РОМАНОВКА — вооруженный протест
политссыльных в Якутске (февраль - март 1904). Генерал-губернатор Восточной
Сибири в августе - сентябре 1903 г. издал ряд циркуляров, ужесточающих и без
того тяжелый режим ссылки. Ссыльных, проживавших в Якутске, особенно возмутили
правила препровождения этапируемых в Верхоянск и Нижнеколымск. Водворяемым там
ссыльным не разрешались даже кратковременные отлучки
с места причисления.
Отбывшим срок прекращалась выдача средств
для обратного проезда на родину. На этом основании ссыльным перестали выдавать
разрешение на приезд в Якутск из улусов даже в случаях неотложной необходимости
обратиться за медицинской помощью. Наслежные старосты получили предписания не
давать им лошадей для поездок. Начались переназначения ссыльных в Верхоянск,
Среднеколымск, Вилюйск. Требования ссыльных отменить эти правила не были
услышаны.
Терпению ссыльных пришел конец и они
решились на открытый вооруженный протест. 27 чел. вооружившись, укрепили дом
якута Романова, избрали из своей среды боевую «Исполнительную комиссию» во главе с большевиком В. К. Курнатовским и А. А.
Костюшко-Волюжаничем. Разбившись на два отряда, ссыльные засели в доме, выкинули красный флаг. Распространили в городе прокламации
среди населения, солдат, других ссыльных с разъяснением цели своего
выступления.
Дом был осажден солдатами и полицейскими и
находился в блокаде 18 суток. В трехдневной перестрелке погибли 2 солдата и 1
политссыльный, ранено 3 ссыльных. Солдаты выпустили по дому 2000 винтовочных
выстрелов.
Сдавшиеся политссыльные в августе 1904 г.,
предстали перед якутским окружным судом, который приговорил каждого из
протестовавших к 12 годам каторжных работ. В апреле 1905 г. дело
пересматривалось в Иркутской судебной палате, оставившей приговор в силе.
Однако революционные события 1905 г. освободили «романовцев» от отбывания
каторжного наказания.
Дело о якутском вооруженном протесте
сыграло известную роль в усилении революционной борьбы с царизмом. Весть о нем
дошла до заграницы. В Лондоне, Женеве, Берлине и в др. городах прошли
интернациональные митинги. Резолюцию
протеста социалистических и с.-д. организаций печатались в газетах.
Лит.: Кротов М.
Два вооруженных протеста якутских политических ссыльных. Якутск, 1974.
/Энциклопедия
Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 181-182./
IX.
«ПОСЛЕДНЕЕ
СЛОВО». ПРИГОВОР СУДА.
В вечернем заседании 7-го августа подсудимым
было предоставлено последнее слово, которым воспользовались некоторые товарищи.
Ниже мы приводим сказанное товарищами в их последнем слове.
Последнее слово В. Бодневского
(8-го августа).
Я — бывший офицер. Десять лет служил я в войсках,
на десять же лет пришел и в ссылку. Я сослан за то, что по-человечески
относился к солдатам и говорил им правду... И вот прошло лишь полгода моей
ссылки, — и я сижу на скамье подсудимых, — вы судите меня за убийство солдат.
Что же привело меня на эту скамью? Неужели лишь то «желание устроить скандал»,
которое приписывает нам г. Чаплин? Нет! Здесь, должны быть иные сильные мотивы;
и они, конечно, были. Я не сумею объяснить их вам теперь, потому что отвык я
уже говорить в казенных рамках... Да на мой взгляд это и не нужно: ведь приговор
ваш мне интересен лишь постольку, поскольку он станет приговором над условиями
ссылки. И я знаю, что чем суровее осудите вы нас, тем ярче подчеркнете вы все безобразие,
всю нелепость условий, доводящих людей десятками до гибели, и тем большим
презрением заклеймит общество (не якутское, конечно) действительных виновников
нашего процесса... Я знаю все это, и потому мне вашего снисхождения Не надо.
Если я выступал во время судебного следствия с возражениями военному эксперту,
то лишь потому, что нам приходится защищать свою честь: ведь нас обвиняют во
лжи, нам навязывают, кроме наших двух, еще какие-то поистине уже шальные
пули... Наш защитник уже сказал вам, г.г. судьи, как важен для нас этот вопрос,
вопрос чести. Это не мундирная казенная честь, какую еще недавно мне
разрешалось защищать, хотя бы убивая безоружных людей... Наша честь, затронутая
теперь, наше единственное богатство: в нее верят даже наши враги... жандармы
даже верят нам! И если бы эксперт знал, с кем имеет дело, он больше задумывался
бы над всеми этими «видными отверстиями», «углами падения» и прочие. Юридически
я не опроверг эксперта, хотя и знаю я военное дело хорошо, хотя и видел я,
будучи на войне 1900 г., не одну простреленную шинель... Но ведь знаю же я, что
нами было сделано лишь 2 выстрела... Чем могу я уверить вас в этом? Мне
остается просить суд поверить мне на слово. Как очевидна мне, бывшему офицеру,
вся несостоятельность экспертизы г. Лепина, также очевидно мне все то безобразие,
вся та распущенность, что царила в местной команде, осаждавшей нас в доме
Романова и приведшей к преступлению... Я видал подвиги русского воинства в
Благовещенске, я видал победоносные русские оргии в Китае, и я знаю, до чего может
дойти разнузданная военная команда. А какова была организация караульной службы
у Романовки, вы сами слышали от г. Кудельского. Этот господин, отправляя солдат
в караул, где 56 жизней отдавались в их руки, не находил нужным дать команде
какие-либо инструкции! Он рекомендовал читать солдатам «Гарнизонный устав»... А
ведь этот-то именно устав и обязывает г. Кудельского лично объяснить своим солдатам
правила употребления в дело оружия, и он обязан это делать перед каждой
отправкой караула... Не стану я больше говорить... Если не убедили вас эти 9
дней во всем том безобразии, что творилось вокруг Романовки, если не убедили
вас речи наших защитников, то не мне убедить вас. В заключение я еще раз
повторю, что приговор ваш, гг. судьи, для меня безразличен... Я не жду и не
хочу снисхождения. Но я знаю, я верю, что какою бы дорогою ценою ни пришлось
мне платить за победу, я дождусь ее. Скажется правда, и петля, которую затянул
над ссылкой гр. Кутайсов, порвется.
Был неоднократно
останавливаем председателем...
.
ПРИГОВОР
1904 г. июля 30 / августа 8 дня
По указу Его Императорского Величества Якутский
Окружный Суд, в следующем составе:
Г. Председатель И. Г. Будзилевич;
Г. г. Члены Л. А. Соколов;
В. А. Ревердатто;
При Секретаре С. И. Меликове,
В присутствии г. Прокурора Л. И. Гречина
слушали дело по обвинению политических ссыльных
Виктора Константинова Курнатовского, Антона Антонова Костюшко-Валюжанича и других
по 13, 263, 266 и 268 ст. Улож. о Наказ...
Признавая по сему виновными подсудимыхъ:
Бройдо, Бодневскаго, Давида Викера, Вардоянца, Виноградова, Гельмана,
Гельфанда, Гинцбурга, Габронидзе, Добржгенидзе, Джохадзе, Дронова, Добросмыслова,
Журавель, Залкинда, Зараховича, Закона, Израильсона, Костолянеца, Кудрина, Курнатовскаго,
Костюшко-Валюжанича, Каммермахера, Лейкина, Лаговскаго, Моисея Лурье, Гирша
Лурье, Кагана, Мисюкевича, Медяника, Ольштейна, Оржеровскаго, Ржонца, Погосова,
Исаака Ройзмана, Ройтенштерна, Пинхуса Розенталь, Рабиновича, Рудавскаго,
Соколинскаго, Перазича (он же Константин Солодухо), Теслера, Теплова,
Трифонова, Фрид, Хацкелевича, Центерадзе, Дукер, Песю Айзенберг, Гольду Викер,
Жмуркину, Анну Розенталь, Ревеку Рубинчик, Екатерину Ройзман и Песю Шрифтейлик
в преступлении, предусмотренном 263 и 268 ст. Улож. о нак. и обращаясь к
определению им наказания, суд не может не признать смягчающим вину подсудимых обстоятельством
крайнее легкомыслие подсудимых (4 п. 134 ст. Улож. о нак.), почему и признает справедливым
понизить определяемое 268 ст. нормальное наказание в пределах власти,
предоставленной законом суду на 2 степени и таким образом, исходя от 1 ст. 19
ст. Улож. о нак., назначить таковое по 3 ст. 19 ст. в низшей, по обстоятельствам
дела, мере, т. е. по лишении подсудимых всех прав состояния сослать их в
каторжные работы на 12 лет каждого с указанными в законе последствиями сего наказания.
По всем изложенным данным и соображениям
Окружный Суд, согласно 766, 1 п. 3 п. п. 771 ст. Уст. уг. суд. определяет: I) подсудимых
(следуют звания, имена, отчества, фамилии и лета всех 55 «романовцев») лишить
всех прав состояния и сослать в каторжные работы сроком на двенадцать лет
каждого, с последствиями для каждого из сих подсудимых в 25 ст. Улож. о наказ.
указанными; II) подсудимого потомственного дворянина Льва Львовича Никифорова,
31 года, лишить всех особых лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ
и отдать его в исправительные арестантские отделения сроком на один год, с заменою
по 77 ст. Ул. о наказ. и последствиями, указанными в 581 и 582
ст. Ул. о наказ. (по прод. 1902 г.); III) подсудимых: мещанку г. Новомосковска,
Екатеринославской губернии Марию Савельеву (она же Миндель Саулова) Зеликман,
28 л., мещанку Киевской губернии, местечка Игнатовки, Киевского уезда Софию
Владимирову Померанц, 36 л., и рядового Якутской местной команды из мещан г.
Могилева-губернского, Илью Леонова Виленкина, 25 л., на основании 1 п. 771 ст.
Уст. угол. суд. признавать по суду оправданными. IV) Судебные по настоящему
делу издержки возложить на всех вышеуказанных осужденных по сему приговору подсудимых
поровну и с круговою их друг за друга ответственностью, а в случае общей их
несостоятельности, принять таковые издержки на счет казны; V) суждение о вещественных
по делу доказательствах иметь особо, от сего дела, в распорядительном заседании
суда и VI) по вступлении настоящего приговора в законную силу, представить его
на основании 945 ст. Уст. уг. суд. на благовоззрение Его Императорского
Величества через г. министра юстиции, в отношении подсудимых: потомственных дворян
Курнатовского, Костюшко-Валюжанича, Никифорова и поручика запаса армии
Бодневского. Подлинный за надлежащим подписом.
ХІІІ.
НАШИ МЕРТВЕЦЫ
Бодневский, Владимир Петрович
(Автобиографическая заметка)
Родился 21 ноября 1874 года. Отец — военный
врач; мать — землевладелица, (оба умерли). Брат-юрист — чиновник (судебный
следователь в Кременчуге), сестра — жена офицера.
Воспитывался в Корочанской (Курской губ.) гимназии,
оттуда был исключен за всяческие злочестия. Аттестация, которой снабдила гимназия,
лишила возможности продолжать образование и пришлось идти в военную службу.
Двадцати лет, по окончании виленского юнкерского училища,
был произведен в офицеры. Служил в Лифляндском, затем в Ново-Трокском
пехотных полках. Во время китайской войны был командирован в действующую армию.
Впечатления, полученные в Китайском походе,
окончательно убили во мне уважение к военной службе, и я вышел в запас армии.
Занялся газетной работой.
Лето и осень 1902 года провел «на дне»,
работая на пристанях. В это же время формулировал свои политические взгляды и
решил вернуться в буржуазное общество (материально я был обеспечен наследством)
с целью пропагандировать идеи беспартийного революционизма среди офицерства. В
нескольких полках работал удачно (жил под чужой фамилией), в Севском же полку
пришлось выступить пред нижними чинами. Исходя из толстовского учения, как
наиболее приемлемого солдатами, я вел свои беседы, но 6-го февраля 1903 года был
арестован по предательству одного из слушателей. В Кременчугской тюрьме
старался доказать товарищам бесплодность тюремных демонстраций; администрация
истолковала мою речь как «подстрекательство к бунту». В результате всего — 10
лет Восточной Сибири.
В. Бодневский
(Писано в начале
августа 1904 г.).
(ИЗ ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ)
В лице Владимира Петровича Бодневского погиб
спаситель всех «романовцев» от неизбежной смерти при обстрелах. Главным образом
ему принадлежит идея «блиндирования» стен «Романовки», защитившего нас от губительного
действия солдатских пуль. Военный опыт, решительность и личная отвага сделали
его руководителем самообороны в группе якутского протеста. Но трагическая
смерть Владимира Петровича лишила нас не только беззаветно-преданного делу, незабвенного
товарища, но и редкого по своим душевным качествам, богато одаренного человека.
Уже сухие факты автобиографической заметки
В. П. Бодневскаго доказывают незаурядность натуры и жизненного пути ее автора.
Бравый офицер, участник похода в Китай, затем — газетный сотрудник,
бродяга-чернорабочий «на дне» и наконец — пропагандист «беспартийного революционизма»
— антимилитаризма среди военных — таковы главные этапы его своеобразной жизни, приведшие
к ссылке в отдаленнейшие места Якутской области на 10 лет, к участию в якутском
протесте и безвременной гибели по дороге в каторгу.
Владимир Петрович был доставлен в Якутск
лишь накануне протеста и мы узнали его только на «романовке», где он сразу
приобрел руководящее влияние и стал душой самообороны. Его распорядительность и
самоотверженность при этом вызывали общие симпатии.
