В жизни революционера бывает такой момент,
который имеет решающее значение на все его будущее, момент, который
бесповоротно направляет его на путь борьбы. Так, по крайней мере, ему кажется
впоследствии. В жизни пишущего эти строки такую роль, пожалуй, сыграло
прочтение в «Социал-Демократе» за 1890 год статьи «Избиение политических
ссыльных в Якутске». Это было одно из первых нелегальных (недозволенных
законом) произведений, прочитанных мною. Беззаветный героизм людей, погибающих
на далеком севере с верой в торжество истины, всецело овладел мною. Путь моей
жизни был решен.
Впоследствии, когда я лежал со своими
товарищами на Романовке, когда пули свистели, над нами и мы смотрели смерти в
глаза, в моей памяти проносились образы наших предшественников, и это дало мне
силы в самые страшные минуты. Из разговоров с другими товарищам я узнал, что
Якутская история 1889 года сыграла роль в смысле формирования революционного
настроения не только в жизни меня одного.
В 1929 году наступает юбилей обеих Якутских
историй: со времени одной минет 40 лет, со времени другой — четверть века.
Правда, не верится, что с тех пор прошло так мало времени. Если мерить время по
пережитому, то кажется, что век нас отделяет от тех событий!..
ГЛАВА I.
Март
1889 года. у
Беспросветная тьма. Царство ужаса, мрака и
подлости. Покорная страна усмиренных рабов и побежденных борцов. Ни протеста,
ни сопротивления.
Немое кладбище!
А всего только, десять лет тому назад, в
1879 году, в стране выросла страшная врагам партия «Народная Воля». Пару лет
она держала в смертельном страхе царскую клику, могучей бурей пронеслась она по
русской земле. Разбушевалось революционное море, и казалось — его волны вот-вот
опрокинут царский престол. 1-го Марта 1881 года разыгравшиеся волны достигли
высшей точки: Исполнительный Комитет Народной Воли после многократных
героических, но неудачных попыток привел в исполнение свой приговор над царем
Александром II, подверг его всенародной казни.
Царский двор заколебался было, но только на
мгновение. При дворе взяла верх партия кнута; и палки, и пошла еще с большим
рвением политика подавления революционного движения потоками крови. Виселицами,
многолетней каторгой и каменными мешками Шлиссельбургской крепости правительство
отвечало на террористические акты революционеров и на попытки подпольной их
работы. Разнузданные еврейские погромы начала 80-х годов должны были дать исход
глухому народному недовольству: вместо земли и воли, правительство попыталось
удовлетворить крестьян и городскую бедноту без вины убиваемыми евреями.
Дворянство же и буржуазию правительство
пыталось привлечь на свою сторону гораздо более существенными средствами: на
народные деньги поддерживали кредитом и субсидиями разоряющееся дворянство, а
рабочие были предоставлены всецело бездушной эксплуатации буржуазии. Так
правительство откупилось от наметившегося было развития вольного духа среди
господствующих классов.
Печать задушили, замолк голос свободной
критики, и казалось, что царский престол упрочился, как никогда, надолго,
навсегда.
1-е марта 1887 года, когда Народная Воля
еще раз попыталась убить «Самодержца Всероссийского», было уже почти последним
отзвуком некогда мощной, но к концу 80-х годов замиравшей уже бури.
Народная Воля была побеждена. В стране,
правда, нарастали новые волны, новые течения. За границей народилась группа
«Освобождение Труда» с Г. В. Плехановым во главе, группа, положившая основание партии,
рабочего класса России; в самой России рабочие Морозовской мануфактуры выступили
со своей знаменитой стачкой. Но ослепленное царское правительство не поняло,
что здесь нарастает еще более грозная волна; запуганный обыватель также
оставался глух к этим подземным раскатам. В стране царствовала мертвая тишина;
гордо реяло знамя с триединым лозунгом:
— Самодержавие, православие, народность.
И
вспомнились слова поэта:
«Душно без жизни и воли,
Ночь бесконечно темна,
Буря
бы грянула, что ли —
Чаша с краями полна!»
И переполнилась чаша, и грянула буря,
временная, преходящая, отдаленная, но сыгравшая, свою довольно значительную
роль, долго будившая совесть лучших людей, долго служившая примером, как
следует верить и бороться.
В беспросветную ночь, среди глухой тишины
вдруг раздались выстрелы сопротивляющейся кучки революционеров в
далеком-далеком Якутске.
Якутск! И сейчас вместе с этим словом в уме
читателя воскресает какая-то далекая-далекая страна, страна морозов и «гнуса» [* Насекомого, безжалостно
впивающегося в тело.], страна; не знающая цветов и пения соловья,
страна, где, по выражению В. Г. Короленко, совесть может замерзнуть. И все-таки
читатель теперь не может иметь настоящего представления о том, чем был Якутск
сорок лет тому назад.
Сейчас уж не так сложно попасть в Якутск.
Из Европейской России поезд доставляет вас до Иркутска. Оттуда, правда, недельки
за три попадешь в Якутск. Не то было в 80-е годы прошлого века. Отправленный в
ссылку в Якутскую область должен был пешком или, в лучшем, случае, на подводе,
нередко под звон кандалов, проделать весь Великий Сибирский пути до Иркутска. А
оттуда предстояло еще три тысячи верст на север по бурятской степи, по беретам
Лены и по самой Лене.
В 80-е годы царское правительство расправлялось
со своими противниками, ссылая их без суда в далекие края на восемь, десять
лет. Якутская область стала излюбленным местом для ссылки наиболее тяжких
«преступников».
Когда ссыльный попадал в Якутскую область, то
город Якутск для него обычно был только этапом на пути к более отдаленным
местам, к Верхоянску и даже к Колымску, который лежит еще на три тысячи верст
севернее Якутска.
«На всем пути от Якутска до Колымска, протяжением
около трех тысяч верст, имеется только одно населенное место — город Верхоянск,
насчитывавший в то время всего несколько сот жителей. Самый путь пролегает по
безлюдному, совершенно необитаемому краю, и единственными очагами жизни были
редкие, отделенные расстояниями в сто-четыреста верст, отдельные юрты, где
ютились по несколько человек, занимавшихся почтовой гоньбой. В виду огромных
перегонов между почтовыми станциями, по дороге были разбросаны так называемые
«поварни». Это — деревянные срубы с нарами и камельков, где путешественник мог
обогреться и отдохнуть. По установившемуся обычаю, каждый, покидая поварню,
должен заготовить в ней достаточное количество дров. Таким образом, вновь прибывающий
путник, окоченевший от холода, мог сразу же по прибытии в поварню развести
огонь и обогреться. Одним из труднейших моментов этого длинного пути является
перевал через довольно высокий Верхоянский хребет. Щадя оленей, перевал этот
приходилось проделывать пешком, осторожно карабкаясь в зимнюю стужу, при
температуре в 50-60° Ц., по обледенелым отрогам хребта. Всякое неосторожное
движение грозило провалом в пропасть, Раннею весной, когда морозы ослабевают,
там господствуют ветры, сопровождающиеся сильнейшей метелью, по местному
«пургой». Если такая «пурга» застигнет путешественника в пути, он должен
спешить укрыться в каком-нибудь укромном месте, иначе ему грозит неминуемая
гибель — быть засыпанным и погребенным под снежными сугробами вместе с оленями.
Поздней весною, когда начинают вскрываться многочисленные горные речки,
путешественник при переправе через них вброд рискует быть сбитым с ног их
быстрым и крайне бурным течением и подвергается опасности либо утонуть, либо
лишиться всего багажа и, таким образом, очутиться перед угрозой голодной
смерти...
«Путь проселочный, езда производилась от
Амги на оленях, на узких нартах, к которым путешественник привязывался
веревками или ремнями, чтобы не вылететь из них. Дорога от Якутска до Колымска
длилась 3-4 месяца, в зависимости от времени года. Нужно еще прибавить, что
среди инородцев Якутской области свирепствовала эпидемия натуральной оспы,
которая, в виду полного отсутствия медицинской помощи, производила среди них
невероятные; опустошения. Часто па почтовой станции приходилось быть свидетелем
такой картины: в одном углу валяется труп умершего от оспы, в другом лежит в бессознательном
состоянии умирающий от оспы, а остальные члены семьи в страхе разбрелись в
разные концы. Надежды па возможность запастись в пути провизией нет никакой, и
запас таковой нужно возить с собою из Якутска в количестве, достаточном для
прокормления себя и конвойных, казаков [* «Якутская трагедия», издание Общества Политкаторжан,
Москва, 1925 г., стр. 8-10.].
Такие условия заставляли само начальство
отступать при отправке ссыльных в Колымск от обычных правил: отправляли
ссыльных только по два человека через каждые две недели, выдавали им пособия
для приобретения запасов, не стесняли в количестве багажа и т. д.
Но вот в марте 1889 года Якутская область
оказалась во власти вице-губернатора Осташкина. Это был человек без
аристократических родственных связей, без особых талантов и знаний, а ему тем
не менее хотелось сделать настоящую карьеру.
Он решил взобраться па вершину власти по
трупам политических ссыльных. Он вспомнил, что существуют общие правила для
отправки ссыльных, и решил их во всей строгости применить и в Якутской области.
Отныне общий вес багажа ссыльного должен быть «отнюдь не более пяти пудов на
каждого ссыльного»; аванса ссыльным на приобретение запасов решено больше не
выдавать. «Через каждые 7 дней отправлять по 4 человека». «По правилам о
пересылаемых в место водворения ссыльных, отправлять их не из частных квартир в
городе, а накануне отправки собирать поднадзорных в полицейском городском
управлении и отправлять в дорогу оттуда или из тюремного замка» [* Из доклада Осташкина
департаменту полиции. «Якутская трагедия», стр. 125.]. Не принес с собой
подписанное им лично заявление на имя губернатора о необходимости отмены его
последних распоряжений и, в частности, распоряжения об усиленной отправке
ссыльных в северные места в течение марта и апреля. У всех заявления были
совершенно тождественны.
Советник областного правления отказался
принять заявления. Начались пререкания. Пока шли переговоры с раньше явившимися
группами, подоспели и последующие. В коридоре правления образовалась
своеобразная «манифестация»: 30 ссыльных, 30 тождественных заявлений,
струсивший чиновник и напор «толпы», требующей, чтобы заявления были приняты,
чтоб они сегодня же были переданы губернатору.
Советник убеждает, советник грозит;
наконец, он вызывает полицмейстера. Тот тоже пробует убеждать и грозить, но
затем уступает: принимает заявления, докладывает их губернатору и скоро является
к ссыльным, на квартиру одного из них — Ноткина — c
предварительным ответом: завтра, 22-го, губернатор даст окончательный ответ на
заявления ссыльных; им предлагается собраться завтра в квартире Ноткина для
заслушания ответа.
А в это время Осташкин уже составил
резолюцию: «Заявления эти оставить без последствий... За подачу же
государственными настоящих заявлений скопом... (идет перечисление грехов), —
виновные должны быть привлечены к ответственности...; всех явившихся в
областное правление и подавших заявление заключить в тюремный замок, впредь до
особых моих распоряжений... Следующих к отправке 22 марта государственных
отправить по назначению указанным мной порядком»...
Наступил решительный день — 22-го марта
1889 г. Ссыльные заранее были подготовлены к тому, что их заявления кончатся.
порохом. Еще на том собрании, где было решено оказать вооруженное
сопротивление, один товарищ нарисовал ужасную картину результатов этого
сопротивления с его неизбежными многочисленными жертвами. Еще накануне решительного
дня один из ссыльных сказал полицмейстеру: «Мы ведь не шутим; знаете, чем это
пахнет?»
Обе стороны чувствовали запах крови и
торжественно к нему готовились: Одних увлекала головокружительная
бюрократическая карьера; в ушах других звучала песня:
«Пусть нам погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых,
Дело всегда отзовется
На
поколеньях живых!»
Еще 21-го марта до ссыльных дошли, слухи,
что начальство готовится, что местной команде раздают боевые патроны. Ссыльные,
захватив с собою оружие, собрались уже с вечера на квартиру Ноткина. Уходя из
дому, некоторые переоделись во все чистое, простились с близкими. И они не
ошиблись.
22-го марта утром в квартиру Ноткина, вместо
полицмейстера, обещавшего принести сюда, ответ, явился полицейский надзиратель,
Олесов и потребовал, чтобы все собравшиеся ссыльные пошли в полицию. Ссыльные
отказались подчиниться этому распоряжению. Полицейская душонка Олесова как бы
обрадовалась такому исходу. Он бросился донести об этом по начальству.
Скоро «часовой» ссыльных, состоявший на
посту у дома, где они собрались, известил их, что к дому приближается
вооруженная солдатская команда. Ссыльные с оружием в руках подготовились к
встрече, хотя вместе с тем стремились сохранять хладнокровие и не подавать
лишних поводов. Среди ссыльных были женщины; их пытались убедить удалиться на
задний, план, но это оказалось безуспешным. У большинства собравшихся были
револьверы, ранее приобретенные или специально теперь купленные на случай
столкновения.
В квартиру ворвался отряд солдат с
заряженными ружьями на перевес, а во главе их поручик Карамзин и полицмейстер
Сукачев. Лицом к лицу с солдатами стояли ссыльные, отделенные от них только
столом и стульями. Карамзин потребовал, чтоб ссыльные немедленно отправились
под военным конвоем в полицию. Ссыльные отказались. Накались переговоры, но
полицмейстер прервал их словами: «Да что с ними разговаривать! Надо
действовать! Берите их силою!» Офицер скомандовал солдатам: «Ребята, бери их!»
И случилось то, чего надо было ждать, к
чему стремились малые и крупные подлецы: Олесов, Сукачев, Осташкин. Заговорило
оружие. Стреляли с обеих сторон. В то время, как ссыльные старались стульями и
столами, препятствовать свободному: передвижению солдат, ссыльный Николай
Львович Зотов вынул револьвер, устремив его в сторону Карамзина. Солдаты,
подчиняясь команде офицера, «пустили в ход ружейные приклады и штыки, нанося,
удары и колотые раны; произошла страшная свалка, послышались, стоны раненых,
крики женщин, а вслед за тем с нашей стороны раздался револьверный выстрел,
вызвавший в ответ ружейный залп со стороны солдат в самой комнате» [* «Як. трагедия», стр. 45.
(Воспоминания участника М. А. Брагинского).].
Испугавшись ответных выстрелов, солдаты,
офицер и полицмейстер бегут во двор. Оттуда они частым огнем обстреливают дом,
окна, входы. А внутри дома стоит кромешный ад. В углу, прислонившись спиной к
стене, сидит часовщик Аркадий Пик с простреленной головой, с непокорной прядью волос,
свесившейся на лицо. Он как раз был назначен к отправке в этот день в Колымск.
Он в свое время заявил, что умрет, но не сдвинется с места. Он сдержал, свое
слово. Когда началось избиение, он стоял на этом месте; сейчас он мертвый
продолжал здесь сидеть.
А в соседней комнате умирает его 20-летняя
жена в страшных муках. Недаром она, уходя в квартиру Ноткина, переоделась во
все чистое, простилась с близкими...
Не смертельно ранены Коган-Беренштейн Лев
Матвеевич, Минор, Орлов, Зароастрова, Кайгер, Фундаминский, Осип Эстрович,
Ноткин.
«Общее возбуждение было настолько велико,
что Ноткин, имевший две штыковые раны в виде глубоких царапин на лбу и за ухом,
из которых обильно сочилась кровь, как бы не замечал своего положения,
переходил из комнаты в комнату, вместе с другими стараясь помочь раненым; и
когда товарищи говорили ему: «Да ведь, вы ранены!», он самым успокоительным тоном
отвечал: «О, это — пустяки! Не волнуйтесь только, не волнуйтесь!»
Но вот выстрелы замолкают, Кое-кто начинает
выходить из дома во двор. К дому бегут взволнованные громом выстрелов товарищи,
старожилы Якутска, желающие разделить со своими младшими товарищами их жестокую
участь. Бегут оставшиеся с детьми жены собравшихся на квартире Ноткина.
Является, наконец, сюда сам губернатор Осташкин, Войдя во двор, он остановился
за цепью солдат. Гаусман и некоторые другие из ссыльных в возбуждении кричат:
«Что вы наделали? Распорядитесь немедленно прислать врача для оказания
медицинской помощи раненым!»
А в
это время, двое из протестантов, решают покончить с главным виновником бойни.
Михаил Рафаилович Гоц направляется с этой целью во двор, но его отстраняет
Николай Львович Зотов. Отличный стрелок, он выбегает на крыльцо и дважды
стреляет в губернатора. Однако, день 22 марта оказывается неудачным для Зотова:
раньше он промахнулся, стреляя в офицера, и только слегка ранил его в ногу; теперь
губернатор вовремя бросился в сторону, пуля ударилась только о металлическую
пуговицу его шинели, и он стремглав умчался домой.
А солдаты снова открыли огонь по
находившимся во дворе протестантам и по дому. Одним из первых падает пронзенный
пулей в грудь Гоц. Обстрел дома оглушительными залпами с трех сторон
продолжается 5-10 минут. Пули свистят над головами, несутся сквозь окна,
пробивают бревенчатые стены; их выпущено свыше 750 со стороны солдат.
Когда стрельба прекратилась и протестанты
вышли во двор, они наткнулись еще на четыре трупа. Вот лежит Петр Александрович
Муханов с широко раскрытыми глазами, как бы вопрошающими: «За что?» Сторонник
террористической борьбы там, в революционной России, он сомневался в
целесообразности вооруженного протеста здесь, в глухой тайге. Но когда товарищи
решились на борьбу, он явился в их сборную квартиру и нашел здесь свою смерть.
Вот и неугомонный Ноткин, недавно только,
истекая кровью, помогавший раненым; новая пуля его, наконец, успокоила. Вот и
«часовой» протестантов, Шур; он уже лежит бездыханный: его предсмертных мучений
никто из товарищей не видал. А там подальше в судорожных конвульсиях только что
умирает Паппий Подбельский.
Подбельский, собственно, к этому времени
уже отбыл свой срок ссылки и был уже «вольным человеком», но, услыхав выстрелы,
он бросился па место бойни и был застигнут на дворе пулею.
Шестеро убитых; семеро тяжело раненых; 13
жертв из 32-х ссыльных — процент весьма значительный. Однако, еще страшнее была
беспомощность сопротивлявшихся, вооруженных только револьверами, против
ружейного обстрела солдат. Со стороны последних никто не пострадал; Зотову
только удалось легко ранить Карамзина в ногу.
Во время первого нападения, когда ссыльные
находились лицом к лицу с солдатами, они могли хоть сколько-нибудь защищаться.
Женщины-ссыльные шли рука об руку с мужчинами: прозванная «казаком» художница
Анисья Давыдовна Болотина упорно стреляла из револьвера и кончила стрельбу лишь
тогда, когда исчерпала весь свой запас патронов.
А теперь наступила реакция: при виде трупов
и тяжело раненых, люди почувствовали свое бессилие. Сопротивление стало невозможным,
и ссыльные сдались.
Потом пошла судебная комедия, давшая,
однако, трагические результаты. Исход суда был предрешен краткой, но
внушительной резолюцией самого царя Александра III на докладе о Якутских
событиях:
«Необходимо, — изволил написать Александр
III, — примерно наказать, и надеюсь, что подобные безобразия более не
повторятся».
Министр внутренних дел спешит телеграфно
дать сибирским властям руководящие указания во исполнение «монаршей воли»: «Попытки
политических ссыльных должны быть остановлены без малейших колебаний всеми
способами строжайшего возмездия, которые имеются в распоряжении местной
власти».
А в распоряжении местной власти имелись
виселицы и палачи, каторга и чиновники, на все готовые. Таких чиновников
посылают в Якутск, чтобы сыграть судебную комедию. Всех якутян, обвиняемых в
вооруженном сопротивлении властям, предали военному суду по полевым уголовным
законам.
Суд не считал нужным соблюдать даже внешнее
приличие. Когда подсудимые в первый день суда попытались высказаться по поводу
обвинения, председатель суда, по-видимому, вспомнив об обеденном часе, внезапно
оборвал их солдатским окриком: «Их слушать, так до завтра не переслушаешь, — веди
их!» — отдал он распоряжение конвойному. В следующие дни суда подсудимых
приводили в суд поодиночке, и допрос каждого из них сводился, примерно, к
следующему разговору:
Делопроизводитель: Ваша фамилия?
Подсудимый: Такая-то.
Вопрос: Что имеете сказать в свое
оправдание?
Ответ: Чтобы оправдываться, я должен знать,
в чем меня обвиняют.
Делопроизводитель: Вас обвиняют в
вооруженном сопротивлении властям.
Подсудимый: Присутствие на квартире еще не
есть сопротивление; я там был, но сопротивления не оказывал.
Делопроизводитель: Неуместно учить суд,
говорите короче, более ничего не имеете заявить?
Подсудимый: Нет.
Делопроизводитель: Можете идти.
Допрос, кончен, подсудимого уводят [* «Социал-Демократ»,
Лондон, 1890 г., февраль (книга I).].
Наконец, 13-го июля 1889 г. был вынесен
приговор: трое — Коган-Беренштейн, Гаусман и Зотов — приговорены к повешению; все
остальные, бывшие в квартире Ноткина, всего в числе 23-х, приговорены к каторжным
работам бессрочно или на сроки от 10 до 15 лет.
Зотову был вынесен смертный приговор за то,
что оп стрелял в офицера и губернатора. Коган-Беренштейну — за произнесение зажигательных
речей и за стрельбу; он, действительно, обратился во время событий в квартире
Ноткина к солдатам с увещанием не играть роли палачей, но стрелять он был лишен
возможности физически, так как он был в первый же момент тяжело ранен пулей.
Гаусман был принципиальным противником вооруженного сопротивления; он, правда,
решил не оставить товарищей в решительный момент и явился на квартиру Ноткина,
но без оружия. На суде он стал жертвой полицмейстера, который незадолго до
мартовских событий имел с ним личное столкновение: под давлением полицмейстера,
один полицейский указал на Гаусмана, будто он стрелял.
7-го августа в 4 часа утра, трое
приговоренных к смерти были повещены; не был пощажен даже больной от полученной
раны Коган-Беренштейн, которого в кровати поднесли к виселице. Вот что писали
казненные в своих письмах к товарищам и своим детям в последние часы своей
жизни:
«Если когда-нибудь доживете до радостных
дней, моя мысль, если так можно выразиться, будет с вами. Я умираю с верой в
торжество истины». (Из письма Гаусмана за три часа до смерти).
«Дочь моя! Тебе всего 6 лет, а час моей смерти
близится. Считаю долгом своим попрощаться с тобой и сказать тебе несколько
слов. Учись, друг мой! Старайся не столько знать много, сколько понимать
многое! Будь честна. Каковы бы ни были впоследствии твои убеждения, следуй им
непреклонно, если только это искренние убеждения. На глазах смерти говорю тебе:
лучше жить в нищете с чистой совестью, чем в богатстве и материальном
довольстве, сознавая, что кривишь душою. Люби людей. Ненависть и злоба могут
иметь за собою физическую, материальную силу, но у любви сила внутренняя,
всепобеждающая. Человечество потому только и существует, что в нем преобладала всегда
любовь над ненавистью, а то оно давно бы угасло». (Написано Гаусманом накануне
смерти).
«Пусть последнее наше прощание будет
озарено надеждой на лучшее будущее нашей бедной-бедной, горячо любимой родины!
Никогда, ни одна капля силы не пропадает в мире, — не пропадет, стало быть, и
жизнь человеческая задаром! Никогда не надо горевать об ней... Быть может, вы
доживете до той счастливой минуты, когда освобожденная родина встретит своих
верных, любящих и любимых детей с открытыми объятиями и вместе с ними
отпразднует великий праздник свободы! Тогда, друзья помяните вы и нас добрым
словом, и это будет для нас величайшей наградой за все наши испытания. Да не
покидает вас никогда эта великая надежда так же, как она не покинет меня и на
самом эшафоте!» (Из письма Коган-Беренштейна к товарищам накануне смерти).
А вот завещание Зотова в предсмертном
письме к одному из товарищей, осужденных на каторгу по тому же делу:
«Вот вам мой завет, дорогие братья, на
первое время; Употребите все свои силы и под впечатлением свежим финала этих
ужасов, этой бойни, этой резни — используйте всеми способами и всеобщими
усилиями эту драму, этот колоссальный пример жестокости, самоуправства,
бесчеловечности русского деспотизма и его системы! Пишите во все концы нашей матушки
и мачехи, и за границу, и Кеннанам всяким [* Д. Кеннан, американский журналист, изучивший в 80-ые годы
Сибирскую ссылку и издавший интересную о ней работу: «Сибирь». (Легальный
перевод на русском языке издан М. В. Пирожковым в Петербурге в 1906 г.).].
Над этим стоит поработать!»
Над этим действительно, поработали. Повесть
о беззаветном героизме революционеров и неслыханной подлости правительства
облетела весь мир. Об этом писали в заграничной прессе. В Россию весть о
якутской драме дошла в нелегальных листках и изданиях. Издававшийся в Лондоне
«Социал-Демократ» поместил статью, посвященную якутской истории; статья заканчивалась
следующими пророческими словами:
«Подвиги царских людоедов до такой степени
красноречивы, что не нуждаются в пояснении. Горе побежденным! — вот что хочет
сказать правительство своим зверски-жестоким обращением с революционерами,
попавшимися к нему в руки. Пусть будет так! Придет время, когда оно на себе
испытает всю беспощадную суровость этого правила».
ГЛАВА II.
18 февраля 1904 года.
Город Якутск, двухэтажный дом якута
Романова.
Этот дом, в котором до сих пор жило
несколько политических ссыльных, представлял утром 18 февраля необычайное
зрелище. «По лестнице, ведущей на верхний этаж, взад и вперед сновали
политические ссыльные, мужчины и женщины, с лихорадочной торопливостью занося в
дом мешки хлеба, «ноги» мяса, круги мерзлого молока, телеграфную проволоку,
гвозди, топоры и т. п. У крыльца свалены были только что привезенные толстые
плахи, которые тоже моментально исчезли в доме. Тянулись воза с «твердой водой»
— льдом, который складывался на галерее сзади, а оттуда быстро уносился
«политическими» в кухню. Дошла очередь и до дров, огромное количество которых
было заготовлено как жившими на Романовке политическими ссыльными, так и
хозяином. От крыльца к дровам и по лестнице выстроилась густая цепь
«политических», и в воздухе замелькали тяжелые лиственничные поленья, быстро
передаваемые из рук в руки» [* П. Теплов. История якутского протеста, стр. 33.].
В самой Романовке [* Так прозвали дом по имени его владельца Романова.]
немного позже началась неутомимая работа по превращению деревянного дома в
укрепленный форт. К полудню верхний этаж стал маленькой крепостью, с
баррикадами, с колючей проволокой, затянутой впереди баррикад, с «волчьей ямой»
на лестнице.
И якутскому губернатору было отправлено
заявление:
«Мы никогда не считали ссылки и прочих
репрессий правительства против революционеров явлением нормальным или имеющим
что-либо общее со справедливостью. Тем не менее, мы не можем допустить попытки
отягчения ссылки путем применения к нам разных измышлений больших или маленьких
властей, не стесняющихся в своей изобретательности даже рамками законов,
изданных, с репрессивными целями самодержавным русским правительством...
Служить предметом произвола и административных
измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас
не уедет из Якутска и что мы не остановимся пред самыми крайними мерами до тех
пор, пока не будут удовлетворены, следующие требования:
1) Гарантия немедленной, без всяких
проволочек и пререканий, отправки всех оканчивающих срок товарищей на казенный
счет.
2) Отмена всех изданных в последнее время
распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек.
3) Отмена всяких, кроме точно указанных в
«Положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого «Положения».
4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания
партий с местными политическими ссыльными.
5) Гарантия в том, что никаких репрессалий
по отношению к лицам, подписавшим настоящее требование, применено не будет»...
Заявление подписали 42 ссыльных, забаррикадировавшихся
в доме Романова. Позже сюда проникли и дослали дополнительное заявление и
другие товарищи. Всего через несколько дней за баррикадами оказалось 56
человек, в том числе 7 женщин. А в городе сверх того было оставлено 3 участника
— Виленкин, Зеликман и Померанц — в качестве резерва. Они должны были по
уговору с забаррикадировавшимися, до поры до времени не заявлять о своем присоединении,
а обслуживать извне «крепость» связями с осажденными внутри ее, с внешним,
миром, с военным гарнизоном.
18 февраля заявление послано губернатору, а
внутри Романовки введен военной крепостной порядок с диктатором Н. Н. Кудриным,
с военной комиссией, с начальниками отделений, с вестовым и часовыми у окон.
Часовые зорко следят по далеко убегающим улицам, не двигаются ли солдаты.
Вестовой беспрерывно ходит по комнатам от одного часового к другому, готовый по
первому приказанию диктатора, бить тревогу. Диктатору предоставлено право
распоряжаться жизнью всех забаррикадировавшихся: все обязаны ему беспрекословно
повиноваться.
В доме господствует «предсмертное» настроение;
хотя с 1889 года протекло уже 15 лет, но еще свежо предание. «Посылали
прследнее прости перед неизбежной смертью, не стеснялись, не утаивали. И не
было расчета утаивать. Пока письма дойдут из далекого Якутска до родных,
пройдут недели. Развязка же будет, конечно, несравненно раньше. Кто выживет,
тот успеет телеграммой парализовать действие своего письма. Кто погибнет, от
того письмо будет последним словом» [* П. Розенталь. «Романовка», стр. 24. (Изд. «Книга» 1924
г.).].
18
февраля, часа четыре пополудни
Часовой заметил, что к дому едут губернатор
и полицмейстер. Их решено впустить на лестницу, им предлагают даже войти в
переднюю. Но надо перескочить через баррикаду; губернатор до этого не унижается
и, стоя при морозе градусов в 30, он ведет беседу с забаррикадировавшимися,
столпившимися у дверей. Впрочем, от имени последних говорит только Никифоров;
он выдвинулся вперед, а вместе с ним «на всякий случай» вооруженный револьвером
Логовский.
Переговоры длятся более часа. Губернатор
мягко стелет. Не от него, мол, зависит удовлетворение большинства требований.
Поэтому ссыльные должны обратиться к центральным властям, а пока, мирно
разойтись. Никифоров заявляет, что дело губернатора сообщить высшим властям
требования ссыльных, а до их удовлетворения ссыльные остаются при своем способе
действий.
По тону переговоров, по тому немногому, что
губернатор мог заметить при своем посещении, он понял; что, при попытке
непосредственно взять силой, дело пахнет «большим скандалом», а время для этого
было неудачное: на востоке гремели японские пушки, а в стране уже чувствовались
предвестники революционной грозы. Губернатор решил осадить крепость и вынудить
ее защитников измором к сдаче.
Постепенно дом окружают полицейские и
казаки. Они все более зорко следят, получив приказ никого не впускать в дом. А
там, внутри, господствует правильная жизнь осажденной крепости. Ночью спят
вповалку на полу, не зажигают огней. Только у окон, прижавшись, к стеклам, сидят
и стоят часовые, вперяя свой взор, и пытливо следят, что происходит там на
улице. Между часовыми, стараясь не задевать спящих, с маленьким фонарем бродит
вестовой, время от времени подходя с сообщением к диктатору. Каждые два часа вестовой
будит новую смену часовых; разбуженные жмутся от холода, но спешат занять места
уставших товарищей.
Вот диктатор подошел к вестовому и что-то
тихо шепнул ему. Вестовой дает два свистка: тревога! Спящие вскакивают на ноги,
одеваться не приходится, все спали в одежде. Хватаются за оружие, занимают
наперед распределенные позиции. Юрий Матлахов с товарищами взобрались уже
наверх высокой баррикады справа. За баррикадой, отделяющей переднюю от прочих
комнат, расположились с. ружьями Теплов и товарищи. Старый грузин,
пятидесятилетний Мизарбек, стоит у окна с ружьем, с которым он никогда не
расстается. Остальные — кто с револьвером, кто с топором, кто с финским ножом.
Каждый на своем месте, все в напряженном ожидании. Только часовые остаются на
своих местах; они еще не получили приказа оставлять свои посты.
Жуткая полутьма, полная тревожных ожиданий.
Откуда идет враг, с какой стороны ждать нападения? Тихо, только изредка слышны
отдаваемые полушепотом распоряжения. Секунды кажутся вечностью, нервы
напряжены. И вдруг — команда диктатора: «Расходитесь по местам!»
Учебная тревога!
По утрам встают рано. Начинается топка
печей, умыванье тающим льдом; ставят самовар, выносят помои, тащат дрова, снег,
убирают комнаты, Каждый делает то, что ему предписано на этот день; на стенах
висят расписания. Завтракают, учатся стрельбе, обедают. Вместо хлеба питаются
мелкими сухарями, которые постепенно, несмотря на принятые меры, покрываются густым
слоем пыли, вследствие производимый в доме окопных и прочих работ. Обычное мясо
уступает место солонине из конины, которая также является не повседневным
блюдом: осада затягивается, надо беречь запасы.
А пуще всего важно не потерять связи с
«волей». Осажденные отрезаны от прочего мира: кольцо полицейских и казаков, а
затем и солдат, все болше сжимается, Свободной территории остается только дом и
его двор. Резервистка живет через улицу против Романовки. Она ухитряется
свечами, лампами и другими знаками в своих окнах давать осажденным условные
сигналы, но этого мало...
На помощь приходит милый «Иголкин». Иголкин
— собака одной политической ссыльной, Ергиной. Она вывезена с берегов
Ледовитого океана. Большая, белая, с густой шерстью. Умная, чрезвычайно
привязанная к хозяйке и ее друзьям и крайне подозрительная к чужим.
К Романовке она привыкла еще с тех пор, как
в этом доме мирно жили политические ссыльные, друзья ее хозяйки. Нередко сопровождала
она сюда свою хозяйку, не раз получала она тут в свое время лакомые остатки
обеда. Она не прочь и теперь побежать туда, когда хозяйка выпускает ее на улицу.
Там, перед Романовкой, правда, стоят
какие-то непривычные люди в полицейской и солдатской форме. Но во дворе дома
гуляют знакомые лица, они ей приветливо улыбаются, заманчиво присвистывают. В
уме Иголкина просыпаются приятные воспоминания, она поднимается со своего
крыльца, перебегает улицу и, не возбуждая подозрения охраны, заходит на двор
Ромаповки. Там ее подхватывают осажденные, уводят в дом, отвязывают запрятанную
в густой шерсти записочку, кормят ее карасями или сахаром, привязывают ей на
шею ответную записку и выпроваживают домой.
Так выполнял умело и честно свою роль конспиративного
(тайного) почтальона Иголкин за все время с начала осады до последних ее дней,
пока сомкнувшаяся тесным кольцом вокруг дома полицейская охрана не отвадила его
от этих похождений, до конца, однако, не догадавшись о той почтенной службе,
которую он нес.
22 февраля
вечером
Военная комиссия решила отправить в город
разведчика. М. Логовский вызвался охотником для выполнения этого поручения.
У ворот Романовки суматоха: группа осажденных,
выйдя за ворота, шумит, громко перебранивается с постовыми городовыми. На
помощь городовым спешит вся прочая охрана, привлеченная шумным выступлением
ссыльных. А в это время, незаметно для охраны, из ворот выполз чуть ли не меж
ногами у казаков. Логовский, одетый в белый саван, шитый из простынь.
«Была чудная зимняя ночь, полная луна
заливала фантастическим светом занесенные снегом дома и улицы... И вот на ярко
освещенном белом фоне улицы двигалась какая-то тень от невидимого предмета, — это
шествовал, путаясь в белом саване, наш Логовский, как действительное
привидение, или «тень отца Гамлета». Мимо него к воротам бежали городовые и
казаки, а он лишь присел на снегу в одном месте и скрылся невидимкой за углом,
как только те удалились» [* П. Теплов, стр. 44-45.].
Исполнив поручение, Лоuовский в ту же ночь пытался пробраться обратно на Романовку, но его
задержали и отправили в полицию. Здесь он так уверял полицмейстера, что не был
на Романовке, что тот, сам видевший его на Романовке в первый день осады, под
конец усумнился, видел ли он его действительно там, и отпустил его с миром.
23 февраля под вечер
Это был час, когда по улице, спускавшейся
откосом к реке Лене и проходившей мимо Романовки, обычно гнали на водопой
лошадей. Среди прочих всадников едет Логовский верхом на своем «Копчике», держа
курс прямо на реку Лену. И вдруг он сразу лихо повернул коня под прямым углом и
бешеным галопом помчался во двор Романовки на глазах оторопевших караульных.
Входная дверь пред ним быстро распахнулась и также быстро закрылась, не давши
полицейским проникнуть вслед за ним. «Ты что его не задержал?» — говорит один
караульный другому. — «Какой черт его задержит, — слышен ответ, — пролетел, как
пуля!».
Любопытные новости сообщил Логовский
осажденным: на сцену выступает полицейский надзиратель Олесов, старый знакомый,
отличившийся еще в Якутской истории 1889 года. Олесов проявляет
изобретательность. Он хочет использовать ветхую пушку, находящуюся на одном
местном пароходе. Он даже уже пробовал стрелять из нее за городом, но опыты
оказались неудачными. Существует у властей и другое, болей реальное
предположение — обстреливать Романовку с монастырской колокольни.
Война, так война. Крепость, так крепость!
Осажденные на всякий случай начинают исподволь «блиндировать» свой форт. Вдоль
наружных стен дома, на расстоянии полуметра от них, проводится загородка,
высотою до подоконников; образовавшееся пространство заполняется плотно
уложенными лиственничными поленьями, а в более опасных местах — и каменными
плитами.
26 февраля, утром
«Военная комиссия» решила поднять над
Романовкой красное знамя. Осажденные выстроились у себя дома шпалерами. Сквозь
ряды проносится красное знамя. Гулко и мощно несется песня.
Через кухню и чердак проносится знамя и
водружается на крыше. Далекому Якутску выпало на долю чуть ли не впервые в царской
России видеть, как реяло в течение десяти дней над революционной крепостью
красное знамя.
1 марта, утром
На Романовке решено сделать вылазку для
доставки провианта. Сложное поручение берутся выполнить В. Бодневский и М.
Лурье; они обязуются в тот же день доставить провизию «во что бы то ни стало».
Бодневский и Лурье покидают Романовку
открыто, на глазах охраны. Их свободно пропускают в город, но по пятам за ними
отправляют городовых, которые должны их арестовать в соответствующий момент.
Но, должно быть, запуганные городовики не очень близко следуют за ними, и тем
удается запутать охрану и скрыть свои следы. Бодневский и Лурье не теряют времени:
при помощи резерва они закупает десять пудов печеного хлеба и другую провизию,
кой-какое оружие и припасы, всего до двадцати пудов весом. Тогда они решают
вернуться на Романовку. К ним примыкают двое ссыльных, которым до сих пор не
удалось присоединиться к осажденным. Вместе с ними должен вернуться на Романовку
находившийся уже там раньше Арон Гинзбург, высланный в свое время оттуда в
город с определенными поручениями. К вечеру того же дня произошло следующее:
«Мимо нас, — рассказывает резервистка Зеликман,
— по направлению к спуску на Лену неслись в бешеном галопе сани, запряженные
парой лошадей, догоняемые и обгоняемые санями, запряженными тройкой. В вихрях
движения трудно было разглядеть, сколько людей едет, что это за люди, слышался
только залихватский напев кучера, управлявшего парой. На передних санях правил
Владимир Петрович Бодневский, сумевший вложить в свою песню столько экспрессии,
покоряющего задора, безудержного порыва, что парализовалось какое бы то ни было
чувство, кроме невольного подчинения внимания всех зрителей и слушателей к
выполняемому им маршруту. Стража в Романовке подчинилась тому же гипнозу, неподвижно
следя за разгоном тройки на Лену. Даже нам, знавшим, куда едет бешеный кортеж,
казалось, что пара и тройка вылетят сейчас на Лену, умчатся в порыве на простор
и только оттуда вылетят в обход на Романовку. Совершенно неожиданным маневром,
завернувши на бешеном скаку под прямым углом, сани помчались с гиком и свистом
возниц прямо на стражу, как бы готовясь смять всех и вся на ходу. Вновь
повторилась знакомая картина: вмиг распахнулись ворота, пара и тройка влетели в
ворота, опять на миг нам посылались дружеские приветствия, разом оборвавшиеся
пред сомкнувшейся стеной ворот» [* М. С. Зеликман. «Незабываемые страницы прошлого», стр. 26.].
Осажденные выгрузили добычу; открыли
ворота, подозвали ближайшего стражника и вручили ему лошадей и сани с запискою:
верните лошадей их хозяину — извозчику Августу, у которого их наняли будто бы
для прогулки.
Ошеломленные и обозленные стояли по ту
сторону ворот одураченные казаки и полицейские, а из дома Романовки долго, за
полночь, неслись мощные звуки революционных песен: осажденные торжествовали
свою победу и праздновали героическое народовольческое 1-е марта.
Первые дни марта
Тревожные дни, полные зловещих слухов и
сообщений. Существует намерение залить дом через окна из пожарных труб и таким
образом выморозить осажденных. Начальник Якутской команды Кудельский настаивает
на обстреле дома с дальнего расстояния: дом деревянный, и пули трехлинейных
винтовок пронизают все его стены навылет. Вокруг дома и в нижнем этаже его
начались какие-то подозрительные приготовления: в нижнем этаже выставлялись и
выносились рамы, уносились двери. Ночью там раздался какой-то грохот, что-то
обваливалось.
Охрана полицейских и казаков пополнена
солдатами, поставленными не только на улице, но и во дворе. Охрана, кем-то явно
подталкиваемая, наглеет. Первая попытка осажденных выйти во двор встречена
окриком часового; «Не подходи, застрелю!» Часовые целятся в осаждённых,
находящихся внутри дома на постах у окон. Солдаты провоцируют осажденных,
отборно ругаются; кто-то из них позволяет себе циничные жесты на виду у одной
из осажденных, исполняющей роль часового у окна.
3 марта, 10 часов вечера
Постовые внутри Романовки видят, что ставни
переднего фасада один за другим кем-то закрываются снаружи. Тревога охватывает
осажденных: их хотят окончательно отрезать от прочего мира, хотят погрузить их
во тьму, лишить возможности следить за уличным движением, а затем напасть на
них врасплох, перебить беззащитных, как куропаток. Осажденные бросаются к
окнам, выбивают стекло и через отверстие рычагом сбрасывают ставни с петель
вниз. Через слуховое окно кричат осажденные часовым на улице: «Не закрывайте ставень,
иначе будем стрелять!» В 12 часов ночи Кудельскому отправляется записка от
имени осажденных, что они будут стрелять, если солдаты будут закрывать ставни.
Но Кудельскому только этого и нужно: поощренные его поведением, солдаты
продолжают свои провокационные действия.
Решительный
день — 4 марта
6 часов утра. Красное знамя, снимаемое по
обыкновению на ночь, поднимается снова.
8 часов утра. Губернатору отправляется
заявление с предупреждением, что осажденные будут себя считать вправе
приступить к вооруженной самозащите, если не будут удовлетворены выставленные
ими требования и если осада не будет немедленно снята.
3 часа пополудни
Кучка, солдат пытается закрыть ставни
кухонного окна. Это окно наиболее удалено от жилой части осажденного дома и
является ближайшим к тому дому, в котором помещаются солдаты. Этот
наблюдательный пункт весьма важен для осажденных.
Один из осажденных пытается через выбитое
стекло сбросить ставни на землю. Солдаты бросают камни; один из камней ударяет
по руке товарища, пытавшегося снять ставни с петель. «Уходите, — кричат,
солдатам, — не смейте закрывать ставень и бросать камнями, иначе будем
стрелять!» — «Стреляйте, — раздается ответ солдат, — мы сами вас перестреляем!»
Опытный стрелок Курнатовский два раза
стреляет из амбразуры под окном: одна пуля убивает солдата, а другая наносит
смертельную рану другому солдату.
На Романовке ждут в ответ общего штурма.
Кое-кто — уже на ранее назначенных постах. Однако, солдаты высыпают на улицу и
в течение пяти минут подвергают дом обстрелу с такого расстояния, куда не могут
попадать выстрелы осажденных из револьверов и из недальнобойных ружей.
На Романовке раздается команда: «Ложись!»
Осажденные спасаются от пуль за блиндажом: Один из осажденных, рабочий Юрий
Матлахов, застигнут солдатской пулей на посту, на верхнем помосте, куда он
бросился для охраны входной двери в ожидании штурма. Он немедленно падает
мертвым, свалившись среди кучи осажденных, прижавшихся к блиндажу.
Другая пуля проходит через недостаточно
защищенное место, на границе блиндажа с косяком двери, и ранит в ногу
Хацкелевича. Общее возбуждение так велико, что Хацкелевич сгоряча не чувствует
боли; он безмолвно, делая чрезвычайные усилии, переползает в уголок, чтобы не
мешать товарищам в случае нападения солдат.
4 часа пополудни
Обстрел давно кончился. Солдаты, выпустивши
по дому несколько сот пуль, успокоились.
«По городу быстро разнеслась весть о
случившемся, и со всех концов бежали близкие, родные и друзья романовцев и вся
оставшаяся в Якутске группа ссыльных. Никто не знал, что делается в доме — плохо
верилось в спасительную силу блиндажей» [* М. С. Зеликман. «Незабываемые страницы прошлого».
(Сборник: «Из эпохи борьбы с царизмом», изд. Киевского отделения О-ва
Политкаторжан, 1924 г.).].
В дверь Романовки постучались губернатор и
полицмейстер, они явились для переговоров. Романовцы выслали к ним па крыльцо
Теплова и Костюшко.
«Вы выбили у меня из строя, — заявил
Губернатор, — двух солдат, — один уже умер, а другой смертельно ранен. За это
вас ожидает наказание, тем более строгое, если вы будете продолжать свой образ
действий. Поэтому я предлагаю вам немедленно выйти, причем теперь вы будете
арестованы и преданы суду».
Теплов ответил, что виновниками гибели
солдат при данных условиях являются те, в чьей власти было прекратить
безобразия, провокацию и противозаконные действия караула и кто не сделал
этого. Губернатор заявил, что он дает осажденным полчаса на размышление. «Нам
достаточно и пяти минут, наш ответ готов», — сказал Костюшко.
Губернатору, действительно, недолго
пришлось у крыльца ждать ответа: Теплов скоро заявил от имени осажденных, что
они не разойдутся даже перед угрозой смерти; против насилия они будут
защищаться с оружием в руках. На возражение губернатора, что последствия будут
ужасны, Теплов ответил: «Какие бы последствия ни грозили нам — до
удовлетворения требований мы не разойдемся. Вы, конечно, можете расстрелять нас
всех, но тогда ответственность за пролитую кровь падет всецело на вас». — «Расстреливать
я вас не буду, а постараюсь взять живыми», — заявил губернатор на прощание.
Около пяти
часов вечера
Медленно движутся осажденные по дому: они
выносят тело покойного Матлахова в помещение, находящееся при лестнице. «Печальна
и мрачна была эта сцена прощания навеки с горячо любимым всеми Юрием, но и
торжественна. Вдали от родины, на дальнем северо-востоке Сибири пал наш Юрик
первой жертвой русских баррикад в борьбе с произволом и насилием. А мы, группа
его товарищей разобщенные с внешним миром, переносили его тело в усыпальницу е
пением «Вы жертвою пали в борьбе роковой»... И в потрясающих звуках этого
революционно-похоронного гимна, когда его пели «романовцы», следуя за телом
Юрия, слышалось глубокое воодушевление, решимость пожертвовать собой за общее
дело... Мы были твердо убеждены, что тем из нас, кто уцелеет живым на
Романовке, грозят военный суд и казни. Поэтому тогда же мы поклялись не
раскрывать на суде внутренней организации группы протестующих и ролей отдельных
товарищей, чтобы не дать возможности суду прибегнуть к обычному выделению «зачинщиков»
и «подстрекателей».
Еще до «похорон» к красному знамени,
висевшему над Романовкой, привязали черные ленты. Друзья и родные, толпившиеся
на улице, поняли значение этих лент: из толпы послышались рыдания. В угрюмо
молчавшей группе ссыльных, собравшихся на виду у Романовки, было одно только
желание — знать правду, какова бы она ни была.
Вечером после похорон
На Романовке не очень доверяют словам
губернатора: там ждут ночного штурма или повторения обстрела. Продолжают
укрепление блиндажа; шьют мешки для земли для новых блиндажей. А в это время из
Якутска несется телеграфное сообщение губернатора министру внутренних дел:
«Сегодня в три часа дня забаррикадировавшиеся
57 поднадзорных, из которых 6 женщин и одна с ребенком [* Губернатор напутал: на Романовке не
было ребят.], несколькими выстрелами в отверстие дома убили часового,
рядового местной команды, и другого смертельно ранили: я не передал (?)
действовать оружием для достижения ареста, в виду заявления начальника; команды
капитана Кудельского: единственный способ добиться благоприятного результата,
он (?) должен сделать до десяти залпов, убив часть забаррикадировавшихся, и
подготовить тем возможность проникнуть внутрь. Убежден, что солдаты, проникнув,
уничтожат политических до последнего; другого способа арестовать нет; предположенный
способ применю, если последует указание генерал-губернатора. В шесть часов
вечера мне донесено, что городовые и казаки, находящиеся на охране, разбежались;
полицмейстер водворил их вновь»...
На другой день, 5 марта, утром
Часть стен Романовки остается еще не
блиндированной. Решено заполнить пробел, но прежнего материала для блиндажа,
дров, уже нет. Однако, на потоке есть много земли, там же трубы печей нижнего
этажа, в кухне плита, а у всех печей карнизы. Когда есть земля и кирпича,
нечего впадать в уныние.
На Романовке стоит ад кромешный. «Всюду
наворочены плахи, дрова, кирпичи, Мешки с землей. Из кухни тянутся в обе половины
дома живые цепи товарищей, передающих с потолка ведра земли и кирпичей. От
пересыпания земли из ведер в мешки или прямо в загородки блиндажей пыль стоит
непроглядная. От разрушаемых карнизов печей сверху летит известь и песок,
разъедающие глаза. На людей взглянуть страшно — измученные, грязные,
пропыленные насквозь» [*
П. Теплов, стр. 70.]...
Часа три пополудни
«Обед». Половина осажденных еще продолжает
работу, а другая собралась в столовую перехватить что-нибудь. «Хлеба уже не
было, обед варить некогда, — питались самодельными блинами, соленой рыбой
сомнительного качства и чаем. Около самовара толпа жаждущих» [* П. Теплов, стр. 70.].
Вдруг — выстрелу с улицы: над головами толпы
летит пуля и щелкает об стену. Общее недоумение, скоро разъясняющееся: через минуту
правильный обстрел дома — совсем, как вчера!
Ещё с утра было заготовлено «открытое письмо
Якутскому губернатору», которое должно было уяснить не столько губернатору,
сколько всему обществу, причины вчерашних выстрелов со стороны осажденных.
Теперь к этому «письму» делается следующая приписка:
«5-го марта вечером наше открытое письмо было
уже готово, когда мы снова, без всякого повода с нашей стороны, подверглись
обстрелу вашей команды. В два часа сорок минут раздался выстрел вашего часового
Из засады, из щели забора со стороны Полковой (Мало-Базарной) улицы, и спустя
1-2 минуты начался правильный обстрел, подобный вчерашнему... Ваше сегодняшнее
поведение, совершенно безопасное для вашей команды, стоявшей на громадном расстоянии
от нас, тем возмутительней и позорнее, что вы нарушили данное вами вчера 4
марта слово, не стрелять в нас, если мы сама не вызовем вас на необходимость
отвечать выстрелами. и что вы постараетесь взять нас живыми... Так сражается
храброе российское воинство с небольшой кучкой противников!
Группа протестующих ссыльных
На Романовке продолжается работа по
укреплению дома. Л. В. Теслер отправляется передать губернатору «Открытое
письмо» и узнать причину вчерашнего обстрела. В момент его ухода раздается
выстрел со двора караульного помещения; пуля тяжело ранила в ногу Медяника. На
этот раз дело ограничивается одним выстрелом, без дальнейшего обстрела дома.
Теслер встречает по дороге губернатора.
Тот, ознакомившись с содержанием «открытого; письма», восклицает, может быть,
искренно: «Разве вы не стреляли? Мне доложили, что вы начинаете!» Губернатор
вызывает капитана Кудельского. Последний сначала пытается опорочить заявление
Теслера, а затем цинично говорит: «Я не знаю, кто там стрелял; одно знаю, что —
со стороны дома Романова; нам некогда было разбираться, кто именно « стрелял».
Теслер возвращается. На Романовке
становится ясно: осажденных опутывают хитро сплетенной сетью провокации и
клеветы. Кто-то руководит коварным заговором. Один из караульных стреляет из
засады; выстрел принимается одними искренне, другими с сознательной ложью, как
выстрел, идущий со стороны осажденных. Если осажденные настолько обнаглели, что
они без всякого смысла стреляют в караул, то совершенно естественно подвергать
их ежедневным обстрелам и постепенно перестрелять их до последнего. План весьма
хитрый: это значит не только физически умерщвлять, но и морально затоптать в
грязь. Восставшие должны войти в летопись, как обезумевшие злодеи!
Тот же день, три часа пополудни
Снова выстрел в окно, и непосредственно за
ним жесточайший обстрел дома с трех сторон. «Пули сыпались градом; их глухие
удары о кирпичи блиндажей напоминали
стук топоров, и нам сначала казалось, что рубят кухонную дверь, ломятся в дом.
Если бы обстрел произошел с этой стороны несколькими часами раньше, когда еще
не были готовы блиндажи, половина товарищей наверное погибла бы от пуль...
Преобладали залпы. Венецианское окно столовой
и окно угловой комнаты, обращенное к Сюткину; были сплошь изрешечены.
Трехлинейные пули пробивают в стеклах правильные отверстия круглой формы,
окруженные венчиком трещин. От стекла к стеклу внутрь отверстия увеличиваются,
но стекла остаются целыми. Берданочные же пули вышибают в них целые куски неправильной
формы. Расположенная против углового окна печка была вся исковеркана, просверлена
пулями; от нее во время обстрела летели осколки кирпичей. Деревянная иконка в 1
квадратную четверть была прострелена тремя пулями, рукоятки пилы — тоже. Одна пуля
ударила в рюмку, стоявшую в шкафу, и она долго вертелась на перешибленной
ножке».
Во время обстрела тяжело ранен А. А. Костюшко-Валюженич
там же, где за два дня перед тем был ранен Хацкелевич. Пуля прошла через бедро
и застряла в спине. По-видимому, был задет и нерв.
Обстрел затих. Полчаса роздыху, и — новые
выстрелы со стороны Лены. План провокаторов совершенно ясен; так же очевидна
беспомощность осажденных при принятой властями тактике. Военная комиссия
посылает Теслера для переговоров. Губернатор опять утверждает, что политические
открывают стрельбу, а караул только отвечает. Он согласен дать несколько совершенно
спокойных часов, чтобы осажденные могли обсудить создавшееся положение.
Часов около четырех пополудни
Последнее общее собрание на Романовке.
Решается вопрос о дальнейшей тактике. Разные были предложения. Один прилагал
всем выступить на улицу: он понимает, что солдаты на расстоянии расстреляют всех
вышедших, не подпустив даже близко к себе, но он предпочитает такой исход
бессмысленному лежанию под блиндажами. Другой просто зовет всех тут же покончить
с собой. Третий настаивает на необходимости продолжать выбранную форму сопротивления.
Большинство же говорит: «Умереть с оружием в руках, защищаясь — вот смысл наших
баррикад, всех наших действий, наших приготовлений. Но умереть так, лежа,
пассивно принять пулю, пассивно смотреть, как рядом с тобой пуля пронзила товарища
— против такого исхода возмущается все чувство, вся логика. Мы должны сдаться с
тем, чтобы разоблачить всю сеть провокации, которою нас хотят опутать.
Происходит поименное голосование. 22
голосуют против сдачи, 32 — за сдачу, одна воздержалась. Сдача решена. По
соглашению с губернатором, ссыльные остаются до следующего утра у себя на
Романовке.
В эту страшную ночь перед сдачей никто не
смыкал глаз, все бродили убитые. Слезы отчаяния подступали к горлу, душила
злоба при одной мысли о завтрашнем дне» [* П. Теплов, стр. 76.].
Ночь была использована для того, чтобы
сломать все оружие: оно не должно достаться врагу. Только браунингов не
поломали: романовец Цукер замуровал их в печных трубах. На чердаке же запрятали
все документы, касавшиеся Романовки. Особенно тщательно собирали и уничтожали
всякие записи, которые могли бы указать на роль отдельных лиц.
Утром 7-го марта романовцы вышли из дому,
вынесши с собою покойника Матлахова и раненых товарищей. Здоровые препровождены
в тюрьму, раненые в больницу, а тело покойного предано земле в присутствии
ссыльных, оставшихся вне Романовки.
Пала вооруженная Романовка. Начались
приготовления к достойному суду над романовцами.
Царский
суд
Еще 6-го марта тогдашний диктатор России
министр Плеве телеграфирует иркутскому генерал-губернатору Кутайсову: «Все
должны быть привлечены к следствию и заключены под стражу, для предания их
затем военному суду, как то имело место в 1889 году по аналогичному делу».
Кутайсов спешит ответить: «Мною все будут преданы военному суду».
Сами романовцы уверены в таком исходе: в
ожидании военного суда, они единодушно дают следователю на допросах краткий
ответ: «от показаний отказываюсь». — «И на суде, — спрашивает следователь, — вы
намерены не давать показаний?» — «Там видно будет», — был ответ.
Однако, время было не подходящее для
военных судов, для массовых виселиц. Война на Востоке, рост революционной волны
в России, взрыв сочувствия романовцам и возмущения палачами, — все это
заставило на этот раз отступить даже достаточно твердого Плеве. Он уступает
настояниям Кутайсова о замене военного суда обычным.
При тактике обвиняемых, — указывал
трусливый Кутайсов, не без основания боявшийся, что ему придется ответить своей
жизнью за казнь романовцев, — при той их тактике на допросах, которая не дает
возможности выделить главарей и зачинщиков, пришлось бы приговорить всех 55
обвиняемых к смертной казни. Это было не совсем удобно даже с точки зрения
Плеве, а «бессрочная каторга — предвосхищал цинично Кутайсов приговор будущего
суда — может быть, и почти несомненно будет определена подсудимым и судом
гражданским».
Диктатор видит себя вынужденным согласиться на
бессрочную каторгу, если уж никак нельзя повесить рядышком 55 человек.
30
июля 1904 г. начался суд над Романовцами, 8 августа был вынесен приговор: 660 лет
каторги! Романовцы на суде добились своей заветной мечты — полного равенства по
приговору: каждый из 55 человек, сдавшихся 7-го марта, получил по двенадцать
лет каторги. Один из немногих судов, окончившийся без деления на зачинщиков и
пособников!
Был момент на суде, когда, казалось,
вот-вот нарушится это полное уравнение всех подсудимых. Романовец Курнатовский
еще ранее добивался от товарищей разрешения открыть суду, что он именно стрелял
в солдат, и взять таким образом только на себя всю вину. Подсудимые запретили
ему это сделать, и он подчинился. Подчинился, вопреки своей воле, вопреки своим
убеждениям.
На самом суде он долго крепился, но,
наконец, его прорвало; его возмутили легкомысленные суждения об обстановке
выстрелов в речи прокурора. Когда ему было предоставлено «последнее слово
подсудимого», он начал:
«Во имя той правды, к которой так
легкомысленно относится господин прокурор, я заявляю, что выстрелов было только
два, что убийство солдат, в которых мы видим тех же рабочих в мундире, не могло
входить в задачи нашего протеста и не находится в связи с достижением его
целей»...
По скамьям подсудимых пронеслось затаенное
волнение: по волнующемуся голосу Курнатовского они догадались, куда идет его
речь. Вот-вот он заявит, что он стрелял! Подсудимые готовы в ответ крикнуть,
как один человек: неверно, мы все участвовали!
Помог председатель суда: волнение Курнатовского
сообщилось и ему. Он стал па каждом слове прерывать Курнатовского. Последний,
глухой, не слушает реплик председателя, но замечает его грубое вмешательство и
возмущенно прерывает свою речь на самом интересном... для председателя же
месте.
Слова подсудимых и защитников, вообще, не
мало причиняли горьких минут суду. Защитник В. В. Беренштам мимоходом обращает
внимание на одну черточку, бросившуюся в глаза при допросе свидетелей-солдат:
«Я могу удостоверить, что никогда в жизни, даже на полевых работах, я не видал
таких запущенных, грязных, ободранных солдат».
— Это не относится к делу, — спешит
прервать его председатель.
Защитник А. С. Зарудный приводит слова одного
царского сановника, который сравнивал ссылку в Сибирь с медленной смертной
казнью. «Если правда, — говорит он, — что ссылку в Сибирь можно уподобить
медленной смертной казни, то следует ли возмущаться, когда казнимый
инстинктивно отталкивает руку палача, пытается сорвать наброшенную ему на шею
веревку!»
А кончает он свою речь совсем необычно: «Со
всем убеждением, на которое я только способен, со всей верой в конечное торжество
добра, которая у меня есть, с горячей любовью к родине, которая, мне присуща, —
присоединяю и я свое имя к подписям на заявлении, поданном якутскому
губернатору 18-го февраля сего года».
А затем пошли «последние слова» обвиняемых,
которые уже совершенно не хотели считаться с настроением судей.
«Я — бывший офицер, — начинает свое слово,
В. Бодневский: — десять лет служил я в войсках, на десять же лет пришел и в
ссылку. Я сослан за то, что по-человечески относится к солдатам и говорил им
правду»...
Председатель многократно прерывает его в
продолжение всей речи, а он все-таки доводит ее до конца следующими словами:
«Я не жду и не хочу снисхождения. Но я
знаю, я верю, что какою бы дорогою ценою ни пришлось мне платить за победу, я
дождусь ее. Скажется правда, и петля, которую затянул над ссылкой граф
Кутайсов, порвется».
А оставленный в резерве ссыльный И.
Виленкин заявляет: «Вы слышали голос бывшего офицера русской армии. Теперь я,
отбывший воинскую повинность в качестве рядового, заявляю вам, что я не жду и
не желаю вашего снисхождения, но не могу не выразить своего глубокого сожаления,
что не был на Романовке во время активной борьбы товарищей против циркуляров
графа Кутайсова».
Пятидесятилетний грузин-крестьянин Мизарбек
Габронидзе, оторванный от своих родных южных полей и брошенный на много лет на
далекий. север, преподает судьям урок революционного гуманизма: «Я на своем
веку видел и сам испытал много несправедливостей, и я болею об этом — не только
я, но должно болеть все человечество».
Постепенно атмосфера накаляется,
председатель все больше проявляет свою власть, и это отбивает у подсудимых
охоту говорить. «Тут рядом со мной, — говорит С. Фрид, — г.г. судьи, есть
товарищи, которым вы отказали в слове, и сознания этого достаточно, чтобы я
отказался от своего последнего слова».
«То, что я хотел бы говорить, я знаю, вы не
дадите мне сказать, — говорит Г. Лурье, — приспособлять же свои слова к чужим
вкусам не в моем характере, а потому я отказываюсь от своего последнего слова».
...Не все было, высказано подсудимыми на
суде; многого не удалось здесь разоблачить. Но страна, общественное мнение,
трудящиеся массы поняли все и с полуслова. Не только вся ссылка всколыхнулась:
из разных углов обширной Сибири, из всех мест ссылки посыпались, открытые
заявления солидарности. Еще важнее были приветствия участникам якутского
протеста, полученные ими от рабочих Ростова на Дону, Минска, Могилева, Твери и
т. д.
Когда же дело романовцев вторично слушалось
в Иркутске судебной палатой 5-го апреля 1905 года, то рабочие и учащиеся
Иркутска устроили на улице пред зданием суда демонстрации сочувствия
подсудимым, а Иркутский, комитет Российской Социал-Демократической Рабочей
Партии так формулировал отношение рабочих к этому делу:
«Суд идет.
Сегодня самодержавие судит романовцев.
Судит борцов за рабочее дело.
Судит героев, поднявших знамя борьбы в
суровой ссылке.
Сегодня самодержавие празднует свою кровавую
победу.
Сегодня...
Но... там, за Уралом, как ураган, несется боевой
клич: смерть тиранам! Смерть!
То рабочий класс восстает.
Непобедимый, он завтра вынесет смертный приговор
всем врагам народа. И гордый своей победой над царизмом, смело пойдет к
желанному социализму, к царству свободы и разума.
Да здравствует пролетариат!
Смерть тиранам!
Слава, товарищам!»
Да, счастье романовцев заключалось в том;
что их выступление слилось с ураганом революции 1905 года! Их предшественники,
борцы 1889 г., пали жертвой глухой, темной ночью, царившей тогда в России;
слабый, едва слышный ропот страны, виселицы и многолетняя каторга были
непосредственным концом первой якутской трагедии. «Романовка» же совпала с предрассветом
первой русской революции: она сама явилась утренним гудком, будившим тех, кто
еще спал глубоким сном; в свою очередь, она скоро была озарена лучами
восходившей революции.
Эта же революция — временная, правда, победа
народа над царизмом в октябре 1905 г. — раскрыла перед романовцами двери
каторжных тюрем: царское правительство увидело себя вынужденным «даровать им
амнистию». 30-го октября освобожденные романовцы уже участвовали в Иркутске в
большом открытом революционном митинге, а своим судебным защитникам они послали
телеграмму следующего содержания: «Романовцы, освобожденные восставшим народом,
приветствует своих защитников».
/Г. Лурье. Два
протеста. [Дешевая историко-революционная библиотека. № 11-12. 1929 г.] Москва.
1929. 66 с./
Кротов
Модест Алексеевич, 1899 г. р., урож. г. Якутска, русский; Гр. СССР, ответственный
секретарь экспертного совещания при СНК ЯАССР. Проживал: в г. Якутске. Арестован
16.09.38 НКВД ЯАССР по ст.ст. 58-2, 58-7, 58-11 УК РСФСР. Приговором Верховного
суда ЯАССР от 07.06.39 осужден к 20 г.
л/с. Определением Верховного суда РСФСР от 08.04.40 приговор отменен, дело
возвращено на доследование. Постановлением НКВД ЯАССР от 24.09.40 дело
прекращено по реабилитирующим основаниям. Дело №2527-р.
/Книга Памяти.
Книга – мемориал о реабилитированных жертвах политических репрессий 1920 - 1950-х
годов. Том второй. Якутск. 2005. С. 169./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz