ЎЎЎ Сяргей Бахрушын. Героі свайго часу: Павал Хмялеўскі ды Андрэй Паліцын. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Сяргей Уладзіміравіч Бахрушын - нар. 26 верасьня (8 кастрычніка) 1882 г. у губэрнскім месьце Масква Расійскай імпэрыі, у купецкай сям’і.

     У 1900 г. скончыў з залатым мэдалём ліцэй у памяць цэсарэвіча Мікалая, у 1904 г. гісторыка-філялягічны факультэт Маскоўскага ўнівэрсытэту, дзе быў пакінуты пры катэдры рускай гісторыі дзеля падрыхтоўкі да прафэсарскага званьня. У 1908 г. ён высунуў сваю кандыдатуру ў гар. Думу і пасьля абраньня займаўся пытаньнямі школьнай адукацыі ды дагляду сірот. Ад 1909 г. займаў пасаду прыват-дацэнта, а ад 1927 г. і да канца жыцьця прафэсара МДУ. У 1930 г. быў арыштаваны і ў 1931 г. сасланы ў Сяміпалацінск як удзельнік мітычнай “манархічнай змовы”. Вернуты ў Маскву ў 1933 г. Ад 1937 г. таксама працаваў у Інстытуце гісторыі АН СССР. У 1940-1950 гг. загадваў сэктарам гісторыі СССР пэрыяду фэадалізму. Чалец-карэспандэнт АН СССР і сапраўдны чалец Акадэміі пэдагагічных навук, зьяўляўся аўтар звыш за 200 працаў. Праўда, як і ўсе расійскія гісторыкі, ён адносіў літвінаў (беларусаў) да сучасных літоўцаў.

    Памёр Сяргей Уладзіміравіч Бахрушын 8 сакавіка 1950 г. у сталіцы РСФСР – СССР месьце Масква. 
    Літаратура:

*    Бахрушын Сяргей Уладзіміравіч. // Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 2. Мінск. 1996. С. 358.

*    Бахрушин Сергей Владимирович. // Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 297-298.

    Гэлена Красуцкая,

    Койданава

    БАХРУШЫН Сяргей Уладзіміравіч (8. 10. 1882, Масква — 8. 3. 1950), расійскі гісторык. Чл.-кар. АН СССР (1939). Скончыў Маскоўскі ун-т (1904), прыват-дацэнт (з 1909), праф. (з 1927) гэтага ун-та. Вучань В. В.Ключэўскага. Супрацоўнік (з 1937), заг. сектара ў Ін-це гісторыі АН СССР (1940-50). Працы па гісторыі Расіі (пераважна 16-17 ст.), рус. каланізацыі і гіст. геаграфіі Сібіры, крыніцазнаўстве, гістарыяграфіі і інш.

    Тв.: Научные труды. Т. 1-4. М., 1952-59.

    /Беларуская энцыклапедыя ў 18 тамах. Т. 2. Мінск. 1996. С. 358./

    БАХРУШИН Сергей Владимирович (1882-1950) — член-корр. АН СССР (1939), действительный член Академии педагогических наук РСФСР, лауреат Гос. премии (1942), заслуженный деятель науки Узбекской ССР.

    Род. в г. Москве, окончил гимназию (1900), Московский ун-т (1904), затем был оставлен при кафедре русской истории для подготовки к профессорскому званию. В 1908 г. сдал магистерские экзамены, зачислен приват-доцентом в ун-те. Позднее профессор до последних дней жизни. С 1939 г. одновременно старший научный сотрудник, затем заведующий сектором истории СССР до XIX в. Ин-та истории АН СССР (до смерти).

    Б. был одним из организаторов советской исторической науки. Оказал большую помощь в создании курсов истории Узбекской, Казахской и Туркменской ССР, Татарской, Коми и Якутской АССР, принимал активное участие в составлении и редактировании первых учебников по истории СССР для средних и высших школ, был редактором ряда крупных обобщающих трудов.

    Круг научных интересов Б. широк. Опубликовал около 160 работ, в том числе 150 в советское время. Большинство их относится к истории Киевской Руси, русского государства 15-17 вв., образования всероссийского рынка. Б. был крупным специалистом по истории Сибири. Труды его в этой области знаменуют новый этап сибирской историографии. Им намечен принципиально новый подход по сравнению с традициями дворянско-буржуазной историографии.

    Б. обращал большое внимание на изучение истории коренных народов Сибири. Значителен его вклад в изучении истории Якутии, в подготовке национальных кадров, научных работников для районов Сибири.

    Соч.: Исторические судьбы Якутии. — Якутия. Сб. Л., 1927, с. 275-322 (см.: С. В. Бахрушин. Научные труды III, ч. 2. М., 1955); Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв. М., 1927 (см.: С. В. Бахрушин. Научные труды. III, ч. 1, М., 1955); Очередные задачи исторического изучения Якутии. — Доклады на первой научной сессии Якутской базы АН СССР. Якутск, 1948; Положительные результаты русской колонизации в связи с присоединением Якутии к Русскому государству. — Прогрессивное влияние русской науки на развитие якутского народа. Сб. Вып. 1. Якутск, 1950, с. 54-75; Якутия в XVII веке, (главы 1, 3 и 5) Якутск, 1953.

    Лит.: Бахрушин Сергей Владимирович — БСЭ, т. 4. с. 329; Советская историческая энциклопедия. Т. 2, с. 176-177; Список научных трудов Бахрушина. — Вопросы истерии, 1950, № 6; Кафенгауз Б. Б. С. В. Бахрушин. — Ученые записки МГУ, 1952, вып. 156; Шунков В. И. Сергей Владимирович Бахрушин. — в кн.: С. В. Бахрушин. Научные труды. М., 1952, т. 1, с. 5-8; Андреев А. И. С. В. Бахрушин - Историк Сибири. — Ученые записки ЛГУ, 1953, № 157; Шунков В. И. Труды С. В. Бахрушина по истории Сибири. — В кн.: С. В. Бахрушин. Научные труды, т. III, ч. 1, М., 1955, с. 5-12; Список научных трудов — в кн. С. В. Бахрушин. Научные труды, т. 1, М., 1952, с. 9-20; т. III, ч. 2, М., 1955, с. 273-276; Сафронов Ф. Г. Бахрушин Сергей Владимирович. — Советские историки - якутоведы (био-библиограф. справочник). Якутск, 1973, с. 9-12.

    /Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 297-298./

                                                            ПАВЕЛ ХМЕЛЕВСКИЙ

    События иностранной военной интервенции начала XVII в. привлекли в пределы России большое количество иноземцев, часть которых впоследствии не смогла вернуться на родину и осталась в России. Гости Лжедмитрия, тушинцы, остатки оккупационной армии — поляки, лифляндские немцы (шляхтичи и пахолики), пестрый сброд, привлеченный в Москву надеждами на легкую наживу, — все они теперь, когда прилив начал спадать, оказались покинутыми на произвол судьбы в чуждой им стране, подобно случайным корабельным обломкам, занесенным волнами на далекий и негостеприимный берег. Многие остались в качестве пленников или томились в тюрьмах, «в тошном и тяжком будучи вязенье». «Из товарищества никто не страчен, — писал из Москвы осенью 1613 г. один поляк, — только тюрьмы наполнены и ожидают отыскание от короля его милости и от рыцарства». «А тому уже полтора года, как мы в тюрьме без вины своей, — жаловались заключенные в тюрьме на Унже поляки, — и уж, сидя, едва чуть живы как от голоду, и от великой наготы, и от кручины, и от болезни великой и, помня старинную сказку: Бог высоко, а приятели далеко, смотрим направо и налево, а никто ся нам не ставит ласково». Другие, более счастливые, сидели за приставами в ожидании «перемены», т. е. размена пленных, примиряясь с мыслью, если перемены скоро не будет, остаться в России, поверстаться и обзавестись семьей. Не малое число было и таких, которые, вроде Андрея Просовецкого, на последней стадии освободительной борьбы против интервентов успели примкнуть к ополчению Ляпунова или Пожарского и принимали участие в освобождении Москвы; достаточно напомнить, что одно время сам Сапега со своим товариществом вел переговоры о вступлении в ряды ляпуновской рати. Последние, в качестве верных слуг новой династии, в первые моменты были осыпаны щедрыми наградами, но не пользовались доверием русских людей, которые не могли не относиться подозрительно к вчерашним «губителям и кровопролителям неповинных новоизралтеских кровей», еще недавно сражавшимся в рядах «бесовского воинства», и сами они тяготились своим фальшивым положением на новой родине. На первых порах правительство Михаила Федоровича, из естественного чувства самосохранения, большую часть этих иноземцев, добровольно или недобровольно осевших в Москве, удалило постепенно в дальние сибирские города. Так, в 1619 г. в Сибирь было сослано сразу 75 человек «литовских людей»; в 1620 г. — Антон Добрынский с 36 товарищами поляками, литвою, немцами и черкасами, 8 немецких пахоликов, пытавшихся бежать в Литву, и 8 черкас; в 1621 г. - «литовские люди, поляки Литовского полку», новокрещен Самсон Навацкий, впоследствии прославившийся экспедицией на Енисей и на Лену, с женою и с ним 11 человек ¹ и т. д. Андрей Просовецкий был сослан в Соль Вычегодскую, откуда в 1623 г. он вместе с братом Иваном, женою и двумя людьми был отправлен в Томск; очевидно, опасались предприимчивого авантюриста: в Томске предписано было поставить для него и его семьи двор и огородить и быть при них «в приставстве» «добрым» служилым людям ².

    Иноземный элемент играет поэтому известную роль в жизни Сибири XVII в.; эти ссыльные «литовские люди», черкасы и немцы, нередко завоевывают себе почетное положение на дальней окраине государства, и из их среды выходят выдающиеся администраторы и участники походов в неведомые «немирные землицы».

    Среди иноземцев, сосланных в первые годы царствования Михаила Федоровича, находится и тот Павел Хмелевский, имя которого неразрывно связано с освобождением Москвы от поляков. До нас дошло дело, по которому Хмелевский был приговорен к ссылке в Сибирь ³, а среди документов бывших архивов Министерств юстиции и иностранных дел сохранилось много данных, касающихся его пребывания в Сибири ⁴. Это позволяет довольно полно восстановить судьбу этого польского выходца в России. На его примере можно поэтому конкретно представить себе характер иноземной, преимущественно польской, иммиграции, отмечаемой в начале XVII в., и роль, которую она сыграла в жизни Российского государства.

    Ротмистр Павел (иначе Бальцер) Павлов Хмелевский ⁵ был одним из многих польских шляхтичей — искателей приключений, которые в первые годы XVII в. ринулись на войну в Россию, «как на мед», по выражению Маскевича, в поисках добычи и счастья. Сперва мы находим его среди «рыцарства», служившего «тушинскому вору». В 1607 г. он ходил с Каширы «со многими литовскими людьми и русскими воры» под Коломну, но был отбит от города царскими воеводами. Когда, в связи с избранием королевича Владислава и заключением мирного договора между Польшей и Москвой ⁶, поляки стали уходить из Тушина в армию Жолкевского, Хмелевский тоже оказался в рядах польского гарнизона, оккупировавшего Кремль, и в 1612 г. сидел в осаде. В осажденном Кремле, среди «товарищества», не получавшего жалованья, тяготившегося бесцельным пребыванием в чужой стране и утратившего веру в успех, господствовало неспокойное и нервное настроение. У Хмелевского пошли нелады; он поссорился «невеликим делом» с Гонсевским; по его словам, их ссорил Руцкий, полк которого был настроен враждебно к нему и на него «доводил»; наоборот, за него стали тушинцы, весь полк пана Зборовского, и хотели Руцкого и Гонсевского убить. В результате этих интриг и ссор Хмелевский перебежал на сторону русских и выехал из Кремля к «боярам», стоявшим под Москвою ⁶. Перебежчика щедро наградили: «за выезд и за службу» ему был учинен оклад в 1000 четей и денежное жалованье из чети 150 руб. Он спешил выслужиться перед своими новыми друзьями и тогда же, вероятно, принял православие. Когда Ходкевич, идя на выручку осажденному гарнизону, пробовал войти в сношения с Заруцким, то Хмелевский открыл Трубецкому эти переговоры, и по его доносу был замучен на пытках другой польский перебежчик, Бориславский, будто бы служивший посредником при этих переговорах ⁷. Во время боя, решившего судьбу Москвы, когда Ходкевич пробовал пробиться в Кремль, Хмелевский мужественно сражался против своих соотечественников под знаменами Пожарского. В решительный момент Кузьма Минин и он перешли с тремя дворянскими сотнями за Москву-реку и стали против Крымского двора. Под Крымским двором и был ими нанесен окончательный удар польской армии, заставивший ее отступить. Хмелевский, таким образом, явился одним из главных героев освобождения Москвы ⁸, и видная роль, которую ему привелось при этом играть, сулила ему блестящую карьеру при новой династии. «Служба [его] государю известна», — говорил он с гордостью в 1614 г. Он утверждал, будто поляки сами приписывали ему свою неудачу под Москвою: «то де все Хмелевский делал, и его промыслом и указанием русские люди побили». «И как Хоткеева отбили, — говорил он с самохвальством, свойственным его собратьям-шляхтичам, — и как Хоткеев пошел прочь и у гетмана в полкех и у короля было трожды коло. И Хоткеев де спрашивал в коле всего рыцарства, коим обычаем Хмелевского от себя отогнали... И Хоткеев за то Гасевского и Руцкого бранил и с сердца Руцкого ударил: поднял де ты короля под Волок и меня под Москву, и я, тебя послушав, пришел под Москву, толко людей потратил и славу свою потерял». Далее он уверял, будто «черкасам приказ есть от короля, чтоб его, Хмелевского, голову принесли» ⁹, и что при набеге на Белоозеро черкасы расспрашивали про него, «где его съехать».

    По восшествии на престол Михаила Федоровича Хмелевскому «с товарищи» было пожаловано 2000 четей в Вологодском уезде ¹⁰. Кроме того, он получил поместья на Костроме и на Рязани; в Москве он приобрел двор на Арбате у Антипья. «Ты у государя пожалован и живешь при его царской светлости и во всем пожалован», — писали ему из Унженской тюрьмы польские «вязни» ¹¹. Но искателю приключений, вышедшему из состава «упрямого, своевольного, дерзкого» ¹² тушинского «товарищества», привыкшему к случайностям войны и к азарту сражений, было тесно и скучно в условиях мирной жизни, и трудно было ужиться в русской обстановке человеку с неуравновешенным характером и склонностью к авантюре, какими отличался Хмелевский. Его начинает тянуть обратно в Литву, тем более, что до него доходили слухи, что из-за него «король положил на его Павлова отца Хмелевского и на все племя опалу» и что его враги называют его «изменником и зрадцею». Все это нервировало польского шляхтича. Окончательно лишили его душевного равновесия неудачи в личной жизни: от него бежала и ушла в Вязьму «девка-литовка»; по словам его знакомых, он сильно по ней тужил и посылал за ней, «чтоб ее привесть к Москве для венца». Он писал ей с необычайной нежностью (письмо сохранилось в нескладном русском переводе): «я у ножик твоих, братесенку упаду, коли того доступишь, есть ли для меня и ты для матушки своей, чтоб нам обоим вместе быть; за тем сердцом твоим можешь кровне служить; а нужной смерти своей и в мочные руки свои, Софьюшка, поручаюся; а я не запомню милости твоея и слов твоих в том не отчаюсь, а от тебя желаю всего добра, Софьюшка, сердце мое» ¹³. Были и другие неудачи: казаки «отгромили» у него летом восемь лошадей, и это его так расстроило, что он готов был наложить на себя руки. В таком настроении он начинает поговаривать об отъезде в Литву; об этом он беседует со своими друзьями, панами Скоповским и Староховским. Пан Томаш Скоповский был в числе сидевших в осаде в Москве поляков и после взятия Кремля русским ополчением был отдан за пристава и жил у Ив. Ив. Пушкина и ждал размена пленных: у меня, говорил он, в Литве много родичей, и «его де не покинут, будет за него обмена; чаю де обмена и идет»; в случае, если «перемены» до весны не будет, он готов был жениться и повенчаться на Москве. Что касается Ивана Староховского, то он в свое время был у Марины Мнишек в Коломне, ходил с Ив. Заруцким под Переяславль, попал в плен и сидел за приставом у Ив. Никит. Романова; он был слишком скомпрометирован, чтобы думать о возвращении в Литву, и говаривал, что «ему в Литву не езживать, потому и появиться ему в Литве нельзя, служил де вору, да Маринке; учну де жить здесь и поверстаюсь». С ними Хмелевский при свиданиях обсуждал возможность побега и уговаривал их присоединиться к нему, но не встречал особенно горячего сочувствия: «будет де нам перемена, — говорили они в ответ, — а не будет, и они с ним поедут». «И как они станут про отъезд меж себя говорить, и они говорят надвое, иногда они захотят, ино он не похочет, а коли он захочет, ино они не похотят; а говаривали они про то во пьянстве, а как проспятся, и они опять раздумают». Хмелевский не ограничился разговорами. Он попробовал подготовить почву для своего возвращения и сделал попытку послать в Смоленск письмо «всему рыцарству, его милости гетманову полку, ротмистрам и поручикам», в котором старался оправдать свое поведение. Письмо было анонимное и подписано только инициалами.

    Замысел Хмелевского и посылка им письма в Смоленск открылись благодаря доносу его человека, немчина Александра Карпова. Александр Карпов — тоже не лишенная интереса личность: уроженец Лифляндской земли, он пришел к Москве в войске гетмана Ходкевича в 1612 г., был в городе, затем перебежал в таборы, в полк кн. Трубецкого, за что бояре поверстали его поместьем в 500 четей и учинили ему денежное жалованье в 20 руб. и корм ему давали. Новоиспеченный помещик не воспользовался, однако, боярским пожалованьем, пошел жить к немецкому попу и вместе с ним съехал в Ярославль, где добровольно поступил во двор к находившемуся там Хмелевскому; тяготясь тяжелым нравом нового хозяина, он «многажды» у него отпрашивался на волю, и Хмелевский не без основания опасался, что он от него сбежит. Когда из-под Тихвина были доставлены в Москву пленные «немцы», Александр Карпов виделся с ними и, узнав от них, что его дядя в Новгороде и зовет его, заговорил о том, чтобы ему самому ехать под Новгород с казаками. Хмелевский «лаивал» его за это и грозил, что «велит его за то повесить...». Услыхав, что Хмелевский собирается в свое вологодское поместье, Александр в пьяном виде стал говорить: «Яз де с Павлом в поместье ехать не хочу, мне де и самому поместье дано!». Хмелевский, со свойственной ему вспыльчивостью, «с сердца» посек его саблею, а затем «велел был его лечить» ¹⁴. Того же дня Александр сбежал от Хмелевского и немедленно 17 января 1614 г. явился к боярам с доносом на своего господина, что он хочет изменить, отъехать к литовским людям, с каковой целью он заложил свой двор и едет в вологодское свое поместье, чтоб, «разоря и выграбя» его, пробраться к литовским людям, которые воюют за Вологдой. Одновременно он донес и о посылке осенью в Смоленск человека «с грамотками»; в соучастии он обвинял Скоповского, Староховского и человека Хмелевского — литвина Якушка Протоцкого. Немедленно начато было следствие, которое подтвердило главные пункты доноса; удалось даже разыскать и самые «грамотки», не дошедшие до назначения. Уже 19 января думный дьяк Сыдавной Васильев сделал доклад обо всем деле государю, который приказал пытать Хмелевского. Чашник князь Аф. Вас. Лобанов-Ростовский и Сыдавной Васильев, которым было поручено «ехать к пытке», уговаривали Хмелевского сознаться, «чтоб он сказал правду непорчен, а государь милосерд, портить тебя не велит, а только правды не скажешь, и тебе порчену правду сказать же». Хмелевский, несмотря на уговоры, запирался; приступили к пытке, и он сознался, что хотел ехать летом в Смоленск со Скоповским и Староховским. В оправдание он прибавил басню, будто «ехать было им для того, как бы им митрополита Филарета выкрасть». Результаты допроса «с пристрастием» были доложены боярам, которые приговорили отписать на государя двор и все имущество Хмелевского. 20 января был пытан Староховскйй, который признался, что говорил с Хмелевским про отъезд, «и то не прямым сердцем, и что была его говорка, а умысла не было». Томаш Скоповский на пытке отрицал свою вину совершенно и утверждал, что «про отъезд с ним в Литву мысли и говорка [у него] никак не было». 24 января состоялся указ о ссылке Павла Хмелевского, Ив. Староховского и Якушка Протоцкого «за измену» в сибирские города ¹⁵.

    Павел Хмелевский был отправлен в Тобольск в качестве серьезного государственного преступника; его, Староховского и Якушка везли скованными. Царской грамотой от 25 января 1614 г. тобольским воеводам кн. Ив. Петр. Буйносову-Ростовскому «с товарищи» предписывалось их «посадити в крепкую тюрьму и... в тюрьме беречи накрепко, чтобы они никуда не ушли никоторыми делы»; «И однолично-бы есте велели к ним держати береженье великое, чтоб они не утекли». На содержанье повелевалось давать «по две деньги человеку на день... из Тобольских доходов». Доставлен был Хмелевский с товарищами по несчастью на место назначенья 23 марта; в Тобольске их посадили в «крепкую» тюрьму и приставили к ним приставов; содержанье, назначенное им в Москве, оказалось, однако, не соответствующим тобольским условиям, и воеводы «для хлебной дорогови» до государева указа «прибавили им всем 4 деньги на день» ¹⁶.

    Судьба Хмелевского не должна была, однако, замкнуться в стенах тобольской тюрьмы. При недостатке в людях в тогдашней Сибири, администрация всегда нуждалась в сотрудничестве каждого более или менее способного и энергичного ссыльного. Вскоре мы не только находим его на свободе и зачисленным на «государеву службу» со званием тобольского сына боярского, т. е. в наиболее высоком разряде сибирских служилых людей, но и исполняющим ответственные административные поручения тобольских властей ¹⁷. В 1622 г. он был назначен управлять вновь основанным Енисейским острогом, но, впрочем, был вскоре сменен присланным из Москвы воеводою Яковом Хрипуновым ¹⁸. В 1625 г. его посылают «обыскать про мангазейских прежних воевод», в частности про Дмитрия Погожего; вчерашнему колоднику и государственному изменнику поручалась ревизия деятельности воеводы одного из богатейших сибирских городов. Он хвалился впоследствии, что ему удалось доказать «налоги и насильство... многое» Погожего и целый ряд злоупотреблений с его стороны ¹⁹. Однако во время ревизии он сам попользовался, а через его посредство и тобольские власти. Мангазея, «злотокипящая государева вотчина», с ее, казалось, неистощимыми пушными богатствами, шедшими с Енисея и его притоков и с «великой реки» Лены, представляла собой такое золотое дно, мимо которого не мог проехать ни один представитель тобольской администрации без того, чтобы не поживиться.

    Отправляясь на ревизию, Хмелевский захватил с собою четыре больших бочки вина, частью купленного, частью ссуженного, и котлы винные для куренья вина на месте: трубы он делал на Турухане, и ведро самогонного вина обошлось ему в 15 рублей. В Мангазее государева кабака не было, и операция с торговлей вином, особенно на Турухане, где бывал «съезд большой» торговых и промышленных людей, принесла Хмелевскому большие выгоды. Он вывез из своей командировки около 15 сороков соболей, 25 недособолей, 724 выимка собольих, более 900 пупков,, более сотни белых песцов, 6 песцов голубых, 15 бобров и кошлоков, 162 заечины, несколько одеял, кафтанов и шуб пупчатых, песцовых и бельих, 4 шапки хвостовые собольи, 16 пластин собольих, много всякого лоскута и более дешевой рухляди, всего приблизительно на 1140 руб. ²⁰. На обратном пути в августе 1626 г., на Обдорской заставе, к Хмелевскому на судно явился таможенный голова, но он «учинился силен» и не допустил осмотра своих пожитков. Таможенный голова послал о том «особную» грамоту в Тобольск воеводе кн. Андр. Анд. Хованскому. Павел Хмелевский в это время занимал настолько видное административное положение в Тобольске, что известие о совершенных им злоупотреблениях всполошило всю тобольскую высшую администрацию, тем более что некоторые лица из ее состава были в них до известной степени замешаны. Во всяком случае дело было настолько важно, что воеводы сочли его одним из таких, когда надлежало, по наказу, «советовать» с архиереем. По приезде Хмелевского воеводы кн. Хованский и Мир. Андр. Вельяминов вместе с дьяками Ив. Федоровым и Степ. Уготцким 25 сентября пришли к преосв. Макарию, и кн. Хованский сообщил ему о подозрениях, которые падают на Хмелевского. Тут вскрылась неожиданная подробность, — Мих. Андр. Вельяминов повинился: «дал де и я Павлу Хмелевскому вино, ведер 5 или 6»; затем выяснилось, что вином ссудил его также письменный голова Семен Чаплин. Вызванный на допрос к архиерею, Хмелевский сознался во всем. По распоряжению из Москвы он был бит кнутом нещадно и рухлядь его была конфискована. Вельяминов отделался выговором: «то делаешь негораздо, — писали ему из Москвы от имени государя, — что с Павлом Хмелевским ссужаешься и в Мангазею вино возить даешь» ²¹.

    Однако в XVII в. на злоупотребления при исполнении служебных обязанностей смотрели чрезвычайно просто. Хмелевский не только был оставлен «по прежнему в государевой службе», но и нисколько не потерял своего значения в Тобольске. В 1630 г., по его челобитью, он снова был послан в Мангазею с государевыми хлебными запасами. Из года в год отправлялся морем из Тобольска хлебный караван в Мангазею для снабжения продовольствием гарнизона, заброшенного в этот дальний «беспашенный» и «бесхлебный» город; во главе экспедиции всегда ставился сын боярский, так как провезти хлеб было делом далеко не простым ввиду частых бурь на Тазовской губе и опасности со стороны «немирных иноземцев» — «кровавой самоеди», кочевавшей по берегам моря и р. Пура. В Мангазею Хмелевский прибыл в тот момент, когда там разгоралась серьезная «смута». Отношения между двумя мангазейскими воеводами — Григ. Ив. Кокоревым и Андр. Фед. Палицыным, враждебные с самого начала их совместной службы, принимали характер, грозивший безопасности вверенного им города. С каждым днем эти отношения все обострялись, и развертывавшиеся события приближали ход дела к тому, что и случилось в марте следующего года, т. е. к открытой войне между обоими воеводами. Хмелевский быстро сошелся с А. Ф. Палицыным. Сравнительно образованный, начитанный, говоривший по-польски, Палицын любил общество ссыльных поляков и черкас, и в Мангазее к его сторонникам принадлежали служившие в гарнизоне ссыльные черкасы, между тем как прочие служилые люди оставались верны Кокореву. Хмелевскому предстояло пробыть всю зиму в Мангазее в ожидании навигации. Он поехал на Турухань, «по обещанью к Николе чудотворцу помолиться», имея в виду повторить свой неудачный опыт с винной продажей; с собою он привез из Тобольска 20 ведер вина да меду 10 пудов, а в Мангазее воеводы дали ему: Кокорев — «бочечку» вина ведер в 5, Палицын — «бочечку» ведер в 7. На Турухане он ставил «братчины медовые», продавал вино по полушке за скляницу, а мед по 5 и 6 руб. за бочку. Сам он говорил впоследствии, что купил на Турухане 10 сороков соболей, из них 7 послал продать на Руси и выручил 400 руб.; это был, очевидно, доход от винной продажи ²². Находясь на Турухани, молясь и торгуя вином, Хмелевский не порывал завязавшихся дружеских отношений с мангазейским воеводою А. Ф. Палицыным, с которым он был в переписке, и когда в Туруханское стали доходить слухи о начавшихся в Мангазейском городе военных действиях между воеводами, а затем и сами воеводы стали обращаться с прокламациями к «мирским людям» на Турухань, причем каждый старался обеспечить себе их поддержку, то Павел Хмелевский принял сторону Палицына и привел Туруханское на его сторону. По его настоянию был смещен туруханский приказный человек Федор Игнатьев Момот, считавшийся сторонником Кокорева. Когда Игнатьев попытался отправить сообщение о случившемся к Кокореву, то Хмелевский послал за гонцом своих «воровских погонщиков», перехватил отписки и, «распечатав те отписки», «вычитал воровски, без государева указу, неведомо почему»; самого Федора Игнатьева он «не по одно время» бил в церкви, приходил к нему на подворье и выбивал окна у избы. Немногочисленных в Туруханском сторонников Кокорева из мирских людей он грозил «пометать в воду». Терроризовав партию Кокорева, он образовал своего рода временное правительство в Туруханском. Он собрал в трапезную церкви Преображенья, служившую местом собраний туруханского мира, всяких людей и говорил им: «кому де будет до кого дело, и те б де люди о том извещали ему, и яз де иного в воду, а иного на кол посажу». Собрание это носило необычайный характер: своим людям он велел с ружьями стоять за трапезою; сам он вошел туда в зипуне с саблею в руке, «и на лавку посторонь Николина образа саблю клал» и говорил, придя в церковь: «Мирские люди, не осудите; не для вас, мирских людей, хожу с оружьем — блюдяся от сына боярского Федора Момота» ²³. Деятельность Хмелевского была оценена по заслугам Палицыным. Он писал мирским людям в Туруханское, убеждая их действовать во всем, «посоветовав с Павлом Хмелевский». «И вам бы, господа, — говорилось в одной из его «грамоток», — поговоря с Павлом Хмелевским, а велеть того Федора Момота, взяв, отдать за пристава, а на [его] место велеть бы вам быть у государева дела Павлу Хмелевскому да Роману Дмитриеву» ²⁴. Наоборот, Гр. Кокорев в своих прокламациях не щадил красок, чтобы его опорочить. «А тому я вашему благоразумию дивлюсь, — писал он запальчиво Туруханскому миру, — что вы, ведая его Павликово воровство, не вкините в тюрьму до государева указу... А наперед того он, Павлик, бит кнутьем в Тобольске за соболи, а не за винную и табачную продажу и не за такое воровство, что было ему воровски отнять без государева указу отписки, а ныне за такое воровство велят его, Павлика, по государеву указу повесить, а отпущен он, Павлик, для должишков своих, а не для винные и табачные продажи и не для торгу, воровства и воровского заводу у туруханского сиденья; да и про то ему, Павлику, скажите, что он, воруючи, хочет меня без государева указу повесить за ногу; и за мое службишко, и кровь, и раденье ко государевым делам не токмо за меня, и за сапог мой, велит государь... таких воров, как Павлик Хмелевский, повесить десять. А как Павлик Хмелевский бился за короля своего литовского, и я, господа, как сидел на коне противу литовских людей и бился тогда за церкви Божий и за государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии и за православную веру, и тогда бривал хохлы по плеч лучше того Павлика; а тому бы Павлику за его воровство и винную продажу положил шингаркин чюпрун на хохол и бочку с вином на горло; а добрые люди и в Польше вином и табаком не торгуют, а торгуют бабы шингарки» ²⁵. Туруханское осталось верно Палицыну не только благодаря энергии Павлика Хмелевского, но вследствие связей самого Палицына с мирскими людьми и симпатий, которыми он пользовался среди них. Война обоих воевод кончилась вничью; Палицын отступил из-под осажденного им Мангазейского города на Енисейский волок к Туруханскому, а затем проехал в Тобольск. Поехал в Тобольск и Павел Хмелевский. Здесь в его отсутствие произошла смена воевод, и он нашел в этой должности приехавших только что из Москвы кн. Фед. Андр. Телятевского и Фед. Ив. Погожева. Последний приходился родственником тому Дмитрию Погожему, деятельность которого в Мангазее в свое время была изобличена ревизией Хмелевского; поэтому в его лице он встретил врага. Хмелевский жаловался, что Федор Погожий, «рьясь на него за то, что он по его брате не покрывал», всячески мстит ему «недружбу». Зато старший воевода, кн. Телятевский, бывший не в ладах со своим товарищем, относился к Хмелевскому очень благосклонно; говорили, что он его «жалует и бережет», и когда в марте 1632 г. на него стали поступать первые доносы, он грозил доносчику «пыткою и огнем», принуждая его «свести» обвинение с Хмелевского ²⁶. Однако положение самого Телятевского не было прочно. Против него объединились, чтобы его погубить, такие влиятельные лица, как его товарищ по воеводству Ф. Погожий, сам архиепископ Макарйй и живший в Тобольске, пока шло предварительное следствие о мангазейской смуте, опытный и тонкий интриган А. Ф. Палицын, подозревавший, что Телятевский «дружит» его противнику Кокореву, и некоторые второстепенные члены тобольской администрации — сын боярский Герасим Обольянинов и другие. Затеяна была сложная и хитро сплетенная интрига, душой которой был Федор Погожий, и составлен был обширный донос на Телятевского. Предприятие было очень рискованное, и сам Макарйй рисковал остаться «без пестрой рясы», а Погожий «без головы», поэтому все было обставлено так, чтобы высокопоставленные вдохновители интриги были в стороне. Погожий воспользовался случаем, чтобы свести счеты и с Хмелевским. В «известное письмо» были внесены четыре статьи, направленные против ссыльного поляка. Помимо доноса о винной продаже и самоуправстве в Туруханском, его обвиняли в неблагочестии (что он в Туруханском «ходил к церкви в одном полукафтанье и поругался местному образу Николы чудотворца и носил с собой саблю и ставил за образы») и в «государеве деле». Последнее заключалось в том, что Хмелевский распускал слухи про неспокойное состояние Москвы — будто «делается на Москве негораздо»; такие известия он сообщал, по словам доносчиков, Аф. Палицыну в письме, посланном из Туруханского в Мангазейский город ²⁷. Эти два обвинения были особенно тяжки в отношении к ссыльному литовцу. Впрочем, это не был первый подобный донос. Ещё зимою 1625/26 г. на него извещал его человек Федька Митрофанов «про литовскую ссылку, как он, Павел, писал с племянником своим с литвином Дроздовским грамотки», а другой его человек, Гришка Федоров, доносил на него про государеву чашу, будто он про государево многолетнее здоровье пил недостаточно «честно», на землю лив ²⁸. Теперь Федор Погожий, воспользовавшись новыми доносами, отдал Хмелевского и его людей за приставов. Хмелевский бил челом государю и подал две челобитные Макарию, жалуясь на пристрастное отношение Погожего, и просил взять его к Москве, а если этого нельзя, то «отпустить на свою государеву службу в новую землю на великую реку Лену или в Мангазейский уезд, поискать тебе, государю, прибыли». Из Москвы последовал указ на имя Макария, чтобы Хмелевского отдать на поруки и жить ему в Тобольске и «никуда не съезжать» ²⁹.

    Донос на кн. Телятевского кончился ничем. Расследование показало очень явно нити интриги, но когда эти нити привели к лицам, стоящим близко к правящим кругам, дело было прекращено. Что касается доноса на Хмелевского, то следствие по нему велось в июне 1634 г. Факт винной продажи был установлен ³⁰; что касается прочих пунктов обвинения, то они подтвердились лишь в слабой мере, и «грамотка» Павла Хмелевского, представленная А. Палицыным, оказалась совершенно невинной по содержанию ³¹. Окончательный результат следствия неизвестен; во всяком случае, дальнейшего влияния на служебную карьеру Хмелевского оно не имело, и в 1638 г. было даже удовлетворено его ходатайство об отпуске его к государю, к Москве ³².

    Возвратиться в Москву Хмелевскому все-таки не удалось. Его своевольный дух и ничем не сдерживаемая буйность погубили его окончательно в тот самый момент, когда царская опала была с него снята и ему открывались новые возможности. Он, по-видимому, оказался жертвой той борьбы, которую повел тобольский воевода кн. Мих. Темкин-Ростовский против влиятельных в Тобольске ссыльных иноземцев. Кн. Темкин-Ростовский недолюбливал «немцев». Когда один из таких ссыльных иноземцев, «немчин» Савва «Француженин» ⁸³, обратился к нему с просьбой отпустить его в Верхотурский уезд для поисков железной руды, то он резко ему ответил: «Государь потерял казну под Смоленском, немцам... (он прибавил ругательство) роздал, а после того в медной руде потерял казну немцам же, а я так терять не хочу!» и прогнал его. Это и послужило началом открытой борьбы, которую в течение более года пришлось вести тобольскому воеводе со ссыльным «француженином». В борьбу вмешались младший воевода Андрей Вас. Волынский и оба дьяка, враждовавшие с кн. Темкиным-Ростовским и потому принявшие сторону Саввы; в нее сам Темкин вовлек русских служилых людей и пробовал вовлечь весь город, кончая юртовскими татарами и бухарцами. В этой борьбе лишь как эпизод входит столкновение Хмелевского с архиеп. Нектарием, сторонником кн. Темнина-Ростовского. Нектарий мало был похож на своего предшественника, умного и энергичного Макария; по собственному признанию, он был «человек пустынной — всякие дела не за обычай». Он с трудом справлялся с буйной дворней Софийского дома и совершенно растерялся в той сети интриг и «заводных доводов», в которую попал в Тобольске; он во всяком случае неспособен был на все махинации, которые приписывал ему, правда очень глухо, в своих речах «немецким письмом» Савва «Француженин», но поддерживал кн. Темкина-Ростовского, потому что тот был начальным человеком в Тобольске. Столкновение с этим недалеким и слабым человеком, сильным своею слабостью, завершило карьеру Хмелевского. 24 января 1638 г. к архиепископу прибежало двое «ребят» Павла Хмелевского, один весь в крови, а другой «жжен огнем», с жалобой на разврат и жестокое обращение своего господина. Отец духовный Хмелевского подтвердил их показание. Архиепископ велел дать обоих ребят за приставов. Павел Хмелевский со свойственной ему необузданностью «учинился силен, к сказке не пошел», а подал в съезжей избе явку на архиепископа, «будто тех ребят велел дать за приставы, по наученью, напрасно». С этого момента начинается борьба между ним и высшими тобольскими властями: он не только «опозорил» архиепископа своей явкой и его «оглашает напрасно», но и «бесчестит и оглашает неделом» самого кн. Темкина-Ростовского, и эта борьба совпадает с той «смутой» в Тобольске, которая была вызвана недоразумениями между тем же Темкиным-Ростовским и Саввой Француженином. Как раз в это время пришла царская грамота об отпуске Хмелевского к Москве. Хмелевский торжествовал победу. «А ныне, — писал Нектарий государю, — того Павла Хмелевского по твоей государеве грамоте велено отпустить из Тобольска к тебе, государю, к Москве, и он... на меня похваляется всяким дурном». Робкий преосвященный испугался и стал бить челом государю об обиде и о защите как от Павла Хмелевского, так и от Саввы «Француженина», обвинявшего его в том, что он заодно с Темкиным-Ростовским. В Москве челобитье архиепископа, затравленного собственною дворнею в Софийском доме, вызвало сочувствие. Осенью 1638 г. на имя Андр. Вас. Волынского и дьяков была послана царская грамота с повеленьем, чтоб они «богомольцу нашему Нектарию, архиепископу Сибирскому и Тобольскому, наше жалованье сказали, что мы его, богомольца своего, пожаловали, велели на тех тобольских детей боярских на Павла Хмелевского да на Савву Француженина дать оборонь, Павла Хмелевского посадить на неделю в тюрьму, а Савву Француженина бить батоги и посадить на неделю ж... да и стольнику и воеводе кн. Мих. Темкину-Ростовскому наше жалованье потому ж сказали, что мы его жаловали, на тех тобольских детей боярских за его безчестье потому ж велели оборонь дать.., а из тюрьмы выняв, их разослать по городам». Савва Француженин был сослан в Кузнецкий острог, где он занял по-прежнему довольно видное положение. Что касается Павла Хмелевского, то его назначено было отправить в Томск, с тем, чтоб ему служить там с детьми боярскими, и за ним было сохранено денежное, хлебное и соляное жалованье, тот же оклад, что ему был в Тобольске ³⁴. По пути в Томск Павел Хмелевский умер.

    Так закончилась карьера этого странного человека. Авантюрист, случайный сподвижник Пожарского и Минина, колодник, заброшенный в тобольскую тюрьму, администратор и ответственный исполнитель воеводских поручений, он в конце концов безвестно погубил свою полную приключений жизнь в Сибири. В нем было мало привлекательного. Заносчивый, несдержанный, дерзкий, он вызывал и страх и раздражение. Характерной чертою его была неуравновешенность, граничившая с истерией: когда черкасы отгромили у него лошадей, он «было мало не зарезался»; приводимый к пытке, он начинал плакать; бывали у него порывы, бешенства, когда он в состоянии был ударить саблею своего человека, а потом, опомнившись, приказывать его лечить. Он был жесток; в его устах постоянно звучала угроза: повесить, посадить на кол, утопить; своих людей он «бил и увечил», и они неоднократно подавали на него доносы, стремясь «избыть холопства»; когда в одном случае ему возвратили доносчика, наказав батогами, то «по Павле Хмелевском в том велено взяти поручную запись того Гришку не убить и не изувечить». Несдержанный: в своих порывах, он не стеснялся в средствах достижения своих целей; в Сибири были «многие на него, Павла, челобитчики в насильствах»; у своего соотечественника тобольского служилого литовца Яна Кучи он отнял землю и сенные покосы, самого его бил так, что тот был «едва жив»; грабил и бил он и других тобольских служилых людей. Так же несдержан был он и в своих страстях. Его разврат, по свидетельству его духовного отца, превосходил всякие грани. При всем том этот необузданный, развращенный и жестокий человек благодаря своим способностям и знаниям занял выдающееся положение на своей новой родине ³⁵.

-----------------------------

    ¹ ЦГАДА. Портф. Миллера, № 541, лл. 59, 69 об., 116, 149 об.

    ² ЦГАДА. Портф. Миллера, № 541, лл. 214 об. — 218 об.; Сиб. приказ, стб. 159, л. 79. В 1631 г. на содержание Просовецких выходило в год более 100 руб.

    ³ «Русский архив», 1863, изд. 2-е, стб. 42—84. «Дело об измене ротмистра Хмелевского». Акты исторические (АИ), т. III.

    ⁴ Документы бывших архивов Министерства иностранных дел и Министерства юстиции ныне хранятся в ЦГАДА. — Примечание редакции.

    ⁵ Имя «Бальцер» устанавливается сыскным делом («Русский архив», 1863, изд. 2-е, стр. 59—60), отчество — «Записками, к истории Сибири служащими», напечатанными в «Древн. Росс. Вивл.», т. VI, и документами ЦГАДА. — Прик. дела ст. лет., 1630, № 71.

    ⁶ «Летопись о многих мятежах», изд. 1788 г., стр. 142. Имеется в виду договор, заключенный боярским правительством («Семибоярщины») после низложения Василия Шуйского. — Примечание редакции.

    ⁷ С. М. Соловьев. История России с древнейших времен (иод. «Обществ, польза»), кн. 2, стб. 1026.

    ⁶ «Летопись о многих мятежах», стр. 261. Подобная характеристика не подтверждается приведенным материалом и является явным преувеличением. — Примечание редакции.

    ⁹ «Русский архив», 1863, изд. 2-е, стб. 60-61.

    ¹⁰ Л. М. Сухотин. Первые месяцы царствования Михаила Федоровича. М., 1913, стр. 164.

    ¹¹ Т. е. узники, которых держали связанными. — Примечание редакции.

    ¹² Выражение Жолкевского (рукопись Жолкевского, стр. 136).

    ¹³ «Русский архив», 1863, изд. 2-е, стб. 57.

    ¹⁴ «Русский архив», 1863, изд. 2-е, стб. 47.

    ¹⁵ Ср. царскую грамоту в Пермь об отправке на Верхотурье Хмелевского и Староховского в т. III Актов исторических, № 7, стр. 7. Из дела о конфискации имущества Хмелевского («Русск. архив», 1863, изд. 2-е, стб. 66—69) мы узнаем любопытные подробности об обстановке жизни служилого человека в Москве начала XVII в. Двор Хмелевского у Антипья состоял из белой горницы на подклети, которая рублеными сенями соединялась с прирубленным сзади чуланом, все на одной «подсени», дубовой избенки и погребной у ворот. Внутренняя отделка не отличалась роскошью: стол «огибной, дощеной», для которого предназначались две скатерти, хранившиеся в коробке новгородской, ящичек липовый, замочек медяный козликом, постель с кожаным «тюшаком», подложенным сукном рудожелтым, с пуховой подушкой под ветхой бархатной наволокой и с одеялом «холодным» — из выбойки кизылбашской на бумаге хлопчатой, подложенной «червчатой зенденью». Из посуды было только самое необходимое: два блюда и тарелка оловянные, два «котлика» медные маленькие с дужками железными», сковородка блинная железная да таган железный поварской о четырех ногах. Зато было много служилой рухляди, русского изделья («сабля московское дело»), а также старые польские вещи и даже произведения иностранного мастерства (замки ружейные «свицкие», узды с немецкими удилами, два самопала «свицких» и др.). Ходил Хмелевский, по-видимому, в польском платье: упоминаются епанча настрафильная на подкладке из зеленого сукна рословского, а на ней «кляпуши и строка светлозеленый шолк, а ожерелье большое», бешмет и однорядка; к туалету относился и «мешок тафтяной ценинный», в котором хранилось зеркало, «да гребешок изломан» и т. п. На дворе у Хмелевского было семь лошадей, двое саней «пошевней», телега двоеколка, запасных четыре колеса, две оси тележные. У него было много и дворовых людей («Русск. архив», 1863, стб. 66—69). Кроме Александра и Якушка, упоминаемых в деле, при ликвидации его двора у него оказалось еще пять человек людей» из них трое несомненно литовцы. Позднее в Тобольске Хмелевский обзавелся тоже, двором и имел несколько человек людей, в том числе был один крещёный «самоедин» Ивашко. Вчем Хмелевский ходил в Сибири, дают понятие рассказы о том, что он ходил в Туруханскую церковь в «однорядке» или «полукафтанье» и с саблею; из Тобольска он ездил за город на лошади «с саблею, и на луке ж у него пищаль» (ЦГАДА, Прик. дела ст. лет, 1632, № 46 и др.).

    ¹⁶ Портф. Миллера, № 451 («Списки с государевых грамот об опальных людях») л. 4 об. — 5 об., 311 об.

    ¹⁷ В 1621 г. освобожден и Якушко Протоцкий (там же, л. 141).

    ¹⁸ «Древн. Росс. Вивлиофика», т. VI, «Записки, к истории Сибири служащий».

    ¹⁹ Прик. дела ст. лет, 1630, № 79.

    ²⁰ Сибирский приказ, стб. 11 и 15. Конфискованная мягкая рухлядь Хмелевского была оценена в 1177 р. 2 а. 2 д. (стб. 11, л. 28), но в эту сумму входила стоимость, и его носильного платья.

    ²¹ Сибирский приказ, стб. 11.

    ²² Прик. дела ст. лет, 1632 г., № 62.

    ²³ Там же, 1634 г., № 23 и 78; 1632 г., № 46; 1631 г., № 10; 1632 г., № 62 (12, 14 и 15 статьи «известного письма»).

    ²⁴ Там же, 1630, № 71. л. 504.

    ²⁵ Там же, лл. 415, 416-417.

    ²⁶ Там же. 1632 г., № 46; 1630 г., № 79.

    ²⁷ Там же, 1634 г., № 78; 1632 г., № 60 (статьи 12—15 «известного  письма»).

    ²⁸ Прик. дела ст. лет, 1634 г., № 78; 1632 г., № 60; Сиб. приказ, стб. 13

    ²⁹ Там же, 1632, № 46.

    ³⁰ Там же, 1634 г., № 23; 1632 г., № 60.

    ³¹ Там же, 1634 г., № 78 (перевод «грамотки» — л. 328); 1632 г., № 60.

    ³² Сиб. приказ, стб. 571.

    ³³ Савва «Француженин» — не менее любопытная личность, чем Хмелевский. Сам он пишет про себя: «Jе suis jentilhomme françois envoyè du pais de Holande, de la part du comte Morice. Le mètropolite Rostosqui m’a bapticè et m’a donnè le nom de Saba» (Сиб. прик., стб. 571). В Сибирь он сослан был в 1615 г. (Портф. Миллера, № 541, л. 14), причина его ссылки неизвестна. В качестве тобольского сына боярского он исполнял ряд административных поручений: ходил во главе экспедиции по соль на Ямыш-озеро (РИБ, т. VIII, стр. 339), дозирал Тобольский уезд (Н. Н. Оглоблин. Обозрение столбцов и книг Сиб. приказа (1592-1768 гг.), 1, стр. 301), собирал ясак с Кодских волостей (Сиб. прик., стб. 27) и т. д.

    ³⁴ Сиб. приказ, стб. 571.

    ³⁵ Говоря о «выдающемся положении» П. Хмелевского, С. В. Бахрушин, очевидно, имел в виду ряд административных постов, на которые назначался Хмелевский. — Примечание редакции.

    (Впервые напечатано в кн. «Сборник статей по русской истории, посвященной С. Ф. Платонову». Пг., 1922, стр. 269-285).

    /Бахрушин С. В.  Андрей Федорович Палицин. // Научные труды. Т. ІІІ. Избранные работы по истории Сибири XVI-XVII вв. Часть первая. Вопросы русской колонизации Сибири. в XVI  XVII вв. Москва. 1955. С. 163-174./

                                                                           *****

                                                                           *****

                                                    АНДРЕИ ФЕДОРОВИЧ ПАЛИЦЫН

    В русской исторической литературе мы находим очень мало характеристик частных лиц Руси XVI-XVII вв. В. О. Ключевский мастерской рукою начертал художественные жизненные образы Иулиании Осорьиной, кн. И. А. Хворостинина, Ф. М. Ртищева, А. А. Ордына-Нащокина, кн. В. В. Голицына. Встречаются такие характеристики и у С. Ф. Платонова (например, того же И. А. Хворостинина) и у других писателей, трактовавших события начала XVII в. Наконец, ряд монографий посвящен деятелям церковного раскола, в первую очередь протопопу Аввакуму и самому патриарху Никону. Но, как общее правило, люди Русского государства, их нравственная физиономия, их интересы, качества и недостатки мало привлекали внимание исследователей, и можно сказать, что до сих пор русский человек XVI—XVII вв. остается для нас неизвестным. Несколько причин способствовало такому безразличному отношению нашей литературы к биографическому элементу в русской истории. Может быть, тут отразилось общее направление русской историографии, интересовавшейся почти исключительно общими явлениями культурной, социальной и экономической жизни и мало уделявшей внимания отдельным личностям, захваченным этими процессами. Не приходится, однако, говорить, что ясное понимание некоторых областей русской жизни в прошлом, в частности областей социальной и культурной, может быть достигнуто лишь при изучении самих людей, переживавших те или иные исторические факты и так или иначе реагировавших на них. Не случайно, мне кажется, именно при исследовании таких поворотных пунктов русской истории, какими являются события начала XVII в. и канун петровской реформы, исследователи, чтобы лучше понять изучаемую эпоху, обращаются от общих явлений к знакомству с людьми, жившими в то время. Но есть еще одна, гораздо более непреодолимая причина — это скудость материалов, на основании которых мы могли бы характеризовать людей того века. Частных писем от XVI и XVII ст. сохранилось чрезвычайно мало, и те из них, которые до нас дошли, дают преимущественно материал для суждения не столько о личности авторов, сколько об их хозяйственных делах. Литературные произведения, при условности внешней формы, при обилии заимствований, тоже далеко не всегда удовлетворяют человека, желающего проникнуть, в душевные переживания писателя. О русских людях мы в конце концов можем судить почти исключительно по официальным документам, бесстрастным и сухим, сообщающим голые факты, на основании которых можно восстановить послужной список любого служилого человека, оклад его поместной земли, его административную деятельность и в лучшем случае картину его домашнего хозяйства, но душу его угадать невозможно. Этим объясняется то, что очень долго в исторической литературе держалось представление о людях допетровской Руси, как лишенных ярких индивидуальных свойств, крайне мало развитых и совершенно безличных. Русский человек XVI и XVII вв. долго представлялся в трафаретном образе тучного боярина в нелепой гарлатной шапке, в нескольких шубах, одетых напоказ, невежественного и заносчивого, тупо сидящего в государственной думе, «браду свою уставя». Этому карикатурному изображению в значительной степени способствовали иностранцы, посещавшие старую Москву, не знавшие языка и не умевшие вникнуть ни в психологию чуждых им людей, ни в чуждую культуру.

    В моих руках случайно оказались некоторые материалы, которые позволяют дать довольно подробную характеристику одного служилого человека начала XVII в. — Андрея  Федоровича Зерзнева-Палицына, племянника знаменитого троицкого келаря Авраамия Палицына, которому отец Андрея Федоровича — Федор Сысоевич — приходился двоюродным братом. Сам по себе мой герой не представляет собой выдающейся личности. Типичный представитель людей, прошедших сквозь «Смуту» и выдвинувшихся в царствование Михаила Федоровича, он не играл крупной роли ни в ту, ни в другую эпоху. Таких, как он, было, вероятно, много среди бывших тушинцев, всплывших на поверхность при новой династии. Два счастливых обстоятельства позволяют нам довольно живо представить себе личность А. Ф. Палицына. Он оказался героем одного грандиозного сыска, в несколько тысяч листов, сохранившегося в разрозненном виде в Приказных делах старых лет Архива б. Министерства иностранных дел и в отрывках — в делопроизводстве Сибирского приказа в Архиве б. Министерства юстиции ¹. В этом деле можно почти день за днем проследить довольно необычные события, ознаменовавшие два года воеводства Палицына в сибирском городе Мангазее. Другое благоприятное обстоятельство заключается в личных свойствах его характера. Человек сравнительно образованный, он хорошо писал и, обладая большим темпераментом, с увлечением вводил государя в самые интимные подробности своей личной жизни. В официальные отписки, в кляузническое изложение «всяких государевых дел» он вносит так много художественной субъективности, что вместо бесцветной канцелярской переписки все произведения, вышедшие из-под его пера, являются до известной степени литературной работой, сквозь призму которой отражается личность самого автора, своеобразного представителя московской интеллигенции начала XVII в., — интеллигенции, которая только что зарождалась и умственные запросы которой были пробуждены событиями «Смуты».

    А. Ф. Палицын принадлежал к семье, до начала XVII в. не занимавшей заметного положения в массе среднего дворянства. Недаром один из его недоброжелателей говорит с усмешкой, что ему «бесчестья 2 алтына» ². Его предки и родители служили в XVI в. по выбору по Новгороду, в уезде которого, в Деревской и Обонежской пятинах, находились их поместья ³. Отсюда двое из Палицыных, Русин Дмитриев и Русин Лихачев, были, в числе избранной тысячи, перемещены в 1550 г. под Москву, в Дмитровский уезд, где получили поместья 3-й статьи, т. е. в 350 четей ⁴. Так образовалось в Дмитровском уезде небольшое гнездо Палицыных; в XVI в. здесь упоминаются принадлежавшие им села Костолыгино и Ожегово в Вьюлках в Кузьмодемьяновском стану, позднее село Бутцово. Тогда же создались у них те связи с соседним Сергиево-Троицким монастырем, которые красною нитью проходят через вторую половину XVI и весь XVII в. и которые носили с самого начала характер некоторой зависимости. Но родовыми «отчиной и поместьем» Палицыных оставались земли в Деревской пятине. Сам Андрей Федорович служил по Новгороду и владел в Деревской пятине перешедшим к нему от отца поместьем — сельцом Тысвой, иначе Тисмой, с двумя деревнями. Кроме того, пользуясь «Смутой», он утвердил за собою свою отчину, «что была за дядею его за Иваном Палицыным» в Дмитровском уезде, сельцо Бутцово с пустошами, крохотное владение, если судить по тому, что в середине XVII в. в нем не было ни одного крестьянина ⁵. Скромным социальным положением семьи Палицыных объясняется, может быть, то обстоятельство, что Андрей Федорович одно время служил у Як. Мих. Годунова. Когда началась «Смута», он примкнул, как и многие другие мелкие служилые люди, к тушинцам: «отъехал... к тому вору самовольно, а государево царево и вел. князя Василья Ивановича всеа Русии крестное целованье забыл»; в 1608 г. он «из полков», «от Спаса с Тушина», был послан Иваном Заруцким в Тотьму, чтобы поднять город на сторону мнимого царевича ⁶. Но уже в 1610 г. он в качестве представителя городового дворянства участвует в свите московского посольства к Сигизмунду ⁷. Подобно келарю Авраамию, его дяде, он в решительную минуту изменил общему делу посольства и был за то осыпан милостями Сигизмунда. 18 ноября он был пожалован в стряпчие и одновременно с этим добился утверждения за ним его вотчин и поместий ⁸. Вернувшись из-под Смоленска, он находился в марте 1611 г. в Троицком монастыре, с которым, как сказано, у его семьи существовали давнишние и тесные связи и в котором пребывал в это время его дядя — келарь, когда сюда пришла «злоубийственная и страшная весть» о сожжении Москвы поляками; тотчас по получении этого известия монастырские власти послали его на помощь Москве во главе отряда в 200 человек ⁹, с которым он присоединился к ополчению Ляпунова. В это приблизительно время отец нашего героя, Ф. С. Палицын, служил псковскому «вору» и был у него окольничим ¹⁰. После убийства Ляпунова А. Ф. Палицын был отозван троицкими властями обратно для охраны монастыря. В апреле 1612 г. он вместе с Вас. Сукиным, его товарищем по посольству, как и он, в свое время уехавшим из-под Смоленска, подписал грамоту, которую монастырь послал к кн. Пожарскому, с призывом поспешить в Москву ¹¹. В конце 1612 г. он, в звании стряпчего, был уже воеводою на Угличе, куда его, очевидно, назначил кн. Д. М. Пожарский. Находясь в Угличе еще 14 февраля 1613 г. ¹², он, тем не менее, вероятно, участвовал в соборе, избравшем царя Михаила, так как в апреле, все еще в звании стряпчего, пожалованном ему Сигизмундом, состоял в депутации, посланной к вновь избранному царю с целью ускорить его приезд в столицу ¹³.

    В первые месяцы царствования Михаила Федоровича А. Палицын организовал партизанскую борьбу со шведами в своем родном Новгородском уезде. Под его командой образовался отряд казаков, с которыми он засел в Рамышенском острожке под Старой Русой, угрожая одновременно и этому городу, занятому шведским ротмистром Вагнером, и самому Новгороду. Со своими небольшими силами он, конечно, не в состоянии был достигнуть крупных результатов, но, сидя в осаде в своем острожке, он мешал сношениям шведских военных частей между собою, а в марте 1614 г. даже нанес серьезное поражение «немецким людям» между Русой и Новгородом ¹⁴. Сражаясь со шведами, Палицын вместе с тем оказывал поддержку Валуеву, сидевшему в Невеле в осаде от поляков. К этому времени относится, по-видимому, убийство шведами брата Андрея Федоровича. «А брат, государь, мой родной, — писал он впоследствии, — за твое государьское имя от Якова Пунтусова по составам разрезан, а мертвое его тело брошено в Волхов». Сам он сидел в то время в острожке, и его «добыть было не мощно», а то ему было бы то же, что и его брату; так, по крайней мере, утверждал он сам: «много [он] тогда помешал» шведам и их сторонникам Вероятно в связи с отступлением кн. Д. Т. Трубецкого из-под Бронниц, должен был и Палицын покинуть свою позицию под Русой. Осенью 1614 г. он с своим отрядом действует уже против литовских людей под Осташковом, где 22 ноября наносит им поражение. Партизанская деятельность Палицына заслужила ему со стороны высокопоставленных лиц презрительную кличку «казачьего воеводишки». «Тебе де, казачью воеводишке, что надобеть?» — еще в 1630 г. говорил ему с бранью его товарищ по воеводству в Мангазее Гр. Кокорев ¹⁶. Зато правительство нового царя высоко оценило заслуги этого «казачьего воеводишки», что он «на многих боях с литовскими и немецкими людьми бивался и в осадах сиживал и на тех боях изранен и изувечен был многими увечными ранами» ¹⁷. За осадное сиденье в Рамышенском острожке и за то, что он «в Новгородском уезде немецких людей побивал», он был пожалован государем «у стола» бархатной шубой на соболях, ценою в 54 руб. 25 а., и серебряным ковшом весом в 2 ф. 26 зол.

    При новом государе ему была обеспечена блестящая карьера. Он, правда, не сохранил за собою звания стряпчего, полученного от Сигизмунда, но был внесен в список московских дворян, что для городового дворянина было большим повышением. Вчерашний мелкопоместный новгородский помещик «за те его многие службы и кровь» был награжден «наивысшим окладом в 1000 четей и денежным жалованьем из чети — 130 руб. ¹⁸. В 1617 г. он был назначен воеводою в Муром; до него только один Палицын, его отец Федор Сысоевич, и то лишь в годы царствования Василия Шуйского, удостоился «по царской милости» воеводства в Белоозере в 1609 г. ¹⁹. В 1629 г. А. Ф. был снова назначен вторым воеводою в Сибирь, в Мангазею. Первым воеводою одновременно был назначен Г. И. Кокорев.

    Мангазейский, или Тазовский город, небольшой острожек, закинутый далеко в тундру, прилегающую к восточной части Обской губы, был в первой половине XVII в. важнейшим пунктом, откуда тянулись пути на Енисей через Туруханское и далее, правыми притоками Енисея, на Лену. Отсюда шли первые попытки планомерного продвижения в глубь областей, лежавших к северо-востоку от Оби; здесь же каждый год на несколько месяцев сосредоточивалась многочисленная и пестрая по составу толпа русских торговых и промышленных людей «разных городов», достигавшая иной год свыше тысячи человек; этим путем ходили они за пушниной на енисейские и ленские промыслы. Таким образом, этот ничтожный городок на Тазу, затерянный в беспредельных пустынях севера, имел крупное административное и торговое значение ²⁰. С воеводством А. Ф. Палицына в Мангазее связывается один из самых ярких эпизодов его жизни, на котором приходится остановиться подробно, так как именно из сыскного мангазейского дела мы черпаем данные для характеристики нашего героя ²¹.

    Совместная посылка Палицына с Кокоревым в один город была, несомненно, крупной ошибкой. Между обоими воеводами существовали давние и очень серьезные семейные счеты, которые не могли не породить взаимного недоверия. В бытность воеводою в Великих Луках Кокорев сыскал про «воровство» дяди Палицына — Силы Зеленого и Максима Полибина, что они «ссылались... с государевым изменником Ивашкою Мещериновым (державцем невельским), и писал о том к государю; взятые в Москве, они в своем воровстве винились и были казнены. Да и про самого Палицына Кокорев презрительно говорил, что он его взял с собою «от виселицы», намекая, что мог и его подвести под казнь. Понятно, что эти обстоятельства должны были вызывать в Палицыне враждебные чувства к своему старшему товарищу. Однажды он велел сказать Кокореву; «как де ты был на Луках Великих и сорвал де ты голову дяди его Силы Зеленого, да Максима Полибина, а Андрей де голову сорвет с тебя да с сына твоего». Грозясь по адресу Кокорева, Палицын вместе с тем боялся его. По свойственной ему мнительности он поэтому старался держаться подальше от него. Это проявилось уже по пути в Мангазею. Когда при переезде через Тазовскую губу воеводы были задержаны бурей против Черных гор, Кокорев цриказал петь молебен у стоявшего на берегу креста и приглашал туда Палицына; Палицын демонстративно не поехал под предлогом болезни; когда же молебен отпели и все разъехались по кочам, то он с людьми своими выехал к тому же месту, где пели молебен, ко кресту, и «учал с людьми своими скакать и бороться и из пищалей стрелять». По приезде в Мангазею 28 августа 1629 г. Палицын отказался «ставиться в городе, где преж стаивали оба воеводы совместно», и заставил торговых и промышленных людей выстроить ему особый двор на посаде, где и поселился отдельно от Кокорева. Мнительность Палицына еще более усилилась, когда 26 октября, по распоряжению Кокорева, был произведен обыск у таможенного головы Тимошки Бармина, открывший у него незаконно провезенное Палицыным вино. С этого момента начинается со стороны обоих воевод деятельное писание друг на друга доносов по всякому крупному и мелкому поводу. Подозрительный, боящийся подвохов, Палицын избегает ходить в съезжую избу и отказывается принимать на себя ответственность за действия своего товарища; он запрещает подьячим писать свое имя в отписки и расспросы, отказывается прикладывать свою печать к наказным памятям, судит и расправу чинит и батогами бьет у себя на дворе, а не в съезжей избе, а в съезжую избу ходит мало, «неделею одинова, а иную неделю не приходит». Тщетно Кокорев посылал к нему подьячих и торговых людей с требованием, «чтоб он сам пришел в съезжую избу или перстень прислал с племянником, или кому верит, и велел указаные и наказные памяти запечатать». Со своей стороны Палицын жаловался, что Кокорев с ним «о государевых делах не советует, только лает и позорит и хочет убить до смерти», называл его «единовласцем» и не признавал законными его «однопечатные» памяти. Служилых и всяких людей, подвергшихся наказанию от Кокорева, Палицын поил и кормил, держал у себя на дворе и научал бить челом на общего врага. Поэтому Кокорев запрещал ходить на двор к Палицыну. Рознь и несогласия между воеводами смущали их подчиненных. «И в Мангазее твои государевы воеводы Гр. Ив. Кокорев и А. Ф. Палицын твоих государевых дел в съезжей избе вместе при нас не делывали, — писали торговые и промышленные люди, — а промеж собою учинилась у них брань и великая вражда, и нам, торговым и промышленным людем, они друг на друга являют твои государевы великие дела и называют друг друга изменниками». Мангазейский город разбился на два лагеря. Служилые люди держали сторону Кокорева, за исключением ссыльных черкас, которые ближе сошлись с более культурным и обходительным Палицыным. Зато масса торговых и промышленных людей сомкнулась вокруг последнего, упорно повторяя Кокореву: «Григорий Иванович, нельзя де нам не ходить к Андрею Федоровичу, потому что вы оба приехали от государевой ручки». Живя на посаде и пьянствуя с мирскими людьми, Палицын поддерживал эти добрые отношения. Только несколько богатых торговых людей, «мирские губители», как их называет Палицын, в частности приехавший в 1630 г. новый таможенный голова Михайло Футин, инстинктивно примыкали к Кокореву, отчасти по привычке подчиняться высшему начальству, отчасти, может быть, из опасения демократической массы сторонников Палицына.

    В январе 1630 г. произошло событие, которое ускорило развязку. Духовный отец Палицына поп Степан Борисов, которого десятильник архиепископа Сибирского посадил за пьянство на цепь, объявил за собою «государево слово» на Кокорева. Донос заключался в том, что 10-летний сын Кокорева хвалился в разговоре со сверстниками, что отец его хотя и «дворянин обышной», но «государю — брат», намекая, очевидно, на происхождение Кокоревых от общего с Романовыми родоначальника Кобылы. Кокорев испугался, стал заявлять, что это «завод ведомый» А. Палицына, и пробовал замять дело, посадил доносчика на цепь и вымучил у него повинную челобитную с отказом от своих показаний. По требованию Кокорева и его жены, поп должен был поклясться на иконе не возбуждать впредь дела. Но накануне «русского отпуска», т. е. отъезда каравана кочей из Мангазеи на Русь, 4 июля, боясь, что изветчик выберется в Тобольск, Кокорев снова приказал его арестовать и только 12-го числа «для государева ангела» согласился выпустить его по ходатайству Палицына и мирских людей. В тот же день поп сошел на двор к Андрею Палицыну, который 18 июля поручил проезжавшим через Мангазею из экспедиции на Лену Самсону Навацкому и тобольским служилым людям взять его «тайком» ночью и доставить в Тобольск. Одновременно пошел на Русь бить челом от имени всех мирских людей на насилия и злоупотребления Кокорева прославившийся впоследствии Ерофей Хабаров, которому Палицын отдал отвезти в Москву обширную челобитную, составленную попом Степаном Борисовым. Бегство изветчика попа и посылка челобитных окончательно перепугали Кокорева, который совершенно растерялся. В противовес «мирской челобитной», он приказывает своим сторонникам из торговых людей составить другую челобитную, противоположного содержания, и собирает под ней «в неволю» подписи по амбарам. Вместе с тем он ищет повода скомпрометировать своего главного врага — Палицына, невидимую руку которого он не без основания угадывает во всех «ложносоставных» кознях. Случай представился ему 22 августа, когда прибыли с Руси кочи. С русским караваном к А. Палицыну везли запасы его двоюродный брат Игн. Вас. Палицын и племянник Лев Неелов. Кокорев, вооружив своих людей пищалями и саблями, взошел на государев коч, на котором находились запасы Палицына, и приказал «рассечь палубы» и произвести обыск ввиду поступивших к нему сведений о том, что к Палицыну везут «заповедный товар» — вино. Игнатий Палицын не дал производить обыска, на коче произошел бой, во время которого с обеих сторон были раненые; сам Кокорев палашом ударил Игнатия и ранил его; люди Палицына побросались в воду, и победитель конфисковал вино.

    Наступивший 1 сентября новый 7139 г. не сулил ничего хорошего. Заметив, что А. Палицын ходит перед своим двором на посаде с вооруженными людьми, Кокорев в этот день запер город и отказался впустить в него Палицына на новогодний молебен. Лишенный возможности молить бога «о государьском многолетнем здравии», Андрей Федорович, по его словам, «вместо радости обливался горькими слезами, вышел со всем своим домом на тундру и молился за государское здоровье, глядя на храм живоначальной троицы». С этого дня Кокорев держал город на осадном положении, отпирал ворота лишь на полдня и потребовал от мирских людей стражу для охраны крепости. Со своей стороны и Палицын сел в осаду в собственном дворе. «Я, видя такую чрезъестественную страсть, — писал он, — последнее дышу, не смею не токмо в съезжую избу, но из дворишка из тупотни в окно посмотреть». Для защиты своего двора он стал набирать гулящих людей и посылал в зерневую избу и в баню звать зернщиков: «у которых де людей пить-есть нечего, платья и денег нет, и те бы шли к нему на двор». Вместе с тем он превратил свой двор в своего рода убежище для лиц, укрывавшихся от суда Кокорева: «кто к нему на двор ни утечет, — говорил он, — и будет тот, что в Смоленске, и в съезжую избу для государева дела и противу челобитчиков не выдает». Так собралось у него на дворе числом до 50 всяких людей; его племянники с вооруженной челядью расхаживали по посаду. Кокорев, со своей стороны, стал набирать добровольцев для пополнения гарнизона. Так тянулось дело до Рождества, когда произошло новое крупное событие. В первый день праздника Кокорев угощал у себя на дворе обедом торговых людей. Гости были пьяны, и один из них, приятель Кокорева, мезенец Мотька Кириллов, за столом «поспоровался» с другим торговым человеком и, встав, сказал, очевидно оговорившись: «жалует де нас царь Григорий Иванович». Кокорев, видя, что он пьян, велел его «выкинуть» из-за стола, но уже на следующий день Палицын был осведомлен своими друзьями, присутствовавшими на обеде, про «вышемерное звательство» Кокорева, и через день, 27 декабря, он собрал в Успенской церкви на посаде, обычном месте собраний мангазейекого мира, мирскую сходку, на которой официально заявил об измене Кокорева. Пока шла сходка, прибежали сказать, что Кокорев с вооруженными людьми находится в соседней с церковью Успенской башне и собирается стрелять в Палицына. Последний перепугался, ухватился за священника Василия и за дьякона Семена и под их охраной вышел из церкви.

    Выступление Палицына с обвинением Кокорева в измене вызвало «смуту великую» среди торгово-промышленного люда, находившегося в Мангазее, озлобленного притеснениями администрации и вымогательствами фиска. 5 января мангазейский мир составил «одинашную запись», согласно которой обязывался употребить все усилия для восстановления порядка в городе и прекращения воеводской распри.

    Через несколько дней мирские люди составили челобитную с изложением измены и неправд Кокорева и с ходатайством о том, чтобы управление городом было передано одному Палицыну; 31 января Андрей Федорович официальной «памятью» заявил о своем согласии исполнить их желание. Тогда Кокорев привел к крестному целованию гарнизон и оставшихся ему верными торговых и промышленных людей; чтобы им города не сдать, запер ворота, «испросек бои» в башнях и стенах и сел в осаду. Положение создавалось невыносимое. 27 февраля Кокорев попробовал созвать торговых и промышленных людей для переговоров на гостиный двор, расположенный под стенами города. Одновременно сам он вышел с вооруженными людьми и стал перед городскими воротами. Трудно сказать, кто стал первый стрелять; во всяком случае, из города начался обстрел посада, а племянники Палицына, его люди и торговые и промышленные люди бросились на приступ города. С этого началась форменная осада города посадом. Под городом были поставлены остроги и караулы, на дорогах были устроены заставы. Служилых людей «обсадили накрепко», морили голодом, не пропускали к ним рыбу, дрова и воду, и среди них появилась цинга. Кокорев не сдавался и «неумолчной пальбой» побивал из города «государевых людей». Пока происходили эти события в Мангазее, в Туруханском приятель Палицына, ссыльный поляк Павел Хмелевский, произвел переворот в его пользу, и туруханский мир прислал восставшим мангазейским собратьям вспомогательный отряд в 50 человек. Только в мае месяце, когда открылась навигация, Палицын, ввиду недостатка пороха, отступил из-под города и, захватив с собою торговых и промышленных людей и мангазейских жилецких людей с женами и с детьми, ушел на Енисейский волок, где в течение лета собирал с проезжавших с Лены и Енисея промышленников десятую пошлину, отпускал ясатчиков по ясачным зимовьям и принимал ясак. В течение осады осажденные потеряли 8 человек убитыми, 5 ранеными и 10 умершими от голода и цинги; на посаде было убито 4 человека, много было переранено «увечными ранами» и много переболело и умерло от цинги. Посад сильно пострадал от бомбардировки и находился наполовину в развалинах.

    Между тем тобольская администрация, уведомленная Кокоревым о происшедшем и обеспокоенная этим, прислала в Мангазею сына боярского Филиппа Обольянинова с приказанием доставить в Тобольск Палицына, которого считали главным виновником «мужичьего воровства». Палицын не подчинялся требованиям тобольских властей, закончил свои дела на Енисейском волоку и затем вместе с собранной им государевой соболиной казной и с караваном ехавших на Русь торговых и промышленных людей проплыл мимо Мангазейского города, везя с собою в качестве улики каменные и железные ядра, выпущенные Кокоревым по посаду. В Тобольске он был задержан до весны следующего 1632 г., когда получена была царская грамота о высылке его к Москве. Кокорев в это время оставался в Мангазее для сдачи дел новым воеводам Давыдову и Клокачеву. По прибытии в Москву в сентябре Андрей Федорович был посажен под домашний арест на собственном дворе, но при его ловкости и таланте в интриге скоро сумел совершенно оправдаться. Уже 4 февраля 1633 г. он был допущен к «государьской руке» и в тот же день был у благословения у государева отца. Никаких последствий для его дальнейшей карьеры бурные мангазейские события не имели. Уже в апреле того же года он участвует в качестве московского дворянина в почетном карауле во дворце ²², а в 1639 г. был послан в Шую для производства следствия по действиям местного земского старосты и посадских людей ²³. В следующем году он был назначен засечным воеводой ²⁴. Не отразилась мангазейская смута и на судьбе Кокорева. Привезенный в Москву, он довольно долго сидел приставом, но уже в 1640—1641 гг. мы встречаем его воеводой в Чугуеве ²⁵. Очевидно, правительство, убедившись в том, что никакой измены в Мангазее не было, а была лишь «рознь» между воеводами, ограничилось принятием практических мер к тому, чтобы впредь не повторились подобные происшествия. С этих пор в Мангазею стали посылать не двух воевод с одинаковыми правами, а воеводу и дьяка ²⁶.

    Дальнейшая судьба Палицына мало известна. Он умер, повидимому, в начале 40-х годов ²⁷.

                                                             II

    В то время, когда А. Ф. Палицын был назначен воеводою в Мангазею, он был уже пожилым человеком, со здоровьем расшатанным от невоздержанного образа жизни, разврата и пьянства. С ним делались припадки. Из-за этого с самого начала он редко ходил в съезжую избу: «а коли придет, и его под руки приводят, и он сказывает, будто угорел, а иногда скажет, что рука отнялась, а повсегда, государь, пьян», — пишет о нем Кокорев. Сам Палицын в одной из своих отписок сообщает государю о своей болезни, что его «рвало и волокло жилы трои сутки, и лежал при смерти 4 недели». «Та моя беда, — говорит он, — видима была всем людям, едва успел священник поновить убогую душу, только бы не дали вскоре испить камени безумия... И ныне брожу о двух посохах, только чуть жив, и на всякой месяц та же порча повторяется, подвожды лежу при смерти». Раз, по его словам, его в съезжей избе «ухватила великая болезнь, помянулась порча прежняя». В другой раз очевидцы видели, как его несли со двора Гр. Кокорева «замертво». Повидимому, причиной его припадков были хронические недомогания желудка, вызванные неумеренным образом жизни. Недомогания эти делали А. Палицына раздражительным, сварливым и мнительным. Он был убежден в том, что его болезни являются следствием отравления — «подчивания» его врага Гр. Кокорева и его жены. «Ныне последнее дышу, — писал он государю, — от его злодейской отравы, на всякой месяц подважды и потрижды у смертных врат бываю». Его мнительность выражалась в заговорах, которые он списывал в целях защиты от злых людей.

    Подозрительный к людям, чувствуя себя всегда среди врагов, он часто был тяжел в личных отношениях. Поссорившись со своим предшественником по воеводству Полтевым, он отказался при приеме города в сентябре 1629 г. подписать протокол сдачи города и «росписного списку руку свою почернил»; он не расписывался с ним до 12 января, когда он и Полтев пришли в съезжую избу и составили росписные списки; но и тут он опять отказался подписать протоколы и «словом являл» на Полтева, будто он завладел многою государевой казною, а иную государеву казну роздал не по государеву указу, денег больше 4000 рублей, «а какие государевы деньги, и от кого он то слышал», не сказал; через три дня он помирился с Полтевым, к росписному списку руку приложил и заявил, что «государева дела за Поликарпом Полтевым не ведает и тем его попрекал в брани». Мнительность и сварливость А. Палицына много способствовали натянутым отношениям между ним и его товарищем, человеком грубым и надменным.

    Подозревая вокруг себя всякие «заводы» и «ложные составы», Палицын сам необычайно искусно умел вести интригу против своих недоброжелателей. Он по натуре был интриганом и талантливым кляузником. Нельзя не удивляться мастерству, с каким он опутывает Кокорева своими доносами, нанизывая в одну цепь факты и придавая им своеобразное освещение. Под его пером Гр. Кокорев выступает с чертами нового самозванца, присвоившего себе царский титул и мечтающего о создании самостоятельного государства в Мангазее. Гр. Кокорев подписывал единолично бумаги вследствие уклонения от дел со стороны Палицына, и это дает последнему повод писать, что Кокорев «называется в Мангазее единовластцем и всю государеву дальнюю вотчину, Мангазейскую землицу, безмерными муками и различными страстями привел под свое владетельство, не смеет ему никакое человек слово молвить, хотя у кого отца убили или брата». Эпизод с Мотькой Кирилловым на рождество в 1630 г. он упорно представляет как провозглашение Григория Ивановича царем, а привод к крестному целованию государю вновь набранных служилых людей — как крестное целование самому Кокореву. Так из невинных, в сущности, происшествий у него возникает фантастическая картина самозванщины, которая не могла не производить впечатления на умы современников «Смуты». Позднее, заподозрив, что тобольский воевода кн. Телятевский «дружит» его врагу, он организует остроумную интригу и против него и делается душою затеянного в Тобольске грандиозного доноса; с ним советуются авторы «известного письма» — товарищ Телятевского Федор Погожий и старец Филарет Кабаков; именно он пускает в ход сплетню о «верхотурщине», т. е. о неуместном «здравствовании» Телятевского «на Сибирский престол», имевшем место на Верхотурье. Во время следствия в Москве он проявил также незаурядную способность к юридическому крючкотворству.

    Если А. Палицын не умел уживаться со своими товарищами по службе, постоянно подозревал их, постоянно с ними ссорился, «лаял и позорил всякого неподобною лаею», то он ладил с людьми, стоявшими ниже него, инстинктивно ища в них поддержки против мнимых и действительных врагов. С торговыми и промышленными людьми он держался на равной ноге, по ночам ходил к ним по дворам и на гостиный двор пить с ними; с некоторыми из них у него завязались очень тесные дружеские отношения; устюжанину Коземке Попову он был кумом, детей у него крестил, и Коземка ходил к нему без доклада, «не обсылаясь». Выйдя из мелкой служилой среды, он по внешности держался просто, не роскошествовал в платье. Он рассказывает в одной из своих отписок к царю, что купил раз из имущества убитого торгового человека одну рубашку, шитую золотом, «как похуже... и ныне лежит у меня, потому что мне непристойно такую носить, извык носить на убогом своем теле, по своему сиротству, холстинные рубашки». Нельзя не отметить, что в той массе доносов, которую породило мангазейское сыскное дело, очень редко попадаются обвинения А. Палицына в грабежах, насилиях, побоях и жестоких наказаниях. Его враги скорее упрекали его в том, что он «ворует» с торговыми и промышленными людьми — покровительствует им, «шишиморит» с их выборными. Он охотно разыгрывал роль защитника угнетенных от своеволия и жестокостей Кокорева. Он, по словам Ерофея Хабарова, Кокореву «о той его великой гордости и об наших, сирот твоих, обидах» говорит беспрестанно. Наоборот, Кокорев жалуется государю: «и которым служилым и торговым и промышленным людем за твое государево дело и за их воровство я учиню наказание, и тот А. Палицын тех людей поит и кормит и с ними ночи просиживает и шум заводит и бити челом тебе на меня ложно научает». В вопросе о сборе десятой пошлины с русских товаров Кокорев открыто принял сторону торговых людей, точно так же как защищал интересы промышленных людей в деле взимания пошлины с рыбных ловель. Во всех столкновениях Кокорева с таможенным головою он неизменно выступал на стороне последнего. Трудно, конечно, отрешиться от мысли, что он покровительствовал государевым людям исключительно из чувств гуманности. Он, по-видимому, сознательно искал популярности и пробовал опереться на мир в борьбе со своим товарищем. Как бы то ни было, он пользовался доверием и симпатиями среди мелких и средних слоев мангазейского торгово-промышленного люда.

    События начала XVII в., в которых Андрей Федорович в свое время принял столь деятельное участие, не могли не отразиться на нем. Из бурных времен великого «разорения» он вынес много разнообразных впечатлений. Он часто вспоминает эпизоды из недавнего прошлого. Повествуя про выходы Гр. Кокорева, он говорит, что перед ним носят «оберучный меч», как перед Расстригою; своим дворовым людям он рассказывает, как «псковский вор» садился на престол и как у него ставились рынды. Свой двор, как мы видели, он называет смоленским по его неприступности. События начала XVII в. наложили отпечаток на всю его психологию. Для него возможность новых потрясений представлялась совершенно реальной, несмотря на протекшие после избрания Михаила Федоровича годы. Когда поэтому до него дошли неясные слухи, будто в Москве опять «нестройно», его воображение сразу заработало в этом направлении и он стал говорить, что теперь в Москве не до них, нечего скоро ждать перемены с воеводства. «И от Москвы Рязань ближе Мангазеи, а как де был вор в Тушине, — говорил он, — и царя де Василья Прокопий Ляпунов не слушал». Когда он утверждает, что Кокорев «назван воровским цариком», у него, несомненно, мелькает в памяти образ тушинского вора. Представитель выдвинутого «Смутою» мелкого городового дворянства, он хорошо выражает демократические настроения победителей. Про тобольского воеводу кн. А. Н. Трубецкого он говорил пренебрежительно, что он «наш брат — сын боярский, того де он не слушает». Его двоюродный брат Игн. Палицын, когда один из сторонников Кокорева сказал ему: «твоя де боярская воля», не без сословной гордости отвечал, что его родители служили государю по выбору, что брат его Андрей служит по московскому списку, «я живу при твоей государьской милости по московскому списку, а в боярах не бывали, и тот Федор Игнатьев тем меня и родителей моих бесчестит».

    В Тушине, под начальством пана Заруцкого, под Смоленском, при дворе Сигизмунда, Палицын столкнулся с чуждой московичам, но привлекательной и поражавшей их мысль польской культурой. Впечатлительный, не лишенный таланта и ума, он вышел из общения с Литвою с некоторым, конечно, очень поверхностным, налетом европеизма. Он говорил по-польски, и в его отписках мелькают польские слова; во время пирушки он «вопит» племяннику по-литовски. Поляк Павел Хмелевский переписывался с ним на польском языке. Он любил подражать военным обычаям поляков; своих сторонников он снабжает знаменами «с прапоры и с еловчики, а делана по литовски». В бытность в Мангазее Палицын находил удовольствие в обществе ссыльных черкас и поляков. Одного из наиболее влиятельных здесь черкас, Алексея Шафрана, он, по словам Кокорева, «назвал братом», и с ним он «повсегда ночи просиживает». Названный выше Хмелевский называл себя «вскормленником жалованья и искателем его милости». Со своей стороны, иноземцы, служившие в мангазейском гарнизоне, платили ему горячей преданностью, и в распре, имевшей место между ним и Кокоревым, единственные из служилых людей остались ему верны, а П. Хмелевский привел даже Туруханское на его сторону.

    А. Ф. Палицын для своего времени был вообще образованным и начитанным человеком. В его официальных отписках мы находим сравнения и образы, которые свидетельствуют о знакомстве автора с тогдашней литературой. Он читал «Александрию» и даже пытался найти в Сибири местоположение «прехода великого Александра» и «превысокого холма Каркараура, иде же обитают люди единоногие и единорукие». Кокорева сравнивает со злодеем церковной истории — императором Валентом: «аки вторый Уалент, гонитель на веру Христову, церкви божий запечатал, стоят без пенья, аки во днех злочестивого Уалента». Будучи воеводою в Муроме, он пожертвовал в местный собор икону муромских чудотворцев кн. Петра и кн. Февронии с изображением и описанием их жития и чудес, свидетельствующим о том, что он читал известную романтическую повесть об этих святых. Его начитанность выражается в обилии чисто литературных сравнений, которыми пестрит его деловая переписка. О своей распре с Гр. Кокоревым он пишет, например: «грызусь с ним, что с прелютым вепрем или неукротимым тигропардусом». Некоторые образы заимствованы из греческой мифологии. «А как сведал Г. Кокорев, — пишет он про побег своего дворового человека из тюрьмы, — что мой детина, что из Турской земли утек, аки злобесный Кервер, похватив ослоп в руку, а в другую палаш, учал бить служилых людей, кто ему встречу ни попал», «Всегда, — говорится в другом месте, — ищет убогую мою душу поглотить, яко несытый Ад, еще не насытил чрева своего государьскою бесчисленною казною, что награбил и вымучал и выкормчил боле 2000 сороков соболей и денег более 2000 руб., да и тем еще не сыт».

    У Андрея Федоровича есть довольно обширные познания относительно Западной Европы, отчасти заимствованные из книг, отчасти, вероятно, полученные из разговоров с поляками и из личных впечатлений. Когда он; например, говорит про Кокорева, что «перед ним с пищалями и с саблями и со всяким оружьем ходили, что перед курферстом немецким», то, очевидно, приходит ему на ум тот «курфирст немецкий», про которого он еще писал в 1614 г. в одной из своих отписок из-под Русы ^28-29. От служивших в Мангазее литовцев и черкас, в частности от Алексея Шафрана, он мог узнать (как видно из одной из отписок Кокорева), что Мангазейским морем «мочно утечи в немцы или Литву». Несомненно книжного происхождения его сведения о «Турской земле» и о «Магометовых мощах», над которыми будто бы у Кокорева «воду святили и иконы кропились».

    Познания, приобретенные чтением, А. Палицын пополнял наблюдениями. От природы он был любознателен. Его интересовала география Сибири, и он расспрашивал аманатов — тунгусских князцов — о землях, расположенных к востоку от Мангазеи. На основании добытых этим путем сведений им был составлен проект завоевания Лены. «Многие твои государьские дела мною, холопом твоим, — писал он государю с обычным пафосом, — тебе, государь, будут известны к великим вечным прибылям тебе, государю, и к расширению твоей вотчины до восток солнечных и до преходу великого Александра и до превысокого холма Каркараура... то мне, холопу твоему, подлинно ведомо от иноземцев: тунгусского князца Дороги и сулажских и шиляжоких князцов, что тот холм Каркараур на границе твоей государьские вотчины, шиляжские земли». До нас сохранилось составленное Андреем Федоровичем обстоятельное описание пути на Лену, самой Лены и ее притоков, народов, живущих на ней, и ее природных богатств ³⁰. Ему, таким образом, принадлежит первому честь ознакомления русского общества и правительства с этой рекой, до тех пор совершенно не известной европейцам ³¹. Не лишен был Палицын и известных эстетических запросов. Он любил иконопись. В бытность воеводою в Муроме он, как оказано выше, поставил в соборе икону и, даже находясь в Сибири, заказал иконнику Куземке Афанасьеву за 13 руб. написать «Деисус на 16 цках, а высота иконе по 1¹/₂ арш.»; Куземка обязывался писать «тот Деисус на своих красках, а поля покрывать краскою вохрою, а написати... тот Деисус добро и безохульно».

    Подобно многим из своих современников, А. Ф. Палицын не совладал с той волной новых впечатлений, которые он вынес из самостоятельного чтения, а также из общения с иностранцами.

    А. Ф. Палицын не избег участи тех из своих современников дворян, которые в бурную годину Смутного времени, особенно перед лицом массовых народных антифеодальных выступлений, почувствовали сомнение в незыблемости существующего порядка. Известное влияние имело на А. Ф. Палицына и общение с иностранцами, оказавшимися на русской службе после событий начала XVII в.

    Вновь возникшие умственные запросы выражались у Палицына в своеобразном религиозном вольнодумстве. «Не по одну пору говорил он многие слова, пристойные к ерести»; сказывал, например, что «владыка всех свободил, и не осталось де во аде никто после воскресения Христова, и еретикам де и богохульникам муки не будет; бог в славе божества своего явися многим, и ангелам, и простым людям являлся». И в жизни он нарушал установившиеся правила религиозного быта: сам «пил табак» и угощал им посещавших его торговых и промышленных людей; долгое время не имел отца духовного, причащался, не постясь. У себя в избе он пел без попа молебны, Евангелие читал и образы кадил сам. Его фантазию привлекал загадочный мир колдовства. В Тобольске он расспрашивал подьячего Агафонку Комарова: «сказывай де, Агафонко, про мудрецкие книги, Рафль де я сам до конца знаю». Вольнодумство уживалось у него с суеверием. Он верил в таинственную силу заговора, верил в то, что врага может обезвредить заклинание, произнесенное «трижды в воск», если затем этот воск «под пяту, под ножной палец положить меж стельками»; верил в силу приворотного напитка, к которому примешана кровь, взятая с соответствующими заклинаниями из мизинца заклинателя. Два заговора и были найдены у него при обыске и сохранились в делопроизводстве мангазейского сыска, представляя собою чрезвычайно ценный памятник народной словесности XVII в. В бытность проездом в Тобольске он перед Ивановым днем ездил купаться со знаменем и трубами, с набатом и литаврами. В Мангазее он велел сделать и поставить на видном месте «шайтана», «и тот шайтан учал людей пужать и молодых ребят давить, и торговые и промышленные люди его сожгли». Вольнодумство А. Палицына и его склонность к чернокнижию смущали окружавших. Угощая служилых людей конфискованным у Палицына вином, Г. Кокорев велел лить в вино святую воду, «боясь от Андрея Палицына кудесу, чтоб служилых людей не смутить». Приятель Андрея Федоровича, Коземка Попов, говорил в минуту сомненья: «и сами де они того видят, что Андрей обошел их бесовским волшебством, своею ересью, не ведают де, что и делают».

    Та же духовная неуравновешенность и утрата устоев проявлялась в пьянстве и в разврате. Несмотря на преклонный возраст, он хранил «в чердаке, за бруском, над кроватью, где он, Андрей, спал», заговор, имевший целью привлекать женские сердца. Вместе с тем его упорно обвиняли в «противоестественных» пороках. Его пьянство не знало пределов. Он «пьян по вся дни»; по ночам ходит в гости, «а за ним носят вино в склянцах и во флягах, да и у себя с питухи и с бражники днем пьет и ночи просиживает». Его кутежи принимали грандиозный характер. 25 января 1630 г. он ходил, например, из Мангазейского города «в вечеру в лес гулять на Братиловское озеро, да с ним таможенный голова, да поп Степан Борисов (его духовный отец), да служилых три человека, и торговые и промышленные люди, и, гуляючи, они вино пили», причем поп Степан допился до того, что «с ума сбрел», крест с себя сбрасывал и образ пречистой богородицы грыз. До какого самодурства мог доходить в пьяном виде такой далеко не глупый человек, каким был Палицын, показывает следующий эпизод, имевший место по пути в Мангазею. Его коч стоял под Тобольском на якоре, на некотором расстоянии от берега; тут он, напившись пьян, «велел взвесть вольного человека Антошку на нос своего коча и племяннику своему Богдану Палицыну вопил по-литовски: «казнь го!», и тот бросил Антошку с коча, с носу, в Иртыш, «и не мал час того Антошки из воды не было, и едва божиим спасеньем приплыл к государевым судам, и выняли его ярыжки чуть жива, а А. Палицын было из воды не велел вынять». Тогда же служилого человека Семейку Шохтина он «заставливал сырых грыбов есть, и как тот не учал есть, и А. Палицын привязывал на веревку и волочил под коч». В заключение необходимо охарактеризовать А. Ф. Палицына еще с двух сторон: как не лишенного литературного таланта писателя и как администратора.

    Начитанность и своеобразное образование А. Палицына ярко отразились на стиле его отписок. Это характерный стиль тогдашних литературно-образованных кругов, стиль тех «борзописцев» из приказных грамотеев, типичным представителем которых является дьяк Иван Тимофеев. На этот своеобразный, изощренный и очень сложный язык, изобилующий хитросплетенными метафорами, условными художественными образами и изысканными уподоблениями, отличающийся искусственной, почти механической комбинацией слов, то и дело сбивается наш автор. Вы у него найдете все условные литературные приемы того времени. Он сознает бессилие своего пера при описании действий его противника: «премногих неподобных и зело прелютых чудес Гр. Кокорева, чего невозможно ни от поганых слышать, ни самому всему Мангазейскому городу и с уезды вместить в перочернительственное начертание». «Всех его воровских чудотворений, — восклицает он, — невозможно и многим борозописцам долгое время исписать»! Поэтому он не скупится на краски, чтобы изобразить «чрезъестественную» страсть своего врага. Некоторые описания его картинны; он оживляет их сочиненными риторическими речами, совершенно в духе тогдашней изящной литературы. «Все государевы люди, — пишет он, от его злодейственного составного и жестоколичного воровства плачут неутешными гласы: море де нас бог перенес здорово, ино зде на сухом море потонули от Григорьева злодейственного нраву». Он прибегал к примерам из недавнего прошлого Русской земли, чтобы усилить впечатление. Гр. Кокорев «погрешил, возъяряся на... государевых торговых и промышленных людей непреклонною гордостью, которые по его польскому умышлению не согласовали». «Всех государевых людей привел под свою мучительскую руку образцом Прокофья Ляпунова и злее того... жжет и палит и сечет государевых людей, хуже свиней». Иногда он пускает в ход злую иронию. «А его стараньем и раденьем, — говорит он про Кокорева, — чинилась государеве казне урону более 100 сороков». Он злостно намекает на взятки, которыми сын боярский Гер. Обольянинов помогает Кокореву замять дело, «а иными соболиными шубами лечит его Григорьево премногое воровство». Рассказывая про винную торговлю сына Кокорева — Ивана и его людей на Турухане, он пишет, что они «тех жаждущих людей приятно призрили, что с немцы свальными товары вскоре исторговались, винные свои бочки испразднили... [людей] всего платья обнажили». У него попадаются яркие характеристики: вот, например, некий Ивашко Полков, которого Гр. Кокорев «взял с кабака и устроил по его праву на всякое воровство». Совпадение в имени с бывшим в ссылке государственным преступником Ив. Полковым дает Палицыну повод говорить, что «тот вор, который взывается в изменничье имя Ивашка Полкова, воровством тела и перочернительством и шишиморством и ведовством и воровством первого вора Ивашка Полкова во всем превыше превзошел». «А держит того вора Г. Кокорев и жена его у себя в великом любительстве; как тот Ивашко на него осердится, и он его, Григорья, лает... всякою неподобною лаею, а Г. Кокорев за тое лаю ему повинен, не молыт ему за то никакого слова, а всегда тот Ивашко у него пьет, и ест, и ночует и ночи просиживает».

    Палицын любит сложные амплификации и нередко злоупотребляет однозвучными эпитетами, метонимами и повторениями. Он пишет, например: «Григорей... возгордился непреклонною гордынею, государево дело делает по своему гордостному и лихоимственному нраву... ко государю пишет свои ложносоставные на правых коварственные ковы». Кокорев «губит государственную златокипящую вотчину, всепагубным мечем всеродно поядая», и т. п. Иногда он пользуется созвучием слов для небольшого каламбура. «Григорий Кокорев, — говорит он, — подстрекаем гордостным бесом.., учинился самовластен, а не подовластен, и пишет к вашим государевым людям о ваших государевых делах не по пригожу, где надобно ваши государьские полные имена, и он, Григорий, писал свое имя» и т. д. Охотно прибегает Палицын к аллегория. Вот как описывает он операции Кокорева по торговле вином: «К сему испустил на государевых людей всероднопагубный обоюдный меч всякого плотоснедаемого железа на пагубу человеком, от него же исправа мнози погибоша; едва могу от недостоинства ума моего таковой пагубе по его смертоносной красоте по достоянию имя нарещи, но токмо, по простоте моей, по всемирному звательству, Хмеля нарицаемого окаянного, от ею же корени у него, Григорья, истекают повсечасные непресыхаемые источники в сребропродавство беспрестанно, день и ночь, в дворе его и под церковью преч. и жив. троицы, а под съезжей избою и большой погреб, и по всему городу, во всех городнях беспрестанная корчма». О самых прозаических предметах А. Палицын в состоянии писать с величайшим пафосом: «Везде умираю за тебя, государя, изранен, изувечен многими увечными ранами... А ныне я, холоп твой, не от иноземцев, но от твоих государевых изменников, умираю за твои государевы дела от Гр. Кокорева и отравлен от него смертоносным ядом, едва скорые смерти гонзнул... а рвало меня, холопа твоего, и волокло жилы трое суток». В выражении верноподданнических чувств он доходит до восторженной экзальтации: «Кто может противен быть богу и тебе, великому государю, и кто не боится силы божьей и твоего государьского пресветлого имени? Не токмо мы, холопы твои государевы, но все бесорманьские и немецкие реши и многочисленные ордынцы от твоего государева имени ужасаются и трепещут, и раболепную службу тебе, великому государю.., приносят, а он, Григорей, такие богомерзкие слова грубостные твоему государьскому имени, отступные от тебя, во все люди бесстрашно говорит, аки бесный пес брешет. На какую он вражью помощь надеяся, аки многожалная ехидна, смертоносные злобы изрыгает!».

    Изысканный стиль и литературные приемы, к которым прибегает А. Ф. Палицын, придают его отпискам характер не столько официальных донесений, сколько отделанных и обработанных по всем требованиям тогдашнего вкуса литературных произведений. Любопытно отметить, что в семье Палицыных литературные таланты и навыки являются как бы фамильной чертой. Судя по всему, ими обладал также Игн. Вас. Палицын; его письма, сохранившиеся в деле, написаны в тяжеловесном высокопарном стиле тогдашних грамотеев, а челобитные, им составленные, менее яркие, чем отписки Андрея Федоровича, в некоторых отношениях напоминают слог последнего.

    Я говорил до сих пор о внешней форме, в которую облекает свои произведения А. Ф. Палицын. Но эта форма, при всей ее условности, не заслоняет у нашего автора внутреннего содержания, и сквозь искусственные обороты литературной речи в его писаньях прорываются иногда не лишенные глубины суждения, которые показывают в нем не только ловкого стилиста, но и человека, умеющего думать отвлеченно. И в этом отношении он напоминает несколько Ивана Тимофеева. Узнав про нелады, имевшие место среди туруханского мира весною 1631 г., он послал на Турухань «грамотку», в которой убеждал мирских людей объединиться для борьбы с Кокоревым. «Человеколюбца и света подателя Христа молю и прошу, — писал он, — и призываю на помощь его, херувимского владыки, матерь заступницу нашу богородицу, дабы человеколюбивый бог всадил в сердца всех нас солнцеобразную и христолюбивую любовь и правду, о ней же весь закон и пророцы висят, дабы все православные христиане, видя такое прискорбное и гонительное время, вспоминали заповедь во св. евангелии, господом нашим Иисусом Христом, еже его медоточные и пресвятые уста ясно вещают: “сия заповедаю вам, да любите друг друга, яко яз возлюбих вас”, а паки его же создателева апостола и друга и наперстника богослова златоречивца уста возгремеша: “аще кто речет, яко бога люблю, а брата своего ненавидит, — ложь есть; не любяй бо брата своего во тьме ходит и во тьме есть доселе”. Видите, братие, каково вельми добро и приятно — любовь, ей же ничто точно есть. Молю и прошу вас, старейшины, имейте любовь ко младым и не яко к чуждым, но яко к присным своим чадам, и почитайте их сыны своими. Молю же вас, юноши, почитайте старейшин, понеже от таковых же отец изыдосте, содевайте по апостолу глаголющу; старцу не твори пакости, но почитай, яко отца, юные, яко братию. Се есть, братия, воистину любы божия, ей же ничто же есть точно, яко инде пишет той же апостол: “аще человек и горы преставляет, любви же не имеет, ни во что же есть”. “Аще ли, — рече, — предам тело мое во еже сожещи, любви же не имам, ни во что есть”. Молю же вторицею и третицею и многажды вас, государевых людей, ради светодавца бога и пречистые его матери, для великого и пресветлого имени государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии, любите друг друга, утешайте малодушныя, носите скорбныя, по апостолу глаголющу: “мы убо должны есми немощи немощных носити”. Аще ли пребудем в любви нелицемерной, в словеси истинно, — бог мира и да почиет на нас во веки по господню словеси рикуще: “где соберутся в любви два или три во имя мое, аз посреди вас!”. Бог же, любый мира, да будет с вами и со всеми вами во веки веков. Аминь».

    Форма, в которой изложен этот призыв к мирскому единению, заимствована, вероятно, из какого-нибудь литературного источника. Но попытка использовать проповедь о братской любви для обоснования основной мысли послания о необходимости все делать «доложася с мирскими людьми», и ничего не предпринимать «без мирского совета» принадлежит самому Палицыну. Говоря о моральной внутренней связи «мира», он прибегает к цитатам из священного писания, но мысль эта, даже облеченная в условную форму церковной проповеди, в произведении, вышедшем из-под пера представителя администрации, показывает, что Палицын умел не только писать, но и выражать по-своему отвлеченные мысли.

    Как администратор, Андрей Федорович не избежал обычных в то время в отношении воевод подозрений в казнокрадстве и других подобных злоупотреблениях. Факт продажи им «заповедных» товаров — вина и табаку может считаться доказанным. По словам доносчиков, «ходят де к Андрею многие люди, приносят деньги, и он де у тех людей деньги емлет, а дает тем людям вино боченками и по се число накучено у него... привозу 138 (1629—1630) года 10 бочек вина, 2 бочки по 40 ведер, а 2 по 30, а 6 по 10 и 12 ведер». «Бочечку» вина он, в частности, послал на Турухан с Павлом Хмелевским. Однако Палицын в общем очень скромно пользовался своим положением; корыстолюбие, как мы видели, не принадлежало к его недостаткам. При обыске, произведенном тобольскими властями, у него было обнаружено ничтожное количество мягкой рухляди: 12 бобров, 1 шуба лисья и одна белья, 2 россомахи, всего на 42 р. 23 к., 2 д., да у его племянника Левки оказался кафтан соболий в 6 р. и у «Андреевых людей» всякой мелочи на 2 р. 15 алт. Наоборот, Кокорев, сверх того, что было у него отобрано в Тобольске, ухитрился провезти контрабандой, как выяснилось на следствии, несколько мешков с мягкой рухлядью. Таким образом, сравнительно с другими, Палицын управлял довольно бескорыстно. Сам он любил с пафосом поддерживать свою честность и незапятнанную службу. «Где ни бывал по государеву указу на государевых службах у его государьских дел, везде за праведного государя кровью венчался, а у государевых дел за его государеву денежку умирал, не потерял у государя, не украл нигде ничего и с молодых дней, а ныне, господине, под старость, и по готову не хотелось вором слыть», — писал он тобольскому воеводе кн. А. Н. Трубецкому. «О том тебе, великому государю, ведомо,— обращался он непосредственно к царю, — за деревеньку твою государьскую умирал, не токмо за городы, и твоей государьские казны ни одное денежки не истеривал, везде умирал за тебя, государя, изранен, изувечен многими увечными ранами». В бытность мангазейским воеводою он не только на словах послужил государю. Он мечтал о том, «нешто б все тьмочисленные народы, живущие об ону и об сю страну великие реки Лены, — шамагари и ыкогири и нанагири и всю Мултанскую землю велел бог видеть холопу твоему под твоею государьскою высокою рукою в вечном холопстве без всякие шатости и твоей государьской казне в вечную большую прибыль, и учинить того, холоп твой, ищу из последних своих страдничьих составов оставшуюся убогую мою кровь за твое государьское имя излить». Как сказано выше, он разработал докладную записку о подчинении Лены. По возвращении в Москву он 25 ноября 1632 г. добивался аудиенции у обоих государей, царя и патриарха, чтобы представить им свой проект: «и когда вам, государям, весть будет, — писал он в своей челобитной, — где вам, государям, мочно устроить на полуночной и северной стороне новую Мангазею, на восток и на полдень, и новую Сибирь, а путь, государи, к новым землям от Мангазеи и от Енисейского острога водяной с малыми волоки и по тем землям ходить водяной путь без перерыву». До наших дней сохранился доклад Андрея Федоровича, как он был записан в Казанском дворце и внесен в наказ стольнику П. Головину при посылке его на Лену ³². В нем, во-первых, имеется обстоятельная «роспись» трех путей на Лену, к которой первоначально был приложен пропавший ныне «чертеж». Далее сообщаются любопытные сведения об этнографическом составе приленского населения («многие люди, а не владеют ими никто») и о природных богатствах описываемых стран («а поболей де и лисиц, и бобров и горностаев в тех землях много ж, а те де люди в соболях и во всякой дорогой мягкой рухледи цены не знают»). Случайные набеги на Лену служилых людей из Мангазеи и из Енисейска, сопровождавшиеся грабежом и насилием, по мнению Палицына лишь «от государевы высокие руки тех диких людей отгоняли» не принеся никакой выгоды царской казне: «а мочно де в таковых далних многих и пространных землех учинить государю многая болшая прибыль» ³³. Он думал не только о подчинении, но и о колонизации новых стран: «а вверх де по Лене и по Ангаре и по Оке реке можно и пашня завесть». В заключение он излагал свой план присоединения Лены «немногими ратными людьми, двемя сты человеки, с вогненным боем». По мере продвижения на восток предполагалось закреплять подчиненную территорию постройкой острожков на Чоне и на устье Вилюя с гарнизонами по 15 человек в каждом, а на устье Алдана «город или острог добрый поставить» с гарнизоном в 50 человек. С остающимися 120 людьми первое лето имелось в виду ходить на судах по Алдану и про «государьское величество и милость тамошним людям сказывать, и ласку бы к ним и привет держать великой». Палицын рассчитывал на возможность мирного присоединения: «как услышат [местные жители] про государьское величество и увидят к себе ласку и привет воеводской, все будут государю служить и ясак с себя давать навеки неотступно». На другое лето таким же образом «ходить вниз по великой реке Лене и до полунощного океана и все тамошние многие люди покорны учинить мочно; а для де угрозы надо и нарядцу легкого». Доклад Палицына послужил толчком к посылке в 1633 г. специальной экспедиции на Лену, как .видно из наказа, данного стоявшему во главе ее Головину. Он во всяком случае показывает, что живой ум и незаурядные способности нашего героя проявлялись не только в его литературных произведениях, но и в административной работе, и что мысль его возвышалась до широких государственных начинаний и планов.

    Таков был А. Ф. Палицын. Впечатлительный, талантливый, в достаточной мере образованный, он и в личные отношения, и в свои писания, и в порученное ему дело управления далекой «заочной государевой вотчиной» вносил страстность своего темперамента, оригинальность мысли, широту понятий.

                                                                               III

    По сравнению с Палицыным его враг Гр. Ив. Кокорев представляет собой гораздо менее сложную личность. Его отписки носят деловой характер, но в сравнении со страстными и художественными излияниями его товарища они производят гораздо более бледное впечатление. А. Палицын опутывает воображение сетью доносов, ярких образов, инсинуаций, догадок, логических выводов, просто измышлений, в которых трудно угадать, где кончается фактическое изложение и где начинается талантливый домысел, где, наконец, всплывает разукрашенная ложь. Кокорев предпочитает держаться текста официальных документов — протоколов и расспросных речей; он точно отмечает дни и числа, имена свидетелей; он дает те фактические справки, которым можно доверять, поскольку вообще можно доверять официальным документам, составленным подчиненными заинтересованного лица. Эти документы безжизненны, не вскрывают глубоко взаимных отношений, представляют одну официальную сторону событий, но Гр. Кокорев редко позволяет себе делать из них выводы, редко позволяет себе фантазировать о том, что ему «неведомо». Это пристрастные показания, но отнюдь не искаженные фантазией. Бледности личности Кокорева способствует, однако, не только отсутствие писательского таланта, но и действительная бесцветность автора. Требовательный, грубый и прямолинейный в достижении своих непосредственных целей, он далеко не пользовался той искренней симпатией и популярностью, которые умел приобрести его противник среди мангазейского населения. «Мир» был на стороне Палицына, делил с ним опасности, видел в нем своего заступника и ненавидел и боялся Гр. Кокорева. Даже среди подчиненных Кокореву служилых людей он не умел снискать себе преданности. Алексей Шафран еще в конце 1630 г. был, кажется, на его стороне, а с начала января уже сидел у него в тюрьме по подозрению в сочувствии к Палицыну.

    Кокорев был заносчив в отношении к людям. Грозя, он будто бы говорил, что у государя он ближним человеком, а живет у государя в комнате, и «хотя де из-под коленок кожу сдеру, никто де мне ничего не сделает». Он хвалился, что в бытность его воеводою в Самаре и на Луках на него доводили не такие государевы дела, «и яз де всех доносчиков-пережил, так де и дело мертво». Ругаясь с мирскими людьми, он им кричал, что «не поверит государь им, мужикам, ни пятисот, ни тысяче человекам, что поверит одному Савке Заборцу», его стороннику. Павлу Хмелевскому он приказывал сказать, что за один его, Григорьев, сапог государь велит десятерых, как он, Павел, повесить. Палицын жаловался, что Гр. Кокорев «грозит мне огнем и пытками... не бывать де тебе на Москве и до смерти, что де сделаю? что велят де тебя здесь, взваля на груду, сжечь». «Хотя де десятерый жеребей отдам своего собрания, — говорил он будто бы, — и яз голову Андрюшкину куплю, что велят его, не возя в Москву, без сыску повесить».

    В этих угрозах сказывается одна характерная черта Кокорева — жестокость, которая проявляется во всех его поступках. В мирской челобитной, повезенной в Москву Ерофеем Хабаровым летом 1630 г., говорится, что он торговых и промышленных людей «бьет ослопы и батоги у себя на дворе, по улицам и по торгам, и в железы кует, и в темнице и на правеже мучит». Они приходили «с великим шумом» к нему в съезжую избу и говорили ему, что он их «не по правде бьет». Палицын, со своей стороны, доносил, что Кокорев мучит государевых людей за приставами, бьет батогами и ослопами нещадно и в тюрьму сажает «не про государево дело, для своей бездельной корысти». По словам потерпевших, он не раз мучал людей «своими руками». Таможенный голова Тимофей Бармин жалуется, что Кокорев, заподозрив его в незаконной торговле вином, велел его, больного, «сволочь с постеленки в одной рубашонке... и знаючи его лютую жесточь, никакое человек за меня не вступался... и учал бить ослопом новым, на земле велел держать четырем человекам, изломал четыре ослопа, руки и ноги обломал (по словам Палицына, «персты ручные разорваны до запястий», и «бив его замертво, велел выволочь позорна и убита на смерть»). «И лежал я, — продолжает таможенный голова, — по всю зиму только жив, и отец духовный меня поновлял, и ныне брожу, только чуть жив». Попа Степана Кокорев «положа на горло больше 3 пудов цепь, расковал, замок прислал он же, Гр. Кокорев, свой, больше пуда, и ключи взял к себе, и пить и есть не велел ему давать». Тюремного сторожа Ивашка Скосыря он, по словам сына последнего, мучил «лютыми муками, и на брюхо ногою сам наступал и деревом в огонь давил немилостиво, замучил до смерти, сжег в уголь». Непокорных торговых и промышленных людей он собственноручно бил и драл за бороды.

    Торговые и промышленные люди «страшась от его, Григорьева, неутомимого свирепства, видя прежде от него, Григорья, над своею братьею большие неисповедимые напасти, бояся от его озорничества напрасного безвечья и позору, откупались от него тяжелыми откупами, в чем он кого обложит». О корыстолюбии и вымогательствах Г. И. Кокорева красноречиво говорят многие челобитные. «А у кого, у нашей братии, — писал от имени всего мира Ерофей Хабаров, — что ни сведает какого товарца доброго или соболи, то все грабит: и как стала ваша государьская дальняя вотчиа, Мангазейская землица, и таких, «сударь, нестерпимых бед нам, сиротам твоим, и иноземцам таких грабительных продаж и обид отнюдь ни от кого не бывало». Хабаров представил список лиц, пострадавших от лихоимства Кокорева. «Приметываясь» к людям «для своей бездельной корысти», он брал посулы, и поминки великие «не токмо де с торгового человека, и со всякого ярыжного взял по 5 рублев». В списке переименовано 83 человека. Посулы варьируют от 5 руб. (в одном случае 4 руб.) и до 40 руб.; в двух случаях даже свыше 80 и 100 руб.; брал Кокорев и натурой: шапку, пищаль и т. п., всего на сумму 1245 руб. Хабаров жалуется, что Кокорев отнимал даже «образы и книги и четьи и певчие и святцы, не оставил чему перекреститься и по чему имя божие прославить, во всем мангазейском городе не оставил ни у какого человека ни постели, ни одежи, ни подушенка: все выбрал себе». Притеснениям Кокорева приписывалось то обстоятельство, что в 1630—1631 гг. отмечен был отлив торговых и промышленных людей из Мангазеи: «от его нестерпимого насилства все те люди разъезжались из Мангазеи на Русь». «А как стала государева дальняя вотчина, Мангазейская землица, и такого гонения, сказывают, ни от кого твоим государевым людям не бывало, и столько людей на Русь не выхаживали». Не одни торговые и промышленные люди терпели от Кокорева, жалуются на него и служилые люди, стрелецкий десятник Семейка Семенов с четырьмя товарищами, что он им «чинит продажи и налога великие», емлет себе их «животишки» «за великими угрозами», а иных бьет и в тюрьму сажает. Они тоже представили список денег, соболей и разных вещей, взятых у них Кокоревым «не ведомо за что», всего более чем на 700 руб.

    В личном быту Кокорев любил роскошь и помпу. Свой двор он обставил с большим великолепием, подражая до известной степени церемониалу и обрядности царского двора: «чины» у него заведены были большие; «холопей своих зовет иного дворецким, иных стольники, и то он и сын его говорили при всяких людях беззазорно; и велит дворецкому всходить с кушаньем, а иных холопей называет стольники, а не имяны, а сами те холопы, которые у него учинены в стольниках, друг друга кто кликал: «стольники! всходите с кушаньем!», а которые люди ходят с ним в мыльню, и тех называет «мовники». Его выходы в церковь отличались торжественностью: перед ним несли меч, и шли его люди с пищалями и с саблями и со всяким оружием. Не менее торжественны бывали его выходы в баню, в сопровождении мовников, во время которых имел место прием духовенства и «всяких чинов людей», приходивших к мыльне к нему челом ударить и «здоровать». О великолепии, с которым одевался Кокорев, дает представление донос на него Палицына: «приехав на Березов, наряжался (он) по посольскому обычаю в большой наряд и в низанье, а был де на нем охабень объяринен — сахарный цвет — с аламами низаны и ожерелье пристежное и отложное низано, шапка, горлатная лисья».

    Рядом с Кокоревым стоит его властная и корыстолюбивая жена, Марья Семеновна; в противоположность жене А. Палицына Пелагее Богдановне, о которой едва упоминается в деле, жена Кокорева фигурирует очень часто наряду с самим Григорьем Ивановичем. Ей приписывают документы такую деятельную роль, такую инициативу во всех событиях, что приходится признать ее действительно заметною личностью. «Все Гр. Кокорев, — по словам его врагов, — делает по научению жены, Марьи, и государевых людей велит побивать Григорью жена его Марья». Ее влияние на мужа казалось настолько удивительным, что приписывалось даже «ведовству»: по общему убеждению, она «очаровала его кореньем.., а ныне колдует и его окармливает кореньем и веничным листьем, которым парятся в мыльне». Черкашенин Осташко уверял, что сам видел, как тобольский денщик Ивашко нес к ней, «отсекши, ногу утоншего татарина», «а ей де из той ноги надобеть был мозг». «Ведовству» она училась еще в Москве и «пыталась, чтоб муж ее Гр. Кокорев до нее был добр». Как бы то ни было, ее влияние на Григория Ивановича было очень сильно. Недаром поп Степан Сосна говорил про нее: «что де захочет, то сделает, хотя от виселицы отоймет». По ее «прошению» Кокорев освобождал из заточения узников. Лицам, подвергшимся гневу всесильного воеводы, тот же поп Сосна рекомендовал поэтому обращаться к «всемирной заступнице» Марье Семеновне: «кто де хочет беды избыть, тот бы шел к великой заступнице». К ней несли торговые, служилые и жилецкие люди, чтобы спасти от грабежа или от тюрьмы, «последние свои животишка», а «в съезжую избу не смели и итти, не упрося у Григорьевой жены». Изба, в которой жила Марья Семеновна, стояла «наряду с съезжею избою, окно в окно», и под ее окнами ежедневно толпились матери и жены бедных людей, которым «от печалования заступнице дать нечего»; Кокорева высылала к ним попа Сосну и приказывала спрашивать: «буде пришли с приносом, и их бы пустить на двор, а будет без приносу, и их на двор пустить не велит... И те бедные женочки, русские и самоядки, повалятся перед окнами у Григорьевой жены и кричат голосом, просят милости, и лежат перед окны часов пять и шесть и больше и беспрестанно вопять: “государыня де наша, заступница, пощади бедных!”. Да лежав долгое время на снегу в лютые морозы и прозябши на смерть, едва смогут по дворишкам сволочиться, а ничего себе помощи не учинят до тех мест, как где-нибудь, хоть голову свою заложа, да тое наметную беду Григорьеве жене, чем кто обложен, заплатит». Палицын неоднократно обращал внимание Кокорева на неприличие подобных сцен, происходивших «перед всем народным множеством» под окнами у его жены, и говорил ему, что «он своим гордостным так возношением бесчестит государьский указ». У окна же Марья Кокорева била кнутом провинившихся женок.

    Марья Семеновна не менее жадна до наживы, чем ее муж. Она забирает у торговых людей товары и не платит за них, берет посулы со стрельцов, торгует вином, от нее «боярьские боярыни вино меняют на деньги». Во всех челобитных она представляется одинаково жестокой, корыстной женщиной, очень подстать своему мужу. Вот один пример. «Как я был на твоей государеве службе в Леденкине Шаре, — пишет служилый человек Ивашко Борисов, —и в те поры присылала Григорьева жена на мое подворьишко деньщика Ивашка Косого трижды и велела привести к себе женишко мое сильно, а женишко мое лежало в те поры больна, и тот деньщик сказал женишке моему, велела де тебя Марья Семеновна набить в шею и приволочь сильно к себе, и женишко мое тому деньщику отказала, что лежит при смерти и брести не может, и Гр. Кокорев за то на меня учал гнев нести великий и уграживать и приметываться всякими небылыми делы, и яз... отнес ему 5 рублев».

    В распре между ее мужем и Палицыным Марья Семеновна принимала деятельное участие: это она приказала схватить «малого», которого Палицын посылал 1 сентября 1630 г. в город, в церковь, с чего начался открытый разрыв между воеводами; она же запрещала под угрозой смерти посадским женам ходить к жене А. Палицына, она, наконец, побуждала мужа к военным действиям («побивать государевых людей») и посылала к самоедским женщинам подарки — телогреи дорогильные, чтобы поднять «самоядь» против сторонников Палицына. Для характеристики ее служат слова, которые она будто бы сказала во время осады ключнику своего мужа: «велела ему вино беречь для того, было б чем впредь жить; хотя де и придет беда на одного Григорья, велят де его одного повесить, а нам де б было чем жить».

    В Мангазее М. С. Кокорева имела свой двор подобно мужнину, и у нее строго соблюдался церемониал — «большой чин» женской половины московского дворца. Когда она отправлялась в мыльню, «и в те поры всем мужним женам и вдовам велит с посаду приходить перед мыльню челом ударить и здоровати». Когда умирал ребенок у кого-нибудь из дворни Кокорева, то она посылала деньщиков на посад с приказанием «всех женский пол загонить в город, а тем над мертвым ребенком всем плакать, а как де с похоронов придут, и Григорьева жена велит им всем отказать за ворота, что видеть им ее очей до трех ден невместно не токмо де им, загородным, и свои де боярские боярыни, у кого ребенок умрет, до трех ден вверх не всходят, это де у них по большому чину». Накануне Рождества в горнице у Марьи Семеновны служили всенощную, приглашены были именитые торговые люди, таможенный голова Михайло Футин, мезенец Мокей Кириллов и другие.

    Свободное обращение с мужчинами, вмешательство в дела управления, крупная роль в событиях, разыгравшихся в 1630—1631 гг. в Мангазее, — словом, вся деятельность М. С. Кокоревой коренным образом нару­шает наше привычное представление о русской женщине XVII в., как о затворнице в тереме. Супруга мангазейского воеводы напоминает нам скорее тех жен римских проконсулов, которым в правление Тиберия особым законом пришлось запретить сопровождать своих мужей в провинции.

    Такова чета Кокоревых, с которой в течение двух лет с болезненной страстностью боролся А. Палицын. Их личности оттеняют, может быть, особенно отчетливо то, что было своеобразного в нашем герое.

    Городовой дворянин Деревской пятины, слуга одного из Годуновых, тушинец, стряпчий Сигизмунда, партизан и казацкий воевода, наконец, столичный дворянин и администратор времен царя Михаила, А. Ф. Палицын, с его польскими вкусами и наносным вольнодумством, является, мне кажется, типичным представителем особого слоя служилых людей переходного времени, того слоя, который использовал в своих интересах результаты «лихолетья». Он не стоит поэтому, особняком среди тогдашнего русского общества. Близок к нему талантливый его современник кн. И. А. Хворостинин, поклонник Запада, вольнодумец-публицист, описанный Ключевским. В лице А. Ф. Палицына мы видим первый намек на зарождение русской интеллигенции. С этой точки зрения и представляется мне интересным этот мало известный мангазейский воевода, автор необычных по форме, изысканных по языку и ярких по содержанию отписок к царю Михаилу Федоровичу.

---------------------

¹ Ныне хранятся в ЦГАДА. Прик. дела старых лет, 1629 г., № 28; 1630 г., № 55, 56, 71, 86; 1631 г., № 10, 40, 52; 1632 г., № 46; 1634 г., № 81; Сиб. приказ, стб. 409, 60, лл. 276-284, 346-351. Составной частью мангазейского сыскного дела является дело Павла Хмелевского, приятеля А. Палицына (Прик. дела ст. лет, 1633 г., № 54; ,1634 г., № 32). Наконец, в связи с делом П. Хмелевского находится дело по доносу на тобольского воеводу кн. Ф. А. Телятевского (там же, 1631 г., № 65; 1632 г., № 62; 1634 г., № 78).

    ² ЦГАДА. Прик. дела ст. лет, 1630 № 71, лл. 647-650 (челобитная А. Палицына).

    ³ Там же, лл. 642-643.

    ⁴ См. Алфавитный список тысячников, составленный Сторожевым (Описание документов и бумаг Московского архива Министерства юстиции т. VIII).

    ⁵ Акты, относящиеся к истории Западной России (АЗР), т. IV, № 183 (§ 167), Кедров. Авраамий Палицын, примеч. к стр. 9; С. Шумаков. Обзор грамот Коллегии экономии, т. III, № 42, 118.

    ⁸ Акты Археографической экспедиции (ААЭ), т. 11, № 91.

    ⁷ Акты Зап. России, т. IV, № 182.

    ⁸ Там же, № 183 (§§ DXXXI, DХХХVIII, DLХVII).

    ⁹ РИБ, т. XIII, изд. 2-е, стб. 1198.

    ¹⁰ Сб. Хилкова, № 43. Не знаю, на каком основании отписка, адресованная «Великие Росии державы Московского царства боярину и воеводе князю Дмитрию Тимофеевичу», издателем датирована 1609 годом. Она, несомненно, относится ко времени, когда Трубецкой стоял под Москвою с остатками первого ополчения.

    ¹¹ ААЭ, т. II, № 202.

    ¹² ЦГАДА. Прик. дела ст. лет, 1630, № 79, лл. 416-425.

    ¹³ Липинский.  Углицкие акты, № 4-8. («Временник Демидовского юридического лицея», кн. 48).

    ¹⁴ Дворц. разряды, I, стб. 1189. Подписи Палицына нет под актом избрания царя Михаила, может быть, потому, что подписи собирались роst fасtum и разновременно. — Акты Моск. государства, I, № 54 и 61.

    ¹⁵ Арсеньевские шведские бумаги (в Сборнике Новг. о-ва любит. древн., V), II.

    ¹⁸ ЦГАДА. Прик. дела ст. лет, 1632, № 46 (челобитная Тимофея Бармина).

    ¹⁷ Акты Моск. государства, II, № 271.

    ¹⁸ Там же; Л. М. Сухотин. Четвертчики Смутного времени (1604-1617). Изд. ОИДР. М., 1912, стр. 42.

    ¹⁹ Сб. Хилкова, № 29.

    ²⁰ См. работу «Магназейская мирская община в XVII в.», помещенную в данном томе, стр. 297-330. – Примечание редакции.

    ²¹ Выше перечислены архивные дела, на основании которых составлены как очерки воеводства А. Ф. Палицына в Мангазее, так и характеристика его и других лиц, замешанных в мангазейском сыскном деле.

    ²² Дворцовые разряды, II, стр. 866.

    ²³ РИБ, т. II, № 176 (IX).

    ²⁴ Дворцовые разряды, II, стр. 639.

    ²⁵ Описание документов и бумаг Архива М-ва юстиции, XII, 133 (I).

    ²⁶ Самое дело о «Мангазейской смуте» было ликвидировано, по-видимому, в феврале 1635 г. (Сиб. приказ, стб. 60, л. 271—277).

    ²⁷ Акты Моск. государства, II, № 271. В 1640 г. он был еще жив, но в 1641 г. его сын Федор Андреевич писал о нем в челобитной, как об умершем. По-видимому, челобитная была подана вскоре после смерти Андрея Федоровича.

    ²⁸-²⁹ Акты Моск. государства, I, № 54.

    ³⁰ РИБ. т. II, № 213.

    ³¹ В данном случае и далее (стр. 192) явно переоценивается роль А. Ф. Палицына в ознакомлении современников с р. Леной. В поле зрения русских землепроходцев р. Лена была известна гораздо раньше начала 30-х годов, когда А. Ф. Палицын составил свою известную докладную записку о присоединении земель по Лене. (См., например, Л. С. Берг. История географического ознакомления с Якутским краем. — «Якутия», сборник статей. Л., 1927; А. П. Окладников. Пенда — забытый русский землепроходец XVII века — «Летопись Севера», I. М.—Л., 1949). — Примечание редакции.

    ³² РИБ, т. II, № 213, стб. 962—964; Ср. Прик. дела ст. лет. 1632, № 46, л. 43—44.

    ³³ РИБ, т. II. № 213, стб. 964.

    (Впервые напечатано в кн. «Века».— Исторический сборник, I. Пг., 1924, стр. 79—110).

    /Бахрушин С. В.  Андрей Федорович Палицин. // Научные труды. Т. ІІІ. Избранные работы по истории Сибири XVI-XVII вв. Часть первая. Вопросы русской колонизации Сибири. в XVI  XVII вв. Москва. 1955. С. 175-197./

                                                                    ПРИЛОЖЕНИЯ

                                                                              № 213

    Наказ стольнику Петру Головину и дьяку Ефиму Филатову, посланным в Сибирь на реку Лену, для строения острога и приведения в русское подданство сибирских инородцев. [* См. Дополн. к акт. истор. Т. 2-й, № 69.] 1638, Августа 6.

     Подлинник на 16-ти листках. Конца не достает. — Из архива Якутского Областного Правления.

    Лета 7146, Августа в 6 день, государь царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии, велел ехати столником и воеводам Петру Петровичю Головину, да Матвею Богдановичю Глебову, да дьяку Ефиму Филатову в Сибирь, в Тоболеск, а из Тоболска в Енисейской острог, а из Енисейского острогу на великую реку Лену, для того: наперед сего присылывали к государю к Москве из Сибирских ближних городов и острогов государевы ясачные и поминочные мягкие рухляди с лишком, а ныне во многих Сибирских городех государевы ясачные и поминочные мягкие рухляди против окладу не добирают и к государю присылают прежнего менши, а пишут про тое недоборную мягкую рухлядь из Сибирских городов к государю воеводы: потому де в тех Сибирских городех и в острогех государеве соболиной и всякой мягкой рухляди недобор, что у ясачных людей в угодьях зверь выловился, а иные многие ясачных людей угодья, где они преже сего зверь добывали, стали за Рускими людми, что Руских людей перед прежним в Сибири умножило, а иные де ясачных людей угодья заняты пашнями, и вперед для того в тех Сибирских ближних городех государеву ясаку будет недобор же. А в прошлом во 141 году, приехав из Сибири к Москве, сказывал в Приказе Казанского Дворца про великую реку Лену Ондрей Палицын, что был в Сибири в Мангазее воевода: что де та великая река Лена угодна и пространна, и людей по ней розных землиц кочевных и сидячих и соболей и иного всякого зверья много; и как де на ту великую реку Лену укажет государь послати Сибирских людей с лишком и велит поставить город или остроги, где пригоже, и велит по той великой реке Лене и по иным рекам новых землиц людей приводити под свою государеву царьскую высокую руку и на себя государя с них собирати ясак, и государеве де казне в том будет болшая прибыль, и будет де та Лена река другая Мангазея; и подал той великой реке Лене и розных землиц людем, которые по той Лене и по иным рекам живут, чертеж и роспись. А в росписи написано: итти на ту великую реку Лену из Мангазеи судами Тазом и Волочанкою реками в верх, и озеры и режмами на кочах и на каюках до Енисейского волоку десять дней, а волоку мало болши полуверсты, да с того волоку судами ж в озера, а из озер режмами ж до реки Турухана ходу два дни, а Туруханом и Шаром вниз до Туруханского зимовья десять дней, а от Туруханского зимовья Шаром жо и Турухапом и через Енисей итти вниз же два дни а Тунгускою рекою итти в верх до устья реки Титеи и до реки Чопы волоком два дни, и в том де месте зимовать и делать суды, а на весну итти Чопою рекою до реки Вилюя десять дней, а Вилюем рекою до великие реки Лены три недели. А по тем рекам по Чоне и по Вилюю живут люди многие: Синягири, Нанагири, соболей и лисиц и горностаев и бобров и иного всякого зверья и рыбы у них много. А меж тех де рек и меж нижние Тунгуски реки многие захребетные реки, и по тем рекам потомуж людей и лисиц и бобров и всякого зверя много. А по великой де реке Лене вниз итти греблею до полунощного окияна два месяца и болши, а парусною погодою добежит и неделею. А по обе стороны великие реки Лены и до устья полунощного окияна Якуты, Тунгусы, Маяды, Нанагири, Кояты, Каригили и иные многие кочевные и сидячие люди. Да в тое же де великую реку Лену ниже Вилюйского устья впали с обе стороны многие великие реки, а по тем рекам живут Осей, Тунгусы, Шамагири, Баяхты и иные многие люди, а соболей и всякого зверя и рыбы по тем по всем рекам много же. А в верх по великой реке Лене до великие ж реки восточного Алдана ходу в верх десять дней, а падет де та Алдан река в Лену ж; а живут по тому Алдану многие люди розных землиц, соболей и всякого зверя и рыбы у них много ж. А от Алдана де в верх по великой реке Лене итти греблею до великие Байкалские проливы Красного моря недель с двадцать и болши, а парусною погодою перебежит в две недели. Да в тое же де великую реку Лену выше Вилюйского устья и до самые великие Байкальские протоки впали многие великие реки: Ичора, Чая, Чичюй, Поледуй, Олекна, Витим, Киренга, Таюра, Камта, Бранта; а по тем по всем рекам живут Яколские и Якутцкие и Братцкие тайши, конные и пешие сидячие многие люди: Тунгусы, Налякигири, Камчюгири, Сучигири и Когири, Кимжегири, Нанагири, Шамагири, Синегири, Долганы, Холопья Орда и иные многие люди, а не владеет ими никто; а соболей де и лисиц и бобров и горностаев в тех землях много ж, а те де люди в соболях и во всякой дорогой мягкой рухледи цены не знают. А ходили де из Мангазеи по краю тех земель по великой реке Лене с устья в верх не подалеку, а из Енисейского острогу вниз по Лене ж до Вилюйского устья служилые люди с товары и пристав под которою землицею приманивали тех землиц людей торговать, и имали у них жон и детей, и животы их и скот грабили, и насилства им чинили многие, и от государевы высокие руки тех диких людей отгонили, а сами обогатили многим богатством, а государю приносили от того многого своего богатства малое; а мочно де в таковых далних многих и пространных землях учинить государю многая болшая прибыль. А в верх де по Лене и по Ангаре и по Оке рекам мочно и пашня завесть, и те землицы мочно привести под государеву царьскую высокую руку в вечное холопство не многими ратными людми, двемя сты человеки, с вогненым боем, а болши де того людей непадобно, потому: толко де поставитца острожек на Чоне реке, а другой усть Вилюя, а в них служилых людей будет зимовать по пятинадцати человек. А на усть восточного Алдана город или острог доброй поставить, а в нем служилых людей надобно зимовать пятдесят человек, для того, что славнее и люднее тое реки нет; а останетца де служилых людей за осадом сто двадцать человек, и теми де людми первое лето ходить в судех по восточному Алдану и про государьское величество и милость тамошним людем сказывать, и ласку бы к ним и привет держать великой, и те де все многие люди будут с радостью под государьскою царьскою высокою рукою в вечном холопстве на веки неотступны. А Яколские и Якутцкие тайши и князцы и иные многие люди со всеми своими землями, как услышат про государьское величество и увидят к себе ласку и привет воеводцкой, все будут государю служить и ясак с себя давать на веки неотступно. А на другое лето с теми ж ратными людми со стом с двадцатью человеки ходить виниз по великой реке Лене и до полунощного окияна и все тамошние многие люди покорны учинить государю мочно; а для де угрозы надобно и нарядцу легкого. А в прошлом де во 139 году на великой реке Лене лутчие тайши, которые государю служили, Бодочь да Тынина, и Алданкие князцы, воровством служилых людей, Енисейского острогу атамана Ивашка Галкина с товарыщи, от великих их обид, учинились от государя отгонны. Да в той же Ондрееве росписи Палицына написано: на великую реку Лену другой водяной путь от Енисейского острогу ближе того, что из Мангазеи Енисеем и Тунгускою болшою в верх до Подволочья до Индиму реки ходу болшими судами 5 недель, или мало болши, а с усть Индимы зимним путем нартного волоку до великие реки Лены 6 дней, а другой волок по Индиму реке в верх на Куту реку днем человек перейдет, а зимним путем тем волоком ходу не живет, потому что залегли горы высокие да камень и с нартою на собаках волочися немочно; а Купою рекою па низ плыть от того волока судном до Купы реки день, а по Купе реке на низ же до великие реки Лены плыть день же. А третей путь на Лену ж реку от Енисейского остроту рекою Енисеем до усть нижние Тунгуски на низ итти 2 недели, а с усть Тунгуски в верх Тунгускою рекою до усть рек Титеи и до Чоны и Чоною и Вилюем до великие реки Лены ходу 13 недель со днем. А по отпискам из Сибири из Тоболска и из Мангазеи и из Енисейского острогу воевод, которые были в Сибири наперед сего, учали на ту великую реку Лену посылать, для государева ясаку и для проведыванья Сибирских служилых людей, из Тоболска и из Мангазеи и из Енисейского острогу со 140 году, а сбирают ясаку не по многу, а иною многою мягкою рухлядью, сбираючи на Лене реке, Сибирские служилые люди сами корыстуютца, и межъ себя у тех Тоболских и у Енисейских и у Мангазейских служилых людей, для тое своей безделные корысти, бывают бои, друг друга и промышленых людей, которые на той же реке Лене соболи промышляют, побивают до смерти, а новым ясачным людем чинят сумненье и тесноту и смуту и от государя их прочь отгоняют: в прошлом во 143 году писал к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Русии из Сибири, из Енисейского острогу, воевода Ондрей Племянников, что де Енисейске служилые люди, которые посыланы из Енисейского острогу для ясачного сбору с атаманом с Ивашком Галкиным, сшодчеся на Лене реке с Мангазейскими служилыми людми с ясачными сборщики с Степаном Корытовым да с Осташком Черкашенином вместо, и меж себя учинили бой, четырех человек свою братью служилых людей Тоболских и Мангазейских и Енисейских казаков убили из пищалей до смерти, а иных многих служилых же и промышленных людей переранили, и аманатов, под которых емлют государев ясак, друг у друга отнимают и емлют с иноземцов ясак вдвое: один емлют в Мангазее, а другой в Енисейском, и чинят иноземцом тесноту и обиду великую, и жен их и детей к себе емлют, и от того де в иноземцах в Якутцкой земле учинилась смута великая. Да про Лену ж реку на Москве, в Приказе Казанского Дворца, Сибирские служилые люди, Томские дети боярские Петр Сабанской, Василей Старков, Лука Васильев, Тоболском города атаман Иван Олександров, Мангазейские стрелцы Дружинка Нефедьев, Шестачко Калинин, Томские казаки Семейка Щепеткин, Гришка Федоров, Тимошка Кирилов сказали в роспросе: сами де они па Лене реке не бывали, а от Сибирских служилых и от промышленных людей, которые на Лене реке бывали, слыхали, что на Лене реке соболей много и иной всякой зверь есть же. Да Мангазейские стрелцы Надежка Сидоров, Степка Иванов, прозвище Дудор, да Березовской казак Мартынко Васильев сказали, что де они и на Лене реке бывали; а итти де из Мангазеи па Лену реку в верх Тунгускою рекою до волоку недель с восм или с десять, а волоком на реку на Чону 5 ден; а по Чоне де реке живут Тунгусы и ясак платят в Мангазее; а Чоною рекою на низ итти кочами до реки до Вилюя 2 недели и менши, а Вилюем рекою на низ до великие реке Лены 6 недель, и по Вилюю де реке живут многие люди Нанагири, человек с семьсот и болши, а конных людей у них нет, а кочюют на усть реки Варки, а ясаку с себя государю не платят, потому что люди болшие; а по Лене реке на уст Вилюя живут Долганы и Якуты, а князь де у них Дыгинча, а людей де у него человек с семьсот же, а ясак де с них емлют в Енисейской остроге; а от тех Долганов и Якутов иные многие землицы, и с иных де землиц емлют ясак в Енисейской остроге; а иные многие землицы не послушны и ясаку с себя государю не платят. Да они же де от тех людей слыхали, что на низ по Лене реке к морю живет Самоедь, а соболей у них и иного зверя, лосей и оленей и рыбы много, и бывает тем ясачным людем от Руских служилых людей утесненье. потому что с одних ясачных людей емлют ясак в Мангазею и в Енисейской острог, и бывает у служилых людей за то меж себя бои. Да енисейской стрелец Ивашко Иванов, прозвище Падерка, в роспросе сказал: что итти де из Енисейского острогу на Лену реку Енисеею рекою в верх до Тунгуски реки 2 дни, а Тунгускою в верх же до Инима реки, а Инимом до волоку в кочах тяжелым ходом 5 недель, а волоком на реку на Купу партяным ходом 3 дни, а Купою рекою до Куты реки судами день, а Кутою рекою вниз же до реки Лены до острожку, что поставил атаман Иван Галкин, день же; а по тем де рекам живут Енисейские ясачные люди; а Леною рекою до Якутов, где острожек поставил енисейской стрелецкой сотник Петр Бекетов, на низ плыть недели с три и болши; а острожек де поставлен на берегу у Лены реки к лесу и к угодью, а около де того острожку живут многие конные и пешие Якуты родами тысяч с десять в болши, в животины у них воров в лошадей много, и у которых де улусов поимают аманатов, с тех де и ясак возмут; а которых улусов аманатов не поимают, те де усулы в ясаку не дают. А от тех Якутов на низ же Леною рекою на усть реки Вилюя живут Долганы, в ясак с них емлют за аманаты в Енисейской острог и в Мангазею, и в том де меж себя у служилых людей бывает ссора великая, а ясачным людем налога. А от усть Вилюя реки на низ же Леною рекою до Изиганские землицы ходу с неделю и болши, а жввут в той Изиганской землице Тунгусов человек со сто и ясак платят в Енисейской острог без аманатов. А за Изиганскою де землицею живут по Лене реке на низ многие кочевные люди и ясаку с себя не платят, потому что их служилых людей ходит мало, а в тех землицах людей много. А опричь де того места, где Петр Бекетов поставил острожек, в ином месте острогу или города поставить негде, потому что тот острожек поставлен в угожем месте, и толко де в том острожке будет служилых людей с лишком, и тех де землиц с людей, которые живут около того острожку и в далних местех, с конных в с пеших ясак имать мочно, и по Лене и по Вилюю рекам из того острогу толко будет кого посылать, со многих землиц ясак имать мочно ж. И для того указал государь послати с ними с столники и воеводы с Петром с Петровичем Головиным, да с Матвеем Богдановичем Глебовым, да с дьяком с Еуфимом Филатовым на свою государеву службу на великую реку Лену, для острожного ставленья и для прииску и приводу новых землиц, ясачных людей и для ясачного сбору, и для всяких своих государевых дел с Москвы дву человек писмяных голов, Василья Пояркова да Еналея Бахтеярова, да служилых людей из Казани 5 человек детей боярских добрых, да из Сибирских городов пеших казаков и стрелцов: из Тоболска 245 человек, с Березова 50 человек, из Енисейского острогу 100 человек, всего 395 человек, добрых, с вогненым боем, у которых бы ружье было доброе, и которым бы служба была за обычей, и которые б енисейские служилые люди наперед того на Лене реке бывали, и чтоб в тоболских служилых людех человек 20 или 30 или болши было таких, которые б топором судовому и всякому плотнишному делу умели; да для оружейной починки и для всякого государева кузнешного дела дву человек кузнецов добрых, которые б оружейному и всякому кузнечному делу умели; да на то на всякое дело железа пудов с двадцать да укладу пуды с четыре. Да из Енисейского ж острогу велено воеводе Микифору Веревкину послати с ними с Петром с товарыщи на Лену ж, для толмачества, дву человек толмачей добрых, которые б Ленских и иных тамошних землиц людей языку умели, и наперед сего на Лене бывали. Да на тех тоболских и на березовских и на енисейских служилых людей на 300 на 90 на 5 человек и на кузнецов и на толмачей государево денежное и хлебное и соляное жалованье на три годы, на 147, да на 148, да на 149 год сполна оклады их, а из того числа тем тоболским и березовским и на енисейских служилых людей государево денежное и хлебное и соляное жалованье на один на 147 год велено дать в Тоболску сполна оклады их хлеб из сибирские пахоты, а денежное из казанской присылки; а велено на то денежное жалованье послати из Казани в Сибирь в Тоболеск боярину и воеводам Ивану Васильевичю Морозову с товарыщи 6000 рублев; а дву годов, 148 и 149 году, денежное и хлебное и соляное жалованье указал государь послати из Тоболска на Лену с ними с столники и воеводы с Петром Головиным съ товарыщи, для того, чтоб того государева денежного и хлебного жалованья и соли, взяв в Тоболску, служилые люди не проворовали, довезли до Лены все цело; а примать и на Лену провадить то государево денежное и хлебное жалованье и соль самим служилым людем.  А для береженья, к тем жалованым денгам и к хлебу и к соли приставить Петру с товарыщи целовалников, выбрав из тех же из лутчих служилых людей, сколких человек пригоже; а кто те служилые люди, которых с ними пошлют...

    /Русская Историческая Библіотека издаваемая Археографическою коммиссіею. Том второй. Санктпетербургъ. 1875. Стлб. 960-972./

    Палицын, Андрей Федорович — потомок пана Ивана Микулаевича, выехавшего из Подолии в Россию в 1373 г. Будучи сыном боярским, он служил у окольничего Якова Михайловича Годунова († 1607 г.), от которого в 1608 г. отъехал к Тушинскому вору. В 1609 г., вместе с другими тушинцами, он послан был Заруцким в Тотьму выпустить из тамошней тюрьмы опальных людей, с каковой целью там же, в Тотьме, была составлена подложная грамота. В показаниях П. на допросе схватившими его властями есть указание на происхождение Лжедимитрия II и на окружавший его служебный персонал. Вскоре за тем он перешел на сторону Сигизмунда III: в 1610 г. польский король отправил из-под Смоленска грамоту на имя кн. Мстиславского и его соправителей о пожаловании П. чином стряпчего. Но в следующем 1611 г. мы видим А. Ф. уже в числе ратных людей Троице-Сергиева мон.: когда в последнем узнали, что поляки подожгли Москву, архимандрит и келарь наспех послали его к столице на помощь с 50 слугами. В 1614 г. А. Ф. в качестве воеводы был под Осташковом, где его люди имели бой с литовцами, взяли несколько языков и отправили в Москву. Впоследствии П. был воеводой в Муроме (1618) и Мангазее (1631), откуда прибыл в 1633 г. в Москву и представил в приказ Казанского Дворца чертеж р. Лены и «роспись землиц и людей», «кочевых и сидячих», обитающих по берегам этой реки, которых можно взять под высокую государеву руку и обложить ясаком. В 1639 г. А. Л. был воеводой в Ярославле. Когда он умер, неизвестно, но в боярских книгах значится в числе московских дворян еще в 1640 г.

    «Собр. гоc. грам, и дог.» II, № 212; «Ак. Археогр. Эксп.» II, 186, и III, 93; «Сказанія» Авр. Палицына, г. 1611; «Указат. къ бояр. книг.» Иванова, 312; «Русск. Истор. Библ.» III, 724-747, 962, 965; Родосл. «Русск. Стар.» I, 269.

   А. Э.

     /Русскій Біографическій словарь. С-Петербургъ. 1902. С. 149./

    ПАЛИЦЫН Андрей Федорович – мангазейский воевода.

    В 1633 г. П. приехал в Москву и в приказе казанского дворца объявил, что открыта р. Лена — будущая «златокипящая государева вотчина», которая «угодна и пространна, и людей по ней разных землиц кочевных и сидячих, и соболей и иного всякого зверья много» и если государь пошлет туда побольше людей и повелит поставить там остроги и «новых землиц приводити под свою государеву цареву высокую руку и на себя государя с них сбирати ясак, и государеве казне в том будет большая прибиль, и будет та Лена река другая Мангазея». Затем подал «той великой реке и разных землиц людям ... чертежи и роспись». Чертеж по существу являлся первой картой бассейна Лены, на нем была нанесена Лена до самых верховьев со множеством притоков. Роспись же, приложенная к чертежу, — это первый литературный памятник о Ленском крае и об его обитателях. В ней П. подробно описывает маршруты с Енисея на Лену, приводит названия многих якутских, тунгуских и бурятских родов и племен. И этими, замечает он, «холопьими ордами никто не |владеет». Затем он пишет об обилии в тех краях ценных зверей, могущих принести «многую и большую прибыль». Между тем туземцы «в соболях и во всякой дорогой мягкой рухляди цены не знают». П. выдвигает проект покорения края, высказывает мнение где ставить города и остроги, сколько казаков в них держать.

    /Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 370.//