Как человека мы ближе узнали Владимира
Петровича лишь в тюрьме. Долгая жизнь в офицерской среде наложила свой
неизгладимый отпечаток на все его манеры, тон и суждения, необщепринятость, некоторая
аристократичность которых в нашей демократической компании вначале отпугивали многих
товарищей. Обособленность Владимира Петровича в нашей среде усиливалась и своеобразностью
его пути в стане революционеров. Он не прошел обычной школы революционных кружков,
не усвоил общепринятой в них терминологии. А главное, по самому характеру своей
оригинальной и действительно широкой натуры, он психологически не мог втиснуть
своего мировоззрения на прокрустово ложе партийности.
Революционером он сделался больше по
чувству, по верному инстинкту, чем по строго-научному убеждению.
Он плохо знал социалистическую литературу,
но сам чувствовал этот пробел и старался его заполнить. За время нашего сиденья
в якутской тюрьме критическая мысль Владимира Петровича деятельно работала и он
переживал период страстного правдоискательства. Характерным для психической
физиономии Владимира Петровича является сильно занимавший его вопрос:
Лучшие представители офицерской среды выше
или ниже стоят по нравственному уровню лучших представителей среды революционной?
На эту тему он вел горячие споры с многими из нас. И только, в прощальной
записке товарищам накануне побега, за несколько дней до смерти, он высказал
свое окончательное убеждение в нравственном превосходстве революционной среды.
Лишь в интимной беседе с немногими друзьями раскрывалось богатство и
поэтичность его больной души. Свои думы и чувства он легко выражал стихами,
которые охотно декламировал в кругу приятелей. С большим остроумием рассказывал
он свои приключения в Китае и за время бродяжества по Дальнему Востоку Сибири.
Но в скептическом остроумии его речи всегда звучала нота грусти: Временами он
становился мрачен и пил горькую. В глубине
его души таилась какая-то драма, большое горе. Его терзали душевное одиночество
и неволя.
В тягостные периоды мрачного отчаяния его и
раньше посещала мысль о самоубийстве.
Тетрадь его стихов отражает и эти настроения.
Так в 1902 г., скитаясь по Забайкалью, он
писал.
Кто знает муки тоски, одиночества,
Тот мои думы поймет,
Тот разделит мою долю унылую,
Другом меня назовет...
Или в другом стихотворении того же времени:
Не боюсь я труда, мне смешна нищета;
Для борьбы б моей силы хватило,
Но один и один, бесконечно один —
Не снесу я тоски!..
Находясь в Якутской тюрьме он писал:
Порой решаешь в
мысли стройной
Вопрос о смерти и рука
Тверда, уверенна, спокойна
Уже касается курка...
Еще секунда — и награду
За горе, муки, за тоску
Получишь ты... найдешь отраду
В
покое вечном... Но к виску
Чуть сталь холодная коснется
И мозг, как льдом, вдруг охладит
Душа как будто
встрепенется
И ряд испытанных обид
...................................................
Встают так ярко пред
тобою...
И шепчет кто-то: «ты без бою
Сдаешься жизни? жалок ты!»
...................................................
Рука дрожит и голова
На грудь склоняется угрюмо...
Револьвер брошен... Снова думы
Одна другой темней, как тучи,
Мой мозг мутят... И мыслью жгучей
Душа полна только одной:
«Но как же жить, коль надо мной
Судьба смеется без пощады?»
...................................................
И снова голос: «Нет, живи!
Надежде, вере и любви
Пускай на смену встанет злоба
И раньше, нежели
крышкой гроба
Тебя закроют — отплати
Судьбе за зло! Пускай в груди
Твоей клокочет злобы пламя
И мести беспощадной знамя
Неси одно лишь пред собой...
Крепись, борись, зови на бой,
Все то, что жизнь твою гнетет.
И лишь тогда, когда ты счет
С судьбой сведешь своей постылой,
Тогда
желанною могилой
Свой увенчать ты можешь путь,
Тогда ты вправе отдохнуть!»...
Это стихотворение помечено 16-м марта 1904
года.
И он лелеял мечту о свободе для целей
мести... А когда не удалась попытка освобождения и все ближе надвигалась
каторга с ее гнетом и унижением человеческого достоинства, возведенным в
систему, так его гордая больная душа не выдержала и он предпочел неволе
смерть... Если бы дорогой Владимир мог предвидеть, что близок час освобождения
и великой борьбы — мести, которой жаждала его душа, тогда он, без сомнения,
предпочел бы сложить свою буйную голову в открытом бою с врагами рабочего
народа...
Вечная память тебе, незабвенный друг и
товарищ!
- - -
В заключение мы приведем задушевное стихотворение
В. П. Бодневского, отражающее и его психологию скитальца по Забайкалью.
БРОДЯГА.
I.
Тайгой безлюдною, холодной,
Изнеможенный и
голодный
Бродяга шел с Сахалина;
Он был уж стар и седина
Его, как снегом, серебрила.
Он еле шел: уж не под силу
Борьба с тайгой была ему.
Почти вот месяц, как тюрьму
Оставил
он, бежав с работы,
Когда, не одолев дремоты,
Его конвойный мирно спал.
Бежал он счастливо, но мал
Запас был хлеба. Вот два дня
Уже не ел он и огня
Того, что сразу засверкал
В его глазах, когда познал
Свою он полную свободу,
Совсем не видно; он лишь воду
Пьет поминутно из
ручья,
Что вдоль пути его бежит.
Воды холодная струя
Его засохший рот свежит,
Бодрит, но снова гаснут силы...
Он шепчет: «Неужель могилой,
Тайга, мне будешь ты? Нет, нет!
Жестоко
это! Столько лет
Мечтать о детях, о жене
И умереть тогда, как мне
Идти тайгой уже немного...
Не может быть! Я верю в Бога!..»
Вдруг — выстрел! Задрожал беглец...
Казаки, стражники... Конец!..
Прощай жена, свобода, дети;
Опять назад в тюрьму, там — плети!
Зачем не умер я вчера?
И видит он: из-за бугра
Выходит гольд с убитой белкой.
(Бродяга ж — зверь и зверь не мелкий
Для
гольда — нимврода тайги:
Одежда, сумка, сапоги —
Все это — ценная добыча,
Да, наконец, таков обычай,
Что горбачу пощады нет.)
Беглец стоял: бежать — так вслед
Ему заряд пошлет дикарь...
«Пусть лучше в грудь — так меньше муки»...
Но не поднялись, видно, руки
У гольда дикого — сухарь
Бродяге бросил он и скрылся...
II.
Вблизи дымящего костра
Бродяга спит,
хотя пора
Давно вставать: уже светает,
Туман ночной редеет, тает,
Мошка умолкла и легла
Во мхи, в траве. Ночная мгла
Сменилась ясным, теплым днем.
Все спит бродяга. А на нем
Кольцом свернувшимся упругим,
Прижавшись к спящему, как другу,
Лежит таежная змея!
Лежит спокойно.
Чешуя
Ее играет серебром.
Змее приятно! И костром,
И грудью теплою согрета,
Она заснула. Вдруг бродяга,
Открыл глаза и видит это
Соседство страшное! бедняга
Лишился
разума и сил!
Под шапкой встали волоса
И пот холодный, как роса,
Его лоб белый овлажил...
Змея проснулась — испугало
Ее движение соседа.
Шипит, вонзить готова жало
В
сухую точно у скелета
Его измученную грудь.
Два взора встретились: как ртуть
Живой, холодный взор гадюки
И взор бродяги, где лишь муки,
Мольба и ужас отразились...
Змея не стала делать зла —
Она с шипеньем уползла.
III.
Прошло полгода и подходит
Бродяга
к дому, наконец,
Но страх, ужасный страх находит
На душу, давит как свинец. —
Что если здесь, вблизи от
дома,
Где всем, как каторжный, знаком он,
Его поймают? Что тогда?
Сколько мучений и стыда
Своей семье доставит он!..
И этой мыслью поражен
Бродяга, в город не входя,
Остался
ночью ждать на поле
И здесь, к концу пути придя,
Благословлял он свою долю
За то, что сил его
хватило
Дойти к семье любимой, милой...
Он ночи ждал — и так не ждет
Ее никто и никогда!
Так ждать ее лишь может тот,
Кто ожидал уже года
Минуты счастья средь мучений. —
Он
ждет, считает он мгновенья...
И, наконец, спустилась ночь!
Бродяга встал, но превозмочь
Своей он робости не
в силах:
Совсем нет воли в нервах хилых.
Так жмет в груди, так сердце бьется.
И он по улицам крадется,
Как волк, испуганный облавой. —
Вот близко за углом направо —
И он в семье своей родной...
Но вдруг он слышит. «Эй, ты, стой!
Куда идешь?». И за плечо
Городовой его схватил...
(Ночной обход здесь проходил)
Не врал бродяга. Горячо
Лишь он молил, чтобы пустили
Его на миг хотя
домой...
«Взгляну и — ваш!» «Тащите силой!»
Сказал квартальный и конвой
Бродягу тесно окружил...
IV.
Бродяга закован и снова обрит,
Но, люди, он этого вам не простит!..
- - -
Приложение ІІІ
ОФИЦИАЛЬНЫЕ
«СТАТЕЙНЫЕ СПИСКИ»
всех 56 политических
ссыльных, участвовавших в якутском протесте и бывших на «Романовке». В скобках
приведены дополнительные сведения о степени образования и сроке предварительного
тюремного заключения.
Бодневский,
Владимир Петрович, 28 лет.
Сын коллежского советника Полтавской губ., подпоручик
запаса армии.
(До ссылки в тюрьме пробыл 1 год).
По Высочайшему повелению 3-го декабря 1903
г. за государственное преступление, по исключению из запаса армии, выслан в
Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на 10 лет.
Бодневский в беседе с фельдфебелями, расположенного
в Кременчуге 34-го пехотного Севского полка, ссылаясь на евангельскую заповедь,
запрещающую убийство, внушал названным лицам не повиноваться приказаниям
начальства стрелять в толпу в случае вызова войск для подавления беспорядков.
Содержась в Кременчугской тюрьме подстрекал
других, находившихся там политических арестантов, к нарушению правил тюремного
режима и устройству демонстраций.
Назначен на водворение в самую северную
часть Якутск. обл.
/П Тепловъ. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ.
1906. С. 286-288, 301-302, 317, 320-321, 433-441, 454-455./
СТАРАЯ И НОВАЯ ЯКУТСКАЯ
ССЫЛКА *
(по поводу книги г. П. Теплова).
I.
[* Совершенно готовая к печати статья под другим заглавием
(«На ходулях»), но того же содержания, была захвачена жандармами при аресте
автора на его квартире 7-8 июля 1906 г. Этим объясняется запоздалость нашего
ответа г. П. Теплову. Рукопись не возвращена автору. Настоящая статья носит
следы повторения того, что было уже раз написано.]
Г-н П. Теплов написал большую (480 страниц)
книгу об известном деле «романовцев» (П. Теплов, История якутского протеста.
Дело «Романовцев». С приложением иллюстраций на отдельных листах. Ц. 1 руб.
Издание И. Глаголева. СПб.). Это очень хорошо. Дело, которое ознаменовалось
сидением в осаде 50-ти с лишним политических ссыльных в течение почти целого
месяца, выпуском по осажденным около 900 солдатских пуль, смертью одного из
осажденных и поранением трех других, — наконец, осуждением 55-ти лиц из
участников вооруженного протеста на 12-тилетнюю каторгу, — такое дело
заслуживает того, чтобы написать о нем подробный отчет.
И надо отдать справедливость автору: он с
внешней стороны отнесся к выполнению своей задачи вполне добросовестно.
Вначале он дает общую характеристику ссылки
в Сибири вообще и ссылки в Якутской области в частности (9-23 стр.; в
дальнейшем встречаются также указания, служащие прямым и косвенным образом к
характеристике ссылки). Затем он переходит к истории возникновения идеи о
вооруженном протесте и его организации (стр. 24-33). Наконец, далее излагается
история самого сидения в «романовке» (стр. 33-77). Изложено это все довольно
подробно. Тем не менее, не мало деталей выступает и в описании предварительного
хода следствия (стр. 77-116), затем в подробном изложении (хотя и не со
стенографическою точностью) судебного разбирательства (стр. 116-326) и
дальнейшей судьбы осужденных вплоть до их амнистирования (стр. 326-397). В
издании воспроизведены многие официальные и неофициальные документы (стр.
453-480) и несколько фотографических снимков. Украшением книги служат некрологи
трех товарищей-«романовцев», умерших ко времени составления книги.
Интересное дело «романовцев» заключается, в
немногих словах, в следующем.
18 февраля 1904 г., в городе Якутске, в
доме инородца Романова (отсюда — «романовка», «романовцы», «романовское дело»)
заперлись политические ссыльные с целью, оказав вооруженное сопротивление,
протестовать против условий ссылки. Ближайшим образом протест был направлен
против продолжения срока административной высылки, лишения казенного пособия
для возвращающихся в Россию ссыльных и затруднений, которые ставились
администрациею ссыльным в их переездах с места на место, в посещении г. Якутска
и товарищей и т. п. Запершиеся в «романовке» устроились, как в осажденной
крепости: запаслись «провиантом», «оружием» и «боевыми припасами»,
забаррикадировались и «заблиндировали» стены, условились с оставшимися на воле
товарищами насчет «сигналов» на разные случаи, устраивали «вылазки», посылали и
принимали «парламентеров». Когда выяснилась для администрации серьезность
положения, то она обложила «романовку» отрядами полицейских, местных казаков и
солдат; была даже задержана часть енисейских и иркутских солдат, явившихся в г.
