ЎЎЎ Вільгельміна Мышаня. Гадзіншчык Пік у Якуцку. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Салямон (Сяргей) Аронавіч (Аркадзевіч) Пік – паходзіў з мяшчанаў Менскай губэрні, Расейскай імпэрыі, гадзіньнікавы майстар.

    У 26 гадоў быў высланы адміністрацыйна ва Ўсходнюю Сыбір пад нагляд паліцыі на 10 гадоў па абвінавачваньні да прыналежнасьці да “Народнай волі”.

    30 траўня 1888 года ён быў дастаўлены ў места Якуцк у адной партыі са сваёй нявестай Фрумай Гурэвіч, адкуль падлягаў адпраўцы ў м. Верхаянск Якуцкай вобласьці, але па хваробе быў часова пакінуты ў Якуцкай акрузе ў адным з насьлегаў паблізу горада.

    22 сакавіка 1889 года, пад час перамоваў з уладамі ў хаце Манастырова ў Якуцку, сасланы Зотаў стрэліў з рэвальвэру у паручніка Карамзіна. У адказ салдаты пачалі абстрэльваць хату. Адна з куль патрапіла Піку прама ў вока.

    Ягоная нявеста (жонка) Фрума была параненая штыхам і памерла ў бальніцы.

    Літаратура:

*    Берман Л.  К 35-тилетию вооруженного сопротивления ссыльных в Якутске. // Из эпохи борьбы с царизмом. Киевское отделение Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Киев. 1924. С. 6, 9.

*    Капгер А.  Памяти Сергея Аркадьевича Пика. // Якутская трагедия. 22 марта (3 апреля) 1889 года. Сборник воспоминаний и материалов. Под редакцией М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. Москва. 1925. С. 125-126

*    Пик Соломон Ааронович. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 208.

*    Бик В.  К материалам о Якутской трагедии. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 199-200.

*    Израэльсон А.  Скорбные страницы якутской ссылки. (Памяти погибших в Якутской области. // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 205.

*    Гройсман А.  Евреи в Якутии. Ч. I. Община. Якутск. 1995. С. 99.

*    Пик С. А. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки России 1826-1917 гг. Якутск. 1998. С. 399, 466.

*    Гуревич В.  На ледяном краю Ойкумены. // Заметки по еврейской истории. № 9 (132). Сентябрь 2010. Ганновер.

    Вільгельміна Мышаня,

    Койданава

    К. Терешкович

                           М. Р. ГОЦ  О  С. А. ПИКЕ  И  М. И. ФУНДАМИНСКОМ

    В неизданной обширной автобиографии Михаила Рафаиловича Гоца, написанной им в 1893 г. в Алгачинской каторжной тюрьме, имеется немало характеристик его молодых друзей и товарищей. Необходимо отметить, что М. Р. Гоц был большим психологом: он обладал большой способностью угадывать тонкие душевные качества и движения, при чем его характеристики часто отличаются откровенностью и даже беспощадностью по отношению к внутренним недостаткам как своих друзей, так и своих собственных. Некоторые из характеристик его товарищей уже приведены в отрывке из его воспоминаний, который был напечатан в 1-ом сборнике «Труды народовольческого кружка при Обществе политкаторжан. Народная Воля после 1-го марта 1881 года». Ниже мы приводим характеристики двух его товарищей, принимавших вместе с ним участие в так называемой якутской трагедии. Эти характеристики С. А. Пика и М. И. Фундаминского относятся к моменту его первых встреч с ними. М. Р. Гоц пятнадцатилетним подростком, по его собственным словам, пеперижал Sturm und Drang — период увлечения Писаревым, когда он вместе со своими друзьями свергал все авторитеты, господствовавшие над его умом и душою, когда он находился в упоении впервые открывшейся перед ним полной внутренней свободы от предрассудков и предубеждений старого мира. Между прочим, он в это время задумал вместе со своими молодыми друзьями рукописный журнал под названием «Реалист», на обложке которого красовался длинный эпиграф из статьи Писарева, определявший, что такое «мыслящий реалист».

    Именно в связи с этим журналом в автобиографии М. Р. Гоца впервые упоминается Соломон Аркадьевич Пик. Вот что он пишет по этому поводу: «Были во 2-м номере и стихи, принадлежавшие перу Соломона Пика, о знакомстве с которым я скоро расскажу, — куплеты довольно плохие, но тогда восхищавшие нас своим остроумием; каждая строфа кончалась припевом: «кувырком, кувырком полетит весь царский дом». И затем через несколько страниц он переходит к рассказу о том, как он познакомился с С. А. Пиком.

    «... Рубинок переехал в Москву (с дачи) и там возобновил одно из своих старых знакомств с товарищем по сиротской школе, оставившим ее, впрочем, гораздо раньше. Это был Соломон Аркадьевич Пик, с которым Осип (Рубинок) не замедлил и нас сблизить, приведя его к нам на дачу. С этого времени почти целый год Пик стал несомненным главарем в нашем кружке, властителем наших дум, что было вполне естественно уже потому, что, на ряду с другими качествами, он обладал одним, отсутствовавшим у всех нас, — он был на много лет старше нас. С первого же своего появления Пик произвел на нас очень сильное впечатление. На его желтом, сильно исхудалом лице, покрытом преждевременными морщинами, говорившем о пройденной суровой жизненной школе, ярко блестели маленькие глаза с удивительным, почти неестественным, огоньком. Эти глаза быстро меняли выражение, хотя постоянно глядели насмешливо, как будто предупреждали, что сейчас Пик скажет что-нибудь очень колкое. Этот вечно насмешливый блеск особенно оттенялся прищуриванием как бы от сильной близорукости, собиравшим вокруг его глаз все лицо в массу складок, которые внезапно расправлялись, когда он думал, что на него никто не смотрит. Тогда его лицо становилось удивительно серьезно и печально; на нем было что-то застывшее — мрачное. Именно это выражение врезалось в мою память, когда в памятный день 22-го марта 1889 года я увидел его, сраженного пулей, с опущенной головой, прислонившегося к стене. Но стоило ему заметить на себе чей-нибудь взгляд, моментально он становился опять насмешливым, остроты так и сыпались из его рта, произносимые особенно мягким, тихим голосом. В умственном отношении он в то время представлял сильно развитую степень того самого типа, который был и нашим, — писаревского. В сущности, он не внес в наш умственный обиход ничего нового. Все его взгляды были в значительной степени те же, которые были выработаны и нами, и часто в формулировке талантливого, интенсивно мыслящего и широко захватывающего Рубинка были гораздо ослепительнее, производили более чарующее впечатление. Но в анализе отрицаемых фактов, в едкой насмешке над ними, в умении приложить нож отрицания ко всему еще мало понятному для нас, только что вступавших в жизнь, но хорошо известному Пику, рано познакомившемуся с самими низинами современной столичной жизни, — во всем этом Пик не имел себе равных. И это составляло его силу до тех пор, пока взгляды наши не расширились, пока мы не переросли его. А последнее было неизбежно. Наша «писаревщина» была лишь фазой нашего развития; мы прошли через нее, чтобы быть в состоянии разом сбросить детские пеленки, привязывавшие нас к семейной жизни, к старым традициям. Это справедливо и по отношению к Рубинку, так как раннее детство его протекло тоже в хорошей обстановке, да и позднее он не отрывался от детской среды и детских интересов. Наконец, самый ум Рубинка был более широкий, синтетический и потому не мог надолго оставаться при голом отрицании. Совсем другое дело — Пик. И он воспитывался в школе (сиротской), но не отрывался от своей семьи, погрязавшей в ужасной нищете, в одном из самых мрачных закоулков Москвы. С ранних дней перед глазами ребенка проходили страшные сцены голого разврата, пьянства, диких увеселений. Дом, в котором он жил, был сплошь занят публичными заведениями самого низшего разбора. Разврат здесь не скрывался: ребенок все видел, все слышал, все понимал, грязь жизни не прикрывалась перед ним никакими блестками. Если он по счастливой случайности не погиб, то во всяком случае убил в своей душе много такого, что пришлось позднее, когда ум и совесть стали руководителями его жизни, вырабатывать в себе методическими усилиями; пришлось на место естественных сердечных порывов поставить логические рассуждения. Эта жизнь развила в нем и без того сильные задатки разлагающего анализа, в направлении которого, как я сказал, постоянно работала у него мысль. Для него «писаревщина», полное отрицание всех старых жизненных устоев не во имя резко-определенных идеалов лучшего общественного строя, а во имя смутного стремления к лучшему, во имя ненависти к злому настоящему; для него это была родная стихия, в которой он чувствовал себя полным господином. Выбраться из этого узкого круга взглядов на более широкую арену сознательной борьбы под знаменем широко-человеческих убеждений ему было гораздо труднее. Хотя он и совершил в конце концов этот переход, но отстал от нас, более молодых товарищей, и это было главной причиной нашего расхождения, другие же были лишь аксессуары. Своими черными, длинными, гладкими, хотя и непричесанными волосами, своей всклокоченной, маленькой бородкой, неуклюже сидевшей под широким, скуластым лицом, своей убогой, во многих местах разорванной одеждой, которой он, очевидно, щеголял, грязной, длинной шляпой Пик произвел на нас впечатление настоящего «нигилиста», встречи с которыми мы жадно искали. Но это самое оттолкнуло от него родителей, которые сильно негодовали на нас за знакомство с таким неприличным молодым человеком не нашего круга, не гимназистом, без определенных занятий и притом гораздо старше нас. Пришлось из-за него выдержать несколько серьезных стычек, но от этого он стал только дороже для нас, и чем более мы сближались с ним, тем больше уважали его, даже благоговели перед ним. Любить его так, как, например, Рубинка, я никогда не мог; всегда чувствовалось что-то, разделявшее нас. Часто трудно было решить, серьезно ли он говорит с нами или насмехается; часто в моменты душевного излияния он внезапно отталкивал какой-нибудь резкой шуткой. При таких отношениях трудно было развиться сердечности, хотя он и сам, может быть, немало страдал от этого. Но тем более сильно было наше уважение перед его умом, перед резкостью и прямолинейностью его беспощадной, ни перед чем не останавливающейся диалектики...»...

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 69-71./

                                                        ЯКУТСКАЯ ТРАГЕДИЯ

                                                             (1889 г. — 1924 г.)

    ...Трудный и долгий путь из Якутска в Колымск и при прежних, более или менее сносных, условиях был сопряжен со многими серьезными опасностями; при новом же порядке, установленном Осташкиным, эти опасности усугублялись, особенно, если принять во внимание, что в числе назначенных к отправке были женщины и даже дети. Но еще больше возмутило нас это — самоуверенность и спокойствие, с каким местный помпадур превращал нас в объектов своих административных экспериментов, обязывавших нас, прежде всего, как революционеров, самым решительным образом протестовать против произвольных и бессмысленных распоряжений тупого бюрократа. В тот же день мы все собрались на совещание, чтобы обсудить создавшееся положение. Выступившие товарищи, отражая всеобщее настроение, сделали ряд заявлений, исполненных глубокого возмущения против распоряжений Осташкина, и призывали к протесту. Эти речи встретили сочувственный отклик у всех присутствовавших на собрании товарищей. Но какова должна быть форма этого протеста?

    На этот счет высказаны были разные мнения. Одни предлагали произвести покушение на Осташкина, другие массовый побег, вооруженное сопротивление и, наконец, просто пассивное сопротивление. Но хотя ни одна из предлагаемых форм протеста на этом собрании окончательно принята не была, но уже на этом первом совещании вооруженное сопротивление нашло горячих сторонников. Было принято лишь предложение одного товарища отправить к Осташкину депутата, который бы выяснил ему все опасности, сопряженные с новым порядком отправки в Колымск, и предложил бы ему отменить свои распоряжения. В качестве такого депутата отправился к Осташкину 19 марта Гоц. Привожу из докладной записки Осташкина департаменту полиции рассказ его о посещении его Гоцом:

    «19-го явился утром ко мне на квартиру админ.-ссыльный Мовша Гоц в качестве уполномоченного от прочих государственных ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля. Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежавших отправке по назначению ссыльных, внушил ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства. Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке». Конечно, ответ Осташкина не способствовал нашему успокоению. Напротив того. Негодование все более нарастало и даже самые уравновешенные и сдержанные из товарищей стали терять душевное равновесие. После ответа Осташкина Гоцу мы, обсудив создавшееся положение, остановились на следующем решении. Подлежащие отправке 22 марта товарищи не оказывают никакого сопротивления при отправке. Но остальные товарищи, вооружившись, устраивают за городом засаду и, дождавшись увозимых под конвоем товарищей, выходят из засады, нападают на конвой, отбивают товарищей и везут их обратно в город. Принять участие в этом предприятии за малым исключением вызвались почти все присутствовавшие на собрании. План этот, сам по себе довольно фантастичный, впрочем, не был осуществлен.

    Между тем один из товарищей, подлежавших отправке в Колымск в первую же очередь, на основании новых правил, заявил Гоцу, что он решил во всяком случае оказать вооруженное сопротивление. Это заявление совершенно опрокидывало наш первоначальный план, и мы на следующий день снова собрались для обсуждения положения.

    Мы обменялись мнениями о форме протеста, при чем на голосование был поставлен только вопрос о вооруженном сопротивлении. Перед самым голосованием т. Гаусман попросил слова и в своей краткой, немногословной речи, попытался нарисовать картину, какая встает в его воображении непосредственно после вооруженного сопротивления, и просил подумать о тех многочисленных жертвах, которые неизбежно повлечет за собой вооруженное сопротивление. В виду этого, он просит товарищей отдать себе ясный отчет в неизбежных последствиях, раньше, чем принять окончательное решение. Хотя искренняя речь т. Гаусмана произвела на всех присутствующих глубокое впечатление, тем не менее последующее голосование дало в результате подавляющее большинство за вооруженное сопротивление, при 8 воздержавшихся и 1 голосе против.

    По настоянию Гаусмана, было, однако, решено сделать еще последнюю попытку легального характера: все собравшиеся подают Осташкину тождественные заявления, в которых подробно излагаются условия пути в Колымск и подчеркивается, что новый порядок отправки при данных физических и климатических условиях грозит жизни отправляемых, и поэтому просят об отмене новых правил отправки.

    На следующее утро мы часов в 12 собрались на квартире недалеко от областного правления и с тождественными заявлениями в руках, по одиночке, стали направляться друг за другом в областное правление. Первый же товарищ, явившийся туда со своим заявлением, встретил со стороны советника Добржинского, заведовавшего экспедицией ссыльных, отказ принять заявление. Товарищ стал настаивать на принятии заявления и на докладе такового сегодня же исполняющему должность губернатора. Пока происходили эти пререкания, стали подходить постепенно и другие товарищи. Добржинский растерялся и послал за полицмейстером.

    По приглашению полицмейстера мы вышли во двор и здесь, только по настойчивому нашему требованию, он согласился принять от нас наши заявления.

    Полицмейстера мы просили не позже завтрашнего дня сообщить нам резолюцию губернатора на наши заявления и привезти нам ответ на квартиру Ноткина в доме Монастырева, где мы все для этой цели соберемся. С этим полицмейстер согласился и обещал завтра же на эту квартиру привезти ответ губернатора.

    Между тем к нам доходили слухи, что начальство что-то предпринимает, что местной команде раздают боевые патроны. Опасаясь, чтобы ночью нас по одиночке не переарестовали, мы решили, не расходясь, ночь провести вместе на квартире Ноткина.

    Забегая несколько вперед, позволю себе процитировать дословно резолюцию Осташкина на наши заявления. Резолюция эта впервые стала мне известна из дела департамента полиции «о вооруженном сопротивлении политических ссыльных 22 марта 1889 г. в Якутске» за № 7732, хранящегося в историко-революционном архиве в Ленинграде. Резолюция эта гласит: «Заявления эти оставить без последствий, так как, если принятая мною законная мера отправки административно-ссыльных в северные округа, вызванная беспорядками, допускаемыми ссыльными при высылке из города, окажется по местным условиям неудобоисполнимою, то по получении об этом донесений подлежащих властей будет сделано распоряжение об изменении отправки государственных в северные округа, и так как одному из подавших заявление ссыльному Гоцу я уж лично объяснил, что распоряжение мое по настоящему делу они должны исполнить в точности и не принуждать принимать полицейские меры к проведению оного в действительное исполнение. За подачу же государственными настоящих заявлений скопом; за нарушение порядка благочиния в областном правлении; за самовольное сборище по общему уговору в здании областного правления, разогнанное увещаниями г. полицмейстера; за самовольную явку некоторых из ссыльных в город из мест водворения, не испросивши разрешения полиции, несмотря на неоднократное распоряжение губернатора, что они будут за это подвергнуты законному взысканию; за вмешательство в распоряжения губернатора об отправке государственных в северные округа таких административно-ссыльных, до которых очередь отправки еще не дошла и которые совсем не были предназначены к высылке в весеннее время, очевидно, сделанное с явною целью оказать противодействие губернаторским распоряжениям, несмотря на сделанное мною ссыльному Гоцу по этому предмету предупреждение, — виновные должны быть привлечены к ответственности, предусмотренной ст. 265-270 Ул. о нак.; всех явившихся в областное правление и подавших заявление заключить в тюремный замок впредь до особых моих распоряжений, назначив сегодня же формальное следствие о беспорядках для привлечения виновных к законной ответственности. Следующих к отправке 22 марта государственных отправить по назначению указанным мною порядком. Резолюцию эту объявить ссыльным в городском полицейском управлении, куда, при недостаточности команды, вызвать команду солдат для охранения порядка и приведения этого распоряжения в действительное исполнение. Об этом донести генерал-губернатору».

    22 марта (старого стиля) 1889 года, вместо ожидаемого полицмейстера, в одиннадцатом часу утра явился на квартиру полицейский надзиратель Олесов и пригласил нас всех в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы выразили свое крайнее недоумение на его предложение, указав, что полицмейстер накануне просил нас в полицию не являться, а обещал ответ губернатора привезти нам на квартиру Ноткина, куда мы все с этой целью и собрались. Олесов наших возражений не стал выслушивать, а крикнув: «значит, вы не идете» — бомбой вылетел из комнаты. Спустя минут 10-15 явилась в дом Монастырева команда солдат во главе с поручиком Карамзиным в сопровождении полицмейстера. Часть солдат осталась во дворе, часть же с Карамзиным вошла в комнату, где находились ссыльные. Карамзин потребовал, чтобы мы под конвоем отправились в полицию для выслушания резолюции губернатора на наши заявления. Мы снова сослались на обещание полицмейстера объявить нам резолюцию губернатора на квартире Ноткина. Карамзин ответил, что ему дано поручение привести нас под конвоем в полицию, и это распоряжение он должен исполнить. Начинаются переговоры с Карамзиным, которые ведет по преимуществу Л. М. Коган-Бернштейн. Мы выражаем желание отправиться в полицию, но просим удалить конвой, ибо мы не арестованы. Но тут влетает в комнату все время находившийся в коридоре полицмейстер и повышенным голосом бросает офицеру: «Что вы с ними разговариваете, исполняйте данное вам поручение!» — Карамзин тогда быстро для формы бросает нам вопрос: «идете, идете, идете?» и командует солдатам, предварительно что-то шепнув на ухо стоявшему возле него унтер-офицеру: «бери их!» С нашей стороны раздается несколько женских голосов: «идем, дайте одеться!», но солдаты сразу после команды двинулись на нас с прикладами и штыками. Все стоявшие в первом ряду были или оглушены прикладами, или поранены штыками. Поднялась невероятная суматоха. В этот момент вдруг грянули выстрелы. Комната наполнилась пороховым дымом. Из рассказов, которыми обменивались товарищи уже в Якутской тюрьме, могу установить следующее. Как только солдаты стали наседать на нас, Н. А. Зотов вскакивает на диван и, выхватив из кармана револьвер, стреляет в Карамзина и ранит его легко в ногу; одновременно Карамзин стреляет в Зотова, но дает промах. Солдаты в свою очередь, дав залп в комнате, выскакивают во двор, испуганные ответными выстрелами. Со двора солдаты открывают частый огонь по дому, окнам и входам. Часть товарищей, стоявших при начале наступления у двери, ведущей в задние комнаты, инстинктивно направляется в задние комнаты, направляясь к заднему выходу. П. Л. Муханов открывает закрытую дверь на заднем крыльце, кричит «сдаемся», но тут же падает, сраженный солдатской пулей. Крики «сдаемся», «перестаньте стрелять!», усиливаются, но солдаты продолжают свое дело, ни на что не обращая внимания. Наконец выстрелы замолкают, и некоторые из товарищей выходят во двор. В комнате стоит раздирающий душу стон раненых.

    Весть о том, что в государственных стреляют, взволновала весь город, и к дому Монастырева стала сбегаться публика. Вместе с другими прибежал и т. Подбельский. В это же время явились на место происшествия Осташкин и полицмейстер и, войдя во двор, остановились за цепью солдат. Узнав о прибытии виновника бойни, Гаусман и некоторые другие товарищи в страшно возбужденном состоянии бросаются к губернатору с криком: «Что вы наделали? Распорядитесь немедленно прислать врача для оказания медицинской помощи раненым!» Осташкин просил их успокоиться, уверяя, что за врачом немедленно будет послано. Т. Зотов замечает в комнате убитого тов. Пика, которому пуля попала в глаз. Вид убитого Пика, залитого кровью, приводит Зотова в сильное возбуждение, он выскакивает на крыльцо с револьвером в руке и дважды стреляет в Осташкина. Первая пуля, пробив пальто, ударилась в пуговицу вицмундира и слегка оцарапала кожу. Вторая пуля пролетела мимо цели, потому что Осташкин после первого выстрела поспешно убежал. Солдаты же после раздавшегося выстрела без всякой команды открыли стрельбу по дому со всех сторон.

    Когда стрельба прекратилась, ссыльные стали выходить во двор.

    При первой перестрелке убиты: Пик и Муханов, ранены: тяжело Л. М. Коган-Бернштейн, Минор, Софья Я. Гуревич, легко: Фундаминский, Осип Эстрович и Орлов. При второй перестрелке убиты: Шур, Ноткин, Подбельский; тяжело ранены Гоц и Зотов. Из тяжело раненых С. Я. Гуревич через час скончалась...

    М. Брамсон.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 11-17./

                                                               ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

                                       Документы по Якутскому делу 22 марта 1889 года*

    [* Печатая официальные документы, относящиеся к Якутской трагедии, мы должны подчеркнуть, что события изложены в них крайне тенденциозно, а отдельные моменты совершенно извращены. В особенности мы считаем необходимым опровергнуть несоответствующую действительности характеристику, данную в этих документах поведению наших товарищей-женщин. Мы категорически утверждаем, что наши товарищи-женщины, как и мы все, сознательно пошли на вооруженный протест против произвола царских чиновников и рука об руку с мужчинами делили опасности, связанные с этим протестом. В частности, отмечаем факт, до сих пор не оглашенный в печати. Это — поведение Анисьи Давидовны Болотиной, прозванной в нашей среде «казаком», — она упорно стреляла из револьвера и кончила стрельбу лишь тогда, когда исчерпала весь запас имевшихся у нее патронов.]

                                                              (Копия выписки из дела).

