ЎЎЎ 3. Грапікапса Прыпяць. Якуцкі манастыровец Марка Брагінскі. Ч. 3. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА. В истории политической ссылки Якутская обл. играла выдающуюся роль; царским правительством она издавна считалась наиболее подходящим местом для «обезвреживания» врагов самодержавия. География, положение и природные условия области: безбрежная снежная равнина, 7 - 8-месячная суровая зима, беспрерывная двухмесячная ночь в северной части, чуждое по нравам и языку население создавали для ссыльных тяжелую обстановку полного одиночества. Газеты и почта из Москвы доходили до Якутска в лучшем случае на 25 - 30-й день, а в Средне-Колымск почта доставлялась не более как 2-3 раза в год; во время весенней распутицы связь с Россией прерывалась совершенно на два и более месяцев. До 1878 в Якутский край ссылали только наиболее важных политических «преступников» (декабристы, Н. Г. Чернышевский, каракозовцы). Как постоянную меру наказания царское правительство ввело Я. с. с 1878, когда было «высочайше» утверждено положение о ссылке в административном порядке. Заметно усилилась Я. с. после 1886, когда было издано распоряжение о направлении всех политических административно-ссыльных евреев в отдаленнейшие округа Якутской области. До середины 90-х гг. Я. с. пополнялась гл. обр. революционерами, вышедшими из привилегированных классов и мелкобуржуазной интеллигенции. В позднейшие периоды, с вовлечением широких рабочих масс в революционную борьбу, Я. с. менялась по социальному составу и общему политическ. облику.

    В Я. с., по мысли администрации, основным занятием политссыльных должно было быть земледелие. «Положением о гласном полицейском надзоре» 1884 политическим ссыльным запрещалось заниматься деятельностью — врачебной, педагогической, служить в аптеках, типографиях и т. д.; в то же время казенное пособие не покрывало даже элементарнейших материальных нужд. В Средне-Колымске выдавалось 216 руб. в год, в Верхоянске 180 р., в Якутске и Олекминске 244 р. в год. Но этого пособия было далеко недостаточно, и многие ссыльные занимались хлебопашеством.

    Тяжелая материальная нужда, сопровождавшаяся хроническим недоеданием, в связи с суровыми климатическими условиями края способствовала распространению среди ссыльных ревматизма, цинги, порока сердца и других болезней. Все это крайне угнетающе действовало на душевное состояние ссыльных. Я. с. дает большое число самоубийств и умопомешательств. Конец первого периода Я. с. (70 - 80-е гг.) ознаменовался кровавой драмой, известной под названием Якутской трагедии. Весною 1889 вновь назначенный губернатор Осташкин отменил нек-рые «льготы», допускавшиеся вследствие совершенно-исключительных трудностей переезда из Якутска в Средне-Колымск. Перевозка ссыльных при новых условиях грозила смертью от голода и холода. 33 человека, подлежавших высылке в Колымск. решили не подчиняться новым распоряжениям и в случае применения насилия ответить вооруженным сопротивлением. 23 марта для усмирения ссыльных губернатор прислал отряд вооруженных солдат. Отряд пустил в ход ружейные приклады и штыки, а в ответ на выстрелы из рядов ссыльных начался расстрел собравшихся. 6 человек ссыльных было убито (Подбельский П. П., Пик С. А., Гуревич С. Я., Ноткин Я., Шур Г. и Муханов П. А.) и 8 человек ранено. Оставшиеся в живых были преданы военному суду, прибывшему в мае из Иркутска. Судом большинство обвиняемых было приговорено к каторжным работам, а трое — А. Л. Гаусман, Н. Л, Зотов и. Л. М. Коган-Бернштейн — к смертной казни, к-рая была приведена в исполнение 7 августа в Якутске. Это боевое выступление ссыльных получило значение протеста против всего режима Александра III. Распоряжения Осташкина были отменены, и старый порядок отправления ссыльных в Колымск был восстановлен.

    Во втором периоде Я. с. (в 90 - 900-х гг.) в связи с развитием революционного движения в России в рядах ссыльных все чаще встречаются представители с.-д. организаций. Политические дискуссии и споры между народниками и с.-д., имевшие место в России, встречали живой отклик и в Я. с. Конец этого периода известен протестом политических ссыльных («Романовка»), требовавших отмены циркуляров генерал-губернатора Кутайсова, значительно ухудшивших положение ссылки. 18 февраля 1904 в Якутске, в доме якута Романова, собрались 57 вооруженных политических ссыльных и отправили губернатору заявление с требованием отмены циркуляров ген.-губ. Кутайсова. Дом, в к-ром засели ссыльные, превращенный ими в маленькую крепость с баррикадами, был окружен солдатами, казаками и полицией. 4 марта провокационные действия караула вызвали два выстрела со стороны «романовца» Курнатовского, которыми были убиты два солдата. В ответ на это Романовка подверглась обстрелу со стороны солдат, во время к-рого был убит Матлахов и ранен Хацкелевич. Во время дальнейших обстрелов, на к-рые осажденные на могли отвечать в виду дальности расстояния, были ранены Медяник и Костюшко. 7 марта осажденные сдались. Суд над «Романовцами» состоялся в Якутске в начале августа 1904. Так как «романовцы» на суде отказались выяснить роль отдельных лиц, суд вынес веем одинаковый приговор — 12 лет каторги. Многие ссыльные разных колоний откликнулись заявлениями солидарности «романовцам», а в некоторых местах устроили демонстративные выступления. В ряде городов — в Ростове-на-Дону, в Твери, в Минске, в Могилеве, в Двинске и др. происходили собрания рабочих, посылавшие приветственные резолюции «ромацовцам». Кое-где — в Иркутске, в Витебске, в Гродно, в Сувалках — имели место уличные демонстрации.

    В связи с революционным подъемом 900-х гг. местная администрация смягчила режим ссылки, допустив ряд небывалых до того «вольностей». В самый разгар революции 1905 почти все политссыльные были отправлены на казенный счет в Россию. После разгрома революции 1905 Якутская область снова становится излюбленным местом ссылки. В период 1905-16 Я. с. резко меняет свой социальный состав и облик. Основными кадрами ее являются революционные рабочие, крестьяне и солдаты. К концу этого периода под влиянием империалистской войны, нарастающего революционного движения режим Я. с. снова заметно меняется к лучшему. Ссыльные, к-рых в последние годы перед революцией 1917 насчитывалось ок. 500 чел. (из них 300 в Якутске), не испытывали почти никаких стеснений в выборе занятий и материально были более обеспечены. Наиболее активная часть Я. с. живо реагировала на события, развертывавшиеся в России. Особенно-оживленную революционную деятельность проявили в Якутске большевистские элементы (кружок тов. Е. Ярославского), развернувшие широкую пропаганду среди якутского населения.

    Я. с. выдвинула из своих рядов целый ряд выдающихся ученых исследователей Якутского края. Имена бывших ссыльных — Худякова, Ковалика, Войнаральского, Виташевского, Пекарского, Иохельсона, Тана-Богораза, В. Серошевского и др. — получили известность целым рядом трудов в области исследования языка, быта, верований, права, естественных богатств края. В Якутской области перебывало немало выдающихся революционеров. В Я. с. находился в течение целых 12 лет в Вилюйской тюрьме Н. Г. Чернышевский, в Верхоянске были в ссылке Ковалик и Войнаральский, а еще раньше Худяков. Из наиболее известных ссыльных, расселенных по различным якутским улусам, можно назвать Петра Алексеева, О. В. Аптекмана, В. Г. Короленко, Г. А. Мачтета, М. А. Натансона, Н. С. Тютчева и др. В 90-х гг. сюда были сосланы: Цыперович Г. В., Стеклов Ю. М., Павлович (Вельтман) М. П., позднее Ольминский М. С., Теодорович И. А., Мещеряков Н. Л., Урицкий М. С., Радченко И. И., Лурье М. В., Гинзбург А. и др. После разгрома революции 1905 — Ногин В. П., Петровский Г. И., Скрыпник Н. А., Шварц С., Ярославский Е., Орджоникидзе (Серго) и другие.

    Лит.: Кротов М., Якутская ссылка 70-80 годов, М., 1925, Сибирская ссылка, ред, Н. Чужака, сб. 1-й, М., 1927; В якутской неволе (сб.), М., 1927 (в названных сборн. имеются подробные указатели лит-ры по истории Якутской ссылки); Кон Ф. Я., На поселении в Якутской области, «Каторга и ссылка», М., 1928; №№ 6, 8-9, 11, 12, и 1929, №№ 1 и 2; Якутская трагедия... (сб. воспоминаний и материалов), М., 1925; Минор О., Якутская драма 22-го марта 1889 года, «Былое», СПБ, 1906, № 9; Мельшин-Якубович Л., Vае victis (Две трагедии 1889 года в Сибири), «Современные записки», СПБ, 1906, № 1; Вилюец (М. Брагинский), Якутская трагедия 1889 года, «Русская мысль», М., 1906, № 3; Теодорович И., Две годовщины, «Каторга и ссылка», М., 1929, № 3; Теплов П., История якутского протеста, СПБ, 1907; Розенталь Л., Романовна, Л.-М., 1924; Лурье Г., Два протеста, М., 1929.

    М. Брагинский и Г. Лурье.

    ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ (якутский протест 1889), см. «Вилюйцы», Якутская ссылка.

    ЯКУТСКИЙ ПРОТЕСТ 1904 (Романовская история), см. Якутская ссылка.

    /Большая советская энциклопедия. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Т. 65. Москва. 1931. Стлб. 503-506./

                                                              ОТ  РЕДАКЦИИ

    В редакционной заметке к первому «Сборнику материалов и воспоминаний» о якутской политической ссылке, изданному в 1927 г., мы писали: «Задача настоящего сборника, как и последующих, намеченных к изданию, заключается во всестороннем осветлении жизни якутской ссылки с момента водворения в ней первых якутских пленников царизма до низвержения самодержавия» [* «В якутской неволе». Сборник материалов и воспоминаний, стр. 9. Изд-во О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. М., 1927.].

    Если эту сравнительно скромную задачу, намеченную Якутским землячеством О-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев для своих историко-исследовательских работ, и можно было признать достаточной в то время, когда едва только был завершен восстановительный период нашего послеоктябрьского хозяйственного развития, то та же задача в той же постановке и в прежнем объеме для настоящего времени была бы далеко не достаточной. Со времени выпуска нашего первого сборника ситуация в СССР как в политическом, так и в социально-экономическом отношении коренным образом изменилась: победоносно закончилась пятилетка в четыре года, преобразовавшая Советский Союз из страны аграрной с отсталым мелким и мельчайшим земледелием в страну бурно растущей мощной социалистической индустрии и крупнейшего в мире социалистического сельского хозяйства. Опираясь на колоссальные достижения первой пятилетки, мобилизовавшей в небывалых масштабах инициативу и активность широчайших масс, построившей и упрочившей фундамент социалистической экономики, городской пролетариат и колхозное крестьянство, под руководством партии большевиков и правительства СССР, быстро и безостановочно продвигаются к разрешению величайшей проблемы нашей эпохи — к построению из заложенном фундаменте нового, бесклассового социалистического общества.

    Этим пафосом созидания новой жизни охвачены трудящиеся массы не только основных и ведущих районов нашей страны, но и окраины, самые отдаленные братские национальные республики, входящие в состав великого Союза ССР.

    Разумеется и Якутия, служившая до Октябрьской революции ареной разбойничьего колониального грабежа и гнуснейшей эксплуатации, освобожденная от мертвящих оков старого режима, вступила на широкий путь своего политического и социального обновления и строит свою национальную по форме и социалистическую по содержанию культуру.

    В этой атмосфере, насыщенной неистощимой творческой энергией, социалистическим соревнованием и ударничеством, Якутское землячество не могло, без риска очутиться в стороне от жизни, остаться при старых формах и прежнем содержании своей историко-литературной работы. Они уже не удовлетворяли новым, более сложным требованиям реконструктивного периода и должны были быть изменены в смысле более тесной увязки с последними. В этом направлении Якутское землячество и стремилось перестроить план своей историко-литературной работы, отказавшись от старого метода одностороннего изучения отмежеванной себе области исторического прошлого в полном его отрыве от запросов и нужд современности, — метода, которого землячество придерживалось при составлении первого сборника «В якутской неволе».

    Результатом такой тематической и методологической перестройки нашей историко-литературной работы и является предлагаемый вниманию читателей сборник «100 лет якутской ссылки». В отличие от первого сборника, в нашем новом сборнике наряду со статьями мемуарного типа даны и статьи исследовательского характера, в которых немало места отведено изучению Якутской АССР в современном ее состоянии и в перспективах ее дальнейшего культурно-просветительного и социально-экономического развития.

    Однако эта перестройка плана нашей историко-исследовательской работы не нашла еще достаточно полного отражения в настояшем сборнике. Он лишь первый шаг на этом пути, за которым (шагом) в недалеком будущем должны последовать другие. Мы можем на это рассчитывать с тем большим основанием, что Якутское землячество в настоящее время располагает богатейшим и весьма ценным материалом, относящимся к периоду после октябрьской гражданской войны в Якутии. Материал этот состоит из докладов-воспоминаний, заслушанных на целом ряде пленарных заседаний Якутского землячества из уст активных героических участников гражданской войны в Якутии, тт. Строда, Курашева. Карпеля, Виленской-Сибиряковой и др., и застенографированных. Для приведения в порядок и для научной обработки собранного материала создана специальная бригада, в состав которой вошли несколько членов Якутского землячества и авторов воспоминаний.

    Выпускаемый ныне сборник «100 лет Якутской ссылки» был составлен в связи с исполнившимся в июле прошлого 1932 г. десятилетием советизации Якутии. Еще в сентябре 1931  г. Якутское представительство в Москве обратилось к О-ву политкаторжан и ссыльно-поселенцев с предложением принять участие в предстоявшем тогда праздновании десятилетия существования Якутской автономной советской социалистической республики (ЯАССР). Президиум О-ва поручил Якутскому землячеству разработать соответствующий план. План этот был землячеством составлен и президиумом О-ва утвержден. Участие Якутского землячества в юбилейном празднестве выразилось в ряде работ, выполненных по линии музейной, литературной, а также в организации, совместно с представителями правительства, общественности и студенчества ЯАССР, торжественного юбилейного собрания в помещении О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев.

    В работах юбилейной комиссии, организованной в  связи с десятилетним юбилеем советской Якутии, и в составлении плана работ нашего сборника приняли активное участие следующие товарищи — члены Якутского землячества: а) в юбилейной комиссии: С. И. Мицкевич, Л. В. Теслер,  Г. И. Лурье. М. А. Брагинский, М. М. Константинов, А. А. Ергин, Л. Я Соколинский и недавно умерший М. X. Оржеровский; б) в литературной комиссии: Г. И. Лурье, О. Б. Виккер, М.  А. Брагинский. А. О. Израильсон, М. М. Констанчинов, С. А. Розеноер, М. С. Зеликман, И. И Ракитникова.

    В просмотре статей  настоящего сборника принимал участие В. Н. Соколов.

    М. Брагинский

    Апрель 1933 г.

                                                                                 *

    М. Брагинский

                                        СТАРАЯ ЯКУТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА

                                                                (70 - 80-е годы XIX в.)

    В процессе длительной и упорной борьбы с революционным движением российское самодержавие выработало целую систему суровых карательных мер — вплоть до смертной казни включительно.

    Чрезвычайно важное место в этой системе, в качестве меры репрессии, проводившейся как в судебном, так и в административном порядке, занимала сибирская и, в частности, якутская ссылка.

    Ссылкой специально в Якутскую область царское правительство уже довольно давно пользовалось в борьбе с врагами феодально-самодержавного режима. Однако, как орудие, систематически применявшееся для подавления революционных попыток к изменению существующего строя, самодержавие ввело ее в богатый арсенал своих карательных средств значительно позднее.

    Почти до самого конца 70-х годов прошлого века царское правительство обычно ссылало своих политических пленников в северные губернии Европейской России и в Западную Сибирь. К якутской политической ссылке, которая тогда еще не была регламентирована никакими твердыми законоположениями, оно прибегало только в исключительных случаях, когда ему приходилось иметь дело с такими выдающимися и, по его мнению, особенно для него опасными политическими деятелями, как Н. Г. Чернышевский, И. А. Худяков и его товарищи, вместе с ним осужденные по делу Каракозова.

    Поэтому в эпоху, предшествовавшую изданию «Положения» об административной ссылке в 1878 г., число политических ссыльных в Якутии было не велико. По приблизительным подсчетам, произведенным на основании материалов якутского архива М. Кротовым, в Якутии в годы 1863-1878 перебывал только 21 политический ссыльный. После издания «Положения» 1878 г. и особенно «Положения о гласном полицейском надзоре» 1882 г., число политических ссыльных в Якутии стало, как показывают ниже приведенные данные, заметно расти.

        ¹ Здесь, как и ниже, в скобках приведены данные, разработанные Якутским землячеством О-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

        ² Б. Федоров, автор интересных очерков «Из истории Якутской ссылки 70-х годов» («Каторга и Ссылка» №№ XI, XII), в письме из Верхоянска от 3 марта 1881 г. приводит следующие данные о числе политических ссыльных в Якутии: «всех административно-ссыльных здесь более 70 человек, из коих 7 в Олекминске, 10 в Якутске, 9 в Верхоянске, 9 в Колымске, трое в улусах Верхоянского округа, остальные разбросаны по улусам Якутского округа». Если суммировать данные М. Кротова, относящиеся к 79-81 гг., то получится цифра 68. Таким образом данные о числе ссыльных, скопившихся в Якутии к 81 году, у обоих авторов почти совпадают.

    С 1884 г. число якутских политических ссыльных заметно убывает и в 1885 году опускается до 7 человек (из них 5 ссыльнокаторжных); зато с 1886 года число их сразу поднимается до 15 после того, как район якутской ссылки расширяется присоединением к нему Верхоянского и Колымского округов, специально предназначенных самодержавием для ссылки в эти «гиблые» места политических ссыльных евреев [* По сведениям тов. М. Полякова, из 55 ссыльных, насчитывавшихся в Колымской политической ссылке за первый ее период, с 1888-1895 годов, было 45 евреев («На краю света», стр. 6).], а также наиболее строптивых политических ссыльных и прочих национальностей. Направлением евреев в ссылку специально в Верхоянский и Колымский округа и объясняется заметное повышение числа ссылаемых в Якутскую область в конце 80-х годов. Об этом свидетельствует следующая табличка:

    Приведенные здесь цифры дают полное основание заключить, что административная ссылка в Якутскую область вводится как постоянная карательная мера в систему политических репрессии лишь после издания «высочайше утвержденного» 8 августа 1878 г. «Положения» о ссылке в административном порядке в Восточную Сибирь и, в частности, в Якутию.

    Какими же обстоятельствами и соображениями мотивировалось издание этого акта?

    Появление «Положения» 1878 г. не было конечно случайным. Вызванное потребностью в более упрощенных и быстро действующих методах расправы со своими политическими противниками, вообще свойственной самодержавию, как всякому деспотическому режиму, новое «Положение» давало в руки царскому правительству такое именно орудие, в каком оно в то время испытывало особенно острую нужду.

    1878 год был, как известно, годом ликвидации революционно-народнического движения, которое в начале 70-х годов вылилось в своеобразную форму «хождения в народ», распространившегося на 37 губерний и разгромленного правительством в 73 - 74-х годах. Среди народнической интеллигенции, составлявшей, основные кадры этого движения, были произведены массовые аресты. В тюрьмы было брошено около 2 тысяч человек, из которых многие до суда просидели по 3-4 года под тюремным замком, а иные, не выдержав тяжелой обстановки продолжительного одиночного заключения, стали жертвою душевных и других заболеваний, преждевременно сведших их в могилу. Из всей массы арестованных были преданы суду 193 наиболее виновных. Это исключительное и по количественному и по качественному составу обвиняемых судбище, начавшееся 18 октября 1877 г. и растянувшееся на 3½ месяца до 23 января 1878 г., причинило правительству Александра II немало весьма неприятных хлопот.

    Между тем, затевая этот грандиозный процесс, самодержавие имело в виду разоблачить перед русским и европейским общественным мнением «преступные» замыслы и деяния революционеров и таким образом окончательно дискредитировать их. Однако правительство сильно просчиталось. «Долгий поединок между правительством и революционной партией», как назвал процесс «193» Плеханов, закончился не торжеством, а крупным политическим и моральным фиаско для самодержавия. Коллективный протест. подсудимых против произвольно установленного порядка судебного следствия, их мужественные выступления и историческая речь Мышкина на суде вызвали в передовых слоях общества и радикальной молодежи волну горячих симпатий к революционным борцам и взрыв негодования против деспотического режима. Возмущение против царя и его дворянско-бюрократической камарильи еще больше усилилось после того, как Александр II, в ответ на ходатайство суда о замене вынесенных целому ряду обвиняемых каторжных приговоров ссылкой на поселение, не только отказался смягчить драконовский приговор суда, но, наоборот, «высочайше соизволил» увеличить наказания некоторым из осужденных.

    Ослепленное местью правительство начало применять к арестованным такие варварские методы полицейской расправы, что революционеры не считали возможным оставить их без резкого отпора. Вызванное этими мерами негодование разрешилось выстрелом Веры Засулич в одного из наиболее типичных и ненавистных представителей зарвавшейся реакции, в петербургского градоначальника Трепова, виновника гнусной экзекуции, учиненной над одним из политических заключенных, Боголюбовым. Оправдательный вердикт, вынесенный судом присяжных молодой отважной революционерке, был новой звонкой пощечиной царскому самодержавию; последовавшая же затем противоправительственная уличная демонстрация в столице показала всему культурному миру, какая глубокая пропасть легла между всеми не только революционными, но и всеми прогрессивными силами общества, с одной стороны, и правящей самодержавно-бюрократической кликой — с другой.

    Не говоря уже о таких судебных процессах, как процесс «193» и Веры Засулич, во время которых самодержавию пришлось пережить не мало тяжелых минут, и другие процессы, в которых судьи с полной добросовестностью выполняли свою палаческую миссию и, в соответствии с видами правительства, выносили революционерам свирепые приговоры, лишь дискредитировали самодержавие и еще более революционизировали радикально настроенные элементы общества и учащуюся молодежь. Вспомним, какое революционизирующее влияние оказали на молодежь процессы Нечаева, Долгушина, процесс «50» со знаменитым выступлением на суде рабочего-ткача Петра Алексеева.

    Таким образом, весь опыт борьбы самодержавия с революцией показал, что мобилизация сложного судебного аппарата для гласного разбирательства политических дел часто приводила к крайне невыгодным и даже прямо вредным для него последствиям. Правительство не могло не видеть, что даже при той ограниченной гласности политических процессов, которая практиковалась до 1881 года, подсудимым, а иногда и их защитникам удавалось использовать арену суда, как политическую трибуну, и в своих речах, публиковавшихся затем в газетных судебных отчетах, смело вскрывать язвы существующего строя, популяризировать программы революционных партий, их ближайшие задачи и конечные цели. Все это, разумеется, не было в интересах самодержавного режима.

    Помимо того, с усилением, рядов профессиональных революционеров и с расширением их организаций, росла также и периферия, т. е. та аморфная и пестрая по своим политическим настроениям и социальному составу масса так называемых политически «неблагонадежных» элементов, из которых рекрутировались сочувствующие революционной борьбе с самодержавием, — «попутчики» революции, — как можно было бы их назвать на языке современности.

    Царское правительство не могло, понятно, хладнокровно относиться к росту этих «резервов» революции возбуждавших в нем часто основательные опасения. В интересах «государственного порядка и общественного спокойствия», ему важно было обезвредить (наряду с определившимися революционерами) всех вообще заподозренных в политической неблагонадежности лиц, и, если за отсутствием надлежащих улик, они оставались недосягаемыми для судебных скорпионов, то для расправы с ними в административном порядке подходящих поводов, у органов государственной охраны всегда могло найтись более чем достаточно.

    Таковы те главные обстоятельства, которые привели правительство к мысли о необходимости «реформировать» систему административной ссылки в Сибирь, значительно увеличив ее карательную силу и расширив область ее применения, как постоянной и серьезной меры политической репрессии в борьбе с революционным движением.

    «Реформой» административной ссылки в Сибирь самодержавие успешно разрешало двоякую задачу: 1) оно без особых хлопот, простейшим способом ликвидировало большое число накопившихся к тому времени политически «неблагонадежных» и революционно настроенных элементов, по разным причинам оставшихся вне сферы судебной досягаемости; 2) царское правительство получало в свои руки такое орудие политической борьбы, применение которого, в отличие от сложной судебной процедуры, не сопровождалось ни излишним и столь нежелательным для него шумом, ни публичной оглаской. В то же время новое орудие борьбы с революционным движением с успехом выполняло свое назначение даже в серьезных политических делах. Мало того, административная ссылка в Восточную Сибирь, в частности в Якутскую область, да еще в такие «гиблые» места, как Верхоянск и Средне-Колымск, смело могла поспорить, как это мы увидим ниже, по эффективности своего карательного действия на осужденного с судебными каторжными приговорами [* Здесь мы имеем в виду эпоху, предшествовавшую революции 1905 года. После, поражения нашей первой революции условия содержания политических заключенных в каторжных тюрьмах столь круто изменилось к худшему, что пребывание в обстановке административной ссылки по сравнению с пребыванием в царских застенках времен столыпинской реакции и последующих годов; казалось чуть ли не райским житьем.].

    Первым шагом на пути к преобразованию политической ссылки в Сибири и явилось уже упомянутое нами выше «Положение» от 8 августа 1878 г.

    К чему сводились главные пункты этого правительственного акта? Новым «Положением» предписывалось «лиц, которые по Обвинению в государственных преступлениях будут... подлежать высылке в административном порядке, ссылать преимущественно в Восточную Сибирь». Туда же, и при том специально в Якутскую область, было постановлено ссылать каждого, «уличенного в покушении на побег или в совершении такового из мест ссылки в Европейской России». И наконец — «водворять в Восточную Сибирь всех, вновь подлежащих отправлению виновных в злоумышленных деяниях против существующего государственного порядка, по соглашению шефа жандармов с министром внутренних дел».

    В официальном документе позднейшего происхождения, появившемся вслед за введением в действие «высочайше утвержденного 12 марта 1882 г. Положения о полицейском надзоре», содержавшего в себе более полное развитие «Положения» 1878 года, мы можем познакомиться с очень любопытными соображениями, которые приводят сами органы правительственной власти в оправдание применения административной ссылки в Якутскую область. Объяснения, данные на этот счет департаментом государственной полиции в своем отношении от 30 апреля 1882 г. на имя генерал-губернатора Восточной Сибири, по своей ясности и определенности не оставляют желать большего. В этом документе, между прочим, было сказано, что:

    «Исключительные обстоятельства последних лет вынудили правительство... прибегать к чрезвычайным мерам охранения общественного порядка и безопасности», и что «одною из наиболее существенных Предупредительных мер, принимаемых против лиц, преступная деятельность которых считалась вредной, представляется административная ссылка или водворение лица под надзор полиции в известной местности, которая по своей отдаленности и условиям жизни ставила бы человека вне возможности быть опасным для общественного порядка».

    При этом, по словам цитируемого документа, «имелась в виду одна цель: устранить человека из сферы его деятельности, поставить его в такие условия, где бы он не мог распространять на окружающих своего вредного влияния и вместе с тем сам находился вне влияния той среды, которая сделала его личностью опасною [* Подчеркнуто везде нами. — М. Б.]. Стремясь к осуществлению этой цели, правительство избрало Сибирь местом водворения административно-ссыльных».

    Добавим здесь же, что кроме лиц указанных категорий, в Якутскую область постановлено было высылать с Кары «государственных преступников каторжного разряда, оканчивающих работы».

    Последнее постановление было принято по ходатайству военного губернатора Забайкальской области, генерал-майора Ильяшевича, который в своем представлении генерал-губернатору Восточной Сибири, жалуясь на чрезмерный рост числа государственных преступников, оставляемых на поседении в Забайкалье, и на возникшие в связи с этим сильные затруднения по организации надлежащего надзора за ними, просил о назначении поселения для бывших политкаторжан в Якутской области. С тех пор улусы Якутии стали быстро заселяться не только представителями молодого поколения революционеров, ежегодно прибывавших из России, но и крупнейшими пионерами революционного народничества и «Народной Воли». Таким образом, на основании «Положений» 1878 и 1882 годов, политические ссыльные Якутии делились на три категории: 1) административно-ссыльных — категорию наиболее многочисленную и быстро (особенно к концу 80-х годов) возраставшую; 2) ссыльнопоселенцев из бывших политкаторжан и 3) непосредственно сосланных на поселение или житье в Якутию по приговорам судов.

    Каковы же те условий, которые были выработаны для изоляции опасных в политическом отношении лиц руководящими органами полицейско-тюремного ведомства? О них мы прежде всего узнаем из того же «Положения» о полицейском надзоре от 12 марта 1882 года, которое, как уже сказано, было лишь дальнейшим развитием правил, содержавшихся в акте 1878 года.

    Основная и характернейшая черта обоих «Положений» заключается в том, что одним росчерком пера они лишают лиц, подвергшихся административной ссылке в Восточную Сибирь, но не осужденых судом, самых элементарных гражданских прав, обрекая их и особенно тех, которые не имели возможности получать помощь из России, в суровой обстановке якутской ссылки на вынужденную безработицу, нищету и голод.

    В самом деле, по правилам «Положения» 1882 г., политическим ссыльным воспрещалось: 1) состоять на государственной и общественной службе; 2) быть членами частных обществ или компаний; 3) заниматься педагогической деятельностью; 4) выступать с публичными лекциями; 5) участвовать в публичных заседаниях ученых обществ; 6) участвовать в публичных сценических представлениях; 7) Содержать типо-фото-литографии или служить в них; 8) торговать книгами; 9) содержать трактирные и питейные заведения.

    Однако и незапрещенные политическим ссыльным занятия могли быть им воспрещены в любой момент, если по соображениям местной администрации они могли служить средством для осуществления каких-либо преступных замыслов или для подрыва «общественного порядка и спокойствия» и если они открывали поднадзорному широкую возможность постоянного общения с окружающим населением.

    Чтобы учесть все гибельные последствия этих поистине драконовских правил, надо вспомнить, что речь идет о 70-х и 80-х годах прошлого века, когда политическая ссылка пополнялась революционными элементами, для которых умственный труд являлся основным и почти единственным источником существования.

    Это целиком подтверждается статистическими данными, которые мы приводим для каждого из двух изучаемых нами десятилетий (70-х и 80-х годов) отдельно (стр. 121-122).

    Суммируя данные, приведенных здесь двойных статистических табличек [* Эти данные разработаны секцией Якутского землячества при О-ве политкаторжан и ссыльнопоселенцев.], мы видим, что политические ссыльные 70-х и 80-х годов и по социальному происхождению, и по степени образования, и по характеру их профессиональных занятий, несомненно, в своем огромном большинстве (85%) принадлежат к мало дифференцированной и довольно разношерстной общественной группе.

    Поставленная авторами цитированных нами «Положений» ( задача — изъять политических противников самодержавия из привычной для них обстановки, оторвать их от всего, что составляло интерес и смысл всей жизни, загнать их в далекие дебри сурового края и оставить их лицом к лицу с своеобразным миром совершенно чуждых им людей и отношений — могла быть успешно разрешена лишь на такой территориальной базе, которая по исключительным особенностям своей природы и социально-бытовых условий создавала бы для этого объективную возможность. И надо отдать справедливость российскому самодержавию: лучшего выбора для этого, чем тот, который оно сделало, остановившись на Якутской области, оно и не могло придумать.

    Огромная территория (более 3 миллионов кв. км); крайне суровый климат; редкое, чуждое по языку и быту туземное население, местами к тому же враждебно настроенное против подневольных пришельцев; необозримые дремучие леса и тундры, среди которых разбросаны по глухим улусам небольшие поселения в 2-3 юрты, разделенные расстоянием в 20-40-60 км; отсутствие путей сообщения; редкая не более 2-3 раз в год почта, прибывающая на место назначения через 1-3 месяца с момента ее отправления, — все это превращало жизнь мало-мальски культурного человека, попадавшего в якутскую ссылку, в сплошную цепь физических и моральных страданий. Но эти именно особенности далекой окраины и делали ее ценной в глазах центрального правительства. Дикая природа Якутии в сочетании с зверской политикой самодержавия создавала для политических ссыльных такую обстановку, где, по словам известного революционера, рабочего Петра Алексеева, «жить приходится несвойственно человеческой природе». А об отдаленнейших местах Якутской области, как Средне-Колымск и Верхоянск, как заявил одному из административно-ссыльных, назначенных в Средне-Колымск, царский охранник Русинов, центральному правительству было известно лишь то, что там нельзя было жить.

    Царский чиновник с цинической откровенностью выболтал затаенные мотивы, которыми руководствовалось царское правительство, вводя для своих политических пленников ссылку в Якутии. Насколько безошибочно и, со своей точки зрения, целесообразно действовало в этом случае царское правительство, показывает и то единодушие, с каким жертвы этой политики оценивали создававшуюся для них на местах, ссылки невыносимо тяжелую обстановку. В этой оценке якутской политической ссылки сходились ссыльные всех последовательных ее периодов от 70-х годов прошлого века вплоть до революции 1917 года. И Худяков (70-е годы), и Петр Алексеев (80-е годы), и Феликс Кон, и Цыперович (90-е годы), и Ногин (900-е годы) — все почти в одинаковых выражениях характеризовали испытания, постигавшие революционеров, попадавших в Якутию: вынужденная праздность, чувство одиночества, полной заброшенности, обреченности, строгая изоляция от живого мира, приводившие к духовному опустошению, и, наконец, жалкое полуголодное прозябание и назойливая полицейская опека — таковы существенные особенности, характерные для всей обстановки, окружавшей политического ссыльного в Якутии.

    «Чем дальше отъезжали мы от Якутска, — вспоминает Цыперович, — тем яснее и отчетливее чувствовалось, в какую ужасную ненормальную обстановку попали мы по распоряжению свыше. Мы старались скрыть друг от друга то тревожное настроение, которое невольно охватывало нас при виде этой немой пустыни, где люди коснеют в диком беспомощном варварстве и где каждый кусок хлеба ценится буквально на вес золота... Вокруг нас уже не было стен, не было и ненавистного конвоя, но эта могила, этот беспредельный снег, стерегший нас со всех сторон, шаг за шагом убивал в нас веру в грядущее будущее... Это была тюрьма без оград и запоров, пытка без мучителя, издевательство бесстрастной стихии над страстями и стремлениями живых, но заживо погребенных и бессильных людей».

    В переживаниях этих заживо погребенных «бывали не раз моменты, когда живые завидовали мертвым» [* Г. Цыперович. За полярным кругом, стр. 47-48, 143, Лг. 1925 г.].

    Писавший значительно позднее о Верхоянске тов. Ногин говорит в своей книге:

    «Так мало было жизни кругом, что постоянно думалось о небытии. Изъятие из жизни было настолько полным, что и сам в себе почти не чувствовал ее. Если вообще можно сомневаться в своем существовании, то Верхоянск самое подходящее для этого место. Иной раз казалось, что совсем «сошел на нет», и не только не чувствовал жизни, но и не чувствовал самого себя» [* В. Ногин. На полюсе холода. М. 1919, стр. 80.].

