ЎЎЎ 5. Галерыта Рака-Ашмяна. Якуцкі летуценьнік Вольга Пашкевіч. Т. 5. Соблазн. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                         СОБЛАЗН

    Автобус подошел как по заказу и оказался полупустым, так что можно было сесть и спокойно ехать до самого института. Но уже после первой остановки стало ясно, что спокойно ехать не получится, потому что водитель, похоже, решил собрать всех потенциальных пассажиров и вел машину, что называется, на первой скорости. Анастасия Дмитриевна нетерпеливо посматривала на часы, не опоздать бы.

    До заседания кафедры оставалось пять минут, когда она остановилась в ожидании лифта.

    — Здравствуйте, Анастасия Дмитриевна!

    — Доброе утро, — машинально поприветствовала она лаборантку Дашу, следя за цифрами на табло. К счастью, лифт опускался.

    Они зашли в пустую кабину.

    — Вам на пятый? — указательный пальчик Даши с аккуратным перламутровым ноготком замер на кнопке.

    — На пятый.

    Анастасия Дмитриевна взглянула в зеркало проверить, не потекла ли тушь и... оцепенела. На Даше была шикарная норковая шуба цвета бордо. Женщина повернулась, избегая Дашиного взгляда, чтобы не выдать смущения, потому как сама-то она, кандидат наук, доцент, была в скромном зимнем пальто, купленном со скидкой пару лет назад. Чувство неловкости, охватившее Анастасию Дмитриевну, однако, быстро сменилось неприязнью к Даше, хотя раньше она в какой-то мере даже покровительствовала девушке, думая о ней как об образце скромности. Анастасия Дмитриевна едва сдержала себя, чтобы не поинтересоваться: «И когда это вы, голубушка, успели на такую шубку денег заработать?».

    Ясно, как белая ночь, что купили Даше обновку богатенькие родители или крутой бойфренд, который, возможно, годится Дашеньке в отцы.

    Во время заседания кафедры мысли Анастасии Дмитриевны были заняты Дашиной шубой. Когда коллеги стали расходиться, женщина заметила, что и новая преподавательница, вчерашняя студентка, тоже в норковом полушубке, пусть и не таком дорогом как у Даши. И хотя у остальных сотрудниц были далеко не богатые наряды, вопрос о стоимости шубы лаборантки не давал Анастасии Дмитриевне покоя до такой степени, что на обратном пути она зашла в меховой салон. Покупателей в магазине не было и все внимание молоденькой, но бойкой продавщицы, или как их сейчас принято называть менеджера (Анастасия Дмитриевна не терпела употребления без надобности иностранных слов), было приковано к Анастасии Дмитриевне.

    — Вам помочь? Что вас интересует? — спросила она участливо. — Вы себе что-нибудь хотите посмотреть? Какой у вас размер?

    — Сорок шесть — сорок восемь.

    — Тогда, пожалуйста, сюда. Есть новиночки, вот здесь, посмотрите.

    Из всех шуб, висящих на стойке, женщина выделила одну — дымчатую. Ее привлек именно цвет, который пошел бы к ее светло-голубым глазам и, к тому же, у нее была норковая шапка схожего оттенка. Анастасия Дмитриевна невольно погладила мягкий мех рукава и хотела посмотреть цену, но продавец, не давая ей опомниться, сняла шубу с плечиков:

    — Примерим? Вам будет хорошо. Такой классический фасончик. Пожалуйста, к зеркалу.

    Не раздумывая, Анастасия Дмитриевна, сняла свое убогое пальтишко, и облачилась в шубку, легкую как перышко. Она вообще впервые в жизни надела норковую шубу.

    — Ну, как? — продавец, на лице которой было неподдельное восхищение, смотрела с Анастасией Дмитриевной в зеркало. — Как раз по фигуре. И рост, и полнота, все ваше. А цвет? Вам очень идет. Если еще сапожки на каблучке, то будет исключительно, — не умолкала девушка.

    Анастасия Дмитриевна и сама залюбовалась отражением в зеркале. Оказывается, она еще очень даже ничего в свои почти сорок пять. Впрочем, шубка, конечно, молодит, а в пальто она старуха старухой.

    Не желая расставаться со своим привлекательным образом, который она видела в зеркале и в глазах продавца, Анастасия Дмитриевна, как маленькая девочка, которой купили новое платье или вплели в косы необыкновенный бант, поворачивалась перед зеркалом, улыбаясь и поблескивая озорными глазами: «Вот удивится Георгий, если я предстану перед ним в такой шикарной обновке».

    Наконец, она решилась посмотреть ценник — сто пятьдесят тысяч! Ничего себе!» — чуть не сказала вслух. Думала тысяч восемьдесят, а выходит в два раза дороже.

    Девушка опытным взглядом, увидев ее замешательство, заверила:

    — Шуба качественная, итальянская, известной фирмы. Посмотрите вот шов здесь, вот здесь. Подделка невозможна. После этой шубы вы уже другую не захотите. Можно оформить в кредит, если у вас городская прописка Нужен только паспорт.

     — Что без всяких справок?

     — Конечно. Вносите тридцать процентов от стоимости, остальные в течение года.

     — Я подумаю. Спасибо, — поблагодарила Анастасия Дмитриевна, с плохо скрываемым сожалением одевая свое выглядевшее теперь еще более нелепым пальто.

    В общем-то, у нее была еще вполне приличная мутононая шуба. Но за последний год Анастасия Дмитриевна похудела на два размера и теперь шуба болталась на ней как на вешалке, а после примеренной только что норковой казалась тяжелой, мешковатой и бедненькой.

    Пока шла домой все размышляла: как же так получилось, что у нее и на то, чтобы в кредит вещь купить, денег нет, а у Даши нашлись? И у начинающей преподавательницы тоже.

    Конечно, можно было бы своими вопросами поделиться с мужем, но Георгий будет винить себя за то, что не имеет возможности делать дорогие подарки, к тому же именно он убедил ее потратить деньги на спальный гарнитур.

    Все началось с того, что они поменяли окно в спальне на современное, европейское. Удобно мыть, растыкать, затыкать не нужно, к тому же легко и комнату проветрить, и звукоизоляция хорошая.

    Но возникла проблема: на фоне нового окна прежний, когда-то очень современный импортный гарнитур, смотрелся как инородное тело.

    — Надо купить новую спальню, а эту мебель на дачу. — предложил муж.

    Анастасия Дмитриевна вначале была против. Приобретение другой мебели, перестановка казались ей совершенно ненужными хлопотами и тратами, да и денег у них лишних не было.

    Муж Анастасии Дмитриевны жил по принципу «сегодня и сейчас». «Зачем откладывать на завтра то, что можно израсходовать сегодня?», — нередко вопрошал он с самым серьезным видом. В отличие от него Анастасия Дмитриевна на всю жизнь запомнила то время, когда, будучи студенткой, а потом аспиранткой, перебивалась от стипендии до стипендии. Она считала, что обязательно должна быть сумма на «черный день», мало ли что может случиться? Но под напором дочери, второкурсницы, приехавшей на каникулы, в конце концов сдалась.

    — Как у вас тут все запущено, однако, — заключила дочь, оценив положительно вставленное окно. — Мебель эта уже полный отстой, — поддержала она отца.

    Анастасия Дмитриевна согласилась, надеясь, что спальный гарнитур они выберут подешевле. Но не тут-то было. Георгий остановил свой выбор на самом дорогом, который оказался в магазине, остальные подвергая сокрушительной критике. Дочь преданно кивала головой, выражая полную солидарность с отцом, как будто сама, а не родители, собиралась оплачивать покупку.

    К новому гарнитуру пришлось приобрести и другие шторы, и светильники, и покрывало на кровать. Так что получился явный перерасход средств, хоть в долги залезай.

    К приходу мужа Анастасия Дмитриевна уже не так переживала по поводу случившегося и только после ужина вскользь заметила Георгию, читавшему газету, как оказалась в неловком положении: ехала в лифте с Дашей, она в норковой шубе, а я в пальто.

    — А? Что? — на мгновение муж оторвал глаза от очередной статьи. — Шуба? Так ты тоже себе купи.

    — На что? — хотелось спросить ей супруга, но промолчала.

    Расстилая постель, Анастасия Дмитриевна оглядела спальню: хорошо, уютно, можно сказать, солидно. Сразу чувствуется достаток. Но с другой стороны, со старой мебелью вполне можно было еще жить да жить. Кто к ним ходит? Кто видит? Сейчас бы купила шубу, а так...

    Но, с комфортом устроившись на широкой кровати, вспомнив прежний продавленный диван, подумала: «Нет, правильно сделали, что купили спальню. Сколько времени мы во сне проводим? Значит, будем отдыхать как положено».

                                                                                 * * *

    Вроде решила Анастасия Дмитриевна перед сном, что необходимости шубу покупать нет, а села завтракать, радио включила, а там реклама — меховые изделия со скидкой предлагают, и снова задумалась. Встала перед глазами сначала Дашина шубка, потом та, что в салоне мерила, вспомнились слова мужа: «А ты тоже себе купи». Скорее всего, ответил, не вникнув в то, о чем шла речь, но разрешение получено и значит можно действовать. Воодушевленная Анастасия Дмитриевна немедленно приступила к осуществлению намеченной цели.

    Первым делом она позвонила знакомой методистке, которая предлагала подработку: обучать русскому языку и культуре речи будущих управленцев. Оказалось, часы еще свободны, оплата хорошая, так что осталось только согласовать расписание и заключить договор.

    После Анастасия Дмитриевна связалась со своей бывшей однокурсницей, учительницей, и та пообещала пристроить ее в качестве репетитора. Репетиторством Анастасия Дмитриевна давно не занималась, но: «Ничего, — успокаивала она себя, — как-нибудь справимся». Сразу оговорила условия, что к ученикам будет приходить в первое время сама, так что желательно, чтобы они жили недалеко от нее. Конечно, удобнее было бы принимать их у себя, чтобы не таскаться с учебниками и пособиями, но не к чему ставить в известность мужа о своей дополнительной нагрузке.

    Вообще Георгий обычно был рад, когда она себе покупала что-нибудь новенькое. Случается, иные супруги, ворчат, что жена деньги транжирит, а он никогда. И сколько знала Анастасия Дмитриевна мужа, он всегда был щедрым, всем старался помочь: племянникам, младшему брату, сослуживцам. Часто давал в долг небольшие суммы и тут же забывал о них. Иногда, случалось, его щедрость грозила обернуться расточительностью, и тут уже Анастасия Дмитриевна была на страже, увещевала мужа: «Тебя не останови, все раздашь, — говорила она ему, — если бы не я, то остался бы в одних трусах и носках». Но стоит заметить, что Георгий спокойно относился только к мелким расходам, к крупным же подходил серьезно. Прежде чем приобрести дорогую вещь, тщательно ее осматривал, анализировал с точки зрения качества, цены и, главное, практичности. «Я не такой богатый, чтобы покупать дешевые вещи», — любил повторять он. И это относилось ко всему: мебели, машине, даче, путевкам на курорт. Такой же подход он старался воспитать и в детях. Вот почему Анастасию Дмитриевну так обрадовало легкое согласие мужа на покупку шубы. Или он о цене имеет слабое представление, что сомнительно, или просто был занят чтением. Ведь с точки зрения практичности Георгий при желании разнес бы норковую шубу в пух и в прах. «Зачем она тебе? — спросил бы спокойно, с интересом, и сам бы себе и ответил: — Для красоты. А для красоты, извини, цена не тянет. На такие деньги можно в отпуск съездить».

    — Да, для красоты, — подтвердила бы Анастасия Дмитриевна.

    — Ты и так красивая, — успокоит он и ее, и разговор будет окончен.

    Конечно, ныть или качать права она не умела. Можно было бы и без всякого согласия поступить как хочется, не побьет же он ее и из дома не выгонит, но в их семье так было не принято. К слову сказать, Анастасия Дмитриевна была человеком экономным и покупки, тем более дорогие, для себя делала крайне редко, обычно мужу, детям и внуку или для дома.

    Шуба действительно была нужна ей только для красоты, в качестве компенсации за ушедшую молодость. Она вспомнила, как встретили ее в меховом салоне: «Женщина, что вас интересует?». А как надела шубу, сразу в девушку превратилась.

    До рождения внука Анастасия Дмитриевна жила, не задумываясь о своем возрасте. Болячки к ней особо не приставали, выглядела она неплохо, по крайней мере, муж ее называл ее не иначе, как «девочка моя», а сына с дочкой зачастую принимали за ее брага и сестру. Но стоило родиться внуку, как домашние стали к ней обращаться не иначе, как «бабушка», особенно муж с сыном, да и невестка, случалось, осмеливалась называть ее также.

    — Какая я вам бабушка? — возмущалась она. — это я для Максимки бабушка, а не для вас.

    Однако ни ее возмущений, ни обид никто не замечал. Когда внук подрос, обращение «бабушка» сменилось на «бабу Настю».

    — Баба Настя, к телефону! — звал Георгии.

    — слушай, ты уже совсем обнаглел, — пыталась урезонить она его, — скоро мне студенты прозвище дадут «баба Настя».

    — А что, нормально, — равнодушно парировал муж. Я лично на дедушку не обижаюсь. Конечно, — думала Анастасия Дмитриевна, — чего тебе обижаться, как-никак шестой десяток разменял, и голова седая, с залысинами, а мне-то сорок два только».

    Но особенно досаждал Анастасию Дмитриевну младший брат мужа Валерий.

    — Баба Настя, баба Настя, — как-то раз начал дразнить он ее.

    — Прекрати, — попросила она, — какая я тебе баба?

    Как какая? Ты же бабушка или не бабушка? — подтрунивал он.

    — Жена дедушки, — огрызнулась Анастасия Дмитриевна.

    — Ха-ха-ха, — рассмеялся Валерий. — Что не нравится? Значит, ощущаешь свой возраст, не ощущала бы. так не реагировала. Вот мне лично все равно: старик я или мужчина, или молодой человек. Правильно говорю. Гоша? — обратился он к Георгию.

    Тот в знак согласия кивнул головой.

    — Да ну вас, — примирительно сказала Анастасия Дмитриевна, сделав вид, что ей все равно, но обида в сердце осталась и на мужа, и на Валерия, тем более, что тот был почти ее ровесником, но недавно женился во второй раз на совсем молоденькой и теперь не упускал случая похвастаться женой и тем самым подчеркнуть, что он еще «крепок и силен».

    Наверное, своего рода компенсацией за «бабушку» и «бабу Настю» и стало мимолетное увлечение Анастасии Дмитриевны популярным телеведущим. В начале весны он пригласил ее принять участие в передаче, посвященной культуре речи. Они встретились за час до съемки. Журналист был очень любезен и предупредителен, собственноручно припудрил ей лицо, чтобы не блестело перед камерой. Скорее всего, съемки телепередачи были бы восприняты ею как обычное дело, она нередко принимала участие в различных дискуссиях и «круглых столах», но после записи он предложил ей вместе сфотографироваться, а через неделю передал снимки через студентку.

    — Слушай, вы так великолепно смотритесь! — восхитилась приятельница, которая видела передачу. — Такое взаимопонимание...

    — Конечно, — усомнилась Анастасия Дмитриевна, — если учесть, что он моложе меня лет на десять.

    — Ну и что?, — не сдавалась приятельница. — Ты же выглядишь моложе, а он постарше. Слушай, — призналась одинокая женщина, - я бы с таким мужчиной обязательно завела роман. Эх, где мои семнадцать лет?, — она с сожалением похлопала себя по расплывшейся фигуре.

    Возможно, слова приятельницы вылетели бы из памяти, но спустя несколько дней Анастасия Дмитриевна встретила телеведущего на премьере спектакля. Георгий не любил театр, и уговаривать его пойти с ней была настоящая мука. Тележурналист, похоже, желал продолжить знакомство и легко устроил так, что их места оказались рядом. В перерыве он не отходил от нее, а после премьеры повел на банкет, где познакомил с режиссером и исполнителем главной роли.

    Доставив Анастасию Дмитриевну до дома на своей машине, новоиспеченный поклонник проводил ее до подъезда, галантно поцеловав на прощание руку. Женщине были приятны и его тонкое чувство юмора, и комплименты, которых она давно не слышала от мужчин. Она даже стала ждать его звонка, но когда звонок раздался и ей предложили в ближайшее воскресенье прокатиться на дачку «отведать шашлычок, она отказалась, сославшись на занятость. Больше приглашений не последовало, а ей они уже и были ни к чему. Она была довольна тем, что, как выяснилось, еще способна взволновать чье-то сердце. После этого случая уже не реагировала так болезненно на язвительные выпады Валерия по поводу ее возраста.

                                                                                 * * *

    Мерные три недели в новом трудовом режиме прошли без особых проблем. Анастасия Дмитриевна успевала везде и всюду, удивляясь тому, сколько, оказывается, энергии дремало в ней. Поначалу она беспокоилась, выдержит ли ее голосовые связки подобную нагрузку, не потеряет ли она с непривычки голос, но все обошлось.

    Получив аванс, она вновь наведалась в торговый дом, в котором располагался меховой салон, и убедилась, что шубка пока на месте. Она не стала примерять ее снова, но теперь, не торопясь, осмотрела, отметив и внутренний карман, и широкий воротник, и верхнюю большую перламутровую пуговицу, больше похожую на брошь, словом. те детали, на которые до этого не обратила внимания. «В середине декабря у меня наберется нужная сумма, и если шубу не купят, то я возьму ее в кредит, а если купят, то, — вздохнула она, — то другой мне не нужно, обойдусь. Как говорится, не судьба».

    Хотя у Анастасии Дмитриевны не было привычки бесцельно прогуливаться по магазинам, но в этот раз она прошлась по соседним бутикам и в обувном присмотрела себе замшевые темно-серые сапожки на каблучке» Сапожки пришлись точно по ноге, мягкие, удобные, с оригинальной меховой отделкой сбоку. Каблук, конечно, немного высоковат, но к будущей шубке нужны именно такие сапожки, и она купила их, не раздумывая.