    По постановлению бывш. иркутского генерал-губернатора, ныне тов. мин. вн. д. генерал-лейтенанта графа Игнатьева, состоявшемуся 14 апр. 1889 года, преданы военному суду по законам военного времени при Якутской местн. команде государственные административно-ссыльные преступники: Лев Коган-Бернштейн, Альберт Гаусман, Николай Зотов, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич,, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель (он же Константин) Терешкович, Борис Гейман, Сергей Капгер, Подбельский, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Анна Зороастрова, а также государственные ссыльные Исак Магат, Иосиф Резник и Николай Надеев за соглашение с целью противодействовать распоряжениям начальства и вооруженное затем сопротивление властям с убийством полицейского служителя, покушением на убийство и. д. Якутск. губерн. и нанесением ран офицеру и некоторым нижним чинам означенной местной команды. По военно-судному делу, поступившему 3 июля на конфирмацию, оказалось: по значительному скоплению госуд. ссыльных, преимущественно евреев, предназначенных к водворению в северных округах Верхоянском и Колымском, они, по тесноте помещения в местном тюремном замке, впредь до отправления по назначению, были временно размещены отчасти в самом городе, а некоторые по ближайшим к городу улусам. В виду скорого прибытия новых партий таких же ссыльных и медленности в отправке их в эти округа, которая, по местным условиям, производилась по 2-3 человека с таким же числом конвойных через 7-10 дней, и. д. Якутск, губернатора Осташкин в устранение происходивших от сего неудобств, частых самовольных отлучек вышеупомянутых ссыльных из улуса в город Якутск, где ими была самовольно устроена библиотека и читальня, а также уклонения их под разными предлогами от очередной отправки, 16 марта 1889 года сделал распоряжение по окружному и городскому полицейскому управлению об отправлении их в те округа усиленными партиями по четыре чел., через каждые семь дней, при чем обязал предназначенных к отправлению собирать накануне и, как пересыльных арестантов, заключать в тюремный замок, откуда и передать их конвоирам; в то же время предписал иметь строгое наблюдение за тем, чтобы отправляемые в северные округа госуд. ссыльные, во избежание излишнего требования от содержателей по тракту подвод, как это было замечено, на основании циркуляра главн. тюр. упр. от 10 окт. 1886 г. за № 1147, имели при себе каждый не более 5-ти пудов клади, излишнюю же тяжесть сверх 5-ти пудов ни в каком случае не дозволять им брать. К отправлению таким порядком госуд. ссыльных в гор. Верхоянск и Средне-Колымск в течение марта и апреля, как более удобного времени, предназначены были тогда же в Верхоянск: Гейман, Резник с семьей, Роза Франк, Болотина, Фрума Гуревич, Пик, Анастасия Шехтер, Евгения Гуревич, Михаил Орлов, Робсман и Винярский; в Средне-Колымск: Альберт Гаусман, с семейством, и Мовша Гоц, с женою Верою. Такое распоряжение и. д. як. губ. вызвало неудовольствие ссыльных, видевших в этой мере стеснения для себя и желавших отсрочить самую отправку их до весны, с вероятною целью, по дошедшим до губернатора сведениям, побега некоторых из них; поэтому сначала, 18 марта, явился к и. д. губ. Осташкину ссыльный Мовша Гоц, в качестве депутата от своих товарищей, с словесной просьбой об отмене этого распоряжения; когда губерн. объявил Гоцу, что распоряжение это будет оставлено в силе, несмотря ни на какое противодействие с их стороны, и велел передать об этом прочим ссыльным, то Гоц, уходя, возвышенным голосом сказал, что они, ссыльные, не исполнят этого распоряжения. Затем 21 марта, накануне отправки первой усиленной партии, во 2-м часу дня явились толпою в обл. правление 30 человек ссыльных с письменными заявлениями, требуя все в один голос принять от них заявления и немедленно представить их губернатору для отмены сделанных распоряжений об усиленной отправке в северные округа, которым подчиниться они не могут. На убеждения советника обл. правл., наведывающего делами экспедиции о ссыльных Добржинского о незаконности являться целою толпою в присутственное место с целью противодействовать распоряжениям начальства, с заявлениями, которых принять он не имеет права, ссыльные продолжали громко настаивать и, на предложение его удалиться из присутств. места, ответили, что не уйдут до тех пор, пока не будут доложены их заявления губернатору, при чем не дозволили даже затворить двери отделения, в котором он занимается. Вследствие чего советник Добржинский вынужден был послать за полицмейстером, который вскоре прибыл и, видя толпу ссыльных в возбужденном состоянии, отобрал от них, в видах успокоения, приготовленные ими заявления, обещаясь доложить их губернатору и объявить им резолюции по этим заявлениям. По выходе затем, по требованию полицмейстера из обл. правл., госуд. ссыльные стали доказывать ему правоту своих требований, говоря, что во всяком случае они не поедут по сделанным последним распоряжениям губернатора, что могут заставить их к тому только силою, при чем Иосиф Минор, потрясая рукою, сказал: «мы не шутим с начальством, вы знаете, г. полицмейстер, чем это пахнет?». По акту, составленному по сему случаю, явились толпою в Як. обл. пр.: Зотов, Коган Бернштейн, Резник, Пик, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Шур, Берман, Минор, Фундаминский, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Ноткин, Брагинский, Гуревич, Гаусман, Орлов, Мовша Гоц, Магат, Фрума Гуревич, Евгения Гуревич, Роза Франк, Анастасия Шехтер, Вера Гоц, Анисья Болотина и Паулина Перли, всего 30 чел., некоторые из них с этой целью пришли из улусов без разрешения. Отобранные от них заявления, по своему содержанию и оборотам речи, совершенно тождественны, некоторые писаны одним почерком; в заявлениях они просили об отмене сделанных за последнее время распоряжений и. д. губернатора с тем, чтобы отправлять их по-прежнему в северные округа по 2 челов. через каждые 10 дней, с правом брать с собою багажа не менее 10 пуд. на человека, при чем никого перед отправкой не арестовывать и на путевые издержки выдавать им деньги заблаговременно. По докладу означенных заявлений и. д. губ. Осташкин положил резолюцию: оставить заявления эти без последствий, а за подачу их по общему уговору, скопом, с нарушением порядка благочиния в обл. пр., а также за самовольную явку некоторых из них в город без всякого разрешения и вмешательство в распоряжения губернатора таких администрат.-ссыльных, до которых не дошла еще очередь отправки и которые вовсе не были назначены к высылке в весеннее время, что очевидно сделано было им с целью оказать противодействие распоряжениям губернатора, несмотря на сделанные по этому предмету предупреждения ссыльному Гоцу, являвшемуся перед тем к нему депутатом от своих товарищей, — виновных привлечь на основании 265-270 ст. Ул. о нак. к законной ответственности и, по объявлении им этой резолюции в гор. полиц. упр., заключить их в тюремный замок до окончания следствия по сему обстоятельству; назначенных к следованию в Верхоянск отправить ныне же по назначению из тюремного замка; для приведения в исполнение сего распоряжения и охранения порядка, в виду выраженной ими готовности к неповиновению, по недостаточности полицейской команды, вызвать в помощь полиции до 30 вооруженных нижних чинов из местной команды под начальством офицера, о чем тогда сообщено им начальнику этой команды капитану Важеву. Во исполнение сего як. полицм. полковник Сукачев, зная, что госуд.-ссыльные, подавшие заявления, собрались в квартире одного из них, Якова Ноткина, в доме мещанина Монастырева, командировал 22 марта, в 10 час. утра, полиц. надзирателя Олесова, с 50-десятником гор. казачьего полка Андреем Большевым пригласить их явиться к 11 часам в полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора по заявлениям их. На подобный призыв госуд.-ссыльные категорически отказались идти, требуя объявления им означенной революции на квартире, где находятся они в сборе. По докладу об этом и. д. губ. Осташкин сделал распоряжение о доставке их в полиц. упр. с помощью отряда, вызванного из местной команды. Согласно этого распоряжения полицмейстер и начальник местной команды капитан Важев с помощником своим подпоручиком Карамзиным и 30 вооруженными нижними чинами отправились около 11 час. утра в квартиру Ноткина. Прибыв к дому Монастырева, как это видно из составленного акта, они нашли ворота запертыми, вследствие чего, для открытия доступа во двор, была выломана калитка, и в квартиру Ноткина послан был поручик Карамзин с предложением госуд.-ссыльным добровольно явиться в гор. полиц. упр. по распоряжению губернатора, на что они ответили отказом; по оцеплении затем квартиры нижними чинами полицмейстер и нач. команды капитан Важев вновь обратились к ссыльным с увещанием исполнить требование начальства. Ссыльные вначале выказали колебание, согласившись на убеждение идти в полиц. упр. только без конвоя, — многие, в особенности некоторые из женщин, и под конвоем; но в это время из среды их выступил вперед Лев Коган-Бернштейн и, взяв в руки стул, стал убеждать товарищей своих тоном, вызывающим и возбуждающим, не падать духом, говоря: «неужели вы боитесь, я сам служил в солдатах, силою с нами ничего не сделают и т. п.», после чего ссыльные решительно отказались исполнить предъявленные к ним требования. Видя такое упорство и бесполезность всех увещаний, начальник команды капитан Важев приказал подпоручику Карамзину и 10 чел. солдат войти с ним в комнату и выводить их во двор по несколько человек силою, если не пожелают идти добровольно. Когда подпоручик Карамзин вошел в комнаты с солдатами, и ссыльные на троекратное предложение его отказались также выходить, велел солдатам окружить стоявших в первых рядах и выводить их, тогда один из них (с большими волосами в серой поддевке), вскочив на диван, стал стрелять в тех солдат из револьвера; вслед затем последовали учащенные револьверные выстрелы в самого Карамзина и в окна по направлению к цепи остальных солдат; вследствие чего вошедшие с подпоруч. Карамзиным в комнаты солдаты, имея ружья незаряженными, выбежали оттуда, вслед за ними вышел подпор. Карамзин, раненый пулею в левую ногу, выше 4 вершков коленного сустава, в мягкие части на вылет, — между тем выстрелы со стороны госуд. ссыльных продолжались в окна и в отворенные двери по направлению стоявших на дворе солдат и полиц. служителей, тогда капитан Важев скомандовал солдатам, стоявшим в цепи, сделать выстрел в те окна, из которых производилась усиленная пальба ссыльных, после того выстрелы прекратились. Вскоре затем, по извещении полицмейстера о происходившем, прибыл на место и. д. губерн. Осташкин и, выйдя во двор дома Монастырева, обратился к некоторым бывшим тут же во дворе ссыльным с увещанием подчиниться требованиям полиции; один из них, как оказалось впоследствии, Ноткин, подойдя к нему близко, выстрелил в него 2 раза из револьвера почти в упор и ранил его в живот; полиц. служитель Хлебников схватил было стрелявшего, но тогда же последовало еще несколько выстрелов, направленных в уходившего и. д. губерн., а полиц. служ. Хлебникова смертельно ранили в живот, т.-е. пальба ссыльными возобновилась. Поэтому капит. Важев вновь скомандовал стрелять и тотчас прекратить эту стрельбу, когда ссыльные, выбрасывая свои револьверы в окна, стали кричать, что они сдаются. Взятые после того в доме Монастырева госуд. ссыльные: Константин Терешкович, Моисей Брамсон, Мендель Уфлянд, Самуил Ратин, Липман Берман, Альберт Гаусман, Шендер Гуревич, Марк Брагинский, Борис Гейман, Сергей Капгер, Михаил Эстрович, Роза Франк, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер, Анисья Болотина, Паулина Перли и Анна Зороастрова отправлены под стражу в местный тюремный замок. По отправлении их арестован Исаак Магат, подавший накануне заявление скопом, но не участвовавший в вооруженном сопротивлении, затем был задержан около дома Монастырева сс.-поселенец Николай Надеев, у которого в кармане найдено несколько револьверных патронов. В самом же доме, на месте, оказались: Муханов, Ноткин, Пик и Шур убитыми ружейными выстрелами, и тела их препровождены в анатомический покой; Фрума Гуревич, Лев Коган-Бернштейн, Подбельский, Зотов, Иосиф Минор, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Фундаминский и Орлов ранеными, и поэтому отправлены в гражданскую больницу, вместе с Верой Гоц, находившейся при муже, из них Фрума Гуревич и Подбельский, тяжело раненые, вскоре умерли в больнице. Раны, нанесенные ссыльными подпоруч. Карамзину и рядовому Горловскому, отнесены к разряду легких; рана, полученная полиц. служителем Хлебниковым, в диаметре не более пули револьвера малого калибра, проходила через всю брюшную полость, от которой он в тот же день вечером и умер. У и. д. губерн. Осташкина по медицинскому освидетельствованию оказалась в правой стороне живота, немного ниже пупка, легкая контузия, произведенная револьверною пулею, пробившею в том месте ватное пальто, которое было на нем. При осмотре дома мещанина Монастырева, из которого взяты означенные ссыльные, кроме 4 револьверов разных систем, выброшенных ими в окна, найдены еще 6-ствольный револьвер большого калибра, заряженный 5 пулями [* 4 револьвера, выброшенные в окно, оказались купленными накануне 21 марта в г. Якутске, в лавке Захарова с сотнею при них патронов; при чем 2 из них Шендером Гуревичем, а другие 2 неизвестно кем из госуд. ссыльных.], кроме того много выстрелянных гильз и несколько револьверных патронов, 4 кобура и несколько жестяных ящиков также от револьверных патронов, двуствольное ружье без замков, ствол одноствольного ружья и записная книжка с 3-мя 5-рублевыми кред. билетами, при этом собрано 25 небольших разорванных клочков бумаги, валявшихся на полу с фамилиями госуд.-ссыльных, которые указывают на то, что между ними происходили какие-то выборы, так как на одном из этих клочков бумаги написано: «не могу никого выбрать, мало еще знаком с публикой. М. Эстрович». Затем при обыске в квартире Гаусмана и Брамсона оказались еще 2 револьвера. По предъявлении госуд. ссыльных, взятых в доме Монастырева, в том числе раненых и убитых, подпор. Карамзин, унт.-офицер Ризов, казак Ципандин, Винокуров и др. признали Николая Зотова, Льва Когана-Бернштейна и Альберта Гаусмана за тех, которые при взятии их для вывода из означенного дома, вскочив на диван, первые начали стрелять в солдат, хотевших оцепить некоторых из них, при чем подпор. Карамзин удостоверил, что после того видел Зотова стрелявшим с крыльца в уходившего и. д. губернатора после сделанного в него выстрела Ноткиным. Подсудимые, подавшие однородные заявления на имя Якутск. губерн. об отмене сделанных им распоряжений в отношении усиленной отправки их в Верхоянский и Колымский округа, за исключением Иосифа Резника, который по случаю отправки его 31 марта в Верхоянск не вызывался в суд, показали, что на подачу означенных заявлений общего соглашения между ними не было, многие из них собрались по этому случаю в обл. пр. случайно, где никакого шума и беспорядка не производили. В отношении оказанного ими вооруженного сопротивления в доме мещанина Монастырева задержанные в этом доме, отрицая факт какого-либо соглашения на это преступление, отозвались, что вначале не соглашались идти под конвоем по неимению письменного распоряжения об их арестовании, выстрелы некоторых ссыльных были непреднамеренные, а вызванные действиями административных лиц, главным образом полицмейстера; у кого было оружие и кто из них стрелял отвечать многие из них отказались; некоторые только показали, что оружия у них не было и кто имел его — не знают. Перед заключением следствия Николай Зотов, сознаваясь в том, что при виде насилия солдат и раздирающих криков женщин он выхватил из кармана револьвер и, вскочив на диван, сделал выстрел в подпор. Карамзина и солдат, между прочим, показал, что одновременно с его выстрелом раздались и другие выстрелы и со стороны солдат, и со стороны госуд. ссыльных; после того, увидав с крыльца и. д. губерн. Осташкина и будучи крайне возмущен убийством дорогих ему товарищей, умерших на его глазах, выстрелил в него, как виновника всех этих жертв, один раз, а когда он бросился бежать, стараясь скрыться за солдатами, сделал в него выстрел в другой раз и ушел сам обратно в комнаты. Из арестованных Борис Гейман, Сергей Капгер и Анна Зороастрова в подаче заявлений губерн. не участвовали, прибыли из улусов в Якутск по своим надобностям: Капгер 21 марта вечером, а Гейман и Зороастрова на другой день утром около 11 час. и, не зная о преступных деяниях своих товарищей, что подтвердилось и на суде, зашли в квартиру Ноткина, чтобы видеться с некоторыми из своих знакомых, и узнав в то же время, что они ожидают объявления какой-то резолюции губернатора, остались там, где и были вскоре взяты.

    О предварительном соглашении между ними на сопротивление начальству при них никакого разговора не было.

    Подсудимые Роза Франк и Анастасия Шехтер, по показаниям полицейского надзирателя Олесова и рядовых Маркова, Иксонова и др., перед самым началом сопротивления изъявляли намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, но не достигли своей цели вследствие сделанного Коган-Бернштейном воззвания к неповиновению. Исаак Магат, подавший в числе других заявление на имя губернатора, с целью противодействовать распоряжениям начальства, во время оказанного сопротивления в квартире Ноткина не был, и арестован уже после этого. По статейным спискам из подсудимых православного вероисповедания: Николай Зотов, 26 лет, из дворян Таврической губ., Михаил Орлов, 25 лет, сын коллежского асессора, Сергей Капгер, 28 лет, из дворян Воронежской губ., и Анна Зароастрова, 26 лет, дочь священника. Вероисповедания иудейского: Альберт Гаусман, 29 лет, из мещан, Лев Коган-Бернштейн, 28 лет, сын купца, бывший студент петербургского университета, Сара Коган-Бернштейн, 28 лет, жена его, Шендер Гуревич, 22 лет, купеческий сын, Мендель Уфлянд, 27 лет, из мещан, Иосиф Эстрович, 22 лет, сын купца, Исаак Магат, 22 лет, бывший студент петербургского технологического института, Матвей Фундаминский, 22 лет, сын купца, Мовша Гоц, 23 лет, купеческий сын, Марк Брагинский, 25 лет, из мещан, Иосиф Минор, 27 лет, из мещан, Моисей Брамсон, 27 лет, из мещан, Самуил Ратин, 28 лет, из мещан, Борис Гейман, 23 лет, из мещан, Паулина Перли, 26 лет, мещанка, Анастасия Шехтер, 29 лет, мещанка, Анисья Болотина, 24 лет, мещанка, Роза Франк, 28 лет, дочь купца, Липман Берман, 20 лет, из мещан, Михаил Эстрович, 20 лет, сын купца, и Евгения Гуревич, 18 лет, мещанка. Все они сосланы административно в Сибирь по особым высочайшим повелениям, из них Николай Зотов и Михаил Орлов вначале высланы были в Тобольскую губернию, но за беспорядки и неповиновение властям в пути следования, по постановлению министра внутренних дел, отправлены в отдаленнейшие места Якутской области; кроме того Зотова, Орлова, Шендера Гуревича, Веру Гуревич и Кисиеля Терешковича за беспорядки, произведенные ими в числе других в Томске, согласно распоряжения тов. мин. вн. дел, предписано в октябре 1888 года разместить их по улусам Якутской области отдельно одного от другого. Анна Зороастрова выслана была под надзор полиции в Степное генерал-губернаторство и водворена в Семипалатинск, но затем разрешено ей переехать в Якутскую область, в место нахождения ссыльного Сергея Капгера, с которым пожелала вступить в брак; прибыла в ноябре 1888 года.

                                                                         Приговор.

    Военный суд, признав подсудимых государственных ссыльных:

    1) Льва Когана-Бернштейна, 2) Альберта Гаусмана, 3) Николая Зотова, 4) Марка Брагинского, 5) Моисея Брамсона, 6) Мовшу Гоца, 7) Шендера Гуревича, 8) Иосифа Минора, 9) Михаила Орлова, 10) Самуила Ратина, 11) Менделя Уфлянда, 12) Матвея Фундаминского, 13) Иосифа Эстровича, 14) Сару Коган-Бернштейн, 15) Анисью Болотину, 16) Веру Гоц, 17) Паулину Перли, 18) Бориса Геймана, 19) Сергея Капгера, 20) Анну Зороастрову, 21) Розу Франк, 22) Анастасию Шехтер, 23) Липмана Бермана, 24) Кисиеля Терешковича, 25) Михаила Эстровича и 26) Евгению Гуревич виновными в вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства, по предварительному между собою соглашению, с убийством при этом полицейского служителя Хлебникова, с покушением на убийство и. д. Якутского губернатора Осташкина, с нанесением ран подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому, на основании 107 и 279 ст. XXII книги свода военн. постановлений 1869 года издания 2-го, 118 и 119 ст. уложения о наказ, уголовн. и исправ. издания 1885 года, приговорил: первых трех — Когана-Бернштейна, Гаусмана и Зотова, как зачинщиков в означенном преступлении, подвергнуть смертной казни через повешение; следующих затем 14 человек, как сообщников, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Бориса Геймана, Сергея Капгера, Анну Зороастрову, во внимание того, что они не участвовали в соглашении со своими товарищами на составление заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и явились в квартиру Ноткина, где оказано было затем сопротивление, в самый день происшествия, незадолго перед самым сопротивлением, а Розу Франк и Анастасию Шехтер, во внимание того, что перед началом вооруженного сопротивления изъявили намерение подчиниться требованиям начальства и уговаривали товарищей своих идти в полицейское управление под конвоем, — по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на пятнадцать лет; остальных: Липмана Бермана, Кисиеля Терешковича, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, во внимание их несовершеннолетия менее 21 года, согл. 139 ст. ул. о нак., по лишении всех прав состояния сослать в каторжную работу на десять лет. Подсудимых Исаака Магата и Иосифа Резника, из которых последний за отправлением в Верхоянск в суд для допроса не вызывался, за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства по отправлению ссыльных в северные округа Якутской обл., без всякого участия в самом сопротивлении по сему обстоятельству, на основании 111 ст. означенной XXII кн., по лишению всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Якутской обл.; привлеченного к делу ссыльнопоселенца Николая Надеева, который не принимал никакого участия как в соглашении на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, так и в сопротивлении, оказанном после того тому же начальству, а имел только патроны от собственного револьвера, оставшегося во время задержания его на квартире, от ответственности освободить. Суждение о Подбельском, Фруме Гуревич и о других, за смертью их, прекратить. Употребленные по делу издержки, по приведении их в известность, взыскать из имущества подсудимых, признанных виновными.

                                                                           Мнение.

    Открытое заявление, в числе восьми и более человек, с намерением оказать противодействие распоряжениям начальства, по закону 263 ст. ул. о нак. и 110 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. издание 2-е, есть явное восстание против властей, правительством установленных, а не вооруженное сопротивление, которое может быть оказано в числе 2-х или более лиц, но менее восьми человек. Деяния подсудимых, подавших в числе 30 человек, по общему соглашению, однородные заявления об отмене сделанных 16 марта 1889 г. и. д. губ. Осташкиным распоряжений относительно отправки ссыльных согласно назначения в северные округа Якутской обл. усиленными партиями, которым подчиниться они не могут, хотя распоряжения эти касались немногих из них, а затем отказ тех же ссыльных подчиниться требованиям начальства явиться в полицейское управление для выслушания резолюции губернатора на упомянутые заявления, выражают явное восстание, с намерением воспротивиться начальству, которое сопровождалось убийством полицейского служителя Хлебникова, покушением на убийство и. д. губ. Осташкина и нанесением ран выстрелами из револьверов подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому. В преступлении этом по обстоятельствам дела положительно изобличаются государственные ссыльные: Альберт Гаусман, Николай Зотов и Лев Коган- Бернштейн, как зачинщики, Моисей Брамсон, Иосиф Минор, Самуил Ратин, Мендель Уфлянд, Мовша Гоц, Иосиф Эстрович, Михаил Эстрович, Шендер Гуревич, Матвей Фундаминский, Марк Брагинский, Михаил Орлов, Липман Берман, Кисиель Терешкович, Сара Коган-Бернштейн, Вера Гоц, Анисья Болотина, Паулина Перли, Евгения Гуревич, Анастасия Шехтер и Роза Франк, как пособники, при чем последние двое — Шехтер и Франк — согласившись в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, по приходе военного отряда, изъявили желание идти под конвоем в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губ. по этим же заявлениям и уговаривали даже товарищей подчиниться сему требованию. Виновность Исаака Магата, подавшего в числе других заявление и не бывшего на квартире Ноткина, где оказано сопротивление начальству, заключается только в преступном соглашении с целью противодействовать распоряжениям начальства. За вышеуказанные преступления, на основании 75, 110 и 111 ст. XXII кн. свода воен. пост. 1869 г. изд. 2-е, полагал бы: Льва Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана и Николая Зотова, как зачинщиков, по лишении всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение; на сообщников по обстоятельствам дела и по мере содействия их в самом исполнении преступления: Мовшу Гоца, ходившего перед тем депутатом к губернатору, Иосифа Минора, выразившегося, что с начальством они не шутят, Шендера Гуревича, купившего накануне два револьвера, и Михаила Орлова, неоднократно замеченного в неповиновении, за что по постановлению мин. вн. д. из Тобольской губернии выслан и отдаленные места Якутской обл., как наиболее выдающихся и означенном преступлении по своим действиям, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу без срока; Марка Брагинского, Моисея Брамсона, Самуила Ратина, Менделя Уфлянда, Матвея Фундаминского и Иосифа Эстровича, как менее выдающихся по своим действиям, сравнительно с предыдущими, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двадцать лет; Сару Коган-Бернштейн, Веру Гоц, Анисью Болотину и Паулину Перли, в виду выраженного ими вначале колебания и увлечения затем подсудимыми мужчинами, имеющими над ними по природе и по личным отношениям сильное влияние, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу на двенадцать лет, Кисиеля Терешковиуа, Липмана Бермана, Михаила Эстровича и Евгению Гуревич, по их несовершеннолетию, по лишении всех прав состояния, сослать в каторжную работу: Терешковича, как замеченного прежде вместе с Орловым и другими в беспорядках и неповиновении, на десять лет, Бермана и Эстровича на шесть лет; Евгению Гуревич, в виду ее увлечения другими и выраженного колебания, на четыре года; Анастасию Шехтер и Розу Франк, которые изъявили готовность идти в полицию под конвоем и уговаривали товарищей своих подчиниться этому требованию, по лишении всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленные места Якутской области. Подсудимого Исаака Магата за соглашение в числе 30 человек на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, окончившееся явным восстанием, в котором не принимал он участия, по лишении всех прав состояния сослать на поселение в отдаленнейшие места той же области. Что касается до Сергея Капгера, Анны Зороастровой и Бориса Геймана, которые никаких заявлений об отмене распоряжений губернатора не подавали, в город Якутск прибыли из улусов уже после того, без всякого оружия, Капгер 21-го марта, а Зороастрова и Гейман около 11 час. утра на следующий день и, не зная ничего о преступных намерениях своих товарищей, а также об отказе их идти по требованию надзирателя Олесова в полицейское управление, зашли в квартиру Ноткина для свидания с некоторыми из них почти перед самым прибытием военного отряда, посланного для привода подавших накануне заявления с целью противодействовать распоряжениям начальства и отказавшихся потом идти по требованию в полицейское управление для выслушания резолюции и. д. губернатора на упомянутые заявления, — являются упомянутые ссыльные участниками восстания без предварительного на то соглашения, так как по прибытии военного отряда не вышли из квартиры Ноткина по первому требованию и неоднократному убеждению подчиниться сему требованию начальства, за что, на основании 75 ст. XXII кн., согласно 12, 39 и 263 ст. улож. о нак. угол, и испр. по лишении всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, Капгера и Зороастрову сослать на житье в отдаленные места Якутской обл., а Геймана, происходящего из мещан, вместо отдачи в исправительный арестантский отдел по третьей степени, на основании 77 ст. того же уложения, заключить в тюрьму гражданского ведомства на три года, с употреблением на самые тяжкие из установленных в сих местах заключения работы. Постановленный приговор о государственном ссыльном Иосифе Резнике, обвиняющемся в соглашении в числе других на подачу заявлений с целью противодействовать распоряжениям начальства, который, за отправлением по назначению в Верхоянск, в суд не вызывался, за нарушением в сем случае 296, 300 и 407 ст. II кн. военного угол. ул. изд. 1864 г., отменить и дело об этом ссыльном передать в надлежащее судебное место гражданского ведомства, которому предоставить сделать заключение об отобранных от государственных ссыльных деньгах, оружии и др. вещах. Изложенное мнение по событию вооруженного сопротивления и признанной судом по внутреннему своему убеждению виновности в сем преступлении подсудимых государственных административно-ссыльных, на основании 420 и 422 ст. II кн. военн. угол. уст. изд. 1864 года и особого высочайшего разрешения, сообщенного бывшему командующему войсками генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, представляю на усмотрение вашего превосходительства.