    Мы начали с Верхоянска потому, что там открылась первая и наиболее мрачная страница в истории-якутской политической ссылки 70-х и 80-х годов. Первой по времени жертвой якутской ссылки этого периода был Иван Александрович Худяков [* Еще раньше Худякова попал в Якутию сосланный туда в ссылку на поселение подпоручик л.-гв. Измайловского полка Николай Григорьев. Осужденный по обвинению е революционной пропаганде средь нижних чинов в 1862 г., он провел на поселении в одном из улусов Якутского округа 10 лет (1863-1873).], приговоренный по делу Каракозова к ссылке на поселение, т. е. к наказанию более мягкому по сравнению с каторжными приговорами, вынесенными судом его товарищам по процессу. Но ссылка на поселение в Верхоянск на деле оказалась для Худякова долголетней и жесточайшей пыткой, далеко превзошедшей по своим ужасам ссылку в каторжные работы. Можно сказать, что в мартирологе якутской политической ссылки, вообще богатой глубоко драматическими моментами, верхоянская ссылка Худякова занимает совершенно исключительное место. Судьба Худякова оказалась даже трагичнее судьбы Чернышевского, 12 лет проведшего в заброшенном среди лесов и болот Вилюйске. Мы поэтому считаем необходимым подробнее остановиться на личности этого выдающегося ученого и революционера, ставшего жертвой бесчеловечного режима якутской политической ссылки.

    Иван Александрович Худяков родился в 1842. г., в семье бедного провинциального чиновника в Кургане. Окончив гимназию с золотой медалью, 16 лет от роду, он в 1858 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. Здесь он познакомился с сочинениями Герцена и другой запрещенной литературой и примкнул к передовой радикальной части студенчества. Активное участие в начинавшемся уже в то время студенческом движении не мешало Худякову серьезно и добросовестно заниматься наукой. Мало того, не находя удовлетворения своим умственным запросам в Казанском университете, Худяков в 1859 г. переехал в Москву, чтобы там работать под руководствам более авторитетных профессоров.

    В Москве Худяков вскоре издал «Сборник великорусских народных исторических песен». Одновременно он продолжал принимать участие в студенческом движении. В 1861 г. Худяков вследствие неявки на переходные экзамены был исключен из университета, невзирая на то, что он тогда уже приобрел известность в науке. В 1862 г. Худяков переселился в Петербург. Живя в большой нужде, нередко голодая, он и здесь по-прежнему неутомимо работал в облюбованной им области науки. В 1862 г. Худяков издал сборник сказок и составил сборник народных легенд, не разрешенный, однако, к печати духовной цензурой. В 1863 г. он выпустил «Материал для изучения народной словесности», а в 1864 г. напечатал большой сборник загадок. Еще за год до этого, в 1863 г., Российское географическое общество избрало Худякова (ему было тогда только 21 г.) своим членом-сотрудником и наградило серебряной медалью.

    Перспективы блестящей ученой карьеры, открывавшейся перед Худяковым, не вскружили ему головы и не заслонили от него окружавшей его безотрадной действительности; наоборот, стоя твердо на почве своего общего революционного и научно-материалистического мировоззрения, Худяков все яснее сознавал необходимость непримиримой борьбы с режимом гнета и самовластья. Он не только сохранял связи с кружками революционного студенчества и в Москве и в Петербурге, но в интересах революции отчасти менял даже направление своих специальных занятий, приспособляя их к требованиям революционной пропаганды, которые Худяков отныне ставил на первый план. Из ученого исследователя памятников народного творчества Худяков, впрочем не в ущерб интересам науки, превратился в автора популярных книжек для народа, которые в свое время высоко ценились народниками-пропагандистами 70-х годов как лучшие пособия для агитации среди крестьян. Здесь, очевидно, сказалось то общее идеологическое родство, которое, несомненно, существовало между Худяковым и его единомышленниками по кружку Ишутина, с одной стороны, и последующим поколением революционных народников с другой. Элементы революционного народничества, содержавшиеся у ишутинцев-каракозовцев лишь в зачаточном виде, получили более углубленное и законченное развитие в революционной идеологии и практике народников 70-х годов.

    Впрочем в революционной идеологии самого Худякова следует отметить одну, весьма существенную черту, выгодно отличавшую его от товарищей по организации и даже от основного течения революционного народничества последующей эпохи, а именно — его убеждение в необходимости завоевания политической свободы и установления демократического режима на основе всеобщей, бесцензовой подачи голосов, как предпосылки, успешной борьбы за социальную революцию.

    В 1865 г. Худяков сблизился с Ишутиным и членами возглавляемого им кружка. Он вполне сочувственно отнесся к плану создания «Организации», как организации чисто революционной. Сам Худяков должен был стать во главе петербургского кружка и заботиться о создании ячеек в других городах.

    С покушением Каракозова Худяков, в случае удачного его исхода, по-видимому, связывал широкие планы народного восстания.

    Но энергичная организационно-подготовительная работа по налаживанию тайной революционной организации вскоре оборвалась. 4 апреля 1866 г. раздался неудачный выстрел Каракозова, 18 апреля Худяков уже был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. 4 месяца спустя, 18 августа, состоялся суд над главной группой каракозовцев, в числе которых был и Худяков. Приговоренный к ссылке на поселение, Худяков для отбывания наказания был отправлен в Верхоянск, где по предписанию генерал-губернатора Восточный Сибири за ним было установлено «постоянное, бдительное и строгое наблюдение», но ни пайка, ни кормовых денег ему не выдавали. С самого же начала своей ссылки Худяков, таким образом, очутился в безвыходном положении, которое им самим описано в самых ярких красках. В этом положении полной беспомощности Худяков, лишенный всякой материальной поддержки и всякой возможности личного заработка и обреченный на голодное существование, оставался в течение, чуть ли не 3 лет. Только осенью 1870 года заместитель якутского губернатора отважился обратить внимание генерал-губернатора на исключительно тяжелое положение Худякова. В своем донесений генерал-губернатору он писал, что «Худяков, не получая пособия от родных, поставлен в невозможность по приобретению для своего пропитания хлеба и других самых необходимых жизненных предметов, которые при отдаленности края весьма дороги и не всегда бывают в наличности». Лишь после этого генерал-губернатор разрешил выдачу и «сему преступнику (т. е. Худякову) усиленного от казны пособия», не превышавшего 114 р. 28 коп. в год [* Б. Кубалов. Каракозовец И. А. Худяков («Каторга и Ссылка» 1925, № 7-8, стр. 175-176).].

    Назначение казенного пособия не могло уже облегчить положения Худякова, доведенного кошмарными условиями верхоянской ссылки до сумасшествия. Да и немудрено: мы уже выше приводили свидетельства ссыльных о том. что представлял из себя город Верхоянск. К этим свидетельствам мы теперь прибавим то, что писал о своем пребывании в Верхоянске сам Худяков:

    «Людям, относящимся ко всему, кроме жвачки, с равнодушием коровы, трудно понять всю тяжесть агонии человека, находящегося в моем положении», — писал в своей автобиографии Худяков. — «Жить вместе с телятами, по целым дням голодать, при невозможности работать что-нибудь дельное, среди общества самых пошлых ябедников, среди людей, все мысли которых и поступки возмущают душу, не иметь более года никакого известия от самых дорогих и близких людей, ждать их по целым месяцам и снова ничего не получать; наконец, видеть ужасные бедствия родной страны, которые могли быть...» (письмо обрывается. — М. Б.).

    Нервный, издерганный, голодный, задыхающийся в вонючей юрте, одинокий, отрезанный от общения с близкими ему людьми, подчиненный назойливой полицейской опеке, Худяков порою впадал в состояние самого мрачного отчаяния.

    «Если вас спросят, — писал он в конце 69 г. своей матери, — кто самый несчастный человек на свете, отвечайте: тот, кто поставлен в бесконечно бессрочное бездействие и гниет заживо не от отсутствия сил или способностей, а от отсутствия возможности употребить их в дело. Разглядев положение, в которое меня поставил приговор верховного суда, невольно вспоминаю слова поэта:

                                                    «Дар напрасный, дар случайный,

                                                    Жизнь, зачем ты нам дана?»

    И каким колоссальным запасом способностей и сил должен был обладать этот необыкновенно одаренный человек, чтобы в условиях верхоянской ссылки все же развернуть достаточно энергичную и плодотворную научную работу в излюбленной им области науки [* М. М. Клевинский. И. А. Худяков, революционер и ученый. М. 1929, стр. 110-116; Б. Кубалов. Каракозовец И. А. Худяков («Каторга и Ссылка», 1926 г., № 7-8, стр. 176-177).].

    Со свойственной ему любознательностью приступил Худяков к изучению Верхоянского края, языка и быта его населения. Через год он уже хорошо владел якутским языком, и к весне 1868 г. им были составлены, якутская грамматика и русско-якутский словарь, в который вошло до 5 тысяч слов и который был признан компетентными лицами полезным руководством при изучении якутского языка. Предложение якутского губернатора издать словарь Худякова было генерал-губернатором Восточной Сибири Шелашниковым отклонено на том основании, что политическим преступникам, воспрещено «помещать их сочинения в печати». Такая же участь постигла и ряд других работ Худякова: «Описание Верхоянска и округа», «Успехи человека в прошедшем и будущем», «Об устройстве в Сибири железной дороги», «О вымышленных и действительных Робинзонах». Тот же генерал Шелашников отклонил ходатайство якутского губернатора Лохвицкого о разрешении Худякову, как единственно пригодному для этого, принять участие в экспедиции в Чукотский край.

    Барон Майдель, исследовавший в 1868-70 годах северо-восточную часть Якутской области, встретившись с Худяковым, оценил его как человека, оказавшего ему незаменимую услугу своими термометрическими и барометрическими наблюдениями. Помимо упомянутых работ, Худяков занимался также собиранием якутских сказок, загадок, песен, пословиц, вошедших впоследствии в его «Верхоянский сборник» [* Подлиная рукопись этого сборника хранится в музее О-ва по-литкаторжан.], изданный в 1890 г. Восточно-Сибирским отделением Русского географического общества и оцененный авторитетным ученым того времени, А. Н. Пыпиным, как «плод громадного труда, который до сих пор стоит совершенно одиноким в своей области».

    И можно с уверенностью сказать, что если бы Худякову была обеспечена хотя бы минимальная возможность для научно-исследовательской работы, он и в кошмарной обстановке своей верхоянской ссылки мог бы добиться ценных результатов и обогатить близкую ему область знаний новыми научными данными. Но в своих научно-исследовательских попытках Худяков встречал постоянные препятствия. Следуя примеру главного сибирского сатрапа, генерала Шелашникова, решительно отклонявшего возможность опубликования научных работ Худякова, маленькие местные сатрапы со своей стороны делали все возможное, чтобы мешать его научным занятиям. Во время производившихся ими обысков у Худякова они нередко отбирали у него книги, письма, рукописи, а попутно захватывали и некоторые домашние вещи. Все это не могло не действовать самым удручающим образом на его психику. И не удивительно, если в такой обстановке у Худякова уже в конце второго или начала третьего года его верхоянской ссылки появляются признаки психической болезни. По словам одного из местных якутов, бывавшего у Худякова, «болезнь началась с перемены характера. Обыкновенно приветливый и словоохотливый с людьми, близкими к нему, он вдруг стал молчаливым и мрачным, сидел молча и на все предложения выйти на воздух погулять отвечал отказом; лишился сна и аппетита, затем начались бредовые, идеи, хозяева стали его бояться и заявили начальству. Явился исправник. Худяков встретил его неласково, и тот велел отвезти его в казачью караулку, где его держали долго, никого к нему не допускали, пока не пришел приказ из Якутска везти его в Иркутск в дом умалишённых» [* Я. Белый. Три года в Верхоянске. «Каторга и Ссылка» 1925 г. № 1, стр. 212-1-213.].

    Терзаемый в течение 7 лет муками голода, холода, тоской одиночества и вынужденной праздностью, Худяков в конце концов был доведен до крайнего физического истощения и полного психического расстройства. Когда о его душевной болезни и о невозможности лечения ее в Верхоянске исправник довел до сведения генерал-губернатора Шелашникова, последний не поверил сообщению и, заподозрив Худякова в симуляции с целью добиться ослабления за собою надзора и бежать из места ссылки, распорядился надзор за Худяковым усилить.

    В это время мать Худякова, стараясь спасти больного сына, еще с 1869 г. обращалась с повторными мольбами к генерал-губернатору о разрешении перевести его для лечения из Верхоянска в Якутск. Потребовалось почти 5 лет бюрократической волокиты, чтобы наконец в 1874 г. добиться этого разрешения. Но и в якутской больнице администрация прежде всего позаботилась окружить психически больного Худякова самым бдительным полицейским надзором и тем самым нарушила самые элементарные требования врачебного ухода за душевнобольным человеком. Наконец, по просьбе матери, Худякова перевели в Иркутск, куда он прибыл после 30-дневного путешествия 17 июля 1875 г, и помещен в больницу. На просьбу матери разрешить ей «брать его иногда из больницы для прогулки по воздуху и привозить к себе в квартиру» генерал-губернатор положил краткую, но решительную резолюцию: «Нельзя!» Впрочем, Худякову уже оставалось недолго жить: 19 сентября 1876 г. оборвалась жизнь этого незаурядного революционера и высоко талантливого ученого, загубленного в расцвете сил российским самодержавием среди невыносимой обстановки якутской политической ссылки.

    На трагической судьбе Худякова мы с особенной яркостью можем видеть, насколько ссылка (и не только по судебному приговору, но и в административном порядке) в «гиблые» места Якутии оказывалась наказанием несравненно более суровым, чем каторжная тюрьма. И это, с точки зрения закона и ходячих представлений, парадоксальное положение оказалось верным не только для ссылки эпохи Худякова, но и для более поздних времен. Вот, например, как объяснял своему защитнику в 1904 г. один из «романовцев» свой отказ подать апелляционный отзыв на каторжный приговор, вынесенный ему судом:

    «Видите ли... каторга мне гораздо выгоднее административной ссылки... я был предназначен к отправке в Верхоянск на 10 лет... В Верхоянске я не имел бы заработка, жил бы впроголодь, питаясь одной рыбой, одинокий, отрезанный от всего внешнего мира, лишенный имени. Меня поселили бы в темной юрте со льдиной место окна, я был бы в обществе одних и тех же 2-3 товарищей. Лишенный медицинской помощи, я задыхался бы от мороза... А в каторжной тюрьме, хотя бы и Александровской, у меня будет камера, пусть с железной решеткой, но зато со стеклом в окне, и меня покормят и при том хлебом, письма будут доходить скоро, кругом будет общество товарищей-русских, а не якутов, я буду иметь свой заработок, со мной будут поступать по закону... ну, а до «поселения», хоти бы и там, в Якутской области, — чересчур далеко... Нет, каторга лучше ссылки».

    Правда, в цитированном отрывке оценка каторги грешит чрезмерной идеализацией, но высказанная в ней мысль по существу правильна.

    Трагическая судьба Худякова, а затем и Чернышевского показала самодержавию, что ссылка в Якутию в условиях режима строгой бюрократической опеки, опутанная сложной сетью всяких полицейских ограничений и запретов, целиком оправдывала его расчеты и могла стать в его руках одним из самых острых орудий борьбы с политическими противниками.

    На этот путь «урегулирования» политической ссылки и использования ее в широком масштабе, как основного средства административной расправы в системе политической репрессии, самодержавие, как мы уже видели, стало с 1878 г., издав с этой целью ряд положений, уставов, циркуляров, с помощью которых оно пыталось строжайшим образом регламентировать все стороны подневольной жизни своих пленников в ссылке.

    Однако центральное правительство при всей его бюрократической изобретательности не могло всего предусмотреть. Тут приходили на помощь подчиненные ему органы власти на местах, призванные проводить в жизнь директивы руководящих учреждений тюремно-полицейского ведомства. претворять их в конкретные мероприятия которыми в последнем счете и определялся действительный режим якутской политической ссылки на данном отрезке времени. К ознакомлению с этим режимом в 70-80 годах мы теперь и обратимся.

    Как правило, политические ссыльные водворялись не в городах (хотя, как увидим ниже, выдвигались проекты и противоположного характера), а в отдаленных и редко населенных якутских наслегах с тем, чтобы не только лишить их возможности взаимного общения между собою, но и обречь их на полное одиночество среди темных, забитых, чуждых по языку и всему укладу жизни туземцев.

    По прибытии политического ссыльнопоселенца в улус, окружная полиция, по правилам устава о полицейском надзоре, устанавливала за ним строжайшее наблюдение. Это наблюдение должно было быть настолько полным, чтобы каждый политссыльный был известен в лицо всем чинам местной власти. Для предупреждения побега администрация была вправе требовать от политического ссыльного явки в полицию во всякое время, а в случае основательного подозрения в побеге, подвергать его даже аресту.

    Не довольствуясь этими мерами, администрация при водворении ссыльнопоселенца в определенном улусе помещала его на иждивение в юрту местного якута, обязывая последнего не только поить и кормить его до назначения ему казенного пособия и до обзаведения собственным жилищем, но и бдительнейшим образом следить за его поведением. Наслежные же «старосты» обязывались даже распискою следить за политическими ссыльнопоселенцами своих наслегов и не позволять им никаких отлучек. Если же таковые случались, они должны были немедленно организовать погоню для поимки отлучившегося и водворять его на место.

    Таким образом, политический ссыльный с первых же дней своей жизни в Якутии попадал в самую тяжелую обстановку, о которой мы уже имеем представление по письмам Худякова. Но и 20 лет спустя ту же мрачную картину жизни в якутской юрте рисует политический ссыльнопоселенец Петр Алексеев, рабочий-ткач, осужденный по процессу «50».

    «Якутская юрта, — пишет он в письме от 25 марта 1885 года, — состоит из двух половин, перегороженных тонкими бревешками и дверью, а иногда так прямо ни тем, ни другим. Первая, куда вы входите, предназначена для самих хозяев, а вторая — для их скота... Хатон — так называется скотская половина — закутан кругом наглухо, обложен навозом, освещается двумя-тремя ледяными узенькими окнами... Вы не можете себе представить, до чего грязны сами якуты и насколько воняют ихние юрты! Я — человек, привыкший ко всему, — и то у меня сперва делалось головокружение. Молоко, масло и вся пища пропитана хатонным запахом до того, что только сильный голод заставляет привыкать ко всему» [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 6, стр. 173-174.].