    «Если бы я также целеустремленно занималась написанием докторской диссертации, как зарабатываю деньги на шубу, то уже давным-давно была бы доктором наук, — ловила себя на мысли Анастасия Дмитриевна. — Но что такое ученая степень? — возражала она воображаемому оппоненту. — Диссертацию можно написать и не защитить. Разве не правда? Правда. Или защитить, а тебя, хлоп, и не утвердят. Отчего? Оттого, что требования к защите постоянно повышаются. Получается, что только одно условие выполнил, а тебе говорят: «А нет, дорогая, подай-ка сюда еще вот то-то и то-то, доработай-ка еще вот эту проблему и вот этот вопрос. А посмотри-ка, пожалуйста, как подходят к сему такой-то и такой-то». А ученая степень? Что она дает? Конечно, повышение зарплаты и перспектива по должности, например, профессора. Но, что внешне свидетельствует о том, что ты профессор или доктор, какие отличительные признаки? Офис? Служебная машина? Никаких. Значок на лацкан об этом и то не дают. Не будешь же всем говорить: «Я, товарищи, между прочим, доктор наук». А товарищи и разницы не ведают между кандидатом и доктором. А если на женщине качественная норковая шуба — то сразу ясно: достаток, а главное — красота, а в моем случае еще и молодость. И шуба — цель реальная. Заработал — купил. Не то, что исследование на заданную тему, к тому же и тему могут поменять не один раз, а поменяли, значит, нужно заново разрабатывать план, доказывать актуальность. Нет, сначала шуба, диссертация подождет. Не волк, в лес не убежит, а и убежит — жалеть не будем».

    И все-таки, несмотря на найденные аргументы, Анастасию Дмитриевну нет-нет, да посещало чувство вины за незавершенную научную статью, предназначенную для межвузовского сборника, которая уже второй месяц ожидала своего часа в письменном столе. Ожидала, когда же автор выберется в библиотеку и уточнит некоторые данные по последним номерам периодической печати.

    — Сроки еще терпят, — успокаивала себя Анастасия Дмитриевна, — на следующей неделе закончу часы у управленцев, получу деньги, выкуплю шубу и займусь статьей».

    Соглашаясь на совместительство, Анастасия Дмитриевна учитывала только время, которое будет уходить у нее на занятия, и совсем не подумала об условиях предстоящей работы, а они оказались не самыми лучшими. Аудитория, в которой она проводила лекции для будущих управленцев, была, мягко говоря, не теплой. По крайней мере, о том, чтобы переобуться в туфли, как на основной работе, можно было только мечтать. О том, чтобы присесть во время занятия, не могло быть и речи.

    В отличие от студентов-филологов, студенты филиала не считали русский язык важным предметом и потому позволяли себе если не шуметь, то время от времени отвлекаться то на разговоры друг с другом, то на сотовый телефон. Поэтому Анастасии Дмитриевне, привыкшей преподавать», а не «читать» дисциплину, приходилось быть начеку, а, значит, на ногах. В квартирах же подопечных, двух старшеклассниц, наоборот, было достаточно тепло. Но в отличие от своих учениц в домашней одежде, она была вынуждена пребывать не один час в «полной амуниции». К концу дня ноги, которые раньше не испытывали усталости, ныли так, что хотелось закинуть их повыше и так сидеть как можно дольше.

                                                                           * * *

    Необходимая сумма была давно собрана, а выбраться в меховой салон никак не удавалось. «Вот всегда так, — констатировала Анастасия Дмитриевна, — если есть сводное время, то нет денег, а если есть деньги, то нет свободного времени». Наконец, выпали выходные. Анастасия Дмитриевна решила с утра заняться делами по дому, а ближе к обеду сходить за шубой. Но уже в десять позвонили с кафедры и напомнили, что в четырнадцать презентация книги профессора Литвиновой. «Как же я совсем забыла про презентацию? — сокрушилась Анастасия Дмитриевна. — Если сейчас пойти в магазин, потом домой, то, пожалуй, опоздаю. Ладно, куплю после презентации, долго она идти не будет, час, от силы полтора. Конечно, не хочется с собой носить приличную сумму, но что поделаешь?».

    Вопреки ожиданиям, презентация затянулась. Выступавшим хотелось поделиться своими воспоминаниями и размышлениями о творчестве писателя, ушедшего из жизни несколько лет назад. Книга действительно была интересной и написана Литвиновой так, как будто она сама была лично знакома с человеком, творчеству которого было посвящено исследование. Анастасия Дмитриевна поздравила профессора еще до презентации, и хотя радовалась успеху коллеги, больше всего беспокоилась о том, когда же закончится мероприятие. На каждого выступающего она смотрела с надеждой, что он будет последним, но за этим «последним», к сожалению, следовал следующий. Уйти незаметно не представлялось возможным: входные двери были у всех на виду, к тому же, присутствующих можно было пересчитать по пальцам. «Ясно, что сегодня уже никакой покупки не получится. Во-первых, поздно. Тащиться с дорогой шубой по темноте опасно». Конечно, можно обнову одеть на себя, а старую шубу нести, но старая шуба такая тяжелая, а новая не такая теплая. К тому же и муж может застать ее с покупкой, а это пока не входило в ее планы. Она решила, что шубу спрячет в своем плательном шкафу, замаскирует банным халатом, а покажет в старый Новый год, в свое сорокапятилетие. Обычно в этот день, независимо от того, был ли он выходным или нет, приходили сын с невесткой и внуком и Валера, теперь с молодой супругой. Конечно, Валера воспользуется случаем «подколоть» Георгия, поинтересуется, что он подарил жене. Сам-то он Леночку по случаю дня рождения отправлял на отдых в Сочи на какой-то дорогой курорт с не менее дорогими апартаментами. Вот тогда-то и продемонстрирует Анастасия Дмитриевна шубу во всей красе: и мужа огородит от насмешек родни, и себя спасет от гнева Георгия. Пока гости не уйдут, он ее ни в чем упрекать не станет, если и поворчит немножко после, то нестрашно, тем более о том, что шуба взята в кредит, она ему не скажет, а покупку сделает завтра до обеда.

                                                                            * * *

    На следующий день Анастасия Дмитриевна проснулась с головной болью и по звукам льющейся в ванне воды поняла, что муж встал уже давно. Так и есть: почти семь. Как же она проспала, обычно поднималась в шесть, а тут... Подниматься не хотелось, но надо поставить чайник, приготовить Георгию завтрак. Едва она попыталась встать на ноги, как вскрикнула от боли Даже при слабом свете ночника было заметно, что ноги отекли и слегка покраснели. Она измерила температуру, благо градусник был рядом, в верхнем ящичке прикроватной тумбочки, до которого она смогла дотянуться без особых усилий. «Ничего себе, еще и температура!».

    — Что случилось? — муж включил верхний свет, — ты совсем бледная.

    — Вот, — Анастасия Дмитриевна показала на ноги, — и температура вдобавок, знобит.

    — Странно. Что же это может быть? Ты лежи, не беспокойся, я зайду в поликлинику и вызову врача на дом. Тебя покормить?

    — Нет, только принеси попить, — попросила она.

                                                                               * * *

    — Что же вы совсем себя не бережете? — упрекала больную врач-терапевт, пожилая невысокая женщина с добрыми карими глазами. — Не умеете отдыхать, расслабляться, весь день на ногах, наверное. Вы же, — она заглянула в карточку, — преподаватель. Неужели нет возможности ходить, присаживаться время от времени? Сапоги, наверное, носите узкие и на каблуке?

    Анастасия Дмитриевна кивнула.

    — Вот носочки у вас посмотрите, с какими тугими резинками, ведь все это нарушает кровообращение.

    — А что у меня, доктор?

    — Полагаю, тромбофлебит. Я назначу вам лечение, но нужно обязательно сдать анализы и проконсультироваться с хирургом. Главное сейчас для вас — покой.

    — И сколько мне придется лежать?

    — Дней пять-шесть, пока не пройдет обострение, а потом проводить профилактику. Поправляйтесь и... для начала полюбите себя.

                                                                             * * *

    «Полюбить себя? Как это? Зачем? Что значит любить себя? Что имела в виду врач? Разве нас не учили обратному: сначала думать о других, а потом о себе? Впрочем, кажется, в последнее время я только о себе и думала, пытаясь заработать на шубу, и вот что из этого вышло — Анастасия Дмитриевна лежала на спине и смотрела в окно. Из ее горизонтального положения и с высоты третьего этажа видна была только крыша расположенной по соседству школы, от которой к ближайшему зданию тянулись два провода. Провода были белыми от инея, их слегка покачивало ветром. Что за провода? Для чего они служат? Раньше Анастасия Дмитриевна вовсе не замечала их, также как не подозревала, что в природе существует такое заболевание как тромбофлебит и что она может им заболеть за несколько дней до Нового года. Она вспомнила про новогодние скидки и про то, что собиралась сегодня оформлять в кредит шубу. Каким же глупым показалось ей теперь решение купить шубу, зачем она ей?

    Ноющая боль в ногах не давала покоя. Анастасия Дмитриевна поворачивалась то на один, то на другой бок, то на спину, то подгибала ноги, то клала их на подушку, а боль не стихала.

    В обед пришел Георгий с лекарствами и, судя по шуршанию пакетов, с продуктами.

    — Будем лечиться, — оптимистично заявил он. — Я с работы на сегодня отпросился, сейчас приготовлю обед. Ты проголодалась, наверное?

    — Нет, ничего не хочется.

    — Пока не хочется, а потом захочется. Аппетит приходит во время еды. К тому же лекарства все равно принимать нужно, так что покушать придется, — уже строго произнес он. — И имей в виду, что раньше чем через неделю не выпущу ни на какую работу.

    Анастасия Дмитриевна только попыталась открыть рот, как он пригрозил пальцем:

    — Знаю, скажешь, что зачеты, конец семестра, ничего, обойдутся без тебя. Потом примешь. Я, между прочим, разговаривал с врачом. Болезнь запускать нельзя, а то упекут в больницу. Полагаю, что перспектива встречать там Новый год тебя не очень радует? То-то же.

                                                                        * * *

    Первые дни Георгию даже нравилось быть в роли помощника. Он ограждал ее от ненужных, по его мнению, звонков, от того, чтобы не вставала лишний раз с постели. По-видимому, муж всерьез испугался за ее здоровье. Однако со временем просьбы Анастасии Дмитриевны, которая старалась не беспокоить мужа, стали его раздражать. Женщина заметила это и пыталась справляется сама, прекрасно понимая, что этим только усугубляет заболевание. Но другого выхода не видела. К тому же при всем добром отношении к ней Георгия, она знала, что он никогда не станет мыть полы или протирать пыль.

    — Пропылесось, пожалуйста, сегодня палас, я завтра хочу убраться, — попросила Анастасия Дмитриевна Георгия.

    — Зачем?

    — Грязно же уже.

   Георгий недовольно покачал головой:

    — Все тебе неймется.

    Он включил пылесос и с таким остервенением начал водить щеткой по полу, что Анастасия Дмитриевна пожалела о просьбе. Лучше бы она завтра сама как-нибудь потихоньку убралась.

    — Теперь довольна? — неостывший от злости Георгий присел рядом с ней. — Сколько раз тебе было сказано: одевайся потеплее! И я говорил, и мать. На улице такая холодина, скользко. Сколько можно форсить? Не девочка уже, не на персональной машине ездишь. Нет, как о стенку горох.

    Георгий, высказав все, что, по-видимому, за эти дни накипело на душе, ушел в зал. На глазах Анастасии Дмитриевны выступили слезы, она отвернулась к стене. Женщина знала, что не пройдет и пяти минут, как муж вернется и попросит прощения. За столько лет совместной жизни она уже изучила его характер, а все-таки было немножко обидно. Обидно, что заболела и обидно за свои возраст, на который ей опять намекнул муж. Обидно, что судьба обошлась с ней так несправедливо. К тому же, сын не звонил уже третий день, а ведь мог бы узнать, как у нее дела, как здоровье? Или она только нужна в качестве няньки, когда ребенок болеет?

    Как и предполагала Анастасия Дмитриевна, вскоре послышались шаги возвращающегося супруга. Нагнулся, погадил по руке:

    — Извини.

    — Да ничего страшного, — она повернулась к нему улыбнулась сквозь силу. — Это все издержки производства.

    — Какие издержки? — не понял Георгий.

    — Ну, я в том смысле, что ты привык на стройке на рабочих покрикивать, вот и на меня тоже кричишь.

    — Ну, разве это крик? — не согласился Георгий. — Это так, выпустил пар. И с чего ты взяла, что я кричу на рабочих?

    — Не знаю, — призналась она.

    — Ты не права. Я с людьми стараюсь спокойно договориться, криком делу не поможешь.

    Они помолчали.

    — О чем задумалась?

    — Да тут один вопрос мне покоя не дает. Как ты считаешь, что значит любить себя?

    — А зачем тебе это?

    — Врач мне сказала, что я себя не люблю, потому и болею. Выходит, чтобы выздороветь, я должна себя полюбить. Так что ли?

    — Интересно. Даже не знаю, что тебе ответить?

    — Ну, вот ты, к примеру, себя любишь?

    — Я? — Георгий растерялся. — Никогда не задумывался. Хотя ведь говорится: «Возлюби ближнего как самого себя». То есть, если ты себя не любишь, не доволен собой, то в ближнем будешь тоже искать какой-нибудь изъян, а значит, станешь его осуждать. Такая картина получается. Выходит, любить себя — это принимать себя таким, какой ты есть.

    — И ты себя принимаешь?

    — Процентов на восемьдесят, наверное, да.

    — Но, с другой стороны, это же сплошное самоуспокоение. Скажем, я чего-то не знаю, и все равно себя люблю. Что-то дурное сделала и говорю: «Я права».

    — Да, вопрос непростой. А ты бы у врача спросила.

    — Я бы спросила, но когда ей, сердечной, философствовать, ее же другие больные ждут.

    — Я думаю, тебе по данному вопросу лучше с Валерой поговорить, он тебе все по полочкам разложит.

    — Валера? — Анастасия Дмитриевна фыркнула и скривила губы. Хотя надо признать, что до недавней Валериной женитьбы она нередко вела с ним задушевные разговоры, даже чаще чем с мужем, особенно когда нужно было прояснить мужской взгляд на какую-нибудь проблему. — Валера в последнее время другим стал. Если я задам ему подобный вопрос, он ответит что-нибудь типа: «Старость — не радость, молодость — не жизнь».

    — Не думаю, — не согласился муж. — По-моему, ты к нему несправедлива. Мне кажется, это из-за Лены. Да?

    — Нет, — попыталась отказаться Анастасия Дмитриевна.

    — Из-за Лены, из-за Лены, — убежденно произнес муж. — Конечно, Лена совсем молодая и разница у них в возрасте приличная, но она производит впечатление серьезного человека, по крайней мере, умудренного опытом. А ведь некоторые люди до самой старости не взрослеют. Инфантильны, не хотят брать на себя ответственность за свою жизнь, пытаются перекладывать ее на кого угодно: на родителей, на близких и даже на самого Господа Бога. Кстати, — он поднял вверх указательный палец, — любить себя, значит, отвечать за свою жизнь. Как тебе такое решение?

    — Подумаю.

    — Подумай, пока время есть, — предложил муж. — Возможно, тебе и болезнь эта дана, чтобы ты о чем-то подумала, а то ведь в основном-то у тебя как? Все бегом.

    — А у тебя? — спросила она.

    — И у меня тоже, — не стал отнекиваться муж.

                                                                             * * *

    Не дождавшись звонка от сына с невесткой, Анастасия Дмитриевна решила позвонить им сама. «Данный номер не может быть вызван». Все ясно. Телефон отключен за неуплату. Обычно Анастасия Дмитриевна платила за свой телефон и телефон молодых, а по причине болезни не успела. Георгии оплатил только домашний. Сотовый сына, как всегда, вне зоны доступа, а невестки? Галя обрадовалась или сделала вид, что рада ее звонку. У них все нормально, Виталий сегодня заплатит за телефон, завтра подключат. Услышав в трубке голос внука, Анастасия Дмитриевна воспрянула духом. Она с замиранием сердца слушала сбивчивый рассказ ребенка о том, что завтра у них новогодний утренник, что он будет мишкой, будет играть на дудочке и плясать с другими мальчиками, тоже мишками.

    — Баба, а ты придешь ко мне?

    — Нет, не смогу.

    — А почему?

    — Потому что болею.

    — А ты выздоравливай и приходи. Сожаление мальчика о том, что она не сможет прийти на утренник, расстроило Анастасию Дмитриевну. К тому же, она уже третью неделю не видела внука. Он знала, что сын с невесткой не смогут отлучиться с работы. Выходит, у других детей будут родители, а наш как сирота. Попросить Георгия? Навряд ли, он согласится, еще и ей достанется в очередной раз за то, что суется в семейные дела сына. «У внука есть родители», — напомнит ей.

                                                                           * * *

    Звонка от сына не было, зато позвонил Валера. Как всегда в своем репертуаре:

    — Доброго здоровьечка. Что, говорят, заболевала? Баба Настя к старости слаба ногами стала?

    — А ты головой? — хотела ответить она, но сдержалась. — Ничего страшного, скоро поправлюсь, — бодро произнесла она. — А как вы? Готовитесь к Новому году?

    — Нормальненько. Сидим вот, чай пьем с любимыми Лениными конфетами.

    — Отдыхаете значит? Кстати, о любимых. Вот скажите мне, Валерий Владиславович, вы себя любите?

    — Себя? Люблю ли я себя? — Валера долго не отвечал. Анастасия Дмитриевна даже подумала, не прервалась ли связь. — А ты чего вдруг интересуешься? Тест, что ли какой?

    — Нет, просто в газете на статью наткнулась и решила с тобой обсудить, ты же у нас человек умный?! — нашлась она.

    — Конечно, конечно, безу всяких сумнений, — Валера нарочно коверкал язык, когда был в приподнятом настроении.

    — И на сколько же процентов ты себя любишь, умница?

    — Ой, прямо-таки не знаю, что и сказать. Слушай, — нашелся он, — я тебе сейчас дам человечка одного, который любит себя на все сто.

    — Это кто?

    — Моя Ленуся.

    Ленуся? Анастасии Дмитриевне стало жарко. Не хватало ей еще только с Леной подобные вопросы обсуждать. Предупреждала же она Георгия, что с теперешним Валерой серьезно поговорить невозможно.

    — Добрый вечер, Анастасия Дмитриевна, — послышался Ленин голос. Как вы себя чувствуете?

    — Спасибо, Лена, уже лучше.

    — Валера сказал, что Вы хотите мне какой-то вопрос задать? Если я правильно поняла, люблю ли я себя?

    — Да, Лена, Вы правильно поняли.

    Голос Лены, спокойный, свидетельствовавший о заинтересованности, располагал к откровению.

    — Лена, давай на «ты»?

    — Конечно, конечно, Настя. Я сама хотела предложить тебе такой вариант, но не решилась. Так какая проблема?