Якутск в качестве конвоиров с партией ссыльных. Наконец, не обошлось и без
«военных действий». Стреляли осажденные по осаждавшим, и несметное количество
пуль выпустили из своих винтовок осаждавшие по «Романовке». «Действия» эти
повлекли за собой жертвы: со стороны осажденных был один убитый и трое раненых,
со стороны осаждавших — 2 убитых. Дело окончилось так, как того и следовало
ждать: 6 марта «из окна («романовки») был выкинут белый флаг» (стр. 75), а 7
марта — «романовцы» «из добровольных узников «романовки» сделались невольно
арестантами якутской тюрьмы» (стр. 77).
Итак, страничка в истории русской
политической ссылки в самом деле очень интересная, и нельзя не поблагодарить
автора разбираемой книги, «романовца» г. П. Теплова, за опубликование подробных
фактических материалов.
Но...
Но здесь имеется много весьма серьезных
«но».
Начну с «тона», который, как известно,
делает «музыку».
Весь свой рассказ г. П. Теплов ведет в
повышенном тоне. Автор «словечка в простоте не скажет».... Самое происшествие
излагается военно-техническим языком: «летучий отряд», «блиндированье»,
«блиндаж», «пальба пачками», «убийственное действие солдатских пуль» — и тому
подобными выражениями так и пестрит изложение г. П. Теплова. Конечно, это
производит такое впечатление, как если слышишь, напр., команду какого-нибудь
карапуза перед четырьмя-пятью его сверстниками: «пальба ротою... Рота, п-ли!»
Если в обиходном жаргоне «романовцев», во время их сиденья, и были понятны
такие выражения, как «летучий отряд», то не следует пускать его в оборот в
серьезной книге. Смешно говорить, что отряд «летал», если не упускать из виду
размеры «романовки». Другое дело — присвоение этого названия отрядом боевой
организации какой-либо из революционных партий. Отряды эти действительно
«летают» — из Варшавы в Одессу, из Москвы в Кишинев; — они действительно
«летучие», потому что функционируют на ряду с «местными», областными... И
«летучий отряд» «романовцев» относится к отрядам того же названия боевых
революционных организаций так же, как «баобаб» в саду Тарасконского Тартарена к
баобабу, растущему в Африке.
Но, может быть, для читателей будут более
убедительны цифры?.. Вот список «оружия» и «боевых запасов», бывших в
распоряжении «блокированного» в крепости «Романовка» «отряда», отправившегося в
Сибирь «в кратковременный отпуск из рядов действующей армии» (стр. 13).
13 топоров;
700 слишком невыстреленных револьверных
патронов;
25 заряженных медных патронов «вроде»
бердановских;
16 заряженных бердановских патронов;
2 бердановских неснаряженных патрона;
69 заряженных патронов для дробовых
ружей (дробь и картечь);
29 неснаряженных таких же патронов;
132 неснаряженных патрона для
малокалиберной винтовки;
7 револьверов;
2 двуствольных дробовых ружья;
2 берданки;
5 одноствольных дробовиков с
бердановскими затворами;
1 пистонный одноствольный дробовик;
1 дробовик центрального боя; и
1 шестизарядный дробовик Кольта (стр.
133).
Считая, что всех осажденных было 50
человек, на каждого осажденного приходится:
по 20 патронов, снаряженных и не
снаряженных,
по 0,24 ружья и
по 0,14 револьвера.
Да не подумает кто-либо из читателей, что я
в комическом виде представляю здесь картину «Романовки»... Понятное дело, —
нет! Я имею в виду представить в надлежащем тоне лишь характер тепловских
описаний.
Но как все это ни комично, однако,
характеризуя «вкус» писателя, автор книги при этом не посягает на что-либо
священное в наших глазах. Дальше же мы встречаем вольные и невольные
посягательства этого рода. Г-н П. Теплов употребляет выражения и приемы,
образчики которых читатели уже видели, не только тогда, когда говорит о
«военных действиях» под «романовкою»: он переносит этот жаргон и на описание
внутренней стороны дела.
Отметим, прежде всего, такое выражение, как
«наши мертвецы». Так как, при этом, «вечной памяти безвременно-погибших»
мертвецов посвящается и вся книга, то читатель ожидает, что наши «мертвецы» —
мертвецы «романовки». Но он очень скоро разочаровывается: из «наших» мертвецов
один Ю. Матлахов погиб на «баррикадах» «романовки», Бодневский же окончил
самоубийством долго спустя по окончании «военных действий» под «романовкою», а
Костюшко-Валюжанич, хотя и умер геройскою смертью революционера, но
обстоятельства, при которых это случилось, абсолютно ни в каком отношении к
«романовке» не стояли: он казнен в Чите ровно 1 год спустя после того, как «романовка»
сдалась... В интересах главы «Наши мертвецы» г. П. Теплову следовало бы
подождать с выпуском в свет его книги лет 5 или 10: к тому времени из числа
бывших «романовцев», наверное, оказалось бы не три, а 23 умерших — кто от
веревки палача, кто — от дизентерии или родильной горячки, — и книга
производила бы еще более сильное «впечатление», — конечно, на тех, кто сам «из
Тараскона»... Итак, в данном случае степень причастности г. П. Теплова
Тараскону поддается математически-точному выражению: на трех «наших», по
автору, мертвецов приходится на самом деле всего один...
Но здесь уже нельзя сказать: «чем бы дитя
ни тешилось...» Всякий, кому воистину дорога память «мертвецов», в праве
протестовать против произвольной вербовки их в число «наших»... Ведь ничем не
доказано, что Бодневский покончил жизнь самоубийством не под впечатлением всего
того, что он перечувствовал, сидя в «романовке», — ничем не доказано, что
Костюшко, переживши сибирскую революцию и погибая от пуль солдат, расстрелявших
его в Чите, год спустя после «романовки», не перестал разделять
наивно-восторженный взгляд г. П. Теплова на сиденье в «романовке»...
Г-н Теплов! К памяти мертвых надо
относиться с особенною осторожностью: они не могут внести в ваше изложение
никаких «поправок»...
Еще более важным является факт
преувеличения самого происшествия.
Мы уже знаем, из-за чего сыр-бор загорелся.
А вот текст «требований», предъявленных «романовцами» губернатору перед тем,
как они заперлись в своем «шаброле»:
«1) Гарантия немедленной, без всяких
проволочек и пререканий, отправки всех оканчивающих срок товарищей на казенный
счет.
2) Отмена всех изданных в последнее время
распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек.
3) Отмена всяких, кроме точно указанных в
«Положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого «Положения».
4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания
партий с местными политическими ссыльными.
5) Гарантия в том, что никаких репрессалий
по отношению к лицам, подписавшим настоящие требования, применено не будет»
(стр. 31).
Всякий, кто знаком хоть сколько-нибудь с
историей русской политической ссылки, должен признать, что это — обычные
требования ссыльных колоний, предъявляемые местной администрации. Если и есть
здесь какое-нибудь отличие, то оно скорее говорит не в пользу требований
«романовцев». Так, пишущий эти строки пробыл в положении ссыльного не без году
неделю, как «романовцы», а долгих 14 лет (не считая 5 лет каторжных работ), но
ни разу не поинтересовался прочесть какие-либо «правила», и если протестовал и
требовал чего-либо, то независимо от того, что изложено в этих «правилах» и
чего там нет. Гг. «романовцы» же предусмотрительно требуют (п. 3) отмены
репрессалий «всяких, кроме»...
Сам г. П. Теплов называет (стр. 32) требования
«романовцев» скромными, — даже консервативными (?). Да и обо всем «романовском
деле» высказывается в том смысле, что оно вызвало «преувеличенные восторги» и
«незаслуженные похвалы» (стр. 164). Но это не мешает автору говорить все время
в необычайно повышенном тоне. Уже не одна обстановка, о которой, как мы видели,
г. П. Теплов выражается обыкновенно с вызывающею улыбку, с доходящею до комизма
преувеличенностью, но и поводы к протесту, и формы, в которые он облекался, и
сущность действий протестантов, и, наконец, его последствия, — все это, в
изложении автора, оказывается преувеличенным, рассчитанным на подогревание в
читателях чувств «из Тараскона».
Мы видели, что требования «романовцев»,
предъявленные якутскому губернатору, — обычные требования колоний ссыльных к
местной администрации. Уже по одному этому нет оснований выделять «романовку»
из ряда обычных протестов: все дело не в качественной его стороне, а в
количественной. Участников было много, они успели организоваться, — наконец,
форма протеста была такова, что повлекла за собой жертвы. Но г. П. Теплов
описывает все это в выражениях, как будто дело идет не об обыкновенном протесте
ссыльных, а о каком-то геройском подвиге, который «должен был не только дать
знать друзьям о нестерпимости положения, а и предостеречь наших врагов»
(стр. 32; курсив подлинника).
Заговорит ли, далее, автор об аресте
„романовцев», — и у него выходит, будто «измученные, запыленные лица товарищей
при свете дня производили ужасное впечатление, в их глазах виднелись мрачное
отчаяние и затаенный гнев. Все шли молча, как осужденные на казнь» (стр. 77).
Зайдет ли речь об амнистировании «романовцев»,
— и оказывается, что это случилось «по мановению волшебного жезла революции»
(стр. 422), а передача дела «романовцев» вместо военного суда — гражданскому
объясняется не более и не менее как тем, что «правительство побоялось... бури
негодования» (стр. 118). Конечно, несколько лет спустя (т.-е. теперь)
правительство не «побоялось» ввести военно-полевые суды, даже на всем протяжении
России. Но, ведь, это касается каких-то «максималистов» и «эсеров». А когда
дело шло о «романовцах», то, конечно, правительство должно бы «побояться»
предать обыкновенному военному суду несколько десятков лиц в одном Якутске, —
довольно таки отдаленном городишке обширного государства...
Во всех подчеркиваниях, преувеличениях,
приумножениях и измышлениях автора явно страдает то самое дело, которому, как
надо думать, старается служить автор. Ведь не все же из Тараскона, г. П.
Теплов! А для тех, кто привык наслаждаться только неподмалеванной красотой, кто
любит истинно-великое дело, — на таких ваши приемы производят обратное
действие, — отталкивающее...
В самом деле: г. П. Теплов не обладает ни
чувством меры, ни художественным чутьем, ни уменьем правильно выражаться
по-русски... Так, каким-то образом у него выходит, что «целью... вооружения и
забаррикадирования» может быть и «сознание условий» (стр. 83) [* Очевидная опечатка: нужно
читать — «создание условий». Э. П.],
не говоря уже о том, что, по автору, «ссылаться» можно и «одному из якутских
товарищей» (стр. 23), а также — будто дом может «заниматься» политическими
(стр. 28).
И так, повторяю, от характера приемов
автора страдает несомненно и прежде всего то самое дело, которому он считает себя
призванным служить. Вот почему наиболее крупным недостатком книги является
неестественно повышенное отношение автора к внутренней стороне протеста, — к
причинам его возникновения, к его целям и результатам. Так, по крайней мере,
должен думать каждый, кому дороги истинно-революционное дело в России,
положение ссыльных и участие их в русском освободительном движении, и по
сравнению с этим далеко на задний план отступают не только ребяческие
«квалификации» внешних действий протестантов, но даже непочтительное отношение
автора к товарищам-мертвецам.
При таком «настроении» автора для него нет
ничего легче, как перейти от чрезмерного и совершенно неуместного восхваления к
столь же чрезмерному и столь же неуместному порицанию. На палитре г. П. Теплова
только две краски: черная и белая. Не жалея последней во всем, что касается
«романовцев», автор без стеснения проводит черною по всему остальному.
Если отсутствие в авторе чувства меры и
художественного чутья легко обнаруживается, при чтении книги, каждым литературно
развитым человеком; — если каждый, кому дорого в России дело освобождения
народа, в состоянии и сам за комичными преувеличениями рассмотреть в деле
«романовцев» истинно-драматическое и истинно-трагическое, — то на ту часть
повествования г. П. Теплова, которая наполнена обличениями
«социалистов-революционеров» и «старой ссылки», необходимо ответить с возможною
обстоятельностью.
Ссылка, в глазах русского общества,
окружена некоторым ореолом, — и вот является человек, который бросает ей в лицо
чрезвычайно тяжкие обвинения! Но ссыльные — далеко, в них может заговорить
естественное чувство неловкости, если бы они вздумали обелить себя в глазах
общества от нападок своего же товарища-ссыльного, кичащегося перед публикой
своим участием в «громком» процессе, который возник на почве отношений между
ссыльными и администрацией. Но... тем не менее нельзя оставить дело в таком
положении: «обличения» подобные тепловским, в первый раз появляются перед
обществом, — и надо на них немедленно же ответить, чтобы «другим было не
повадно» [* Здесь
автор еще раз высказывает сожаление, что обстоятельства, о которых указано в
примечании на 1-ой странице, помешали ему дать в печати посильный отпор г. П.
Теплову тотчас же по выходе в свет его книги.]. И я беру на себя эту
задачу, как человек, также принадлежащий к «старой ссылке» Якутской области,
хотя и выехавший из Сибири задолго до «романовки». И потому, ограничиваясь, что
касается других сторон изложения автора, сказанным, я займусь более подробным
освещением того, что г. П. Теплов говорит о «старой ссылке» и ее отношении к
романовской истории...
Женева, 12-го декабря 1906 г.
/Н. А. Виташевскій. Старая и Новая Якутская ссылка (по поводу
книги г. П. Теплова). Изданіе Э. К. Пекарскаго. С.-Петербургъ. 1907. С. 3-13./
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Якутский протест 1904 года, так называемая
«Романовка», был в свое время освещен в литературе обстоятельнее, чем какое бы
то ни было другое аналогичное революционное проявление того времени.