    Подписал обер-аудитор Подкопаев.

                                                                     Конфирмация.

    Временно и. д. командующего войсками генерал-майор Веревкин на докладе положил следующую конфирмацию: На основании высоч. повеления, сообщенного бывшему командующему Иркутского военного округа генерал-лейтенанту графу Игнатьеву, в телеграмме главного прокурора, от 20 минувшего июня, определяю: 1) В отношении Когана-Бернштейна, Альберта Гаусмана, Николая Зотова, Мовши Гоц, Шендера (Александра) Гуревича, Иосифа Минора, Михаила Орлова, Константина Терешковича, Исаака Магата, Николая Надеева и умерших: Фрумы Гуревич, Ноткина, Пика, Муханова и Шура, а равно и издержек по делу, приговор суда утвердить. 2) Определенные судом бессрочные каторжные работы: Марку Брагинскому, Моисею Брамсону, Самуилу Ратину, Менделю Уфлянду, Матвею Фундаминскому, Иосифу Эстровичу, Саре Коган-Бернштейн, Вере Гоц, Анисье Болотиной, Паулине Перли по соображениям, изложенным в настоящем докладе и на основании пункта 6 ст. 134 улож. о нак. угол, и испр. и примечания к ст. 420 кн. II военн.-угол. уст. изд. 1864 г. заменить таковыми же работами на срок: первым шести — на двадцать лет, а остальным четырем — на пятнадцать лет. 3) Определенный судом десятилетний срок каторжных работ Липману Берману, Михаилу Эстровичу и Евгении Гуревич сократить первым двум — до восьми лет, а последней до шести лет, на основании соображений, изложенных в настоящем докладе, меньшей виновности по сравнению с Терешковичем и приведенных в предыдущем пункте законоположений. 4) Определенный судом пятнадцатилетний срок каторжных работ Розе Франк и Анастасии Шехтер сократить до четырех лет, в виду 6 и 9 пунктов приведенной конфирмации 134 ст., приведенного там же примечания к 420 ст. и на основании соображений, изложенных в докладе обер-аудитора. 5) Определенные судом наказания Борису Гейману, Анне Зороастровой и Сергею Капгеру заменить наказаниями согласно мнения обер-аудитора на основании 75 ст. XXII кн. свода военн. пост. 1869 г. изд. 2-ое и в виду того, что лица эти в подаче заявлений губернатору не участвовали, а в явном восстании, имевшем место на квартире Ноткина, по делу до них не относившемуся, сделались участниками без предварительного соглашения, явившись на квартиру случайно по своим личным делам, и 6) в отношении Иосифа Резника и об отобранных у госуд. ссыльных деньгах, вещах и оружии поступить согласно мнения обер-аудитора. Конфирмацию эту привести в исполнение ныне же установленным в законе порядком. Временно и. д. командующего войсками Иркутского военного округа генерал-майор Веревкин. 20-го Июля 1889 года. Верно: Обер-аудитор Подкопаев. (Дело департ. полиции за № 7732 часть I, V делопроизводство).

                                Доклад Осташкина Департ. Пол. о деле 22 марта 1889 г.

                                                          № 106, от 2 августа 1889 г.

                                                                                                                           Секретно.

    До 1887 года госуд. преступники, назначенные на водворение в Якутскую область под надзором полиции, высылались сюда по нескольку человек. С 1887 года преступники эти, преимущественно евреи, предназначенные к водворению в северные округа области, начали прибывать партиями. Когда партии этих ссыльных были небольшие, около 7-10 человек, и прибывали в Якутск в зимнее время, удобное для дальнейшей отправки ссыльных в Верхоянск и Ср.-Колымск, то они, впредь до отправки дальше по назначению, помещались в Якутском тюремном замке, выстроенном на 40 человек заключенных. По исключительным местным условиям госуд. преступники-евреи могут быть отправляемы на водворение в северные округа области только с ноября по 10 апреля, а в течение 3-х летних месяцев только до Верхоянска верхами по 2-3 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека, через 7-10 дней одна партия после другой; также и до Верхоянска в течение зимы; а летом только до Верхоянска одни мужчины верхами по одному и по 2 человека, через каждые 7 суток. Отправка поднадзорных в северные округа производилась областным начальством по правилам, изданным главн. тюремн. Управл. о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, но в особых отдельных случаях, во внимание к семейному положению госуд. ссыльных и в виду невыгодных экономических условий северных округов, делались отступления от этих правил, покуда ссыльные не стали злоупотреблять таким снисхождением. Семейным ссыльным дозволялось брать тяжести более 5 пудов на человека, с целью дать им возможность сделать в Якутске достаточный запас продовольствия, и им выдавалось на руки за несколько дней до отправления в Верхоянск и Ср.-Колымск, вперед за 2 месяца, пособие, по 18 рублей каждому поднадзорному, на приобретение продовольственных припасов сверх кормовых денег, причитающихся им по табели по числу нахождения в пути дней. На одежду и обувь выдавалось каждому поднадзорному на год вперед, т.-е. в начале года единовременно по 22 руб. 58 коп. С апреля 1888 г. госуд. преступники, преимущественно евреи, предназначенные главным начальником края в северные округа области, начали прибывать из Иркутска в Якутск большими партиями, в 11, 17 и 22 челов.; последняя партия в 17 человек прибыла в Якутск 25 февраля 1889 года. Госуд. ссыльных в этих партиях прибыло 70 человек. Они привезли с собою весьма много багажа в сундуках, чемоданах, ящиках и корзинах, весом гораздо более 10 пудов на каждого ссыльного. По причинам крайней тесноты Якутск. тюремн. замка, прибывавшие в Якутск госуд. ссыльные, считающиеся в разряде пересыльных арестантов, впредь до водворения на постоянное местожительство, сначала помещались при городской полиции, а затем в зданиях якутской местной команды, принадлежащих городу, а оттуда отправлялись объясненным выше порядком в Верхоянск и Ср.-Колымск. Для вновь прибывших партий не оказалось места и в этих зданиях. Поэтому госуд. ссыльные в числе 30 человек, впредь до наступления очереди отправки, временно поселены были областным начальством в инородческих улусах Якутск. округа, отстоящих от города от 12-70 верст. Проживать в самом городе на частных квартирах не было им дозволено в виду циркуляра министра вн. д., воспрещающего проживание поднадзорных в городах, где находятся средне-учебные заведения. Из 70 челов. госуд. преступников, прибывших в Якутск с апреля 1888 года по 25 февр. 1889 года, 5 человек, переведенных сюда из Сургута, Тобольской губ., подлежало водворению в гор. Вилюйск, а 65 челов. в Верхоянск и Ср.-Колымск. К 16 марта 1889 года указанным выше порядком было отправлено в Вилюйск 5 человек, а 31 челов. в северные округа обл. (Верхоянск и Ср.-Колымск). Осталось неотправленных в эти округа ссыльных евреев 34 человека. Из этого числа было 16 человек таких ссыльных, отправка которых по назначению отложена была до весны 1889 года, хотя многие из них прибыли в Якутск в течение 1888 года. Это были женщины, которым трудно было перенести путь в северн. округа среди зимы при 35° - 40° мороза, семейные ссыльные, выздоравливавшие, ожидавшие разрешения главного начальника края на вступление в брак и оставленные до получения сведений по предмету отношения к воинской повинности. После отправки таких 16 чел. осталось бы 18 челов., подлежавших отправке в северные округа, прибывших в Якутск в декабре 1888 г. и в январе, феврале 1889 года. Половину их, мужчин, предполагалось отправить в Верхоянск вьючным путем в течение лета 1889 года, а остальных — женщин и семейных — в течение будущей зимы. К марту 1889 года я имел от иркутского ген.-губернатора предписание о направлении в Якутскую область еще 40 человек госуд. преступников, преимущественно евреев, подлежащих водворению в северные округа по указанию генер.-губ. Государств, преступники, прибывшие в Якутск до декабря 1888 года и отправленные в северные округа до марта 1889 года, не обнаружили явного ослушания распоряжениям начальства при отправлении их в северные округа. Совсем другого духа оказались ссыльные, прибывшие в партиях в дек. 1888 года и в январе, феврале 1889 года и временно распределенные по улусам Якутского округа. Они, преимущественно евреи, во всем стали обнаруживать какой-то особенный преступный задор. Администр. ссыльный Марк Брагинский вел дневник за все время следования партии, в которой он шел от Нижн.-Новгорода до Якутска. В этот дневник он заносил все случаи противодействия ссыльных по пути требованиям начальства; все случаи ослушания ссыльных распоряжениям начальника конвоя и жандармам, препятствовавшим им иметь свидания по пути с поднадзорными, водворенными в Иркутской губ.; в дневник внесены также все случаи дебоширства пересылавшихся с конвоирами. Начальник конвоя, доставивший партию госуд. преступников в февр. 1889 года, представил два акта, составленных по пути от Иркутска, об оказанном ему противодействии и сопротивлении следовать по назначению ссыльными: Ноткиным, Шуром, Терешковичем, Эстровичем, Шендер Гуревичем, Генею Гуревич, Зотовым и Орловым. Офицер Попов вынужден был везти этих ссыльных одну станцию связанными — Зотов и Орлов первоначально водворены были в Тобольск. губ., откуда за беспорядки и неповиновение властям мин. вн. д. перевел их в отдаленнейшие места Якутск. обл. с продолжением срока надзора за ним на два года (отношение деп.- пол. Якутскому губерн. от 12 авг. 1888 г. за № 3303). На этом основании Зотов, Соколов и Орлов были назначены к водворению в Ср.-Колымск в Колымском улусе. Иркутский генер.-губ. в октябре 1888 г. на основании телеграммы г. тов. мин. вн. д. наведывающего полицией от 30 сентября, предписал Якутскому губернатору в виду беспорядков, произведенных в Томске высылаемыми в Вост. Сибирь Шендер и Генею Гуревич, Ноткиным, Терешковичем, Зотовым и Орловым, разместить их отдельно одного от другого по улусам Якутск. округа. С такими-то личностями пришлось иметь дело областному начальству при ограниченных средствах городской и окружной полиции. В городе Якутске дозволено было проживать временно госуд. ссыльным семейным, по болезни, Резнику и Когану-Бернштейну, также по болезни, Розе Франк и Болотиной; по предмету отнесения воинской повинности Соломонову и Эстровичу и Ноткину, предложившему Ирк. метеоролог. обсерватории свои услуги по устройству метеоролог. наблюдений на Кеньюряхе — на вершине Верхоянского хребта. Для необходимых приготовлений для устройства на Кеньюряхе метеорологической станции — с разрешения генерал-губернатора, — Соломонов и Ноткин наняли себе в г. Якутске квартиру в отдельном флигеле, с отдельным двором и хозяйственными службами, у домовладельца мещанина Монастырева. Государственные ссыльные, преимущественно евреи, временно водворенные в улусах Якутск. окр., стали нарушать существенные требования положения о полицейском надзоре. В течение февр. и марта мес. они начали ежедневно самовольно появляться в городе по несколько человек и находились здесь по несколько дней, обитая здесь по квартирам Соломонова, Ноткина, Резника, Когана-Бернштейна, Эстровича, Болотиной и Розы Франк. Высылаемые из Якутска полицией, они, через несколько времени, опять появлялись здесь в большем числе. Затем до меня дошли слухи, что ссыльные евреи, подлежавшие водворению на жительство в Верхоянский и Колымский округа на 5 и 8 лет, намереваются летом бежать из области. 28 февраля Якутский полицмейстер донес мне, что 27 февраля городскою полицией, при бытности тов. областного прокурора, в квартире Соломонова и Ноткина обнаружена библиотека и читальня, принявшая характер общедоступной, и что в этой библиотеке собираются многие поднадзорные, самовольно прибывающие в город.

    В библиотеке вывешено было объявление к посещающим библиотеку с правилами пользования книгами, журналами и газетами, и было установлено дежурство. При появлении полиции, собравшиеся в библиотеке ссыльные не допустили закрытия библиотеки. Полиция отобрала только каталоги (рукописные) бывшим в библиотеке и читальне книгам и журналам. Из этих каталогов усмотрено, что для общего пользования на квартиру Ноткина и Соломонова собрано было принадлежащих разным ссыльным несколько сот книг, из коих много было книг и брошюр русского и заграничного издания, запрещенных к обращению. Продолжая самовольно появляться в городе, государств. ссыльные в большом числе собирались на квартире Ноткина и Соломонова в дни 1-го и 2-го марта, где обсуждали действия правительства и распоряжения областного начальства. Имея на глазах удавшийся побег государств, преступника Николая Паули, задержанного в Петербурге, Федоровой и Кашинцева, появившихся в Париже, покушение на побег Майнова, Михалевича и Терещенкова, и в ожидании прибытия в область еще до 40 государств. ссыльных, я счел своим священным долгом положить конец всем допускаемым поднадзорными нарушениям закона. В этих видах по соглашению с Якутск. окружным исправником, с 16 марта распорядился об усиленной отправке в Верхоянск и Ср.-Колымск, в течение времени с 22 марта по 15 апреля, по санному пути следующих поднадзорных, прибывших в Якутск еще в 1888 году, и отправка которых в северные округа была отложена до весны 1889 г. по разным причинам: 1) Эвеля Робсмана, 2) Эдуарда Винярского, 3) Бориса Геймана, 4) Иосифа Резника, с семейством, 5) Розы Франк, 6) Анисьи Болотиной, 7) Соломона Пика, 8) Фрумы Гуревич, 9) Мовши Гоц, 10) жены его Веры, бывшей Гасох, 11) Анастасии Шехтер, 12) Паулины Перли, 13) Моисея Брамсона с семейством, 14) Альберта Гаусмана с семейством и 15) Липмана Бермана. На оставлении всех этих ссыльных временно в Якутском округе до весны 1889 года областное начальство имело разрешение г. генерал-губернатора.

    Отправку этих ссыльных в северные округа я предписал Якутским городской и окружной полициям произвести с 22 марта по 10 или 15 апреля следующим порядком: через каждые 7 дней отправлять по 4 человека с одним конвоиром-казаком на каждого человека; по правилам о пересылаемых вместо водворения ссыльных отправлять их не из частных квартир в городе, а накануне отправки собирать поднадзорных в полиц. гор. упр. и отправлять в дорогу оттуда или из тюремного замка. Чиновники гор. полиции заявляли мне, что при отправке ссыльных из частных их квартир они задерживают подолгу почтовых лошадей, всячески оттягивая выезд из города, и позволяют себе с чинами полиции унизительное и оскорбительное обращение.

    Состоящих на очереди к отправке и сказывающихся больными помещать для излечения в тюремную больницу. В дорогу разрешить брать с собою отнюдь не более 5 пудов на каждого ссыльного; в случае неимения собственной теплой одежды и обуви выдавать таковую казенную арестантскую. По расчету дней пути выдавать каждому вперед кормовые деньги по положению и 22 р. 58 коп. каждому на одежду и обувь.

    Выдачу же, кроме кормовых, еще на 2 месяца вперед прекратить, по неимению на это у областного начальства надлежащего разрешения и по неассигнованию еще в марте кредита на пособие государственным. Ограничение веса багажа 5 пудами по указанию правил о порядке препровождения лиц, подлежащих высылке по делам политического свойства, и прекращение выдачи вперед за 2 месяца пособия я признал необходимым потому, что снисходительностью в этом отношении, в отдельных случаях, ранее ссыльные явно злоупотребляли. Багаж состоял у них, кроме запасов продовольствия и привезенных ими из России книг целыми ящиками, из железных вещей и разных других товаров. Один ссыльный повез в Средне-Колымск якорь в 2½ пуда весом. Выдаваемое вперед за 2 месяца пособие употреблялось на приобретение вещей и товаров для барышничества на месте водворения.

    Верхоянский окружной исправник доносил о том, что госуд. ссыльные обременяют содержателей станций большим количеством багажа, состоящим из книг, железных вещей и товаров, требуя для каждой партии из 2-3 ссыльных по 7-10 пар оленей с нартами. На это жаловались областн. правлению и содержатели станций по Верхоянскому и Колымскому тракту. В выдаче вперед в дорогу пособия за 2 месяца было отказано ссыльным еще и по той причине, что многие из них, вскоре по прибытии в Якутск, получили из России от родственников своих единовременно достаточные суммы, каждый по 25, 40, 50 и 100 р. Деньги от родственников и посылки с платьем и бельем получили: Гоц, Минор, Гаусман, Брамсон, Ноткин, Шур, Соломонов, Коган-Бернштейн, Брагинский, Фундаминский, Эстрович, Робсман и Гуревич.

    Впоследствии найдена рукопись Брагинского, в которой делается упрек «товарищам ссыльным-политикам» в том, что они занимаются барышничеством, в котором заподозрило их областное начальство.

    О такой усиленной отправке ссыльных в течение марта и апреля я донес г. генерал-губернатору от 18 марта 1889 года. Для своевременного заготовления по тракту лошадей и оленей и для устранения всяких препятствий к безостановочному и благополучному проследованию партии 18 марта послан был вперед нарочный. Отправку оставшихся остальных 18 ссыльных, прибывших в Якутск в дек. 88 г. и в январе и феврале 1889 года предполагалось произвести: мужчин верхами в Верхоянск в течение лета 1889 г., а женщин и семейных — будущей зимой. До сего времени они были поселены в Якутский округ. 19 марта явился утром ко мне на квартиру административно-ссыльный Мовша Гоц, в качестве уполномоченного от прочих госуд. ссыльных и требовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля.

    Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежащих отправке по назначению ссыльных, внушал ему убедить ссыльных подчиниться распоряжению начальства, основанному на предписаниях и указаниях высшего правительства.

    Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке. Освобожденный с мая 1888 г. от гласного надзора полиции бывший административно-ссыльный дворянин Мельников подал мне 20 марта письменное заявление о том, что госуд. преступникам неудобно будет следовать в Верхоянск и Колымск усиленным способом потому, что на станциях содержится только по 3 пары лошадей и оленей, что для лошадей и оленей трудно добывать подножный корм, что люди могут заболеть в дороге, что им трудно найти по дороге продовольствие и что посылать партии необходимо через большие промежутки времени — одну партию после другой через 10 дней или даже 2 недели. Указав Мельникову на неуместность подобного его вмешательства, я оставил его заявление без последствий. Все это делалось и заявлялось ссыльными и их адвокатом Мельниковым в то время, когда в руках у ссыльных (Когана-Бернштейна, Гаусмана, Минора, Брагинского), как впоследствии оказалось, имелись письма от прибывших уже и поселившихся в Верхоянске и Ср.-Колымске государств. преступников, что февраль, март и апрель самое удобное время для следования в северные округа семейных людей, для женщин и слабых здоровьем. — 21 марта в 1½ часа дня в Якутск, областное правление явились государственные преступники целой толпой в 30 человек: Резник, Фрума Гуревич, Пик, Зотов, Муханов, Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Шур, Берман, Шендер Гуревич, Анисья Болотина, Анастасия Шехтер, Минор, Иосиф Эстрович, Магат, Фундаминский, Гаусман, Вера Гоц, Мовша Гоц, Ноткин, Брагинский, Паулина Перли, Михель Эстрович, Орлов, Лев Коган-Бернштейн и Сара Коган-Бернштейн. Они привели с собою собаку и столпились в коридоре у помещения, занимаемого экспедицией о ссыльных (2-ое отделение областн. правления). Они в один голос потребовали от вышедшего к ним советника областного правления, наведывающего экспедицией о ссыльных, чтобы он принял от них 30 письменных заявлений на имя Якутского губернатора об отмене усиленной отправки ссыльных в северные округа в течение марта и апреля месяцев, они требовали, чтобы эти их заявления сегодня же были у губернатора и чтобы им сегодня же было объявлено решение или резолюция губернатора. На замечание советника о том, что целой толпой нельзя являться в присутственное место и подавать прошение скопищем; на предложение сейчас же разойтись и подать заявление лично губернатору, так как сегодня у него для посетителей день приемный, они отказались это исполнить и воспрепятствовали вахмистру запереть дверь из коридора в помещение экспедиции. Тогда приглашен был в правление полицмейстер. Прибывший около 2-х часов дня полицмейстер потребовал от толпы государств. преступников, чтобы они немедленно разошлись, они отказались это исполнить, требуя, чтобы от них приняты были заявления и поданы сегодня губернатору, на каковые заявления они сегодня же будут ждать ответа от губернатора. Полицмейстер отобрал от каждого по заявлению, вывел толпу во двор области, правления и убедил их разойтись. Уходя со двора, обращаясь к полицмейстеру, Минор сказал: «Мы ведь не шутим; знаете, чем это пахнет?» Отобранные от ссыльных заявления полицмейстер представил мне, доложив о происшедшем. 21 марта вторник был приемный день для просителей, но никто из государств. ссыльных ко мне не явился и никаких просьб не подавал. О происшедшем 21 марта был составлен акт, переданный мною г. областному прокурору для производства через судебного следователя следствия о появлении толпы госуд. ссыльных в областном правлении, о самовольной отлучке многих ссыльных в город из улусов и об оказанном им упорстве подчиниться законным распоряжениям начальства. По рассмотрении мною представленных полицмейстером 30-ти заявлений они оказались все одного содержания и содержали в себе требование об отмене сделанных мною распоряжений об усиленной отправке госуд. ссыльных в назначенные для них северные округа порядком, изложенным выше. По рассмотрении заявлений этих ссыльных, я еще более убедился, что цель и намерение ссыльных есть чем только можно оттянуть до лета отправку их в Верхоянск и Колымск и чтобы летом бежать. В тот же день, 21 марта, через полицмейстера подававшие заявления госуд. ссыльные были извещены, что о резолюции моей по их заявлениям им будет объявлено полицией 22 марта. Передав через полицмейстера резолюцию мою на их заявления, при сем в копии прилагаемую, я поручил полицмейстеру собрать всех подавших заявление ссыльных в городск. полиц. управл. утром 22 марта, объявить им там резолюцию, задержать их, препроводить в Якутский тюремный замок, содержать их там под стражею, впредь до производства следствия о появлении ссыльных толпою в обл. правл., о самовольной отлучке в город из округа и о неподчинении распоряжениям начальства; а ссыльных, назначенных в очередь к следованию в Верхоянск, отправить 22 марта прямо из тюремного замка. — По всему было видно, что ни одному из этих распоряжений ссыльные, сопротивлявшиеся конвою в Енисейской губернии, при следовании по главному сибирскому тракту, и в Верхоленском округе Иркутской губернии, добровольно не подчинятся. — Поэтому по соглашению с области, прокурором, начальником местной команды и полицмейстером, я письменно просил 21 марта начальника Якутской местной команды отрядить на 22 марта 30 человек вооруженных нижних чинов под командой офицера для содействия городской полиции на случай сопротивления госуд. ссыльных подчиниться требованиям правительства и распоряжениям областного начальства об отправлении ссыльных в северные округа. Отряд воинских чинов с офицером прибыл в Якутск. гор. полиц. упр. в 10 час. утра. Городская полиция к этому времени узнала, что госуд. ссыльные, подавшие 30 заявлений, собрались на квартире одного из них, Якова Ноткина, где была открыта библиотека и читальня, где они и ожидают объявления резолюции губернатора на вчерашние их заявления. Полицмейстер двукратно посылал полицейского надзирателя и городовых с требованием, чтобы Ноткин и прочие, подавшие 30 заявлений ссыльные явились до 11 час. в гор. полиц. упр. для выслушания резолюции губернатора. Исполнить это ссыльные отказались, заявив, что они требуют, чтобы резолюция губернатора была им объявлена здесь, на квартире Ноткина, где они для этого и собрались. Тогда, около 11 час. утра, полицмейстер с начальником Якутской местной команды, с офицером и отрядом нижних чинов отправились и прибыли к квартире, где собрались госуд. преступники. — Полицмейстер с начальником местной команды стали увещевать ссыльных подчиниться требованиям начальства и отправиться в полицейское управление для выслушания распоряжения губернатора; сначала ссыльные согласились выйти из квартиры и отправиться в полицию, но после возбуждения со стороны ссыльного Лейбы Когана-Бернштейна, сказавшего, обращаясь к полицмейстеру и офицерам: «Что тут церемониться? видали мы их!», ссыльные сделали в представителей власти несколько выстрелов из револьверов.

    Полицмейстер явился ко мне на квартиру и доложил, что государственные не слушаются и начали стрелять. Прибыв с полицмейстером на место происшествий, я выстрелов не застал и не слышал их. Войдя во двор квартиры Ноткина и остановившись здесь, я увидел суетившуюся ссыльную еврейку и несколько ссыльных; ссыльной и ссыльным я начал говорить, чтобы все успокоились и подчинились требованиям начальства; в это время один ссыльный выстрелил в меня в упор из револьвера и затем последовали другие 2 выстрела, сделанные другими ссыльными. Продолжавшееся вооруженное сопротивление госуд. ссыльных, засевших в доме, нанятом под квартиру Ноткина, и новые выстрелы с их стороны вынудили военный отряд стрелять в ссыльных в отворенные двери и окна. Несколько ссыльных убито на месте, несколько ранено опасно и легко. Ссыльными ранен тяжело в ногу Якутск. местной команды подпоручик Карамзин, двое нижних чинов и полицейский служитель, к вечеру умерший. После 2-х залпов военного отряда сопротивление кончилось; все они, находившиеся в одном доме, задержаны, обысканы, оружие от них отобрано, ссыльные заключены в тюремный замок, раненые помещены в больницу; обо всем происшедшем составлен акт, который передан судебному следователю для производства формального следствия под наблюдением прокурора.

    Представив копию с акта, постановленного 22 марта, я об этом донес подробно эстафетой г. генерал-губернатору и телеграфировал г. министру вн. дел. Произведенными 22 марта беспорядками госуд. ссыльные достигли того, что назначенная в этот день к отправке в Верхоянск партия осталась невыбывшею по назначению. — 22 марта убиты на месте вооруженного сопротивления следующие госуд. ссыльные: Муханов, Пик, Ноткин и Шур; смертельно ранены и умерли в тюремной больнице Подбельский и Фрума Гуревич; ранены были, ныне выздоровевшие и содержащиеся в тюремном замке: Зотов, Минор, Лев Коган-Бернштейн, Мовша Гоц, Михель Эстрович, Орлов и Фундаминский; арестованы на месте происшествия и содержатся в тюремном замке ссыльные, участвовавшие в вооруженном сопротивлении властям: Терешкович, Брамсон, Уфлянд, Ратин, Роза Франк, Геня Гуревич, Берман, Шендер Гуревич, Анастасия Шехтер, Гаусман, Болотина, Паулина Перли, Зороастрова, Брагинский, Капгер, Гейман, Иосиф Эстрович, Айзик Магат, Сара Коган-Бернштейн и Вера Гоц (б. Гассох).

    Виновные в вооруженном сопротивлении властям иркутским ген.-губ. и команд. войск. Иркутск, воен. окр. преданы военно-полевому суду. Военно-судная комиссия, окончив на месте в июне свои действия, военно-судное дело и приговор свой представила на конфирмацию г. команд. войск. Иркутск, воен. окр. — После арестования госуд. преступников полиция закрыла устроенную ими библиотеку и читальню и произвела тщательный осмотр как квартиры Ноткина, так и временных квартир в городе прочих арестованных ссыльных. Результат от осмотра квартир ссыльных получился следующий. В квартире Ноткина многих книг уже не оказалось, они развезены были по квартирам других ссыльных. В квартире Пика найдены были вырезанные на аспидной дощечке фальшивые печати правительственных учреждений и фальшивые паспорта, которые приложены были к следственному делу. В квартире Фундаминского найдена представленная мною г. ген.-губ., печатанная в России в „социалистической типографии" изд. 1888 г., брошюра под заглавием: «Вопросы для уяснения и выработки социально-революционной программы в России».

    В квартире Уфлянда и Шура, найдены представленные г. ген.-губ-ру: 1) женевского издания, «Самоуправление» — орган социалистов-революционеров и брошюра «Карл Маркс. Введение к критике философии права Гегеля, с предисловием П. Л. Лаврова»; 2) весьма преступного содержания приветствие — «Из Якутска. От русских ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики»; 3) программа деятельности социалистов-федералистов и 4) рукописи: Наставление, как должна вести себя «тюремная вольница», обращение к товарищам о необходимости подачи государю императору протеста от «Русской политической ссылки в Сибири» и проект самого протеста. Подлинные эти 3 рукописи переданы мною области, прокурору в виду закона 19 мая 1871 г. о производстве дознаний о государственных преступлениях, а списки с них представил департаменту полиции и г. генерал-губернатору.

    В бумагах Подбельского найден, за подписью водворенных в Вилюйске государственных преступников: Майнова, Михалевича, Терещенкова, Яковлева, Гуревича, Дибобеса, Молдавского и Вадзинского — «адрес из Вилюйска от ссыльных социалистов-революционеров гражданам Французской Республики». Адрес этот передан мною областному прокурору в виду закона от 19 мая 1871 г.

    Наконец в бумагах Зотова, Минора, Брагинского, Брамсона и Гаусмана найдены подробные списки госуд. ссыльных, водворенных в разных местностях Западной и Восточной Сибири. — По арестовании 22-го марта государств. преступников после прекращения вооруженного сопротивления, вся корреспонденция арестованных подчинена контролю на основании изданных главным тюремн. управлением правил о порядке содержания в тюрьмах политических арестантов. Результаты контроля корреспонденции арестованных получились следующие: оказалось, что они состоят в переписке с госуд. ссыльными, водворенными в Иркутской и Енисейской губ., а также в Тобольской губ. и местностях степного генерал-губернаторства. В переписке этой заключались советы продолжать преступную пропаганду в местах ссылки; сообщались разные истории и случаи удачного противодействия властям и высказывалась уверенность в скором успехе в борьбе против существующего в России государственного строя. Подлинные письма этих ссыльных представлены мною частью в департ. полиции, как имеющие отношение до государственных ссыльных в других частях Сибири, частью г. генерал-губернатору, как, имеющие отношение до ссыльных этого ген.-губернаторства. — С июня месяца, с разрешения мин. вн. дел, переданного областному начальству г. генерал-губернатором, подчинена контролю корреспонденция всех водворенных в области административно-ссыльных и прибывших с ними жен. Контроль над корреспонденцией их дал следующие результаты. Обнаружено, что до 16 поднадзорных, во избежание удержания части денег в казну на пополнение выдаваемого им пособия на содержание, получают из России деньги от родственников (в суммах от 10 до 150 р. за раз) не на свое имя, а на адрес свободных от гласного надзора жен государственных ссыльных — через Веру Свитыч и Ревекку Гаусман. — Двум ссыльным родственники обещали устроить кредит у Якутских купцов до 300-600 р. с уплатой денег впоследствии их доверенным в России. — Обо всем вышеизложенном имею честь уведомить департамент полиции, в ответ на телеграмму от 3 июля за № 1936. И. д. губернатора вице-губернатор Осташкин. (Дело д-та полиц. за № 7732, 1-ая часть V делопроизводства).

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 188-203, 210-223./

    В. Бик

                                         К МАТЕРИАЛАМ О ЯКУТСКОЙ ТРАГЕДИИ

                                                                   22 марта 1889 г.

    В своем недавно вышедшем труде «Якутская ссылка 70 - 80-х г.г.» тов. М. Кротов с достаточной полнотой использовал архивные материалы о кровавой расправе царских опричников над политическими ссыльными 22 марта 1889 г., оставшейся неотомщенной в ту мрачную эпоху царствования Александра III и сильнейшего кризиса народничества.

    В историко-революционном отделе Архива Якутии имеется письмо полит.-ссыльного В. Ф. Костюрина к его товарищу по Карийской каторге, Юрию Тархову, посвященное истории «монастыревской бойни», до сих пор целиком не опубликованное. Правда, нового оно не вносит в написанную уже историю одного из гнуснейших преступлений царизма, и в своем труде т. Кротов отчасти использовал его (в главе «Монастыревская история»); но напечатанное в целом письмо В. Ф. Костюрина, как показание современника этой бойни, знавшего подробности ее от товарищей по ссылке, представляет несомненную историко-революционную ценность.

    Дальше Якутска письмо Костюрина не пошло и очутилось в руках непосредственного виновника кровавой трагедии, и. д. губернатора Осташкина. Чрезвычайно характерно, как этот последний скрыл от следственной власти уличающий его документ (Не забудем, что, по свидетельству одного из авторов изданного обществом политкаторжан в 1924 г. сборника воспоминаний о Якутской трагедии, т. Брамсона, производивший следствие по делу «монастыревцев» судебный следователь Меликов проявил достаточную объективность).

    Обратимся к документам.

    В отношении на имя якут. обл. прокурора [* Дело Якут. Обл. Упр. — О государ. преступнике Викторе Костюрине.], датированном 3 июня 1889 г., Осташкин пишет:

    «Якутский полицеймейстер, от 31 мая за № 107, представил ко мне переданное ему якутским исправником и адресованное в Забайкальскую область Юрию Тархову письмо, писанное находящимся в ссылке в Якутском округе Виктором Костюриным.

    Так как письмо это содержит в себе описание обстоятельств вооруженного сопротивления государственных ссыльных 22 марта с. г., то таковое имею честь препроводить вашему высокородию.

    И. д. губернатора (подписи нет).

    Начальник отделения Добржинский».

    Оставив без подписи вышеприведенное отношение, Осташкин перечеркивает его крест-накрест и тут же сбоку, на полях, кладет такую резолюцию:

    «За окончанием следствия [* Курсив мой. В. Б.], письмо приобщить к переписке. П. О. [* Письмо приобщено к упомянутому выше личному делу В. Ф. Костюрина.]».

    Итак, получив письмо Костюрина 31 мая, Осташкин продержал его под сукном до 3 июня включительно, чтобы, сославшись на окончание следствия, устранить этот неприятный для него документ от приобщения к следственному делу. Правда, как явствует из отношения обл. прокурора к Осташкину от 1 июня 1889 г. [* Дело Я.О.У. — О произведенном 22 марта 1889 г. в г. Якутске государственными ссыльными вооруженном сопротивлении. Лист дела 205. Отметим, кстати, что тов. Кротов допустил ошибку, указывая, что следственное дело о «монастыревцах» было передано военно-судной комиссии 21 мая. Отношением, датированным этим днем, Осташкин предлагал лишь обл. прокурору передать следств. дело «прибывшему сего (21 мая — В. Б.) числа председателю военно-судной комиссии», прося уведомить его (Осташкина) «об исполнении сего». И только в отношений от 1 июня за № 992 обл. прокурор, информируя в последний раз Осташкина о положении след. дела (дополнительные допросы подсудимых и свидетелей обвинения, очные ставки), уведомлял Осташкина о передаче след. дела в.-судной комиссии: «Сообщая о вышеизложенном вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что следственное дело о беспорядках 21 и 22 марта вместе с сим (курсив мой — В. Б.) отсылается н военно-судную комиссию».], следственное дело о «монастыревцах» того же 1 июня было передано им военно-судной комиссии, но это обстоятельство не аннулирует нашего утверждения о преднамеренном сокрытии Осташкиным от следствия убийственных для него показаний письма Костюрина.. Это ясно уже по одному тому, что как раз в день получения письма Костюрина, 31 же мая, Осташкин направил обл. прокурору выписки из переписки и бумаг «монастыревцев», найденных в их квартирах полицией «после ареста преступников 22 марта». Указывая, что в этих выписках «заключаются сведения, характеризующие поведение и направление этих ссыльных в месте ссылки, образ их жизни и занятий» [* Ibid. Лист дела 200.], Осташкин писал прокурору:

    «Содержащиеся в переписке и бумагах сведения могут заменить повальный обыск государственных ссыльных, поэтому, в виду 310 ст., ч. 2, том XV закона о судопр. о преступл. и преступн., выписки из частной переписки и из бумаг государственных ссыльных имею честь препроводить к вашему высокоблагородию для приобщения к следственному делу [* Курсив мой. В. Б.]. Далее следует перечисление выписок: 1) «выписи из писем, полученных арестованными 22 марта ссыльными от ссыльных других округов Якутск. обл. и других частей Сибири», 2) «заметки из записной книжки Марка Брагинского о бывших с ними, ссыльными, происшествиях во время следования в ссылку от Н.-Новгорода до Якутска», 3) «список с рукописи Лейбы Коган-Бернштейна «Из Якутска от русских социалистов-революционеров приветствие гражданам Французской республики» и др.

    Так устранил царский сатрап от приобщения к следственному материалу документ, обличавший его подлую, провокационную роль в кровавой Якутской трагедии 22 марта 1889 года.

    В заключение нельзя не отметить характерных ноток письма Костюрина, диссонирующих с обычным представлением о революционере, как о борце против различных видов гнета царизма, в том числе, конечно, и национального. Откровенно скользящий в письме Костюрина антисемитизм (выражение: «жидки») кладет определенный штрих на внутреннее содержание этого бывшего карийца.

                                       Письмо В. Ф. Костюрина к Юрию Тархову (1)

                                     Чурапча, Батурусского улуса. 24 апреля 1889 года

    Юрий, я, брат, перед тобой виноват — письмо твое я давно получил и даже, как можешь видеть по конверту, написал было тебе и запечатал письмо, но потом случилось у нас в городе нечто такое, что пришлось письмо вскрыть, вынуть и уничтожить, а нового-то написать я не собрался. В уничтоженном письме я прохаживался насчет «жидков», которых послали сюда около 50 человек для отправки в Колыму, но после истории 22 марта мне стало неловко от всех тех шуточек, которые я отпускал на их счет, и я письмо уничтожил.

    Вряд ли ты знаешь подробно, что случилось у нас, а потому я изложу тебе по порядку. Был у нас губернатор Светлицкий, милейший человек — джентльмен в полном смысле слова; его здесь все любили — и обыватели, и наша братия, — такого порядочного человека здесь, вероятно, никогда не бывало (2). При нем колымчан отправляли по два, человека через две недели, чтоб они не нагоняли друг друга в дороге и не мешали бы друг другу добраться благополучно до места назначения, так как станции там одна от другой верстах в 200 и более, а посредине через верст 70 или 80 только поварни, т.-е. просто сруб без камелька, где можно с грехом пополам переночевать. Жителей — никаких, если не считать нескольких юрт возле станций. По дороге никакой провизии достать нельзя, кроме оленей, если попадутся, поэтому запасаться надо провизией на целый месяц пути; в виду этого Светлицкий разрешал брать по 10 пудов клади. Прислано было сюда для отправки в Колыму более 40 человек, часть уже уехала и человек 25 осталось еще. Переводят Светлицкого в Иркутск, губернаторское место занимает «Осташкин» — помнишь, тот, что приезжал на Кару производить следствие по делу иркутского побега Попко еtс? Хорошо. Он объявляет, что теперь будут отправлять иначе, а именно — по 4 человека сразу и два (3) раза в неделю и клади 5 пудов на человека. Колымчане пишут прошения об отмене этого распоряжения, указывая на распутицу, которая застигнет их в дороге, и на другие неудобства такой скоропалительной отправки. Несут они свои прошения в областное правление (они все временно проживали в городе на частных квартирах). Им говорят — «соберитесь завтра вместе, губернатор вам завтра даст ответ». Они собираются все на одной квартире, и на другой день туда, действительно, является к ним полицеймейстер (4) с военной командой и объявляет, чтоб они шли под конвоем в полицию, где им будет объявлен ответ губернатора, и что там первые подлежащие отправке будут задержаны и отправлены в тюрьму, откуда уж будут отвезены дальше. Наши стали возражать, что губернатор обещал им дать ответ на этой квартире, а не в полиции, и что, наконец, нет надобности в конвое, они могут пойти в полицию и без конвоя. Завязался спор, обе стороны настаивают на своем; тогда полицеймейстер объявляет начальнику военной команды: «Что с ними разговаривать, взять их силой!». Офицер, держа в обеих руках по револьверу, с несколькими солдатами входит в квартиру. Когда солдаты захотели пустить в ход приклады, Пик выстрелил из револьвера, кто-то еще выстрелил, солдаты дали залп в комнаты и выскочили на двор. После первого залпа оказались убитыми Пик, Гуревич Софья, (ее закололи штыками — три штыка всадили в нее, — собственно, она была тяжело ранена и только в больнице уже умерла), были ранены Гоц пулей в грудь навылет и еще кто-то. Был такой дым, такая сумятица, что даже сами участники не помнят, кто когда был ранен, так как было несколько залпов. В это время подъезжает Осташкин к дому; из дверей его выбегает жена Брамсона (принявшая в дыму кого-то из раненых за своего мужа) и с криком: «вы убили моего мужа, убейте и меня!» — падает в обморок. Подбельский, который на шум выстрелов прибежал из лавки (5), где он был конторщиком (кончился срок его ссылки, и он собирался уезжать в Россию и в лавку поступил, чтобы заработать денег на дорогу, подошел к Осташкину и начал что-то говорить, но, увидя падающую Брамсон, бросился к ней и стал ее поднимать; кто-то выбегает из дома и стреляет в Осташкина (6); солдаты дают залп в окна дома, и какой-то подлец почти в упор выстрелил в Подбельского, поднимавшего жену Брамсона, и разнес ему череп. Осташкин сейчас же уехал, отдав приказ стрелять, пока не сдадутся.

    Солдаты дали несколько залпов — выпустили 150 патронов, изрешетили весь дом, и в конце концов оказались убитыми, кроме Пика и Софьи Гуревич, Муханов, Подбельский, Шур и Ноткин, ранены — Гоц (пулей в грудь навылет), Минор (через ключицу пуля прошла в рот и вышибла один зуб и отшибла кусочек языка), Бернштейн (прострелена мошонка), Орлов, Зотов (эти пересылавшиеся в Вилюйск сургутяне — довольно легко), Фундаминский и Эстрович — штыками легко. Зароастрова была лишь оцарапана штыком, — юбка ее, впрочем, была прострелена в нескольких местах; царапина была настолько легкая, что она даже в больницу не попала; у Гасох платок прострелен был, у других барынь (7) и мужчин оказались пальто и шубы прострелены или проткнуты штыками. И теперь все они — я фамилий всех не помню, пишу на память, кажется, не вру — Гаусман, Брамсон, Капгер, Зароастрова, Франк Роза, Гейман, Болотина, Берман, Уфлянд, Магат, Терешкович, Эстрович (их две), Евгения Гуревич, Перли (женщина), Брагинский и Ратин сидят в тюрьме (8), а Минор с женой (Настасья Шехтер), Гоц с женой (Гасох), Бернштейн с женой, Зотов, Орлов и Фундаминский — в больнице тюремной. Жена Брамсона, Гаусмана, а также Надеев (наш кариец бывший) и Макар Попов, пришедшие на квартиру после свалки, выпущены перед пасхой.

    Теперь их всех обвиняют в подаче прошения скопом и в вооруженном сопротивлении властям; пока идет предварительное дознание, и каким судом их судить будут — неизвестно. Бернштейн вряд ли выживет, остальные раненые почти поправились.

    Я был в городе в конце марта с Ростей (9), Малеванным и еще двумя-тремя из наших, бывших в то время в городе, похоронили убитых Подбельского и Муханова, тела которых были выданы жене Подбельского, Катерине Сарандович, а тела евреев были выпрошены еврейским городским обществом — они (молодцы, право) послали раввина просить Осташкина о разрешении выдать им тела убитых, они хотели схоронить на свой счет, мы уж потом возвратили им издержки.

    Пока никаких подробностей обвинения неизвестно. Если что узнаю, сообщу.

    Мой поклон Леонтию. Не знаешь ли ты, кто из Кары к нам идет?

    Ну, пока до следующего письма. Крепко жму твою руку.

    Виктор.

    О себе ничего не пишу, потому что все по-старому.

    Дочка вот только растет, скоро ходить будет.

                                                                         Примечания.

    1. Георгий Александрович Тархов — уроженец Нижегородской губ., дворянин, окончил Константиновское артиллерийское училище. Арестован 15 июня 1879 г. Приговором Петербургского в.-окр. суда 18 ноября 1879 г. осужден на 10 лет крепости по известному процессу Леона Мирского. — Сведения эти взяты из найденного автором среди бумаг недавно умершего карийца И. Ф. Зубжицкого списка заключенных карийской каторжной тюрьмы. — Адресовано письмо В. Ф. Костюриным в деревню Усть-Клю, Читинского окр. Заб. обл., где Тархов отбывал поселение после выхода с Кары.

    2. Как губернатор, Светлицкий, действительно, представлял нечасто встречавшийся по тому времени тип приличного администратора, чуждого солдафонства. В издававшейся в то время в Томске газ. «Сибирский Вестник», в № 49 от 3 мая 1889 г. (приобщен к делу о «монастыревцах»), в корреспонденции из Иркутска (от 11 апреля 1889 г.), передающей о происшедшей в Якутске кровавой трагедии, дается такая характеристика Светлицкому:

    «В частных письмах, полученных из Якутска, высказывается одинаково, что будь на месте по-прежнему г. Светлицкий, ничего подобного не случилось бы, так как Константина Николаевича все любили и глубоко уважали, и хотя он был строг, но всегда справедлив и стоял твердо на законной почве».

    3. Здесь допущена Костюриным неточность: по распоряжению Осташкина, подлежавшие водворению в северных округах ссыльные должны были отправляться еженедельно по 4 человека.

    4. Сухачев. Это был ограниченный человек, типичный держиморда. Как передавали автору старожилы Якутска, умер он в начале 1893 года от сифилиса.

    5. Торговой фирмы Громовой.

    6. Пуля революционера настигла этого верного слугу царизма лишь спустя 15½ лет. Он был расстрелян в революцию 1905 г. в Туркестане, где занимал какой-то административный пост.

    7. По-видимому, среди политических ссыльных того времени это выражение было общепринято и не носило свойственного ему специфического привкуса. По крайней мере, в дневнике М. Брагинского (л. 89 дела о «монастыревцах») под датой 22 августа (1888 г.) имеются след, строки: «... от 4 до 10 августа — однообразное пребывание в Иркутской тюрьме. Пререкания 2-й группы с тюремной администрацией. Вопрос о свиданиях с барынями (курсив мой — В. Б.).

    8. Пропущен Ш. С. Гуревич.

    9. Ростислав Андреевич Стеблин-Каменский.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 196, 198-201./

                                                                    ПЕРСОНАЛИИ

    Осташкин Павел Петрович — вице-губернатор (27.08.1888 — 1894), надворный советник; и.о. губернатора Якутской обл. (с февр. по май 1889); 1889 — член Временного комитета попечения о бедных; действуя от имени губернатора К. Н. Светлицкого, подавил вооружённое сопротивление политссыльных, отказавшихся следовать по этапу, т.н. «Монастырёвская трагедия» (22. 03. 1889). 07. 08. 1889 — трёх организаторов бунта приговорили к повешенью (Н. Л. Зотов, Л. М. Коган-Бернштейн, А. Л. Гаусман), 23-х — к каторге, 2-х — к ссылке; П. П. Осташкин был пожалован в статские советники; 1892 — не допустил распространения на Якутию «Правил о местностях, объявляемых на военном положении»; выезжал для осмотра залежей каменн. угля в Борогонский улус на предмет промышл. освоения; 31. 03. 1894 - 1917 — председатель Обл. правления Семиреченского ген.-губернаторства; курировал постройку кафедр, соборного храма в г. Верном (Алма-Ата, ныне Алматы) (Туркестанские епархиальные ведомости. 1907. № 18. 15 сент. С. 431-438; 100 лет Якутской ссылки. С. 168-173).

    /Попов Г. А.  Сочинения. Том III. История города Якутска. 1632-1917. Якутск. 2007. С. 237./

    Бик Виктор Ильич, 1888 г.р., уроженец г. Балаганска Иркутской области, еврей. Гр-н СССР, инструктор отдела комплектации Якутской национальной библиотеки, проживал в г. Якутске. Арестован 17. 10. 38 УГБ НКВД ЯАССР по ст.ст. 58-2, 58-11 УК РСФСР. Постановлением УГБ НКВД ЯАССР от 21. 03. 39 дело прекращено на основании ст. 204 УПК РСФСР. Заключением Прокуратуры РС(Я) от 24. 04. 2000 по Закону РФ от 18. 10. 91 реабилитирован. Дело № 1468-р.

    /Книга Памяти. Книга – мемориал о реабилитированных жертвах политических репрессий 1920 - 1950-х годов. Т. 1. Якутск. 2002. С 29-30./

                                             ПАМЯТИ СОФЬИ ЯКОВЛЕВНЫ ГУРЕВИЧ

    Софья Яковлевна родилась в Москве в 1869 г. В 1882 или 1883 г. окончила городское четырехклассное училище и позже поступила вольнослушательницей на высшие женские (Лубянские) курсы. В революционную среду она попала очень рано. Стремясь к знанию и желая быть полезной родине, но не находя отклика на эти стремления в своей семье, она порывает с родительским домом и оставляет его навсегда. Ей было тогда 17 лет. Она ушла из дома, не имея паспорта и ни гроша денег. Ей пришлось в течение года скрываться и жить на нелегальном положении. Жизнь была полна тревог и лишений. Но эти трудности жизни не сломили Софьи Яковлевны, а, наоборот, закалили ее. Материальные лишения не пугали ее; она умела урезывать свои потребности до крайности. Сама терпя лишения, она делилась последним куском с другими.

    Софья Яковлевна была натурой цельной и, несмотря на свои юные годы, чрезвычайно стойкой и неспособной на компромиссы со своею совестью. Чтобы покончить с нелегальным положением, у нее был только один выход — выйти фиктивно замуж и, таким образом, получить паспорт. Что она и сделала.

    Она повенчалась с одним студентом; он дал ей паспорт, — и молодые супруги разошлись в разные стороны, чтобы никогда больше не встречаться.

    Во второй половине 80-х годов в Москве было много нелегальных кружков. То были большею частью кружки самообразования, саморазвития. Молодежь стремилась туда, чтобы пополнить свои знания. Читали запрещенные издания. Увлекались политической экономией и рабочим вопросом. Тут же знакомились с революционной литературой. Эта же молодежь обслуживала тюрьмы, где томились политические заключенные; устраивали вечеринки и собирали деньги на всякие революционные надобности, печатали (имелись свои гектографы) и распространяли революционную литературу.

    В одном из таких кружков, где была Софья Яковлевна, был и С. А. Пик (впоследствии муж Софьи Яковлевны), погибший вместе с нею в 1889 г. Были там также Б. Эдельман, покончивший самоубийством в Верхоянске, когда узнал о Якутской драме и гибели своих друзей. Был еще в этом кружке Ив. Вас. Сотников (ныне тоже покойный). Никого из участников этого кружка, кажется, не осталось в живых. Софью Як. и ее друзей предал известный провокатор Сергей Зубатов, игравший в то время видную роль в московских кружках. Он сам организовывал кружки, направлял молодежь на революционную работу и потом предавал эту молодежь охранке. Софья Як. была арестована в 1886 г. После полутора лет одиночного заключения она была отправлена в отдаленнейшие места Якутской области на пять лет. Прибывши в Якутск после долгих мытарств (в пути она болела тифом), она целый год прожила там, в ожидании дальнейшей отправки. Но не суждено ей было добраться до места назначения. 22-го марта 1889 г. разыгралась кровавая Якутская бойня, участницей и жертвой которой стала Софья Яковлевна.

    Как известно, вновь назначенный к этому времени губернатор, нисколько не считаясь с исключительными трудностями переезда политических ссыльных из Якутска в Колымск, еще ухудшил эти условия своими новыми распоряжениями и правилами. В виду этого ссыльные, после безуспешных попыток добиться мирным путем отмены неприемлемых для них новых правил для дальнейшего следования ссыльных в Верхоянск и Колымск, постановили не подчиняться новым распоряжениям губернатора Осташкина, и если будут отправлять насильно, то оказать вооруженный отпор. В первую группу была назначена Софья Як. с мужем (С. А. Пик). Они оба решили не подчиняться распоряжениям губернатора не потому, что их пугали материальные лишения — голод и холод, а потому, говорила Софья Яковл., что нельзя мириться с таким произволом, с таким шельмованием человеческой личности. Нельзя было позволить так издеваться над ссыльными, тем более, что было ясно, что политика Осташкина была проявлением общей системы правительства. Нужно было поднять свой голос, крикнуть на весь мир о тех ужасах, которые творились в застенках русских тюрем и в ссылке.

    Софья Як. и Пик решили, если их попытаются отправить насильно, покончить с собою.

    И в роковое утро 22-го марта (ст. ст.), когда Софья Як. пошла на квартиру, где должны были собраться все ссыльные, чтобы выслушать окончательный ответ губернатора, она шла с таким чувством, как будто знала, что идет на верную смерть. Она переоделась во все чистое, простилась с близкими... Она не ошиблась... Вместо ответа, губернатор Осташкин прислал роту солдат с заряженными ружьями.

    Солдаты окружили дом со всех сторон, — и начался обстрел.

    И когда уже было достаточное число убитых и раненых ссыльных, — солдаты ворвались в дом и стали действовать штыками.

    Софью Яковлевну, уже раненую и умирающую, озверевшие солдаты подняли на штыки и буквально растерзали ее...

    Е. Гуревич-Фрейфельд.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 122-124, 228./

                                            ПАМЯТИ СЕРГЕЯ АРКАДЬЕВИЧА ПИКА

    Коротка была его жизнь, коротка и биография.

    Я знала его со времени нашего совместного пребывания в Бутырках, откуда нас одновременно и экстренно вывезли в Петербург — «чтобы несколько охладить», как выразился Дурново на мой вопрос о причинах перевода в Питер. В Питере Серг. Арк-ча посадили в Петропавловку. — По своей специальности Серг. Арк. был часовщиком, жил в крайней бедности, занимался пропагандой среди рабочих и читал, читал — как много он читал, в этом я убедилась впоследствии уже в Якутске, где я часто навещала Пика и его жену, Софью Яковлевну Гуревич, которая была моим большим другом. При громадной начитанности Серг. Арк. обладал поразительной памятью, и мы, его товарищи, смеясь, называли его живой энциклопедией, ибо какая бы ни потребовалась справка о той или ной статье или книге, стоило только спросить Серг. Арк., как он немедленно сообщал не только основное содержание статьи или книги, но и подробности. В обыденной жизни это был человек молчаливый, сосредоточенный; если он принимал решение по какому либо поводу, то чувствовалось, что этого решения он уж не изменит ни при каких обстоятельствах. Помню, когда Серг. Арк. и Софью Яковлевну Якутская администрация назначила в первую очередь к отправке в Колымск, он решительно и твердо заявил, что умрет, но не сдвинется с места. Мы обе — его жена и я — знали, что это так и будет. Да, так это и вышло...

    Будто не 35 лет прошло с тех пор, как произошла эта кровавая бойня в далеком Якутске. Я точно сейчас очнулась после удара ружейным прикладом по голове и стою в комнате, наполненной пороховым дымом после ружейного залпа. Не совсем еще очнувшаяся, я стою и осматриваюсь кругом. Кто это сидит на полу, прислонившись к стене, с низко опущенной головой, с непокорною прядью волос, свесившейся на лицо? Ведь это Пик! Сергей Аркадьевич Пик... шепчу я и, прикоснувшись к его похолодевшему лбу, быстро отдергиваю руку. Да, он не сошел с места: когда нас начали избивать, он стоял именно здесь...

    Там, в навеки памятном Якутске, есть безвестные могилы борцов за светлое будущее человека; в одной из таких могил зарыт — и Сергей Аркадьевич.

    А. Капгер.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 125-126, 228./

                                                   НА ЗАКАТЕ НАРОДОВОЛЬЧЕСТВА

                                                          (Памяти В. Я. Богучарского)

                                                                               VII.

                                                               Поминовение усопших

    Нашему тоскливому настроению и жути перед грядущим подстать было и все кругом. Зима упрямо дотягивала свое...

    Не зная, к чему себя приткнуть, просиживали мы теперь целые дни без дела и о чем бы ни заговаривали, а все речь сводилась к тому же, кровавой памяти, Монастыревскому дому в Якутске. Чаще всего сургутянами поминалось имя Зотова. У Тарасыча я видел его карточку: открытое юношеское лицо с чистым и смелым взглядом, слегка вьющиеся волосы, вероятно, светлые, и общее впечатление какого-то духовного взлета, нетронутой никакими разочарованиями радости бытия и готовности все взять от жизни и всем сердцем чему-нибудь отдаться. Таков он был по рассказам его товарищей, и по всем поминаниям выходило, что вот такому бы да только дать срок развернуться! Орел не орел, а уж сокол-то был бы лихой... Однако, теперь приходилось думать только о том: как бы этому соколу да уцелеть. Правда, — его крепкую грудь ружейная пуля не осилила; лечат его в тюремной больнице, ходят за ним; из могилы, в которую он одною ногою оступился, вытаскивают, заботливо спасают, но только... для виселицы.

    Лично мне из всех пострадавших всего ближе были известны Подбельский и Коган-Бернштейн, и о них рассказывал вилюйцам я. Оба они окончили гимназии в 1880 году и с разных концов России—один из Оренбурга, а другой из Бердянска — прикатили в Петербург и поступили на юридический факультет. Раньше этот факультет у радикалов был в пренебрежении: народнику, по тогдашним понятиям, всего более подобало зарабатывать свой хлеб «непосредственным служением народу» или в качестве сельского врача или в положении техника на фабрике. Поэтому, кончавшее гимназии радикалье тянулось больше в медицинскую академию либо в технологический. С развитием народовольчества тяга переместилась. «Бороться за свободу», — ведь это не значит только швырять бомбы, да рыть подкопы. Ну свалим деспотизм, — а дальше? В эпоху анархических увлечении говорилось просто: «Народ сам устроится. Россия превратится в союз общин. О чем тут еще думать!» Теперь, наметив в своем маршруте ближайшие станция, — политическая свобода, подготовка к социализму, — народовольческой молодежи пришлось поставить перед собой уйму вопросов, старых, как само государство, но для нас совершенно новых. Надеяться, что «народ» сам сообразит: какой нам установить таможенный тариф? да как наладить железнодорожное дело? да как преобразовать систему налогов? и т.д., — при всем своем народолюбии, мы не могли. Ясное дело, — такие вопросы специалистам решать, а не сельской сходке, куда меня, например, еще когда мне было восемнадцать лет от рода, старики чуть не под руки водили, чтобы я им и закон толковал, и счета подводил, и всякий вопрос, требовавший некоторой умственности, разжевывал. Сфера «служения народу» в народовольческом понимании значительно расширилась. Таможенный тариф обмозговать, это тоже значит — послужить народу; лесной закон выработать так, чтобы мужику было не обидно, а всему государству доходно, — это разве не служба, да еще какая?!... Ко всему кругу государственных наук у тогдашних двадцатилеток сразу повысился интерес, и покатили тогда многие революционнейшим образом настроенные юноши поучиться уму-разуму кто у Гольцева и Муромцева в Москве, кто у Градовского в Петербурге. Папий и Бернштейн оба в Петербургском университете быстро выделились и оказались в студенчестве на виду. Когда в феврале 81 года, по почину народовольческого исполнительного комитета, на университетском акте в Петербурге была произведена демонстрация против министра Сабурова, они двое приняли на себя наиболее активные роли, и Папий вскоре же влетел, а Бернштейн тотчас же после акта махнул в Москву, а оттуда в Саратов, благодаря чему на время уцелел. В Саратов его отправили мне на замену, так как молодые люди занимавшиеся там пропагандой среди рабочих, были у полиции на перечет, всех их шпионы знали в лицо, и деятельность, сопряженная с необходимостью переодеваний и посещения простонародных трактирчиков, становилась для них невозможной... Но он в Саратове долго не продержался. Вид у него был вполне студенческий и даже несколько «нигилистический»: длинные волосы, мягкая шляпа, и вся повадка столь неоспоримо радикальская, что как было сколько-нибудь опытному шпику такого да не приметить! Саратовским шпикам наш брат достаточно примелькался, и нюх у них выработался верный... Во время исчез Бернштейн из Саратова и прикатил опять в Москву. Там во главе народовольческой организации стоял тогда «Петр Николаевич» — Теллалов, террорист заодно с другими по требованиям момента, но сам по своим прежним навыкам и по всему складу своей личности скорей бы культурный работник. Он все горевал, что у нас нет корней в массах, и всячески старался привлечь молодежь, только и бредившую что террором, к организационной работе. В ближайшем будущем он намечал создать и «Крестьянскую группу» для широкой пропаганды в деревнях, а пока, уже в начале 81 года, образовал из нескольких студентов «Рабочую группу», которая ретиво принялась под его руководством за приобретение связей и расплод единомышленников в рабочей среде. Позже заменил Телладова в роли «инструктора группы», как у нас тогда говорилось, Халтурин, и решено было перевести из разгромленного Петербурга в ведение московской группы типографию и редакцию народовольческой «Рабочей Газеты», начало которой в Петербурге положил еще Желябов. В эту группу Бернштейн в Москве и вступил, но действовал недолго: в апреле, при расклейке прокламаций в Якиманской части, он был арестован вместе со своим спутником, студентом из донских казаков Дьяконовым, и пошел административно в Якутку на пять лет. Срок этот на деле для него сократился, так как в Якутске его привлекли к отбыванию воинской повинности, при этом документы его были переданы гражданскими властями военным, а те, когда он отслужил свои полтора года, документы ему вернули, да и все тут. Бернштейн, конечно, не будь дураком, — документы в карман и с ними, на почтовую станцию за подорожной. Подорожную выправил, заказал лошадей, да и покатил себе в Россию на законнейшем основании. Тогда такие случаи еще были возможны, но позже начальство спохватилось и приняло свои меры: военщину отбыл, —  поворачивай теперь в улус, дотягивай другую повинность... В России наш улусник поселился в Дерпте, где решил получить кандидатский диплом, а пока его не добьется вплотную примыкать к кружковым конспирациям он не думал. Однако, не так-то легко было революционеру, уже довольно известному благодаря его выступлению в 81 году на университетском акте, при тогдашнем революционном безлюдье остаться в стороне от текущей работы. Екатеринославцы, стремясь к установлению связей на Севере, послали к нему кого-то из своих, чтобы привлечь и его в восстановляемую ими организацию [* Л. Я. Штернберг, В. Г. Богораз и некоторые другие молодые южане пытались восстановить народовольческую организацию уже после провала Г. А. Лопатина.]. Лев Матвеич ответил им, что вот только сдаст свои экзамены, так и войдет в дело с головой, а пока повременит. Екатеринославцы повременить соглашались, но жандармы ждать, когда революционеры соберутся с силами, не захотели. Вскоре же и на севере и на юге они произвели аресты, и назревавшую «партию» в зародыше раздавили. При этом и действовавшие, и собиравшиеся  действовать одинаково влетели и пошли в ссылку. Так и вернулся Бернштейн в знакомый Якутск, где его друг Папий провел все это время безвыездно, углубляя свое понимание сущности социализма в прениях с посетителями улусной квартиры... Вместе они двое выступили впервые с протестом на университетском акте в Петербурге, а через семь лет с годом они же встретились на противоположном конце России у края могилы, словно завершив какой-то предназначенный им круг. Мелькнули вдвоем на гребне вала при его прибое и вдвоем же показались вдали при полном спаде вод, чтобы вместе пойти на дно.

    Бернштейн был первым евреем, с которым мне довелось сойтись по-товарищески, и я помню, что по началу я к нему присматривался с особенным любопытством. В Саратове того времени евреи в городе были почти незаметны, и в наших саратовских кружках при мне их не было. Выли у нас волжские немцы, были мордвины; одни больше блондины, другие больше брюнеты, но и те и другие доходили до восьмого класса такими русаками, что только и отличия в них оставалось от нас, что иного звали с модной тогда подделкой под мужицкий стиль «Карлуха» или «Оттоныч», а не Васюха и не Иваныч. О евреях мы знали только то, что правительство их жестоко травит, и этого было совершенно достаточно для того, чтобы чувствовать готовность стать на их защиту. С другой стороны, как раз перед знакомством с Бернштейном я запоем читал первые выпуски «Истории Всемирной Литературы», предпринятой тогда Коршем, и противоположность «Библии» и проникающего ее духа с духом «Илиады» или индусских Вед, нам, славянам, куда более близким, мне казалась поразительной. С величайшим интересом прочел я тогда же статьи Брандеса о Лассале, и эти чтения, вместе с характеристиками Карла Маркса в воспоминаниях Герцена и Анненкова, создали во мне представление о евреях, как о народе исключительной страстности, энергии и совершенно своеобразного душевного строя. Однако, наш новый московский товарищ при первом знакомстве ничем не напомнил никому из нас прочих ни Лассаля с его неукротимым честолюбием, ни Маркса с его неустанными партийными раздорами, ни библейских пророков с их бесчеловечным благочестием. С вида ему легко было сойти за русского: рыжевато-русый, белоликий, слегка кудреватый, довольно стройный, студент, как студент... ну не пензяк, так белорус или литвин. Говорил он без малейшего акцента, очень гладко, обыкновеннейшим газетным языком, каким тогда все статьи писались, по взглядам же был народовольцем до конца ногтей. Как и все мы, он был убежден в том, что именно Россия покажет миру путь к социализму, а к своим единокровным родичам, евреям, не обнаруживал никакого особенно напряженного сочувствия. Негодовал, конечно, на их униженное положение, но огульное преследование целой народности все мы признавали чепухой и гнусностью: «ну вот — изгнали испанцы мавров; кто же прогадал-то? Сами же и прогадали.... Дичь конечно все это!» — Никаких разногласий по этому поводу в нашей московской компании тогда не было. До какой степени российский революционер заслонял в этом бердянском народовольце еврея, может свидетельствовать такой факт, для нас нельзя сказать чтобы лестный. Летом 81 года разразились в южной России еврейские погромы. Всех нас они застали врасплох, так, что мы не знали, что о них и думать. Более всего нас поразила в действиях толпы ее сплоченность, планомерность, как бы единство воли этой стихийной силы, и мы тотчас же сделали отсюда радостный вывод: «вот она, — русская-то толпа! какая способность к организации! Всюду внезапно появляются какие-то вожаки, все идут как по команде, действуют враз, учиняют, правда, изрядную мерзость, но как дружно и лихо работают! Полиция им ни почем, войска ни почем... Протест против общественной несправедливости в них уже назрел, но спервачка довольно нелепо направился.... Главное однако в том, чтобы масса стряхнула с себя свой вековой сон. Раз она проснется, усыпить ее опять правительству будет не так-то легко, а мы тем временем сумеем разъяснить народу: кто его злейшие враги». С этой точки зрения даже избиение наших же кружковых приятелей, студентиков горемычных, московскими мясниками в 78 году мы готовы были рассматривать, как добрый признак. Погромы 81 года в первой момент, при напряженном ожидании всеми нами «начала», мы, конечно приняли было за второй признак. «Толпа выступает уже не в единичном случае, а в целом ряде сходных движений. Гнев народный рвется наружу!» Якшаясь с рабочими, наши прослышали, что по трактирчикам в Москве начинают поговаривать и о тамошних, что мол не мешало бы и тех пощупать вроде как в Киеве... Возникал вопрос: как же нам отозваться на такие толки? — Поддерживать боевое настроение, ибо оно боевое и быстро могло бы разгореться на улицах в борьбу с властями? Иди пойти толпе наперекор, разубеждать ее, успокаивать?... Этот вопрос ставили перед собой двадцатилетние политики, которые давно чувствовали себя как на горячих угольях, только и норовя, как бы им вырваться из кружковых тайничков на широкий простор, где бы можно было накуролесить всласть, — и баррикад понастроить, и из ружей попалить, ну и все прочее проделать, что в настоящих революциях полагается... Еврей Бернштейн отдался было такому порыву с той же непосредственностью, как и его русские товарищи, тоже совершенно чуждые юдофобства, но просто не по разуму ретивые. Спас нас от участия в большой гадости Петр Николаевич. Он нас вразумил и вытрезвил. От него мы впервые услышали несказанно поразившую нас весть: эта «народная стихия», восхитившая нас, революционных фендриков, своей «способностью к самоорганизации», подобрана полицией, а ее самородные вожаки переодетые жандармы... Нас это сообщение как обухом по лбу ударило. Вот так влетели было мы, умники! А ведь читали мы и Милля, и Спенсера и каких еще мудрецов, в теориях как будто уже разбираемся, а на деле — полицейского подвоха от народного движения отличить не сумели... Вот ты и занимайся политикой, когда тут, гляди-ка, на какие штуки противники пускаются. Догадайся-ка, поди!... Ну и Плеве! Ну и жох! С конфузом смотрели мы друг на друга, почесывая по-мужицки затылки, и один только из нас после этой истории в наших глазах скорее даже вырос, — это Бернштейн: вот революционер так революционер! Тимолеон родного брата для Свободы не пожалел, а этот чем хуже?...

    ...Бернштейну все эти славянофильские и полутолстовские чаяния казались чем то довольно сумбурным и к задачам социализма весьма мало относящимися. Расовые различия, «национальный дух», — на его взгляд составляли не то чтобы вовсе вздор, а вроде того. Социалистической мысли с такими устарелыми идеями, как он полагал, делать было нечего, и она должна оперировать с понятием «гражданина», русского, немецкого, английского. А все эти словечки «расовые различия» и тому подобное отдавали на его слух реакционным душком, и он опасался, что они могут оставить в миросозерцании человека, хотя бы даже социалиста, щелки, сквозь которые еще как бы не просочились у одних— юдофобство, у других — руссофобство, у третьих — негрофобство и т. д. Антропология — та пусть со всем этим возится; но политик не с антропологией должен считаться, а со своим нравственным идеалом. Притом же и вполне объективное исследование расовых особенностей едва ли возможно. Плоха что-то бывает объективность в таких вопросах и у господ ученых... особенно у немецких. Тех послушать, — так окажется, что «научно доказано», будто немцы — цвет человечества, а все остальные народы созданы только для того, чтобы было кому немецкой красотой любоваться... Эта черта немцев, — это, конечно, не их «расовая особенность»; это результат их скверного политического воспитания. Делая практический вывод из таких взглядов в применении к еврейству, Бернштейн считал обязанностью еврея быть преданным родине гражданином той страны, в которой он живет: как Маркс и Лассаль в Германии, Манин в Италии, Дизраели в Англии и т. д. и т. д...

    Узнал я в улусе о прибытии в новой арестантской партии Бернштейна и всколыхнулись во мне московские воспоминания. Ярко, словно позавчера все это было, выплыла и наша первая встреча в достопамятные дни вскоре же после 1-го марта, и кружковые собрания, которым Теллалов сумел придать стройный, деловой характер, и сношения с рабочими, и последний для Бернштейна вечер на воле, когда публика расходилась из квартиры Дьяконова для расклейки прокламаций в разных частях города, а мы с Бернштейном, с донцом Чеботаревым и с самим Дьяконовым по этому поводу пунша хлебнули и перешучивались: кого-то из нас в эту ночь сцапают?... Шибко захотелось мне повидать Бернштейна, помянуть с ним былое, порассказать ему: кто из наших куда попал, как, по слухам, кому живется, и от него разузнать, — не встречал ли он ненароком в России тех немногих из тогдашних, которым посчастливилось ускользнуть от жандармских лап и уцелеть на воле?

    Выехал я из своих «моорукцев» (т. е. из Моорукского наслега Мегинского улуса) [* Улус в Якутской области соответствует волости; наслег — сельскому обществу. Население наслега, — душ с тысячу, —рассеяно по территории с хороший русский уезд.] в город, встретился с Бернштейном и поведал ему о старых приятелях довольно однообразную повесть. Помянули мы их, каковы они были, загадывали вдвоем: каковы-то теперь они стали?... Прошли перед нами все как на смотру...

    По общему убеждению наших в Якутске, после Зотова, именно этот образцовый русский гражданин, каким он всей душой желал бы стать, являлся ближайшим кандидатом на виселицу. Благодаря его прежней ссылке и солдатской службе, многие в городе его знали и кого другого, а его-то уж конечно заметили с револьвером у окон. Притом же по его характеру можно было ожидать, что если только он оправится от своих двух тяжелых ран, то на допросах наверно постарается разъяснить лицам, производящим следствие, внутреннюю неизбежность кровавой развязки после отклонения Осташкиным всех попыток компромисса со стороны ссыльных. Он станет красноречиво доказывать нравственную правомерность своей стрельбы и этим красноречием окончательно погубит себя в глазах суда.

    Мне его активное участие в перепалке давало мерило того, как поднялась температура колымчан за несколько недель после моего выезда, и как преобразились при этой изменившейся общей температуре отдельные лица. Дело в том, что Бернштейн, как человек более твердый и уже видавший виды относился к опасностям и трудностям предстоящего пути в Колымск довольно спокойно. В кругу колымчан более всего волновались и ужасались именно те скромные обитатели каких-то юго-западных городков, которых департаменту полиции пришла охота сделать козлами отпущения за грехи саратовцев и тамбовцев. Проводя теплые южные вечера под акациями своих городских бульварчиков, ну думали они разве о головоломных спусках на оленьей нарте с какого-то Верхоянского хребта? о двухмесячном пути по тундре? о ночлегах и «поварнях»?.. и о том главное, что все это предстоит проделывать вот именно им, ему, Самуилу, и ей, Сонечке, свыкшимся кто с милым Почепом, кто с тихими Прилуками, а кто и с великолепным Елизаветградом?.. Таким с непривычки путь в Колымск, и на самом деле не сладкий, представлялся чем-то ужасающим, а Лев Матвеевич, как «старый улусник», относился к поездке без всякого трепета. При отъезде из Якутска в начале февраля, я полагался на него, как на одного из самых благоразумных людей во всей колымской компании, и надеялся, что он, наряду е Павлюком Орловым, сумеет сдержать и урезонить прочую, более нервозную публику... И вдруг он-то и оказался передовым бойцом: стрелял в солдат, среди которых у него еще оставалось несколько прежних сослуживцев, и раненый, лежа на полу, в момент затишья перепалки, что-то говорил товарищам истерически-страстно в самом восторженном духе: для России мол их жертва но останется бесплодной; они гибнут в борьбе, как истинно идейные люди... что-то в этом роде. Так нам писали наши из Якутска.

    Ни Зотов, ни Бернштейн не принадлежали к числу зачинщиков и вдохновителей «мартовской истории». Выдающуюся роль в ее подготовке сыграл Сергей Пик, молодой еврей из Москвы, тотчас же по прибытии в Якутск резко выделившийся среди всех остальных ссыльных. Раньше мы знали либо таких евреев, как Бернштейн, русских граждан, с обычным в то время интеллигентским складом мысли, либо евреев типа Натансона. Для тех русское гражданство было чем-то мелким. Они хотели бы чувствовать себя первосвященниками человечества, гражданами мира, наставниками всех народов, и русских, и французов, и англичан — во вселенских истинах социализма. Ставить еврейский вопрос в какой бы то ни было отдельной стране и решать его в той политической обстановке, какая сейчас существует в этой стране, — напрасная трата сил. В царстве чистой справедливости, то есть при торжестве социализма, все государства растворятся, и все существующие национальности тоже растворятся в аморфной массе равно блаженствующего человечества. Тем самым будет сам собою решен и еврейский вопрос. Он попросту перестанет существовать.

    ...Явился к нам Пик и стал поперек и Бернштейну и Натансону. Как только он прибыл в Якутск, так и огорошил всех весьма странным по нашему предложением; нам, русским ссыльным, — как он настаивал, — следовало подать в департамент полиции письменное заявление с резким протестом против применения исключительных мер, вроде высылки в Колымск, к одним евреям. Сохраняя в этом случае молчание, мы как бы примиряемся с такой несправедливостью и обнаруживаем недопустимое равнодушие к гонимым... Наши только руками развели: да какой же смысл нам, отпетым «крамольникам», «врагам порядка», как нас правительство величает, людям, в большинстве «лишенным всех прав состояния» по приговорам военных судов или Особого Присутствия Сената, с пафосом сообщать департаменту полиции, что мы... ссылки евреев в Колымск не одобряем?! Да разве это само собою не понятно? И разве департамент склонен хоть сколько-нибудь считаться с нашим мнением? Да хоть раскричись мы тут, ему только смешно будет!.. И почему это из великого множества несправедливостей и жестокостей, учиняемых в России, мы должны выделить такую мелочь, которая непосредственно затронет сотню-другую лиц, едва ли больше? Наши поляки из Намского улуса с особенной горячностью напали на Пика: «уж если выделять частность, то, конечно, русским следовало бы протестовать прежде всего против угнетения Польши. Вот величайшее пятно на русской совести! Тут уж не о сотне людей идет дело, а о целой нации! да какой! да при каких условиях! да с какими последствиями для самого же русского народа!..» Задело поляков за живое, и разделали они Пика под орех, да и русские его раскритиковали вдребезги. Пик недовольно замолк, но в душе остался при своем.

    Наслышавшись об этом чудаке еще в улусе, при своем ближайшем наезде в город я с ним познакомился и после того не раз заглядывал в его крошечную квартирку из двух комнаток, в которых он жил с Софьей Гуревич, ученицей его по московским кружкам, спутницей по арестантской партии, а теперь женой. Ему было двадцать четыре года, ей двадцать. Сама эта Гуревич производила хорошее впечатление: не резкая брюнетка, а мягкая шатенки почти русского вида; кругленькое личико, довольно миловидное; живые, светло-карие. глазки; движения мягкие; голос не крикливый; манера держать себя не развязная и подчеркнуто «товарищеская» (чего я лично совершенно но выносил), а очень скромная, даже несколько застенчивая; московская барышня среднего круга, не яркая, может быть, но славненькая.

    От хорошо ее знавших я слышал, что в Якутске ее совершенно оглушили те неумолчные споры, которые в нашей среде велись, где только сойдутся двое-трое, на улусной ли это квартире, просто ли на улице, а то хоть и на ступеньках окружной полиции, куда один завертывал за письмами, а другой за деловой справкой. В отличие от ссыльных позднейшей полосы, когда, под влиянием марксизма, всему у тех подыскивались экономические объяснения и все не экономическое и не марксистское признавалось никчемным, в описываемое время одни из нас видели глубину премудрости все еще в Прудоне, другие вникали в Маркса, хотя вычитывали у него совсем не то, что вычитывалось позже, третьи были несколько тронуты Дюрингом, или Генри Джорджем, или еще кем-нибудь из современных и даже из очень старых, совсем было забытых авторов. Ведь «на воле» многим из нас приходилось разрываться на части, то пропагандируя, то агитируя, то маясь в хлопотах по оборудованию, уже как там сумеешь, тайной типографии, либо в измышлении того, как бы это раздобыть денег на побег таких-то из тюрьмы. Партийная работа часто превращалась «на воле» в сплошную суету и в бестолковое метанье из стороны в сторону. Что и раньше-то знал, иным в этой тропке забывалось, а куда там предпринимать новые искания да пытливые углубления в суть вопросов... А вот в Сибири год за годом проходил для нас тихо-претихо, да и в России-то, по отзвукам тамошней жизни, посло провала Шевырева, Осипанова и всей их компании [* Покушение на Александра III-го 1-го марта 1887 года.], заплотинило наш поток, и он застоялся и даже обратной струей ударился. Тут, в недоумении: как же это все вышло? взялись обескураженные бойцы опять за книги. Ну-ка! не Герцен ли объяснит, в чем наша беда? не сами ли классики, — Сен-Симон, Фурье, Луи Блан?... А то не Даиилевский ли? не Страхов ли? не Аксаков ли?... Или не перечесть ли еще раз Карла Маркса и Энгельса?.. В поисках новых доводов в подкрепление своей неискоренимой веры в революцию, бросались наши книгоеды и туда и сюда, и от споров у нас при любом сборище в ушах звенело. Софья Гуревич, купеческая дочка, вступившая «в кружок» тотчас же по окончании гимназии, как и многие из ее подруг, смотрела на такой шаг, как на нечто необходимое для того, чтобы считать себя действительно интеллигентной девицей. Ну какая же вполне интеллигентная особа не вращалась «в кружках»? не встречалась либо с Желябовым, либо с Верой Фигнер, ну, на худой конец, хотя бы с какой-нибудь приятельницей Веры Фигнер?.. Более определенных представлений о кружковой жизни, а тем более о революционной деятельности, у нее тогда не было. В кружке она встретила Сергея Аркадьевича Пика и от него узнала, что всякий честный человек в России должен отдаться подготовке революции, которая сделает всех счастливыми и хорошими. Молоденькая девушка охотно была бы готова отдаться такому прекрасному делу, но скромно недоумевала: на что она, простенькая, может в этом деле пригодиться?

    Жандармы однако вывели ее из недоумения, арестовав, по указаниям Зубатова, и ее, как и десятки юнцов и юниц одинаковой с нею душевной нетронутости. Иных из них, поморив в тюрьме, выпустили, а эту, как еврейку, отправили в Сибирь. На этапах она сблизилась с Пиком, и как они прибыли в Якутск, так сейчас же и стали искать духовное лицо, которое, по отсутствию в Якутске раввина, могло бы их по иудейскому обряду перевенчать. Но Пик был не из таких, чтобы засесть в своем гнездышке и знай себе ворковать. Он мало того что спорил с другими резко и упрямо, и сам, где ни появлялся, возбуждал ожесточенные споры, внося свою струю и ставя свои излюбленные темы перед изумленной улусной публикой. Десятки авторитетнейших имен поминались в этих спорах, цитировались какие-то книги с очень учеными названиями, тут ссылались на какие-то факты, как на общеизвестные, тогда как Гуревич о них впервые слышала... Бедная гимназистка совсем растерялась и почувствовала живую потребность стать вровень с этой средой, знать и понимать то, что все здесь по-видимому давно знают. По прибытии в Колымск она непременно решила засесть за книги и учиться, учиться, учиться, по-мужски, с задалбливанием, если нужно, с чертежами, с конспектами... Пока что она сознавала свою слабость и шла за своим Сергеем, как начинающий хорист за регентом, не спуская с него глаз и как влюбленная женщина, и как прилежная ученица.

    Ее герой с вида очень походил на московского мастерового из обруселых цыган. Его темные волосы были только слегка курчавы. Невысокий прямой лоб, короткий прямой нос, резко очерченный подбородок и слегка широковатые скулы на изжелто-смуглом лице этого рокового человека вызывали впечатление скорее легкой татароватости или цыганщинки. Однако, его глаза не имели огня и влажности цыганских глаз, — взгляд их был сух и жесток. Суховат и жестковат был и его голос, резковаты движения, резка манера спорить. Нашим он не очень понравился. Наши чтили тогда больше всего хороших теоретиков, а по сердцу им были добрые ребята с открытой душой из таких, что родись любой из них полувеком раньше, лихо бы он распивал пунш с Денисом Давыдовым и рубился бы с черкесами так, что только считай головы. Почти все любимые герои слагавшейся тогда по кружкам революционной легенды были на подбор молодцами: взять Желябова, взять Германа Лопатина, Сергея Кравчинского, Дмитрия Рогачева, Валериана Осинского,. Баранникова, — что революционеры видные, это само собой; а вместе с тем в веселой компании какие балагуры, говорят, были эти идейные люди, да какие занимательные рассказчики! женщины о них сохли, а среди мужчин приятелей у каждого из них всегда водилось хоть отбавляй. Тянуло к ним людей, так как почти все они были красивы и лицом и своей широкой душой. Пик на лихачей этой породы не походил ничуть. Однако, в своем роде был и он стилен, а для меня, притом же, по его духовной физиономии совершенно нов. Поэтому я отнесся к нему, пожалуй, с большим интересом и чуть ли даже не с большей симпатией, чем вообще улусники. При своих редких наездах из моорукцев в город не миновал я и его квартирки. В крохотной приемной комнатке только что угнездившейся молодой четы, у крохотного столика, за крохотным самоварчиком «от хозяев», сиживал я не раз, как бы перелистывая после Фримана, Мэна, Ковалевского и подобных им «Une Page d’Amourе», занесенную случайным ветром сюда, в Якутск. Софья Гуревич присутствовала тут обыкновенно молча и почти всегда за работой: бельишка-то, видно, у них был не велик чемодан, и будущая мученица революции запомнилась мне не с револьвером, а с мирной иглою в руке, от которой она изредка отрывалась, чтобы прислушаться к особенно едкой речи мужа. Пик, начиная говорить, легко возбуждался и принимал тон желчный. Не замечая этого сам, он вставал и продолжал речь стоя, как бы нападая на слушателя, хотя бы ему и не возражали. Доставалось от него не только правительству, не только русским за их отношение к евреям, но и самим евреям. Иногда он их даже ругал в негодовании, — зачем они теперь так непохожи на Гедеонов и Маккавеев!

    Среди еврейской молодежи этот обличитель приобрел некоторый авторитет. Его последователями являлись, главным образом, лица наиболее юные и наиболее далекие от действительной прикосновенности к революционному движению русского общества. На таких уже самый арест, тюрьма, допросы, а затем и неожиданный приговор — административная высылка года на четыре в Западную Сибирь, — подействовали оглушающим образом. Пришли они, успев порядком поистрепаться в арестантских партиях, в Тюмень, а там их ждал новый удар: им сообщили, что их, как евреев, приказано отправить дальше. С бессильными протестами и с тщетными воплями: «но ведь приговор! — там же прямо сказано: — в Тобольскую губернию!», — никто из тюремных властей, конечно, не считался. Всякий чиновник прекрасно понимал, что приговор бумажный — дело прошлое, а сейчас начальство велит вот что, — ну, значит, и слушайся сегодняшнего приказа. А захочет власть как-нибудь по третьему распорядиться, — ну и по третьему поступай. На то служба!..

    Опять, как и раньше в Нижнем, напихали ссыльных в трюм арестантской баржи, прибуксирили к пароходу и потянули по Туре-реке вниз, а из Туры по Тоболу опять вниз, а из Тобола но угрюмому Иртышу тоже вниз, то есть на север, на дальний север, где воды широки как безбрежное озеро, а леса во весь кругозор затоплены тихими водами, одни маковки зеленеют над гладью. В этих местах, где собственно, трудно было и приметить, — но двигаться начали тише и от прежних редких звезд, не надолго мерцавших по ночам на белом небе, отвернулись. Стали те звезды, на которые раньше напрямки держали, над левым ухом, а на иных плесах перемещались те самые звезды к затылку. Кто сам не понял бы, тем объяснили: «в Обь вошли, вверх теперь тянемся». По пустынной Оби плыли уже не на север, а на юго-восток, среди чахлых лесов, мимо шатров разнесчастных, всклокоченных, пречахлаго вида остяков. Зрелище это не поднимало настроения. На одиннадцатый день плавания завернули баржу с обских вод вверх по более приветливой Томи-реке и подтянули к Томску. Там выгрузили людей из сырого трюма на солнышко, по счету приняли, окружили новым конвоем, и какими-то околицами, минуя город, отвели в пересыльную тюрьму, — огромный четырехугольник, обнесенный высокими палями, где-то на выезде, среди зеленой равнины с рощицами вдалеке. Тут все стали ждать окончательных назначений. Начальство с назначениями все что-то путало; время шло; опасения начали зарождаться. Потом слухи какие-то пошли. А наконец и выяснилось: это еще не конец пути; евреев приказано отправить дальше — в Восточную Сибирь... «Почему же об этом раньше-то не сказали?» «Распоряжения не было»... Наслушался томский тюремный смотритель горьких слов и гневных укоризн. Но ему это, конечно, было ни почем, арестантская брань на вороту не виснет. Ссыльные пошли этапами в Восточную Сибирь. Два дня пути, третий — дневка на месте. Два дня пути, третий — дневка... Что ни этап, то новый офицер, новый конвой, новые порядки, новые столкновения... Двадцать переходов путники сделали и пришли на Енисей. К длинному ряду больших и малых тюрем, прибавилась в их дневниках красноярская тюрьма, с вида довольно приличная, но по условиям содержания в тот период наигнуснейшая из всех. Там они были уже в конце лета.

    Начальство рассылать их по местам что-то не торопилось, а затем получилось новое распоряжение: евреев отправить в Иркутск. Спорить было напрасно, — пошли понуро в новую даль, — в Иркутск. Опять: два дня пути, третий — дневка; два дня пути, третий — дневка. Раньше, бывало, стесненная тонкой цепью вооруженного конвоя, как подвижной колючей проволокой, уголовная партия человек в пятьсот колышется в густом облаке желтоватой пыли, медленно подвигаясь по обрытой канавками дороге, как ползучее серое чудовище. За лето утоптали эту дорожку тысячи скованных ног и теперь, в такт грузному шагу большой толпы, бренчат кандалы дружно и мерно, и встречный путешественник из-за леса еще не видит партии, но уже слышит, что она на него надвигается. Если он было вздремнул или улетел куда-то в мечтах, то теперь вспомнит, где он едет — в какой сторонке, по какой дорожке...

    Ранним утром: покидает партия ночлег и начинает свой звонкий путь прямехонько на восходящее солнце. К вечеру добредает до нового ночлега, — солнце позади, и тени ложатся в сторону движения, опережая людей. От Томска до Красноярска месяц идут все на восток; от Красноярска до Иркутска два месяца подряд без всяких отклонений все на восток, — «к солнцу в гости» смеются арестанты. А солнце только манит и дразнит: начинает показываться позже, уходить раньше; греет скуповатей; свет дает, а ласки от него никакой нет.

    С первой желтизною тайги начинает менять свою окраску и партия: наряду с серыми халатами в ней отдельными листочками на тощих стеблях уже бросаются в глаза, желтея то на том, то на другом кандальнике, коротенькие овчинные тулупчики. Позже на сером туловище ползучего чудища начинают проступать уже целые желтые пятна, а под конец пути и все чудище вдвигается в пожелтевшую таежную гущу по дорожной просеке, само желтое и лохматое.

    Пыли по дороге партия теперь не вздымает. Месит полумерзлую грязь, растягиваясь длинной, не везде одинаково плотной полосой. Сама еле движется, и обоз еле движется, и конвой ковыляет, а не отбивает шаг молодцевато и четко. Временами бряканье цепей вдруг стихает: партия приостанавливается перевести дух и пообчистить с наволгших бродней облепившие их комья. На полуэтапах неустойчивая в ее настроениях арестантская толпа не сгруживается теперь на обнесенном палями дворе и не торопит своих запевал налаживать скорее хор, — иногда очень не дурной. Разлихие и сантиментальные песни, любимые в этом мире, не сменяют уже вплоть до сумерек одна другую, разносясь далеко за тюремной оградой по улицам села, где их слушают пригорюнившись сердобольные бабы и запоминают, чтобы ввести в свой репертуар, деревенские парни. Старые бродяги не гудят глубокими басами: «По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там». Разухабистый цыган — конокрад не орет во все горло «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя». Профессиональный убийца из хохлов, довольно красивый малый с мечтательными глазами, не тянет весьма жалостно приятнейшим баритоном «Пусты-жь менэ, полковничку, из полку до дома, бо вже скучилась, бо вже змучилась дивчина за мною»... Вся такого рода музыка, как и все моменты этапного благодушествования, отошли с теплыми деньками.

    С хододочками по закоулкам этапного двора как только партия успевала ввалиться, начинали метаться люди с озабоченными и злыми лицами в поисках дров. Подхваченные где-то поленья отнимались и переотнимались друг у друга из рук с руганью и с толчками. В отсыревших за неделю пустования, сильно охолодавших этапных камерах до красна накаливались железные печки, уставленные котелками и жестяными чайниками. Около них всегда шла давка, брань и драка. В волочившейся за большой уголовной партией кучке «политиков» по разнокалиберности и достоинству их одежды люди напоминали французов 12 года, возвращающихся из России. Все они, — раньше такие задорные и, казалось, отважные, — под конец пути успевали как-то скиснуть и выцвести. Что ни день плотное ядро пеших кандальников редело и в далеко расползшемся обозе прибывало больных и в конец расписавшихся. На многих, подводах теперь тряслась не убогая арестантская кладь, а бессильные человеческие тела. Косил людей тиф, ломал ревматизм, доедала свои жертвы чахотка. При толчках на глубоких выбоинах дороги человеческие головы колотились о крепкие облучки телег или розвальней и над обозом не умолкали протяжные стоны и отборнейшая басистая ругань.

    Пересыпанный острой снежной порошей, воздух был тускл и кандалы звучали в нем глухо, а проволока телеграфных столбов гудела уныло и похоронно. В почерневшей, уже совершенно безлистной тайге сквозили ее заплаканные дали. Кусты подлеска торчали какими-то вениками. Побуревшая, жесткая трава спуталась в сплошной колтун отвратительного вида. Скользко было взбираться на крутые подъемы гор и еще хуже приходилось при сходе с тех же гор с бесконечными загибами и заворотами их заковыристых спусков. Приближаясь ко всякому новому этапу, почти всякий с отчаянием думал, что силы и ему окончательно изменяют: — ну, до этапа доберется, а уж там и свалится! Но с этапа надо было идти дальше, — раскис не раскис, а иди!... И шли..

    Наконец прибывали в Иркутск уж по настоящему зимнему снегу и были уверены, что предел скитаний теперь осязательно близок. Еще несколько дней в камере, а там вызовут в тюремную контору и объявят: кого в Тунку, — за двести верст; кого — в Верхоленск, — без малого за триста верст; а кого, может, и еще ближе. Там можно будет нанять избенку, устроиться, поотмыться в бане, поотойти немножко от прелестей этапного пути.

    ...И вдруг сообщение: — дальше! в Якутскую область!

    Наряду с этим приятным известием, в Иркутске некоторые партии получали и другое, столь же приятное: здесь им предстоит задержаться в тюрьме, так как начальником такой-то конвойной команды против ихней партии возбуждено обвинение по статьям таким-то и таким-то, предусматривающим неповиновение властям, оскорбление должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей, действия скопом, и еще то-то, и то-то, и то-то... Опять шли допросы, шла волокита, истрепанные нервы в конец дотрепывались, а поводы к новым столкновениям возникали что ни день. С женщинами делались истерики, дети хворали, происходили тюремные «истории», а при них влетало протестантам почище, чем при этапных...

    Потом наступал момент отправки в эту таинственную и страшную «Якутскую область». Ныряла партия (уже без уголовных) по горам, мчали ее по «Брацкой степи», неслась она и днем и ночью по лесной «трубе», и через две-три недели вкатывалась в серенький, деревянный городок, окутанный по зимнему времени густыми туманами. Любопытный взор в этом тумане мог заметить только скаты крыш, стены одноэтажных домов, и заборы выше человеческого роста. Далее следовало пустое пространство, а затем ворота тюрьмы. Приехали!

    В тюрьме оказывалось, что не тут-то было: евреев приказано отправить всех дальше, — в Средне-Колымск, за две тысячи триста верст отсюда...

    Всеми это было принято, как последняя пощечина, завершавшая весь длинный ряд измывательств и терзаний, начавшихся с самой Тюмени. Пик первый произнес слово: «стрелять! живьем не даваться!», и толпа в отчаянии готова была подхватить роковое слово, плохо отдавая себе отчет в его реальном значении. Осташкин своими распоряжениями относительно способа отправки подбавил жара и слово «стрелять» стало выкрикиваться уже зараз несколькими голосами.

    Однако, от столь решительного заявления, брошенного сгоряча на бурной сходке, до дела еще весьма далеко, тем более, что такие заведомо мужественные люди, как Муханов, Гаусман и многие другие были решительно против общего вооруженного отпора. В душе не веря в действительность опасности, все думая, что власти «не решатся» в самом-то деле стрелять, толпа единодушно отвергла предложение Зотова выйти ему одному на Осташкина с демонстративным выстрелом, чтобы вызвать этим военный суд и официальное расследование условий колымского пути. Глуха осталась толпа и к благодушно насмешливым увещаниям Муханова: «Ну что там! не потонете! стоит из-за этого стрельбу заводить!» Папий, боровшийся с боевым навождением пылко и нервно, возбуждал восхищение своим ораторским талантом (писал он тяжеловесно, но слыл лучшим из наших улусных трибунов по яркости живой речи), — цели не достиг и Папий своим трепетно-страстным словом, как и Муханов его непоколебимым здравомыслием. Напрасно Павлюк критиковал проекты Пика мудро и всесторонне, углубляясь и в историю и в философию, приводя доводы от своего богатого революционного опыта, — им тоже восхищались, но шли гурьбой не за этими, не за Гаусманом, в скорбном предвидении предсказавшим почти точь в точь все то, что позже произошло в стенах монастыревского дома, — шли за мало одаренным Пиком, сухощавым желчевиком с резким голосом и с гвоздем в голове.

    ...Однако, хмель хмелем, а в решающий миг, когда полицеймейстер уже вызвал команду, бравый офицер Карамзин уже встал у дверей, а солдаты с ружьями выстроились за ним, дрогнули сердца и жуть охватила всех до единого. «Стрельни, попробуй, и что куча битого мяса наполнит людную комнату!»... С револьверами в карманах и с мучительным недоумением на лицах, в общей давке, толкотне, смутном гуле и сумятице, отдельные лица, как щепки в потоке, передвигались со всеми к дверям. Минуй этот миг без крови, — ее бы и не было. Но это Добро минуче, а Лихо тут так уж тут; Позади толпы, над ее головами, блеснуло. Офицер у двери упал. Солдаты враз навели ружья вверх и в небольшой комнате грохнуло, точно потолок свалился. Пик, успевший дать свой роковой выстрел с диванчика у задней стены, выронив револьвер из разжавшейся руки, рухнул на пол с размозженным черепом. Смерть протянула костлявую руку к Софье Гуревич. Та ринулась на ее призыв через шарахнувшуюся толпу и оказалась перед солдатами. Подхватив с пола раненого командира, они бегом понесли его к выходу и лестницей во двор. Гуревич гналась за ними, неумело нажимая собачку. Револьвер брал вверх и пули неслись в потолок, но треска было много. Солдат Ризов, не выдержав, на бегу сделал полный оборот назад и с размаха просадил ее штыком почти насквозь. Она свалилась с громким воплем, но умерла не сразу и долго мучилась, сама в сознании, но других своим видом чуть ни сводя с ума.

    Это было началом, а там пошло все так, как предсказывал накануне Гаусман. Опущенный солдатами на снег, Карамзин быстро пришел в себя, вскочил на ноги и принял команду. Часть своего войска он расставил цепью против крыльца, а другую часть цепью же вдоль улицы, против окон, и начался с двух сторон обстрел, а из дома отстреливанье.

    Двумя часами позже от ворот дома двинулась к тюремной мертвецкой вереница дровней с трупами убитых, а другая вереница направилась к тюремной больнице с ранеными. За ними, окруженная сильным конвоем, зашагала по кровавому следу кучка уцелевших в самую тюрьму — ждать суда и расправы.

    И. И. Майнов (Саратовец).

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 135-141, 153-162./

                                 ПО ПОВОДУ ВОСПОМИНАНИЙ И. И. МАЙНОВА

    В № 20 журнала «Былое» за 1922 г. И. И. Майнов посвятил особую главу своих воспоминаний, печатающихся под общим заглавием «На закате народовольчества», — Якутской истории 22 марта 1889 г.

    Более 30-ти лет прошло со времени этого памятного трагического дня — период достаточный, чтобы отнестись с возможной объективностью к разыгравшимся тогда кровавым событиям и к трагической судьбе многих ее участников.

    Этому требованию, к сожалению, И. И. Майнов далеко не удовлетворяет. Мы, конечно, не забываем, что очерки Майнова, написанные живо, даже слишком живо, почти фельетонно, сказали бы мы, принадлежат к тому роду самой по себе очень ценной и интересной, мемуарной литературы, к авторам которых не приходится предъявлять тех строгих требований, с какими обыкновенно подходят к холодным летописцам, бесстрастно регистрирующим и исследующим события той или иной эпохи. Наоборот, тот отпечаток субъективизма, чисто личных переживаний, который лежит на такого рода писаниях авторов, бывших, подобно И. И. Майнову, деятельными участниками изображаемых исторических эпох, придает этой литературе особую ценность и жизненность «человеческого документа», имеющего немаловажное историческое значение для ознакомления с характером эпохи, о которой она повествует.

    Казалось бы, что уже самое заглавие очерков: «На закате народовольчества» обязывало автора, старого революционера, хотя и не принимавшего непосредственного участия в мартовской истории, к более историчному, так сказать, подходу к описываемым им событиям, к более осмысленной их оценке, в определенной исторической перспективе и в связи с общей политической и революционной обстановкой тогдашней России.

    Вторая половина и особенно конец 1880-х годов были действительно временем «заката народовольчества», упадка старого революционного движения, на смену которому не появились еще нарождавшиеся только тогда новые силы русской революции в форме широкого организованного движения. Живые же обломки прежних разбитых революционных организаций, хранивших традиции народовольчества в эти мрачные годы реакции, находились в плену у правительства и целыми партиями одна за другою сплавлялись в Западную и Восточную Сибирь.

    К 1888-1889 г. г. в Якутске скопилось значительное число изъятых из жизни молодых революционеров. Среди них находились и будущие участники Якутской трагедии. Большинство из них были предназначены к ссылке в Верхоянск и Средне-Колымск. Путешествие в эти отдаленнейшие пустынные места Якутской области было сопряжено с невероятными трудностями и лишениями. Между тем, вступивший как раз в это время в исполнение обязанностей якутского губернатора Осташкин отменил прежний льготный порядок, допускавшийся в виду невероятных трудностей путешествия для ссылаемых в Колымск и Верхоянск. Переговоры ссыльных с губернатором, настаивавших на сохранении прежнего порядка, ни к чему не привели. Товарищи, хорошо знакомые с условиями переезда из Якутска в Колымск, уверяли, что новые правила, установленные Осташкиным, грозили ссыльным серьезной опасностью не только их здоровью, но и жизни. После долгих совещаний группа ссыльных, предназначенная к ссылке в Колымск, решила не подчиняться новым распоряжениям якутского губернатора и, в случае применения к ним насильственных мер, оказать вооруженный отпор. Была ли, однако, самозащита единственным мотивом этого героического решения? Нет. Уже на предварительных совещаниях ссыльных непосредственно интересовавший их вопрос был перенесен в общеполитическую плоскость. Для ссыльных было очевидно, что новая политика якутской администрации была лишь частным проявлением общей системы репрессий центрального правительства, и, останавливаясь на решении оказать вооруженное сопротивление, революционеры оценивали его не только как акт самозащиты, но и как серьезный революционный акт принципиального значения. Они горячо верили, что их вооруженный протест даст толчок ослабленным революционным организациям в России, поднимет революционный энтузиазм в расстроенных рядах борцов, заставит их вновь сплотиться и с удвоенной силон возобновить натиск на крепость самодержавия. Помимо того, ссыльные были убеждены, что их выступление громким эхом разнесется по отдаленным концам всего мира и вызовет новый взрыв негодования против самодержавия не только в широких кругах русского общества, но и в европейском общественном мнении. И надо признать, что эти ожидания молодых энтузиастов, в известной мере, оправдались, хотя за это им и пришлось заплатить дорогою ценой.

    Таковы в немногих словах ближайшие поводы и мотивы разыгравшейся 22 марта 1889 года в Якутске трагедии.

    Между тем в исследовании и оценке событий и в характеристике группы участников мартовской истории И. И. Майнов подходит к делу несколько по-обывательски или, в лучшем случае, как профессиональный следователь, для которого важнее всего установить «зачинщиков», «пособников» и просто участников. Такого рода подход неизбежно должен был привести автора воспоминаний к совершенно неправильному освещению событий, глубоко неправильной их оценке и даже к прямо неверному изложению фактов, явившемуся, вероятно, в результате недостаточной его осведомленности.

    «В кругу колымчан, — пишет И. И. Майнов, — более всего волновались и ужасались (перед опасностью предстоявшего пути в Колымск) именно те скромные обитатели каких-то юго-западных городков, которых Департаменту полиции пришла охота сделать козлами отпущения за грехи саратовцев и тамбовцев. Проводя теплые южные вечера под акациями своих городских бульварчиков, ну, думали они разве о головоломных спусках на оленьей нарте с какого-то Верхоянского хребта, о двухмесячном пути в тундре, о ночлегах в поварнях... и о том, главное, что всё это предстоит проделывать вот именно им, ему, Самуилу, и ей, Сонечке, свыкшимся кто с милым Почепом, кто с тихими Прилуками, а кто и с великолепным Елисаветградом?..» (стр. 153-154).

    Приведенная нами выписка, может быть, и делает честь художественному вымыслу автора, может быть, и способствует фельетонному оживлению его повествования, но ничего общего с действительностью не имеет.

    Из 33-х участников «мартовской истории», частью расстрелянных и повешенных, частью осужденных военным судом, 19 были студенты и студентки высших учебных заведений (московских, петербургских, харьковских), один подучил образование на двух факультетах (Гаусман), один закончил университетское образование со степенью кандидата (Брамсон), трое окончили гимназии и получили среднее медицинское образование, остальные восемь с гимназическим или домашним образованием, из коих трое не достигли еще совершеннолетия.

    Таким образом, если бы в числе участников мартовской истории даже и были уроженцы «милого Почепа» и «тихих Прилук», то, очевидно, не «под акациями их городских бульварчиков» складывался их духовный облик революционных борцов, а в напряженной атмосфере тех центров умственной и политической жизни, какими всегда являлись при старом режиме наши столицы и другие крупные университетские города. В огромном большинстве это были типичные представители революционной учащейся молодежи, в той или иной мере идейно связанные с традициями Народной Воли и занимавшиеся практической работой в различных подпольных организациях.

    Продолжая свою характеристику еврейской революционной молодежи, специально направлявшейся в Якутск, И. И. Майнов вскоре оставляет тон беллетриста и начинает говорить уже в тоне сурового судьи. Считая чуть ли не главным «зачинщиком» кровавых событий 22 марта С. А. Пика, автор воспоминаний заявляет, что последний пользовался некоторым авторитетом среди «лиц наиболее юных и наиболее далеких от действительной прикосновенности к революционному движению русского общества. На таких, — поясняет автор, — самый арест, тюрьма, допросы, а затем неожиданный приговор — административная высылка года на четыре в западную Сибирь подействовали оглушающим образом» (стр. 157).

    Мы не знаем, о ком собственно здесь говорит автор. Но если все эти разглагольствования направлены против участников Якутской истории, то, как уже видно хотя бы из приведенных нами выше статистических данных, они совершенно извращают истинный их облик. Но автор, очевидно, имеет в виду именно участников истории 22 марта, и потому мы, товарищи так трагически погибших дорогих и близких нам людей, считаем своим долгом самым энергичным образом протестовать против этой вопиюще несправедливой характеристики.

    Не будем останавливаться на других заявлениях автора воспоминаний, вызывающих возражения и принципиального характера, как, например, его аргументация против предложения Пика о выражении русскими товарищами публичного протеста против применения правительством исключительных мер репрессии к политическим ссыльным еврейского происхождения. Можно было, конечно, оспаривать форму, предложенную Пиком для выражения этого протеста; по существу же, самое предложение нельзя было не признать предметом, во всяком случае заслуживающим серьезного внимания и обсуждения. Но возражения, приводимые И. И. Майновым против предложения Пика, столь неожиданны, что они были бы более уместны в устах завзятого обывателя, чем под пером старого революционера.

    Повторяем, все неудачные и прямо неверные характеристики и в общем совершенно неправильное освещение событий 22 марта в воспоминаниях И. И. Майнова явились неотвратимым последствием крайне неудачного подхода к вопросу, а отчасти и далеко неточной информации о действительно происходившем в день 22 марта и на совещаниях, ему предшествовавших.

    Выше мы упомянули о фактических неточностях, допущенных автором воспоминаний. Указанием на некоторые из них мы и закончим нашу заметку.

    1) Муханов, хотя действительно и был против вооруженного сопротивления, но со сторонниками последнего не мог вести борьбы и в город прибыл лишь утром 22 марта, когда дело уже шло к роковой развязке.

    2) Софья Гуревич не гналась за солдатами с револьвером в руке. Она в самом же начале, когда раздалась команда: «Бери их», была растерзана штыками.

    3) Л. М. Коган-Бернштейн не стрелял. Он был ранен в самом начале столкновения с солдатами и не оставался лежать на полу в комнате, где это столкновение произошло, а был перенесен некоторыми товарищами в другую комнату и никаких речей не произносил.

    М. Брагинский.

    П. И. Перли-Брагинская.

    М. В. Брамсон.

    Н. О. Коган-Бернштейн.

    К. М. Терешкович.

    Е. Я. Фрейфель-Гуревич.

    /Былое. № 20. Петроград. 1922. С. 135-141, 153-162./

    Феликс Кон

                                          НА ПОСЕЛЕНИИ В ЯКУТСКОЙ ОБЛАСТИ

                                                                  (Продолжение)

                                                  III. Якутский протест и ссыльные.

    В тюрьме, когда нас туда перевели, нас радостно встретил единственный находившийся там политический заключенный — Гейман, осужденный по делу 22 марта, один из тех, которых суд осудил более мягко и этим уготовал ему более тяжелую кару. Другие осужденные по этому делу на каторгу сидели вместе в Вилюйской тюрьме, сдружились, сблизились — он был от них отделен и только путем переписки поддерживал связь с ними. Болезненный, нуждающийся в привязанности к людям, он сильно тосковал и только с освобождением из тюрьмы Н. О. Коган-Бернштейн, регулярно его посещавшей, он немного ожил. От времени до времени к нему приходили и другие ссыльные, но в виду выявленных ими отношений к протесту он был в разговоре с ними настороже.

    Гейману было известно, что я один из участников карийского протеста, и это, как он сам сознался, было одним из моментов, побудивших его к откровенности в вопросе о якутском протесте. На такого впечатлительного юношу, как Гейман, якутская мартовская трагедия сама по себе не могла не произвести глубокого и потрясающего впечатления, но не меньшее, несомненно, впечатление произвело то, что, по его терминологии, «старая» ссылка отнеслась к протесту в высшей степени отрицательно. Для него все те «старики», с которыми ему пришлось встретиться в Якутке, были легендарными героями, о которых он слышал на воле, которых его воображение наделяло такими чертами, каких у них и быть фактически не могло. И вот эти полубоги осудили действие, которое он, Гейман, считал достойным революционера подвигом. Сознание этого причиняло ему страдание. Он не анализировал этого явления, он не осуждал «стариков», он просто страдал, как страдает верующий, которого святыню оскорбили.

    Его удрученное состояние сразу бросалось в глаза. Этим объясняется то, что он говорил о якутской истории только с теми, относительно которых у него не было сомнений, что они ее не осуждают. Сам он к протесту относился не вполне сознательно. Он упирал на то, что, действительно, условия отправки в Верхоянск, предложенные вице-губернатором Осташкиным, ставили отправляемых в опасное положение застрять в дороге и, пожалуй, даже погибнуть. Он рассматривал якутский протест вне связи с готовившимся ранее протестом в московской тюрьме, с протестом в Сургуте, не ставил его в связь и с общим нажимом на ссылку, яркой иллюстрацией которого были события на Каре. Этим он умалял значение протеста, и в этом отношении «старики» вернее оценивали протест, чем он, участник его. Несколько недель спустя, уже в Батурусском улусе, на Чурапче, когда я затронул этот вопрос в разговоре с Трощанским, он заявил:

    — Это был протест против отправки евреев в Верхоянск и Колымск, а мы никогда не протестуем против той или другой оценки правительством деятельности революционеров. Одних оно ссылает административно, других предает суду, а затем вешает и отправляет на каторгу. Нельзя революционеру протестами по поводу того или другого случая подтверждать правильность решений правительства в других случаях.

    Мои возражения, что в данном случае вопрос не в той или другой оценке деятельности того или другого революционера, а в репрессивных мерах специально по отношению к революционерам-евреям, независимо от характера их деятельности, не переубедили Трощанского. Он остался при своем прежнем мнении. Это меня удивляло, так как у меня не было никаких сомнений в том, что Трощанский не по шкурным соображениям отстаивает такое мнение, как это было с другими, которые подгоняли идейное обоснование под совершенно неидейные побуждения.

    Хотя хронологически этого следовало бы коснуться позже, так как встречи с ссыльными и беседы по поводу мартовской трагедии мною велись уже позже, но для того, чтобы отношение ссылки к этой трагедии было яснее, я попытаюсь уже сейчас осветить этот вопрос.

    Состав ссыльных в Якутской области был довольно разношерстный во всех отношениях. Народники — мирные пропагандисты, участники «процессов 50 и 193», бунтари, народовольцы, пролетариатцы и случайные люди, сосланные административно лишь по подозрению в неблагонадежности. Были «старики», проведшие целые годы в Петропавловке, в Белгородском централе, на Каре; были поселенцы, которых за «дурное поведение» в прежнем месте ссылки постепенно передвигали на восток, пока они не очутились в Якутской области, была и молодежь, ссылаемая административно, менее мыкавшаяся по тюрьмам и сохранившая молодой, революционный задор. Были люди, измученные многолетними репрессиями, не мечтавшие уже о деятельности в будущем и ограничивавшие свои стремления лишь тем, чтобы с местью дожить свой срок ссылки. Были женатые, семейными условиями вынужденные тяжело работать, чтобы прокормить семью. Были, наконец, и опустившиеся.

    Не в осуждение я пишу эти строки. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как я уехал из Якутской области, и ко всем явлениям, вызывавшим в оное время протесты с моей стороны, в настоящее время я отношусь более объективно.

    Самое страшное в Якутской области было то, что люди, отличавшиеся от обыкновенных обывателей своей действенной отзывчивостью, были обречены на бездействие. Не было идейной деятельности, дающей исход и разрешение накопившейся энергии. Не из любви к лингвистике занимался Пекарский в течение десятков лет собиранием материала для якутского словаря, а десятки ссыльных усиленно начали заниматься изучением Якутского края, как бы мы все ни пытались объяснить это идейными побуждениями. Не оттого Войноральской, а вслед за ним и кое-кто из менее выдающихся ссыльных занялся торговлей, а Ковалик строил глиняные печки, что питали особенное расположение к этого рода занятиям... Пустота жизни, невозможность вести ту работу, к которой влекло, заставляли зацепляться за жизнь тем, что оказывалось возможным, а уже после под это подгонялось идеологическое основание. Этим люди спасались от ужасов безделия, от ужасов жизни без внутреннего содержания. И многие именно этим спасали «живую душу», а многие, не найдя такой зацепки, запили.

    Но и материальные условия не оставались без влияния. Тюрьма снимала с человека заботу о куске хлеба, о крыше над головой. В ссылке эти вопросы заедали людей.

    Этот вопрос мало разработан, и я на нем остановлюсь.

    Ссыльным выдавалось пособие — 12 руб. в месяц и 22 рубля в год т. н. одежных денег. Не касаясь даже вопроса о дороговизне таких продуктов, как мука, сахар, не говоря уже об одежде, нетрудно догадаться, что на такие средства прожить немыслимо.

    Ссыльнопоселенцы, как уголовные, так и политические, по закону имели право на получение 15 десятин пахотной и сенокосной земли от того наслега, к которому они были причислены. Сверх этого ни на какую поддержку со стороны якутов они не в праве были рассчитывать. Разница между положением уголовных и политических состояла в том, что уголовные пользовались правом разъездов по всей области и благодаря этому могли найти себе заработок, в то время как политические были этого права лишены. Этим и объяснялось то, что политическим выдавалось денежное пособие, которого не получали уголовные. При таких условиях политическим, для того, чтобы прожить, приходилось заниматься земледелием, хотя бы они, как это иной раз бывало, не умели отличить пшеницы от ржи. Но для того, чтобы заниматься земледелием, кроме земли, нужен был инвентарь, орудия. Уголовные, решившие заняться земледелием или использовывавшие мнимое желание этим заняться для того, чтобы сорвать с якутов «отступное», вышли из этого положения по-своему. Они до такой степени довели свои вымогательства, что якутский губернатор Черняев вынужден был еще 16 января 1879 г. дать следующее предписание якутскому полицейскому управлению:

    «В подтверждение неоднократных частных моих распоряжений о том, — предписывает якутскому окружному полицейскому управлению 16 января 1879 г. якутский губернатор Черняев, — чтобы ссыльные всех категорий, живущие в якутах, не требовали бы от них безвозмездно пропитания, юрт, рабочего скота и земледельческих орудий, предписываю полицейскому управлению снова объявить всем якутам, через их старост, что нет закона, который обязывал бы общественников давать причисленным к их обществу ссыльным всех категорий какое бы то ни было вспомоществование. Но ежели бы якуты из человеколюбия пожелали помогать ссыльным в отношении их содержания, то это они могут делать, но не иначе, как давать ссыльным предметы довольствия натурой и то не свыше солдатского довольствия. Всем же вообще ссыльным, живущим между якутами, строжайше воспретить, чтобы они не смели требовать от якутов пропитания или какого бы то ни было вспомоществования, которые они обязаны добывать себе собственными трудами».

    «Гладко писано в бумаге»... Но уже непосредственный исполнитель этого губернаторского предписания, отдавая себе ясный отчет в «бумажности» этого предписания, собрав якутов на «муньяк» (сход) и прочитав предписание, заявил:

    — Слышали. Ну, смотрите... Если только услышу, что отказываетесь кормить по-прежнему — в бараний рог согну...

    Исправник, как лицо, непосредственно сталкивающееся и с ссыльными и с якутами, стремящийся к тому, чтобы никакие эксцессы не нарушали его исправницкого покоя и чтобы все было «шито-крыто», лучше губернатора знал условия. А эти условия были таковы:

    Паузки приходят в Якутск в начале июня. В это время года воспользоваться землей уже нет возможности, найти заработок во время полевых работ — тоже, так как на эти работы рабочие законтрактованы, или, выражаясь точнее, «закабалены» давно... И вот тут-то что было делать поселенцу, одному среди якутов, без крова над головой, без куска хлеба?.. Он или угрозами заставлял якутов себя кормить, или брал «отступное» за причитающуюся ему землю с тем, чтобы, истратив его, вновь требовать надела и вновь вымогать. На это «отступное» якуты охотно шли. В цитированной уже мною моей статье, напечатанной в «Новом Слове», я в свое время писал: «Кто видел якутский скот в начале весны, буквально валящийся с ног, выводимый из «хотонов» (хлевов) при поддержке людей, тот поймет, чем является для якута каждый клок земли, с которого можно получить лишнюю охапку сена для скота... И эту-то землю, за которую улус с улусом, наслег с наслегом ведет нередко тяжбы по целым десятилетиям, якуты должны беспрекословно уступить в размере 15 десятин всякому из незванных пришельцев. Первое пускаемое в ход средство избегнуть этого, это — дать известную сумму «отступного» и навсегда избавиться от ненавистного «хайлака» (поселенца). К этому средству прибегнуть заставляет якутов еще и то обстоятельство, что раз отведенный поселенцу участок в большинстве случаев в наслег уже не возвращается. На «освободившийся» надел тотчас же назначается другой ссыльный, а обычная отговорка — недостаток земли — уже не может быть выдвинута.

    Перейдем к политическим ссыльным.

    Первый компромисс, на который они вынуждены были идти, это — брать эту землю у якутов. Без этого они не только не могли прожить, но и выстроить юрту и жить самостоятельно, а не углом у якутов. Этот шаг влек за собою другие. Взятые у якутов покосы сдавались якутам же, они их косили, отдавая ссыльному в виде арендной платы половину скошенного сена. Только на средства, добытые продажей этого сена, ссыльный мог постепенно приобрести необходимый живой и мертвый инвентарь и тогда только заняться самостоятельно сельским хозяйством. Еще на Каре нами было получено письмо Цукермана, описывающего эти условия со скорбным юмором, постоянно повторяющим: «я даю якуту, т.-е. он мне дает». На Цукермана, покончившего в Якутской области самоубийством, удручающе действовали эти условия. Так же они действовали на многих других. Но большинство свыклось с ними и перестало замечать их уродливый характер.

    Добившись с таким трудом возможности жить, это большинство с головой погрузилось в хозяйство, привязалось к собственному углу и, искренно продолжая себя считать революционерами, фактически погрязло в обывательскую болотную тину.

    Протест 22 марта, если бы он не был, так сказать, локализован, мог бы разрушить с таким трудом достигнутый покой и относительный уют. И он не встретил сочувствия.

    Это несочувствие, у некоторых ссыльных переходившее во враждебность, конечно, обосновывалось соображениями принципиального характера, у весьма многих даже весьма искренно, у части действительно только этими соображениями, но несомненно, что описанные выше условия не остались без влияния на эти принципиальные отношения. Нельзя все же умолчать и о том, что сами участники якутского протеста давали обильный материал для такого принципиального осуждения. Далеко не все шли на такой протест, как вооруженное сопротивление, по убеждению. «Пика я понимаю, — приходилось мне неоднократно слышать от «стариков». — Он шел на вооруженное сопротивление с открытыми глазами. Знал, на что идет, не скрывал, на что идет, и настоял на своем. Но многие другие»... — и мои собеседники пожимали недоуменно плечами...

    Были такие, которые шли, будучи убеждены, что власти не решатся на решительные меры. Мне запомнился рассказ о том, как один из отправившихся на протест поставил в русскую печку приготовленную пищу, рассчитывая пообедать по возвращении домой... Другие шли из чувства солидарности или из опасения, чтобы их не заподозрили в трусости.

    Но самое главное обвинение состояло в том, что до событий 22 марта идейно обосновывалась необходимость протеста и вооруженного сопротивления, а после того, как разразилась кровавая катастрофа, поглотившая шесть человеческих жизней, идейная сторона протеста была затушевана, и говорилось только о жертвах.

    «Старики» выдвигали, ставя эти обвинения, моральную сторону, совершенно упуская из виду политическую.

    Я прибыл в Якутскую область с лишним два года после мартовских событий, но и тогда еще ссылка была расщеплена на две части, и лишь весьма немногие, главным образом, прибывшая уже после этих событий молодежь, относились сочувственно к мартовцам.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 45-46. № 8-9. Москва. 1928. С. 129-134./

    176) Пик, Соломон Ааронович; адм.-сс. (1888-1889). мещ. Минской губ., часовщик, еврей, холост, 26 л. Выслан в В. Сибирь под надзор полиции на 10 л. по делу Н. Губаревой и др., обвиняемых в принадлежности к «Народной Воле». Прибыл в Якутск 30/V-1888 г. в одной партии с своей невестой Фр. Гуревич. Подлежал отправке в Верхоянск, но по болезни был временно оставлен в Якутск. окр. в одном из наслегов вблизи города. 22/III 1889 г., в день вооруженного сопротивления группы политических ссыльных, собравшихся в д. Монастырева, полиции и солдатам, был убит последними во время обстрела монастыревского дома. Как сообщает один из «монастыревцев», «Пик с самого начала настаивал на том, что иных методов для защиты своей личности, кроме вооруженного сопротивления, у нас в распоряжении нет. Если бы даже все решили подчиниться нелепым распоряжениям Осташкина, смелый, энергичный Пик твердо решил сопротивляться отправке всеми средствами. Нельзя не сказать, что его твердая решимость повлияла отчасти на общее решение [«Былое» IX, 1906 г. Д. 94].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 208./

    А. Израэльсон

                                         СКОРБНЫЕ СТРАНИЦЫ ЯКУТСКОЙ ССЫЛКИ

                                                 (Памяти погибших в Якутской области)

                                                                      80-е и 90-е годы

    29. Пик, Соломон Ааронович, адм.-сс. (1888-1889 гг.). Выслан в Вост. Сибирь за принадлежность к «Народной Воле» (по делу Губоревой), убит во время обстрела дома Монастырева («Якутская трагедия») 22 марта 1889 г.

    /В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний. Москва. 1927. С. 205./

    Гуревич, София Яковлевна (Фрума-Фейга Янкелевна), еврейка, дочь ремесленника, мещанка гор. Борисова (Минск, губ.), сестра Евг. Як. Гуревич-Фрейфельд. Род. в 1869 г. в Москве. В 1882 г. или 1883 г. окончила городск. 4-классн. уч-ще в Москве и поступила вольнослушательницей на высш. женск. (Лубянск.) курсы. Ушла из дома 17 лет и, не имея паспорта, в течение года жила на нелегальн. положении в Москве. В 1885 г. входила в московск. народовольческ. кружок, организованный инженером А. Александровым вместе с С. А. Пиком, впоследствии ее мужем. Принимала участие в гектографировании на квартире Н. Губаревой брошюр и в их распространении. Принимала участие в денежных сборах в пользу политических ссыльных. Выдана С. Зубатовым. При обыске у нее обнаружена библиотека (около 400 названий) «тенденциозного» содержания. Арестована в Москве 12 марта 1886 г. Привлечена к дознанию при Московск. ж. у. по делу Н. Губаревой, С. Пика и друг. Содержалась сначала в арестном помещении при полицейских частях в Москве, а затем была переведена в Московск. центральн. пересыльн. тюрьму. Обыскана в тюрьме 50 марта 1887 г. по делу о сношениях с другими арестантами и с волею. Привлечена к дознанию в 1887 г. по этому делу при Московск. ж. у.; допрошена в дополнение к показаниям по ее основному делу. Согласно отношению м-ва вн. дел от 22 авг. 1887 г. дело о сношениях арестантов прекращено. По выс. пов. от 16 июля 1887 г. по первому делу выслана в Вост. Сибирь под гласн. надзор полиции на 4 года. В 1888 г. прибыла в Якутск, где прожила около года в ожидании дальнейшей отправки. Назначена была в Средне-Колымск. Вместе с мужем С. А. Пиком приняла участие 22 марта 1889 г. в вооруженном сопротивлении Якутск. ссыльных («Якутская трагедия»). При вооруженном сопротивлении была ранена и в тот же день скончалась от ран в Якутск. больнице.

    Сообщение Л. А. Кузнецова. — МЮ 1886, №№ 10101 и 10291; 1887, №№ 9948 и 9988. — Обзор XI, 53; XII, 178. — Ведомость XII, 21-23. — Бурцев, За сто лет, II, 134. — Болын. энциклопедия, XXI.

   Е. Гуревич-Фрейфельд, Памяти С. Я. Гуревич. Сборн. «Якутск. трагедия», 122-124. — А. Зороастрова-Капгер, К сороковой годовщине смерти С. Я. Гуревич. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 65-66.

    Процесс 21-го, стр. 49. — С. Степняк-Кравчинский, Царь-чурбан, 21. — М. Кротов, Якутская ссылка 70 - 80-х г.г., стр. 130-131, 177. — М. Брамсон, Якутская трагедия. Сборн. «Якутск, трагедия». 17. — Избиение политическ. ссыльных в Якутске. Там же, 31. — М. Брагинский, Якутская драма. Там же, 42, 45, 50. — А. Капгер, Памяти С. А. Пика. Там же, 125. — Документы по Якутск, делу 22 марта 1889 г. Там же, 189, 191, 194, 217. — Л. Меньщиков, Охрана и революция, I, 19, 385. — А. Израильсон, Скорбные страницы Якутск. ссылки. Сборн. «В Якутск. неволе», 204. — Участники народовольческ. движения. Сборн. «Народовольцы» III, 295.

    Хроника революц. борьбы. «Листок Нар. Воли» II (1886) (Литература парт. «Нар. Воля». Ук.). — Хроника. «Вестник Нар. Воли» V (1886), 150. — Избиение политическ. ссыльных в Якутске. «Соц.-Демократ» I (1890), 69-70. — Хроника. «С родины на родину» I (1893), 5. — О. Минор, Пятнадцатилетний юбилей. «Рев. Россия» 1904, № 47 (20 мая), стр. 26, 27. — М. Р. Гоц, С. В. Зубатов. «Был.» 1906, IX, 66. — О. Минор, Якутская драма 22 марта 1889 г. «Был.» 1906, IX, 140. — В. Тан, Колымск. иудея, «Еврейск. Летоп.» III (1924), 179. — И. И. Майнов На закате народовольчества. «Был.» XVIII, 110, 116; XX (1922),            155-157, 161. — По поводу воспоминаний И. И. Майнова. «Был.» XXII (1923), 319. — Л. Берман, К 35-тилетию вооружен, сопротивления ссыльных в Якутске. Сборн. «Из эпохи борьбы с царизмом» I (1924), 6, 9. — Зороастрова-Капгер, Ошибка. «Кат. и Сс.» 1925, V (18), 292-296. — о. Б и к, К материалам о Якутск, трагедии. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 199, 200. — Д. Махлин, Якутская трагедия 1889 г. и подпольн. печать. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 20, 23, 27, 36.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Стлб. 1039-1040./

    Гуревич (по первому мужу — Фундаминская, по второму мужу — Фрейфельд), Геня (Евгения) Янкелевна (Яковлевна), еврейка, дочь ремесленника, мещанка гор. Борисова (Минск. губ.). Род. 21 ноября 1871 г. в Москве. Окончила городск. уч-ще в Москве. Ушла из дому 14-ти лет и для права жительства в Москве фиктивно прописалась работницей в Московск. швейной мастерской. После ареста ее старшей сестры Софии (Фрумы) в 1886 г. начала регулярно обслуживать тюрьму и проч.; была арестована; через несколько дней освобождена из-под ареста с отобранием подписки о невыезде из Москвы. Исполняла технические поручения московск. народовольческ. кружка; хранила литературу; по агентурн. наблюдениям, в ее квартиру неоднократно привозили тяжелые тюки К. Терешкович, Г. Э. Аппельберг и Н. Д. Болотин (подозревалась в хранении типографск. шрифта). Выданная Л. Меньшиковым, арестована 5 мая 1887 г. Содержалась под стражей до 24 авг. 1887 г. Привлечена к дознанию при Московск. ж. у. по делу московск. резолюц. кружка, организованного студентами Петровск. Земледельческ. ак-мии (дело К. Терешковича и друг.). По освобождении из-под стражи отдана на поруки отцу, но препровождена этапным порядком под надзор полиции по месту приписки в гор. Борисов. Вскоре переехала в Минск, где вращалась среди политически ссыльных (Евг. Ад. Гурвич, Белох и друг.). По выс. пов. от 27 июля 1888 г. выслана в распоряжение Иркутск. ген.-губ-ра для водворения на жительство в местностях вверенного ему края под. гласн. надзор полиции на три года. В авг. 1888 г. арестована в Минске, отправлена в Москву и в конце авг. 1883 г. из Московск. центральн. пересыльн. тюрьмы отправлена в Вост. Сибирь. Предназначалась для отправки в Колымск. округ (Якутск. обл.). Прибыла 25 февр. 1889 г. в Якутск. Была невестой Ник. Льв. Зотова. Приняла участие вместе с другими в вооружен, сопротивлении Якутск. ссыльных 22 марта 1889 г. («Якутск. трагедия»), вовремя которого были убиты ее сестра, С. Гуревич вместе с мужем С. А. Пиком, и за участие в котором был повешен ее жених Н. Л. Зотов. Арестована 22 марта 1889 г. и заключена в Якутск. тюрьму. По постановлению Иркутск. ген.-губ-ра от 14 апр. 1889 г. предана воен. суду по законам воен. времени. Судилась воен. судом с 7 по 13 июля 1887 г. при Якутск, местн. команде; признана виновной в вооружен. сопротивлении и приговорена, принимая во внимание ее несовершеннолетие, к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжн. работы на 10 лет. По конфирмации приговора командующим войсками Иркутск. воен. округа от 20 июля 1889 г. срок каторжн. работ сокращен до шести лет. Незадолго до отправки в Вилюйск. каторжн. тюрьму, находясь в Якутск. тюремн. замке, обратилась к губ-ру с просьбой о переводе в женск. среднюю каторжн. тюрьму, мотивируя просьбу теми тяжелыми воспоминаниями, которые были связаны со всем, что напоминало ей потерю сестры и жениха. Просьба ее была отклонена и она в самом нач. 1890 г. отправлена в Вилюйск. острог для отбывания каторжных работ.

    Весною 1892 г. отправлена из Вилюйска через Якутск, куда прибыла 20 марта 1892 г., на Кару, где перечислена в разряд сосланных на житье и отбывала назначенный ей срок в вольной команде. В 1893 г. отправлена на поселение в Читу, откуда тотчас уехала в Акатуй к больному М. И. Фундаминскому. Добившись перевода Фундаминского в Горнозерентуйск. больницу для того, чтобы ухаживать за ним, повенчалась в тюремн. больнице. После выпуска М. Фундаминского в вольн. команду при Горном Зерентуе жила вместе с ним до манифеста 1894 г.; затем жила с ним сначала в Чите, а потом — в Иркутске, где М. Фундаминский умер в 1896 г. Вскоре вышла замуж за Л. В. Фрейфельда и в 1898 г. переехала с ним в Одессу, где квартира их была местом встреч подпольщиков с-ров. Вместе с мужем вошла в парт, с-ров. После ареста Л. В. Фрейфельда в 1904 г. уехала за границу, где пробыла до 1917 г., работая в заграничном «Красн. Кресте». После революции 1917 г. жила в Москве: работала в амбулатории. В 1920-1922 гг. жила в Александровой (Екатеринославск. губ.). С 1922 г. живет в Москве; с 1920 г. — персональная пенсионерка и член Всесоюзного Общ-ва политкаторжан.

    Из автобиографии и личной анкеты Евг. Як. Гуревич-Фрейфельд (Личн. дело Всесоюзн. Общ-ва политкаторжан № 71). — Сообщение Л. А. Кузнецова. — МЮ 1887, № 10077. — Обзор XII, 48, 49, 130. — Ведомость XIII, 57-58; XIV, 46. — Бурцев, За сто лет, II, 135. — Больш. энциклопедия, XXI. — Политическ. каторга и ссылка, 147.

    Е. Гуревич-Фрейфельд, Памяти С. Як. Гуревич. Сборн. «Якутская трагедия», 122-124. — Е. Гуревич-Фрейфельд, Из далекого прошлого. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 166-168.

    Л. Дейч, Роль евреев в русск. революц. движении (Ук.). — Его же, 16 лет в Сибири, 352. — М. Кротов, Якутск, ссылка 70 - 80-х г.г., стр. 131, 133, 138, 177-178. — М. Брамсон, Якутская трагедия. Сборн. «Якутск. трагедия», стр. 23, 24, 26, 27. Избиение политическ. ссыльных в Якутске. Там же, 33. — М. Брагинский, Якутская драма. Там же, 50. — Письма осужден, якутян. VIII. Письмо Е. Я. Гуревич к В. Я. Яковлеву. Там же, 80-83. — Документы по Якутск. делу 22 марта 1889 г. Там же, 188, 191, 193, 197, 198, 200, 201, 202, 217. — М. Брагинский, Политическ. каторга в Якутск, области. Сборн. «В Якутск, неволе», 94, 109. — А. Прибылева-Корба, «Нар. Воля». Воспоминания, 221. — Участники народовольческ. движения. Сборн. «Народовольцы» III, 295.

    Избиение политическ. ссыльных в Якутске. «Социал-демократ» I (1890), 69, 71. — Хроника. «С родины на родину» I (1893), 9; II (1893), 96-97; IV (1894), 224. — Письма якутцев. «С родины на родину» III (1893), 150-152. — О. Минор, Якутская драма 22 марта 1889 г. «Был.» 1906, IX, 144. — Письма осужденных якутян. «Был.» 1907, IX, 155-157. — Г. Осмоловский, Карийцы. «Мин. Годы» 1908, VII, 153. — Л. Берман, К 35-летию вооружен, сопротивления ссыльных в Якутске. «Из эпохи борьбы с царизмом» I (1924), 9, 11. — А. Макаревский, Политическ. ссылка 1888 г. «Пути Рев.» 1926, II-III (5-6), 137. — М. Орлов, А. С. Гуревич на поселении в Забайкальск, обл. «Кат. и Сс.» 1929, IV (53), 172, 174. — Д. Махлин, Якутская трагедия 1889 г. и подпольная печать. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 27.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Стлб. 1029-1031./

    Хотя до революции на еврейском кладбище было похоронено много евреев, из дореволюционных могил сохранились немногие. В 1892 году умер купец 2-й гильдии Берко Гершевич Фурман. О его смерти было сообщение в газете «Якутские Областные Ведомости», причем было добавлено, что умер Фурман от пьянства. На еврейском кладбище сохранился чугунный памятник Фурману с трогательной надписью: «Разбилось сердце мое ...» В 1889 году на еврейском кладбище были похоронены убитые во время «Монастыревской трагедии» Г. Шур, С. Пик, Я. Ноткин и С. Гуревич и казненные народовольцы А. Гаусман и Л. Коган-Бернштейн. Их могилы сохранились и являются историческим памятником. Вдова Гаусмана установила на могиле мужа каменную плиту, но полиция ее уничтожила. Якутский краеведческий музей в свое время изготовил простые цементные надгробия и деревянный навес над могилами казненных народовольцев, но то и другое разрушается. Много лет шли разговоры об установке памятника на могилах народовольцев, но прошло уже более ста лет со дня их гибели и ничего не было сделано.

    В общей ограде с народовольцами похоронен 4-летний Саша Рехес, сын врачей, умерший в 1908 году.

    /Александр Гройсман.  Евреи в Якутии. Ч. I. Община. Якутск. 1995. С. 99./

    Виктор Гуревич

                                                  НА ЛЕДЯНОМ КРАЮ ОЙКУМЕНЫ

    По законам Российской империи все подданные, любой национальности, были равны перед законом, и ссылка в Верхоянск или Среднеколымск именно евреев была очевидной несправедливостью. Губернатором Якутской области был тогда генерал Светлицкий – либерал, интеллигентный и порядочный человек. Он отрицательно относился к массовому переселению административно-ссыльных в Колымский край и даже делал представление правительству о трудностях этой операции. Естественно, многие ссыльные, особенно семейные, под разными предлогами старались задержаться в Якутске.

    Но в конце февраля 1899 года Светлицкого сменил и. д. губернатора, вице-губернатор Осташкин – типичный бюрократ, тупой и усердный, сторонник «ежовых рукавиц» (этот термин по отношению к Осташкину употребил один из бывших ссыльных еще в 1925 году, задолго до воцарения Николая Ивановича Ежова! – Прим. автора). Образование он получил… в красноярском училище для канцелярских служителей. Это был настоящий Молчалин. Между прочим, его родная сестра находилась в то время в административной ссылке в Западной Сибири.

    16 марта от Осташкина последовало строгое распоряжение: марш в Среднеколымск! Причем по новым правилам: отъезд – из тюремного замка (для чего ссыльных нужно было предварительно арестовать), партиями по 4 человека плюс 4 казака, через каждые семь дней, вес багажа уменьшить до 5 пудов. Была назначена и первая отправляемая партия: Сергей Пик, беременная Софья Гуревич, Резник с женой.

    Добровольно согласиться с таким решением после 7 месяцев путешествия по этапу Москва-Якутск было бы равносильно самоубийству, особенно для женщин. Стали приходить в голову даже такие фантастические проекты, как массовый побег через Берингов пролив с помощью кочевых чукчей (расстояние до пролива – «всего лишь» 2 500 верст)… Общее настроение было – все равно погибать!

    На собрании ссыльных обсуждались два варианта:

    – устроить за городом засаду и вооруженное нападение на первую отправляющуюся пару, даже покушение на Осташкина, отбить своих товарищей у казаков, вернуть их в город, затем организовать массовое бегство из ссылки; «старики», конечно, были против подобной фантастики;

    – оказать вооруженное или пассивное сопротивление непосредственно при отправке.

    Молодые идеалисты надеялись, что их действия будут не только актом самозащиты, но и серьезным революционным актом, сигналом для ослабленных революционных организаций России, который вызовет громкое эхо во всей Европе. При этом, находясь на ледяном краю Ойкумены, они прекрасно понимали, что рискуют не только годами каторги, но и самой жизнью…

    Сергей Пик, самый решительный и бескомпромиссный, настаивал на вооруженном сопротивлении. Зотов предлагал устранить Осташкина и брал решение этой задачи на себя. Самым уравновешенным оказался Альберт Гаусман. Он убедил и других пойти по мирному пути и для начала подать губернатору мотивированное коллективное заявление с протестом против отправки на север. Ссыльные поляки, участвовавшие в обсуждении, поддержать протест отказались: по их мнению, прежде всего, нужно бороться против угнетения Польши, все остальное менее важно.

    19 марта к Осташкину был направлен делегатом Моисей Гоц. Однако разговаривать с ним не стали. Тогда «протестанты» решили: чтобы избежать обвинения в сговоре, каждый должен написать заявление только от своего имени. К 10 часам утра 21 марта 25 ссыльных стояли во дворе полицейского правления с листками бумаги в руках. Полицмейстер с большой неохотой заявления принял и обещал дать на них ответ 22 марта на квартире студента-технолога Якова Ноткина., которую тот снимал в доме мещанина Монастырева.

    Библиотека в квартире Ноткина на Большой улице была чем-то вроде клуба, в котором собирались ссыльные. В эти дни здесь обсуждали не только самый животрепещущий вопрос – ехать или не ехать. Нашли время и для того, чтобы принять проект адреса французскому народу по поводу столетия Великой Французской Революции. Позже этот проект попал в руки полиции, и ей пришлось разбирать дело «О вредных сношениях с иностранным государством»…

    Между тем солдатам гарнизона, по слухам, выдали боевые патроны. Солдат поили водкой, просвещали беседами о «внутреннем враге». Некоторые ссыльные тоже вооружились. Вот выдержка из следственного дела: «21 марта в лавке Захарова ссыльными были куплены 4 револьвера и 100 патронов». Револьверы были системы Лефоше, стрелявшие на 10-15 шагов, но один (у Пика) – Смит и Вессон.

    Ночь с 21 на 22 марта протестанты (31 человек) провели на квартире Ноткина. 22 марта в библиотеку явился полицмейстер Сукачев и вместо обещанного ответа на протесты велел назначенной партии отправляться в далекий путь. Ссыльные отказались. 23 марта в библиотеку явился полицейский надзиратель Олесов и пригласил всех в полицию. – Ах, вы не идете, – воскликнул он и вылетел пулей, а через 10-15 минут в дом явилась конвойная команда во главе с поручиком Карамзиным.

    Переговоры с Карамзиным ведет Коган-Бернштейн, просит снять конвой, чтобы отправиться в полицию, ведь мы не арестованы, – говорит он. Женщины просят: – Дайте одеться! Олесов – свое: – Не идете? Отдает солдатам команду стрелять. Те бросаются на людей с прикладами и штыками. Грянули выстрелы. По другой версии, первым выстрелил Сергей Пик, сидящий на диванчике в углу комнаты. Тут же он рухнул с размозженным черепом: солдатская пуля попала ему в глаз. Зотов, вскочив на диван, стреляет в Карамзина. Одна пуля прострелила пальто и оцарапала ногу, другая ударилась в пуговицу и контузила поручика. Карамзин стреляет в Зотова, но промахнулся. Солдаты выскочили во двор и стреляют оттуда.

    Солдаты уносят Карамзина на руках, невеста Сергея Пика Софья Гуревич (на четвертом месяце беременности), обезумевшая от горя, бежит за ними с револьвером, неумело нажимая собачку. Унтер-офицер Ризов (еврей, сын здешнего уголовного ссыльного) делает полный оборот назад и насквозь протыкает Софью штыком [* Майнов И. И. (Саратовец). На закате народовольчества (памяти В. Я. Яковлева-Богучарского) / Былое. – 1922. – № 18, стр. 78-123. Майнов говорит с чужих слов, так как сам он на месте событий не присутствовал (отбывал в это время ссылку в Вилюйске). О. С. Минор, напротив, утверждает (не называя фамилий), что некий фельдфебель сочувствовал ссыльным, заливался слезами и даже отпаивал раненых водой.]. Она свалилась с громким воплем, сводящим других с ума, но умерла не сразу; скончалась через полчаса в больнице, требуя яд, чтобы избавиться от мучений.

                                         Софья (Фрума) Гуревич и Сергей (Соломон) Пик

    Карамзин, опущенный солдатами на снег, поднялся сам, принял командование на себя, расставил солдат, начавших обстрел дома с двух сторон. Стала сбегаться публика из города, в том числе Папий Подбельский. Солдаты пропустили его через свою цепь. Приехал Осташкин. Гаусман – к нему, требует врача. Зотов с крыльца из пистолета Пика дважды стреляет в Осташкина, тот бежит вдоль шеренги солдат. Пуля попала в пуговицу его шинели, и он невредим. Солдаты снова открывают залповый огонь.

    Ссыльные решили сдаться. На кухонное крыльцо выбегает с белым платком Муханов, кричит: – Сдаемся! – но тут же убит наповал. За ним выбегает Ноткин, затем Шур, их постигает та же участь. Залпы продолжаются.

    Итог. Убиты Софья Гуревич и Сергей Пик. Тяжело ранены Лев Коган-Бернштейн, Осип Минор. Легко ранены Матвей Фундаминский (в живот), Осип Эстрович, Михаил Орлов. При второй перестрелке убиты Петр Муханов, Герш Шур, Яков Ноткин, Папий Подбельский; тяжело ранены Моисей Гоц (в грудь навылет) и Николай Зотов. Легко ранен поручик Карамзин, контужен вице-губернатор Осташкин, оцарапаны пулями из револьверишек, купленных по дешевке, несколько солдат. Нечаянно убит «своими» во время залпа полицейский надзиратель Хлебников.

    Раненые пробыли в больнице, где им залечивали раны, шесть недель. Врач Гусев относился к ним хорошо, Наталья Осиповна Коган-Бернштейн делала перевязки. Ее муж лежал без движения: пулей были перебиты управляющие нервы ног.

    А в Якутске начинались белые ночи….

    /Заметки по еврейской истории. № 9 (132). Ганновер. Сентябрь 2010./

                                                                             *

                                                          СЛАВА ТЕРРОРИСТАМ

    321 Могилы политических ссыльных С. Гуревича, Я.Ноткина, Г. Шура и С. Пик, ставших жертвами «Монастырской трагедии» 22 марта 1889 года. Памятник истории. Еврейское кладбище. Постановление Правительства РС(Я) № 270 от 12.05.2005.

    322 Дом мещанина К. Монастырева, где 22 марта 1889 г. произошла кровавая расправа над политическими ссыльными (восстановлен по обмерным чертежам) памятник истории пр. Ленина, 5/2. [До 1953 г. стоял на месте своей первоначальной постройки, на проспекте им. В. И. Ленина недалеко от Русского театра им. А. С. Пушкина, теперь стоит на территории Якутского республиканского объединенного музея истории и культуры народов Севера им. Ем. Ярославского.] Постановление Правительства РС(Я) № 270 от 12.05.2005.

   Зёма Чарвяк,

   Койданава