    «Говорить — не говорить? — женщина все-таки сомневалась. — Ладно, расскажу в общих чертах»:

    — Понимаешь, Лена, так получилось, что мне пришлось поработать больше обычного. Думала, что справлюсь, оказалось, нет. Ну, врач и сказала, что я себя не жалею, не люблю. Вот я и думаю, что же такое себя любить? Как это выглядит?

    — Ясно, — ответила Лена, не размышляя. — Я считаю, что очень просто. Надо себя хвалить за все, что сделаешь. Я, к примеру, сегодня занималась генеральной уборкой и когда навела полный порядок, позволила себе свои любимые дорогие конфеты. Я же молодец, правильно?

    — А я все время себя ругаю, виню, что чего-нибудь не предусмотрела, не учла. Спасибо, воспользуюсь Вашей, извините, твоей методикой.

    —| Желаю удачи, только имей в виду, что это не всегда легко. Я раньше тоже находила в себе массу недостатков, а теперь ищу только достоинства.

    — Обязательно учту.

                                                                             * * *

    Анастасия Дмитриевна еле дождалась, когда уйдет муж. Как только за ним закрылась дверь, она набрала номер телефона детского сада, который посещал Максим. Еще с вечера Анастасия Дмитриевна решила пойти к внуку на утренник, но не знала, во сколько его начало и беспокоилась, вдруг в девять, тогда она не успеет. Но, оказалось, утренник будет в одиннадцать.

    Все складывалось удачно. До детского сада она доберется на такси, а на обратном пути зайдет в поликлинику.

                                                                           * * *

    В раздевалке, казалось, не было свободного места. Возбужденные ребятишки, некоторые уже в костюмах; и не менее взбудораженные родители. На ближайшей к выходу скамеечке сидел плачущий мальчик. Его мама, обряжая сына в костюм кота в сапогах, ласково приговаривала: «Ну, успокойся, Костя, ты же мне обещал дома не плакать». Рядом мама девочки-«принцессы» прикалывала дочери корону.

    Максимки здесь не было. Анастасия Дмитриевна заглянула в группу и увидела внука. Он был в костюме не бурого, как представляла Анастасия Дмитриевна, а белого медведя. Узнав бабушку, Максимка подбежал к ней, обнял за колени:

    — Бабушка, ты пришла! Ты посмотришь, как я буду играть на дудочке? Смотри, какой у меня костюм.

    — Медвежонок ты мой, счастье мое, — Анастасия Дмитриевна поцеловала Максима. — Я сейчас поднимусь в музыкальный зал, а вы потом придете. Ладно?

    — Ладно, — легко согласился внук.

                                                                         * * *

    Посещение утренника вызвало у Анастасии Дмитриевны такой заряд энергии, что она не стала вызывать такси и дошла до поликлиники сама. Воспоминания детства, связанные с новогодними праздниками, посещение елки во Дворце пионеров всплывали в памяти. Вспомнились и утренники у сына и дочери, как готовились они к празднику, учили стихи, песни. Но, главное, что радовало ее, это счастливые глаза внука от того, что к нему на утренник тоже кто-то пришел, что и его было кому сфотографировать, похвалить, поддержать во время выступления, а после утренника помочь переодеться. Правда, некоторых детей сразу забрали домой. Максимка тоже попросил взять его, но, узнав, что ей нужно в поликлинику, не расстроился, пообещав, что навестит бабушку завтра.

    «Какая я все-таки молодец! — начала хвалить себя Анастасия Дмитриевна, вспомнив совет Лены. — Какая я молодец! Пусть у меня и ноги болят, а я доставила радость внуку! А, может, — засомневалась она, — это не я, а он доставил мне радость? Его, а не себя я должна хвалить? Но если бы я не родила сына, то и внука тоже бы не было. Значит, я молодец. Нет, ерунда сплошная получается. Настоящая истинная любовь к себе не может быть проявлена в ущерб любви к ближнему. Истинная любовь заключается именно в жертвовании собой и своими эгоистичными интересами ради любви к ближнему. Как поется в песне про вечную любовь, которая идет на бой и жертвует собой». А я пожертвовала собой ради чего? Ради шубы, от которой моим близким ни тепло, ни холодно. Точнее, холодно. Тому же мужу пришлось взять на себя часть обязанностей по дому. Да, я могу купить шубу как награду за то, что я хорошая мама, бабушка, хозяйка, жена, но разве это награда? Разве не награда забота твоего мужа о тебе, благополучие сына, дочери? Не знаю, что ответила бы мне врач, но, скорее всего, ее ответ был бы больше схож с Лениным, а не с моим мнением».

    Пока сидела в очереди к врачу позвонила на сотовый сыну:

    — Мама, извини, что не звонил, — начал он.

    — Ничего, я знаю, что ты был занят, — успокоила его Анастасия Дмитриевна. Она рассказала, как выступил Максим, как рада тому, что побывала на утреннике.

    — Мама, а вы не сможете нам денег занять, я тут Максиму кресло-кровать присмотрел, а то он все еще спит в детской кроватке, приходится его укладывать, вытаскивать, да и он сам пытается из нее вылезать, боимся, что упадет когда-нибудь.

    — Я думала, что вы ему уже купили диван, вы же вроде собирались еще в прошлом месяце?

    — Не получилось.

    — Ну, хорошо, заезжай через час. Только берите сразу диван. Зачем вам кресло? Места в квартире хватает. У вас же и мать Галины иногда остается ночевать.

    — Диван дороже.

    — Помнишь, как твоя бабушка говорит? Не дороже денег. Половину суммы вернете, а половина наш подарок. Договорились? — без сомнений распорядилась Анастасия Дмитриевна «норковой суммой».

                                                                             * * *

    Анастасия Дмитриевна остановилась в ожидании лифта.

    — Здравствуйте.

    — Здравствуйте, Даша.

    На сей раз девушка была в скромном темно-синем пуховике с капюшоном, в вязаной белой шапочке.

    — Как у вас дела, Даша, как праздники провели?

    — Спасибо, отлично. А вас уже выписали с больничного?

    — Выписали. Даже не верится, что целый месяц здесь не была.

    Они зашли в пустую кабину.

    — Извините, Даша, а почему вы не в своей прелестной шубке? Она вам очень идет.

    — Я ее давно продала.

    — Как? Я зачем же тогда покупали?

    — Я ее не покупала. Вы, наверное, забыли, Анастасия Дмитриевна, мне шуба досталась в качестве приза за победу в конкурсе «Мисс города».

    — Вы правы, Даша, забыла, — у Анастасии Дмитриевны отлегло на сердце. И как она могла подумать о девушке так плохо.

    — Я шубу продала, продолжала рассказывать Даша, — и купила себе ноутбук, матери путевку в профилакторий. Зачем мне шуба? Только для красоты.

    — Конечно, конечно, — согласилась Анастасия Дмитриевна, — я на Вашем месте поступила бы точно также. Вы и так красивая, а главное — молодая.

    — А Вы старая что ли? Наш молодой комендант Василий Михайлович, между прочим, все о вашем здоровье справлялся, мед для вас у меня оставил, ему племянник прислал, настоящий, гречишный. Вообще Василий Михайлович душевный человек, правда?

    Она внимательно слушала словоохотливую лаборантку и кивала головой в знак согласия. Дашин взгляд говорил о том, что девушка понимает, как соскучилась Анастасия Дмитриевна по родному педагогическому институту и по тому спокойному душевному состоянию, когда нет ни зависти, ни обиды, ни желания быть во что бы то ни стало в чем-то лучше других, а есть просто радость от общения и встречи с добрыми людьми.

                                                                                *

                                                 НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЙ ОТПУСК

                                                                                                    Посвящается моему коллеге,

                                                                           учителю физкультуры Евгению Петрищеву

    К концу года у Валентины накопилось почти полтора месяца неиспользованного отпуска. Компенсация ей не полагалась, следовательно, хочешь или не хочешь, а нужно отдыхать. Валентина, заведующая приемной научно-исследовательского института, молодая, энергичная, практичная, решила, чем сидеть дома, потому что ехать куда-то было накладно, найти на свободное время подработку. И какие-никакие деньги получит, а лишними они, как известно, не бывают, а, возможно, и опыт полезный для себя в другой организации приобретет. Недолго думая, разместила в Интернете объявление, и уже на следующий день получила приглашение: в госучреждение требовался секретарь приемной на время учебного отпуска постоянного работника.

    Переговорив с Валентиной, руководитель госучреждения дал согласие. Секретарь, которая, по сути, должна была уже второй день сидеть на занятиях и грызть гранит науки, ознакомила женщину с предстоящими обязанностями. В принципе Валентине предстояли те же самые дела, что и в приемной института, только объем работы был больше, значит, нужно будет выполнять все более интенсивно, а, кроме того, предстояло освоить новую программу. Однако, Валентина, уверенная в своих способностях, знала, что с трудностями справится.

    Руководитель учреждения, пожилой мужчина, юрист по образованию, и телосложением, и возрастом, а главное, стилем работы, был похож на директора института, доктора технических наук, профессора, известного ученого, потому Валентина легко нашла с ним общий язык. А вот первый заместитель руководителя, Татьяна Константиновна, сухопарая, с плотно сжатыми губами, забывшими улыбку, посеяла в душе женщины тревогу. Измерив нового секретаря пронизывающим взглядом, словно выискивая недостатки, а недостатки состояли, по-видимому, уже в том, что Валентина была раза в два моложе Татьяны Константиновны, и была всего лишь секретарем, а не большим начальником, спросила:

    — Как тебя зовут?

    — Валентина Максимовна.

    В ответ на представление по имени-отчеству первый нам, хмыкнув:

    — Максимовна, — прошла к себе.

    Весь облик Татьяны Константиновны с ее неприветливым и желающим контролировать все и вся взглядом напомнил Валентине ее учительницу физики в старших классах, которая не ходила, а летала по школе на высоченных каблуках, за что получила прозвище «Торпеда». Не одной Валентине она портила нервы своим безапелляционным подходом, вторжением в личные дела, как учеников, так и коллег по педагогическому коллективу. Кто с кем дружит, кто в кого влюблен, все интересовало физичку. Даже имя ее Валентина забыла, а вот обращение ее к ученикам: «Ну что скажете, дамочки и валеты?» — до сих пор помнила, как и голос грозный Торпеды.

    Уже через полчаса Татьяна Константиновна уехала по делам в Министерство и до конца рабочего дня не появилась, хотя и обещала быть после обеда. Потом выяснилось, что Татьяна Константиновна ушла в отпуск, и Валентина обрадовалась тому, что в ближайшем необозримом будущем неприятных встреч удастся избежать. Тем более, что по слухам, первый зам уехала погостить к сыну. Валентина действительно больше не видела Татьяну Константиновну, а вот услышать довелось...

    К концу первой трудовой недели на новом месте на пороге приемной возникла Яна Киселева, бывшая соседка Валентины по студенческому общежитию. Валентина была на три курса младше Яны и прожила с ней всего несколько месяцев в одной комнате. Тогда у Валентины сложилось впечатление о Яне, как о девушке беззаботной и неаккуратной, но искренней. Увидев Валентину. Яна бросилась обниматься:

    — Какими судьбами? Как дела? Замужем? — забросала вопросами.

    Отвечать было некогда, постоянно звонил телефон, договорились пообедать вместе в ближайшем кофе.

    За обедом выяснилось, что Яна была на больничном. Замуж еще не вышла, в учреждении работает первым год бухгалтером. Очень удивилась тому, что Валентина не пытается делать карьеру. Впрочем, конечно, у нее как-никак семья, два сына.

    — Ты молодец! — похвалила Яна. Без всякого любопытства со стороны Валентины словоохотливая Яна дала краткую характеристику руководителям отделов, и, разумеется, начальнику и первому заму. Обо всех Яна отозвалась нейтрально, кроме Татьяны Константиновны. О ее деловых качествах она говорила, используя прилагательные только в превосходной степени:

    — Она умница, молоток, хваткая такая, что любого за пояс заткнет. Представляешь, прошла путь от специалиста до первого зама за какие-то три месяца. А ведь еще полтора года назад преподавала в школе химию.

    — Химию? А при чем тут химия? Здесь же, наверное, опыт работы требовался на руководящих должностях.

    — Ну вот, получила образование заочное и все такое, — пожала плечами Яна.

    «Уж не Татьяна ли Константиновна пристроила тебя сюда?» — появилась догадка у Валентины, но вслух ее она не высказала.

                                                                            * * *

    Все складывалось как нельзя лучше, Валентину похвалили и руководитель, и начальники отделов. Главный бухгалтер честно призналась, что переживала, кого посадят в приемной. Оказывается, до Валентины такие замены были уже три раза. «И только вы так легко и быстро освоились, а я так беспокоилась за документы, знаете, какие неприятности бывают, когда что-нибудь путают», — поделилась своими чувствами главбух.

    Расхваленная перехваленная Яной Татьяна Константиновна напомнила о себе через пару недель.

    — Доброе утро, Валентина Максимовна, — раздался в трубке приятный женский голос, — это Татьяна Константиновна.

    «Ничего себе! — опешила Валентина, не ожидавшая от заместителя руководителя такой любезности. Предчувствуя недоброе, внутренне сжалась.

    — Валентина Максимовна, моя дорогая, — продолжила Татьяна Константиновна уже сухим деловым тоном, — у меня к вам просьба (слово «просьба» прозвучало как приказ, впрочем, далее все и говорилось в приказном порядке), — зайдите ко мне в кабинет, как освободитесь, откройте мой компьютер, найдите файл «отчет». На третьей странице будет итоговая цифра «34», ее нужно исправить на «30», остальное все пусть остается как есть, затем распечатайте и отдайте шефу. Договорились?

    — Я постараюсь.

    — Да, не говорите никому, что вам пришлось лезть в мой компьютер. Скажите, что отчет был в столе.

    Однако старания оказались тщетными. Отчет был оставлен в программе, которой Валентина не владела. Изменение одной цифры автоматически влекло за собой изменения других. Дозвониться до Татьяны Константиновны не получалось: телефон или не отвечал или сбрасывал. Делиться затруднениями с Яной Валентина не стала, полагая, что Татьяна Константиновна не хотела никого посвящать в свои проблемы кроме нее.

    Пробиться к первому заму удалось только в конце следующего рабочего дня.

    — Татьяна Константиновна, — принялась объяснять Валентина.

    — Ты почему до сих пор не отдала отчет? Подставить меня решила?

    В это время в приемной появился руководитель.

    — Татьяна Константиновна, я просто не умею работать в этой программе, а дозвониться до вас не могла.

    — Не знала, что у нас такие балбесы в приемной сидят, — категорично заявила Татьяна Константиновна.

    Оскорбленная, и без того переживавшая из-за невыполненного задания Валентина хотела прекратить разговор, но директор протянул руку, показывая глазами на телефонную трубку.

    — Татьяна Константиновна? Здравствуйте, — сказал он своим обычным спокойным голосом, — вы, я вижу, привыкли свою ответственность на других перекладывать, и уже не первый раз.

    Что говорила в свое оправдание первый заместитель, Валентина не слышала, а по выражению лица директора, которое хранило полное спокойствие, догадаться было трудно. Он положил трубку, одобрительно кивнул, мол, все нормально, и скрылся в своем кабинете.

    Почти сразу позвонила Яна, похоже, Татьяна Константиновна успела сообщить ей о происшедшем. Яна опять начала рассыпаться комплиментами в адрес первого заместителя, говорить о том, как много завистников у такого талантливого человека, как многие хотят занять место Татьяны Константиновны и пытаются подставить бедную женщину, а Валентина не захотела выручить в трудную минуту.

    — А почему ты не выручила?

    — Она меня просила, — не стала отказываться Яна, — но... это же ответственно.

    — А я, по-твоему, ни за что не отвечаю? — спросила Валентина. — Кстати, письменного распоряжения мне никто не давал, а потом скажут, что я по собственно инициативе полезла в чужие дела.

    — Ну, ты же приходящая, с тебя какой спрос? — возразила Яна.

    — Здравствуйте, приплыли. Речь, между прочим, в отчете идет о деньгах, а не о каких-нибудь мероприятиях для галочки. Я считаю, что поступила правильно, и никто ее не подставляет, она сама себя подставляет. И вообще у нас в институте сотрудники не только отчеты, а свои научные исследования даже по выходным, в праздничные дни делают, если не успевают. А уж о том чтобы кто-то из руководителей так грубо разговаривал, я вообще не представляю.

    — Она что тебя как-то обозвала?

    — Как-то.

    Яна помолчала, потом успокоила:

    — Ладно, не бери в голову. Она и начальников отделов строит так, что... Ты, наверное, действительно права, просто мы привыкли, что с нами так обращаются и считаем, что правильно, а со стороны посмотреть, дикость. Извини.

                                                                         * * *

    «Конечно, я права, а как же иначе? — убеждала себя Валентина, и все-таки неприятный осадок от случившегося остался, а какого вида был осадок, какого содержания она не смогла бы объяснить.

    — Мама, а когда мы уже в школу запишемся? — отвлек ее от мыслей старший сын Егорка.

    — Сначала ты посетишь подготовительные занятия, а потом станешь учиться.

    — После моря?

    — После моря.

    Школа... Вот что не дает покоя. А при чем тут Татьяна Константиновна? Да, она же бывшая учительница, еще недавно объясняла ученикам формулы воды и кислорода. И как она к ним обращалась? Балбесы? Как доносила до них свои требования, если со взрослыми грамотными людьми она позволяет себя вести так по-хамски? Интересно, а где сейчас Торпеда? Ей теперь лет сорок, не больше. Может, тоже подалась в начальники, называет подчиненных «тупорылыми бездарями»? И как сможет она, Валентина, защитить своих детей от подобного произвола? Чем? Впрочем, были же и у нее хорошие учителя, мудрые наставники, и их было большинство. А еще... Валентина вспомнила, что теперь в храме всегда служат молебен накануне нового учебного года, и нужно попросить благословение у батюшки, и молиться Преподобному Сергию Радонежскому о помощи в учении ее сыну.

    — Егорка, а ты не боишься в школу идти? — спросила Валентина игриво.

    — Нет.

    — А вдруг учителя будут там строгие и злые? Мальчик посмотрел на маму с недоумением.

     — Таких учителей не бывает.

    — Откуда ты знаешь?

    — А помнишь осенью, когда мы гуляли на площади, то встретили дяденьку, он со школьниками занимался. Они бегали, а он им говорил: «На старт! Внимание! Марш!».

    — Дядю Мишу? — это был одноклассник Валентины, который работал учителем физкультуры.

    — Да. Дядя Миша добрый. Он мне свисток подарил. Я его сейчас принесу.

    Надо же, Валентина совсем забыла об этой встрече, а ребенок помнит, выходит, доброта она всегда помнится.