Руководители его старательно, копировали и сумели сохранить «для потомства»
почти все «обращения», «открытые письма» и т. п., которые в значительном
количестве составлены были на «Романовке», равно как материалы обоих судебных
процессов. Среди участников ее были фотографы, которые сохранили различные
моменты жизни «романовцев» в многочисленных снимках и в нескольких рисунках.
Некоторые из участников имели тесную и непрекращающуюся связь со своими
организациями и посылали им незамедлительно для печати корреспонденции и
всяческие документы. Уже сейчас за первым судом стали выходить в Женеве в
издании «Бунда» ряд брошюр под заглавием: «Якутская история. Материалы».
«Искра» также выпустила книжку, посвященную этому протесту. Наконец, в 1906
году скоро после освобождения романовцев, один из видных участников протеста П.
Ф. Теплов выпустил в издании Н. Глаголева большую книгу под заглавием: «История
якутского протеста. (Дело «романовцев»), с многочисленными документами и
иллюстрациями. Во всех этих изложениях, по весьма понятным причинам,
отсутствовали какие бы то ни было намеки на внутреннюю организацию, на имена,
кроме тех, которые упоминались в актах, и на интимную жизнь... В предлагаемых
воспоминаниях, написанных теперь, через 20 лет после протеста и опирающихся в
значительной мере на сохранившиеся у автора личные записи и письма, даются по
мере возможности кой-какие дополнительные штрихи к капитальной работе покойного
П. Ф. Теплова.
П. Р.
Октябрь 1923 года.
IV. Тихая блокада.
..Караульная служба, уже поставленная у
нас, была усовершенствована и развита в стройную систему. Романовка была
разделена, по топографическим условиям, на два отделения, и обитатели ее на два
отряда. Большинство ролей было распределено еще накануне, но окончательно
сорганизовалась гарнизонная жизнь со следующего дня,
с приходом подкреплений и, в особенности, Владимира Бодневского...
Сейчас же после этого к нам стали подходить
подкрепления. Прибывшие вчера после обеда и сегодня утром улусники
беспрепятственно проникли к нам. Принимали их, конечно, с распростертыми
объятиями. Группа «Рабочего Знамени» и «Русской С.-Д. Партии» увеличилась
Соломоном Гельманом, прекрасным товарищем, только что прибывшим из Намского
улуса. Он был сослан на 5 лет. Группа смолян возросла, вследствие прибытия
Димитрия Виноградова, бывшего служащего в Смоленском земстве, бледного,
болезненного и флегматического. Он только что прибыл из Кусаган-Эльского
наслега Намского улуса. Явился из Хощустацкого
наслега того же улуса Антон Мисюкевич, оказавшийся весьма ценным приобретением
для Романовки, так как был опытным плотником и столяром. Был он родом из
Виленской губернии, арестован в Красноярске и сослан на 5 лет. Прибыла из
Баягантайского улуса чета Ройзманов, Екатерина и Исаак, отчего одесская группа,
и без того сильная, еще больше возросла. Оба принадлежали к «южно-революционной
группе социал-демократов» и были сосланы: она — на 3 года, он — на 5 лет.
Бундовцы получили подкрепление в лице X. Закона, прибывшего из Намского улуса.
Он оказался докой в поварском искусстве и был поэтому назначен
главноуправляющим кухней, а кроме того имел довольно красивый теноровый голос и
сделался главным запевалой в организовавшемся романовском хоре. Из села Амги
приехали Камермахер и Песя Шрифтелик, родом из Староконстантинова. Работала в
Кишиневе и Одессе и получила ссылку на 5 лет. Из Чурапчи поспела Ревекка
Рубинчик, родом из Могилева. Принадлежала к организации «Искра» и сослана на 5
лет. Число женщин увеличилось, у нас таким образом до 7. Наконец, последним
подкреплением, и самым сенсационным, было появление группы из трех пожилых
грузин, с бывшим офицером Владимиром Петровичем
Бодневским во главе и его неизменным сателлитом Виктором Рабиновичем,
совсем еще юнцом, которого дружески звали просто «Кузькой». Грузины были:
старый Габронидзе Мизарбек, 46 лет, Центерадзе Ираклий 35 лет и Доброжгенидзе
Мираб, 40 лет. Все трое были арестованы в Грузии, в связи с аграрными
волнениями. Жили они, в ожидании дальнейшей отправки, в Якутске с 7-го января,
по-русски плохо понимали и еще хуже говорили (выучились немного в тюрьме). Они
выдержали большую внутреннюю борьбу прежде, чем присоединиться к нам. Группа
контр-протестантов вела у них сильную агитацию, но у этих гурийских крестьян
было необыкновенно развито бесхитростное чувство товарищества и солидарности.
Пришли они с ружьями под полой. Они считались искусными стрелками.
Бодневский с «Кузькой» только накануне Романовки, 17-го февраля, приехали с партией в
Якутск. Они сразу попали в раскаленную атмосферу бунта. Никто из их партии к
протесту не присоединился. Но они, побыв всего один день на свободе, послушно
пошли на зов внутреннего чувства и темперамента и явились в наш стан. Приход Бодневского был для нас воистину радостным
событием. Это был настоящий, боевой офицер, участник китайского похода,
знакомый с военным делом не только в теории, но и на практике. У него было
красивое, бледное, хорошее лицо, с небольшой черной бородкой. Он ворвался на
Романовку как буря, был сильно возбужден, и в его возбуждении я сразу почуял
влияние искусственного возбудителя. У Бодневского,
как я скоро заметил, была известная болезнь русского человека: без алкоголя он
впадал в прострацию. Кудрин, Костюшко и Теплов сейчас же повели его
осмотреть наши оборонительные сооружения. Он раскритиковал все в пух и прах.
«Помилуйте, что это за защита, никакого нет обстрела!» Кудрин был несколько
шокирован, однако, согласился, что дефекты имеются.
Бодневский был кооптирован в исполнительную комиссию и назначен
начальником 2-го отряда, т.-е. того отряда, в который входили и я с Анной.
Благодаря этому мы имели возможность присмотреться к этой новой для меня
разновидности революционера. Но его прошлое и политическое сrеdо оставались для
меня загадкой, вплоть до его трагической смерти, когда он выстрелом в сердце
покончил с собой...
В течение этого второго дня Романовки, дня
«наблюдения», армия наша увеличилась на 13 человек и достигла 55. Губернатору
было отправлено дополнительное заявление от имени этих 13 новых протестантов.
Как оно было ему доставлено, я не помню, может быть, через Арона Гинзбурга,
который в тот день исчез из нашего общежития и вернулся только 1-го марта. Ему
были даны какие-то поручения, в том числе об организации «резерва» для
Романовки. (В городе за время нашего сидения были выпущены несколько листков).
На следующий, третий день, проснувшись
рано, мы увидели уже против себя настоящую блокаду. Чаплин понял свою
оплошность и поспешил ее исправить. Для обложения Романовки было отряжено 20
полицейских и казаков. Главные силы были сосредоточены справа от нас по улице,
у монастырской стены, где имелась полицейская будка. Повсюду были расставлены
полицейские посты. Впоследствии им приданы были в помощь 6 солдат с
унтер-офицером. Они заняли будку, выставили одного часового и составляли
резерв. Инструкция, которую получила «эскадра», как мы ее окрестили,
заключалась в том, чтобы из дома выпускать свободно, в дом же никого не
впускать. Причем ей было запрещено действовать оружием. С этого момента новых
присоединений протестантов к нам уже не было, если не считать вечера 1-го
марта, о чем речь будет ниже.
С приходом
Бодневского началась энергичная работа по переукреплению Романовки, на
случай штурма, в неизбежности которого наша комиссия не сомневалась и которого
так и не произошло. Так как мы помещались на втором этаже, то нападения
естественно было ожидать не со стороны окон, а через двери. Задний выход с
кухни на террасу был наглухо заколочен. Вокруг него были просверлены бойницы
для обстрела террасы и черной лестницы. Одно окно на кухне было также
заколочено, у другого постоянно дежурил наш постовой. Кухней пользовались
только как складом для дров и льда. Здесь же была устроена уборная...
Каждый делал беспрекословно и с полнейшей готовностью то дело, которое
ему поручалось, как бы оно ни было тяжело, опасно или не эстетично. Шеф нашего отделения, В. Бодневский, с чисто воинской
педантичностью составлял каждый вечер рапортичку служб, кому где отбывать
караулы, кому быть дежурным на кухне, кому отбывать специальные работы. В нашем
отряде было двое разводящих, которые сменяли друг друга, как ночь сменяет день.
Оба были прелестны своей одухотворенной серьезностью и какой-то проникновенной
мягкостью, с какой они подымали с полу, минута в минуту, дежурных постовых и
выполняли все остальные функции «старших». До того я их обоих не знал и теперь
присматривался к ним с особым интересом. Л. Н. Толстой когда-то писал про
революционеров в своем романе «Воскресенье», что «они не были сплошными
героями, какими некоторые из них считали людей своей партии, а были
обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные и средние
люди». На Романовке был, несомненно, некоторый отбор революционеров, среди них
не было вовсе «дурных», но было очень много людей обычного калибра, с
различными человеческими слабостями. Однако, эти слабости обнаружились лишь
потом, по оставлении «форта». Здесь все были на своем месте и, за исключением
двух-трех, обнаруживали себя с лучшей стороны...
В общем, была пестрая, в большинстве
архаическая, смесь всевозможного оружия, но для обороны достаточно
действительная. Женщины оружия не получили. Я, как «глубоко штатский человек»,
да еще врач, на обязанности коего лежало лечить и
перевязывать, имел в своем распоряжении, на случай штурма, только топор.
Однажды Бодневский затеял в нашем отделении обучение стрельбе из
револьвера. На стене начертили ряд концентрических кругов и начали по очереди
палить из бульдога с расстояния в 6-7 шагов. К великому его изумлению, я
единственный попал около центра; заставили меня повторить — результат тот же
Это подняло меня сильно в его глазах, и я получил бульдог. С этим оружием я
занимал свое место у окна, когда внезапно раздавалась тревожная команда —
отбивать штурм. Таких тревог было несколько: 2-3 фальшивых, пробных, одна —
всамделишная, когда однажды, вследствие плохо понятой сигнализации, комиссии
показалось, что готовится на нас нападение.
Был специальный боевой отряд, вооруженный
револьверами и кинжалами, для охраны работающих или прогуливающихся на дворе. В
него входили, помнится, Джохадзе, Залкинд, Лаговский, Вардоянц, Соколинский,
Ройтенштерн, Гельфанд, Цукер и др. Обе половины Романовки встречались почти
только за обедом или в особо торжественных случаях и на общих собраниях,
которых за все время было только три. Имелось распоряжение не болтаться зря по
дому и держаться своей половины. Дисциплине все подчинялись не за страх, а за
совесть. Поэтому жизнь той половины оставалась для нашего отделения столь же
чуждой, как если бы она помещалась в другом доме.
В наш отряд входили, кроме шефа Бодневского, его заместителя Курнатовского и
двух «старших» — Матлахова и Соколинского, три четы Викеров, Ройзманов и
Розенталей, Теслер, Израильсон, Закон, Гельман, Лурье, Гирш, Мисюкевич, три
старых грузина, Фрид, Медяник, Ржонца, кажется еще Трифонов и Журавель,
впоследствии еще Дронов. За исключением Бодневского и
Курнатовского, все остальные члены комиссии, в том числе сам «диктатор» Кудрин,
помещались на той половине. Там поэтому происходили заседания комиссии. То
отделение было более ответственным и опасным. Большая комната с аркой, которая
являлась ее территорией, была в три света. Она включала весь фасад дома с 3
окнами на улицу, и два боковых окна, перпендикулярно к фасаду. Если бы
нападение произошло с улицы, весь удар пришлось бы выдержать первому отделению.
Если бы штурм был произведен через парадную дверь и переднюю, на первом
отделении лежала задача отражать нападающих в лоб и справа, а на нашем только
слева. Там было поэтому сосредоточено больше боевых сил: Кудрин, Костюшко,
Лаговский, Теплов, Джохадзе, бывшие рядовые Ройтенштерн и Хацкелевич и др...
V. Начинают скучать
Только в редких случаях нарушалось молчание
и полуоткрывался на момент кусочек завесы, скрывавшей прошлое у того или
другого романовца. Случалось это обыкновенно в «дежурке», т.-е. у маленького
столика под деревянным помостом, где бодрствовал дежурный старший: Бодневский, Матлахов или Соколинский. Свеча бросала
скупой, унылый свет на маленькое пространство вокруг, оставляя все остальное в
глубокой тени, где спали, растянувшись на своих барнаулках, романовцы. Однажды
разговорился неожиданно сам «диктатор». Оказалось, что он уже побывал в Якутке.
Прибыл он сюда инкогнито по поручению партии. На него была возложена миссия
вывести из Якутки одного ссыльного. Насколько я догадываюсь, речь шла о
Стеклове. Кудрин выполнил поручение с полным успехом. Вдвоем, одетые босяками,
с мешками через плечо, они двинулись не по ленскому тракту, где их легко было
перехватить, а прямо на юг, через дремучую тайгу, через реки и болота и пробрались
к Амуру. Бодневский довольно много рассказывал
о себе, но не о своем революционном прошлом, а о китайском походе 1898 года и о
своей жизни в Порт-Артуре. Китайский поход оставил у него омерзительные
воспоминания, в особенности мародерство, которому предавались, как рядовые
офицеры, так и высшие чины. Рассказывал о безумной храбрости японских офицеров
и о трусости «героя Порт-Артура» генерала Стесселя. Однажды стал он меня
спрашивать про топографию сердца и заставил меня очертить у него на груди его
границы. Я обвел у него контуры сердца и указал около соска его верхушку. Менее
всего я подозревал тогда, что он использует эти сведения, чтобы через полгода
покончить с собой выстрелом в сосок...
На Романовке было немало товарищей с
горячим или несколько истерическим темпераментом, для которых продолжение
такого пассивного состояния казалось невыносимым. В комиссии такими активистами
были Костюшко и Курнатовский, но много их было и вне комиссии; им хотелось бы
ускорить ход вещей и они взывали к агрессивности. В результате комиссия решила
апеллировать к пленуму романовцев и поставить в общем собрании вопрос о
дальнейшей тактике. 25-го февраля, на восьмой день сидения, собрались в нашем
отделении все протестанты, кроме дежурных постовых. На обсуждение был поставлен
вопрос, предоставить ли комиссии право наступательных действий. Положительный
ответ на этот вопрос означал бы резкий перелом нашей тактики, переход от
пассивности к активности, от обороны к наступлению. Предложение вызвало
решительную оппозицию. Ведь Романовка затеяна не для того, чтобы непременно
вызвать бойню и всем обязательно лечь в ней костьми. Все это может стать
результатом Романовки, но не целью ее. А если это так, то нет никакого смысла
ускорять или предварять события, надобно делать только то, что безусловно
необходимо для возможно более длительного противодействия. Сторонники
активности указывали, что Чаплин хочет взять нас измором, и мы не должны
допустить этого, им возражали, что до «измора» еще далеко, и что не надо
заблаговременно впадать в истерику.
При голосовании было подано 23 голоса за
предоставление комиссии права активности и 21 против. 10 человек воздержалось.
Я был в числе голосовавших против.
Комиссия получила формальное право на
«активность», но она не могла не учесть того, что большинство получилось лишь
относительное, а не абсолютное, и составляло всего 40%. Она использовала
поэтому полученное право с большой осторожностью. Прежде всего было решено
поднять над Романовкой красный флаг. С 26-го февраля он взвился на крыше
Романовки. На ночь его снимали, утром в 6 часов его вновь подымали. Было что-то
торжественное в картине одинокого восставшего дома, единственного во всем мире,
над которым безнаказанно реет красное знамя, то самое знамя, которому сложено
столько гимнов. Оно было видно всему городу, оно было диковинной редкостью, оно
было символом неустанной борьбы за человеческое достоинство и светлое будущее.
Вторым результатом голосования была
отправка нового послания Чаплину. Оно гласило: «Мы видим в блокаде, которой мы
подвергнуты, начиная с 20 февраля, заранее обдуманный план медленного и
бескровного убийства, т.-е. такую форму насилия, которая с точки зрения
интересов правительства, является более выгодной для него, но не для нас,
именно поэтому, не только ничем не лучше, а хуже избиения оружием. Предпочитая,
во всяком случае, голодной смерти смерть в бою, мы заявляем, что не станем
далее спокойно относиться к блокаде и требуем ее снятия. Если это наше
требование не будет удовлетворено, мы считаем себя в праве прибегать к самым
крайним мерам, чтобы сделать ее недействительной. Группа протестующих». Это
послание было предупреждением и угрозой. За ним логически должны были
последовать действия. Действие скоро последовало — это была вылазка за
продуктами. Она была проведена блестяще и с полным успехом, но немедленным ее
последствием явилось радикальное изменение внешней обстановки, которое,
логически развиваясь, привело к бурному периоду Романовки и к ее сдаче. Таким
образом, исход нашего протеста был предопределен решением собрания 25-го
февраля.
Это собрание закончилось неожиданным
заявлением Л. Никифорова. Сейчас же после голосования он объявил, что выходит
из состава комиссии. Выходит потому, что комиссия не соглашается отпустить его
в город для подсчета и организации «резерва». Мы все пришли в недоумение. Мотив
был безусловно недостаточен для выхода из комиссии; заведенной у нас строгой
воинской дисциплине несомненно наносился удар. Затем об этом самом «резерве» мы
все имели самое смутное представление и многие считали его просто мифом (что
почти соответствовало действительности). Наконец, трудно было найти человека,
менее подходящего для какой бы то ни было конспиративной миссии, как Никифоров,
с его колоссальной, грузной фигурой, которая бросалась в глаза за версту и
которая была известна всякому мальчишке и всякому городовику. Собрание
отказалось, поэтому, вмешаться в эту странную историю. Но Никифоров был на
редкость упрямый человек. Он был, «что бык: втемяшится ему что в голову, колом
не вырубишь...». Комиссия уступила и дала ему разрешение на выход, но с тем,
чтобы он в тот же день вернулся с продуктами. 27-го февраля он вышел из
Романовки, никаких припасов не доставил и через 2 дня, 1-го марта, был задержан
по распоряжению Чаплина и сейчас же выслан в селение Усть-Майское. Уезжая, он
написал Чаплину, что так как полиция явно клонит дело к кровавой развязке, то
он «снимает с себя ответственность за те последствия, которые могут произойти».
Так закончилось участие Никифорова в Романовском протесте. Его выход произвел
на Романовке тягостное впечатление. Бодневский
ворчал, что «Никифоров захотел на волю». Другие качали головой и раздраженно
шептались. Ему этого не забыли.
Вечером 27-го февраля комиссия ожидала с
напряженным вниманием возвращения Никифорова, то же было и 28-го. Тогда
Бодневский и М. Лурье вызвались
осуществить то, чего не выполнил Никифоров. 1-го марта они вышли из Романовки.
За ними гнались полицейские, чтобы арестовать, так как к тому времени Чаплин
уже распорядился, чтобы задерживали и выходящих из дому. Но им удалось
ускользнуть. Выполнили они поручение с редкой лихостью. Вечером в условленный
час ворвались во двор Романовки с гиком и свистом двое саней, одни тройкой,
другие парой. В санях было 10 пудов хлеба, сахар, табак
и две огромные бутылки со спиртом. Пассажиров с возницами было 5
человек: кроме Бодневского и М. Лурье был еще
Арон Гинзбург, вышедший из Романовки 19-го февраля и двое новеньких: Алексей
Добросмыслов и Павел Дронов. Оба были партийные эсеры. Оба пошли к нам вопреки
«принципиальной» позиции своей партии. Добросмыслов — бывший студент
Московского университета, родом из Пензенской губ., работал среди местных
крестьян, сослан на 6 лет и назначен в Верхоянский округ. Необычайно чистая
душа. Дронов — бывший старший оружейник Асхабадского артиллерийского склада,
сослан на 6 лет. В его лице мы приобретали еще одного опытного воина-спеца. Он
поместился в нашем отделении.
Трудно описать то повышенное настроение,
которое царило на Романовке в этот вечер. Бодневский и М. Лурье были героями
этого дня, как Лаговский — 22-го февраля. Отброшены были всякие заботы и треволнения. Все веселились и восторгались
молодецким делом.
VI.
Тесная блокада. — В атмосфере провокации.
В этот же памятный вечер происходили два
важных совещания. С одной стороны, совещались Чаплин с Кудельским, о чем мы
узнали много позднее из следственных актов, а теперь могли только догадываться.
С другой стороны, заседала экстренно наша комиссия. Как рассказывал Кудельский
судебному следователю, 1-го марта в 9 часов вечера поднял его с постели
полицеймейстер Березкин и предложил немедленно отправиться к губернатору,
который его требует к себе. Он застал его в столовой, и губернатор ему сообщил,
что только что в 8 часов вечера в дом Романова ворвались на 2 тройках 15
политических и что он находит необходимым увеличить караул до 20 человек.
Кудельский сказал ему на это, что может
увеличить караул до 20 человек, но с тем, чтобы караулу было предоставлено
право действовать оружием и чтобы нижние чины заняли другой дом Романова.
Губернатор согласился и просил поставить караул к 8 часам утра, полицеймейстеру
была дана инструкция арестовывать, как входящих в дом Романова, так и выходящих
из него. Кроме того, по просьбе Кудельского, он разрешил ему арестовывать и
тех, кто пожелает прогуляться по двору...
Таким образом, в 10 часов вечера была
принята у Чаплина новая, чреватая роковыми последствиями, тактика.
В это самое время, в экстренном своем
заседании, комиссия наша выслушивала подробное донесение
Бодневского, М. Лурье и Гинзбурга. Выяснилось, что начальство уже начинает
терять терпение и явно переходит на путь репрессий. Арестовывают
приехавших улусников и водворяют их на места жительства. От Виленкина исходило
сообщение, что Кудельский все более укрепляется на плане подвергнуть нас при
первом же подходящем случае обстрелу. Кроме того, имеется проект «выморозить»
нас водой из пожарных бочек. Было ясно, что только что произведенная дерзкая
вылазка вызовет немедленное усиление блокады и, быть может, также ввод солдат
во двор. Поэтому решено было на рассвете перенести в дом все запасы из склада
якута Слепцова и все, что еще осталось во дворе годного для обороны. Все
обитатели Романовки были поставлены на ноги. Все работали до упаду,
перетаскивая глыбы льда, конские ноги, кули с мукой, мешки с рыбой и прочую
живность, затем плиты, балки, дрова...
На завтра около 3 часов дня я находился в
своем отделении. Вдруг слышу: какая-то беготня, какая-то возня на кухне и 2
коротких ружейных выстрела на близком расстоянии. Потом все наши бегут гурьбой
в блиндажную, а Матлахов одним прыжком вскакивает с винтовкой в руке на помост,
и занимает положенную ему на случай штурма позицию (потом уже я узнал, что была
именно такая команда, что предполагали немедленный приступ). Несколько минут
затишья, и вдруг — бешенная стрельба залпами и пачками. Мы бросаемся на землю.
Все, кроме Матлахова. Он падает с помоста вниз головой. Подползаю к нему — он
мертв: пуля ударила в висок и прошла навылет. Смерть моментальная. Стрельба
продолжается. Мы лежим вповалку. Наш командир Бодневский
не лежит, а сидит в центре комнаты, бодрый, возбужденный, в руках его огромная
фляга, и он время-от-времени к ней прикладывается. Тщетно кричим мы ему, чтобы,
он ложился, он не слушается, а, только по военному обычаю, назначает себе
преемника на случай смерти. Называет Курнатовского, потом меня. Вползает Арон
Залкинд. Оказывается, он отбывал в это время вахту на наружном посту, слышал
стрельбу, не знал, в чем дело, пока ему не крикнули, чтоб спасался в
блиндажную. Стрельба продолжается непрерывно в течение 5 минут, потом вдруг
прекращается. Становится тихо, потом сообщают, что в том отделении ранен
Хацкелевич. Спешу туда. Он ранен в бедро на вылет. Рана не опасная, если не
будет загрязнена. Со всеми возможными предосторожностями перевязываем ее...
Только теперь, когда мы немного успокоились
после пережитого, мы узнали, при каких обстоятельствах произошли наши два
выстрела, впрочем, лишь в самых общих чертах. Некоторые подробности, и
опять-таки только некоторые, мы узнали значительно позднее, накануне суда,
когда, по просьбе защитников, мы излагали им на общем собрании последовательный
ход событий. Около 3 часов дня прибежали сказать, что солдаты закрывают на
кухне ставни у окна, там был в это время только наш постовой. Несколько
человек, в том числе Курнатовский, бросились туда. Курнатовский схватил свое
заряженное ружье и по дороге спросил у кучки стоявших поблизости романовцев:
«стрелять ли?» из кучки кто то ему крикнул: «стрелять.» Подбежали к окну, и
один из наших просунул руку в отверстие около окна, чтобы сбросить ставню, но
получил удар в руку брошенным камнем или чем-то другим. Крикнули солдатам:
«будем стрелять!» Курнатовский приложился и выстрелил два раза. Стрелял он метко.
В результате — два трупа...
VII. В атмосфере комплота. — Дальнейшие
обстрелы.
Кровь была пролита с обеих сторон. И у них
и у нас были жертвы. Если верить категорическому заявлению губернатора, новых
обстрелов не должно быть, потому что, со своей стороны, мы не собирались больше
стрелять без острой надобности. Матлахова мы перенесли торжественной
процессией, с пением: «Вы жертвою пали»... в чулан, расположенный рядом с
сенями. На якутском морозе тело могло лежать, не разлагаясь, до весны. Наступил
следующий день, 5-го марта; картина вокруг Романовки изменилась еще вчера,
сейчас же после стрельбы все часовые исчезли со своих прежних открытых постов и
поставлены были в прикрытии. Осада превратилась в засаду. Непосредственная
провокация прекратилась, но опасность осталась. Наоборот, теперь она казалась
таинственнее, потому что таилась за щелями в заплотах и из-за углов. Поэтому
блиндировочные работы продолжались без перерыва. Вдруг около 3 часов дня
раздался громкий одиночный выстрел, и прежде, чем мы могли отдать себе отчет,
что сие означает, начался новый, второй обстрел дома. Разумеется, все бросились
под защиту блиндажей. Лежу в нашей блиндажной, на этот раз параллельно
блиндажу, головой к стене, выходящей в переднюю. Мой сосед справа Курнатовский.
Залпы следуют за залпами, пули влетают через окна и стены. Не слышно ни голоса
человеческого, ни стона. Меня охватывает радость, что наша техника не выдает,
кричу весело Курнатовскому на ухо, что сегодня, кажется, потерь у нас не будет.
Вдруг, в каком-то порыве он хвавает меня за руку и крепко пожимает.
Единственный порыв, который я видел за все время у этого мрачного человека.
Прямо против меня окно и стена следующей нашей комнаты. Эта стена не
блиндирована. Она выходит, на заборы Малобазарной улицы, где давно уже стоят
солдаты и наблюдают за нами сквозь вынутые поперечные доски забора. Собственно
говоря, почему не ожидается оттуда стрельбы? Сегодняшний ничем не вызванный
обстрел, вопреки категорическому заявлению Чаплина, показывает, что нас
окружает комплот. Следовательно, возможен и третий, и четвертый обстрел... Во
что бы то ни стало нужно заблиндировать и эту стену, иначе нас всех оттуда
перестреляют. Смотрю на Бодневского. Он
по-прежнему сидит, не лежит, но нет в нем уже вчерашней возбужденности...
Как только прекратилась стрельба, причем
жертв у нас вовсе не оказалось, говорю Бодневскому,
что необходимо заблиндировать стену, выходящую на Малобазарную. Он апатично
машет рукой. У него период прострации. Я иду к Кудрину. Соглашается со мною, и
Костюшко берется руководить работой. Бодневский назначает меня «старшим» над
артелью. На следующий день, с рассветом, цепь товарищей располагается от
стены, подлежащей блиндированию, через кухню, приставную лестницу, люк в
потолке до глубин чердака. Мисюкевич с помощниками устанавливает деревянную
загородку вдоль стены, Цукер, Гельман, Залкинд и другие работают на чердаке и
ежесекундно подают ведра с. землей. Мы все остальные стоим в цепи передатчиков.
Костюшко дает указание, куда ссыпать землю. Ведра снуют взад и вперед, как
челнок, работа идет необыкновенно дружно. К обеду работа кончена... Мы в
столовой, чтобы перекусить (питались тогда впервые кониной). Вдруг одиночный
выстрел, и мне кричат, что ранен Медяник. Он стоял в той небольшой комнате,
которая примыкала к столовой. Пуля прилетела со стороны караульного дома.
Медяник ранен в бедро на вылет. Рана не опасная, но все-таки серьезная.
Перевязываем. Как раз в эту минуту Теслер выходил из Романовки с «открытым
письмом» к губернатору, где излагалась картина обстрелов 4-го и 5-го марта. Это
было первое выступление Теслера в качестве уполномоченного Романовки. С того
момента он уже не расстается с этой функцией в течение многих месяцев, чуть ли
не целого года...
Беседа Теслера с Чаплиным определенно
выяснила наличность комплота. По словам Чаплина, ему докладывали, что
политические начали стрелять первыми, а караул только отвечал на выстрелы.
Итак, первый одиночный выстрел не являлся сигнальным для начала обстрела, а был
изысканно предательским: приписывался нам для оправдания обстрела. Чаплин,
по-видимому, начинал соображать, что подчиненные водят его за нос; может быть,
в глубине души он и был доволен такой игрой, потому что она должна была
приблизить желанную развязку, но все-таки он приказал, чтобы караул впредь не
отвечал на нашу стрельбу, а действовал оружием только в случае, если мы
выступим на улицу с оружием в руках.
С 2 часов дня у окна, выходящего у нас на
Малобазарную улицу, стала на часах Анна Розенталь. Вдруг, около 3 часов, видит
она: из-за щели забора просовывается ствол винтовки, направляется прями в нее и
раздается выстрел. Пуля, пробив все три стекла окна, просвистела около ее щеки
и ударила в печку. И сразу за этим начался такой свирепый обстрел, какого мы
еще не имели. Анна опустилась тут же на полу и растянулась вдоль (!!) только
что сооруженного блиндажа. Тут же около печки застрял «Кузька». На чердаке
остались Цукер, Гельман и еще 2-3 товарища. А мы все остальные залегли в своей
старой блиндажной. Теперь пули сыпались градом с трех сторон и бились во все 4
наружные стены Романовки. Я с беспокойством слежу за нашим новым укреплением,
не выдаст ли оно. Нет, не выдаст! Кричу Анне, как она себя чувствует в своем
одиночестве. Она весело откликается: хорошо! Вдруг пронзительный крик. Это
взвизгнул «Кузька». Его больно ударил в щеку осколок кафеля, отбитый пулей от
печки. Стрельба продолжается неутомимо. Лежу и думаю: мы окружены комплотом,
обстрелов предстоит нам еще не мало, обороняемся мы прекрасно, но нет ли еще какой-нибудь
Ахиллесовой пяты. Вдруг вспоминаю, что под нами покинутое помещение якута
Слепцова, где уже хозяйничал Кудельский. А что, если туда заберутся солдаты и
начнут нас подстреливать снизу? Пройдут пули через наш пол? Конечно пройдут.
Нет ли средства? Конечно, есть: можно покрыть наш пол толстым слоем земли с
чердака, там ее еще много. Приходит в голову еще идея. Пока будут нас
обстреливать снизу, не будет обстрела с улицы, иначе могут перестрелять своих
же внизу. В таком случае можно будет нам всем спастись на блиндажи. Поместимся
ли все на блиндажах? И сейчас же бежит возражение. А ведь возможен и
одновременный обстрел и снизу и с улицы: нижний этаж ведь полуподвальный;
солдаты могут в нем стрелять, лежа на земле, так что обстрел с улицы им не
будет вредить. Картина: нас будут перестреливать снизу, а солдаты на улице
будут кричать, что это мы стреляем, и будут нас
обстреливать с боков. Есть ли спасение? Найдем! Смотрю на Бодневского: он уже
не сидит, он лежит, как мы все, и на лице равнодушие и апатия. Он молчалив, вял
и мрачен... Стрельба прекратилась. Он вдруг вскакивает и произносит:
«Это черт знает, что такое! Надо сдаваться»!.. и бежит в ту половину. Вслед за
ним туда же устремляется Теслер. «Сдаться?! Как это сдаться? Почему сдаться?» —
проносится у меня в голове. Это какая-то для меня совершенно новая мысль,
странная, не связанная с обстоятельствами. Что изменилось? где основание? Что
нас обстреливают? Так мы ведь защищаемся, у нас нет жертв». В эту минуту меня
спешно зовут в то отделение: ранен тяжело Костюшко. Бегу туда, нахожу его в
состоянии, внушающем опасения: он нервничает, его тошнит. Осматриваю его, пуля
попала в верхнюю часть бедра около ягодиц. Выходного отверстия нет. Ощущается
сильная боль в области спины около позвоночника. Пуля могла на пути туда задеть
важные органы: брюшину, почки и т. д. Таня Жмуркина преданно и с удивительным
самообладанием ухаживает за ним. Накладываем повязку. К счастью, впоследствии в
больнице выяснилось, что пуля ничего не задела, она прошла снаружи брюшной полости,
над ребрами, как по шпалам, и застряла в спине, под кожей.
Костюшко был ранен в том же месте, что два
дня пред тем Хацкелевич. Ход раны показывает, что он лежал ногами к блиндажу и
головой к периферии. Это, пожалуй, самый рациональный способ лежать. У нас за
неимением места лежали вповалку, не разбирая как.
А в это самое время в комиссии уже решалась
судьба Романовки. Теслер был послан для переговоров. Из окна, пробив стекла,
выкинули белый флаг. Теслер вышел на двор с белым платком и был препровожден к
губернатору. Тому, оказывается, опять было доложено, что политические открыли
пальбу, и караул только отвечал (явное нарушение его же вчерашнего запрещения
отвечать на нашу стрельбу). Миссия Теслера заключалась в том, чтобы нам было
предоставлено несколько спокойных часов для обсуждения создавшегося положения.
Можно себе представить, как ликовал внутренне Чаплин. Конечно, он обещал на
несколько часов полное спокойствие. Теслер вернулся, и комиссия созвала третье
и последнее общее собрание на Романовке.
VIII.
Сдача.
...Десятки раз приходилось «принявшим»
сдачу объяснять потом многословно мотивы сдачи, а вышеупомянутую статью Ольги
Викер она поместила под заголовком: «Почему сдались романовцы?» и начала ее
следующими характерными словами: «Во всей романовской эпопее наименее понятным
для окружающих моментом является сдача, самый трагический эпизод романовского
протеста». Это значит, что лишь только она приехала заграницу, ее сразу
засыпали недоуменными вопросами об этом «наименее понятном моменте».
Началось поименное голосование. Наум Каган
заявил, что в комиссии он высказался за сдачу, теперь же, убежденный доводами
противников, он голосует против. Всего голосовало против сдачи 22, за — 32,
воздержалась одна (Песя Шрифтелик). Сдача была принята.
У меня сохранилась в бумагах точная запись
поданных голов, параллельно с распределением тех же голосов полугодием позже по
вопросу об апелляции на приговор якутского окружного суда. Привожу этот список,
так как он имеет несомненный психологический интерес.
Меньшинство против сдачи было весьма
значительное — 40%, однако, о неподчинении меньшинства большинству не могло
быть и речи. Все авторитетные военные руководители Романовки — сам «диктатор»
Кудрин, Бодневский, Теплов, высказались за сдачу. Костюшко, который, впрочем,
совершенно не годился для водительства, лежал тяжело раненый. Меня поразило,
что из трех раненых двое — Костюшко и Медяник, голосовали за продолжение
сопротивления, равно как и Таня Жмуркина, жена Костюшки. Между тем, в случае
дальнейшего пребывания на Романовке, положение раненых было бы несравнимо
труднее, чем остальных, здоровых.
Сдачу назначили на завтра утром. Теслер
отправился к губернатору передать о состоявшемся решении и поговорить об
условиях нашего перевода в тюрьму. Губернатор согласился на все условия. В эту
ночь он, наверное, спал спокойно...
А у нас всех в этот вечер было
преотвратительное настроение. Теплов пишет: «В эту страшную ночь перед сдачей
никто не смыкал глаз, все бродили убитые. Слезы отчаяния подступали к горлу,
душила злоба при одной мысли о завтрашнем дне». Еще было отравлено настроение
потому, что еще перед общим собранием стало известно, что Курнатовский решил
покончить с собой, если будет постановлено сдаться. Как старый революционер
Делеклюз не хотел пережить гибели Коммуны, так Курнатовский не желал пережить
Романовки. Курнатовский, был, действительно отчасти похож на старого Делеклюза.
С минуты на минуту ждали рокового выстрела, ждали с трепетом и с ужасом. Меня
просили Анна, Лурье Гирш и др., в виду того, что он ко мне «хорошо относился»,
попытаться на него повлиять, чтобы он отказался от своего намерения.
Эта была очень трудная миссия. Я улучил
момент, зашел в комнату, где он сидел один, и осторожно с ним заговорил на тему
о крепких и больных нервах, и что Романовка погибает из-за недостатка выдержки.
Он угрюмо молчал. Потом с ним заговаривали Кудрин и
Бодневский. В конце концов драма была избегнута по очень простой
причине: ему не оставили револьвера. Всю ночь ломали
оружие, чтобы оно не досталось врагу, это было вопросом чести.
Исключение сделали только для браунингов; их не поломали, а запрятали на
чердаке. Цукер замуровал их в печных трубах, и позднее наши якутские товарищи с воли добыли их, по данным им указаниям.
Одним из них застрелился через полгода Бодневский. По отношению же к
Курнатовскому, допустили святую ложь. Ему раньше обещали оставить для него
револьвер, а потом с сожалением заявили, что по оплошности переломали все без
остатка. Так или иначе, мы избежали нового глубокого потрясения. На чердаке же
запрятали все документы, касавшиеся Романовки — все многочисленные исходящие,
которые были отправлены губернатору, о которых мы упоминали и о которых мы не
упоминали. Всю ночь, при бегающем свете огарков, подтягивались, собирали и
уничтожали всякие записи и бумажки, которые могли бы дать указание относительно
роли отдельных лиц. Ибо мы шли из нашей добровольной тюрьмы в настоящую, под
следствие и под суд, который мог быть только военным судом, под суд, который
захочет привычным жестом выделить десяток зачинщиков, чтобы надеть им на шею
галстух...
Наша военная комиссия доживала свои
последние минуты. Завтра мы превращаемся в скопище подследственных арестантов,
и представлять нас пред начальством будет тюремный «староста».
IX. Под следствием и судом.
«Романовка», как вооруженный протест,
закончилась 7-го марта, с нашим вступлением в тюрьму. Однако, она продолжала
еще жить, как стройный спаянный организм, в течение полугодия, пока мы
содержались в якутской тюрьме сперва под следствием, потом в ожидании суда и,
наконец, под судебной процедурой.
В хозяйственном отношении мы представляли
по-прежнему потребительскую коммуну; с общей кассой, общим столом, общей
прачечной, с избранным экономом, дежурным по кухне и т. д. Перед администрацией
нас представлял Теслер, который был избран старостой в первый же день
значительным большинством голосов, и который оказался вполне соответствующим
этому посту. Для руководства нашим следственным делом была избрана «юридическая
комиссия», куда вошли Теплов, Теслер и Никифоров, скоро препровожденный к нам
из Усть-Майского. Была еще образована «литературная комиссия» для составления
сводной книги о Романовке, куда вошли Теплов, Никифоров, Каган и я. Статья,
написанная для этого сборника Тепловым, где характеризовался ссыльный режим в
Восточной Сибири за последние годы, вошла потом, без изменения в изданную им
книгу о Романовке. С первых же дней возникла идея издавать юмористический
журнал. Инициаторами и редакторами были Бодневский и
Наум Каган, художником при журнале — Израильсон. С необыкновенным жаром
набросилась публика на книги и учение. Возникли кружки саморазвития и грамоты,
читались лекции. Занимались политической экономией, историей, рабочим вопросом,
изучали «Капитал» Маркса. Грузин обучали русской грамоте. Все это, против
ожидания, продолжалось довольно долго, и многие сделали крупные успехи. Особенно
выделялся своей эрудицией и умением передавать другим свои знания Лурье Гирш.