    С водворением на месте мытарства якутских политических ссыльных далеко не кончались. Слишком ничтожное казенное денежное пособие, а порою и полное отсутствие его, как и всякой другой материальной поддержки, превращали жизнь ссыльных в сплошную борьбу за существование, — повседневную, мелочную, засасывающую, изнурительную борьбу с неблагоприятными влияниями суровой природы и с тупым бюрократизмом и произволом местной администрации, а порою и с проявлениями враждебного настроения со стороны туземцев. Прикрепив поднадзорного к месту его ссылки, ни центральная, ни местная якутская" власть не особенно торопились обеспечить его минимальным денежным пособием, необходимым для удовлетворения его насущнейших потребностей в одежде, жилище и еде.

    Между тем для политических административно-ссыльных, лишенных царским правительством и права и фактической возможности добывать себе средства к существованию личным трудом, вопрос о своевременной выдаче казенного пособия, по крайней мере для огромного большинства из них, являлся вопросом жизни и смерти. Поселенный в отдаленном улусе, не имея никаких заработков, не получая в течение нескольких месяцев по прибытии на место ссылки казенного пособия, политический ссыльный попадал в положение поистине трагическое. Трудно себе представить более безотрадную картину вопиющей нужды и подлинного голода, чем та, которая развертывается перед нами в письмах, заявлениях и жалобах политических ссыльных и даже в донесениях представителей местной власти.

    Приведем несколько примеров, ярко; характеризующих положение с этой стороны [* Извлеченные из дел якутского архива факты подобного рода опубликованы в книге М. Кротова. Аналогичные факты сообщаются в журнале «Каторга и Ссылка», и в мемуарах ссыльных того времени.].

    В 1879 г. был сослан в Верхоянск в административном порядке Ф. X. Лунг, и вот, спустя два месяца после водворения его в городе, местный исправник доносит губернатору:

    «Не имея положительно никаких средств к существованию и по ненахождении е городе никаких занятий, которыми было бы позволено заниматься подобным ему лицам для снискания себе средств к существованию, названный Лунг со дня прибытия своего исключительно существует на мои собственные средства; отказать же ему, ввиду крайне безвыходного положения и могущей последовать ответственности за решимость его на какое-либо преступление, чтобы избавиться от голодной смерти, я по настоящее время не решился».

    Не менее поразителен следующий факт того же рода. В начале 1879 г. был выслан в административном порядке в Колымск Г. П. Новоселов за «дерзкие слова против его величества». Заброшенный в колымскую глушь, Новоселов очутился там без крова, без одежды, без пищи и без всякого «казенного пособия». По его собственным словам, он был «поставлен в положение человека, которого ожидает смерть от голода». И даже местное полицейское управление не могло не обратить внимания на совершенно безвыходное положение Новоселова и вынуждено было ходатайствовать перед областным начальством о выдаче ему какого-нибудь пособия.

    Жалобы на безвыходное материальное положение не прекращались на протяжении почти всего исследуемого нами периода якутской ссылки. Они повторяются с неослабевающей настойчивостью и после того, как, под давлением и самих ссыльных и представлений со стороны ближайшей местной администрации, ставки казенного пособия были увеличены, а к середине 80-х годов были удвоены и даже утроены (для Средне-Колымска).

    Нечего и говорить, что непрерывный поток жалоб и заявлений о крайней недостаточности казенного пособия был обусловлен не чрезмерной требовательностью якутских ссыльных, более чем скромных и неприхотливых в своих потребностях, а явным несоответствием между ставками пособия, даже удвоенными, и постоянно растущей дороговизной жизни. К тому же удвоение и даже утроение пособия мало помогало делу потому, что за исходную принималась слишком ничтожная цифра первоначальной ставки.

    Обращаясь к истории этого вопроса, мы видим, что на первых порах правительство при назначении казенного пособия якутским ссыльным имело ввиду лишь тех из них, «кои по старости лет или болезненному состоянию не способны ни к какому труду и не имеют собственных средств к пропитанию».

    При этом назначаемое пособие было столь незначительно, что его нехватало даже на полуголодное существование. Помимо того ставка пособия политическим ссыльным определялась в зависимости от их социального происхождения. Для ссыльных привилегированного сословия назначалось ежемесячное пособие в 4 р. 50 к. на продовольствие и 1 р. 50 к. на квартиру, т. е. 6 рублей в месяц или 72 рубля в год (в исключительных обстоятельствах эта цифра могла быть повышена до 114 рублей в год). Политссыльные непривилегированные должны были довольствоваться обычными «кормовыми», выдававшимися уголовным преступникам, т. е. по 9 к. в сутки.

    Если в улусах Якутского округа, благодаря сравнительной близости к областному центру и большей налаженности сношений с внешним миром, политические ссыльные могли еще влачить полуголодное существование на жалкие гроши казенного пособия, то в пресловутых Верхоянске и Средне-Колымске они попадали прямо в критическое положение, грозившее им смертью от голода.

    Как мог прожить в Верхоянске политический ссыльный на свое 6-рублевое пособие, когда пуд хлеба там стоил 5 р. 40 к., или в Средне-Колымске, где хлеб был еще дороже? И, конечно, когда мы читаем в заявлении одного из колымских политических ссыльных (1880 г.), что 6-рублевого пособия не хватает на один черный хлеб; что, не имея возможности добывать средства к существованию каким-либо трудом, он обречен в недалеком будущем умереть голодной смертью — «самой мучительной из всех смертей» (как выразился автор заявления), — то мы здесь не находим ни малейшего преувеличения. Лишь насквозь лицемерная самодержавная бюрократия могла игнорировать неизбежные последствия установленного ею для якутских политических ссыльных режима, который был ей подсказан чувством слепой мести.

    Начиная с 1880 г., для якутских политических ссыльных обеих категорий (и привилегированных и непривилегированных) установлено было одинаковое пособие; размеры его увеличивались, и со второй половины 80-х годов ставки казенного пособия определились: для Колымского округа в 216 рублей, для Верхоянского — 180 рублей, для Якутского и Олекминского округов — 144 рубля в год и, сверх того, по 22 рубля ежегодно на одежду.

    Разумеется, в крайне тяжелых условиях якутской ссылки и это повышенное денежное пособие, которого, по словам политического ссыльного П. Е. Орлова, еле хватало, «чтобы не замерзнуть на улице и не умереть с голода», не могло сколько-нибудь заметно улучшить положение, так как увеличение пособия сильно отставало от беспрерывного роста дороговизны. Поэтому политические ссыльные и после назначения казенного пособия в повышенном размере по-прежнему продолжали указывать местной власти на свое невыносимо тяжелое материальное положение. В своих заявлениях они снова и снова подчеркивают, что при существующих ставках казенного пособия и при растущей дороговизне жизни политические ссыльные не могут существовать, не голодая. Жуткая картина самой тяжелой нужды и голода, раскрывающаяся перед нами в этих «человеческих документах», лучше всего выявляет сущность той репрессивной политики, которую самодержавие систематически проводило в Якутской области.

    Бывший кариец, Казакевич, проведший после отбытия каторги 14 лет на поселении в Якутии (1883-1896), указывая в 1885 г. в своем заявлении на совершенную недостаточность казенного пособия, писал:

    «Положение мое таково, что заключение в тюрьму, будь это возможно, я считал бы для себя величайшим облегчением».

    Еще резче в этом смысле высказывается в своем обращении к якутскому губернатору бывшая политическая каторжанка С. Н. Шехтер-Доллер.

    «Заявляю, — пишет она, — вы или прикажите держать меня в тюрьме, или увеличьте мне казенное пособие, ибо нет никакой возможности жить на 6 рублей в месяц. Скоро 7 месяцев, как я живу в улусе и все время приходится голодать... Я больше не в силах голодать... Надеюсь, — так заканчивается это письмо, продиктованное голодом, — вы не допустите до того, чтобы я под влиянием голода сделала что-нибудь такое, что вы вынуждены будете взять меня в тюрьму и на очень долго».

    Эти вопли обреченных на муки голода людей, заброшенных в глухие улусы, несутся со всех концов необъятной Якутии.

    ...«Мы голодаем и будем голодать всю зиму и будущее лето, — пишет в 1882 г. исправнику С. Л. Геллер, — если не получим никакой помощи... Мне нужно хлеба!.. Нужда в хлебе прямо граничит с преступлением».

    Доведенный до отчаяния кошмарной обстановкой колымского существования, политический ссыльный А. Е. Головачев также говорит о готовности совершить какое-нибудь преступление —

    «добиться высылки... куда бы то ни было... где можно было бы поменьше испытывать голод, холод и тому подобные невзгоды, которыми так богата Колыма».

    И это было написано уже после того, как казенное пособие колымским ссыльным было почти утроено (вместо 6 рублей — 15 рублей). Это повышенное пособие было абсолютно недостаточно, если принять во внимание, что расходный бюджет политического ссыльного того времени, даже по расчетам окружной администрации, отнюдь не склонной в этих случаях к преувеличениям, определялся суммой в 24 рубля в месяц.

    Мы могли бы сослаться еще на ряд подобных же «документов», но и приведенных, полагаем, достаточно, чтобы сказать, что эти жалобы, с которыми якутские политические ссыльные вообще неохотно обращались к начальству, были вызваны лишь крайней необходимостью. Это вынуждена была признать и местная власть в лице отдельных ее представителей.

    «Я сознаю, — писал, например, якутский окружной исправник в своем донесении губернатору (1887 г.), — что приток подобного рода прошений происходит не из упорной настойчивости государственных ссыльных, а вынужден крайностью и дороговизной всех продуктов в округе... Государственным ссыльным действительно недостает получаемого ими пособия на одно только продовольствие и то даже скудное, не только что на платье и обувь, а потому жалобы государственных ссыльных на недостаточность пособия имеют веское основание»[* Кротов, стр. 84.].

    Это официальное свидетельство, в дополнение к приведенным выше, достаточно вразумительно, чтобы оно нуждалось в каких-либо добавочных разъяснениях.

    Мало того, обрекая людей на полуголодное существование в чуждом им краю, в суровых климатических условиях которого они легко подвергались заболеваниям, правительство оставляло их без всякой медицинской помощи, считая ее, очевидно излишней роскошью для своих пленников.

    Приведем несколько примеров. Живший в 1879 г. в Средне-Колымске административно-ссыльный П. Г. Ширяев нуждался в серьезной медицинской помощи, а между тем «здесь, — писал он, — кроме двух фельдшерских учеников, никого нет; да и полярный климат с суровыми гнетущими условиями не может способствовать выздоровлению и в конец доконает меня».

    Другой политический административно-ссыльный, Зенников, в 1881 г. пишет из Колымска, что, страдая серьезной болезнью (воспалением гортани), он за неимением на месте врача и необходимых медикаментов «лишен возможности лечиться и обречен на верную, неминуемую смерть».

    Многочисленные факты подобного рода, свидетельствующие о полной медицинской беспризорности политических ссыльных Якутии, были хорошо известны не только местной якутской, но и высшей краевой администрации. Однако обстоятельство это никого не смущало. Иные представители администрации склонны были считать обращение за врачебной помощью вообще неуместной претензией со стороны «государственных преступников», поставленных правительством в условия исключительного режима.

    Чтобы не быть голословными, приведем факты. В сентябре 1880 г. живший в Батурусском улусе административно-ссыльный С. Шнее, страдавший воспалением надкостной плевы, писал губернатору, что болезнь «с приближением холодов все усиливается и грозит мне страшными последствиями — сумасшествием, самоубийством». В таком состоянии поездки из улуса в Якутск и обратно, сопровождавшиеся обострением болезни, создавали опасность, для жизни больного, который поэтому и просил перевести его. для лечения в Якутск. Однако губернатор не нашел «законных оснований» к удовлетворению этого ходатайства. И лишь в октябре 1882 г., когда больной после очередного приезда категорически заявил, что возвращение в улус для него равносильно смерти, ему разрешено было остаться в городе.

    Другой еще более поразительный факт. Скончавшийся в конце 1931 года политический ссыльнопоселенец Э. И. Студзинский в своем заявлении, посланном в 1883 г. губернатору, писал:

    «Приходится жить из милости в грязнейшей якутской юрте, среди вони, скота, холода, вшей и клопов, питаться такой пищей, которой желудок не привыкшего к ней человека не может выносить... и от которой после двух недель у меня сделался кровавый понос; я заболел и принужден обходиться без медицинской помощи, не решаясь просить о переводе в больницу из опасения, чтобы меня не заперли на замок вместе с эпилептиками и сифилитиками, как это сделали с Богдановичем и Зубриловым, — чтобы только окончательно не заболеть».

    На этот крик больного человека губернатор дал ответ, прямо чудовищный по своему откровенному цинизму и гласивший буквально следующее: «Вообще ссылка лишает человека тех удобств, которыми он пользовался до совершения им преступления», а для улучшения своего материального положения он советовал больному «применять свой труд». Эта квалификация врачебной помощи как простого «удобства», без которого политический ссыльный, хотя бы и серьезно больной, может легко обойтись и на которое он даже не вправе претендовать, — прямо великолепна. И не менее великолепен совет чиновного бюрократа «применять свой труд» для улучшения своего материального благополучия, — совет, являющийся прямым издевательством, если вспомнить, что многочисленными уставами и циркулярами политическим ссыльным было воспрещено работать в тех именно областях, где их труд мог бы найти себе наиболее широкое и продуктивное применение.

    В своих «заботах» о материальном устройстве политических ссыльных попечительное начальство не ограничивалось однако подачею мудрых советов. Творчество царской бюрократии в этой области шло гораздо дальше и находило конкретное оформление в соответствующих проектах, которые усердно фабриковались в канцеляриях тюремно-полицейского ведомства. Однако практическая ценность всех этих проектов была не больше ценности глубокомысленных губернаторских советов, образчик которых мы привели выше. И те и другие страдали одним общим недостатком — полной практическою непригодностью.

    Остановимся на одном из таких проектов, возникшем в результате обсуждения в совете по тюремным делам вопроса об устройстве быта административно-ссыльных в Сибири. Изложенный в цитированном уже нами секретном отношении департамента полиции от 30 апреля 1882 г. план этот предлагал «водворять административно-ссыльных в городах группами приблизительно от 50 до 100 человек», избегая при этом главных промышленных и учебных центров, и учредить не только обычный полицейский надзор за ссыльными, но и поручить специальному лицу «общее наблюдение за их образом жизни, занятиями ссыльных и даже переменами в направлении их мыслей», а также «попечение о материальном обеспечении сосланных, приискание для них занятий» и т. п.

    Чтобы убедиться, насколько беспочвенны и лицемерны были эти предложения высших административно-карательных органов об устройстве ссыльных на местах, достаточно хотя бы вкратце познакомиться с общим состоянием, в каком находились в то время города Якутской области.

    Главным городским центром Якутии, насчитывавшим в 1880 г. до 5 000 тысяч жителей, был г. Якутск. Однако, как писал якутский губернатор в ответе своем департаменту полиции, Якутск, при материальной необеспеченности большинства местного населения, при отсутствии в нем промышленных предприятий и при недостатке в городе жилых помещений, не мог служить местом постоянного поселения для политических ссыльных.

    Но если столица Якутии не могла гарантировать ссыльным сколько-нибудь сносного материального существования, то чего можно было ожидать от остальных четырех городских поселений Якутии, которые собственно и нельзя было назвать городами в настоящем смысле этого слева.

    Начнем с Олекминска. Расположенный в 650 км от Якутска на левом берегу Лены, в низменной болотистой местности, с никогда непересыхающими лужами, заражающими воздух зловонными испарениями, Олекминск в 80-х годах был жалким заштатным городишком, насчитывавшим всего 400 жителей самого разношерстного состава. Коренное население города составляли казаки.

    «Это — жалкий, полузабитый, полуобъякутившийся народ; немногие из них занимаются хлебопашеством на своих казенных участках, большинство же отдает свои земли в аренду скопцам. Кроме казаков, в городе живут башкиры и татары... занимающиеся по преимуществу мелочною торговлей; несколько семейств поляков, в руках которых находятся все питейные дома» [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 4, стр. 196.].

    В такой обстановке политические ссыльные, которые ни мелочной торговлей, ни питейными заведениями не могли конечно заниматься, были обречены на нищенское голодное существование, так как никаким умственным трудом, как мы уже знаем, они заниматься не имели права. Даже такие невинные занятия, как метеорологические наблюдения и посылка соответствующих сообщений о них в специальные издания, были воспрещены политическому ссыльному Гамову, когда он обратился к администрации края с ходатайством о соответствующем разрешении. Если ко всему этому добавить, что вследствие близости к Олекминску богатейших в России золотых промыслов последние стягивали к себе хлеб и другие жизненные припасы со всей Якутской области и создавали таким образом крайнюю дороговизну жизни в самом Олекминске, то ничего удивительного не было в том, что местным политическим ссыльным нередко приходилось, по выражению Гамова, «класть зубы на полку» [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 5, стр. 150, 154.].

    Еще в более тяжелую обстановку попадали политические ссыльные, засылавшиеся в Вилюйск, где в течение долгих 12 лет (1871-1883 гг.) угасал светоч мысли, ученый и революционер Н. Г. Чернышевский, содержавшийся там в тюрьме под неусыпным надзором своры царских жандармов и казаков.

    «Вилюйск, — по словам великого узника, — нечто вроде маленького оазиса среди пустыни, да и сам этот оазис почти ничего не производит.

    Даже скотоводство в городе ничтожно: кругом города пески, леса и болота»... «Вилюйск — это по названию город, но в действительности это даже не село, даже не деревня в русском смысле слова, — это нечто такое пустынное и мелкое, чему подобного в России вовсе нет»...

    В Вилюйске не насчитывалось даже и 400 жителей. Единственным занятием местного населения была торговля, причем сообщение с ближайшим к Вилюйску рынком — Якутском, находящимся от него на расстоянии более 700 км, безопасно только в течение 3½ месяцев в году. Очевидно, Вилюйск с его особенностями являлся местом, где политические ссыльные еще меньше могли рассчитывать на возможность какого-либо заработка.

    Посмотрим теперь, что могли, дать в смысле материального устройства политическим ссыльным два последних наиболее отдаленных городских поселений Якутской области — пресловутые Верхоянск и Средне-Колымск.

    С Верхоянском мы уже несколько познакомились в связи со ссылкой Худякова, о котором мы подробно говорили выше. Но мы не получили бы полного представления о режиме якутской политической ссылки, если бы не рассказали о тех ужасах, которыми сопровождалась переброска ссыльных в ее самые «гиблые» места. Путь, который предстояло проделать ссыльным от Якутска до Верхоянска (1 000 км) и до Средне-Колымска (около 3 000 км) по беспредельным снежным пустыням, в трескучие морозы, доходившие до 70° Ц, на нартах, быстро влекомых оленями по снежным сугробам, нагроможденным вьюгами, с ночевками в редко попадавшихся по дороге грязных, вонючих станционных юртах и поварнях,— являлся тягчайшим испытанием. Особенно был мучителен переход через горный кряж, отделявший Якутскую область от Верхоянского округа.

    «Целый день, то взбираясь над почти отвесной кручей, то срываясь и падая вместе с камнями вниз, мы, — вспоминает покойный Цыперович, — упорно боролись с этим новым препятствием... Напрягая все силы, задыхаясь и обливаясь потом, мы брали приступом эту стену» [* Г. Цыперович. За полярным кругом, стр. 48.].

    Люди не особенно крепкого здоровья попадали здесь прямо в трагическое положение. Вот как описывает свой переход через тот же Верхоянский хребет предшественник Цыперовича, народоволец М. М. Поляков, осужденный в административном порядке в ссылку в Средне-Колымск на 10 лет.

    «25 января 1889 г. начался наш крестный путь в Колымский край... на 3-й или 4-й день мы приехали на ночлег в поварню под Верхоянским хребтом».

    На следующее утро т. Поляков со своим спутником, т. Гофманом, начали подниматься с заостренными палками в руках.

    «Добрались до обледенелого снежного покрова — путь становился все круче и обрывистее. Я начал утомляться... Сделали передышку, начали двигаться медленнее, завоевывая пространство с боя: вонзишь палку в обледенелый снег и поднимаешься на 1-2 шага вверх... При большом напряжении застарелая астма сильно сказывалась: я задыхался... отдохнул, начал подвигаться дальше с большими усилиями... На второй вершине лег — бессильный дальше двигаться. Мне грозило скатиться вниз и на камнях внизу разбиться... Товарищ поддерживал мое обессиленное тело крепко воткнутой в ледяной покров палкой. Наконец подъехали олени. Усаживать или укладывать меня на этой почти отвесной крутизне в нарту не было никакой возможности и меня на ходу прикрепили ремнем к нартам и волоком по оледенелому полю поволокли на 3-ю последнюю вершину. Здесь бушевал сильный пронизывающий ветер. Укрыли меня дохой и оленьей шкурой и по отлогому уже спуску спустили с горы, а там желанное жилье, ярко горящий камелек, чай, еда, словом, — жизнь» [* Мих. Поляков. На краю света, стр. 28-33.].

    Какова же была эта жизнь, к которой так рвался усталый, голодный и окоченевший от холода подневольный путник? Верхоянск оставался тем же, что и два десятка лет назад, когда там медленной смертью умирал каракозовец Худяков.

    «Верхоянск, — так описывает один из подневольных обитателей его в 1881 г., — город, с позволения сказать, в 12 построек, включая в то число и церковь, расположен в громадной тундре, где всякие попытки заняться каким бы то ни было хозяйством встречали непреодолимые затруднения как в суровости морозов и краткости лета, так и в свойстве самой почвы, которая за короткое лето никогда не протаивала глубже чем на одну четверть» [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 4, стр. 196.].

    В таких суровых условиях, при крайней малочисленности и бедности населения (в конце 70-х годов в Верхоянске насчитывалось всего 244 жителя, из них 127 якутов), отсутствии у него всяких культурных потребностей, политические ссыльные не могли, конечно, рассчитывать на какой-либо прочный постоянный заработок. Правда, ссыльные, знавшие какое-либо ремесло, как, например, Серошевский и Царевский, устроившие в Верхоянске кузницу, находили достаточно работы. Но, как мы уже знаем, среди якутских политических ссыльных 70-х и 80-х годов специалисты-ремесленники являлись редким исключением.

    Что касается Средне-Колымска, то условия существования там были еще более тяжелые. В Средне-Колымске с его бесконечно долгой полярной ночью, где люди питались почти исключительно рыбой, где почти не знали хлеба, у политических ссыльных было еще меньше шансов найти какой-либо заработок и обеспечить себе хотя бы самый скудный минимум неприхотливого существования.

    После всего сказанного ясно, что выдвинутое советом по тюремным делам и поддержанное департаментом полиции предложение размещать политических ссыльных в городах Якутской области и обеспечить им материальное существование подысканием для них занятий являлось наглым издевательством над простым здравым смыслом. Беспочвенность всей этой бюрократической затеи была отмечена и в ответе Главного управления Восточной Сибири департаменту полиции. В этом ответе было указано, что из 5 городов Якутской области только один Якутск состоит во II разряде городов средних, а остальные четыре — Олекминск, Вилюйск, Верхоянск, Средне-Колымск — не составляют даже городов малолюдных.

    «Отличительною чертою жизни всех этих городов, — говорится далее в ответе, — постоянно остается отсутствие какого-либо промышленного производства... крайне недостаточная зажиточность у большинства при повсеместной дороговизне на все жизненные продукты».

    Мы не будем тратить время на изложение других столь же бесплодных правительственных проектов по расселению и устройству политических ссыльных, — проектов, авторы которых в своих фантастических построениях додумывались порою до мысли о принудительном объединении якутских политических ссыльных в особые колонии, на подобие чуть ли не аракчеевских поселений. Полагаем, что и одного изложенного здесь проекта совершенно достаточно для того, чтоб убедиться в полной организаторской неспособности, в явном творческом бессилии бюрократических прожектёров в вопросе об устройстве политической ссылки на местах и использовании ее для колонизации обширной окраины.

    Здесь не место входить в рассмотрение этой сложной социально-политической проблемы [* Эта проблема отчасти служит предметом исследования в статье т. Мамата, . напечатанной в настоящем сборнике.]. Поскольку речь идет о политических ссыльных, такого вопроса царское правительство собственно и не ставило перед собою сколько-нибудь серьезно. Что же касается проблемы во всем ее объеме, то как в постановке, так и в разрешении ее самодержавие, остававшееся в рамках своей классово-бюрократической ограниченности, обнаруживало свою полную несостоятельность.

    Избрав Якутию местом для водворения уголовных преступников, большими массами сплавлявшихся из метрополии в Сибирь, а также государственных ссыльных различных категорий, усиленно высылавшихся в Якутскую область после издания «Положений» в 1878 и 1882 годах и особенно начиная со второй половины 80-х годов, царское правительство, верное своей политике колониального гнета, переложило значительную долю материальных расходов и забот по устройству ссыльно-поселенцев на плечи туземного населения [* Каким тяжелым бременем ложилось на якутские наслежные общества обязательство по материальному обеспечению уголовных ссыльных, читатель может судить по данным, приведенным в упомянутой уже нами статье т. Мамета.]. Мы уже знаем, что политический ссыльнопоселенец, до получения им своего, скудного казенного пособия, передавался на иждивение якутского общества того наслега, в который ссыльнопоселенец водворялся на постоянное пребывание. Помимо тяжелых обязательств по содержанию политических ссыльнопоселенцев, которые должно было нести наслежное общество, последнее по закону обязано было также выделить каждому ссыльнопоселенцу (и уголовному и политическому) земельный надел в 15 десятин.

    Последнее обязательство было для якутов особенно обременительно, ибо они сами не располагали достаточной площадью удобной пахотной и покосной земли. Около 90% земельной площади в Якутии составляли луга, леса, болота, причем большая часть плодородной земли сосредоточивалась в руках кулаков и тойонов. Естественно, что якутские общества, сами испытывавшие земельный голод, стремились либо совершенно уклониться от реализации возложенного на них тяжелого обязательства, либо выделять поселенцам земли худшего качества.

    С другой стороны, политические ссыльные не могли, если не хотели умереть с голоду, отказаться от своего права на надел, который при счастливом стечении обстоятельств обеспечивал им свой хлеб, собственный угол, словом, избавлял их от невыносимого положения непрошенных нахлебников, подброшенных чужой семье.

    Правда, якутские политические ссыльнопоселенцы того времени по своему социальному происхождению и по привычному для них укладу жизни не были приспособлены к занятию земледелием. Но, во-первых, в условиях якутской ссылки земледелие было наиболее доступным из разрешенных им видов труда. Во-вторых, земледелие непосредственно и полнее обеспечивало удовлетворение самых необходимых потребностей повседневной жизни. В-третьих, земледельческому труду политические ссыльные 70 - 80-х годов, в подавляющем большинстве принадлежавшие к революционному народничеству и народовольцам, могли отдавать предпочтение и по соображениям морально-идеологического порядка. Во всяком случае, при крайней недостаточности казенного денежного пособия, занятие земледелием служило для политического ссыльного существенным подспорьем.

    Таким образом, уже в особенностях самого режима политической ссылки Якутии гнездились зародыши тех конфликтов, которые порою так тяжело отражались на отношениях между ссыльными и якутами.

    Здесь мы подходим к одному из кардинальных вопросов якутской политической ссылки, заслуживающему особого внимания и вызывавшему самые разноречивые мнения и споры в ссыльной среде.

    Многие из старых политических ссыльных недооценивали всю важность этой проблемы, приобретавшей в исключительных условиях якутской ссылки особую остроту. Они давали слишком упрощенное объяснение столкновениям с якутами и враждебным настроениям к ним со стороны последних. Даже такой наблюдательный бытописатель якутской ссылки, каким показал себя в своих очерках «Из истории якутской ссылки 70-х годов» Б. Федоров, объективно и правильно подошедший к самой проблеме, крайне суживает ее когда в своих конечных выводах ограничивается таким суммарным заключением:

    «Итак, якуты ненавидят всех русских и нас (т. е. политических ссыльных.— М. Б.) в частности. Предпринимать против нас что-либо серьезное они боятся по своей врожденной трусости... Боязнь и ненависть — вот та обстановка, в которой приходится нам жить» [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 5, стр. 140-141.].

    Но в той же статье, несколькими строками выше, автор сам же совершенно правильно указывает на исторические корни этой «ненависти».

    И действительно, не следовало бы забывать, что она питалась не только уголовной ссылкой, являвшейся для якутов тяжелым экономическим бременем и настоящим общественным бедствием. Она воспитывалась в так наз. «инородческой» массе веками царского колониального гнета и грабительской политики торгового капитала. Носители всероссийской самодержавной культуры — русские торговцы, колонизаторы-хищники всех мастей и рангов, русские попы — под прикрытием царских чиновников, в союзе с местными эксплуататорами-тойонами, беззастенчиво обиравшие трудящееся население, выжимали из него последние соки, скупая за гроши ценнейшие продукты его тяжелого труда (главным образом пушнину). Взамен этого российские «культуртрегеры» щедро насаждали среди населения Якутии обычные блага буржуазной цивилизации — сифилис, водку, религию, карты. Какие иные чувства, кроме страха и ненависти, могла испытывать темная забитая якутская беднота к русским пришельцам, хозяйничавшим в их стране в течение 3 столетий под защитой царского самодержавия?

    Обратимся, однако, к фактам.

    Политический ссыльнопоселенец А. И. Сиряков, бывший студент Петербургского университета, приговоренный к каторжным работам в 1875 г. за распространение в народе революционных брошюр по отбытии каторжных работ, был поселен в Баягантайском улусе Якутской области (1883-1895). Ему пришлось вести упорную борьбу с улусным обществом, чтобы в конце концов добиться хотя бы половины полагавшегося ему по закону надела. На почве этой борьбы создавалась та тяжелая атмосфера, в которой, как пишет Сиряков, — «чувствуешь себя в полной власти враждебно настроенных полудикарей: ничем не гарантирована ни безопасность твоей личности, ни имущества»...

    Если Сирякову все же удалось получить хотя половину надела, то бывали случаи, что и этого не всегда можно было добиться. Живший в Восточном Кангаласском улусе политический ссыльный Самойлов в своем заявлении (1887 г.) губернатору жалуется, что его трехлетние усилия получить земельный надел ни к чему не привели. В таком же положении очутился и товарищ Самойлова по процессу так называемых «нечаевских солдат», Колодкин, живший в Мегинском улусе.

    «Вот уже третий год, — писал он в своей жалобе в 1886 г., — я хлопочу о том, чтобы якуты мне выдали земельный надел, но до сих пор из моих хлопот не вышло ничего. Несколько прошений и жалоб, поданных мною исправнику и исполняющему должность губернатора, остались без результата, так что и третий год должен жить на одно казенное пособие, несмотря на все желание заняться земледелием».

    «Попадая в наслег, — пишет, в свою очередь, политический ссыльнопоселенец В. С. Свитыч в 1888 г., — мы наталкиваемся сразу на враждебное настроение по отношению к нам якутов, не желающих отводить нам полагающийся по закону земельный надел... Благодаря неразвитости и полудикости населения, — продолжает автор письма — вред, причиняемый населением, может выражаться не только в покушении на имущество ссыльного в виде потравы хлеба, сена, кражи вещей и скота, но и в личном нападении на него».

    До каких недопустимых крайностей в своем отрицательном отношении к якутской массе доходили порою иные из политических ссыльных, свидетельствуют такие высказывания их, которые приличествовали бы кругам, проникнутым классовым высокомерием, шовинистическими предрассудками, и менее всего казались бы уместными в среде революционеров и социалистов. (Характерно, впрочем, что два приведенные нами ниже заявления принадлежат двум политическим ссыльным, из которых один — бывший офицер, а другой — сын мелкопоместного дворянина).

    Политический ссыльнопоселенец К. Ф. Казакевич, бывший офицер, осужденный на каторгу за принадлежность к тайному революционному обществу, по отбытии каторжных работ был водворен в Якутскую область (1883-1896). На шестой год своего пребывания в одном из якутских улусов он открыто заявил, что он якутам, как и они ему, совершенно чужды. «Да и едва ли мы когда-либо поймем друг друга» — добавлял он в горделивом сознании своего интеллигентского превосходства над якутскими «дикарями» [* Что сказал бы Казакевич, если бы он дожил до советской Якутии?].

    Еще более высокомерного тона в своей оценке отношений к якутам держался политический ссыльнопоселенец Вацлав Серошевский, пробывший в Якутской области 1880-1892 годы, осужденный по делу о социально-революционной пропаганде, впоследствии известный польско-русский писатель, а ныне ренегат-пилсудчик [* Во время одной из моих встреч в Якутске с В. Серошевским, он мне заявил, что по возвращении в Россию не напишет по-русски ни одной строки. Однако, поселившись в Петербурге, он сразу же нарушил свой зарок и стал усердным сотрудником русских журналов. При этом он ничуть не грешил недооценкой той популярности, которой он пользовался в России как талантливый беллетрист. Во всяком случае его решение — не писать по-русски по возвращении из ссылки свидетельствовало о том, что будущий пилсудчик еще в ссылке был заражен предрассудками национальной обособленности.]. Панские традиции, видимо, глубоко укоренились в порывистой натуре этого тогда еще бунтарски настроенного юноши-революционера (он был сослан в Якутию, когда ему было не более 20 лет) и питали в нем чувство шляхетского гонора, не позволявшего ему сближаться с якутами, к которым он, даже по свидетельству местной власти, был мало расположен и которые платили ему той же монетою. Жалуясь в одном из своих заявлений губернатору на препятствия, которые ему приходится преодолевать в его попытках наладить свое земледельческое хозяйство, Серошевский писал, что главным препятствием являлась «общая всем якутам ненависть ко всякому селящемуся на их земле русскому». Хотя Серошевский и готов признать законность этой ненависти, но он возмущается тем, что туземцы распространяют ее на политических ссыльных и, по его словам, «стараются повредить и сделать нам жизнь несносной всевозможными способами». И вот, когда последствия этой ненависти выразились в конкретных действиях, причинивших чувствительный ущерб его хозяйственным интересам, Серошевский; потеряв всякое самообладание, разражается такой тирадой в тоне взбесившегося помещичьего сынка:

    «Но возможна ли легальная борьба с дикарями, связанными общею к нам ненавистью, лишенными всяких понятий о нравственности и совести?» [* Подчеркнуто нами, — М. Б.].

    К чести старой якутской политической ссылки следует, однако сказать, что такие уродливые проявления классового высокомерия были редким исключением. Только на почве тяжелых внутренних переживаний, лишавших способности объективно относиться в фактам суровой якутской действительности, могли возникнуть столь несправедливые обвинения против якутского населения, образчики которых только что приведены нами.

    Огромному большинству якутских политических ссыльных конечно были чужды эти тенденции великодержавного шовинизма, эта склонность к огульным обвинениям целой народности, являвшейся жертвой тех же темных сил самодержавия, которые на самих же обвинителей обрушивались всею тяжестью своих репрессий; Не скрывая от себя печальных моментов и тяжелых осложнений, омрачавших их отношения с якутами, политические ссыльные при более объективном подходе к фактам не могли не признать этих осложнений логически неизбежным последствием общих исторических и экономических причин, указанных нами выше, и в частности специального режима политической ссылки. Местная же администрация, исходя из своих чисто полицейских интересов, со своей стороны всемерно поддерживала атмосферу взаимной неприязни, пытаясь строго изолировать политссыльных от местного населения и окружить их стеною подозрительности, недоверия и вражды.

    В течение всей эпохи 70 - 80-х годов провокационная политика в таком же духе проводилась правительством с большой настойчивостью. Еще в начале 70-х годов, когда в Якутию были доставлены отбывшие каторгу каракозовцы, то, как вспоминает один из местных якутов В. Никифоров, по Дюпсюнскому улусу «распространилась вызвавшая много толков и. разговоров весть, что в улус привезли каких-то страшных преступников, посягавших на жизнь русского царя».

    В сопроводительной бумаге каракозовцы третировались как лица, совершившие страшное злодеяние, «с которыми предписано было не иметь никаких сношений и воспретить им всякие отлучки». Под влиянием всех этих обстоятельств каракозовцы были приняты местным населением с большой неприязнью [* «Каторга и Ссылка» 1924 г., № 5, стр. 153.].

    Поскольку были еще живы исторические предпосылки национальной ненависти якутов ко всему русскому; поскольку они склонны были смешивать политических ссыльных с уголовными, причинявшими им очень много зла, и свою вражду к последним переносить на первых; поскольку оставалась неустраненной основная причина неприязни якутов к политическим ссыльным — земельные споры, — постольку провокационная политика царской администрации находила благодарную почву и, к сожалению, приносила иногда весьма горькие плоды. Втайне натравливая забитых и темных туземцев на политических ссыльных, якутская администрация ставила последних в такое жуткое положение, когда, по словам Петра Алексеева, «ежеминутно является мысль, что ты не только в полном произвола администрации, но и против якутов должен не иметь никаких гарантий, постоянно должен ожидав грабежа и нападения. И все это остается безнаказанным».

    Эта безнаказанность или в лучшем случае пассивное отношение якутских улусных властей и русской администрации к преступным действиям якутов против политических ссыльных истолковывались в массе, как поощрение, как прямой призыв к нападению, к избиениям и даже убийству «сюдарских» («государственных»). Так именно оценивали создавшееся положение многие из политических ссыльных, которые были очень далеки от мысли приписывать якутам заведомо враждебное к себе отношение, в своих коллективных протестах, поданных якутскому губернатору по поводу жестокого избиения якутами политических ссыльных Рубинка и Щепанского [* Сосланный на три года (1885-1888) студент Московского университета Рубинок, прибыв на место своей ссылки в Намский улус, очутился там в таком тяжелом положении, что решился бежать. Скрываясь в течение месяца у товарищей, Рубинок в конце концов отказался от своего плана побега и решил добровольно явиться к местным властям. При возвращении в улус Рубинок и сопровождавший его Щепанский сбились с дороги и, застигнутые якутами в тайге, были подвергнуты сильному избиению. Последствия этого избиения для Рубинка были очень печальны: у него оказался перелом черепных костей, ставший причиной его психической болезни, которая вскоре свела его в могилу.].

    В одном из таких протестов, подписанном девятью политическими ссыльными, авторы его заявляли:

    «В виду того, что происшествие, случившееся в ночь с 11 на 12 апреля 1886 г. в Батурусском улусе с двумя нашими товарищами, является не единичным и только более резким проявлением того настроения, которое с некоторых пор замечается среди якутов по отношению к государственным ссыльным... мы думаем, что явления эти вызваны, во-первых, гласной рассылкой циркуляров, унижающих наше достоинство в глазах якутов; содержание этих бумаг, быстро распространяясь при посредстве родовых управлений и полуграмотных старост среди населения и будучи перетолковано и понято ими по-своему, сводит нас в глазах этих дикарей на степень находящихся вне всякого закона и защиты злодеев, убийц и воров, вследствие чего поступки последних и вызванная ими ненависть приурочиваются и к нам, а безнаказанность за самовольные и кровавые с нами расправы считаются населением долгою практикой обеспеченною. Во-вторых, возбуждающими страсти инородцев пояснениями и внушениями, которые позволяют себе иногда делать местному населению по отношению к нам полицейские чиновники, как, напр., исправник Пиневич во время своей поездки по улусам в 1884 г.; в-третьих, оставлением без последствий наших жалоб на дерзкие и беззаконные требования инородцев и инородческих властей» [* Цитировано по книге М. Кротова, стр. 124.].

    Эти протесты-разоблачения едва ли заставили бы краевую администрацию отказаться от эксцессов своей провокационной политики, если бы, вопреки всем усилиям власти, сами политические ссыльные всем образом своей жизни, общим характером своих отношений к окружающему населению не пробили в конце концов широкую брешь в стене недоверия, которой они вначале были окружены, и не проложили путей к взаимному пониманию и сближению с якутскою массою на почве обслуживания ее жизненных нужд. Неутомимой культурно-просветительной работой во всех областях жизни обездоленного края политические ссыльные 70-х и 80-х годов сумели завоевать симпатии якутских масс и установить с ними вполне нормальные отношения, переходившие впоследствии в тесную привязанность и дружбу.

    Целый ряд фактов, характеризующих взаимные отношения между подневольными обитателями Якутии и ее туземным населением, свидетельствует о том, что, несмотря на отдельные печальные случаи, временами омрачавшие эти отношения, моральный авторитет «государственных преступников» в глазах якутской массы стоял достаточно высоко.

    «Можно сказать определенно, — пишет в своих «Записках современника» В. Г. Короленко, — что в мое время (начало 80-х годов; слова «государственный преступник» или, в сокращении, просто «преступник» были до известной степени лестным званием. Однажды мне случилось слышать, как амгинский обыватель, заспорив с одним из политических ссыльных, который, по его мнению, поступил с ним неправильно, сказал с непередаваемым выражением укоризны:

    — А еще называетесь преступник!..» [* Вл. Короленко. История моего современника, ч. IV, стр. 95. Харьков 1923 г.]

    Мы уже сказали, что вопрос о взаимоотношениях между политическими ссыльными и якутами часто вызывал споры и разногласия в якутской ссыльной колонии. Не безынтересно будет познакомиться со взглядами на этот вопрос, наиболее характерными для большинства якутской политической ссылки изучаемого нами периода.

    Старый политкаторжанин, кариец С. И. Феохари, поселенный по отбытии каторжных работ в Мегинском улусе, провел там семь лет (1883-1890 гг.), занимаясь хлебопашеством и находясь в самых тесных и постоянных связях с окружающим якутским населением. В своих воспоминаниях Феохари на основании своих многолетних наблюдений и опыта своей личной ссыльнопоселенческой жизни пришел к следующему общему выводу:

    «Сказать, что якуты враждебно относились к государственным ссыльным, по-моему, это большая ошибка и обидное обвинение для якутской массы». «Некоторые из нас, — говорит он дальше, — смотрели на якутов, как на низшие существа, как на дикарей, будто бы не понимающих человеческого к ним отношения... Мы с первого же раза не умели поставить себя по отношению якутов на должную ногу, т. е. показать им, что мы — государственные ссыльные, а не те русские, которых до нас знали, что мы — не полицейские чиновники, которые гнут их в бараний рог и выжимают из них все соки, и не попы, которые дурачат и обирают их, как «сидорову козу», наконец, не уголовные, которые попадали в Якутию и раньше нашего» [* С. Феохари. Воспоминания об Якутии. «Каторга и Ссылка» 1928 г., № 3, стр. 103-104.].

    Касаясь основной причины тех печальных недоразумений, которые возникали на почве земельных споров, Феохари отмечает одну весьма важную особенность, вскрывающую социально-экономическую подкладку этих споров. Удовлетворение или отказ в предоставлении политическому ссыльнопоселенцу надлежащего надела от общества, к которому он был прикреплен, зависели от того, в чьем распоряжении находился данный участок земли, из которого нарезался надел, — тойона или всего общества. В первом случае ссыльный, при осуществлении своего «права» на землю, встречал упорнейшее сопротивление со стороны главным образом кулацких элементов общества, опиравшихся к тому же на тайную поддержку подкупленных ими русских чиновников. Между тем некоторые из политических ссыльных, сталкиваясь с подобными случаями, правда, очень тяжело отражавшимися на их судьбе, не разобравшись в их социально-экономической сущности, распространяли ответственность за них на всю рядовую массу якутской бедноты, которая находилась в тяжкой кабале у тех же местных тойонов и кулаков.

    Лично у Феохари сложились отношения с якутами самые лучшие. Он вообще не допускал, чтобы якуты, сохранившие свойственные большинству первобытных народов чувства доброжелательства и гостеприимства, могли без особых причин отнестись оскорбительно или враждебно к человеку, и заканчивает свои воспоминания такими трогательными строками: «Якуты приняли меня и проводили, как своего. Поэтому я и называю Якутию второй родиной» [* С. Феохари. Воспоминания об Якутии. «Каторга и Ссылка» 1928 г., № 5, стр. 109.].

    Эта в общем правильная, хотя, может быть, и несвободная от некоторой доли субъективизма и идеализации, оценка отношений якутов к политическим ссыльным совпадает с оценкой, данной и другими представителями старой якутской политической ссылки.

    Останавливаясь на общей характеристике взаимоотношений политических ссыльных и якутов, Ф. Я. Кон также приходит к положительному выводу и говорит, что «эти отношения, если не говорить о единичных случаях, были очень хороши» [* Ф. Кон. На поселении в Якутской области. «Каторга и Ссылка» 1928 г., № 12, стр. 85.].

    Старый кариец, Н. В. Виташевский, видел главный источник тяжелых осложнений в отношениях между якутами и политическими ссыльными в общих условиях режима якутской политической ссылки и в тех провокационных приемах, с помощью которых этот режим проводился на местах. Но по мере того, как политические ссыльные, пробиваясь сквозь нагромождения полицейских запретов, постепенно прокладывали пути к сближению с туземцами; по мере того, как последние убеждались, что «сюдарские», хотя и русские, но русские особого рода, совсем не похожие на тех русских чиновников, уголовных преступников, попов, ростовщиков, с которыми им обыкновенно приходилось сталкиваться в повседневной жизни, они меняли свое отношение к политическим ссыльным. Якуты научились ценить в них не только людей, полезных им в отдельных случаях, но и глубоко уважать их как крупную моральную и интеллектуальную силу.

    «Громадная заслуга ваша перед якутами, — говорил один интеллигентный якут Виташевскому накануне его отъезда, — то, что вы вызвали в нас чувство человеческого достоинства. Раньше все якуты трепетали перед каждым казачишкой, который появлялся в улусе. Теперь мы, молодые, отстаиваем свои права, хотя бы их нарушал казак, губернатор или министр» [* Н. Виташевский. Старая и новая якутская ссылка. СПБ 1907 г., стр. 30.].

    С каким уважением впоследствии относились якуты к старым политическим ссыльным, показывает следующий знаменательный факт, сообщаемый тем же Виташевским:

    «Когда в минувшем году собралось совещание, состоявшее в значительной степени из якутов, для разработки оснований для введения земства в Якутской области, то председателем единогласно был избран «старик» В. М. Ионов, в знак благодарности, как при этом было заявлено, в его лице всей старой ссылке за то, что она, давая развитие духовным силам якутов, довела их до сознания необходимости введения в крае земской реформы на основании четырехчленной формулы» [* Там же, стр. 31.].

    Долгим и упорным трудом добились якутские политические ссыльные многих улучшений и других сторон в режиме якутской ссылки, — добились явочным порядком, систематическим нарушением различных запретительных правил и ограничительных циркуляров. Только таким образом политическим ссыльным удалось в конце концов прорвать в различных пунктах административно-полицейскую блокаду, которой самодержавие и в самой Якутии пыталось окружить своих политических пленников. Правда, успехи, достигнутые политическими ссыльными в этом направлении, были далеко не повсеместны, не всегда достаточно прочны. Власть только терпела их, и в лучшем случае там, где политическим ссыльным свои завоевания удавалось закрепить повседневной практикой, до поры до времени молчаливо признавала их.

    Этот факт отмечается многими политическими ссыльными 70 - 80 годов и позднейших десятилетий.

    «Несмотря на все запреты политическим ссыльным, — пишет цитированный уже нами Феохарй, — заниматься педагогикой и строгий наказ якутам — не допускать государственных преступников к обучению якутских детей грамоте и вообще к интеллигентному труду/эти запреты и наказы нарушались» [* С. Феохари. Воспоминания об Якутии. «Каторга и Ссылка» 1928 г. № 1, стр. 106.].

    «Циркулярным распоряжением министерства, — пишет другой старый кариец, политический ссыльный Надеев, — нам, политическим ссыльным, разрешалось одно только занятие — сельское хозяйство, всякая другая деятельность строго воспрещалась. Но как ни старалось высшее местное начальство в местах ссылки воплотить в жизнь эти циркуляры, ничего из этих стараний не выходило. Губернаторы рассылали строжайшие предписания в духе этих циркуляров чинам полиции, улусным и сельским старостам о неукоснительном исполнении. Чины полиции и старосты неизменно отписывались: «По строжайше наведенным справкам все обстоит благополучно — ссыльные политические занимаются только сельским хозяйством». А между тем само начальство широко пользовалось силами, знаниями и. способностями политических ссыльных: приглашало их учить детей, обращалось к ним за медицинской помощью, за юридическими советами и пр. и пр.; о гражданском населении нечего и говорить — оно не считалось ни с какими циркулярами» [* Н. Надеев. Из воспоминаний политического ссыльного. «Каторга и Ссылка» 1929 г., № 5, стр. 135.].

    Приведенная сейчас цитата из воспоминаний т. Надеева грешит, несомненно, преувеличением; однако нельзя не признать, что энергичными усилиями политическим ссыльным в конце концов удалось внести свои коррективы в бюрократическую систему беспощадного полицейского зажима. Несмотря на все полицейские рогатки, — констатирует со своей стороны Виташевский,—политические ссыльные — врачи «врачевали, учителя учительствовали, юристы занимались юридической практикой. Но для всех, кроме того, была открыта возможность изучать местные общественно-экономические условия и стремиться к их улучшению. Ссыльные участвовали в научных экспедициях или просто записывали то, что им удавалось слышать или видеть. С другой стороны, они корреспондировали в сибирские и российские периодические издания, руководили слабыми и обиженными в судебных процессах, выступали ходатаями и защитниками перед администрацией» [* Н. Виташевский. Старая и новая якутская ссылка, СПБ 1907 г., стр. 35. Впрочем эта характеристика относится главным образом уже к более позднему периоду — 90-м годам.].

    То же самое утверждает и Ф. Я. Кон:

    «В политссыльных якуты наводили действительную поддержку в весьма крупной борьбе, которую им. приходилось вести и о уголовными ссыльными и с администрацией края. Отправляемые ссыльными в газеты корреспонденции сдерживали прыть держиморд и взяточников, от времени до времени напоминали зарвавшимся администраторам о некоторых не особенно приятных для них статьях закона... Помощь ссыльных якутам не ограничивалась только этим. Ссыльные были и юрисконсультами якутов, и врачами, и учителями, и советчиками по всем делам» [* Ф. Кон. На поселении в Якутии. «Каторга и Ссылка» 1928 г., № 12, стр. 85-86.].

    Все приведенные нами выше отрывки из воспоминаний достаточно авторитетных представителей старой ссылки 80-х и последующих годов показывают, какие широкие перспективы для культурно-просветительной работы открывались перед якутской политической ссылкой; каким богатым запасом интеллектуальных и моральных сил располагала она для этого. Но в проклятых условиях якутской ссылки эти силы в значительнейшей своей части оставались неиспользованными или растрачивались непроизводительным образом. И все же ссыльные оставили глубокий след в истории культурно-просветительного и хозяйственного подъема в Якутии, заметный даже на небольшом сравнительно отрезке времени — двух десятилетий, которые мы здесь изучаем.

    Общую оценку якутской политической ссылки, как крупного фактора в культурном развитии края, читатели найдут в статье Ф. Я. Кона. Мы остановимся лишь на некоторых из важнейших и наиболее характерных для изучаемого нами периода явлениях этого порядка.

    Прежде всего мы должны здесь отметить огромную роль каракозовцев.

    На первых порах они были поставлены в Якутии в такое положение, что им и думать не приходилось о какой-либо культурно-просветительной работе, хотя попали они в якутскую ссылку задолго до издания «Положений» 1878 и 1882 годов. Но если принять во внимание, что правительство, помимо Устава о ссыльных, располагало «Правилами по устройству быта политических ссыльных, сосланных в Восточную Сибирь из Царства Польского и западных губерний», фактически распространявшимися не только на польских повстанцев, но и на всех остальных политических ссыльных Восточной Сибири; что в этих «Правилах» содержалась уже большая часть запретов и ограничений прав и занятий, которые перечислены в «Положении о гласном полицейском надзоре», то легко понять, почему каракозовцы на поселении в Якутии оказались в положении гораздо более тяжелом, чем в нерчинских каторжных тюрьмах. Этого не могла не признать даже якутская администрация, которая в официальной переписке об устройстве каракозовцев на месте ссылки заявляла, что «переселение их в Якутскую область сделало положение их худшим, чем то, когда они находились в Нерчинских заводах»...

    Для смягчения этого положения администрация, расселившая вначале каракозовцев по разным улусам, разрешила им селиться по 2-З вместе.

    Провокационные слухи, распространявшиеся администрацией о привезенных в Якутию каракозовцах, не помешали однако сближению последних с местными якутами, начавшемуся со знакомства с более или менее культурными представителями их на почве обучения якутских детей русской грамоте. Первыми такими учителями были Ермолов и Странден, явившиеся таким образом и в этой области, как и во многих других областях культурной работы политических ссыльных в Якутии, пионерами.

    Не ограничиваясь обучением детей, каракозовцы стремились внедрять свои идеи среди взрослых якутов, приучая их к чтению книг, журналов и газет и проповедуя им идеалы демократии и утопического социализма. Эта пропаганда, несомненно, не осталась бесследной.

    «В 1881 году, — вспоминает С. Н. Тютчев, — когда волна новой ссылки наводняла улусы Якутской области, она уже встретила кое-где разбросанные гнезда этой пропаганды, захватившей и местного учителя и улусного писаря, а порой и юношей-якутов, уже собравшихся отправиться в Европейскую Россию с целью получить там высшее образование [* Н. С. Тютчев. В ссылке, и другие воспоминания, М. 1925 г., ч. II, стр. 81.]. Каракозовец Шаганов в с. Чурапча Бутурусского улуса, где он жил, устроил для общего пользования библиотеку, куда перенес все свои книги. Его примеру последовали и другие ссыльные. Каракозовцы, по словам В. Никифорова, «имея обширную библиотеку и получая ежегодно много газет и журналов, снабжали ими грамотных якутов и таким образом приучали их к чтению и самообразованию. Под влиянием каракозоцев Страндена и Юрасова, один очень зажиточный, но малограмотный якут, А. М. Афанасьев, так пристрастился к чтению, что завел у себя большую библиотеку и выписывал большие газеты и толстые журналы» [* В. Никифоров. Каракозовцы в ссылке и их влияние на якутов «Каторга и Ссылка», X, стр. 154.].

    Помимо просветительно-педагогической деятельности, каракозовцы занимались врачеванием. Юрасов, по словам Никифорова, имевший «большую домашнюю аптеку и несколько руководств по медицине..., оказывал самую широкую медицинскую помощь окружающему населению»...

    Следуя примеру Юрасова, иные из местных якутов также заводили у себя домашние аптеки, из которых оказывали помощь больным.

    Но особенно выдающуюся роль сыграли каракозовцы, как инициаторы и организаторы рационального хлебопашества и огородничества в Якутии. Большую активность в этом направлении проявил Странден, проживший в Дюпсюнском улусе 13 лет (1872-1885).

    До Страндена здесь земледелием никто не занимался. В 1873 г. он засеял 1½ четверти разных сортов хлеба. Позднее, в 1880 г., получив, на основании нового «Положения», надел в 15 десятин, Странден вместе с Юрасовым организовал обширное хозяйство, применив в нем такие орудия, как соха, борона, веялка, о которых якуты не имели раньше никакого представления. Рационализируя свое хозяйство, Странден и Юрасов достигли таких успехов, что не только могли снабжать хлебом население своего улуса, но и доставляли ежегодно от 1 500 до 3 000 пудов хлеба интендантству и другим ведомствам.

    Каракозовец Загибалов, также занимавшийся земледелием, «завел относительно обширное сельское хозяйство, явившееся для якутов как бы опытным полем культуры хлебов и огородничества и сыгравшее решающую роль в развитии хлебопашества среди туземцев-скотоводов, почти незнакомых до этого ни с рожью, ни с пшеницей, ни с огородными овощами и даже враждебно относившихся к этим новшествам» [* Н. С. Тютчев, В ссылке и другие воспоминания. М. 1925 г., Ч. II, стр. 81.].

    Следовавшие , за каракозрвцами позднейшие поколения якутских политических ссыльных продолжали по мере сил и возможностей культурно-просветительную деятельность, начатую ими.. Особенно усердным новатором в области зерновой и огородной культуры в Верхоянском, а позднее и в Якутском округах был один из крупнейших деятелей революционного народничества эпохи «хождения в народ», приговоренный по процессу «193» к 10-летней каторге П. И. Войнаральский, сосланный после каторги в Якутскую область, где он провел 14 лет (1884-1897).

    Поселившись в 50 верстах от Верхоянска, Войнаральский сеял хлеб разных сортов и разводил овощи на верхоянской почве, которая, по общему мнению, исключала всякую возможность сельскохозяйственной культуры из-за суровых морозов, краткости лета и общих неблагоприятных климатических влияний. Однако, несмотря на все это, Войнаральский в результате своего двухлетнего опыта в Верхоянском округе писал (1887 г.):

    «Могу утверждать, что здесь вполне осуществимо, если на первое время не хлебное хозяйство, то земледелие, ограниченное хотя бы такими продуктами, как картофель, капуста, репа, лен, конопля... Постоянные огороды в самом Верхоянске и 2-3 таковых же в улусе указывают, что овощи эти вполне переносят здешний суровый климат».

    Свои опыты в области земледелия в Якутии Войнаральский изложил в написанной и изданной им под псевдонимом «Оганер» брошюре о полярном земледелии.

    Несмотря на неблагоприятные почвенные и климатические условия, политическим ссыльным удавалось в лучшие годы собирать со своего надела урожай, не только покрывавший их потребности, но и приносивший некоторый излишек, который они продавали или обменивали на другие продукты в городе.

    По данным М. Кротова за первую половину 1881 г. «из 32 ссыльных, живших по наслегам Якутского округа, имели собственный дом и небольшое хозяйство 11 человек (т. е. 34%)» [* М. Кротов. Якутская ссылка, стр. 55. Позднее число политических ссыльных, занимавшихся сельским хозяйством, значительно возросло. В 1891 г., по тем же данным, «из 55 ссыльных занимались хозяйством и огородничеством 32 человека (58%)».].

    Наиболее привычной для якутских политических ссыльных 70-х и 80-х голов была педагогическая деятельность, и они охотно занимались ею и как основной и как побочной работой. С большим успехом учительствовали, занимаясь иногда одновременно с группами учеников, Вл. Короленко, Н. Надеев, П. П. Подбельский и др.

    Особенно широкую популярность как превосходный учитель-педагог приобрел В. М. Ионов. Бывший студент Технологического института, Ионов в 1877 г. был приговорен по делу о революционной пропаганде среди рабочих к 5 годам каторжных работ, по отбытии которых был сослан на поселение в Якутскую область в 1883 г. Народник по убеждениям, Ионов решил отдать свои силы и время на служение интересам туземного населения, среди которого ему суждено было провести много лет, и, чтобы сделать свою работу более продуктивной, занялся изучением якутского языка.

    Основательно подготовившись к своей педагогической деятельности. Ионов создал, прекрасную школу, которая выпустила не одно поколение грамотных якутов, обучавшихся по букварю, им же самим специально составленному для якутских ребят. Память об этой школе и ее славном учителе надолго сохранилась среди якутского народа и после того, как Ионов вернулся из Якутии в Европейскую Россию. До самой смерти своей, последовавшей в 1922 г. на 72 году его жизни, Ионов не прерывал связи с Якутией, продолжая в ее интересах работать в различных научных учреждениях, и тем самым завоевал себе почетное место в истории культурного и просветительного развития Якутского края.

    Энергичную и плодотворную работу вели якутские политические ссыльные и в области медицинской помощи, которой местная администрация совершенно не обеспечила туземное население, несмотря на широкое распространение сифилиса, оспы, скарлатины и других острозаразных болезней. Нужда во врачебной помощи была столь велика, что работы здесь хватало не только политическим ссыльным с законченным медицинским образованием, но и тем из них, которые не успели завершить его до ссылки. При этом следует отметить, что, выполняя свои специальные функции по охране здоровья местного населения, политический ссыльный-врач заодно делал и большое культурно-просветительное дело. Успешно конкурируя с шаманами, он разрушал в темных массах религиозные суеверия, наделявшие шаманов сверхъестественной силой исцеления больных путем изгнания из них злых духов, терзавших тело больного.

    Среди политических ссыльных, занимавшихся врачеванием, особенно широкой популярностью в Якутии пользовался А. А. Сипович, осужденный по обвинению в принадлежности к партии «Народной Воли» к ссылке на поселение в Якутской, области, где он провел 11 лет (1883-1894). Поселившись в Намском улусе, он вскоре развернул такую энергичную и успешную медицинскую практику, что имя его как искусного и бескорыстного врача, стало известно среди якутских масс далеко за пределами его улуса. За ним часто посылали из мест, отстоявших от его жилища, на 100-200 верст. Якутская беднота никогда не знавшая настоящей врачебной помощи, встречай со стороны Сиповича самое внимательное к себе отношение, всегдашнюю готовность придти на помощь каждому нуждающемуся в ней, окружила его глубоким уважением и любовью. Когда Сипович покидал Якутию и уезжал в Красноярск, где он вскоре умер, якуты, расставаясь с ним, выражали чувства самой неподдельной скорби и проводили его с величайшими почестями, как своего искреннего, незаменимого друга.

    Говоря о роли политической ссылки в культурном развитии Якутии, нельзя обойти молчанием участие ее в области всестороннего изучения Якутского края. Именно в этой области якутская политическая ссылка 70-80 годов выдвинула те научные кадры, которые в последующие десятилетия внесли крупнейший вклад в науку.

    Перед политическими ссыльными изучаемого нами периода, как людьми интеллектуального труда, здесь открывался непочатый край плодотворнейшей работы. Но как и всюду, они и здесь встречали со стороны правительства упорное сопротивление, которое в конце концов настойчивостью самих ссыльных и при поддержке некоторых научных учреждений было преодолено, и ссыльные добились возможности не только работать по исследованию Якутии, но и помещать свои работы в литературных и научных изданиях.

    Многие с жадностью набросились на эту работу, которая давала новое конкретное содержание их монотонной подневольной жизни. Худяков, Пекарский, Иохельсон, Тан-Богораз, Серошевский, Виташевский, Ковалик, Ионов, Левенталь, Майнов, Трощанский, Ястремский, Геккер и др. внесли не мало новых данных, весьма ценных для изучения этнографии, материальной культуры, религиозных верований, языка, экономики и права обширного Якутского края.

    Некоторые из политических ссыльных, как, например Пекарский, Иохельсон, Тан-Богораз, своими трудами приобрели известность в мировой науке.

    Ограничиваясь этими краткими замечаниями о научно-исследовательской работе якутской политической ссылки (более подробные сведения см. в статье т. Кона), мы должны отметить, что, помимо крупного значения, которое эта работа сама по себе имела в жизни Якутского края, она служила лучшим противоядием против отравляющей вынужденной праздности, на которую были обречены политические ссыльные Якутии.

    «Самое страшное, — говорит в своих воспоминаниях о якутской ссылке т. Феликс Кон, — в Якутской области было то, что люди, отличавшиеся от обыкновенных обывателей своей действенной отзывчивостью, были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрешение накопившейся энергии...

    Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляло зацепиться за жизнь тем, что оказывалось возможным, а уже после этого подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания. И многие этим спасли «живую душу», а многие, не найди такой зацепки, запили» [* «Каторга и Ссылка» 1928 г., № 8-9, стр. 131.]...

    Однако не эти последние, окунувшиеся в болото мещанства, элементы определяли лицо якутской политической ссылки. Большинство ее все же не доходило до «жизни такой», гарантированное от этого всем своим революционным прошлым, с которым оно явилось в ссылку и которое оно сумело сохранить нерастраченным до лучших дней.

    Якутская политическая ссылка 70 - 80-х годов, народническая в своем подавляющем большинстве, была представлена всеми течениями революционного народничества. В составе ее мы видим великого основоположника народничества Н. Г. Чернышевского и крупного народника-каракозовца И. А. Худякова, активная революционная деятельность которых относилась к предшествовавшему десятилетию — к 60-м годам. За ними следовали: долгушинцы в лице И. И. Папина, участники Казанской демонстрации в лице Геллера; выдающиеся деятели революционного народничества в лице осужденных по процессу «193» Ковалика, Войнаральского, Жебунева Влад.; осужденные по процессу «50» В. И. Александрова, Петр Алексеев, М. Н. Чекоидзе и др.; крупнейшие организаторы и деятели общества «Земля и Воля» — Натансон, Аптекман, Трощанский, Тютчев, Пекарский; народовольцы — Лейзер Цукерман, Христина Гр. Гринберг-Кон, Р. Л. Гроссман-Прибылева, Майнов, Иохельсон, Тан-Богораз, Шулепникова, Роза Фед. Франк-Якубович и др.; осужденные по процессу Ковальского — Виташевский, Кленов, Свитыч и др.; по делу «Южно-русского рабочего союза» — Кашинцев, Доллер, Кизер и др. Затем следовала широкая волна административно-ссыльных, усилившаяся особенно в последние три года 80-х годов. Основные кадры административно-ссыльных, которые состояли из учащейся молодежи и приток которых в Якутию всегда вызывал большое оживление среди политических ссыльных-«стариков» и значительное повышение среди них интереса к волновавшим всех вопросам революционной борьбы в России, также принадлежали к различным народовольческим организациям. Среди этих ссыльных конца 80-х годов числилось много бунтарей, за строптивость свою пересылавшихся в Якутию из других мест Сибири; из их рядов вышли и участники Якутской трагедии 1889 г.

    Если к поименованным выше политическим ссыльным прибавить имена таких популярных товарищей, осужденных по отдельным процессам, как Ионов, Иордан, Кравцов, Малеваный, Сипович, Стеблин-Каменский и ряд других, то должны будем признать, что, несмотря на ряд действительно имевших место случаев полного отрыва от своего революционного прошлого, политическая ссылка 70 - 80-х годов, имевшая в своих рядах и случайных попутчиков, зачисленных в ряды революционеров лишь по недоразумению и на деле не шедших дальше мирной культурнической деятельности, в общем и целом не угашала своего революционного духа, близко и живо интересовалась событиями русской и международной революционной борьбы, от которой они насильственно были оторваны на долгие годы.

    Идейное брожение, работа революционной мысли в ссыльной среде не останавливались; политические ссыльные, как это ни трудно было для них, издалека старались следить за судьбами революционного движения в России и порою далее действенно реагировали на него.

    Виднейшие представители революционного народничества, основоположники «Земли и Воли», — Натансон с женой, Аптекман, Тютчев, — сгруппировавшиеся в Амге около В. Г. Короленко, составляли в начале 80-х годов некоторого рода идеологический центр, куда часто съезжались из разных улусов товарищи для живого обмена мыслями по актуальнейшим вопросам, революционной теории и практики. С переселением Натансона в Амгу, — рассказывает О. В. Аптекман, — «потянулись к нам товарищи беспрерывно, — кто в одиночку и парами, а то группами, в 10-15 человек. Гостили у нас по нескольку дней под ряд. Эти периодические съезды имели для нас, ссыльных, громадное революционно-воспитательное значение; они отвлекали нас от серых, докучливых будень и сосредоточивали наше внимание на высших интересах.

    Эти «ассамблеи» заменяли нам семью: тут мы находили отдых, мир, отраду душе; тут мы делились своими мыслями, чаяниями и стремлениями, проверяя себя, черпая силу, поддержку в предстоящей многим из нас долгой еще жизни в неволе. Тут же выступали мы с первыми своими литературными опытами. Короленко прочел нам «Сон Макара» и «Соколинца», Серошевский — свои первые якутские очерки, Виташевский познакомил нас со своими интересными записками по обычному праву. Я читал свои «Воспоминания» об обществе «Земля и Воля».

    Натансон дополнил их своими важными указаниями. Среди нас Натансон был живым хранителем революционных традиций, живым аккумулятором революционных настроений, дел и предприятий. Натансона слушали с большим интересом, ибо он знал то, чего другие или совсем не знали, или знали лишь из вторых рук. От частных вопросов, как водится, переходили к общим: поднимались вопросы «идеологии, программы и тактики». Много времени было потрачено, много копий поломано о роли и значении в революционной борьбе сектантства, современной общины, капитализма у нас в России. Ведь по всем этим вопросам появились тогда капитальные исследования. Но особенно дебатировались злободневные, так сказать, вопросы: вопрос о терроре, систематическом терроре и о политической борьбе, в самом широком объеме этого слова. Ведь она, эта политическая борьба, [была] выдвинута тогда как реальный элемент на первый план революционного действия. Думаю, что буду совершенно объективным, если формулирую окончательный вывод из нашего многократного обмена мыслей так: в нашей старой, народнической, бунтарской и аполитической идеологии произошел решительный сдвиг в сторону народовольчества, с неизбежными в таких случаях отклонениями и оттенками, — не существенного, впрочем, характера. Это относится исключительно к «старикам»: Натансону, Тютчеву, Линеву, пишущему эти строки и некоторым каракозовцам и многим, многим другим. «Молодые» же, которые только что появились в Якутии, как, например, Подбельский, Коган-Бернштейн, Рубинок и прочие, пылали, само собою, чистым, ничем не прикрашенным, идеальным народовольчеством» [* О. В. Аптекман. Общество «Земля и Воля» 70-х годов; Петроград 1924 г., стр. 207-208.].

    Это авторитетное свидетельство одного из вождей народничества представляется нам весьма ценным. Оно дает нам чрезвычайно важный материал для суждения о революционных настроениях, господствовавших в ссылке первой половины 80-х годов. Оно говорит нам, что якутская политическая ссылка не теряла своего революционного лица; что она не только оставалась верной своим революционным стремлениям, но и старалась идти в ногу с поступательным развитием революционного движения, готовая внести в систему своих взглядов то новое, что выдвигалось требованиями революционной борьбы.

    Могут заметить, что, если амгинская группа, объединившая крупнейших деятелей народнического движения, и могла сыграть в якутской политической ссылке первой половины 80-х годов роль идеологического центра, то это стало возможным потому, что она состояла из людей, материально более или менее обеспеченных, не знавших в ссылке суровой борьбы за существование, более или менее свободных от назойливых повседневных забот, заслонявших собою интересы высшего порядка. Может быть, в этом замечании есть доля истины. Однако было бы ошибочно считать амгинскую группу каким-то счастливым оазисом, затерявшимся в бескрайной идеологической пустыне якутской политической ссылки. Большинство политических ссыльных и в условиях жестокой борьбы за существование, и в полицейских тисках режима ссылки сохранило «душу живу» и усиленно работало не только в области научного исследования Якутии и быта ее населения, но и активно интересовалось проблемами современности — вопросами философии, политики, истории и особенно истории русского революционного движения.

    Никакими зверскими репрессиями не удавалось самодержавию сковать пытливую мысль своих пленников, даже, заброшенных в лесные дебри далекой Якутии. И уже одно издание «Улусного сборника» [* См. в этом же сборнике статью т. Ройзмана.] свидетельствовало о том, что мысль и в ссылке продолжала работать и не только в головах ее отдельных представителей, но и в ее, так сказать, коллективном мозгу, органом которого и явился названный сборник.

    Насколько велика была потребность в органе, на страницы которого можно было бы вынести для публичного обсуждения. волновавшие всех ссыльных вопросы, видно из того, что, хотя «Улусный сборник» и вышел, по словам т. Костюриной, «увесистой тетрадью», но и материала скопилось так много, что его хватило бы еще на два таких же номера [* М. Костюрина. Молодые годы. «Каторга и Ссылка» 1926 г., № 3, стр. 192.].

    Современность интересовала ссылку по меньшей мере столько же, сколько и исторические изыскания в области якутской этнографии.

    Главный редактор «Улусного сборника» В. Ф. Трощанский работал не только как исследователь религиозных верований, домашнего быта и брачных обычаев якутов, но и как публицист по актуальному для его эпохи вопросу о воспитательном значении представительных учреждений. Ковалик, поселенный в гиблом Верхоянске, занимаясь исследованием экономического положения верхоянских якутов, в то же время работал над мемуарами о народническом движении 70-х годов, в котором он сам принимал такое выдающееся участие. Другой старый кариец, Р. А. Стеблин-Каменский, сосланный, по отбытии каторги, на поселение в Якутскую область, занимался изучением как вопросов местного характера (например, «Влияние ссыльного элемента на якутское население»), так и животрепещущими вопросами русского революционного движения. К сожалению, оставшийся после его смерти (застрелился в 1894 г. в Иркутске) обширный труд по истории русского революционного движения бесследно затерялся.

    Известный народоволец, П. П. Подбельский, усердно занимавшийся философией, пытался дать философское обоснование теории социализма и осуществимости его на практике [* Пишущий эти строки имел случай во время пребывания в Якутске в 1888-89 годах познакомиться с некоторыми страницами философского труда Подбельского, представлявшего собою огромный рукописный фолиант.]. Увязывая свое философское, с значительным налетом мистики, миросозерцание с кардинальнейшими для его времени вопросами революционной теории и практики (философское оправдание программы «Народной Воли» и ее террористической тактики), Подбельский принимал самое деятельное участие в общественной жизни ссыльной колонии, выступая в качестве референта-докладчика на собраниях политических ссыльных, среди которых он славился как пламенный и красноречивый оратор.

    Мы не называем имен других политических ссыльных, в своей совокупности составлявших «актив», достаточно сильный для того, чтобы не дать окунуться в засасывающую тину повседневной борьбы за существование, чтобы будить мысль политических ссыльных и приобщить их к тем интересам, которые некогда заполняли всю их жизнь.

    Так многие политические ссыльные находили не только ту чисто внешнюю «зацепку», о которой говорит т. Ф. Кон в приведенной нами цитате из его воспоминаний, но и зацепку более высокого порядка, дававшую и некоторое внутреннее удовлетворение.

    Однако в прочности этой зацепки у политических никогда не было уверенности. Они никогда не были ограждены от всяких неожиданностей, столь обычных в окружавшей их атмосфере административной опеки и начальственного усмотрения. Находившийся всегда под угрозой полицейских наскоков, политический ссыльный в Якутии всегда должен был быть готов к тому, что найденная им драгоценная зацепка будет бесцеремонно выбита у него из рук.

    Многим зацепку за жизнь давали книги, усиленное их чтение.

    «Книги в политической ссылке, — говорит т. М. Поляков, — спасли не одну жизнь от самоубийства и многих от окончательного отупения и одичания».

    Многих, но не всех. Ибо и эта зацепка не всегда оказывалась достаточно прочной для тех. «которые, — по словам того же т. Полякова, — в усиленных умственных занятиях стремились потопить свои душевные муки, муки безнадежности и отчаяния»... [* Мих. Поляков. На краю света.]

    Случалось, что муки тоски и безнадежности достигали такой силы, что никакими книгами не удавалось их заглушить. И тогда наступала катастрофа.

    Такими катастрофами якутская политическая ссылка вообще была довольно богата на протяжении своей вековой истории. Не обошлась без таких тяжелых личных катастроф и ссылка 70 - 80-х годов. Последнее из этих двух десятилетий собрало даже особенно обильную кровавую жатву и вписало в мартиролог якутской ссылки одну из самых мрачных страниц.

    Просматривая список якутских политических ссыльных, кончивших самоубийством или умопомешательством, мы увидим, что, кроме Худякова, скончавшегося в 1876 г., в 80-х годах от психических болезней погибло четверо; покончили самоубийством пятеро, не говоря уже о троих казненных и шестерых убитых во время Якутской бойни, о которой скажем ниже.

    Многие политические ссыльные мечтали об избавлении от цепей подневольной жизни в Якутии наиболее радикальным путем — путем побегов.

    «Редкий из ссылавшихся в Сибирь, — говорит Н. С. Тютчев, — переходил ее границы без твердых намерений тотчас же вернуться обратно в Россию».

    Но, прибывая на место, они скоро убеждались, что это намерение не так-то легко было привести в исполнение.

    В те времена, когда не была еще проведена сибирская железнодорожная магистраль; когда политическая ссылка в Сибири не имела еще того массового характера, какой она приобрела в позднейшие десятилетия, когда рискнувший на побег политический ссыльный, пробираясь примитивными способами по тысячекилометровым путям и пространствам с редким населением, легко мог быть выслежен и настигнут погоней, — организация и осуществление побегов, при таких условиях, сопряжены были с колоссальными техническими и денежными трудностями.

    Особенно велики были эти трудности в далекой. Якутии, откуда побеги в 70 - 80-х годах были и редки, и почти всегда неудачны. И все же от времени до времени и здесь предпринимались попытки к побегу.

    Одной из таких попыток был смело и широко задуманный план побега из Верхоянска, выполненный в 1882 г. группою местных политических ссыльных при помощи двух ссыльнопоселенцев-скопцов.

    Соорудив лодку, беглецы спустились по р. Яне в расчете повстречаться в Северном Ледовитом океане с каким-нибудь американским судном и на нем уехать за границу. Преодолев неимоверные трудности, они добрались до устья реки, но здесь были задержаны льдами и настигнуты погоней. В этом смелом побеге участвовали Арцыбушев, Лион, Зак, Серошевский и др.

    О неудачном побеге Рубинка мы уже говорили.

    Но были случаи и удачных побегов из Якутии: побег Н. Паули из Батурусского улуса в 1888 г. и особенно удачный побег И. Н. Кашинцева и П. М. Федорова, которым удалось затем из России благополучно переправиться за границу.

    Если к этому добавить неудачную попытку к побегу, предпринятую Майновым, Михалевичем и Терешенковым в том же 1888 г. и в самом же начале пресеченную полицией, то мы исчерпаем все случаи побегов из Якутии, имевшие место в 80-х годах.

    Таким образом, печальный опыт побегов из якутской ссылки в 70 - 80-х годах показал, что на этом пути искать избавления от цепей подневольной жизни было почти невозможно. В ожидании лучших дней приходилось так или иначе «устраиваться», приспособляться и по мере сил добиваться отдельных улучшений. Приходилось напрягать всю свою энергию, чтобы в тяжкой борьбе за существование не растерять своих моральных сил, не притупить своей революционной идеологии, не ослабить своей воли к жизни и к борьбе.

    Но добытые с таким трудом улучшения администрация лишь терпела. В один прекрасный день все они, по соображениям ли высшей власти или по усмотрению местного помпадура, отменялись, как противоречащие правилам официальных уставов и циркуляров, действие которых после этого восстанавливалось во всей их чистоте и силе. Конфликты, возникавшие на этой почве между администрацией и политической ссылкой, принимали более или менее острый или затяжной характер в зависимости от данного соотношения сил враждующих сторон и от общей политической ситуации.

    Ко второй половине 80-х годов общая политическая ситуация в России характеризовалась бешеным ростом и обострением реакции, дальнейшим искоренением революции до полного внутреннего «умиротворения» страны. Это «умиротворение» было для правительства Александра III необходимой предпосылкой той внешней политики, которая проводилась правительством царя-«миротворца» и диктовалась потребностями растущего русского капитализма, нуждавшегося в технической и финансовой помощи европейского капитала. В этих же целях искоренения «крамолы» и водворения «порядка» самодержавие со второй половины 80-х годов значительно расширило практику административной ссылки, энергично вылавливая молодых революционеров и целыми партиями экспортируя их в Сибирь, в частности в Якутию.

    К концу 1888 года в Якутске скопилась довольно значительная группа молодых революционеров, эпигонов народовольчества. Из Якутска многие из них, которым вменялась в вину не только серьезная революционная работа, но и их еврейское происхождение, должны были следовать дальше в Верхоянск и Средне-Колымск.

    В это время на смену якутскому губернатору Светлицкому, администратору слишком либеральному, по мнению правительства, — был прислан из Иркутска весьма ретивый чиновник Осташкин. Прибыв с особой миссией — подтянуть политическую ссылку, «распущенную» его предшественником, новый администратор, во исполнение возложенного на него поручения, начал действовать решительно и властно: всех политических ссыльных из города Якутска разослал по улусам; отдал распоряжение назначенных к дальнейшему следованию в Колымск постепенно вызывать в город, заключать в тюрьму и оттуда по четыре человека под конвоем казаков через каждые 7-8 дней отправлять в Колымск. При этом багажа каждому ссыльному разрешалось везти не более пяти пудов; кормовые же деньги на дорогу выдавались лишь накануне отъезда.

    Для колымчан эти новые условия были явно неприемлемы, ибо одного только хлеба на двухмесячный путь приходилось брать не меньше 4 пудов на человека, не говоря о платье, книгах и других вещах.

    Издевательские распоряжения нового губернатора вызвали среди ссыльных всеобщее возбуждение. Все попытки добиться их отмены не имели успеха. Исчерпав мирные средства, ссыльные колымчане, обсудив создавшееся положение, постановили распоряжениям Осташкина не подчиняться; в случае же применения насилия оказать властям решительный отпор вплоть до вооруженного сопротивления.

    Для колымчан было очевидно, что новые мероприятия местной администрации были лишь частным проявлением всей системы политических репрессий, процветавшей на почве общей политической реакции 80-х годов. Поэтому свой вооруженный протест, который становился неизбежным, они расценивали не только как акт самозащиты, но и как открытое революционное выступление против зарвавшейся реакции. Они шли навстречу опасности, движимые верой, что их протест даст толчок притоку новых боевых сил и сплочению расстроенных рядов революционной армии. Они верили, что их борьба громким эхом разнесется не только в России, но и далеко за ее рубежами и повсюду вызовет новый взрыв негодования против ужасов царизма.

    О своем решении протестанты довели до сведения администрации, подав об этом соответствующие письменные заявления. Принимая их, якутский полицеймейстер предложил ссыльным для выслушания ответа губернатора собраться на следующий день 22 марта 1889 года (по ст. ст.) в доме Монастырева, где помещалась библиотека якутской ссыльной колонии.

    Однако, когда ссыльные в утро назначенного дня были уже в сборе, вместо обещанного ответа прислан был отряд вооруженных солдат под командой офицера и в сопровождении полицеймейстера. Собравшимся было предложено немедленно, под конвоем солдат, отправиться в полицию и там познакомиться с ответом губернатора. Политические ссыльные настаивали на выполнение данного администрацией обещание объявить ответ здесь. В то время как шла по этому поводу переговоры с офицером, к последнему подошел полицеймейстер и заявил: «Чего с ними разговаривать! Надо действовать!» Последовала команда начальника отряда: «Ребята, бери их!». Произошла свалка. Со стороны политических ссыльных раздался выстрел Зотова. В ответ грянул ружейный залп и повторные ответные выстрелы. После данного ими залпа солдаты выбежали во двор и вместе с остальною частью отряда, окружавшего наше помещение, стали обстреливать его со всех сторон. При таких условиях, когда противник оказался вне сферы досягаемости, продолжение вооруженной борьбы стало бесполезным, и, чтобы не множить ненужных жертв, протестанты решили сдаться.

    Они уже направлялись к выходу, когда до них долетела весть о прибытии на место бойни ее вдохновителя — Осташкина. Узнав об этом, Зотов, спеша опередить других товарищей, выбежал во двор и дважды выстрелил в Осташкина, но неудачно. В ответ последовал со стороны солдат новый залп и длительный обстрел помещения, куда протестанты, под градом пуль, вынуждены были вернуться. Вернулись однако не все; шесть товарищей: Муханов, Подбельский, Ноткин, Шур, кроме Пика и Софьи Гуревич, убитых при первом залпе, пали мертвыми, настигнутые солдатскими пулями; восемь человек было ранено. Оставшиеся в живых были арестованы и уведены в тюрьму.

    Открытое революционное выступление группы якутских ссыльных привело в ярость Александра III и его правительство, так как оно портило всю миротворческую игру царя, подняв за границей новую волну негодования против зверской политики самодержавия. И царь решил отомстить. На представленном ему докладе о событиях 22 марта 1889 г, он собственноручно «начертал»: «Необходимо примерно наказать, и надеюсь, что подобные безобразия более не повторятся». Военный суд, присланный из Иркутска в Якутск, в точности выполнил волю своего рассвирепевшего повелителя.

    Имея совершенно определенное задание, суд не счел нужным стеснять себя каким-либо формальностями. Он находил даже лишним выслушивать объяснения кого-либо из 29 подсудимых, представших перед ним по обвинению в вооруженном. сопротивлении властям. Это был не суд, а гнуснейшая пародия на него, сплошное издевательство над подсудимыми, сопровождавшееся грубейшим нарушением их элементарнейших прав.

    В согласии с «высочайшей волей», приговор был вынесен поистине примерный: троих Гаусмана, Зотова и Когана-Бернштейна суд приговорил к смертной казни, 14 — к пожизненной каторге, 9 человек в общей сложности к 115 г. каторги и 2 к ссылке на поселение.

    Это было 13 июня (ст. ст.). Прошло почти два долгих месяца. За это время все осужденные почти свыклись с мыслью, что смертный приговор будет отменен, но жестоко ошиблись. В окончательном виде приговор принес: три виселицы, бессрочную каторгу четверым и 220 лет каторги остальным подсудимым.

    Смертный приговор был приведен в исполнение на рассвете 7 августа 1889 года.

    Перед смертью, которую осужденные встретили с мужеством героев, они прощались с уходившими на каторгу товарищами.

    «Я умираю, — писал Николай Львович Зотов, — очень и очень легко, с сознанием правоты, с чувством силы в груди. Мне только страшно за остающихся в живых дорогих людей... Я ни о чем другом, как только об этом, и думать не могу... Вошел конвой — торопливо заканчивает он письмо, — принесли казенную одежду, и я уже переоделся. Сижу в парусиновой рубахе, и мне страшно холодно. Не думайте, что рука дрожит от волнения. Прощайте, прощайте, дорогие»...

    Вот что писал перед казнью своим товарищам Лев Матвеевич Коган-Бернштейн:

    «Пусть последнее наше прощанье будет озарено надеждой на лучшее будущее нашей бедной, бедной, горячо любимой родины!.. Не горюйте и не думайте, что ваша жизнь пропала, что она вся пройдет в напрасных страданиях и мучениях на каторге и в ссылке. Страдать муками своей родины, быть живым укором всем исчадиям мрака и зла — это великое дело!»... «Мне, — пишет он в другом письме, — всегда казалось страшно тяжелым оставаться в живых после многих жертв страшной борьбы, которую я пережил... Теперь я умру на том месте, где пристойно в наше время умирать честному человеку. Я умру с чистой совестью и сознанием, что до конца оставался верен своему долгу и своим убеждениям, — а может ли быть лучшая, более счастливая смерть... Я умру там, где умирали с честью и славой мои лучшие друзья и учителя, память о которых я почитал более всего на свете... Не сокрушайтесь же обо мне, а скажите: «он прав, он счастливо умер, он не мог желать себе лучшей участи!..»

    Краток был в своем прощальном письме третий осужденный к смерти Альберт Львович Гаусман.

    «Всем товарищам, — писал он, — передайте мой горячий привет и последнее прости. Если когда-нибудь доживете до радостных дней, моя мысль, если, так можно выразиться, будет с вами. Я умираю, с верой в торжество истины. Прощайте, братья!»

    Трагедия 22 марта 1889 г. является последней, как бы заключительной страницей летописи якутской ссылки 70-80-х гг., которую мы открыли жуткой повестью о трагической судьбе Худякова, замученного в кошмарных условиях его верхоянской неволи. Перечитывая эту длинную летопись, мы найдем в ней и другие, не столь мрачные страницы. Из них узнаем, что порою политические ссыльные добивались частичных улучшений, скрашивавших суровый режим ссылки. Однако они не меняли общей картины, остававшейся достаточно мрачной.

    «Ссылка в Якутскую область, — так характеризует ее уже цитированный нами Б. Федоров, — это не просто ссылка, это — административный приговор к долгой мучительной смертной казни или по меньшей мере пытка, где в качестве палача фигурирует не какой-нибудь Фролов, одним взмахом руки оканчивающий все дело, а вся окружающая среда, все условия их жизни, расхищающие нервы ссыльного, но, поистине, высасывающие его кровь».

    Но эта характеристика относится к 1881 году. Для оценки эпохи якутской политической ссылки 70-80 годов в целом она уже недостаточна. Эта эпоха омрачена еще более страшными событиями, которые роковым образом должны были привести к кровавому конфликту 22 марта в Якутске в доме Монастырева, завершившемуся виселицами и каторгой.

    В свете этих событий глубокий трагизм эпохи якутской политической ссылки 70 - 80-х годов выступает с необыкновенной силой.

    /100 лет якутской ссылки. Сборник Якутского землячества. Под ред. М. А. Брагинского. Москва. 1934. С. 5-8, 115-173./