                                                                                *

                                                                           НОГИ

    Были у него ноги, сильные, крепкие, здоровые. Шел он ими куда хотел, катался на лыжах и коньках, мяч футбольный гонял, цыганочку отплясывал. И вот... лишился в один миг. Хотя, если все взвесить, то, конечно не в один миг. А теперь ему, похоже, только и остается, что вспоминать прошлое, потому что жить настоящим больно, а думать о будущем страшно.

    Инвалидом он стал в тридцать семь лет, а в семнадцать, разумеется, ничего не предвещало беды. Тогда, в семнадцать, он поступил в вуз. Вдали от родительских глаз, от родного дома через несколько недель закурил, позже пристрастился к пиву и карточной игре, после к вину. Зачем он взял тогда в руки первую сигарету, а после рюмку вина он и сам бы себе объяснить не смог. Возможно, любопытство разбирало, хотелось все попробовать, возможно, считал, что в этом и состоит взрослость и самостоятельность, но, скорее всего, просто не мог отказаться, когда предлагали, боялся лишиться друзей. Тогда он наивно полагал, что те, с кем он играет в карты, выпивает и есть настоящие друзья.

    Ему всегда не сиделось на месте, энергия била в нем через край: нужны были новые впечатления, новые знакомства.

    Учеба давалась легко, перед экзаменами в отличие от некоторых своих однокурсников он не переживал. «Лучше переспать, чем переучить», — было его золотым правилом. Оценкам он особого значения не придавал, главное, сдал и порядок, лишь бы «хвостов» не было. Конечно, с таким отношением к занятиям его бы давно отчислили из института, но ему симпатизировала однокурсница Людмила, серьезная, эрудированная девушка, староста группы. Она исполняла роль няньки при великовозрастном юноше. Они поженились перед государственными экзаменами, а после окончания вуза приехали к нему в далекий северный город. Его родители и две пока незамужние сестры, старшая Алла и младшая Зинаида, поначалу встретили Людмилу благожелательно, выделили молодым комнату. Но когда у него родилась дочь, а он все чаще стал являться с работы в пьяном виде, начались скандалы. Младшая сестра (старшая к тому времени вышла замуж и жила отдельно) намекала, что вместе им теперь тесновато.

    Он же, будучи трезвым, молчал, а, выпивши, заявлял, что он единственный сын и брат и потому никуда из квартиры не пойдет, что места всем хватает. Квартира действительно была просторная, но он занимал с женой и дочерью самую маленькую из четырех комнат. Людмила терпела перебранки, спокойно сносила замечания свекрови, только просила его не пить. Идти было некуда. А ему не сиделось дома ни после работы, ни в выходные. Частенько, выйдя на лестничную площадку покурить, он заходил к своему холостому однокласснику, жившему по соседству, с которым затем отправлялся по друзьям детства и возвращался далеко за полночь. И под хмельком.

    Но стоило супруге чуть повысить на него голос, как родители и сестры горой вставали на его защиту: он устает, это он из-за нее, Людмилы, стал курить и пить и домой его не тянет по причине ее вредного характера, потому что до института он таким не был.

    Наконец, устроив дочь в садик, Людмила нашла себе место коменданта общежития. В ее распоряжении было вполне приличное служебное помещение: большая комната и кухня. Работа не по специальности, ответственная, но Людмила пошла на такие жертвы ради семьи. А он той жертвы не оценил. Людмила, наконец, не выдержав его «художеств», подала на развод.

    Его мать, уже перенесшая два инфаркта, и далеко не первой молодости отец в осенний дождливый день приехали к ним в общежитие через весь город и чуть ли не на коленях умоляли Людмилу забрать заявление. Она согласилась, а он в тот же вечер опять вернулся пьяным, прогуляв половину полученной зарплаты, а вторую заняв товарищу, который вот уже полгода обещал вернуть прежний долг.

    По общежитию ползли слухи о муже комендантши, вечном пьянице. Когда Людмила, поймав кого-нибудь из жильцов в непотребном виде, пыталась выселить их из общежития, в ход шли аргументы: «А ваш-то лучше что ли? Вчера на рогах приполз».

    Почему жена терпела его выходки, он никогда не задумывался. Терпит и терпит, он был уверен, что никуда она от него не денется. Мать же от отца не ушла, а характер у того был далеко не сладкий. Порой ему казалось, что она живет с ним просто из какого-то детского упрямства, пытаясь доказать самой себе, что способна наставить его на путь истинный. Еще когда они собирались пожениться, однокурсники прогнозировали, что их брак не продлится и несколько месяцев: слишком уж разными людьми они были. Зная их мнение, Людмила предложила зарегистрироваться без торжества. Эту неторжественную регистрацию он ей часто припоминал, считая, что ее родители-колхозники должны были зарезать последнюю скотину, но свадьбу дочери справить Его родители тоже были недовольны тем, что все про шло без их ведома. А Людмила всем своим поведением шла наперекор судьбе, желая убедить всех, что главное не свадьба, а отношение друг к другу. Ему же, естественно, льстило, что одна из самых красивых и умных девушек факультета стала его женой.

    Терпение Людмилы лопнуло, когда его вначале перевели на низкооплачиваемую должность, а потом из-за прогулов и опозданий предложили уволиться по собственному желанию. В нетрезвом виде он на работе, конечно, тоже появлялся не раз, но об этом директор, сам не без греха, упоминать не стал.

    Помыкавшись по разным предприятиям, негде долго не задерживаясь, он, в конце концов, устроился подсобным рабочим в магазин, где работала продавцом его старшая сестра, а заведующей была дальняя родственница. Отца с матерью к тому времени уже не было в живых. Он вернулся в родительскую квартиру, в которой жила теперь младшая сестра с мужем с двумя дочками Племяшки-дошкольницы привязались к нему, охотно с ним играли и ходили гулять. По дочери он скучал, но когда Людмила удачно вышла замуж и переехала из общежития в квартиру мужа, он уже не смог навещать свою прежнюю семью.

    Муж сестры, поначалу даже обрадовавшийся, что удалось сбыть на родственника часть своих отцовских обязанностей, постепенно начал проявлять недовольство сложившейся ситуацией. Ему было неприятно, что девчонки предпочитали общению с отцом общение с дядей. В конечном итоге он намекнул ему, чтобы больше не забирал их из сада и не гулял с ними. Но детям трудно объяснить, почему взрослые вдруг переменили к ним свое расположение, племянницы по привычке заходили к нему в комнату и хотели играть с ним, а не с папой. Решили, что лучше разъехаться. Деньги от продажи родительской квартиры поделили вроде по справедливости, но ему в отличие от сестры хватило только на частично благоустроенную в старой деревяшке, благо на втором этаже. Алла считала такой дележ несправедливым и вскоре поругалась с Зинаидой, заявив, что та ей больше не сестра.

    Теперь, когда он жил отдельно, никто не контролировал количество выкуриваемых им сигарет и количество выпиваемой водки. Он ни перед кем не отчитывался в своих расходах и доходах. К нему свободно заходили друзья-приятели, которым, как когда-то ему, не сиделось дома. Заглядывали те, кому хотелось выпить, а выпить было не с кем, заходили и те, кому хотелось выпить, а выпить было не на что.

    Впрочем, среди его друзей-приятелей особо буйных не было. Выпивали, разговаривали «за жизнь» без громкой музыки, как это бывает частенько в подобных ситуациях. Женщин он в свою квартиру не приглашал. Выпившие приятели, в основном из соседних домов, расходились задолго до полночи. Но, разумеется, при таком раскладе накопить сумму на какую-либо приличную вещь в квартиру или на что-нибудь из одежды было невозможно. Повезло, что ему еще досталась вполне пригодная бытовая техника и мебель из родительской квартиры. Он на Зинаиду не обижался, желал ей и ее детям только добра, но общение с ней свел до минимума. Мыться и стирать теперь ходил к старшей сестре.

    Понятно, что его далеко не презентабельный образ не привлекал женщин, они не воспринимали его как потенциального партнера. Впрочем, он и сам не спешил обзавестись новой семьей. Памятуя о своем высшем образовании и глубоко в душе лелея надежду, что еще пробьется наверх, на своих коллег женского пола посматривал горделиво, свысока. Все эти продавщицы, кассирши, фасовщицы ему явно не пара.

    Впрочем, встретив как-то в городе Людмилу, он был вынужден отметить, что его бывшая неплохо выглядит Хорошо, что в тот день он был одет в чистое, побрит.

    — Чего это ты без лошади, прешь на себе покупки? — спросил он с ходу, имея в виду большие сумки в ее руках.

    — Машина в гараже. Иногда полезно и пешком пройтись, — улыбнулась она, пристально всматриваясь в его лицо, явно отмечая на нем перемены не в лучшую сторону, и, наверное, самой себе дивясь, чего она в нем такого когда-то нашла, за что полюбила.

    — Как Иринка?

    — Нормально, учится.

    — Ну привет ей передавай.

    Он поспешил уйти, но вдруг остановился, окликнул Людмилу:

    — Я вот что хотел сказать. Если этот твой, ну, муж, захочет Иринку удочерить, я против не буду.

    Жена молча кивнула, как будто и не ждала от него ничего другого. А он потом долго вспоминал ту встречу и те слова, которые ненароком вырвались у него. Это же было отречением от собственного ребенка. Зачем он так сказал? Словно кто за язык тянул. Покрасоваться решил, мол, проживу без вас? Тем более, что от алиментов Людмила давно отказалась. А он супругу ее, ни разу его даже ни видя, получается, доверил свою дочь. Нет, не доверил, а просто отдал: «Забери, мне без надобности».

    Мысль устроить семейную жизнь изредка его посещала. Да и сестра Алла намекала на это не раз, но женой его должна стать непременно красавица, умница, никак не хуже Людмилы, а еще лучше, чтобы и помоложе. Пусть позлится, покусает локотки. Мы тоже не лыком шиты. О том, что такая кандидатура ему не по зубам, он и не подозревал, витая в облаках и воспринимая себя прежним молодым, энергичным, перспективным. Чего там говорить, а соперниц у Людмилы было тогда немало, как же она, наверное, радовалась, вытянув счастливый билет, но только радость та была быстротечной.

    С Татьяной, новой вечерней техничкой, прежнюю уволили за прогулы и низкое качество уборки, он как-то случайно оказался в бытовке наедине.

    — Чай будешь? — предложил девушке, моющей под краном руки.

    — Спасибо, дома попью.

    — А что, дом близко?

    — На автобусе четыре остановки.

    — Тебе в центр?

    — Да.

    — Значит, по пути. Мне в твою сторону. Выбросить чего-нибудь нужно?

    — Мусор в коробках возле входа, если не трудно.

    — Ерунда. Собирайся. На улице ждать буду.

    Был конец мая, первые теплые денечки, но к вечеру опускалась прохлада. Татьяна, худощавая, в легкой ветровке, в джинсах, с заплетенными в косу волосами, напоминала школьницу-старшеклассницу, и только строгое выражение ее лица выдавало возраст.

    Остановка пустовала.

    — Похоже, автобус только что отчалил, — заключил он.

    — Наверное, — расстроилась она.

    — Не переживай, скоро подойдет следующий. Или сильно торопишься? А мне вот торопиться некуда. Один живу. А ты с родителями?

    — Нет, — глядя в сторону, откуда должен был появиться автобус, произнесла она, — родители меня из дома попросили. Угол снимаю у бабули.

    — А чего они так? Наверное, плохо себя вела? Она пожала плечами:

    — Сказали, как Горькому, идти в люди.

    — Чего, чего? — не понял он.

    — Ну, Максиму Горькому, писателю, дед в свое время сказал, мол, нечего тебе у меня на шее висеть, не медаль, а иди-ка ты в люди. Вот и мне сказали что-то подобное.

    — Лихо. Ездить тебе сюда далековато.

    — Ничего, сейчас вечера уже светлые, и здесь я временно, а основная работа рядом с домом, в общем, там, где живу.

    — А основная это где?

    — Сестрой по уходу.

    Автобус подошел, он махнул ей на прощание. Татьяна уехала, а ее образ остался с ним. Грустные глаза, вымученная улыбка вызвали у него чувство жалости, желание помочь этой попавшей, похоже, в какой-то жизненный переплет девушке. Вернувшись домой, и, выпив по привычке бутылку пива, он впервые за последние месяцы критично оглядел себя в зеркало. Глаза впавшие, волосы давно просят стрижки, футболка несвежая, протертая в нескольких местах. А штаны? Спортивные шаровары с вытянутыми коленками в масляных пятнах. Как же он так опустился? Неудивительно, что и чай Татьяна с ним пить отказалась, побрезговала, наверное. «Но ничего, ничего, все поправимо». Он вспомнил о том, что у него где-то лежат еще вполне приличные джинсы. Раньше они были ему тесноваты, но сейчас, наверное, впору. Джинсы нашлись на верхней полке антресоли плательного шкафа и подошли идеально. Он даже с удовольствием повертелся в них перед трюмо, окинув себя взглядом победителя. Мужчина в полном расцвете сил. Осталось побриться, привести в порядок руки.

    Если раньше он радовался каждому стуку в дверь, то в этот вечер потушил верхний свет, включил бра, задвинул шторы. «Если сегодня кого-нибудь принесет нелегкая, — решил он, — не открою. Скажу: спал. А завтра... Завтра приведу ее сюда».

    Он был тогда уверен на сто процентов, что она согласится. «Нет, не завтра, — прикинул он свои возможности, — а послезавтра. Утром он заскочит в парикмахерскую, а сегодня нужно нагреть воды и мало-мальски обмыться. А завтра прибраться в квартире, а то испугается и сбежит. Белье постельное сменить тоже нужно. А на что? Один комплект и тот рваный. Ничего, денег у Аллы займу до зарплаты. Да, где-то была рубашка неплохая». Рубашка отыскалась, и не одна. Давно стиранные, еще в родительской квартире, они лежали кучкой, мятые, в комоде. Утюг, которым он уже сто лет не пользовался, к счастью, работал. Управившись с делами, поглядел на часы: полпервого. Только бы не проспать! А спать он любил. Как он любил спать. Точнее, не спать, а, проснувшись, валяться в постели, мечтая о будущем. Мечты были разные: и о том, как он разбогатеет нежданно-негаданно, найдя, например, чемодан с деньгами, и поедет тогда на море, на котором в первый и последний раз был первоклашкой. Или купит крутую тачку и помчится через всю матушку Россию в город, где учился. Позвонит однокурсникам, отрекомендуется, мол, так и так трубим сбор в нашей любимой кафешке.

    Бесплодные мечтания... Если бы хотя бы одно из своих желаний он воплотил в реальность. Хотя бы одно. Но завтра. Нет, послезавтра он заманит Татьяну сюда. Постой, а зачем она тебе? Она же совсем молоденькая, наверное, чуть старше твоей дочери. Зачем она мне? Мне незачем. Это я ей зачем-то нужен. По глазам вижу, что нужен. И как это я забыл... Когда же она к нам устроилась? Месяц назад, больше? Пожалуй, месяц. И все словно пыталась заговорить со мной. Всегда так вежливо здоровалась. Он еще думал, что она дочка одной из тех, кого он называл про себя тетками, а, оказалось, нет.

                                                                     * * *

    Интуиция его на этот раз не подвела. Когда он утром появился в магазине в новом обличий, посвежевший, помолодевший, благоухающий, то вызвал восторг даже у кассирши Евгении, обычно весьма скупой на эмоции.

    — Ты сегодня ваще, — сделала она большие глаза, — молоток.

    Не менее удивленно восприняла его и заведующая, когда он зашел в ее кабинет с просьбой выдать новую спецодежду:

    — На эту уже смотреть стыдно, не то что носить.

    — Конечно, — легко согласилась она, протягивая новый синий халат. — А ты чего такой нарядный нынче?

    — Почему нарядный? — ответил он вопросом на вопрос. — Обычный вид. Вот если бы я в троечке, да при галстуке. А это, — он пожал плечами, дескать, не понимаю, что тут особенного.

    — Всегда бы так, — похвалила заведующая, женщина далеко немолодая. Благодаря ее доброте, он и держался в магазине, несмотря на многочисленные «косяки».

    Конечно, опытные женские сердца обмануть трудно, и хорошо знавшие его коллеги не особо верили в то, что перемена будет долгой, но Танюшка, увидев его, расцвела в улыбке. Добрая душа, еще не потерявшая веру в то, что человек способен измениться к лучшему, она буквально светилась от радости из-за произошедшей с ним перемены. Конечно, ей в голову не приходило, что всему виной она.

    — У тебя, что сегодня день рождения? — поинтересовалась девушка, когда они вновь в конце рабочего дня оказались наедине в подсобке.

    — Ага, согласился он. — Чай будешь?

    — Спасибо, нет.

    — Опять нет? Опять спешишь?

    — В-общем-то, да.

    На этот раз они шли на остановку не как прошлым вечером: она впереди, а он сзади. Нет, теперь они шли рядом, шли вместе, и он сердцем чувствовал это единение. Автобус подошел быстро. Татьяна, войдя в салон, села на свободное место у окна и помахала ему на прощание, одарив многообещающей улыбкой.

    «Кажется, план сработал, — подбадривал он себя, — все у нас получится». Впервые за последние месяцы он пришел домой без пива и сразу же принялся за уборку. Когда он толком убирался уже и не помнил. Первым делом отчистил плиту, оттер мало-мальски чайник, перемыл скопившуюся грязную посуду, вынес мусор. Мусор пошел выносить поздно, чтобы ни с кем не столкнуться ненароком во дворе. Не дай Бог опять кто-нибудь привяжется. Этого никак нельзя было допустить. Как и накануне спать лег далеко за полночь, но с чувством исполненного долга, в чистую постель. Для большего впечатления не мешало бы и окна помыть, а то совсем грязные: он их и не расконопачивал почти два года, с тех пор как поселился тут. По части утепления окон он был не мастер, никогда этим не занимался, Зинаида обещала прийти помочь, но... Сестра много чего обещала, по-видимому, только чтобы разъехаться: и мыться он к ним будет приходить, и стираться. А в последний момент забрала себе даже старый обеденный стол. «Ты себе новый купишь, а этот я на даче поставлю», — заявила.

    Сон не шел, все думалось о Татьяне. Доверчивая. А может у нее парень есть? Нет, пожалуй, нет. Если бы было так, наверное, встречал бы с работы. Хотя кто его знает. Может и есть какой-нибудь мозгопудритель. А ты? Ты не для того, чтобы мозги попудрить стараешься?

    Не для этого же самого? Ответь себе честно. Ответить себе... А что отвечать? Поживем — увидим. Не только от меня все зависит, но и от нее тоже. От нее еще больше. Впрочем, ты уже сейчас считаешь, что она тебе не пара. Сестра по уходу... Сказала бы прямо, что няня. Нахватались красивых слов. Нет, останавливаться он уже не хотел. Будь что будет.

                                                                    * * *

    Утром перед уходом на работу он, не смотря на то, что в квартире было сравнительно прохладно, отопление уже отключили, оставил форточку открытой: пусть квартира проветривается, опять он вечером порядком здесь накурил. «Так, — дал себе обещание, — завязываю дымить в комнате». Критически окинул свое жилье. Конечно, тут ремонт нужно делать, мебель менять, но... теперь уже поздняк метаться, как говорит молодежь. Вечером, вечером он приведет ее.

                                                                       * * *

    Татьяна спала, отвернувшись к стене, а он, умиротворенный, лежал рядом, боясь пошевелиться, боясь спугнуть свое везение. План сработал: она пришла, она осталась, и она останется и будет с ним, они привезут ее вещи сегодня же. Он был доволен своей легкой победой, оказывается, не так много усилий и понадобилось, чтобы уговорить молодую женщину. Но эта легкая победа все-таки немного и тревожила, потому что Татьяну он почти не знал. Кто ведает, а вдруг эта простенькая с виду особа возьмет да выкинет какой-нибудь фортель? Вот же рассказывал ему сосед по прежнему местожительству, как вляпался в некрасивую историю. Во время пребывания своей супруги в больнице на сохранении сосед познакомился с весьма привлекательной девицей и отправился к той в гости с ночевой. А утром девица, весьма продвинутая по юридической части, зафиксировала у нужного врача, что было якобы со стороны мужчины насилие, и пригрозила написать заявление в милицию. Знакомому ничего не оставалось делать, как только расплатиться за проведенную ночь весьма кругленькой суммой, дабы избежать скандала. Особо боялся товарищ праведного гнева со стороны тестя с тещей. Впрочем, та девица, наверняка, знала, что с пьяного мужика есть что стрясти, может, сам хвалился под влиянием градусов, а что взять с него, простого подсобного рабочего продуктового магазина?

                                                                      * * *

    Татьяна поселилась в его квартире. Едва среди продавцов прошел слух, что они встречаются, она уволилась, объяснив причину тем, что нашла лучшее место. Она уходила рано утром, возвращалась поздно вечером, но встречать себя не разрешала. Он и не знал даже толком, где она работает, полагая, что в горбольнице. На его вопросы Татьяна прямо не отвечала, стараясь перевести разговор на другую тему. Только по воскресеньям после обеда она бывала дома. Несмотря на занятость, навела в квартире порядок. Окна, наконец, были помыты и покрашены. Она даже уговорила его на небольшой ремонт. Ее знакомая штукатур-маляр довольно быстро замазала все имеющиеся огрехи на потолке и стенах, а после побелила. Татьяна взяла отгульные дни, помогала женщине. Во что обошлась побелка, она не призналась, сообщив, что это ее оплата за проживание.

    — Ты мне ничего не должна, я и так счастлив, что ты со мной, — заметил он.

    Она, словно не слыша его слов, пообещала: «После батареи и полы покрашу».

    Чем дольше жила Татьяна с ним, тем больше появлялись в ее голосе начальствующие нотки. Она категорически запретила ему курить в квартире, выговаривала, что ручища пахнут табаком. Но ее выговоры не шли ни в какое сравнение с теми, которые ему в свое время делала Людмила. Та была постоянно недовольна всем и всеми, кто ее окружал, Татьяна же просила и убеждала. И он выслушивал ее, склонив в знак согласия голову. Она тоже не обижалась на его редкие замечания или советы, а если с чем-то не соглашалась, то спокойно объясняла свою точку зрения.

    Приятели, которые раньше заходили раздавить бутылочку, теперь сами собой отпали. К его удивлению, малообразованная, по его мнению, нянечка, приносила ему и сама с удовольствием читала «Аргументы и факты», порой делая такие комментарии к статьям, от которых он не переставал удивляться. Вместо мыльных опер или «Дом-2», которые обычно смотрела его старшая сестра, она предпочитала канал «Культура» или спортивные программы.

    — Слушай, — как-то попытался он заговорить с ней, — ты что-то шибко умная, а такая бедная. Не поменять ли тебе работу?

    — Например?

    — Ну, не знаю. Можно пойти же на какие-нибудь курсы.

    — Учиться что ли? — она некрасиво сморщилась. — Мне пока моих знаний хватает. Сам-то что не учишься, что в магазине застрял?

    — А мне куда? У меня уже есть высшее образование.

    — У тебя? — она не поверила.

    — Я серьезно.

    — Ой, ну умеешь ты играть на публику.

    — Да ничего я не играю, — обиделся он. — Что я совсем не произвожу впечатления умного человека? Совсем-совсем?

    Он выдвинул нижний ящик шкафа, протянул диплом:

    — Пожалуйста.

    — Ничего себе, — она смотрела на него с восхищением. — Инженер-энергетик. Да... Значит, не зря я на тебя внимание обратила, чувствовала, что есть в тебе что-то такое.

    — Ты обратила внимание? — укоризненно покачал он головой. — Это я обратил, а ты вообще смотрела на меня как не стену.

    — Неправда, Я всегда чувствовала, что ты человек интеллигентный. Разве не так?

    — Наверное.

    — А почему не устроишься по специальности?

    — Кто возьмет? Сразу как-то не сложилось. Когда я институт окончил, в стране такое началось. Предприятия закрывались, зарплаты не было, продуктов тоже, жена пилит. Ну и выпивал я, честно признаюсь.

    Татьяна сочувствующе кивнула.

    — Но теперь-то можно попробовать поискать что-нибудь. Ты же еще молодой.

    — Молодой-то молодой, но забыл уже все.

    — Вспомнишь. Раньше знания какие давали, не то что сейчас.

    — Раньше? Откуда тебе знать, что было раньше? Ладно, посмотрим, — ответил он неопределенно.

    Тот разговор из головы, конечно, не выпал. Он и сам давно подумывал, что нужно сменить место работы. Ему, имеющему склонность к спиртному, лучше было бы держаться подальше от винно-водочных изделий, чтобы и на глаза лишний раз не попадались. Но пока получалось все наоборот, а в такой обстановке трудно не соблазниться. Хотя и придерживался строгого правила: в своем магазине никогда не покупал ни водки, ни пива, но разве их нельзя было найти в другом месте?

    Татьяна всегда готовила завтрак: жарила омлет, варила каши, изобретала какие-то салаты. Это напоминало то, что обычно готовила его мать, и от того уже с утра поднималось настроение. А если настроение приподнятое, то и смысла нет поднимать его искусственно, с помощью спиртного. По воскресеньям Татьяна затевала какой-нибудь пирог: то с рыбой, то с яблоками, то с капустой. Однажды аккурат к такому пирогу заявился в гости его старый добрый друг детства, одноклассник Серега Сверлин с коробкой конфет, банкой кофе и с неизменной гитарой. Серега, по кличке Сверло, в свое время учился в музыкальной школе, занимался по классу фортепиано, потом освоил гитару и был постоянным участником школьных концертов. Учителя полагали, что он станет музыкантом, но, удивив всех, Серега поехал в Москву и окончил геологический. Теперь Сергей жил в Питере, преподавал в вузе, мотался с экспедициями по всей стране. В родной город, тем более летом, заглядывал редко.

    — Серега, Бог ты мой! — они обнялись. — Как ты меня нашел?

    — Как? Тут же все наши рядом, ты же в том же районе живешь, где и учился.

    — Какими судьбами, Серега? Проходи.

    — Женька, сестренка, замуж выходит наконец-то, думал все, останется в старых девах, но обошлось.

    Татьяна, увидев его приятеля, собралась, было уйти, но он остановил, познакомил.

    — Вы тут сидите, а я сейчас в магазин, отметим встречу, — предложил он. Но Серега, протестуя, замахал руками:

    — Не нужно ничего. Я за рулем. Есть чай, конфеты, пирог.

    Татьяна, опасавшаяся, что появление школьного друга может повлечь за собой пьянку, облегченно вздохнула, услышав Сережин отказ.

    — Рассказывайте, ребята, как жизнь?

    Он больше молчал и спрашивал. Татьяна старалась найти предлог, чтобы уйти на кухню и не мешать приятелям. Серега, конечно, как всегда не мог не спеть. И они с удовольствием слушали его. Татьяна даже пыталась подпевать, что Сереге явно импонировало.

    — А вы случайно сами не играете? — вдруг обратился Сергей к Татьяне.

    — Она? — он хмыкнул. — Какой из нее игрок?

    — Ты чего? — Серега укоризненно посмотрел на него и, совершенно убежденный в Таниных музыкальных способностях, протянул ей гитару:

    — Спойте.

    Ему стало чуточку не по себе, когда увидел, как Татьяна спокойно приняла гитару и также спокойно, как будто только и делала, что играла на ней с утра до вечера, провела по струнам:

    — Не боишься, что растрою?

    — Не боюсь.

    — Вот это да, — не успел он окончить фразу, как Татьяна, уже взяла аккорды:

    — Ты, как я поняла из Петера и геолог?

    Сергей кивнул.

    — Тогда, — она сделала небольшую паузу, снова провела по струнам и запела не слышанную им ранее песню:

                                          Над Петроградской твоей стороной

                                          Вьется веселый снежок.

                                          Вспыхнет в ресницах звездой озорной,

                                          Ляжет пушинкой у ног.

                                          Тронул задумчивый иней

                                          Кос твоих светлую прядь.

                                          И над бульварами линий

                                          По-ленинградскому синий

                                          Вечер спустился опять.

    Далее Сергей с Татьяной пели вместе:

                                          Снег, снег, снег, снег,

                                          Снег за окошком кружится.

                                          Он не коснется твоих сомкнутых век,

                                          Снег, снег, снег, снег.

                                          Что тебе, милая, снится?

                                          Над тишиной замерзающих рек

                                          Снег, снег, снег.

    Он в какой-то миг почувствовал себя лишним в этой компании, и, наверное, если бы не знал хорошо Серегу и не гулял на его свадьбе, то даже приревновал бы к нему Татьяну. Но девушка, спев один куплет, замолчала и протянула гитару хозяину. А он, выражая свои чувства, зааплодировал от восхищения.

    — Все что ли? — удивился Сергей. — Но вы, барышня, даете. Очень, очень меня удивили.

    — Меня не меньше, — вставил он.

    — Ты где училась петь? — продолжил Сергей, не обратив внимания на его замечание.

    — Нигде.

    — Самородок, значит.

    Татьяна с загадочной улыбкой посмотрела на него, мол, знай, что мы тоже не лыком шиты.

    Школьный друг посидел еще немного, собрался уходить, он пошел провожать.

    — Слушай, — заговорил одноклассник на лестнице, — представляешь, а мне говорили, что ты совсем спился. Надо же такое трепать про человека. Как я рад, что не поверил. Жена у тебя хорошая.

    — Да не жена она мне, — сразу отрекся он. — Так живем.

    — Она кем работает? Преподает?

    — Преподает? — он чуть не засмеялся. — Сестра по уходу, правильно сказать нянечка.

    — Странно, при ее-то данных. Ты давно с ней знаком?

    — Без году неделя.

    — Ясно.

                                                                          * * *

    Все попытки хоть как-то разговорить Татьяну, что-то узнать были бесплодными. Ну, не следить же за ней в самом деле. Умела она как-то легко уйти от прямых ответов. Вроде и открытая она, и общительная, а о себе почти ничего. Вещи у нее с собой только летние. Когда они ездили за ними, она без него поднималась в квартиру, в которой жила якобы с какой-то бабулей. По сотовому она при нем ни с кем не разговаривала, и ей никто не звонил, хотя сообщения иногда, он видел, получала и отправляла сама.

    Ее присутствие, несомненно, радовало его, все-таки в квартире теперь был относительный порядок. Татьяна, как и обещала, покрасила двери, батареи, уговорила его постирать у сестры шторы из комнаты, а на кухню купила новые тюлевые занавески. Он тоже проявил инициативу: присмотрел новую клеенку на стол, отремонтировал звонок у входной двери, починил, наконец, свой сотовый, забросил на него деньги, так что теперь днем они изредка перезванивались.

    Слова Сереги о том, что он спился, сильно задели самолюбие. Выходит, в глазах бывших знакомых он предстает эдаким алкашом. Конечно, он предполагал, что мнение о нем не самое лучшее, но чтобы вот так, что совсем уже пьянчужка последний, не подозревал. Наверняка, и женушка бывшая постаралась ославить, и сестрица младшая свою лепту внесла. Надо же было ей оправдать как-то свой неравный размен с ним. Впрочем, они все: и сестры, и он, несмотря на перемены, продолжали жить в одном районе недалеко друг от друга, рядом с родной школой, возле дома, где прошло их детство. Наверное, это был не лучший вариант для него, потому что все тут давно друг друга знали, а потому и слухи передавались быстро.

    Пустяки, Серега теперь оправдает его в глазах общественности, опровергнет всякие сплетни, расскажет, какая замечательная у него подруга. Конечно, если посмотреть правде в глаза, то, конечно, нет дыма без огня. Он чувствовал, что может снова сорваться. Временами и отремонтированная квартира, и чистое белье, и непустующий теперь холодильник и даже то, что теперь у него оставались до зарплаты деньги, которые можно было прикладывать, начинали тяготить. Хотелось, как прежде беззаботно пообщаться с приятелями, посидеть с ними на лавочке возле подъезда, выпить бутылку-другую пивка с сушеной рыбкой, но прекрасно понимал, что при первом же подобном случае потеряет Татьяну Она не Людмила, хотя и не грозит, но чувствовалось, терпеть не станет. А, с другой стороны, торчать в четырех стенах каждый вечер, ждать ее с работы тоже надоело. И вдруг:

    — А почему мы никуда не ходим вместе? — поинтересовалась она как-то за ужином.

    — А куда идти? — спросил он, скривившись в улыбке, — на дискотеку? И когда? Ты занята, устаешь.

    — Можно просто прогуляться к реке, например. Люди же гуляют. Вечером прохладнее, у реки воздух свежий.

    — А твоим родным мы на глаза не попадемся? Или подружкам?

    — А при чем тут это?

    — Не знаю, как, например, твои родители отнесутся к тому, что ты живешь со мной? Вдруг начнут отношения выяснять.

    — И что ты не сможешь меня защитить?

    — Смогу, если твой отец не чемпион мира по боксу. Но вообще-то я стараюсь по возможности решать проблемы мирным путем, без кулаков.

    Она вздохнула:

    — Да, дела. Ладно. Во-первых, я совершеннолетняя и могу жить, где захочу и с кем захочу. Во-вторых, им, я тебе уже говорила, все равно, где я. Жива и ладно.

    — Так ты и до меня с кем-то жила?

    — Я же тебе рассказывала, что жила у бабушки, угол снимала.

    — Но ведь у тебя до меня был мужчина? Чего скрывать?

    — Был, но давно. Я не спрашиваю, сколько женщин у тебя здесь было, это твое право.

    — У меня здесь кроме тебя никого не было.

    — Ладно, скажи лучше, что тебе со мной стыдно на людях появляться, потому что я в твоих глазах простая техничка.

    Он ничего не ответил, но, убирая со стола, все-таки она вновь зацепила его:

    — Спать со мной не стыдно, а по улице пройти стыдно. А когда я у тебя еще не жила, когда ты ходил неухоженный, мне с тобой было не стыдно.

    Конечно, он знал, что у нее не первый, но ее искренняя стеснительность говорила в пользу того, что до него она постоянно с мужчиной не жила. Может, случилось ей уступить кому-нибудь по глупости или по большой привязанности.

    — Я не могу понять, — он повысил голос, — тебе от меня что нужно? Чтобы я тебя в жены взял? Это? Так и говори прямо. Хватит уже воспитанием заниматься. Живешь и живи. А не нравится...

    — Извини, — сразу сбавила тон Татьяна, — я просто думала, почему бы нам не сходить куда-нибудь. Я со следующей недели пойду в отпуск на основной работе, ненадолго, две недели возьму. Так что буду занята только вечерами, в воскресенье полдня, а в субботу выходной будет. Займусь окнами. Пора уже их затыкать.

    — Ладно, не обижайся, — стал оправдываться он, понимая, что чуть не перегнул палку. — Знаешь, я, пожалуй, в среду тоже попрошу отгульный, отцу семьдесят лет бы было, может, на кладбище съездим?

    — На городское?

    В городе было два кладбища, одно старое в черте города, другое подальше.

    — На городское.

                                                                          * * *

    В среду он проснулся поздно. Татьяны уже не было рядом, а с кухни доносился давно забытый, но такой знакомый запах. Да, это же блины!

    — Вставай, лежебока, завтракать будем, — Татьяна присела на диван, — ты с чем блины любишь: с маслом или со сметаной?

    — Все равно. Я вообще блины люблю.

    — А чего раньше молчал?

    — Откуда я знал, что ты умеешь их печь? Не хотелось ставить в неловкое положение. К тому же для них сковорода нужна особенная.

    — Особенная? У тебя есть чугунная.

    — Да? А я когда переехал, растолкал все куда попало.

    — Холостяк ты, одним словом. Подожди, я еще научу тебя стряпать.

    — Ничего себе! А если я не захочу учиться?

    — Как это? — она легонько ущипнула его за руку. — Как это не захочешь?

                                                                     * * *

    Татьяна как обычно захватила свою сумку, направилась к двери:

    — А что с собой ничего брать не будем? — удивился он.

    — В смысле? — не поняла она.

    — Ну, блины, конфеты, колбаски может? Надо же помянуть на кладбище. По дороге зайдем в магазин, возьмем вина.

    — Никакого вина, — произнесла она тихо, но строго. — Усопших поминать надо, а не пропивать. И на могилках не положено трапезу устраивать.

    — Извини, не знал. А почему сразу таким тоном?

    — Потому что ты ищешь повод для выпивки.

    — Ищу, — упавшим голосом признался он.

    Она обняла, посмотрела в глаза:

    — Я понимаю, что трудно, но постарайся. Я с тобой, я помогу. Ты же сильный, ты справишься. Правда?

    — Да. Я постараюсь. Но с пустыми руками как-то все равно не принято.

    — А мы цветы купим, гвоздики.

                                                                      * * *

    Могилы родителей нашел не сразу. Вроде помнил, куда идти, и похоронены-то они были возле самой дороги, а как переменилось все за четыре года, пока он здесь не был. Рядом с дорогой уже шел ряд новых захоронений. Несколько раз они проходили вперед, потом возвращались назад, пока она не позвала его: «Иди сюда. Кажется эта?» Да, она не ошиблась. При виде родительских могил ему стало стыдно. Зря он взял ее с собой, надо было пойти одному. Могилки родных, поросшие густой травой, выглядели совершенно заброшенными. Оградка, окружавшая их, давно проржавела, только кое-где на ней проступали следы серебрянки. Памятник у отца в виде железобетонной плиты сильно покосился, надпись была еле заметна, но фотография выглядела как новая. По этой фотографии, он был здорово похож на отца, она и узнала могилу. Могила матери вообще была без памятника. Поставленная на ней временно деревянная крашенная тумбочка сгорела во время пожара, который случился на кладбище прошлым летом.

    Татьяна прошептала что-то про себя, перекрестилась, протянула ему цветы.

    — Да, растили, растили нас родители, а мы... — голос его дрогнул.

    Она догадалась, что он хотел сказать, предложила:

    — Оградку в субботу покрасим? Он согласно кивнул, добавил:

    — Траву я попрошу Зинаидиного мужа скосить, у них бензокосилка есть. А может и нас сюда заодно подвезет.

    Возвращались молча. Он вспоминал родителей, размышлял, отчего так вышло, что не сложилось у него добрых отношений с сестрами. Вот у Сереги с Женей совсем по-другому, а мы все время врозь. Даже памятник матери который год поставить не можем.

    — А у тебя здесь никто из родственников не похоронен? — спросил просто так, чтобы нарушить тягостное молчание. — Можно навестить.

    — Нет, — она покачала головой, — здесь знакомый только, но он далеко лежит, почти в самом конце. Я, наверное, и не найду сразу.

    — А кто такой? — поинтересовался он.

    — Парень один. Утонул три года назад.

    — По пьянке?

    — Нет. Он из командировки возвращался, а рейс задержали. Лето, жара. А рядом толи речка, толи озеро какое-то. Ну, они и решили искупаться. Он не один был. Место незнакомое. В общем, нырнул и все.

    — Женат был?

    — Нет, собирался. Девушка его вроде ребенка ждала. Они рядом с нами по соседству жили.

    — Да, жалко. Молодой совсем. А мой отец едва на пенсию вышел, шестьдесят один было и буквально через неделю приступ. Подозревали аппендицит, а вскрыли — онкология. Если бы, говорят, не вскрывали, может еще протянул, а так... Ну, и мама вскоре.

                                                                                * * *

    Оградку пришлось красить в воскресенье: в субботу накрапывал дождик. Обновленная она смотрелась совсем иначе и хоть немного скрашивала убогий вид заросших могил.

    На обратном пути он отправил Татьяну домой, а сам отправился к Зинаиде.

    Поднимался к сестре на четвертый этаж злющий. Свояк так и не подъехал, траву не скосил, хотя и обещал. «Совсем обнаглели, — думал он, — чужой человек красит оградку родителей, а они даже пальцем не пошевелят».

    Зинаида была дома одна. Открыла дверь с выражением явного неудовольствия, на голове тюрбан из полотенца, по-видимому, в очередной раз решила сменить цвет волос.

    — Ну, проходи, чего стоишь? Откуда тащишься? — поинтересовалась она и поджала губы.

    Он хотел сделать замечание, что могла бы и ласковее брата встретить, не так часто бывает, но сдержался.

    — С кладбища еду. Оградку покрасили с Татьяной. А что, твой благоверный собирается траву на могилах скосить? Где он?

    — А фиг его знает, — Зинаида равнодушно пожала плечами, убавив звук орущего на всю квартиру телевизора, — умотал куда-то по делам. Я его не пасу.

    — Слушай, — горячился он, — я в среду на кладбище приехал. Стыдобень. Памятник у отца покосился, у матери вообще могила пустая. Давайте сложимся на памятник.

    — Ой, ой, ой, какие мы деловые, — запричитала Зинаида, — ты раньше-то где был? Кому памятник нужен? Тебе? Ты и ставь. Алка, что думаешь, хоть копейку даст. Во, — она показала кукиш, — а у меня лишних денег нет. За девчонок плачу: то кружки, то секции, то в школе поборы разные. Нет у меня лишних денег, — заключила она.

    — Да ты что, Зина, как нет? — возмутился он, — я смотрю: вы и окна пластиковые вставили, и двери межкомнатные сменили.

    — Ну и что с того? Дались тебе мои двери? В кредит все это, каждый месяц выплачиваю. Ты мне лучше скажи, какого водяного ты с этой техничкой связался, с пацанкой?

    — Никакая она не пацанка, ей двадцать два года скоро.

    — Двадцать два, двадцать два, — передразнила она,— а тебе-то дураку все тридцать пять.

    — Слушай, — поднялся он с кресла, в которое было присел, — прекращай обзываться, за языком-то следи, как маленькая, ей Богу.

    — Ой, какие мы культурные, глядикось, прям профессор. Это ты как маленький. Вместо того, чтобы родным племяшкам помочь или о дочери вспомнить, эту деваху содержишь. Ты думаешь, что ей нужен? Да она до тебя уже, наверное, не с одним жила. Где ее родители? Ты бы своей дочери позволил с дяденькой чужим жить? А я бы своим никогда! Ты ее еще у себя пропиши, — советовала Зинаида, уперев руки в бока, — и квартплату за нее вноси. Татьяна, Татьяна, — закривлялась она, — после захочешь выгнать, да не сможешь. Фиг она куда пойдет с насиженного места.

    — Ладно тебе, — остановил он, — это мое дело.

    — Мое, твое. Вот найдет себе другого, помоложе, побогаче, какую песню ты тогда запоешь? Человека не знаешь, а селишь у себя. Может, она вообще какая-нибудь аферистка?

    — Сама ты аферистка, — отмахнулся он со смехом от подозрений сестры. — А тебе я итак помог: и большую часть денег отдал, и почти все, что от родителей осталось ты забрала, что сюда, что на дачу. Не так разве? А сколько я вам помогал, пока ты в декретном отпуске сидела, а твой орелик не особо спешил семью обеспечить? Алле вообще ничего не досталось, а ведь и ее доля в квартире была. И вообще у тебя муж хорошо сейчас получает, свекровь со свекром помогают.

    — А ты чужих денег не считай!

    — Да идите вы лесом! — опять начал злиться он и решил, что лучше уйти.

    Не попрощавшись, закрыл дверь, но вернулся, нажал на звонок:

    — Ну, чего еще?

    — Учти, трава на могилках на твоей совести.

    — Да хватит уже, поняла я, командир нашелся.

                                                                           * * *

    Домой вернулся взвинченным. Татьяна, открывшая дверь с улыбкой, встретив его недобрый взгляд, поторопилась уйти в комнату, а он не поспешил за ней. То сидел на кухне, пил чай, то выходил на площадку смолил одну за другой сигареты. «Выпить бы, выпить, — назойливо сверлило в голове, — грамм сто хотя бы. Сестренки, сестрички, родные души, язви их в корень. Хороши что одна, что другая. Алка уже успела натрепать Зинаиде про Татьяну, иначе откуда бы она узнала? А говорила: «Не общаемся!». Заговорщицы. Всегда я для них лишним был, как бельмо на глазу. И родители нас тоже между собой все делили. Дочи мамины, сыночек — папин. А чем они Татьяны лучше? Да она по сравнению с ними хотя и моложе, а куда хозяйственнее: и приготовить, и убраться может. Необразованная. А у них самих-то что? Какое образование? У одной курсы продавцов, у другой вообще ничего. Только за счет мужей и выезжают. Лентяйки. И Зинаидин мужик только языком трепать готов, да денежки в кубышку складывать. Должность получил за счет тестя. Отец сам на пенсию, а его на свое место отрекомендовал. Вылез из грязи в князи, и потом в квартире их пристроился, а не может времени выбрать на кладбище съездить, хотя машина под боком. «Больше, если траву не скосят, к ним не пойду! — решил он. Племяшек жалко. Ничего доброго от такого папаши не видят... Впрочем, не мне судить, сам хорош, — прервал он свои рассуждения, загасив окурок.

    Татьяна уже спала или делала вид, что спит, отвернувшись по привычке к стене. Он осторожно выдвинул нижний ящик шкафа, в котором под бельем лежали документы и деньги. Денег, впрочем, было не так много, тысяч двадцать, но хоть что-то скопил за последние месяцы. Он взял три тысячи, положил на журнальный столик. Завтра нужно вернуть Алле долг, а то, как идет, так и забывает захватить деньги. И племянников нужно бы поздравить с началом учебного года.

    Утром они проспали: накануне Татьяна забыла включить будильник. Соскочила, принялась готовить завтрак, убирать постель.

    — Ну, ты-то чего поднялась? Спала бы, что я сам чайник не поставлю? — урезонил он ее, в душе радуясь, что она хлопочет ради него. Нет, не зря говорят, что утро вечера мудренее. Вчерашней злости как не бывало: небо чистое, солнце приветливое.

    — Повезло ребятишкам в День знаний, такая чудесная погода, — заметила Татьяна, заваривая чай. — Помню, когда я пошла в первый класс такой день был дождливый, хмурый.

    — А у меня этот день из памяти совсем вылетел, только по фотографии знаю, что вместе со мной Зинаида в школу тоже тогда заходила и даже за партой сидела рядом. Она вообще таким хвостом была. Ну, ладно, я побежал. Вечером к Алле зайду, надо племяшек поздравить с началом учебы.

    — Ты там смотри это...

    — Не беспокойся. Ой, опять забыл...

    Он вернулся в комнату взять со стола деньги, но там было пусто.

    — Татьяна, — позвал он, — а ты куда деньги убрала?

    — Какие?

    — Три тысячи, я вчера на столе оставил, приготовил специально.

    Он проверил карманы, может, уже взял и забыл в спешке, но карманы были пусты. Он растерянно смотрел на застывшую Татьяну:

    — Где деньги? — произнес он раздраженно.

    — Я не знаю. Может, упали.

    Она заглянула под стол, под диван, подняла испуганное лицо:

    — Нет. Ты точно здесь оставил?

    — Да что я не помню что ли? — злился он, — уже половина девятого, на работу опоздаю. Куда они делись! Скажи честно, ты не брала?

    — Зачем? У меня свои есть.

    — Есть? Где они у тебя есть?

    — Я на счет кладу, а книжка у заведующей в сейфе.

    Она взяла со стула свою сумку, раскрыла кошелек:

    — На, но у меня только полторы.

    — Не нужны мне твои деньги, мне мои нужны!

    — Ну, подожди, — просила она.

    Но он вышел, хлопнув дверью. Однако, не успел покинуть двор, как окликнула Татьяна:

    — Постой, постой!

    Волосы растрепаны, смеется сквозь слезы:

    — Вот деньги, под подушками были. Я когда постель убирала, подушки второпях на стол сунула, а когда обратно складывала, сдвинула, по-видимому, вместе с деньгами.

    — Долго придумывала?

    — Что? — не поняла она.

    — Решила вернуть? Типа нашлись?

    Он взял деньги и пошел, не оглядываясь:

    — Да ты что? — догнала она его, — не веришь мне?

    — Ладно, — ему не хотелось выяснять отношений на людях, — верю, иди, я позвоню.

    Он вышагивал хмурый, сердитый, а мимо него, рядом с ним, навстречу ему спешили нарядные школьники и школьницы с яркими букетами, с новенькими портфелями и ранцами. Шли не менее торжественные мамы и папы, ведя за руки первоклашек. «Сеять разумное, доброе, вечное» торопились учителя. Первый день осени...

                                                                          * * *

    Он не позвонил, а она беспокоила несколько раз, но он не брал трубку, а после вообще отключил телефон. После работы отправился к Алле отдать долг и заодно узнать ее мнение о случившемся. Алла, увидев деньги, сразу же подобрела:

    — Ты мыться или так?

    —Так.

    Со свояком Борисом поздоровались, обменялись привычными «Как дела?». Муж Аллы высокого роста, крепкий, широкий в плечах, был человеком замкнутым. В доме всем заправляла Алла.

    — А племянник где? Сегодня последний учебный год в школе начал?

    — Болтается где-то, — ответила Алла беззаботно.

   Вышедшая на кухню племянница поздоровалась:

    — Привет!

    — Привет! А ты в каком классе уже?

    — В восьмом.

    — Поздравляю.

    Он протянул ей тысячу:

    — Держи, это вам с Эдькой на мелкие расходы.

    — Спасибо.

    Она приподнялась на носочки, поцеловала в щеку.

    — Садись с нами ужинать, — пригласила сестра. — Или тебя дома накормят?

    — От чая не откажусь.

    На столе к добавке к нехитрым блюдам появилась бутылка водки и три стопки.

    — Я не буду, — отказался он.

    — Ну, как хочешь, — не стала настаивать Алла, — а мы с Борисом по сто грамм для храбрости. Да? За сынулю, за дочурку. Кстати, твоя где?

    — В университет поступила, на математический.

    — Надо же!

    Он тянул чай, ждал, пока останется с Аллой наедине, хотел посоветоваться на счет Татьяны. Но время шло, сестра с мужем выпили уже по третьей. У сестры глаза посоловели, появилась глупая улыбка. У свояка, как и обычно в таких обстоятельствах, развязался язык, и он начал анализировать политику президента и правительства. Ждать было бессмысленно.

                                                                       * * *

    Шел медленно, представляя сцену объяснения. Он предложит ей уйти, а она, скорее всего, не захочет, будет упрашивать, клясться в своей честности. Зря он все это затеял. Жил себе тихо и мирно и мог бы и дальше жить, так нет, захотелось женской ласки. Вот теперь и расхлебывай.

    Не увидев в окнах квартиры света, облегченно вздохнул. Может, сама собрала вещи и ушла. Так было бы проще. Хотя, кто знает, возможно, сидит без света, телевизор смотрит. А если она ушла, прихватив твои деньги? Вспомнив о деньгах, сразу же прибавил шаг, звонить не стал, открыл дверь своим ключом. Тишина. Включил свет: обуви ее нет, на вешалке, где обычно висела ее ветровка — пусто. Прошел в комнату: никого. Деньги были на месте. Не верилось, что все так просто вышло. Пришла легко и ушла также. Такое только в кино бывает. А ключи? Ключи лежали на кухонном столе, на тетрадном листке. Возможно, что-то хотела написать, но не стала. Впрочем, запись была: маленький вопросительный знак и больше ничего. Значит, захлопнула дверь и ушла. Он включил телефон и вздохнул с облегчением: сообщений не было. Можно было праздновать победу. Но радость исчезла, а появились сомнения. А что, если и в самом деле получилось все так, как она сказала? Он взял подушки, переложил на стол, потом сдвинул на диван. Да, деньги были с краю, и если она все это делала машинально, а она торопилась, потому что проспали, то могла и не перекладывать эти злополучные подушки, а просто сдвинуть со стола на диван, тогда все сходится. Но почему же тогда она ушла? Если права, то должна была остаться, доказать. Он сидел в раздумье. Стоит ли пытаться вернуть ее обратно? Может к лучшему, что все так закончилось?

    Нет, нехорошо получается. Он обещал перезвонить, но нужно было сделать это днем. А что если сказать, что телефон разрядился, что только сейчас вернулся. Он набрал номер: вне зоны доступа.

                                                                               * * *

    Чувство вины не покидало его. Утром он перезвонил, но результат был тот же. Возможно, она заблокировала его номер? Попробовал позвонить с чужого, та же история.

    А в квартире многое напоминало о Татьяне: свежевыкрашенные батареи и двери, чистые законопаченные окна и приготовленный ею брусничный морс. К концу недели он не выдержал, отпросился у заведующей и поехал в горбольницу в отдел кадров. Надеялся, что встретит Татьяну уже у входа на территорию больницы, но чуда не произошло. Инспектор по кадрам после предъявления им паспорта с пониманием его выслушала, проверила базу данных. Сергеевой Татьяны Николаевны в них не числилось.

    — Это точно?

    — Конечно. Весь персонал зарегистрирован, тем более вы говорите, что работает здесь давно. Нет, у нас такой нет и не было. К сожалению, ничем не могу помочь.

    На обратном пути в киоске он взял две бутылки пива покрепче. Первую выпил сразу же, едва закрыл за собой дверь в квартиру, вторую тянул медленно; мелкими глотками, уставившись в экран телевизора. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал. В ушах звучали другие слова: «Я с тобой, я помогу. Ты же сильный, ты справишься. Правда?».

                                                                       * * *

    Заведующая ушла в отпуск, вместо нее осталась ее заместитель Галина Дмитриевна, грубая, любящая покомандовать.

    — Это зачем здесь? Это почему сюда? — только и слышалось целый день.

    Он с усмешкой наблюдал за тем, как меняет власть человека. К нему замечаний не было, хотя и очень хотелось Галине Дмитриевне придраться, но не получалось. Продавцы притихли, даже в отсутствии покупателей переговаривались строго по делу, ничего личного. И все-таки в конце месяца его лишили премии.

    Он вошел в кабинет заведующей без стука:

    — Я не понял, ваша светлость, — начал он с порога, — за что меня лишили премиальных?

    — Что? — произнесла Галина Дмитриевна возмущенно, отрывая голову от бумаг, а сидевшая рядом с ней бухгалтер попыталась его урезонить:

    — Ты что ввалился? Мы тут считаем.

    — Считают они, как у нас копейки жалкие отобрать. Так скажете или нет, за что премии-то лишили?

    — Меньше выпьешь, — Галина Дмитриевна поднялась из-за стола, презрительным взглядом измерила его с головы до ног:

    — Я не обязана отчитываться. Иди, не мешай работать.

    — А я не прошу заботиться о том, сколько мне выпить и чего! — парировал он в ответ. — Я хочу, чтобы мне платили честно. Понятно? И не только мне, но и им, — он показал в сторону торгового зала.

    — Выйди отсюда, я сказала, — Галина Дмитриевна потянула его за рукав, пытаясь выпроводить из помещения, но он вырвал руку.

    — Слушай, — угрожающим тоном произнесла она, — или ты сам уйдешь или я милицию вызову. Залил глаза.

    — Вызывай. Я, между прочим, трезвый. И всегда на работе был и есть трезвый. Это любой подтвердит.

    — Ох, уж так и подтвердит. Да ты и трезвый как пьяный. Это твоя тетушка, или кем там она тебе приходится, тебя покрывала, а я не собираюсь. Иди, а то уволю по статье, сам знаешь, какой, мало не покажется.

    — Испугала! Ну и увольняй.

    — И уволю, уволю!

    Но он уже уходил, снимая с себя на ходу халат:

    — Да я сам заявление напишу, идиотка! Последние слова, по-видимому, окончательно вывели Галину Дмитриевну из себя, она догнала его на крыльце, крикнула вслед:

    — Не нужно мне твое заявление, я без него от тебя избавлюсь!

    Галина Дмитриевна исполнила свои угрозы. То, что он ушел с работы за несколько часов до окончания смены, квалифицировала как прогул, и уволила его с такой формулировкой, что без великого блата найти место было почти невозможно. Месяца два он сидел без работы. Деньги, как ни экономил, закончились, и тут-то и поступило предложения от знакомого Бориса потрудиться на лесозаготовках. Алла отговаривала. Он и сам не очень-то рвался в зимнюю тайгу, но другого выхода для реабилитации не было.

    — Подай на нее в суд, — предлагала сестра, — тем более, что ты был трезвым.

    — Бесполезно, все там схвачено и за все заплачено, — отнекивался он, — и кто пойдет подтверждать мою трезвость? Они все ее боятся: Александра Евгеньевна, прежняя заведующая, вот-вот на пенсию уйдет, а Дмитриевна первая кандидатура на эту должность.

                                                                         * * *

    Там, на лесозаготовках, в студеный январский день он и отморозил себе ноги. Пока оказали помощь, пока доставили в больницу, было уже поздно. Первое время он не мог смотреть на свои обрезанные почти до колен ноги. Потом смотрел и плакал. Плакал от боли, от безысходности. Иногда ему снилось, что он идет по улице, идет твердыми шагами размеренно, неторопливо. Порой ему казалось, что ноги на месте, он чувствовал их.

    Когда приходила Алла, он тоже плакал и просил ее не отдавать его в дом инвалидов. Он обещал бросить курить, обещал отдавать ей всю свою пенсию, а также деньги, которые они смогут выручить от аренды его квартиры. Впрочем, Алла появлялась крайне редко, иногда под хмельком, с отеками под глазами. Вполголоса, дабы не привлекать внимание его соседей по палате, жаловалась на безденежье, на Зинаиду, которая собирается со своим семейством сматывать удочки, и выходит, все заботы о нем лягут на нее, Аллу. Значит, ей придется бегать по всем инстанциям, чтобы выхлопотать ему пенсию. А для этого, она уже наслышана, сотни всяких бумажек надо собрать. Жаловалась, что у Бориса стал ниже заработок. Жаловалась, что дочка вместо того, чтобы учиться, связалась с парнем, лет на пять ее старше. От жалоб Аллы ему становилось не себе. Он радовался, когда сестра входила в палату, но как только начинались слезливые речи, он хотел, чтобы она поскорее ушла. Никаких передач Зинаида не приносила, так какое-нибудь печенье и пару яблок. Даже белье чистое на смену он не мог от нее дождаться. Кое-как упросил закинуть деньги на телефон.

    Позвонил бывшей супруге, постарался, как можно спокойнее поведать о том, в какое положение попал и просил ничего не сообщать дочери. Ему хотелось выговориться, но лимит не позволял. Однако Людмила, все-таки не такая уж она у него была плохая, прервала разговор, спросив, в чем он нуждается, и пообещала прийти. В отличие от Зинаиды Людмила явилась с полными сумками, в которых были и домашние заготовки, и фрукты, и чистое белье, и свежие газеты, и книги, и даже небольшие презенты врачам и санитаркам, которые ухаживали за ним. Теперь, наблюдая за работой санитарок, он нередко вспоминал Татьяну, вспоминал со светлой грустью, стыдясь той злобы, которую испытал в тот день, когда пропали деньги. Думал о том, какую трудную ношу несут на себе эти женщины за мизерную зарплату. И при этом больные порой капризничают, кричат, некоторые и матерятся даже. С врачами и с медсестрами вежливые, а санитарку, не случись, как ему вот так лежать, и за человека не считают.

    О дочери Людмила рассказывала скупо: учится хорошо, есть молодой человек. О своей личной жизни умалчивала, но и по одежде, и по выражению глаз можно было легко догадаться, что все у нее на высоте.

    Людмила выслушивала его, не перебивая, кивая в знак согласия, ни разу не попрекнув за прошлое. Ему было удивительно, что в этой спокойной, уверенной в себе женщине ничего не осталось от той вечно ворчащей, всем недовольной, какой он знал ее раньше. Неужели обстоятельства могут так изменить человека? Выходит, могут. И получается, что в каждом из нас есть и доброе, и злое, но только не всегда появляются благоприятные условия для их проявления. Разве думал он, что будет плакать от простого доброго слова или участливого взгляда в свой адрес? Или разве предполагал, что так его охватит чувство безысходности, такого уныния, что жить не захочется. Точнее, хочется, но страшно, страшно жить! Боже! Как ему страшно! Что ждет его за пределами больницы после выписки? Конечно, в палате душно, надоели бесконечные капельницы, уколы, перевязки, осмотры, анализы, надоела больничная еда. И все-таки здесь он законно занимает предназначенное ему место и может попросить и даже потребовать определенного ухода. А там? Как он будет мыться? Чем питаться? Сестра, если и возьмет его к себе не больно-то разбежится помогать, потому что даже за близким, родным человеком ухаживать нелегко, боишься его обидеть неловким движением, взглядом. Он хорошо это запомнил с тех пор, как болела мать, а следом за ней отец. Но они были немощны в силу возраста, а он? Он совсем еще молодой, а уже калека.

    В который раз он прямо спрашивал у Людмилы, как поступить: отправиться ли в дом инвалидов или к сестре, но не получал определенного ответа. Людмила говорила намеками, догадываясь, что ему хочется жить у сестры. И все-таки в одно из посещений высказала ему свое мнение:

    — В доме инвалидов ты будешь на равных со всеми, мне так кажется. Там людей со сложными и запутанными судьбами хватает. Наверное, тяжело находиться среди них, но, с другой стороны, ты знаешь, что ты не универсален в своем горе.

    Потом, я как-то видела в городе Аллу, она же совсем опустилась. Зубов передних нет, какой-то обтерханный пуховик, на ногах стоптанные сапожки. И при этом не работает. Прости, но твои сестры никогда хозяйками не были.

    Раньше бы он, заговори она о сестрах в подобном тоне, повелел бы ей тут же замолчать, а теперь готов был слушать горькую правду.

    — Не понимаю одного: твоя мама так хорошо готовила, а они ничегошеньки не умеют. Алла, когда еще Эдик маленьким был, как-то спрашивает меня, как манку варить, сразу ли сыпать крупу в холодное молоко или ждать, когда оно закипит. Но она же старше меня. Или в парикмахерскую уйдет, сынишку на меня со свекровью оставит, и пропала почти на целый день. А он грудной, плачет.

    И палатный врач, и сосед по больничной койке, который не однажды видел Аллу, были единодушны с Людмилой.

    — Ты то пойми, — твердил ему сосед, осанистый мужчина с проницательными карими глазами, — сестра твоя не одна живет, а с мужем и с детьми. Будь она одна, приняла бы, уважила, глядишь. А муж ее, ребятишки, племянники твои, они-то как? С кем-то из них в комнате разместишься. Ведь так? А они к тебе за все это время не объявились ни разу.

    Врач утверждал, что в доме инвалидов за ним будет нужный уход, а если понадобится, то и лечение.

    — Так-то оно все так, — рассуждал он, — все правильно, но согласиться на инвалидный дом, значит вычеркнуть себя из общества родных людей. Впрочем, судя по всему, это уже случилось. Он уже остался за бортом, опоздал на поезд. Никто кроме Людмилы и Аллы к нему не приходит. Друзья-приятели бывшие только приветы передают, также и бывшие коллеги по магазину, а младшая сестрица укатила куда-то в Самару, даже не навестив его, и, не оставив адреса.

                                                                              * * *

    Людмила уже почти уговорила его согласиться на дом инвалидов, умом он понимал, что так будет лучше, но за несколько дней до выписки появился Борис с племянником. У Эдика при виде дяди слезы навернулись на глаза.

    — Ты это, к нам тебя отвезем, — только и сказал Борис, — все-таки родные, надо помогать.

                                                                                * * *

    В первое время все шло неплохо. Его определили в комнату с племянником. Жалостливый, общительный Эдик проникся к нему сочувствием и всегда был готов помочь, несмотря на подготовку сначала к выпускным, а потом к вступительным экзаменам. Алла добилась для него бесплатной коляски, и постепенно с помощью сестры он освоил ее, стал легко передвигаться по квартире. Алла ради него даже записалась в городскую библиотеку и теперь брала ему книги на дом. Борис помогал ему мыться и отмечал, что жена с появлением брата в квартире стала проявлять интерес к кухне. Пенсию он целиком отдавал Алле, оставляя себе небольшую сумму, часть которой просил сестру закинуть на телефон, а часть отдавал Эдику на карманные расходы. Курить, как и обещал, наконец-то, бросил.

    — Слушай, дядька, — предложил Эдик, — а может нам купить приличный компьютер, я помогу тебе его освоить, проведем Интернет и будешь студентам контрольные делать, курсовики. А что? Учебники я могу тоже в библиотеке брать. Ты же в математике, физике здорово шаришь, позавидовать можно. Опять же зарядка для ума.

    Идея показалась заманчивой. А почему бы и нет?

    — Поживем-увидим.

    — Ловлю на слове, — заметил племянник.

    По сотовому он никому не звонил, только изредка бывшей супруге. Спрашивал про дочь. И время от времени набирал телефон Татьяны, хотел попросить прощения за все. Почему-то он был уверен, что Бог наказал его именно за то, что тогда он так стремительно поспешил уйти от нее. Испугался, поверил намекам Зинаиды. Если Татьяна что-то и скрыла от него, значит, на это была какая-то причина. И, скорее всего, со временем она бы ему открылась. Но он тогда стремительно скрылся, и вот расплата: теперь не убежишь.

    А ему, привыкшему к общению, к новым впечатлениям не сиделось без дела.

    — Слушай, — высказал он сожаление Эдику, — наверное, женщине в моем положении было бы проще.

    — Почему?

    — Ну, она могла заняться вязанием, например.

    — Вязанием? Интересная мысль. И в принципе осуществимая. Если бы я был знаком с кем-нибудь, кто мог научить тебя вязать, то пригласил бы к нам дать тебе уроки мастерства. Можно и по книжкам, наверное, обучиться, но азы-то должен преподать кто-то.

    — Верно.

    Эдик поступил на экономический, но как-то быстро разочаровался и в специальности, и в группе.

    — Чужой я там. Нужно было мне со своими идти на строительный или что-нибудь по связи выбрать. А здесь... Во-первых, в основном девчонки, во-вторых, все такие типа крутые, знаешь. Одеваются дорого. Разговоры всякие только о поездках за границу, о тусовках разных. А я что? Я Москву-то и то только по телевизору видел. Подработку пытался найти, но со временем сложно. Если ночь отрубил, то на лекции точно или уснешь, или не поймешь ничего.

    — Да, — соглашался он, — но ты доучись все-таки первый курс, а там, может, втянешься. Поначалу всегда нелегко.

    Но Эдик упрямо гнул свою линию. Он не хотел идти на компромисс, посчитал, что сначала отслужит в армии, а там видно будет.

    Ни Борис, ни Алла противиться не стали.

    Едва за Эдькой, подарившему ему на прощание свой плеер с наушниками, закрылась дверь, отношение к его пребыванию в доме изменилось на противоположное. Первой против него восстала племянница Инга. По-видимому, пользуясь случаем, она решила поселиться вместо общей залы в комнате брата, а для этого нужно было «выкурить» оттуда непрошенного родственника. Инга, которую Эдик, в отличие от родителей умел поставить на место, начала с того, что демонстративно вставала из-за стола, когда он приближался к нему на коляске или не садилась до тех пор, пока он ел. Если Алла готовила какую-нибудь пищу по его просьбе, Инга тут же это блюдо определяла как недосоленное или пересоленное, или недоваренное или пережаренное и отказывалась есть.

    — Обойдусь хлебушком и водичкой, — вздыхала она трагично.

    Однажды Алла, не выдержав, дала девчонке затрещину кухонным полотенцем. Та заревела и, закрыв лицо руками, бросилась в ванну, заперлась и сидела там битых полчаса.

    — Ну что с ней делать? — нервно вопрошала сестра, — как сдурела. Тут за Эдика переживаю, как он и что, и тут же эта кобыла бесится.

    Как-то днем, задремав, услышал разговор сестры с дочерью. Алла говорила тихо, почти шепотом, в чем-то убеждая Ингу, а та, перебивая, твердила свое:

    — Пить нужно было меньше. Где его дочь? Пускай его к себе забирает. Из-за него мне подружек даже неудобно в гости звать.

    Он вздрогнул: речь шла о нем. Лежал, боясь выдать, что проснулся. Потом специально заскрипел кроватью, спор прекратился.

    Алла вошла, потупив глаза:

    — Ты вот что, — заговорила она неуверенно, теребя поясок халата, — Мы Ингу в нашу спальню переведем, будет с тобой через стенку, а сами в зал. Девчонке, знаешь, хочется свою комнату.

    — Мне в принципе без разницы, вы здесь хозяева. Без того вас стесняю.

    Он думал, что все пойдет правилу: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но ошибся. Едва Инга перебралась со своим нехитрым скарбом в родительскую спальню, как тут же почти каждый день к ней стали наведываться подружки. Когда одна, когда две, а когда и больше. Раньше они тоже приходили, но сразу же из прихожей попадали в зал, а теперь шли через всю квартиру мимо его комнаты, с любопытством поглядывая на дядьку в инвалидной коляске. Так что дверь в комнату на время их прихода он вынужден был закрывать. Инга тоже закрывала к себе дверь, но тонкая перегородка была плохим звуковым изолятором, а потому включенная племянницей на всю громкость музыка, девчоночьи шутки и смех, обсуждение одноклассников и одноклассниц, учителей были той информацией, которую он не хотел, но вынужден был принимать.

    Время от времени Алла разгоняла сборища, призывала девчонок заниматься уроками, а не болтовней, но тишина устанавливалась ненадолго, а потом все повторялось по новой. Помня слова о том, что Инге неудобно за него перед подругами, он не покидал комнату, пока они не уходили. А порой хотелось и чаю теплого попить, и посмотреть по телевизору интересную передачу. В первое время от девчоночьих визгов и хихиканий он спасался плеером. Надевал наушники и погружался в мир радиопередач по каналу «Россия» или пытался читать книгу, не обращая внимания на шум за стеной. Однако вскоре последовала череда неприятностей: сначала на плеере кончились батарейки, а позже перегорела лампочка в плафоне. Казалось, пустяк. Но Алла сказала, что купит батарейки через пять дней на его пенсию и лампочку тоже.

    — У тебя же в зале в люстре несколько штук, выкрути оттуда и вставь сюда, всего-то и делов, — предложил он.

    — Как я вставлю? — Алла явно косила под дурочку. — Плафон, видишь какой, его откручивать нужно, я не умею. Борис придет — сделает.

    — Да что его там откручивать? Отверточкой маленькой шурупы чуть ослабить и все. Уже решила и плату за электроэнергию на мне экономить? — усмехнулся он.

    Алка обиделась:

    — Вот возьми и ослабь.

    — Ты же знаешь, что я не могу.

    — А я тоже не могу!

                                                                                * * *

    В то утро они были с сестрой вдвоем. Едва расписавшись в ведомости о полученной сумме, и распрощавшись с доброжелательным сотрудником пенсионной службы, он протянул все деньги сестре:

    — У меня к тебе несколько просьб, — сказал он, как можно мягче, — купи, пожалуйста, батарейки, лампочки, денежку забрось мне на телефон и леденцовой карамели грамм триста. Хорошо?

    — Без проблем, — пообещала Алла, убирая деньги в боковой карман сумки.

    — Конфет каких-нибудь кисленьких возьми: «Барбарис» или «Дюшес». Сделаешь, сестричка?

    — Ладно, ладно, — согласилась она.

    Алла с такой готовностью произнесла: «Ладно, ладно», что он спокойно отправился к себе в предвкушении скорой возможности послушать радио и поговорить по телефону с Людмилой и, конечно, с нетерпением ждал момента, когда освободит от обертки карамель, вкус которой уже чувствовал во рту. Но не тут-то было. Прошел час, два, а Алла словно прилипла к экрану, приканчивая вторую пачку «Бабушкиных семечек». Он не выдержал, поинтересовался:

    — Ты в магазин сегодня собираешься?

    — Я?, — она нехотя оторвала глаза от телевизора, повернулась к нему, — а чего мне туда переться?

    — Куда переться? — упрекнул он, — магазин у тебя во дворе.

    — Ой, не ори, пожалуйста, — попросила Алла лениво, махнув в его сторону, словно отгоняла надоедающую муху или жужжащего комара. — Куда торопиться? Инга придет из школы, схожу.

    — Инга? Да твоя Инга может в девять вечера заявиться. Мне что опять сидеть в потемках?

    — Да хватит уже! — крикнула Алла, вставая.

    — Хватит? Нет, не хватит! — злость кипела в нем со страшной силой и искала выхода. Он схватил первое, что попало под руку — блюдце, наполненное шелухой, и бросил его об пол так, что оно разбилось вдребезги, шелуха разлетелась по паласу.

    — Ты что с ума сошел? — Алла кинулась собирать осколки.

    — А ничего, — орал он, скомкав на груди футболку. — Достали все, устал. Перережу вены, лучше сдохну, чем так.

    Решив выполнить свое намерение, он направился на кухню и, выдвинув ящик стола, в котором хранились ножи, выхватил первый попавшийся, но влетевшая Алла попытались отобрать нож:

    — Ты что делаешь?

    — Уйди, — тянул он нож к себе, — уйди, сказал, не хочу жить, не хочу!

    Пытаясь вырваться, задел сестру лезвием по пальцам, показалась кровь.

    Вид ее крови напугал его и, бросив нож на пол, он сжал кулаки, заплакал.

    — Успокойся, успокойся, — утешала его сестра, откатывая подальше от ящика с ножами. — На-ка воды, на... Ну, что ты, — говорила она ласково, а саму трясло от случившегося, — я же тебя не хочу одного оставлять. Я же вот этого самого и боялась.

    Она обмотала пальцы бумажной салфеткой, подняла пораненную руку вверх, затрясла кистью:

    — Говорят, так быстрей заживает, так быстрей. Давай я тебе помогу лечь.

    Он согласился, но не мог успокоиться. Перед глазами стояло бледное лицо сестры, ее окровавленные пальцы... Проснулся от громкого смеха в комнате племянницы.

    — А она его вот так, вот так, — повторял весело девичий голос. Рядом на тумбочке появилась настольная лампа. Здесь же, не без радости, увидел он батарейки, упаковку карамели «Взлетная», свежий номер «Аргументов и фактов» и чек о закинутой на сотовый сумме.

    Об инциденте сестра, судя по поведению Бориса и Инги, ничего им не рассказала, но через несколько дней у коляски чудесным образом отвалилось колесо, а крепление, на котором оно держалось, бесследно пропало. Благо, что он успел заметить неполадку до того, как сел в коляску. Он, конечно, догадывался, чьих рук это дело. Переговорить по сотовому с Людмилой тоже не получилось: телефон сел, а он не смог найти зарядное устройство, по-видимому, его тоже спрятали. Теперь передвигаться по квартире приходилось самым постыдным образом: на четвереньках. Обстановка накалялась. Ни Инга, ни Борис с ним вообще не общались, и он старался не выползать из комнаты, когда они были дома. Как-то утром, когда они были с сестрой вдвоем, Алла, по-видимому, решив, что он спит, отправилась принять душ. Он как можно тише прокрался на кухню, выдвинул ящик с ножами: пусто. Поискал телефон сестры в надежде позвонить Людмиле, поздравить дочь с днем рождения, но не нашел: предусмотрительная Алла носила его теперь повсюду с собой.

    Нужно было что-то делать. Но что? Ждать, когда из армии возвратится племянник? Это еще девять месяцев И кто знает, каким он вернется? Может, с черствым сердцем и черствой душой? Хорошо еще, что документы на квартиру предусмотрительно отдал Людмиле.

                                                                               * * *

    Уснул он рано, у Инги еще горел свет, Борис покашливал, похоже, на кухне. Уже в который раз он видел себя во сне в каком-то незнакомом полутемном подъезде. Ему нужно идти наверх, и он начинает подниматься по крутой узкой лестнице без перил. Он еще прежний, он еще крепко стоит на своих двоих, но все равно, опасаясь упасть, старается держаться поближе к стене, опирается на нее рукой. И вот площадка, переход на следующий лестничный марш, но площадка тоже совсем узкая и тоже без перил, и он останавливается, не рискуя сделать следующий шаг, потому что боится сорваться вниз...

    Он открыл глаза. Какой странный повторяющийся сон. Может быть, надо было отбросить страх и шагнуть, и переломилась бы судьба? Каким образом? Сестра, Борис, Инга изменили бы свое отношение? Нет, такое не возможно. Правы были и Людмила, и врач.

    — Алла, — позвал он сестру, — но, по-видимому, его не услышали.

    — Алла, — еще раз повторил он погромче. — Что же, видимо, придется разговаривать утром, только бы хватило сил.

    Но в комнату, когда он уже и не ожидал, в накинутом на ночную рубашку халате, вошла Алла:

    — Ты звал?

    — Присядь, мне кое-что нужно тебе сказать.

    Он не стал зажигать свет, так в потемках говорить было легче.

    Она села, промолвив недовольно:

    — Напугал. Только-только уснула, думала, случилось что.

    — А что может случиться?

    — Ну, мало ли, вдруг плохо тебе. Ты же раньше никогда так...

    Он молчал, собираясь с духом, и никак не мог произнести решение, которое она давно от него ждала, и не только она, но и Борис, и Инга, и Эдуард, наверное.

    Алла опять заговорила о наболевшем:

    — Я вот думаю почему мне так с детьми не везет? На Эдика такая надежда была, а он в армию ушел. Чего спрашивается? Другие, наоборот, косят всячески лишь бы не пойти, а он сам. А эта, — она показала на стенку соседней комнаты, — не знаю, что с ней делать. Ни меня, ни Бориса ни во что не ставит.

    — Ерунда, — постарался успокоить он, — пройдет у нее, это такой возраст.

    — Ты думаешь? — прошептала Алла с надеждой. — А если нет? У меня тут сердце на неделе прихватило. Хотела, веришь ли, скорую вызывать. И о тебе подумала: а что с тобой-то без меня будет? Что?

    — Я тоже об этом же самом думал не раз. Взвесил все. Мне в доме инвалидов лучше будет. Похлопочи, пожалуйста. Как место будет, я...

    Он не договорил, отвернулся к стене. Сестра подождала, словно боялась, вдруг он переменит свое решение, но он молчал.

    — Да, да, я похлопочу, конечно, — голос Аллы помимо ее воли, выдал радость. — А, помнишь, Зинка маленькая была, и заставляла меня качать ее на ночь? И вот я, бывало, качаю ее, качаю, а она: «Хорошо, Алла, качаешь, хорошо». А я спать хочу, сил нет никаких. Думаю: уснула наша ревешиха, так мама ее называла. У меня и глаза уже слипаются. А она так протяжно: «Плохо качаешь, Алла, плохо качаешь». Доставалось мне из-за нее. Случалось, я со школы, мать мне Зинку на руки, а сама на смену. А девчонки, мои одноклассницы на кружки во Дворец пионеров и просто во двор играть. А мне и уроки-то толком сделать некогда. Она же во все тетради, учебники лезла. А получу тройку, а еще хуже двойку и отец, и мать ругают. А Зинка кинула нас, — закончила сестра со слезами. — Ладно, ты спи. Я похлопочу.

                                                                             * * *

    Утром в комнату со словами:

    — Доброе утро! Поехали завтракать, — вошел Борис. Подхватил его, посадил в отремонтированное кресло Появившейся с недовольном лицом на кухне Инге Алла что-то шепнула на ухо, и та, приветливо улыбнувшись ему, села за стол, пожелав всем:

    — Приятного аппетита!

                                                                              * * *

    Дни тянулись за днями, весну сменило лето, лето осень, вот и пришло время лютой зимы, зимы, которая отняла у него ноги. В стране и в мире происходили значимые и не очень события. Теперь он был в курсе всех новостей: и научных открытий, и театральных постановок, и спортивных рекордов, и новых законов. А раньше он был так далек от этого. Хотелось поделиться с кем-нибудь своим мнением об услышанном, о прочитанном, но с кем? С соседом по палате стариком, к тому же, глухим по причине болезни, дедушкой Василием, можно было только переписываться. Точнее, Василий говорил, а ему приходилось старику писать на листочке крупно и разборчиво. А много писать он не любил. К тому же письменная речь совсем не такая как устная. В ней нет ни интонации, ни пауз, одни знаки препинания.

    Василий сам представился ему дедушкой, хотя годился только в отцы. Но сам Василий отрекомендовался ему именно так, рассказав, что дедушкой его первой стала называть молодая санитарка, которая работала, когда Василий только прибыл сюда.

    — Молодая была тут, аккуратная, а не то что эта грубиянка Варвара, которая так и сверлит глазюками. С ей ни поговорить, ни пошутить. А та хорошая была, добрая. Мне дома записку напишет и пока моет, я ей о своем толкую. Грамотная она была, педучилище окончила. А сюда почему попала? Дитя она прижила от жениха своего. Рассказывала, точнее писала, что замуж собиралась, заявление подано было, а жених под напором родителей передумал. Заявление забрал. И веришь из-за чего? Что она учительница. Ну, не учительница, а воспитатель. А все едино. Теперь неперспективно, видишь ли, детей учить. Ты представляешь? Жених-то ейный вскорости умер, случай был какой-то несчастный, кажется. Я уж подробности не помню. А родители и его, и ее помогать отказались. Она ребенка родила, а идти с мим некуда. Оставила в роддоме, сама слезами горькими плакала. Потом в детский дом, куда его поместили, устроилась работать, а сама какой-то угол снимала. Забвл, мальчишка у нее или девочка? А как уж она сюда устроилась, не знаю. Но как только жилье ей здесь дали, она ребенка сразу и забрала к себе. А теперь вроде как в саду работает в поселке. По первости, когда уволилась, ко мне нет-нет да заглядывала, а в последнее время давненько не заходила. Может, думает, что помер уже, а я еще жив, — засмеялся старик.

    Рассказ деда Василия он тогда пропустил мимо ушей. Что ему до чужих бед, когда сам оказался на последней станции под названием «инвалидный дом».

    Жизнь в интернате для инвалидов шла по заведенному режиму от завтрака до отбоя. Редкие события нарушали этот привычный порядок: иногда положительные, как концерт ребятишек из поселковой школы, иногда печальные: когда кто-нибудь из обитателей уходил в мир иной. Тогда обед был дополнен блинами, киселем и кутьей. В такой день он всегда вспоминал свое последнее посещение родительской могилки. Мучила совесть, что так и не поставил памятник матери и, скорее всего, уже не поставит.

    Обслуживающий персонал нет-нет, да касался темы Нового года, новогодних подарков, новогодних блюд. По телевизору и по радио то и дело напоминали о том, сколько дней осталось до праздника, но разве у таких как он бывают праздники. Праздником для него теперь были редкие звонки Людмиле. Точнее, Людмила звонила изредка сама, но говорили они о разном, совсем не обсуждая его теперешнее положение, словно этой проблемы вообще не существовало. Дочь тоже иногда брала трубку на пару минут. Но уже и за это он был им признателен, за то, что не отвергли совсем. С Зинаидой общались очень редко, она передавала ему приветы от знакомых, вздыхала, что никак не выберется навестить его, все-таки от города двадцать километров с лишним. Но деньги на телефон исправно забрасывала.

    Как-то по радио он услышал до боли знакомую песню. Первые слова успокоили, унесли в счастливое время:

                                          Тихо по веткам шуршит снегопад,

                                         Сучья трещат на огне.

                                         В эти часы, когда все еще спят,

                                         Что вспоминается мне?

                                         Неба далекого просинь,

                                         Давние письма домой.

                                         В мире чахоточных сосен

                                         Быстро сменяется осень

                                         Долгой полярной зимой.

    Вспомнился летний день, запах свежеиспеченною пирога в его квартире, Серегин смех, Татьяна с гитарой, ее голос. Он так и не решился удалить из памяти ее номер. Под воздействием песни, нахлынувших мыслей он машинально нажал на знакомые цифры. «Глупо, конечно, глупо искать дорогу в прошлое. Тем более, такому как ты, ведь по дороге нужно идти, а ты не сможешь. Что ты скажешь ей? Что любишь? А зачем ей любовь калеки?» И все-таки: «Снег, снег, снег, снег, снег над палаткой кружится...» Как всегда, вне зоны доступа.

                                                                                   * * *

    Дедушку Василия после завтрака понесло на разговоры. Вообще дед был большим оптимистом. Бывший наладчик машинного оборудования на швейной фабрике, потерявший слух после перенесенного несколько лет назад гриппа, пребывал с ним в палате только на время отсутствия сына. Тот трудился вахтовым методом и боялся оставлять отца, страдавшего провалами памяти, одного. При разговоре старик произносил слова, стараясь по выражению лица собеседника, уловить, понимают ли его. Сегодня Василию вспомнилась служба на Тихоокеанском флоте.

    — Это я подводником был, вот как, — дед время от времени прикасался к своей бороде, словно проверял, насколько гладко она побрита. Брился Василий станком ежедневно и тщательно. После бритья наливал на ладони тонизирующий лосьон и хлопал себя приятно пахнущей жидкостью по щекам.

    — Теперь порядок, — приговаривал дедуля с улыбкой, смотрись в зеркало. — Можно свататься. А чей ты это возиси с этой электрической? Я ее не жалую, — обращался он к нему

    — Так вот, — продолжал сосед, — флот — это особая статья. И лексикон особый. Я в отпуск приехал, бравый такой. Моряк, одним словом. Первый парень на деревне. Говорю сестренке младшей: «Принеси-ка мне, Анюта, баночку». Моя Анюта шкаф открыла, какую баночку спрашивает: «Двухлитровую или трехлитровую?» А мне смех. Баночка — это на флоте табуретка, значит. А ты где служил?

    Он подвинул листок, написал: «У меня была военная кафедра». Старик понимающе кивнул.

    Дверь приоткрылась. Медсестра Софья Георгиевна, просунув голову, убедилась, что никто не спит, объявила весело, глядя на него:

    — Принимайте гостей!

    Она посторонилась, пропуская вперед высокого широкоплечего коротко подстриженного парня в синем пуховике, в котором он не сразу узнал племянника.

    — Боже мой, Эдька! Я уже тебя не ожидал.

    Эдик наклонился к нему, сграбастал такими же длинными и сильными как у отца руками.

    — Вымахал, вымахал-то как всего за год. Раздевайся. Ты на чем добрался? Давно вернулся? Он, — показал глазами в сторону деда Василия, — глухой. Подвинув к себе листок, нацарапал старику: «Племянник Эдуард. Демобилизовался».

    Дед, надев очки, ознакомившись с написанным, направился к Эдуарду с протянутой рукой, тот поднялся навстречу:

    — С прибытием!

    — Вернулся позавчера, — отвечал Эдик, — меня товарищ привез, у него тут родственники живут в поселке. А ты, дядька, молодцом! Выходит, мои тебя сюда сослали? — проговорил он с сожалением.

    — Ничего. Мне здесь лучше, привыкаю помаленьку.

    — Не верю я, что ты привыкнешь. Что я тебя не знаю, тебе всегда на месте не сиделось, а теперь как привязанный. Слушай, мне ребята такую историю рассказали: у нас в городе в каком-то техникуме преподаватель был. Курил очень много. Заболела у него нога Тромбоз, что ли. Отняли ногу. А он курить не бросил. Вскоре отняли вторую. И парни, ученики его, что посильнее, приходили к нему утром домой, несли на руках из подъезда, усаживали в санки и везли в техникум, а потом обратно. Вот тебе и безногий.

    — Это в советские времена, наверное, было? Тогда люди образованные ценились, а сейчас что? С высшим образованием простыми работягами трудятся. Ты мне лучше скажи, что сам дальше делать собираешься?

    — Пока поработаю с батей.

    — А учеба? Мать переживает.

    — Учиться начну с осени, если поступлю. Я, дядька, решил в медицину податься. Хирург, например, из меня выйдет? А? — продемонстрировал он ему свои руки.

    — Ты что-то из крайности в крайность. Где экономика и где медицина?

    — Но почему из крайности в крайность? Я сразу хотел, но родители отговорили. А теперь созрел. Кстати, — перевел он разговор на другое, — мама тебе тут всяких разносолов отправила: огурцы, помидоры домашние.

    — Сама солила что ли? — не поверил он.

    — С Ингой на пару. Ингу я быстро в чувство привел, а то совсем разболталась. Кстати, а как мой плеер?

    — Работает. Ты, Эдик, меня так с ним выручил. Не представляю, что бы я без него делал.

    — А теперь я тебе еще один подарок привез: гирьки

    — Зачем?

    — Заниматься спортом под руководством врача. У меня тут и книжка с комплексами упражнений.

    — Нет, ну зачем они мне? — он сник, глядя на туман за окном.

    — Эх, дядька, дядька, — Эдик снова сграбастал его в свои объятия. — Вот что тебе скажу: я заметку читал в газете про бывшего военного. В таком же положении, как и ты, оказался. Только не одинок он был в своем несчастье. Протезы ему сделали, ходит, с тросточкой, но ходит своими ногами, можно сказать. Так что мы с тобой на моей свадьбе еще спляшем.

    — Если бы, — скептически произнес он, но предложение племянника задевало за живое, внушало надежду.

    Эдик посмотрел на часы:

    — Еще минут десять... Да, совсем забыл сказать. Мы же сюда женщину подвозили с мальчиком. Разговорились по дороге, она спросила, к кому мы едем, ну я назвал фамилию твою, имя. Аона так расстроилась, стала расспрашивать, что с тобой да как. Вы с ней, как я понял, в магазине вместе работали.

    — А как зовут ее? Как выглядит? — разволновался он.

    — Надо же, — Эдька хлопнул с досады ладонью по коленке. — Имя из головы вылетело. Тебя увидел и все... Кажется, Тоня.

    — А может Таня?

    — Слушай, может, Таня. Она твой номер попросила, говорит, что был у нее твой телефон, но потерялся. Она здесь в детском саду работает. Молодая, глаза светлые. Мальчика она одна растит, отец его утонул, что ли.

    — Утонул, говоришь? Вот о ком она тогда говорила на кладбище, — вспомнил он.

    — Что? — спросил Эдик.

    — Это я так.

    У племянника зазвонил телефон. Эдик поднялся, стал торопливо одеваться:

    — Побегу я, дядька, пора мне.

    — Помоги-ка мне в коляску перебраться, провожу до выхода.

    — Ты только не унывай, — просил племянник, — на права водительские сдам, будем мы с тобой на рыбалку ездить.

    — Спасибо, что навестил. Привет своим передавай.

                                                                                      * * *

    — Надо же, сколько событий сразу, — удивлялся он, возвращаясь в палату, — и Эдик, и гантели, и протезы какие-то. А ведь ему о протезах никто не говорил. Дорого, наверное, считают, что не по карману. И Татьяна, оказывается, где-то рядом с ним. А если придет, увидит его безногого? Нет, ни к чему это, все в прошлом...

    Взгляд остановился на принесенных племянниках пакетах. Надо же было и гирьки сюда притащить. Эдька, Эдька, вот выдумщик. С ним не соскучишься.

    Дед Василий спал, не сняв очки, уронив на грудь газету. Значит, никакая она не техничка, а Василий ему тогда о санитарке рассказывал... Выходит, это Татьяна была. И к нему она тогда поселилась. Почему? От безысходности? Но ведь если бы он ей был противен, разве бы стала с ним жить даже ради ребенка? Нет, не такой она человек, не такой. Другая бы на ее месте вообще от ребенка избавилась, а она... А он-то ходил перед ней гоголем, мол, подумаешь, техничка. Какой стыд! Да если бы даже и техничка, разве главное, кто человек по должности. Теперь-то он знал, что есть две категории людей: с душей и без, а не образованные и необразованные. Он ждал и боялся ее звонка. Что он ей скажет?

    Вскоре телефон завибрировал. Незнакомый номер.

    — Да.

    — Здравствуй, это Таня Сергеева. Ты помнишь меня?

    — Конечно, конечно, помню... Я обещал тебе перезвонить тогда и... — он забыл от волнения, что хотел сказать.

    — Я тоже тебе обещала.

    — Что? — насторожился он, боясь услышать что-нибудь неприятное, ведь преимущество было на ее стороне.

    — Что помогу. Только не отказывайся, пожалуйста.

    Он облегченно вздохнул. Говорят, от радости у людей вырастают крылья, а у него, казалось, выросли ноги. И были они сильными, крепкими, здоровыми. И мог идти он ими куда захочется.