться местная соц.-демократическая деятельность, и откуда было совершено множество побегов. В материальном отношении там всегда жилось гораздо хуже, чем в Якутске, так как пособия там, с одной стороны, меньше по размерам, а с другой стороны выдаются крайне неаккуратно, а очень часто и вовсе задерживаются. Ссыльные нередко голодают, закладываются до последней рубахи, попадают в неоплатные долги. С нового года, как сообщают оттуда, вольноследующие жены не получают больше пособий; ссыльных отправляют в невероятную глушь без всяких следов культуры и т. п. Употребляют все усилия к тому, чтобы политики не имели заработков, запрещают пользоваться трудом ссыльных врачей, фельдшеров, акушерок и т. п., хотя это делалось раньше. Строго на строго стали запрещать обывателям приглашать политиков в учителя для своих ребят. Нагнали в Енис. и Иркут. губ. уйму надзирателей и шпионов. Чуть ли не на каждого ссыльного приходится по одному надзирателю. Шпионы ходят по пятам, нахально врываются в дома, ходят по нескольку раз в день на квартиры, проверяя своих клиентов. Нелепейшие секретные циркуляры, часть которых уже появилась в нелегальной лит., предписывают шпионам вести подробные записи о каждом шаге ссыльных, переписку приказано всю контролировать; ходить за черту селения или на охоту — признается незаконной отлучкою. Принципиальный Кутайсов скоро показал, что шутить он совсем не любит, что «отдаленнейшие места Якут. обл.» в его устах представляют нечто более реальное, чем таинственный ад попов, которым они пугают легковерных. Не было почти ни одной вновь приходящей партии, в которой не оказывалось бы по нескольку Иркутских или Енис. ссыльных, переводимых в Верхоянск и Колымск за дурное поведение, за самовольные отлучки или сопротивление властям, т. е. за недостаточно предупредительное отношение к шпионам. По прибытии в Якутск, те из них, которым скоро истекает срок ссылки, получают радостное извещение о более или менее ощутительной прибавке в размере от 3-5 лет, другим же это приращение предстояло в виде приятной перспективы. Уже последние летние партии доставили из Верхоленска Рудермана в Колымск и Левинсона в Верхоянск. Зимние партии привезли из Знаменки Арона Залкинда (прибавка 5 лет), Шадовскаго и Венха (по 3 года прибавки). Затем прибыла почти в полном составе Осинская колонія (Балаганскаго уез.) за сопротивление надзирателям (Вардоянц, Гельфанд, Израильсон, Швиллинг, Фиш и З. Розенштейн) — все с назначением в Верхоянск. Потом пришли из Енис. г. Иванов, Гиммельфарб (за отлучку Колымск и 3 г. прибав.) и многие другие. Наконец и в Якутске Каревин из села Павловскаго (18 вер. от гор. Якутска) за отлучку в город переведен в Колымск.

    Удивительно ли, что терпение ссыльных стало истощаться. Протест должен был вспыхнуть. Даны политические ссыльные, горящие непримиримою ненавистью к русскому самодержавию со всеми его прихвостнями, крупными и малыми, со всем его произволом; даны беспрерывно учащающиеся проявления этого произвола, — и та или иная реакция против такого Кутайсовского режима необходимо должна была разразиться.

    План действий был таков: улусники съезжаются в город и, соединившись с теми товарищами, которые там живут, с теми, которые там обретаются временно в ожидании отправления в отдаленнейшие места, подают коллективное заявление губернатору с перечислением своих требований. В ожидании выполнения их они не разъезжаются из города. Так как несомненно будут пытаться в одиночку ловить их и выселять в улусы, то необходимо всем собраться в одном месте. А так как туда без сомнения, двинут полицию и войско, чтобы взять их силою, то приходится вооружиться и приготовиться к обороне, т. е. забаррикадироваться.

    Все это — и забаррикадирование и посылка требований губернатору было произведено 18 февраля около двух часов дня. Местом для «форта», которое тотчас же получило в городе название «порт Артура», был выбран дом Романова («Романовка»). Таким образом дом Романова восстал против режима дома Романова. Названный дом находился на окраине города недалеко от Лены против монастыря. Он обладает довольно обширным вечно оживленным двором, по которому рассеяны флигельки, амбары и навесы. Главную же часть его составляет двухэтажный деревянный (как и все якутские строения) корпус, примыкающий к улице. Нижний этаж его был занят якутским семейством, а верхний группою политиков, которые только что оттуда выбрались, хотя срок контракта истекал лишь летом. Этот-то верхний этаж и был превращен в форт. Он состоит из передней, кухни и шести комнат, расположенных следующим образом (смотри план). В переднюю вела прямая лестница со двора (парадный ход). Дверь из кухни открывалась на веранду, откуда лестница вела тоже во двор (но глубже). Это был черный ход. Только последний был заделан, прочною баррикадою, парадный же ход был закрыт лишь наполовину, так что входить и выходить из дому оставалась возможность. То, что квартира была на верхнем этаже, представляло большой плюс (2-х этажных домов в Якутске крайне мало). Минусом же являлось обилие окон (16, в том числе одно венецианское).

                                                                                    II

    Итак, 18 февраля часа в 2 дня заявление наше, покрытое 42 подписями [* Потом к нам присоединилось еще 15 чел., приехавших позднее и пославших добавочное заявление.], была послана губернатору и сейчас же затем началась кипучая деятельность. С лихорадочною поспешностью тащили внутрь заготовленные бревна, глыбы льду, дрова и т. п. Стук и треск пошел по всему дому, так что со всех сторон стали сбегаться недоумевающие якуты. С поразительною быстротою были устроены сплошные баррикады у кухонной двери, у некоторых окон и полубаррикада у парадной двери. Работа кипела по всем пунктам.

    Только что были кончены предварительные работы, как постовые наши донесли о приезде губернатора в сопровождении полицмейстера. Должность начальника области за отъездом Булатова временно занимал вице-губернатор Чаплин. Высоких посетителей принял наш выборный — на лестнице. Почтенному помпадуру было не очень приятно объясняться при такой необычной «нелегальной» обстановке, стоя перед забаррикадированною дверью, на холоде. Но делать было нечего. Приходилось мириться па том, что бывают положения еще хуже губернаторского. Он заявил, что требования наши направлены не по адресу, так как выполнение их зависит не от него, а от высшего правительства. Единственное, что он может делать — это внимательнее относиться к интересам ссыльных при выборе им места назначения, окончивших срок ссылки отправлять на родину сельским движением; казенных же денег на сей предмет не ассигнуется [* Это возвращение сельским движением по казенной надобности крайне тягостно как для населения, так и для экс-ссыльных. Их везут в высшей степени неохотно, медленно, особенно за Олекмннском.]. Гарантирует он нам также выполнение пятого пункта, т. е. безнаказанность, если мы сейчас же согласимся разъехаться по своим местам. Мы ему разъяснили, что сами очень хорошо понимаем, от кого зависит выполнение наших требований, и что его дело — только сообщить о них по телеграфу в Петербург. Он, однако, решительно отказался это сделать.

    В виду такого категорического заявления, мы сочли необходимым послать на свой счет подробную мотивированную телеграмму Министру Внут. Дел, что и было сделано 20 февраля.

    В тот же день началась «блокада» нашего «форта» несколькими десятками полицейских, казаков и солдат. Посты их окружали наш дом со всех сторон, но во внутрь двора они не проникали, так что двор оставался в нашем распоряжении. Впрочем, немедленно началось повальное бегство обитателей дома, по распоряжению ли администрации или по собственному желанию. Прошло недели две, и стали бросать свои квартиры даже жители соседних домов. Это началось перед обстрелами, когда окружающий район стал безусловно опасным местом. Недавно еще кипевший жизнью, покрытый десятками саней Романовский двор опустел и погрузился в мрачное безмолвие. Замерла жизнь также и на прилегающей улице. За всеми проезжающими санками и пешеходами тщательно следили, как бы они не завернули в блокируемый дом. Лишь кучки полицейских и солдат торчали на своих постах, да в утренние и вечерние часы табуны лошадей проносились на водопой. Но влияние «военных действий» отразилось и на всем городе. Разнообразнейшие и тревожные слухи с быстротою молнии распространялись по Якутскому округу. Якуты боялись ездить в город за обычными покупками и нуждами, чтобы их не согнали там на усмирение бунта «государственных». Торговля, поэтому, значительно упала.

    Настроение наше все время было повышенное. В течение же первых дней (и последних) оно было крайне напряженное. Мы заперлись в доме безусловно готовые на смерть. Добрая половина из нас перед забаррикадированием передала на волю предсмертные письма к родным и знакомым со зловещей надписью — «отправить после моей смерти». Некоторые совершенно ликвидировали все свои дела на воле. Люди, которые всего несколько дней перед тем менее всего думали о последних часах, собирались еще долго жить, много работать и дотянуть до лучшего времени — с такою поразительною быстротою прониклись психологией военного времени, что с полнейшим спокойствием ждали кровавой развязки.

    А развязка эта могла наступить каждое мгновение. Правда, требования наши были очень скромные, до того скромные, что некоторым из неприсоединившихся к нам форма нашего предприятия по отношению к содержанию наших требований казалась слишком грандиозной. Это все равно, говорили они, что стрелять пушкой по воробьям или раскалывать орех паровым молотом. О том, что наши требования справедливы и основательны, нам неоднократно заявляла во время переговоров сама администрация. Виноваты, однако, в таком несоответствии между содержанием требований и формой борьбы, были менее всего мы. Архаический, давним давно себя переживший, российский самодержавный строй, опирающийся на кнут и штык, приводит к тому, что заявлять свои требования каким-нибудь иным, менее энергичным, способом совершенно бесполезно. Это подтвердил нам никто иной, как сам Чаплин. Только шумный, настойчивый, самоотверженный протест может принести кое-какие результаты.

    Но не сейчас, не непосредственно! Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем требованиям, заявленным в энергичной форме, и при «нелегальной» обстановке, получить удовлетворение как прямой на них ответ. Как ни элементарны, как ни справедливы и даже «законны» с точки зрения русских законов были наши требования (ибо что, напр., может быть легальнее желания быть наказываемыми за нарушение правил о надзоре согласно этому же самому положению!), как ни мало было резонов не согласиться на них русскому правительству, тем не менее казалось в высшей степени невероятным, чтобы мы получили благоприятный ответ. Итак, нам придется продолжать наше сидение и отказываться покинуть наш «форт». Но такого неслыханного «беззакония» никоим образом, конечно, не могут допустить петербургские или иркутские башибузука, так что аракчеевский приказ: «взять силой» не может долго заставить себя ждать. Итак, на нас нападут, мы будем защищаться. Произойдет ужасная бойня. Развязка может быть только кровавой. К этому мы совершенно подготовились, как психологически, так и с точки зрения вооруженного отпора, — насколько могли и успели. Военный режим, режим осадного положения, царил у нас в «форте». У каждого была своя функция, свой пост. Баррикады с каждым днем становились крепче и многочисленнее. Пробито было множество амбразур. Приняты и другие очень важные меры. С наступлением вечера дом погружался в таинственный мрак, так как свет препятствовал бы нашим часовым наблюдать за темным наружным миром. В первые дни напряженное нервозное состояние достигало своего максимума. Ежеминутно можно было ждать нападения. Пробные тревоги, всегда неожиданные, имеющие целью проверить, знает ли каждый свое место и роль, заставляли усиленно биться сердца. Когда раздавались два зловещих пронзительных свистка, в воображении сейчас же вырисовывался отряд солдат, идущих на приступ. Скоро, однако, до того свыклись с этой картиной, что враг был бы встречен с полнейшим хладнокровием и самообладанием, вообще, бодрое, приподнятое настроение сохранилось до самого конца. Много пели, плясали, дурачились. Всевозможные революционные песни: русские, польские, еврейские, малороссийские, грузинские без конца сменяли одна другую, и могучие волны звуков далеко, далеко разносились сквозь тройные стекла по широкому простору. Вихри враждебные веяли над нами, нас ждали безвестные судьбы, нас окружали тесным кольцом враги, мы были одиноки и изолированы в своем «форте», но все же это был «форт», это был единственный уголок во всей российской империи, куда не смела, не могла проникнуть нога башибузука, где свободно и дерзко гнездилась крамола, где громко и победно лилась революционная песня, где гордо развивалось на крыше красное знамя.

    Запасы провизии сделаны были с самого начала. Потом их удавалось тем или иным способом пополнять, так что питание все время оставалось удовлетворительным. В кухне громоздились многочисленные глыбы льда (для воды), а на них возлежали коровьи, а потом и... лошадиные туши. Со льдом однако обращались бережно. Чай отпускался по порциям; умываться было объявлено излишней роскошью; процедура эта проделывалась с помощью небольшого кусочка льда, которым, словно мылом, натирали лицо и руки, пока он весь не исчезал под пальцами. Умывались, впрочем, также и снегом, который добывали со двора. Кормили нас два раза в день горячим; тяжелые поварские обязанности несли по очереди. Все время спали мы не раздеваясь, завернувшись в барнаулки. Долго спать вечером не удавалось. Безжалостные «разводящие» усердно следили за часами. Каждый так безропотно вскакивал и становился на пост, словно прошел многолетнюю воинскую школу. Дежурства шли беспрерывно и днем и ночью. С рассветом начиналась гарнизонная сутолока: кололи дрова, рубили мясо, дробили лед, топили печи, ставили самовары, несли хлеб, отправлялись разведочные экспедиции по двору, совершались внутренние «фортификационные» работы. Жизнь наша богата была различными интересными, поучительными эпизодами, которые вносили оживляющее разнообразие в наше лагерное существование. К сожалению, не все покамест удобно предавать гласности. Время для этого настанет несколько позднее. Расскажу лишь пару эпизодов.

    Решено было послать в город лазутчика. Как пробраться ему незамеченным мимо блокады? Наступил вечер, и «лазутчик», облачившись с головы до пяток в специально сшитый для него из простынь белый балахон, осторожно вышел на двор, где уже дожидался диверсионный отряд, задачей коего было отвлечь на себя внимание блокады. Предприятие удалось блестяще. Отряд двинулся на улицу и взял вправо. Когда же немедленно началась тревога и со всех постов стали сбегаться па него полицейские, казаки и солдаты, он, покрутившись немного, благополучно ретировался, словно убедившись в невозможности достигнуть своей цели. А в это время лазутчик, припав на покрытую снегом землю, пропустил мимо себя, незамеченный, бегущую свору и поднявшись спокойно пустился в путь, как некое привидение.

    Много волнения и восторга возбудил также молодецкий приезд Лаговского, который верхом на своем коне, как вихрь, влетел к нам на двор и был немедленно принят нашим выскочившим «резервом».

    26-го февраля, в 10 часов утра при воодушевленном пении революционных песен над крышей взвился красный флаг. Начиная с этого момента, вплоть до последнего дня, т. е. до оставления «форта», эмблема социальной революции гордо смотрела с высоты. Вечером его убирали, а с рассветом вновь водружали. Для этого был прорезан квадратный ход на чердак в потолке кухни. Злобно посматривала на флаг армия осаждающих, но предпринимать какие-либо активные шаги, чтобы его сбросить, она не дерзала. Единственное, что она могла делать, это топтать тень флага, ясно видимую на улице. — Вообще блокада вела себя крайне осторожно, боялась близко подходить к воротам, и старалась больше всего о том, чтобы никого и ничего к нам не допускать. — Намерения правительства все больше выяснялись. Не решаясь идти на приступ, губернатор, по-видимому, решил довести нас до сдачи голодом. Это шло, однако, в разрез с теми представлениями о характере развязки, которые создались у нас с самого начала протеста. В самом деле, что предпринять, если мы так-таки не дождемся приступа, а жизненные припасы у нас иссякнут? Много сомнений и прений возбудил у нас этот вопрос, много различных мнений высказывалось по поводу этого.

    Между тем до нас дошел неожиданно смутный слух о том, что местное начальство, по-видимому, совсем не расположенное подвергать себя и солдат опасности штурма, высказывает желание бомбардировать нас солдатскими пулями с монастырской стены и колокольни. Для этой цели им была украдена и пушка, принадлежащая частному пароходу «Лена». Своей артиллерии Якутск не имеет. Об этой пушке, впрочем, злые языки рассказывали, что она разорвалась бы от первого выстрела. Признаться, известие показалось нам дикою уткою, плодом обывательского досужего вымысла. Сила солдатских трехлинейных винтовок страшно велика. Пули пробивают под ряд несколько бревенчатых стен, и деревянные стены нашего «форта» так же мало защищали бы нас от пуль, как от Рентгеновских лучей. Обстрел в данном случае был бы совершенно тождествен с расстрелом. А воля ваша, мысль о том, что без суда, без смертного приговора, решатся хладнокровно, с безопасного расстояния, расстрелять 57 чел. (в их числе 7 женщин), которые пока лишь тем обнаружили свою строптивость, что отказывались разъехаться из занятой ими квартиры — мысль эта казалась невероятною, чудовищною. Но с другой стороны, наш враг не кто иной, как русское правительство, запятнавшее уже себя бесчисленными проявлениями вероломства и кровожадности, которые тоже до совершения казались невероятными... На всякий случай надо принять меры предосторожности. Порешили устроить блиндажи вдоль наружных стен. Но где взять для этого материалов? [* Общая длина блиндажных сооружений к концу осады составила 70 арш. Средняя высота их была 2 арш., толщина ¾ арш. Всего стало быть около 105 куб. арш., т. е. 4 куб. сажени.] Пораскинули умом и материал нашелся тут же под руками. На дворе стояли около 2-х саженей хозяйских дров. В два приема их все перетащили в «форт». За дровами пошла в ход земля, которую брали с чердака. Благодаря широкому применению разделения труда, работа кипела. Человек 5 работало на верху, десяток стоял в цепи, другие работали у блиндажей. Все свободные от постов «сгонялись на крепостные работы». Одновременно с землей добывали в чердачных рудниках и кирпичи, так как наши шахтеры нашли там залежи старого кирпича. Когда же это иссякло, мы принялись за разборку лишних труб, печей, и карнизов. Одни блиндажи составлялись из дров, пересыпанных землею, другие из 1-2 кирпичных стенок, на расстоянии ½ - ¾ арш., а промежуток заполнялся землею. Все это, разумеется, закреплялось вертикальною продольною деревянною стенкою, составленной из досок и снятых с петель дверей. В дело шли и каменные плиты и даже всевозможное «барахло», т. е. тряпье для затыкания щелей. Сверх того заготовлена была масса мешков с землею, которые клали поверх блиндажей. Для той же цели служили и наши мешки с мукою. Все простыни, рубахи, платки и наволочки наши пошли в дело для высокой патриотической задачи — обороны «форта» — для сшивания мешков. Опорожнены были также мешки из-под сухарей. Барнаулки тоже шли для покрытия стен. Утилизированы были также все корзины и ящики, которые набивались землею (в кухне защитой служили также глыбы льда, набросанные вдоль стен). Блиндажи, сделанные из дров, пришлось пару раз переделывать, так как опыт первых обстрелов показал, что они не совсем непроницаемы для пуль. В последние дни страшная пыль столбом стояла в воздухе, пол был покрыт толстым слоем грязи, кирпичных осколков и т. п. Площадь пола значительно уменьшилась от сооружения блиндажей, и многочисленному гарнизону стало еще теснее, чем раньше. Но последний мужественно и терпеливо выносил тяжелые условия жизни. Значительно хуже было нашим раненым, которым приходилось делать перевязки в облаках пыли. Но эта адская обстановка создалась уже в последние дни нашей жизни в «форте» — в период обстрелов. К концу февраля некоторые необходимые средства существования — хлеб, сахар и т. п., стали иссякать.

    Поэтому решено было сделать вылазку для пополнения провизии. Экспедиция удалась блестяще. Двое «романовцев» (Мойсей Лурье и Вл. Бодневский) благополучно пробрались сквозь посты осаждающих утром 1 марта и в 8 часов вечера в условленный момент двое саней, одни запряженные тройкою, другие парой, как бешеные, ворвались во двор, куда моментально устремился на подмогу наш резерв. На этот раз прибыло еще два новых товарища, Добросмыслов и Дронов. Сани были совершенно беспрепятственно разгружены и затем сданы оторопевшей полиции для возвращения владельцу, у которого они были наняты. Можно себе представить оживление, господствовавшее на «Романовке» вечером 1 марта. Эта вылазка явилась поворотным моментом в истории нашей осады. С этого времени осторожность администрации исчезает окончательно и начинаются репрессии [* Впрочем, репрессии начались несколькими днями раньше. Часть улусников, остававшихся еще в городе и отказывавшихся вернуться восвояси, была арестована. Арестован был также накануне Л. О. Никифоров, наш выборный, ведший переговоры с губернатором. Он был выслан в Усть-Май (до протеста он жил в Якутске) и уже после сдачи «форта» был возвращен с пути по собственному желанию и посажен к нам в тюрьму.]. Дальнейшее изложение мы можем без всякого ущерба заменить приведением извлечения из прокламации, выпущенной 10 марта уже после сдачи:

    «...Это была уж не блокада, а явное приготовление так или иначе покончить с крамолой. Солдатам была дана инструкция всеми средствами провоцировать осажденных и побуждать сделать первый выстрел, который развязал бы руки властям. Храбрые воины, стоя под окнами и дверями, осыпали наших товарищей площадной руганью, прицеливались в них из ружей, бросали камнями и, наконец, стали закрывать ставни, окно за окном. Последнее имело целью лишить осажденных света, а главное, скрыть от них приготовления к штурму через окна. Четыре раза предупреждали наши товарищи администрацию, что не станут терпеть их действий, заявили и письменно губернатору, писали караульному начальнику, предостерегали солдат. Все оказалось тщетным. Солдаты продолжали закрывать ставни и бросать камнями. Тогда раздались два выстрела, поразившие двух солдат. Это были со стороны осажденных первые и последние выстрелы.

    Администрация только и ждала этих выстрелов. Но если бы таковых и не последовало, дело ничуть бы не изменилось. Уж отдано было гнусное распоряжение казакам давать в условленные моменты выстрелы, якобы исходящие из «форта». Циничный обман уже готовился уступить место подлой провокации. Но осажденные еще этого не знали.

    Немедленно град. выстрелов посыпался на деревянный «форт». Около шестисот пуль было пущено туда в какую-нибудь четверть часа. Они пронизывали его насквозь через окна и стены. Ни один из осажденных не мог и не должен был уцелеть: это был хладнокровный расстрел с заранее обдуманным намерением 56-ти человек, виновных только в том; что они осмелились в необычной форме потребовать элементарнейших прав.

    Они уцелели, кроме одного легко раненого (Хацкелевича) и одного случайно убитого Юрия Матлахова, но только потому, что чуть ли не накануне дошел слух до них о предполагаемом адском способе с ними разделаться. Невероятным показался им этот слух, но они все-таки сочли нужным принять меры предосторожности. Как муравьи, работали они с утра до ночи, воздвигая блиндажи вдоль стен, из дерева, кирпичей и земли. Только блиндажи и спасли их от неминуемой гибели. 4-го марта в 3 часа дня они подверглись, первому обстрелу, после которого к ним прискакал губернатор и потребовал сдачи. Он заявил, что обстрел произошел для него совершенно неожиданно, как результат выстрелов осажденных, что больше он его не повторит, так как предпочитает взять их живьем. Однако ровно через сутки вдруг раздался выстрел из казацкой винтовки со стороны заднего проулка через щель забора, и вслед затем начался опять жестокий обстрел. Пули ложились еще ниже прежнего, но блиндажи и на этот раз спасли наших товарищей: ни один не был ранен. Прошел еще день, и 6 марта в 11 ч. дня внезапно раздался предательский выстрел в окно, ранивший товарища Медяника, а за ним опять обстрел. Терпение осажденных стало истощаться. Они потребовали губернатора, от которого с величайшим изумлением узнали, что вчерашний обстрел был опять-таки результатом выстрелов с их (осажденных) стороны, а что 6-го марта стреляли только осажденные. Ту же наглую ложь повторил вызванный на очную ставку караульный начальник. Не успели наши товарищи хоть несколько опомниться от тяжелого кошмара лжи и гнусности, которыми их окружили, как в тот же день через два часа опять раздался одиночный выстрел и затем начался жесточайший обстрел «форта» с трех сторон. Залпы следовали за залпами, и нули с треском ударялись о блиндажи. На этот раз был ранен товарищ Костюшко. Осажденные ждали штурма, но его опять не последовало.

    Тогда перед осажденными ребром стал вопрос о дальнейшем способе борьбы. Столкнуться с врагом грудь с грудью не предвиделось возможности, так как он систематически уклонялся от штурма. Они были обречены пассивно переносить бесконечные обстрелы врага, державшегося на почтительном расстоянии. От русской администрации можно было ожидать всевозможных мер, напр. поджога, который был бы приписан «собственной неосторожности» осажденных, или обстрела с нижнего этажа через пол и т. п. Все это заставило наших товарищей изменить форму своей борьбы и покинуть «форт».

    Всего было в них выпущено 1500-2000 боевых патронов; стены, окна и двери дома буквально изрешечены (по официальным сведениям 750 штук солдатских патронов, не считая казачьих берданок).

    Уже по выходе из «форта» узнали они некоторые новые позорные подробности о действиях администрации. На 7 марта был предрешен новый обстрел «форта» со высоты крыш д. Кушнарева и д. Кондакова. От этого обстрела уже не могли бы спасти осажденных их низкие блиндажи. Узнали они также, что казаки всякий раз перед обстрелом давали по приказанию начальства несколько выстрелов на город, что то же самое они повторяли в промежутках между солдатскими залпами, что все эти выстрелы по направлению к мирным обывателям выдавались начальством за исходящие от осажденных, что среди общества воспитывалось озлобление и ненависть к нашим товарищам. Позор якутским жителям, если они хоть на минуту могли поддаться на эту грубую удочку и поверить русской администрации, лживость которой известна и младенцам. Стыд и позор якутскому обществу, если оно в героической неравной борьбе наших товарищей могло хоть на мгновение принять сторону правительства...»

    Якутск, 30 марта. Мы покинули «форт» утром 7 марта. Нас было 56 чел., в том числе один убитый и 3 раненых. Не спеша, мы очищали нашу крепость, где прожили 18 дней. На улице нас дожидался губернатор, прокурор и целая куча солдат и полицейских. Мы вынесли нашего покойника и раненых на импровизированных носилках и сопровождаемые большою толпою народа двинулись к тюрьме. У городской больницы, расположенной насупротив тюрьмы, мы расстались с трупом Матлахова. раненными и больными товарищами и в количестве 49 чел. вступили в тюремную контору. В покинутый «форт» проникли тотчас же судебные власти, и началось следствие. Оно шло с такою быстротою, что 25 марта, т. е. через 2½ недели «дело» было уже нам вручено, а 27-го оно перешло к прокурору, который в тот же день отослал его в Иркутскую Суд. Палату. Торопился же он так потому, что ему, по его собственным словам, дана была инструкция препроводить его с возможною быстротою. Наш «допрос» состоялся 15 марта. Он продолжался для каждого из нас ровно столько времени, сколько требуется, чтобы подписать свою фамилию под заранее составленной следователем формулою: «зовут меня NN, от дальнейших показаний отказываюсь». Дело в том, что мы заранее заявили, что никаких решительно показаний давать не будем. Поэтому, следственный материал, кроме протоколов осмотра дома, состоит почти исключительно из показаний высшей к низшей администрации города и целой кучи солдат, казаков, полицейских и шпионов. Такого организованного лжесвидетельства мы совершенно себе не представляли. По истине, век живи, век учись.

    Один из группы протестующих.

    Якутск.

                                                     ИЗ-ЗА ЯКУТСКИХ БАРРИКАД

                                                                        (Письмо)

    Я убежден, что все перипетии нашего протеста и исход его вызовут глубокий интерес в нашей революционной семье, подвергнутся самым разнообразным толкам и суждениям. Мне лично эта якутская драма (потому что было бы наивно думать, что финал ее будет не драматический) кажется фактом слишком ярким, самая форма протеста слишком новой и смелой, чтоб весть о ней могла потонуть в массе накопляющихся изо дня в день революционных фактов. Я — и в этом, я уверен, сходятся со мной все товарищи — вижу в нашем акте едва ли не первую серьезную попытку организованного вооруженного сопротивления, с более или менее массовым характером, и поэтому правильное освещение ее не может не интересовать всякого истинного революционера. Вот почему я и хочу по мере сил выяснить, что побудило нас идти на этот решительный акт, чего мы ждали и ждем от него.

    На первый взгляд может показаться, что наш протест не обусловлен никакими серьезными причинами, что поводы к нему слишком ничтожны, чтобы несколько десятков человек было обречено на почти верную смерть. Такие голоса несомненно будут раздаваться; нас, быть может, будут упрекать в легкомыслии, в опрометчивости; наш акт будет объясняться аффектом, юношеским задором. По это было бы глубокой ошибкой. Мы знали и знаем не только, на что мы идем, но и во имя чего мы идем. Мы действовали не только как революционеры, всегда готовые идти на пролом, но и как люди мыслящие, взвешивающие каждый свой шаг. И во всяком случае, с самого момента зарождения мысли о протесте, мы имели в виду исключительно интересы общереволюционного дела, верили, что наша борьба и наша, гибель сослужат крупную службу делу революции — и только в этой вере почерпали и силы, и решимость идти до конца.

    Итак, что нас толкнуло на этот решительный шаг? Чего мы от него ждали? Во имя чего Мы начали и решили довести до конца нашу борьбу?

    Прежде всего мы имели в виду, если можно так выразиться, честь ссылки. Прошло уже то время, когда ссылка фатально являлась более или менее почетной усыпальницей для павших в бою революционеров, когда революционер, попавший в плен к врагам и водворенный в Сибири, в огромном большинстве случаев оказывался совершенно отрезанным от живой жизни. Теперь, в силу изменившихся условий русского революционного движения, между ссылкой и волей существует слишком тесная связь, они скреплены тысячами нитей, которые крепнут с каждым днем, по мере роста движения и вызываемого этим последним увеличения контингента ссыльных. Теперь правительство не может уже давить своих пленных врагов с той безнаказанностью, с какой оно это делало в прежние годы, когда оторванность от жизни обрекала ссыльных на полное бессилие, при котором всякий протест с их стороны был только актом отчаяния и очень редко мог рассчитывать на более или менее серьезное общественное значение.

    Нас, ссыльных последнего поколения, побуждает к протесту не отчаяние, а желание, с одной стороны, показать правительству, что ссылка — это сила, с которой ему придется серьезно считаться, а с другой стороны — поднять дух ссылки, встряхнуть ее, внушить ей веру в себя и в свою жизнеспособность.

    Мы хотели показать правительству, что, полонив нас и поставив в невозможность принимать непосредственное участие в революционной борьбе, оно все же не сломило нас, не вытравило в нас способности к борьбе и протесту; показать, что мы и в плену не отказываемся от своих революционных заветов, что мы везде и всегда, при всяких условиях, остаемся революционерами по духу, т. е. людьми, которые не могут не возмущаться и не протестовать против насилия и произвола. Правительство должно понять, что оно в лице ссылки имеет дело не с покорившимися своей участи бившими революционерами, а с гордыми военнопленными, которые скорее пойдут на смерть, чем позволят попирать свое человеческое достоинство и глумиться над собой. В последнее время правительство все резче проявляет тенденцию прижать ссылку, ставит ссыльных под ферулу сыщиков и многочисленной своры мелких полицейских агентов, обставляет их жизнь самой мелочной, оскорбительной регламентацией, вообще, изощряет всю свою полицейскую изобретательность, чтобы сделать существование в ссылке совершенно невыносимым. Оно как бы мстит своим пленным врагам за горечь поражений, которые оно терпит в борьбе с действующей революционной армией. Так всегда поступали восточные деспоты, вымещавшие свои военные неудачи пытками над пленниками. И нам, участникам протеста, думалось, что вопрос об отпоре в достаточной степени назрел, что незачем ждать, чтоб за бичами последовали скорпионы, что ссылка довольно терпела и дальнейшая пассивность была бы позором. Пора рассеять иллюзию правительства, что, высылая в Сибирь сотни революционеров, оно вместе с тем избавляет себя от сотен лишних активных врагов; пора дать ему понять, что мы, и поверженные, не признаем себя побежденными; побеждая нас, оно одерживает Пирровы победы, которые, кроме бесславия и новых тревог, ничего ему не принесут. Пусть наши действующие в России товарищи делают свое великое святое дело. Мы, выбитые из строя, будем делать посильное нам дело, — дело протеста против попирания человеческого достоинства, и мы твердо верим, что наш протестующий голос не останется гласом вопиющего в пустыне и сольется с общерусским призывом к борьбе в один могучий, грозный гул.

    Да, вопрос слишком назрел и далее откладывать дело решительного отпора нам казалось и недостойным, и неразумным. Недостойным потому, что ссылка и без того слишком долго молчала, неразумным потому, что момент был очень удобный для организаторской работы в ссылке, и упустить его было бы грешно.

    Мы, таким образом, вплотную подошли ко второй стороне вопроса. Необходима серьезная организаторская работа, чтоб подтянуть ссылку, вывести ее из состояния инертности, сделать ее способной на более ели менее серьезный активный протест. В этом отношении, надо сознаться, далеко не все обстоит благополучно. Традиции, господствующие в ссылке, оставляют желать очень и очень многого. Хранители этих традиций, представители прежних революционных направлений, в силу причин, в которых здесь не место разбираться, за очень редкими исключениями, забыли революционные заветы, потеряли способность разбираться в новых запросах жизни и так или иначе успокоились, — частью почили на старых, в значительной мере обтрепавшихся лаврах, частью, — не будем скрывать — на теплых местечках. Все это в большинстве случаев — бывшие революционеры, а между тем, как это ни грустно, они пользуются в ссылке большим авторитетом, импонируют молодежи своей бывалостью и революционным прошлым. Тут повторяется все та же вечная печальная история: Le mort saisit le vif! («мертвый хватает живого»).

    Эти-то элементы ссылки становятся в резкую оппозицию каждый раз, когда дело заходит о протесте. Они, конечно, выдвигают принципиальные соображения, — часто искренно, но недоумению и неспособности понять вопросы движения во всем его целом, причем здесь особенно резко сказывается привитый им их собственным прошлым взгляд, что работа на воле — одно, а ссылка — другое, что между волей и ссылкой нет и не может быть никакого серьезного взаимодействия.

    Повторяю, традиции эти очень сильны — и идущие в ссылку, свежие, молодые силы должны ставить себе задачей во чтобы то ни стало подорвать их. В этих-то целях мы, группа протестующих, и решили противопоставить инертности и обветшалым филистерским традициям смелый, решительный акт борьбы, памятуя, что личный пример действительнее всяких агитационных речей. Факты показали нам, что мы избрали верный путь: за каких-нибудь несколько дней нам удалось собрать под знамя протеста около 60 человек, не останавливающихся перед возможностью кровавых репрессий, — более того, уверенных, что они идут на смерть.

    Вот во имя чего мы начали и решили довести до конца наш протест. По всей вероятности, мы будем сломлены: самые наши требования, форма и обстановка их предъявления, угроза вооруженного сопротивления с нашей стороны, баррикады, выпускаемые нами прокламации, страшное возбуждение, охватившее город и весь округ, наконец, красующееся над нашей крышей красное знамя, — все это служит, мне кажется, достаточной гарантией кровавого финала, если только самодержавное правительство не отречется от самого себя.

    Но чем бы ни кончилась наша борьба, живые или мертвые — мы все все же выйдем победителями. Наши трупы слишком дорого обойдутся нашим врагам, а это все, что нужно. Весть о нашей борьбе и нашей гибели громом пронесется по России, гулким эхом отдастся по всему революционному миру, не в одном сердце зажжет неугасимый огонь ненависти к нашим убийцам, — все это, не говоря уже о наших непосредственных целях, которые я изложил выше, так много, что, право же, стоит отдать за это несколько десятков человеческих жизней. Притом, теперь, когда на улицах то и дело льется кровь сотен борцов, нам, революционерам, грешно так уж ценить свою жизнь. Не мы первые да, к несчастью, не мы и последние, идем на революционную Голгофу. И мы идем на нее бодро, спокойно, в полной уверенности, что наша гибель сослужит службу дорогому нам делу. А нашим остающимся в строю товарищам мы оставляем один только завет — дерзайте — и все остальное приложится вам, памятуйте этот завет, ибо — «симъ побѣдиши»...

    Днепровский.

    Якутск, 28 февр. 1904 г.

                                                       Суд над якутскими протестантами.

    Якутск, б августа ст. ст. Суд над протестантами, забаррикадировавшимися в доме Романова, начался здесь 30-го июля.

    С 31-го июля по 4 августа продолжался допрос свидетелей. Выяснялись обстоятельства дела с 18-го февраля по 6 марта, причем большинство свидетельских показаний было благоприятно для подсудимых. Большинство свидетелей со стороны обвинения (солдаты, полицейские и т. п.) старались доказать, что кроме двух выстрелов, которыми были убиты два солдата, — протестантами было произведено из дома Романова еще много выстрелов в одиночку и залпами. Но показания этих свидетелей были крайне противоречивы и сбивчивы. Сами подсудимые и часть свидетелей выяснили, что протестантами было произведено только 2 выстрела, что убитые солдаты вели себя перед тем крайне вызывающе и нахально, непрерывно осыпали площадной руганью осажденных в доме Романова, закрывали ставни, бросали камни в окна, позволяли себе неприличные жесты по адресу женщин.

    4-го августа суд в полном составе вместе со всеми обвиняемыми осматривал дом Романова, остатки баррикад и блиндажей. В этот же день были осмотрены некоторые другие вещественные доказательства, в том числе бомба, найденная в доме Романова после сдачи осажденных.

    5-го августа начались прения сторон. Слово взяли товарищи Теплов, И. Виленкин, Н. Каган, Израильсон, Хацкелевич, А. Залкинд, X. Закон и П. Розенталь. Все эти товарищи говорили о невозможном положении, в которое политические ссыльные поставлены в настоящее время, каждый из них иллюстрировал это положение на ряде примеров из собственного опыта и доказывал, что протест был неизбежен и протест именно в форме баррикад и вооруженной самозащиты, так как все другие формы протеста недействительны. Последним в этот день говорил тов. Розенталь. Его речь представляла собою целый доклад о положении политических ссыльных в Вост. Сибири при Кутайсовском режиме. Посредством громадного количества данных он рельефно обрисовал ту гнетущую и пропитанную произволом атмосферу, в которой приходится жить политическим ссыльным со времени воцарения Кутайсова. Он указал на то, что путем тайных циркуляров политические ссыльные лишены возможности найти себе заработок, им запрещены свидания в пути с товарищами, которые могли бы оказать им посильную материальную помощь, он привел ряд фактов избиения товарищей в пути при малейшей попытке нарушить эти циркуляры, расселения политических по глухим наслегам, где часто невозможно найти хоть сколько-нибудь сносную квартиру, где сплошь и рядом нельзя достать предметов первой необходимости, а между тем отлучки в город строго запрещены циркулярами, которые грозят за самовольную отлучку ссылкой в отдаленнейшие места Якутской области (Верхоянск, Колымск, Булун и т. п.). Далее, тов. Розенталь привел статистику смертности среди политич. ссыльных в Якутской Области. Оказывается, что в то время, как за последние годы (до Кутайсова) смертные случаи были довольно редким явлением, — за последние месяцы, со времени издания Кутайсовских циркуляров, было уже более десяти случаев смерти, самоубийства и сумасшествия. В заключение, тов. Розенталем было указано на полную безрезультатность и недействительность всех других форм борьбы с этим безвыходным положением, и на то, что единственным неизбежным выходом из этого положения был коллективный протест, сопровождаемый вооруженной самозащитой.

    Сегодня (6 августа) в утреннем заседании произнес свою речь прокурор. Он доказывал, что в действиях подсудимых имеются все признаки «восстания против установленных законом властей» и требовал применения к подсудимым 203 и 268 статей Улож. о нак., т. е. осуждения их на бессрочную каторгу. Относительно Л. Никифорова он указал на то, что хотя он был арестован на улице раньше выстрелов из дома Романова, но «Никифоров слишком крупная фигура для того, чтоб он мог быть в этом деле лишь простым соучастником», что он, прокурор, убежден в том, что Никифоров был одним из зачинщиков и руководителей протеста и поддерживал против него обвинение по 263 и 268 ст., то же обвинение он поддерживал и против И. Л. Виленкина, М. С. Зеликман, С. В. Померанц, ссылаясь, за отсутствием против них каких-либо улик, на их собственное заявление, поданное ими со свободы о том, что они были участниками протеста и оставались вне д. Романова лишь потому, что на них были возложены товарищами другие поручения. Он указал на то, что если даже из д. Романова было произведено лишь 2 выстрела, и хотя следствием не выяснено, кем именно эти выстрелы были произведены, все таки ответственность падает на всех одинаково, так как всеми своими действиями протестанты доказали свою полную солидарность во всех своих действиях. Вообще, речь прокурора была крайне вялой и необоснованной.

    8 августа. Сегодня днем был произнесен приговор над товарищами протестантами. Из 59 обвиняемых 55 человек приговорено к 12 годам каторжных работ, каждый, Л. Никифоров приговорен к 1 году арестантских рот и трое — И. Л. Виленкин, М. С. Зеликман и С. В. Померанц — оправданы.

                                                                            ПРИЛОЖЕНИЯ

    От редакции. Приводим здесь а) текст 6 заявлений, которыми обменялись между собою забаррикадировавшиеся и администрация, б) «послужной» список протестантов, в) план дома Романова, г) заявления ссыльных других колоний, д) приветствия якутским борцам.

                                      I. Заявления группы протестующих и администрации.

                                                      1. Ультиматум якутскому губернатору.

    Мы видим в блокаде, которой мы подвергнуты, начиная с 20 февраля с. г., заранее обдуманный план медленного и бескровного убийства, т. е. такую форму насилия, которая является с точки зрения правительства более выгодной, но для нас ничем не лучше убиения оружием. Предпочитая, во всяком случае, голодной смерти, — смерть в бою, мы заявляем, что не станем далее спокойно относиться к блокаде и требуем снятия ее. Если же наше требование не будет удовлетворено, мы считаем себя вправе прибегнуть к самым крайним мерам, чтобы сделать ее недействительной.

                                                     2. Циркуляр Чаплина Березкину.

          М.В.Д.

    И. Д. якутс. губ.

     27 фев. 1904 г.

           № 27

        Якутск.

                                                     И. д. якутск. полицмейстера сотнику

                                                         якут. казачьяго полка Березкину.

    Предлагаю Вашему Высокобл-ю, по получении настоящего моего предписания, предъявить вновь мои требования политич. ссыльным, собравшимся и запершимся в д. Романова, и предъявленные уже им мною лично 18 с. фев., а также через их доверенного, состоящего под гласн. надзор. полиции, Никифорова, 20 сего фев.: немедленно спокойно разойтись, не позволяя себе никаких беспорядков, либо демонстраций с предупреждением, что в противном случае, будут приняты те или другие меры к прекращению их и водворению порядка.

    Имея в виду, что запершиеся в доме принадлежат к трем категориям: 1-ая, большая часть политич. ссыльн., самовольно отлучившихся из мест их водворения на жительство, из Якутск. округа, 2) лица, прибывшие с последними партиями, временно пребывавшие в г. Якутске, в ожидании отправки их в северные округа якут. области и, наконец, 3) несколько лиц, которым разрешено отбывать гласный надзор в самом г. Якутске, то мною предъявляется: к лицам 1-ой категории — через сутки после выхода из д. Романова, отправиться в места, назначенные им для отбывания гласного надзора, в Якут. окр.; 2-ой категории — разойтись по своим квартирам, ожидая очереди отправки их в северные округа, и, наконец, к лицам, которым разрешено пребывание в гор. Якутске — разойтись по домам своим, за исключением полит. ссыльного, Лаговского, которому воспрещается жить в музее, как допущенному ранее к испр. обяз. консерватора его, так как от обязанности этой он мною уволен.

    И. д. губ. Чаплин.

                                           3. Три заявления Якутскому губернатору.

    а) Якутскому губернатору. По поручению товарищей считаю долгом сообщить следующее: 1) Полученные с Вашей стороны заверения недостаточны для того, чтобы мы могли считать наше дело законченным и изменить принятую нами тактику. 2) Для нас важно достижение нашей цели по существу, вопрос же о формах, в которых будут удовлетворены наши требования, существенного значения не имеет. Само собою разумеется, что мы не можем отказаться от права в каждом отдельном случае решать, поскольку деланные нам предложения достаточно гарантируют удовлетворение наших требований. При этом считаю долгом заверить Вас, что никакие демонстративные действия, как таковые, для нас при данных обстоятельствах значения не имеют и в случае удовлетворения наших требований нами будут приняты все меры к тому, чтобы ликвидация нашего дела не носила характера, способного вызвать новые осложнения.

    По поручению товарищей Л. Никифоров.

    27 фев 1904 г.

    б) Якутскому губернатору. Вчера 1 марта арестован и посажен в тюрьму наш выборный Л. Л. Никифоров. Полагаем, что такая мера могла быть принята только по Вашему личному распоряжению. Мы просим сообщить нам о причине ареста Никифорова.

    Группа протестующих

    Якутск, 2 марта 1904 г.

    в) Якутскому губернатору. Принимая во внимание, что наши требования, предъявленные 18 фев., до сих пор не удовлетворены; администрация же принимает особенно серьезные меры борьбы с нами в форме осады, переходящей за последние 2 дня в прямые наступательные действия, имеющие целью принудить нас сдаться под угрозой голодной смерти или грубого насилия, отданные в распоряжение полиции, солдат; в виду крайне вызывающего образа действия, выразившегося в целом ряде поступков: занятие двора солдатами, бросанье ими камней, площадная ругань по адресу наших товарищей, прицеливание и угрозы стрелять в нас, закрывание часовыми ставней в занимаемом нами доме и т. п.; наконец, принимая во внимание, что предательским арестом нашего выборного Л. Никифорова начаты прямые репрессии против нас, мы требуем удовлетворения всех выставленных нами основных требований, немедленного освобождения арестованных товарищей-протестантов и снятие осады. В противном случае мы будем считать себя в праве приступить к вооруженной самозащите.

    Группа протестующих ссыльных.

    Марта 4 дня 1904 г. г. Якутск д. Романова.

    Караульному начальнику. Если часовой или какой либо иной солдат начнет закрывать наши ставни, мы будем стрелять.

    По поручению товарищей Ф. Бодневский.

    3 марта 1904 г. 11 ч. вечера д. Романова.

                                      II. «Послужной» список участников протеста.

    Имя, отчество и фамилия, возраст происхождение, занятие родителей, собственное занятие, образование, когда и где арестован по тому делу, за которое получил ссылку, в чем обвинялся, сколько и где сидел до приговора, показания на допросах, приговор, место назначения, который раз привлекается, предыдущие дела, тюремные истории, особые примечания.

    1) Айзенберг Марианна Евсеевна, 25 лет, евр., мещанка, домовладелец, фельдшерская практикантка, слушательница акушерских курсов, 29 янв. 901, в принадлежности к Бунду, 18 месяцев в Варшавской тюрьме и 3 месяца в Седлецкой, отрицательные показания, 4 г. В. Сиб., Намский улус Якутского округа, 1-й раз. — 2) Бодневский Владимир Петрович, 29 лет, малоросс, отец — казак, врач; сам — артил. офицер, окончил юнк. учил. в Вильне, 6 фев. 903, в Кременчуге, в пропаганде среди войска, 7 мес. в Кременчуге и 2 мес. в Полтаве, отрицательные показания, 10 лет В. С., Нижне-Колымск, 1-й раз, обвин. в организации беспорядков в Кременчугской тюрьме. — 3) Бройдо Марк Исаевич, 27 л., еврей, мещан., частный повер., техник, бывш. студ. Петерб. Технолог. Инст., 30 янв. 901, в Петербурге, в принадлежности к соц.-дем. группе «Рабочая Библиотека», 16 м. до высылки до приговора в Киренск. уезд, 8 л. В. С., Верхоянск, 1-й раз, участвовал в 3-х голодовках. — 4) Вардоянц Георгий Федорович, 24 лет, армянин, мещ., котельщик, учитель, домашнее, 4 февр. 902 в Тифлисе, по делу Тифл. Ком. Росс. С.-Д.Р. Партии, 17 мес. в тифлисск. тюрьме, отрицат. показания, 3 г. В. С., Осса Иркутской губ., 1-й раз, участвовал в тюремных беспорядках. За вооруженное сопротивление переведен из Оссы в Верхоянск. — 5) Викер Давид Акимович, 26 л., евр., мещ., частный повер., учитель, быв. студ. Киев. Полит. Инстит., 17 февр. 901 в Киеве, в принадлежности к Киевскому ком. Р.С.-Д.Р.П., 9½ мес. в Киев. тюрьме, отрицат. показ., 5 л. В. С., Намский улус Якутск. окр., 3-й раз, 1-й раз привлекался за ветровскую демонстрацию в Киеве в 897, 2-й раз за студенческие беспорядки в 899. — 6) Викер Ольга Борисовна, 28 л., евр., мещ., подрядчик, учительница, образ. среднее, жена предыдущего, вольноследующая, раньше привлекалась, арест. была 28 июня 898 в Белостоке по делу «Раб. Знамени», 13 ноября 901 арест. в Одессе за уклоненіе от гласн. надзора. — 7) Виноградов Дмитрий Федорович, 24 л., великоросс, сын крестьянина, конторщик, низш. техн. училище, 12 февраля 902 в Смоленске, в принадлежности к смоленскому (фантастическому) террористич. кружку, 7 мес. в смоленской и 12 мес. в московской тюрьмах, отрицат. показ., 5 л. В. С., Намский улус, 2-й раз, 1-й раз арестов. по делу «Раб. Мысли» в Спб. в 899, участвовал в 3-х голодовках. — 8) Гельман Соломон Самуйлович, 32 л., евр., мещанин, фельдшер, литограф, образов. домашнее, 26 июля 898 в Белостоке в типографии «Раб. Знамени», 20 мес. в Петропавл. крепости, показ. отрицат., 5 л. В. С., Намский улус, 1-й раз. — 9) Гельфанд Наум Львович, евр.. мещ., учитель, приказчик, кончил евр. учил., 28 сентября 902 в г. Быхове Могилевской губ., в пропаганде и распростр. лит. среди крестьян, 10 мес. в быховской тюрьме, показ. отрицат., 3 г. В. С., Осса Ирк. г., 1-й раз, за вооруженное сопротивление переведен из Оссы в Верхоянск. — 10) Гинзбург Арон Мойсеевич, 26 л., евр., купец, без определенных занятий, бывш. студ. Казанского унив., 30 августа в Витебске, по делу Бунда (транспорт), 8 с пол. мес. в витебской тюрьме, отрицат. показания, 4 г. В. С., Амга, Якутск. окр., 1-й раз. — 11) Джехадзе Лаврентий Николаевич, 23 л., грузин, сын священника, слесарь, кончил ремесленное училище, 14 марта 903 в Батуме, знаменоносец на демонстр. 9 марта 903 в Батуме и распростр. нелег. литерат., 8 с пол. мес. в Батуме и Кутаисе, отрицат. показ., 4 г. В. С., назначения еще не получил, 3-й раз: 1-й раз за стачку в Тифлисе в 900, 2-й раз за майскую демонстрацию 901 в Батуме. — 12) Добросмыслов Алексей Дмитриевич, 26 л., великоросс, сын священника, учитель, бывш. студ. Московск. унив., 2 мая 902 в Пензе, в принадлежности к револ. сообществу и пропаганде революц. идей, 16 мес. в пензенской тюрьме, отрицат. показ., 6 л. В. С.; Верхоянск, 2-ой раз, в 1-ый раз по студ. делу в Москве. — 13) Дронов Павел Макарович, 24 л., великоросс, крестьянин, оружейный мастер, солдат, кончил городское училище и оружейную школу, 3 сентяб. 903 в Туле, в пропаганде и распростр. литер., 3 мес. в тульской тюрьме, отрицат. показ., 6 л. В. С., Намский улус, 1-й раз. — 14) Журавель Александр Федотович, 25 л., великоросс (отец-крещенный еврей из кантонистов), мещ., медник, наборщик, церковно-приходскую школу, 12 февраля 902 в Смоленске (дело то же, что у Виноградова — см. 7), 7 мес. в смоленской тюрьме и 12 мес. в московской, от показаний отказался, 5 л. В. Сиб., Чурапча, 2-й раз, в 1 й раз — за доставку шрифта для тайн. типографии, две голодовки. —15) Закон Хаим Залманович, 26 л., евр., мещан., портной, перчаточник, образов. домашнее, 21 июня в Варшаве, в принадлежности к Бунду и П.С.Д., 14 мес. в варшавской цитадели и 6 мес. в седлецкой тюрьме, отрицат. показ., 4 г. В. С., Намский улус, 4-ый раз: 1-й раз в марте 900 за агитацию и пропаганду, 2-й раз в іюле 900 за принадлежность к Варшавскому комит. Бунда, 3-й раз в декабре 901 за принадл. к Бунду, участвовал в голодовке и тюремных беспорядках. — 16) Залкнид Арон Мойсеевич, 30 лет. евр.. мещ., приказчик, ювелир, еврейское училище в Вильне, 14 марта 898 в Ковне, в агитации и пропаганде, 15 мес. в ковенской тюрьме, 4 г. В. С., село Преображенское Киренского уезда Иркут. губ., 2-й раз, 1-й раз в марте 896 по обвинению в принадлежности к «группе еврейских социал-демократов» в Вильне, просидел 13 мес. и получил 3 г. надзора, 5 голодовок, тюремн. беспорядков. За хранение нелегал. лит. арестов. в селе Знаменском Верхоленского уезда, просидел 7 мес. и получил 1 год прибавки ссылки. За сопротивление там же переведен в Якутскую обл. и получил 5 лет прибавки ссылки. — 17) Зарахович Залман Симонов, 27 лет, евр., мещ., служащий по торгов. делам, чайный упаковщик, образов. домашнее, 24 января 902 в Ярославле, в принадлежн. к Ярославскому соц.-дем. ком. и участии в агитаторской сходке Одесского соц.-дем. ком., 6 мес. в Ярославле и 14 мес. в московской тюрьме, отрицат. показ., 5 л. В. С., Западно-Кангаласский улус Якутского окр., 1-й раз, голодовка и беспорядки. — 18) Израильсон Александр Осипович, 39 л., евр., мещанин, рантье, художник и учитель, окончил академию художеств и был на мед. факул. Дерптского унив., 13 марта 902 в Москве по делу студенч. беспорядков в Москве, 8 мес. в московской тюрьме, отрицат. показ., 3 г. В. С., Осса Иркут. губ., 1-й раз. За вооруж. сопротивление переведен из Оссы в Верхоянск. — 19) Камермахер Матвей Яковлевич, 22 л., евр., мещ., типогр. машинист, наборщик, оконч. уездное училище, 29 дек. 900 в Минске, по делу Минского ком. Бунда, 18 мес. в моск. тюрьме, показ. отриц., 4 г. В. С., Олекминск Як. обл., 2-й раз, 1-й раз в Витебске по обвин. в участии в тайн. типогр. Участвовал в голодовке и забаррикадировании в Александровской тюрьме, бежал 2 раза из Олекмы (неудачно), за что переведен в Верхоянск. — 20) Каган Наум Яковлевич, 30 л., евр., мещ., учитель, газетный сотрудник, загран. студ., 17 марта 902 в Елисаветграде по делу «Южного Рабочего», 9 с пол. месяц. в одесской и 4 мес. в воронежской, от показаний отказался, 5 л. В. С., Богородцы Якут. окр., 1-й раз, участв. в голодовках. 21) Кастелянц Илья Иохелевич, 22 л., евр., сын купца, техник, бывш. студ. Рижского политехнич. института, 31 августа 902 в Риге, по делу Рижского ком. Бунда, 6 мес. в рижской и венденской тюрьмах, отрицат. показ., 5 л. В. С., Чурапча, 1-й раз. — 22) Кудрин Ник. Никол., 29 л., великоросс, крестьянин, техник, средняя техническая школа в Екатеринбурге, 1 февраля 903 в Каменец-Подольске, в транспорт. литерат., 8 мес. в Кам.-Подольской тюрьме, от показаний отказался, 8 л. В. С., Нижне-Колымск, 2 й раз (1-й раз в июне 899 но делу тайной типогр. на Урале, приговор — 5 л. В. С. Бежал из Балаганска в 901). — 23) Курнатовский Виктор Константинович, 35 л., малоросс, дворянин, военный врач, техник, окончил цюрихский политехникум (инженерно-химич. отдел.), 22 марта 901 в Тифлисе, как оратор на сходках, 29 мес. в тифлисской и пересыльных тюрьмах, от показ. отказался, 4 г. В. С., Бутурусский улус Якутск. окр., 3-й раз: 1-й раз в феврале 889 в Москве, 3 г. Архангельской губ.; 2-й раз в Вержболове в марте 897, обвинялся в доставке нелегальн. литер., 3 г. В. С. Участвовал в тюремных беспорядках. — 24) Логовский Михаил Константинович, 23 лет, великоросс, дворянин, чиновник, статистик, выступил из VII класса гимназии, 3 мая 901 в Самаре, в соучастии по покушению его брата на Победоносцева, 9 с пол. мес. в петербургской тюрьме, 5 л. В. С., Якутск, 2-й раз; 1-й раз в феврале 900 по 318 ст., участвовал в голодовке и в безпорядках. — 25) Лейкин Самуил Соломонович, 22 л., евр., мещ., красильщик, табачник, домашнее образование, 7 июня в Витебске, за стачку на табачной фабрике в Витебске, 4 мес. в витебской тюрьме, отрицат. показ., 4 г. В. С., Киренский уезд, 1-й раз, голодовка в Витебске. За демонстр. и тюремные беспорядки прибавили год, за содействие к побегу переведен в Якутскую обл. (в Устьмай). 26) Лурье Гирш Самойлович, 27 л., евр,, мещан., маклер, учитель, домашнее образов., 30 авг. 900 в Витебске, в принадл. к Витебскому ком. Бунда, 8 с пол. мес. в витеб. тюрьме, отрицат. показ., 4 г. В. С., Павловское, Якутского окр., 1-й раз. — 27) Лурье Мойсей Владимирович, 32 л., евр., мещ., купец, наборщик, образ. домашнее, 30 марта 901 на станции Ворожба Харьк. жел. дор., в нринадл. к «Раб. Знамени» и в знакомстве с Карповичем, 3 мес. в московской тюрьме и 22 мес. в Петропавловской крепости, отрицат. показ., 5 л. В. С., Колымск, 7-ой раз: 1-й раз в 891 в Варшаве в принадл. к польской рабочей организации, 2-й — в 893 в Харькове по делу трансп., 3-й — в Екатеринославе по делу местн. организ., 4-й — в 896 в Киеве, 5-й — в 897 в Москве, 6-й — в 898 в Киеве и вып. через 18 дней. Участвовал в 2-х голодовках и в баррикадах в Александровской тюрьме. — 28) Мисюкевич Антон Викентьевич, 30 лет, поляк, крестьянин, столяр, образов. домашнее, 26 марта 903 в Красноярске, в принадл. к Сибирскому Союзу, 5 мес. в красноярской тюрьме, отрицат. показ., 5 л. В. С., Намский улус, 2-й раз; 1-й раз 6 апреля 902 по обвинению в принадл. к Красноярскому социалдемокр. комитету. — 29) Никифоров Лев Львович, 31 г., великоросс, дворянин, литератор, ветеринарный врач, оконч. Харьковский ветер. инстит., 27 сентября 901 в Москве, выслан охранным порядком, 5 мес. в московской тюрьме, отрицат. показ., 3 г. B. С., Ачинский уезд Енис. губ., 3-й раз: 1-й раз в 899 в Москве по ст. 318, 2-й раз привл. за «вольные разговоры». — 30) Ольштейн Гирш Соломонович, 23 л., евр., мещ., портной, дамский портной, домашн., 16 декаб. 901 в Кутне Варш. губ., в принадл. к Бунду, 20 м. в варш. тюрьме, отриц., (?) лет, Богородцы Якутск. округа, 2-й раз. 1-й раз на майск. дем. 900 в Варш., без последствий. — 31) Оржеровский Марк Зюсевич, 24 л., евр., мещ., портной, фотограф, домашн., 22 апр. 902 в Одессе, в принадл. к Южно-русск. рев. группе, 9 м. в одесской и 7 м. в воронежск., отказ., 5 л. В. Сиб., Чурапча 1-й раз, голодовки в Одессе и Воронеже и тюр. беспор. — 32) Погосов Ованес Исакович, 24 л., армян., мещ. винодел, учитель, быв. студ. петерб. технол. инст., 28 окт. 902 в Спб., в доставке и распростр. «Жизни», 6 м. в Предварилке, отказ., 4 г. В. С., Вилюйск. окр., 3-й раз, а) на дем. 4 марта 901 в Спб., б) 7 февр. по делу дем. в Спб., голодовка и тюр. беспор. — 33) Рабинович Виктор Яковлевич, 21 г., евр., купец, учитель, оконч. реальн. учил. в Одессе в 902, 26 марта 903 в Одессе, в организ. кружков для печат. нелег. лит. и в печат. оной, 4½ м. в одесск. и 4½ м. в воронежск. тюрьмах, отриц., 4 г. В. С., Кангаласский улус Якутск. окр., 1-й раз, голод. и тюремн. беспор. — 34) Ржонца Игнатий Сильвестрович, 24 л., поляк, мещ., коммис., артист Варш. театра, оконч. среднее технич. учил. в Варш., 1 июля 901 в Варш., в принадл. к П.С.Д., 33 м. в варш. тюрьме, отказ., 6 л. В. С., Верхоянск, 3-й раз: а) 14 мая на дем., 6 м. тюрьмы и 3 г. надзора в Баку, б) привлекался за организ. стачки, участвовал в 3 голод. и беспор. — 35) Розенталь Павел Исакович, 31 г., евр., купец, врач, медицин. факульт. харьк. унив., 30 марта 902 в Белост., участие в Белост. конфер. Р.С.-Д.Р.П. (обвинялся, что был на ней делегатом от Бунда), 2½ м. в гродн. и 15 м. в московск. тюр., отриц., 6 л. В. С., село Новониколаевское Якутск. окр., 2-й раз, 1-й раз 30 июня 893 в Курской губ. по делу Варш. трансп. — 36) Розенталь Анна Владимировна, жена предыдущего, 31 г., евр., купец, зуб. врач, образ. среднее, 30 марта 902 в Белост., в участии в белост. конфер. Р.С.-Д.Р.П. и в белост. ком. Бунда, 2½ м. в гродн. и 15 м. московск. тюр., отриц., 6 л. В. С., село Новониколаевское, 1-й раз, голодовка и тюр. беспор. — 37) Ройзман Исаак Григорьевич, 28 л., евр., мещ.. комиссион., учитель, кончил физико-математ. факульт. Новороссийск. унив., 8 февр. 902 в Одессе, в принадл. к «Южноревол. группе», 18 м. в Одессе, Орле и Мценске, отказ., 5 л. В. С., Намский улус. 2-й раз, 1-й раз 26 апр. 900, в принадл к Одесск. с.-д ком., тюр. беспор. — 38) Ройзман Екатерина Михайловна, жена предыд., 25 л., евр., купец, учит., домашн. 10 нояб. 902 в Одессе, в принадл. к Южнорусской группе, отказ., 3 г. В. C., Верхоленский уезд, последовала за мужем, 3-й раз: а) в Брацлаве Под. губ. по 318 ст., б) 3 м. тюр. по делу «Искры», тюр. беспор. — 39) Ройтенштерн Давид Аронов, 25 л., евр., торговец, слесарь, оконч. училище «Труд», 19 марта 902 в г. Лукове Седл. губ. (где служил солдатом), в участии в организ. «Искры» (типогр.), 22 м. в Лукове и Кишиневе, 10 л. B. С., Колымск, 1-й раз, тюр. беспор, — 40) Рубинчик Ревекка Моисеевна, 26 л., евр., мещ., торгов., акушерка-фельдш., среднее образ., оконч. акуш. и фельдш. курсы в Спб., 4 декаб. 901 в Спб., в принадл. к петерб. группе «Искры», 7 м. в Предварилке, отказ., 5 л. В С., Чурапча, 1-й раз. — 41) Рудавский Лев Файвушев, 22 л., евр., мещ., учитель, чайный упаковщ., домашн., 6 мая 902 в Одессе, в принадл. к «Южно-революц. группе» и как знаменоносец на майск. дем. 902, 10 м. в Одессе и 6 м. в Москве, отриц., 5 л., Чурапча, 1-й раз, в 2 голод. и тюр. беспор. — 42) Соколинский Лев Яковлевич, 21 г. евр., мещ. торгов., воспитанник технич. железнодорожн. учил. в Красноярске, 1 декаб. 902 в Красноярске, в разбрасывании проклам. в театре (Сиб. Союза), в тюр. не сидел, отриц., 3 г. В. С., Вилюйск, 1-й раз. — 43) Солодуха Константин Константинович. (Перазич Владимир Давидович), 36 л., серб, иностр. поддан., купец, учитель, б. студ. харьковск. и венск. унив., 2 марта 898 в Москве, в принадл. к московск., ивано-вознесенск. и киевск. союзам борьбы, 2 г. в московск. тюрьме, отриц., 5 л. В. С., Киренский уезд, 2-й раз, 1 й раз в 889 г. в Харькове за пропаг. среди рабочих, из Киренска переведен в Вилюйск по подозрению в желании бежать. — 44) Теплов Павел Федорович, 36 л., великоросс, крестьян., столяр, литератор, б. студ. Алекс. сельскохоз. инст. и заграничн. студ., 19 мая 900 в Симбирске, обвинялся в том, что был редактором «Рабоч. Дела», 6 м. в моск. тюр., отриц., 5 л. В. C., Киренск, 1-й раз, за участие в студ. беспор. был исключ. из Ал. сельскохоз. инст., выслан в Сиб. охран. порядком, по подозр. в желании бежать переведен в Вилюйск. — 45) Теслер Лев Всеволодович, 32 л., евр., мещ., землемер, химик, конч. цюрихск. унив., 2 марта 89 в Киеве, в принадл. к «Кіев. союзу борьбы», 2 м. в Киеве и 24 м. в Петропавловской крепости, отказ., 8 л. В. С., Колымск (временно жил в Як. окр.), 1-й раз, участвовал в голодовке в Петропавл. креп. — 46) Трифонов Тимофей Трифонович, 23 л., великоросс, крестьян., чернорабочий, домашн., 12 января 902 в Спб., принадл. к смоленск. терр. кружку (см. Журавель, Виноградов), 7 м. в смоленск. и 12 м. в моск. тюр., отказ., 5 л. В. С., Батурус. улус, 2-й раз, 1-й раз в 898 в Спб. и охран. поряд. выслан в Смоленск, голод. и тюр. беспор. — 47) Фрид Соломон Львович, 27, л., евр., мещ., учитель, быв. студ. Петерб. технолог. инст., 28 янв. 901 в Спб., в принадл. к «Рабоч. библиот», 13 м. в Предварилке и Кресте, отриц., 8 л. В. С., Колымск, 2-й раз, 1-й в 899 в февр. дем. и выслан на 1 г. надзора, участ. в голод. — 48) Центерадзе Ираклий Семенович, 36 л., грузин, крестьян., земледел, домашн., 7 авг. 902 в Кутаисской губ. по делу крестьян. беспор., 12 м. в кутаисской тюр., 6 л., В. С., Вилюйск, 1-й раз, тюр. беспор. — 49) Цукер Меер Моисеевич, 22 л., евр., мещ., учитель, слесарь, домашн., 3 сент. 897 в Вильне, в покушении на убийство шпиона и в принадлежности к «евр. револ. союзу», 9 м. в Вильне, 9 м. Креста и 5 л. В. С., Верхоянск, 1-й раз, тюр. беспор. в Вильне, 5 марта кончился срок его ссылки. — 50) Шрифтелик Песя Бенцианова, 20 л., евр., мещ., торговец, белошвейка, домашн., 2 сентяб. 901 в Кишиневе, в участии в кишин. демонстр., 1½ м. в кишин. тюр., отриц., 5 л. В. С., Амга Якут. окр. 4-й раз: а) 7 янв. 897 в Одессе по делу «Одесской с.-д. организ.», 4 м. тюр. и 1 г. надзора, б) в Одессе по делу мест. с.-д. ком., 15 м. тюр. и 3 г. гласн. надзора, в) 9 марта 902 по делу киевской группы «Искры», просидела 2 м. — 51) Доброжгенадзе Мероб, 38 л., грузин, крестьян., плотник, домашн., 6 июля 902 в Кутаисе по делу крест. беспор., 12 м. в Кутаисе, отриц., 6 л. В. С., Вилюйск. — 52) Гобронидзе Назарбек, 47 л., грузин, крестьян., земледел, домашн., 7 августа 902 в Кутаисе за крест. безпор., 12 м. в Кутаисе, отриц., 8 л. В. С., Верхоянск, 1-й раз. — 53) Матлахов Егор Павлович (убит), 25 л., великоросс, крестьян., механик, токарь по металлу, домашн., 20 янв. 902 в Одессе по делу «Южно-рев. группы» за разбрасыв. проклам. в одесск. театре, 12 м. в Одессе и 7 м. в Кишиневе, отказ., 6 л. В. С., Намский улус, 3-й раз: а) 2 апр. 900 в Екатеринославе и сейчас же был освобожден, б) 17 апр. 900 с майск. проклам., 14 м. в Екатер., Киеве и Москве, жил в Чернигове, будучи под надзором за распр. проклам., голод. и тюр. беспор. в Гомеле и Чернигове, бежал и взят в Одессе нелегально, 4 марта 904 убит на баррикадах в Якутске. 54) Жмуркнна Татьяна Федоровна, 21 г., великоросска, швея, домашн., в Екатер. за демонстр., 3 г. Намский улус, баррик. Александров. тюр. — 55) Костюшко Антон Антонович, малоросс, подпоручик запаса, б. студ. Екатер. Высшего горного учил., в Екатер. за демонстр., 5 л. В. С., Намский улус, баррик. Алекс. тюр., ранен 6 марта 904 в Якутске. 56) Медяник А. (имя не разборчиво) Павлович, 29 л., малоросс, статистик, домашн., в Одессе, 5 л. В. С., Намский улус, ранен 6 марта 904 в Якутске. — 57) Хацкелевич Илья Гиршевич, 24 л., евр., слесарь, домашн., ар. в Киеве, в участии в нелег. спектакле в Киеве в 900, 5 л. В. С., ранен 4 марта 904 в Якутске.

    Сведения о последних четырех не полные, так как ко времени собирания этих сведений они находились в больнице.

                                                 III. Протесты политических ссыльных.

    1) Заявление группы ссыльных Амгинской слободы Якут. окр.

    Товарищи, живущие в Амгинской слободе Якутского округа, подали губернатору следующее заявление о своей солидарности с «группой протестующих»:

    «Мы все нижеподписавшиеся заявляем о своей солидарности с товарищами, находящимися в данное время в якутской тюрьме и сожалеем, что обстоятельства не позволили нам выразить свой протест в той или иной активной форме.

    Ф. Каминский, К. Колтун, А. Алексеенко, С. Венх, Курносов, Шиц, Кац, Нитенберг, Петр Бабякин».

    2) Заявление ссыльных Борогонского улуса.

    Товарищи Борогонского улуса, собравшись в числе 9, а затем в числе 11 человек и обсудив положение дела, высказали мнения:

    1. Полагая, что общественное мнение и народное внимание России в настоящее время обращено на войну, 9 товарищей думают, что всякий резкий протест, доведенный до кровавого столкновения, теперь крайне несвоевременен, потому что может оказаться бесполезным для ссылки и немеющим общего революционного значения, между тем как ряд систематических протестов в другой форме может принудить администрацию пойти на уступки.

    2. Два товарища высказались против резкого протеста с оружием в руках, так как ни у кого нет оружия, сколько-нибудь годного для борьбы.

    Затем, обсудив вопрос о проявлении солидарности с якутскими товарищами и о необходимости их поддержать, пришли к заключению, что ехать в Якутск нет никакой возможности вследствие отсутствия на это средств, невозможности достать лошадей и неимения оружия, соглашаясь же с необходимостью принять участие в протесте в той или иной форме, единогласно постановили: 1) послать телеграмму за подписями министру внутр. дел; 2) послать губернатору следующее заявление тоже за подписями.

                                               Заявление Якутскому губернатору.

    Принимая во внимание, что жизнь ссыльных в улусах вследствие притеснений администрации, становится невыносимой, что циркуляры, изданные в последнее время не выполнимы, мы заявляем свою полную солидарность с товарищами, подавшими по телеграфу заявление М.В.Д. и Вам. Требования эти следующие (идет перечень требований 54 товарищей, заявленных Якутскому губернатору).

    Мы заявляем, что при неисполнении этих требований мы всегда будем всеми доступными нам способами протестовать против стеснений и бороться с ними, а циркуляров, несогласных с положением о гласном надзоре, выполнять не будем. Подписались: Вебур, Соломон и Семен Хомерики, Меташквили, Дивногорский, Сахаров, Франчески, Энтин.

    3) Заявление части ссыльных Иркутской губернии.

    События, происходившие в г. Якутске в феврале и марте нынешнего года мы рассматриваем, как первый за последнее время пример решительного, активного отпора со стороны политических ссыльных целому ряду репрессивных выходок правительства.

    Мы заявляем, что 60 товарищей, смело начавших открытую борьбу с нестерпимым положением ссылки, были только передовым отрядом, и что каждый из нас до последней возможности будет продолжать это дело активного протеста.

    Леонид Г. Васильевский, Л. М. Венгровер. Анатолий Гольдман, Никита Иванов, Лидия Канцель, Яков Лобанов, Анна Махлин, Меер Мединц, Поликарп Мачарадзе, Борис Нейман, Аким Пальчик, Константин Попов, Александр Савинков, Александр Сачев, Татьяна Феденева, Виргилий Шанцер, Абрам Шварц, Давид Штейн.

    4) Заявление группы ссыльных.

    События, происходившие в Якутске в феврале и марте месяце нынешнего года, мы рассматриваем как первый за последнее время пример решительного активного отпора со стороны политических ссыльных целому ряду репрессивных выходок правительства.

    Мы заявляем, что 60 товарищей, смело начавших борьбу с нестерпимым положением ссылки, были только передовым отрядом, и что каждый из нас до последней возможности будет продолжать это дело активного протеста.

    Маркус Бабинский, Соломон Шерман, Шмерко Сер, Шмерл Хинай, Шмерко Глазер.

    К этому протесту присоединились встретившиеся им по дороге в этапе следующие тов.: Самуил Альтшур, Карл Дочкал, Ицык Окунский, Осип Ярошевский, Найденов и Картун.

    5) Протест ссыльных Красноярского уезда.

    Жизнь политических ссыльных становится за последнее время все более невыносимой. Поощряемая свыше, местная администрация издает целый ряд циркуляров, посягающих даже на те жалкие права, которых не отнимают у нас русские законы. Терпеть дальше такие наглые издевательства нет возможности: выносить без протеста все эти дикие насилия было бы недостойно революционера. Момент борьбы назрел. Мы, политические ссыльные Красноярского уезда, заявляем свою полную солидарность с якутскими товарищами, которые первыми отважно выступили на борьбу. Мы вполне солидарны со всеми их требованиями и так же, как они, готовы бороться, не отступая даже перед кровавыми репрессалиями. Мы призываем всех находящихся в ссылке товарищей начать борьбу. Места ссылки теперь настолько переполнены, нас, политических ссыльных, насчитывается такое огромное количество, что, при организованных действиях, мы можем представлять довольно внушительную силу.

    1) Богданов (дело Сев. Раб. Союза), 2, 3) Браиловский и Зельдин-Браиловская (по делу Кременч. Комит. Р.С.-Д.Р.П.). 4) Басов (одесское дело с.-рев). 5) Мякутин (Тихорецк. стачка), 6) Бернадик (дело Бунда), 7) Шиманский (по делу С.-Д.П.иЛ.), 8) Тер-Акопов (Бакинск. дело С.-Д.), 9) Фельдман (дело Южн. Раб.), 10) Гинзбург, 11) Анна Ривкина, 12) Фанни Ривкина, 13) Линкин (все четверо по рославскому делу соц.-рев.), 14) Нагель (по делу ростовск. демонстр., вечное поселение).

    Май 1904 г.

    К этому протесту присоединились:

    Самуил Персон, Борух Носель и Бейле Вольфсон.

    («Искра» № 73).

                                       IV. Приветствия героям якутской драмы.

    От редакции. Все организации Бунда предприняли широкую агитацию по поводу «якутской истории»; почти во всех городах и местечках района деятельности Бунда были устроены и еще устраиваются собрания рабочих, на которых, после изложения и освещения разыгравшихся в Якутске событий, принимаются соответственные резолюции. Некоторые из этих резолюций — «приветствий» уже были нами напечатаны в первом выпуске брошюры «Якутская история». В настоящее время у нас имеется целый ряд подобных резолюций, и они все еще продолжают прибывать. Недостаток места не дает нам, к сожалению, возможности печатать их целиком. Поэтому мы ограничимся здесь регистрированием этих резолюций, иногда с извлечением из них мест, заслуживающих особого внимания.

    1. Приветствие 85 бердичевских агитаторов. (Приводим его целиком. Ред.).

    Дорогие товарищи!

    Зверской лапой царского самодержавия вырваны вы из наших рядов, оторваны от близких, родных, товарищей и, после долгого томительного одиночного заключения, в российских казематах брошены в далекую, холодную Сибирь. Тяжело было в заключении, тяжело чувствовать себя скованным, когда в груди кипят желания борьбы, когда душа рвется на простор, на свободу, к борьбе. Там, недалеко, за тюремными воротами, раздаются крики буревестников пролетарской грозы, а тут однообразный звон ключей тюремных, мерное шаганье часовых. Самодержавие не ограничивается этим: ему мало обезвредить врага, ему нужно еще издеваться над его безсилием, рядом мучительных стеснений и оскорблений личности превратить тюремную жизнь в ад, откуда не было бы выхода здоровым, сильным людям. Но вот растворились тюремные ворота, и вы опять на свободе, — правда, вдали от всего родного, в холодной Сибири, но «воздухом вольным подышишь». Самодержавие и эту мнимую свободу старается превратить в настоящую тюрьму. Те же самые оскорбления, те же издевательства, тот же надзор, та же опека...

    И с каждым днем все хуже, с каждым днем все больше изощряется тиран в деле придумывания новых стеснений, новых мучений. И, кто знает, до чего дошло бы самодержавие в своей ненависти к пленным-ссыльным, если бы на пути не натолкнулось оно на ваш не угасший революционный дух, на ваше упорное решение протестовать, дать отпор, чем бы этот протест ни грозил. Тяжело было решиться на борьбу с врагом, один на один, вдали от борющегося пролетариата, в далеком Якутске. Мало шансов на победу, новыми жертвами грозил этот протест. Но нельзя молчать революционеру, когда так нагло издеваются над его личностью. И если этот протест требовал вашей жизни, вы готовы были отдать ее, и вы запротестовали. И чем меньше можно было ожидать победы, чем страшнее казалась эта борьба, тем больше силы и красы в вашем протесте, тем больше любви и уважения вызывает он во всех товарищах-борцах. Вы показали нам, как должен поступать революционер, вы показали, что ни тюрьма, ни ссылка ее могли вытравить духа борьбы, протеста, что вы те же, что и на свободе, что и в цепях вы страшны врагу.

    Вы — наши, и те тысячи верст, которые отделяют нас, бессильны разорвать ту связь, которая сцепляет нас в одно целое — преданность и веру в пролетарское дело, готовность бороться до конца, до смерти. Братской любовью проникнуты наши сердца к вам, дорогие борцы, негодованием, жаждой мщения тирану. И мы отомстим. Мы понесли весть о якутской бойне в широкие рабочие массы, мы тем усерднее и упорнее будем продолжать наше рабочее дело. Мы зажжем пламя борьбы в них, и мы победим, мы разрушим шатающийся трон самодержавия и расчистим путь для борьбы за социализм. И нашей победой мы отомстим за жертвы якутской бойни, за кровь Юрия Матлахова, за те пытки, которым подвергнет вас еще самодержавие, за слезы и горе народное, и мы отомстим, и вашей победой украсим мы могилы героев-борцов!

    Да здравствуют борцы! Слава павшим! Слава Матлахову!

    2. Свой привет якутским борцам, «показавшим нам, пролетариям, как революционер должен отвечать за попытки превратить его в раба», шлет собрание житомирских агитаторов Бунда.

    3. Собрание 40 еврейских рабочих Киевской группы Бунда «выражает свою полную уверенность в том, что героический акт наших якутских товарищей вдохнет новую революционную энергию в отряды социал-демократической армии».

    4. Собрание 225 еврейских рабочих в Пинске «выражает якутским товарищам свою глубокую симпатию, шлет им сердечное поздравление в их героическую защиту своих прав человека, чести и достоинства революционера. Лучшим выражением нашей ненависти и отвращения к кровавому царскому самодержавию будет работа над расширением и усилением нашего социал-демократического рабочего движения».

    5. 480 еврейских рабочих в Лодзи шлют свой привет якутским героям и «выражают свою глубокую уверенность в том, что близок тот час, когда российский пролетариат с оружием в руках призовет самодержавие к ответу за каждую пролитую каплю крови наших братьев».

    6. Собрание 120 еврейских рабочих, членов Слонимской организации Бунда, «выражает свою полную солидарность с якутскими товарищами, как истинные революционеры, защищавшими свою честь и свободу, и только до более удобного момента ограничивается протестом в печати».

    7. Привет XIV съезда еврейских щетинщиков польского района якутским товарищам.

    «Под свежим впечатлением приговора, вынесенного вам царскими слугами за вашу геройскую борьбу против гнусного отношения к вам сибирской администрации, против общего стремления самодержавного правительства превратить ссылку в вечную могилу для смелых врагов его, — мы шлем вам наш горячий привет и пожелание, чтоб тяжелая каторга не сломила ваших сил, революционного духа и готовности к борьбе за политическое и социальное освобождение всего пролетариата России».

                             Демонстрации по поводу приговора якутским протестантам

                                 организованные Гродненским и Витебским Ком. Бунда.

    Гродно. По поводу варварского приговора якутским товарищам в субботу 21 августа ст. ст. Гродненским Комит. Бунда была организована демонстрация, удавшаяся во всех отношениях.

    Стройный пролетарский отряд в 400-500 чел. с пением революционных песен и возгласами: «Долой самодержавие! Долой полицейский суд! Да здравствуют наши якутские товарищи!» и т. п. смело двигался серединой центральных улиц. Тротуары были переполнены публикой. Все время над демонстрантами развевалось красное знамя. Полицейские струсили и разбежались. Когда прибыло войско, демонстранты успели уже разойтись.

    Витебск. Как только стало известно о варварском приговоре нашим якутским товарищам, наша организация решила организовать протест против самодержавных палачей и выразить свою солидарность с героями-борцами. Она призвала всех организованных рабочих устроить в субботу 14 августа манифестацию. В 9 часов вечера, когда в губераторском саду была масса гуляющих, против дома губернатора, на главной аллее сада, раздались возгласы: «Долой самодержавие» и ответное дружное громкое «ура». Одновременно в гуляющую публику посыпался дождь гектографированных карточек за подписью нашего комитета, где в кратких словах сообщалось о суде, выражался протест против деспотии, решимость довести до конца начатую борьбу. Еще долго раздавались возгласы: «Да здравствуют осужденные, товарищи!»

                                                   ДРАМА ПОД НОХТУЙСКОМ

                              ХОЖДЕНІЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРТІИ ПО МУКАМ

    Предлагаемый читателям рассказ принадлежит одному из участников исстрадавшейся партии и совершенно совпадает с показаниями, данными на предварительном следствии по этому делу политическими, уголовными и конвойными.

    Убийство Сикорского было неизбежным роковым последствием той бесконечной цепи физических и нравственных мук, которые пришлось испытать первой летней партии ссыльных, вышедших из Александровской тюрьмы 15 мая. Этот дорожный ад создался потому, что петербургский и иркутский обер-негодяй Плеве и Кутайсов, творцы установившегося знаменитого «Кутайсовского режима», авторы бесчисленного множества нелепейших циркуляров, касающихся как ссылки, так и пути в нее, нашли себе наконец именно такого Харона, какого им было желательно: исполнителя грубого, циничного, свирепого, знающего, что гг. Плеве обещаются покрыть всякое превышение власти, но не потерпят послаблений. Ссыльные партии совершали свой долгий и сам по себе достаточно тягостный путь в Якутку сравнительно благополучно и без особенно прискорбных инцидентов до тех пор, пока «новый курс» не был еще объявлен или, хотя и начинал уже давать о себе знать «строжайшими» циркулярами, но исполнители еще не обращали на них достаточно внимания, пока низшие агенты оказывались умнее, тактичнее, человечнее своих сиятельных и высокопревосходительных начальников. Но вот исполнителем явился дикий изувер, по всем своим физическим и моральным качествам вполне способный проникнуться «духом» Плеве-Кутайсовского режима, — и путь в Якутку неизбежно должен был превратиться в сплошное хождение по мукам, с глумлением и издевательством, с побоями и поранениями, с опасностью для жизни и для женской чести.

    Несомненно, Сикорский в полном и прямом смысле слова дегенерат, кретинообразный выродок, но такими же дегенератами являются и Плеве, и Кутайсов, и сам Ника Милуша, а в переносном смысле русское самодержавие вообще. Не то характерно для этого строя, что имеются выродки офицеры, а то, что подобного рода личностям доверяют такую серьезную, трудную, облеченную громадной властью и требующую много такта функцию, как начальствование над партией в течение многих недель пути. Надобно еще иметь в виду, что та партия, которую доверили Сикорскому, была исключительная по своей многочисленности. Она состояла из уголовных и политиков. Последних при выезде из Александровского было около 30 человек, а в пути ее состав постоянно освежался, благодаря тому, что спускали имевших назначение в Ирк. губ. и принимали новых для Якутки [* Эти новые — опять таки жертвы нового курса, пересылаемые в отдаленнейшие места Якутской области за самовольные отлучки и т. п.]. И такая большая партия вручается человеку, ни разу раньше не выполнявшему подобной функции! И как оказалось, он действительно не имел ни малейшего представления ни о границах своих полномочий, о размере своих прав, ни о характере своих обязанностей. Без всякой нужды он прибегает к военной силе, беспрерывно грозится применением розог, то и дело отдает такие приказания, которых конвой не считает возможным выполнять. В то же время, ему даже и в мысль не приходит, что он обязан заботиться об элементарных нуждах своей партии, об удобном помещении для нее на ночь, о питании, о чистом воздухе. Он строжайше запрещает старосте политиков на стоянках ходить (в сопровождении конвойного) за покупками, как всегда практиковалось и практикуется. Он не является к политикам по их зову и запрещает брать от них письменные заявления на свое имя. Он вообще, как и подобает таким дегенератам, большой трус и ближе десяти шагов не подпускает к себе для разговора, ежеминутно угрожая револьвером. Нечистый на руку, он набивал себе карманы, как мог, насчет как уголовных, так и политиков, обсчитывая их на кормовых, драл с уголовных поборы, заставлял их покупать у него дрянные продукты и т. п.

    Площадная ругань, трехэтажное сквернословие, от которого краснели даже конвойные, нескончаемым грязным потоком лились из его уст. Жалкий алкоголик, он вряд ли хоть одну минуту был трезв, постоянно наливался водкой, ликером, коньяком. И, наконец, для увенчания «перла создания», половой психопат, он в безстыдном обнаружении своих скотских вожделений превзошел все границы вероятия. Тут он, наконец, сломал себе шею. «Собаке — собачья и смерть» — сказали, облегченно вздохнув, уголовные ссыльные, лишь только узнали о «безвременной» кончине своего пастыря.

                                                                                 ***

    15 мая должна была выйти из Александровской тюрьмы первая летняя партия на Якутск. Политических в ней было до 30 человек. Перед отправкой партии начальник ее, поручик иркутского резервного батальона Сикорский, пожелал обыскать наши вещи. За время почти полугодичного пребывания нашего в Александровской тюрьме, этого при отправлении партий никогда не делали, равным образом и в предыдущие годы. Не желая соглашаться на новое стеснение, мы внесли обратно и сложили в одной камере все вынесенные уже было во двор вещи и заперлись в ней, завалив двери. Солдаты последовали за нами, пытались выбить двери, но безуспешно. Тогда за дверями появились Сикорский, начальник тюрьмы, помощник тюремного инспектора и др., и после недолгих переговоров Сикорский дал «честное слово», что обыска не будет, и мы согласились ехать.

    Сикорский, как мы узнали позже, первый раз ехал с партией. Совершенно незнакомый с тем делом, за которое он взялся, он третировал нас, как лишенных всех прав каторжан, полагая все для себя дозволенным, не исполняя даже прямых своих обязанностей. —На привале у деревни Усть-Болей, не было приготовлено пищи, из нас никого за пищей поручик в село не пустил (хотя что постоянно практикуется при проходе партии), обещал послать конвойного за молоком, но и этого не исполнил. Но прибытии нашем на первую ночевку (ст. Московка) он даже не зашел во двор этапа, не говоря уже о помещении. Целый час стояли мы со своими вещами во дворе, уголовные давно размещены, а нам еще даже не указано было наше помещение. Наконец, завели нас в одну комнату, слишком тесную для всех. Мы однако разыскали во дворе помещение для сторожей, где ночевал только один, и где могли найти приют еще человек 15. Старший унтер-офицер послал от нашего имени спросить у офицера разрешение, но тот ни сам не пришел, ни ответа никакого не передал. Тогда на утро мы заявили через конвой, что мы до тех пор не уедем, пока начальник не явится и не выслушает нас. Сначала он отказал, потом все-таки явился и дал нам всем «честное слово» при местном приставе, что, во-первых, будет впредь всегда являться для объяснений с нашим старостой [* Таковым мы выбрали Михаила Лурье.] по его приглашенію и, во-вторых, будет на каждой ночевке отпускать кого-нибудь из нас в село. Ни одного из этих обещаний он впоследствии никогда не выполнял, но тогда мы ему поверили и согласились ехать дальше.

    16 мая, когда мы выехали с привала у ст. Грановской, Сикорский за что-то стал громогласно ругать площаднейшей бранью конвойных и ямщиков. Мы через старосту нашего предложили ему прекратить неприличную брань, ссылаясь на присутствие в нашей партии многих женщин. На это он ответил: «у меня есть циркуляры и распоряжения, как обращаться со стражей (sic), а если ваши женщины не привыкли, пусть заткнут себе ватой уши».

    Подъезжая на ночевку к Жердовке (16 Ѵ) мы встретили вблизи этапа 7 человек полит. ссыльных из окрестностей (с. Куяды и с. Тугутуй). Мы бросились друг к другу и обменялись несколькими фразами. Офицер скомандовал конвою не пускать и велел полицейскому надзирателю отдать такое же приказание десятским и сотским, бывшим здесь для охраны этапа. Ночью один из них ударил Марию Бойко (пришедшую), другой Льва Либермана. Мы продолжали говорить с товарищами, а староста, попросив конвойных пока пообождать с наступательными действиями, поспешил к офицеру (отставшему саженей па 30) узнать, не может ли столкновение окончиться мирно. Завидев его, храбрый поручик выхватил револьвер и закричал: «не подходите, буду стрелять!» Староста однако подошел и потребовал разрешения свидания, указывая на то, что в противном случае ему, действительно, придется пустить в ход оружие. Поручик ответил, чтобы мы зашли в этапное здание, там он нам даст требуемое разрешение. То же самое он громко подтвердил в присутствии полицейского надзирателя, подбежавшего проверить, действительно ли он разрешает нам на этапе свидание. Тогда, успокоенные, мы вошли в этапное здание, даже не прощаясь с товарищами, и... были обмануты: офицер не только не сдержал слова, но после нашего ухода окружил и арестовал ждавших свидания товарищей и отправил их в Оек, откуда они были высланы в места жительства.

    Узнав об увозе товарищей, мы запиской просили офицера или явиться к нам или вызвать к себе вашего старосту. Он не только ничего не ответил, но запретил старшине впредь брать от нас записки (на ночь до Качуги нас сдавали сельской страже, и мы были в ведении приставов, которые, кстати, всегда отпускали в село кого-нибудь за покупками, хотя в некоторых местах офицер протестовал против этого).

    Отказался он явиться и утром, не взирая на данное в Московке «честное слово». Тогда мы опять отказались ехать дальше, пока он не явится и не пошлет с нарочным телеграмму от нас ген.-губернатору (мы выставили то самое требование, за которое была избита в январе в Усть-Куте одна партия: послать телеграмму с требованием свидания). Тогда он явился уже после того, как уголовные ушли, и лишь после долгих переговоров изъявил согласие послать эту телеграмму, и мы уехали лишь после того, как она была передана при нас приставу для немедленной отсылки. В ней мы описали инцидент 16 мая и кончили так: «просим дать телеграфную инструкцию конвою давать нам свидания с товарищами полит. ссыльными везде. Если до ст. Манзурка не получим удовлетворительного ответа, решили протестовать самым решительным образом. Отсутствие ответа сочтем отказом». Мы считаем воспрещение свиданий в пути с товарищами совершенно недопустимым. Всегда до графа Кутайсова в дороге на станках происходили свидания, и никогда еще они не служили причиной «бунтов» или средством побега. Поговорить с товарищами, поделиться взаимно деньгами и припасами, обменяться новостями, напиться вместе чаю и т. п. — в этом нет ничего опасного для правительства, для нас же это важно, так как хоть несколько поддерживает, оживляет духовно и товарищей и нас. Чтобы политики не виделись с проезжающими товарищами — вещь совершенно немыслимая, и на этой почве — запрещении свиданий — были уже и постоянно будут повторяться многочисленные столкновения ссыльных с администрацией.

    На привале у станка. Усть-Ордынская 17 мая одному из наших товарищей сделалось плохо: он лежал на траве, минутами теряя сознание. Обратились к сопровождающему партию военному фельдшеру Горонтаеву за какими-нибудь каплями, но Сикорский запретил ему открыть ящик и достать лекарство, так как некогда: скоро надо ехать. Мы были страшно возмущены таким обращением с больным и заявили, что не поедем дальше, покуда товарищу не будет оказана медицинская помощь. Мы вызвали пристава Оекского стана, и Горонтаев ему подтвердил, что офицер запрещает ему достать лекарство. В это время Сикорский скомандовал ближайшим к нему конвойным зарядить ружья и прицелиться в группу товарищей, окружавших больного. Приказ исполняется. Некоторые из нас выскакивают вперед и кричат: «стреляйте!» Солдаты без команды опустили ружья к ноге (часть их уверяла, будто офицер скомандовал: «пли!», но старший медлил передать приказание). Пристав обещал составить протокол о действиях офицера по приезде в Ользоновское, мы же настаивали, чтобы протокол был составлен сейчас. Тогда Сикорский злобно велел фельдшеру достать лекарства, а солдатам оттащить нас от больного, взвалить его в обморочном состоянии на повозку и поехать рысью. На ІЦепетева, который направился было к нему, он направил револьвер и крикнул: «говорите со мной на расстоянии 10 шагов!» Солдаты приказание исполнили, но у многих стояли слезы в глазах, и вообще вся эта бессмысленная, бесчеловечная история возмутила их до глубины души.

    В Ользоновском, где мы ночевали, упомянутый уже Оекский пристав отказался составить протокол на том основании, что Ользоновское уже вне его стана! Но почему же он в таком случае сам отложил составление протокола до приезда сюда?!

    В Мамзурке мы остановились на привал 19 мая. Ответа из Иркутска на нашу телеграмму не было. С офицером мы уже больше и говорить не хотели, но тамошнему приставу мы заявили, что поддерживаем наше требование о свидании (пристава нас сопровождали все время, причем постепенно охрана усиливалась: после Жердовки за нами ехали уже 2 урядника верхом: с Ользоновского прибавились еще двое верховых сотских: перед Манзуркой караул снова был подкреплен еще одним урядником и одним сотским).

    Мы расположились у стены. Кругом было собрано, вероятно, не менее сотни десятских и сотских. Явился упомянутый пристав и известил нас, что местные ссыльные, склоняясь на его просьбы и опасаясь ареста, дали ему слово не являться на свидание. Мы потребовали, чтобы он предоставил нам возможность убедиться в верности этого заявления, после чего мы мирно поедем дальше. Пристав согласился повести нашего старосту в волостное правление и дать ему свидание с некоторыми местными ссыльными, дабы проверить его слова. Но тут вмешался Сикорский, объявил, что он на это не согласен, и велел конвойным силой тащить нас к повозкам. Тщетно уверял его пристав, что берет на себя всю ответственность за отлучку нашего старосты и возлагает на Сикорского ответственность за имеющее произойти столкновение. Офицер жаждал избиения, чтобы, как он выразился, поддержать свой престиж и отомстить нам за то, что полнейшая его негодность, благодаря столкновениям с нами, до осязательности выступила наружу. Пристав отозвал почти всех крестьян: осталось из них человек 15, по большей части добровольцев, сверх того нас окружали 23 конвойных солдата; нас же было 22 мужчин и 5 женщин.

     Началась свалка. Нас тащили со всех сил к повозкам, мы вырывались и не давались. Многих сильно избили, в том числе и женщин, у других порвали платье. А офицер держался подальше и издали командовал.

    Тем не менее уложить нас на телеги не удалось: почти все снова собрались плотной группой перед повозкой. Тогда, следуя наставлениям Сикорского, нас стали бить прикладами. Некоторые получили до 30 ударов. Пионтковскому подставили штык к животу и требовали, чтоб он отошел к повозке, чего он не исполнил. Крестьяне били многих уже поваленных на землю, а офицер стоял в отдалении, посылая по нашему адресу площадную брань, а когда из среды уголовных стали раздаваться замечания в нашу защиту, он свирепо пригрозил приковать их к телегам.

    Наконец, так как мы продолжали упорно соскакивать с повозок, несмотря на удары, то нас всех, не исключая и женщин, привязали к телегам и повезли из села. Сикорский долго ехал рядом и глумился над нами.

    20 мая привезли нас в Качугу, где кончилась сухопутная часть нашего «путешествия» и началась речная. Через село нас не повезли, и ссыльных там нет. Доставили нас на пустынный берег и посадили на паузок. Всего шло в нашей партии три паузка: кроме нашего, был один с уголовными, а третий был занят самим Сикорским.

    Выехали мы 23 мая, в тот же день проплыли мимо Верхоленска, где остановки не сделали. В Верхоленском и Киренском уездах Сикорский продолжал выдавать нам кормовых денег по 15 коп. вместо 18 в Верхоленском и 25 коп. в Киренском уездах. Мы не знали, не уменьшены ли кормовые по случаю войны и потому решили навести справки у киренского исправника. С верхоленским же исправником мы не хотели вступать в объяснения, так как он однажды отказался явиться к политическим (партия 26 февраля). Сикорский не выдавал часть кормовых и солдатам и уголовным, платил гребцам меньше условленного, а иногда и вовсе не платил, брал взятки у уголовных по 5-10 рублей (Домбровского, Чанина и др.) за разрешение лучше поместиться и т. п., вообще, в стремлении нажиться не стеснялся ничем.

    Сикорский приказал запирать двери паузка, держать нас все время внутри, в духоте и темноте, и не пускать на палубу. Мы заявили конвою, что выбьем двери и будем так делать всегда, если только нас запрут. Сикорскій неоднократно повторял в пути свое приказание, но часть конвоя, заведовавшая отим, не хотела столкновения, и двери осталась незапертыми. В Усть-Куте мы рассчитывали застать колонию, но там никою не оказалось. Все высланы в Якутскую область [* Часть их присоединилась к нам в Киренске.]. Здесь высадились Иофинов и Зиссерман для следования в Илимск, и проводили мы их песнями, несмотря на строгое запрещение. Первое село, где были политики — Марковское. Когда мы проезжали мимо, выехали нам навстречу политика. Мы убедили наших конвойных не препятствовать поговорить с ними несколько минут и обменяться рукопожатиями. Здесь мы высадили Пионтковского и Кортуна, также при пении революционных песен.

    Поехали дальше и в ночь на 2 июня между с. Вомино и с. Криволуцким поднялся такой туман, что паузки остановились и на ночь причалили к берегу (не у деревни, а прямо у тайги). В первом часу ночи часовой, стоявший на крыше у кормы, услышал сильный плеск от падения в воду чего-то большого, и, как он передавал офицеру, крик: «тону!». Он дал выстрел, чтобы поднять тревогу. Мы все высыпали наверх, кто в чем был, стараясь выяснить, кто свалился. На воду спустили две лодки с солдатами, некоторым казалось, будто что-то темное выплывает еще на поверхность, но никого не вытащили. Позже, шагах в ста от паузка прибило студенческую шапку Щепетева. Мы лишились таким образом доброго товарища Александра Георгиевича ІЦепетева, быв. студ. 5 курса Лесн. Инст. (первое дело Спб. Союза Борьбы, второе — севастопольское дело, шел на 5 лет).

    На берег явился офицер. И без того страшно взволнованный (от волнения, застегивая бурку с револьвером в руках, он чуть не застрелил себя: пуля прошла у уха), он пришел в форменное исступление, когда увидел, что мы все наверху на палубе, да еще ночью. Он велел солдатам вернуться, выстроить всех политиков наверху и окружить их тесным кольцом, а сам с берега стал осыпать нас градом отборнейшей, непечатной ругани. «Гони эту политическую сволочь, вопил он, строй их в затылок, считай!» Когда старший доложил, что утонул Щепетев, что его именно и не достает и подал ему найденную шапку, Сикорский рассвирепел еще более. «Утонул по всем правилам искусства — даже шапка плавает! Это все фокусы! Знаю я бабушкины сказки! Он, мерзавец, спрятался между вещами или среди уголовных и смеется над нами. Сейчас отыскать его и дать ему 30 розог!» (Каждая фраза сопровождалась или прерывалась такими циничными трехэтажными ругательствами по адресу всех политических вообще и Щепетева в частности, каких мы не слышали нигде и никогда за все долговременное пребываніе наше по тюрьмам. Даже конвойные негодовали). Вдруг Сикорский встрепенулся и выпалил: «Приготовить кандалы и воз розог, они все в заговоре, нарочно тревогу подняли; как только найду его, всех политических начну пороть по очереди, до самого утра сечь буду, будут знать, как побеги устраивать». С площадной руганью он снова и снова возвращается к вопросу о розгах, который видимо прочно угнездился в его воспаленном мозгу, входит в детали, смакует предстоящую экзекуцию и т. д. Мы еще в Манзурке порешили и перед побоищем ему заявили, что не будем ему отвечать и станем игнорировать все его речи, какие бы то ни было. Здесь однако покойный Шац не выдержал, забыл уговор и крикнул: «Врешь, негодяй, молчать!» — «Дать этому жиду прикладом!» — завопил офицер, но ни один конвойный не пошевельнулся. Солдаты были возмущены всей этой дикой сценой.

    Сикорский начал понемногу успокаиваться, приказал конвою войти в наузок и «колоть штыками все мягкие бебехи», где ІЦепетев мог бы спрятаться, а также осмотреть, нет ли его на уголовном паузке. Штыками солдаты не кололи, и Щепетева нигде не оказалось. Сикорский велел всех нас свести на берег, сам взобрался па паузок и стал резонерствовать: «Не раз надо было в мерзавца стрелять, а десять раз. Оно, впрочем, и понятно. Не приучился с детства к труду, воровал у правительства, вот и нашел себе достойную кончину. Утонул, и черт с ним. Ничего умнее не мог и придумать. Составим протокол в Киренске» (все это с поминанием через каждые 10 слов родителей).

    Некоторые вещи Щепетева взяли на офицерский паузок, и мы поехали дальше.

    Следующая колония ссыльных в Киренске (6 чел.). Там к нам посадили новых 6 чел. из тюрьмы (студ. Сысина из Н.-Новгорода, ученика зубоврачебной школы Рузера из Одессы, Бернштейна, загр. студ. из Одессы, Китаева, Кириллова, Микшу — все это Усть-Кутская колония). В Киренской тюрьме осталось 5 чел. из села Мартыновского, преданных суду за сопротивление властям (их избили и связали). В Киренске нам удалось иметь свидание с 3 политическими, благодаря отсутствию офицера и несмотря па крики старшего: «отогнать».

    Следующую колонию Петропавловское — мы проплыли ночью, так что там ничего не было, но за то крупная история разыгралась в с. Чечуйском.

    Были мы там 4 июня. Оба местные политики (Яндовский и Косарев) явились к паузку и нам с ними удалось поговорить. Потом мы сдали здесь Евгению Гиршфельд (для следования в Непу); она ушла и позже вернулась с одним из политиков, чтобы преподнести нам связку баранок. Некоторые из нас, стоявшие на берегу, пошли ей навстречу. Офицер стал кричать: «прогнать пришедших, загнать всех па поверку и т. д.» Мы все бросились, кто по доске, кто по воде на берег, в то время, как со всех паузков сбежались конвойные, чтобы гнать нас обратно на паузок прикладами. Мы защищались, отталкивая приклады, пытаясь их выхватить и т. д. Либерману не только разбили прикладами голову, но и ранили его довольно глубоко штыком в бок, так что он и до сих пор лежит и не может ворочаться без посторонней помощи. Шинкаревской порезана штыком рука и т. д. Нас таким образом оттеснили в воду к самому паузку. «Пли!» — вопил офицер, солдаты хотели продолжать драться прикладами, требуя дать им произвести поверку. Мы собрались на носу, некоторые стали бросать поленья. Одному солдату попало в ноги, другому — палкой в лицо. Тогда солдаты отошли на берег и взяли на прицел. Мы запели «Варшавянку», а они стали стрелять над нашими головами. Стреляли не залпами, всего пуль было выпущено около 30. После выстрелов солдаты несколько успокоились, особенно, когда увидали, что на поверку мы все таки не становимся. Мы тут же стали перевязывать наших раненых. Скоро все затихло.

    Через некоторое время офицер потребовал к себе на паузок для переговоров обоих наших старост («политического» и «экономического»), а скоро еще двух. Мы не хотели никого отпускать на паузок к извергу-офицеру, ибо от него можно было ожидать всяких выходок, но позванные товарищи не хотели дать Сикорскому повода думать, что его боятся, и пошли, но с твердым намерением по прежнему воздерживаться от всяких разговоров с ним и игнорировать все его грубости. Это была ошибка, ибо кроме «тыкания», площадной ругани и прежних угроз «разложить», выпороть, всыпать каждому по 30 розог, они от него ничего не слыхали. Все это происходило в присутствии конвойных, причем во время «беседы» двое солдат, по приказанию поручика, держали политического за руки. Зато совершенно другой прием встретил четвертого из приглашенных офицером товарища нашего, молодую девушку Вейнерман.

    Когда ее привели, никого из политиков на офицерском паузке уже не было. Он приказал привести ее к себе в комнату, удалил конвойных, запер двери на крючок и обмотал его веревочкой, затем, расстегнув тужурку, разлегся на кровати. Девушка эта давно уже имела несчастье привлечь на себя внимание развратника. Он многократно в дороге останавливал на ней свой наглый взгляд. Много позже мы узнали от фельдшера, что Сикорский говорил ему, что В. ему нравится и что «хорошо бы ею воспользоваться». — Итак, он лег и начал беседу, отрывки которой долетали до обоих солдат, стоявших за дверью. «Ты, арестантка, должна стоять передо мною, ты ведь, политическая, значит, самая последняя женщина, у которых по 20 любовников, самка, животное и та отталкивает от себя самцов, ты же, верно, со всеми развратничаешь, недаром ты похудела со времени выезда из Александровской тюрьмы. Ты была такая красивая. Верно тебя плохо кормят, вот тебе какао, это питательная, вкусная вещь. Да садись, хоть ты и арестантка, но моя гостья, садись на табуретку у моей кровати (это он много раз настойчиво требовал); я тебе дам всего: вот тебе пиво, коньяк, портвейн, водка (снимает все это с полки и ставит на стол). Может ты думаешь, что в какао что-нибудь подмешано? Я буду с тобой из одной чашки пить (отпивает). Ну пей же, а то силой заставлю».

    Затем он ей цинично заявил, что приказал паузку отчалить от берега, что на нем кроме них никого нет, что она целиком в его власти, и сделал ей гнусное предложение, обещая в вознаграждение деньги, протекцию в Якутске, угрожая, издеваясь и т. д. В один из моментов, когда он отвернулся к кровати, давая ей «подумать», ей удалось снять дверной крючок (веревочку она еще раньше осторожно отмотала), отворить дверь и выбежать. «Увести ее, бестию!» — крикнул вслед, вне себя от ярости, Сикорский. Когда она вернулась к нам, с нею сделался истерический припадок, и лишь несколько часов спустя, мы узнали, в чем дело. За все время пребывания в комнате офицера она не проронила ни одного слова.

    Прошло немного времени, и в ночь на 7-ое июня, по пути в Витим, офицер на ходу прислал к нам со своего паузка двух конвойных Палканова и Борзова с приказом привести ему немедленно В. Был третий час ночи. И нам, и солдатам было ясно, зачем ее требуют; старший унтер-офицер Компанец отказался ее отослать. Мы решили между собою, если придут брать ее силой, завалить двери и поджечь паузок, чтобы всем задохнуться и потонуть, но не допустить гнусного насилия. Мы об этом заявили нашим солдатам и указали на полнейшую незаконность требования их офицера. Сикорский вторично прислал солдат со строгим приказом привести ее немедленно, хотя бы связанную, остальных же политиков, если они будут мешать или удерживать — сначала колоть штыками, а потом просто убивать. Приказание и на этот раз не было исполнено, конвой согласился послать от себя телеграмму начальнику Александровской местной команды о том, что Сикорский «приказывает привести В. для изнасилования» и т. д. Телеграмма кончалась просьбой сделать надлежащие распоряжения. Послана была она из Витима, откуда и нам удалось отправить срочную депешу ген.-губернатору о событиях 4 и 7 июня, которая заканчивалась так: «Предлагаем Вашему В-у обезопасить нас от позорящих выходок, поступков офицера. Малейшее проявление насилия вызовет самое отчаянное сопротивление. Копия послана министру». Затем следовала подпись нашего старосты.

    Между тем, развратный поручик не терял надежды добиться своего. В Витиме он приказал конвою привести к нему В. на ближайшей остановке. Старший нам сообщил, что Сикорский, без сомнения, повторит ночью свою попытку добыть ее, якобы «для допроса». Конвой, видимо, начинал колебаться, следует по прежнему не выдавать ее и немного трусил, раскаивался в посылке телеграммы. В Витиме же к нам случайно зашел пристав, желавший пройти к офицеру. Староста наш рассказал ему подробно все положение дел, и он обещался плыть с нами до границы Иркутской губернии для охраны.

    Перед отъездом из Витима Сикорский получил какую-то телеграмму из Иркутска, послал ответ в 143 слова, говорил фельдшеру, что мы пожаловались на него губернатору, что он за это отплатит и т. д. Пока плыл с нами пристав, ничего особенного не происходило. В каком напряженном состоянии мы все время пребывали — легко понять. Ночью многие не спали. Другие спали не раздеваясь. Все время мы ждали нападения, так как было ясно, что достаточно офицеру произвести на конвой давление, удалить из нашего паузка более толковых солдат и заменить их другими, вполне невежественными (среди нашего конвоя было много татар, — тупые, бессловесные, озлобленные исполнители приказаний офицера), — и они сделают все, чтобы загладить отправку своей телеграммы. У женщин все время был при себе яд.

    Наконец, ожидаемое нами с таким общим напряжением новое нападение выродка-офицера совершилось, — и разыгралась неотвратимая драма.

    Граница Иркутской губ. была нами уже пройдена, и Витимский пристав покинул нашу партию.

    10 июня ночью мы стали под Нохтуйском. Неожиданно в 3 ч. ночи (точнее, утра) приехал на наш паузок пьяный Сикорский, приказал ударить «тревогу», и без всякого повода (мы мирно спали внутри паузка, кроме нашего дежурного), извергая потоки непечатной ругани собрал конвойных со всех паузков, велел зарядить винтовки, выстроил всех против наших дверей, отослал в село старшего, не выдавшего ему в прошлый раз В., открыл двери и, шатаясь от выпитой водки, с нагайкой в руке, направился... прямо в женское отделение нашего паузка.

    Момент был решительный. В проходе между нарами в это время стоял студ. Минский. В руке у него сверкнул револьвер. Раздался выстрел, пуля пробила сонную артерию, офицер без крика, мертвый опустился на землю.

    Мерзавец получил достойную кару, но, к сожалению, двое солдат (татар) сочли нужным со своей стороны, пустить в ход огнестрельное оружие. Сейчас же за револьверным выстрелом раздались два выстрела солдат. Одна пуля убила наповал Наума (Нафтоли) Шаца (в сердце), другая задела щеку и пробила ухо Минскому. Дальнейшие выстрелы остановил Минский, сохранивший, несмотря на разразившуюся драму и на свою рану, полное хладнокровие. «Я, Марк Минский, убил офицера, чтобы он не изнасиловал нашей девушки — заявил он громко солдатам — против вас, солдаты, мы ничего не имеем; в вас я стрелять не буду; подойдите и отберите у меня револьвер, или, если хотите, я выйду на нос и расстреляйте меня или даже всех нас, но не трогайте детей и чужих» (в паузке были несколько посторонних личностей).

    Солдат удалось успокоить, и они согласились послать за сельскими властями.

    Ровно через сутки, в ночь на 12 июня приехал офицер из Киренска с приказом сместить Сикорского, заместить его и везти с собою до Якутска. Этот приказ был следствием телеграммы конвоя. Наши жалобы оставалась без результата, и этот приказ пришел слишком поздно!

    Пошли другие порядки: стали пускать в село, на берег, выдавать полностью кормовые и т. п. Приехал следователь и по пути произвел следствие (оно уже закончено).

    Минский первую ночь провел в деревне, затем, покуда длилось следствие — его держали на офицерском паузке, а последние дни уже вместе с нами. Суд над ним будет в августе. Пока его обвиняют по 1451 ст. (предумышленное убийство «начальника» — наказание: бессрочная каторга), но следователь говорит, что на суде, верно, заменят другой, более легкой, с наказанием 3-4 лет арестантских рот.

    Правдивые показания на следствии давали и уголовные, и конвойные. Мы же все заявили, что каждый из нас сделал бы то же самое, что Минский.

    В Олекме оба наши старосты были в городе.

    В Якутске на пристани нас встретили торжественно до 40 политиков, с революционными песнями, возгласами и двумя флагами, красным и черным. Было при этом много полиции и солдат, но до кровавой развязки но дошло.

    Кончилось наше «путешествие». Теперь остается только «поездка» в места назначения.

                                 Состав партии, прибывшей в Якутск 21 июня 1904 г.

    1) Басин Абрам, с.-р. (до приговора).

    2) Болотин Аким, Москва, с.-д., 5 лет.

    3) Биндер Давид, Москва, Одесса, с.-р., 5 л.

    4) Вайнерман Ревекка, Ковно, Бунд, 3 г.

    5) Гиндин Гр., Баку, с.-д., 4 г.

    6) Дашевский X., Елисаветград, с.-д., 5 л.

    7) Закон Яков, Варшава, Бунд, 3 г.

    8) Каган Лиза, Вильна, Бунд, 3 г.

    9) Кириллов Михаил, Екатеринослав, с.д., 4 г.

    10) Китаев Ив. Иван., Возн., с.-д., 4 г.

    11) Бернштейн Алекс., Одесса, с.-д., 4 г.

    12) Либерман Лев, Варшава, Бунд, 3 г.

    13) Лурье Михаил, Симферополь, с.-д., 8 л.

    14) Лифшиц Ной, Варшава, Бунд, 3 г.

    15) Минский Марк, Томск, с.-д., 4 г.

    16) Микша Осип, Вильна, П.С.-Д., 4 г. + 3 г.

    17) Михлин Сол., Симферополь, с.-д., 4 г.

    18) Рузер Леон, Одесса, с.-д., 4 г.

    19) Рубинштейн, Кишинев, с.-д.. 3 г.

    20) Решетов Егор, Иркутск, с.-д., 5 л.

    21) Слуцкина Татьяна. Екатер., с.-р. (до приговора).

    22) Сысин Алексей, Н.-Новг., с.-д., 4 г.

    23) Розенфельд Борис, Варшава, Бунд, 4 г.

    24) Таубин Овсей, Киев, с.-д., 3 г.

    25) Шинкаревская Рахиль, «Южн. Раб.», 3 г.

    26) Этингер Абр., Витебск, с.-д., 3 г.