Наконец, время от времени устраивались общие рефераты и собеседования. Бройдо
Марк однажды угостил нас докладом в духе Теплова, т.-е. с сильным уклоном в
сторону Махайского. Бодневский сделал нам после битвы на Ялу очень
обстоятельный, искусный и интересный анализ этого сражения, и мы все
были поражены, что из кратких, отрывистых телеграфных сообщений удалось ему
составить стройную картину боя. Я однажды выступил с докладом о политических
процессах.
Для нас было отведено в Якутской тюрьме все
подследственное отделение. Оно состояло из нескольких более крупных камер и
двух или трех одиночек. Разместились мы в них по землячествам, по симпатиям и
т. п. Одна камера заселилась, главным образом, одесситами («одесская»), другая
— грузинами («кавказская»), третья — бундовцами («бундовская»). Одна камера, в
которой засел Кудрин, получила скоро название «полицейской», вследствие
установившейся там грубоватости и неприветливости по отношению к посетителям из
других камер. Впоследствии нравы этой камеры были перенесены и в
Александровскую тюрьму, когда нас туда перевезли, и одна из двух тамошних
больших мужских камер тоже стала по названию и духу «полицейской». Была у нас
еще в Якутске «экономическая» камера, где помещался наш эконом со своими
продуктами, была «сборная» камера без особого характера, была женская для наших
7 дам, в отдельном флигеле. Я устроился в одной из одиночек вместе с
Израильсоном. Для нашего художника была сооружена также «студия» в сарае, а для
Мисюкевича столярная мастерская. Все это, конечно, позже, когда стало тепло.
Израильсон с ожесточением рисовал и лепил целый день в своей студии. Были у нас
два фотографа — один профессионал (Оржеровский), другой любитель — Теплов,
Теплов со своим кодаком, которым он отлично владел, не пропускал ни одного
подходящего сюжета. Высыпает ли публика, при крике «телеграмма» на двор, чтобы
послушать новейшие вести с театра военных действий, бегут ли все встречать
возвращенного из больницы Костюшко или Медяника, происходит ли какая-нибудь
подвижная игра на дворе, уселась ли просто какая-либо группа уписывать
картошку, — Теплов тут как тут со своим аппаратом, хлоп! и группа навеки
зафиксирована, как бабочка на булавке. Неоднократно снимал нас всех Оржеровский
общей группой. Наконец, задумали и осуществили сводный
рисовально-чертежно-фотографический синтез всей Романовки. Израильсон нарисовал
на большом картоне различные моменты из жизни нашего форта, Курнатовский с
Кудриным изготовили план помещения Романовки с произведенными в нем
фортификационными работами, Оржеровский сделал одиночные или парные или
мелкогрупповые снимки со всех романовцев, все это разбросали по картону вместе
с фотографией дома и снимком с убитого Матлахова — и каждый из нас получил по
фотографическому снимку с этого синтеза. Фотография, вообще, у нас процветала.
Наш юмористический журнал выдержал только два выхода, скончавшись на недостатке
материала. Некоторые удачные остроты запомнились, напр., объявление: «Разводящий
не у дел принимает по бракоразводным процессам» (Соколинский) или «Опытный
фотограф снимает часы, цепочки, брелоки, кольца и пр.» (Оржеровский). Обе
остроты принадлежали Бодневскому. Удачна была
также виньетка на обложке, нарисованная Израильсоном. Были изображены рядом
огромный, тучный Никифоров, на котором лопалась по всем швам сорочка Лурье
Гирша, а рядом маленький, худенький Лурье Гирш, беспомощно барахтающийся в
необъятной рубахе Никифорова. Это должно было символизировать романовскую
коммуну. Впрочем, Никифоров пробыл в нашей коммуне не более одного дня. У него
была своего рода мания подавать внезапные заявления и «выступать» из
коллектива. На следующий же день по приезде, он заявил, что выступает из
коммуны, так как кто-то из романовцев созорничал и заглянул без спроса в его
чемодан, надеясь поживиться лакомым. Никакие уговоры не помогли. Лишь много
позднее он вернулся обратно в коммуну...
X. Апелляционные дрязги.
— Переезд в Александровскую тюрьму.—
Самоубийство
В. Бодневского. — Побеги.
8-го августа был нам объявлен приговор,
11-го был опубликован манифест по случаю рождения наследника, каковой манифест,
из всех нас, имел реальное значение только для Никифорова, так как сокращал срок
его отсидки до 8 месяцев, 21-го был нам прочитан приговор в окончательной
форме, 23 го августа нас посадили на суда и отправили вверх по Лене обратно к
Иркутску. Этот промежуток я использовал, чтобы приготовить для печати весь
судебный материал. Зарудный и Бернштам, несмотря на усталость и психологическую
трудность восстанавливать в письменной форме свои речи, вручили мне полный и
точный текст своих речей. Речи подсудимых имелись у большинства в записанном
виде. К ним мы присоединили обвинительный акт, мотивированный приговор, особое
мнение Соколова и другие материалы. Камермахер, Ройтенштерн, Зорахович, Анна
Розенталь и др. усердно помогали мне в переписывании всех этих документов
мелким почерком на почтовых листках бумаги. Все это было послано в двух экземплярах
в «Искру» и в заграничный комитет Бунда. Последний использовал их полностью. С
поразительной быстротой было выпущено 5 выпусков «Материалов к Якутскому
процессу». Благодаря этому дело получило широкую огласку, и когда в начале
апреля 1905 года оно разбиралось вторично в Иркутской палате, то можно было по
некоторым признакам установить, что и в руках судей побывали эти печатные
выпуски.
Дебаты об обжаловании приговора шли у нас в
это время полным ходом. Мы имели право апелляции в Иркутскую палату, а потом
еще право подачи кассационного отзыва в сенат. Вопрос был поставлен нашими
защитниками. Ежедневно происходили общие собрания в их присутствии, где шли
горячие прения. Романовцы раскололись. Большинство соглашалось на апелляцию,
меньшинство отказалось. Мотивы контрапеллянтов, как формулировал их в своей
книге Теплов, сводились к трем пунктам: 1) голос непосредственного чувства
негодования и «презрения» к тому, что называется в России «правосудием»,
особенно в отношении к революционерам; 2) укоренившийся из практики уголовных
дел взгляд на то, что подача апелляции равносильна исканию и ожиданию от суда
«милости», желанию «смягчить свою участь», и 3) мнение некоторых товарищей,
особенно страстных противников апелляции, что обращение к высшей судебной
инстанции, как и вообще к официальным учреждениям, недопустимо, несовместимо с
достоинством революционеров. Само собою разумеется, эти соображения вызывали
против себя кучу возражений. После тысяч политических судебных процессов,
прошедших после того на Руси, этот спор представляется теперь архаическим и
неинтересным. Однажды Зарудному удалось затащить на одно из таких собраний
Никифорова, чьим мнением он весьма дорожил, так как по общему мнению он был
«самым лучшим юристом среди ветеринарных врачей». Он желал узнать его мнение о
том, следует ли нам подать апелляцию. Никифоров ответил: «психологически вполне
понятно, что люди со стороны, товарищи с воли, настаивают на апелляции, что он
сам на их месте, советовал бы, вероятно, апеллировать, но я сам против
апелляции: нелепым приговором своим правительство поставило себя в очень
затруднительное положение, и нет надобности облегчать ему выход из этого
положения». Зарудный был разочарован. Он указал ему, что правительство может
очень легко выйти из своего «затруднительного положения», посредством акта
«высочайшей милости», и, обращаясь к нам сказал: «вот человек, который с его
точки зрения, должен был бы первый подать апелляцию». На это Никифоров ответил:
«Да, я, Александр Сергеевич, принципиально не против апелляции, но я боюсь, как
бы при новом разбирательстве не вышло осложнений с лицом, стрелявшим 4-го
марта». Это обстоятельство действительно останавливало многих, но так как
Курнатовский отказался от апелляции, то всякие опасения об осложнениях исчезли.
Большинство романовцев не было сторонниками революционной фразы. Новый процесс,
который будет происходить вместо далекого и глухого
Якутска в большом городе Иркутске в более
позднее, быть может, более революционное время, открывает новые агитационные
возможности, и сверх того, — время было настолько горячее и интересное, что не
было никаких оснований спешить замуровать себя в каторжной тюрьме. Это было
время, когда в Манчжурии ряд поражений закончился новым разгромом при Ляояне,
когда после убийства Плеве был назначен министром внутренних дел князь
Святополк-Мирский, провозгласивший эру «доверия к обществу» и «весны», когда
социалистическими партиями была поставлена в порядок дня настоящая всамделишная
революция. Из 55 романовцев отказались подписать апелляционный отзыв 17,
подписало 38, но из них четверо сняли месяца через 1½ свои подписи, вследствие
страстной агитации, поднятой кое-кем из контр-апеллянтов.
23-го августа выехали мы из Якутска на юг.
Были мы в пути ровно месяц. Нам были устроены горячие проводы, превратившиеся в
настоящую манифестацию, с пением революционных песен и с революционными
возгласами. На пристани, верстах в 7 от города, нас ждал пароход «Граф
Игнатьев», который должен был повести на буксире крытую баржу и менее
комфортабельную «кулигу». Наша компания увеличилась несколькими
вольноследующими женами: — Оржеровского с ребенком, Ржонцы, Доброжгенидзе.
Бройдо сопровождала целая семья из жены Евы Львовны и двух девочек. Костюшко и
Жмуркина официально повенчались. На «Графе Игнатьеве» ехал только Никифоров,
который затем на всех этапах устраивался отдельно. Бодневский
с неразлучным «Кузькой» Рабиновичем и, кажется еще кое с кем поместились на
крыше баржи над нашими головами, и жили там целую неделю под открытым небом
жизнью богемы или забулдыг. Бодневский находился все время пути в состоянии
какого-то угара. Он много пил. Он переживал какую-то глубокую внутреннюю драму.
В Усть-Куте, где мы расстались с пароходом и пересели на лодки, нас нагнали
защитники и прочитали нам текст апелляционного отзыва. Одна фраза в обширном
документе, гласившая что выстрелы 4-го марта были сделаны «без предварительного
соглашения и ведома остальных подсудимых» явилась источником неисчерпаемой
агитации для некоторых горячих контр апеллянтов, под влиянием которой и сняли
свои подписи Гельман, Гинзбург, Лурье Гирш и Фрид. Эту фразу мы заставили после
изменить в том смысле, что выстрелы произведены неожиданно для подавляющего
большинства романовцев.
Когда мы распростились с Леной и стали
подвигаться на подводах сухопутным трактом, все ближе и ближе к Иркутску и Сибирской железной дороге, у многих зародились мысли о
побеге. Уже в Жигалове попытался бежать Бодневский, но конвойные следили за ним
по пятам, и попытка не удалась. На одном из станков задумала уйти Екатерина
Ройзман; Кудрин, имевший здесь связи, достал ей проводника, к вечеру, однако,
она вернулась обратно; проводник раздумал.
21-го сентября приехали мы на ночевку в
село Хаюта и, по обыкновению, разместились по избам. Вдруг, часов в 5 вечера,
меня спешно зовут — Бодневский застрелился. Бегу к его хате. Лежит во дворике,
пять шагов от дома, около него выпавший браунинг, на груди рана. Лежит навзничь
бездыханный. Сбежались романовцы, стоят угрюмо, молчаливо.
Утром его вскрывал вызванный полицейский
врач. Пуля прошла два пальца выше верхушки сердца. Лицо было спокойно
прекрасно, тело поразительно правильного сложения. Тут же в селе опустили его в
могилу. «Грустное и своеобразное зрелище представляли эти похороны, — писал
Теплов в своей книге, — под конвоем 50 солдат шли 55 осужденных на каторгу
политических ссыльных и с пением революционных гимнов несли гроб безвременно
погибшего товарища, «который предпочел смерть жизни в неволе», как гласила
надпись на красных лентах громадного венка из веток сибирской ели... Мы уезжали
в Александровскую центральную тюрьму с тягостными думами и мрачными
предчувствиями»...
Последняя остановка была 22-го сентября в
Урике. Отсюда на юг до Иркутска всего 20 верст. Наш же путь лежал дальше на
запад к селу Александровскому, до которого оставалось 50 верст. Наш конвойный
офицер очень добродушный и податливый, радовался уже, что завтра сдаст
благополучно всю партию, без единого побега, не считая застрелившегося
Бодневского. Однако, утром пришлось ему испытать сильное огорчение. При
перекличке не оказалось Марка Бройдо,
Ольги Викер и Наума Кагана. За женщинами вообще следили слабее, поэтому Ольге
Викер удалось выбраться из хаты, подговорить местного крестьянина отвезти ее в
Иркутск, куда она благополучно добралась и откуда она также благополучно
доехала до Самары. Легко было также отлучиться из своей ночевки Марку Бройдо,
обретенному многочисленным семейством и стоявшему, потому, в глазах его
конвойных, вне подозрения. Он двинулся в город пешком, но по оплошности взял
направление на Александровское. Заметив свою ошибку, провел целый день в лесу,
потом вернулся и только на второй день добрался до Иркутска. Наум Каган
использовал момент, когда оба его конвойных заснули, тихонько прокрался мимо
них около 11 часов ночи, с трудом разыскал дорогу на Иркутск, шел всю ночь,
прячась куда попало, когда на дороге слышался шум шагов или скрип колес и в 7
часов утра добрался до города. Здесь он скрывался дней десять, приехал в Самару
и оттуда в Вильну. Через границу перевез его оттуда самолично Валлах
(Литвинов).
Итак, из 55 романовцев добрались до
Александровской тюрьмы только 51...
XI. Из дневника. —
Последние месяцы в Александровской тюрьме.
Среда 19 января
1905 года. Сегодня утром случилось событие, окончательно побудившее меня
взяться за ведение дневника, о чем я уже довольно давно помышлял. Часов в 9½
утра Костюшко и другие товарищи занесли к нам в камеру целую кипу книг и
тетрадок, которые они подобрали на дворе, из имущества «полиции». Оказалось,
там раскрывали пол, и потому всю мебель и все вещи вынесли на двор. Я сейчас же
набросился на рукописи и тетради — и среди них я нашел несколько почти не
начатых толстых тетрадей. Видать, что им было не до письма. Таким образом у
меня сразу и оказался в руках предмет производства и исчезли препятствия
психологического свойства. Раньше из-за подкопной эпопеи я решительно не мог бы
вести дневника.
Все утро до обеда публика наша, словно
тряпичники, щупали и обирали оставленное «полицейское» барахло. Таскали, что
кому нравилось. Но ценного имущества, кажись, не оказалось.
После полудня начальник с помощником,
старшим надзирателем и двумя уголовными явились к нам в камеру вскрывать
несколько досок с полу, чтобы убедиться, в каком состоянии находится подпольное
пространство. Приподняли доски в четырех местах. Повсюду до самого верху полно
свежей землей и обломками кирпичей и камней. То же оказалось на женской
половине, где приподняли одну из продольных длинных досок. В свободном
пространстве расстояние от земли до балок с пол-аршина, так что можно было
свободно пролезать. На кухне приподняли узкую дощечку около плиты — под ней
оказался нижний пол. Больше не вскрывали. В полицейской камере на половину уже
удален пол. Яма у умывальника зияет. О наших пойманниках не узнали ничего
нового.
Вечером читал стихотворения
В. Бодневского. Я нашел их среди бумаг, извлеченных утром из «полиции».
Переписаны они аккуратно в толстой тетради, с красивой виньеткой, изображающей
смерть, бредущую на ходулях по раскрытым страницам. Муза у него не сильная, нет
ни яркости, ни образности, веет тоской и страданием. Стихи разделены на 4
отдела: первый — общая лирика, второй — сатирический, третий посвящен невесте и
возлюбленной (Ане), четвертый — эпиграммы и
басни. Выписываю то, что наиболее характерно для личности покойного.
1.
Не под силу
тоска, ноет грудь и болит,
Мозг устал от
докучливой муки,
Ничего впереди, хоть туда
не гляди...
Опускаются
сильные руки!
А
когда-то я был полон веры и сил,
Ждал от
жизни и счастья и доли,
Посмеялась судьба — ничего не дала.
Не дала
даже права и воли...
Но за волю
свою, за нее лишь одну
Я поспорю с
постылой судьбою:
Не дает — сам
возьму! Не страшась ничего,
Отниму свою
волю я с бою.
Не боюсь
я труда, мне смешна нищета,
Для борьбы б моей силы
хватило,
Но один
я, один, бесконечно один,
Не снесу
я тоски! и могила
Уж близка —
чую я! Скоро песня моя
Будет спета
унылым аккордом...
Что ж? Коль
так — горя нет:
Все ж умру я
с сознанием гордым,
Что и
жизнь я отдам за святой идеал,
За
свободу, за вольную — волю,
И врагам
ликовать, о победе мечтать
Никогда
уже я не позволю!..
Мозгон
(Забайк.) 22 ноября 1902 г.
2.
Спета песня
моя! Лишь тюрьма впереди...
Прощай воля и
радость свободы!
Успокойся же
сердце в усталой груди
И замолкни на
долгие годы...
А потом
мы с тобой снова вызовем в бой,
Как и встарь,
ложь и пошлость и тьму,
Лишь
вапас бы хватил и терпенья, и сил
Одолеть
нам с тобою тюрьму.
3.
Товарищу по тюрьме.
Да, я вам
чужд!.. Меж нами бездна,
И нам друг
друга не понять...
Зачем же
станем бесполезно
Мы споры начинать
опять?
Зачем? Пусть
правы вы... пусть дики
Мои слова,
мой цикл идей...
Пусть
недоступен мне великий
Ваш идеал; и меж
людей,
Подобных вам,
пусть я ничтожен...
Пусть так!..
Я был неосторожен
Вам душу всю
свою раскрыл
И тягость дум, и сердца
пыл...
Все, все я
вам на суд принес...
Вы осудили!..
Я без слез,
Без жалоб
принял приговор;
Но и довольно! С этих пор
Мы чужды...
Или стану снова
Я сердце
бередить больное...
Довольно!..
4.
От
доктринеров, «идей», «теорий»
От
рефератов и цитат
Меня
влечет туда, где горе
И злоба вечные царят...
Где нет ни
«партий», ни «программы»,
Где нет
«светильников ума»,
Где как на
дне глубокой ямы,
Покрыты все и грязь и тьма.
Там
хорошо! Туда скорее!
Там есть
борьба и для «программ»,
Там жить
без Маркса я сумею,
Там жизнь не даром я отдам.
5.
«Горемыка».
(Плотник, повесившийся в с. Мозгон, Забайк. обл.
зимой 1902 г.,
заключительные строки).
.................................................................
Запил с тоски
ты в своем одиночестве,
Думал кручину залить...
Не
помогало... Все больше да больше
Начал бедняга
ты пить...
Пропился до
гола, выгнали с должности
Ждала беда да нужда.
Эх, брат,
знакомая песня, знакомая,
Всем нам
она не чужда!
Что ж.
Успокоился ты, горемыка,
Спи непробудным же
сном!.
Сгублен
ты общим врагом нашим русским,
Сгублен
тоской и вином.
(Мозгон).
6.
Порой решаешь
в мысли стройной
Вопрос о
смерти и рука
Тверда,
уверенна, спокойна
Уже касается курка...
Еще секунда —
и награду
За горе,
муки, за тоску
Получишь
ты... найдешь отраду
В покое
вечном... Но к виску
Чуть сталь
холодная коснется
И мозг, как
льдом, вдруг охладит,
Душа как
будто встрепенется,
И ряд испытанных обид
Встают так
ярко пред тобою...
И шепчет
кто-то: «ты без бою
Сдаешься
жизни!.. Жалок ты!
Надежды,
светлые мечты,
Что ты таил в
себе когда-то;
Все то, чему
ты верил свято —
Неужели то
были лишь слова?!
Ты хочешь
спрятаться в могиле,
Где ж
хвастовство твое и сила?».
........................................................
Рука дрожит и
голова
На грудь склоняется угрюмо...
Револьвер
брошен... снова думы
Одна другой
темней, как тучи,
Мой мозг
мутя. ..............................
..........................................................
..........................................................
..........................................................
Якутская тюрьма, 16-го марта 1904 г.
XIV.
Октябрьская волна. — Освобождение.
...Совершенно случайно было выделено из
общего числа окончательно и немедленно амнистированных четверо бежавших, тогда
как общее число скрывшихся было 12. И любопытно, что о Ревекке Рубинчик,
ушедшей 2-го июля этого года, уже имелись сведения у министра Манухина, тогда
как о бежавших 16-го января, полугодием раньше, он не был осведомлен. За
исключением этих 4 несчастливцев, которым пришлось впоследствии много
повозиться, прежде чем им удалось легализоваться, все романовцы, апеллянты,
контр-апеллянты и кассанты, те, которые не бежали и те, которые бежали или
неудачно бежали, — все были впервые после августа 1904 года объединены в одном
правительственном акте. Отсутствовали только мертвецы: Юрий Матлахов и Владимир
Бодневский, а также Л. Никифоров, как давно уже вышедший на волю...
/П. И.
Розенталь. Романовка (Якутский протест 1904
года). Из воспоминаний участника. Ленинград - Москва. 1924. С. 31-34,36-38,
45-53, 55-59, 66, 68-72, 80-84, 89-93, 142-143./
Г. Лурье.
ИЗ ДНЕВНИКА «РОМАНОВЦА»
V.
«Последнее слово».
Процесс, тянувшийся уже свыше недели,
приходит к концу. Судебное следствие кончено, Обвинение и защита дважды
обменялись речами. Наступает предпоследний момент — последнее слово обвиняемых.
Суд как бы насторожился. Председатель
напряженно следит за каждым словом: как бы не пропустить крамольных речей.
Только тот член суда, который сидит по правую сторону от председателя,
по-прежнему что-то продолжает рисовать.
Говорит наш офицер В. Бодневский, — тот
самый, о котором кое-кто из свидетелей утверждает, что он во время нашего
«сидения на Романовке» выходил во двор вооруженным в каждой руке по револьверу.
Я, кроме этого раза, не видел Владимира
Петровича в роли оратора. Мне даже кажется, что это дело было ему не «по
нутру». Он был военный человек, «человек дела» и, пожалуй, не без
снисходительной улыбки относился к «орателям».
Теперь он первый заговорил к великому
смущению председателя, ибо это была речь обвинителя, — грозная, сильная,
уверенная в своей правоте. Она была соткана из отдельных коротких предложений.
Когда он говорил, мне казалось, что это пули стучат в стены осажденного дома,
совсем как на Романовке, но в осаде не мы, а они — судьи.
В зале нервное напряжение растет: слово
Бодневского нас электризует, а суд — волнует. Председатель многократно
прерывает его, но речь так построена, что после каждого перерыва начинается
новое предложение, как бы не продолжающее предыдущей «запрещенной» мысли.
И все-таки председатель выходит
«победителем»:
— Не стану я больше говорить, — уступает
поле битвы Бодневский.
Следуют другие «последние слова». Говорящие
нетерпеливо направляются председателем на путь «законности и порядка». Как мне
быть? Скоро — слово за мной, а моя тема сплошь незаконная. Я должен был
выяснить, как это случается, что сыны
народа — солдаты падают от пули борцов за народные массы. Я должен был говорить
о нитях, связывающих армию и революцию, о воздвигаемых между ними рогатках. Как
мне это сказать в форме, приемлемой для председательского уха?
Я плохо слышу слова своих товарищей, — я
ищу легальную форму для нелегальных мыслей. Моя внутренняя работа прерывается
жарким спором между председателем и В. Курчатовским: председатель призывает его
к порядку за «несдержанные выражения», а Виктор, глухой, продолжает свое слово,
но, наконец, он взволнованно и сердито машет рукой и садится, не сказав того,
что ему хотелось...
— Гирша Лурье, — вызывает председатель.
Что я буду говорить? В какую форму облеку
агитационное обращение к солдатам?
— То, о чем я хотел бы говорить, я знаю,
вы не дадите мне сказать; приспособлять же свои слова к чужим вкусам — не в
моем характере, а потому я отказываюсь от своего последнего слова.
А в душе теплится надежда: это еще не
последнее мое слово!
/Каторга и Ссылка.
Историко-революционный вестник. Кн. 22. № 1. Москва. 1925. С. 211-212./
ГЛАВА II.
1 марта, утром
На Романовке решено сделать вылазку для
доставки провианта. Сложное поручение берутся выполнить В. Бодневский и М.
Лурье; они обязуются в тот же день доставить провизию «во что бы то ни стало».
Бодневский и Лурье покидают Романовку
открыто, на глазах охраны. Их свободно пропускают в город, но по пятам за ними
отправляют городовых, которые должны их арестовать в соответствующий момент.
Но, должно быть, запуганные городовики не очень близко следуют за ними, и тем
удается запутать охрану и скрыть свои следы. Бодневский и Лурье не теряют
времени: при помощи резерва они закупает десять пудов печеного хлеба и другую
провизию, кой-какое оружие и припасы, всего до двадцати пудов весом. Тогда они
решают вернуться на Романовку. К ним примыкают двое ссыльных, которым до сих
пор не удалось присоединиться к осажденным. Вместе с ними должен вернуться на
Романовку находившийся уже там раньше Арон Гинзбург, высланный в свое время
оттуда в город с определенными поручениями. К вечеру того же дня произошло
следующее:
«Мимо нас, — рассказывает резервистка
Зеликман, — по направлению к спуску на Лену неслись в бешеном галопе сани,
запряженные парой лошадей, догоняемые и обгоняемые санями, запряженными
тройкой. В вихрях движения трудно было разглядеть, сколько людей едет, что это
за люди, слышался только залихватский напев кучера, управлявшего парой. На
передних санях правил Владимир Петрович Бодневский, сумевший вложить в свою
песню столько экспрессии, покоряющего задора, безудержного порыва, что
парализовалось какое бы то ни было чувство, кроме невольного подчинения
внимания всех зрителей и слушателей к выполняемому им маршруту. Стража в
Романовке подчинилась тому же гипнозу, неподвижно следя за разгоном тройки на
Лену. Даже нам, знавшим, куда едет бешеный кортеж, казалось, что пара и тройка
вылетят сейчас на Лену, умчатся в порыве на простор и только оттуда вылетят в
обход на Романовку. Совершенно неожиданным маневром, завернувши на бешеном
скаку под прямым углом, сани помчались с гиком и свистом возниц прямо на
стражу, как бы готовясь смять всех и вся на ходу. Вновь повторилась знакомая
картина: вмиг распахнулись ворота, пара и тройка влетели в ворота, опять на миг
нам посылались дружеские приветствия, разом оборвавшиеся пред сомкнувшейся
стеной ворот» [* М.
С. Зеликман. «Незабываемые страницы прошлого», стр. 26.].
Осажденные выгрузили добычу; открыли
ворота, подозвали ближайшего стражника и вручили ему лошадей и сани с запискою:
верните лошадей их хозяину — извозчику Августу, у которого их наняли будто бы
для прогулки.
Ошеломленные и обозленные стояли по ту
сторону ворот одураченные казаки и полицейские, а из дома Романовки долго, за
полночь, неслись мощные звуки революционных песен: осажденные торжествовали
свою победу и праздновали героическое народовольческое 1-е марта.
/Г. Лурье. Два протеста. Москва. 1929. С. 40-44./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz