ЎЎЎ 5. Іван Ласкоў. Пішчальнікі не пішчаць (стралецкая быліна). Ч. 5. Пищальники не пищат. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                         Часть третья

                                                                         ЛЕНА-РЕКА

                                                                         Глава первая

                                                   ИНОЙ  РАЗ  ЛУЧШЕ  НЕ  УМЫТЬСЯ

    — Кто такие? — грозно спросил один.

    — Куда идете? — еще грознее спросил другой.

    Отроки молчали. Кулут не понимал, что нужно незнакомцам, а у Андрея отнялся язык.

    — Ну! Ответствуйте! Ты! Ты! — первый ткнул кнутовищем в грудь сначала Андрея, потом кулута.

    — Э-э-э! — начал было кулут, но Андрей неприметно схватил его за локоть и сжал: молчи, мол!

    — Ну? Ну? — заинтересованно вытянули шеи незнакомцы.

    — Он нем! — громко сказал по-якольски Андрей, а кулуту шепнул: — Не говори ни слова, немым притворися!

    Случалось ли вам что-нибудь ляпнуть не подумав, а подумав потом, сказать: хорошо ляпнул! Именно такое и случилось с Андреем. Подумайте сами: напали на отроков незнакомые люди. Глядишь, допрашивать будут, да уж и начали допрашивать. Надо думать, что отвечать: когда правду, а когда и нет. Причем так врать, чтоб поверили. А что, коль по одному начнут допрашивать? Договориться-то, как врать, не успели. Пусть Брат молчит, обоим лучше будет.

    — Что он таковое брякнул? — недоуменно поднял бровь один, с длинным крючковатым носом — как у ястреба.

    — Дьяволы его ведают. По-якольску ж, — откликнулся другой, со шрамом наискось через лоб и щеку.

    — По-якольску? — удивился носатый. — То ж москаль! Ты! — не сходя с коня, схватил он за грудки Андрея. — Москаль? По-русску мовишь?

    — Я Бадурского роду! Я тойона Бойдона кулут! — вновь по-якольски сказал Андрей. Первый раз он сказал по-якольски потому, что привык говорить по-якольски с кулутом, а теперь — вполне сознательно. Носатый выпустил его и повернулся к своему:

    — Ну, что скажешь?

    — А може, и не москаль, — задумчиво произнес тот. — Бачишь, как черен.

    — А разве у москалей не бывает черных очей? А рубаха, а штаны? Зребные [Зребная — грубая льняная или конопляная ткань (белор.).] ж, бачишь? Где рубаху взял? — вновь схватил носатый за грудь Андрея. Пожалел Андрей, что шел в расстегнутой шубейке.

    — Я тойона Бойдона кулут! Что вам от меня надобно? — заплакал он. Начал было вытирать глаза — что за диво? Кулак таким стал, словно не век коснулся, а головни.

    — Чуешь? Бойдона поминает, — сказал тот, что со шрамом. — По-якольску гергечет. Черен. Яколец он!

    — Добре. Пан разберется, что за пташки. Пан сразу убачит, правда по-якольску мовит либо хитрует. А ну! За мной! — приказал носатый. — Ты сзади поедешь. Гляди, чтоб не сбегли, — бросил он напарнику.

    Андрей сначала делал вид, будто не понимает, чего от них хотят. Но мужчины красноречивыми жестами и тумаками добились того, чего не могли объяснить словами: отроки пошли туда, куда их заставляли идти. Впереди ехал носатый, за ним брели отроки, а замыкал шествие незнакомец со шрамом.

    Носатый дороги не выбирал. Ручей или лужа, густой ли тальник — сам он сидел на коне, его не заботило, что отроки вынуждены шлепать по воде или продираться через гибкие злые ветки... Раз кулут зацепился торбосом за прочный тальниковый корешок — много их вилось поверх песка — и шмякнулся в мокрый песок. Услышав шум за собой, носатый обернулся и заржал.

    «Недобры люди... Недобры...» — думал Андрей. Таким правды нельзя ни за что говорить. Притворился якольцем — и гни свое до конца.

    Сбежать — об этом и речи не могло быть. Куда уйдешь от конных? Конь любую канаву перескочит, а ты...

    Рядом сопел кулут, видимо, не понимая, почему он должен прикидываться немым. Храни господи, заговорит вдруг! Особенно, как дойдут до какого-то Пана, Легко ему молчать, когда не понимает, о чем его спрашивают! А Пан же, носатый говорил, знает по-якольски. Тут, глядишь, про свою немоту Брат и забудет.

    — Молчи ж, молчи. Так надобно, — шепнул Андрей. — Мычи и бекай, не боле.

    — Му-у, — загундосил кулут и хитро улыбнулся. Напрасно Андрей за него боялся!

    Из-под копыт коня носатого сыпались брызги влажного песка. Сыпались иногда и в лицо, но Андрей не стирал их: чем грязнее будем, думал он, тем труднее Пану будет понять, что Андрей не яколец. А как поймет все ж? Что тогда говорить?

    Пан... Пан... Кто он такой? По-якольски говорит... Может, яколец? Тогда Андрей пропал. Якольца не обманешь, сразу услышит, что Андрей не так уж и чисто по-якольски чешет. Пропал, пропал! Постой, где он слыхал рядом эти два слова — «пан» и «пропал»? «Або пан, або пропал»,— так говорил иной раз отец. Вспомнил! Паны — так в Литве зовутся бояре разные, шляхта!

    Пусть не удивляет вас, что Андрей так долго не мог узнать такого простого слова. По Сибири ведь им не пользовались. Хорошо, что вспомнил обычное присловье отца. Вздохнул с облегчением: пан — не яколец! Да тут же подумал: а лучше ли то?

    Пан — не имя, не прозвище. Пан может иметь любое имя. Например, Гарада. Так что ж: Пангарада — пан Гарада? Андрей аж задержался на миг от такого открытия и тут же почувствовал затылком горячее дыхание коня.

    — Топай, топай! — донесся голос караульщика со шрамом.

    Как же себя держать перед этим таинственным Пангарадой, если это он? Одно ясно: плохо будет, коль Пангарада догадается, что отроки идут в острог. Это Андрей еще у шаманки смекнул.

    А куда ж они с Братом тогда идут? «Кто такие?» «Куда идете?» — вот что спросили в первую очередь эти двое. То же самое в первую очередь спросит и Пангарада.

    Ничего, совсем ничего не приходило в голову! Надо ведь так врать, чтоб самому не запутаться. Пангарада, коль это он, шутить не станет. Чикнет ножиком — и никто его не спросит, зачем он это сделал.

    Не успел, не успел придумать! Носатый круто повернул коня, попер сквозь заросли. И вот — высокий сухой пригорок посреди белокорого тальника. В центре пригорка стояли две палатки из звериных шкур: одна — из волчьих, другая — из лисьих. Неподалеку тлел костер с большим медным котлом над ним. Какой-то странный был котел: с длинным носом и крышкой. Это был обычный чайник, но Андрей чайников еще не видел.

    Услышав стук копыт и фырканье лошадей, из волчьей палатки выскочили два молодца, в расхристанной одежде, с саблями в руках, но, узнав своих, тут же успокоились.

    — Кого словили? — спросил один.

    — Пташек зайчиков, — видимо, пошутил носатый, так как сам же и захохотал. — Пан почивает?

    — Не тот пан, что боле хлопа спит, — услышал за спиной Андрей. Обернулся — из кустов выходил могучий широкоплечий муж. Грудь его сверкала на солнце. Это был куях! «Уж не тот ли, что слепая мастерила?» — сразу подумалось Андрею.

    — Ну? Кого добыли? На что сюда притащили? Або не ведомо вам, что чужих до нас водить не стоит? — слегка насмешливо и в то же время раздраженно произнес муж в куяхе, сбрасывая с плеча косулю.

    — Дозволь сказати, ясновельможный пане! — аж поднялся на цыпочки навстречу ему носатый. Как только увидели пана, и он, и его напарник поспешно соскочили с коней.

    — Дозволяю.

    — Странных каких-то зверьков возле Лены настигли! Один яколец, а другой — вот...

    И носатый показал рукой на Андрея.

    — Что другой? — пан бросил на Андрея равнодушный взгляд.

    — Москаль! — не совсем уверенно кончил носатый.

    — А я говорю — не москаль, — влез его напарник. — Черен и по-якольски баит. А по-москальску ни слова.

    Пан внимательней взглянул на Андрея. Концы его обвисших усов поднялись. Андрея как кипятком обожгло.

    — Ни слова? — грозно спросил пан. — А яколец? На каком языке баит? Коли москаль по-якольску, то, може, яколец по-москальску?

    — А яколец вовсе нем как будто. Мычит!

    — Т-так. В таком деле стоя не разберешься. Принесите что-нибудь сести. Хотя... Не что-нибудь. Желтую постелите.

    Те двое, что выскочили навстречу отрокам и их караульщикам с саблями в руках, нырнули в лисью палатку и вытащили из нее огромную солнечную, с черными полосами шкуру. Кулут неприметно толкнул Андрея локтем, да Андрей и сам уж припомнил прыжок страшилища и выстрел деда Омельки. Тигра! Неужто их скитается тут целая стая? А дед сказывал — то зверь омурский, редкий, неслыханный!

    — Ну и мех! — похвалил один из тех, что вытащили шкуру. — Каждый раз, как дотронусь, сердце млеет! Недаром не хотел отдавати старый хрыч!

    — Нашелся князь: на такой шкуре валяться! — заржал другой. — Будет теперь на том свете вспоминати, как мы его угощали!

    — А собольи шкурки приховал. Как вспомню, что так и не удалось найти... Вот гад!

    У Андрея перехватило дыханье. Значит, та самая шкура, что добыл дед Омелька, спасая их с Братом! И эти мерзавцы убили деда за то, что не захотел ее отдавать! Пригорок с палатками, тальник вокруг поплыли куда-то, исчезли с глаз, и вместо них Андрей увидел крошечное зимовье и старого промышленника на пороге, с наполовину отрубленной головой. Как он боялся, што умрет, и никто не схоронит! Так и вышло. Не станут же хоронить те, кто убил...

    Нет, не придет дед Омелька в острог осенью платить десятину. Никогда его не увидят больше отроки, которым он сделал столько добра. Жестокие люди, страшнее тигров, убили его из-за желтой шкуры.

    У Андрея от горя, от гнева искривилось лицо. Пан для себя объяснил это по-своему.

    — Я уразумел, почему яколец стал нем, а москаль говорит по-якольску, — сказал он, опускаясь на шкуру. Прислужники льстиво вытянули шеи. Но пан не спешил объявлять, что именно уразумел. Переводя взгляд с Андрея на кулута и с кулута вновь на Андрея, он вынул из кармана незнакомую вещь: небольшую деревянную чарку с длинным отростком. Эту чарку он набил каким-то зеленоватым листом. Носатый, почтительно склонившись, подал прутик с огоньком на конце, который выхватил из костра. Пан поднес огонек к чарке, взял отросток в зубы и через мгновение выпустил через рот и ноздри облако дыма.

    «Человек с черно-дымным дыханьем! — с ужасом подумал Андрей. — Пангарада! Шаман Пангарада! Он умеет читати мысли — для того и дышит дымом!»

    — Я уразумел, — повторил Пангарада. — Вы напали на них, хлопцы и испугались. Человек человеку в тайге помогати повинен, а вы что натворили? Погнали бедных по воде, по корням. А кабы подошли, как надлежит, с лаской, то и вам бы ответили ласково. Разве ж не правда, хлопчик?

    Это было сказано так прочувствованно, что Андрей, забывшись, едва не ляпнул: «Правда!» Сделай он это — и нашу былину, пожалуй, пришлось бы кончать из-за преждевременной кончины главного героя. К счастью, отрок спохватился и далее не кивнул головой. «А что корысти притворятися, — мелькнула предательская мысль, — коли он все равно в твоей голове читает? Дым из ноздрей так и валит!»

    Вас, наверно, удивляет, что такой большой парень придает магическую силу обыкновенному табачному дыму. Дело в том, что в те времена курение Якутии еще не достигло и вообще было запрещено в Московской державе. Так что Андрей никогда ни одного курильщика не видел и не знал, что такое табак. Зато сказки про змеев, что извергают из ноздрей огонь и дым, слышал не раз. Вот и показался ему Пангарада таким Горынычем.

    — Напугали, обибоки [Обибок — бездельник (белор).]! — гневно рявкнул Пангарада на носатого и его напарника. — У одного язык отнялся, другой родную мову забыл! Не бойся, хлопче, — масляным голосом обратился он вновь к Андрею. — Я совсем не таков, как они! Как тя зовут?

    И снова у отрока едва не вызвалось: «Андрей!» И вновь страшным усилием он заставил рот не открываться.

    — Все ясно. Хлопцы хотят ести. Еще не снедали [Снедать — завтракать.], видно. Дайте еды!

    И перед Пангарадой тут же оказалась широкая серебряная тарелка с наваленной на нее дичью. Над обжаренными тушками рябчиков или куропаток дымился пар. Вкусный запах мгновенно долетел до носов Андрея и кулута. Кулут облизнулся даже. Андрей сжал зубы, чтоб меньше собиралось во рту слюны.

    А Пангарада не спешил. Он сначала решил позавтракать сам, очевидно, чтоб больше раздразнить пленников. Приглашающе махнул рукой, и неподалеку от него с кусками дичи уселась его свита. Пангарада тоже взял с тарелки птицу, повертел ее перед носом, понюхал, примерился и наконец стал есть. Это был знак, чтоб ели и челядники. Зачмокали губы, захрустели кости на зубах... И сам не заметил Андрей, как проглотил воздух.

    Пангарада, зорко следивший за ним, решил: пора.

    — Хочется ести, правда? Так подойди и возьми, — не повышая голоса, сказал он. — Не бойся! Я не такой пан, как другие. Мои люди едят вместе со мной. Бачишь — берем с одной миски? И ты бери!

    Но тут коварный пан просчитался. Хоть и хотелось Андрею есть до того, что готов был забыть, на каком языке обращается к нему добряк Пангарада, да тарелка с дичью стояла на полосатой шкуре, и глядя на нее, Андрей видел деда Омельку, которого «ласковый» Пангарада убил, возможно, собственной рукой.

    — Боишься подойти. Боишься, — горестно покивал Пангарада. — Даже дети в тайге дичают! На то, видать, и тайга. Ну что ж! Придется тебе кинуть. Прости, коль упадет не возле ног твоих: рука болит — с медведем поздоровался.

    И Пангарада, сморщившись, будто и вправду у него что-то болело, швырнул половину зайца. Сверкнул от резкого движения на солнце куях — аж Андрей моргнул. Так неудачно пан швырнул, что если б Андрей не слышал его слов, то подумал бы, что бросил не ему, а носатому. В этом и заключался замысел зломудрого Пангарады: бросится парень за мясом — значит, понимает, о чем говорит пан по-русски. Надо сказать, что наш голодный герой был на волосок от гибели. Но Андрея спас кулут. Он, конечно, не понимал ни слова из того, что так ласково толковал сверкающий нучча-шаман, но не мог равнодушно смотреть на мясо, если представлялся случай им поживиться. Коршуном налетел он на кусок, разорвал пополам и, вернувшись к Андрею, протянул длинную заячью ногу:

    — М-му! М-му!

    «Молодчина Брат! Не забывает, что нем!» — мелькнула мысль у Андрея. Оба лихорадочно начали уничтожать добытое. Пангарада с досадой покривил губы — даже нога дернулась у него, словно в воздухе топнул. Ясное дело, ловкость кулута испортила ему всю игру. Не мог же тогда разумный человек заподозрить якольского мальчика, что тот понимает русский язык! Выходит, если бы и мальчишка, похожий на «москаля», схватил мясо, то это ни о чем бы не говорило? Но у человека, силу которого признавала даже шаманка Делэриер, оказался в запасе еще один ход:

    — А-я-яй! — будто бы с крайней тревогой произнес он, показывая на отроков пальцем. — Глядите — уминают! А это ж тот самый заяц.

    Андрей стал жевать медленней.

    —Какой, ясновельможный пане? — удивился один из челядников.

    — Ну как же! Тот, которого летом словили и до зимы поганками кормили. Я ж растил его для своего ворога, самого лютого. А вы спекли! Отравить мя захотели, а? Ах, бессоромные [Бессоромные — бесстыдные (белор.).]! Хлопчики, киньте вы мертвечину сию! Помрете зараз!

    У Андрея на лбу высыпал холодный пот. В самом деле, зайчатина показалась горькой! Что делать? Съесть — умереть, а бросить есть — умереть тоже: пожалеет разве Пангарада отрока из острова? Но чем виноват Брат? Он же не понимает, о нем говорит Пангарада, и ест! А его зачем пану убивать? Надо сказать, сказать Брату, чтобы не ел — пусть хоть он жив останется! Андрей взглянул на кулута — тот уже проглотил свою долю и, довольно усмехаясь, облизывал пальцы. Эх, бедняга! Поздно! Ну что ж, умирать, так одной смертью! Да и, честно говоря, лучше умирать сытым! Андрей обсосал кость, бросил ее через плечо и стал ждать смерти.

    — Нет, сябры [Сябры — друзья.] обибоки мои, — разочарованно сказал Пангарада, — зря вы зверьков ловили. Не разумеет сей по-русски, а яколец вообще немко [Немко — немой.].

    — Але [Але — но.] ж москаль! — загорячился носатый.

    — Черен он! — за свое взялся его напарник.

    — Мурзат!

    — А я кажу — черен! Тыдень [Тыдень — неделя.] мой его — какой есть, такой и будет!

    — Тихо-тихо! — остановил дискуссию пан. — То правда: он черен. Чтоб москаль таким стал, он повинен год не мыться. А у человека крещеного — первое дело ранком помыться. К слову, крестился ль хоть раз сей хлопец? Кто скажет?

    Носатый с напарником задумались.

    — Не крестился. Не бачил, — наконец сказали тот и другой.

    — Вот так, — будто бы окончил беседу Пангарада.

    «А татка сколько лаялся, что креститися забываю... Говорил, бог покарает. А вот не покарал же. Наоборот — добре, что забываю», — удивился Андрей.

    — Але ж, пане! На нос его погляди, на щеки! Какой с него яколец! — не унимался носатый.

    — Что с того! Може, приженился к бабе якольской ловец москаль. Вроде проклятого Омельки. Они давно тут шастали, еще до казаков.

    Эх, как славно стала складываться жизнь! Все перетерпел, превозмог Андрей, и вот теперь, как награда — уж, и пан поверил, что он не из острога... Вот только ядовитый заяц! Правда, пока что Андрей никакой боли нигде не чувствовал. А может, есть еще спасение? Кабы отпустили поскорее, так можно было бы и вытошнить как-то. И вот, как волшебная песня, прозвучали слова Пангарады:

    — Ну их до дьяволов. Не каждого ж встречного убивати. Под зад коленом — и катятся хай.

    И тут словно саблей взмахнул над головами отроков напарник носатого. А Андрей думал еще, что этот хмурый человек с изувеченным лицом сочувствует им!

    — По-моему, ясновельможный пане, — задумчиво проговорил он, — когда еще мы не бачили их, кричали на два голоса. Ни один не мычал.

    — Именно так! — воскликнул радостно носатый. — Кричали! Как то вылетело с моей головы?

    Пангарада посуровел. Сжал губы, вытянул вперед. Вислые усы поднялись, как вилы. Лоб прорезала морщина. Безжалостные желтые глаза впились в кулута.

    — По какому случаю мычишь? — на ломаном якольском языке спросил он. — Нем либо притворяешься?

    — Му! — откликнулся кулут, ласково глядя на пана.

    — Му? — насмешливо бросил Пангарада.

    — Му! — стоял на своем кулут.

    — А ну, сябры, снимите с него штаны да почестите лозою. Тем боле, что за ней и ходить не треба. Надоело Казань казати [Казань казати — читать проповедь.]. Ну!

    И двое прислужников бросились к парню. Миг был серьезный — это Андрей понял сразу. Попробуйте сами под розгами только мычать! Кто «мама» или иное что не закричит? Особенно, если, можно сказать, бьют ни за что. Не заплачешь — так дьявола помянешь! А Пангараде только того и надо. Только того и ждет! Что же делать? Что?

    — Стойте! — закричал вдруг Андрей. По-якольски, понятно. — Его нельзя трогати!

    — Стойте! — повторил по-своему Пангарада.

    Прислужники замерли, готовые в любое мгновение навалиться на кулута, от которого были уже в двух шагах.

    — Пошто нельзя!

    — Болен! Болен он!

    — Чем болен?

    — Черная немочь! Прокаженник он! От того язык отнялся!

    — Ах ты, гадость! Проказа! Назад! Назад! — заорал Пангарада на своих. Те, как ужаленные, отскочили едва не за спину пана. — Стояти на месте! Стоять! Ни шагу ко мне! Один шаг — пуля в лоб! — это сказано было по-якольски и обращено к отрокам. В руке Пангарады блеснул пистолет.

    Честно говоря, не ждал Андрей такого результата от неожиданных для самого слов. Четверо здоровенных мужиков беспорядочно забегали по пригорку, словно на нем не было ни одного безопасного уголка. Пангарада подскакивал на шкуре.

    — Довольно суеты! — наконец сказал он. — Все равно два раза не помирати. Да и байка то, что проказу ветер разносит. Не подходите до них, и живы будем. А я думал все: где немого сего бачил?

    — То ж тот самый, коего род покинул да откочевал! — воскликнул носатый. — Сын тойона Сокуны! А я меркавал [Меркавать — полагать.], он сдох давно!

    — Сдох... Шляется вот по свету, заразу таскает! — злобно сказал носатый.

    — Куда идете? Сам кто таков? Его род одного кинул, я знаю! — крикнул Пангарада Андрею. По-русски крикнул. Андрей раскрыл было рот, но вовремя спохватился, промолчал и таким образом заставил хитреца Пангараду повторить вопрос по-якольски.

    — Я тойона Бойдона кулут, — приписал себе Андрей историю Брата. — На охоте заблудился. Ходил по тайге, ходил — в урасу попал. Пуста была. Заночевал, а назавтра — он с охоты, — показал на кулута. — Оказывается, его ураса. Ну...

    — Ну? Ну? — подогнал Пангарада.

    — Нельзя было домой вертатися, в урасе прокаженника заночевавши. Такой обычай! Может весь род загнити.

    — Ну! — крикнул Пангарада.

    — Пошли лекаря искати. Слышал я, есть лекари такие, черну немочь прогоняют. Нам сказали — Пангарада-тойон великий лекарь... Его ищем.

    И Андрей умолк, исподлобья поглядывая на пана.

    — От кого ты глупость такую слышал? Кто вас до Пангарады послал? — вскинулся пан.

    — Шаманка Делэриер!

    — Делка? Так вы у Делки были? Делка вас послала? Ах же дьяволова девка! Прокаженных принимает, а потом их до Пангарады? Вина сюды!

    Прислужник хорьком скользнул за панскую палатку, вернулся с симиром, подал пану. И тут отроки увидели необычайное. Внушительный и грозный пан вдруг засуетился, сорвал куях, рубашку, штаны, налил в горсть из симира водки и начал тереть себя, как мочалом, огромными волосатыми руками. Под конец поднял симир и прямо из него хлебнул несколько глотков:

    —    Ах ты, зараза!

    Вслед за тем штаны и рубаха полетели в огонь. Та же судьба постигла бы и куях, да один из челядников крикнул:

    — Ясновельможный пане! Не пали куях! До железа, казали, проказа не пристает!

    — Ты так считаешь? — задумался пан.— Ну, добре. Но треба все ж погрети его над огнищем.

    Куях подняли на длинных жердях и воткнули их так, чтоб горячий дым шел как раз на него. Подбросили дров. Блестящие пластинки доспеха стали чернеть от сажи.

    — Добре, что я без вас заходил до Делки! — стучал зубами пан, не попадая ногами в новые штаны. — А то б и вашу одежду пришлося спалити. Ах же дьяволова девка! Еще нюхатися лезет! [У якутов нюхать друг друга было равнозначно поцелуям.] Где пушнина, что в ее урасе взяли?

    — Во вьюках, ясновельможный пане!

    — В огонь!

    — А може, не стоит? — почесав кончик носа, сказал носатый. — Не обязательно ж себе оставляти! На торжище все купят!

    — Разберешься потом в тысячах шкурок, где они чисты, где с проказой!

    И в костер полетела связка собольих и лисьих шкурок. Запахло паленой шерстью.

    — А где вы еще были? — повернул слегка успокоенное лицо к Андрею пан.

    — У промышленника, деда Омельки. Он, — показав на кулута, мстительно сказал Андрей, — на той шкуре спал, на коей, тойоне, ты теперя сидишь.

    — А! — подскочил грузный пан, словно ему из-под земли сунули шилом как раз в то место, каким сидел. — В огонь!

    Широченная шкура неслыханного зверя накрыла костер, и тот погас. Челядники засуетились. Кто скручивал шкуру, кто раздувал угли, кто ломал и бросал на них сухие веточки. И вот, наконец, огнистый наряд царя азиатских зверей занялся густокрасным огнем. И снова горло Андрею сдавили слезы: «Убили деда Омельку, так хоть добром его не попользуетесь»,— с ненавистью думал он.

    Тут же на пылающую тигровую шкуру упало что-то еще. Андрей взглянул — это были новые штаны пана! «Трус, — презрительно подумал Андрей. — На миг какой сел на шкуру сию, и уж боится своих же штанов!»

    — Портков из-за вас не наберешься! — сварливо забубнил пан, прыгая по песку на одной ноге — надевал третьи штаны. — Ты свои полотняны откуда взял?

    Нет, нельзя развешивать уши с паном!

    — Тойон Бойдон дал.

    — А он где взял?

    — Не ведаю. Дрянь штаны. Рвутся.

    — Где еще были, у каких людей? Говори сразу, душу не выворачивай!

    — Нигде боле.

    — Так, — пан завязал штаны поясом, сел на голый песок, отдышался. Очевидно, он не мог говорить с людьми стоя. — Так вот отчего не моешься! Чешется, а?

    — Чешется.

    — Поначалу чешется, потом гнити начнет... У немого твоего, сдается, уж переносье гниет... Не завидую вам, гнилые! То вы обрезали кудла шаманке Делке?

    — Мы.

    — Молодцы! Добра баба стала, без чертовщины... Ах, кабы не зараза проказа! Ах ты, дьявол! Куда идете? Гнили б себе на месте...

    — Сыщем тойона Пангараду...

    — Вас обманули, хлопче. Пангарада — то я. А у меня одно лекарство: сие! — Пангарада потряс пистолетом. — Ведаешь, что такое?

    — Н-нет.

    — Гляди!

    Пангарада направил пистолет на тальниковое деревце, стоявшее шагах в десяти. Щелкнул курок, грянул выстрел. Деревце, как подрубленное, легло на песок, трепеща ветвями. Кулут, не ждавший ничего подобного, даже подпрыгнул. Андрей же и не вздрогнул — мало ли рядом с ним стреляли? К счастью, Пангарада этого не заметил. Довольный метким выстрелом, захохотал:

    —    Мое лекарство от всех хвороб! Кто его примет, у того уж ничто не болит!

    — Ясновельможный пане! — влез носатый. — Так может, «вылечишь» их панским лекарством? Все равно сгниют. А сколько людей на тот свет сведут, по сему блуждая!

    Пангарада сдвинул брови, задумался. Взвесил в руке разряженный пистолет, направил его сначала на Андрея, потом на кулута. Целясь, глаз прищурил. Жесткая усмешка раздвинула усы.

    — А что нам до тех людей? — спросил он. — Хай гниют себе, да поболе!

    Поднял к губам пистолет, подул в ствол. Сунул за пояс.

    — Вот что, нохо, — сказал по-якольски, — лекаря в остроге русском! Туда своего немого веди. Токмо никому, опричь лекарей, не сказывай, что у вас проказа! Храни господи! Лечить не будут — на огне спалят, как я полосату шкуру. Не все добряки таковы, как Пангарада!

                                                              Глава вторая

                                                                       КОЧ

    Вот не думал Андрей, что в конце концов зловещий Пангарада направит их не в рай, а в острог, да еще покажет дорогу, проводит, даст коня! Как сказал он «идите в острог», Андрей чуть от радости не запрыгал. Но хватило ума не только не запрыгать, а еще и схитрить:

    — Как же мы найдем его? Дороги ж не ведаем!

    — Дорога пряма! Идите сим берегом Лены — туда, на юг! Идите и идите! — сказал на это Пангарада.

    А когда Андрей схватил кулута за рукав, чтобы вместе нырнуть в кусты, Пангарада вдруг рявкнул:

    — Стойте! Пойдете с нами. Нам по дороге. Проводим!

    Через некоторое время двинулись на юг.

    Людей у Пангарады оказалось больше, чем считал Андрей: к тем, которых он видел, присоединились еще трое — за кустами где-то пасли лошадей. Тех же было вдвое больше, чем людей. Свободные от всадников лошади везли вьюки.

    Пангарада рассудил так, что часть его отряда должна ехать впереди отроков, показывая, куда идти, а остальные — сзади, следя, чтобы они не сбежали. При этом и передние, и задние держались на почтительном расстоянии от «прокаженных».

    Вскоре выяснилось, что отроки задерживают весь караван. Конные вынуждены были двигаться с той же скоростью, а лучше сказать, медленностью, что и пешие подростки. Пангарада пытался покрикивать на них, да быстро понял, что это бесполезно. Тогда он выругался и приказал переложить вьюки с одного коня. Потом турнул его к отрокам:

    — Седайте!

    И вот теперь, подскакивая на твердом хребте животного за спиной кулута, Андрей никак не мог смекнуть: почему это лютый Пангарада, способный убить человека за шкуру, стал так ласков? Коня, считай, отдал насовсем: разве ж станет он брать назад у прокаженных, коль сжег собственные штаны только потому, что минутку посидел на шкуре, на которой спал кулут!

    Конь был объезженным, вез двоих не взбрыкивая — не то, что дикая белая кобыла. И хотя не очень большое удовольствие трястись на лошади без седла, так надоело уже своими двоими, что Андрей чувствовал бы себя на седьмом небе, если бы не сверкающая спина Пангарады впереди.

    Караван двигался узкими затененными протоками, в которых и солнечным полднем стояла прохлада. Подкованные копыта звонко цокали по льду, высекая веселые осколки. Время от времени приходилось переходить из протока в проток; тогда кони сразу сдерживали шаг — копыта вязли во влажном песке. В густых тальниковых зарослях, под кустами, в ямах чахнул снег.

    Ехали долго. На обед не остановились — это, видимо, означало, что до вечера Пангарада думал добраться туда, откуда утром уже не поедет — иначе не было смысла выматывать лошадей. Спешил домой? Но где можно было построить дом посреди протоков и низких островов? Это же пойма Лены, здесь после ледохода вода поднимается, самое малое, на несколько сажен.

    Вдруг кони впереди захрапели — там начался довольно крутой подъем. Тот, что вез Андрея и кулута, промолчал — не до того было, все же двоих вез. Кулут обхватил шею коня, чтобы не свалиться назад, Андрей крепче сжал в объятиях кулута. Через минуту конь пошел уже вниз. Пришлось откинуться назад. За всем этим Андрей не понял, какое препятствие одолели. А когда через некоторое время оглянулся назад, с удивлением увидел, что задние всадники исчезли.

    Проехали еще версты две. Теперь остановились передние.

    — Стойте на месте! — донесся зычный голос Пангарады.

    Кулут, потянув за гриву — уздечки им не дали — остановил коня. Пангарада и его люди повернули вправо и, сделав по кустам широкий круг, оказались сзади отроков.

    — Бывайте здоровы! — крикнул Пангарада, насмешливо нажав на второе слово. — Не забудьте: идти прямо и прямо! Там вас ждет теплая встреча!

    Тут кто-то свистнул, гикнул, и над простором раздался бешеный топот копыт. Очевидно, коней не жалели, чтоб поскорей отдалиться от «разносчиков» заразы.

    Андрей с облегчением вздохнул. Но что-то говорило ему, что радоваться рано. Он молча толкнул кулута, тот стукнул ногами коня. Да долго ехать не пришлось. Вновь послышался сзади топот копыт. Андрей оглянулся — шагах в двадцати на взмыленном жеребце гарцевал Пангарада.

    — С коня! — приказал он.

    «Вспомнил!» — догадался Андрей. Жаль, что вспомнил. Забирает! И проказы не боится. А так далеко еще идти.

    — Отойдите в сторону. Ну! Кому говорю! — промолвил Пангарада, доставая пистолет.

    «Все... Убивает нас, — мелькнула мысль у Андрея. — Все ж убивает! Да пошто? Чем я выдал себя? Либо тех людей пожалел, что «можем» мы заразить?»

    — В сторону... В сторону! — потерял терпение Пангарада, показывая стволом, куда именно должны они отойти. Андрей не стронулся с места. Какая разница, где умирать. Пищальники не пищат! Он без боязни взглянул на Пангараду и увидел, что тот целится не в них, а в их коня. Утомленный конь, опустив голову, помалу выпрямлял хребет. Конечно, ему досталось больше, чем тем, что везли одного, пусть себе и взрослого человека. Андрей схватил за руку кулута и потянул. Оба отскочили. Бахнул выстрел. Конь дико заржал и грянулся боком. Ноги его сгибались и разгибались, он вертелся, катался и бился по земле, пока не покатился по склону в проток и там еще хрястнулся о лед.

    — Га-га-га! — захохотал, как гусак, Пангарада. — А вы думали у Пангарады разжитися? Не на того попали, панове! Дойдете и пешком! Помните токмо: прямо и прямо!

    Он хлестнул жеребца кнутом и исчез — теперь уже, видимо, совсем. Отроки взглянули друг на друга и в изнеможении сели. Не было ни сил, ни желания пошевелить хотя бы пальцем. В протоке с жалобным ржанием бился еще о лед конь.

    — Ничего, — разнял губы кулут. — Затихнет — прирежем. Мяса возьмем в дорогу.

    Это были его первые слова от того момента, как утром их застигли люди Пангарады.

    — Добро. Добей и вырежь мяса без костей. На что их тащити? Да мя подожди.

    — А ты куда?

    — Я...— Андрей прервался, набирая в грудь воздуха. — Я назад схожу.

    — Пошто?

    — Разумеешь, что-то прячет Пангарада от нас. Логово свое, видно. Для того одних не пустил нас, аж до места сего вел. Мы ж бы пешком по следам его шли и узрели то, что показывать не хочет.

    — Пусть не показывает! Для чего оно нам?

    — То человек страшный, Брате. Деда Омельку убил. Сами мы не отомстим, силы мало. Воевода токмо отомстит, буде захочет. Надо ведати, где логово Пангарады.

    — Попадешься!

    — Попадуся — крикну. Тогда утекай. В острог беги, до воеводы. Про все расскажешь. Возьми!

    Он отдал кулуту свой лук и стрелы, потом, поколебавшись, и кресало. Хоть Брату останется, если его схватят. Андрей хорошо понимал, что второй раз Пангарада не отпустит.

    — И чего они про меня говорили, что черен? — вдруг вспомнил он.

    — То я угольем ночью вымазал тя, — довольно произнес кулут.

    — Угольем?

    Андрей схватился за щеки, за лоб... Пальцы сразу стали черными, словно в золе копался.

    — Значит, я утром не мылся? — растерянно сказал он. — А они... Ха-ха-ха! — зашелся Андрей смехом.

    — Чего смеешься? — не понял кулут. Споры вокруг внешности Андрея велись не по-якольски, и он даже не догадывался о них.

    — Да они... Один говорит: черен! Другой: немыт! А Пангарада: надо месяц не мыться, чтоб черным таким стать... И решили, что я яколец. Ха-ха-ха! — до тепла в животе смеялся Андрей.

    — Ги-ги-ги! — завизжал весело и кулут.

    Где-то поблизости хрустнула ветка. Отроки сразу смолкли. Прислушались. Больше звуков подозрительных слышно не было. Даже конь в протоке уже затих. Тем не менее Андрей приложил палец к губам.

    — И посмеяться нельзя, — пробурчал кулут. Глаза его блестели, однако.

    И Андрей в смешливом настроении отправился в свою опасную вылазку. Идет-идет, со страхом глазами по сторонам стреляет, да припомнит вдруг — и ладонью рот, чтоб даже кусты не услышали смеха.

    Со следа лошадиного сошел на всякий случай, взял левее, выше, где земля уже подсохла. Глядь — деревья! Не какой-то там тальник, а самые настоящие сосны с желто-зелеными ветвями закачались над ним.

    Впереди в сосняке желтела песком и опавшей хвоей крутая, длинная-длинная гора. Она покато снижалась слева направо, к Лене. Это ее, очевидно, преодолевали где-то ниже недавно на лошадях. Узкий нос, в который она переходила, терялся в тальнике. Наверху же по склону упрямо шагали сосны. Им здесь не слишком хорошо жилось, наверно, на всех ветрах: и роста небольшого, и худощавы, а многие и закручены вокруг себя. Андрей затоптался в нерешительности: ясно было, что если в местах этих и есть человечье жилье, так только на горе, которую не заливает и самый высокий паводок. Но как подкрасться к этому жилью по сосновому редколесью, что простреливалось взглядом насквозь? Может, подождать ночи? Тем более, что до нее недалеко...

    Снизу, со стороны реки, донеслись неясные звуки. Это мог быть стук топора, а могло и что-то другое. «Схожу туда», — решил Андрей. Сначала он трусил под мысом, а потом ему пришло в голову, что если с горы ходят на протоки, то именно здесь, так как лучше дороги не найти. Он резко бросился в сторону и дальше шел оглядываясь, прячась в кустах. Прежде чем перебежать открытое место, настороженно вслушивался в вечер. Стук топора приближался — теперь уже твердо можно было сказать, что это топор, и даже не один. Постепенно стали слышны и мужские грубые голоса. «Что они могут тут рубить? — не мог понять Андрей.— Дерев же около нет, кусты одни». Неожиданно стук топоров и голоса стали тише, словно скрылись за что-то. Андрей взглянул вперед — там был проток. На противоположном берегу его и под берегом никого не было видно, значит, рубили под этим, а делал тише звуки берег, очевидно, высокий. Андрей лег и пополз по студеной земле с заплатами снега.

    Приближаться впритык к людям Пангарады было опасно. Поэтому Андрей, подползши к обрыву, не стал двигаться дальше и осторожно высунул голову из-за куста. Но и так он оказался, пожалуй, слишком близко. Одна надежда была: тем, кто рубит, не придет в голову, что за ними может кто-то следить. Да солнце помогало: оно для этих людей заходило за Андреем, и смотреть в его сторону означало бы слепить глаза.

    Шагах в двадцати от него, посреди протока, но ближе к противоположному берегу, стояло судно с высоким носом и кормой. Длиной оно было шагов шестьдесят. Ближе к носу и корме торчали две щеглы [Щегла — мачта.]. Все оно было на первый взгляд готово, но на нем все же работало двое мужчин. Топорами они тесали и подгоняли плахи.

    Судно было большое, очень большое по тем временам. На таких мореходы не только бороздили сибирские реки, но и выходили в море Студеное — Северный Ледовитый океан.

    — Коч! — прошептал отрок.

    И тут слева послышался топот копыт. Андрей взглянул туда — по сосновому мысу спускался маленький сказочный всадник, красный от солнца. Вскоре, однако, он почернел и исчез в кустах.

    «Сюда», — догадался Андрей. Пригнул голову. Верховой выскочил на проток, не спеша двинулся по скользкому льду. Он проехал так близко, что Андрей мог плюнуть ему за ворот. Мужики на палубе коча перестали тюкать топорами.

    — Здорово были, уставщики! [Уставщик — тот, кто «ставит» судно, мастер.]! — крикнул верховой, подобравшись к борту через разбросанные по льду бревна и плахи.

    — Здорово, коли не шутишь, — ответил сверху один.

    —    Вернулися, значит? — спросил другой. — Все?

    — Все. Вот, принимайте!

    Всадник поднял с седла мешок, вытянул руки с ним как можно выше. Один из мастеров свесился с борта, схватил мешок за горловину и, крякнув, забросил на палубу. Мешок зазвенел. Второй уставщик запустил в него руку и вынул большой корабельный гвоздь:

    — Ого! Добре. Железо как железо. Прошлым разом дрянь было.

    — Любой железный гвоздь лучше деревянного! — возразил верховой.

    — Не скажи. Деревянный гвоздь в воде разбухнет и еще крепче держит. А железо недоброе в воде трухлеет. Коч о берег стукнется и рассыплется ради таких гвоздей, а ты думати будешь — ветра ради.

    — А рухляди мягкой собрали еще? — спросил второй уставщик.

    — Собрали. Ведает Пангарада-тойон, как до якольцев подкатитися. Хоть до шаманки-коваля, хоть до охотника.

    Тот уставщик, что рассуждал насчет гвоздей, стряхнул со штанов стружки, выпрямился. Очевидно, ему хотелось поговорить:

    — Ты скажи, мил-человече, кто таков Пангара-да ваш?

    Андрей насторожил уши. Это был тот самый вопрос, на который и ему хотелось знать ответ. Но верховой не спешил удовлетворить любопытство уставщика:

    — Много ведати будешь, скоро состаришься.

    — Да я и так уж не вьюнош! — не унимался уставщик. — Ну что ж. Не хочешь — не сказывай. А все ж обидно. Год целый стараемся, а для кого — не ведаем. Вон какову посудину сбили! На что огромна така?

    — Рухляди богато. Не с пустыми ж руками на остров Аглицкий плыти.

    «Где он, остров Аглицкий?» — наморщил Андрей лоб.

    — А где он, остров тот? — после молчания спросил уставщик. Видно, и он впервые слышал это название.

    — Далече, далече.

    — В море Студеном?

    — Дале!

    — Люди там есть хотя?

    — Полно! Не заскучаешь!

    — А нас куда ж? Как закончим? — спросил другой, молчаливый уставщик.

    — Ваша воля, пан сказал! Можете в Ленский острог вертатися, буде охота. Шкурки, что пан за судно пожалует, гостям продадите...

    — Чего захотел! — протянул разговорчивый. — Нам — в острог? Чтоб воевода на башне повесил?

    — А нет, так с нами. На остров Аглицкий. Сами коч плотили [Плотить судно — строить, отсюда слово «плотник».], сами и править его будете. Нам люди надобны. Коч велик, а нас мало.

    — Вот бы здорово!

    — Пан сказал, торопити надо плотьбу. За ледоходом пойдем вослед, задерживаться нельзя. Море Студеное ждати не будет, доньдеже перебредем. Замерзнет — тут кочу нашему, глядишь, и концы.

    — С темна до темна топорами машем!

    — Завтра, пан сказал, все сюда придем — помогати. Ну, бывайте! — дружелюбно закончил верховой и дернул коня. — А насчет пана... Токмо не проболтайтеся, что ведомо вам! Пангарадой его якольцы прозвали — прозванье у него длинное, вымолвить не могли. После и сам себя так называти стал. А какое прозванье на самом деле — того ведати вам не надо. Ведайте токмо, что пан наш — князь. Потому и говорим ему — ясновельможный пане... Ну, с богом! — и челядник Пангарады осторожно погнал коня по скользкому протоку.

    На коче снова застучали топоры.

                                                                  Глава третья

                                                             ПО ЛЬДУ И ВОДЕ

    С каждым днем солнце вставало все раньше и поднималось все выше. В зимней одежде стало жарко идти, а бросить ее было нельзя — нужно было чем-то укрываться после захода солнца. А ночи, хотя и начали сереть — где-то близко были уже и белые ночи, когда солнце на севере только делает вид, что заходит— приносили нешуточный холод. Да и не диво: вокруг и на самой Лене, и на ее многочисленных протоках еще громоздился лед. Время от времени с севера налетал свежак; он посвистывал, как в трубе, в русле Лены, набирая со льда сырой стужи. Солнце сияло теперь уже не всегда; то и дело его закрывали густые лохматые тучи, и тогда северный ветер, взвизгнув от удовольствия, ускорял лёт. Как-то под вечер из такой тучи повалил роскошный — блистающий, до отвращения щедрый снег. Сколько долгих недель шли Андрей С кулутом из зимы в весну и через весну, и не упало с неба на них ни одной снежинки, а теперь, на пороге лета, угостила госпожа стужа своим единственным лакомством. Так угощала, что тальники, на которых уже зажелтели сережки, превратила в сугробы. Прямо замучились, разводя костер — так тяжело было найти под снегом дров, так не давались они, влажные от снега, огню. Пришлось скрести ножом, снимая влагу, каждый прутик, что шел на разжиг. Назавтра снег растаял. А ночью ударил мороз, да такой, что следов не оставалось на песке.

    На все это отроки внимания почти не обращали. За плечами у них было куда больше недоброго. Ну разве мог напугать майский снег тех, кто спал на снегу в марте? Они шли и шли. Смысл их жизни, казалось им, был в том, чтобы идти и идти.

    Перешли по льду несколько широких притоков, потом они перестали попадаться. Зато протоки, чтоб не давать кругаля, переходить доводилось довольно часто. В большинстве их меж берегами и льдом появились полосы талой воды. Чтоб не мочить ног, отроки вырезали из тальника длинные гибкие жерди и, пользуясь ими, как нынешние прыгуны с шестом, шлепались на лед или со льда. Испытав свое изобретение однажды, они уже не расставались с «шестами». Хотя тащить их и надоедало, зато не надо было вырезать их каждый раз перед новым протоком.

    А тальник вокруг начал зеленеть. На весь простор запахло первой листвой. На корнях кустов еще дымил под солнцем снег, а на ветках с треском лопались почки. Сережки созрели и рассыпались желтой пыльцой по прошлогодним прелым листьям, по льду протоков, по воде луж.

    Однажды отроки увидели птицу. Она медленно, неуклюже ступала по песку, оставляя на нем перепончатопалые следы. Птица была серая, с клювом-шилом. Таких Андрей как будто не встречал. Но вот она взмахнула крыльями, открыв их белую изнанку, и Андрей удивленно ахнул: это была чайка! Как же устала она на длинном пути с юга! А открытой воды было еще так мало... И пришлось чайке сесть на песок.

    А назавтра над Леной потянулись стаи уток, гусей, журавлей. Всем им река показывала путь туда, где они вывелись сами и должны вырастить своих детей. Там и тут они шумно падали в озерца: одни — чтоб отдохнуть, другие — чтоб остаться. Это были самые сытные дни в скитаниях наших отроков: трудно было промахнуться с десяти-пятнадцати шагов по таким крупным птицам.

    Тем не менее, в сердце Андрея зрела тревога. Приближался ледоход, паводок — оставаться в пойме было опасно. Пора было, видно, выходить на гористый коренной берег, синевший за много верст от главного русла, идти по нему. Но как потом перебраться на другой берег, к острогу? Лучше было бы перебежать Лену сейчас, но как быть с рекой Алданом? Если не удастся Алдан пересечь по льду, тогда они с кулутом окажутся куда дальше от острога, чем не переходя Лену. Напротив острога, пусть и на другом берегу, все же можно встретить служилых людей, идущих из-за реки в острог или, наоборот, из острога. Оказавшись же за Алданом, в ста пятидесяти верстах от острога, на встречу со служилыми надеяться трудно. Где ж он, Алдан? Почему его нет?

    Все больше и больше голубело вокруг воды. Ночью она уже не замерзала. Торбоса вечно были мокрыми, их не удавалось высушить и у костра — не будешь же всю ночь сидеть босой — и у обоих начали расползаться. С горькой усмешкой смотрел кулут на свой большой палец, которым крутил в разинутой пасти торбаса. Подшивать было нечем. Единственное, что могли сделать отроки для своих «сапог-скороходов» — обвязали носки гибкими тальниковыми веточками.

    Приходилось и брести по ручьям, и внезапно проваливаться на льду. Впрочем, студеная вода не держалась в торбасах, она свободно выливалась сквозь дыры. Ветер дул и дул в спину; по-разбойничьи налетал дождь. Но все это было мелочью в сравнении с главной мукой: когда ж Алдан?

    Не было Алдана. Медленно, выходит, шли. Задерживались то и дело — то по своей воле, то по чужой. Рано ложились спать, поздно вставали. Глупостями по пути занимались. Вот и опоздали.

    И Андрей решил: все. Скоро, глядишь, и из поймы не выберешься. Значит, надо выбираться сейчас. И только он это подумал, как кулут сказал:

    — На том бреге — что за у раса? Странна!

    Андрей взглянул, и сердце его застучало. Это была не ураса. За бесконечной зеленью голого льда едва серела башня с островерхой крышей. Охлупень [Охлупень — бревно, которое вертикально ставилось на крышу башни, венчало постройку.] ее отсюда казался тальниковым прутиком.

    Протер глаза — может, мерещится? Нет. Башня не исчезла, только очертания ее от долгого пригляда стали расплываться.

    — То острог, Брате. Острог! Мы пришли! — крикнул Андрей, аж голос сорвался, и заскакал на месте в рваных торбасах. Подошвы хлопали о песок.

    — Пришли! — завизжал кулут и тоже пустился в дикарский пляс.

    — Ала-ла-ла! — кричал Андрей, взлетая все выше.

    — Или-ли-ли! — не отставал кулут.

    Кончилось это тем, что у кулута совсем оторвалась подошва и отлетела шагов на пять. Стукнув босой пяткой о лед, парень сел и при помощи ножа стал «подшивать» лозинками торбос.

    — Не горюй! — сказал Андрей. — Дошли! В остроге все есть! Будут и торбаса!

    — Ты думаешь, дадут? — с надеждой поднял голову кулут.

    — Не дадут — заработаем! Руки ж есть? Есть! А для чего они, коли не для работы?

    Кулут засмеялся согласно, хотя и не все понял, как следует. Ему за труд никогда ничем не платили — просто требовали труда, и все. Давали же ему только то, без чего он умер бы от голода или околел на морозе. Потому и трудно было понять, как это благодаря рукам будешь иметь все. Да ему было и не до таких отвлеченных мыслей: торбаса — вот что целиком завладело его вниманием. Но вот «холодный сапожник» кончил дело.

    — Ну, пошли, — деловито встал он. — Надоело в рваных торбасах.

    И они пошли.

    Первое приключение подстерегло их в самом начале. Поспешив переступить заберегу — полосу воды, что отделяла сушу ото льда — кулут оступился и, замахав руками, упал. Место было мелкое — можно было бы над тем и посмеяться, но вдруг кулут, пытаясь встать, поехал, поехал вниз, и вода его накрыла с головой. Хорошо, что он не выпустил из рук жерди: та встала поперек забереги и не дала парню исчезнуть совсем. Андрей схватил за эту руку, потянул резко — кулут с плеском вынырнул и кое-как выбрался назад — туда, откуда сделал свой рискованный шаг. Андрей ткнул своей жердью в дно — жердь поехала, как кулут: там был покатый лед! Это был тот самый лед, что поздней осенью намерзает на берега, когда вода сходит; зимой вместе с тем, что лежит на воде, он образует нечто вроде корыта, накрывающего русло. Теперь он оказался иод водой, и это означало, что вода заметно поднялась.

    У кулута зуб на зуб не попадал, но разжигать костер и сушиться было нельзя: на это пошло бы слишком много времени, а вода, видно было, прибывала. Кулут разделся донага, показав солнцу следы тигриных когтей, выжал и вытряхнул одежду, как мог; оделся снова — пошли. Каждый сжимал в руках свою палочку-выручалочку — жердь.

    На лед перебрались теперь со всей возможной осторожностью. Двинулись на башню, которая со льда, снизу была едва видна. Лед змеился трещинами, из которых сочилась вода. Повсюду огненно сияли лужи.

    Одна лужа впереди показалась уж слишком длинной. Добрались — разводье! Лед разошелся, до другого края было не меньше двух шагов. Андрей решил перепрыгнуть, как раньше, оттолкнувшись жердью. Кабы это летом, без одежды, так и нечего было бы перескакивать, а теперь — жердь не задержалась на льду, прыжок не получился, и на этот раз уже Андрей оказался в воде. Течение сразу потащило его. К счастью, жердь, что подвела, сама же и выручила. Кулут схватился за ее конец и выволок друга. Без торбасов — слегка велики были они для Андрея и отправились теперь в самостоятельное плаванье. Хорошо еще, что на ногах остались навернутые как следует онучи.

    Пришлось и Андрею раздеваться. Пока он, как мог, выгонял воду из своей шубейки, выжимал штаны и рубаху, кулут тревожно вглядывался туда, куда им надлежало идти. Потом глухо сказал:

    — Мы не перейдем. Гляди!

    Андрей натянул влажную одежду, вскочил — верно: не перейти! Лед впереди ломался. Все больше становилось разводьев: какие поближе — синих, дальше черных. Лед ломался с довольным кряхтеньем, урчаньем. Торосы шипя опрокидывались в разводья.

    — Надо идти назад! Бегти! — крикнул Андрей, хотя и знал, что бежать-то как раз и не стоит. Когда бежишь, мало видишь вокруг. А на весеннем льду необходимо быть внимательным. К счастью — если это можно назвать счастьем — долго бежать не пришлось. Протрубив саженей сто, отроки увидели, что теперь и с этой стороны ломается лед.

    — Поздно! — вырвалось у Андрея.

    Кулут не отозвался ни словом. Он застыл с жердью на плече и смотрел в мутную воду, что спросонья булькала меж льдин. Губы его шевелились все ж, словно какое-то слово просилось из груди.

    Так обидно было гибнуть у самого острога! А еще обиднее было то, что их и не видят оттуда. И никто никогда не будет знать, где их застигла смерть. Быть и им непохороненными, как деду Омельке.

    Андрей огляделся вокруг. Ему показалось, что там, куда течет река, разводьев и трещин меньше, а вдали, верстах в двух, лед еще сплошной.

    — Туда! — крикнул он, показывая жердью. Кулут покорно двинулся за ним. А Андрей разрывался аж от желания припустить как можно быстрей и понимания того, что идти нужно как можно медленней, ощупывая жердью дорогу.

    Поле льда, по которому в отчаянье то бежали, то брели отроки, шире не становилось. Слева и справа от него изгибались разводья, беловатые от битого льда, плывшего по ним. Андрей оглянулся — за спиной синела уже почти вся ширь Лены, а башни острожной совсем не было видно. Выходит, их несет на этой огромной льдине! А долго ли будет она огромной? Словно отвечая на этот тревожный вопрос, льдина грохнула и раскололась пополам.

    «Так вот будет ломатися и ломатися, доньдеже нас не перестанет держати», — подумал Андрей. А может, успеет до этого коснуться где-нибудь земли?

    Он попробовал понять, в каком направлении несет льдину. Впереди, окутанный, словно зеленым туманом, молодой тальниковой листвой, чернел высокий остров. От него река делала крутой поворот влево. Так, может, стрежень здесь бьет в остров, и льдина правым боком своим тронет его?

    Андрей стукнул по плечу кулута, что стоял, глядя себе под ноги:

    — Пошли!

    — Куда? В воду? — с горькой усмешкой разлепил губы кулут.

    — На край. Она зараз к острову подойдет!

    В глазах кулута затеплилась слабая надежда. Оторвал одну ногу, вторую... Подошвы остались на льду — пристыли. Парень плюнул и, сняв торбаса, швырнул их в разводье:

    — Плывите без меня!

    И оба, как ни странно, захохотали.

    Ноги, конечно, мерзли, зато без торбасов бежать было куда свободней. Вскоре отроки были уже на самом краю льдины, медленно двигавшейся по течению. Разогнаться ей не давал лед, плывший впереди. За спиной послышался страшный грохот — это совсем близко от отроков по льдине их прошла трещина. Видно, льдина ударилась о мель. На минутку остановилась, потом ее развернуло с натугой на месте и понесло дальше.

    Отовсюду летел нескончаемый гром и плеск воды — это ломались, разваливались льдины. Близко-близко прошел торос двух или трехсаженной высоты и вдруг, зацепившись за дно, плюхнулся рядом. Отроков до груди обдало волной. В лицо сыпнули брызги воды пополам с осколками льда.

    Вслед за тем торос врезался в льдину, и та разошлась прямо под ногами Андрея. Андрей перескочил к кулуту. Теперь они плыли на обломке, который едва выдерживал их вес. Он качался под ногами и от каждого движения шел под воду.

    А остров был так близко! Уже нависшие ветви пронеслись над головами. Ну! Куда ж ты, наш «корабль»? К земле или от земли? В остров било черное, мутное, пенное течение. Отражаясь от обрыва, оно бешено вертело на месте раскрошенный лед. Льдина с отроками прошла мимо страшного водоворота. Но тут к ней слева подкрался длинный и острый ледяной клин. Наддал — и вдруг опора пошла из-под ног. Льдина стала торчком, и оба сползли в воду. Задержаться на мокром льду было невозможно.

    Скорчившегося Андрея вода накрыла с головой, но он с радостью почувствовал ногами дно. Выпрямился — вода доходила до шеи. Рядом с шумом подскакивал кулут — ему немного не хватало роста, чтобы дышать. Андрей обхватил его одной рукой, приподнял, бросился к острову. Через несколько мелких шагов дно резко пошло вверх. Еще усилие — и отроки стояли на косе, которой в ухвостье [Ухвостье — нижний но течению коней острова.] кончался остров. С обоих лилась вода.

    — Н-навсрх! — едва выжал Андрей, клацая зубами.

    — А н-наши жерди? — спросил кулут. Те были уже далеко.

    — Н-новые вырежем, — подтолкнул Андрей Брата.

    — Ж-жалко! Они ж нам тонути не давали! — вздохнул тот.

    Ноги не гнулись в коленях. Кое-как вскарабкались на обрыв, к тальнику. И здесь — повезло: прямо под ноги попала куча сухой травы. Видно, это была кочка, принесенная прошлым летом паводком, так как на острове трава не росла — вокруг меж кустов белел голый песок. Андрей достал из слипшегося кармана кресало, стукнул два-три раза дрожащей рукой — и от первой же искры комок задымился, вспыхнул. Подкладывая тоненькие веточки, отроки кормили огонь, как дитя, и вскоре он вырос, окреп. Тогда в костер полетел сухой, как порох, хворост.

    — Д-давай тут заночуем. На острову, — попросил кулут, весь вытягиваясь к огню.

    — Что ты! Тут оставатися нельзя.

    — П-пошто?

    — Вода ж подымается! Тут острова все заливает. Я ведаю! Летось видел.

    — До завтрева не зальет.

    — Нельзя оставатися нам! Боле станет воды — дольше будем водой идти. Берега ж заливает тож, протоки! Сегодня есть еще сухие, завтра не будет!

    — Тогда один иди. Я не могу.

    — Пошто?

    — Воды боюся. Не могу...

    — Неуж но воде не плыл никогда? Сколько раз Бойдонов род с брега на брег переходил? А?

    — Токмо зимой. Зимой...

    — Ну и что ж ты тут делати будешь? Зимы ждати?

    Кулут поднял грустные глаза:

    — Ыгы.

    — А я говорю тебе, не усидишь! Зальет!

    — Пошто зальет? — не поверил кулут. — Такой остров высокий! Глянь, как до воды далече!

    — Зальет, зальет. Видишь — на острову сем трава не растет? Смывает ее. Гляди — уж выше стала вода. Где коса, на кою выкинуло нас?

    Кулут встал, присмотрелся. Через то место, на которое показывал Андрей, перекатывалась волна. Звенел растолченный лед.

    — Пошли поглядим хотя, что за протока там, за островом. Идем! — Андрей с силой дернул кулута за рукав.

    Проток за островом оказался широким, еще неглубоким и уже чистым: лед из него вынесло, а в него из главного русла не пускало что-то, может, мель, может, залом. Только у острова качалось несколько льдин. Андрей присмотрелся к одной и радостно вскрикнул:

    — Гляди — плот!

    — Плот? — не понял кулут. Род, в котором он вырос, не пользовался плотами. Да и Андрей, не зная, как по-якольски плот, сказал это слово по-русски.

    — Видишь — связанные бревна? Мы на них поплывем, ровно в лодке!

    — А весла?

    — Сделаем шесты и будем толкатися.

    Кулут заухмылялся:

    — Ну, коли так, я согласен! Токмо бы не на льдине!

    Андрей свой нож потерял вместе с торбасом, за голенищем которого носил. Кулут же нож носил на поясе и потому сберег. Но один нож — не два. Пока срезали под корень два деревца, сняли сучья, вода еще прибыла. Плот поднимался вместе с ней и угрожал отойти от острова. Опираясь на свои суковатые изделия, соскочили с обрыва. Перешли на плот, что одним углом касался земли. Уперся Андрей в остров жердью что было силы. Плот — ни с места.

                                                             Глава четвертая

                                         «ТЕМЪ  КАЗАКОМЪ,  КОИ  ПРІИДУТЬ...»

    Кто связал тот плот — никто не скажет. Может, его спустили на воду в остроге, а может, и где-то в верховьях Лены. Занесло же его, очевидно, в проток большой водой предыдущим летом. Всю зиму на него снизу намерзал лед. Это был фактически не плот, а льдина с плотом наверху. Весил он очень много, а ближайшим концом лежал на дне. Ну и попотели же отроки, пока не столкнули его!

    Не думайте, однако, что после этого можно было уже отдыхать, поплевывая в воду с плавсредства. На тихой воде «плот» почти не двигался, несмотря на все старания «плотогонов». Зато, когда его подхватило течение, менять направление ответами» оказалось просто невозможно. К счастью, по прихоти реки, льдину не погнало в основное русло, где гудел ледоход, а потащило из протока в проток, ломая кусты, Наконец она уперлась в сухой гребень, покачалась, вползая на него, и резко упала назад — на этом ее движение временно прекратилось. Временно — потому что вода прибывала и прибывала. Накроет гребень — двинется дальше ледяная глыба с плотом на спине, пока не затолкает ее в такие кусты, которые не сможет подмять. Отроки того, разумеется, ждать не стали. С гребня на гребень, через незаполненные еще наполовину протоки (летом воды в таких совсем не бывает), проваливаясь в ямы, обдирая лица и руки о кусты, раня босые окоченевшие ноги, бросились они, куда показывали их длинные вечерние тени. Идя от заходящего солнца, рано или поздно, но должны были они оказаться в безопасном месте — так считал Андрей.

    И верно, постепенно стали попадаться белостволые березки, черный олешник, на котором кое-где не осыпались еще прошлогодние листья, хотя уже распускались почки. Вода под ногами уже не опережала их, а бежала навстречу — это широко сливались в Лену остатки снега, скрывавшиеся наверху в чащобах. Мелкие временные ручейки мудрено вились по песку, неся сосновые и лиственничные иголки. Перескакивая один такой ручей, Андрей наступил на молоденькую сосенку и вскрикнул от боли — занозил пятку. Сел, вытащил иголку, поднял голову — вокруг на склоне потихоньку качали верхушками вековые коренастые сосны. У Андрея заблестели глаза.

    — Мы удрали от паводка, Брате! — звонко промолвил он.— Тут его не бывает! Сосны воды не терпят!

    Кулут ничего не сказал. Он улыбнулся и лег на спину, подложив кулак под голову. Андрей нашел место посуше и лег тоже. Вверху беззвучно туда-сюда ходили ветви с редкими иглами, растопыренными во все стороны.

    — А думал ты, что мы не выберемся? — спросил Андрей.

    — Нет. Я ни про что не думал.

    — И правильно делал. А я думал. Ведаешь, про что?

    — Про что?

    — Пошто Алдана не углядели мы? Кабы углядели, сразу бы Лену-реку перешли и ничего того бы нс было, чего натерпелися. Шли бы себе леском, леском...

    — А чего нам Пангарада-тойон кричал: прямо идти, прямо? — вспомнил кулут. — Переходити не сказал!

    — Дрянь человек, того и не сказал. Не хотел, чтоб мы в острог попали, доньдеже он с рухлядью мягкой не удерет. А мы попали! Теперь уж попадем! Еще и солнце не взойдет!

    И они бодро побежали по лесу, словно не минутку полежали, а выспались, как следует. Хотя уже давно и стояла ночь, заблудиться было невозможно: справа неустанно гудел ледоход. Ночь была белой — то была первая белая ночь, когда сердце и радо, что день так велик, и беспокоится — почему же не настает ночь... Поднимаясь на взгорки, отроки видели, как навстречу им, тускло поблескивая, двигалась белая, словно молочная, река.

    Вскоре под ноги постелилась тропка. Потом она, как ручей, впала в другую, более широкую, та — в совсем утоптанную третью... Стали попадаться пни от спиленных деревьев. Поразили они кулута — пилы за жизнь свою он не видел и не понимал, как это батыей можно так ровно снести дерево. А еще больше удивился он, когда увидел брошенное у стежки колесо. Даже поднял и понес, глядя вперед сквозь отверстие для оси. Все говорило за то, что острог близко, а они шли, шли и его все не было.

    Ветер, почитай, не дул, но от реки тянуло холодом, и отроки, несмотря на быструю ходьбу, в мокрой одежде своей совсем задубели. К тому же, от одежды той остались штаны да рубахи: тяжеленные от воды шубейки бросили в протоках. Как бы теперь пригодились они, хоть и порядочно рваные, шубейки!

    Развели костер, обсушились кое-как, обогрелись — и дальше. Встало солнце. От ручьев снеговой воды струился нар. Тренькали синицы, закуковала вдали кукушка. Замолотил на сосне дятел. Не размеренно и однотонно, как обычно, а с перерывами. Сыпнет горсть частых ударов и затихает, словно рассуждает, бить еще или не стоит. Подошли ближе. Дятел был черный, с красным теменем.

    — То ж желна! — воскликнул Андрей.— Стара знакома!

    — Дважды сбрехала. Что теперь напророчит? — добавил кулут.

    Но желне, видимо, было не до отроков. Она внимательно то одним, то другим глазом всматривалась в дупло, которое долбила.

    — А, любоватися ею, — махнул Андрей. — Пошли.

    Врунья! — с презрением бросил на прощанье птице кулут. — Пусть у тебя клюв отнимется!

    И вновь поплыла тропинка под ноги, а те спотыкались на корнях от усталости. Слипались глаза. Не бодрил и холод земли, целовавший голые подошвы. Как же далеко уволокла их от острога в своем безжалостном движении река!

    День был где-то уже посреди между восходом солнца и полднем, когда отроки сквозь негустые деревья увидели наконец острог.

    Он стоял на высоком полуострове, обращенном против течения. Полуостров этот был бы островом, если бы не широкий перешеек, соединявший его с сосновым берегом. Впрочем, и перешеек и паводок заливало — на нем ничего не росло. Со стороны леса острог был огорожен тыном с распахнутыми воротами, а с трех других сторон его оберегала Лена. На самом мысу высилась рубленая в лапу башня — та самая, на которую бежали отроки по льду.

    Стежка кончилась, и Андрей недоуменно остановился — дальше, вплоть до ворот, через перешеек не было никакого следа: ни человечьего, ни лошадиного, ни колесного. А он же помнил, что зимой здесь была хорошо укатанная — не стежка, а, можно сказать, дорога! Куда ж она девалась? Растаяла? Но неужели, как снег сошел, здесь перестали ходить и ездить? Где тогда новый въезд в острог?

    И почему за тыном не видно ни единого человека? С какого времени в остроге стали так поздно вставать? Воеводы Петра Петровича не боятся? И ворота висят на одной петле...

    Тревога охватила Андрея. Может, острог, да не тот? Нет. Все знакомо: и дома, и башня, и тын, и сосняк, из которого вышли... Он побежал к воротам, за ним кулут. Первый же дом встретил их забитыми накрест дверями. Бросились к другому, третьему — то же самое. Выскочили на площадь. Посреди нее к толстому столбу была прикреплена длинная доска, а на доске раскаленным железом было выжжено:

          ТЕМЪ КАЗАКОМЪ КОИ ПРIИДУТЬ А ВЪ ОСТРОГЕ НИКОГО НЕ СЫЩУТЪ

             ДА ИЩУТЪ НОВЫЙ НА ТОМЪ БРЕГЕ ВЪ ДВУХЪ ДНИЩАХЪ ВВЕРХЪ

    Три раза ошеломленный Андрей читал этот наказ слева направо и справа налево, и сверху вниз, и снизу вверх и не хотел верить своим глазам. Не хотел соглашаться, что все их вчерашние и сегодняшние муки — напрасны, что нужно было не переходить Лену, а спокойно идти по тому берегу дальше, и через два дня они были бы там, куда перенес острог властный воевода.

    О новом остроге в старом говорили уже года два. Еще в 7148 году, едучи на воеводство, где-то выше по Лене Головину понравилась на левом берегу широкая долина. Место же, где стоял острог, построенный до него, Петру Петровичу не приглянулось. Хотя на случай нападения острог был защищен неплохо, зато негде было ставить город, о чем мечтал вчерашний царский стольник [Стольник — высокий титул при царском дворе в то время.]. К тому же, острожек ежегодно заливало. И вот воевода начал в понравившейся долине новое строительство. Дело шло медленно: не хватало людей. А тут еще год назад из-за переписи семей и скота, что попробовал провести Головин, среди якольцев вспыхнуло восстание, душить которое пришлось до самой осени. Понемногу о новом остроге стали говорить как о пустой затее воеводы, которая вряд ли осуществится. Находились даже остряки, которые на вопрос: «Когда отдашь долг?» отвечали: «В новом остроге».

    Андрей, конечно, разговоры такие слышал, о воеводском замысле знал, но когда его с десятком отца посылали «на Бойдонку», не было и слуха, что острог перейдет на новое место до ледохода.

    Андрей проглотил колючий комок горя:

    — Перенесли, Брате, острог. На тот брег. Так написано тут.

    Вид у кулута сразу стал кислым. Но вдруг он оживился:

    — Значит, никого нет?

    — Ни одного человека!

    — Давай залезем туда! — показал кулут на башню. — Никто ж не турнет, а?

    — Давай, — с облегчением вздохнул Андрей. Добрый товарищ Брат! Ни упрека, ни обиды на Андрея, что зря тащил сквозь смерть.

    Двери в башне не было — только проем, и он тоже был забит крестом из досок. Худощавые отроки на четвереньках проползли под ним. По неструганым ступенькам (что они неструганы, босые ноги чувствовали очень хорошо) поднялись на первую площадку. Во всех четырех стенах здесь светились бойницы. Были они крошечными, и смотреть сквозь них не хотелось. Двинулись выше.

    Вторая площадка, открытая — хоть и с крышей сама, располагалась над крышей башни. Глянул кулут вниз, и у него перехватило дыхание от высоты. Да и у Андрея, хотя и забирался на башню не раз, закружилась голова. Прямо под ноги, казалось, плывет белая лавина ледохода. Она приковывала взгляд, невозможно было оторвать глаза от этой зловещей, всемогущей белизны. Ледяные поля и торосы шли под башенную крышу, над которой стояли отроки, бились о берег — этого не было видно, это можно было только почувствовать по тому, как крупно вздрагивала башня.

    Кулут схватился вдруг за живот и упал грудью на брус, окружавший площадку. Андрей непослушной рукой поймал его за сон и через силу отволок на середину площадки:

    — Не гляди вниз. Гляди туда! Видишь брег тот? Где-то там острог теперь!

    Но кулут обмяк и лег на доски. Андрей заглянул ему в лицо — Брат спал. И у Андрея ноги подкосились, он припал щекой к шершавой плахе и надолго закрыл глаза.

    Пробудились оба от какого-то страшного треска. Разодрали веки, сели.

    — Что такое? — испуганно икнул кулут.

    — Не ведаю!

    Андрей бросил взгляд за обводный брус. Ему сразу показалось, что ледяное месиво стало куда ближе. По площадке что-то затарахтело. Андрей протянул руку и поймал камешек, катившийся по плахам из угла.

    — Помост накренился... Видишь? — прошептал он.

    — Вижу, — ответил шепотом кулут.

    Вновь под ними с натугой крякнуло. От неожиданности Андрей уронил камешек — тот подскочил несколько раз и свалился с площадки. Наклон увеличился — это было несомненно.

    — Башня падает! Брате, вон отсель! — страшным голосом крикнул Андрей. Мгновенно скатились на нижнюю площадку, потом к выходу из башни. Тут случилась заминка — от волнения никак не могли преодолеть проклятый крест, закрывавший проем. Выползли, наконец, отскочили на десяток шагов — и в этот момент то ли семи-, то ли десятисаженная башня с треском, грохотом, плеском свалилась в Лену вместе с землей, на которой стояла. Миг — и провал заполнился черной водой пополам с бревнами. Подминая их под себя, на берег поползли зубастые льдины. Отроки с ужасом смотрели на них.

    За спинами тоже послышался какой-то шум; оглянулись — вода, словно догоняя кого-то, стремительно лилась в ту широкую низину, что лежала между острогом и лесом. Бросились к ней через ворота, пошли вброд — и через несколько поспешных шагов провалились в яму. Выбрались назад, к тыну. Очумело завертелись на месте, не зная, что делать. Решение пришло внезапно. Ухватился Андрей за ворота, скрипевшие на одной петле, рванул — упали. Вдвоем кое-как перевернули три раза, и ворота оказались в воде. Схватили жерди, валявшиеся под тыном, и вскочили на «плот».

                                                                      Глава пятая

                                                                      КАСТРЮК

    Что за расстояние — два днища? Если исходить из самого слова, то это то, которое можно одолеть за два дня.

    В документе XVII столетия сохранилась строка о том, что новый Ленский острог был заложен «въ двухъ днищахъ» от старого вверх по Лене-реке.

    За триста сорок лет, прошедших с того события не сохранилось не только старого острога, но и места, на котором он стоял. Много раз меняла Лена с тех времен свое главное русло, каждый раз прокладывая ею правее. Кто знает: может, точку ту, которой стоило бы отметить на сегодняшней карте местонахождение старого острога, надо ставить и не на правом, а на левом берегу Лены.

    Так или иначе, историки считают: новый Ленский острог, что с течением времени разросся в город названный Якутском, построил Головин-воевода примерно в семидесяти километрах от старого. Таковы были те два днища.

    Разумеется, в коче или в лодке вниз по течению семьдесят километров можно проплыть за два дня. Совсем другое дело, если идти на веслах в обратном направлении. На лошади по льду тоже за два дня доберешься. А если идешь пешком, босиком по дремучей тайге, пересекая ручьи и речки, то спускаясь в яры с еще не растаявшим льдом, то поднимаясь на пригорки?

    Четыре дня шли отроки наши... Время от времени под ноги попадались лошадиные и коровьи следы. Самого скота не было видно — верно, его на время половодья отогнали от Лены. Изредка в тайге мелькали люди. В таких случаях Андрей и кулут, помня совет деда Омельки, прятались за первые попавшиеся деревья. Как-то под вечер наткнулись на поляну с жердяною урасой. Собственно, это была уже не ураса, а скорее низенькая избушка, только не бревенчатая, а из жердей, поставленных вплотную одна к другой. Поляну эту обходили с большой осторожностью.

    Четыре дня тащились бедняги, прежде чем увидели — нет, не сам острог, а дымки над ним. На таком расстоянии, да еще за зеленью островов высмотреть приземистые деревянные строения было невозможно, а башни подняты не были еще. Дым же, как известно, растет до неба. То, что белых его столбов вздымалось ввысь около десятка, ясно говорило, что это не одинокая якутская юрта.

    — Как же нам туда добратися? — растерянно произнес кулут.

    Едва не от ног отроков, стоявших на высоком коренном берегу (именно по нему и пробирались они все четыре дня) простиралась синяя гладь с неподвижными полосами зеленого — островов и текучими белого — льдин, что теперь уже по одной плыли на север.

    — Плот делати будем, — подумав, сказал Андрей. — Токмо не тут. Надобно место такое сыскати, где стрежень к берегу подходит. Свалим плот на стрежень, Лена и понесет. А тут — протоки, гребни, острова. Свяжем, а вывести на чистую воду не выведем.

    Кулут согласно кивнул. И отроки зашагали дальше, время от времени поглядывая на острожные дымки. Те утоньшались и утоньшались. И, наконец, растаяли в далеком небе, а подходящего уголка для плотбища [Плотбише — место, где строятся суда (плотятся), верфь.] не было.

    — Ничего, — утешал сам себя и Брата Андрей. — Что с того, что от острога идем? По тому брегу вернемся. Нам главное — чрез Лену-реку перебратися!

    Только под вечер, когда над головами завели свою надоедливую песню комары, нашли то, что искали. На покатый берег набегала волна, выбрасывая кору, щепки, прошлогоднюю траву. Рядом в Лену вливалась речка, заросшая олешником и смородиной.

    — Поспим сначала либо сразу возьмемся? — спросил кулут.

    — Сразу! — решительно отрезал Андрей. — Вода весення — временна. Сойдет — дальше придется лес таскати.

    Отроки поужинали уткой и взялись за дело. Руководил плотьбой, разумеется, Андрей, хотя и слишком уж давно видел, как вяжутся плоты. Впрочем, особого мастерства для этого не нужно, главное — сила и время. Времени у ребят было достаточно, а силы явно не хватало. Да еще не было ни пилы, ни топора, нож — и тот один. Ножом в ближайшем тальнике нарезали веток на обвязку. Там же нашли два больших бревна, принесенных паводком. Попробовали выволочь их, да куда там: бревна наполовину замыло песком, да и были они такими толстыми, что их можно было только катить, а катить не давали кусты. Обшарили берег справа и слева — ничего похожего больше не обнаружили, и пришлось за лесом идти в лес это значит, подниматься наверх, в сосняк.

    Там, понятно, «бревен» было много, только с корнями и ветками. Упавшие деревья и сухостоины, которые можно было свалить одной рукой, попадались на каждом шагу. Плохо только, что нечем было убрать лишнее. Чтобы сучья не цеплялись за деревья по пути, пришлось ломать их руками и ногами. Вначале эта работа шла быстро, так как сосна — дерево довольно ломкое, но вскоре ладони у ребят покрылись кровавыми волдырями. Очищенные, а потом и вместе с сучьями стволы скидывали с обрыва. Андрей понимал, что таких тонких деревьев, какие они с Братом в силе дотащить до воды, надо много, очень много, иначе плот их не поднимет. Пот заливал глаза, комары облепляли лица и руки, занятые стволами — неся, невозможно было отмахнуться от них, согнать, прихлопнуть. Белая ночь, слегка потемнев в полночь, вновь стала чахнуть. Приближалось утро. А отроки, сопя, спотыкаясь, таскали и таскали. У обоих от комариных жал опухли лица, запачканные собственной кровью: на них не было живого места. «Пищальники не пищат. Пищальники не пищат», — повторял в мыслях Андрей.

    Эх, не послушались Пангараду, — вздохнул кулут. — Давно б в остроге были! И комары б не кусали.

    — И когда он успел пронюхати, что острог перенесли? — высказал недоумение Андрей.

    Взялись вязать плот. Тут тоже возник вопрос: плотить его на берегу или в воде? На берегу, конечно, проще и надежней, но как его потом столкнуть на воду?

    Решили — в воде. Да только сунулись в нее — выскочили: холодина!

    — Будем днем плотити, — объявил Андрей. — А теперь лес сложим, чтобы ловчей управлятися с ним потом.

    Старательно сложили комель к комлю, верхушку к верхушке. Разожгли поблизости костер, чтоб отогнать комаров, и уснули.

    Проснулся Андрей посреди дня — как ни странно, от холода. Дул ветер, неся откуда-то с лугов дурманный запах цветов. Кулута рядом не было. Андрей разворошил костер, подбросил сухих ветвей, обломав их с заготовленных стволов. Согрел руки и грудь. Умылся грязноватой паводковой водой, высушил лицо у огня, а Брат все не возвращался. Андрей стал беспокоиться. В олешнике вдруг зашуршало, и оттуда вывалился кулут. Глаза его встревоженно бегали видимо, ища Андрея. Увидал наконец — выдохнул:

    — Там! — показывая в олешник.

    — Что там? — замер Андрей.

    — Не ведаю... Что-то есть! В воде! По-моему, абаасы!

    — В воде?

    — В речке! Я напитися согнулся, а он...

    — Что он?

    — Мне водою в очи — р-раз! Да как заржет! На весь свет!

    — Что-то я того не слыхал, — с сомнением промолвил Андрей.

    — Не слыхал?! У меня аж в ушах зазвенело!

    — А он каков?

    — Ну... Великий, толстый... Хвост, ровно у рыбы, а рыло, ровно у птахи...

    — Покажи, — Андрея, несмотря на страх, разобрало любопытство.

    — Что ты! Тут совсем надобно деру давати, а ты — «покажи»!

    — Ничего. Поспели один раз удрать, поспеем и другой... Пошли! Раз дьявол водяной, на суше он нам не страшен. Главное — в воду не лезь!

    И Андрей потащил кулута за собой, в олешник. Речка глубоко, едва не до уровня Лены, прорезала коренной берег и в этом месте текла в высоких глинистых берегах. Полная весенней воды, она булькала и билась течением в свои, еще не оттаявшие щеки [Щеками в Восточной Сибири называют береговые обрывы.].

    Ближе к устью речка растекалась по песку, на котором Андрей сразу увидел следы кулута. По ним и пошел. Кулут молча дергал рукой, пытаясь вырваться.

    — Ну, где он? — шепотом спросил Андрей.

    Кулут ткнул пальцем свободной руки в более темное более глубокое место. Андрей на цыпочках подкрался к яме и заглянул. На самом дне медленно шевелилось что-то длинное и черное, с пучком усов на морде. Присмотрелся.

    — Рыба то! — сообщил кулуту.

    — Рыба? — успокоился кулут. — Никогда не видел. Неужто такова бывает?

    — Привык ты к карасям. То кастрюк [Кастрюк — осетр с коротким тупым носом.] — начальник рыбий в Лене!

    — А мой род — тьфу, Бойдонов род — в Лене не ловит.

    Словно услышав этот, почти беззвучный разговор, кастрюк поднял голову и повел ею.

    — Ну что, берем?

    — Он же ростом поболе нас!

    — Зато мы люди!

    Из ямы глубокий выход был только в сторону Лены — оттуда и забрел кастрюк. Вверх речка резко мелела. Там такая большая рыба не пройдет, подумал Андрей. Значит, надо загородить кастрюку дорогу назад.

    — Коли боишься, стой в воде тут, — показал он кулуту. — А я ловити буду!

    Кулут без возражений ступил в речку. Воды ему оказалось выше колена, а думалось, речка мелее — очень уж была она прозрачна. Вошел в воду и Андрей и двинулся к рыбе. Услышав плеск, кастрюк развернулся на месте и быстро пошел к отрокам.

    — Топай ногами! Топай! — крикнул Андрей и затопал сам, напряженно следя, что будет делать кастрюк. Тот опять развернулся и скользнул на прежнее место.

    — Ага! Боишься нас! — победно крикнул Андрей и ринулся на кастрюка. Тот взвился со дна, согнулся, разогнулся, махнул над водой хвостом — оглушительный удар потряс воздух. Брызги ливнем обрушились на отроков. Но Андрей успел схватить кастрюка за хвост, длинный и тонкий, словно и предназначенный для того, чтобы за него хватали, и поволок на берег. Хвост кастрюка был обсажен весь острыми жучками — они сразу впились в ладонь. Кастрюк изгибался в воде, разинув огромную круглую пасть, но вырваться не мог. Андрей вспомнил вдруг поучение отца: «Осетра имай за хвост. За голову возьмешь — убьет хвостом». Схватил за хвост случайно, а получилось, как и надо.

    На берегу кастрюк сразу потяжелел, стукнулся головой о песок, крутанул хвостом — Андрей, вскрикнув, разнял окровавленные пальцы. Но тут подоспел кулут, упал на рыбину, подцепил под белое брюхо обеими руками, перекатил по песку раза два. Тут кастрюк встал на хвост, ворочая массивной головой, взлетел в воздух, но на его пути к воде встал Андрей. От страшного удара в грудь потемнело в глазах и подкосились ноги, и Андрей вместе с чудовищем упал в речку. Вскочил — а кастрюка за хвост держит уже кулут. Бросился на помощь. Вдвоем оттащили рыбину шагов на двадцать от берега и начали лупить дубинками по голове. И понемногу кастрюк притих.

    — Добер дьявол! — довольно сказал Андрей, меряя четвертью кастрюка. Оцарапанная рука его подскакивала. Четвертей набралось восемь.

    — Как мы его? Не разумею, — сказал кулут, боязливо дотрагиваясь до острющих шипов на хребте кастрюка.

    — Поволокли до огнища. Жареный он, ведаешь, как вкусен! — припомнил Андрей.

    — Поволокли!— оживился кулут. Отроки не ели с ужина, а ночью ведь таскали бревна.

    Побрели через кусты к костру, подхватив рыбину с двух сторон за жабры. Хвост волочился, оставляя па песке широкий след. Вдруг Андрею подумалось, что костер что-то слишком трещит. Над кустами взвилось пламя. Отроки ускорили шаг, как могли, выскочили к реке — пылал не костер, разложенный ими, а приготовленный для плота лес. Видно, ветер швырнул искр, и стволы с ветвями, с сухой хвоей занялись от них, как порох. У ребят обвяли руки — рыбина шмякнулась на песок. Пропал мозольный труд их бессонной ночи.

    Разбросать, спасти хотя бы часть — об этом не стоило и думать. К огню невозможно было подступиться. Он поглощал неосуществленный плот с горловым ненасытным урчаньем. Пламя желтое, как солнце, заслоняло небо.

    Не хочу! Не буду больше дрова таскати! — крикнул кулут. — Лучше до зимы ждати, по льду перейти!

    Андрей ничего не сказал. Отвернувшись от огня, он подошел к воде и хмуро взглянул на бесконечную ее, неодолимую голубизну.

    Вдруг из-за мыса вышло судно — то ли небольшой коч, то ли струг [Струг — большая лодка, которая могла идти на веслах и под парусом.]. Оно медленно плыло по течению — те, кто был в нем, паруса не подняли и не гребли. До него было шагов двести.

    — Эге-ге-гей! — размахивая руками, заорал Андрей, не задумываясь ни на мгновение, чей это струг. — Эге-ге-гей!

    — Эге-ге-гей! — закричал и кулут у него за спиной.

    Их услышали сразу. Помогло их нечаянное огнище, которое нельзя было не заметить. На воду легли две пары длинных весел, и струг повернул к отрокам. Сократив расстояние наполовину, стал носом против течения. Взмахи весел замедлились — ими размеренно били только для того, чтобы не сносило струг.

    Чего вам? — донесся со струга раздольный бас.

    Дяденьки! закричал Андрей изо всей силы. — Возьмите нас в острог! Христа ради!

    А ногами чо ж ? — насмешливо спросили со струга.

    — Дяденьки, не смейтеся. Вода ж не пускает!

    — Э-э, какая там вода! Притоков же, почитай, до острога нет!

    — Дяденька, острог же на том бреге! На том!

    Какое-то время со струга доносился разговор. Был он довольно громким, но слов отроки не различали. Потом весла ударили о воду, и вскоре высокий нос струга въехал на песок. С судна соскочило несколько мужчин, одетых еще по-зимнему — в шубы. Сняли якорь — большой камень, обвязанный веревкой, и бросили в куст.

    — Так чо ты сказывал про острог? — спросил рыжебородый богатырь с зелеными, как тальниковые ветки, глазами.

    — Перенесли его! Пред паводком. Там теперя! — показал Андрей рукой.

    — Значит, добился своего воевода? — удивился рыжебородый. — Добро, покликали вы. А то б, глядишь, пробегли мимо острога мы и не ведали. А вы кто таковы? Как очутилися тут?

    — Мы, дяденька, в стар острог пришли. А он пустой... Водища его смывает, — вспомнил Андрей. Лицо его передернулось.

    — Отколе пришли?

    — С Вилуя-реки. Там, дяденька, наших стрельцов якольцы побили. Десяток побили! Отца моего тож. Бежим воеводе донести.

    Силач присвистнул.

    — А отец твой кто? По имени да прозванью.

    — Литвин Борис!

    — Из шаховских, значит? Встречатися не встречалися, а имя ведаю. А мы делаем себе зимовье верхоленско, ничего не слышим. Ну, придется взяти вас. А платити будете чем?

    Андрей растерялся:

    — Платити? Нечем... Ни единой полушки... Вот кастрюка добыли... Дяденька! Возьмите! Возьмите! Глядите, как жирен!

    Силач взял осетра за жабры, поднял, как пушинку, дунул рыбе в ноздри:

    — Ничо себе порося! Ну, возьмем робят? — подмигнул он своим.

    — Не-ет, — сказал один. — Глянь, каки пузаты! Струг опрокинут.

    — Да и вообще, — подал голос другой, — с такими ухо востро держи! Щелком единым лоб прошибет. Ух ты рыбищу словили!

    — Дяденьки! — взмолился Андрей. — Да каки мы пузаты? Отколе сила? С вечера ничего не ели!

    Казаки захохотали. Только тут до Андрея дошло — шутят.

    А пошто нам, казаки, в нов острог спешити? Чем он лучше прежнего? — сказал рыжебородый. — По Петру по Петровичу соскучилися? Может, мало ласки видели от него? Ноги разомнем, осетринки попробуем, раз ребята честят. Огнище готово — разводить не надоть... А ? Голодны они,— добавил он тише.

    — Истинно, Ермолаич! — загудели казаки.

                                                                  Глава шестая

                                                              ЛОБНОЕ  МЕСТО

    Осетра нарезали крупными кусками, накололи на тальниковые палки и поставили к огню. Вскоре из кусков в золу закапал золотой жир. Полупудовую голову казаки бросили на дно струга — «уху после сварим», сказал один. Жареного хватило всем, хотя казаки и были мужики здоровые. А Андрею казалось, что ничего вкуснее не ел. Прежде всего — осетрину ели с хлебом, которого Андрей не видел с того времени, как в последний раз завтракал с отцом. Соскучился он и по соли. Ее, правда, дал в дорогу дед Омелька, да уж очень мало, и она давно кончилась. А тут хлеб — казацкими ломтями и соль — хоть горстью бери. А еще добавляла вкуса радость от того, что дальняя дорога, считай, закончена, и больше ничего не надо бояться.

    — Как же тя зовут, стрелец? — спросил Ермолаич, несомненно, башлык в этом десятке.

    Андреем, — охотно откликнулся отрок, обсасывая соленые пальцы.

    Ты чо, с боярских сынов? — усмехнулся башлык.

    С ооярских ? Нет. Мой отец десятник. А был друкарем когда-то.

    — А пошто ж ты Ондрей, а не Ондрюшка? Аки боярин. Вот я — постаре тебя, а спроси, как мя зовут. Ведаешь, чо отвечу?

    — Что?

    — Нет, ты спроси сначала, — посмеивался рыжебородый.

    — Как... как тя зовут, дяденька? — послушался Андрей.

    — Имя мое Васька, а отцово имя — Ермолайка. И отселе я Васька Ермолаев сын... А еще прозванье имею — Бугор. Ясно?

    — Васька Бугор! — с восхищением воскликнул Андрей, уставившись в казака.

    — Слыхал, однако?

    — Слыхал. И от отца, и от иных...

    — Вот и славно. Так пошто ж ты Ондрей, а не Ондрюшка?

    — Отец так завсегда кликал, — смутился Андрей.

    — А холопа твово как всличати? — кивнул Бугор на кулута.

    — Он не холоп. Он товарищ мне. Разом от смерти удирали, — помрачнел Андрей. Ему и в голову не приходило, что кулута можно принять за его холопа. — А имя ему Брат.

    — Славно имя, яколец, а будто русско. Ведаешь, племя такое есть — браты [Браты — буряты.]? Далече отсель, у моря Далая [Далай — озеро Байкал.]. Там острог поставили земляки мои, казаки енисейски. Братский острог [Братский острог — современный город Братск. Основан на год раньше Якутска, в 1631 году.] зовется, по братам, значит. И я там некогда близко ходил, а с братами не бился. Вот теперя по веленью Петра Петровича в Братской земле зимовье мы заложили. На Лене-реке, Далая обок... Едем челом воеводе бити — может, пожалует.

    В последних словах богатыря прозвучало сомнение. Он встал, стряхнул со штанов песок:

    — Отчаливаем, казаки. Вечереет!

    Вскочили в струг, отвалили от берега. Течение сразу подхватило легкое суденышко и понесло тем путем, каким Андрей собирался направить свой плот. Вода зашумела, заговорила. Близко, как близко проносились гребешки волн! Кулут на мгновение взглянул за борт и тут же лег на дно струга. Как ни дергал его за сон Андрей, как ни смеялись казаки словно прилип к мокрым стланям. Казаки не гребли, единственно на кормиле [Кормило — руль, кормчий — рулевой.] менялись, да Бугор, сидя на носу, время от времени поглядывал вперед, отдавая приказы кормчему. Остальные спали, улегшись на дно, как кулут. Ночь была безоблачной и совсем белой, зато свежей. Андрей передернул плечами. Бугор заметил и бросил отроку шубу:

    — Накройся!

    Андрей благодарно взглянул на него и сунул руки в рукава. И сразу ночь потеплела, ласковей зажурчала вода, словно колыбельную пела. То приближались слева и справа черные острова, то на обе стороны расходилась широкая равнина с бледными каплями отраженных звезд. Какая-то рыба выставила из воды тускло-красное рыло и тут же исчезла, оставив за собой водоворотик. Загнусавил комар — Андрей отмахнулся, но у того, как видно, не было сил лететь назад, к земле: сел на борт неподалеку от лица Андрея, притаился. Мелькнуло за бортом целое дерево с ветвями, корнями; сначала плыло рядом, потом отстало любопытно, почему? И стругу ведь весла не помогают, плывет с водой... Веки у Андрея сами собой закрылись, и он поплыл, как струг, по волнам сна.

    — Спишь, малец? — донесся голос десятника.

    Андрей встряхнул головой:

    — Нет.

    — Знач, убили отца твово? И мамки нет?

    — Нет.

    — Куда ж ты пойдешь?

    — К воеводе.

    — А воевода, думашь, приласкат? Не ведашь Петра Петровича нашего. То ж не человек, а зверь с клыками. Летошним летом, как якольский бунт удушили, ведашь, что вытворял? Кнутом в три палача месяц до смерти мучал и мертвых вешал. Да и живых человек двадцать на виселицу послал. Да и до бунта еще аманатов якольских, князцей и голодом морил, и морозом морозил... Да и разве ж якольцев токмо? Воеводу Матвея Богдановича Глебова, товарища свово, государем посланного разом с ним, в тюрьме гноит. Лишь бы власть ни с кем не делити!.. А уж как от человека дознатися хочет чего, тут его в Пытошную избу [Пытошная изба — помещение при тюрьме, где пытали узников.] и давай калечити: и воду со льдом на голову льет, и пуп и жилы клещами тянет, и голову вервием крутит, и на горяче железо ставит... Да разве все перечислишь?

    — Я то, дяденька, видел сам, — вырвалось у Андрея, — да куда ж деватися мне?

    Бугор запустил руки в свои огненные кудри и закачал головой:

    — И на чо мы вас, детей наших, на муку рожаем? Есть и у мя сынчишко, Петрухой звати. Десять годов ему, три раза за годы те отца зрел. И теперя в острогу в Енисейском... Вот помру где-нибудь на стругу — аль в зимовье, может, лихие побьют, и тож сиротой останется... А како добришко по мне наследует? Како у Васьки Бугра добро? Лет пятнадцать на Ленской землице бедую, первый десяток на Лену-реку привел, с сотником Бекетовым Ленский острог закладывал... Не тот, что теперя кинули был еще один Ленский острог, верст на семь ниже, тот мы с Бекетовым поднимали. Воевод тогда и не снилось тут. Петр Петрович тогда про Лену-реку и не мечтал!.. А заявился сюда, притесняти давай людей заслуженных: ни тебе хлебного жалованья, ни соляного, ни денежного, ни винного... Хлеб у гостей дорогой ценой покупаем... Два года назад сказал про то я Головину ж... «Как ты смеешь, мужик, воеводу хаять!» Да на лобно место мя, кнутом учити. Мя — кнутом!

    Слезы брызнули из глаз богатыря. Странно слушать было то Андрею: такой здоровенный «дяденька», а голос — обиженный, как у дитяти. Да он же смог бы кому угодно руки узлом за спиной завязать!

    Будто угадав Андреевы мысли, Бугор выпрямился:

    — Ничо! Мужик до поры терпит. Отольются и Петру Петровичу слезы наши! Горшок же полон.

    — Какой горшок? — не понял Андрей.

    — Что слезами полнят. А воевода про то не думат. Вот острожек новый делат. Думашь, с изб для служилых людей начинат? Черта с два! И не видел еще, а скажу правду: тюрьмы ставит Петр Петрович. Штук двенадцать. Не веришь? Он про тюрьмы те еще позалетось сказывал. Чтоб с комлей вековечных поставили их и тыном трехзубым огородили. Те тюрьмы и поднимат теперя, А лобно место готово уж. Не сумлевайся! Ну, поспи, малец! Да помни: горько станет Ваську Бугра ищи. Сына Шаховского стрельца никогда не кину!

    Андрей привалился спиной к борту, но уснуть не мог. Пока убегали от смерти, вывертывались из хищных лап и рук, выныривали там, где неминуемо должны были утонуть, в голове была только одна мысль — дойти до острога. Теперь, когда с этим все было ясно, нахлынули новые: что с ним будет дальше? Куда приклонить голову? Одна надежда — на добрых людей. На таких, как дед Омелька... Как Васька Бугор... Про Бугра среди служилых людей ходили легенды. Он то появлялся в остроге, то, посланный куда-то, вновь надолго исчезал. В позапрошлом году, слышал Андрей, воевода выгнал его совсем из уезда Ленского [В XVII в. губерний и областей в России не было, и слово «уезд» употреблялось вместо них. Например, территория Ленского уезда была больше, чем современной Якутской АССР.] в Енисейск, а пришлось все-таки взять назад! А какой человек славный, простой. Такой сироту не обидит... Андрей не знал, что пройдет четыре года, и Василий Ермолаев сын Бугор станет во главе первого в Ленском крае бедняцкого выступления против несправедливых воевод. Пятьдесят служилых людей вместе с ним бросят службу в Ленском остроге и поплывут вниз по Лене, на «новые земли», до которых не дотянулась еще царская рука. Новые воеводы за ними вдогонку пошлют отряд, да тот не захочет драться с повстанцами, и дойдет наконец Васька Бугор до Анадыря, где со знаменитым Семейкой Дежневым будет добывать зверя морского и «рыбий зуб»...

    Все это было впереди, а пока что зеленоглазый силач плыл к Головину, ожидая награды за исполненную очередную службу. Он успокоился и внимательно смотрел в речной простор.

    По воде побежали косые лучи — за коренным берегом поднималось солнце. Оно ласково тронуло пальцами Андреевы веки и опустило их.

    — Подъем, казаки! Острог близко! — грянул сильный голос Бугра. В струге зашевелились, застучали весла — их вставляли в уключины. «А Ермолаич, видно, так и не спал», — подумал Андрей.

    — Вставай! — дернул он шуткой за волосы кулута. — Острог проспишь!

    Кулут встал на колени, боязливо поднял нос над бортом. Он боялся воды, о том Андреи уже знал и не стал приставать к нему больше. Струг шел теперь не по основной Лене, а по довольно широкому протоку. Па левом берегу его кусты были срублены и свалены в кучи. В прогалине желтел свежим полуторасаженным частоколом новый острог. Мало что возвышалось за этим частоколом: острог еще не был готов.

    У берега болталось на волне несколько мелких судов и одно большое, с рублеными надстройками на палубе. Средняя была длиной в сажени две, кормовая и носовая — по сажени. Окон в них не прорезали. Видно, судно было важным, так как по палубе похаживали стражники с бердышами в руках и пищалями-недомерками за плечами. Бугор подмигнул своим, гребцы дружней налегли на весла, а кормщик так направил струг,— можно было подумать, что струг собирается пристать к судну с охраной.

    — Эй! Куда прешь! — разъярился один из приставов, перегнувшись через борт. — Не видишь — судно государево!

    — А чо государеного может быти на таком корыте? — подначил Бугор. — Не пущай в плаванье его, браток! За первым островом опрокинется!

    — Не твоя забота. Да и пускай опрокинется — государь горевати не будет, — заржал пристав. Отойди, рыжий, зараз грузитися будем!

    Бугор махнул рукой, гребцы затабанили левыми, правыми ударили, как обычно, и струг развернулся бы на месте, если б не течение, которое здесь было довольно сильным и снесло вниз шагов на двадцать. Здесь и причалили, выбросив камень в срубленный куст. Казаки выскочили на берег, вытащили нос струга. Каждый при этом потягивался, разминая затекшие мышцы. Вылезли и Андрей с кулутом.

    — Гляньте, — сказал кто-то, — соседи «грузитися» начинают.

    К неуклюжему судну от острога двигалось невеселое шествие. Впереди шли пристава с саблями наголо, за ними — двое мужчин, одетых в довольно потрепанную боярскую одежду. Андрей сразу узнал младшего воеводу Матвея Глебова и дьяка [Дьяк — письмоводитель, правитель канцелярии. В уезде был главной фигурой после воевод.] Ефима Филатова. За ними топала и лязгала серая толпа людей — кто в железных кандалах, кто с пудовыми колодками на ногах. Последними шагали опять-таки пристава.

    На судне заскрипели двери, глухо чвакнули в песок сходни. Первыми на палубу взошли младший воевода и дьяк. Глебова повели в надстройку носовую, Филатова — в ту, что на корме. В среднюю, большую, погнали черный люд. Так его много было, что войти сумели не все, но и тех, кто остался, затолкали. Загремели засовы.

    — Сколько их, бедолаг? Человек тридцать? — нарушил молчание один из казаков Бугра. — Хоть сидельцами [Сиделец — узник.] и зовутся, а сести, пожалуй, некуда будет. Токмо и можно, что стояти.

    — Тюрьма в острогу не готова, а воров у воеводы богато. Плодятся, как грибы. Вот и придумал на воде держати. Ну чо, робята, — согнулся Бугор к Андрею и кулуту, — сами до воеводы пойдете аль с нами?

    — Коли возьмете, дяденька, с вами! — обрадовался Андрей.— А то нас одних до воеводы и не пустят, может.

    — Ну, дак пошли!

    Отрокам, особенно маленькому кулуту, трудно было поспевать за широко шагавшими казаками. Через минуту-другую миновали ворота и оказались за тыном, в остроге.

    Здесь повсюду кипела работа, старались плотники, заядло визжали пилы, желной молотили топоры. С натугой скрипели немазаные колеса телег, на которых туда и сюда вспотевшие лошадки тащили неохватные колоды. С криком, деловитой руганью поднимали бревна на венцы. Закончено было мало: даже у колокольни лежали еще три неподнятых колокола. На шатровой [Шатровая церковь —это значит построенная в четыре ската, шатром.] церкви был недокрыт дощатый купол, но крест над ним уже стоял. В церкви было тихо — видно, заутреня кончилась и прихожане разошлись. Из дверей неожиданно выплыл батюшка в черной монашеской одежде, с большим серебряным крестом на груди; казаки поспешно сняли шапки — отрокам давно уж нечего было снимать. Поп трижды перекрестил всех — рука его мелко дрожала — и двинулся дальше, сурово поджав губы. Тут Андрей увидел, что за попом-монахом идут пристава с бердышами наготове.

    — Ну и ну! — с изумлением проговорил Бугор, когда необычайная процессия скрылась за колокольней. — Уж и отца Василея на молебен под караулом водят! Послал нам царь-государь воеводу!

    «Тот самый черный поп Василей, что отцу про князя Гарадейского сказывал», — вспомнил Андрей.

    Не сказать, чтоб в остроге не было ничего готового. Площадь, на которую вслед за казаками вышли отроки, вся почти была застроена. Особенно бросались в глаза два здания. На почетном месте, высоким крыльцом в сторону реки возвышалась хоромина с застекленными окнами и резными ставнями. Напротив серело длинное приземистое строение вовсе без окон.

    — Все, чо надобно! — словно в похвалу, произнес Бугор. — Воеводский двор и тюрьма. Есть и место лобно... Чо я сказывал, Ондрюшко?

    И верно, посреди площади торчал помост из свежих красновато-желтых плах. На помосте стояла коза — массивная скамья. Судя по всему, казаки с отроками попали к лобному месту как раз в ту минуту, когда им собирались пользоваться: от тюрьмы караульщики гнали десятка два сидельцев, а от воеводского двора навстречу им двигалась другая группа: палач в красной рубахе и три его помощника. Один нес кнут, другой — бумажный свиток, третий — трубу.

    — Слава богу, без топора, — вполголоса уронил кто-то из казаков.

    Площадь, по которой до этого брели редкие прохожие, вдруг заполнилась человечьей сутолокой. Не удивляйтесь: как известно, тогда ни кино, ни телевизора не было — как же можно было пропустить такое зрелище, как наказание кнутом? Широкие мужские плечи заслонили Андрею все, кроме помоста, черной скамьи на нем и палача за скамьей.

    Низко и хрипло проревела труба. Площадь затихла. Палач раскрутил свиток и уставился в него.

    — Но наказной памяти стольника государя царя великого всея Руси Михаила Федоровича воеводы Петра Петровича Головина к правежу ежедневному приводится князец иноземский Бадурского рода тойон Бойдонка Куладин сын!

    Андрей не поверил своим ушам. Бойдон? Князец Бадурского рода? Как он попал сюда раньше, чем сам Андрей? А может, есть еще один Бадурский род со своим князцом Бойдоном? В толпе произошло движение, и по скрипучим ступенькам караульщики втолкнули на лобное место Бойдона. Того самого. Крутоплечего, плешивого. Только вид у него здесь был совсем иной: сгорбился Бойдон, будто нес на спине страшную тяжесть, а там всего-то и было, что его связанные руки. Руки эти развязали, но лишь затем, чтобы снять сон, положить тойона грудью и животом на скамью и снова связать их под козой. Палач посмотрел, хорошо ли он закреплен, даже подергал за плечо вдруг сползет и, удовлетворенно отступив на шаг, снова развернул свиток.

    «Как он попал сюда, — лихорадочно думал Андреи, — сам пришел либо привели? Сам — навряд ли... Кто ж его привел? А может... может... неужто?»

    Сердце у него застучало, как никогда. Давно похоронил он в мыслях отца и стрельцов, не было им спасения. Так кто же тогда приволок сюда эту хищную рысь? Воевода, но дождавшись, послал новый десяток; Невозможно! Слишком рано!

    И велел нам, палачу острожному с приставы князца Бойдонку стольник и воевода царя-государя Петр Петрович Головин за измену царю-государю и шерти ломанье и невыплату ясаку и сговор воровской с изменником царским Бориской, прозванием Литвин, и за молчание про измену бити каждый день, опричь воскресенья, кнутом пятнадцать раз до того дня, как в сговоре воровском признается и ясак без оттяжки уплатит за четыре года.

    И вновь не поверил Андрей своим ушам. Бойдона карают не за нападение на служилых людей, а за какой-то воровской сговор с отцом?! Какой сговор?! Не было никакого сговора! Даже тогда, как Андрей попал в лапы Бойдона, как Бойдон кричал отцу: «Отдай Кусенея, и я отдам тебе сына, а не отдашь Кусенея — убью!» Какой мог быть сговор?!

    Палач наклонился к Бойдону и негромко, но отчетливо сказал:

    — Признаешься в сговоре с Бориской, прозванием Литвин?

    Он сказал это по-русски, но, видимо, для этих слов Бойдону толмач уже не требовался. Он приподнял над козой лицо и жестко бросил:

    — Суох! (Нет!)

    Палач спокойно свернул свиток, дал помощнику, взял у другого кнут:

    — Гых!

    Кнут — длинная и узкая с засохшими острыми краями полоса сыромятной кожи — засвистел, защелкал в воздухе, заскакал по черной от рубцов спине Бойдона. Брызнула кровь. Площадь считала неторопливые удары:

    — Один! Два! Три! Четыре!

    Бойдон лежал, как камень, не поворачивая головы. Только зрачки ходили туда-сюда, словно он старался запомнить всех, кто видел его позор и муки.

    — Восемь! Девять! Десять!

    И Андрей почувствовал вдруг, что то желание мести, которое вело его сквозь таежные дебри, слабеет, отходит куда-то, а на место этого чувства всплывает ненужная жалость к человеку, принесшему столько зла и отцу, и стрельцам, и ему самому, Андрею. Может, мужество Бойдона тронуло, а скорее всего, не мог Андрей равнодушно смотреть, как пытают человека.

    — Тринадцать... Четырнадцать... Пятнадцать!

    Палач швырнул кнут помощнику — тот ловко поймал за рукоять. Бойдона отвязали.

    — По наказной памяти... к правежу кнутом приводится изменник царский десятник стрелецкий Бориска, прозванием Литвин!

    Андрей пошатнулся и схватился за чье-то плечо. Отец жив! Жив! Но за что правеж? За какую измену? Работая локтями, он стал продираться к лобному месту. Боясь совсем потеряться в толпе, кулут двинулся за ним, держась за рубаху. Так протискивались они вдвоем, пока не уперлись в помост рядом со ступеньками.

    А Борис Литвин был уже на козе, раздетый до пояса. И таким же суровым, непроницаемым было лицо у него, как и у Бойдона. Он был так близко, а Андрей не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, и слова сказать не мог, будто язык распух.

    — И велено нам, палачу острожному с приставы, наказной памятью стольника и воеводы за измену царю-государю и сговор воровской с Бойдонкой, князцом иноземским, за молчанье про измену и про сговор бити каждый божий день и в воскресенье тож, кнутом пятнадцать раз, доньдеже не признается.

    Палач наклонился к уху Бориса Литвина:

    — Признаешься в измене и сговоре?

    И Борис Литвин, как Бойдон, отрезал:

    — Нет!

    Свистнул кнут, и словно не отца — обожгло самого Андрея. И Андрей взбежал на помост, волоча за собой кулута, что повис на нем, как клещ, и бросился к отцу:

    — Татку! Татку! За что они тя? Не дам бити! Не дам!

    Только Андрей и успел заметить, как дернул головой отец, как вспыхнули радостью глаза его:

    — Сынку!

    Накинулись, скрутили руки, закатили оплеуху, куда-то повели. Видят — якольский отрок не отстает. Скрутили на всякий случай руки и ему.

                                                                Глава седьмая

                                                 «НЕПРАВДА...  ВСЕ  НЕПРАВДА!»

    Много раз Андрей видел воеводу, но никогда так близко. Воевода в высоченной горлатной [Горлатные шапки — высокие, цилиндрической формы — носила знать.] шапке из черных соболей, в шелковом охабне [Охабень — верхняя легкая одежда.] со стоячим воротом и блестящими пуговицами ходил из угла в угол широкими шагами, искоса поглядывая на него, а Андрей со связанными за спиной руками стоял посреди комнаты и напряженно следил за ним. Видно было, что воевода рад, время от времени он потирал одну о другую руки с радугой перстней, но что-то ему мешало. Вдруг догадался, что и бросил приставам, ткнув пальцем в кулута:

    — Сей — пошто тут?

    — Задержан разом! — ответил один пристав, а два других угодливо кивнули головами.

    — Спровадьте в прихожую. И сами туда. С сыном Бориски-изменника буду один говорить.

    И Андрей остался один на один с воеводой. Воевода не спешил, и у Андрея было время рассмотреть его. Узкоплечий, брюхатый, чего тесноватый охабень не скрывал. Брови, бородка редкие, глазки запавшие, узкие. Ничего величественного в нем, кроме шапки, ворота и пуговиц, не было. А перед этим человеком трепетала вся Ленская землица.

    Воевода взглянул, наконец, не искоса, а в упор, и Андрей понял, почему трепетала — что-то нечеловеческое, подозрительно-волчье горело в этих слегка раскосых, татарских глазках. Взгляд глубоко впивался в душу, распространяя боль, как отравленная стрела.

    —    Ну? — нетерпеливо сказал воевода, топнув ногой.

    «Что ну?» — хотел было спросить Андрей, но язык не пошевелился.

    — Все ж не вытерпел? Не дождался отца-вора? Прибег? — понизил голос воевода почти до шепота, подступая к Андрею. Андрей качнулся назад и едва не упал: и ноги отказались слушаться!

    — Что молчишь?

    Как камешки в горсти, чокнули перстни — воевода сжал кулак и взмахнул им, но в последний момент передумал — разнял пальцы, опустил руку. И это обычное движение, в котором не было ничего сверхъестественного, вдруг успокоило Андрея. Чего, собственно говоря, вызверился на него воевода? Что Андрей плохого сделал? Может, кто-то оговорил? Тогда надо узнать, в чем его виноватят. В чем виноватят отца?

    — Сказывай, — потребовал воевода.

    — Что сказывать?

    — Где Бойдонка тя прятал, когда отец твой вид делал, то тя ищет.

    — Не прятал мя Бойдон.

    — Знач, ты прятался сам?

    — Не прятался.

    — Где ж ты был?

    — Когда где был?

    — Когда Бойдон со своим воинством сдался и тя стрельцы почали искать.

    Сдался Бойдон! Сдался! Обхитрил, обложит стрельцов, хвастался — и сдался! Как же жалко, что не дождался того Андрей! Сколько бы мук пронеслось мимо! А татка! Сколько, видно, помучился и он что единственный сын без следа пропал!

    — Не прятался я. Сбег. От Бойдона сбег. Он грозился убити мя, я сбег. А подступитися до урасы где наши сидели, нельзя было: осада. 

    — Сбег? — с насмешкой переспросил воевода. — И куды ж ты лыжи навострил?

    — В острог.

    — Как же тогда твой отец тя, в острог вертаючись, не узрел. И пошто ты токмо теперь появился, коли в марте побег? Май кончается уж!

    — Я по нашим следам в острог бегти боялся, бо по тем следам Бойдон бы мя молниею догнал. По Вилую-реке шел, оттого долго.

    — Складно баишь! — будто бы похвалил воевода. — А сейчас послушай, злоотрок, как то было на самом деле.

    Он скрестил руки в узких длинных рукавах. Говорил без задержки, не раздумывая, как давно и надежно заученное:

    — Твой отец Бориска Литвин — Ореховский Бориска давно на Литву свою погану, ворожу собрался. Да показалось мало ему государева жалованья, надумал рухлядью мягкой разжиться, прибылью державной. И подумал он, что у Бойдонки Бадурского рухляди мягкой богато, бо не платил Бойдонка ясак четыре года. И когда дошел Бориска с десятком уже до Бойдонки, сразу в юрту его не пошел с десятком всем, а костер разжег и велел стрельцам спать, а сам, — воевода запустил руку себе за ворот, пошевелил там пальцами, достал таракана, внимательно осмотрел его, бросил на пол, растоптал и плюнул, — а сам сел на коня своего и к Бойдонке поехал. И сказал Бойдонке: рухляди ты насбирал богато, а давати ее государю не надо, государево жалованье за ясак мало, я тебе большее дам потом, токмо надо сделать так, чтоб из стрельцов моих никто не догадался, бо они люди новые, и их не ведаю, и делиться с ними я не желаю. А они все люди млады и обмануть их нетрудно. А чтоб тебе перед государем оправдаться, я те грамотку составлю, вроде ты ясачному сборщику иному рухлядь свою отдал, а ты завтра ее покажешь, как со стрельцами приду. А чтоб мне вернуться сюда за рухлядью и с товаром, сына у тебя оставлю, а воеводе после скажу — отпусти, воевода, сына искать. А Бориски Литвина сына искать воевода десятка не даст: чтоб одного отпустил — и то надо просить. А приеду я будто за сыном с товаром, я тебе товар, ты рухлядь мне, и поедем с сыном на Литву. А чтоб сына оставить в роде твоем, на время, ты на нас напуском пойди и будто сына в аманаты схватишь, а потом сдашься, сын мой убегнет будто, а на самом деле будет у тебя хорониться, доньдеже я за ним не приеду. А чтоб мне воевода поверил, со мною в острог пойдешь. Воевода грамотку прочтет, что я тебе напишу, и отпустит тя. И поедем разом в угодья твои...

    Воевода поднял ладонь, повернул к свету и уставился в нее, словно на ней что-то было. Засмеялся едко:

    — Думали, глуп воевода, обхитрить его — что прусака растоптать! А я всех вижу насквозь, все на ладони моей! Глебов Матвей, первый хитрец, и тот попался! Надо ж: бунт иноземский супротив мя поднял, на мя свалить хотел, будто бы от того пошел бунт, что я у якольцев скот писать велел. Вот где хитрость иудина! А нажал я на тойонов, приятелей егоных, угостил железом жареным — раскололись, аки орех грецкий! Во всем признались! И Матвейка признается, дай время. И ты признавайся. Ты за грехи отцовы не ответчик, да на тебе и свои есть.

    — Грехи? — пробормотал Андрей. Вновь отнялись у него и руки, и ноги, и речь.

    — Грехи, отрок! Уж не грешки — грехи преступные! Пред государем! Одно спасает тя: юность. Буде признаешь злодейства свои и отцовы — покараю, да помилую. А не признаешь — кажин божий день бит будешь, аки отец, до тех пор, доньдеже сыск не кончится. А тогда уж милости не дождешься — и тя повешу.

    Воевода окинул Андрея взглядом, проверяя, дошел ли до отрока смысл его грозных слов.

    — Первый грех твой в том, что отца послушался, во дворе остался, когда стрельцы в пустую юрту вошли. Второй грех — что сидел схоронившись, когда Бойдонка сдался, а отец твой прикидывался, что тя ищет. Третий твой грех — что отсиживался в роду Бойдонки, а не побег до меня, воеводы, сказать про все.

    — Неправда! Неправда то! — закричал вдруг Андрей, с облегчением чувствуя, что оцепенение проходит.

    — Что неправда? — сдвинул редкие, как паутина, брови воевода.

    — Все неправда! От начала до конца! От первого до последнего слова!

    Так, тяжело задышал воевода, — вижу я, и ты непрочь обхитрить мя. Ну что ж, начнем сначала. Отаборились вы верстах в трех от Бойдонкиной юрты?

    — Отаборились! Бо настала ночь, а Бойдон схоронил сына. Нельзя было до него врыватися!

    — Отаборились — признаешь. Значит, не все неправда? Сие раз. Что нельзя было до Бойдонки врываться — так токмо отрок юный скажет. Ясатчик кажин ведает, что за ясаком лучше идти, когда ясачные [Ясачные — люди, которые платили ясак.] того не ждут: рухляди спрятать не поспеют. А твой отец решил до утра ждать. Доброхот каков! Хоть в святые заноси!

    Андрей промолчал. Что можно сказать человеку, который доброту считает за зло.

    — Что отец твой ночью на коне ездил — верно?

    — Ездил. На провед.

    — Что в тороках своих бумагу, перо и чернила возил — правда?

    — Возил, да Бойдонке той грамотки не писал! Не он грамотку ту писал!

    — Так и отец твой говорит, — холодно уронил воевода. — Да пошто я верить ему должон?

    — В той грамотке сказано, что руку к ней приложил Борис Ореховский. Пошто отцу было имя свое писати?

    Воевода довольно крякнул.

    — О, то не просто распутать было! Да воеводу не обманешь. А чье ж еще он имя вписати мог? Тех ясатчиков, что в иные места посланы были, чьего у Бойдонки и духу быть не могло? Тогда подлог его сразу был бы виден. А так — разбирайся, воевода. Гадай, что бы значило сие? Верь вору Бориске, что на него некий князь литовский тень навел! Ну? Сызнова правда моя?

    — Неправда! Неправда! — захлебываясь слезами, кричал Андрей. — Как отец мой без меня сговориться с Бойдоном мог, раз якольского языка не ведает? Кто ему перетолмачивал?

    Воевода с укором покивал головой — дескать, кого обманываешь, отрок?

    — Ведает отец твой вор по-якольски. Ведает! Ты ведаешь, и он тож. На то и свидетель есть. Слыхал, как, вернувшися от Бойдонки, твой отец тебе по-якольски велел, чтобы ты в юрту пустую не заходил, дался Бойдону схватить. По-якольски нарошно велел, чтоб стрельцы не уразумели.

    — Кто ж свидетель тот? Там никого не было, кто по-якольски умеет!

    — А якольский князец Кусеней?

    Перед Андреем встало плоское лицо и узкие глазки вожа, с зайцем в зубах. С тем самым зайцем, что подстрелил он, Андрей. «Кусеней... Клеветник! с ненавистью подумал он. — На Бойдона навел воеводу, на отца моего и мя извет навел! А отец его не отдал Бойдону. Даже тогда, как Бойдон грозил мя до смерти побити! Так отблагодарил. Гнида».

    — Не было беседы такой! Лжет свидетель!

    — А пошто ж я должон тебе верить, а не ему?

    — Кабы умел по-якольски отец, не просил бы он толмача у воеводы! Не взял бы мя в дорогу таку!

    Задумался воевода, но лишь на мгновенье:

    — Толмача просил со своим расчетом, чтобы тя взяти. Как иначе мог бы тя с острога вывезти? В острогу ты для него как аманат был. Не мог отец твой злодействовать, доньдеже ты в острогу. Толмача просил, бо ведал, что у меня толмача нет, что с десятком его за толмача токмо тя послати можно.

    И Андрей с отчаяньем понял: все. Чтоб ни сказал он этому сытому, самоуверенному вельможе, который не верит ни во что доброе, он на все даст свой, нелепый, но по его мысли правильный ответ. Это тебе не шаманка Делэриер и даже не Пангарада. С этим сражаться невозможно.

    А воевод добивал:

    — Как ни отбрыкивался б твой отец и ты, есть главная улика: рухляди мягкой твой отец не привез! Как и вправду Бойдонка напал да потом сдался, так с него же двойной ясак можно было содрать! А отец твои привез одного Бойдонку. А что мне Бойдонка тот без пушнины? Пошто злодей Бориска по юртам рухлядь не искал? Вся у якольцев она, как на ладони, некуда в юрте скрывать! Сие — раз. Второе — пошто, раз сын дорог ему, не искал надлежаще сына, а сразу в острог? Видишь — все сходится, и ничего опричь виселицы, Бориске Литвину не остается. А тя я отпущу, буде признаешься. Признавайся: был сговор у отца твоего с Бойдонкой?

    Он впился костлявой, но сильной рукой в плечо Андрея. Глаза его пылали, как у безумца:

    — И не думай» отрок! Отцу ты ничем не поможешь. Я уж в улус Бойдонкин десяток послал. Вернутся с рухлядью той, что Бориска не собрал, себе оставляючи, и конец! Признаешься?

    «А что мне радости жити, буде татку повесят, — подумал Андрей. — Пусть вешают разом. Пищальники не пищат!»

    — Нет,— ответил он, как отец и Бойдон.

    Воевода отскочил, словно ожегшись. Лицо его перекосилось.

    — Признаешься, — просипел он. — Эй, пристава!

                                                                 Глава восьмая

                              СТРОГ,  НО  СПРАВЕДЛИВ  НА  ТО  И  ВОЕВОДА

    Но тут за дверью, в прихожей послышался топот тяжелых шагов, громкие голоса. Кто-то просился к воеводе, а пристава не пускали, помня слова Головина, что он будет говорить с отроком один. Воевода прислушался, и довольная усмешка натопорщила его жидкие усы:

    Ага! Проверяльщики мои! Из Бойдонкина улуса вернулися. Вот тебе и амба! Пристава! Пропустите! Сам к двери кинулся, отворил. Отскочил на средину комнаты, левую руку на бедро, правую на саблю. Андрей бочком, бочком — в угол. Появилась мысль за спинами тех, кто войдет, выскользнуть из воеводской светлицы. Появилась — и исчезла: куда удерешь? Это тебе не в тайге, а воевода — не Бойдон. Да и главное: удираешь — значит, и вправду виноват, и отец твой виноват тоже, и тогда для него уж никакого спасения. И Андрей забился в угол, едва не занозив руки о шершавые лиственничные бревна.

    Служилые люди вошли шумно, стуча каблуками. Это были не казаки, обычно одетые и вооруженные как попало, а стрельцы — на всех были ферязи и сапоги, у каждого пищаль. И хотя Андрей оказался у них за спинами, он сразу с радостью увидел, что это был десяток, с которым он сам ходил к Бойдону! Здесь были и Счастка, и Трень, и Афонка, и даже Кусеней, приметив которого, Андрей сжал связанные руки в кулаки. Очевидно, воевода послал людей, уже побывавших у Бойдона, чтоб не теряли время на поиски дороги. А может, не нашлось других под рукой: ведь можно было послать и других — с Кусенеем. Второе было ближе к истине, так как среди стрельцов Андрей увидел и незнакомого — выходит, соратникам Бориса Литвина воевода полностью не доверял. Незнакомец этот, еще молодой человек, с короткой черной бородкой, стоял несколько ближе всех к воеводе. Споткнувшись о порог, в комнату вскочил яколец и пристроился к стрельцам — на него взглянули равнодушно и промолчали: это был, наверно, толмач десятка, который почему-то отстал.

    — Ну что, голова письменный [Письменный голова — тогдашний чиновник для особых поручений.] мой Василей Данилович, много ль рухляди мягкой, в Бойдоновом роде взятой, целовальнику таможенному [Таможенный целовальник — лицо, принимавшее в казну пушнину. Слово «целовальник» означает, что человек целовал крест, это значит, присягал на верность царю.] сдал? — петушиным от напряжения голосом — так хотелось ему своей правоты! — спросил воевода.

    — Соболя без хвоста и две лисицы сиводущатых! — с каким-то вызовом сказал письменный голова, низко поклонившись. Тут Андрей узнал его и прозвание вспомнил — Поярков.

    — А достальное куда девал?

    — Достального — нет! Не было! — развел руками Поярков. — Напрасно такую дорогу прошли, — с досадой добавил он.

    — Что?! У якольцев, кои ясак не платили четыре года, нет пушнины?

    — Собрал кто-то! Все родовичи Бойдонкнны в один голос сказывают, что кто-то совсем недавно сбирал с них ясак! А весною зверя они не бьют, бо зверь линяет. А шуб с плеч ты сам не велел, надежа наш, сымать, бо род откочует!

    Все это было сказано внешне почтительно, а на самом деле — с насмешкой. Воевода нахмурился.

    — Кто ж мог собрать? — пробормотал он. — Неужто Борискин сын?

    — Сын Бориса Литвина? — пожал плечами Поярков.— Кто ж подростку ясак даст государев, да еще ни за что, без жалованья, без товара? С тем Ондрейкой Литвином, воевода наш, вообще неудача вышла. Не удалось наказ исполнить твой — прости нам, нерасторопным. Ни следа, ни духу отрока того не видели и не слыхали: ни живого, ни мертвого, ни в могилу зарытого не нашли.

    — А искали ль? — визгливо крикнул воевода.

    — Искали, надежа наш! И по юртам, и загородям, и в лесах окольных! Пропал!

    — Пропадет таков! Сын вора — сам вор. Вон он!

    Стрельцы поспешно повернули головы в ту сторону, куда показывал воевода, возбужденно загудели. Не успел опомниться Андрей, как очутился посреди мужчин. Каждый выкрикивал что-то свое, что — разобрать было невозможно, так как все кричали вместе. Силач Афонка, подхватив отрока и увидев, что у него связаны руки, тут же вынул из-за голенища нож.

    — Ты что делашь? Пошто вервие полосуешь? — взвился воевода. — Ты злодея вязал? Не тебе и развязывать!

    — Не дадим избавителя нашего вязати! — рявкнул Афонка.

    — Не дадим! Не дадим, воевода! — заревели остальные.

    «Пошто он мя избавителем назвал? И пошто все за мя заступаются? Что я им такого принес?» — думал Андрей, растирая следы веревки на руках.

    — Жив! Жив! — потихоньку говорил Счастка, гладя его по голове.

    — Ты хоть разумеешь, что сделал? — кричал Трень, подогнув колени, чтобы быть с Андреем лицо в лицо.

    — Что?

    — Ты ж заставил сдатися Бойдонку! Ты избавил от смерти нас!

    — Как заставил? Я его палкой не бил.

    Стрельцы дружно захохотали.

    — Не разумеет! Слушай, Ондрюшко, что там было. Как ты сбег, спохватился Бойдон, пошарил, пошарил, а следа твоего не сыскал. И пошел сдаватися тем, кого в капкан заманил. Нам!

    — Пошто сдаватися пошел?

    — Бо боялся — до воеводы пойдешь и расскажешь! Кабы всех нас до смерти побил, тогда можно было бы на тунгусов спихнути пропажу отряда либо еще на кого. Ведати-де не ведаю, слыхати не слыхал — буде спросят. А тут свидетель выскользнул ты, значит! И выходит, отбил тя от нашего стада Бойдон на свою голову!

    — Как же тебе улепетнуть удалося? — спросил сочувственно кто-то.— Ах, молодчина!

    — Я... я и сам не памятую, — ошеломленный всем, Андрей не мог ответить. Вдруг вспомнил: — Что я твержу?! Я ж не один убегал! Мне Брат помог!

    — Брат? — удивился Трень. — Что ты, парень? Какой у тебя брат?

    — Что-то у него с мозгой неладно стало, — покачал головой другой стрелец.

    — Что ж дивитися! Сколько пережить довелось!

    — Погодите! Вы мя не так поняли. Он не брат, то я его так зову! То кулут Бойдонов! Имени у него нет, я ему тако придумал — Брат!

    — Добре придумал, — загудели стрельцы. — Коли человек от смерти спасает, он и роднее брата.

    — Ну, довольно, довольно! — разъярился воевода — может, потому, что на него никто не обращал внимания. — Будете тут, в воеводской комнате [Слово «комната» тогда заменяло еще не пришедшее в русский язык слово «кабинет».], воровского сына по макушке гладить! Эй, пристава! В железы парня!

    Все замолкли, сурово поглядывая на воеводу.

    — Надежа наш, Петр Петрович, — пробасил могучим Афонка, — ты не слышал разве, как мы сказывали: избавителя в обиду не дадим!

    — Не избавитель он, а изменник государев! Сговору батьки с Бойдоном помогал!

    — Эх, надежа наш! Ты про что толковал нам когда к Бойдону второй раз посылал? — с упреком сказал Счастка. — Да про сговор же тот. Что придем мы в Бойдонкин род, а там рухляди мягкой хватай не перехватаешь, и парень на ней сидит, отца поджидает... А что вышло? Ни пушнины, ни парня! И то не токмо мы, крест целуючи, скажем тебе, а и твой посланец, голова письменный Василей Данилович... Разве ж не правда, Василей Данилович?

    — Правда»— откликнулся Поярков и жестко поджал губы.

    — И сказати хотим мы тебе, надежа наш: не взводи на стрельцов напраслины! К служилым людям изо дня в день придираешься, а с гостьми да промышленниками вино по ночам пьешь. До того дошло что уж гости на стрельцов да казаков пясть [Пясть — рука (пятерня).] подымают. Как башлык с Бойдоном сговаривался, из нас никто не слыхал, а как он в грудь стрелы Бойдоновы принимал, видели все! И вот тебе наш сказ: ослобони Бориса Литвина!

    Настала тяжелая тишина. Из глаз воеводы, казалось, сыпались искры, но он молчал — видно, раздумывал, что делать. Можно было кликнуть из прихожей приставов, но их было только трое, а стрельцов семеро. Письменный же голова явно был не на стороне воеводы.

    Вас, читатели мои, видимо, удивляет, что обычные стрельцы так смело держатся перед воеводой. Разумеется, в тогдашней державе Российской воевода, тем более стольник, много где стоял неизмеримо выше стрельцов. Но в Ленском остроге было иначе, «здесь фактически был еще передний край освоения Дальнего Востока, и рядовой стрелец или казак, человек с оружием очень много значил. И когда они защищали своего, с ними трудно было спорить. Не раз бросали они воеводам в лицо суровые обвинения и добивались, чтоб воеводу заменили. Так было и с Головиным: через два года после описанного он вынужден был уступить свое место новому воеводе.

    — Свидетель есть у меня! — заверещал Головин. — Кусенейка, сюда!

    Кусеней, проскользнув меж стрельцами, подбежал к воеводе, льстиво заглянул в глаза. Рядом стал толмач — молодой парень с чистым белым лицом. Андрею показалось, что он глядит на князца с презрением.

    — А ну, Кусенеюшка, повтори стрельцам то, что сказывал мне! Видно, молодцы того еще не слыхали? Расскажи, как Бориска Литвин сына своего по-якольски учил государю пресветлому нашему изменять! Сказывай!

    Толмач перевел сказанное воеводой и от себя по-якольски же добавил:

    — Отрок сей и твой живот спасал, тойоне, не забывай!

    — Тебе до того како дело? — вызверился Кусеней. — Я то сказываю, что воеводе по нраву. У кого власти боле: у парнишки аль воеводы? Повторяй слова мои на языке нуччей!

    Он, очевидно, совсем забыл, что Андрей понимает его. Набрал воздуха в грудь:

    — Ночью пред тем, как на Бойдонку идти, на ночлег остановилися. Десятник дорогу проведати поехал. Долго ездил — уж заснули все. Когда вернулся, я один не спал. Десятник сына растолкал, по-нашему говорит: «Тихо! Слушай мя, сыне! Видел я тойона Бойдона, говорил с ним. Сговорилися мы от ясака рухлядь сховати. А чтобы шито-крыто было, придумали так, что он тя словит. Как в юрту войдем, не в перву, во втору, ты не входи, отстань. Словят тя — не бойся, пальцем не тронут». И еще что-то говорил, да слишком тихо, не дослышал я.

    Толмач кончил. Стрельцы, смущенные, молчали.

    — Сколько годов с Бориской разом служим, а я никогда не слыхал, чтоб он по-якольски баял, — подал голос Счастка. — Сам с якольской бабой живу, и то — мало что разумею. Не верю, ей-богу.

    — Он неправду говорит, неправду! — закричал Андрей. Сочувствие стрельцов, их защита от воеводы пробудили в нем новые силы. — Он говорит то, что воевода ему приказывает говорити. Сам сказал толмачу про то токмо что!

    — Святая правда, — подтвердил толмач.

    — У меня тож свидетель есть! — вспомнил Андрей. — Покличьте его, спросите! Он лжи не скажет!

    — Какой свидетель? — заинтересовался Поярков.

    — Отрок тот, с коим разом мы от Бойдона бегли! Там он, связан, за стеной. Пристава его караулят!

    — Приведите, — распорядился Поярков, взглянув на Головина. Воеводу душила злость от того, что ведение дела выпадает из его рук, но он не мог одернуть Пояркова. Кусеней по-дурацки, не вовремя проговорился и натворил воеводе большого вреда. Получалось так, что воевода нарочно завел сыск на башлыка, и стрельцы могли этого не простить. Отвлекая внимание их от воеводы, Поярков его выручал.

    Привели кулута, развязали руки. Хоть и болели они от веревки, хоть и связали ни за что, парень усмехался: так понравился ему Бойдон, которого били на козе. Ничего он не боялся, ничего плохого не ждал: там, где пороли Бойдона, казалось кулуту, ему горько не будет.

    — Слушай, отрок! — повернулся письменный голова к Андрею. — Стой и молчи, не вздумай подсказывать товарищу своему! Коли хоть одно слово вырвется изо рта твоего, пропадешь и ты, и отец твой, бо тебе веры не будет!

    — А буде обмолвится он, забудет что? — уныло спросил Андрей.

    — Тя спросим тож, не бойся. Уразумел?

    Андрей кивнул головой, сжался. Что спросят у Брата, что он ответит, не станет ли выдумывать лишь бы что, не напутает ли чего?

    — Кто ты таков, малый? — начал Поярков. — Отколе шел и куда?

    Стрельцы качнулись поближе к кулуту. Трень, казалось, ел его глазами, то и дело почесывая пальцем лоб, словно вспоминал.

    — Мя Бойдон в моем роду украл, — охотно ответил кулут. — Я от него с нуччей-убаем [Нучча-убай — русский старший брат.] сбег. С ним, — показал на Андрея. — Я свой род ищу. Сасыльский мой род.

    «Он назвал мя братом... Нет! Он ничего дурного не скажет!» — отлегло от сердца у Андрея.

    — Правильно! То он! Помните, братья, как Ондрюшка наш его от Бойдонки оборонил? То холоп Бойдонкин тот самый! — воскликнул Трень, едва толмач кончил переводить.

    — Он! Тот самый! Бойдонкин холоп! — загудели стрельцы. Поярков со значением взглянул на воеводу. Головин хмурился, неприятно кривя рот.

    — А пошто ты разом с ним сбег? — повел дальше расспрос письменный голова.

    — Мя Бойдон посадил убая караулить. Мне его жалко стало: он из-за меня Бойдону попался. Снегом я в него швырнул, когда нуччи в урасу заходили. Он остался, чтобы в мя швырнути, тогда его и схватили.

    Кулут остановился, подумав, не слишком ли долго говорит.

    — Ну-ну! — подбодрил его голова. — Как в полон попал твой «убай», мы теперь ведаем. Как выскользнул, тож. А ты сам пошто с ним сбег?

    — Мя Бойдон назначил со своим сыном сдохшим зарыти. Я подумал: сбегу! Тут как раз Бойдон воевати с нуччами стал. Думаю: не догонит!

    — Что скажешь, надежа наш? — обратился Поярков к воеводе.

    — Напридумано! Мой свидетель — серьезный свидетель, а сей — щенок!

    Поярков склонил голову, словно принимая к сведению замечание воеводы, и снова взялся за кулута:

    — Помнишь вечер и ночь пред тем утром, когда нуччи пришли?

    — Помню.

    — Ты был в юрте Бойдона?

    — Там.

    — Кто приходил в юрту Бойдона вечером и ночью?

    — Прибег сосед, сказал, медведя видел. Бойдон всех мужчин на него послал. Осталися Бойдон, женка его Аярик да я.

    — Боле никто не приходил?

    — Никто.

    — Может, ты крепко спал, не просыпался?

    — То Бойдон храпел до утра, аж горшок над очагом колыхался! А я всю ночь таскал дрова.

    — Ну что ж,— прекратил расспрос Поярков.— Думаю, и с вожем все ясно. Сбрехал! Не был десятник Борис Литвин у Бойдона в ту ночь!

    — Смерть изветчику! Смерть! — заревели стрельцы и бросились к Кусенею. Тот побелел и прыгнул за воеводу. Головин выставил вперед живот.

    — Спокойно, стрельцы! — властно произнес он. Стрелецкий гнев перешел с него на проводника, и Головин стал обычным Головиным. — Спокойно! С нечестным свидетелем разбиратися буду я, и верьте — как надлежит. Нам главно сейчас безвинному волю дать. Пристава! Эй, лежебоки!

    Пристава, что тишком сидели в прихожей, пока у воеводы шел горячий спор, теперь живо влетели в комнату, будто только и ждали, когда их позовут.

    — Отведите сего в тюрьму и закуйте там в железы! — грозно нахмурившись, сказал воевода и показал на Кусенея. Толмач злорадно повторил те же слова по-якольски.

    — За что? За что? — закричал проводник, падая на колени и хватая воеводу за полу охабня. — Я ведь сказывал токмо то, чего великий тойон желал! Ничего иного!

    Воевода брезгливо отнял полу и махнул рукой. Пристава схватили проводника под мышки и потащили за дверь.

    — Эй, не забудьте привести Бориску Литвина! — рявкнул им вслед Головин. — Да рук ему не вяжите!

    Все шло, как во сне, страшном и диком, но со счастливым концом. Давно ль палач с багровым, как и его рубаха, лицом хлестал отца окровавленным кнутом? Давно ль воевода самому Андрею шипел: «Признавайся! Признаешься аль нет?» И вот через минутку какую приведут отца с развязанными руками! Андрей подкрался к кулуту, благодарно пожал ему локоть и отодвинулся: позволения говорить с Братом еще не давали.

    — И все ж: где рухлядь? — вдруг сказал воевода, с недоумением глядя на всех. — Просто не может быть, чтоб у иноземцев четыре года ясака не имали, а у них пушнины не было. Коль Бориска Литвин ни при чем, так где ж тогда она?

    — Кто сбирал у Бойдона шкурки? — наклонился Поярков к кулуту. — При тебе то было?

    — Пангарада! — не задумываясь ответил кулут. — Он себя иначе называл, но то был Пангарада!

    Воевода, письменный голова и стрельцы переглянулись, пожав плечами. Никому это имя ничего не говорило. И для Андрея слова кулута были неожиданностью: ни разу кулут не сказал, что уже видел Пангараду. Может, потому, что об этом и разговора не было. Но как удалось Пангараде обдурить Бойдона, выдать себя за ясатчика Бориса Ореховского, когда окрестные якольцы знали его как Пангараду? Не тому ли благодаря, что Бойдон только-только со своим родом пришел из-за Лены?

    — А как он себя называл? Ореховским Борисом?

    — Не помню.

    — А пошто ты решил, что зовётся Пангарадой?

    — Так мы его видели после, как убегали! Сам себя называл так!

    — И богато у Пангарады шкурок?

    — Он палил их на огнище! — ответил кулут.

    — Он говорит, у него тысячи шкурок! — вставил Андрей. Не выдержал.

    — Где? Где встречали вы того Пангараду? — взвыл воевода, мотнув по-бычьи головой.

    — Там, где река Вилуй в бабушку Лену впадает, — сказал кулут.

    — Но, видно, там его уж нет, — добавил Андрей. — Люди Пангарады ставили коч, чтобы плыти на нем на Аглицкий остров!

    — На Аглицкий остров? — разъярился воевода. — А кукиш с маслом не хочет Пангарада, кто б он там ни был! Голова мой письменный Василей Данилович! Поручаю тебе поимку вора Пангарады и разом с рухлядью мягкой со всей, и, с кочем с людишками его доставку в острог!

    Андрей удивился. Сколько ни доказывали воеводе, что в роду Бойдона нет пушнины, он никак не хотел верить и подозревал в обмане и отца Андрея, и Бойдона, и стрельцов, и письменного голову, а стоило только сказать, что где-то шкурки есть, как он, не проверяя и даже не расспрашивая, отдал приказ мчаться за ними!

    — Сколько людей у Пангарады? — спросил Поярков.

    Мы видели семь. Да еще уставщиков два. Они тож сбиралися на Аглицкий остров, — припомнил Андрей.

    — А коч какой длины?

    — Локтей шестьдесят.

    Грянул дружный хохот.

    — То чьих локтей? Твоих либо, может, товарища твоего? — съязвил кто-то.

    — Правда, правда! С двумя щеглами коч. Один человек Пангарады даже сказал, что меньшего им не надобно, бо рухлядь не поместится!

    — Голова! Слышишь, голова? Буде упустишь тот коч, головой ответишь! — топнул воевода.

    — Догнати его, видать, можно, — подумав, сказал Поярков. Судно великое, людей мало. У Пангарады не на весла — на ветер расчет, на пологи [Полог — парус.]. А ветер на Лене чаще с полуночи веет. Буде возьмем коч невелик, а гребцов поболе, вряд ли Пангарада уйдет.

    — Согласен! Коч выбирай сам. Сей десяток бери и еще один поищем. Довольно тебе?

    — Довольно.

    — Без башлыка походом никуда не пойдем! Верни башлыка, воевода! — загудели стрельцы.

    — Будет, будет вам башлык! Вишь, насели! — сварливо отозвался воевода. — Да вот, ведут уже!

    Дверь со скрипом отворилась, и в комнату шагнул Борис Литвин. С двух сторон зорко следили за ним пристава. Как хотелось Андрею броситься к татке па шею, прижаться, как когда-то, щекой к твердой, шершавой его щеке! Лицо у отца было спокойным, и о муках, которые пережил он, говорила только более густая седина в усах.

    — Что ж, Бориска Литвин, — начал Головин, — строг я, но справедлив! На то и воевода. Ты мучение принял из-за Кусенейки. Оговорил он тя. Ведай: кара ему не замедлит.

    Десятник молчал. Ни одного слова благодарности не дождался справедливый Головин.

    — Дело есть до тебя, Бориска, — сказал он с досадой от того, что приходится говорить по делу с десятником именно теперь, когда обида в душе того не то что не зажила — не затянулась даже. — Объявился в устье Вилуя-реки наглый вор, Пангарадой зовется. Рухлядь сбирает по иноземцам, государев ясак грабит. Он ясак у Бойдонки взял и грамотку от тебя написал. Велю тебе, Бориска Литвин, со десятком твоим, под началом письменного головы Василея Даниловича, разом с десятком иным вора Пангараду словить и в Ленский острог доставить! С рухлядью всей!

    Десятник без звука склонил голову. Словно отняло речь.

    — Что молчишь? — не вытерпел Головин.

    — Слушаю, надежа наш, — тихо сказал десятник.

    — Просят, просят тут за тебя, — раздраженно возвысил голос воевода. — И стрельцы, и письменный голова, а я вижу — нет, недобер ты все ж человек! Нет добра в тебе настоящего! Трудно верить тебе, Бориска Литвин! Денег своих и вещей не получишь. Воротишься с рухлядью мягкой Пангарады — тогда отдам. Бо кто ведает? Может, брешете все, чтоб Бориску изо блошницы вытащить, и никакого же Пангарады нет? А? — он с подозрением оглядел стрельцов, письменного голову, Андрея, кулута, даже толмача.

    — Мне вещей и денег не треба в походе. А отдай ты мне пистолет один трехствольный. То на Пангараду оружье. Без него не взяти Пангараду.

    Воевода поколебался, почесал живот, пошел в угол, отомкнул сундук, достал пистолет и, с сожалением подавая десятнику, спросил:

    — А пошто баишь, что сие — на Пангараду?

    Десятник стиснул оружие за стволы, поднял к глазам воеводы рукоять пистолета:

    — Читай литеры серебряные.

    И Головин вслух прочел:

    — «Княз Ксаверий с Гарады».

                                                                  Глава девятая

                                                                      ПОХОД

    Много разного было еще в тот долгий день...

    Как выходили от воеводы, отец крепко держал Андрея за руку, а кулут трусил за ними. Вдруг навстречу шагнул здоровенный рыжий казак:

    — Гляньте, робята! То ж наш Ондрюшка! А я думаю, ради кого до воеводы нас не пущают! Опередил нас!

    Потом он заглянул в глаза Борису Литвину и дружески похлопал его по плечу. Андрей оглянулся — в прихожей стояли казаки Бугра и улыбались...

    А как выходили из съезжей [Съезжая изба — главное государственное помещение в остроге с кабинетом воеводы.], тут уже кулут впереди трусил — освоился. А к съезжей потихоньку направлялось несколько якольцев. Очевидно, прибыли они в острог впервые и только что, так как пугливо озирался вокруг даже тот, что топал впереди и был лучше одет. Вдруг они дернулись, остановились и стали показывать друг другу на кулута:

    — А-ва-ва-ва! — забубнил с ужасом передний, не сводя глаз с отрока, недоуменно глядевшего на них.

    — Мертвец... Мертвец встал! — заголосили якольцы и бросились прочь, вздымая пыль и наступая друг другу на пятки. Через мгновение они исчезли за тюрьмой.

    — Что с ними? — не понимая, спросил Борис Литвин.

    — То... — догадался Андрей, — то, видно, родники Брата! Они приняли его за умершего близнеца! Ну, припустили!

    И он захохотал. А кулут нежданно свесил голову и заплакал.

    — Ты что?! — подскочил к кулуту Андрей. — Не плачь! Не ведают, оттого боятся! Главное — тут они! Мы их сейчас догоним, расскажем!

    Но кулут не унимался. Впервые видел Андрей на его щеках настоящие, без притворства слезы: любые беды и опасности встречал Брат с ухмылкой на губах. А тут и ростом еще меньше стал.

    — Не примут мя! Никогда не примут! — прорвалось сквозь рыдания кулута. — От Бойдона не оборонили малого и теперя за мертвяка почитают! Дрянь люди! Дрянь!

    — Об чем плачет, сынку? — тихо спросил Борис Литвин.

    Андрей рассказал историю друга.

    — Ничего, хлопче, — опустил десятник ладонь на плечо кулута. — Твое несчастье — полнесчастья. Найдем твоих — сам скажу, что тя у Бойдона видел, и не мертвого, а живого. Да иные стрельцы скажут. Ты радуйся, что они тут, что в тайге свой род искатя не треба!

    Андрей поспешно переводил слова отца. Кулут приободрился, повеселел. Но сколько ни ходили по острогу, сколько ни расспрашивали разных людей — родники кулута как сквозь землю провалились. Можно было подумать, что они вообще сбежали из острога.

    — Ничего не поделаешь, — сдался наконец десятник. — Поищем после похода. Токмо будут ли они тогда?

    Около полудня Борис Литвин и отроки вышли к лобному месту как раз в ту минуту, когда пороли Кусенея. Перед карой палач зачитал наказную память, в которой перечислялись злодейства вожа — среди них был и поклеп на служилого человека Бориску Литвина, и обман воеводы. Кусеней держался совсем не так, как Борис Литвин и Бойдон: просил пощады, хватал за сапоги палача и визжал под кнутом.

    Андрей взглянул на отца. На хмуром лице того, кто еще утром из-за вожа стискивал зубы под страшным кнутом, не было ни радости, ни удовлетворения. Горькую думу думал Борис Литвин, пока с кровавым хлюпаньем опускался кнут и выл неблагодарный никчемный человечек.

    — Татку, а с Бойдоком что будет теперя? — спросил Андрей. — Неужто и дале бяти будут?

    — Что его бити дале? Чего от него битьем добьешься? Теперя его воевода в избу для аманатов переведет да прикармливати учнет, чтоб род его ясак полнее платил. А что ради глупости Бойдона сего все мы сгинути могли — на то воеводе начхати.

    — А правда, татку, рассказывают, — понизил голос Андрей, — что Василей Данилович в летошнем годе триста якольцев сжег?

    — Может, и не триста, да сжег с острожком ихним. Да и сдавалися уж, а он все одно сжег. И с жонками, и детишками.

    — Пошто?

    — Чтобы бунт замирить. Как он сжег острожек тот, сразу бунт кончился.

    — Так ты думаешь, он правильно сделал?

    — Нет, сынку. Добрый человек так не сделает.

    — А я думал, он добрый. Ведь он за меня и тебя: заступился.

    За меня и тебя пищальники заступилися, а Василей Данилович токмо с ними пошел, супротив воеводы, бо воевода всем уже поперек горла. В любую минуту беды от него жди. Глебов-то в блошнице сидит... Так и Василей Данилович угодить может. Да, наверно, летошнего простить воеводе не может. Острог-то якольский по веленью Петра Петровича сжег, а теперь, должно быть, совесть мучит.

    ...Весь день шли сборы. Выбрали коч, придирчиво осмотрели, проверили каждое весло, заменили веревки, соединявшие верх мачты с бортами. Получили дорожный припас — порох и хлеб да немного мяса. Скупой воевода считал, что, плывя по реке, можно кормиться и рыбой.

    Под вечер отплыли. В коч погрузились два десятка — стрелецкий Бориса Литвина и казацкий Бугра, голова письменный Поярков и два наших отрока. Головин приказал взять их тоном, не терпящим возражений. И хотя очень страшно было Борису Литвину, что вновь подставляет сына, уже не под стрелы — под пули, да что он мог поделать? Впрочем, в приказе воеводы был смысл: Пангарада мог еще и не покинуть своего логова, а где оно — кроме отроков, никто не мог показать.

    Коч никто не провожал, кроме маленькой, темнолицей яколки — Счасткиной жены. За подол ее цеплялись две такие же смуглые, но с широкими серыми глазами девочки; третьего, мальчика, женщина держала на руках.

    — Иди, Лушка, иди! — говорил Счастка с сердитой лаской. — Я же сказывал: дни через два ворочусь!

    Но Луша стояла, не сводя грустного взгляда с мужа.

    — Что, не может без тебя? — посмеивались в коче. — Видно, крепко любит!

    — Может, и так, — не поддержал шуток Счастка. — Да не с того глаза на мокром месте: детей кормити нечем.

    Андрей обрадовался, что вместе с ними воевода послал уже знакомого Бугра с его десятком.

    — Чем, дяденька, пожаловал Петр Петрович за зимовье Верхоленско? — с любопытством спросил он.

    — Новой службою, малец! — засмеялся Бугор. — Говорит, сполните ее — сразу за две получите. Вишь как: не поспели со струга слезти, а вновь на воде.

    — И с нами тож, — откликнулся Поярков. — Утром с-над Вилуя пришли, а вечером — до Вилуйского устья.

    — У воеводы службы не кончаются! — покривил губы Бугор.

    — Новая служба моя известна уж. Буде с этой ворочуся, сразу в поход: Алданом-рекой да Учуром-рекой на Омур-реку. А на тот на Омур никто не ходил, и можно ль туда дойти — никто не ведает.

    Действительно, в то же лето Василий Поярков с отрядом отправился на Амур. А достигнув Амура, поплыл к устью, вышел в Охотское море, пересек его и вернулся в Ленский острог... на лыжах. На этот поход у Пояркова пошло три года. Все было в нем: и холод, и голод, и распри между письменным головой и казаками, челобитные на Пояркова со страшными обвинениями вроде того, что заставлял служилых есть человечину... Но главное было сделано путь из Якутии к Охотскому морю проторен...

    Гребли беспрерывно, на перемену. Десять весел ходко подгоняли тяжелое судно, перегруженное людьми и железом. Грести приходилось и Андрею. Чтобы коч не рыскал из-за того, что один гребец работает слабее остальных, на пару ему на другой борт сажали кулута. Как ни странно, тот быстро приспособился к веслу и вообще освоился в коче. Может, потому, что коч все-таки был побольше, выше струга, и его борта были дальше от воды.

    Весла длинные, тяжелые в руках отроков то порой сами собой погружались глубже, чем надо, то чиркали по поверхности. Но восемь других вздымались слаженно, могуче, и ошибки те не мешали кочу.

    Поздним утром прошли мимо старого Ленского острога. От башни не осталось и бревен в воде; жилые дома и церковь были залиты до окон, а низкие амбары для хлеба и пушнины — по крыши. Глядя на свое бывшее пристанище, перекрестились стрельцы и казаки.

    За первые сутки вышли на берег только один раз, чтобы подкрепиться горячим. На ходу ели хлеб с подсохшим мясом, пили воду из-за борта. Гребцам в глаза било слепящее солнце, потому менялись часто. Так приятно было, передав наконец весло, повернуться к солнцу спиной! Рубка на коче была, но такая маленькая, что в ней было еще жарче, чем на открытом воздухе. Ветер не веял ни с севера, ни с юга. С берегов, заваленных льдинами, тянуло прохладой, но середины широченной реки она почти не достигала.

    На другой день утром остановились, чтоб наловить рыбы. Спустили лодку, завели невод. С первой же тони взяли два ведра изрядных сигов. Сготовили ухи, забыв посолить, обжигаясь, похлебали второпях и погнали коч дальше.

    Для Бориса Литвина с его десятком, для письменного головы догнать Пангараду, отбить награбленную им пушнину означало избежать гнева воеводы, доказать свою честность и правоту. Казацкому десятку на этот раз не угрожало ничто, кроме пуль Пангарады. Но, сочувствуя товарищам по оружию, люди Бугра гребли так же заядло, как и стрельцы.

    Плеск весел и крики чаек, что летели беспорядочной стаей за кочем в надежде чем-нибудь поживиться, не мешали беседам, спорам о том и о сем, воспоминаниям. Прежде всего до мелочей расспросили отроков об их приключениях, о Пангараде и его челядниках. Выслушав сына, а потом кулута, как выглядит Пангарада, Борис Литвин мрачно сказал:

    — Князь Гарадейский! Я сразу подумал, что он тут, когда Бойдон показал грамотку, подписану имем моим. Боле ворогов у меня вовеки не было. Да еще — помните ли? — подкова! С Литвы подкова, зимня, что на дороге поднял Андрей! Да еще кунтуш!

    — Кто таков Гарадейский тот? Отколе? — заинтересовался Бугор. Борис Литвин в нескольких словах пересказал то, что уже известно читателю.

    — Что ж ты, старый, сказывал, что тот пан назад в Литву поехал? — спросил Трень.

    — Так самому мне сказали! Может, прикинулся, что поехал, а сам остался. Может, и поехал, да воротился.

    — Пошто?

    — Легкого хлеба, видать, захотел, а вернее говоря — золота легкого. Видит, что рухлядь мягкая много где еще по краю Ленскому без присмотра лежит и бегает. А в Литве, да и не столько в Литве — у нас своя пушнина есть, бобры хотя бы — дале: в Польше, Пруссии, на острове Аглицком — на вес золота соболи те. Вот и вознамерился озолотитися. Где обманом, где за товар, где разбоем — так и сбирал пушнину, а теперь вывозит. Он таков, на то ловок, мне ль не ведати его...

    Потом по просьбе Бугра была рассказана вся история похода «на Бойдона». С жарким вниманием Андрей слушал о том, чего сам не видел, что было уже после того, как они с кулутом сбежали.

    — Ну вот, сидим мы в той урасе-кулеме [Кулема — ловушка на соболя.], — повествовал Борис Литвин, — от холода дрожим-коченеем, а дровишки в двух шагах, да попробуй — возьми! Из-за каждого древа лук на те дрова направлен. Терпели-терпели, да приперло. Решили шуб не щадити. На троих по две шубы натянули — на Треньку, Ивашку да Счастку вот, а остальные как пошли по деревам с пищалей бити! Так, не целясь, пугали токмо. Положили ворогов на снег, а наши тем временем по две охапки приволокли. Разожгли огонь, обогрелися трошки — тут утро. А я думаю: делати что? Можно, ведомо, прорватися, да как прорватися, ни своего, ни чужого не загубивши? Своего — жалость берет, а чужого тож не годится, бо хлопец мой в руках у Бойдона... Сидим-сидим, сами не выходим, и на нас напуском не идут... Да молчат, не кричат ничего нам. День просидели да ночь еще. Поднялося солнышко — прет Бойдон. «Сдавайся, Борис Орехов!» —орет, да неуверенно как-то. Да как учнет по-своему чесати — может, грозит, может, упрашивает — не разумею, разумею одно — нет при нем толмача, Андрея, значит! Страшно стало: может, убили? — и радостно: может, сбег? Кричу: «Приведи зараз же сына, бо говорити иначе с тобою буду токмо свинцом!» Теперь он не разумеет. Ну, у нас в урасе два ведца были: вож и Счастка. Один два слова русских ведает, другой якольских два. Вбил так-сяк Счастка вожу в голову, что башлык хочет сказати, а вож сказал Счастке, как по-якольски то сказати. А вожу самому немочно было говорити с Бойдоном, бо ворог Бойдонов. И вот Счастка кричит по-якольски: «Приведи зараз же нашего хлопца, а не приведешь — с урасы выйдем и всех с пищалей побьем». Думал, думал Бойдон и — вдруг: «Сдаюся!» И без лука-пальмы сам до урасы...

    — Чо ж так скоро сдался? — спросил Бугор.

    — Мы после уразумели то, как сами Андрей искали. Никаких следов! Надо ж так ухитритися! Поискал Бойдон день и решил, что до нас в урасу прокрался хлопец. Ну, для него то еще ничего, все равно ж уничтожить может всех нас. Да забоялся, напуску нашего ждати стал. А мы не напускаемся. Стал кричати, чтоб мы сдавалися, а мы в ответ по-русски — нет, выходит, и у нас толмача. Видит — уже не догонит хлопца, времени потерял много. Ну и сдался.

    — А у тебя на душе чо было тогда?

    — А ты чадо свое в тайгу отведи. Кинь без пищали, без лука... Кинь на ночь, утром приди за ним, а не найдешь — тогда почуешь то ж... Делати что? Куда сначала: сына искати либо в острог? Токмо что там думати было: Бойдона за аманата взяли, нельзя с таким аманатом блуждати — сбежит либо отобьют. Да еще надежда была: может, Андрей в острог побег по стежке, что мы протоптали?.. Приехали в Ленский вдвое скорей, чем с него до Бойдона, нет — Андрея не догоняли... Тут воевода мя в блошницу. Навыдумывал такого, что и во сне не приснится...

    — А в тюрьме, старый, жити можно? — боязливо поинтересовался молодой стрелец.

    — Жити? с горечью усмехнулся Борис Литвин. Не дай бог никому живота такого. Теснота — человек на человеке, а стены мокры, и ни окон, ни щелки... А кормити ничем не кормят, водят в кандалах по острожку, просим людей; что кинут тебе — в тюрьму несешь, с соседями делишься. Как подумаю, что и в той беде моей пан Гарадейский виною!..

    Так шли жаркие дни и белые щемящие ночи — в труде и дружеских беседах.

    На третий день письменный голова, что был начальником похода, сказал Андрею и кулуту не грести, а внимательно глядеть на берег:

    — Скоро устье Вилуя. Шире глаза, други! Не пропустите логово Пангарады!

    Низкий левый берег был весь залит синей холодной водой. Давно под ней не осталось следов, что оставили здесь отроки. Зеленел тальник, затопленный до верхушек. Все было совсем не таким, как видели они тогда. И все ж покатый сосновый мыс, клином врезавшийся в тальник, они узнали оба. С высоты паводка он уже не казался таким внушительным: кое-где через него даже переливалась вода. И все-таки отроки узнали его, такой он был здесь один.

    Подозрительных звуков не слышалось, дымом не пахло. Послали лодку с пятью служилыми проведать. Те нашли три обрушенные землянки и возле них с десяток убитых лошадей. Пангарада уничтожил то, чего не мог взять с собой и что могло пригодиться кому-то другому.

    Вскоре после этого коч заметно замедлил ход. Гребли, как раньше, а кусты навстречу перестали спешить. Затем тальник вообще исчез и слева, и справа. Вокруг простиралось бесконечное, неизмеримое море. Впереди вдали сияла ослепительно белая полоса.

    — То льды,— сказал Бугор.— Затор, робята!

    Поярков с досадой хрустнул пальцами. Жди теперь, когда разогреет, размоет чудовищную плотину, что сама на себя нагромоздила река-богатырь! А Пангарада, наверно, успел сплыть до того, как в этом месте сбило лед. Гребцы подняли весла, ожидая решения башлыков. Один кормщик слегка ворочал правилом, чтоб коч не поворачивало поперек течения.

    — Вижу коч! — радостно крикнул Андрей.

                                                             Глава десятая

                                                  ЛЕТНИЙ ЛЕД НЕ ДЕРЖИТ

    Больше половины мужчин вскочили на ноги, отчего небольшое судно покачнулось. Каждый приставил ладонь к глазам.

    —То Пангарады коч! — выкрикивал Андрей.— Великий коч! Видите, две щеглы!

    Вишь ты, как важен! Под двумя пологами хотел идти! — язвительно проговорил Бугор. — А вышло так, что и одного не поднял.

    — За-аряжай! — отдал приказ Поярков.

    Загремело железо — из рубки доставали оружие.

   Пищалей было по две на стрельца и казака. На веслах голова оставил шестерых; таким образом, на каждого стрелка пришлось по три ружья. Набивали их тщательно, не спеша: Пангарада был еще далеко.

    Борис Литвин, кроме трех пищалей, заряжал, еще и три ствола пистолета, с тоской поглядывая на отроков. Всю дорогу он надеялся, что перед боем можно будет высадить их на берег, и вот — ни берегов, ни островов, а враг рядом и, разумеется, не безоружный.

    — Отроки, в рубку. И не вставати там! — сказал Поярков.

    Андрей схватил кулута за руку и потянул за собой. В рубке было тесно, пахло смолой и порохом. Под самым потолком со всех четырех сторон были прорублены небольшие, вроде бойниц, окошки — такие легко заткнуть в непогоду. Андрей подкатил к стене чурбак, встал на него, поднялся на цыпочки — только тогда дотянулся до окошка глазами.

    — Что там видишь? — спросил снизу кулут.

    — Токмо воду, — ответил Андрей. Тут же смекнул, не в то окошко смотрит. Соскочил, переволок чурбак, выглянул снова. Двухмачтовый коч приближался. Он упирался бортом в затор, куда его принесло течением. Не то чтобы коч не мог освободиться: очевидно, у тех, кто плыл на нем, и не было желания бороться с рекой. Все равно обойти ледяной хребет было невозможно.

    Сначала на палубе коча не было видно никого. Потом появился человек, потянулся, оглянулся вокруг и вдруг исчез. Тут же один за другим наверх вынырнуло где-то с десяток. Размахивая руками, они показывали туда, откуда приближался коч наших знакомых. У некоторых были пищали.

    Андрей бросил взгляд вниз — служилые люди стояли по бортам, держа наготове оружие. На носу в оловянной тарелке тлел трут, от которого мог зажечь свой фитиль каждый стрелок.

    — Вверх... Пли! — отдал приказ Поярков. Гром пятнадцати одновременных выстрелов потряс воздух Этот залп был сделан для того, чтоб на коче Пангарады поняли: на них идет большой отряд и шутить не будет.

    — Сдавайтесь! — изо всей мочи крикнул голова — расстояние все же было еще изрядным. На двухмачтовике тоже подняли пищали, и не в небо, а целясь по-настоящему. Холодок пробежал по спине Андрея. Захотелось сесть, спрятаться, уткнуть голову в угол рубки. Но тут на палубу двухмачтовика вышел высокий — на голову выше других человек в блестящей одежде, похлопал одного-другого по плечу, и пищали опустились.

    «Пангарада сказал им не стреляти, — понял Андрей. — Значит, сдается? Вот трус! У него в бортах бойницы, мог бы остреливатися долго, а он сдается», вместе с облегчением от того, что боя не будет, Андрей почувствовал и разочарование.

    Сильно удивились и взрослые, немало разного видевшие в жизни. Пангарада, который сдается без единого выстрела, как-то не вязался с тем, что о нем было уже известно.

    — Мягку рухлядь потерял? Нечего обороняти? — высказал догадку Поярков.

    — Человеку всегда есть что обороняти: живот свой, — не согласился Бугор.

    — Может, зелье кончается, либо подмокло, — хмуро сказал Борис Литвин. Он с ненавистью всматривался в своего врага, что рос и рос. Пангарада опирался на пищаль, отставив ногу. Весь его вид говорил о том, что он ничегошеньки не боится.

    Борт ударился о борт, на коч Пангарады полетели кошки, Через минуту оба судна были намертво связаны. Коч Пангарады оказался чуть не вдвое выше воеводского. Но Андрею в его окошко хорошо было видно и слышно все, что происходило на палубе кача Пангарады.

    — Оружье на помост! — крикнул Поярков, вскакивая на взятое судно. Вслед за ним, перекрестившись, ринулись служилые люди, рассыпались по чужой палубе. Бесцеремонно подталкивая, согнали к Пангараде его челядь.

    — Оружье на помост! — властно повторил голова. Пангарада, пожав плечами, опустил на палубу пищаль. Бугор, изловчившись, выхватил у него из-за пояса пистолет и сунул себе в карман.

    — Вы чего, православные? — криво усмехаясь, прорычал Пангарада. — Налетели, как татарва! Что треба вам?

    — Воеводы ленского голова письменный Поярков Василей, показал на себя Поярков. — Со товарищи, — обвел рукой своих. — Воеводский дозор. Требуем ответа: кто таковы, куда плывете и с каким грузом?

    — Воеводы ленского? — Пангарада прищурил насмешливо глаз. — Никогда про воеводу такового не слыхал.

    — Три года как наш воевода с острога Ленского правит. Три года!

    — А в Мангазее про то ничего неведомо.

    — С Мангазеи, значит? Чем докажете?

    — Воеводской наказной памятью, голова. С собственною воеводы ж печатью. Зыгмунте! Достань наказ с самшитовой шкатулки!

    Носатый челядник, памятный Андрею, бросился к спуску в трюм, Трень — за ним. Вернулись вместе. Носатый с поклоном подал пану свиток с висячей печатью, а Трень потихоньку шепнул на ухо Пояркову:

    — Нет пушнины.

    — Вот те раз! — вполголоса воскликнул Поярков.

    Пангарада развернул свиток, отставил на вытянутую руку, полюбовался и уж после этого дал Пояркову:

    — Читай, голова!

    — «Наказная память воеводы мангазейского Никиты Михайловича Борятинского сыну боярскому Гарадейскому Пса веры...»

    Ксаверий! Прошу не путати! — нахмурился Пангарада.

    — Здесь написано: «Пса веры».

    — В самом деле? Ну, тем лучше. Лишний довод, что не я писал,— настороженно захохотал Пангарада.

   —     Пса веры, — со смаком повторил Поярков. — Наказывается тебе, сынчишко боярский Гарадейский Пса веры, пройти с Енисея-реки на Тунгуску-реку, а там волоком на Вилуй-реку, а с Вилуя-реки на Лену-реку. И надлежит тебе на Лене-реке сделати коч морской со две щеглы, и пройти по Лене-реке до моря Студеного и морем Студеным вернутися в Мангазею. И главный тебе наказ — путь морской проведати, и повсюду проведывати истинно, иноземцев расспрашивати пристрастно, иноземцы какие по Вилую-реке, и по Лене-реке, и по речкам сторонним и по озерам живут, и сидячие либо кочевые, и который у них бой — огняной либо лучной...

    Поярков сжал губы и дочитал до конца молча.

    — Ну, доволен ли голова? — ехидно спросил Пангарада, беря назад свиток. — В порядке ль печать мангазейска? Может, что-то не понял голова?

    — Одного я не пойму, — жестко сказал Поярков. — Где ты мягку рухлядь прячешь? А?

    — Обижаешь нас, голова ленский. Нас за рухлядью не посылали, я — проведчик путей неведомых.

    — Добро б так! Да на тя, сыне боярский, челобитна воеводе моему подана. Сказано в челобитной той, что ясак государев обманно себе сбирал.

    Пангарада вздрогнул, но это было обвинение, которое время от времени предъявлялось тогда чуть не каждому служилому человеку в Сибири — частенько без всяких доводов, от подозрительности, и князь быстро овладел собой:

    — Извет... Извет! Чем засвидетельствовано то?

    — Грамотка есть. Тобою тойону Бойдону дадена. Писано в грамотке той, что ясак ты взял у него за четыре года.

    — Брехня! Зрети не зрел никакого Бойдона!

    — Что ж, поглядим в острогу, зрел ли тя Бойдон.

    — Ты шуткуешь, голова? Хочешь, чтоб я вместо моря Студеного в твой острог плыл? Чтоб я год из-за извета какого-то потерял?

    — Есть еще челобитна на тя. Будто ты на Вилуе- реке человека промышленного, Омелькой звали, за рухлядь до смерти убил.

    — Наговор! Наговор! — крикнул Пангарада, меняясь лицом. — Нет никоторого Омельки! И не было!

    — Есть и третья челобитна на тя, — сурово продолжал Поярков. — Что на Вилуе-реке женщину христианску, жену служилого человека до смерти убил, а его и сына его в зимовье стрелецком огнем спалил.

    — Поклеп! Поклеп! — топнул Пангарада ногой. Глаза его бегали, перескакивали с одного служилого человека на другого, ища своих, но тех, безоружных, казаки и стрельцы отжали от пана. — Кто видел то? Свидетели где? Напрасно задерживаешь, голова! За то ответ и ты, и воевода твой держати будете пред государем!

    — Есть свидетели, княже. На все злодейства твои есть свидетели. И они тут, — негромко сказал Борис Литвин, выходя из задних рядов к Пангараде.

    — Кто то? Кто? — сделал шаг назад Пангарада. — Борис Ореховский? Ты?

    — Я, княже. Бывает, что и мертвые встают.

    Черные усы Пангарады стали еще чернее — так побелело лицо князя. Но он овладел собой.

    — Что ты жив — чему удивлятися тут? Ты еще не стар. Что ты тут — тож удивлятися не буду, бо и сам тут. Но что удивляет мя — свидетели, про которых ты говорил. Может, сам супроть мя свидетельствовать станешь — в чем же?

    — В том, княже, что убил ты без вины до смерти Янину, жену мою. Пред Христом-богом говорю правду — токмо правду.

    — Ты не свидетель! Ты, хам, быдло! Супроть князя без доводов свидетельствуешь...

    Борис Литвин достал из-за пояса трехствольный пистолет:

    — Глянь, княже. Чьи сии черны дула? Я нашел их возле убитой Янины.

    Пангарада потянулся к заряженному пистолету, словно посмотреть, но Борис Литвин вовремя понял его замысел, шагнул назад и поднял оружие. Пангарада бросил звериный взгляд на всех, кто стоял вокруг, растолкал тех, что стояли меж ним и бортом, схватился за борт и прыгнул на лед. Тяжелые брызги из-под сапог ударили по обшивке.

    Служилые люди бросились на край судна. Пангарада в белом куяхе, сиявшем под солнцем, прыгал по белым парящим льдинам. Лед был плотно сбит течением и даже не прогибался.

    — Стреляй... Стреляй! — крикнул Борису Литвину Бугор. Но десятник медленно опустил оружие.

    — Не могу человека стреляти, когда и так со смертью в обнимку скачет, — глухо сказал он.

    Трень поспешно высек огонь и стал наводить пищаль. Борис Литвин положил руку на плечо стрельца:

    — Не стреляй. Хай бог решает, жити ему либо нет.

    Прошло еще несколько минут, и стало ясно, что Пангарада для пуль недостижим. Видно, понял это и он: побежал медленней. Миновал гряду торосов, вышел на ровное ледяное поле. Далеко простиралось оно, аж до высокого берега. Оглянулся, поднял кулак, потряс им — и в тот же миг провалился. Вскрик облегчения и ужаса, вырвавшийся из груди у всех, пролетел по обоим кочам.

    Борис Литвин подошел к краю, посмотрел на пистолет и, широко размахнувшись, швырнул его в промоину. Преступное оружие черной кривою рыбой пошло на дно.

    — Пошто? — жалея вещь, крикнул Бугор.

    — Боле он не надобен.

    — Продал бы кому... Така игрушка! Заработал бы бочку денег... Эх ты!

    — Нельзя, чтоб игрушка така по свету ходила. Не для добра она.

    — Вы, — повернулся Поярков к людям Пангарады, — живо вниз и сидети там, доньдеже до воеводы не дойдем! Будет сам разбираться с вами. Да и с нами, видно, — добавил он тише, — бо что с того, что Пангараду словили да утопили? Рухляди ж нет! Без рухляди воевода ни одному нашему слову не поверит.

    Он заходил по палубе, раздумывая:

    — Что делати будем, други? Как два коча сразу вести?

    — Тот до кормы сего привяжем, на сей перейдем все да веслами помалу. А ветер с севера подует — пологи поднимем, — беззаботно бросил Бугор.

    — Так тому и быти. Что ж. Перевязывайте наш да камень подымайте.

    Вот когда и Андрей с кулутом взошли на коч Пингарады. Тут было просторно, хоть хоровод води.

    Воеводский коч привязали носом к корме двухмачтовика и взялись за веревку, что с носа коча Пангарады шла под лед.

    — Что-то не тянется! — крикнули те, что выбирали ее.

    Подошли помощники. За веревку взялись пять пар рук. Непонятно тяжелый камень подавался слабо. Только когда коч отошел от льдины, из-под нее выскочило вдруг что-то огромное и закачалось на воде.

    — То пушнина! Пушнина! — заорал Трень.

    Это был гигантский кожаный мешок, привязанный к камню-якорю. Очевидно, его зажало льдом, потому и не давался. Пангарада рассчитал тонко — никому из служилых людей и в голову не пришло, что пушнину можно спрятать под водой. Именно на случай встречи с воеводскими людьми и придумал Пангарада по Лене везти пушнину на палубе, а как покажется чужое судно, сразу на привязи бросать в воду. Только в море собирался он перегрузить ее, наконец, вниз.

    Когда шкурки высыпали на палубу, то оказалось, что они даже не отсырели.

     Казаки и стрельцы обступили возбужденно добычу. Сороки считали и пересчитывали, потом развязали их и считали каждую шкурку отдельно. Курган пушнины расплылся, растекся от борта до борта. Люди хватали то одну, то другую шкурку, восхищаясь, дули на мех, а некоторые с презрительной усмешкой швыряли назад.

    Вся эта так называемая мягкая рухлядь принадлежала не им и не могла принадлежать. Уже Поярков выбирал момент для приказа собрать шкурки. Да не спешил он портить миг удачи тем людям, что добыли его не для себя, а для воеводы, для далекого царя, которого собственными глазами никто из них и не видел.

    А Андрею подумалось вдруг, что эти тысячи черных, серебристых, рыжих, красных шкурок — это же тысячи загубленных зверьков, загубленных за их красоту.

    И Андрей вместе с кулутом, вцепившимся в его рукав, отступил за рубку, чтобы там в покое пережить гибель тысяч лесных существ. Вдруг на голову ему опустилась тяжелая добрая рука. Отец.

    — И мне, сынку, обрыдло, — тихо сказал Борис Литвин. — Все обрыдло: гнев воеводский и милость его, кровь и заработки. Ведаешь, что я надумал? Давай вертатися на Белую Русь. Хоть и там не мед, да родной угол. Ворог наш на дне теперь, дорога открыта. Ну что, сынку?

    Андрей не раздумывая кивнул.

    — Ударим челом голове, людям служилым... Отпустят нас! А воеводе поведают: убил Бориску Литвина с сыном Пангарада. Жалети Петр Петрович не будет, рухлядь ему утешенье. Да еще добришко наше, что отобрал, в тюрьму сажаючи. А нам того добришка не треба. Нам бы воля вольная да здоровье, да родной угол, а боле — ничего. Лодку возьмем с коча Пангарады, тут их две — не подумает воевода, что не хватает. И пойдем себе по Вилую-реке, вверх до Тунгусского волока... Могилке мамки твоей поклонимся...

    — Деда Омельку схороним, — сказал Андрей. На душе у него стало легко.

    — Схороним Омельку.

    — А как же Брат? С ним что будет?

    — У него, сынку, своя судьба, своя землица.

    — Род его не примет, татку! Что ж ему, в холопы? Татку, возьмем его с собой!

    Борис Литвин посмотрел на кулута, ловившего каждое слово, словно понимал, какая идет беседа. Подумал.

    — А ты его спытай, — сказал наконец. — Захотит ли?

*

    По неуютной ленской реке Вилую навстречу теченью и ветру идут три человека: один зрелый и двое юных. Тянут свою лодку. По песку идут и камням, по траве и граниту, обутые и босиком. Изредка, на тихой воде, в лодку садятся, гребут; бывает и так, что на берег ее поднимают и несут на себе, обходя пороги. Изредка идут в жару, часто — в холод. Днем их солнце греет, ночью — огонь. Шумит над ними тайга дремучая, комары гудят и гудят. А река Вилуй то спит, как человек, подложив валун под голову, то сдержанно булькает на перекатах, то гремит и бешено плюется в скалы желтой пеной. Тянут трое грубую лодку свою с дорожным припасом. Отходят в сторону волк и медведь, долгий век пророчит кукушка...

Идут герои былины нашей триста сорок лет назад. А мне кажется, это было вчера.

    1982

    Перевёл с белорусского автор